Анархия в Сибири [сборник статей]

На исходе второго года заключения Кропоткин дерзко бежал из тюремного госпиталя и вновь оказался за границей, на сей раз на целых 40 лет. Были и участие в европейском рабочем движении, и научные изыскания в области истории, географии и социологии, и три года заключения во французской тюрьме. Автор романа «Овод» Э.Л. Войнич считала его, Кропоткина, и итальянского анархиста Энрико Малатеста «двумя единственно действительно святыми людьми», которых она знала. Так думала не только она. Английский писатель Оскар Уайльд называл Кропоткина «белым Христом из России», что крайне смущало самого Петра Алексеевича.

Гуманизм Кропоткина был неразрывно связан с его восприятием мира, природы, с его идеалами анархии. Власть, насилие присутствуют и в общественном хаосе, и в насильственных беспорядках, и в банде грабителей. Анархия пробивает себе дорогу лишь там, где отступает власть человека над человеком, и означает лишь одно: свобода человека не должна ущемлять свободы других людей. Зачатки анархии — во всяком творчестве, в самоуправлении. Кропоткин сформулировал свой биосоциологический закон взаимной помощи, основанный на учении Дарвина и гласивший, что жизнь основана на взаимной поддержке, а борьба плодотворна лишь тогда, когда разрушает старые, отжившие формы и утверждает новые, основанные на принципах солидарности, справедливости и свободы. Идеал анархии действительно опасен. Он опасен для любой элиты, которая пытается сохранить себя с помощью лжи и насилия. Основой же систематического насилия является государственная власть.

«Анархия ведет свое происхождение не от какого-нибудь научного открытия и не от какой-нибудь системы философии... Анархизм родился среди народа, и он сохранит свою жизненность и творческую силу до тех пор, пока будет оставаться народным».

Утраченные иллюзии

В марте 1917 года он вернулся в Россию. На вокзале ему устроили грандиозный прием — тысячи людей, запрудившие привокзальную площадь, десятки трепещущих на весеннем ветру красных и черных знамен. Эти минуты были наградой за десятилетия. О последнем периоде жизни Кропоткина до последнего времени старались не писать — дескать, вернулся на Родину и умер. А между тем, годы, прожитые по возвращении из эмиграции, являются самыми трагичными в его жизни. Безуспешно призывал он отвергнуть террор как большевиков, так и тех, кто клялся его именем — анархо-коммунистов. Его беда заключалась в том, что матрос Анатолий Железняков и ему подобные никогда не читали его трудов и не задумывались над его словами: «Всякий имеет право на жизнь. Избиение буржуа ради триумфа революции — это безумие». Террор выгоден новым якобинцам для того, «чтобы наименее добросовестный из них добился власти», террор «служит лишь для того, чтобы ковать цепи для народа». Анархо-коммунисты поддержали большевиков и помогли их восхождению к власти, большинство из них вскоре поплатились за это. Кропоткин не раз пытался вмешаться в события, писал много писем в органы новой власти, около 20 из них адресовал лично Ленину. Старого анархиста привели в ужас методы, используемые большевиками — аресты семей политических противников, расстрелы заложников, пытки.

«Неужели среди вас не нашлось никого, чтобы напомнить своим товарищам и убедить их, что такие методы представляют возврат к худшим временам Средневековья и что они недостойны людей, взявшихся созидать будущее общество на коммунистических началах. Даже короли и папы отказывались от таких варварских методов самозащиты, как заложничество. Как же могут проповедники новой жизни прибегать к такому орудию? Озлобление, вызванное в рядах Ваших товарищей после покушения на Вас и убийства Урицкого, вполне понятно. Но что понятно для массы, то непростительно для “вожаков” вашей партии. Их призывы к массовому красному террору, их приказы брать заложников, массовые расстрелы людей, которых держали в тюрьмах специально для этой цели — огульной мести... Это недостойно руководителей социальной революции!»

Кропоткин писал Ленину, что «Россия стала Советской Республикой лишь по имени. Правят в России не Советы, а партийные комитеты. Людьми, никогда не знавшими действительной жизни, на каждом шагу совершаются самые грубые ошибки, за которые приходится расплачиваться тысячами жизней и разорением целых округов. Если теперешнее положение продлится, то самое слово “социализм” обратится в проклятие».

«Самый человечный человек» ответил на взволнованный призыв апостола анархии презрительной усмешкой: «Как устарел! Вот бедность идей анархистов и всех других мелкобуржуазных реформаторов, которые в момент массового творчества, в момент революции никогда не могут дать ни правильного плана, ни правильных указаний, что делать и как быть. Ведь если только послушать его на одну минуту — у нас завтра же будет самодержавие, и все мы, и он, между нами, будем болтаться на фонарях, а он только за то, что называет себя анархистом».

Кропоткин умер 8 февраля 1921 года. По просьбе его дочери большевики выпустили под честное слово семерых видных анархистов, сидевших в Бутырской тюрьме, для того, чтобы они смогли проводить в последний путь своего патриарха. 10 февраля тысячи людей прощались со старым революционером. Первыми за траурной колесницей шли анархисты под черными знаменами, следом — под красными — колонны трудящихся Москвы. На Новодевичьем кладбище был организован траурный митинг, где произносили речи анархисты Швейцарии, Франции, Бельгии, Америки, члены толстовских коммун, деятели Советского правительства. А у гроба в почетном карауле стояли анархисты России. Вечером они все до единого вернулись в тюрьму.

Некоторые вскоре погибли, некоторые дожили до конца 1920-х годов и, вопреки репрессиям, вели мирную пропаганду и профсоюзную работу, пока навсегда не исчезли в ГУЛАГе.

В честь 150-летия П.А. Кропоткина ЮНЕСКО объявил 1992 год годом его имени.

Этого седобородого старца Не все еще в Сибири знают,

Этого отца Сибири Не все еще почитают...

Эту песню алтайский шаман посвятил Григорию Николаевичу Потанину — вождю сибирского областничества. Этого человека и сейчас знают далеко не все сибиряки, не все почитают, хотя улицы некоторых сибирских городов, в том числе Иркутска, носят его имя. Рожденный в казачьем поселении на Иртыше, он всю свою долгую жизнь отдал служению Родине. Родиной для него была не Российская империя, а свободная Сибирь. «Да не покидайте своими чувствами нашей Родины — Сибири, — писал он своему знакомому, казачьему офицеру, отправлявшемуся слушать лекции в Петербургский университет. — Возвратиться и стать в ряды ее патриотов да будет Вашей неотразимой мечтой».

Необычный казак

Григорий Потанин родился 4 октября 1835 года в семье есаула Сибирского казачьего войска Николая Потанина. Есаул Николай Потанин в 1829 году сопровождал коканд-ское посольство, возвращавшееся из Петербурга, и написал отчет о путешествии в Кокандское ханство. Его записи были опубликованы в «Военном журнале», а позже перепечатаны в «Вестнике Императорского Русского Географического общества». Так что страсть к путешествиям и научным изысканиям была у Григория в крови. Любимой книгой его детства был «Робинзон Крузо», и он мечтал о морских путешествиях, но жизненный путь сословного казака предопределен с рождения — в 11 лет Гришу Потанина отдали в Сибирский кадетский корпус в Омске.

Потанин не был лихим рубакой, по традиционным меркам он являлся весьма плохим казаком — шашку и нагайку ненавидел и ни разу не пустил их в дело. Зато преуспел в верховой езде и после окончания корпуса совершил свое первое путешествие. 18-летний хорунжий Потанин вызвался сопровождать в пограничный китайский город Кульджу жалованье для русского консульства в виде серебряных слитков. В нем проснулся инстинкт кочевника. В дороге он вел путевые записи и собирал растения для гербария. Молодой казачий офицер мечтал оставить службу и заняться наукой, но «казаки — крепостные государства», и ему всю жизнь предстояло провести в войске. К счастью, о необычном казаке услышал известный путешественник Петр Семенов-Тянь-Шанский, хотя в то время он еще не получил знаменитой приставки к своей фамилии. Будущий председатель Географического общества нашел в Омске Потанина и убеждал его поступать в Петербургский университет. Пришлось симулировать болезнь — грыжу, и в 1857 году сотник Сибирского казачьего войска Григорий Потанин вышел в отставку.

Весной следующего года он приехал в Томск и пришел к политссыльному Михаилу Бакунину, привезенному недавно из Шлиссельбурга. Будущий великий анархист приветил отставного казака, давал ему книги из своей библиотеки, которую купил у декабриста Батенькова, а на дорогу в столицу выпросил для него у местного богача 100 рублей и снабдил рекомендательными письмами к издателю «Московских ведомостей» Михаилу Каткову и к своим двоюродным сестрам. «Милые сестры, посылаю и рекомендую вам сибирского Ломоносова, казака, отставного поручика Потанина, оставившего службу для того, чтобы учиться. Он — молодой человек, дикий, наивный, иногда странный и еще очень юный, но одарен самостоятельным, хотя еще и неразвитым умом, любовью к правде, доходящей иногда до непристойного донкихотства, говорит и делает странные дикости, но все со временем оботрется. Главное, у него есть ум и сердце. Потанин так горд, что ни за что в мире не хотел бы жить за счет другого. В нем три качества, редкие между нами, русскими: упорное постоянство, любовь к труду и, наконец, полное равнодушие ко всему, что называется удобствами и наслаждениями материальной жизни. Надеюсь, что он не пропадет в Петербурге и в самом деле станет человеком. Приласкайте его, милые сестры, не откажите ему ни в совете, ни в рекомендации».

Так встретились вождь мирового анархизма и вождь сибирского областничества. Потанин много вынес из бесед с Бакуниным, и прежде всего идею федерализма, противостоящую государственной централизации. Вместо государства с единым центром анархизм предлагает союз областей, городов, общин, который в конечном счете должен упразднить государство и власть. Потанину всю жизнь везло на необычных людей, и прозорливый Бакунин в нем не ошибся.

Высылка из Сибири

Потанин поступил на физико-математический факультет Петербургского университета и с увлечением слушал лекции по ботанике. Студенты-сибиряки создали свое землячество и жили в одной квартире. Выходец из Томска Николай Ядринцев, однокашник Потанина по кадетскому корпусу, отпрыск ханского рода Чокан Велиханов и поэт Щербина в студенческие годы делили с Потаниным хлеб, сыр и бутылку баварского пива. Вместе слушали лекции украинского автономиста Костомарова и читали статьи сибирского областника Щапова. Молодые патриоты Сибири были уверены, что их Родина — колония, причем штрафная колония. Из Сибири в Россию — золото, мех, лес, рыба, а из России в Сибирь — уголовники.

Университета Потанин не окончил. На третьем курсе он принял участие в студенческих волнениях и угодил в Петропавловскую крепость, где провел два месяца. После освобождения решил вернуться в Сибирь, чтобы служить ее просвещению и процветанию. Приехав в Омск, он принял участие в «казачьем деле» — вместе с несколькими молодыми офицерами составил проект нового Положения Сибирского казачьего войска и даже провел казачье депутатское собрание. Потанин стал чем-то вроде казачьего народного трибуна. Вскоре он пришел к выводу, что казачье войско — «не тот материал, из которого можно создать правильный общественный организм», и из «казачьего патриота превратился в патриота всей необъятной Сибири».

К тому времени уже сложился круг единомышленников, живших в Томске, Омске, Красноярске и Иркутске, которых потом назвали сибирскими сепаратистами. Читали публичные лекции, создавали детские пансионы, публиковались в газетах, ходили в экспедиции. «Мы никакой организации для пропаганды наших идей не основывали, — вспоминал Потанин, — но при случае мнения свои высказывали откровенно и с задором. Когда Бог пришел к мысли, что Сибирь в будущем должна отделиться, он вызвал меня к существованию». В 1865 году в сибирских городах и в Петербурге арестовали 44 человека и свезли их в Омский острог. Началось «дело об отделении Сибири от России и образовании республики подобно Соединенным Штатам».

На следствии Потанин отверг обвинения в возбуждении казачьего войска и в составлении прокламации «Патриотам Сибири», но признал, что его деятельность заключалась «в воспитании в сибирском юношестве местного патриотизма посредством идеи о будущем Сибири как независимой республики и в разработке этой же идеи в литературе и науке». В остроге он познакомился с польским повстанцем Яном Черским, который служил в омском батальоне, и навещал арестанта в его узилище. Ссыльный поляк в офицерской библиотеке читал европейских философов и естествоиспытателей и в будущем стал знаменитым исследователем Восточной Сибири. Через три года заключения сепаратистам

вынесли приговор. Потанин как главарь получил 15 лет каторги, но срок скостили до пяти. Остальные получили ссылку и поселение. Ядринцев вспоминал, что Потанин, узнав о приговоре, продолжал спокойно читать немецкую книгу. Он сам добивался сурового приговора, который был основан лишь на его «откровенном признании». Много лет спустя он объяснил свое поведение: «Я заявил, что я распространял сепаратистские идеи, что я убедил своих товарищей разделять мои мысли, что все к этой идее были увлечены мной. Своим признанием я набросил сепаратистский плащ на всю компанию и дал окраску всему делу. Если бы я не сделал “откровенного признания”, могло бы кончиться так, что мои друзья Ядринцев, Шашков и другие потерпели бы больше меня, а между тем я считал себя коноводом».

15 мая 1868 года над Потаниным была совершена гражданская казнь, как раньше поступили с Чернышевским, — ввели на эшафот и привязали к позорному столбу, затем заковали в кандалы и отправили в Свеаборгскую крепость. Ядринцева сослали в Архангельскую губернию. Сибирских патриотов выслали из Сибири. На 33-м году жизни отставной сотник Потанин оказался в Свеаборге и провел там пять лет «от звонка до звонка». В крепости он за все годы не написал ни одного письма, отказался от права переписки. Осенью 1871 года его каторжный срок закончился, и Потанина сослали в Вологодскую губернию, откуда он написал первое письмо ссыльному Ядринцеву.

