Английский путь

Островная раса

Злобный ублюдок в серой униформе стоял передо мной. Разглядывал мой паспорт. Изучал фотографию, но не поднимал головы, чтобы убедиться, тот ли это Том Джонсон. Чего-то ждал. Что лицо на фотке вдруг оживет и рот скажет «иди на хуй». Что голова отклонится назад, а потом ударит в переносицу. Кровь запачкает свеженькую форменную рубашку, оставляя на ней яркие полосы. Что-то вглядывался в морщины на моем лбу. Играл свою роль в сценарии, разработанном подонками, заседающими в Брюсселе¹ . Вертел в руках новенький красный британский паспорт. Ублюдки работали весь вечер, ставили нам европейские печати. Тратили в три раза больше времени, чем обычно. Без идентификационной карточки на груди, бронежилет, униформа прикрывает потную кожу; щеки в оспинах. Таможенный мудак ничего не говорил, просто стоял и кисло разглядывал фото. Таращился в пространство, мразь. Я почувствовал, что у меня начинают дрожать колени, зудеть пальцы и сжиматься кулаки, но я подавил вскипающую злость. Вспоминает что-то из базы данных о хулиганах, или это обычная проверка? Поднял голову с выражением удивления на лице и стеклянным взглядом. Засосал внутрь порцию воздуха, так что он даже забурлил у него в глотке. Дурно воспитан; к тому же от него пахнет рыбой. Виновник всех моих неприятностей.

— И чем же вы планируете заниматься в Голландии, мистер Джонсон?, — спросил он, само любопытство и подозрительность. Самодовольный. Говнюк.

Я улыбнулся как можно более приветливо.

(Ну да, я еду через Голландию в Берлин, мистер Мудак-из-Таможни, где собираюсь посмотреть матч Англия — Германия и надеюсь хорошенько оторваться там. Вот что. Но для начала я собираюсь зависнуть в Амстердаме и нажраться, потом заняться голландскими чиксами, о которых ты так много слышал. Нет-нет, не шлюхами, на тех я просто поглазею. Классические забавы классических английских джентльменов. Нет, мне нужна какая-нибудь голландская королева красоты, блондинка «никогда-не-говори-нет». Может быть, даже перемахнемся с кем-нибудь. Потом мы собираемся уделать немцев прямо у рейхстага. Вот что. И наконец, приятель, твоя женушка просто захлебнется от восторга. Она же любит это, грязная корова. Я уже вижу: девять утра, ты дрочишь тут, в порту, за столом, а она смотрит новости про английских парней, устроивших беспорядки. Даже ты посмотришь одним глазом.)

— Я собираюсь в Амстердам на несколько дней, отдохнуть у своих друзей. Может быть, еще куда-нибудь по Голландии проедусь. Посмотрю достопримечательности, просто отдохну.

Я смотрел, как остальные парни уже поворачивают за угол. Ведут себя так невинно, словно новорожденные. Обвел взглядом пол, стены, потолок. Просто смешно, как легко они отделались, Такие парни, как Фэйслифт и Билли Брайт. Акула Брайт с обмотанным вокруг руки флагом Святого Георга в целлофановом пакете, чтобы не промок. Эти цвета не мокнут. Марк топтался на месте, улыбался, смеялся. Дожидался меня. Наслаждался представлением.

Я снова повернулся к стоящему передо мной мудаку. Снова улыбнулся. Большой желтый шар с черными отверстиями рта и глазниц. Супермен из мультфильма, все делающий невпопад. Почему он выбрал меня? Просто повезло, или что-то более серьезное?

— Хотите попробовать амстердамские наркотики, не так ли, мистер Джонсон? За этим туда едете, да?

Вот оно что. Играем в борьбу с наркомафией. Издеваются, что ли?

(Не знаю, как ты, приятель, но неужели ты думаешь, что я поеду туда за этим? Будь чуточку поумнее и дай мне догнать своих. Смотри, врежу тебе по яйцам. Хорошо врежу, так что они окажутся где-нибудь в кишках, и ты весело проведешь остаток своих дней. Как будто нам дома наркоты не хватает. Но я не трону тебя, потому что тогда мне придется пропустить весь кайф и все танцы, а твои приятели просто обоссутся, когда меня посадят на шесть месяцев за кастрацию работника таможни. Мне пора в путь. Амстердам, Берлин и Англия — Германия. В мои планы не входит, чтобы меня повязали, когда я еще даже не успел выехать из страны. На хуй надо. В мои планы вообще не входит быть повязанным. Совсем ни к чему так себя вести, потому что скоро мы пересечем Ла-Манш, и там не будет ваших дурацких правил и предписаний. И нет больше мистера Хороший Парень. Попасть на континент, и все. И нас не будут волновать законы, потому что они будут иностранными. За пределами Англии можно делать все что угодно.)

Я еще раз улыбнулся. Мышцы лица уже начинали болеть. Я не улыбался так много с того раза, когда я, Род и Марк немного дунули — у Рода в машине была шмаль. Хотели остановиться поссать. Нас остановили полисы, сказали, что Род пьян. Засранцы. К счастью, Род был трезв, хотя мы возвращались с воскресной вечеринки; полисы отбуксировали нас в участок, так как надеялись на легкую добычу. Им наплевать на наркопритоны в Брикстоне² и серийных насильников, куда приятнее хватать людей за воскресным обедом или тех, кто выпил в пабе восемь пинт. Может быть, они проверили по компьютеру и не нашли нас там, так как они предупредили нас и отпустили. Еб твою мать, я не мог в это поверить. Род сказал, что мы, удолбанные, зашли в полицейский участок. Обоссышься. Я чувствовал себя так, как будто выиграл в какой-то ебаной лотерее, а старый хрыч-полицейский демонстрировал свою озабоченность ростом наркомании — «это вполне возможная и реальная вещь, потому что мы должны помнить, что легкие наркотики приводят к более тяжелым, и прежде чем общество поймет, что происходит, его значительная часть уже будет во власти экстази и героина, что приводит к потере нравственных ориентиров, нежелательной беременности и — неизбежно — к потере уважения к закону». Этот мудак сделал паузу, словно находился на кафедре, и сказал, чтобы я убрал с лица свою ухмылку, не то он обвинит меня в неуважении к власти. В наше время нельзя даже улыбаться. Вы платите налоги, а все, что получаете от них взамен — это унижение.

Но я буду вежлив, очень вежлив. Не нужно винить во всем этого чела из таможни. Он просто делает свою работу. Его лицо так безжизненно, как будто он — машинист, ведущий поезд в Аушвиц³ . Не нужно ссориться. Я буду приветливым с ним, я хочу ехать. Посмотреть мир и получить удовольствие. Потому что ездить за сборной всегда весело, независимо от того, с кем она играет. Товарищеский матч в Берлине — тем более. Я вспомнил о человеке передо мной и его наркокартеле, ждущем меня в Голландии, всех этих искусственных веществах, используемых подрывными элементами для нарушения общественного спокойствия.

— Меня никогда не привлекали подобные вещи. Я полагаю, у каждого есть право на выбор, но лично я предпочитаю выпивку.

— Хорошая пинта доброго эля⁴ никогда не повредит.

— Я вообще-то лагер⁵ люблю.

Он пристально смотрел в паспорт несколько секунд, потом поднял голову. Посмотрел мне в глаза, как будто хотел просверлить дыру прямо в мозг.

— Конечно, мистер Джонсон.

А выглядит плохо. Эль — настоящая английская выпивка, он сказал. А лагер — просто европейская газировка.

Я улыбнулся, все той же невинной улыбкой. Беззаботно. Отдохни, приятель. Почему бы тебе не отъебаться и не заняться кем-нибудь еще. Глаза у него слипаются. Похож на толстый сперматозоид, цепляющийся за край гондона. Такой через резину пролезет. Из таких вырастают люди в униформе и причиняют другим неприятности. Я не удивлюсь, если его баба время от времени развлекается на ковре в гостиной с каким-нибудь хулиганом.

