Анатомия одного развода

АВГУСТ 1966

Дама в сопровождении агента по продаже недвижимого имущества уже удалялась, наступая на свою тень, по раскаленной жаркой улице. Попутного ветра! Это была уже шестая посетительница из тех, что появлялись здесь после возвращения семьи из Шазе, и к тому же наиболее придирчивая. Куда только не совали свои носы она и ее помощник, пытаясь обнаружить слабость опорных балок. Они изо всех сил дубасили по перегородкам или легонько их простукивали, чтобы определить, не отстала ли штукатурка. Подойдя к туалетной комнате, на которую обычно бросают лишь беглый взгляд через полуоткрытую дверь, они приподнимали сиденье, спускали воду и по пришепетыванию, с которым вода наливалась в бачок, заключали: заизвестковался. А все эти расспросы, все эти соображения!

— Почему же вы продаете? Ах, вследствие развода? А о цене вы договорились?

И предлагали цену самую смехотворную… Как знать? А вдруг? Иной раз люди, которым ничего не стоит разрушить семью, столь же легко расстаются и с добром. Смерть привлекает стервятников. Беда, видимо, имеет свой запах, и некоторые носы его чуют издалека: иначе как бы все пронюхал старьевщик, который вчера прибежал, чтобы предложить мадам освободиться от ненужных вещей?

Алина вернулась в гостиную. Луи уже забрал свою часть мебели и переправил ее в новый дом, который он снял в Ножане. Теперь у Алины нет секретера, им пользуется уже другая, которая, возможно, и не заметит, что под каждым ящиком четко значится имя Алины. Нет, не чернилами — они быстро выцветают. Эта надпись останется навсегда, потому что выжжена острым кончиком раскаленной докрасна кочерги.

Ну вот, придется теперь довольствоваться обеденным столом — он так давно покрыт клеенкой, что все забыли о его принадлежности к гарнитуру тикового дерева… Алина усаживается, берет ручку и продолжает письмо Эмме. «…Можете себе представить, какие тяжелые были у меня дни, я была так удручена, что никому не написала ни слова. Когда вас навеки покидает отец, то главной опорой обычно становится муж. Я же потеряла обоих сразу. И тем не менее мне было очень трудно оставаться в Шазе до конца июля. В парк нельзя было выходить: там гуляли гости маркиза. Невозможно было и появляться в деревне — там я чувствовала себя как прокаженная. Мама вообще не желала отпускать меня из дому — только в церковь, куда она сама нас тащила, так и не поняв, что у ее «парижан», как она нас называет, отношение к религии весьма сдержанное. Дети своего дедушку обожали, но могла ли я требовать от них, чтобы в течение девяти дней каждое утро они подымались в шесть утра для молитвы! А какие неприятные разговоры были у меня с мамой по поводу того, как я их воспитала. Я и такое выслушала: «На твоем месте я бы поразмыслила, почему очутилась в таком положении. Ведь любовь к богу — нередко гарантия земной любви»».

Алина неожиданно вздрогнула. Послышался свист — это уже не в первый раз и, видно, не в последний, — и тут же открылось окно в комнате Агаты. Сейчас она спустится и побежит к черному ходу, чтобы обойти дом сзади. Так всегда делает Леон. А прежде делал его папаша. Но надо закончить письмо: «Наконец я вернулась домой. Никаких вестей от Луи… А вот дети завалены почтовыми открытками. Некоторые из них я сначала сжигала, а потом перестала это делать, так как заметила, что открытки перенумерованы. Четверка ревниво к этому относится, даже Агата. Вообще они стали очень раздражительны. И понять это легко. К морю они в этом году не ездили. Знают, что скоро мы будем вынуждены покинуть дом. Со страхом ждут девятого августа. Да, именно — девятого августа. Начало учебного года пятнадцатого сентября. Каникулы составляют 31+31+14, то есть 76 дней. Если их разделить пополам, получится по 38 дней. Луи хотел взять детей первого августа; как мне сказал адвокат, он уже снял комнаты в Комблу. Думаю, что я поступила правильно, решив точно придерживаться судебного решения и ни в чем не уступать: так мы выигрываем еще неделю…»

Взбудораженная своим подробным отчетом, Алина вдруг вскочила с места. Треск мотоцикла заставил ее подойти к окнам. От подъезда отъезжает сын инженера из дома № 29, на заднем сиденье — Агата.

Конечно, на парне шлем, а у малышки его нет. Но разве только в этом она сейчас нуждается?

Одно опасение повлекло за собой другое. Алина быстро скользит по паркету в домашних туфлях. Только лицом и кровью схожая с отцом, но так слепо преданная матери — при условии, что ей дозволено ходить куда угодно и у нее не будут спрашивать, где она была, — Агата, единственная из всей Четверки, в итоге обратила внимание на противоположный пол, пытаясь найти в мускулистых парнях то, чего ей не хватало дома, — мужчину. Остальные трое тоже отдалились от матери, но замкнулись каждый в себе: четырехугольник распадался.

Взять, к примеру, Ги — дверь в его комнату полуоткрыта. Он склонился над своими хомяками: отец, мать и пятеро маленьких. Клетка полным-полна, а уж какой запах!

— Держи папашу отдельно, — замечает Алина. — А то через полгода у тебя тут будет тридцать хомяков.

— Так что же, разбить семью, ты об этом не подумала?! — возмущается Ги.

А вот комната Леона, в ней полный развал: где попало валяется одежда, обувь, настежь открыты ящики стола, вперемешку книги, баночки с мазью или растираниями. Алина все это оставляет в неприкосновенности. Иначе Леон приходит в ярость, кричит, что потом он ничего не может найти. Где он сейчас? Наверно, в клубе, занят спортом — до седьмого пота тренируется на гаревой дорожке: меры он не знает. А может, развалился в кресле у телевизора. Пожалуй, где-то на стороне у него есть своя личная жизнь. Узнать это не так легко. Раз пять или шесть Алина тайком ходила на спортивную площадку, пряталась за редкими рядами местных болельщиков. Она обычно видела, как возвращается Леон после пробега на три тысячи метров — не первый, но и не самый последний, как он безразлично шагает среди этих девчонок с крепкими задницами и торчащими грудями. Но Леон такой скрытный… Однажды в воскресный день он обнаружил мать, подошел ближе и недовольно буркнул:

— А ты что здесь делаешь?

И его тоже нельзя ни о чем спросить. Он тоже хочет, чтоб его баловали, ничего от него не требовали, ни помощи, ни услуг, — будьте благодарны, что он дома. Алина наклоняется, поднимает с пола заинтересовавшую ее маленькую круглую коробочку. Верно, выпала у него из кармана… И внезапно густо краснеет. Хотя коробочка пуста, но достаточно ярлычка, чтобы все было ясно. Ну, конечно, Леону ведь стукнуло восемнадцать. В каком-то отношении эта находка успокаивает. А в другом — тревожит. Но сексуальная жизнь юноши — этим ведь должен заниматься отец. Алина никогда не решалась вмешиваться в это.

Обследование дома завершается комнатой Розы, которая недавно перебралась в бывшую мастерскую отца вместе со своей коллекцией ракушек. Очень уж ей хотелось жить в мастерской отца, как бы у самого отца, хоть и в доме матери, а той это и в голову не пришло. Одним из немногих преимуществ неминуемого переезда будет то, что Розе придется расстаться с этой мастерской, и тогда, в тесной квартирке, вынужденная снова жить в одной комнате с сестрой, она поймет настоящую цену отцовской доброты.