Ненаписанный учебник

В течение нескольких лет друзья развивают в письмах областнические идеи. Потанин обращает внимание Ядринцева на швейцарскую конфедерацию. «Я хочу написать статейку, чтобы показать, как хорошо бывает в маленьких государствах, где все общественные деятели знают друг друга, где масса близко стоит к домашней жизни своих вождей, где общественный деятель действует не как теоретик, часто далекий от жизни, а как участник местной жизни, где для каждого в общественных делах существует самый проницательный контроль».

В ссылке Потанин пришел к окончательному выводу, что бюрократическая централизация есть великое зло, что имперское сознание нивелирует все местные особенности и интересы. Пробудить любовь к малой родине может только педагогика, и Потанин начал работать над учебником родиноведения. Сначала ребенок должен узнать и полюбить свой город или село, затем область и лишь потом страну. Причем для каждой области должен быть свой учебник, чтобы ребенок, родившийся на Камчатке, не натыкался на первой же странице на описание тушканчиков и бизонов, а степняк Херсонской губернии — на рассказ о белом медведе. Учебник родиноведения должен прежде всего описывать окрестности того города, в котором он написан, близлежащее озеро, леса, поля, животных и птиц в соседнем бору, пристань, лесопилку, винокуренный завод, фабрику и местную общественную жизнь. 130 лет прошло, но учебников родиноведения до сих пор нет, и живем мы, как иваны не помнящие родства, потому по сей день и остаемся колонией, платим Москве ясак, какой и монгольским ханам не снился.

За спиной Потанина и Ядринцева было уже по девять лет тюрьмы и ссылки, когда они решили подать на высочайшее имя прошения о помиловании. Для них в этом не было ничего зазорного. Не только декабристы и народники, даже Александр Ульянов просил о смягчении своей участи, а сибирские областники и революционерами в обычном смысле этого слова не были. Они были реформаторами, просветителями, либералами и никогда не стремились к вооруженному захвату власти. В августе 1874 года Потанин получил помилование и уехал в Петербург. Уехал не один. Его товарищем по ссылке был студент Лаврский, и Потанин женился на его сестре Александре, часто навещавшей брата. Прожили Потанины вместе до ее смерти, не расставаясь даже в многомесячных путешествиях по Монголии, Алтаю, Китаю и Тибету.

Самый закоснелый сепаратист — климат

Потанин совершил шесть экспедиций, и его имя стоит в одном ряду с именами Пржевальского, Козлова, Кропоткина, Черского, Цыбикова и других. Пржевальский и Потанин делали одно дело, но по-разному. Первый был военным человеком до мозга костей, недаром монгольские кочевники прозвали его «толстым строгим генералом». Он воплощал собой дух вооруженного первопроходца, колонизатора, был сродни героям Киплинга с их имперским сознанием. Это искренний патриот Отечества, лояльный к режиму и стремящийся к славе и мощи своей страны. Пржевальский ходил в экспедиции во главе хорошо вооруженного отряда. Потанин же любил Отчизну «странною любовью», находился в оппозиции к власти и ставил интересы человека выше интересов империи. Ему претили шовинизм и насилие во имя лучшего будущего. Эту гуманистическую традицию потом продолжил Рерих.

За своими научными изысканиями Потанин не забывал областнических идей. Он активно сотрудничал с «Сибирской газетой» и «Восточным обозрением», являвшимися трибуной областников. В них, к примеру, публиковались такие шутки: «Изречения Сибирского Диогена. Почему то, что в России называется уездом, в Сибири носит название округа? Потому что из первого цивилизаторы уезжают, дабы во втором округлить свои животишки». Изучая природу Сибири, Потанин образно выразился, что «самый упорный и самый закоснелый сепаратист — климат». Газету «Восточное обозрение» начал издавать в Иркутске Н.М. Ядринцев. В первом номере, вышедшем 1 апреля 1882 года, было открыто заявлено: «Область — вот девиз, с которым мы выходим среди других органов русской печати». Областники добивались введения в Сибири земского самоуправления, свободы слова и печати,

свободы личности и прекращения ссылки в свой край.

Когда Потанины переселились в Иркутск, это был один из самых просвещенных городов Сибири. Здесь появилась первая в крае частная газета, открыта первая картинная галерея, отсюда на запад поставляли золото, соболей, чай, на начальное образование Иркутск тратил больше, чем Москва и Петербург. Потанин говорил, что Иркутск был «самым музыкальным городом Сибири», и не случайно его называли «сибирскими Афинами». В Сибирском отделе Географического общества работали многие политссыльные: геологи Чекановский и Черский, исследователи фауны Байкала Гордлевский и Дыбовский, известный народник-землеволец Дмитрий Клеменц. Потанин стал душой Сибирского отдела.

В 1893 году во время экспедиции в Китай скончалась жена и друг Потанина Александра Викторовна. Летом следующего года в Барнауле погибает Николай Ядринцев. Еще раньше ушли из жизни другие областники — Николай Щукин, Афанасий Щапов, Серафим Шашков, казачий офицер Федор Усов. Потанин остался один. Не найдя общего языка с новым редактором «Восточного обозрения» Иваном Поповым, он в конце 1901 года уезжает из Иркутска в Красноярск, затем в Томск, где стараниями его покойного друга Ядринцева был открыт первый в Сибири университет. В Томске он заводит знакомства среди политических, эсеров и кадетов, и даже живет на квартире юриста Петра Вологодского, в то время члена партии социалистов-революционеров, а в будущем — премьера сибирского правительства. 12 января 1905 года в сибирских городах отмечался Татьянин день — 150-летие Московского университета. Накануне пришла весть о Кровавом воскресенье — расстреле рабочих в Петербурге. На банкете выступили социал-демократы и эсеры, и банкет превратился в митинг, принявший резолюцию о всеобщей политической забастовке и свержении самодержавия. Потанин как председательствующий на банкете-митинге был арестован. Арестован через 40 лет после своего первого ареста и накануне своего 70-летия. Через месяц старый областник был освобожден и отдан под негласный надзор полиции.

Автономия казалась возможной

Областничество было очень влиятельным течением в Сибири, хотя никогда не было организовано и идеологически оформлено. Потанин многократно заявлял, что областники — не партия, а союз партий. Они были противниками державы с ее сверхцентрализацией, и среди них были представители разных политических сил — социалисты-революционеры, конституционные демократы. Потанин поначалу даже к социал-демократам относился сочувственно, но не к российским, а к сибирским. 28-29 августа 1905 года в Томске на квартире Вологодского состоялся съезд Сибирского областного союза, большинство на котором составляли эсеры. Отделения союза существовали в Томске, Красноярске, Омске, Иркутске, Мариинске. А 20-22 октября в Томске произошел черносотенный погром. Городское «быдло» во имя «Веры, Царя и Отечества» сожгло здание управления железной дороги вместе с забаррикадировавшимися там людьми, разграбило Народный дом и общественную библиотеку. Газеты много дней печатали списки погибших, пропавших, неопознанных. Потанина, к счастью, в эти дни не было в Томске. Он позже писал, что «руководители томских вандалов вдохновились ненавистью к просвещению и науке».

Отношение Потанина к царю и Отечеству известно. Как же он относился к вере? Григорий Николаевич был убежденным противником духовных миссий, их деятельности среди «инородцев». Он считал, что государственная религия стесняет культурное развитие народа, не принимал насаждения любой веры — христианства, ислама или буддизма, ибо это заглушает языческую культуру, обладающую самоценностью для создавших ее народов, для их языка, обычаев, письменности.

Патриарх Сибири жил в Томске в большой нужде. За свою научную работу он получал пенсию в 25 рублей в месяц. Кроме этого, он жил на скромные гонорары от газеты «Сибирская жизнь». А ведь в руках первого почетного гражданина Сибири бывали немалые суммы. После поражения революции 1905 года в Сибирь было сослано около 100 тысяч человек, и Потанин собирал и передавал им деньги. При этом одинокий старец в залатанной шубе кочевал с квартиры на квартиру, и у него часто не было даже куска хлеба. Честная бедность — удел многих достойных людей.

Он не уставал проповедовать свою идею. Желанная автономия Сибири казалась такой возможной. Империя с сотнями миллионов подданных неспособна обеспечить развитие каждой личности, нужно преобразовать крупные централизованные государства в союзы регионов, областей, общин, создать конфедерацию свободных земель. У него было немало последователей. В Третьей Государственной Думе интересы Сибири представляли 14 депутатов во главе с Н.В. Некрасовым. Для сравнения, только Киевская губерния была представлена 15-ю депутатами, а ведь ее масштаб и население не идут с Сибирью ни в какое сравнение. Депутаты-сибиряки пришли к выводу, что их Родине нужен собственный парламент.

В 1915 году Сибирь отмечала 80-летие своего вождя. Томск и Красноярск избрали его почетным гражданином. Он был провозглашен также почетным гражданином Сибири вместе с томским городским головой А.И. Макушиным и эсером-юристом П.В. Вологодским. Восьмой сибирский врачебно-санитарный отряд, уходивший на германский фронт в день рождения сибирского патриарха, был назван Потанинским. Его именем назвали улицы в Томске и Новониколаевске (Новосибирске).

Под бело-зеленым флагом

В феврале 1917 года пала монархия. Революция была праздником. В Томске прошел военный парад, и знаменосцы склоняли войсковые знамена над головой Потанина, внесенного офицерами вместе со стулом на портик в центре Соборной площади. В эти дни Потанин напоминает обществу о необходимости увековечить память борцов за свободу и процветание Сибири. Она буквально усеяна заброшенными могилами декабристов, петрашевцев, польских повстанцев, нечаевцев, народовольцев, эсеров, социал-демократов. Да только ли могилы революционеров запущены? В Иркутске забыта могила бурятского просветителя Доржи Банзарова, в Тюмени потеряно место захоронения путешественника по Камчатке Георга Стеллера.

1 мая 1917 года в Томске среди красных знамен впервые взвилось бело-зеленое знамя областнической Сибири. Временное правительство унаследовало от царизма великодержавные амбиции и было напугано призраком сибирского сепаратизма. Активно выступили против сибирской автономии и большевики. Потанин быстро разглядел в большевиках злейших противников свободы. «Будет в столице одна палата из 600 членов (конечно, большевиков), которая и будет править государственным кораблем, — пророчески пишет Потанин. — А нам, как обладающим “несовершенным умом”, большевики скажут: ваша автономия не простирается дальше тротуаров и уличных фонарей. Большевики ставят доктрину выше человеческой жизни». Он заявлял, что идеальный государственный строй — это тот, при котором все люди станут «вполне развитыми индивидуальностями», а «большевизм не доверяет анархии жизни». Никакая власть не имеет права превращать одну из частей государства в отвал нечистот и отбросов, накопившихся в другой его части. Борьба за интересы одного класса, которую ставят своей целью большевики, не может быть, по мнению Потанина, названа долгом человека. Большевики хотят дать каждому рабочему на обед «курицу в супе», забывая при этом все другие потребности человека.

8 октября 1917 года в Томске открылся Первый областной сибирский съезд. В университетской библиотеке висело бело-зеленое знамя с надписью «Да здравствует автономная Сибирь!», на съезд прибыло 183 делегата из 17 городов и двух сел. Здесь были кадеты, эсеры, меньшевики, народные социалисты, члены алтайской инородческой партии «Алаш» и даже по одному представителю от большевиков и бундовцев. В зале сидели рабочие и крестьяне, солдаты и офицеры, чиновники правительственных учреждений и интеллигенция, промышленники и священники, торговцы и скотоводы. Эсеров было больше других — 70 человек. Съезд был представлен русскими, поляками, украинцами, татарами, казахами, евреями, немцами, бурятами, алтайцами и телеутами. Григорий Потанин открыл съезд. Советы, комитеты местного самоуправления и земские организации поддержали автономию Сибири, а вот меньшевики ушли со съезда. У них были свои планы устройства страны, хотя было и исключение — иркутский меньшевик Алексеев заявил, что «социал-демократы со своей стороны поддерживают стремление к областной автономии Сибири». Съезд решил создать Временный Сибирский областной совет и объявить Сибирь автономной областью Российской республики. Вскоре была создана Сибирская областная Дума — тот самый местный парламент, о котором много лет мечтал Потанин. Но в январе 1918 года большевики разогнали в Петрограде Учредительное Собрание, а вскоре и Сибирскую Думу. Они захватили Временный областной совет, и Потанин в знак протеста вышел из его состава.

Свобода Сибири была неугодна любой власти. Когда эсеры-областники при поддержке чехов свергли большевиков, пришел Колчак, установивший военную диктатуру. Сибирское правительство было разогнано. Колчаку не нужны были ни областники, ни эсеры, ни члены Учредительного Собрания. Одних убили, других посадили в тюрьмы, третьи ушли в подполье. Старик Потанин тихо жил в Томске, он был уже очень болен. Он с болью следил за событиями, ведущими к гибели его мечты. Две государственнические силы терзали его родину. Когда в августе 1919 года Красная Армия подошла к Томску, в «Сибирской жизни» появилось обращение: «К оружию, граждане! Банды большевистские у ворот! Сдержать или умереть! Иного выхода нет! Я дряхлый старик, но я с радостью пойду туда, куда признают возможным меня взять. Г. Потанин».

