Анатомия героя

Войнуха, войнища, война…

Я не профессиональный солдат и не выдаю себя за такового. Однако душа у меня несомненно солдатская. И запах казармы пьянит меня, как отвергнутого любовника духи любимой женщины. Может быть потому, что вырос я в семье офицера, и первые шесть лет моей жизни жили мы в сменяющихся гарнизонах, «при» штабах и военных городках. И вдыхал я ребенком запах сапог, портянок и оружия?

"Война есть абсолютное зло, следовательно, мир есть абсолютное добро" — гласит общепринятая мораль. Средства информации и на Западе и в России охотно демонстрируют жертв войны: трупы, раненых, беженцев, женщин, стариков, детей. Перепуганные, несчастные, плачущие — жертвы действуют угнетающе на общественное мнение. Жертв киноснимают, фотографируют, интервьюируют в изобилии. Куда реже интервьюируют тех, кто делает войну: солдат, вооруженных мужчин, молодых и не очень молодых. И если интервьюируют, то также в ролях жертв. Никогда солдату не ставят неприличный прямой вопрос: "Делать войну — есть удовольствие для тебя?"

Свидетель и участник пяти войн (в Славонии, в Приднестровье, в Боснии, в Абхазии и в Книнской Крайине), я хочу, меня жжет желание заявить: определенное количество солдат, возможно большинство, делают войну с удовольствием. И именно это неприличное удовольствие есть причина того, что войны длятся. Не единственная, но немаловажная причина. Ибо если бы война была исключительно ужасом, от которого ВСЕ страдают, то зачем жить в этом ужасе? Необходимо добавить, что современные войны, межэтнические или гражданские, есть вынужденно лимитированные войны (например, авиация не участвует, суперсовременное вооружение не применяется), и как таковые, они архаичны и более выносимы, чем Великие Бойни: 1-я и 2-я мировые.

Общество плохо понимает солдата и в России и на Западе. Тому есть множество причин. Уже через несколько лет после 1945 г. солдат скатился с пьедестала, почти полвека до наших дней солдат просуществовал персонажем и неприятным обществу, и презираемым. Потому что Армия потеряла свои наиболее важные функции в обществе. Первая — функция давателя и удержателя власти. В демократии власть приобретается и поддерживается не вооруженной силой, но есть результат всеобщих выборов, в сущности результат взаимного шантажа между избирателями и избираемыми. (В советском обществе власть также не приобреталась вооруженным путем, но, однажды захваченная, наследовалась партией). Вторая функция, потерянная Армией, — защитника населения. С изобретением ядерного оружия небольшая группка профессионалов-техников ответственна за поддержание АТОМНОГО МИРА. Имея военные звания, эти люди фактически экс-терминаторы, не солдаты. Не имея для Армии ежедневного употребления (используя ее для небольших экспедиций во вне «цивилизации»: во Вьетнаме, в Афганистане…), и власть, и население равно опасались Армии, этой наиболее мужественной институции общества. И презирали ее. Солдаты не были популярны. Тому лучшее свидетельство то, что молодые люди призывного возраста и в Москве, и в Париже равно предпочитали и предпочитают избежать Армии.

Подавленный и не поощряемый, инстинкт воина тем не менее всегда существует (и будет существовать, ибо агрессивность — фундаментальный инстинкт человека) и проявляет себя тотчас же, если образуется благоприятный климат. Этот инстинкт сегодня проявляет себя в бывшей Югославии и на территории бывшего СССР. На всех «моих» войнах я убедился, что, поставленные перед личным выбором — мир или война, — значительное количество мужчин предпочитают жизнь солдата существованию беженца, безработного, рабочего или пенсионера. Именно поэтому добровольческие армии возникают мгновенно, там, где политическая власть падает: на Кавказе, в Таджикистане, в Молдавии, повсюду в Югославии. Мужчины берут в руки оружие и вооружаются какой-нибудь несложной идеологией, чтобы оправдать факт взятия в руки оружия. Сегодня идеология — различные национализмы, точнее, этноцентризмы. Инстинкт воина предшествует идеологии или идеология предшествует взятию оружия? Я цинично придерживаюсь мнения, что инстинкт воина, солдата предшествует идеологии.

ВОЙНА — ГРЯЗНАЯ РАБОТА. Солдат — вынужденно крестьянин, так как должен, дабы обезопасить себя, вгрызаться в землю, работать с землей. В Вуковаре, в ноябре 1991-го, под постоянный глухой бит взрываемых мин, ревели мощные панцирные военные бульдозеры и группы солдат атаковали руины или грелись у костров. Руки сбитые и опухшие, в мозолях и ссадинах, темная кайма под ногтями… Война приятнее весной. Март 1993 г. в Далмации: добровольцы Республики Сербская Крайина копают землю, устанавливая в ямы белые пластиковые дома, брошенные войсками ООН. Тонкий запах первых цветков орешника и земли, согретой солнцем. Вижу нескольких розовых червей, изгибающихся в земле. Руки солдат тронуты землей. В разгар лета война даже красива. В июле 1992-го казаки в Приднестровье копают траншеи на кромке фруктового сада. Гудят пчелы.

ВОЙНА — ВОНЯЕТ. Воняют казармы, носки солдат, их обувь и их униформы. Так как солдат не может принимать душ дважды в день, как это делают непахнущие, стерильные жители европейских столиц. Ингредиенты духов войны: запах остывших сожженных домов, запах трупов, запах мочи… Ноябрь 1991 г. возле Вуковара. От оцепленного проволокой "Центра опознания трупов", едва я открываю дверцу нашей БГ-167-170, мои ноздри заполняет сладкий, сальный запах трупов. Несмотря на крепкую минусовую температуру и намеренно сжигаемую в кострах солярку, запах трупов побеждает.

ВОЙНА — НЕРВНАЯ РАБОТА. Доктор Зоран Станкович и его ассистент, на руках обоих медицинские белые перчатки, переворачивают гнилой труп старухи, дабы я мог его лучше рассмотреть. Труп ужасен: гнилой и одновременно обожженный, пальцы руки сожжены до кости. Труп имеет номер: 1-431… Трупы, все ярко окрашенные и неприличные, всегда неприличные. Сексуальные органы мужчин, как жалкие разорвавшиеся оболочки воздушных шаров, прилипли в паху.

