Ангелы на первом месте

Часть третья
Финал
Глава седьмая. Белошвейка

Старуха Маркова была права, когда кричала на юркого Вальку Вогау:

– Этот мальчишка ещё принесёт к вам в театр СПИД…

СПИД, не СПИД, но гепатит "б" неутомимый похотливец подхватил.

Полетело несколько спектаклей: Вогау плотно занимали в репертуаре без замен: конкурентов похотливец не терпел…

Мария Игоревна, как водится, узнала об этом самая последняя. Теперь у неё осталась только одна роль в постановке, которая не пользовалась особой популярностью и потому шла раз в месяц. Она играла её в очередь с другой актрисой, поэтому теперь можно было вообще не появляться в театре.

Мария Игоревна жалела, что до сей поры не завела кошку или собаку, потому что отныне разговаривать ей было совершенно не с кем. Она чувствовала, как утрачивает навыки сценической речи: на последнем представлении "Марии Стюарт" сорвалась на крик, напрочь забыв про законы акустики; и обстоятельство это выбило её из колеи ещё больше.

Время от времени она подходила к книжным полкам, где хранились сборники пьес, гладила корешки, перебирала названия, вот это она могла бы сыграть, да поздно; вот эта роль словно специально на неё написана, "да видно нельзя никак".

Театр вступил в пору затяжного кризиса. Посещаемость упала в два раза. Худрук Лёвушка уже не вспоминал о высокой миссии сохранения классических традиций, его заботило только наполнение кассы, потому что нужно платить людям зарплату, а нечем.

Классику задвинули в самый дальний ящик. Галуст разыскивал тексты коммерческих комедий, в которых артисты играть не любили: ни уму, ни сердцу. Подняли цены на билеты, но и это не спасло экономического положения труппы, отныне легко расходились только билеты на балкон, который никогда не открывали, рассаживая зрителей на пустующие места в партере.

Прошло несколько премьер (в том числе и новая работа самого

Лёвушки), беспрецедентный случай: полный зал не смогли собрать даже на первые показы, из-за чего все занятые в постановке ходили злыми.

Всё это мгновенно отражалось на качестве работы: спектакли шли вяло и неэнергично.

Кризис в любом театре – страшная болезнь, настигающая незаметно, точно ночь в пути, растерять форму и войти в него проще простого, а вот для того, чтобы выбраться из полосы неудач, требуются многолетние, серьёзные усилия – чтобы зрители снова поверили актёрам своего городского театра и вернулись в зал, нужно перепробовать самые разные завлекалочки – от громких названий до приглашения скандальных режиссёров. Но прорыва так просто не случается, все живут памятью о прошлых успехах, аншлагах, положительной прессе и восторженном приёме на фестивале в Таганроге.

Кризис поселяется в гримёрках и полутёмных коридорах, которые вдруг становятся пустыми и холодными. Люди стараются не смотреть друг другу в глаза, а в курилке, по кругу, обсуждаются одни и те же последние сплетни – кого позовут, кого назначат, куда опять не поедут, потому что денег нет.

В театре нельзя спасаться в одиночку: когда корабль идёт ко дну, тонут сразу все отсеки. Упадок особенно сильно бьёт по тем, у кого нет дополнительных источников заработка и самореализации, у кого

(Лёвушкина главная похвала для своих актёров) " нет ничего, кроме театра". В такие времена нельзя особенно зависеть от положения дел в творческом коллективе: общая опустошённость способна довести до депрессии самого жизнерадостного человека.

Хорошо ещё, что, занятая поисками автора любовных посланий, Мария

Игоревна проскочила этот момент, попросту не заметила, что над театром сгустились тучи, что теперь "художественному руководству" ну совершенно не до неё.

Милая моя, драгоценная, извини, что долго не писал тебе, просто я тут немного расхворался, проклятый грипп, хотел перенести на ногах, потому что дел, как всегда, невпроворот, да и негоже валяться дома, я от этого только дурею, пухну и способен заболеть ещё сильнее.

Но организм мой, подорванный такой жизнью, не выдержал, вот я и свалился с сильной температурой, и ты знаешь, когда у меня был жар, мне казалось, что ты рядом, что ты ухаживаешь за мной, даёшь таблетки или заботливо подтыкаешь одеяло, кладёшь на лоб холодную повязку. Я почти физически ощущал твоё божественное присутствие, и тогда мне становилось легче, но я не хотел поправляться, потому что тогда ты бы окончательно исчезла из моих видений. Потом, когда начал выздоравливать, я принялся сочинять стихи – они просто полились из меня, строки, строки, строки… Выслать я тебе их не могу, так как боюсь твоей ехидной оценки – ты же у нас слова в простоте не скажешь…

Но теперь всё позади. В понедельник у меня выходной, а со вторника я уже вышел на работу, люди и всякие повседневные обязанности, помогают мне забываться. Однако, когда вечером я возвращаюсь в свою пустую, заброшенную берлогу, ложусь в простуженную кровать, мне снова становится не по себе. Я думаю о том, что было бы, если бы я, наконец, набрался смелости, подошёл бы к тебе и попытался объясниться. Знаешь, меня сильно отпугивает большое обручальное кольцо у тебя на руке, я не хотел бы создавать тебе никаких проблем, живи спокойно, как тебе живётся-можется, а я уж перетопчусь как-нибудь.

У меня же теперь появилась новая реликвия – помнишь, когда мы столкнулись с тобой случайно в "Никитинских рядах" я снял с твоей шубки длинный волос? Так вот я не выбросил его, а положил в карман.