Дверь в мастерскую тщательно закрыта. Алина ничего, ничего бы не пожалела, чтобы привлечь Розу на свою сторону. Она робко скребется в дверь. Ключ в замке поворачивается, задвижка отодвигается. Дверь распахивается, и глазам Алины предстает комната, которая служила Луи местом свалки ненужных вещей, а теперь новая обитательница все переделала, заново оклеила — это стоило дешево, ибо она все сделала сама, — и комната стала спальней молодой девушки, где пахнет цветом шиповника, где стоит безукоризненно застеленная кровать, где облаком белого пара от ветерка вздымается занавесь, а на полочках зияют расщелинами большая Strombe, зеленая Turbo, Murex с розовой пастью, и на каждой раковине аккуратно наклеен ярлычок с названием.

— Я тебе нужна?

Пунктуальная, сдержанная Роза всегда выметет дом, почистит овощи, проворно взобьет яичные белки, накроет на стол — и все это без ворчания, тогда как остальные дети ни в чем не помогают; у нее средняя оценка — двенадцать баллов, а то и больше, а ведь в этом же классе старшая сестра плелась в хвосте; Роза всегда вежлива, когда надо и кого надо поцелует, особенно мать, хотя никогда не кинется ей на шею, не будет нашептывать на ухо свои тайны или нести какой-нибудь нежный вздор, как это делает Агата. В Розе, как в зеркале, повторилась она — Алина, но у своего двойника она не самая любимая, и с этим матери свыкнуться трудно.

— Я не могу одна вынести мусорный бак, — говорит она.

— Иду, — отвечает дочь.

У Алины зоркие, как у кошки, глаза. Роза тоже кому-то писала письмо; видимо, в ответ на то, конверт от которого Алина вчера нашла в ведре, склеила из обрывков и прочла адрес: Фонтене, до востребования.

Агата вернулась почти одновременно с Леоном и застала в доме своих теток. Они недавно приехали, после июльского отдыха у моря, где предали забвению свой траур, а теперь, снова в черном, мрачные сидели рядом с сестрой, между Розой и Ги.

— Если бы ваш отец умел вести себя пристойно, то встречался бы с вами у дедушки и бабушки, — сказала Анетта.

Леон тут же удалился к себе в комнату. Агата зашла в гостиную, забыв о том, что на платье у нее пятно от смазочного масла и это может вызвать ядовитые замечания. Ей, конечно, наплевать — она была твердо убеждена, что уже переросла нравоучения. Но ее мать постоянно твердила, что пример старшей сестры, которая во всем разобралась, поучителен для младших и поможет им понять то, что произошло. Агата в этом немного сомневалась — с некоторых пор Роза стала во всем ей перечить. Не верила она и в то, что как-то удастся подготовить к неминуемому младших, сколько их ни поучай. А Жинетта все пережевывала одно и то же:

— Как говорил ваш дорогой дедушка, эта дама никогда не станет вам близкой, хотя и будет теперь называться мадам Давермель.

— Вы вежливо здоровайтесь с ней — и все, — продолжала Анетта.

На бледных мордашках младших, кроме скуки, ничего не отражалось. Наконец Роза попыталась ускользнуть.

— Пойду приготовлю чай, — сказала она. — Кекса хотите?

Ги тут же последовал за ней, а тетки, уже не стесняясь Агаты, совсем разошлись. Даже вытащили фотографию, некогда обнаруженную в карманах Луи в те дни, когда еще можно было их выворачивать.

— Эта красотка мажется вовсю! — воскликнула Жинетта, ходившая в рыжем парике.

— А меня умиляет ее морда, — добавила Анетта. — Что Луи в ней нашел?

— Да ровно ничего, моя душенька, — продолжала мадам Фиу. — Все как в шараде: Ты у меня не первый, впрочем, и не второй; не будешь и последним, хотя на часок в постели станешь для меня всем. Удивительно то, что она в этой постели задержалась.

— Да, уж терпения у нее хватило, это надо признать, — заключила Анетта. — Здесь, можно сказать, томительное ожидание сбылось!

Все захихикали. Новый взрыв смеха последовал, когда Жинетта спросила, будет ли Луи делиться своим счастьем с приятелями — ведь он может одарить их бесплатно. Однако для Агаты это было уже слишком, и она тоже удрала к себе.

Оставив позади Клюз, машина с ровным гулом мчалась вдоль Арва. Луи спокоен за Розу, сидящую рядом, но то и дело искоса поглядывает в зеркальце на остальных детей. Можно было себе представить, какие разговорчики шли в Фонтене; вот уже несколько лет, как эти тощие и толстые феи осыпали его не розами, а жабами. Если бы он и не знал этого, напряженная атмосфера в машине на протяжении долгого пути в шестьсот километров предупредила бы его. Он тоже опасался предстоящей встречи детей с той, которая должна казаться им виновницей развала семьи. Спорить, доказывать, что семья распалась гораздо раньше, было бессмысленно — что это даст? Любые доводы — ничто против факта, а для них факт в том, что место Алины заняла Одиль.

Семь часов. Уже проехали Саланш. Машина приступом берет извилистую горную дорогу, ведущую в Комблу. Долина углубляется, наполняясь лиловым сумраком, а скалы как бы карабкаются вверх к еще освещенным вершинам. Наконец-то вся Четверка прижала носы к стеклам.

— Вот так Монблан — он ведь розовый! — говорит Ги.

— А из нашего домика, — отвечает ему отец, — ты увидишь в бинокль, как альпинисты, с помощью веревок, спускаются к приюту в горах.

Отец Одили был родом из Ля-Боля, а мать — из Савойи, и дочь унаследовала от нее любовь к горным тропам: ей нравилось ходить по ним на лыжах или в спортивных ботинках. Книжная лавка, принадлежавшая их семье, многие годы была популярна среди туристов, отдыхающих на морском берегу, и потому Одиль тоже чувствовала себя немного туристкой. Ей были по душе бурно рвущиеся с гор потоки. А Четверке была бы более сродни тихая река, кувшинки, водоросли. Гор они еще не видели. Собирались на рождество съездить в Шамрусс, но не вышло. И вот Луи пошел на хитрость. В Ножан их отвезут лишь к концу каникул. Пока же надо их чем-то увлечь, вырвать из обычной обстановки, устроить в другом месте, заинтересовать ледниками, канатной дорогой, попотчевать напитками из корней горечавки, взять себе на подмогу Милоберов, старых и молодых, собравшихся именно для этой цели в горном трехэтажном домике. Большая семья — это выглядит всегда солидно: дети чувствительны к мнению большинства. И Одиль, которая заранее приехала в Комблу, не будет особо выделяться. Хитрость имеет еще одну полезную сторону: после стремительного посещения мэрии, после сугубо формальной свадьбы, без свидетелей, без фотографий, без заранее объявленной даты, после столь неудачного начала, которое, по сути дела, являлось концом того, что было ранее, идея соединить всех вместе, собрать семью была весьма кстати. Дети, сами того не ведая, станут связующим звеном.

— Осталось метров пятьсот, — сказал Луи, замедлив скорость, как только показались дома. — Мы уже на месте, но надо проехать еще немного — до старой дороги на Межёв.

