Анализ мировых систем и ситуация в современном мире

ГОСУДАРСТВА В ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОМ ВОДОВОРОТЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЙ МИРОЭКОНОМИКИ

Слова могут быть врагами понимания и анализа. Мы пытаемся в своей терминологии ухватить подвижную реальность. При этом мы склонны забывать, что реальность изменяется в тот самый момент, когда мы пытаемся ее ухватить, и в силу самого этого факта. И мы еще более склонны забывать, что и другие своими способами замораживают реальность, хотя подчас используют для этого те же слова. И все же мы не можем говорить не используя слов; на самом деле мы и думать без них не можем.

Где же, в таком случае, мы найдем via media, работающий компромисс, операциональное выражение диалектической методологии? Мне кажется, найти их наиболее вероятно, осознав временные долгосрочные крупномасштабные целостности, в рамках которых обретают свой смысл понятия. Эти целостности должны отвечать требованиям относительной пространственно-временной автономии и внутреннего единства. Они должны быть достаточно продолжительными и достаточно большими, чтобы мы могли избегнуть Сциллы понятийного номинализма, но при этом достаточно короткими и небольшими, чтобы мы могли избежать Харибды а-исторической, универсализирующей абстракции. Я бы назвал такие целостности «историческими системами» — термином, в котором ухвачены два их существенных качества. Это интегрированная, то есть состоящая из взаимосоотносящихся частей, целостность, и таким образом в определенном смысле системная и обладающая постигаемым способом функционирования целостность. Это система, имеющая историю, то есть она зародилась, исторически развивалась, пришла к своему концу (разрушению, распаду, преобразованию, Aufhebung).

Я сопоставляю это понятие «исторической системы» и противопоставляю его более привычному термину «общество» (или «общественная формация», что я считаю более или менее синонимичным). Конечно, можно использовать термин «общество» в том же самом смысле, что я использую понятие «историческая система», и тогда проблема состоит лишь в выборе формального символа. Но на самом деле стандартное использование слова «общество» предполагает применение его без разбора к современным государствам (и квазигосударствам), к древним империям, к предположительно независимым «племенам» и ко всем иным политическим (или куль- турным-но-стремящимся-стать-политическими) структурам. А это валит в кучу все предположения, которые еще требуется доказывать — что именно политическое измерение объединяет и определяет общественную деятельность.

Если бы границы, проведенные по любым возможным основаниям — интегрированные производственные процессы, способы обмена, политическая юрисдикция, культурное единство, экология, — были бы на самом деле всегда (или хотя бы обычно) синонимичны (или хотя бы перекрывались в большой степени), проблема была бы невелика. Но, как показывают эмпирические факты, если мы возьмем последние 10 тысяч лет человеческой истории, это совсем не так. Поэтому мы должны выбирать между альтернативными критериями определения нашей зоны социального действия, нашей единицы анализа. Можно брать это в философских терминах как априорное суждение, но если даже так, мои собственные склонности являются материалистическими. Но к этому можно подойти и эвристически: какой из критериев будет в наибольшей степени влиять на социальное действие, в том смысле, что изменение его параметров наиболее непосредственно и основательно повлияет на функционирование других частей целостности.

Я уверен, можно доказать, что именно интегрированные производственные процессы удовлетворяют этому эвристическому критерию, и я буду использовать его, чтобы обрисовать границы, очерчивающие конкретную «историческую систему». Под этим словом я подразумеваю эмпирическую совокупность таких производственных процессов, интегрированных в соответствии с определенной системой правил, и человеческие агенты которых взаимодействуют некоторым «органическим» образом, так что изменения в функциях любой из групп или изменения границ исторической системы должны следовать некоторым правилам, чтобы не поставить под угрозу выживание всей общности. Предположение, что историческая система является органической, не подразумевает, что это машина, действующая без перебоев и трения. Совсем наоборот: исторические системы исполнены противоречий и содержат в себе зародыши процессов, которые в конце концов разрушат систему. Но это как раз очень созвучно «органической» метафоре.

Это было затянувшееся предисловие к последовательному анализу роли государств в современном мире. Я думаю, что значительная часть наших коллективных дискуссий была заложницей слова «государство», которое мы применяли транс-исторически, без учета исторической специфики, подразумевая любую политическую структуру, обладающую некоторой системой власти (лидирующая личность, или группа, или группы со слоем кадров среднего звена, заставляющих выполнять волю этой господствующей единицы). Мы не просто исходим из предположения, что явление, называемое нами «государством» в ХХ в., принадлежит к вселенной того же дискурса, что и явление, называемое нами государством в, скажем, X в., но и, что еще более фантастично, мы часто предпринимаем попытки провести линии исторической преемственности между двумя такими «государствами» — носящими одно и то же имя либо находящимися в одном и том же географическом положении (по широте и долготе) — преемственности, обосновываемой тем, что ученые доказывают родство языков, на которых там говорили, или космологических представлений, которые там были приняты, или генетического фонда.