ВОЙНА — ЗАНЯТИЕ СТРАШНОЕ, ПОХАБНОЕ, СТЫДНОЕ. За два часа в "Центре опознания трупов" можно больше понять о человеке, чем за десятилетия мирной жизни… Солдаты в парамедицинских зеленых халатах поверх форменных хаки-бушлатов сгружают с прицепа трактора мешки с останками. Рослый лысый доктор в ярко-оранжевом комбинезоне словно космонавт, содрав с рук перчатки, моет руки под ледяной струёй из грузовика-цистерны. Группа солдат, покончив с трупами, движется к бараку-офису согреться у железной печки… и хохочут вдруг чему-то солдаты! И это нормально. Война — безумна. На войне человек немедленно становится безумным. Огромная масса нормально безумных мужчин в холоде, в грязи, среди трупов, залпов, развалин в огне, сталкивается с враждебной массой мужчин. Одна толпа безумцев противостоит другой толпе…

ВОЙНА — ПРАЗДНИЧНА. Празднична, как атмосфера гигантского спортивного мероприятия на открытом воздухе, на случайном, часто не подходящем пейзаже. Мужики-солдаты улыбаются друг другу, шутят, хохочут, крепко ругаются матом, если ситуация трудная. Но нет этой молчаливой грусти, которая заполнила большие города Европы, России, Америки. Общая для всех смерть делает солдат братьями. На всех «моих» войнах без исключения общество солдат принимало меня как брата, близко и сразу, что невозможно в мирной жизни. Так как одетый в их форму я делил с ними смерть. Пули, а тем более мины врага, не могут, да и не хотят отличить писателя Лимонова от солдат. Солдаты хохочут, ругаются, чтобы спугнуть страх? Чтобы спрятать страх? Не так важно. ВОЙНА ДАЖЕ СМЕШНА порой. Июльское воскресенье 1992 г. в Приднестровье, недалеко от Дубоссар, по дороге на Кошницу. Покой и тишина. Несколько казаков даже спят полуодетые на одеялах под вишнями. В то время как на соседней позиции — стреляют с обеих сторон. Спрашиваю у командира, есаула Колонтаева: "Почему?" — "Два румына (так называют солдат кишиневской Республики Молдова в Приднестровье) приходили к нам через фронт прошлой ночью. Принесли четыре канистры вина. Просили не стрелять сегодня. Они там празднуют свадьбу. Потому и тихо".

В Крайине, на передовом посту вблизи Лишанэ-Тинськэ (март 1993 г.), где только 150–200 метров разделяют враждующие армии хорватов и сербов. В течение десятка минут я слышал, как невидимый солдат хорват страшным матом ругал сербов ("Эй, четник, я е… твою мать!), пока старый солдат серб вдруг не сказал, очень серьезно и спокойно: "Это нехорошо, ругать матом родителей". Внезапная тишина.

ВОЙНА КУДА БОЛЕЕ СВОБОДНА, ЧЕМ МИР. Свободный воздух войны есть мощная притягательная сила для мужиков. У солдата множество свободного времени. Будучи человеком "свободной профессии", легко могу себе представить, что эта свобода должна чувствоваться еще более глубоко солдатами: бывшими крестьянами, рабочими, служащими. Могу выразиться еще яснее: всегда есть люди, предпочитающие делать войну, нежели монотонно и скучно работать. И война дает возможность каждому чувствовать себя могущественным. Вооруженный пистолетом и «Калашниковым», окруженный вооруженными друзьями, я лично чувствую себя на фронтах в тысячу раз более сильным и, как следствие, более свободным, чем в Париже или в Москве. Моя могущественность меня освобождает. Смерть возможна, она всегда где-то у плеча как тень, но на фронте я куда лучше защищен от смерти, чем в Париже или в Москве. На войне я хозяин моей собственной жизни, и это я ответственен за мою безопасность, а не какая-то полиция или милиция. Признаюсь, что я твердо решил обратить мой пистолет против себя, если окажусь в ситуации, когда пленение неминуемо. (Не желаю подвергаться пыткам и унижениям). Я принял это решение хладнокровно, практично и без страха. Мой пистолет небольшого калибра 7.65 типа браунинг (полученный в подарок от командования сербских добровольцев округа Вогощча, осаждавших Сараево), бесполезный на линии фронта, сообщает мне стабильность. Страхует меня. Я рассуждаю нелогично, вопреки здравому смыслу? Но война нелогична по своей сути. Вопиюще ясно (мне — ясно), что люди желают не только комфорта, безопасности, ищут не только спокойных удовольствий в жизни, но многие хотят также (по меньшей мере на короткие периоды времени) неспокойных удовольствий — борьбы и жертвенности. Желают знамен, коллективных шествий, военных маршей и песен… и веса оружия на плече. Когда я сдаю, уезжая с фронта, свой автомат, я как бы сдаю часть мужественности.

ОРУЖИЕ ОБОЖЕСТВЛЯЕМО НА ВОЙНЕ. Солдаты хвалятся своими «кобрами», "кольтами", «скорпионами», как в мирной жизни богачи хвалятся «роллс-ройсами» или «феррари», или «мустангами». "Хеклер" — автомат (с глушителем) Желко Разнатовича Аркана — такая же знаменитость, как и его владелец, и известен во всей Югославии, включая Хорватию.

СОЛДАТЫ — ТЩЕСЛАВНЫ. Большие солдаты — звезды, известные всему миру. Еще в ноябре 1991 г. судьба войны познакомила меня с легендарным и красочным солдатом, владельцем «хеклера», с Арканом. Бизнесмен с темным прошлым, связанный с футбольным клубом "Червена Звезда", Аркан, по всей вероятности, до войны имел проблемы с законом. (Мне он говорил, что "вырос на асфальте". Сербские «демократы», враждебные Аркану, утверждают, что он разыскивался Интерполом, так как якобы убил одного или двух человек за границами Югославии). Сегодня — он самый уважаемый командир в Сербии, лидер наиболее дисциплинированных и профессиональных отрядов "Сербской Добровольческой Гвардии", или «Тигров» (так как маскот гвардии — тигр). Аркан избран был депутатом парламента Сербии от региона Косово. Мистер Иглбергер назвал Аркана "военным преступником". Сербский народ — другого мнения, и потому множество мальчиков, родившихся в сербских семьях за последние пару лет, названы именем АРКАН.

Прибыв в Белград в конце февраля, я позвонил ему в штаб гвардии, в Ердут. Он пригласил меня пообедать с ним и его офицерами в кантине. Встречаемся как старые друзья, обнимаемся. (Те, кого встретил на войне, становятся друзьями. В ноябре 1991 г. в Славонии шли жестокие бои, и Аркан был ранен). Две красивые девушки-солдатки обслуживают нас за обедом.