Я услышал, как позади меня какие-то люди сходят с поезда. Видно, выпили не одну бутылку хуй-знает-чего, пока доехали с Ливерпуль-стрит⁶ . Не думаю, что им дадут уехать из Харвича. Сидр, вероятно. Похоже. Мы слышали, как они шумели в следующем вагоне; Брайти считал, что эти парни откуда-нибудь из провинции, судя по их лоховскому виду. Фэйслифт хотел пойти и побазарить с ними, так как они слишком расшумелись, к тому же он был не в настроении, мучило похмелье после ночной пьянки. Мы, смеясь, успокоили его. Расслабься. Это Англия едет на выезд, мы знаем своих врагов. В каждом купе — фаны разных клубов, но он первый раз ехал за сборной и не сталкивался с этим раньше. Некоторые веши были ему в новинку, совсем как для меня в мой первый раз. Приезжаешь на Ливерпуль-стрит, и там повсюду другие клубы, и ты понимаешь, что все эти люди примерно одинаковы, хотя и из разных мест, что все — англичане, все — патриоты, все — под одним флагом. Это срабатывает. Десять минут, и ты прочувствуешь это. Англия, единая, всегда будет непобедимой.

Один из этих парней был в майке сборной. Напрашивается на неприятности. Рожа красная после выпитого, тату на руке. Сделано грубо, сложно разглядеть детали. Юнион Джек, лицо Нодди Холдера⁷ в юности и несколько змей, образующих спутанные волосы. Он надеется проехать? Мы только два часа как покинули Лондон, и я сильно удивлюсь, если увижу его в Берлине. Полисы ждут английских хулиганов, и хотя мы едем на несколько дней раньше, с такой майкой ты сразу выбываешь из игры. Но ведь они всего-навсего фермеры из какого-то свинарника, а мы из «Челси», что немного круче. У нас все будет легко и просто. Полисы могут делать все, что им угодно, могут запросто не пустить вас на паром. Справедливо, несправедливо — они решают. Так что лучше не поднимать головы и думать о фройляйн, ждущих по ту сторону пролива. С раздвинутыми ногами. Я просто не мог дождаться, когда же мы уедем и начнем веселиться. Сказать честно, я устал, работая день за днем на своем складе. Все те же пьянки, все те же ночные клубы. Те же знакомые лица. Те же старые чиксы. Футбольный сезон закончен, и нечем заняться, когда «Челси» не играет. Мне просто необходимо покинуть на время Лондон и Англию, потому что когда возвращаешься, жизнь кажется лучше, чем раньше.

Появилось еще несколько копперов и таможенников; они улыбались и в то же время загораживали проход. Большое спасибо, большое-большое-большое спасибо. Надо поторопиться и проскочить перед Стронгбоу⁸ и его приятелями. Они что-то слишком возбуждены; почти бегом помчались к палатке с мороженым, того и гляди штаны свалятся. Мистер Наркотики смотрел через мое плечо, он больше не интересовался Томом Джонсоном, потому что он знает, чего ожидать от пьяных подонков, которые едут этой дорогой. Он читал газеты и изучал инструкции, наверное, этот ублюдок даже покупал какие-нибудь видео. Дрочил на эти видео тысячи раз, и сейчас он почувствовал волнение — потому что приближались они…

ТЕ САМЫЕ ФУТБОЛЬНЫЕ ХУЛИГАНЫ

Он вернул мне паспорт и сказал благодарю вас мистер Джонсон. Прошу извинить за беспокойство. Счастливо вам отдохнуть в Голландии. Амстердам — великолепный город с каналами, баржами и вкусными континентальными завтраками. Свежий хлеб, ветчина, сыр, джемы разные. Прекрасная архитектура, избежавшая участи разбомбленного Ист-Энда и Ковентри, который вообще сровняли с землей⁹ . Вот что значит быть пацифистами. То же самое — Париж. Вот что значит быть трусами. Мудаки эти французы. Шутка, но в каждой шутке есть доля правды. Перед тем как заняться перепившимися субъектами, он засмеялся и предупредил меня, чтобы я не особенно усердствовал в барах. Чтобы хорошенько разглядел женщин ночи. Он уже начал нести околесицу, сказал, что все цветные — твари, настоящие твари из джунглей, понаехали из Суринама и Индонезии, все за деньги сделают, я даже немного испугался, глядя на него. Я в этом не нуждаюсь. Оставь меня в покое. Просто съебни и оставь меня в покое. Ты уже в печенках у меня сидишь; ты уже в прошлом. Ничего не говорить и побыстрее встретиться с Марком и остальными. Ебаная мразь.

Полисам и таможенникам было наплевать на меня, они уже сфокусировали внимание на любителях сидра. Люди в униформе хранили серьезное выражение на лицах, они ведь знают, что к чему, они получили инструкции от футбольной разведки, они знают все-все-все о хулиганах. Делают вид, что в курсе дела, все плохие парни под колпаком. Черно-белые снимки из желтых газетенок и архивные релизы. Работники таможни занялись калдырями, которые, если не возьмут себя в руки, рискуют провести время в местной каталажке, тогда как Экспедиционный Корпус разместится в сумрачных стрип-барах Амстердама. Мы надели темные очки и двинулись прочь, насвистывая мотивчик из Dam Busters¹⁰ , посмеиваясь. Таможенники и полисы. Мудаки они все.

* * *

Боб «Гарри» Робертс ненавидел море и паромы. Слава яйцам, он живет в Лондоне, а не каком-нибудь мерзком приморском городишке типа Гримсби, где дети до восьми лет ходят в школу в деревянных еще, наверное, башмаках, а потом вместе со взрослыми возятся на утлых рыбацких лодчонках. Он так и видел себя, замерзшего, неспособного сделать хоть шаг, превратившегося в ледяную глыбу, которого приводит в себя какой-нибудь Долговязый Джон Сильвер. Хромой капитан с факелом в руке, цепляющийся за корабельные снасти, одноногий морской волк, освободит Гарри ото льда своим кортиком, одновременно рассказывая деревенскому увальню, как его «взяли на буксир в нескольких милях от берега». Или вот вместе с рыбаками он вытягивает сеть в Северном Море, полную рыб-мутантов — трехглазые монстры, рыбы, распространяющие вокруг оранжевое свечение, вся эта начиненная химикатами нечисть, бушующая под водой. Юный Гарри, вкалывающий всю ночь, чтобы заработать на кусок хлеба. Поднимающийся, насвистывая песенку, на какую-нибудь ебучую гору, пересекающий улицы, вымощенные булыжниками и лошадиным дерьмом. Вовсе ему не улыбалось жить среди рыбаков. Мерзкий Север. Лондон, только Лондон.

Гарри вернулся мыслями в тот день, когда «Челси» играли в Гримсби и выиграли 1:0, став первыми во Втором Дивизионе; гол забил Керри Диксон. Они не видели особенно много рыбацких судов в ту субботу, может быть, и гор особенно крутых там не было, он не помнил хорошенько, потому что все были в слюни после дринча в Линкольне. Пьяный или трезвый, этот день он никогда не забудет. У них были билеты на сидячую трибуну, но они пошли на стоячую, так как служба безопасности была не в состоянии контролировать ситуацию, и «Челси» собрались на этой трибуне, забив ее битком. Никто не жаловался, потому что Диксон, Кевин и Спиди вели команду к возвращению в Первый Дивизион, и вообще было похоже, что вернулись старые славные деньки, хотя полисы и ворвались на стадион прямо на лошадях, чтобы показать, какие они умные. Тупые пидарасы едва не спровоцировали беспорядки. Это была фантастика, вернуться в Первый Дивизион, когда недавно, казалось, все катилось в тартарары, и они вылетали в Третий. Потом они провели ночь в Честерфилде, в большом пабе, где отмечали победу множество парней из «Челси». Здесь не было ничего странного, коучи часто останавливались там по пути домой, и все было достаточно спокойно. Они познакомились с несколькими местными девчонками, Гарри, Болти и те парни из Слау, два Гэри и Бенни в своей клетчатой кепке. Потом там началась дискотека, и они все ноги себе отбили на танцполе; ди-джей крутил старые хиты Гэри Глиттера и Slade. В пабе находилось две-три сотни «Челси», и не так уж много было разбито стаканов. Забавно получилось. Только представить, что там могло было быть в ту ночь, так что повезло, что все обошлось.

