Андрей Белый

Глава 7 В ПОИСКАХ ВЫСШЕГО ЗНАНИЯ

Во второй половине марта 1912 года А. Белый с женой уехал в Бельгию, в Брюссель, где Асе предстояло завершить курс обучения гравировальному искусству у старейшего европейского графика Данса. В дальнейшие их планы входило еще одно путешествия на Восток. На сей раз супруги намеревались посетить Сирию, Месопотамию (современный Ирак) и, быть может, Индию, но неожиданный поворот (скорее даже – переворот), случившийся в их жизни, как мы увидим, начисто разрушил радужные мечты. Новая встреча с Европой, совпавшая с православной Пасхой, началась неудачно: оба заболели тяжелейшей формой простуды и, едва успев снять номер в гостинице, провалялись в нем больше недели в полубреду и с сорокаградусной температурой. После выздоровления жизнь вроде бы вошла в нормальную колею: Белый приступил к очередной, четвертой, главе «Петербурга», а часы отдыха проводил в музеях, наслаждаясь картинами старых фламандцев. Ася регулярно ездила на трамвае на уроки графики. О настроении обоих красноречиво свидетельствует письмо к М. К. Морозовой: «<…> Теперь зреет рабочее настроение. Ася принимается на днях за работу; а я принимаюсь за роман. Одно хорошо тут: тишина, благость. <… > Я как-то тверд: и верю, верю, верю: хочется улыбаться, работать, и будущее горит каким-то спокойным светом».

В мае в Брюссель из баварского Байрейта приехала Вагнеровская опера, и супруги, истосковавшись по классической музыке, с упоением прослушали «Лоэнгрина», «Тристана и Изольду» и «Валькирию». Тогда-то и произошла воистину судьбоносная и роковая встреча с доктором Рудольфом Штейнером[26] (1861–1925). Сначала он им приснился – причем сразу обоим; затем в виде незнакомца мелькнул в трамвае, наконец, внушил через ноосферные каналы, что им немедленно необходимо встретиться. Оказалось, что доктор Штейнер в это время как раз приехал в Брюссель для встречи со своими адептами, кои существовали во многих странах мира (в России, кстати, тоже). Андрей Белый давно следил за публикациями и просветительской деятельностью Р. Штейнера, общался с русскими антропософами (так, к этому времени на позиции антропософии полностью перешел его друг Эллис и, как многие другие прозелиты, ездил за своим кумиром по разным странам Европы, где тот читал лекции, собиравшие полные залы и аудитории). Что касается Аси, то она уже давно и серьезно увлекалась модным учением.

Супругам удалось через секретаря (это была Мария Сиверс, вторая жена Штейнера, русская по происхождению) получить разрешение посетить «интимную» (то есть для близких учеников и последователей) лекцию мэтра. В тот же день вечером Белый впервые увидел того, кто на долгие годы станет для него абсолютным авторитетом: «Мы втискиваемся и садимся у боковой двери. Ждем. Занавес двери раздвигается, но комната за занавесью пуста: сейчас войдет Штейнер. Меня почему-то охватывает страшное волнение, беспокойство – точно кто-то насквозь видит, поворачиваюсь к двери и вижу на минуту мелькнувший край щеки какого-то лица – но край щеки сквозной, световой, и знаю, что это Штейнер, но край щеки лица уже скрылся (после Ася, которая все время глядела в дверь, мне сказала, что в двери показался на мгновение Штейнер, которого и она увидела сквозным, световым (в буквальном смысле), посмотрел на нас – в это время и я ощутил необъяснимое волнение – и скрылся, так что я увидел лишь край щеки. Первое появление Штейнера для обоих нас было световым явленьем в буквальном, а не переносном смысле: но световое явленье скрылось…

Минуты через 3 вышел Штейнер (уже не световое явленье), маленький, сухой, остро отточенный, с отпечатком выражения, виденного нами у господина в трамвае (такой же, какой на прилагаемом снимке, но – лучше), взошел на кафедру и стал говорить; что он говорил – об этом я мог бы исписать 10 страниц (но всего не напишешь). Говорит Штейнер зло, сухо, басом, иногда начинает кричать, иногда бархатно петь, но говорит так, что каждое слово изваивается (так!) неизгладимым значком в душе твоей. Все, кого я когда-либо слышал, щенки по сравнению со Штейнером в чисто внешнем умении красиво говорить; иногда Штейнер кидается ладонями на слушателей, и Ты от жеста ладоней получаешь почти физический удар по лицу. На лице его разрывается лицо; оттуда смотрит другое, чтобы в свою очередь, разорвавшись, высвободить третье лицо.

В течение лекции передо мной прошло десять Штейнеров, друг из друга вышедших, друг на друга не похожих, но пронизанных чем-то Единым: в течение лекции он был и испанцем, и Брандом (главный герой драмы Ибсена. – В. Д.), и католическим кардиналом, и школьным учителем, и северным богатырем. Сила и властность его взора такая, какой опять-таки я ни у кого не видал. Вокруг него – световые пучки; на груди плавает световое облако, изменяющее цвет: мы с Асей видели перемену цвета в одно и то же мгновение. Аура его невероятна и почти видна всегда, а во время напряжения речи становится ослепительной. <…> В лице безмерность чисто человеческого страдания, смесь нежности и безумной отваги. Таково было первое впечатление».

На другой день Штейнер читал публичную лекцию в Кёльне, и А. Белый с женой устремились за ним (как это делали и другие последователи антропософского учения). В письмах к Блоку А. Белый подробно информировал друга о происходящем в его душе перерождении и связанных с этим событиях (выше приведен отрывок из такого письма). Сообщил вкратце и биографические сведения о Штейнере: «<…> Когда-то ученик Геккеля, натуралист; 20 лет был женат на вдове (мегере) с многими детьми; писал и в газетах фельетоны; был школьным учителем. 20 лет молчал, ничего не сказал, ничего своего не написал. И вдруг открылся (20 лет молчания были реально проходимым Путем). Не желая пока дробить теософического движения, условно присоединился к теософам: данное ему знамя укрыл до времени теософским флагом; но, став условно и временно вообще теософом, реально сдвинул теософию в Германии. Говоря о теософии вообще, следует помнить, что теперь есть две различные теософии: теософия Блаватской и Безант, передающая мудрость йогов; и теософия Штейнера, передающая мудрость иных… Обе теософии пока самым внешним образом для внешних сплетают (блок кадетов с прогрессистами в точке предвыборной агитации). Таков Штейнер.

С 1910 года по многим причинам, о которых Тебе писать в письме не могу, Штейнер стал со всеми нами в особенно резких и интимных контактах: одни слепо бросились к нему, как Эллис, другие не слепо идут с ним, как Волошина, третьи украдкой совершают к нему паломничества, четвертые, как Рачинский и Московское Религ[иозно]-Философское О[бщест]во, уже два года смотрят на него, как на грядущую опасность (Булгаков сказал мне как-то: „Неокантианство, это – что: подступает уже настоящая бездна – Штейнер“). С осени 1911 года Штейнер заговорил изумительнейшие вещи о России, ее будущем, душе народа и Вл. Соловьеве (в России он видит громадное и единственное будущее, Вл. Соловьева считает замечательнейшим человеком второй половины XIX века, монгольскую опасность знает, утверждает, что с 1900 года с землей совершилась громадная перемена и что закаты с этого года переменились: если бы это не был Штейнер, можно было бы иногда думать, что, говоря о России, он читал Александра Блока и „2-ую симфонию“). В 1911 году в Москве была настоящая штейнериада: pro и contra Штейнера не раз колебали самое существование „Мусагета“… <…>»

Что же представляло собой антропософское учение в прошлом и что представляет оно собой в настоящем? Обычно антропософия (от греч. аnthropos – человек + sophia – мудрость) определяется как разновидность предшествовавшей ей по времени теософии (от греч. theos – Бог + sophia – мудрость); религиозно-мистическая доктрина, направленная на развитие «тайных» (то есть оккультных) способностей человека, сориентированных на духовное господство над природой, благодаря чему и открывается Высшее знание. Иначе, антропософия – наука о духе как сверхчувственном познании мира через самопознание самого человека, провозглашенного космическим существом. Говоря современным языком, антропософия – одна из мистифицированных попыток объяснить ноосферную сущность Макро– и Микрокосма, выявить каналы взаимосвязи между человеком и информационно-энергетическим полем Вселенной, научиться управлять интуитивным познанием и проникновением в запредельные, сверхчувственные, гиперфизические пласты Мироздания при помощи специально выработанных методик и тренингов. В сущности же антропософия, как она сформировалась в ХХ веке и существует по сей день, есть трансформированное и актуализированное (то есть приспособленное к современности) давным-давно известное эзотерическое учение древнего Востока и средневековой мистики, не чуждающееся многих важнейших научных данных, но пытающееся интерпретировать их с собственных позиций.