Теперь он лежит у меня в специальной шкатулке, и я любуюсь им, смотрю на свет, целую его, а когда особенно невмоготу, выхожу на балкон.

У меня очень красивые окрестности – небольшой парк, берег реки, мост через реку, по нему всегда плотным потоком идут машины, гуляют какие-то люди… Я писал тебе, что живу на шумном перекрёстке, поэтому шум улицы никогда, даже ночью, не даёт мне скучать. Я смотрю из окна на трамвайные рельсы, рассекающие улицу крест-накрест, и говорю себе, что любить тебя – тяжёлый, но прекрасный крест, что поделать, если судьба посылает мне такое странное и невыразимое испытание.

Что же мне делать, дорогая? Как быть? Почему ты молчишь и не отвечаешь на мои послания? Они тебе не по нраву? Но я же ни на что не претендую, письма мои совершенно тебя ни к чему не обязывают, так ведь? Живи как живётся, бери пример с меня, что ли… Хотя какой я тебе пример…

Себе-то противен, потому как слаб и не могу выкинуть всю эту дурь из своей больной головы…

Редко она бывала в этой части города: кроме театра и дороги домой, долгие годы Мария Игоревна ничего же практически не знала, жизнью города не интересовалась, в некоторые районы так никогда и не попала – рабочие окраины были для неё так же далеко, как Австралия или Гвинея-Бисау.

Впрочем, окраиной улица Российская не была – тянулась от вокзала, пересекала центральный проспект, потом терялась в посёлке возле заводской проходной, ну, да, не самый близкий путь.

Мария Игоревна вышла из трамвая, глянула на часы – полдень, огляделась вокруг: по краям дороги суетились, перебегали улицу, так и не дождавшись своего сигнала светофора, скучные люди, перекрёсток жил скучной жизнью – лотки с вялыми овощами, табачный ларёк, магазин для ветеранов. Мария Игоревна поморщилась, словно бы от неприятного запаха. У газетного киоска небольшая очередь за телевизионной программой – единственной популярной в Чердачинске газетой. Возле бабок, торгующих семечками, чирикают воробьи.

Даже дома здесь старые, неопрятные – сталинские, четырёхэтажные, довоенного времени, с псевдоколоннами и ветхими арками, разрушающиеся, осыпающиеся – рядовой "жилой фонд", как пишут в бюрократических документах.

И всё-так это было непростое, прямо скажем, странное место.

Дома здесь кучковались только возле дороги, далее обжитая часть резко обрывалась. Потому что с одной стороны перекрёстка – мост через реку, с другой, перпендикулярно проспекту, – другой мост, только железнодорожный, рядом – полоса отчуждения, необжитая, мёртвая, обморок застоявшегося в собственном соку пространства.

Мария Игоревна поежилась: вот они, мои зрители. Ну-ну . Им же ничего, кроме телепрограммы, не нужно! Семечек, что ли, купить. В кулечке, сложенном из старой, почерневшей от ужасов жизни, газеты.

Сколько же в этом городе ещё таких, неожиданно плотных мест, случайно вскипающих между пустырей, заставленных случайными домами, кучкующихся возле запущенных магазинов? Здесь живут непонятные люди, замотивированные непонятными сущностями – и что им, в самом деле, какая-то там Гекуба?!

За рекой громоздились совсем уже серые, слепые многоэтажки. Крутые берега были неровными, Марии Игоревне хотелось их забетонировать, выстроить правильную геометрию – совсем как в Ленинграде, когда она там… Впрочем, зачем о грустном?!

Общее состояние заброшенности подчёркивали рекламные билдорды, в невероятном количестве натыканные по краям дорог. Яркие, глянцевые картинки обещали райское наслаждение и сказочную жизнь, а под ними бежали по своим делам совсем уже не сказочные люди.

По железнодорожному мосту застучал на стыках рельс скорый поезд

"Новосибирск-Адлер", в его окнах, отражавших низкое небо, старенькие дома и воздушные пропасти между домами, были видны скучающие пассажиры.

И что?! И как?! Куда пойти, куда податься? С какого края начать?

Мария Игоревна вглядывалась в четыре тупиковых улицы, прислушивалась к внутреннему голосу, вдруг интуиция подскажет, на правильный путь выведет.

Но голос молчал, интуиция спала, приходилось надеяться только на терпение и на свои немолодые уже теперь ноги. Мария Игоревна пошла по улице Российской на север, в сторону заводской проходной, там, где дорога сужалась, обрастая уже даже не домами, но складами, нелицеприятными бараками, регулярными дырами в пространстве.

Чем дальше от перекрёстка, тем щербатее и раздолбаннее казался асфальт. В детстве Мария Игоревна любила играть в игру на опережение: ты должен обогнать других людей, идущих по тротуару, и первой перепрыгнуть через трещину в асфальте. Если бы Мария Игоревна выросла в истоках улицы Российской, она бы могла стать в этой игре настоящим чемпионом. Однако теперь Мария Игоревна никуда не торопилась, шла степенно, размеренно, хотя трещины, одна за другой, так и лезли под ноги.

Отчего-то обрадовалась, увидев в одном из дворов почтовое отделение, потому что здесь она вроде бы привычная и знает, как действовать, но когда открыла дверь на тугой пружине, растерялась: география помещений, запахи и вся обстановка была здесь чужой, не такой, как

дома. Да и что прикажете спрашивать: не ходит ли к вам такой-сякой

Игорь, похожий на президента Путина, не покупает ли он у вас конверты для анонимных писем, надписывая которые, вздыхает о несчастной любви к строгой женщине, возможно, его начальнице или жене друга.