Они пили с несколькими шахтерами из Честерфидда, и он помнил, каково было его удивление, когда обнаружил, что они совсем не похожи на то, как их описывают в желтой прессе. Он ожидал увидеть людей в подбитых гвоздями ботинках и красных противоударных шлемах, а они оказались обычными парнями, зашедшими выпить субботним вечером, любителями повеселиться. Он разговорился с двумя панками, они рассказали ему какую-то историю, случившуюся на местной шахте. Он слушал, но пропускал все мимо ушей. Гарри засмеялся. Они были так пьяны, что сели не в тот автобус, и приехали на Северную Кольцевую где-то за Уиллисденом. Они попали домой только в четыре утра, потому что такси не хотели везти короткостриженых парней в зеленых бомберах. Сейчас он стал старше и мудрее, сейчас он наслаждался спокойной жизнью в Премьер-Лиге. Владелец клуба заменил старые трибуны новыми удобными сиденьями, открыл новые бары, где можно пить лагер на халяву. Отмывает деньги, не иначе.

Пересечение Ла-Манша обещало быть кошмаром. Гарри чувствовал, что его уже мутит. Шесть часов в этом сраном болоте, когда тебя швыряет от борта к борту, а воздух пропитан запахом мочи. Здесь никогда не бывает газет, и всегда какой-нибудь мудак начинает барабанить в дверь сортира. Ему было необходимо выпить, чтобы успокоить нервы, поэтому он отстал от остальных парней и направился в бар, сказав Картеру, чтобы он поторопился, а то туда не влезешь потом. Хотелось глотнуть чего-нибудь голландского, «Хай-некена» например, так что он стал спускаться вниз, но Картер сказал, что бар не откроют, пока паром не выйдет в море. Таков порядок, так что извини, Гарри, жирный ублюдок, придется тебе подождать.

Гарри пожал плечами, и они вышли на палубу подышать свежим воздухом и посмотреть на погрузку. Он уже начал жалеть, что не выбрал Евростар¹¹ , но тогда пришлось бы ехать одному, что не слишком-то весело. Лучше тогда остаться дома, перед телевизором. Он не хотел ехать через туннель, к тому же это дороже. Он не хотел ехать в вагоне, под который ИРА подложит бомбу или еще что-нибудь. Изо всех путей, какими можно попасть в Европу, это самый плохой. Гарри был в Испании, Португалии, Бельгии и Франции, и везде ему нравилось. Много выпивки и вкусной жратвы, чистые улицы, хорошее отношение. Там было как-то по-другому, даже учитывая то, что там видишь все со стороны. Вероятно, если бы он жил в Лиссабоне или где-то в этом роде и так же, как в Лондоне, работал маляром, то и воздух ему казался бы таким же и проблемы были бы те же, наверное, поэтому и хочется уехать в первую очередь. Если вокруг говорят на другом языке, это значит, что ты свободен от постоянной пропаганды, которой накачивает тебя пресса. Это был отдых от непрерывного мрака и тоски. Большая тарелка паэльи и кувшин сангрии, и Гарри счастлив. Это все, что ему нужно. Есть, пить и трахаться.

Его радовали европейские чиксы, хотя с испанками и португалками он, в общем-то, практически не сталкивался. Бельгийки одеваются как лохушки, а француженки всегда смотрят свысока, но ему нравится, когда говорят с акцентом. Это возбуждает. Дайте более-менее приличную чиксу с европейским акцентом, и член встанет раньше, чем она закончит первую фразу. Он начнет новую жизнь в этой поездке. Он будет учиться у Картера, неостановимой секс-машины. Картер не собирался останавливаться, а Гарри знал, что если всегда следовать за кем-нибудь как тень, то чему-то у этого человека обязательно научишься. Они будут как старый мастер и мальчик-подмастерье. Он будет учиться у Картера и трахаться всю дорогу. Остальных парней, Тома, Марка и других, больше привлекали махачи, но Гарри, если не задевали его национальные чувства, больше думал о сексе. Его яйца болели, они отвисли почти до колен. Держаться Картера, и все будет в порядке. Чиксы в Голландии и Германии всегда готовы повеселиться. Он с надеждой смотрел вперед, в Европу, но его домом всегда останется Лондон.

Вспомнив о Лондоне, Гарри ощутил первый приступ тоски по дому. Невероятно, ведь они даже еще не отплыли. Как раз в это время он вернулся бы с работы, пустил бы воду в ванну, поставил чайник, сунул кебаб и картошку в микроволновку, влез бы в воду и смыл краску и штукатурку, вытерся, надел чистую одежду, сложив свое рабочее снаряжение в углу спальни. Потом вернулся бы на кухню, намазал бы маслом кусок хлеба, налил кипятку в свою кружку с эмблемой «Челси», опустил туда пакетик чая, добавил молока и сахара и отправился бы в гостиную с кебабом и картошкой на тарелке, выдавил бы острый соус и смешал ножом с мясом и салатом, сидел бы, наслаждаясь отдыхом после долгого рабочего дня, за который он успел здорово проголодаться, пока красил там стены своим валиком, вдыхал бы запахи мяса, соуса, горячей картошки, соли, уксуса, прекрасная смесь запахов, приготовился бы есть и — ЕБ ТВОЮ МАТЬ — пульт лежит на телевизоре. Тогда Гарри отложил бы все в сторону, взял бы пульт, нажал бы кнопку On и переключал бы каналы, пока не нашел какие-нибудь новости. Сидел бы и наслаждался едой, одновременно глядя в телевизор на протестантов и католиков в Белфасте, испанских рыбаков, ловивших рыбу в английских водах, и наконец, прямо перед спортом, репортаж про затонувший где-то на Филиппинах паром. Гарри грыз бы кебаб, запивая чаем, и ждал футбольных новостей и прогноза погоды. Новый диктор метеослужбы была бы дикторшей с большой грудью, которая ледяным тоном обещала сильный шторм в море. Паромы отправляются в плавание на свой страх и риск. Он был бы почти шокирован и выругался бы, пережевывая кебаб. Так он и знал.

* * *

Я догнал Марка; он спросил, чего там хотели от меня таможенники. Я сказал ему, что ничего особенного. Он осведомился, взяли ли они меня на заметку как распространителя жесткого голландского порно, с детьми и разными уродами. Румынские сироты и английские тинэйджеры-наркоманы. Пенсионеры без члена и двухголовые пигмеи. Я ненавидел все это и сказал ему, что он охуевший пидор. Сказал иди на хуй. Те, кто делают это с детьми, самые отъявленные подонки, и я знал, что Марк согласен со мной, потому что однажды он отпиздил такого извращенца. Всем было бы наплевать, если бы он его вообще убил. По крайней мере если бы он не сел за убийство. По телевизору говорят, что все они сидят за своими компьютерами, дрочат через Интернет, окопавшись в Амстердаме. Либеральное общество как магнитом притягивает отбросы со всей Европы. Может быть, английские парни разнесут там пару местечек, чтобы показать голландцам настоящие стандарты. Драться, снова и снова, если нужно. Сражаться за то, во что веришь. Око за око, зуб за зуб. Совсем не обязательно пытаться анализировать причины поведения таких подонков, как эти.

Харрис уже в Амстердаме, все говорит за то, что в Берлине будет хороший состав. Все появятся там в нужное время, потому что кто из тех парней, что поедут на этот выезд, согласны на то, чтобы Англия следовала за Европой? Никто не хочет, чтобы им управляли из Берлина. Из-за этого и воевали в прошлую войну. Всему виной большой бизнес и законы, которые протаскивают через черный ход. Не то чтобы я верю, что наша система лучшая в мире, потому что это ерунда. Всякий, кто сталкивался с английской системой, знает, что она построена богатыми и для богатых. Те, кто верят в подобное говно, не занимаются своими делами у всех на виду. Твою судьбу решает полученное воспитание. За одно и то же преступление можно получить десять лет, а можно стать героем, это зависит от правильности твоего произношения. Но тем не менее невозможно допустить и мысли о том, что какой-нибудь мудак из другой страны может указывать нам, что делать. Нас достали мудаки, учащие нас жизни на нашем родном языке, но кто хочет прослушать лекцию на немецком или французском?

Все политиканы — предатели. Держат нас в неведении, а сами делают, что хотят. Как всегда. Многие из этих вещей идут из Берлина, и когда мы перевернем Европу вверх дном, никто не будет нам указывать. Нам не нужен повод для беспорядков. Нам не нужен повод для двухдневного рэмпейджа в Амстердаме. Посмотрим, сумеют ли голландцы собрать моб. Честно говоря, мы не так много знаем о них, но есть же у «Аякса» F-Side, а некоторые наши парни ездили с «Фейеноордом» к «Глазго Рейнджере» ради острых ощущений, получать которые в Англии в наше время все труднее и труднее.