Рудольфу Штейнеру удалось соединить в одно целое человеческую жизнь (прошлую, настоящую и будущую), мировую историю и развитие Вселенной, что, в общем-то, во многом соответствовало концепции Всеединства и Софийного Космоса, как их понимал Владимир Соловьев, на идеях и книгах которого вырос Андрей Белый. Потому-то так близка и оказалась ему штейнерианская антропософия: в ней он увидел отблески русской софиологии и космософии. Антропософ, – говаривал Белый, – это тот, кто пытается примирить в себе человека со стихией софийной мудрости.

Антропософия также космоцентрична, как и теософия. Вопреки ключевому понятию «человек» в собственном наименовании, она даже не антропоцентрична. Для антропософии Штейнера все Мироздание зиждется под знаком Человека и Космос есть как бы составная часть человека. Но человек не наследует вечности. Как было время, когда человека не было, так настанет время, когда его больше не будет. Наступит новый космический эон,[27] и он будет уже стоять не под знаком человека, а под знаком сверхчеловека. В процессе эволюции человек мог развиться из существа, стоявшего ниже человека, и может развиться в сверхчеловека, в ангела или демона. Человек – комплексное существо, он состоит из элементов планетарных эволюций, из тел физических, астральных и эфирных, из Еgо, которое есть божественный в нем элемент и безличный дух.

Вместе с тем человек есть продукт космической эволюции и в нем нет неразложимой целостности. Космос его создал, он же может его заменить другим существом. Человек целиком находится во власти космических сил. Фактически он – марионетка в руках высших космических иерархий, он управляется ангелами, ведущими его к непонятной для него цели, и они должны привести его к такому состоянию, где не будет уже ничего человеческого. Следовательно, человек есть космический переход от дочеловеческого к сверхчеловеческому состоянию. В этом непримиримое различие между антропософией и христианством. Для христианского сознания человек может войти в Божественную жизнь, но не может перестать быть человеком, не может перейти в иной род, например, в род ангельский. Согласно христианской доктрине, человек не произошел из низших сфер космической жизни, он сотворен Богом и несет в себе образ и подобие Божие.

Среди деятелей русской культуры, в той или иной мере переживших увлечение штейнерианскими идеями, кроме Андрея Белого и Максимилиана Волошина, следует назвать композитора Александра Скрябина, художника Василия Кандинского – основоположника абстракционизма, выдающегося актера Михаила Чехова, синолога Юлиана Щуцкого (первого переводчика на русский язык китайской классической «Книги перемен» – «И Цзин»). В разное время антропософия также оказала влияние на русских поэтов Вячеслава Иванова и Черубину де Габриак (псевдоним Е. И. Дмитриевой), на писательницу Ольгу Форш, культуролога Владимира Проппа, кинорежиссера Андрея Тарковского, а за рубежом – на крупнейших мыслителей ХХ века – Пьера Тейяра де Шардена и Альберта Швейцера, ирландского поэта, нобелевского лауреата Уильяма Йетса, писателя Томаса Манна, композитора Арнольда Шёнберга, архитектора Ле Корбюзье, художника-авангардиста Йозефа Бойса и др.

Антропософы большое внимание уделяли проблемам души и духа, их бессмертию и существованию вне человека, реинкарнации, то есть переселению душ. Сам Рудольф Штейнер оказался исключительно плодовитым писателем. После его смерти осталось необъятное антропософское наследие. Полное собрание трудов апостола антропософии насчитывает 454 (!) тома – с учетом, правда, переписки, деловых бумаг и конспектов лекций, записанных его учениками. В живом изложении идеи Штейнера производили наибольший эффект: Учитель, посвящавший аудиторию в тайны медитации, умел заражать слушателей своей энергией, убежденностью и видением сверхчувственного мира. В письменном и печатном виде те же идеи выглядели достаточно туманными и их гипнотическое воздействие испарялось. Впрочем, данное обстоятельство нисколько не смущало русских символистов. Сами они в своих стихах выражались гораздо яснее. Например, Макс Волошин написал целый антропософский цикл «Звезда Полынь». Приводимое ниже стихотворение дает представление об антропософии лучше любого трактата самого Штейнера:

В приведенных строфах Волошина по существу отражена вся антропософская проблематика, во всяком случае ее онтологическая составляющая. Влияние личности Штейнера на своих последователей было безграничным. Эллис, ставший правоверным штейнерианцем раньше А. Белого (правда, ненадолго), приравнивал Учителя к древним пророкам, рангом никак не меньшим древнеиранскому Заратустре. Примерно так же высказывалась о Штейнере и Маргарита Сабашникова (жена Макса Волошина), испытавшая глубочайшее увлечение антропософией: «Это пророк, <… > у него через глаза смотрит вечность». Женщины вообще в наибольшей степени подвергались гипнотическому воздействию личности и идей Штейнера, они толпами следовали за своим кумиром от одного европейского города к другому, где тот выступал с лекциями, превращавшимися, как правило, в целые спецкурсы. О беспрецедентном воздействии новоявленного пророка на своих приверженцев свидетельствуют и мемуары Андрея Белого, назвавшего Штейнера «молнией грозно-грядущей эпохи».

С первой же встречи А. Белый полностью доверился антропософскому гуру и навсегда заразился его космософскими идеями. Русскому писателю казалось: наконец-то он нашел то, что искал всю жизнь. Появилась твердая уверенность: новоявленный пророк и провидец научит и его, адепта из России, как овладеть тайными силами своего «я», пронизанного невидимыми токами космической среды, и с их помощью проложить путь к самым сокровенным тайнам Мироздания. На тему «тайноведение» Штейнер написал немало работ, но самое главное и наиболее важное он сообщал только верным последователям и прозелитам.

Помимо космизма Штейнера с его центральным антропософским постулатом блуждания человеческих душ в звездных мирах Вечности и их перевоплощении в процессе бесконечной эволюции, – А. Белого привлекала в антропософском учении концепция «эфирного двойника» (сам Штейнер называл его Стражем Порога), неразрывно связанного с физическим телом человека (именно о нем идет речь в вышеприведенном стихотворении Макса Волошина). Доктор-антропософ утверждал: «В человеке таится существо, стоящее заботливо у пограничной черты… <…> при вступлении его сознания в сверхчувственный мир. Это таящееся в человеке духовное существо, которое есть он сам, но которое он не может познать обыкновенным сознанием подобно тому, как глаз не может видеть самого себя, есть „Страж Порога“ духовного мира. <… > Он облечен во все то, что пробуждает в нас не только заботу и печаль, но часто отвращение и ужас. Он облечен в наши пороки. Мы сгораем от стыда, взглянув на то, чем мы являемся и во что облачен Страж Порога… Это наш двойник. <… > Встреча с ним есть встреча с самим собой и тем не менее в действительности это встреча с другим существом духовного мира».

Обладающий от рождения экстрасенсорными задатками, Белый тоже мог засвидетельствовать факты неоднократных контактов с собственным «эфирным двойником». Тем более интересны ему были теоретические постулаты Доктора, которые писателю запомнились в таком виде:

«Если бы мы воскресили все части нашего эфирного тела и работали ими в соответственных центрах тела физического, то во всех частях тела нам изнутри бы открылись движенья, соответствующие тому, которое в голове ощущаемо в мысли. И мыслили бы руки».

«В физическом теле – чередование сна и бодрствования; в элементном теле (эфирном) – сон и бодрствование одновременны; тот кусок видит и бодрствует; этот – ничего не видит и спит».

«Когда человек может чувствовать свое эфирное тело, ему сперва начинает казаться, будто ширится он в мировые дали пространства; испытание страха, тревоги не минует тут никого; оно гнетет душу; будто ты закинут в пространства; под ногами – нет почвы».

«Эфирное тело – тело воспоминаний; колебание его в голове – „мысли мыслят себя“; при потрясениях, опасностях, эфирное тело частями выскакивает наружу; и врачами отмеченный факт, что вся жизнь проносится в воспоминании в минуты смертельной опасности, есть следствие частичного выхождения эф[ирного] тела».

Тогда, в мае 1912 года, Белому и Асе в Брюсселе и Кёльне удалось прослушать несколько лекций Штейнера, они произвели на обоих неизгладимое впечатление. Удалось еще раз встретиться с Доктором один на один и иметь с ним длительную беседу. Тот внимательно слушал сбивчивые рассказы супругов, испытывающе глядел на них, а потом спросил:

– Вы свободны в июле?

Вообще-то в июле они после непродолжительного посещения Франции намеревались вернуться в Россию, но тут их точно молнией пронзило.

– Да, свободны, – ответили оба в один голос, не сговариваясь.

– Так вот, – предложил Штейнер, – приезжайте-ка вы ко мне в июле в Мюнхен – там и поговорим подробнее обо всем. У вас появится возможность поближе увидеть нашу жизнь, наяву познакомиться с организацией антропософского движения и принять для себя решение, как поступить дальше. Согласны?