Ну, и как на неё посмотрят здешние работницы? И ведь будут правы, потому что чужие странности в этом рабочем городке никому не нужны, здесь живут понятно и просто, без ваших умственных грыж и закидонов.

Мария Игоревна вздохнула, прилив энтузиазма уже схлынул, так же молча она вышла на улицу, автоматически прошла ещё какое-то время в сторону проходной, а потом раздумчиво повернула обратно. Ибо пространство здесь непонятным образом сгущалось и тревожило незнакомого человека своей глухой защищённостью от посторонних.

Продуктовый магазин, библиотека, большая белая больница, в которой

Марии Игоревне однажды вырезали вросший в ногу ноготь, маленький родильный дом кремового цвета с арками, школа автолюбителей, "салон ритуальных услуг" с чёрным крестом на вывеске. Улица текла параллельно железнодорожным путям, по улице бегали трамваи, хищно поблескивали на солнце трамвайные рельсы, возле больничного корпуса трамвай разворачивался и уходил обратно "в город".

Возле родильного дома она увидела остатки гипсовой скульптуры сталинских времён: видимо, когда-то счастливая мать обнимала младенца. Теперь от ребёнка и следа не осталось. Руки роженице тоже обломали, отчего скульптура, вся в подтеках, трещинах и царапинах, стала похожа на обломок древнегреческого торса – посеревшего от времени, состарившегося вместе с этой улицей и этой страной.

Мария Игоревна сделала усилие, чтобы не забраться в очередной вагон, бросить поиски к чертям собачьим, вернуться скорее в уютную квартирку, пропахшую ожиданием и безнадёжностью, забыть, как страшный сон, Игоря, его дурацкие письма, чужую невостребованность…

Ведь я же не такая, как все они, отчего-то льстила себе надеждой

Мария Игоревна, ничем, по сути, от всего остального народонаселения и не отличаясь. Искусство давало ей призрачное ощущение собственного превосходства над другими горожанами. Хотя, если хорошенько задуматься, в чём это превосходство заключается, объяснить нельзя.

Да, в театре она пару раз испытывала совершенно иной "способ существования" – безграничный творческий полёт. Но где гарантии, что нечто подобное не испытывает какой-нибудь монтёр после глубокого похмелья, ловко вкручивающий на лестничной клетке новые лампочки?!

Вернувшись на перекрёсток, Мария Игоревна перешла улицу и попала во двор одиноко стоящего на берегу дома. "Графские развалины", определила она его про себя, хотя в народе у него уже имелось имя собственное: раньше в нём находилась резиденция Гусарова, первого директора крупнейшего чердачинского завода, отчего дом так и прозвали "гусаровским". Хотя никакой мемориальной доски на его жёлтых стенах не висело.

И было тут спокойно и уютно: рядом грохотала оживлённая улица, а здесь, как в деревне, щебетали птицы. В чистеньком, ухоженном скверике торчали остатки гипсовых ваз, стояли новые гаражи, женщина вскапывала грядку в палисаднике под своими окнами, вокруг неё крутилась весёлая псина, спаниель с печальными, заплаканными глазами.

Собака ("домашняя" – на глаз определила Мария Игоревна и не испугалась) тут же привязалась к ней, стала путаться под ногами, хозяйка, одетая по-домашнему, отвлеклась от сельскохозяйственных работ, позвала её к себе: "Клава! Клава!"

Актриса решила, что это – хороший повод познакомиться с женщиной, спокойной и интеллигентной, подходящей для всяких отвлечённых разговоров, подошла, поздоровалась, увидела в её глазах недоверие и заинтересованность.

– Если вы фирму ищете, то они у нас на первом этаже офис арендуют, – так домохозяйка решила помочь Марии Игоревне и не сдержалась: – Весь подъезд прокурили…

– Нет, что вы, я не офис ищу… Мне от них ничего не надо, – испугалась неожиданного напора Мария Игоревна, – я сама по себе…

– Да?

– Вы знаете, женщина…

– Нина Васильевна, – строго представилась домохозяйка, явно настроенная поболтать, чем обрадовала актрису.

– Вы знаете, Нина Васильевна, я ищу одного человека…

Мария Игоревна сделала паузу. Как можно рассказать чужому человеку тайну, с которой живёшь вот уже долгое время?

Мимо шумел очередной, невидимый за домом, поезд. Мария Игоревна решилась: в конечном счёте, она видит эту Нину Васильевну в первый и в последний раз (если, разумеется, та не завзятая театралка), почему бы и нет?

– С некоторых пор я стала получать письма от мужчины. Точнее, не я, они не были адресованы непосредственно мне, но так вышло, что стала получать их именно я, несмотря на то, что они предназначены другому человеку… женщине…

Мария Игоревна запуталась. Со стороны история эта выглядела в самом деле нелепо, а сама она, скорее всего, просто как сумасшедшая.

Актриса махнула рукой, оборвала рассказ: бесполезно. Сухо закончила

(надежда ещё теплилась в ней).

– Его зовут Игорь, Игорь… Ему около сорока, не самой заметной внешности… Я бы очень хотела его найти…

Нина Васильевна задумалась. Постояли, помолчали. Спаниель продолжал накручивать круги вокруг ног, суетилась, высунув язык.

– В нашем доме, кажется, никакого Игоря нет, – после некоторого размышления сказала Нина Васильевна. – Если только эти… кто-то из офиса, но там только пьют с утра до ночи да гадят… Курят и оставляют дверь открытой, а я же совершенно не переношу табачного дыма, а они весь подъезд прокурили, выйти невозможно. И знаете что: табачный дым проникает сквозь деревянные перекрытия, у нас вся квартира уже пропахла. Никакой управы на них нет…

– Конечно-конечно, – поторопилась согласиться Мария Игоревна. – Вот и я сяду тут у вас на лавочке, покурю. Так что извините, если что.