Аркан заботится о своих солдатах. Его гвардия — профессионалы. Солдат получает 100 немецких марок в месяц, офицер — 1000. Недавно Аркан купил дюжину квартир для своих инвалидов. "Где ты берешь деньги?" — спрашиваю я его. Он владелец бензоколонки и двух банков… Даже с нами, друзьями (я и два министра правительства Крайины), Аркан при оружии. Его «кобра-магнум» ("кобру-магнум" я видел позднее на президенте Крайины Хаджиче) при нем и «хеклер» на подоконнике, на расстоянии вытянутой руки. Я знаю, что конфликт борьбы за власть противопоставил Аркана и министра внутренних дел Крайины Милана Мартича. Экс-полицейский Мартич испытывает классовую ненависть к экс-криминалу Желко Разнатовичу? Аркан всем обязан войне. Война дала ему возможность стать профессиональным военным и национальным героем. Национальный герой, он, однако, сохранил некоторые привычки своей прошлой жизни гангстера, что придает ему необходимый нац. герою шарм. Бывая в Белграде, Аркан останавливается в отеле «Мажестик». Шикарный (изумрудный кафель ванных комнат), отель этот может служить для съемок любого экзотического фильма с Хемфри Богартом, Лорен Бокал или Одри Хепберн. В ресторане плачет фонтан, пьяно играет начиная с полудня, гигантские букеты цветов повсюду, и четыре официанта в смокингах обслуживают каждый стол. Владелец «Мажестика» — двухметрового роста веселый животастый человек в ярких пиджаках, друг Аркана.

ШТАБ ОПЕРАТИВНОЙ ГРУППЫ (района Бенковац). Полковник Танга, несколько офицеров и я пьем кофе. Апрель 1993 г. Полковник Танга был профессором Военной академии в Белграде. Среди его учеников — ангольский генерал Шейте Нето. Среди его сегодняшних врагов — целая толпа вчерашних друзей. Командир 113-й хорватской бригады Иван Бачич, например. "Видите ли, я принадлежу к единственному поколению сербских военных, которое дожило до пенсионного возраста, так и не поучаствовав в войне, — говорит улыбаясь полковник Танга. — Это так я думал совсем недавно. Война состоялась в первый же месяц после моего ухода на пенсию… Судьба сербов — воевать и умирать". Все это говорится без грусти, с улыбочкой самурая…

Как будто для подтверждения его слов в штабе внезапно появляется капитан Драган. Каска, лицо раскрашено, физиономия настоящего Рэмбо — капитан прибыл прямо из боя (кровавого, как мы потом узнали) за высоту Ражовльева Глава. Он все еще очень возбужден боем. Он разговаривает возбужденно, жадно курит, отбивает как бы ритм боя зажигалкой по столу. Снимает каску. Под каской его голова обвязана хаки-платком. Его руки выпачканы землей и машинным маслом, ногти сломаны, словно руки тракториста какого-нибудь или механика. Руки солдата и есть руки крестьянина-механика… Капитан говорит о проблемах армии Крайины. Наиболее серьезная, по его мнению, есть проблема нехватки младших офицеров на уровне командиров взводов и отделений. Профессиональный солдат, капитан Драган прибыл ниоткуда (якобы из Австралии) в самом начале "первой войны", как здесь называют сербское восстание против хорватов в 1991 г., для того чтобы научить сербов Крайины воевать. С тех пор он сделался живой легендой. Спрашиваю его по-английски, австралиец ли он? "У меня множество паспортов", — говорит он и таинственно улыбается. Много раз интервьюированный медиями мира (даже американское шоу "60 минут" интервьюировало его недавно), капитан остается тем не менее загадкой. Я слышал даже, что он серб еврейского происхождения. В одном нет сомнения: он высокопрофессиональный солдат… Через несколько дней я посетил его центр «Альфа». В центре желающие солдаты могут повысить свою профессиональную квалификацию в любых областях военного искусства. Преподается: камуфляж, борьба с танками и самолетами, конструкция убежищ и дзотов, закладка минных полей, правила атаки и боя в различных условиях… Центр «Альфа» наполнен сотнями юношей и десятками девушек. Сталлоне играл Рэмбо, в то время как Драган живет Рэмбо. Американцы воображают судьбы, которые другие живут?

СУДЬБА СОЛДАТА. Я познакомился со многими солдатами за последние пару лет. Некоторые из них уже мертвы. Подполковник Костенко был арестован и убит своими, в Приднестровье. О нем говорят плохое, но он был храбрый солдат, настоящий пес войны. Служил командиром десантной части в Афганистане. Брал Паншир. Был там два раза ранен, много раз награжден. В отставку его отправили в сорок лет. Однако его гражданская жизнь в Приднестровье продлилась всего два года. Мне привелось узнать его близко, я спал на столе в его крошечном кабинете в разрушенных войной Бендерах, разорванных надвое линией фронта Бендерах…

Мир твоему обгорелому телу, солдат… национальные революции, рождение государств и войны, этим рождениям сопутствующие, делаются пассионарными героями, трагическими фигурами. Анархист, индивидуалист, часто даже преступник, такой герой-солдат вскоре начинает мешать обществу, которому он же и помог родиться. Тогда героев-солдат убирают, дабы освободить место для министров и бюрократов. Вот почему подполковник Костенко был убит, и министр внутренних дел Мартич ищет убрать Аркана…

Когда военные действия затухают, солдату становится скучно, и он переключает свое внимание на банальные вещи, но важные в контексте его жизни. Прежде всего солдат ищет возможно лучшей пищи. В казарме суп обыкновенно куда хуже, чем на позициях. По причине того, что в казарме кормятся сотни людей. На позициях бывают отличные повара. Так в Смильчиче (в Крайине) работает повар, получивший второе место на Всеюгославском конкурсе поваров до войны. Он накормил нас отличным супом с ветчиной и фасолью… Сытый, солдат ищет, если есть возможность, стакан вина. Девушки стоят в солдатском списке после еды и алкоголя.