А. Белый и Ася, не колеблясь, согласились. Так они надолго встали на путь «ученичества» и связали свою дальнейшую судьбу с антропософией, превратившись в правоверных штейнерианцев… Неожиданно из Берлина к ним примчался Эллис, постучался как-то рано поутру в дверь гостиничного номера. Предстал перед ошарашенными супругами – в полумонашеском одеянии, голодный, неухоженный, без гроша в кармане. Когда же у него поинтересовались, на какие средства он вообще существует, неунывающий антропософ рассказал: пока что в Берлине он устроился поводырем у старого, ученейшего и слепого хасида, с ним ведет постоянные дискуссии, доходящие до богословских и каббалистических скандалов.

По обыкновению возбужденный, с горящими глазами, Эллис обрушил на московских друзей «ураган космических образов» (слова Белого) и принялся взахлеб посвящать их в таинства антропософии, в коих за много месяцев странствий по Европе вослед за Штейнером изрядно поднаторел. В ближайшие годы им предстояло тесно общаться, но затем пути старых друзей полностью разошлись. В трехтомных мемуарах А. Белого, в его письмах и других текстах биографического характера Эллису посвящено много теплых страниц, несмотря на то, что вскоре друг-символист разочаровался в антропософии и порвал со Штейнером из-за взглядов на свободу личности (Доктор настаивал на свободе воли своих последователей, Эллис же считал, что их следует соорганизовать на принципах строжайшей дисциплины и подчинения наставникам – по типу монашеских орденов). Что касается Аси, то она ограничилась в собственных воспоминаниях кратким, но ёмким резюме: «Эллис не оставил после себя значительного труда, но он был гениальным собеседником, исключительной, глубокого трагизма личностью, горящей постоянным огнем. От Маркса он перепрыгнул в демонизм, бодлеризм и символизм, от Прекрасной Дамы к католической Мадонне, сожалел, что Доктор не иезуит и после двух лет потрясающих душевных драм успокоился в лоне католической церкви, где и умер…»

До июля было еще далеко, и пока что А. Белый с женой отправились во Францию к тетке Аси и любимице Белого Марии Алексеевне Олениной-д'Альгейм, жившей под Парижем (в России они с мужем бывали наездами). Здесь Андрей Белый написал пятую главу «Петербурга» и приступил к переработке всех предыдущих. Стремление улучшить все написанное, заново «перелопатить» каждую из написанных глав превратилось для него в своего рода болезнь: он просто не мог спокойно смотреть на, казалось бы, полностью готовые тексты, вновь и вновь вносил в них исправления и дополнения. Из-под Парижа Белый сообщал Блоку: «Милый друг, где Ты? Что с Тобою? Давно уже от Тебя не имел известий. Чем больше живу вне Москвы, тем с большим ужасом мыслю о том проклятом месте, кишащем истерикою и химерами. О, с какою б охотою я не жил бы в Москве, как не жил бы сейчас в Петербурге, хотя много работаю над романом „Петербург“. Живу я в укромном месте, под Парижем, в Париже не бываю: был лишь раз по делам, но поспешно бросился из этого зачумленного места. Уже много лет я мечтаю о спокойной и тихой жизни в деревне: никогда деревня не изменяла мне. Город – всегда. <…> С романом я измучился и дал себе слово надолго воздержаться от изображения отрицательных сторон жизни. В третьей части серии моей „Востока и Запада“[28] буду изображать здоровые, возвышенные моменты жизни и Духа. Надоело копаться в гадости. <…>»

В начале июля десятки последователей Штейнера собрались под Мюнхеном на ежегодный съезд. Перво-наперво Белому с женой приходилось приспосабливаться к раз и навсегда заведенной жизни в антропософской колонии. Началось постижение таинств эзотерического учения и практического оккультизма. Затем штейнерианцы всем «табором» перебрались из Германии в Швейцарию, дабы продолжить учебные занятия и обычную медиативную практику. На цикл лекций в Базель съехалось до шестисот человек. Неожиданно здесь появился Вячеслав Иванов, задумавший также присоединиться к антропософам. Но Штейнер всегда ощущал дискомфорт, когда рядом оказывался человек, равный ему по интеллектуальному развитию и способности воздействовать на окружающих (впоследствии это также повлияло и на его отношения с А. Белым), а потому попросил русских друзей сделать так, чтобы «Вячеслав Великолепный» ни при каких условиях не задерживался в Базеле…

В письме от 15/28 ноября 1912 года Блок сообщил другу важную новость: «Милый Боря. Пишу только деловое письмо: в жизни произошло столько, что письмом не скажешь; да и дойдет ли оно до Тебя. Если дойдет, прошу Тебя, ответь скорее, хотя бы только деловым письмом. В Петербурге основывается новое большое книгоиздательство – „Сирин“. Во главе его стоит М. И. Терещенко,[29] человек очень милый и скромный, глубоко культурный и просвещенный. Обладая большими средствами, издательство хочет служить искусству и художественной литературе, по преимуществу, хочет дать возможность русским писателям работать спокойно; хочет поставить дело (которое едва только начинается) на реальную почву, не меценатствуя, но и не занимаясь эксплуатацией, как это свойственно издателям-евреям. Ра зумеется, речь уже заходила о Тебе. М. И. Терещенко поручил мне просить Тебя прислать Твой новый роман для того, чтобы издать его отдельной книгой, или включить в альманах. Он особенно понимает и ценит „Серебряного голубя“».

Условия, предлагаемые «Сирином», оказались более чем заманчивыми. Кроме того, издательство брало на себя все хлопоты по урегулированию юридических и финансовых обязательств с ярославским издателем К. Ф. Некрасовым – выкупить у него права на издание романа «Петербург» и погасить долги А. Белого. Последнего также привлекала возможность существенно переработать написанный текст, так как у Некрасова уже успели набрать первые главы, куда не позволяли более вносить никаких новых исправлений и дополнений. Взвесив все «за» и «против», Белый согласился. В этот момент в его жизни появляется новое действующее лицо – критик и публицист Иванов-Разумник (псевдоним Разумника Васильевича Иванова), известный в литературных кругах автор (и, в частности, капитального труда «История русской общественной мысли»). Он участвовал в организации издательства «Сирин» в качестве одного из основателей, а затем был ответственным редактором. Ему-то и поручили осуществление всех контактов с находящимся до поры до времени за границей А. Белым, включая весь узел непростых юридических, денежных и издательских проблем, связанных с выкупом, редактированием, корректурой и порционным выпуском в свет романа «Петербург», напечатанного в конечном счете в трех номерах альманаха «Сирин».

Поначалу дела складывались не так уж и гладко. Ни Терещенко, ни его сестрам-компаньонкам роман Белого не понравился. Но Блок (в отличие от Брюсова), а за ним и Иванов-Разумник проявили настойчивость и сумели убедить «хозяев» в необходимости печатать «Петербург» без изменений – со всеми недостатками, ежели таковые кому и мерещатся. Запись в дневнике Блока от 23 февраля 1913 года красноречиво свидетельствует об его искренней тревоге за судьбу литературного шедевра, которая висела на волоске: «<… > Я принес рукопись первых трех глав „Петербурга“, пришедшую днем из Берлина, от А. Белого. Очень критиковали роман, читали отдельные места. Я считаю, что печатать необходимо все, что в соприкосновении с А. Белым, у меня всегда – повторяется: туманная растерянность; какой-то личной обиды чувство; поразительные совпадения (места моей поэмы); отвращение к тому, что он видит ужасные гадости; злое произведение; приближение отчаянья (если и вправду мир такое…); не нравится свое – перелистал „Розу и Крест“ – суконный язык. – И, при всем этом, неизмерим А. Белый, за двумя словами – вдруг притаится иное, все становится иным». На следующий день Блок почти что с ликованием записывает: «Радуюсь: сегодня Терещенки почти решили взять роман А. Белого»… О состоявшемся решении он тотчас же телеграфировал другу.

Хорошие новости пришли как нельзя кстати: у Белого с женой давно вышли все деньги, и они больше не могли разъезжать вслед за Штейнером и его последователями по Европе да и жить, в общем-то, совсем было не на что. Теперь же на ближайшие полтора-два года обеспечивалось сравнительно безбедное существование – ежемесячное авансирование в размере трехсот рублей. Тем не менее решено было на время вернуться в Россию, дабы беспокойное антропософское житье-бытье с постоянными переездами не отвлекало от завершения романа. Москва тоже не сулила спокойной жизни, поэтому за благо посчитали весну и лето провести в Боголюбах, а где-нибудь в конце июля снова вернуться в Германию. Оставив в Берлине тяжеленный сундук с книгами и вещами как гарантию своего скорейшего возвращения, супруги в начале марта приехали на Волынь.