Четверка усердно рассматривала пейзаж. Дети замкнулись и молчали. Луи прибавил скорость, невзирая на указатели, чтоб скорее приехать. Они напугали его, эти чертенята! Можно подумать, что он везет их к людоедке! Он решил не осуждать при них Алину, и это было правильно и даже мудро, но избегать при этом всяких объяснений, пожалуй, не стоит. Родители не спрашивают у детей согласия на женитьбу или замужество. Но распространяется ли эта истина на новую любовь многодетного папаши, дает ли ему право не только принимать единоличные решения, распоряжаться в одиночку, но и связывать себя обещанием, противоречащим тому, которое дало ему такие права?

Еще одно неожиданное обстоятельство — иначе как отступничеством его не назовешь. Луи не ожидал этого от своих родителей: если бы они решились принять участие в семейном сборе, все было бы проще. Но родители захотели выждать, чтобы получше присмотреться к Одили. Тем хуже! Если старые и новые связи запутываются в узлы, то, чтобы развязать их, надо не рубить с плеча кухонным ножом, как делает Алина, а найти другие средства. Одиль сумеет все уладить…

Видимо, там стоит Одиль — вон то белое пятно, виднеющееся перед шестым домиком из покрытого лаком дерева; он здесь самый большой и называется «Дикий козел». Да-да, это именно Одиль. Стоит на веранде среди Милоберов и машет рукой. Она и побежала навстречу, пока машина делает крюк, карабкаясь по крутой дороге, ведущей к площадке. Одиль уже открыла дверцу, крепко поцеловала в губы своего супруга и тут же спросила:

— Не очень замерзли в машине?

Похоже, что причина этому не только выпавшая роса, не только ледяная вершина горы Бионасе напротив. Трое старших разминаются, расправляют смявшуюся в дороге одежду, делают вид, что разглядывают открывшуюся перед ними панораму, и вдруг застывают в молчании. Только Ги прыгает с ноги на ногу.

— Ну вот и ваши ребятки, — говорит хозяин книжной лавки, теребя бородку.

Никто не обращает внимания на их немного скованный вид, на то, что они так сухо здороваются. Дети не ожидали, что здесь их встретят столько людей, и даже Агата, выйдя из машины с поджатыми губами, как-то растворилась в благожелательности Милоберов. Леон искоса поглядывал на эту удивительную мачеху, на полголовы меньше ростом, чем он, — даже ее мать выглядит ничуть не старше его собственной. Действуя согласно заранее разработанному сценарию: Веди себя так, словно ты знаешь их со дня появления на свет, Одиль переходила от одного к другому. Она поцеловала Ги в подставленную ей щечку. Ласково коснулась подбородка Агаты, так напряженно выпрямившейся, словно у нее шея срослась с позвоночником. Одиль не подошла к Леону, от которого ее загораживали чемоданы, он только что взял их в руки, чтобы скрыть смущение, и обняла Розу, которая, перехватив на лету беспокойный взгляд отца, ответила ей тем же.

— Вы, наверно, хотите отнести багаж, Леон? — спросила Одиль и тут же поправилась: — Впрочем, что это я, почему бы мне не быть с тобой на «ты»… Подыми-ка эти вещи на третий этаж.

— Хорошо, мадам, — говорит Леон.

— Зови меня Одиль, так будет проще.

— Да, мадам, — отвечает Леон.

— Послушай, я сама провожу их, устрою и потом приведу к ужину, — добавляет мадам Милобер, желая помочь дочери.

Легкость в обращении, непринужденность, выработанная мадам Милобер в разговорах с покупателями книг очень пригодятся. Это она сняла удобный трехэтажный дом в горах, и лучшая помощь дочери с ее стороны — это вначале оградить ее от общения с детьми мужа. Прежде семья Одили держалась отчужденно, выражая этим свое осуждение, но теперь с такой ловкостью помогает молодоженам наладить их жизнь, которая может вызвать самые разные чувства. Раймон, Армель и особенно их восьмилетний сынишка, который мог бы заинтересовать Ги, идут следом. Весьма сердечно настроенный тесть с иронической искоркой в глазах остался наедине с зятем; они виделись всего дважды, и это чувствуется: ведь первая встреча была лишь неделю назад, по случаю того, что отец снова признал дочь.

— Уф! — выдохнула Одиль. — Ну и забетонировала их твоя жена! Я боялась, что мое терпение лопнет.

— Моя жена — теперь ты, не забывай, — сказал Луи.

— К этому еще надо привыкнуть, — нерешительно вставил тесть. — Мне кажется, что все прошло совсем неплохо.

— Пожалуй, мне надо наведаться наверх, — сказал Луи.

— Оставайтесь-ка здесь, — ответил тесть. — Вашим детям тоже надо освоиться. Сейчас вы слишком возбуждены и не способны помочь им забыть, что вечером они не смогут поцеловать свою мать. К тому же посмотрите на Одиль: она перенапряглась, вся дрожит!

Тесть ушел. Наступила ночь, пронизанная светящимися точками, которые тянулись вверх из глубины оврагов, четким прямоугольником обрисовывая теперь уже темную гору. В сумраке Луи прижал к себе Одиль, нашептывая ей на ухо нежные слова…

— Почему ты смеешься? — спросила она.

Луи не ответил. Он не стал говорить ей, что, несмотря на недельное воздержание, их ласки сегодня впервые будут банально супружескими — ведь в соседней комнате будут спать дети.

— Тише, дорогой мой! — шепчет Одиль.

Открылось окно третьего этажа. Это Роза высунула руки, чтобы запереть ставни.

Закрыв их, она обернулась. В маленькой комнате кровати помещались одна над другой, и Агата успела захватить верхнюю. Леон — в комнате мальчиков — решил сделать то же самое, невзирая на недовольство Ги, которому хотелось лазить вверх по лестнице. Даже не постучав, Леон вошел к сестрам.

— Нужно же было поместить меня с этим мальчишкой! — проворчал он.

Мальчишка вошел следом. Остановился и посмотрел назад. Милоберы все еще стояли в коридоре.

— До чего же она молоденькая! — шепнул Ги, не называя имени.

Главная заводила, рупор матери, Агата тоже попробовала свой насест и живо спустилась вниз.

— Это просто смешно, — проворчала она. — Знаешь, я ни за что не дам ей командовать мной! И речи быть не может.

— Она очень хорошенькая, — сказала Роза. — Зря ведь болтали наши тетки, а?

— Что, одобряешь папу? — злобно прошипела Агата.

Она совершенно не выносила самостоятельных суждений Розы, своей младшей сестры, которую прежде можно было водить на поводке и сбрасывать ей свои обноски, ставшие слишком короткими. Агата обожает мать, ее выбор сделан по велению сердца, и этот выбор ни с чем мириться не может, так же как выбор Розы; он лишь укрепляется от соперничества сестер.

— Я, конечно, не одобряю, — ответила Роза. — Но могу теперь понять его лучше.

Ах, она все-таки не одобряет — и на том спасибо. Но это ее «понимание» там, дома, в Фонтене, показалось бы отвратительным. Агата искала себе союзника. Она процедила сквозь зубы:

— Мамочке было бы приятно послушать твои речи! Не правда ли, Леон?

Леон, которому неохота ввязываться в свару, скривившись, выходит в коридор.

— Может быть, это к делу не относится, — говорит он, — но я голоден.