Капиталистический мир-экономика представляет собой одну из тех исторических систем, о которых я говорил. Он родился, с моей точки зрения, в Европе XVI столетия. Капиталистический мир-экономика — это система, основанная на стремлении накапливать капитал на политическом влиянии на уровень цен (на капитал, потребительские товары и на труд) и на устойчивой поляризации с течением времени классов и регионов (центр-периферия). В последующие столетия эта система развивалась и охватила всю Землю. Ныне она достигла такого положения, что в результате противоречий своего развития вступила в длительный кризис[240].

Развитие капиталистического мира-экономики включало в себя создание всех основных институтов современного мира: классов, этнических/национальных групп, домохозяйств — и «государств». Все эти структуры рождены капитализмом, а не предшествуют ему; все они — следствие, а не причина. Более того, все эти институты фактически создавали друг друга. Классы, этнические/национальные группы и домохозяйства определяются государством, через государство, в отношении к государству и, в свою очередь, создают государство, оформляют государство, преобразуют государство. Это структурированный Мальстрим непрерывного движения, параметры которого измеряются через повторяющиеся регулярности, в то время как конкретные сочетания событий всегда уникальны.

Каков смысл высказывания, что государство появилось? В рамках капиталистической мироэкономики государство — это институт, существование которого определяется его отношениями с другими «государствами». Его границы более или менее четко очерчены. Уровень его юридического суверенитета ранжируется от полного до нулевого. Его реальная власть контролировать потоки капитала, товаров и трудовых ресурсов через свои границы является большей или меньшей. Реальная способность центральных властей принуждать к выполнению своих решений группы, действующие в границах государства, может быть большей или меньшей.

Различные группы внутри, вне или поверх границ данного государства постоянно стремятся увеличить, сохранить или уменьшить «власть» государства во всех аспектах, упомянутых выше. Такие группы стремятся изменить соотношение сил, исходя из понимания, что эти изменения должны улучшать возможности определенной группы получать прямую или косвенную выгоду от действий на мировом рынке. Государство — наиболее подходящий институциональный посредник при установлении рыночных ограничений (квазимонополий в широком смысле этого слова) в пользу определенных групп.

Историческое развитие капиталистической мироэкономики таково, что «государства» начинались с относительно аморфных общностей и все в большей мере формировались как государства, действующие в межгосударственной системе. Их границы и формальные права становились все более четко определенными (что нашло свою кульминацию в современной структуре международного права и в Организации Объединенных Наций). Становились все более определенными также модальности и ограничения давления групповых интересов в государственных структурах (в смысле как правовых ограничений на осуществление давления, так и рациональной организации групп для преодоления этих ограничений). Тем не менее, несмотря на процесс «шлифования» этой институциональной системы, можно, пожалуй, смело сказать, что континуум сравнительной мощи более сильных и более слабых государств оставался на протяжении примерно 400 лет относительно неизменным. Это не значит, что «сильными» и «слабыми» оставались одни и те же государства. Скорее можно говорить, что в каждый момент времени существовала иерархия мощи таких государств. При этом не было момента, когда существовало бы государство, гегемония которого не оспаривалась бы (хотя относительная гегемония в определенные периоды существовала).

Такой взгляд на государство, его генезис и форму функционирования встречал многочисленные возражения. Представляется, что чаще всего встречаются и заслуживают обсуждения четыре из них.

Во-первых, высказывается довод, что слишком инструментален взгляд на государство, рассматриваемое как всего лишь орудие, сознательно используемое активными группами и не имеющее собственной жизни, внутреннего единства, не обладающее самостоятельной социальной опорой.

Мне кажется, что этот контраргумент основан на путанице в подходе к общественным институтам в целом. Однажды созданные, общественные институты (государство в том числе) обретают собственную жизнь в том смысле, что многие социальные группы используют их, поддерживают их, эксплуатируют их по разным (и часто противоречащим друг другу) мотивам. Более того, институты, достаточно крупные и структурированные для того, чтобы иметь постоянный штат, тем самым порождают группы людей — бюрократии этих институтов — которые получают прямую социально-экономическую выгоду от сохранения и процветания институтов как таковых, совершенно независимо от идеологических посылок при создании институтов и от интересов основных социальных сил, их поддерживающих.