Родина встретила их распутицей и метелью. По дороге от Луцка к Боголюбам пролетка увязла в грязи. Возница отпряг одну из лошадей и умчался в лесничество за подмогой, а Белый с женой остались в чистом поле, заносимые снегом и пронизываемые ледяным ветром. Наступила ночь, мороз усиливался, становилось жутко, а помощь не приходила. Наконец появился Асин отчим и вызволил путников из снежного плена. Когда погода наладилась, их вновь поселили в отдельном домике на краю усадьбы, где они жили и в прошлый раз после возвращения из Африки. Блоку он написал 20 марта:

«О себе скажу: я невыразимо счастлив деревней, солнышком и распутицей; свищут мартовские ветра, распускается медуница; недавно летели журавли… В душе ясно и спокойно, лишь миновали внешние треволнения; и работа кипит. Как мало надо все-таки человеку: уверенность, что немного обеспечен, и солнышко, да отсутствие руготни, недоразумений. И вот, как-то детски счастлив я, что устроен роман, что доктор насильственно не оторвет от меня год судьбы, что… солнышко и цветут медуницы. Нет паршивей города Берлина! Нет поганее народа – берлинских жидов (в Берлине – все жиды: и „жиды“, и немцы), а здесь, на Волыни даже жид кажется мне русским. Хорошо жить в России… <…>»

Белый с головой ушел в работу над шестой и седьмой главами «Петербурга». Работал неистово, до полного изнеможения сил и нервного переутомления, и оно очень скоро начало давать о себе знать. Но еще больше на угнетенное состояние Белого повлияло настроение Аси: она вдруг заявила, что в антропософии она окончательно осознала свой путь, как аскетизм, что теперь ей трудно быть женой и отныне они должны быть только братом и сестрой. Отныне и до самого расставания через девять лет они проживали именно в таком качестве. Как «брат с сестрой» присоединились и к большой группе соотечественников, отправившихся в середине мая в Гельсингфорс (современный Хельсинки) на встречу с Рудольфом Штейнером, объявившим новый спецкурс из десяти лекций на тему «Оккультные основы Бхагавадгиты». В Петербурге на несколько дней сделали остановку, виделись с Блоком, Мережковскими, Бердяевым. Последний напросился в компанию антропософов и последовал за ними в Финляндию. В дневнике Зинаиды Гиппиус (они с Мережковским как раз в мае вернулись из Парижа) все эти события отображены в четырех строках: «<…> Май мы провели в городе, очень дурно, со всеми надо было говорить. О многом. Видели Бердяева. Как далек! Видели Борю Бугаева. Еще дальше. Этот у Штейнера. И Бердяев к нему направлялся. Но еще не штейнерианец». Главным, пожалуй, для Белого в этот его приезд в Северную столицу следует считать личное знакомство с Ивановым-Разумником: сразу же удалось установить полное взаимопонимание и заодно обсудить текущие и перспективные проблемы, связанные с редактированием и выпуском в свет романа «Петербург». До его полного завершения оставалось менее полугода…

На обратном пути из Гельсингфорса вновь встретился с Блоком, Мережковскими, Ивановым-Разумником. Решил было навестить мать, снимавшую дачу под Клином, но у той незамедлительно возник конфликт с Асей. («Не ужились!» – кратко констатирует Белый в интимном дневнике.) Пришлось перебираться в Дедово, в имение Соловьевых к старинному другу Сергею. Но и тут «осечка» – серьезное столкновение на «идейной платформе»: антропософские увлечения Андрея Белого из его прежних друзей (как видно из цитированной дневниковой записи З. Гиппиус) не принимал почти никто. Блок тоже терпел до поры до времени. Даже старый и верный друг – М. К. Морозова (ей А. Белый присылал огромные – до 20 страниц – письма с изложением учения Штейнера) воспринимала откровения своего давнего поклонника более чем прохладно. Оставались только единомышленники, им поэт посвятил несколько проникновенных стихотворений, одно из них предстает подлинным антропософским гимном (с посвящением Маргарите Сабашниковой):

С каждым днем Белый все больше и больше погружался в мир оккультных проблем. Постепенно они даже перекочевали в последние главы романа «Петербург» (правда, ненавязчиво и во вполне приемлемых дозах).[30] Проведя в Боголюбах около месяца, супруги, которых связывали теперь исключительно платонические отношения, выехали в Мюнхен, где в жизни антропософского сообщества назревали важные события. В конце августа Рудольф Штейнер объявил своим последователям и ученикам о состоявшемся решении – начале строительства антропософского храма, названного в честь Гёте Гётеанумом, в швейцарском местечке Дорнах. Переговоры об этом велись давно. Первоначально Штейнер намеревался создать «антропософскую Мекку» с главным антропософским храмом под Мюнхеном, но многочисленные недоброжелатели и конкуренты (включая и муниципальные власти) всячески тому препятствовали. Тогдато и был принят «швейцарский вариант». Первый камень в основание Гётеанума Рудольф Штейнер заложил 20 сентября (по новому стилю) 1913 года.

Замысленный храм представлял собой чудо архитектуры, снаружи и изнутри он призван был воплотить глубочайшие тайны Вселенной, мировой и человеческой души. Каждый элемент архитектурной конструкции и внутреннего оформления, фасады и интерьеры, выполненные из дерева, несли на себе сакральную смысловую нагрузку. Композиционную основу храма составляли два разновеликих зрительных зала, покрытые куполами. Здесь предполагалось сосредоточить основную антропософскую деятельность; они же символизировали переход из чувственного мира в сверхчувственный.

Строительство «высшей школы духовных наук» – Гётеанума – с самого начала ориентировалось на активное личное участие антропософов: Штейнер видел в этом неотъемлемую ступень в духовном прозрении своих адептов. В свою очередь, духовная энергия каждого из адептов должна была воплотиться в результаты их подвижнической деятельности. А. Белый, Ася, ее старшая сестра Наталья с мужем, многие другие соотечественники (вскоре к ним примкнет и Макс Волошин) приняли твердое решение – поучаствовать в возведении своими руками (в полном смысле данного слова) невиданного до сих пор сооружения. Разумеется, лучше всего об этом шедевре сакральной архитектуры могли бы рассказать очевидцы и непосредственные участники грандиозной стройки. По счастью, многие из них оставили подробные воспоминания. Даже немногословная Ася Тургенева написала на немецком языке небольшую книжечку под названием «Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума» (русский перевод – 2002 год). Больше подробностей о том, как развертывались строительные работы, содержится в мемуарах Маргариты Сабашниковой (она трудилась на стройке по основной своей специальности – художником), названных «Зеленая змея»:

«<…> Был праздничный вечер, когда я впервые поднялась на Дорнахский холм. Снизу я уже видела между цветущими вишнями оба купола Здания. Тогда они еще не были покрыты серебристым шифером, позднее выписанным из Норвегии, а были застланы только свежим деревом и сияли, как золотые плоды, в лучах заходящего солнца. Наверху, на дороге между столовой, помещавшейся тогда в маленьком деревянном бараке, и территорией стройки мне повстречалась группа художников в светлых красочных рабочих блузах, спускавшаяся от Здания. <…> Я вошла одна на территорию стройки. Здание снаружи и внутри было заставлено лесами. Позади виднелся большой барак – помещение столярной – и несколько меньших. Через южный вход я вошла в окружавшую Здание бетонную галерею, где стояли заготовленные части гигантских архитравов – трехметровые деревянные массивы, склеенные из досок; в грубом очертании они намечали контуры будущих рельефов, создавая впечатление горных формаций неких прамиров. <… >

На другое утро я уже издали услыхала постукивание сотен молоточков и колотушек. „Оно возникает“, – охватило меня счастливое чувство. Может ли быть большее счастье, чем участвовать в создании произведения, в необходимости которого ты убежден? С таким же воодушевлением возводились, вероятно, средневековые соборы. Трогательны были пожилые люди, которые могли только точить наши стамески или растирать краски, и годами преданно этим занимавшиеся. Я думаю, что друзья, работавшие в то время в Дорнахе, согласятся со мной, что мы были полны тогда чистейшего воодушевления. <…> Придя в это первое утро к Зданию, я получила, как и все художники, стамеску и колотушку. Мне показали одну из капителей в бетонной галерее и научили, как работать стамеской. В помещении столярной стояла модель Здания, сделанная самим Рудольфом Штейнером из воска. В разрезе были видны два круглых помещения с двумя пересекающимися куполами. Большее предназначалось для зрительного зала, меньшее – для сцены.

Рудольф Штейнер… пригласил меня в свое помещение на стройке, показал чертежи и объяснил числовые соотношения, положенные в основу Здания. В плане – это два пересекающихся круга. По семь колонн справа и слева несут мощный архитрав большего помещения, предназначенного для зрительного зала; меньший архитрав в помещении для сцены поддерживается двенадцатью колоннами. Благодаря наклонной плоскости пола в зрительном зале, задуманном в виде амфитеатра, колонны в нем по направлению к просцениуму должны становиться все выше и вместе с тем, соответственно, толще. Скульптурные формы цоколей, капителей и архитравов задуманы в движении, в развитии по направлению с запада на восток. Таким образом, в этом Здании только правая южная и левая северная стороны отражают друг друга. Благодаря этому преодолевается статика замкнутой формы и создается впечатление движения, становления.