На самом деле идея насчет Амстердама больше в том, чтобы просто посидеть и расслабиться, посмотреть мир. Не из-за того, что там легализованы наркотики, я имею в виду обычные ощущения, там сама атмосфера успокаивает, даже не нужно ничего делать для этого. Полагаю, мы не станем там задерживаться, а то можем потерять чувство меры. Но это возможность лишний раз увидеть, что не так у нас дома. Представляете, нас могли повязать за то, что мы немного дунули воскресным днем на Грэйт Уэст Роуд, когда мы занимались своим делом, абсолютно никого не задевая. Эти мудаки просто исполняли свои обязанности, вот в чем дело. Можно понять тупиц из министерства юстиции, потому что они живут в другом мире — на другой планете, блядь — с сожженной джином с тоником печенью и со сгнившими от ежедневных оваций мозгами. Вещи, которым они научились в Азии и Африке в дни Империи. Валяющиеся на больничных койках, но требующие повешения для какого-нибудь пятнадцатилетнего ребенка, продававшего экстази в молодежном клубе. Повесьте его, потом снимите и повесьте снова, пока судьи еще не умерли от запоя. Все из-за того, что парень продавал немного радости, которую люди не могут найти в бутылке. Запойные пьяницы, протирающие больничные койки вместе с жертвами рака — администраторы Империи. Мне все равно, если они уничтожают себя, но это заставляет задуматься. Все это двойные стандарты. Позвольте нам пить двадцать четыре часа в сутки, дайте наркотики, какие мы хотим, уберите скрытые камеры, и Англия будет прекрасной страной для выращивания детей. Будет лучшей страной мира.

— Посмотрите-ка сюда, — сказал Марк, когда мы догнали остальных, — похоже на «Вест Хэм».

Я посмотрел на типов, стоящих в очереди за жратвой. Действительно, похоже на «Вест Хэм». За милю можно заметить. У одного из них, длинного, значок на груди. Я знаю, что у Марка зуб на «Вест Хэм» с тех пор, как его папашу избили неподалеку от Аптон Парка¹² , когда Марк еще был ребенком. Только грязные подонки могут прыгнуть на мужика с ребенком, просто идущих на футбольный матч.

— Я встречал их раньше на сборной. Неподалеку от The Globe перед Голландией на Евро-96.

Не то чтобы мы проводили много времени на Бейкер-стрит¹³ . Там было слишком много народу, и потом все в одно время шли в щетро. Поезда не сразу трогались из-за давки, и всегда находился какой-нибудь мудак, срывавший стоп-кран, державший двери или начинавший выебываться на полисов. Ты стоишь и ждешь, когда поезд поедет, но полисы не собираются сносить оскорбления, когда их много и у них есть время. Это их счастливый денек, когда подкрепления прибывают вовремя и они дают всем просраться в отместку за те Недобрые Старые Деньки, когда хулиганы превращали их жизнь в ад. Нет, мы предпочитаем пить где-нибудь в St John's Wood или Kilburn. Если мы играем с кем-то, от кого ничего серьезного ждать не приходится, то мы можем отправиться прямо к стадиону и сидеть там в одном из пабов, пока полисы лазят по метро. Но иностранцы никогда не привозят свои фирмы. Где были голландцы и немцы во время Евро-96?

Смешно, потому что в передовицах газет, по радио и телевизору вопили о поддержании безопасности, словно репортеры вдруг стали полицейскими или судьями. Журналисты — мудаки. Безмозглые пиздоболы, кричащие, что им непонятен менталитет людей, собирающихся защищать их страну. Они не понимают, хотя сама идея патриотизма чертовски им нравится. Правые, левые и никакие, журналисты грели руки на идиотских статьях и самоуверенных репортажах. Проповедовали двойные стандарты. Сотрясали воздух, в то время как мы смеялись над ними, потому что все знали, что европейцы ничего не покажут. Пришлют своих мамочек и папочек, счастливые семейки, а сами просидят дома с опущенной головой. Просто смешно сидеть и читать статьи на любимую СМИ тему — про нацистов. Это они не могут оставить в покое. Пропустить невозможно. А потом они спускают своих полисов, потому что мы не хотим кровопролития, не так ли, сынок? Но ведь каждый имеет право на врага, разве не так?

— Ненавижу «Вест Хэм», — сказал Фэйслифт, громко, чтобы все слышали.

Я снова посмотрел на дагенхэмских кокни¹⁴, они не реагируют. Не слышат или делают вид, что не слышат. Утомились, пока пили в Баркинге¹⁵ и строили планы в Gant's Hill, говорят о том, наверное, каким красивым стал Восточный Лондон, пока они жили в Эссексе.

«Челси» всегда были выше классом, за нас болеют в Кенте, Сэррее, Беркшире¹⁶. Увидев молотобойцев¹⁷, Фэйслифт двинулся вперед, потому что среди них было несколько, вполне пригодных для мордобоя. Достаточно честного. Но Фэйслифт уже ощутил, что правила изменились. Ты не можешь ехать на выезд за сборной Англии, если собираешься прыгать на тех, кто едет с тобой. И еще, мы на пароме и должны вести себя прилично, пока мы на борту. Если начнется махач, паром развернется и отправится прямым ходом в Харвич. Вполне реально. Не нужно много мозгов, чтобы понять это. Ты - утка на воде, ждешь, пока тебя накроет Люфтваффе. Дело в том, что все эти люди ждали этой поездки долгие месяцы, и больше не могут ждать. Если бы это был поезд, все уже напились бы, по крайней мере. Мы еще даже не вышли из порта, а Фэйслифт уже собрался кого-то валить. Должно же быть чувство ответственности, но есть ли оно у него, в этом я не был уверен. Смотреть на них просто как на своих дальних родственников, или свое отражение.

Я так и вижу, как таможенники и полисы выстраиваются на молу, собираясь тепло встретить нас снова, если мы разнесем паром. Газеты посвятят этому случаю специальный репортаж, напомнят читателям про «Английскую Болезнь»¹⁸ и нашу богатую историю. Не преминут вспомнить про Добрые Старые Деньки, когда хулиганы захватывали паромы и устраивали на них черт знает что. Так что просто усмехнемся и продолжим путь, невзирая на лица. В наше время лучше ходить окольными путями. Я не хочу есть, и мы с Марком отправляемся к бару, оставив Фэйслифта принимать самостоятельное решение.

— Я поговорю с Фэйслифтом, — сказал Марк по дороге, — придется ему подождать до Голландии.

Я кивнул, мы думали одинаково. Здорово. Мы прошли сквозь скопище живых мертвецов. Туристы с путеводителями в руках и смущенные путешественники собирались маленькими группами. Беспокоились о своем багаже. Интересовались курсом валют и взимаемыми за обмен процентами. Не могли дождаться прибытия, чтобы поменять фунты на гульдены и сберечь несколько пенсов, ведь цены-то растут. Мы обошли стороной всех этих людей, я подумал, интересно, почему бы им всем не прыгнуть за борт. Сотни леммингов, плывущих за баскетбольной корзиной. Следуй за лидером — через перила и прямо в глубокое синее море.

— Закрыто, — сказал Марк, — ебаный бар закрыт.

Решетка; и никаких признаков присутствия бармена. Несколько пенсионеров бродят вокруг с горящими глазами и тоскливым выражением на лицах. Им необходима выпивка после поездки на автобусе из Мэкклфилда.

— Давай просто побродим.

— Как в школе, пересечь Ла-Манш, посмотреть на иностранный порт и магазины, и сразу домой. Чтобы успеть к чаю.

— Чего-то не помню я такого.

— Да у нас этого и не было, зато есть у теперешних детей. Все лучшее — детям.

Мы протиснулись сквозь еще одну орду пассажиров, продвигаясь вперед со скоростью черепахи, закинули наши сумки в багажное отделение. Прошли мимо прыщавых тинэйджеров и спорящих парочек. Дети начали плакать. Мы прошли через двери и обратили лица к свежему морскому ветерку, к которому примешивался изрядный запах нефти. Проследовали вдоль борта и поднялись на верхнюю палубу, откуда порт был виден лучше. Присели на перила. Здесь были парни из The Unity, каждый раз, когда мы приходили туда, они сидели у окна со своими приятелями и бухали. На матчах я их тоже часто встречал. Жирный Гарри и Терри.

— Я и не знал, что браммис¹⁹ тоже собираются ехать, — сказал Гарри.