Она уже докурила и побрела в парк, раскинувшийся сразу за

"гусаровским домом", когда её догнала Нина Васильевна с добрым, открытым лицом. Хозяйку весело опережала непуганая Клава.

– Женщина, женщина, я же вспомнила, у нас дворника Игорем зовут.

Такой аккуратный, очень прилежный человек. И знаете, – тут Нина

Васильевна немного смутилась, – мне кажется, он очень похож на Путина…

Мария Игоревна заговорщески подмигнула Клаве.

– Правда?

– Но застать его можно только ранним утром, когда он наш двор метёт…

– Спасибо вам большое…

Марии Игоревне более не хотелось ни с кем разговаривать. Хватит уже.

Тем более что дворник – явно не её креатура. Нынче дворники стихов не пишут, они водку пьют.

В парке никого не было. Мария Игоревна постояла на берегу реки, посмотрела на низкие облака, ленивую реку, вздохнула: до трамвайной остановки нужно собраться с мыслями, продумать план дальнейших действий.

Есть у неё одна невероятная идея, впрочем, кто знает, Ватсон, кто знает…

А отправилась она, сделав три пересадки (в метро, под землю, идти не хотелось), в горсправку. Дважды пересекла реку, вернувшись в самый центр, где до театра рукой подать, где люди, шум и невозможно дышать от автомобильных выхлопов.

Трамвай весело скрипел на поворотах, торопился, словно бы сулил удачу, и Мария Игоревна прониклась радостным предчувствием. В горсправке ей повезло – скукоженная работница за прилавком отчаянно скучала, слушая "Русское радио", и когда актриса появилась в дверях, всю свою нерастраченную энергию она направила на неё.

Впрочем, разговора не получилось. Когда Мария Игоревна сказала, что ищет некоего Игоря, предположительно проживающего возле перекрёстка улиц Российской и проспекта Победы, скукоженная работница махнула рукой: много вас тут таких ходит. Но терпеливо объяснила, что её поисковая программа ("видите, компьютер") по таким параметрам не работает.

– Вы только представьте себе, сколько тёзок вашего Игоря живёт в предполагаемом квадрате. Мне бы хотя бы имя и отчество или фамилию.

А вообще-то хорошо бы ещё уточнить дату и место рождения. Иначе никак…

Всем видом работница показывала, что рада угодить, но не получается.

Мария Игоревна даже не расстроилась, она знала, что все её сегодняшние экспедиции окончатся безрезультатно. Усталость навалилась на неё холодным, шершавым боком, а так – ничего страшного, бывало и хуже.

Чтобы добить себя окончательно, актриса поплелась в театр. Узнать хотя бы расписание репетиций "Вишнёвого сада": Левушка только что вернулся с театрального конгресса в Женеве и, как рассказывала Геля, просто переполнялся творческими планами.

Кроме того, нужно повидать Шахова, он что-то плёл намедни про идею документальной постановки, написанной Галустом. В то, что из затеи что-нибудь выйдет, Мария Игоревна не верила: сколько раз так уже было – соберутся, поговорят, выпустят пар и вновь разбегутся "до радостного утра".

Но домой, в прокуренную пустоту, возвращаться не хотелось, а больше идти ей было некуда.

– Милочка моя, я появляюсь в театре так редко, что кажется, между моими выходами на сцену происходит смена времён года, – горько иронизировала Мария Игоревна, расписываясь за ключ от своей гримоуборной.

Старушки на вахте вели светские беседы. В коридоре второго этажа, рядом с актёрской курилкой, возле выхода на сцену, Марию Игоревну встретил запах марихуаны: в театре сегодня выступали гастролёры, очередная модная рок-группа, с помощью которой начальство пыталось заработать деньги.

Обычно в такие дни гримёрки отбирались для пришельцев, актёры сидели по домам, подтягиваясь на работу только вечером: концерт послушать.

Комната, в которой Мария Игоревна готовилась к спектаклям, на этот раз оказалась свободной, пустой. Но через некоторое время в двери показалась подруга Геля, как всегда, бодрая и подозрительно оптимистически настроенная.

– Ты слышала новость: завтра выездной? – зашуршала складками плаща

Соколова-Яснова. – Эти гастролёры будут занимать сцену ещё два дня, поэтому директор устроил нам небольшой выезд в область.

– Главное, чтобы на пользу, – примерительно отозвалась Мария

Игоревна, ведь выезды её обычно не касались: по области катали комедии, а не "искусство", сложные постановочные работы, в которых занимали её большое дарование. – На пользу…

– Нет, подруга, ты не поняла. Мы едем с нашей "Машей Стюарт" аж в степь, представляешь?

– Так у нас завтра спектакль?

– А ты не знала? Местечко называется Аркаим, древний город, такой же круглый, как и наш театр. Скоро там будет устроен некий фестиваль, построили сцену. Завтра мы едем открывать её. Ты работаешь вместо

Лукиной…

– Странно. – Мария Игоревна задумалась. – Ведь мы же играем в очередь. Теперь она должна…

– Не барское это дело – по степи рассекать, – Геля даже засмеялась непониманию коллеги.

– Ну, что ж, возможно, это даже к лучшему.

Тем более что Мария Игоревна совершенно не представляла, чем занять завтрашний день. А к спектаклю можно будет подготовиться в автобусе.

Хотя, конечно, долгая дорога – не самый лучший способ настройки на классическую трагедию.