Проблема, однако, не в том, кто имеет право голоса в постоянно идущем процессе принятия решений в государственной машине, а в том, чей голос имеет решающее или критическое значение и в чем состоят ключевые вопросы, за решение которых идет борьба в политике государства. Мы полагаем, что это следующие вопросы: (а) установление правил, регулирующих общественные отношения производства и существенно влияющие на распределение прибавочной стоимости, и (б) установление правил, регулирующих движение факторов производства — капитала, товаров и труда — внутри границ и через границы и тем самым оказывающих решающее влияние на рыночную структуру цен. Когда кто-то изменяет распределение прибавочной стоимости и рыночную структуру цен, он изменяет и относительную конкурентоспособность конкретных производителей и тем самым уровень их прибыльности.

Именно государства устанавливают такие правила, и именно государства в первую очередь вмешиваются в процессы, происходящие в других (более слабых) государствах, когда те пытаются установить более благоприятные для себя правила.

Второе возражение относительно нашего аналитического подхода состоит в том, что он игнорирует реальность традиций и преемственности, воплощенных в действенном групповом сознании. Такое сознание действительно существует, и оно очень сильно, но есть ли в нем преемственность? Думаю, что нет. Я уверен, что даже беглое рассмотрение эмпирических фактов подтвердит это. История различных форм национализма, который является одной из выдающихся проявлений такого сознания, показывает, что всюду, где возникают националистические движения, именно они формируют сознание, возрождают (а отчасти и изобретают) языки, придумывают имена и нарочито вводят в практику обычаи, которые должны отличать их группу от других. Все это делается именем исконности (здесь всегда так было!), часто, если не всегда, незаинтересованный наблюдатель вряд ли признает подобного рода интерпретации очевидных исторических фактов беспристрастными. Это верно по отношению не только к так называемым «новым» нациям XX в.[241], но в не меньшей мере и к «старым» нациям[242].

Очевидно, что делаемые в дальнейшем идеологические заявления об имени нации и о том, к чему оно обязывает, каковы связанные с ним «традиции» — непоследовательны и изменчивы. Каждая следующая версия привязана к политике своего времени. Сам факт столь широкого разброса этих версий свидетельствует, что заявления о непрерывной преемственности трудно воспринять иначе, чем позицию заинтересованных групп. Это слишком зыбкая основа для политического анализа функционирования государств.

Третье соображение против нашего анализа — говорят, что в нем игнорируется центральная и определяющая роль классовой борьбы. При этом подразумевается, что она протекает внутри некоторой зафиксированной структуры, именуемой обществом или общественной формацией, которая, в свою очередь, определяет структуры государства.

Однако если «классы» — это термин, используемый для групп, которые определяются своим отношением к способу производства, то мы должны рассматривать всю систему процессов производства, взятых в их целостности, как главный элемент конституирования классов. А такого рода процессы, разумеется, далеко выходят за границы отдельных государств, и даже подсистемы процессов производства чаще всего не совпадают с государственными границами. Следовательно, нет априорных оснований полагать, что классы в каком-либо объективном смысле предопределяются государственными границами.

Далее, будет справедливо указать, что классовое сознание исторически имеет тенденцию быть национальным по форме. Это связано с серьезными причинами, которые мы рассмотрим ниже. Но сам по себе этот факт не является доказательством, что верно восприятие классов как феномена, заключенного в государственные границы. Напротив, сам факт национальной формы сознания транснациональных классов становится одним из основных экспликандов современного мира.

Наконец, говорят, что наш анализ игнорирует факт, что самые богатые государства не являются сильнейшими, они скорее относительно слабы. Но это результат неверного понимания, в чем состоит сила государственной машины. Опять происходит подмена анализируемой действительности идеологией.

Некоторые государственные машины исповедуют линию сильного государства. Они стремятся ограничить оппозицию; они стремятся навязывать свои решения группам внутри страны; они воинственны по отношению к группам извне. Но важны успехи осуществления власти, а не издаваемый при этом шум. Оппозицию приходится подавлять только там, где она существует всерьез. Государства, заключающие в себе относительно более однородные слои (из-за неравномерности размещения классовых сил в мироэкономике), могут консенсусом достигать того же, чего другие хотели бы достичь (но часто не достигают) «железной рукой». Предприниматели, экономически сильные на рынке, не нуждаются в государственной поддержке для создания монопольных привилегий, хотя и могут нуждаться в помощи государства для противодействия созданию другими, в других государствах, монопольных привилегий, наносящих ущерб этим предпринимателям с сильными рыночными позициями.