— Поделом им, — засмеялся Марк, глядя на полицейский фургон, стоящий с включенной мигалкой. — Приехали в слюни и рассчитывают не привлечь внимания. В наши-то дни. Сейчас все зависит от того, как они себя поведут, успокоятся и будут помалкивать, или начнут выебываться.

Гарри засмеялся и кивнул. Мне нравится этот парень. Он в порядке. Жирный, добродушный ублюдок. И Терри тоже. Менее добродушный, зато простой. Они на несколько лет старше нас и мудрее. Терри — что-то вроде Ромео. Послушать Гарри и остальных, так все это чушь собачья, но я действительно встречал его пару раз с клевыми чиксами. Гарри перепьет любого из нас, мы уже будем под столом валяться, а ему хоть бы что. Его давно не было видно, с тех пор как убили его лучшего приятеля. Другого нашего парня из паба. Один бандюк прострелил ему голову. Мы ездили в Бэлхем за несколько месяцев до убийства и помогли привалить того мудака. Никогда не знаешь, чем все может обернуться.

— Хуево, — сказал Гарри. — Новые порядки. Впрочем, нам нечего беспокоиться — больше места на пароме будет. И больше свободных голландских чикс.

Мы смотрели, как полисы окружают браммис. Подъехал еще один полицейский вэн, с выключенной сиреной, чтобы не травмировать счастливых туристов. Все как обычно. Браммис, наверное, стали распускать языки в адрес копперов, а тем только того и нужно. В самом деле, пошли полиса на хуй, и можешь считать, что влип. Где здесь здравый смысл? С другой стороны, полисам вообще не нужен повод. Стронгбоу отбивался, как только это может делать пьяный, но четверо полисов повисли на нем. Они запихнули его в вэн, ударив головой о дверь, парень пытался вырваться, и они повторили это еще раз. Немного сильнее. Голова врезалась в металлическую панель, и тело сползло на пол фургона. Все случайно, конечно же.

— Подонки, — сказал Терри. — В этом не было необходимости. Задняя дверь закрылась, рядом с ней встал высокий коппер.

Высокий, толстый, видимо, ему нравится ощущение силы. Грязный ковбой за рулем нажал на газ. Пафос так и прет. Воображает, что он — Закон, или что-то в этом роде. Такие вещи и заставляют ненавидеть этих пидоров.

— Не волнуйтесь, мы за все отплатим, когда приедем в Голландию, — сказал Марк.

Все кивнули. Мы хотим отдохнуть и выместить накопившееся раздражение на европейцах. Мы хотим заграницу. Отдохнуть от серых будней. Отдыхать — это хорошо.

* * *

Марк и Том некоторое время слонялись вокруг, наблюдая за работой порта, пока им это не надоело, и они сказали, что пойдут внутрь, ждать, пока не откроется бар. Картер мечтал о выпивке и отправился с ними. На палубе ничего нового не происходило, и он сказал, что лучше будет рассматривать узоры на ковре в комнате для пассажиров, чем потных матросов. Гарри устроился поудобнее в своем кресле и наслаждался видом. Остальные не понимали таких вещей, У них не было чувства прекрасного. Он хотел оставаться здесь до отплытия. Он хотел полных ощущений и максимального комфорта за те деньги, что заплатил. Моросил мелкий дождик, подул ветерок, но Гарри нравилась его идея сидеть здесь до тех пор, пока они не выйдут в море. Иногда здорово побыть одному. Он смотрел, как удаляются парни, повернув головы вслед девчонке в короткой юбке и пластиковом мэйке. Она выглядела довольно грязной, и Гарри был рад, что оказался достаточно умным, чтобы не пойти вслед за секс-машиной.

Картер, вероятно, был не прочь присунуть ей в багажном отделении, пока двое других будут изображать королей в буфете. Плевать за борт, убивать время, пока не откроется бар, а Картер в это время, спрятавшись за мешками с чаем и тюками с майками с надписью Я ЛЮБЛЮ ЛОНДОН, трахает датчанку, приехавшую в Англию и влюбившуюся в бульдога. Пославшую на хуй Копенгаген и приехавшую в Лондон искать приключений. Она хочет узнать дух бульдога — Картер в позиции сзади, в собачьем стиле, стараются не шуметь, потому что не хотят беспокоить других пассажиров. Только представьте. Мистер и миссис Роттердам ставят чемодан с дилдо и вдруг их взорам предстает английский хулиган, трахающий датскую красавицу. Они, наверное, не расстроятся, достанут из чемодана дилдо размером побольше и исчезнут в женском туалете. Смешные эти голландцы. Не как наши коренные англичане, которые были бы шокированы этим и позвали бы кого-нибудь в униформе навести порядок. Стюардов, чтобы задали парочке взбучку.

Гарри обернулся и посмотрел на машины и грузовики, ожидающие погрузки, водители нетерпеливо переминаются с ноги на ногу за ограждением, сетуют на потерю драгоценного времени, ждут, когда снова попадут на свободную дорогу и нажмут на газ. Смешно они это называют — Харвич Интернешл, как будто это Хитроу²⁰ . Он окинул взглядом унылые здания и огромные корабли, контейнеры, переполненные автобусы. Внутри контейнеров, должно быть, ракеты, а в автобусах — отпускники, мечтающие о Стокгольме, Вене, Праге. Гарри был доволен, но настоящее наслаждение должно было придти в Голландии. Это худшая часть поездки, пересечение Ла-Манша, потому что у Гарри всегда были проблемы с паромами. Его всегда тянуло блевать, когда он путешествовал по морю. Кроме шуток, он был рад тому, что он не в рыболовной флотилии Гримсби и не в Королевском Военно-Морском Флоте. Он не протянул бы там и десяти минут. Те парни, что, пропустив пинту, отправлялись на двадцать лет бороздить моря и океаны, жили, вероятно, в каком-то ином измерении. Ублюдки натягивали бушлаты и шли в паб встретиться с приятелями, потом домой, радуясь жизни, задуть своей миссис и посмотреть на детей, потом ввалить им всем хороших пиздюлей, а потом они просыпались уже где-нибудь на пути к Ямайке. Это было малопонятно и заставляло задуматься о том, что эти люди ощущали при этом. Жена и дети здесь, а папаша где-то там, в мире, полном рома, содомии и истязаний, но это было так давно, что уже не похоже на правду. Всем наплевать на то, что они чувствовали. Вы можете поднять могильные камни, проверить все имена и даты за последние пятьсот лет, даже написать книгу об адмиралах, но это уже только история. Хотя были и неизвестные могилы. Просто скелеты на дне океана.

Гарри был мечтателем большую часть своей жизни, вечно пытался предугадать будущее, но смерть его приятеля Болти открыла глаза на многое. Это заставило его остановиться и взглянуть на мир по-новому. В мире нет места для мечтаний и сопливых идей. Парень умер меньше двух лет назад, а люди уже забыли о нем. Не то что совсем забыли, а просто он вроде как превратился в какого-то другого человека. Память умерла. Что было, то было. Воспоминания ушли прочь вместе с другими воспоминаниями. Все выглядело так, как будто все равно, жив Болти или нет. Он был известен как парень из паба, любивший выпивку, футбол и все такое, которому бандюк из Южного Лондона прострелил голову. Это все, что осталось от его жизни, и это было печально. Не в смысле выпивки или футбола, потому что все это было правильно, а в смысле того, кем он был. Все говорили, что он был хорошим парнем, и это важно, но воспоминания должны жить. Они забыли, что он был хорошим человеком, и помнили только пьянки, футбол, драки. Хотя, в конце концов, все они жили этим.

Гарри слышал, как перекликаются матросы. Паром был готов к отплытию, а часть людей оставалась здесь. Они были злы, потому что потерпели неудачу в борьбе с системой. Погрузка завершена, отправлено сообщение об отплытии. Дисплеи бегущей строкой сообщали информацию. Все слишком плохо. Он посмотрел на пассажиров вокруг, большинство выстроились вдоль борта. Они говорили на разных языках, и это вернуло его первоначальное настроение относительно пересечения пролива. Судно медленно тронулось с места, он ощутил изменение его положения и обернулся, бросив взгляд на склады и портовые помещения. Харвич делал свою работу ничего больше. Это ворота страны, здесь некогда сидеть сложа руки. Рабочие сновали туда-сюда, некоторые готовились к выходу в море на своих кораблях, пока таможенники старались не пропустить наркодилеров и жесткое порно, осматривая содержимое контейнеров со всех концов Европы и Среднего Востока, разыскивая героин, нелегальное оружие и взрывчатку, нежелательных иммигрантов и беженцев.