Для того чтобы убедиться в том, что наши солдаты не очень отличаются от их солдат, я посетил как-то в свободное время оставленный французским батальоном ООН лагерь в Карин, в устье реки Каришница. До войны на этом месте был автокемпинг. Я обнаружил на красивой земле слаборазвитой страны мусорную свалку сверхразвитой страны. Пустые бутылки из-под «Бордо» и других французских вин, банки из под «Кока-колы» и «Фанты»… и неожиданно огромное количество разбухших от дождей дешевых книжонок карманного формата. "Часовой Ада" известного автора Жерара дэ Вилльерс, "Крестовый поход в Бирму", "Рамдам в Кассино", короче весь романтико-милитаристский жанр, вся идеология войны. Инстинкт воина предшествует идеологии или идеология предшествует оружию? Я твердо верю в то, что определенный сорт мужиков испытывает всегда биологическую жажду войны и что никакая цивилизация никогда не сможет изменить их природу. "Убрать насилие из жизни человеческой все равно, что убрать один из цветов радуги из спектра", — писал великий Константин Леонтьев. Как женщина и мужчина, война и мир стремятся соединиться в одно совершенное существо без изъяна. Но не могут.

"Новый взгляд", 1993 г.

Ледяной ночью 2 марта нас разбудили в казарме всех, включая полковников Шкорича и Кнежевича, чтобы взять у нас кровь. Тридцать шесть литров крови нужны были для того, чтобы спасти жизнь бойцу из "Сербской Добровольческой Гвардии", раненному смертельно на высоте Ражовльева Глава. Бойца разорвало миной… После пяти полных переливаний крови он вышел живым из этой ночи, но ногу и руку пришлось ампутировать. Солдатская судьба повернулась спиной к бедному парню.

…Красная обветренная физиономия старого солдата, крестьянина, наспех переодетого в военную форму, появилась в моей двери. Улыбается. "Хладно, капитан?" Я кричу: "Ой, хладно!" — моя клетка ледяная. Я не капитан, но предыдущий обитатель клетки (железная койка, стол и железная печка с трубой, уходящей в стену) был-таки капитан, его имя все еще на двери. В шесть утра казарма уже наполнена обычными утренними звуками: приближающиеся и удаляющиеся шаги, кашель, смех, хлопанье дверей. Я вскакиваю, заправляю койку, надеваю форму югославской армии, бегу в единственный на этаже туалет умываться. Когда я возвращаюсь, старый крестьянин-солдат сидит на корточках перед печкой, огонь гудит, и ледяная клетка начинает согреваться. Привилегия офицера — я имею право на завтрак в комнате. Завтрак ("доручек" — по-сербски) состоит из полбанки консервированной рыбы, двух больших кусков хлеба и содержимого пол-литровой пластмассовой кружки: теплая вода с сиропом. Сижу за столом, надо мной, на стене, большая оперативная карта района. Красным, синим и черным обозначены наши и их позиции. Вверху, в правом углу карты, — надпись «Секретно». На спинке койки висит автомат Калашникова югославского производства, с двумя магазинами, туго оплетенными клейкой лентой. На одеяле — мой пистолет, пояс и пятнисто-камуфляжное пальто. Действие происходит на Балканах, в Далмации, в районе города Бенковац, в стране, называемой Сербская Республика Крайина. От итальянского города Римини, через Адриатику, до моей казармы всего 240 километров.

Крайина — страна каменная, ветреная, поросшая кустами можжевельника (по-сербски — "смрэка"). Цветет мелкими розовыми и белыми цветами орешник ("баям"). Много неба, камня, ветра, дыма, виноградников, коз и овец. Овцы не равнинные (толстые и темные), но маньеристские, со светлыми блондинисто-выжженными рунами, на легких ногах, с узкими мордами борзых.

Повсюду война. Хорватское наступление 22 января захлебнулось, но тлеют боевые действия, не затухают ни днем, ни ночью. На одном только операционном направлении в районе села Смильчич 40 убитых и 300 раненых с нашей стороны. Из этих 340 человек только четверо (!) пострадали от пуль. Основная масса потерь вызвана минами (по-сербски миномет — "минобацач"), здесь их называют гранатами. Часты ранения в голову.

Смерть всегда где-то рядом. На передовом посту близ Наранджичи, севернее Новиграда, всего в 700 метрах от занятого хорватами города, за каменной стеной, У убежища, сложенного из бревен, камня, земли и одеял, беседую с солдатами. Могучий ветер со стороны Новиградского моря сдувает с ног. Солдаты натянули на себя все, что можно одеть. Командир поста Милан Маджарец обращает мое внимание на ствол сосны, под ней я сижу на снарядном ящике. На стволе — свежие следы пуль. "Снайпер", — подтверждает командир. Такие же следы пуль на соседнем дереве. Сквозь ветки нам видна впереди позиция, с которой обыкновенно стреляет хорватский танк. Снайпер стреляет с другого холма. Показывают, с какого. "Почему вы не смените позицию? Ведь ясно, что снайпер хорошо пристрелялся. Рано или поздно он снимет кого-то". Маджарец объясняет, что переносить пост — задача трудоемкая. Здесь они хорошо окопались. Они предпочитают быть осторожными… В каменной обветренной стране этой над Новиградским морем (глубокий залив Адриатики) невозможно находиться долго. Солдаты на посту меняются каждые 24 часа. Среди солдат- Душан Порипович, доброволец из Банйи. Ему 63 года, он воюет уже третий год. (Лыжная шапка закрывает все лицо, на голове — пилотка, поверх — каска). Порипович пришел сюда с севера, ранее он воевал в Покупско, на реке Купа. Там передовая сербская позиция отстоит от Загреба по прямой всего на 27 километров. Спрашиваю у Маджарца, почему в его 63 года Порипович не остался в тылу, с женщинами и детьми. Тот удивлен вопросом. "Потому что он хочет воевать, жить жизнью солдата. Физически он держится хорошо, как и другие солдаты".

Возвращаясь с поста, на северной окраине Наранджичей проходим мимо дома, бывшего еще недавно оборонным пунктом хорватов. Два брошенных гранатомета (одноразового пользования) БСТ-82. В бункере: прорезь окна на уровне пола, в углу на столе — остатки еды, в беспорядке матрасы, мусор, брошенное оружие. Банки из-под пива, коробки из-под сигарет, плоская бутыль итальянского бренди. Под ногами — вмерзший в лед альбом с фотографиями. Выдираю альбом, вглядываюсь. Свадьба. Дети. Пирог со свечами. Крестьяне за столом. Солдаты говорят мне, что это был хорватский дом… Еще дальше, у каменной стены (Крайина вся перерезана такими стенами — одновременно защита от ветра и размежевание участков), оставленные хорватами индивидуальные позиции. Камни всякий раз разбросаны таким образом, что видно: лежал человек, встроив ствол оружия в стену. Везде мусор, дерьмо, пачки из-под хорватских сигарет, банки из-под пива и тушенки. Так через каждые несколько десятков метров.