В марте 1920 года чекисты расстреляли редактора газеты «Сибирская жизнь» Александра Адрианова, друга Потанина и его спутника по монгольской экспедиции. Ему было 67 лет. Потанина спасла от той же участи смерть. Он скончался 30 июня 1920 года, не дожив до 85 лет трех месяцев. Большевики не могли игнорировать это событие и посвятили великому сыну Сибири такой вот некролог:

«Вчера утром умер Г.Н. Потанин. Он был в стане наших врагов. Как общественный деятель Потанин может лишь вызвать чувство отвращения, негодования рабочих и крестьян. Он являлся орудием в руках белой своры. И мы говорим о нем не как об общественном деятеле, а как об ученом, исследователе и путешественнике. И теперь, когда мы получили известие о его смерти, мы отбрасываем прочь тот вред, который он принес рабочему классу».

Потанин встретил смерть в полном сознании. Вот его последние слова: «Вот я умираю. Жизнь кончена. А мне жаль. Хочется еще жить. Интересно очень. Хочется знать, что будет дальше с милой Россией».

Как хорошо, что он этого не увидел.

С развитием путей сообщения и укреплением связей между Сибирью и метрополией «край каторги и ссылки» утратил свое устрашающее воздействие. Многие россияне, раньше боявшиеся Сибири, отправляются сюда на заработки не потаенными тропами, а с законным паспортом за пазухой. После завершения строительства Транссибирской железнодорожной магистрали за Урал хлынул поток вольных переселенцев, и пиком этого великого кочевья явилась столыпинская аграрная реформа, которую историки постсоветской формации превозносят до небес.

Надежды и разочарования

Всплеск переселенческого движения произошел после отмены крепостного права. Отбыв после крепостной неволи обязательную девятилетнюю повинность, мужики десятками тысяч двинулись из безземельной России на вольную волюшку. Один исследователь европейской колонизации сказал: «Право переселения есть право жизни». Даже правительство понимало, что в стране, где не хватает земли, переселение является средством против роста численности пролетариата. Однако колонизация проводилась, как и любое дело в Российском государстве, топорно и бестолково.

Сумма расходов, которая ложилась на переселенца, превышала все средства, которые он выручал от продажи имущества. Одна дорога в ближайшие сибирские губернии обходилась в 50-100 рублей за повозку, а для того чтобы прожить в сибирских условиях, крестьянину мало было одной лошади, их требовалось от трех до пяти. Переселение было доступно только богатым крестьянам, имеющим фонд не менее 500 рублей серебром.

Вот что писал об этом выдающийся исследователь Владимир Обручев в своей книге «В старой Сибири»: «По совету доброжелательных, но мало осведомленных друзей или соблазненный бессовестными агентами крестьянин продает двор и избу, сбывает за бесценок домашнюю утварь и пускается в путь-дорогу к “цветущим полям Сибири”». Более осторожные ищут счастья в губерниях Томской и Тобольской, стремящиеся дальше едут на плодородные земли, орошаемые Енисеем. Забайкалье с его металлами и благородным пушным зверем манит корыстолюбивых, и только утописты едут в легендарную чудесную страну — бескрайний Амурский край. Разумеется, новый пионер цивилизации не имеет представления о жизненных условиях вновь избранной родины. Правда, для осведомления людей кое-где созданы переселенческие комитеты. Такие комитеты имеются в Томске, Иркутске, Тюмени и Чите. Но какой с них толк? Когда бедный беспомощный переселенец обращается в такой комитет с просьбой о совете и указании дороги, ему отвечают: «Вперед, вперед, мой драгоценнейший! Там на месте все увидишь». Никаких указаний маршрута, никаких сведений о том, где можно запастись провиантом и получить медицинскую помощь. Все это не из-за злого умысла, а просто потому, что для господ чиновников этих комитетов цель переселения — такая же terra incognita, как и для самих переселенцев.

Караваны переселенцев двигались в повозках по сибирским дорогам по 100 и более семей. Они нигде не имели крова, ночевали под открытым небом. Путешествуя по рекам на пароходах, люди жили прямо на палубе и, прибыв в Томск, располагались под открытым небом, так как бараков не хватало. Бедолаги часто напоминали ходячие скелеты, а их дети мерли в дороге как мухи. Придя в Сибирь, сразу начинали просить милостыню у местных жителей, так как средств на пропитание у большинства уже не было. Нищенство становилось профессией переселенца, и все расходы на его содержание ложились на старожилов.

Поначалу пришлые были гостеприимно встречены сибирскими крестьянами, охотно принимавшими их в свои общины, но большая часть пришельцев не могла освоиться с новыми условиями жизни. Вместо сказочной страны, где прямо в рот летят жареные голуби, они находили горы, пади, тайгу и невозделанную землю. В реках текли не молоко и мед, а обыкновенная студеная вода, поля давали урожай только при напряженном труде, дома не росли сами, как грибы. Переселенцы рассеивались, возвращались назад нищими и озлобленными либо становились поденщиками, влача жалкое существование. Они даже песни унылые слагали:

Как в чужбину я шел, как в чужбину я шел, Был тяжел мой мешок большой.

А домой пришел, а домой пришел Я с пустой сумой.

За солнцем и счастьем я гнаться был рад, Порочным и нищим пришел я назад.

«Для Сибири счастье, что такие скверные элементы как лентяи, корыстолюбцы и пессимисты, не задерживаются здесь надолго, а отряхают сибирский прах с ног своих и поскорей удирают обратно, — отмечал Владимир Обручев. — Но мы живем в период великого переселения народов, и вышедший из берегов поток неудержим».

Терпение и труд все перетрут

Наиболее стойкая, инициативная и трудолюбивая часть переселенцев все же сумела закрепиться в Сибири. В архивах Заларинского краеведческого музея сохранилась запись воспоминаний Степана Коконова, ветерана Первой мировой войны, кавалера двух Георгиевских крестов. Он родился в Могилевской губернии в 1890 году. Его старший брат Влас был на японской войне в 1904-1905 годах и, возвратившись в Белоруссию, начал рассказывать односельчанам о Сибири, ее просторах и воле. Отец Спиридон Коконов внимательно выслушал сына и стал обговаривать со стариками поездку в Сибирь.

«В июле 1908 года отец, Наваренко Самуил и Харлам-пий Ключиков прибыли в Тулун, предъявив ходаческие документы, — рассказывал Степан Коконов, — переселенческий чиновник направил их в Братскую волость. Четверо суток шли мужики пешком в Братск. А там на них как навалилась мошка. Решили: нет, тут нам не жить. Посмотрели и назад в Белоруссию вернулись.

В 1909 году снарядили вторую группу ходоков. Прибыли они в Заларинскую волость, где им определили местом поселения Черемшанку и Метелкино. 10 марта 1910 года 18 семей покинули Могилевскую губернию. На железной дороге погрузили свой скарб, сели в вагоны-теплушки, где были сплошные нары из досок, маленькая печь да один чайник. Поехали в Сибирь.

В Залари прибыли 9 апреля. Остановились на частных квартирах, потом сходили в Черемшанку. Всюду тайга. Ночью выпал снег, а мы в ботинках, сапогах, лаптях. Ноги мокры. Настроение у всех — возвращаться в Белоруссию. Переселенческий чиновник Адам Адамович Райнерт, выслушав наш отказ заселять Черемшанку, разговаривать с нами больше не стал и выгнал. Его писарь сказал: “Такого участка, что вы просите, у нас нет. Вам надо ехать к переселенческому начальнику в Черемхово”».

В Черемхово им посоветовали обратиться с просьбой о выделении земли в Министерство земледелия или даже к царю. Бедолаги собрали деньги и отбили телеграмму Николаю II. Сейчас в это трудно поверить, но на шестой день из Петербурга пришел ответ: «Просьбу переселенцев удовлетворить». От нынешних властей порой годами не дождешься ответа. Странники пришли на Аляты и распахали 42 десятины.

«Участок был богатый, хлебный. На следующий год у всех был уже свой хлеб. Семена привезли с собой. По-насадили здесь овощей — и свеклу, и репу, и картофель. Ни у кого из бурят и понятия садить огороды не было. Земли откупили у них по три рубля за десятину. Здесь много было ясашных бурят — обрусевших, осевших на земле, за которую они платили дань. За годы империалистической войны мы смогли обработать еще около 400 десятин земли, у всех стало по три коня, зажили неплохо».

Степан Коконов воевал в Карпатах в армии генерала Брусилова, служил в разведке. В 1915 году при выполнении боевого задания был ранен, и сам генерал вручил ему Георгиевский крест. Степан Спиридонович прожил долгую жизнь и умер в возрасте 96 лет. Про то, что довелось пережить ему и его односельчанам в годы Гражданской войны и коллективизации, он не рассказывал.

Сибирские немцы

В 1910 году к заларинскому переселенческому начальнику Адаму Райнерту прибыли четверо ходоков: Андрей Гиньборг, Иван Гильдебрант, Иван Бытов и Петр Кунц. Это были доверенные лица из Волынской и Гродненской губерний. Переселенцам полагались льготы: бесплатный проезд по железной дороге, освобождение на несколько лет от налогов, отсрочка от призыва в армию, денежные ссуды. Ходокам предоставили Пихтинский участок в Саянских предгорьях.

В губерниях, откуда они прибыли, издавна существовали немецкие колонии; Забужские Голендры, Свержов-ские Голендры, Замостече, Новины и Нейбров-Нейдорф. В Заларинской волости переселенцы назвали свои поселки по-старому. Так здесь появились Замостече (сейчас Пихтинск) и Новины (Средне-Пихтинск).

В 1912 году на Пихтинском участке уже поселились 200 человек из 36 немецких семей. Из Иркутска приехал пастор лютеранской церкви Вольдемар Сиббуль, который изыскал средства для строительства молитвенного дома. В апреле 1911 года у переселенца Иоанна Зелента и его жены Розалии родилась дочь Бронислава — первый ребенок Пихтинска. В последующие три года появились на свет еще 15 детей. Колонисты женились только на своих — голендрах, поэтому нынешние жители Пих-тинска—Людвиги, Гильдебранты, Кунцы, Бытовы, Зелен-ты, Бендики, Гиньборги — являются друг другу близкими и дальними родственниками.

Существует несколько версий происхождения этих людей. Согласно одной, их предки родом из Голландии, выписанные Екатериной II как хорошие специалисты: плотники, столяры, токари, ткачи. В Петербурге их записали как немцев, а они не стали возражать. Другая версия состоит в том, что бужские голендры прибыли из Пруссии. Жили они в низовьях Рейна, потом перебрались в район Данцига, а затем часть этих людей пригласил к себе на Западный Буг граф Лещинский. По-немецки слово «голанд» означает участок земли, полученный в результате вырубки леса, а голендры — жители таких земель, то есть лесорубы.

В 1941 году их как «лиц немецкой национальности» депортировали в трудовые лагеря. Из Пихтинска вывезли 65 человек и отправили в Краслаг на лесоповал. Позже часть из них перевели на Урал, в Пермскую область, в Усольлаг. Немало пихтинцев погибли от голода и непосильного труда. Интересно, что в лагерях немецкие военнопленные и даже немцы Поволжья не считали их за своих.

Бужские голендры из Заларинского района находились на положении заключенных и спецпереселенцев до начала 1950-х годов и, даже вернувшись домой, до 1955 года ходили отмечаться в спецкомендатуру.

Вместо эпилога

В начале прошлого века была бестолково проведена и загублена столыпинская реформа. Сотни тысяч людей были сорваны со своих клочков земли и наобум двинулись в бескрайние просторы Сибири в поисках земли и воли. Тем, кто приехал раньше, повезло: им достались и правительственные льготы, и плодородные участки.

Но пряников, как известно, никогда не хватает на всех. Чуть не половина столыпинских переселенцев, оставшихся без государственной помощи, не смогла обустроиться на новом месте и вернулась в родные края разоренной и озлобленной массой, а остальные в большинстве своем составили в Сибири класс деревенского пролетариата. Правительство заложило под себя мину замедленного действия, зажгло фитиль будущей гражданской войны на селе.

Раскол — самое трагическое по своим последствиям событие XVII века, а может быть и всей российской истории. Если даже из Великой Смуты народ вышел сплоченным, государство — окрепшим, Церковь — незыблемой, то после Собора 1666 года, подтвердившего правоту реформы патриарха Никона, страна как единое религиозное тело была разорвана. Это повлекло за собой многие беды. Пало древнерусское благочестие. Церковь была полностью подчинена государству, в широких слоях народа появилось недоверие, а затем равнодушие к официальной церкви, и, наоборот, проявился рост религиозного чувства на сектантских путях. Из лона Церкви и из общества была насильственно вырвана та часть народа, которая составляла ядро православия. «Последними верующими на земле» назвал старообрядцев философ Василий Розанов. «Если на всемирном суде русские будут когда-нибудь спрошены: “Во что же вы верили, от чего никогда не отреклись, чему вы пожертвовали?” — быть может, очень смутясь, попробовав указать на реформу Петра, на “просвещение”, на то и другое еще, они окажутся в конце концов вынужденными указать на раскол: “Вот некоторая часть нас верила, не предала, пожертвовала...”» (В.В. Розанов «Психология русского раскола»).