– Да, кстати, Димочка Шахов предлагает провести там, в степи, первую репетицию своего нового проекта. Прямо под открытым небом, представляешь… – Геля светилась от радости. – Он и меня решил занять, правда, здорово?!

Ещё когда репетировали "Марию Стюарт", Мария Игоревна поняла, что нерифмованный, пятистопный ямб, которым перевели эту трагедию, весьма прилипчив. Легко и просто впасть в его убаюкивающую инерцию, начать думать, чётко чередуя ударные и безударные слоги: в голове словно бы светлая дорожка выстраивается, вот по ней и идёшь, едешь, мысли скользят как на салазках…

Когда репетировали "Марию Стюарт", весь театр принялся говорить белым стихом, от работников цехов до одевальщиц, выспренный высокий стиль прилипал, как простуда, носился по коридорам и гримёркам, подобно воздушно-капельной эпидемии…

Потом спектакль вошёл в репертуар, стал рядовым, повальное увлечение пятистопным ямбом схлынуло, однако время от времени Мария Игоревна любила развлечься таким вот образом – прочертив в сознании ритмическую колею. Очень помогает, особенно если нужно долго ждать.

И сейчас, в театральном автобусе, она смотрела в окно, на тихое утро, и в такт сердцебиению, предвкушавшему встречу с незнакомой местностью (это ж сколько времени она сидела практически взаперти?!), Мария Игоревна думала, подобно своей героине, медленно и печально.

Поначалу актёры шумели, шутили, возились с сухим пайком, но постепенно затихли, заснули. Дорога предстояла долгая, нужно экономить силы и эмоции. Мария Игоревна забралась с ногами на кресло, тоже пыталась заснуть, но сон не шёл, она и знала, что вот так, сидя, уснуть невозможно, так что больше и не пыталась.

Но за окном – тоже ничего хорошего: пустые деревни, дождь, слякоть.

Если на Аркаиме будет такая же переменная облачность, спектакль придётся отменить, выходит, зря ехали, тащились в эту степь, интересно, а для кого там нужно будет играть, что за зрители, неужели для археологической экспедиции профессора Здановича?

Мария Игоревна посмотрела вперёд. Геля Соколова-Яснова жевала бутерброд, кто-то слушал музыку в наушниках. По передним стёклам бегали дворники, размазывая воду: кра-со-та!

К ней пробрался Дима Шахов, неуместно энергичный, деловой, плюхнулся на сиденье рядом, нарушил гармонию. Пришлось принять официальный вид.

– Я машину не стал брать, – начал объяснять Шахов, – тем более что бензин снова подорожал…

И он обиженно замолчал. Мария Игоревна продолжала смотреть по сторонам, зачем-то улыбаться.

– А мы начали репетировать, знаете?

Мария Игоревна кивнула. Шахов удовлетворённо кивнул ей в ответ. Геля перестала жевать бутерброд, стала прислушиваться к их разговору: теперь же Шахов – для неё – большой начальник, так что надо быть в курсе.

Снова помолчали.

– Я что подумал, Мария Игоревна… Если вы будете готовы… если такое возможно, вы бы могли присоединиться к нам… мы хотели бы провести в этом благословенном месте первую репетицию.

Мария Игоревна выразительно посмотрела на соседа. Он понял её по-своему.

– Разумеется, после спектакля, если будут силы, и вообще…

– Вы думаете, у нас получится? – После мхатовской паузы Мария

Игоревна позволила себе перейти на прозу.

– Конечно, я просто в этом уверен. – Тут Шахов поменял тон на заговорщический. – Кстати, есть сильная заинтересованность в этом спектакле у одного престижного московского фестиваля. Сейчас же документальная драма – очень модно… Так что я, можно сказать, практически обо всём договорился…

– Дима, Дима, куда ж вы торопитесь. Вы же ещё даже не начали репетировать…

– Ах, Мария Игоревна, – Шахов картинно поднял брови, – разве мы все только и делаем, что делим шкуры неубитых медведей?

Марии Игоревне захотелось то ли расплакаться, то ли рассмеяться, но увидев Гелю, которая изо всех сил тянулась к ним, готовая беспардонно вмешаться в разговор, снова отвернулась к окну.

– После, Митя, после поговорим.

Делегацию деятелей культуры встречал сам профессор Зданович. Все высыпали из автобуса на жёсткую степную землю.

Погода смилостивилась над актёрами, выглянуло солнце, ветра почти не было. Аркаим – круглое полуразрытое городище – не производил сильного впечатления: когда ремонтники меняют трубы парового отопления, улица Красного Урала, на которой жила Мария Игоревна, превращалась в похожую археологическую экспедицию. Ну, камни, торчащие из песка, ну, сам песок…

Голая степь, никакой растительности, трудно понять, весна теперь или уже лето, словно бы здесь нет привычного чередования дней и ночей, словно бы здесь, под бесконечным небом, вынули время и заменили его пространством.

Рабочие спешно сколачивали подобие сцены. Их накормили в походной столовой, под грубо сколоченным навесом, пообещали аншлаг – люди должны подтянуться из близлежащих деревень, плюс студенты и археологи, ну, разве не красиво (профессор Зданович активно жестикулировал) разыграть трагедию о любви и власти в исторических декорациях…

Недалеко от раскопа стояли домики для гостей. Когда-нибудь здесь будет музейный и гостиничный комплекс (продолжал мечтать профессор

Зданович), тысячи паломников придут причаститься к родине

Заратустры… А пока господам артистам следует занимать свои комнаты и готовиться к представлению.