Государства, доказываем мы, являются, таким образом, институтами, созданными, чтобы отражать потребности классовых сил, полем действия которых является мироэкономика. Они, однако, создаются не в пустоте, но в рамках межгосударственной системы. На самом деле последняя задает те рамки, которыми определяются государства. Именно тот факт, что государства капиталистической мироэкономики существуют в рамках межгосударственной системы, представляет собой differentia specifica современного государства, отличающее его от иных бюрократических политий. Эта межгосударственная система представляет собой систему ограничений, которые лимитируют возможности отдельных государственных машин, даже сильнейших среди них, принимать решения. Идеологией этой системы является равенство суверенитетов, но на самом деле государства не являются ни суверенными, ни равными. Государства в первую очередь навязывают друг другу — и не только сильные слабым, но и сильные сильным — ограничения на образ политических (а тем самым и военных) действий, и еще более впечатляющие ограничения на их возможности оказывать влияние на действие закона стоимости, лежащего в основе капитализма. Мы так привыкли наблюдать, что государства делают то, что представляет собой вызов другим государствам, что не осознаем, как мало на самом деле таких вещей. Мы так привыкли думать о межгосударственной системе как граничащей с анархией, что не в состоянии оценить, насколько она действует в соответствии с правилами. Конечно, «правила» все время нарушаются, но посмотрим на последствия этого — механизмы, вводимые в действие, дабы принудить государства-нарушители к изменению их политики. И вновь мы должны меньше смотреть на находящуюся на виду арену политических действий и больше на менее заметную арену экономических действий. История в миросистеме XX в. государств, где у власти стояли коммунистические партии, — потрясающее свидетельство эффективности такого рода давления.

Производственный процесс в капиталистической мироэкономике построен на центральном отношении или противоречии — капитала и труда. Непрерывное функционирование системы имеет своим результатом растущий круг лиц (или, скорее, домохозяйств), вынужденных участвовать так или иначе в процессе труда в качестве либо производителей, либо получателей прибавочной стоимости.

Государства сыграли важную роль в поляризации населения на тех, кто живет присвоением прибавочной стоимости (на буржуазию), и на тех, из кого прибавочную стоимость выжимают (на пролетариат). Государства влияют на это в силу хотя бы того простого факта, что создали правовые механизмы, не просто позволившие или даже облегчившие присвоение прибавочной стоимости, но и защищающие результаты такого присвоения установлением прав собственности. Они создали институты, обеспечивающие социализацию детей в соответствующие роли.

Как только классы стали объективно существовать во взаимном отношении, они стали стремиться к изменению (или сохранению) неравенства сил в социальном торге {bargaining) между собой. Чтобы добиться этого, они вынуждены были создавать соответствующие институты для влияния на принятие государственных решений, которые в основном оказались с течением времени институтами, созданными в границах государства, став, таким образом, дополнением к всемирным детерминантам государственных структур.

Это привело к глубокой двойственности в самовосприятии, а затем и в политическом поведении классов. И буржуазия, и пролетариат являются классами, возникшими в мироэкономике, и, говоря об объективной классовой позиции, мы обязательно имеем в виду классы именно этой мироэкономики. Буржуазия начала приобретать классовое сознание раньше, а пролетариат лишь после нее, при этом оба класса обнаружили как недостатки, так и достоинства в определении себя как всемирных классов.

Буржуазия, преследуя свой классовый интерес — максимизацию прибыли с целью накопления капитала, стремилась вовлечь в свою экономическую деятельность все, что считала подходящим, не ограничивая себя ни географически, ни политически. Так, например, в XVI-XVII вв. часто случалось, что голландские, английские или французские предприниматели «торговали с врагом» в военное время, даже оружием. И нередко, стремясь к оптимизации доходов, предприниматели меняли место жительства и подданство. Буржуазия тогда (и теперь) отражала это самовосприятие в тенденциях развития «всемирного» культурного стиля — в потреблении, в языке и т. д. Однако и тогда, и сейчас верно, что как бы буржуазия ни раздражалась по поводу ограничений, налагаемых по тем или иным причинам в тот или иной момент властями определенного государства, она нуждалась в использовании государственной машины, чтобы усиливать свои позиции на рынке по отношению к своим конкурентам и для защиты себя от трудящихся классов. А это означало, что многие фракции мировой буржуазии были заинтересованы в самоопределении как «национальная» буржуазия.