За ужином, благодаря тому, что одиннадцать вилок (позвякивали об одиннадцать тарелок, а семья Милобер поддерживала застольную беседу, плохой аппетит Агаты и молчание Леона, занятого тщательным пережевыванием пищи, почти не были замечены. Усталость, вовсе не притворная, заставила всех рано подняться наверх. Лестница никому не показалась Голгофой, по ней поднялись шумной компанией, прыгая через ступеньки, и Ги уже почти прирученный, громко вопил: «Гип-гип ура!» — от радости, что взбежал наверх первым.

Только одна Агата, выйдя через десять минут в пижаме из ванной комнаты, остановилась у самой двери и внезапно окаменела. Знать не так тяжело, как видеть самой. В течение многих лет каждую ночь ее отец шел в материнскую спальню. Сегодня она впервые увидела, как он направился в комнату Одили.

Переход от сна к бодрствованию всегда полон неясности. Да правда ли это? Действительно ли я теперь одна? И всегда, только лишь начинает возвращаться сознание, в еще туманном, полубредовом состоянии возникает, как заклинание духов, иллюзия, маленький мстительный роман: Луи тоже открывает глаза и видит ту, другую, но не находит в ней прелести новизны и грезит о третьей; он решает, что она станет следующей, но не последней… Вот так-то, мои милые, некоторые думают, что избраны навеки. Избраны! Груша, разрезанная пополам, очищенная от кожуры, от хвостика, от семечек, груша, которую облюбовали в компотнице, тоже лучшая из лучших, — а какова ее судьба? Избрана! Как это созвучно слову: изгнана. Вот он, точный смысл: избрана на время, а потом, за ненадобностью, — изгнана. Я прошла через это. Теперь вы пройдите. Станете тем же, что я сейчас: ни девушкой, ни женщиной. Ни барышней, ни дамой, ибо это уже в прошлом. Мадам Экс. Вот говорят мадам вдова, но никто не скажет мадам разведенная. Вы станете одной из бывших, как бывший министр, как бывшая собственность, как бывшая прихожанка. Но кто это звонит? Телефон? Нет, у двери. Да не трезвоньте вы так оглушительно, я не глухая. — Не может быть! Уже шесть часов. Растрепанная, опухшая, Алина вскакивает на ноги. Она дрожит, прикрывает ладонью зевок, бежит открыть дверь. Вид у нее жалкий, и она виновато произносит:

— Эмма, извините меня. С тех пор как Четверка уехала, я по ночам не смыкаю глаз. Хотела немного почитать в ожидании вас, но задремала за столом.

— Что же такое усыпляющее вы читали? Эмма идет в гостиную и находит старый томик в переплете соломенного цвета: «Развод» Бурже.

— Я нашла эту книжечку в библиотеке у папы, — объясняет Алина.

— Вижу, — говорит Эмма. — Клюнули на название. Книга давняя. К тому же для вас вопрос о том, стоит разводиться или нет, уже решен. Как, впрочем, и другое — нужно ли менять формальности, связанные с разводом. Все это у вас позади, а потом, что ни говорите, главное в разводе — последствия. А тут больше всего дает опыт. В клубе — вы сами в этом убедитесь — люди знают о жизни больше, чем сказано в книгах. Ну что, пошли?

Алина давно уже говорила об этом и столь же долго пребывала в нерешительности. Товарищества пьяниц, бывших заключенных, душевнобольных, наркоманов есть повсюду, и предложение войти в число членов клуба «Агарь» — группы, которая состоит наполовину из матерей-одиночек, наполовину из разведенных жен, создавших, впрочем, довольно обширное сообщество, вызывало у Алины ощущение, что она должна примкнуть к братству неудачниц. К тому же клуб — это клан; ее кланом всегда была семья. Если она в конце концов уступила настояниям Эммы, то сделала это, чтобы воспользоваться советами, которые бы ее успокаивали.

В сумочке у Алины лежала записка от Агнессы Губло — президентши клуба: «Дорогая сестра, мне о Вас говорили. Мы ждем Вас в субботу вечером на нашей встрече у меня дома, на улице Пиренеев…»

— Она очень энергична, — разъяснила Эмма. — После первого замужества у Агнессы осталась девочка. Потом она вышла замуж во второй раз: остался мальчик. Два развода. Отцы скрылись и не помогают. Но она устроилась неплохо, открыв посредническое агентство. И по ее же инициативе был создан клуб «Агарь»… в память Агари, рабыни Авраама, которую этот подлец изгнал в пустыню вместе с сыном Измаилом, когда Сарра родила ему Исаака.

Обо всех этих деталях из жизни древней Иудеи Алина, уроженка Анжу, думала со смущением, пока лифт подымал их на седьмой этаж в квартиру Агнессы, где она собирала «сестер». Лифт остановился, Алина толкнула дверь, намеренно оставленную полуоткрытой, чтобы нерешительные заходили, не стесняясь, и ее удивил донесшийся громкий смех. Какая-то особа, вовсе не уродливая, но косоглазая, стояла с рюмкой в руке среди самых разных женщин: молодых, постарше и совсем пожилых. Она веселым голосом скороговоркой рассказывала:

— Клянусь вам, он шептал мне, прижав руку к сердцу: Больше всего я любил твои глаза. Но после несчастного случая, с тех пор как левый и правый смотрят в разные стороны, не могу ничего с собой поделать. Ты стала для меня как бы другой женщиной. А я-то, дуреха, еще успокаиваю его: Пусть это тебя не тревожит. Я вставлю вместо него стеклянный. Тогда он как гаркнет: Ты с ума сошла! Ты же окривеешь!

Вновь раздался смех — некоторые язвительно хихикали, другие хохотали более откровенно, даже на самых старых лицах морщины словно разгладились.

— Кроме шуток, — сказала маленькая толстуха, — веселье порой самая лучшая защита. Когда обманутые святоши жалобно вздыхают, мне становится тошно. Из послушаешь, и частенько создается впечатление, что рты им даны лишь для передачи сплетен и что каждая из нас обязана процитировать целую сцену из «Нескромных сокровищ» Дидро. А мы ведь — группа взаимопомощи собираемся не для того, чтобы анализировать наши промахи на семейном поприще.

— Правильно! — восклицает невысокая женщина пробираясь сквозь толпу, и спрашивает: — вы Алина Ребюсто, не так ли? Меня зовут Агнесса.

Алина невольно хмурится. Но президентша уже крепко сжала ее локоть и продолжает:

— Не обижайтесь. Ваша девичья фамилия — единственное, что мы хотим знать, тем более что для простоты мы называем друг друга по имени. Добро пожаловать в наш клуб! Я не буду вас представлять. Обойдите всех. Каждая сама о себе расскажет.

Произошло примерно то, чего Алина опасалась, исповеди в духе: Я действительно выпиваю. Хорошо еще, что признания делались не с эстрады, а вполголоса, на ушко. Только стены вели себя вызывающе. Алина озадаченная смотрела на большое панно, гласившее:

Но Эмма, наставница Алины, не дает ей ни минуты, чтобы понять — это наивность или юмор?

Вот женщина лет сорока, бесцветная, костлявая, пронзительным голосом представляется, называя свое имя и занятие.

— Мария, три дочери. Бакалейщица. Вернее, прежде этим занималась. Муж до того, как сбежать, пропил все. Сейчас хожу по домам, убираю.

А вот — молодая женщина с длинными, давно не крашенными волосами.