Сожжение Аввакума и гибель других вождей старообрядчества не привели к концу движения, а подхлестнули его. Кострам, застенкам, плахе, кнуту и ссылке старообрядцы противопоставили страшную силу — силу отрицания. Как писал знаток старообрядчества П.И. Мельников-Печерский, «непреоборимая эта сила, единственная сила, которую выработал русский народ под гнетом московской централизации, воеводских притеснений и крепостной зависимости, сила, заменившая в нашем народе энергию, заснувшую с тех пор, как сняты были вечевые колокола и вольное слово самоуправления замолкло перед лицом Москвы» (П.И. Мельников-Печерский «Письма о расколе»). Хотя старообрядцы быстро поняли, что государства им не одолеть и не вернуть Русь к старой вере, это их не смутило. Если святая Русь попала под власть сатаны, если государственные чиновники и никонианские попы — слуги антихристовы, значит, для христиан наступила великая проверка. И речь идет уже не только об обрядах — двумя или тремя перстами креститься, а об отрицании сатанинского государства, продавшейся ему церкви и всего нового уклада жизни. Недаром царь Петр, которого староверы официально объявили антихристом (патриарх Никон — богоотступник и слуга антихриста, но все же не сам антихрист), назвал их «лютыми неприятелями государю и государству, непрестанно зло мыслящими». Не плати сатане податей, не иди в его войско, не исполняй его обрядов, не подписывай его бумаг, беги в леса, горы, пустыни, а нет возможности — сжигайся! Мученическая смерть Аввакума и его соратников на пустозерском костре, мужество боярыни Федосьи Морозовой — русской Жанны д’Арк, которая, вися на дыбе над огнем, стыдила бояр и церковников: «Это ли христианство, чтобы так людей мучить?» — все это привело к тому, что огромное число людей отринули государство как таковое. Раскол достиг такой степени, что для его уничтожения нужно было истребить несколько миллионов человек, а это было не под силу даже такому царю-тирану, как Петр.

И царь был вынужден узаконить старообрядчество, позволить староверам легально проживать в пределах русского государства. Для этого нужно было только открыто объявить себя старообрядцем — «записаться в раскол», не говорить ничего плохого о «сатанинском» государстве и церкви, не «хулить» власть и платить подать за ношение бороды. На Руси брадобритие считалось признаком содомии, поэтому этим своим европейским нововведением Петр восстановил против себя подавляющее большинство народа. «Руби наши головы — не трогай наши бороды!», «Брить бороду — портить образ Христов!», «Не водись со щепотником (крестящимся тремя перстами), табашником и скобленым рылом» — такими вот пословицами ответил русский народ на царскую придурь. Конечно, лучше заплатить за бороду, чем идти за нее на костер. Многие староверы взяли грех на душу — «записались в раскол». Царь понимал, что хозяйственная деятельность староверов приносит пользу России, поэтому предоставил льготы поморским раскольникам, которые в Олонецкой губернии построили горные заводы и открыли золотые рудники. Все выдающиеся русские купцы и промышленники — Демидовы, Мамонтовы, Третьяковы, Сапожниковы, иркутские Сукачевы и Басни-ны — происходили из старообрядцев. Первые герои российской коммерции — заросшие бородой до самых глаз старообрядцы — не были прожигателями жизни. Миллионы достались им недаром: надо было быть умным и хищным, чтобы вырвать свой кусок из-под пыльного сукна самодержавной власти. Чего стоит только основатель гигантской волжской рыбной империи Петр Сапожников, отец которого был повешен за участие в Пугачевском бунте. Про таких говорили: «Его дед по лесам с кистенем ходил». Сын раскольника-бунтов-щика завалил черной икрой всю Европу, построил на Волге целый торговый флот, а его внук учился живописи у Тараса Шевченко и «по случаю» приобрел картину Леонардо да Винчи «Мадонна Бенуа», которую правнучка рыботорговца подарила Эрмитажу.

Таким образом, часть староверов прижилась в «царстве антихриста» и немало сделала для его укрепления. Старообрядческие священники, жившие до никонианской реформы, либо погибли, либо умерли естественной смертью, а где взять новых? Идти в официальную церковь к никонианскому попу? Или крестить ребенка, отпевать покойника и венчать молодых самим? И начался раскол среди самих старообрядцев. Те, кто выбрали первое, остались на отцовских гробах и примирились, стали называться «приемлющими священство». Другие, непримиримые, предпочевшие уйти в дальние дали, за Уральский Камень, на Ильмень-озеро, в Алтайские горы и далее на Байкал и Амур, стали «беспоповцами» и разделились на множество толков и согласий, часто получавших названия по именам основателей: никитовщина, авраами-евщина, досифеевщина и даже акулиновщина — глава этого течения стрелецкая вдова Акулина проповедовала среди своих сподвижников сексуальную революцию. Позже пошли калиновцы, рябиновцы, нетовцы — зависит от того, чему молиться — калине, рябине или дыре в крыше, ведь иконы старого, дореформенного письма — большая редкость, а новым молиться — грех. В Сибири очень популярно было поморское согласие, на Кавказе — духоборы и молокане, испытавшие сильное влияние европейского протестантизма и трансформировавшиеся в минувшем веке в баптистов.

Часть крепких староверов в поисках обетованной земли пришла на Алтай. 100 лет назад сибирский писатель Александр Новоселов создал повесть «Беловодье». Отец главного героя, умирая, завещает сыну довести до конца его дело — «вывести народ православный из царства антихристова».

— Беловодье, оно от всех стран отличительно, — говорит старый кержак сыну. — Найдешь небось... Вдоволь там воды, вдоволь черной земли, и леса, и зверя, и птицы, и злаков всяческих, и овощу... Трудись только во славу Божию, как прародитель наш Адам трудился. Не смотри, что хорошо сама земля родит. Потом поливай ее. Угодья там разные высмотри, да не забудь и душу... Не должно там быть власти, от людей поставленной... Тем и свято оно, Беловодье. Ни пашпорта тебе там, ни печати антихристовой — ничего... Правой вере простор... Живи, как хочешь... Управляйся стариками... Клянись, что по гроб, по конец своей жизни не смиришься духом, пока не сыщешь землю Восеонскую!

Легенда о месте, где существуют неиспорченная церковь, государство, община, исповедующие «древнее благочестие», появилась сразу после раскола. Сначала им считалась Антиохия в Сирии, затем легенда перенесла его в Сибирь и на Дальний Восток. В XVII веке было написано письмо инока Марка из обители в Архангельской губернии, якобы побывавшего в Опоньском царстве, находящемся на 70 островах моря-океана Беловодья. В эпическом произведении П.И. Мельникова-Печерского «В лесах» игумен Аркадий, посылая на поиски Беловодья своих иноков, говорит: «Есть в крайних восточных пределах за Сибирью христоподражательная древняя церковь асирского языка. Тамо в Опоньском царстве, на Беловодье, стоит 180 церквей, да кроме того российских древ-лего благочестия церквей сорок. Имеют те российские люди митрополита и епископов асирского поставленья. А удалились они в Опоньское государство, когда в Москве изменение благочестия стало. Тогда из честные обители Соловецкой да изо многих иных мест много народу туда удалилось. И светского суда в том Опоньском государстве они не имеют, всеми людьми управляют духовные власти».

Ясно, что под Опоньским государством подразумевается Япония, а Беловодье — Тихий океан. Архангело-городский инок Марк тоже приписал жителям Японии христианскую веру, «асирский язык» (видимо, ассирийский), 40 русских церквей. Русские, по его словам, добрались туда из Соловков через Северный Ледовитый океан. Жизнь там праведная. «Татьбы и воровства и прочих противных закону не бывает. Светского суда не имеют. Управляют народы и всех людей духовные власти».

Один из посланных игуменом Аркадием иноков в романе Мельникова-Печерского рассказывал, что за 20 с лишним лет поисков обетованной земли побывал у казаков-некрасовцев за Дунаем, переплыл Мраморное море со стороны Царьграда (Константинополя-Стамбула), дошел до Египта, был в стране Фиваидской, видел гроб Господень в Иерусалиме, потом отправился в Сибирь. «Дошли в Сибири до реки Катунь... Тамо множество пещер тайных, в них странники привитают, а немного подале стоят снеговые горы, верст за триста их видно. Перешли мы те снеговые горы и нашли там келью да часовню, в ней двое старцев пребывало, только не нашего были согласу, священства не приемлют. Однако ж путь к Беловодью нам указали... Шли мы через великую степь Китайским государством сорок и четыре дня сряду. Но дошли-таки мы до Беловодья. Стоит там глубокое озеро да большое, ровно как море какое, а зовут то озеро Лопонским, и течет в него от запада река Беловодье. На том озере большие острова есть, и на тех островах живут русские люди старой веры. Только и они священства не приемлют, нет у них архиереев и никогда их там не бывало. Выпуску оттудова пришлым людям нету, боятся те опонцы, чтоб на Руси про них не спознали и назад в русское царство не воротили».

Самые крепкие староверы, исходившие в поисках Беловодья полсвета и заселившие Север, Алтай, Забайкалье, Дальний Восток, были беспоповцами. Как пелось в одной раскольничьей песне,

Кто Бога боится, тот в церковь не ходит,

С попами, дьяками хлеб-соли не водит.

Бывали случаи даже в конце XIX века, когда этнографы спрашивали обычных православных баб и мужиков: «Вы христиане?» И те отвечали: «Нет, какие мы христиане! Мы в церковь ходим». Хождение в церковь воспринималось этими людьми как грех, как вынужденная сделка с собственной совестью. А настоящие христиане — те, кто ушел в раскол. Поиски духовной и физической свободы довели русских старообрядцев до Канады и Австралии. Это произошло с одним из ответвлений старообрядчества — духоборами. Об этой истории стоит вспомнить.

Духоборы, как и все другие неофициальные течения, подвергались гонениям со стороны правительства. Большинство из них были вегетарианцами, для которых всякая жизнь священна: не только человека, но и всякой твари. Досаждали духоборам православные миссионеры, тягавшие их в духовные консистории на допросы, в суды, а оттуда в тюрьму и ссылку. Но больше страдали они от властей гражданских. Хотя духоборы никогда не бунтовали против царя, но решительно отказывались от службы в армии, не исполняли другие законы, противоречившие их убеждениям. Молодежь скрывалась от солдатчины, «бегала», а попавшиеся властям были судимы, погибали в дисциплинарных батальонах, где продолжали сопротивление.

«Железный царь» Николай I выслал духоборов на Кавказ в надежде, что их вырежут горцы. Однако «злые чечены» оказались умнее.

— Кто вы такие? — спрашивали они духоборов.

— Мы христиане.

Туземцы недоверчиво покачивали головами в косматых шапках.

— Нет, вы не христиане! Христиане очень плохие люди. Они пьянствуют, воруют, дерутся и лгут. А вы этого не делаете. Какие же вы христиане?

Лев Толстой и его единомышленники в конце XIX века помогли духоборам переселиться в Канаду. Писатель даже передал им крупный гонорар, полученный им за «Войну и мир». В Канаде им выделили необработанную землю в трех районах. На самом большом участке образовалось свыше 30 селений, на втором — 13, на третьем — 12 сел. Первую зиму духоборы провели в эмигрантских домах в городках Манитоба и Саскачевань. Исследователь духоборчества Петр Малов в своей книге «Духоборы» описывает их первую канадскую весну: «С весны начались работы по устройству жилищ и обработке земли. У них не было ни скота, ни фургонов, никаких сельскохозяйственных инструментов, даже съестных припасов не было достаточно. Одним словом — нищие».

Некоторая помощь поступала от английских квакеров, от толстовцев из России, но это было ничтожно мало. Но духоборы не унывали. Работали не только мужчины, но и женщины и дети. Один эпизод наделал много шума в канадском обществе. Духоборы, в том числе и женщины, сами впрягались в плуг и пахали на себе. Когда феминистское «Общество молодых англичанок в Онтарио» решило протестовать против «варварства азиатского народа», духоборки ответили, что «запряглись в плуг и пахали на себе без всякого принуждения, во-первых, вследствие нужды, во-вторых, из-за любви к своим братьям и мужьям, стараясь оказать им посильную помощь».

Духоборы довольно быстро преодолели материальные трудности. П.Н. Малов пишет, что «в некоторых селах был полный коммунизм, в других допускалась некоторая независимость». Через три года после переселения в Канаду, в 1902 году, духоборы обстроились, обзавелись инвентарем, скотом и птицей. Им даже казалось, что они слишком быстро богатеют, что это «вредно для истинных христиан». За 10 лет духоборы смогли разработать тысячи акров земли, обзавелись машинами, лесопилками, консервными фабриками, многомиллионным имуществом. Но их процветание явилось источником новых бедствий. Государство — оно и в Канаде государство. Духоборы не желали отдавать детей в государственные школы, платить купчие за землю («земля ничья — Божья»), отказывались от воинской повинности.

Правительство пригрозило лишением земли. Духоборы ответили нагими демонстрациями, выпустили скот на волю. Над нами издеваются, не дают жить, а мы не желаем неволить не только людей, но и скотину! Вы лишаете нас Божьей земли, так вот вам все наше имущество, вот вам наши рубахи! Это был конфуз для власти, урок христианской морали государству. Весной 1908 года, бро-

Игорь Подшивалов

сив имущество и миллионы долларов, «нового града взыскующие» духоборы ушли в Британскую Колумбию, чтобы на новых пустырях создавать свои братские общины. Но государственный Левиафан и там не оставлял в покое сынов свободы.

Староверы, оставшиеся на территории Российской империи, долго сохраняли свою самобытность, живя в труднодоступных местах. Но «цивилизация» достала их и в горах Алтая, и в степях Забайкалья. Писатель Александр Новоселов в начале прошлого столетия много бродил по Алтаю. Уже тогда старые обычаи сохранялись только высоко в горах, на дальних заимках, а в деревнях, рядом с которыми проложили дороги, нравы были уже не те. «Тракт сделал свое дело и в области нравственности, — писал Новоселов. — Молодежь не только поголовно курит, что для истинного старообрядца величайший грех, но поголовно пьет. Потребление спиртных напитков с каждым годом растет. За последний год (1912 год — И.П.) казенного вина было выпито на 50 тысяч рублей. Кроме того есть две пивные лавки. Пьют все: и старики, и молодые, и подростки. О степени распущенности молодежи можно судить по тому, что мне пришлось даже видеть на стенах домов кричащие надписи заборной литературы, а для деревни это большая редкость. Последнее обстоятельство старикам дает в руки серьезное оружие в борьбе с просвещением, хотя в Шемонаихе числится 200 учащихся, что для старообрядческого населения нельзя назвать низким процентом».