Здесь было так много открытого, голодного до человеков простора, что

Мария Игоревна всерьёз испугалась за здоровье, теперь она серьёзно боялась простудиться, поэтому молчала и сторонилась коллег, а получив комнату, не раздеваясь, залезла под одеяло.

Ей не понравилось в Аркаиме. Она ни за что не поехала бы сюда по своей воле, но она же – актриса, то есть существо зависимое, и не может подводить коллег: обычная отмазка театрального народа, оправдывающего своё участие в непопулярных проектах.

Потому что на самом деле все рады вырваться из города, сменить привычный распорядок на нечто нестандартное, лишний раз почувствовать собственную значимость и необходимость.

Она быстро уснула и увидела тополь в окне, облитый мёдом лунного света, тихо шелестящий серебрянными листьями, качающий седыми прядями…

А проснулась Мария Игоревна от холода, совершенно разбитой: всё складывалось против успешной работы. Но не впервой, Мария Игоревна попыталась собраться, выглянула из домика, увидела, что коллеги пьют под навесом чай, пошла к ним.

– Нужно начинать одеваться, – сказала ей одевальщица Наташа, сочувственно.

Мария Игоревна вздохнула. Наташа поняла её по-своему.

– Ничего, ничего, скоро всё закончится, скоро будем дома…

Актриса вспомнила пустую квартиру, капающий кран на кухне: мда, в гостях хорошо, а дома…

По небу ползли редкие облака, вечерело, возле раскопа остановилось несколько автобусов с крестьянами. Техники готовили сцену, налаживали софиты, против всех местных правил, наводили суету, как единственное проявление жизни в этом богом забытом мире.

Разумеется, поначалу спектакль буксовал (Вальку Вогау, игравшего главного негодяя, срочно заменили молодым дарованием, активно путавшимся в тексте), долго раскачивался – пока актёры привыкали к новым условиям, отсутствию привычной акустики: произнесённые "в зал" слова не возвращались обычным эхом, но таяли в тишине, терялись в неизвестности.

Текст спектакля (порядок событий и сцен) непрерывен только для зрителя. Актёры обычно не следят за происходящим, приходят к своей реплике, всё остальное время сидят в гримёрке или в буфете, и если у тебя нет замены, дубля, ты никогда не увидишь, в каком же спектакле принимаешь участие.

Этим спектакль похож на сон, только спящий человек не может увидеть себя со стороны. Кроме этого, как и во сне, самое главное в спектакле – не слова, не сюжет, а именно то, что объяснить нельзя: бескрылое излучение, которое либо случается, либо нет.

А в степи, понятное дело, ни гримоуборных, ни буфета, все сгрудились за картонной загородкой, слушают работу коллег, постепенно пропитываясь реальностью происходящего.

И тут примерно во второй части первого акта, уже ближе к антракту, что-то происходит: в спектакле закипает особая, автономная жизнь, актёры более не существуют по отдельности, но, связанные одной цепью причин и следствий, подхватывают друг друга, не давая тому самому бескрылому излучению (а оно вдруг появляется откуда-то, набирает силу и мощь) осесть на землю.

Все входят даже не в раж, в транс, далее не разделяясь на актёров и персонажей, сливаются в единое, многоголовое тело, которое тянет щупальца через импровизированную рампу к замершим в напряжении совместного творения людям.

Даже во время антракта (который здесь – пустая условность, зрители не расходятся, тут же курят на своих местах, тихо, вполголоса переговариваются, театральная условность не исчезает, но лишь зависает на время над их головами) нервное напряжение не проходит, все смотрят друг на друга исподтишка, молчат, копят энергию для решающего сражения.

И оно случается во втором акте, когда всё выплескивается, ничем не сдерживаемое – сначала на партнёров, потом на колхозников и археологов: архаика белого стиха, перехлёст искусственно сооружённой коллизии о любви и власти, о долге и смерти, отныне воспринимаемой как самая дорогая правда…

Редкий спектакль проходил на таком подъёме. И даже дарование, заменившее Вальку Вогау, наконец нашло-таки правильную интонацию, подключилось к общему источнику питания, зарядившись невидимым, но мощным излучением, так эффектно обрываемым в финале.

Кто бы мог подумать, что умная и немного отстранённая "Мария Стюарт" пройдёт вот так – на одном дыхании, промелькнёт, точно скорый поезд

"Новосибирск – Адлер", и растает в темноте, сверкнув на прощание искрами из-под колёс.

Перевозбуждение оказалось столь велико, что Мария Игоревна, выйдя на поклоны, чувствовала себя опустошённой, выжатой, оставленной без сил, словно бы кровь в её венах подменили дождевой водой.

Не снимая костюма, она пошла вдаль, подальше от освещённого пятачка, где люди, стряхнувшие наваждение, начали возвращаться к действительности. Ну, да, чудо театра, великая сила искусства, всё это было, было, но потом рассеялось, растаяло, растворилось в чернильной пустоте.

Мария Игоревна шла куда-то по ровной поверхности, ничего не видя и не слыша, переживая собственную опустошённость, когда постепенно к ней стал возвращаться слух, а затем и зрение.

Она ощущает токи, идущие от земли вверх, она чувствует тёплые потоки, струящиеся откуда-то сверху, тело её теряет границы, и она сливается с этим безграничным простором, который дышит и живёт в темноте.

Она слышит цикады, горькие запахи невидимых трав (откуда?!), с каждым шагом становится всё светлее и светлее, и вот она идёт по степи, будто бы самым светлым днём, и солнце припекает ей макушку.