Ничего красивого не было в этом зрелище, и Гарри обратился взглядом к побережью, пабам и отелям, вид менялся, так как судно медленно набирало скорость, английское побережье удалялось, а люди и здания на берегу становились все меньше, съеживались по мере того, как расширялся обзор, съежившаяся нация, города растворялись в зеленых полях, паром вышел в море, и накатилась первая большая волна, говорившая о том, что все реально, что Ла-Манш глубок и опасен, Гарри слышал где-то, что моря вокруг Англии поглотили более миллиона жизней, с тех пор как начали вести записи. Он повертел головой. Надо попытаться забыть о тошноте. Он подумал о миллионе скелетов под водой, без надгробий, типа того, который мама Болти поставила на могилу сына. Островная раса хоронит своих сыновей в море.

Гарри смотрел в будущее, он оставил Болти в прошлом, мертвого и спокойного. Он пересечет Ла-Манш и начнет новую жизнь. Он хотел заняться чиксами в Амстердаме и надеялся найти какую-нибудь поприличней, хотя это не значило, что он сразу отправится в красный квартал. То, что Картер будет рядом, принесет удачу. Он будет смотреть, учиться и попытается повторить все те уловки, которые использует секс-машина. Каждый, кто был в Голландии, рассказывает о шмали, которую там дул, и о шлюхах, которых ебал. Это вдохновляло Гарри, поскольку он не трахался с той ночи, когда убили Болти. Он пил больше обычного, и это помогало держаться. Он был так пьян тогда, что даже не мог говорить. Когда он приедет в Амстердам, он найдет там маленькую шлюшку и выебет в задницу. Если это будет проститутка, он трахнет ее так, как никто еще не трахал.

Ему стало немного получше. Он не хотел платить за это. Он предпочитает какую-нибудь клевую голландку, которая работает в магазине и продает одежду, а не секс. Кого-то, кто захочет именно его, его лично — ну не лично, может быть, просто захочет провести время, выпить и повеселиться. Не имеет значения. Он хотел быть реалистом, потому что в будущее никогда нельзя смотреть в розовых очках, и к тому же он не был уверен, что не нажрется в слюни. Он помнил о необходимости соблюдать осторожность в красном квартале, он не забудет про презерватив. Он не хотел умирать молодым. Он хотел увидеть, что будет дальше. Так сказать, проследить ход вещей.

Болти не оставил завещания, хотя, честно говоря, ему и оставлять-то особо нечего было. Осталась одежда, и она уже пришла в негодность, потому что Гарри никогда в жизни не станет носить джинсы мертвого человека. Потом было еще всякое барахло, несколько кассет и компактов, сломанный магнитофон, немного программок с матчей «Челси», которые Болти собирал, когда был ребенком. Немного, но у него никогда много и не было, он всегда жил одним днем. Играл в лотерею, надеялся, что ему повезет…вот если бы он выиграл и оставил в наследство свой выигрыш. Тогда Гарри купил бы лучший публичный дом в Голландии. Он был бы Гарри-Сутенер, купил бы себе кожаное пальто и курил гаванские сигары, его старый приятель гордился бы им. Он чувствовал себя позитивно. Ему часто снились сны по ночам, но сейчас он грезил наяву. Смерть унесла все прочь. Какой смысл во всех «если» и «может быть», если ты можешь просто умереть на улице, в луже крови? Он собирался жить, жить как Картер. Терри никогда не думал слишком много. Работа у него есть; надо просто жить в свое удовольствие.

* * *

Это просто еще один вид отдыха. Еще один выезд. Еще один путь. Ездить за сборной — это гордо, это история. Это наше место. Столетиями мы пиздили европейцев. Они начинали, но заканчивали мы. Мы стоим у Белой Скалы в Дувре, поем ДАВАЙ, ПОГНАЛИ, ЕСЛИ ДУМАЕШЬ, ЧТО КРУТ. Ждем встречи с немцами. Пятьдесят англичан без проблем погонят две сотни европейцев. Тысячу, если это итальянцы или испанцы. Я горжусь тем, что я англичанин, что могу говорить так. Эта игра в Германии — шанс побега из футбольной тюрьмы дома, возможность размять мускулы, потому что как бы иностранцы ни пытались держать нас под контролем, У них не будет шансов, когда мы будем на их земле.

Это все внутри. В генах. Мы упрямы. Мы останемся здесь, мы не уйдем. Они не могут победить нас. Мы знаем это, и они сами осознают это в глубине души. Мы — победители. Они могут спускать на нас свой спецназ, применять слезоточивый газ, даже использовать армию, как в Люксембурге, но нам наплевать. Мы — англичане, наши девушки проходят через границы в одних джинсах, издеваясь над ними. Светя сорокадюймовым бюстом на контроле. Европейцы не знают, как справиться с нами. Они могут устраивать массовые аресты и все такое, могут подкараулить кого-нибудь за углом и отпиздить. Проломить череп, переломать кости. Но англичане снова здесь, снова идут вперед. Это сидит глубоко внутри нас. Они принимают все слишком серьезно и пытаются покалечить кого-то из нас. Использовать знание местности.

Их полисы могут ждать нас на всех остановках, работать в поте лица, ну и что? Если они ждут на границе, мы легко пройдем через контроль, потому что мы не лохи. А потом мы приедем еще и устроим что-нибудь еще круче. Англичане устраивают беспорядки в Европе уже больше двадцати лет, и это только футбол. Ваши итальянские и испанские полисы не знают, что делать с нами. Они привыкли иметь дело с ультрас «Ювентуса» и мадридского «Реала». Пусть проводят свои семинары. Поэтому мы выиграли войну. Не сдаваться. Израненные, окруженные шпионами. И поэтому вам будет еще хуже, чем раньше. Мы стали хитрее.

Если бы не эта игра, я бы провел время где-нибудь еще. В Испании или Греции на курорте, отдохнул бы после сезона. Трахал бы все, что движется. Наплевал бы на стереотипы и трахал всех более-менее прилично выглядящих англичанок. Любящих повеселиться жительниц Лондона и окрестностей; ткачих из Ливерпуля и барменш из Ньюкасла; секретарш из Лидса и продавщиц из Бристоля; ассистентов менеджера из Манчестера и безработных стерв из Норвича. Потом я проявил бы здоровый интерес к иностранной культуре, занявшись безбашенными шотландками, североирландскими девчонками-оранжистками²¹ и дочерьми мертирских²² шахтеров из Уэльса. Хватит предрассудков. Потом — девчонки из Осло, разделывающие рыбу в своих магазинах, стриптизерши из Мюнхена и домработницы из Вены. Женщины — лучшее из того, что создал Бог. Его лучшая идея — позволить мне сидеть на пляже в Испании и глазеть на проходящих мимо женщин, возвращаясь в номер с одной из них в три часа утра. Сейчас — другой отдых.

Это здорово, когда не нужно работать. В клубах и барах играет тинэйджерская музыка, всякие мудаки расхаживают по тротуарам, вертят задом. Нет нужды прыгать за борт. Просто легко относиться к вещам. Держаться вместе. Следовать своим правилам. Просто найти к концу вечера чиксу, которой можно присунуть. Нашептать ей всякой ерунды; конечно, потом это все сразу забудется. Все те же бляди и те же старые слова. Ничего нового и ничего опасного. Утром встаешь пораньше и отправляешься к морю, поплавать. Погода прекрасная, в буфете ждет завтрак, и можно перекинуться шутками с Педро, фанатом «Барселоны». Поговорить о его брате Мануэле. Все как обычно. Потом на пару часов в бассейн, наслаждаешься солнцем, а чикса, которую ты трахал предыдущей ночью, прогуливается вдоль Del Boy's London Bar, стесняется сказать тебе «привет!». Все в порядке, Ким? Она обернется, покраснеет, но выглядит довольной. Хотя не такой свежей, как ночью. Разговор потихоньку увядает. Она идет своей дорогой, ты своей. Ныряешь в бассейн. Плаваешь. Марк и Род только просыпаются. Те же истории. Изо дня в день. Приморские кварталы, пальмы. Цыплята на обед, потом лагер в номере. Потом бухать в бильярдной.