Крайина наполнена ветром, дымом горящих зданий и полевых кухонь, взрывами мин и снарядов гаубиц.

В Пржине (западнее села Смильчич). Солдаты строят блиндажи. Вкапывают в землю брошенные войсками UNPRAFOR белые жилые домики из пластика, обкладывают снарядными ящиками, наполненными песком, потолки настилают из бревен. "Единственная польза от UNPRAFOR — эти вот домики, трофеи", — говорит мне капитан Богунович. Сам передний край, позиция, чуть выше, проходит по кромке фруктового сада. Колючие кусты, линия окопов, над окопами, здесь и там, — несколько пулеметных гнезд. Пулеметы "ПАМ, 12,7 мм", системы Браунинг, я стрелял из такого в Сараево в прошлом году. Противник — через поле, в 800 метрах. Пригибаясь, пробегаем один за другим открытые места. В саду цветет орешник, и повсюду — следы вражеских мин: срубленные ветки, ямы воронок. Подбираю узкую, тонкую, как коса, ленту металла, такая, визжа в небе, снесет не одну голову. Эта, к счастью, уже безопасна, будет ржаветь в земле.

Впереди, метров за 200, поле заминировано. Через полчаса меня знакомят с человеком, который его минировал. Милорад Джакович или Дзил, 30 лет, командир отделения «Откачанных» (то есть "сумасшедших"). Он родом из села Ислам Греческий. Красивый чернобородый парень, командир «сумасшедших» почти робок. Он женат, у него двое детей. Очень любит оружие и охотничьих собак. Разговариваем, стоя на дороге. Дорога ведет к аэродрому Земуника, всего пару километров. (В конце января Земуник и его аэродромы (два), так же, как мост у Масленицы, стали известны всему миру. Так как явились целями внезапного наступления хорватов). Спрашиваю Дзила о его походе в родное село, оккупированное хорватами (солдаты уже успели рассказать мне об этом подвиге). "Да, ходил, — говорит он просто. — Взял кофе, свою собаку, осмотрел командное место хорватов и вернулся. По дороге взорвал большой грузовик". Улыбается. "Минное поле, это тоже ты?" Кивает. В перерыве между войнами (первой — 1991 года и новой, начавшейся 22 января 1993 г.) он часто ходил на минные поля охотиться на зайцев и фазанов. Там развелось много зайцев и фазанов. "Не боялся?" Нет, он ведь «понимает» мины.

Несколько русских танков Т-55: На одном надпись "Пусти ме да гинем!" (то есть "Пусти меня погибнуть!"). Не знаю, слышал ли командир танка Йово Алованья о надписи на головных повязках пилотов-камикадзе "Путь самурая есть смерть!", но "Пусти ме да гинем!" буквально то же, та же этика.

На корректировочном пункте смотрю в перископ на разрушенный мост через Новско Ждрило (узкий пролив), тот самый знаменитый мост у Масленицы. Подполковник Узелац показывает мне контур хорватского транспортного судна, затопленного его артиллерией. Объясняет мне, что вся его техника оказалась в день наступления хорватов (22 января) под замком у UNPRAFOR, в то время как хорватская армия обладала всем тяжелым вооружением. "Замки сбили, забрали технику…" Сегодня мораль у его людей высокая. Воюют за свою ведь землю. "Отступать нам некуда, в Россию не поедешь".

В перископ видим, что в селе Кашич, влево от церкви святого Ильи, стреляет вражеское орудие, скрытое в небольшой роще. Мнения разделяются: орудие это или танк. "Пичку матерну! — ругается подполковник. — Цель 121, вправо 150. Пали!" Вижу, как огненным сполохом приземляется снаряд. "Лево 30, далее 100. Пали!" — корректирует подполковник. По каменным полям, по лунному пейзажу с корявыми деревьями без листьев, иду к орудиям. Под темным небом обнаруживаю свои родные русские пушки: 122 мм, модель 1938 года. С корректировочного пункта поступают координаты цели. Двадцатидвухкилограммовый снаряд идет в ствол, гильза следует за ним. Искушение шарахнуть из пушки моих отцов велико. "Пали!" Я дергаю за веревку, раскрыв, как мне посоветовали рот, чтобы не оглохнуть. Позднее узнаю от корректировщиков, что секунда отделяла выпущенный мною снаряд от проехавшего по дороге в Кашиче военного грузовика неприятеля. Имея опыт четырех войн, дабы избежать упреков "прогрессивно настроенной" интеллигенции Белграда, Москвы и Парижа ("Почему вы, журналист, нарушив нейтралитет, позволяете себе участвовать в боевых действиях, брать в руки оружие?" — слышу я их ехидные голоса), я в этот раз официально оформился как доброволец в армию Крайины. "Я стреляю в небо, а Бог выбирает, на чью голову опустить снаряд", — утешает меня командир орудийного расчета. Еще он говорит, что им нужны снаряды, когда Россия пришлет снаряды? Артиллеристы показывают мне выпущенные по их позиции ракеты венгерского производства. "Пусть Америка возьмет себе хорватов, а Россия возьмет нас". Против сербов сегодня воюют все те же народы, кто пришел вместе с Гитлером в Россию: хорваты, венгры. Боснийские мусульмане служили в 13-й Боснийско-Герцеговинской дивизии SS.