— Я — Амелия, студентка юридического факультета. Чтобы прокормиться, нанимаюсь посидеть с чужими детьми. А для своего мальчика у меня нет времени. Его отец бросил нас на следующий же день после рождения сына.

Еще одна молодая женщина, на лбу у нее татуировка.

— Тахар, судомойка. У меня мальчик и девочка. Мой дружок итальянец вернулся к себе в Неаполь.

Запавшие от усталости глаза этих трех женщин говорят об их жизни, полной невыносимых тягот. Но вот толстая тетушка с тройным подбородком.

— Адриенна. Могла бы освободиться, моя милая, от своего муженька и пораньше, до того, как он меня стукнул. Сейчас он отбывает свои три года за побои и увечья. Я торгую устрицами, и, если бы не болели у меня ноги, мне жилось бы совсем неплохо.

Парад-алле продолжается. Вот медсестра — главная надзирательница в психиатрической больнице.

— Пятнадцать лет замужем и пятнадцать лет одна. Две дочки, вон та, что сидит слева, пошла по моим стопам.

Упомянутая ею дочь, видимо, оставлена мужем недавно, она едва открывает рот, называя свое редкое имя: Флавиенна. Алина подымает голову и замечает на стене еще панно:

Эмма тоже с удовлетворением созерцает эту статистику.

— Ну, теперь вам ясно, а? — роняет она. — Цифры весьма красноречивы.

— Мужененавистничество ничуть не лучше женоненавистничества, — говорит одна из соседок в форме стюардессы, строго застегнутая на все пуговицы. — Я, представьте себе, вхожу в те двадцать семь процентов. Но это произошло чисто случайно. К тому же не пойман — не вор. Ведь так? Если доказательство помогает выявить виновника, оно не оправдывает человека, который им воспользовался.

Сколько их тут? Эмма уточняет: сегодня присутствует едва ли четверть всех записавшихся в клуб. Две, пять, еще десять «сестер» представляются: одни — болтушки, другие — молчаливые, почти каждая сообщает, сколько у нее детей, некоторые называют сумму получаемого пособия. Старейшина клуба представляется после всех: это старуха с пожелтевшим шиньоном, нашпигованным выпадающими шпильками. Если у ее коллег исчезли с пальцев обручальные кольца, то у нее оно красноречиво висит на шейной цепочке в виде украшения. Старуху зовут Катрин, в шестнадцать лет она вышла замуж, в шестьдесят шесть отпраздновала золотую свадьбу и вот в шестьдесят восемь поставила своеобразный рекорд — самый поздний развод. Тем временем президентша Агнесса хлопает в ладоши, требуя тишины. Амелия, исполняющая обязанности секретаря, объявляет, что сегодня не будет ни демонстрации фильмов, ни обсуждения, а будут изложены лишь некоторые соображения, которые могут быть многим полезны. Дамы расселись, кто где мог. Президентша снова хлопнула в ладоши, чтобы прекратить шепот.

— Для начала я хотела бы, — сказала она, — помешать Альберте сделать глупость. Она собирается переехать к своему дружку. Знаю, ее процесс тянется уже три года, это невыносимо. Но дело вот в чем: по закону она должна жить одна, ибо не имеет права на личную жизнь до тех пор, пока не будет вынесено окончательное решение суда. Ее муж может иметь двадцать любовниц, но ему достаточно представить доказательство, что Альберта с кем-то живет, и вина за развод сразу будет признана обоюдной… Затем мне хотелось бы сказать Люсьенне, у которой недавно умер бывший муж, что в принципе она имеет право на часть пенсии, которую должна разделить с законной вдовой, соответственно количеству лет, прожитых в замужестве с покойным, но не может требовать больше половины. Мадам Гренд изучила этот вопрос.

— Мэтр Гренд — наша вице-президентша, — прошептала Эмма на ухо Алине.

Алина кивнула, весьма равнодушно, с видимой скукой. Эта лига представлялась ей романтическим, полным страстей союзом, объединяющим Эриний, древнегреческих богинь мщения. Внезапно, не веря собственным ушам, она настораживается. Агнесса уже взялась за некую Маргариту, похвалявшуюся тем, как она учила своего сына изменять по временам глагол «быть»: папа есть, был и будет мерзавцем. Улыбки, промелькнувшие на нескольких лицах, возмущают президентшу.

— Сколько раз надо повторять, что такого рода «сестры» только наносят нам — да и себе самим — большой вред. В подобной игре ничего не выигрываешь. Ребенок всегда предпочтет того, кто не учит его ненависти к другому родителю. И кроме того, даже если иметь в виду только денежную сторону, я не вижу особой выгоды в том, чтобы притуплять у плательщика отцовские чувства.

Молчание. Видимо, не одна Алина ощутила, что упрек попал в цель. И почувствовала смятение. Может, она пришла сюда слишком поздно? А может, слишком рано. Конечно, если ты знаешь, что не у одной тебя такой удел, а у многих, и если сама убеждаешься, что бывает и худшая участь, это утешает. Но подобное утешение указывает и на то, что твое несчастье и обиды банальны, что ты имеешь меньше права на сочувствие. Агнесса продолжает, напоминая, что цель клуба — не только заботиться о женщинах, знакомить их с правами, но и помогать друг другу, и если говорить правду, то «сестер», добивающихся помощи, всегда достаточно, а вот помощниц не хватает. Прийти на помощь нуждающимся! Алина еще не чувствует себя готовой к этим принципам скаутизма. Агнесса кончает свою речь, переходит от группы к группе, приближается к Алине.

— У вас, — говорит она, — рана еще слишком свежа…

Она в темном костюме, ее завитые волосы чуть надушены, ногти отполированы, но холодное изящество Агнессы не может сгладить впечатления от ее глаз — такой буравящий, пытливый у нее взгляд.

— Знаю, — мягко продолжает президентша. — Развод иной раз похож на хирургическую операцию. Однако судья выносит решение и этим ограничивается, но трудно представить себе врача, который оставил бы своего пациента без присмотра, не сделав ему потом перевязки. И тем не менее именно такова наша участь. Если вам потребуется, не стесняйтесь, зовите нас на помощь…

— Мне это кажется более естественным, — говорит Алина.

Она отступает на три шага к этажерке, уставленной книгами, которые обычно встречаются на книжных полках юристов; внизу металлические секции, заполненные разноцветными папками с делами. Она делает еще три шага — на этот раз в сторону, пятясь как рак, и оказывается у самой двери.

— Можно уже уйти? — едва слышно шепчет она Эмме.

— Здесь входят, уходят и возвращаются, когда хотят, — отвечает Эмма. — Одно из наших правил — не замечать этого.

Агнесса действительно нисколько не удивлена и лишь на прощание взмахивает рукой, мелькнувшей в синеватом от табачного дыма воздухе. Алина выходит на лестницу, вызывает лифт и громко смеется.

— В чем дело? — раздраженно замечает Эмма.

— А вы можете себе представить Луи в подобной обстановке? — спрашивает Алина.

— Пожалуй, — отвечает Эмма, даже не улыбнувшись. Металлическая клетка лифта уже на подходе, поскрипывает. Эмма повторяет:

— Пожалуй. Мужчины долгое время считали, что закон существует только для них. Ведь у них деньги и положение в обществе. Но, видимо, они уже чувствуют себя под угрозой, если создали «Ассоциацию защиты разведенных мужей и их несовершеннолетних детей». Из лифта выходит женщина и на ходу вносит свою лепту:

— Да, — говорит она, — мне уже приходилось не раз выступать в суде против одной из таких организаций и раз даже удалось заключить полюбовную сделку, не тратя денег на ведение процесса.

