Ангел зимней войны

8

Перед последним затишьем гранаты падали на улицу перед домом и на пепелища чуть западнее нас. Теперь они летели в лес за нами, ложились на поля и полукругом разлетались у руин церкви, где у Илюшина стояла тяжелая артиллерия. Зря мы мучились-гадали, как теперь будет да что — все осталось по-прежнему, мы снова непонятно на каком свете.

Не сказав ничего рубщикам, я вышел из дому и отправился к командному пункту, часовой вскочил и наставил на меня ружье, Я поднял руки и спокойно смотрел на него, ждал, пока он меня узнает. Он махнул стволом ружья и уже собрался толкнуть меня в бункер, но тут рвануло всего в нескольких метрах от нас, и он опрометью бросился внутрь, Я сел на скамейку и как приклеенный с полчаса сидел, дожидался Николая, наконец он появился вместе с раненым офицером.

Я поднялся навстречу, я был само смирение.

— Прибыл за новыми приказами, — сказал я.

— Приказами? — переспросил толмач. Он думал о своем и еле меня узнал, погруженный в беседу с раненым офицером. Когда тот, сильно хромая, ушел на позиции, я решился напомнить о себе:

— Мы не работаем уже несколько дней. И я подумал…

Он хотел было перебить меня, но я продолжил:

— Все эти дни мы не видели ни Федора, ни интенданта, ни взвода охраны…

Он задумался. Рядом упала еще одна граната, нас окатило снегом и щепками, толмач этого не заметил. В первые дни Николай бывал неизменно чисто одет, опрятен и тщательно выбрит, красавец, украшение всей дивизии, сейчас об этом ничто не напоминало.

— Федор дезертировал, — сказал он, плюхнулся на скамью, отхаркался и рассказал, что сержант просто-напросто сбежал вместе со всем своим жалким войском, надеются, видно, вернуться назад через границу, идиоты, заключил он и закурил.

— Может, финнам сдадутся, — предположил я.

Он сделал вид, что не слышал.

— Если танки к нам не прорвутся, наша песенка…

Он затянулся, вонзил в меня взгляд и, не выпуская дыма изо рта, закончил фразу: «Спета», очевидно и думать забыв о том, как они меня избили. — Но ты ведь не за приказами явился?

— За приказами, — сказал я, ведь мне хотелось разузнать, что происходит в домах, где они топят печи, живет ли там кто-то, и чего Николай добивается: проверяет, можно ли в них находиться, или вынуждает финнов сровнять их с землей, других вариантов у меня не было, а речь наверняка шла и о том, и об этом одновременно, об эдакой гремучей смеси, мешанине замыслов и помыслов, на войне вообще все путается, но рассуждать об этом — не моего ума дела, вовремя сообразил я, а мне важнее прояснить кое-что еще, к чему я перешел, когда толмач не поддержал разговора о домах.

— Я обдумал твои слова о дороге по льду, — сказал я, — вам нельзя этого делать.

Он разинул рот.

— А что нам делать?! — завопил он и вскочил. — Торчать тут всю зиму? Ты хоть немного представляешь себе, сколько людей мы потеряли за одну сегодняшнюю ночь?!

Он вдруг схватил меня за грудки, притянул к себе и прохрипел, что если я еще раз упомяну вслух эту треклятую дорогу, то от меня не останется даже мокрого места и Бог и тот меня не опознает.

По его хватке я понял, что он таки слабак, так я и знал, но все же дал ему попетушиться всласть, на это ушло время.

— Вы даже танки не перекрасили в белый цвет, — продолжил я, не сворачивая с колеи. Он взвился по новой.

— Ты нас в могилу сведешь этими своими идиотскими предостережениями! Чего ты хочешь? Чтоб мы здесь остались? Или на лед сунулись? Один черт, да?!

Тут он как будто бы услышал свои последние слова, примерно то же, что я говорил и о домах: никто и ничто никуда отсюда не денутся, сглотнул, сел на лавку, хлопнул себя по коленям и дернул меня вниз, усадив рядом с собой.

— Ты нам точно не поможешь, — сказал он смущенно, выпуская дым сквозь стиснутые зубы.

— Нет, — ответил я.

— Ну да, это же предательство, а ты не предатель. — Он хмыкнул. — Ты, конечно, чудак каких поискать, но ты не предатель, ты лесоруб!

Я первый раз услышал, как он смеется.

— Да, — сказал я.

Он снова посерьезнел.

— Слушай, а вот если я передам твои предостережения выше, как ты думаешь, что они скажут?

Я пожал плечами, и мне показалась, что он вдруг заметил, что у меня с лицом.

— Впрочем, какая разница, — бросил он и наклонился к прошитому пулями и посеченному осколками брустверу.

На протяжении всех этих недель я ни разу не видел его таким измотанным, подавленным, таким грязным, вялым и растерянным, ни силы, ни духа, он напоминал моих рубщиков в худшие дни, пока они не вернулись к жизни.

— Знаю, знаю, куда ты клонишь, — раздалось вдруг. — Нет, мы не сдались. Я — не сдался.

— Понятно, — ответил я. — Но что будет дальше, завтра нам надо на работу, топливо в городе на исходе.