Так проходит примерно неделя, и это уже начинает надоедать. И вдруг ты видишь манчестерских парней в баре напротив, и вы начинаете выползать из своей берлоги, ощущая прилив энергии. Вот он, шанс. Мудаки через дорогу в клубных майках, купленных в дорогом магазине. И ты понимаешь, что махач неотвратим, потому что когда ты смотришь на своих приятелей, то видишь, что они так же, как ты, охуевают от этого каждый-день-одно-и-то-же, и чувствуют то же, что ты сам чувствуешь. Мы отдыхаем, но нам нужна разрядка. Эти манчестерские парни — не настоящий Манчестер. Это не те старые заслуженные парни времен Стрэтфорд Энда²³, это просто плейбои из Премьер-лиги. Больше заботятся о своих дорогих прикидах, чем о поездке на игру в Лидс в холодный будний день. Можно уважать Red Army²⁴, но над этими мудаками можно только смеяться. Треплются с бабами. Заняты своим собственным маленьким мирком. Да половина этих ублюдков, наверное, и на матчи-то не ходят, хотя и носят цвета.

Но тут вдруг начинается махач с ебаными жидами у стойки. Даже не верится. Рядом с вами — «Тоттенхэм», а ты даже не заметил подонков. Издеваются, что ли? Смотришь на типа, что стоит в двух шагах, на щеке глубокий разрез, дело рук Марка, вернее его бутылки, кровь хлещет ручьем, ты стоишь рядом, и это не очень красиво. Противно как-то. Но нет времени думать о всяких там «но» и «если», потому что ты прыгаешь на следующего и бьешь его в голову, он падает, и пинаешь еще пару раз, и отходишь, распевая во всю глотку ОН ПОШЕЛ К СТОЙКЕ ВЫПИТЬ ПИВА, И ВСЕ ОН ВЫПИЛ В ОДНО РЫЛО²⁵, один порезан, один лежит на полу, остальные трое, помятые, помогают ему подняться. Ничего особенного, подонки, жаль только, манчестерские модники успели спрятаться где-то. Засранцы. Давайте нам сюда Cockney Reds²⁶, пусть поставят нам выпивку.

Разный отдых — разные вещи. Отправляйтесь на курорт, поселитесь там в каком-нибудь прикольном домишке. Перегибаешься через перила на балконе десятого этажа, чтобы разглядеть маленькие груди какой-нибудь чиксы из Ноттингема. Смотришь, как взлетают красные и оранжевые ракеты над гостиничными корпусами. Пейзаж как в кошмарном сне Клиффа Ричарда²⁷ . Дешевая выпивка и жратва. Забудьте о музыке, она там говно, лучше берите с собой свою. Просто магнитофон в номере или с собой в бассейн. Чтобы разогнать все мудачье. Это побережье в Испании, но отправьтесь на выезд за сборной Англии, и вы получите то же, только в десять раз круче. На курортах больше секса, а футбол дает больше насилия. Английский путь — это секс и насилие, но в начале насилие. По крайней мере на мой взгляд, хотя Картер и Гарри, наверное, поставили бы на первое место девок. Секс и насилие, потому что в этом мы сильны. Взять Англию, сверху до низу, через столетия там сплошной секс и насилие. Крест Святого Георга — это кровь и сперма. Юнион Джек просто немного подкорректировали.

Взгляните на своих политиков, у них то же самое. Секс дает им ощущение силы, потому что они платят какой-нибудь несчастной Девчонке и делают с ней что угодно. Они ставят себя выше остальных. Даже те старые пидоры, мечтающие о садомазохизме. Они платят за сервис, и это их развлечение. С насилием немного сложнее, потому что когда они смешивают его с сексом, платя за это деньги, это одно, но без секса они о насилии совсем не мечтают. По крайней мере, о личном в нем участии. Им нравятся острые ощущения, но они не станут этого делать сами, для таких вещей они держат людей в униформе — полисов, армию, кого угодно. Они хотят контролировать. Насилие позволительно, когда они говорят так. Для этого у них есть законы, дающие им силу, а всякое мудачье снимает фильмы, художественные и документальные, об этом. Умники, обсуждающие проблемы по вечерам, собравшись в кружок на кухне, рассуждающие о том, чего никогда не делали и не видели. Обосновывающие причины своих неприятностей. Скучающие засранцы, переключающие канал, когда ты хочешь посмотреть хороший фильм ужасов.

Секс и насилие. Все любят это, потому что они дают нам возможность расслабиться. Ты не можешь потерпеть неудачу в этих вещах. Они сделали нас великими. Женщины не могут устоять перед нами. Мы пиздим каждого, кто хочет прыгнуть на нас. Англичане честные и прямые, под англичанами я понимаю обыкновенных парней, как я и Марк, и каким был бы Род, если бы не был женат. Такие люди, как Гарри, Картер, Брайти и Фэйслифт. Хотя насчет Фэйслифта не уверен. Мы сильные, но справедливые. Это по-английски. Без притворства и изъебств, потому что мы те, кого ты перед собой видишь, стоим на палубе и трещим с двумя фанами «Ман Сити», нашими старыми знакомыми. Они таращатся на лотки с сигаретами, выпивкой и шоколадом, во весь голос интересуясь, есть ли на борту скаузерс²⁸, или даже ICJ²⁹. Смотрят, чем бы набить карманы. Марк говорит им, что только жиды постоянно ищут, чего бы подрезать, даже на пароме. Не могут удержаться. Мы все смеемся. И правда почему-то смешно.

Однажды на одном выезде в Париже мы сидели в баре, пили какую-то лягушачью мочу, в самом деле говенную выпивку. Удивительно, почему во всех латинских странах делают такое хуевое пиво. Везде одно и то же. Я был в Италии, Испании, Франции, и везде эти мудаки делают говенный лагер. Чем больше ты за него платишь, тем он хуже, и некоторые английские парни даже начали пить местное вино. Всегда находятся один-два, которые начинают пить вино, как лагер. Выпивают галлоны этой штуки и начинают сходить с ума. В Париже примерно сотня англичан забурилась в один паб, и начался дринч. Там были разные клубы, и все распевали песни, потому что больше делать было нечего, так как французов нигде не было видно. За неимением лучшего весь бар начал петь ШПОРЫ ЕДУТ В АУШВИЦ. Мы смеялись, потому что это показывает, как все ненавидят Шпоры. Но там был один здоровый скинхед, он выглядел сильно недовольным; дело было в том, что он был жиндосом. Не в смысле евреем, а в смысле он болел за «Тоттенхэм». Харрис потрепал его по затылку, мол, «не беспокойся парень», и скин сказал «вы не правы, парни, на Уайт Харт Лэйн³⁰ не все жиндосы, я ненавижу звезду Давида так же, как все вы, я такой же англосакс». Мир сейчас перевернулся с ног на голову, все не на своем месте.

Мы отправились бродить по палубе и встретились с Билли и Фэйслифтом. Мы заметили портсмутских парней и перетерли с ними. Все те же лица, знакомые по матчам сборной. Основа 6.57 Crew³¹ и несколько парней помоложе. Все те же темы — все гнило, «Миллу-олл», кругом подонки. Интересно, кого они ненавидят больше, «Миллуолл» или «Саутгемптон»? Они везут с собой свое полотно; кажется, все заинтересовались поездкой через Амстердам. Мы едем заранее, через день-другой все паромы будут битком забиты англичанами. Мы проложим дорогу для остальных парней, так сказать. Мы идем к бару. По крайней мере, голландцы и немцы знают, как делать приличный лагер.

* * *

Билл Фэррелл заказал пинту биттера³² и прошел на свое обычное место. Уселся в кресло и, разместившись поудобнее, пригубил пиво. Он пил «Директоре», ему нравился вкус. Две или три пинты — сейчас это предел для него. Ноги уже плохо слушались, но, не считая этого, он выглядел достаточно бодро для своих лет. Рабочая жизнь закалила его. Он всегда пил биттер, в The Unity был хороший биттер. Последние три года, с тех пор как он переехал из Хоунслоу, чтобы быть поближе к дочери, он частенько наведывался сюда, и пиво всегда было отменным. Первый раз он был здесь много лет назад, когда приехал навестить брата, жившего неподалеку. Это было странно — пить в том же пабе, словно ты все еще молодой парень. Он ходил в The Unity уже больше полстолетия. Секрет хорошего биттера дорогого стоит, и владелец паба держал марку.