В автомобиле с полковником Шкоричем едем в монастырь Крка, к владыке Лонгину, он — глава Далматинской епархии. По дороге полковник затрагивает тему страха и героизма. "На войне боятся все, — утверждает полковник, — но одни умеют владеть своим страхом, другие — нет". Я спрашиваю полковника, как бы он сформулировал определение героя. "Герой — тот, кто умеет презреть свой страх и действовать против него". Вокруг каменная могучая пустыня, поросшая деревом граб, серым и тоже как бы каменным. Листья отсутствуют еще. Здесь чудовищно красиво. Недаром здесь снимали в свое время «спагетти-вестерны», природа не уступает Вайомингам и Колорадо, а съемки стоили в десятки раз дешевле, чем в Америке. В Крайине живут крепкие каменные люди, под стать ее природе. Здесь мало промышленности (немногие текстильные предприятия закрылись) — это страна крестьян, овцеводов и виноградарей, людей с большими, тяжелыми руками тружеников. План Вэнса-Оуэна обрек их на жительство с хорватами, что невозможно. Совместная жизнь невозможна по простой и страшной причине (отвлекшись от споров по поводу того, кто первый начал войну и какая сторона была более жестокой) — количество крови, пролитой с обеих сторон, превысило критический уровень терпимости. UNPRAFOR, которому жители Крайины доверились, не защитил их. Не смог или не захотел. Сегодня они никому не верят. Они не отдадут свою землю, умрут ВСЕ, но не отдадут. "Пусти ми да гинем!" Местные интересы Крайины противоположны не только интересам хорватской стороны, не только интересам Запада (выраженным в плане Вэнса-Оуэна), но даже интересам Белграда, Сербии Милошевича, те согласны оставить Крайину хорватам в обмен на сохранение за сербами территорий в Боснии. До войны в Крайине было около 250 тысяч жителей, сегодня… Министр иностранных дел Крайины Ярцевич сказал мне, что около 130 тысяч. Всего 130 тысяч, но это каменные люди! В зале семинарии Кркского монастыря владыка Лонгин, в черной рясе, очки, молодой еще, седина в черной бороде и в гриве волос, со страстью рассказывает мне об истории Крайины. Согласно Лонгину, оказывается, хорваты Крайины — бывшие сербы. "В годы голода на Петровском поле католический священник из Дрниш раздавал еду голодным сербским крестьянам только в том случае, если они перейдут в католичество. Мы единственная нация, которая, меняя веру, меняет национальность. Вы знаете, что перекрестившись, серб становится хорватом?! В 1880 г. Папа Римский подтвердил эту практику указом: тех сербов, которые живут в Далмации, называть католиками и хорватами!"

Идем в церковь, она основана в 1350 году, но на ее месте ранее существовал уже небольшой монастырь. Под церковью сохранились остатки еще более древней катакомбной церкви, куда, по преданию, приходил совершать службу сам апостол Павел. Церковь небольшая, о четырех столбах: старый греческий, византийский стиль. Лучшие иконы и церковная утварь вывезены из военной зоны, спрятаны. Много русских икон: красные одежды святых на сером и золотом. Повсюду камень, потому жесточайше холодно. "Всегда радуйтесь…" — так начинается завещание Стефана Кнежевича, настоятеля Крки, умершего в 1890 году, вытесненное на каменном саркофаге его. Сознавая опасность католического прозелитизма, он в своем завещании просил убрать его прах из монастыря, если братия изменит вере. За монастырем и склепом с телом Стефана — старые кипарисы и могилы монахов. Полковник Шкорич, красивый, седой, тонкий, говорит мне, что хотел бы быть похороненным в таком месте. В кипарисах мяукает как кошка не то дрозд, не то скворец.

По этой земле, красивой и каменной, прошли многие завоеватели: венецианцы и турки, солдаты Австро-Венгрии и Муссолини. Совсем недалеко к северу по побережью — Рийека, она же Фиуме, город в 1919 году захватил полковник, поэт и итальянский империалист Габриэле д'Аннунцио. Пожилой веселый крестьянин в берете, пригласивший нас выпить вина и съесть домашней ветчины с луком, рассказал, что в возрасте десяти лет учил в школе итальянский язык, носил черную форму… Встав, крестьянин стоя напевает несколько строк итальянского фашистского гимна…

Следуя завещанию Стефана, мы, солдаты, радуемся. Я тоже. Простой горячей пище на позициях ("на террене", как выражается военный полицейский, бравый парень в берете Светозар Милич, он повсюду сопровождает меня, держа автомат особым способом: как ребенка прижимая его к правому плечу). Обыкновенно это фасолевый или гороховый суп с кусочками ветчины или колбасы. (В казарме у нас еда похуже. Там готовят на сотни солдат). Радуемся, если удастся разжиться, стакану местного вина. Радуемся, если стихает жестокий, всегдашний ветер. Выскочив из машины, радуемся на дороге, ведущей в городок Обровац: две мины приземлились чуть впереди нас, лишь повредили дорогу и сорвали провода… Солдат живет сегодняшним днем и если иногда заглядывает в прошлое, о будущем старается не думать. Жив — уже хорошо. Так как сколько-нибудь приемлемого решения проблемы Крайины не видно, то война пока — перманентное состояние. Крайина — республика вооруженных граждан.

Центр профессионального военного обучения «Альфа» создан "фондасьен капитана Драгана". В нем солдаты (вооруженные граждане) могут повысить свою профессиональную квалификацию: обучиться камуфляжу, конструкции убежищ и блиндажей, искусству минирования, борьбе с авионами и танками. Легендарный герой капитан Драган (я встретился с ним в бою за высоту Ражовльева Глава) — профессиональный военный. Австралийский гражданин сербского происхождения, капитан явился в Крайину тотчас, когда начались первые столкновения, в 1990 г. Это он первый стал учить местных крестьян воевать.

Живя жизнью солдата, я не избег встреч с беженцами. Сочувствуя старикам и детям, я все же человек казармы, потому беженцев мне всегда очень жалко и они вызывают во мне дикую тоску. Дети, женщины, старики в центре "Красного Креста" в Бргут и в школе в селе Белине: скученные в классных комнатах, сидят и лежат на матрасах. Все со злобой и гневом говорят о предательстве UNPRAFOR. "Почему они нас не защитили?" Испытывают особую неприязнь к французскому контингенту. В городе Обровац командир майор Допудж рассказывает мне детали.

Согласно майору, французский контингент (среди французов было несколько офицеров хорватского происхождения), симпатизируя хорватам, поставлял им разведывательные данные о сербских позициях. Более того, французы глушили телефонную связь между отдельными отрядами сербов в течение трех дней. Майор просил французских военных: "Не мешайте нам!", но глушение продолжалось. Еще более серьезная акция: французы, согласно майору, дали три своих бронетранспортера (белых, с буквами UN) хорватам, и те заехали на БТРах, неузнанные, в тыл к сербам. Сербские солдаты, думая что приехал UNPRAFOR, вышли без оружия, и были убитые и пленные. И сегодня десятеро из этих солдат все еще находятся в тюрьме в Задаре. Еще 24 сербских солдата (из них две женщины) погибли в Лика, потому что французы пропустили туда хорватов. Майор признается, что едва устоял против искушения открыть огонь из гаубиц по французскому контингенту, дабы отомстить за смерть своих солдат. "Удержался, не захотел стрелять по двадцатилетним детям. Французские солдаты не виноваты, виновато их командование и правительство Франции. Потерянные пять километров мы вернем".

Французы располагались в нескольких местах: часть (командный пункт) в отеле «Плитвице», в Масленице, часть в местечке Рованьска (это там хорваты получили БТРы), военная полиция помещалась в устье реки Каришница, на изумрудном берегу Каринского моря (глубокий залив Адриатики), и в казарме в Бенковац. В Бенковац (французы уехали оттуда уже 23 февраля, бежали) осталась их карта, где обозначены направления ударов хорватской армии. Карту нашли вселившиеся в здание после французов кенийцы. Майор Допудж сказал, что готов подтвердить свои показания под присягой.