Не останавливаясь, она проходит мимо.

— Это мэтр Гренд, — шепчет Эмма.

Недоуменно подняв брови, Одиль улыбалась, удивляясь собственным добродетелям. Только что она застелила все кровати, привела в порядок комнаты, прошлась пылесосом по лестнице, по гостиной, вымыла все умывальники, ванну, и все это — аккуратно, тщательно, с тем же усердием, с каким убирала свою крохотную квартирку в Венсене. Единственная разница: пространство, порученное ее заботам, теперь вчетверо увеличилось. И никого нет в помощь: сейчас в Ля-Боле самый сезон и ее родители, чье существование зависит от читателей, съезжающихся на летний отдых, могли закрыть книжную лавку самое большее на неделю, чтобы показать дочке, что она прощена, и облегчить ей первую встречу с детьми мужа. Луи сейчас во дворе у своего мольберта, дети ушли за покупками и наверняка задержались у площадки для гольфа вместе с Раймоном и Армелью, которым поручено сопровождать их, заниматься ими, баловать их и которые также пользуются этим в свое удовольствие.

И все же Одиль улыбалась. Она сама этого пожелала. Она будет на высоте. Она с честью выдержит экзамен. Когда занимаешь место другой женщины, твоя молодость и свежесть в глазах детей так же отвратительны, как и твои ночные достоинства (они и так с ужасом представляют себе в этой ситуации своих матерей, которые, однако, родили их). Главное — твои достоинства дневные: пять процентов отводится интеллектуальным способностям (лишь бы не выглядела идиоткой), десять процентов — педагогическим талантам (умению решать трудную задачу), тридцать процентов — хозяйственным качествам (умению вязать на машине, делать слоеное пирожное, сбивать масло, проглаживать вышивку, составлять букеты — словом, ловкости рук) и пятьдесят пять процентов организации быта (все эти тряпки, щетки, швабры, полотенца, метелки для обмахивания потолков) — и все это будет сурово сравниваться. Удивительная участь! Странный итог нежной и пылкой любви. Вас так обожали, что взяли замуж. И с этого дня вы сразу превратились в служанку. А ведь так недавно вы были самой дорогой, милой, лапочкой, не обремененной ни трудами, ни ответственностью; вам надо было заниматься только вашим возлюбленным, нежным и внимательным, который жил и кормился в другом месте, где ему стирали, чинили, гладили, и он вовсе не требовал от вас всей этой работы в утомительном вертикальном положении; когда он приходил, можно было от него отдыхать, ждать его, заставлять его самого пылко и нетерпеливо дожидаться встречи с вами, находить во всем этом что-то новое для себя и это новое открывать ему; вы были совсем свободны; могли ходить куда хотели, все лучшее предназначалось вам… И вдруг — стоп! — кончилось, милочка. Та, которую ждут, превратилась в ту, что ждет сама, сидя дома. А ну-ка, принимайся: чисти овощи, натирай полы, зашивай, подметай. А тут — хлоп! — еще четверо деток, уже готовых, больших — не пора ли одним прыжком перескочить из сословия девушек в сословие матушек. Попытайся стать матерью без возможности обладать ее преимуществом: без ее священного чрева, воды которого — подлинно священные воды — окрестят навеки самого мерзкого ублюдка; и есть еще одна связующая нить: все их привычки, родня, воспоминания, домашняя кухня, домашние словечки, пощечины после поцелуев, которые терпят только от родной матери. Короче, надо молодеть для папаши, стареть для деток. Добрая и красивая мачеха, упивайтесь своей новой ролью — только в этом случае вы сохраните совершенство. При всех этих «принимая во внимание», которые вас-то во внимание совсем не принимают, в решении суда о разводе мужа сказано: два воскресенья в месяц и половина всех каникул в году.

Надо еще поставить жаркое в печь, взбить крем, прогладить скатерть. Руки, ноги — все в движении. Одиль работает и не перестает улыбаться, оценивая свои хлопоты, раздумывая о своих подопечных.

Сначала о Луи. Конечно, ему повезло, но знает ли он сам об этом? Одна сослуживица Одили по издательству, очутившись в схожих с ней обстоятельствах, не постеснялась ей сказать: Ты что, обалдела? Я взяла себе парня таким, каким знала: в единственном числе. Но и парень ей попался вроде петуха — не оглядывался на свое потомство. За эти две недели Одиль лучше поняла, что получила в результате своего бесконечного ожидания. Как сказала ее подруга: Поздравляю! Налетела на папашу. Четверо деток — есть чему порадоваться! Знаешь, дорогая моя, выйти замуж за пятерых — это уже совсем другой коленкор.

И действительно, это было совсем другое дело. Но Луи и тут повезло. Пусть за ним стояло еще четверо, но к чему скрывать: ей приятно было иметь право наконец-то сказать мой муж, говоря о нем своим родным или беседуя с продавцами, с почтальоном. Обращение ваш отец в разговоре с детьми чем-то отделяло от нее Луи, а слово мой перед словом муж означало, что жизнь у них общая, в общем доме, лишь разделенном на комнаты. И Луи (имя, которое можно произносить и так и этак: Луи и Сиуль[11]) теперь перестанет отмечать свои именины по календарю предыдущей супруги в числе семейных дат, а будет отмечать их только у Одили, которая и раньше праздновала этот день, произнося лишь имя своего возлюбленного: Сиуль. Это имя они изобрели в часы любви, оно чем-то походило на «сиу», слово, которое нежно произносит индейская женщина, обращаясь к возлюбленному, вождю племени.

И тем не менее одно примечание: Сиуль сидел под окном, писал картину. Он занимался этим с особым вдохновением после того, как Одиль сказала ему: В сущности, именно живопись — твое настоящее призвание. Если вы исполняете обязанности музы, то вы должны быть снисходительны. Однако хоть на минуту, не больше, художник мог бы оставить свои кисти, чтобы помочь обремененной музе накрыть на стол.

И Леон в этом отношении был весьма похож на отца: он тоже привык смотреть на дом как на гостиницу, хозяйке которой позволено все, за одним исключением — беспокоить своих подопечных; не дай бог попросить их обмакнуть пальчики в воду, если надо помыть посуду. Впрочем, королева-раба Алина сама этого хотела: ни сын, ни муж не занимались той работой, для которой надо надевать передник. Этот деревенский предрассудок, пожалуй, удалось бы сломить у Луи, но не у Леона, ни в коем случае! Но так как сей молодой человек постоянно отсутствовал и не говорил ни «да», ни «нет», то, возможно, это было и к лучшему. Восемнадцать лет! Леону восемнадцать лет! Раймон однажды с каким-то странным видом каким-то странным тоном заметил: А он ведь только на восемь лет моложе тебя. Подразумевалось: По возрасту он к тебе ближе, чем Луи. Осторожней! Сорокалетний муж, молодая жена, пасынок — все совпало, чтобы сыграть роль Федры…

Но хватит улыбаться. Давайте посмеемся. Представить себе Леона в роли Ипполита — вот умора! Чего только люди не вообразят! А как вести себя с Леоном? Как с подростком? Он обидится. Как с наследником — старшим сыном от первого брака? Это будет нарочито. Наименьшее зло — спокойное безразличие.