Прямо по Аркадию Райкину: «Если раньше ребенок малевал на заборе, грубо говоря, рожи, то теперь он пишет, мягко выражаясь, слова». И все же кое-где старые обычаи сохранились и поныне. Несколько лет назад московский анархо-синдикалист, путешественник и писатель Николай Муравин отправился в Красноярский край, добрался до райцентра Тасеево и прибыл на реку Бирюсу. Староверы появились на Бирюсе не в XVII веке и даже не до 1917

года. Они бежали на притоки Енисея с Дальнего Востока от репрессий, обрушившихся на них после Гражданской войны. Каким-то чудом выжили при Сталине. А сейчас к ним приезжают родственники из Америки, Италии, Норвегии и даже из Парагвая. Староверы до сих пор обходятся без электричества, и ваучеры ни один не получал. Когда плыли по Бирюсе, Николай обратил внимание, что даже в такой глуши скалы исписаны разнообразными словами и словосочетаниями. «Грамотен русский народ», — сказал он. «Слишком грамотен», — ответили староверы.

«Честное слово, — писал Муравин, — казалось, что беседуешь где-нибудь на московском бульваре с интеллигентами, только что вышедшими из театра. Их речь, правильная, литературная, разительно отличалась от того, что я привык слышать в сельской (да и не только в сельской) местности; чувствуется, что люди по вечерам не глазеют в ящик, а книги читают. И никаких особых сибирских выражений я от них не услышал, вроде: “Однако чо, паря, в мире делатца? Кака-никака новость есть?” Детей в старообрядческих семьях много, бывает и по 10 человек. Уже лет с семи начинается их трудовая жизнь. Школы у староверов свои. Продолжать образование приходится в миру, сейчас староверы отпускают детей даже в городские вузы. Утверждают, что все возвращаются. Учительница в Луговой школе — Зинаида Зорина, внучка Павла Никитича Матюшова, деревенского патриарха 1917 года рождения».

Енисейские старообрядцы относятся к часовенному согласию. Они — беспоповцы, нет у них ни храмов, ни священнослужителей. Молятся просто в избе, там же обряды проводят. Крестить младенца может и сам отец. «А может старовер зайти в церковь?» — спросил Николай у патриарха Матюшова. «Отчего же, может, — ответил старец. — Только молиться не будет. Кому там молиться?» Колхозов в старообрядческих селениях никогда не было, живут общиной. Муравин продолжает: «“Как же так, — спрашиваю, — а кто же у вас руководит?” “Кто может, тот и руководит”, — ответил дед Матюшов, как настоящий народный анархист».

Павел Матюшов родился на Дальнем Востоке, под Спасском. Отца и еще семерых староверов большевики расстреляли как кулаков. Староверы после этого ушли в Маньчжурию, поселились под городом Мугодзяном. С японцами проблем не было, те староверам даже нарезное оружие носить разрешали. В 1945 году пришла Красная армия, и всех староверов пересажали. Матюшов получил 10 лет по 58-й статье, восемь из них просидел на Чукотке, где работал в кобальтовом руднике. После смерти Сталина его выслали под Канск в леспромхоз. В 1956 году, после освобождения Матюшов и забил первый кол на Бирюсе. В деревню Луговую тот кол превратился. Бывал он позже и на Аляске, и в Канаде, но домой возвращался. «Здорово у них, горы красивые, лес хороший, дома богатые, а не то, не то». Правда, в последние годы и на Бирюсе жизнь стала хуже. Сплав прекратился, значит, работы не стало. Рыбы стало меньше. Медведи, рыси, волки еще попадаются, а соболь почти исчез. Можно пасекой прожить, но взялась новая напасть — сибирский шелкопряд лес поразил. Начался исход староверов на север по Енисею до Ярцева, где впадает река Сым. Там места еще нетронутые.

Второго мая 1996 года Коля Муравин погиб. Пешком прошедший Ямал на севере, Карпаты на юге, он утонул в реке в Нижегородской области. А через месяц после его смерти в журнале «Вокруг света» вышел его большой очерк «К староверам на Бирюсу, или Путешествие районного масштаба».

Великий писатель в Сибири никогда не был, но всегда неподдельно интересовался далеким и неведомым краем, подолгу беседовал с приезжавшими в Ясную Поляну сибиряками и был в курсе многих местных событий. Переписка и личное общение с сибирскими писателями и педагогами, врачами и общественными деятелями, представителями просвещенного купечества и чиновниками городских администраций немало помогла Толстому в работе над романом «Воскресение». Впрочем, интерес Льва Николаевича к Сибири не ограничивался только познавательными целями. На склоне лет он активно занялся тем, что позже назвали правозащитной деятельностью. Начав идейный конфликт с церковью и государством, автор «Войны и мира» вступился за тех, кто поплатился за свои убеждения свободой.

Письма в Иркутск

В 1897 году редактор самой популярной сибирской газеты «Восточное обозрение», издававшейся в Иркутске, Иван Попов получил от Льва Толстого письмо, в котором тот просил позаботиться о «хороших людях» — духоборах, ссылаемых с Кавказа в Якутию. Этих представителей одного из многочисленных ответвлений русского раскола можно назвать вольными коммунистами. Духоборы хоть и не бунтовали против царя, но отказывались платить подати, служить в армии, не признавали официальной церкви, отвергали не только частную, но и личную собственность, и самое главное, отрицали всякую земную власть, предпочитая ей небесную, а государственным законам — законы Христа, чем подавали «дурной» пример православному народу.

В свое время Николай I выслал общины духоборов в Закавказье в надежде на то, что этих опасных для самодержавия непротивленцев вырежут злые чечены. Но горцы, вопреки чаяниям Белого царя, не только не уничтожили миролюбивых тружеников, но и защищали их от набегов своих же разбойников-абреков. При этом джигиты упорно не верили, что духоборы — христиане. По их мнению, христиане должны пьянствовать, воровать, лгать, у духоборов же нет ничего подобного. Правнук Николая I, Николай II решил довершить начатое прадедом «богоугодное» дело и приказал заморозить религиозных коммунистов в ледяной пустыне.

Лев Толстой принял горячее участие в судьбе людей, гонимых за веру, и передал в помощь им крупный гонорар за издание своих произведений, а также написал письма генерал-губернатору Восточной Сибири Александру Горемыкину, иркутскому губернатору Ивану Моллериусу, купцам, полицейским чинам и частным лицам, в числе которых оказался и редактор Попов, с просьбой отнестись к духоборам с состраданием, поселить их в те места, где они могли бы заниматься земледелием, оказать им материальную и медицинскую помощь.

Одно из писем было отправлено управляющему делами торгового дома «Громова и сыновья» Митрофану Пихтину. «Дорогой Митрофан Васильевич! — обращался всемирно известный писатель к совершенно незнакомому человеку. — Из Батума едут к своим мужьям-духобо-рам, поселенным в Якутской области, их жены. До Иркутска едут на свои средства, от Иркутска же до Якутска они должны будут арестоваться и идти этапом. Если бы им был дан бесплатный проезд на пароходах, идущих по Лене, это было бы большое благодеяние. Об этом-то я и позволяю себе просить Вас».

Когда стало известно, что духоборов ссылают в Якутию, Толстому сообщили, что какой-то якут недавно окончил медицинский факультет Московского университета и собирается возвращаться на родину. Толстой просил разыскать этого якута и пригласил его к себе в Ясную Поляну. Им оказался 32-летний Прокопий Сокольников, который боготворил Толстого, сам стал в некотором роде толстовцем и сожалел, что в Якутии трудно быть вегетарианцем. Сокольников лично сопровождал духоборов

Лев Толстой и его поклонники из Иркутска

до места поселения, регулярно посылал Толстому подробные отчеты, а Попову—статьи в «Восточное обозрение».

Как иркутяне духоборок встречали

В 1880-х годах религиозное вольнодумство Толстого приобрело немало последователей и в Сибири. Политические ссыльные не придавали творчеству писателя большого значения, предпочитая ему Успенского, Тургенева и Чернышевского, и обратили на Толстого внимание только после выхода в свет религиозно-философских трактатов «В чем моя вера» и «Исповедь». Еще две работы — «Критика догматической философии» и «Изложение Евангелия» — были запрещены и ходили в списках. Прогрессивная молодежь распечатывала их на гектографе и распространяла. Таким образом, Лев Николаевич тоже отметился в истории русского самиздата.

Иркутская купчиха Анна Громова владела несколькими пароходами на Лене и вела торговые дела в Якутии. Получив от своего управляющего Пихтина толстовское послание, она сразу распорядилась предоставить едущим в ссылку женщинам свой лучший пароход, который стоял на пристани в Жигалово. Стоит отметить, что почти все служащие у Громовой были «государственными преступниками», то есть политссыльными. Депутат французского парламента Жан Шафанжон, посетивший Иркутск в 1896 году, шутя спрашивал у Попова: «А сама Громова тоже из государственных преступников?»

Прибытие духоборок ожидалось весной 1898 года. Их вместе с детьми насчитывалось более 100 человек. Иркутяне откликнулись на призыв Толстого и приготовили для них два дома, запасли топливо, провизию. Даже генерал-губернатор Горемыкин и иркутский губернатор Моллериус пожертвовали духоборкам по 100 рублей, а купцы давали значительно больше.

Духоборки приехали в Иркутск на Пасху, и жители завалили их куличами и крашеными яйцами. Им пред-

стояло проплыть более 3000 верст на громовском пароходе, а городская администрация распорядилась выдать им подводы, чтобы проехать 250 верст до Жигалово. Духоборки благодарили за себя и своих мужей и просили передать благодарность «брату Льву Николаевичу».

Тюремщики-толстовцы

Толстой заботился не только о духоборах, но и о сектантах всех мастей. В одном из писем он просил Попова помочь некоему Чижову, сидевшему в иркутской тюрьме. «Я знаю его как человека искренних и твердых убеждений, за которые он перенес и продолжает нести тяжелые гонения, — писал Лев Николаевич. — Это человек в высшей степени почтенный, и мне бы очень хотелось всячески помочь ему. Я посылаю ему 25 рублей, которые будьте добры передать ему». Сектант ответил запиской: «Когда будете писать брату Льву Николаевичу, поблагодарите Ему от меня за те ко мне любовь» (орфография подлинника).

Редакция газеты «Восточное обозрение» и квартира Ивана Попова превратились в передаточный пункт, через который от Толстого к сидящим в тюрьме сектантам поступали деньги, вещи и книги. Попов вспоминал: «Обаятельное имя великого писателя одинаково магически действовало и на тюремного надзирателя, который приносил мне письма из тюрьмы и отказывался брать плату за это, и на губернатора». Даже тюремный инспектор Александр Сипягин и начальник каторжного Александровского централа Иван Лятоскович охотно помогали выполнять поручения Толстого, передавали его письма узникам.

Губернатор Моллериус в шутку грозился Попову завести дело о конспиративной квартире в редакции «Восточного обозрения» и сношениях с арестантами. «Да что с вами поделаешь, когда сам граф Кутайсов (один из генерал-губернаторов Восточной Сибири — И.П.) готов возить письма Толстого, а про Сипягина и Лятосковича я уже и не говорю: они сами толстовцы».

Лев Толстой и его поклонники из Иркутска

Сипягин и Лятоскович действительно были необычными тюремщиками. При них Александровский централ стал образцовой тюрьмой, в которой исчезли розги, кандалы и даже заключение в карцер было отменено. Пища и одежда арестантов были таковы, что им завидовали вольные крестьяне. В тюрьме организовали несколько мастерских, треть дохода от которых шла на счет каторжан, открылась школа, были созданы театр и оркестр.

Идеалом Сипягина и Лятосковича был знаменитый доктор Гааз, помогавший узникам Петропавловки и Шлиссельбурга. Сам Лятоскович за участие в польском восстании 1863 года был сослан в Сибирь и на себе испытал прелести пенитенциарной системы. По отбытии наказания он поступил на службу в тюремное ведомство именно для того, чтобы облегчить участь заключенных. Когда в 1897 году в Александровский централ приехал профессор Дижонского университета Жан Легра и увидел, как Лятоскович дирижирует тюремным оркестром, он восхитился: «Это не тюремщик, а маэстро! Арестанты — не арестанты, а публика, аплодирующая артисту!».

Толстой и буддизм

Однажды Иван Попов посетил гусиноозерский дацан и услышал от его ширетуя (настоятеля) Гомбоева восторженные отзывы о Толстом, учение которого близко к учению Будды. В 1903 году Попов приехал в Ясную Поляну и впервые встретился с писателем лично, тогда как их переписка продолжалась уже девять лет. Попов был изумлен эрудицией Толстого по религиозным вопросам. Писатель резко высказался против насильственного обрусения сибирских аборигенов, с возмущением говорил о стеснениях, в которые поставлена ламаистская религия.

— Насилие никогда не достигает цели, а дает обратные результаты, — сказал он. — Но особенно оно возмутительно в делах веры. При всей своей симпатии к ламаизму Толстой неодобрительно отзывался о «живых богах» —

перерожденцах. В то время ургинский Хутухта воплощал в себе душу тибетского святого Банчена, а Далай-лама из Лхасы — бодисатву Арья-боло.