Она видит вокруг геометрически идеальное пространство, восторг, хилой мышкой прятавшийся в одном из закоулков сознания, прорывается наружу, она вспыхивает точно спичка – смотрит на руки, на тело и видит, что они покрыты язычками пламени, которое ни за что не причинит ей ущерба, потому что она – бестелесна.

Тем более что свет вокруг становится всё ярче и насыщеннее, отчего огонь, охвативший её, кажется только тенью огня. И тут её настигают такие же бесплотные тени, как и она сама – красивые люди в непонятных одеяниях, не касаясь ногами земли, быстро обгоняют её, скрываются вдали…

Она отрывается от земли и летит вслед за ними, но никак не может их догнать, да этого, скорее всего, и не нужно, просто она знает о них, они знают о ней, этого достаточно…

Но, чу, падает невидимый занавес, спектакль, разыгранный только для неё одной, резко обрывается, свет исчезает, звуки тоже.

Мария Игоревна останавливается, оборачивается: вокруг темень, тишина, никого. Вот номер: заблудиться в степи. Она представляет себе первую полосу "Чердачинского рабочего" с гигантским заголовком:

"Актрису, приехавшую в Аркаим на гастроли, загрызли волки…"

Остаток весны Мария Игоревна проболела. Да и, если судить по погоде, никакого мая в Чердачинске на этот раз не было. Всё время шёл холодный дождь, небо давило на виски, сырость разъедала остатки разума. Отопление отключили, отчего квартиры напоминали фамильные склепы, где замурованные заживо маялись от невозможности изменить что бы то ни было.

Природа выполняла заложенную в ней программу (деревья и кусты расцвели незаметно, будто бы нехотя), не оглядываясь на погодные условия. Холодные капли падали с листьев, подсвеченные уличными фонарями, таинственно шелестели.

Казалось, что в Чердачинск очередной раз пришли вечные сумерки. В такие моменты чердачинские жители выживали как умели, потому что сдаваться на милость дурному характеру местной природы нельзя: себе дороже, растеряешь последние остатки здравого смысла.

Так что болезнь Марии Игоревны (возможность не вылезать из-под пухового одеяло, обильное питье и значительные порции снотворного) пришлась кстати: она почти не заметила природных катаклизмов, сводивших с ума горожан, долго плыла в горячем бреду, среди бестелесных ангелов из аркаимской степи, то обгоняя их, то отставая и совсем теряя их из виду.

Потом медленно шла на поправку, но силы, как это обычно водится при излечении, не прибавлялись. Однажды она очнулась, измученная и обескровленная, будто и не болела вовсе, а путешествовала без денег по бескрайним просторам Российской Федерации на попутках да заплёванных поездах, с жуткими сквозняками в сухом остатке.

Болезнь её не изменила, не добавила новых мыслей или воли начать всё сначала. "Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым", – твердила Мария Игоревна про себя, слушая прямую трансляцию концерта Чайковского на телеканале "Культура".

Один раз её навестила подруга Геля, принесла мешок сырых семечек, которые они тут же пожарили, сидели на кухне в сумерках и чаду, грызли их и почти не разговаривали: так как не о чем.

Прощаясь, Геля сказала, что Левушка приступил к репетициям

"Вишнёвого сада", и поскольку Мария Игоревна долго не появляется в театре, на роль Шарлотты взяли дублёра: ну, не простаивать же творческому процессу!

Мария Игоревна даже не поинтересовалась, кого взяли ей "в помощь": работа в театре перестала приносить ей хоть какое-то удовлетворение.

Кроме того, она так ослабла, что не могла много думать об отвлечённых и посторонних вещах. В голове было пусто и светло, как на сцене, перед самым началом спектакля, когда все службы готовы к пуску зрителей в зал, но выдерживается пауза, чтобы последние мгновения тишины привели в порядок ауру будущего спектакля.

Семечек хватило на несколько дней. Выздоравливала Мария Игоревна возле телевизора: страна готовилась к чемпионату мира по футболу. По всем каналам постоянно шли интервью со спортсменами и тренерами, делались ставки. Даже президент Путин отвлёкся от дел государственной важности и выступил с наказом: "Победить!" Бог ты мой, как же он походил на таинственного автора писем!

Хотя Мария Игоревна не считала себя специалистом в спортивной статистике, не была завзятой болельщицей, она точно знала: ничего у нашей сборной не выйдет. Даже в одну восьмую.

В этой стране если что-то может пойти наперекосяк, по самому неприятному сценарию, то так оно обязательно и выйдет – хуже, чем ожидалось.

Мария Игоревна сплевывала шелуху в целлофановый пакет и чувствовала, что худеет, что силы покидают её, что незачем жить дальше. И если бы не воспоминания о прекрасном озарении, снизошедшем на неё в Аркаиме, она давно бы уже "кончилась", сдулась, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

Она ещё не знала смысла, произошедшего в ней там, в степи, не понимала, что же на самом деле произошло, но в ней росло и крепло чувство: это не зря, и скоро должно произойти важное событие, которое повернёт её существование в несколько ином направлении.

Впрочем, сколько уже было в её судьбе таких несбывшихся предчувствий, обманывавших её на короткое время, стиравшихся памятью за ненадобностью. Но каждый раз Мария Игоревна, словно неопытная девочка, ловилась на подобные сладостные фантомы и химеры, ибо это помогало концентрироваться и переживать тяжёлые времена.

Впрочем, какие из её многочисленных времён можно называть "лёгкими", мы не знаем. Обычная такая фигура речи, в которой нет ни смысла, ни реального опыта…

Долго ли, коротко ли, но голова перестала болеть и кружиться, а затем в нормальное состояние пришли всё остальные части измученного недугом тела.