С Агатой же, наоборот, надо делать усилия. Бесполезные. Но подчеркнутые. Они признаны доказать, что Одиль как всегда, готова проявлять добрую волю. Неистребимую враждебность можно победить только терпением.

Уже с первого дня Агата стала невыносимой, наглой, чужой. Она испробовала все способы сопротивления: молчала, зевала от скуки, разговаривала сухим тоном и подчеркнуто вежливо, язвительно улыбалась, постоянно опаздывала, демонстрировала полное равнодушие. Над каждым блюдом Агата капризничала: Мама так не пересаливает. Капризничала на прогулках. Горный пейзаж ей тоже был не по душе: Гораздо больше люблю море. Капризничала во время игр: Вы думаете, меня это забавляет? Часами сидела, грызя кончик авторучки, что-то записывая в свой дневник, вероятно заполненный очень ехидными заметками. Не раз она удалялась в сторону почты. Собрала вокруг себя каких-то шалопаев из местной молодежи, давая понять, что вот с ними она встречается с удовольствием. У нее вошло в правило никогда ничего не спрашивать у Одили: она без всякого стыда брала у нее духи, лак, чулки и даже прямо при ней деньги из кошелька.

— Луи, ты, наверно, забыл дать своей дочке карманные деньги, — сказала Одиль.

Но через день, когда они были в ущелье Паккали, произошел случай, который мог иметь опасные последствия. Одиль предупредила детей: Хотя это и не восхождение в сложных условиях, но и не просто прогулка. Давайте держаться вместе. В горах ходить в одиночку нельзя. Это истина довольно известная, но, раз ее высказала Одиль, она прозвучала как вызов и требовала немедленного ответного действия. Минут через пять Одиль машинально пересчитала своих спутников. Агаты не было.

— Она вон туда завернула, — сообщил Леон.

— Почему ты сразу об этом не сказал? — крикнул Луи.

Тропинка, по которой пошла Агата, вела к горке со старинной пушкой, а потом разветвлялась. Пошла ли Агата назад к машине? Или отправилась одна на Рош-Пьерфа? Принялись кричать. Эхо беспрестанно повторяла имя Агаты; ее искали в лощине, пытались увидеть в бинокль, глядя во всех направлениях, — за два часа промерзли основательно. Уже решили идти за помощью, как вдруг, немного прихрамывая появилась сама Агата:

— Ну где же вы? А я вас ждала в Мушиной дыре. Недурная история! Все были очень злы, что поход испорчен, и сердито обрушились на Агату.

— Что у тебя с коленом? — спокойно спросила Одиль, вытаскивая из рюкзака пластырь.

А Роза? Когда Луи ночью, лежа в постели, припоминал события прошедшего дня, он, чтобы ободрить себя, тихо шептал: Вот если бы все были, как она…

Он прав. Роза услужлива, общительна и вообще-то сговорчива. Она скрытная, но неприязни в ней нет. Сдержанная, но не безразличная. Не сдаваясь, не идя на компромисс, она допускает… Наедине она может проявить даже любопытство: А как ты познакомилась с папой? Как-то у нее вырвался целый поток вопросов: Где? Когда? Почему именно он?

Этим она невольно себя выдала. Когда мачеха занимает в машине переднее место справа (или на нем сидит Луи, если позволяет ей взяться за руль), Роза надолго умолкает. Если мачеха делает то, что она делала недавно, давая справки своему супругу по дорожной карте «Мишлен» — ставшей для жен в наши дни в некотором роде картой нежности, — Роза грустно морщит носик. Если мачеха подставляет Луи шею для поцелуя, Роза тоже вытягивает мордочку, чтобы получить свою долю. И Одиль тоже смотрит на это косо. У нежности и у любви природа разная. Когда солнце освещает два дерева разной породы, посаженные на одном участке, всегда одно из них закрывает свет другому.

И наконец, Ги. Интересный маленький плутишка. Конечно, «интерес» будет всегда ограничен рефлексом чрева: не я его родила. Но он лицом вылитый отец — как, впрочем, и Агата, — и похож на него во всем. Ги трогателен. Какая женщина не мечтала попестовать мальчика, узнав в нем своего возлюбленного в детстве? Или родить такого же? Двадцать шесть минус десять равно шестнадцати: в сущности, если начать очень рано…

Удалось ли завоевать малыша? Во всяком случае, с ним легко. Пожалуй, это произошло слишком быстро. Каждая женщина содрогается, если услышит, что ребенок холодно говорит о своей матери, даже если эта мать ваша соперница. Ги же по характеру не скрытен и, невзирая на то что сестра строго поглядывала на него, сразу пустился откровенничать. Начало было положено у кондитера, когда мальчишка, уплетая тарталетку с черникой, доверительно сказал: О тебе, Одиль, столько всего болтали, а, по-моему, ты совсем не такая, потом вспомнил о матери: Нужно было взять сюда моих хомяков, а то они у мамы сдохнут. Но особенно было неловко, когда Одиль раздавала детям почтовые открытки, настаивая, чтобы каждый из них написал письмо в Фонтене, и Ги, услышав, как Агата пренебрежительно воскликнула: Можете мне об этом не напоминать, сказал, обращаясь к Одили: Какая же ты чудачка! Мама все делает наоборот! Будем откровенны: хорошая роль требует большого искусства. Агата это прекрасно понимает и не поддается. А вот Ги, сам того не ведая, поддержал Одиль. Как-то вечером он вернулся домой, вбежал в комнату и по пути наступил на ногу Агате, которая мрачно дала ему затрещину.

— А ты, — завопил Ги, — такая же злюка, как мама.

Возмущенная Агата готова была отпустить ему вторую порцию. Одиль, не обращая внимания на Агату, стала между ней и мальчиком, загородив его:

— Я не позволю тебе так говорить о своей маме в моем присутствии. В какое положение ты меня ставишь? Почему ты на нее так сердишься?

Ги потупился, но быстро ответил:

— А почему она всегда говорит, что папа мерзавец? И что ты…

Он не договорил.

— Пойми, — сказала Одиль, — мы не можем отвечать ей тем же. А то ты нас возненавидишь.

Как все-таки утомительно это случайное материнство. Луи твердит: А нервы у тебя крепкие. Ты молодчина! Или: Вот чертовка! Захотела меня поразить и поразила! Даже с каким-то беспокойством в голосе. Оказывается, на подобную мачеху можно положиться! Ему это нравится. Но что касается авторитета, то этот добрый папаша с другими делиться не собирается. Хватит с вас, законная супруга, не принимайте свою персону слишком всерьез.

Вот Луи возвращается, несет перед собой новую картину, только что законченную. Это опять ледник, третий по счету, белый цинк и голубой кобальт, перед чем полагается замереть.

— А я больше люблю, когда ты пишешь портреты, а не пейзажи, — говорит Одиль.

Луи невозмутимо поворачивает голову: скрипит песок, кто-то идет сюда.

— Вот и вся компания, — говорит Одиль. — Пойду накрывать на стол. Неси большую кастрюлю.

Луи удивлен. Он ничего не сказал, но Одиль вспоминает одно его замечание: Алина, которая была весьма старательной хозяйкой, постоянно требовала, чтобы жаркое перекладывали на большое блюдо от сервиза. Тем не менее Луи отправляется на кухню и, возвратившись с кастрюлей, ставит ее на стол, затем вдыхает вкусный запах еды и снова удивляется:

— Ты готовишь барашка с картофелем?