— Насколько красив и поэтичен миф об Арья-боло, настолько безобразна идея воплощения, — заметил Толстой. — Духовенство всюду одинаково — высокую идею облекает в грубые реалистические формы, чтобы подавить мысль человека.

Лев Николаевич осуждал религиозного реформатора Цзонхаву, превратившего идейный буддизм в обрядовый и формальный ламаизм, и высоко ценил учение Сакья-Муни, в котором главное место занимали моральные истины.

Интерес к буддизму и ламаизму, индуизму и синтоизму сохранялся у Толстого до конца жизни, и изучение этих религий несомненно повлияло на его мировоззрение. Неудивительно, что несколько десятилетий спустя вождь индусского движения за независимость Махатма Ганди признавал Льва Толстого своим учителем и даже назвал его именем первую гандистскую коммуну.

Островки душевного покоя

Среди проповедников безгосударственного общества Лев Толстой занимает видное место. И не только потому, что он великий русский писатель, но прежде всего потому, что первым понял и объяснил ненужность вооруженной борьбы ради достижения свободы. Страстная проповедь писателя против государственного насилия и церковного обмана дала всходы не только в среде интеллигенции. Тысячи рабочих и крестьян селились коммунами, общинами и артелями, чтобы совместно трудиться, отказывались платить налоги и идти на военную службу. В 1920-е годы под Москвой были созданы Новоиерусалимская коммуна имени Толстого и коммуна «Жизнь и труд».

Кого только не было среди коммунаров. Бывший «барин» и забитый нуждой мужик, забросивший свой диплом студент и солдат, не захотевший больше быть пушечным мясом, эсер-боевик и красный партизан, анархист и следователь ЧК, сектанты разных течений и городская учительница, рабочий оружейного завода и работница политотдела Красной Армии. Всех объединяла любовь не к человечеству и не к будущим поколениям, а к каждому человеку, живущему сейчас на грешной земле.

Основатель коммуны «Жизнь и труд» Борис Мазурин еще со школьной скамьи примкнул к большевикам. Его отец-толстовец пробовал говорить о непротивлении злу насилием, но сына тогда чуть не тошнило от слова «любовь». «Какая любовь, когда кругом враги!» — кричал он. В феврале 1921 года умер Петр Кропоткин. Студенты-анархисты устроили в Горной академии вечер его памяти. На вечере были и толстовцы. На вопрос студента Мазурина: «Какая разница между анархистами и толстовцами?» один из анархистов ответил: «Разница та, что толстовцы более последовательны, чем мы». Спустя год несколько молодых людей решили вести коллективное хозяйство. Среди них был и Мазурин.

Среди коммунаров были Ефим Сержанов и Швильпе, напоминавшие героев Андрея Платонова. Они называли себя всеизобретателями, спали по 2-3 часа в сутки, все делали своими руками, но мечтали создавать не только сеялки и молотилки, но и искусственные солнца. Хотели устроить межпланетные сообщения, сделать жизнь человека вечной, экспериментировали над своими организмами и даже изобрели собственный язык. Это были неистощимые выдумщики и прилежные работники, они не пили, не курили, не бранились, не знались с женщинами и были всегда веселы. Единственным их недостатком было чрезмерное увлечение трудом, что вызывало недовольство других коммунаров: «Работай, работай, даже почитать некогда!», «Коммуна “Жизнь и труд” — труд есть, а жизни нет!» Два чудака даже в анархизме придумали особое течение и называли себя экстархистами, то есть внегосударственниками. Через два года оба ушли из коммуны. Хозяйство поглощало все их время, а им хотелось изобретать. След этих необычных людей затерялся, и после их ухода лидером коммуны стал Борис Мазурин.

Он оставил Горную академию, чтобы полтора десятка лет отдать свободному труду, затем провести долгие годы в краю вечной мерзлоты и в конце жизни написать хорошую книгу о своих погибших товарищах. Нет, не о товарищах, а о братьях и сестрах — так они себя называли, хотя церковных догм никто не признавал. Толстовцы выступали против государственного насилия и смертной казни, тюрем и ссылок, против права собственности на землю, так как считали ее достоянием всех людей, но были и против насильственного сгона крестьян в колхозы. Они признавали добровольный труд, не за зарплату и не из-под палки, но никому своего мнения не навязывали. Толстовские коммуны возникали повсюду—на Украине, в Киргизии, Башкирии, на Черноморском побережье, на Орловщине, Смоленщине, Брянщине, в Сибири. В коммуне «Жизнь и труд» жило свыше 500 человек.

Когда делегация толстовцев пришла к Сталину и просила не вмешиваться в их жизнь, он сказал: «В военном деле вы нам не помощники, а в мирном строительстве мы знаем вас как людей честных и трудолюбивых».

В кругу ненависти

Толстовцы были подлинными коммунистами и не могли понять, за что партия, именующая себя коммунистической, давит их повсеместно, не дает жить и работать, сажает в тюрьмы и расстреливает. Один из известнейших толстовцев Василий Янов еще при царе сидел в тюрьме за отказ идти на войну.

Освободившись после революции, молодой крестьянин решил искать правду в политических партиях и первым делом пошел к эсерам. С головой окунулся в чтение эсеровской литературы и «как ошпаренный выскочил оттуда. Но я еще верил, что есть другие благодетели крестьян и рабочих, пошел к большевикам и опять решил начать с книг. Я увидел, что эти партии создали себе каких-то воображаемых крестьян и рабочих, которых они возвеличивали на словах, а к живым людям относились, как и прежняя власть, на основе насилия и приказа.

Ожегшись на партиях, добивающихся власти над людьми, я пошел к анархистам, отрицавшим власть. К ним я всегда заходил свободно и просто. Ко мне здесь не предъявляли никаких требований, и я честно пользовался их литературой, которая меня обновляла своей высокой нравственностью и глубиною мысли. У них я увидел произведения Толстого. Я это место назвал не политическим притоном, а действительно свободным клубом, где широко охватывается вся человеческая жизнь и освещается разумной мыслью, тем обновляя мир людской». Крестьянин Янов, подлинный самородок, философ, никогда не жил в коммунах. Он предпочитал возделывать землю одной только лопатой, чтобы не мучить животных, но и этот безобидный человек был схвачен «благодетелями крестьян и рабочих» и заброшен в стылую Воркуту. Даже там он отказывался есть мясо и носить обувь и одежду из шкур животных.

Уже в 1960-х годах он писал: «Все политические движения признавали Толстого только тогда, когда он сидел в графском кресле с папиросой в зубах, описывая кровавую вражду между людьми. Но когда Толстой стал разоблачать все эти суеверия церкви, государства, науки — тогда они возненавидели Толстого. И в этой ненависти к Толстому сошлись и церковники, и монархисты, и черносотенцы, и революционеры, потому что в основе у них у всех было одно — насилие».

С началом коллективизации начался повсеместный разгром толстовских поселений. У коммунаров отбирали имущество, урожай, закрывали их школы и детские сады, арестовывали общинников как классовых врагов. Один из старых толстовцев писал после разгрома своей коммуны:

Чем толстовцы провинились Пред свободною страной?

За что прав своих лишились Жить в коммуне трудовой?

Может, в том лишь провинились Пред свободною страной,

Что по совести стремились Жить, как учит Лев Толстой?

Путь на красную Голгофу

Уцелевшие коммунары обратились во ВЦИК с просьбой разрешить им переселиться в Сибирь на неосвоенные земли и начать все сначала. Старый друг и секретарь Толстого В.Г. Чертков обратился за помощью к Калинину, и «всесоюзный староста» уважил просьбу известного литератора. В 1930 году обобранные до нитки мирные труженики получили разрешение переселиться в Томскую область.

Со всей страны потянулись в Кузнецкий (тогда Сталинский) район коммунары, еще не павшие под серпом коллективизации. Ехали уральцы из артели «Мирный пахарь», волжане из общины «Всемирное братство». Центром притяжения переселенцев стала коммуна «Жизнь и труд», в которую влились члены разгромленной Новоиерусалимской коммуны. В первое же лето на Томь переселилось свыше тысячи человек. Начали с нуля, с землянок. Местные власти сначала не воспринимали коммунаров всерьез, но когда уже через два года толстовцы сняли урожай, какой и не снился государственным колхозам, забеспокоились.

Вначале они попробовали превратить коммуну в обычный колхоз, а когда это не удалось, обложили ее непомерным налогом. Несмотря на это, толстовцы не голодали, сумели построить к концу 1934 года 35 домов, столовую, баню, провести водопровод, обзавелись библиотекой и радио. Появились мельница, кузница, хлебопекарня, теплица, парники и зерносушилка. Эти люди умели работать и отдыхать. По выходным устраивались танцы и хоровые пения, но ни брани, ни спиртного не было и в помине. Это были действительно лучшие представители народа, хотя и не имели на груди ни церковных, ни Георгиевских крестов.

Начиная с 1935 года коммунаров вновь стали арестовывать. Забирали молодежь за отказ от военной службы. Председатель совета коммуны Борис Мазурин писал много лет спустя: «Отказывается в фашистской Италии молодой человек брать оружие — карают, отказывается в царской России — карают, отказывается у нас в Советском Союзе — карают, отказывается в “свободной” Америке — карают. Страны разные, а отношение к людям одинаковое, и слова-то везде одинаковые — “изменник Родины”».

Коммуна продолжала жить и работать, хотя уже закрыли школу, арестовали учителей и членов выборного совета коммуны, нагло выгребали сено и урожай. Взрослых работников становилось все меньше. На допросах толстовцы вели себя с достоинством. Многие отказывались добровольно идти на допрос, в суд, в тюрьму. Они ложились на землю и говорили мучителям: «Мы не хотим развращать вас своей покорностью». Их тащили волоком, реже — на руках. Они не отвечали на оскорбления, не сопротивлялись побоям. Когда над ними издевались, они умолкали, и никакая сила не могла заставить их говорить. Если же с ними говорили по-человечески, они отвечали прямо, не таясь.

Допрашивает следователь толстовца, в прошлом солдата германской войны, Георгиевского кавалера, прозревшего после страшной бойни, воткнувшего штык в землю и пошедшего в царские тюрьмы:

— Признаешь ли ты Советскую власть?

— Я не признаю никакой власти насильственной.

— И Советской?

— Никакой!

И это в 1937 году! Многие ли «железные коммунисты» обладали таким мужеством?

Сотни толстовцев погибли в лагерях. Оставшиеся в живых были расстреляны в 1941 году за отказ брать в руки оружие. Коммуна «Жизнь и труд» погибла в 1939 году, когда ее, обескровленную, превратили в рядовой колхоз. Женщина-коммунарка, работавшая в этом колхозе, рассказывала: «Стали мы все — бабы — воры, вся жизнь пошла на воровство. Мужиков нет, детей кормить нечем. Ну и тащишь все. Вот поэтому-то я и не хотела, чтобы дети в колхозе оставались, приучались к воровству».

Позже толстовцы, выжившие в лагерях, писали, что учение так называемых коммунистов удивительно походит на учение церковников, которые предлагают на земле терпеть лишения и беды, обещая за гробом вечное блаженство. Толстовцы исповедовали «царство Божие» на земле и хотели достичь идеала в этой жизни. А может быть, и достигли? Что дало им такую силу, которую не сломили ни царские тюрьмы, ни большевистские пули и лагеря?

Толстовцы были анархистами-коммунистами и не поклонялись ни власти, ни деньгам. Сейчас это уже не модно. Коммуна — плохо, частная собственность — хорошо, анархия — хаос, бряцание оружием — патриотизм, любовь к государству — священный долг, хождение в церковь скоро станет обязанностью. Мне же ближе и родней эти идеалисты. Светлая память вам, сильные Духом!

Многие десятилетия советские историки старательно замалчивали наличие некоммунистических сил в партизанском движении в годы гражданской войны. Левые некоммунистические силы, боровшиеся против белых, фактически были лишены звания революционеров на том основании, что их понимание революции и социальной справедливости расходилось с коммунистическим. Но на самом деле все было иначе. Далеко не все рабочие и крестьяне воевали за свои права под красным знаменем, а если и под красным, то не обязательно с коммунистической символикой. У социалистов-революционеров тоже было красное знамя с надписью: «В борьбе обретешь ты право свое!» Немалая часть трудящихся шла в бой под черным знаменем свободы, справедливости и памяти жертв капитала—знаменем анархистов. Красные победили не потому, что большинство народа пошло за ними, а потому, что это большинство пошло против белых. В те годы это было очевидно даже для многих коммунистов.

Еще в октябре 1918 года один из руководителей сибирских коммунистов А.А. Масленников сообщал в ЦК РКП(б): «К сожалению, восстания начинаются без нашего руководства».

О вожаке и подлинном символе широкого движения Юга России и Украины — Несторе Махно написано немало. В последние годы появились серьезные исследования, очищающие имя этого человека от наслоений грязи и клеветы, показывающие истинную роль батьки Махно и его крестьянской армии в гражданской войне.

Но мало кому известны крупные вооруженные выступления анархистов Западной Сибири на территории нынешнего Кузбасса, входившего в то время в состав Томской губернии. В те годы на Кузнецкой земле гремели имена Г.Ф. Рогова, И.П. Новоселова, И.Е. Сизикова, А. Бе-локобыльской, П.Ф. Леонова, Табашникова, Масленникова и других анархистов, а также многих народных бунтарей — стихийных анархистов — таких как П.К. Лубков.

Кузбасс — шахтерский край. Он был вотчиной анархистов и во времена правления белых, и в годы восстановления Советской власти. Шахтеры и крестьяне-середняки послужили основой партизанских народных армий.