— Так идите, работайте. Делайте что хотите!

Это была только половина нужного мне ответа.

— А охрану нам дадут?

Он горько ухмыльнулся.

— Ты видишь, что творится.

— Вы ждете нового наступления? Ночью, утром?

— Ну ты спросил… — они наступают все время, сейчас вот очередной штурм.

Он вздохнул.

— Да, — признался он, — мы ждем наступления.

— Тогда я выжду еще одну ночь, — сказал я и поднялся.

— Выжди, — ответил он и затушил сигарету.

— Это займет не больше одной ночи, — сказал я, чтобы подчеркнуть, что вел речь, возможно, не о рубке дров; я стоял, нависая над ним, и запросто мог пришибить его одним ударом.

— Я понял, — просто ответил он и, разом поникнув, отвернулся.

— Какой сегодня день? — спросил я.

— Двадцать четвертое, нет, двадцать восьмое…

Я подумал, что если взять его с собой, с ним еще окажется возни больше, чем с остальными, и не только потому, что он сейчас гораздо слабее рубщиков, но вдобавок чувствует свою ответственность, он офицер, в нем живет рабский страх, но нет рабской свободы, как в лесорубах. И вообще: на что он мне сдался? Потому что я ему нужен? Я подумал, что раньше ни о чем таком себя не спрашивал, колупался вслепую, ровно как он, а теперь, пока мы тут сидим и говорим обиняками, каждый в надежде, что второй поймет, но не до конца, этот кошмар безжалостно обгладывает мои леса, нет, это совершенно невозможно — побрататься с ним, с человеком, в душу которому я никогда не отважусь заглянуть, так мы с ним похожи.

— Значит, я тебе сказал. Ты в курсе.

— Еще чего, — ответил он.

— Мне еда нужна.

— Могу дать водку, — сказал он, поднялся, охая, ушел и вернулся с флягой, тремя буханками хлеба и гримасой бесконечного презрения, презрения к себе.

Рубщики уже встали. Они собрались в кухне и затеяли там драку. Родион и братья-киевляне лупили друг друга, остальные стояли вокруг, хохотали, подзуживали. Я разнял их, но Надару пришлось наподдать, еще этой гадости не хватало. Он выл, как раненый зверь, и разыгрывал обиду, как обиженный ребенок. Присмотревшись, я заметил, что он прижимает что-то к груди. Одну туфлю. Родион снова кинулся на него, выдрал у него туфлю, съездил ему по лицу и убежал в гостиную.

— Я только взял подержать, — гундел Надар, а остальные надрывались от хохота.

Антонов отказался говорить, что у них произошло; тогда я принес с улицы топор, нашел в комнате Родиона — он всхлипывал, сгорбившись на стуле, — притащил его на кухню и спросил: ну, кто хочет умереть первым? А потом сказал, что начну с Антонова, если он сию же секунду не переведет им все это.

Они вытаращились на меня точно громом пораженные.

— Мы уходим, — сказал я.

Антонов, заикаясь, перевел.

— Но сперва надо найти в доме всю одежду и сложить ее здесь, мотом я сам скажу, кому что надеть и что мы будем делать дальше.

Они послушно принялись обшаривать дом. Поделив одежду, я сказал, что мы с Михаилом идем в город искать лыжи. Они молча покивали. Губы Надара дрогнули в ухмылке, часто посещавшей его пустое лицо, когда он разговаривал с братом на их языке. Я сунул ему под нос топор и держал, пока Надар не сел на лавку и не запросил пощады. Потом я велел Антонову следить за ними, а Суслову — проверить, не осталось ли в доме еды, а что найдет, то пусть упакует в два мешка.

Мы рыскали по городу несколько часов, но нашли только две пары лыж, одни к тому же детские, ни у кого из нас сапоги не влезали в эти крепления. Зато мы отыскали маленькие саночки, Михаил раздобыл две свежие буханки хлеба, а в разваленном фундаменте, оставленном уже русскими, обнаружили двенадцать касок, восемь упаковок армейских галет и огромный рулон бинта. Каски мы оставили, остальное погрузили на санки.

На обратном пути мы наткнулись на расстрельную команду, четверо бритых налысо солдат — видимо, дезертиров, — стояли у края канавы за лазаретом. По сигналу офицера, которого я раньше видел в бункере Илюшина, снайпер уложил их одного за одним в канаву, они не издали ни звука. Михаила била дрожь. Подойдя к дому, я попросил его подождать на улице, сходил за Антоновым и велел ему сказать Михаилу, чтобы он никому не рассказывал, что мы с ним видели.

— А что вы видели? — спросил Антонов, тяжело глядя на меня, и я снова подумал, что ничего у меня не выйдет, это невозможно провернуть без языка и без оружия, Николай все же нужен. Но, против ожидания, Михаил послушно кивнул и посмотрел на меня своим умным лисьим взглядом, поэтому я в очередной раз не стал пока ничего решать про Николая — никак мне это мучительное решение не давалось, — а зашел в дом и занялся лыжами, ломая голову над тем, как мне продержать рубщиков в доме еще сутки, а то и больше, кто знает, сколько пройдет времени, пока игольное ушко расширится.