По мнению Алины, «рагу из баранины» должно быть непременно с фасолью. Вот — меняешь жену, возлагаешь на другую ее обязанности, представляешь ее своим детям, но никак не можешь до конца развестись с сотней старых мелких привычек.

Алина подводила итоги.

Девять цветных открыток от Агаты, изображающих альпийские цветы — маки, чертополох, астру, розовую горную лилию, примулы, цикламены, рододендрон, горную арнику, эдельвейс; на последней открытке надпись: Для пополнения коллекции. Семь открыток от Ги — только одни сурки, видимо, ироническая иллюстрация к семейным упрекам: Ты когда-нибудь проснешься, сурок? Шесть открыток от Леона, шесть от Розы, чаще всего скалы и водопады. Все четверо — ведь их, в сущности, никто писать не принуждал — проявили себя хорошими детьми. Тексты весьма однообразные, кончаются все тем же крепко целую, и это заставляет предполагать какую-то цензуру. Все послания адресованы мадам Давермель, кроме одного, последнего, заказного, посланного на имя мадам Ребюсто; в одном конверте две открытки с видом часовни д'Асси, одна из них подписана Леоном, другая — Розой; обе приложены (конечно, без ведома их авторов) к письму отца — к тому письму, которое запрещало их матери отныне подписываться фамилией ее детей.

Алина взяла конверт, удивилась тому, что он надписан рукой Леона, почуяла в этом коварство Луи и принялась не спеша рвать на мелкие кусочки и конверт, и его содержимое. Затем спокойно принялась читать письма от Агаты.

Десять писем-открыток с маркой, на которой стоит штамп, купленные и написанные на почте, как ей советовала мать. Свои маленькие отчеты Агата посылала через каждые три дня. В них почти ничего не сообщалось о происшествиях, которые, несомненно, должны были иметь место. Агата подтверждала получение писем от матери, тщательно пронумерованных (так было и с письмами Луи, когда он писал в Шазе: доверие за доверие). Получив посылку с бельем, Агата написала, что Одиль над этим смеялась. «Смеялась» подчеркнуто. Вряд ли эта женщина (напрасно Агата называет ее просто Одилью) может правильно воспитывать девочек. Кроме того, Агата сообщала: Надпись на конверте — «отправитель: мадам Давермель номер первый» — вызвала негодование. Папа разворчался: «Ну и манеры!» А позже я сама слышала, как он сказал Одили: «Не хотел я затевать никаких историй, но если она сама их провоцирует, то приму необходимые меры».

Значит, это явилось предлогом, и безобидная шутка только ярко осветила печальную истину. Эта истина стесняла их… Агата рассказывала о фотографиях: У папы теперь новая машина… «Идите-ка сюда! Станьте все около меня». И готово — вот вам семейное фото, а Одиль, конечно, в середине. Вот так-то! Когда мне удается, я увиливаю. Но если не могу уйти, то в тот момент, когда щелкает автоматический спуск, я дергаю головой…

Но Агата не всегда была на высоте. Она сама в этом призналась: Сегодня я получила письмо (№ 14). Представь себе, Одиль имела наглость спросить меня: «Мама здорова?» Как мне хотелось ей ответить: «Мама бы чувствовала себя отлично, если б тебя на свете не было». Но я все же не решилась. Зря она этого не сделала! Нужно было утереть нос мачехе. Но к тому же проявить вежливость: обойтись без тыканья. Хитрая девочка добавила: А папа пробует меня баловать. Но я не так уж глупа. Да, конечно, если бы папаша на самом деле хотел Агате добра, то повысил бы сумму алиментов. Он балует детей в своем доме, но не в доме их матери, а ведь дети те же.

Алина взяла последнее письмо, датированное вчерашним днем, 30 августа, и перечла в нем самое существенное: Вот мы и вернулись из Комблу, приехали в папин новый дом в Ножане. Послезавтра папа приступит к работе. И Одиль тоже. По решению суда они имеют право держать нас у себя до самого начала занятий в школе. Это вызывает некоторые трудности, и я сначала думала, что они отправят нас домой, в Фонтене, но папа предпочел еще раз мобилизовать тетушку Ирму. Ты ее знаешь, она такая методичная, словно часы проглотила: ровно в одиннадцать она всегда отправляется за продуктами. Если ты позвонишь мне около половины двенадцатого…

Агата забыла написать номер телефона! Но в справочной можно получить сведения о вновь прибывших, и, конечно, там числится некий Давермель, недавно поселившийся в Ножане. Алина семь раз повернула диск, но ей не пришлось работать языком, извиняться и объяснять. Ответил ей певучий голосок синички.

— Алло! Это твоя мама говорит. Ты одна?

— Да, говори. Дома только Леон.

Как быстро летят минуты! Хотя в одном и том же районе оплачиваешь только вызов. Восклицания перемежаются вопросами:

— Как же долго тянется время, доченька моя!

— Да, и мне так кажется.

— А ты не похудела, а?

— Да нет, скорей прибавила в весе.

— Так я и знала. Тебя заставляют есть слишком много мучного… Но расскажи-ка мне про этот дом в Ножане, что он собой представляет?

— Дом довольно большой, внутри почти пустой, очень обветшалый. Его надо заново перестраивать.

— Интересно, где твой отец достанет столько денег? Сколько же он сумел от нас скрыть! Кстати, тебе удалое узнать, где работает мачеха и сколько она получает

— Она при мне как-то об этом сказала: тысячу восемьсот франков в издательстве «Баллен». Но знаешь, он этот дом только снимают, а там, в Комблу, за все расплачиваются Милоберы.

— Не может быть! Ты уверена? Значит, Луи уж позволяет себя содержать! Никогда бы не подумала, что он так низко пал. Потому и мстит мне как может! Ты знаешь, что он недавно запретил мне носить вашу фамилию?

— Знаю, он этим похвалялся. Даже Одили было неловко.

— Ну, ей-то неловко. Одно притворство… Если б этим ограничивалось, было бы только одним испытание больше для меня. Но, к несчастью, случилось худшее. Ты знаешь, что твой отец требовал распродажи, и, увы! — на дом уже нашелся покупатель. Через три месяца, моя бедная девочка, мы должны уехать и снять себе квартирку. Четыре комнаты, не больше. У каждого из нас уже не будет отдельной.

— Мне, значит, придется жить с Розой? Голос синицы становится взволнованным. Алина пытается вывернуться:

— А как быть? За все это можешь благодарить своего папашу… Кстати, мне кажется, он нарочно поселился близко от нас, чтобы постоянно нас мучить. Только об одном забыл: ведь десять минут на автобусе — и ты уже у мамы. Вас на ключ не запирают, я полагаю. По закону, ты сейчас живешь у отца. Важно, что ты ночуешь там, но что может помешать тебе или Леону — да и всем остальным, если им захочется, — приехать после обеда к маме?!

В телефонной трубке вдруг раздался свист — так молодые люди нашего времени приветствуют красивую девушку, хорошую песню или удачную мысль.

— Главное — ничего не скрывайте! — быстро говорит Алина. — Когда вернетесь в Ножан, так и скажите: мы ездили повидать маму. Что может быть естественней. Когда ваш папаша поймет, что вы к нему вернулись только подчиняясь закону, это собьет с него спесь.