В свете этих фактов загадочная немилость, в которую вдруг попал (тотчас после возвращения Миттерана из последнего визита в Югославию) Пьер Жокс, представляется менее загадочной. Не послужило ли причиной увольнения министра обороны (друга и партийного соратника Миттерана) поведение французского контингента в Крайине? Хорватское наступление нанесло несомненный ущерб политике Запада в бывшей Югославии. А никаких других военных операций французская армия в это время не вела. Что узнал Миттеран там, "на террене", и от кого узнал? От генерала Филиппа Марийона? Предмет для размышлений. Как бы там ни было, наши Рэмбо бежали, побросав белые домики, испортив надолго французскую репутацию в этом районе. UNPRAFOR здесь ненавидимая военная сила. (Тогда как до 22 января все было как раз наоборот. Войска UN пользовались в этом районе куда большим уважением, чем где бы то ни было на сербских землях). Исключение — контингент из Кении. Кенийский поручик лег на дорогу перед хорватским танком, не желая пропустить его. Поручик был жестоко избит, ему сломали четыре ребра и бросили в тюрьму. Историю UNPRAFOR замял, не желая раздражать хорватскую сторону.

Меня повсюду спрашивают: "Когда Россия будет нам помогать?" Беженцы в центре в Бргут, обступив меня, зло кричали: "Почему вы не скинете вашу власть, Ельцина? Нас всех перебьют!" И хотя я всякий раз объясняю им, что правительство Ельцина не только антисербское, но и антирусское, мне стыдно за мою Родину.

Вечер в казарме. Светозар и другой «мой» солдат Неделько Йокич уходят. Светозар, уходя, оглядел мой автомат и, заглянув в ствол, покачал головой. Автомат мой после стрельбы нуждается в чистке. Сажусь чистить автомат.

"Советская Россия", 1993 г.

Весна 1993 года застала меня в Сербской Крайине. Я жил в старой, Австро-Венгерской еще постройки казарме на окраине городка Бенковац. В моей офицерской клетушке были у меня железная койка, железный шкаф, железная печка, карта на стене, автомат висел на гвозде, пистолет покоился под подушкой. Возвратившись к ночи с фронта (он прилегал в пяти километрах), я выпивал по кружке вина с солдатами Миличем и Йокичем и ложился спать. В шесть утра меня будил стук в дверь, и большая красная физиономия просовывалась в щель… Я вздыхал, вспоминая тело жены, оставшейся в далеком другом мире, вскакивал, натягивал форму, шел в туалет, где скребли намыленные снежные щеки офицеры… Приходила молодая дежурная в форме, виляя задом, приносила завтрак. Вскоре я уже был на дороге на фронт. Когда приходилось ночевать на передовой, я скучал по своей казарме.

Тогда, в феврале 1993 года, на позициях у села Смильчич и близ села Наранджичи на могучем ветру со. стороны Новиградского моря мы задержали первое нашествие хорватов на сербские земли Книнской Крайины.

Сейчас Сербской Крайины не существует. Она, исконно сербская земля, где десяток поколений сербов прожили геройскую жизнь сопротивления, окруженные враждебными цивилизациями турок и католиков, была захвачена хорватской армией, вооруженной Западом. Надеюсь, там, на каменистых плато над Адриатикой, на ледяном ветру, под раскаленным солнцем, насмерть стояли против хорватского воинства мои боевые товарищи. Боец военной полиции Святозар Милич, рядовой Йокич, командир отряда «откачанных» Милорад Джакович, мои соседи по казарме полковники Шкорич и Кнежевич. Надеюсь, что бились до последнего искусный воин, сербский Рэмбо, капитан Драган, начальник штаба полковник Тамба. Надеюсь, что они не попали в плен, а если погибли, то это была легкая и мгновенная смерть.

Сербской Крайины больше нет на карте. Ушли в Сербию и сербскую часть Боснии жители Сербской Крайины, ныне беженцы. Сдал Сербскую Крайину Хорватии, в обмен на отмену эмбарго, хитрый президент Милошевич. Бессильная Россия сдала Книнскую Крайину бесстыдно и легко. Я не сдал своих боевых друзей. Я помогал вам чем мог: в моем активе многие десятки статей и несколько туш ваших врагов. Статьи и репортажи с мест боев помогли переориентировать российское общественное мнение в пользу сербов, ну а врагов стало на несколько меньше. Совсем недавно, 5 апреля 1996 года, Судебная Палата при президенте РФ вынесла решение возбудить против меня уголовное дело по поводу статьи "Лимонка в хорватов". За разжигание межнациональной розни. Каяться я не собираюсь. Борьба продолжается. Мы вернемся в Книнскую Крайину.

Осень 1996 г.

Ее привела ко мне ее светская мама. Портье дорогого отеля «Мажестик», где я проживал, ожидая транспорта на войну в Книнскую Крайину, носатый, крупный лакей, уговорил меня по-французски: "Мсье, ее мама считает Вас гением, ее дочь без ума от Вас, она видела Вас по теле, на "студио Б". Это, разумеется, не мое дело, мсье, но на вашем месте я бы поговорил с девочкой. Ей 17 лет и она из очень почтенной семьи, ее дед был сослан при Тито на острова, девочка только что окончила лицей. Она ждет Вас у лифта. Ее мама ушла". Я повесил трубку и спустился, вздыхая, в вестибюль.

Девочка ждала меня у лифта, была одета в рваные чистые джинсы и короткую кофточку и сжимала в руках все мои книги, изданные по-сербски. Девочка оказалась жгуче-черноволосой, на голову выше меня ростом, смотрела на меня взглядом липкого мухомора, глядящего на муху, и была похожа сросшимися иссиня-черными бровями на красавицу Йованку Броз, могучую жену Тито. Девочка-зверь, как тотчас окрестил я ее, выбрала собрать волосы в пучок.