Через несколько дней инженер провел меня по лесам и показал конструкцию меньшего купола. Оба купола имели двойное покрытие, сконструированное по принципу резонансной деки у скрипки. Очень своеобразное ощущение – очутиться в пространстве между двумя возвышающимися один над другим сводами, образованными внутренним и внешним покрытием малого купола. Все привычные пространственные соотношения здесь исчезали…»

Но самые пространные и монументальные воспоминания о Рудольфе Штейнере на русском языке написал сам Андрей Белый. Он работал над ними в течение трех лет (с 1926 по 1929 год; опубликованы полностью лишь в 2000 году) и сумел воссоздать полновесный образ своего Учителя – человека-провидца, глубокого мыслителя, педагога-гуманиста и блестящего лектора. Его значение для собственной судьбы Белый мог сравнить только с любовью к Родине: «До сих пор, вспоминая года, проведенные около доктора Штейнера, вздрагиваю: и в душе – угловатый, смешной жест горячей любви, а не сентиментальности, требующей „совершенств“; любовь – мучит, волнует, живет, исторгает подчас восклицания горечи, непонимания! Спрашиваю я себя: с чем сравнить это чувство? Сравненье – одно: так же я люблю мою Родину… <…>» (Написано, когда на самом деле Белый давно уже порвал со Штейнером, да и сам Учитель уже скончался.)

Детально описывает А. Белый в своих воспоминаниях и жизнь в Дорнахе. Случилось так, что небольшой домик, что арендовали Белый с женой, оказался рядом с виллой самого Доктора. Иногда Штейнер приглашал соседей на вечерний чай, и «искристые», по выражению Белого, разговоры продолжались допоздна. В течение дня все без исключения члены антропософской общины участвовали в самых разнообразных работах – у каждого своя. Андрей Белый, например, проработал более двух лет резчиком по дереву, работая от зари до зари молотком и стамеской над оформлением Гётеанума (и в частности, занимаясь резьбой балочных перекрытий и капителей внутренних колонн). О своей работе он подробно рассказывал в письме Иванову-Разумнику: «<… > С утра до вечера со стамесками в руках работаем над капителями и архитравом; <…> здание еще только вырисовывается, но – что за форма! Это действительно небывалый воистину новый, воистину оригинальный стиль (не стильмодерн); если можно с чем сравнить, так это с Софией (Константинополя). Я никогда в жизни физически не работал, а теперь, оказывается, вполне могу резать по дереву; и что это за великолепие работать самому, участвовать физически в коллективной работе над тем, что потом останется, как памятник. Мы работаем над семью породами деревьев (архитрав и колонны из семи пород: дуба, ясеня, бука, вишни, березы, явора…). Вы не можете себе представить, как прекрасно колотить по дереву: когда вработаешься, то каждый штрих стамески – слово; а все – произведение, поэма, но произведение коллективное, ибо мы, работающие, – оркестр, а наш дирижер – ну, конечно, Доктор. Уходишь с утра на работу, возвращаешься к ночи: тело ноет, руки окоченевают, но кровь пульсирует какими-то небывалыми ритмами, и эта новая пульсация крови отдается в Тебе новою какою-то песнью: песнью утверждения жизни, надеждою, радостью; у меня под ритмом работы уже отчетливо определилась третья часть трилогии. <…>»

Белый (как, впрочем, и другие) быстро окреп и приобрел сноровку настоящего мастера. Регулярно по вечерам в большом ангаре (колонисты именовали его просто – сараем) Штейнер читал лекции. Когда же он выезжал с их чтением в другие европейские города, многие из дорнахских «послушников» (те, разумеется, у кого имелись лишние деньги для подобных поездок) устремлялись за ним. Таким образом, за два с половиной года Белому удалось прослушать в общей сложности 30 спецкурсов, или почти 400 лекций (!).

В ноябре 1913 года Андрей Белый дописал, наконец-таки, последнюю восьмую главу своего романа-эпопеи и отослал ее вместе с Эпилогом в издательство «Сирин». (К тому времени уже вышел 1-й выпуск альманаха с началом «Петербурга».) С этих пор писатель ненадолго оказался свободным от творческих обязательств и целиком окунулся в антропософскую жизнь, сквозь призму коей он теперь представлял и мир в целом, и окружавших его людей. Ноосфера открыла неофиту совершенно новый канал видения людей и космического «узнания» (термин самого Белого) окружающего мира. Сон и явь подчас соединялись для него в единую реальность, посещавшие все чаще и чаще видения приоткрывали дверь в совершенно иные миры прошлого, настоящего и будущего. В интимном дневнике можно прочесть:

«<…> 30 декабря доктор читал ту лекцию курса, где говорится об Аполлоновом свете; во время слов д-ра о свете со мной произошло странное явление; вдруг в зале перед моими глазами, вернее из моих глаз вспыхнул свет, в свете которого вся зала померкла, исчезла из глаз; мне показалось, что сорвался не то мой череп, не то потолок зала и открылось непосредственно царство Духа: это было, как если бы произошло Сошествие Св. Духа; все было – свет, только свет; и этот свет – трепетал; скоро проступили из света: свет люстр, мне показавшийся темным, контуры сидящих, доктор, стены; д-р кончил; когда я двинулся с места, я почувствовал как бы продолжение моей головы над своей головою метра на [полтора]; и я чуть не упал в эпилепсию: я схватился рукою за Асю; и на несколько секунд замер; когда я вторично двинулся, то явление исчезло; это явление даже не удивило меня; оно было лишь отражение моего приподнятого состояния. <…> В один из этих дней 29 или 30-го я видел – не знаю что: сон или продолжение вечерней медитации; я медитировал: и вдруг: внутренне передо мной открылся ряд комнат (не во сне); появился д-р в странном, розово-красном одеянии; и сам он был – розово-крест; он схватил меня и повлек через ряд комнат (это было как бы не во сне); тут наступил перерыв сознания, от которого я очнулся тотчас же; и застал себя как бы перед круглым столом (не то аналоем); на столе-аналое стояла чаша; и я понял, что это – Грааль… <…>»

Антропософско-космистское учение Р. Штейнера базировалось на теософской доктрине Е. П. Блаватской и ее знаменитой «пятичленке» космогенеза и антропогенеза. Согласно теософской и антропософской концепции эволюции разумной жизни на Земле и во Вселенной, человечество (лучше сказать – гуманоидная форма жизни) проходит через пять стадий развития: 1. предадамитскую; 2. гиперборейскую; 3. лемурийскую; 4. атлантидскую; 5. арийскую (имеющих также и более детальные градации). Что касается собственно космогенеза, то здесь Р. Штейнер более самостоятелен и оригинален. Он считал, что процесс непрерывных круговоротов во Вселенной также проходит через несколько обязательных стадий: 1. эфирную (представляющую полное единство материи и духа); 2. сатурнийскую; 3. солярную; 4. лунарную; 5. земную (между некоторыми из них имеются еще и промежуточные состояния, а сама цепочка основных космологических состояний получает продолжение, например, юпитерианскую или венерианскую ипостаси).[31]

Другими словами, антропософские Земля, Луна, Солнце, Сатурн имеют мало общего с традиционными космическими объектами, известными из астрономии. Штейнерианская премудрость прекрасно прослеживается в антропософских стихах Макса Волошина, где он называет Сатурн «пращуром лун и солнц», а о самом Солнце – не обычном дневном светиле, а как об определенной стадии единения предзвездной материи и духа (в будущем – человеческого) – в одноименном стихотворении говорит так:

В постоянном медитативном состоянии духа Белый по-новому стал глядеть и на окружавших его, казалось бы, давно и хорошо знакомых ему людей. Ему виделось, что Ася окончательно от него «отъединяется и ускользает», а грань, до сих пор разделявшая супругов, «превращается в бездну». Напротив, с Асиной сестрой – Наташей – у Белого с каждым днем устанавливалось все более тесное взаимопонимание и духовная связь. Он постоянно ловил на себе взгляд ее «огромных удивленных глаз», всеми фибрами души ощущая, как от них идут к нему неземные токи; ее образ постоянно стал преследовать его в снах. Вскоре случилось то, что и не могло не случиться в подобной ситуации – впечатлительный писатель понастоящему влюбился в старшую сестру своей официальной пока еще жены, которую знал давным-давно – ровно столько же, сколько и саму Асю. Наташа действительно обладала какой-то неземной притягательной силой. Даже Штейнер почувствовал ее космическую уникальность и однажды сказал по секрету, что видит у нее четыре незримых крыла.