Тот же самый подход применим и к пролетариату. С одной стороны, по мере того как он обретал классовое сознание, он понимал, что первоочередной организационной задачей было объединение пролетариата в его борьбе. Когда «Коммунистический манифест» провозгласил: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — это не было случайностью. Было ясно, что именно факт деятельности буржуазии на арене мироэкономики, где она могла (и делала это в реальности) переносить производство туда, где ей выгоднее, означает, что и пролетарское единство, чтобы быть действительно эффективным, должно осуществляться на всемирном уровне. И мы знаем, что всемирное единство пролетариата на самом деле почти никогда действенным не было (это самым драматическим образом проявилось в крахе II Интернационала, когда тот не удержался на антинационалистических позициях во время Первой мировой войны). Это, однако, объясняется очень просто. Механизмы, которые проще и быстрее всего использовать, чтобы относительно улучшить положение некоторых сегментов трудящихся классов, — это государственная машина, и политические организации пролетариата почти повсеместно приняли формы, базирующиеся на государстве. Более того, эта тенденция усиливалась, а не ослабевала с каждым успехом, которых эти организации добивались в получении полной или частичной государственной власти.

Мы, таким образом, оказались перед интересной аномалией: и буржуазия, и пролетариат выражают свое сознание на уровне, не соответствующем их объективной экономической роли. Их интересы производны от функционирования мироэкономики, а они стремятся обеспечить свои интересы, воздействуя на национально обособленные государственные машины, обладающие на самом деле лишь ограниченной (но тем не менее реальной) властью влиять на функционирование этой мироэкономики.

Именно эта аномалия постоянно подталкивает буржуазию и пролетариат определять свои интересы в терминах статусных групп. Наиболее эффективная в современном мире статусная группа — это нация, поскольку именно нация притязает на контроль над определенной государственной структурой. В той мере, в которой нация не является государством, мы обнаруживаем потенциал для возникновения и расцвета националистических движений. Конечно, не в этом сущность того, чем является нация и что обычно питает националистическое движение. Совсем наоборот. Именно националистическое движение создает общность, именуемую нацией, или пытается ее создать. Во многих обстоятельствах, когда национализм не может служить классовым интересам, солидарность внутри статусной группы может кристаллизоваться вокруг замещающих полюсов: религии, расы, языка или иных конкретных культурных матриц.

Солидарность внутри статусных групп отодвигает аномалию национальной классовой организации или сознания из поля зрения и тем самым ослабляет напряжения, заложенные в противоречивые структуры. Но, разумеется, они могут также сбить с пути классовую борьбу. В той мере, в какой особое этническое сознание ведет к последствиям, которые ключевые группы находят нетерпимыми, мы видим возобновление открыто классовых организаций или, если они порождают слишком сильную социальную напряженность, появление по-новому определяемых (с иначе очерченными границами) статусных групп. То, что особые сегменты мировой буржуазии или мирового пролетариата могут дрейфовать от, скажем, пантюркизма к панисламизму, к базирующимся на классе или базирующимся на нации движениям в течение считанных десятилетий, отражает не непоследовательность борьбы, но трудности прокладывания курса, который мог бы разрешить противоречие: объективные классы мироэкономики/субъективные классы в рамках государства.

Наконец, атомы классов (и статусных групп), получающие доходы домохозяйства, не только формируются и постоянно переформируются постоянным экономическим давлением непрерывной динамики мироэкономики, но и регулярно и сознательно манипулируются государствами, стремящимися определять (или изменять) свои границы в терминах потребностей рынка труда, равно как и определять потоки и формы доходов, которые могут быть фактически распределены. Домохозяйства, в свою очередь, могут отстаивать свою собственную солидарность и приоритеты и сопротивляться давлению, менее эффективно пассивными средствами, более эффективно, когда появляется возможность для классовой и статусно-групповой солидарности, о чем мы только что упомянули.

Все эти институты вместе — государства, классы, этнические/национальные/статусные группы, домохозяйства — формируют институциональный водоворот, одновременно продукт и содержание моральной жизни капиталистической мироэкономики. Далекие от того, чтобы быть изначальными и предвечными сущностями, они являются зависимыми и взаимоопределяемыми экзистенциями. Далекие от того, чтобы быть сегрегированными и разделенными, они неразрывно переплетены сложным и противоречивым образом. Далекие от того, чтобы детерминировать друг друга, они в определенном смысле являются аватарами, воплощениями друг друга.