Начало борьбы

Гражданская война в Сибири началась с мятежа чехословацкого корпуса. Состоящий из бывших военнопленных, в связи с Брест-Литовскими переговорами и по соглашению с державами Антанты он был объявлен 15 (28) января 1918 года автономной частью французской армии. Это предопределило известную свободу действий чехословаков в Сибири.

Мятеж белочехов начался в Кузбассе, в уездном городе Мариинске, где стоял их крупный отряд. Их поддерживали белогвардейское подполье и правые эсеры. В течение июня-августа Советская власть была свергнута по всей Сибири. Первое время после переворота обстановка была сложной и получила наименование «демократической контрреволюции». Формально была провозглашена демократическая республика, возникли буржуазно-демократические правительства: Комуч, Западно-Сибирский комиссариат, Временное Сибирское правительство, а позднее — Всероссийская Директория. Первое время не были запрещены профсоюзы, демократические свободы, даже Советы. Но все левые партии были разгромлены и поставлены вне закона. В тюрьмах и концлагерях находились десятки тысяч коммунистов, левых эсеров, максималистов, социал-демократов-интер-националистов, анархистов и беспартийных сторонников Советской власти. Часть левых руководителей была физически уничтожена, а для подавления выступлений трудящихся власти регулярно использовали военную силу.

Крестьяне первоначально встретили свержение Советской власти равнодушно. В Сибири никогда не было помещичьего землевладения, поэтому основа влияния большевиков в деревне — «Декрет о земле» — ничего нового не дал сибирским крестьянам. Первое время они даже помогали вылавливать скрывающихся красноармейцев. Поддержали переворот только кулаки — основные держатели товарного хлеба в Сибири. Они пострадали от «твердых цен» и введенной весной 1918 года Советской властью хлебной монополии. Но даже и кулачество пострадало в основном лишь вблизи городов и транспортных путей.

А «корабль сибирской контрреволюции» ощутимо несло вправо. Правые газеты требовали «железной руки», открытой военно-террористической диктатуры. На территории белых росли цены, разгул спекуляции ощутимо ударил по широким слоям города и деревни, вызывая всеобщее недовольство. Был объявлен сбор податей за несколько лет. В августе началась принудительная мобилизация в Сибирскую армию. Подавляющее большинство крестьян встретило ее резко отрицательно. В ответ власть обрушила на уклоняющихся от мобилизации и их родственников репрессии. Под порки, реквизиции и прочее насилие попадали также и кулаки.

В результате переворота 18 ноября 1918 года в Омске была установлена диктатура. Верховным правителем стал ставленник англичан адмирал Колчак, хорошо известный своими монархистскими взглядами. Известный западный историк-советолог Э. Карр еще в 1950-х годах дал ему объективную оценку: «Колчак восстановил против себя все российские партии, кроме правых, своей беспощадностью к политическим противникам и варварскими карательными экспедициями, которые предпринимались для подавления крестьянских волнений».

Отвечая на репрессии, сибирские крестьяне и рабочие широко развернули партизанскую войну. В этом, наряду с другими левыми течениями и группами, большую организационную и политическую поддержку трудящимся оказывали и анархисты.

Благоприятствовал деятельности идейных анархистов в деревне стихийный анархизм сибирского крестьянства. Борясь против Колчака, большая часть крестьян вовсе не стремилась восстановить Советскую власть. Они боролись против любой власти, закономерно попадая при этом под влияние и руководство идейных анархистов. Подобные отряды имелись во всех районах Сибири на протяжении всего времени борьбы против белых.

Одним из первых в Сибири организовал подобный отряд крестьянин деревни Святославка Мариинского уезда Томской губернии Петр Кузьмич Лубков. Осенью 1918 года партизаны провели первую операцию — нанесли удар по эшелону чехов на станции Мариинск, после чего отошли на станцию Антибес. В декабре 1918 года в село Малопесчанка был послан карательный отряд для разгрома лубковцев. В бою были убиты командир карателей поручик Колесов и двое солдат. Позже, в бою около Свя-тославки партизанами был уничтожен отряд прапорщика Соколовского. Однако мятежники тоже несли потери. Споив партизан самогоном, кулаки сообщили об их отряде карателям в Ново-Кускове и Вороновой Пашне. В бою лубковцы потеряли несколько человек. В августе 1919 года партизаны несколько раз устраивали крушения колчаковских эшелонов в районе станции Иверка.

Самыми активными отрядами в Западной Сибири были отряды Г.Ф. Рогова и И.П. Новоселова. Григорий Федорович Рогов до войны имел исправное крестьянское хозяйство, работал «приказчиком казенной водки» и подрядчиком по строительству церквей. В мировую войну служил в железнодорожном батальоне. Вернулся в 1917 году домой в звании зауряд-прапорщика. Вскоре жители Мариинской волости доверили ему быть их делегатом на Томском съезде Советов. А позже он стал членом Алтайского губернского земельного комитета. После прихода белогвардейцев он скрылся в тайге и организовал партизанский отряд. К осени его отряд вырос до 5000 человек и освободил 18 волостей! Но барнаульский большевистский комитет решил провести большевизацию отряда, а при неудаче — отколоть от него «здоровую» часть. Для этой цели в отряд были засланы 12 коммунистов во главе с «Анатолием» (М.И. Ворожцовым). Рогов решительно воспротивился интригам коммунистов и выгнал их из отряда. Коммунисты сумели увести с собой большую часть партизан и образовали из них Чумыш-скую партизанскую дивизию.

В Кузнецком уезде Томской губернии к осени 1918 года образовалась подпольная крестьянская группа, руководимая анархистом И.П. Новоселовым и близкими к нему по политической позиции В.П. Шепелевым и К. Кузнецовым (Хмелевым).

Иван Панфилович Новоселов родился в деревне Буерак Кузнецкого уезда в семье крестьян-бедняков. В годы Первой мировой войны был на фронте санитаром. Вернулся с фронта убежденным анархистом. Привез в деревню чемодан книг Бакунина, Прудона, Кропоткина. Дома организовал сельскую коммуну «Анархия» и стал делопроизводителем рабочего Совета Гурьевского завода. С весны 1918 года поддерживал связь с Томским союзом объединенных анархистов и сотрудничал в газете «Бунтовщик».

Делегированный на Первый Кузнецкий съезд Советов, он еще в 1918 году отмежевался от активных сторонников Советской власти. Невысокого роста коренастый человек поднялся и заявил: «На съезде я участвую как анархист. Я во многом не согласен с Лениным и Троцким и вообще с большевиками. Сейчас нужна анархия — полное разрушение всего». Советская власть тогда равнодушно отнеслась к анархисту Новоселову, но белые не склонны были терпеть такое свободомыслие.

После свержения Советской власти коммуна была разгромлена карателями и местными кулаками; ее члены подверглись истязаниям, в том числе и близкие родственники Новоселова: жена, брат, мать и тесть. Сам Новоселов был арестован, содержался восемь суток в камере смертников томской тюрьмы. При транспортировке заключенных из Томска в Новониколаевск (ныне Новосибирск), на перегоне между станциями Юрга и Болотное Новоселов выпрыгнул на полном ходу ночью из окна поезда и, несмотря на выстрелы конвоиров, скрылся. Вернувшись в село, он сколотил группу из бывших членов своей коммуны «Анархия», всего около 10 человек. Первое время группа скрывалась в тайге, собирая силы и не ведя активных действий.

Вскоре подобные группы появились и в других местах. На Алтае действовал отряд под началом анархиста Захара Воронова (Трунтова). Интересно, что этот анархист был не только зажиточным крестьянином, но и регентом местной церкви. Другой крестьянский вожак — Иван Гарагулин — участник революции 1905 года, бывший политссыльный.

В Горном Алтае активным организатором сопротивления колчаковцам стал анархо-синдикалист И.Я. Третьяк, прибывший осенью 1918 года в Сибирь из США, где с 1908 года находился в эмиграции и был членом анархистской Федерации русских рабочих. В 1919 году И.Я. Третьяк стал одним из самых известных партизанских вожаков в Сибири.

Уже к началу 1919 года анархисты создали и возглавили 15 крупных партизанских отрядов в Томской, Алтайской, Енисейской, Иркутской губерниях и в Забайкалье. К активным действиям перешла и группа Новоселова. В конце 1918 года она насчитывала 12 человек. Вначале партизаны разгромили выследившую их на заимке кулацкую дружину, а потом с боями двинулись по уезду, расправляясь с колчаковцами и их пособниками-кулаками, по дороге обрастая людьми и оружием.

В конце апреля 1919 года Новоселов соединился на прииске Драга с небольшим отрядом В.П. Шепелева.

Объединенными силами партизаны попытались захватить прииск Центральный, но потерпели неудачу и ушли в тайгу. В мае отряд с боями переместился в Мариинский уезд. Вскоре его численность достигла 300 бойцов. В июне отряд наконец захватил прииск, а затем переместился в Кузнецкий уезд. Позже, уже в Барнаульском уезде повстанцы соединились с отрядом левого эсера Г.Д. Шувалова (Иванова), твердо стоявшего на советской платформе. Командиром остался Новоселов. В ряде боев отряд нанес белым несколько поражений, но под напором превосходящих сил врага отступил в Причернский край (стык Барнаульского и Бийского уездов), где в начале июля соединился с небольшим отрядом Г.Ф. Рогова. К июлю в объединенном отряде насчитывалось 600 бойцов. Он состоял из трех рот под командованием Шевелева, Шувалова (Иванова) и Кузнецова (Хмелева). При этом командиром остался Новоселов, что свидетельствует о его авторитете и влиянии среди партизан, ведь командир избирался на общем собрании бойцов. Походной песней отряда стал «Марш анархистов», бывший до объединения маршем в отряде Новоселова:

Споемте же песню под громы волнений, Под пули и взрывы, под пламя борений, Под знаменем черным гигантской борьбы, Под звуки набата — призывной трубы. Возьмемте дворцы и разрушим кумиры! Сбивайте оковы, срывайте порфиры: Довольно покорной и рабской любви!

Мы горе народа потопим в крови. Восстала, проснулась Народная Воля На стоны Коммуны, на зов Равашоля,

На крики о мести погибших людей Под гнетом буржуев, под гнетом цепей.

Их много — о, правда! — нуждою забитых, Их много по тюрьмам на плахе убитых,

Их много — о, правда! — служивших тебе И павших геройски в неравной борьбе.

Их стоны витают под небом России,

Их стон раздается, как рокот стихии,

Звучит он в Сибири, в неволе глухой,

И нас вызывает на доблестный бой.

В отряде было два знамени: красное, на котором настаивал Шувалов, и черное, которое требовал сделать отрядным Новоселов. Сошлись на компромиссе. Объединенный отряд пытался с ходу взять Кузнецк (ныне Новокузнецк), чтобы освободить политзаключенных, но вынужден был отступить перед превосходящими силами колчаковцев. Из-за разногласий отряд в конце концов разделился на три части. Новоселовцы действовали самостоятельно в течение сентября, не идя на соединение с другими отрядами. В середине октября отряд Новоселова, в количестве до 100 бойцов, вновь появился в Причернском крае, с ходу вступив в бой и усилив отряд Г.Ф. Рогова в бою за село Сорокино, что и решило исход боя в пользу партизан. «Этот отряд мы приняли с охотой, — свидетельствовал партизан Голкин. — Новоселов был храбрый малый, боец довольно решительный и, надо отдать справедливость, имел стратегические соображения, может быть, лучше, чем кто-нибудь из нас». Вместе с Роговым Новоселов воевал против белых до прихода Красной Армии.

Он был прирожденным оратором, вел со своими сторонниками агитацию в селах и городах, устраивал публичные диспуты с коммунистами, даже сумел увлечь за собой своего боевого товарища Рогова. Походной песней объединенного отряда оставался «Марш анархистов», а впереди развевалось черное знамя с надписью «Анархия — мать порядка!» За год своего существования отряд прошел рейдами несколько тысяч километров по Алтаю и Кузбассу, выдержав десятки боев с белыми.

Популярно излагая крестьянам свою программу, Новоселов говорил: «Богачей и буржуев долой, а все другие должны организоваться в трудовые федерации. Продукты заводской промышленности будут вымениваться на те продукты, какие имеются в коммуне и в каких нуждается фабрика. При таком обмене деньги отпадают, и их можно совсем изъять. Когда падет Барнаул, придут российские, но мы не остановимся — мы будем дальше идти». На вопрос: «Воевать за что? Ведь власть Советов уже добыли», Новоселов отвечал: «Нет, мы не будем останавливаться, пойдем дальше — к анархии. Всякая власть есть гнет, и Советская власть — тоже гнет. Пусть кто хочет, топчется с ней на одном месте. А мы весной сделаем восстание, будем резать ревкомы и комячейки». Новоселов действительно был толковым анархистом и видел далеко вперед.

В ночь со 2 на 3 декабря 1919 года восстали местные воинские части в городе Кузнецке. Убив несколько офицеров, «восставшие» разбежались. Власть в городе захватил ревком, но его положение было весьма шатким — к городу стягивались карательные части. Ревком обратился за помощью к партизанам-анархистам.

12 декабря в Кузнецк вошел двухтысячный объединенный отряд Рогова и Новоселова. Партизаны сразу же оцепили город и разоружили вооруженные формирования самозванного ревкома. Трое суток длилась знаменитая «роговская чистка». Смертные приговоры были вынесены чиновникам, служившим в органах власти в 1918-1919 годах, колчаковским офицерам и другим людям по жалобам населения. Попутно зарубили местное духовенство, торговцев, кулаков — всего около 300 человек. Одновременно отряд провел основательную реквизицию. Рогов одобрял: «Пользуйтесь, мои партизаны, народным достоянием. Народ воздвигал, народ уничтожил, народ воздвигнет!» Рогов нанес визит в ревком, где его ждали. Он сказал: «Хотя и пришел в ревком, но я не ваш.