В конечном счете, А. Белый оказался в труднейшей (фактически – безвыходной) психологической ситуации. С одной стороны, Ася, физиологически переставшая быть ему женой, но он продолжал ее любить возвышенной платонической любовью, по-прежнему посвящая ей стихи, исполненные утонченного лиризма.[32] С другой стороны, Наташа: по отношению к ней Белый испытывал страстное чувственное влечение, но не мог перешагнуть ни через обычные моральные запреты (а Наташа жила в Дорнахе с мужем – Александром Поццо, другом и единомышленником Белого), ни через требования антропософской этики, постулирующих чистоту отношений между мужчиной и женщиной. Белый попытался преодолеть жизненную дилемму при помощи аскезы и ежедневных медитативных упражнений, но в результате впал в такое полуболезненное, полуэкстатическое состояние сознания, когда впавшему в транс писателю вдруг стали открываться заветные «пути посвящения». Но от любовной болезненной страсти они мало помогали. В результате появились глубокие сомнения, признаться в которых он мог только одному себе и которые впоследствии доверил лишь «интимному дневнику»:[33]

«<…> Эти экстазы „посвящения“ отдалили от меня Асю (она испугалась их); а между тем они были порождением ее поступка со мною (отказа быть моей женой);[34] и стало быть: в антропософии я стал терять Асю, самое дорогое мне в мире существо; а вместо Аси стала на всех путях мне подвертываться Наташа; мои чувства к Наташе я переживал злым наваждением; но почему-то закралась мысль, что это „наваждение“ подстроено доктором; что Наташа – „Кундри“ (персонаж оперы Вагнера „Парсифаль“ – девушка, наделенная чарами злого волшебства, которыя пытается соблазнить рыцаря-героя в его поисках Святого Грааля. – В. Д.). И вот в душе отлагалось: „Нет, это – слишком: я весь ограблен антропософией: у меня отнята родина, поэзия, друзья, жизнь, слава, жена, отнято положение в жизни“. Вместо всего я болтаюсь здесь, в Дорнахе, на побегушках у Аси, никем не знаемый, большинством считаемый каким-то „naive Herr Bugaeff“ (наивный господин Бугаев. – нем.); мне стало казаться, что при моем литературном имени, при моем возрасте, при всех моих работах могли бы больше мной интересоваться. <…>»

1914 год поначалу не предвещал ничего тревожного и тем более трагического. Новый год А. Белый и Ася встретили в Лейпциге, куда приехали вслед за Штейнером на его лекцию о «Парсифале». Уже на лекции у Белого начались необычные ноосферные видения, продолжившиеся при посещении могилы Фридриха Ницше, похороненного рядом с отцом, лютеранским пастором, в деревушке Рёкен под Лейпцигом. Положив цветы на могилу и преклонив колени, Белый вдруг почувствовал нечто странное (рядом были и Ася, и Наташа, и ее муж). «<…> Мне показалось, – пишет Белый, – что конус истории от меня отвалился; я – вышел из истории в надисторическое: время само стало кругом; над этим кругом – купол Духовного Храма; и одновременно: этот Храм – моя голова, „я“ мое стало „Я“ („я“ большим); из человека я стал Челом Века; и вместе с тем: я почувствовал, что со мною вместе из истории вышла история; история – кончилась; кончились ее понятные времена; мы проросли в непонятное; и стоим у грани колоссальнейших, политических и космических переворотов, долженствующих в 30-х годах завершиться Вторым Пришествием, которое уже началось в индивидуальных сознаниях отдельных людей (и в моем сознании); в ту минуту, когда я стоял перед гробницею Ницше, молнийно (так!) пронесся во мне ряд мыслей, позднее легших в мои четыре кризиса („Кризис Жизни“, „Кризис Мысли“, „Кризис Культуры“ и „Кризис Сознания“); я сам в эту минуту был своим собственным кризисом, ибо кончена, разрушена моя былая жизнь, ее прежние интересы; и вот – я не знаю: чем буду завтра… <…>»

Это было одно из нескольких предчувствий грядущей мировой войны и кризиса европейской жизни, преломленных сквозь призму индивидуального сознания. Другое, не менее впечатляющее видение произошло спустя полгода, когда Белый вместе с группой «единоверцев» (среди них – Ася и М. Сабашникова), возвращаясь на пароходе с очередной лекции Штейнера в Швеции, посетили остров Рюген близ балтийского побережья Германии. Здесь, на месте, где когда-то стоял величественный древнеславянский храм Арконы, разрушенный до основания немецкими завоевателями исконных славянских земель, – Андрея Белого посетили воистину апокалипсические видения. Предоставим слово самому провидцу:

«На следующий день мы поехали на маленьком пароходике на Рюген; и посетили Аркону, место древнего славянского поселка; по словам д-ра, здесь был некогда центр славянских мистерий, – а ныне – здесь стоят огромные столбы для радио-депеш; Аркона висит на громадных, белых гололобых скалах; под ней отвесно почва обрывается; это место образует мыс; кругом – зелень; граница древнего поселка отмечена зеленым, явственным валом; за ним – засеянные поля; мы забрались на самый высокий выступ над морем, сели в траву; и – как-то странно замолчали; точно далекое прошлое обступило нас; и тут передо мною отчетливо развернулся ряд ярких и совершенно невероятных образов, неизвестно откуда появившихся; мне казалось, что образы встали из земли; вот что мне привиделось: мне показалось, что странные, могучие силы вырываются из недр земли; и эти силы принадлежат когда-то здесь жившим арконцам, истребленным норманнами; они, арконцы, – ушли под землю; и ныне, там, под землей, заваленные наслоениями позднейшей германской культуры, они продолжают развивать свои страшные подземные, вулканические силы, рвущиеся наружу, чтобы опрокинуть все, смести работу веков, отмстить за свою гибель и лавой разлиться по Европе; я подслушал как бы голоса: „Мы еще – придем; мы – вернемся; мы – уже возвращаемся: отмстить за нашу гибель!“ И тут какая-то дикая сила, исходящая из недр земли, охватила меня, вошла в меня; и – я как бы внутренне сказал то, что по существу не принадлежало к миру моего сознания; я – сказал себе: „Карта Европы изменится: все перевернется вверх дном“. И тут мне мелькнуло место будущих страшных боев, где на одной стороне сражались выходцы из недр земли, вновь воплощенные в жизнь, а на другой – представители древней, норманнской и тевтонской культуры, как бы перевоплощенные рыцари. <… >

Далее: я увидел, что подземные силы вырвавшихся теней прошлого из будущего грозят Европе мощным нашествием, в котором погибнет теперешний европейский мир; и тут встал передо мной совершенно отчетливо странный, как бы калмыцкий образ; это был старик, с острыми, прищуренными глазами, с большими скулами, с седенькою бородкою, сутулый, с несколько приподнятыми плечами; он был в какой-то восточной шляпе и кутался в пестрый бухарский халат; он вперял в меня свои пронзительные глаза и как бы говорил: „Я – из прошлого: но я еще приду“. И я тут понял, что образ этого мстителя за прошлое скоро воплотится, что он, этот образ, в новом своем воплощении поведет на Европу подземные силы, ныне затиснутые под землю европейским миром; он будет виновником того, что „карта Европы изменится“; я приник головой к траве; мне послышался как бы гул подземного города, я увидел как бы площадь; и множество народу кричащего и бьющего в барабаны; на ложе лежал зарезанный некогда славянский, чернобородый витязь; теперь он очнулся, чтобы повести изпод земли на бой эти толпы диких теней и отмстить за свое прошлое поругание… <…>»

В Арконе А. Белому за 10 дней до начала Первой мировой войны явился воистину ее обобщенный символ, соединяющий в некое ноосферное единство как древних, так и современных воинов. Это – один из поразительных примеров его провидческого дара. Конечно, речь идет не о пророчестве в классической его форме, а скорее о смутном предчувствии, когда ноосферная информация о будущем проявляется в отрывочном и бессвязном виде…

В разгар строительства Гётеанума разразилась Первая мировая война. На полях сражений развернулись кровопролитные бои. На эльзасском направлении они шли у самых границ Швейцарии. В Базеле и Дорнахе постоянно слышалась артиллерийская канонада. Швейцария объявила всеобщую мобилизацию, опасаясь, что ее может постичь участь нейтральной Бельгии, куда уже вторглась вражеская армия после того, как бельгийцы отвергли германский ультиматум с требованием пропустить кайзеровские дивизии через свою территорию. В окрестностях Дорнаха, наводненных войсками, шли непрерывные учения, трещали ружейные выстрелы, раздавались пулеметные очереди, слышались разрывы артиллерийских снарядов. Население, включая антропософскую общину, предупредили о возможной эвакуации. Начались перебои с продовольствием. В нескольких выразительных строках и с истинно писательским мастерством Белый обрисовал обстановку первых месяцев войны в письме ИвановуРазумнику:

«Мы отрезаны от России. Письма идут через Францию. Вокруг нас война; всю предыдущую неделю мы жили в районе пушечных выстрелов: бой у Бельфора, Альткирхена, Мюльгаузена мы слышали; у нас дребезжали стекла от пушечных выстрелов; долина, где мы живем, в случае, если бы повернули на нас пушки в Германии или во Франции, оказалась бы под огнем; все эти дни ходили тревожные слухи, что французы, собираясь обойти немцев, должны бы были пройти через долину, где расположен Арлесгейм; немцы преградили бы дорогу, и таким образом сражение произошло бы в нашей долине; два дня мы все жили так, что у всех были наготове дорожные сумки, чтобы по сигналу очистить местность, уйти в горы. Но теперь мобилизация в Швейцарии закончена; наш район наполнен войсками; ходят патрули, гремят барабаны, летают военные автомобили, в полях и в горах артиллерия: вряд ли французы и немцы нарушат нейтралитет; и мы продолжаем спокойно работать, прислушиваясь к отдаленной канонаде, то возникающей, то умолкающей… <…>»

На другой день после начала войны в Дорнахе появился Макс Волошин, сумевший в самый последний момент пересечь границу с Австрией. От Белого он узнал печальную новость: за день до объявления войны в Париже во время выступления на антивоенном митинге французский шовинист Рауль Виллен застрелил из револьвера Жана Жореса. Это сообщение поразило всех в самое сердце и стало первой «черной вестью», каких впереди еще будет немало.