Разумеется, Мария Игоревна могла болтаться в постели "больше, чем много", и нежить себя отсутствием обязательной программы, расслабляться сколько душе угодно, но. Разве кто-нибудь сделает за неё, одинокую женщину в возрасте, работу, свалившуюся, можно сказать, с неба?!

Она вышла вынести мусор, приятно удивилась проклюнувшему сквозь заношенные, мокрые портянки облаков солнцу, даже задержалась возле подъезда со старушками, которые рассказали, что у соседки

Макаровой – новая работа: сериалы озвучивать, а арфистка Полежаева вышла замуж за лысого художника и теперь они уехали в свадебное путешествие в Вену.

Стояла, подставив макушку тёплым лучам, морщилась от удовольствия, чувствуя прилив сил, медленно собирающихся на самом дне её внутреннего колодца. Потом открыла форточки настежь, принялась отмывать заросшие за зиму пылью окна, разгорячилась, разогрелась, будто бы не болела, будто бы нет никакого возраста, а климакс придумали враги спокойной и уверенной жизни.

Мария Игоревна поймала себя на том, что не замечает некоторые мысли, с некоторых пор ставшие совсем стёртыми, бесцветными. Например, про театр, где её более ничто (никто) не ждёт, или про несчастного

Игоря, продолжающего долбиться в закрытую дверь не по адресу.

Ещё совсем молодой актрисой Мария Игоревна играла в одном спектакле про мужественных и красивых людей. Там друг ради спасения друга жизнь свою, не задумываясь, отдавал. Казалось, что ситуация тупиковая, выхода не существует, силы закончились, но красивые и мужественные люди находили и выход, и силы. На премьере актёры плакали от распиравшего их пафоса и гордости за своих персонажей.

Вот она и вспомнила теперь эти слёзы, встрепенулась, мол, давно за газетами не ходила, как там на нашей почте дела, ну и тут же побежала переодеваться.

И тут же стало легко и свободно. Словно бы получила приказ, озвученный невидимым режиссёром откуда-то свыше: "Маша, давай, теперь твой выход!"

Побежала во всю прыть, хотя ещё не восстановилась как следует после болезни, ветер чуть сильнее дунет – так и унесёт куда-нибудь на окраину. Но, не торопясь, по стеночке, время от времени останавливаясь (да, за время нездоровья Мария Игоревна не выкурила ни одной сигареты!), переводя дыхание, доколыхалась до почты, одними глазами поздоровалась с мышкой-норушкой (" ничего ей не делается, всё в одной поре "), сразу к ящику.

– А что-то давно вы к нам не заходили, – проявила инициативу мышка.

– Знаете, как в анекдоте говорится, – Мария Игоревна терпеть не могла растягивать гласные, но когда лезли вот так, под руку, приходилось кочевряжиться, – на самом деле я не лягушка, я – орёл, просто я болею…

Газеты лежали накопившейся пачкой и пахли остро, Мария Игоревна быстро переложила их на столик, разметала в поисках письма, нашла счета за электричество и за телефон, несколько ненужных рекламных проспектов, ага, вот и конверт, тоненький, только что не прозрачный, худющий, как детдомовский ребёнок в застиранной, линялой рубашечке.

Сердце сладко ёкнуло и оборвалось – почерк не тот: от подруги весточка, старой актрисы из Брянска, не то, не то, не то.

Собрала газеты в кучу, выровняла под острым присмотром синего халатика, неотрывно следившего за всеми её быстро сменяющимися эмоциями.

– Ничего, ничего, завтра придёт, – поспешила успокоить норушка: ей ли не знать содержимое абонентского ящика 21-58-31.

Мария Игоревна оказалась совершенно не готова к такому повороту событий. Она даже не задумывалась ни разу, что малохольный Игорь решится и подойдёт к своей замужней красавице, откроется, получит пропуск в рай (или ад), или, что ему просто надоест когда-нибудь писать эти бесполезные, безответные письма. Отчего это Мария

Игоревна никогда не сомневалась, что история эта может рассосаться так же неожиданно, как и началась?!

Никто же не знает, до каких гигантских размеров разрослась эта ситуация в одной отдельной взятой душе случайного и постороннего человека, и есть ли кому-то на целом свете до этого влияния дело?!

Расстроившись, она бросила газетную пачку на тумбочку и поковыляла заниматься обыденными делами, а о том, что пришло очередное письмо от Игоря, узнала только вечером, когда, расплескав силы на уборку и готовку, села перед телевизором и стала рассматривать заголовки.

Барселона празднует 150-летний юбилей архитектора Гауди. Бен Ладен жив и затевает новые злодеяния. Быков и Буданов оправданы. На

Аркаиме проведут большой фестиваль культуры и искусства. Утверждён новый герб Чердачинска – двугорбый верблюд. По указанию мэра, за этот год должны быть построены 80 фонтанов. Мария Игоревна мысленно улыбнулась: только фонтанов нам и не хватало.

Потом читала письмо от подруги, припасённое на "сладенькое", ничего особенного, обычные бабьи новости. Точнее, "старости": а что нового может случиться в их возрасте с актрисой провинциального театра?!

Роль дадут? Подруга писала об интригах, ну, этим нас не удивишь, все театры похожи друг на друга, как счастливые семьи, в которых не бывает счастья.

Письмо от Игоря оказалось заложенным между страниц "Чердачинского рабочего", впихнули в спешке вместе с газетами, вот оно и попало туда, за сгиб. На этот раз Мария Игоревна не удивилась, внутренне она была уверена, что история эта ещё далека от завершения и продолжение обязательно последует.