Я беспощадно рубил врагов трудящихся и буду рубить. Также буду бороться с Лениным и Троцким... Всякая власть является ярмом трудящихся. Углубляй революцию, не давай ей погаснуть, поджигай мировое пламя под черным знаменем анархии!» Вскоре отряд Рогова двинулся на север в направлении Кольчугино (ныне Ленинск-Кузнецкий) — Щегловск (ныне Кемерово). Молниеносным ударом Щегловск был взят. В этом районе роговцы соединились с частями Красной Армии.

До сентября 1919 года в составе отряда Новоселова действовал его ближайший сподвижник Корнил Кузнецов (Хмелев). Затем он действовал самостоятельно и в составе отряда Лубкова, а также в составе Томской партизанской дивизии (декабрь 1919 года). В этой дивизии, или как ее еще именовали, «армии трех уездов», Кузнецов стал начальником штаба.

В Горном Алтае развернулось мощное партизанское движение, возникло партизанское соединение под командованием И.Я. Третьяка.

Небольшая группа анархистов действовала также и в столице Колчака — Омске. Она появилась весной 1919 года и действовала в тесном контакте с большевистским подпольем. В апреле 1919 года антиколчаковское подполье для добычи средств на свою деятельность разработало план совершения экспроприаций. Для этой цели в Омск из Иркутска прибыл анархист-коммунист Лосин (Александров), из Челябинска — анархисты Пермяков, Китаенко, Костин и из Тары — анархист Васильев. В ночь с 31 мая на 1 июня 1919 года ими был осуществлен «экс» конторы «Продпуть», откуда они изъяли до 400 тысяч рублей. В документах колчаковской контрразведки об этом сказано: «.грабители собственных денег служащих не брали, так как они идейные анархисты, а когда их попросили оставить расписку о похищении 285 тысяч рублей, то главарь шайки заявил, что свидетелей слишком много, а потому деньги попадут по назначению и расписка излишняя». Несмотря на удачное завершение экспроприации, 2 июня Пермяков и Лосин (Александров) были арестованы. В пьяном виде они устроили дебош в трактире, отстреливаясь, пытались скрыться, но были задержаны милицией. В ходе допросов они признали свое участие в ограблении, но категорически отказались выдать товарищей.

В рядах партизанской армии Е.М. Мамонтова анархисты были в отрядах зиминских (алейских) и камень-ских партизан, а также в Четвертом крестьянском корпусе М.В. Козыря. Политические взгляды самого Козыря были расплывчаты и представляли собой нечто среднее между левоэсеровскими и анархистскими, но многие командиры и даже комиссары в его корпусе были анархистами.

Среди руководителей вспыхнувшего в августе 1919 года Зиминского восстания двое были анархистами, причем один из них — И.И. Царев — входил в штаб повстанцев. По словам коммунистов, повстанцы «крепко усвоили анархистский демократизм» в Алейском партизанском отряде П.К. Чаузова. Целями борьбы руководители алей-ских партизан называли «свободу, равенство и братство», что, с точки зрения большевиков, было «искажением политических лозунгов».

В южном Прибайкалье организатором первого бурятского партизанского отряда стал анархист П.С. Бал-тахинов.

На северном участке партизанской зоны Е.М. Мамонтова действовала группа сторонников активного организатора партизанского движения, начальника штаба Северного фронта З.С. Воронова (Трунтова).

В период борьбы против белых цели анархистов были предельно ясны и конкретны: сопротивление белогвардейскому режиму, организация с этой целью партизанского движения и подполья, свержение колчаковщины или содействие Красной Армии в ее разгроме. Большинство анархистов Сибири боролось за эти цели без всякого руководства, сообразуясь с реальной обстановкой и революционной совестью. А вот вопрос о том, что делать после победы над Колчаком, вызывал затруднения и разногласия. Но большинство анархистов и находившихся под их влиянием повстанцев отрицали всякую государственную власть как угнетение народа. Поэтому и Советскую власть они воспринимали не по-коммунистически: они видели в Советах негосударственные органы местного самоуправления независимых ассоциаций тружеников — «вольные советы». Они выражали желание большинства сибирских крестьян: «Ни Ленина, ни Колчака!» Несколько десятков тысяч сибирских партизан из более чем 140-тысячной партизанской армии разделяли подобные взгляды.

К началу 1920 года с Красной Армией в Сибирь вернулась Советская власть. К этому времени она стала еще более жесткой, централизованной и, фактически, однопартийной. В связи с этим, между большевиками и анархистами сразу же начались разногласия.

Приказом Сибирского походного ревкома все Советы, возникшие в партизанских районах, объявлялись распущенными. Вместо них назначались ревкомы до выборов новых Советов. В ревкомы не допускались представители других партий, кроме большевистской. Также большевики потребовали разоружения партизанских частей, ликвидации их самостоятельности и замены выборных командиров назначенными. Неподчинившиеся отряды и их командный состав предлагалось беспощадно карать. Главным автором этого приказа был председатель Реввоенсовета Л.Д. Троцкий. Большевики не учли, что большинство партизанских вожаков были анархистами, и за год войны крестьяне накрепко усвоили «анархистский демократизм». Уже в конце 1919 года командир Четвертого крестьянского корпуса М. Козырь, находясь в Семипалатинске, выдвинул лозунг: «За Советы без коммунистов! Да здравствует вольный труд!» Красные знали, что в окружении Козыря много анархистов, и поэтому отстранили его от командования. Он не подчинился, прибыл с частью своего корпуса в Усть-Каменогорск и призвал крестьян к неповиновению ревкомам. Состоялось общее собрание гарнизона, на котором была принята антикоммунистическая резолюция: «Мы отдадим все наши силы на создание истинной рабоче-крестьянской Социалистической Советской власти! Крестьянская армия твердо заявляет, что она никому не позволит посягнуть на свои права — права самостоятельного устройства жизни. Нам, крестьянам, не нужно никакой власти, нам нужно народное право!» Конфликт не перешел в вооруженное столкновение — партизаны и красноармейцы все еще считали себя братьями по оружию. Но недовольство осталось. Оно постоянно подогревалось систематическими просчетами большевиков. Например, во многих ревкомах на руководящие должности большевиками были назначены кулаки, которые во времена колчаковщины помогали белым против партизан. Во многих частях вновь назначенные красными командиры сплошь и рядом оказывались бывшими колчаковцами, и мало того — бывшими карателями! Например, в Семипалатинске на командные должности были назначены бывшие офицеры, подавлявшие повстанческое движение в Славгородском уезде. А в Минусинске начальником конного запаса стал Черкашин, хорошо известный партизанам как жестокий палач. Вызывали недовольство партизан-красноармейцев и высокие оклады, установленные командирам и комиссарам.

Негодовали на произвол ЧК, преследовавший всех хоть в чем-то недовольных новой властью. Пытаясь оторвать признанных вожаков от основной массы партизан, большевики надеялись подкупить их высокими постами в госаппарате, причем, как правило, связанными с отъездом из родных мест, но крестьянские вожди не клюнули на эту приманку. Рогов, Мамонтов, Лубков, Третьяк и другие отказались от предложенной чести, ссылаясь на слабое здоровье. На самом деле народные вожди не хотели сотрудничать с притеснителями народа — красными комиссарами. У крестьян к тому времени сложилось впечатление о новой власти: «Это не большевики, а волки в овечьей шкуре. Это агенты Колчака!»

Имевшие собственное мнение, большой авторитет в массах и постоянно протестующие против произвола партизанские вожди неоднократно арестовывались ЧК, что вызывало недовольство, а часто и открытый протест рядовых партизан. Так, в 1919-1920 годах аресту подвергались Г.Ф. Рогов, И.П. Новоселов, П.К. Лубков, А.Д. Кравченко, Е.М. Мамонтов, И.Я. Третьяк.

В конце декабря 1919 года за отказ подчиниться приказам начдива 35-й дивизии Неймана были арестованы и под конвоем отправлены в Кузнецк Рогов и Новоселов, а Первая Томская партизанская дивизия в окрестностях деревни Барачаты разоружила их отряд — своих товарищей по оружию — анархистов. Из Кузнецка в начале января 1920 года Рогова и Новоселова отправили в Ново-николаевск. По дороге Новоселову удалось договориться с конвойными — бывшими партизанами — и вместе с ними бежать. Рогов же после избиений в Новониколаевской тюрьме был выпущен до суда, чему способствовали массовые протесты его бывших подчиненных.

В феврале 1920 года в Мариинском уезде был арестован Лубков. Причиной ареста послужил отказ Лубкова и части партизан сдать оружие и попытка сохранить отряд как отдельную боевую единицу. За это он был приговорен к пяти годам принудительных работ с отсрочкой приговора на шесть месяцев. Надо полагать, этот «мягкий» приговор был «благодарностью» коммунистов за борьбу Лубкова против Колчака.

В конце концов все это привело к тому, что в 1920 году по всей Западной Сибири один за другим начали вспыхивать антисоветские мятежи. Бывшие партизаны составили ядро формирований Г.Ф. Рогова, И.П. Новоселова, П.К. Лубкова, Ф.Д. Плотникова — своих партизанских командиров периода борьбы против белых.

Первыми восстали в Причернском крае. Подготовила восстание группа известных партизанских командиров-анархистов — Г.Ф. Рогов, И.П. Новоселов, И.Е. Сизиков, П.Ф. Леонов. Затем в конце июня восстали селения степного Алтая. Далее произошли Колыванский мятеж и восстание в Усть-Каменогорске, в 20-х числах сентября — восстание в Мариинском уезде.

В отличие от других крестьянских выступлений времен гражданской войны, большинство из этих мятежей не были вызваны продовольственной политикой большевиков. В то время Советская власть в Западной Сибири была еще слаба и, видимо, не рисковала широко распространять продразверстку. На волости, ставшие исходным пунктом роговского выступления, разверстка хлебофуража либо не назначалась, либо была в них минимальной. Восстание было реакцией на принудительное разоружение и расформирование партизанских отрядов Причернского края, а также на создание назначенных сверху ревкомов вместо выборных Советов, использование в ревкомах и армии буржуазных спецов, бывших колчаковцев и карателей. Добавилось также нежелание партизан служить в Красной Армии, воевать на советско-польском фронте, а затем уже отказ принять продразверстку.

Перед мятежом большую подготовку провели анархисты во главе с Новоселовым. Бежав из Новониколаевской ЧК, Новоселов ездил по деревням Причернского края, выступая на собраниях с выпадами против коммунистов.

Здесь он нашел много добровольных помощников. «Революция не кончена, и мы на полпути не остановимся», — говорил Новоселов. В результате деятельности анархистов в Мариинской волости не было создано ни одной коммунистической ячейки, деятельность ревкома волости была парализована, а значительная часть населения прониклась антисоветскими и антикоммунистическими настроениями. Еще до начала восстания Новоселовым была создана Федерация алтайских анархистов (ФАА) с целью идейного руководства восстанием. Ядром ФАА стали, вместе с Новоселовым, партизанские командиры — Леонов, Соколов, Некрасов, Габов, Мурзин, Возилкин, Сизиков. В деятельности Боевой комиссии ФАА принимал участие и Рогов. Вокруг них группировались десятки и сотни ветеранов антиколчаковской борьбы и даже зажиточные верхи деревни.

Лозунгами ФАА стали: «Анархия — мать порядка», «Долой власть», «Бей гадов». Под гадами понимались все угнетатели трудового народа — от колчаковцев до компартии. Компартия обвинялась в буржуазном перерождении, в грабежах и расстрелах крестьян, в том числе и вчерашних красных партизан.

ФАА имела сочувствующих и агентуру в местном советском и партийном аппарате, в армии, ЧК, в милиции, часто укомплектованной бывшими партизанами-роговца-ми. В ходе восстания многие милиционеры присоединились к роговцам.

Боевые действия начались 3 мая. За несколько дней повстанцы заняли села Кытманово, Тогул, Уксунай и ряд других. Повсюду разгонялись ревкомы, Советы, громились милицейские участки. Наиболее одиозные представители власти уничтожались. С другой стороны, репрессиям подверглись и бывшие каратели-колчаковцы, священнослужители, спекулянты. Общая численность восставших составила в первые дни около тысячи человек. В движении приняла участие даже часть сельских коммунистов.

Коммунисты отреагировали на восстание стандартно. Алтайский губревком 8 мая опубликовал приказ «О борьбе с Новоселовскими бандами». В нем руководители восставших были объявлены изменниками

и белогвардейцами. Были приняты все меры к военной ликвидации восстания. В Кузнецк прибыл советский карательный батальон, одна из рот которого состояла из самых жестоких карателей гражданской войны — китайцев. Тремя колоннами каратели направились навстречу восставшим.

Повстанцы постоянно уклонялись от боя. Это объяснялось как относительной военной слабостью восставших, так и нежеланием проливать кровь вчерашних соратников по борьбе. Кроме того, многие красноармейцы сочувствовали восстанию, и ревком просто боялся двинуть их в бой, опасаясь перехода частей на сторону повстанцев.

В конце мая отряды Новоселова и Рогова соединились и начали действовать вместе. В нескольких боях в июне отряд был рассеян на мелкие группы, но борьба не прекращалась. 20 июня отряд красных настиг одну из таких групп, в которой был Рогов с женой. В перестрелке жена Рогова погибла, но раненому Рогову с несколькими товарищами удалось уйти. Однако 3 июля кулак села Евдокимово выдал властям местонахождение повстанцев. В перестрелке с чоновцами Рогов был еще два раза ранен и, не желая сдаваться, застрелился. Правда, существует версия, что он был расстрелян на месте председателем местного волревкома.