Воюющие страны охватил националистический угар, но на строительной площадке Гётеанума до поры до времени царил дух интернационального братства. Здесь с одинаковым воодушевлением трудились представители восемнадцати национальностей (доминировали – русские, немцы, австрийцы, французы). Шовинистических настроений среди них не наблюдалось, хотя проблем, связанных, к примеру, с психологической несовместимостью, хватало с избытком. Сам Штейнер с искренней симпатией относился к славянским народам в целом и к русским – в особенности; говорил о мессианской роли России, предсказывал грядущий расцвет славянства и его выдающуюся роль в мировой истории.

Однако постепенно жизнь в Дорнахе становилась все труднее и труднее. Отрывки из писем Иванову-Разумнику красноречиво свидетельствуют о настроении того времени: «Ох, трудно, трудно нам бывает с женой – от всего вместе: трудности нашего положения вообще, трудности условий жизни, трудности быть антропософами in concreto (в действительности. – лат.) и густой перенапряженности жизни. Если Вы представите себе, например, жизнь моей жены, очень хрупкой и слабой, то Вы, пожалуй, не поверите: ведь она почти без перерыва 19 месяцев колотит по дереву огромным молотком и подчас изнемогает, как многие, от чисто физической усталости, потому что с объявления войны почти все мужчины ушли и слабые женщины вырезают саженные формы (ведь наше строение все резное – внутри и извне) из крепкого, как камень, американского дуба, что работает маленькая кучка и, можно сказать, последняя и что в работе надо совмещать художественную чуткость с физической силой, т. е. прямо резать из огромных комьев дерева огромные формы; что приходится работать зимой на морозе, в ветрах, что прислуги у нас нет, и что моей жене приходится, вернувшись домой, работать дома. <…>

Приходится, дорогой Разумник Васильевич, с стыдом просить друзей и знакомых в России как-нибудь помочь мне устроиться с работой, книгами или литературным авансом, а то самому бытию на физическом плане воздвигаются столь большие трудности, что оно просто будет грозить забастовкой и остановкой… Оттого-то я и прошу Вас при случае как-нибудь замолвить обо мне слово где угодно и как угодно, ибо действительно: выхода никакого; проживаю последние гроши и достать очень трудно, очень сложно: почти невозможно; когда Вы получите это письмо, положение мое будет хуже губернаторского: нас могут выселить из квартиры, жена моя может слечь от простуды (стоит холод), а она, бедняжка, после 19-месячной неустанной работы надорвала свои очень хрупкие силы. Более всего вынуждает меня, откинув стыд, просить Вас о литературной помощи мне, – опасение, что будет с женою».

Война и суровые антропософские будни надолго выбили Белого из привычной творческой колеи. Позже он скажет: «Будучи два года войны за границей, переживал я войну особенно тяжело; первый год войны я работать не мог, отрезанность от России, угнетенное душевное состояние, вызванное событиями войны, побудило меня, наконец, искать в работе того минимума душевного равновесия, без которого вообще трудно жить; я взял себя в руки; во второй год войны я работал поэтому с особенной интенсивностью».

Параллельно продолжало усугубляться трагическое увлечение Наташей. Вместо творческого вдохновения и чувств окрыленности, которые обычно сопровождают влюбленность, – Белого, напротив, все больше охватывали душевные терзания, переходившие в настоящие кошмары с явственно выраженной подоплекой. Ему вдруг начало казаться, что Наташа, отвечавшая на его ухаживания одним лишь кокетством, на самом деле – посланница запредельных темных сил, суккуб (демонесса-обольстительница), являющийся ему по ночам и превращающийся в таинственную «черную женщину», повсюду преследующую его в дневные часы. Свои смятенные чувства А. Белый доверял лишь «интимному дневнику»:

«<…> Во время мучительной бессонницы, вызванной переутомлением, меня стали посещать эротические кошмары: я чувствовал, как невидимо ко мне появляется Наташа и зовет меня за собой на какие-то страшные шабаши; сладострастие во мне разыгрывалось до крайности; совершенно обезумев, я стал серьезно мечтать об обладании Наташей и стремился в моем грешном чувстве признаться Асе; но Фридкина, лечившая Асю, постоянно предупреждала меня: „Не говорите с Анной Алексеевной ни о чем серьезном: это может отразиться на ходе ее болезни“. И я молчал о своих переживаниях Наташи, ожидая выздоровления Аси; затянувшаяся болезнь Аси меня крайне удручала; ведь я любил ее всею глубиною своей души; и признавался себе, что страсть к Наташе, принимающая формы совершенно чудовищного чувственного влечения, есть злая болезнь; и тем не менее: я чувствовал, – болезнь слишком запущена; я не могу уже вырваться; эта болезнь, осложнявшаяся ночными невидимыми появлениями Наташи около меня, приняла столь серьезные формы, что я стал порою воображать, будто Наташа – суккуб, посещающий меня; и тем не менее, – я влекся к Наташе, я все хотел остаться с нею с глазу на глаз. <…>»

В создавшейся парадоксальной обстановке Белому больше всего нравилось сравнивать себя с Фаустом, за душой которого охотился чёрт Мефистофель. В воспаленном его мозгу то и дело роились живые, как в кинематографе, картины. Вот ангелы (среди них – Ася) и Серафим Саровский (наиболее почитаемый им русский святой) спасают грешную душу писателя от козней искусителя. Вот благие светоносные силы спасают его из засасывающей трясины филистерства (в гётевском «Фаусте» ее олицетворяет ученый педант Вагнер). Позже Белый напишет: «Я нес в себе Фауста, борящегося со всеми „Вагнерами“, блуждающими среди нас».

Отсюда уже всего полшага оставалось до главного антропософского фантома – зловещего демона Аримана,[35] ибо, по эзотерическому учению Штейнера, Мефистофель тождествен Ариману. Ариманические видения и хроническая бессонница привели к тому, что А. Белый вновь узрел страшное будущее – во сне ему привиделся пожар в Гётеануме:[36] Ариман в персидском одеянии превратился в огненный столп и чуть было не спалил антропософский храм…

…Объяснение с Асей по поводу странной ситуации, которую трудно даже было назвать «любовным треугольником», все же состоялось. «К моему изумлению, – отмечал Белый, – она с огромной легкостью отнеслась к моим словам о Наташе: „Просто все о Наташе тебе привиделось: если тебе интересно играть в то, что ты влюблен в Наташу, ну подноси ей цветы, что ли“, – ответила она улыбаясь и гладя меня по голове. Она тут же стала упорно защищать Наташу: „Наташа сестра моя и я знаю ее лучше тебя: все, что ты говоришь о кокетстве ее, – выдумка твоего больного воображения“». К слову сказать, Наташа (точно так же, как теперь и Ася) давно не жила как жена со своим мужем Александром Поццо, но делила с ним кров. (В точно таком же положении находились Макс Волошин и Маргарита Сабашникова – таковы, знать, были нравы или поветрия, что ли…) Вконец запутавшегося Белого все чаще стала посещать спасительная мысль – покончить с гнетом сестер Тургеневых или, как он выразился в «интимном дневнике»: навсегда свергнуть «татарское иго» с закрепощенной любовью души (род Тургеневых – татарского происхождения, как, впрочем, и другие «писательские роды» – Карамзиных, Аксаковых, Тютчевых и др.).

На самом деле возникшая ситуация оказалась значительно сложней. Дело в том, что Наташе нравился вовсе не Белый (сама призналась спустя несколько лет, что его она только подзадоривала), а Эмилий Метнер, которого война застала в Германии, но он вовремя сумел перебраться в Цюрих (туда к нему и ездила Наташа), потом зачастил в Дорнах. Откровенно говоря, Белый с самого начала почувствовал двуличие Наташи и стал испытывать к своему сопернику вполне понятную ревность.