Я пригласил ее в пустой еще бар. Мы сели за столик, стали пить кофе и говорить по-французски. Было послеобеденное время, в отеле страны, граждане которой вот уже три года вели сразу несколько войн, готовились к очередной бурной ночи шикарного отеля в австро-венгерском стиле. Пришел седой красивый пианист и тронул клавиши джазовой мелодией. Меняли букеты живых цветов на огромные свежие букеты живых цветов. Девочка смотрела на меня огромными глазами восточной красавицы и теребила повязанный на шее бантом шелковый шарф. Девочку звали Милица, что значит «миленькая». Она и вправду была миленькая, как рослый сильный юный тигр. У нее были большие руки с длинными пальцами. Мы поговорили о литературе, я подписал ей все мои книги. Все это было прекрасно, но я приехал в Белград не для того, чтобы пить кофе с девчонкой-красоткой-великаншей, и, глядя на ее грубые женские турецкие губы и припухший славянский подбородок, отвечать на ее детские вопросы. Мне нужно было уезжать через Балканы на войну, а транспорта все не было.

"Я сожалею, но мне пора, меня ждут", — сказал я, встал и не прибавил, где и кто ждет. "Да, я понимаю", — сказала она грустно, и тоже встала. Мы направились к лифту. Она шла впереди, и ее крупная попа на длинных ногах высоко и трогательно подрагивала передо мной. Завиток смоляных волос откололся от пучка и упал на белую шею. Все это — и попа, и шея, и волосы, и джазовая мелодия пианиста, и запах пролитого алкоголя, они там внезапно что-то пролили в баре, — сложилось вместе, и результат оказался неожиданным. У лифта я сказал ей: "Хотите, я вас провожу? Мне только нужно подняться в номер переодеться".

Она вошла в лифт со мной. В молчании мы вошли в мой номер. Она села на кровать и положила руки на колени. Мои книги — рядом. Дальнейшее случилось само собой. И вот уже в месиве крахмальных простынь, одеял, ее и моего тела, могучих ее ног, зада, на удивление небольших грудей, мы общей группой, Лаокооном перемещались по обширной, как футбольное поле, австро-венгерской постели. Она вся текла, эта девочка. И ее течка пахла зверем и сосновой хвоей. И это чуть-чуть мешало заниматься любовью, но было необыкновенно приятно и льстило мне. Дело в том, что через неделю мне должно было исполниться 50 лет, и то, что девчонка текла горячей хвоей от моих прикосновений, меня вдохновляло и возбуждало.

Через час я пошел ее провожать. Я сунул в карман бушлата свой пистолет, изделие фабрики "Червона Звезда", подарок военного коменданта Вогощчи округа Сараево, заслуженный мною год назад на фронте в Боснии, девочка надела в вестибюле отеля легкое пальтецо, и мы пошли по зимней улице Князя Михайло, обнявшись, как два влюбленные подростка.

И нам было весело. И мы курили вдвоем одну сигарету, и шарф ее сдувало ветром в лицо мне. Мы останавливались, целовались, кричали и шептали друг другу всякие нежности по-французски. И даже на улице от ее шеи и рук пахло ее сосновой течкой. "Миленькая, — говорил я ей, — Милица".

Несмотря на жестокие войны на окраинах, а может быть благодаря войнам, рестораны были переполнены веселыми и пьяными людьми. Мы зашли в бар и выпили. И потом еще долго целовались у нее в подъезде.

Мы договорились встретиться назавтра, но встретились только в конце весны. Дело в том, что я вернулся в «Мажестик», где в ресторане в тот же вечер состоялся банкет. Депутаты-социалисты Милошевича и националисты Шешеля, тогда состоявшие в союзе, дали его в мою честь. Это был уже не первый банкет. Я не хотел банкета, меня ждали на фронте близ Адриатики в казарме городка Бенковац, куда я должен был отправиться добровольцем. На банкете, по-восточному пышном, с нескончаемыми тостами в мою честь, я скучал и вспоминал звериные ласки девочки Милицы. По-восточному журчал посреди зала фонтан, шпалерами стояли лакеи, к ночи зал наполнился красивыми женщинами и знаменитостями: мне показали двух министров, директора гостелевидения, знаменитого бандита. Около полуночи ко мне подошел высоченный, пузатый хозяин ресторана в ярко-желтом пиджаке и, наклонясь над моим ухом, сообщил, что меня хочет видеть Аркан. "Аркан здесь?" — я оглядел зал. "Следуйте за мной, пожалуйста, — прошептал толстяк, — я провожу вас". На спецлифте он отвез меня на самый верхний этаж, где, миновав несколько дверей, охраняемых вооруженными людьми, я оказался прямо у длинного обеденного стола. Во главе его, уставленного едой и бокалами, сидел в военной форме мой друг депутат, генерал, мафиози и отчаянно храбрый солдат Желко Разнатович, по кличке Аркан (Лев), и десяток его гостей. Мы обнялись. Я пожаловался на то, что никак не могу уехать в Книн. Аркан обещал помочь и в ту же ночь сдержал слово.

В четыре часа утра в дверь моего номера постучали. В дверях стоял вооруженный до зубов сержант-парашютист в малиновом берете. Я мгновенно собрался, бросил в сумку все бутылочки алкоголя, которые нашел в мини-баре, спустился вниз и последовал за парашютистом. В февральской ночи мы нашли автобус, полный солдат, и двинулись в долгий и опасный путь через все Балканы, по обстреливаемому противником коридору мимо Брчко, через Банью Луку, через всю Герцеговину к Адриатике. И я добрался в Республику Сербская Книнская Крайина живой и получил на руки «Калашников» югославского производства и поселился в крошечной комнате-клетке в австро-венгерской постройки старой казарме. Свое пятидесятилетие я отпраздновал своеобразно. Стрелял из нашей русской 122-миллиметровой гаубицы, модель 1938 года, и накрыл здание почты, где помещался хорватский штаб. В селе Кашич. Искаженное СМИ нескольких стран сообщение об этом эпизоде превратилось в московских газетах в захват здания почты и отправку телеграммы в Москву. Я два раза ходил в атаку, но не был даже легко ранен. По ночам мне снилась не жена Наташа в Париже, а запах белградской девочки-зверя.

Я попал в Белград в самом начале мая и позвонил Милице из номера в «Мажестик». Она прибежала. И опять пахло хвоей, и девочка-жаркий зверь горела, рыдала, металась по постели и нежно говорила по-французски. И я опять провожал ее по ночному Белграду, пистолет фабрики "Червона Звезда" в кармане. Я посетил ее семью, сидел в большой гостиной и вел светскую беседу с ее мамой и подругой мамы по-английски и с живым дедом — по-русски. И она приходила ко мне в «Мажестик» все оставшиеся до отъезда дни. И, избегая журналистов, депутатов и политиков, я пребывал в постели с белградской девочкой. Потом я улетел через Будапешт в Париж. А оттуда в Москву.