Но главным камнем преткновения между старыми друзьями стало совсем другое. Перед войной Метнер успел выпустить 1-й том монографии «Размышления о Гёте: Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма» (М., 1914), которую и подарил Белому. Книга, как это уже видно из ее подзаголовка, была посвящена не столько научным и философским взглядам Гёте (как уверял ее автор), сколько гиперкритическому разбору работ Рудольфа Штейнера, посвященных естественнонаучным и натурфилософским идеям великого немецкого писателя и мыслителя. В то время Штейнер считался одним из лучших интерпретаторов и комментаторов научных трудов Гёте, посвятив данной теме ряд собственных работ. В свою очередь, Метнер в России считался одним из ведущих гётеведов (или, как тогда говорили, гётистов) – правда, в области художественного творчества немецкого гения.

Не удивительно, что ознакомившись с книгой Метнера, вызвавшей абсолютное и решительное неприятие, А. Белый решил встать на защиту Р. Штейнера и немедленно засел за работу, потребовавшую от него мобилизации всех сил и таланта. Нет нужды говорить также, что к конечном счете Белый не оставил камня на камне от объемистого опуса своего давнего друга (отныне ставшего «бывшим»).

Главную и очень важную поддержку в это исключительно трудное для него время А. Белый получал из России от Иванова-Разумника, видевшего в своем беспокойном друге выдающегося писателя, не сомневавшегося в его большом будущем и следившего, чтобы договорные авансы и гонорары из Петербурга в Дорнах поступали регулярно (что в условиях военного времени сделалось крайне затруднительным). «В это время, – вспоминал Белый, – я получил письмо от Иванова-Разумника (на самом деле таких писем было несколько. – В. Д.); он кое-что спрашивал меня о моих литературных работах; письмо его было проникнуто теплотою и признанием моих литературных заслуг; оно показалось мне, точно написанным из другого мира, где меня помнят, любят и ценят; здесь, в Дорнахе, никто меня не любил как писателя; многие [на] меня косились, неизвестно за что; я был окружен страшными, мне непонятными знаками судьбы. И мне опять захотелось бежать от всей дорнахской абракадабры, порой столь оскорбительно для меня звучащей».

В своем письме к Иванову-Разумнику, отправленном из Дорнаха 27 февраля (11 марта) 1916 года, А. Белый конкретизирует вышеперечисленные моменты: «Жизнь здесь унылая: все болею то нервным переутомлением, то одышкой, то страдаю сердечными припадками; пушки в Эльзасе начинаю просто не переносить. И уехать-то некуда. Роман мой застопорился: очень много было у меня в личной жизни забот, огорчений и тяжелых переживаний; очень много и неприятностей на почве здешней местной жизни. Отчаянные господа (верней, госпожи, или проще – „старые девы“) наши антропософы; 5 % порядочных людей, ½% людей замечательных: прочие – никуда не нужный балласт, тормозящий все дело доктора; испортили купол наш „дряблою, декадентскою живописью“: вместо антр[опософского] искусства получилась дотошность самого захудалого модернизма; столько здесь тяжелого, нудного, что Вы и представить себе не можете: вот скоро 3 месяца д[окто]ра нет; мы одни среди неприятностей, мелочностей, „теткинских“[37] сплетен: работники (т. е. молодежь) едва таскают ноги от усталости: у кого болезнь сердца, кто вытянул от колотьбы по дереву сухожилие, кто просто слег: и все это – в „базельском“ мертвом сне, среди кляузных и зло настроенных деревушек».

Застопорившийся роман, о котором сообщал Белый, – начатая им книга, открывавшая давно задуманную им биографическую эпопею «Моя жизнь», представлявшую, в свою очередь, последнюю 3-ю часть трилогии «Восток и Запад» (куда, как уже отмечалось, входили романы «Серебряный голубь» и «Петербург»). Теперь предполагалось написать семь частей: «Котик Летаев» (годы младенчества); «Коля Летаев» (годы отрочества); «Николай Летаев» (годы юности); «Леонид Ледяной» (годы мужества); «Свет с Востока» (Восток); «Сфинкс» (Запад); «У преддверия Храма» (мировая война). Этот план сложился в общих чертах к осени 1915 года и тогда же Белый написал 1-ю главу «Котика Летаева». Котик Летаев – беллетристический псевдоним самого Белого.

В конечном счете из семи задуманных романов написаны были только два (за «Котиком Летаевым» последовал спустя четыре года «Крещеный китаец», первоначально озаглавленный «Преступление Николая Летаева»).

Вскоре от Иванова-Разумника пришла еще одна приятная весть. Вместе с Блоком они уговорили издателей «Сирина» уступить им нераспроданные экземпляры альманаха и на их основе подготовить отдельное издание напечатанного в трех его выпусках романа Белого «Петербург».[38] Предполагалось сброшюровать текст, изъятый из трех сборников в одну книгу. Издатели ответили согласием, вскоре тираж шести тысяч экземпляров был полностью готов и книги поступили в продажу. После их реализации и уплаты издательских долгов Белому причиталась приличная сумма – что-то около семи тысяч рублей. Пока же «под роман» и под поручительство Блока, Мережковского и Гиппиус удалось взять в «Литературном Фонде» небольшую ссуду в размере 300 рублей на неотложные расходы (с формулировкой решения – «в связи с тяжелым [материальным] положением» А. Белого). Получив из России добрую весть Белый вскоре написал и Блоку:

«Милый, милый, милый Саша! Когда Разумник Васильевич оповестил меня о том, что Вы хлопотали с ним о „романе“, что Вы предприняли сами его издать, что Вы провели это скучное для Вас и хлопотливое дело, что, далее, Вы хлопотали обо мне в „Литературном Фонде“ и что Вам я обязан субсидией, которая меня выручила, – когда все это я узнал, то я был (это не сентиментальность!) потрясен, глубоко взволнован: и горячая волна благодарности поднялась во мне; я был почти растроган до слез; и долгое время стыдился ответить, чтобы мое неумелое слово не оплотнило (так!) бы мое разряженно-ясное чувство благодарности не на словах, а в… душе; действительно: мысль, что у меня есть в России друзья, которые меня любят и не забыли, есть огромная нравственная мне поддержка, а я был в момент получения письма от Разумника Васильевича именно в состоянии душевного разлада, подавленности вследствие условий моей 2-летней жизни здесь, о которых я ничего не могу рассказать, которые морально ужасны, невыносимы, удушливы, безысходны, несмотря на то, что мой Ангел Хранитель, Ася, со мною и что д[окто]р, которого мы обожаем, бывает с нами; не то, что Вы меня материально выручили (а субсидия „Фонда“ меня воистину выручила), меня волнует, а то, что Вы были мне дорогою-родною весточкой издалека, из „России“ и что то, что Ты именно принимал участие в хлопотливых и скучных перипетиях моего „выручания“, Ты, которого я неустанно люблю… <…>»

И далее Белый откровенно рассказал другу о своей невеселой жизни: как он под грохот отдаленной канонады приходит после работы домой – «иззябши физически и иззябши морально» – под перекрестными недружелюбными взглядами, с презрением провожающих тебя как русского, под трескотню чужеземных слов, «с сознанием, что еще ряд безысходных месяцев Ты будешь обречен вращаться среди полусумасшедших „оккультических“ старых дев и видеть, как жена Твоя, превращенная почти в работницу, стучит молотком по тяжелому дереву, выколачивая свои силы (такова ее охота!), в облаке гадких сплетен и неописуемо враждебно-мерзкой атмосфере… <…>»

Все беды и, как ему казалось, безвыходное положение разрешились для Белого самым неожиданным образом. 12 июля 1916 года был обнародован «высочайший указ» о призыве на военную службу «ратников» (как тогда говорили) I и II разрядов. Под действие царского указа попадал и Андрей Белый, ранее освобожденный от воинской повинности как единственный сын-кормилец. В 20-х числах июня он выслал Иванову-Разумнику (для публикации в организованном им новом альманахе «Скифы») рукопись романа «Котик Летаев» без последней главы (произведение это именуется автором то повестью, то романом; в современных публикациях – то же). Теперь же Белому надлежало, невзирая на местонахождение, явиться в призывную комиссию по месту приписки. 16 августа 1916 года он выехал на родину. Узнав об отъезде Бориса Бугаева, Рудольф Штейнер высказал искреннее сожаление и пророчески предупредил, предвидя грядущие в следующем 1917 году Февральскую и Октябрьскую революции: «В России нельзя будет теперь работать, в России дальше будет один хаос…» Ася отказалась сопровождать мужа на родину и осталась в Дорнахе. Путь домой сложился окольным, опасным и неблизким: через Францию, Англию, Норвегию, Швецию, Финляндию. Но 21 августа (3 сентября по новому стилю) Белый уже был в Петрограде.