Он поставил стакан, развернул газету и углубился в чтение. Он увлекся передовицей и поднял голову, только когда Боб Уэст вошел в паб. Молодой человек кивнул, проверил, полон ли стакан мистера Фэррелла, и отправился к стойке, заказать у Денис пинту «Теннент». Она улыбнулась, наливая пиво, и спросила Боба, возьмет ли он свои обычные чипсы, или сегодня ему нужны с луком и сыром. Это была их старая шутка; Боб ответил, что подождет пока. Он спросил Денис, не хочет ли она выпить, она ответила «спасибо», но ей понравилось. Она знала, что он не богат, и оценила приглашение. Хотя все равно она не может пить на работе. Боб расплатился и направился к Фэрреллу, спросив разрешения присесть.

— Конечно, садись, — улыбнулся Фэррелл. — Здесь достаточно места.

Билл Фэррелл не искал компании любой ценой. Он только в последние несколько месяцев сдружился с Бобом Уэстом. Конечно, он знал, кто такой Боб, парень был летчиком во время войны в Заливе, но с недавнего времени они не разговаривали. Он полагал, что Боб замкнулся в себе, но парень недавно уволился, и потом его характер никогда не был особенно дружелюбным. С ним тяжело было общаться; наверное, это то, что с недавних пор правительство называет «синдромом Персидского Залива». У Боба были проблемы с легкими, к тому же его мучили перепады настроения. В основном преобладало подавленное настроение, он говорил Фэрреллу, что чувствует себя так, будто проваливается в какую-то дыру, где его роль в конфликте больше не кажется ему реальной. С памятью происходили странные вещи, временами ему казалось, что он всего лишь пилот нарисованного бомбардировщика из игрового автомата, стоящего в углу паба. Он сражался и, вероятно, убивал, но сам не испытывал этого. Он постоянно думал об этом. В его сознании появлялись безумные образы, причинявшие боль. Вначале преобладало лихорадочное возбуждение, и эти образы были цветными, ярко окрашенными, но скоро возбуждение сменилось долгим, леденящим душу ужасом. Лица, мелькавшие в голове, были черными, обугленными, и сквозь кожу явно проступали кости.

Возвращение в Лондон и необходимость снова устраиваться на работу явились настоящим шоком для Уэста. Он посвятил свою жизнь RAF³³, стать летчиком было его детской мечтой, отправиться по стопам пилотов, спасших страну во время Битвы За Британию³⁴. Те люди были героями, и он хотел быть, как они. Он прошел тесты, изнурительные тренировки, бесконечные скитания по всему миру. Это была хорошая жизнь, волнующая и дисциплинирующая одновременно, но сейчас он вернулся в Лондон, чтобы жить в трех улицах от того места, где родился. Круг замкнулся. Каждое утро, отправляясь в магазинчик на углу за пакетом молока, он проходил мимо школы, в которой учился, когда был ребенком. Раньше он был элитным солдатом, а сейчас был вынужден стоять в очереди за пособием для безработных. От армейских обедов и атмосферы товарищества в Саудовской Аравии к холодной яичнице в пустой квартире. Он прошел сквозь медные трубы Залива и вернулся домой оглушенным. Это выглядело нереальным, частью жизни кого-то другого. Воспоминания тонули во мраке и возвращались вновь, когда он пытался ощутить снова то чувство, которое испытывал в Аравийской пустыне, держа палец на спусковом крючке и имея в своем распоряжении миллионы фунтов самых современных орудий уничтожения. Простым нажатием кнопки он мог стереть с лица земли целые улицы и чувствовал себя словно бог, носящийся среди облаков, сеющий повсюду смерть и разрушение. Теперь он был опустошен. Настроение скакало то вверх, то вниз. То он был героем голубых экранов, в его честь играли оркестры, а в следующее мгновение герой исчезал, как ракеты, которые он выпустил, оставался просто подавленный прошлым, изнуренный человек.

Фэррелл быстро понял, как нужно вести себя с Бобом Уэстом, и не мешал ему, если тот начинал говорить. Если он молчал, Фэррелл углублялся в газету или разглядывал улицу за окном. Сейчас Боб сидел молча, так что Фэррелл просто пил биттер. Он ощущал ход времени, через окно ему виделся военный Лондон, светомаскировка и бомбоубежища, зажигательные бомбы превращают улицы в пожарище, дети смотрят, как они шипят, пока не замрут в тишине и безмолвии. Все ждали взрывов. Это была война высоких технологий. Ряды нацистских бомбардировщиков, бомбы В-1 и баллистические ракеты В-2. Переждав бомбы и ракеты, люди выбирались на поверхность и начинали раскапывать развалины, разыскивая уцелевших, проклиная людей, прячущихся за облаками, убивающих и калечащих из темноты. Фэррелл помнил бомбежки, он подумал о том времени, которое провел в лагерях, готовясь к высадке Союзников в Европе. Когда время пришло, они были готовы. Им было за что платить.

Фэррелл сыграл свою роль в этом и гордился тем, что сделал. Вместе с Экспедиционным Корпусом он пересек Ла-Манш и помог разбить Гитлера и нацистов. Сейчас он вернулся к тем же старым пабам. Он не хотел думать обо всем этом. Он был счастлив, сидя в The Unity. По-настоящему счастлив. Он любил этот паб, он любил Лондон. Очень многие не вернулись. Ему повезло. Он выжил и гордился тем, что прошел сквозь резню. В молодости они не ценили спокойной жизни. Они искали приключений, но вещи нужно рассматривать в перспективе. Он был счастлив сидеть и пить «Директоре» и наслаждаться моментом. Конечно, у него остались воспоминания, но часто как раз самые сильные ты и хочешь забыть. История рабочего класса Англии похоронена в гробах и сожжена в крематориях. От колыбели до могилы ты держишь детали при себе, и если начнешь копаться в них, то легко можешь потеряться. Ничего не записывать. Это английский путь. Это дает вам чувство собственного достоинства, которое никто не отнимет, но в то же время дает богатым возможность вертеть историей, как им вздумается.

Вскоре после окончания войны Фэррелл вернулся. После демобилизации все кажется несущественным, и только присутствие жены помогло ему не озлобиться. По сравнению с тем, через что прошла в концлагере его жена, он испытал слишком мало, и это научило его смирению. Но ему не нравилось вспоминать об этих вещах. До войны он был не слишком спокойным парнем. Он много повидал, через многое прошел. После войны у него было время привести в порядок свои воспоминания и осознать происшедшее. Может быть, как раз этим и занимался сейчас Боб Уэст, но вряд ли это совсем то же самое. Фэррелл испытал все лично, тогда как Бобу, по его же словам, все представлялось очень маленьким из кабины своего самолета. Фэррелл не хотел возвращаться назад и вспоминать ужас, но ужас был там, внутри, он жил там уже больше полстолетия. Проблем Боба Фэррелл не понимал. Может быть, это проявление слабости, потому что молодой человек был из другого поколения. Люди вокруг становятся все более и более слабыми.

Вероятно, причина в том, как именно сражался Уэст, или, может быть, в том, что газеты называют «синдромом Персидского Залива». Вероятно — и это была его собственная теория — причина в ямой природе войны. Может быть, дело в том, что важнее всего оправдать свое участие в ней. Ощущение надвигающейся войны приносит возбуждение, но когда она приходит, она приносит несчастье. Цель оправдывает средства. Фэррелл мало думал об этом, когда был моложе. Война была отдана на откуп славе и парадам, но сама по себе она была однообразной и отвратительной. Фэррелл знал, что сражался за правое дело, когда воевал с нацистами, но он не был уверен, что Боб воевал за правое дело, когда сражался с Ираком на стороне Кувейта и нефтяных магнатов. Каждый поступок должен быть оправдан, потому что обязательно приходит время, когда ты начинаешь задумываться об этих вещах. Теперь Боб борется с реальностью. В старые времена люди не думали об этом, многие пытались обходить эти вопросы стороной в течение всей жизни, но молодое поколение было другим. Фэррелл проделал долгую работу над своими воспоминаниями. У большинства людей нет дисциплины ума и самоконтроля. Боб Уэст вернулся домой, чтобы встать на пособие, его время ушло, и его сознание металось в беспорядке. В чем бы ни была причина, человек был болен. Его кожа была землистого цвета, а глаза будто стеклянные. Лоб покрыт испариной; парень выглядит нехорошо. Фэррелл допил пиво. Парень выглядит очень нехорошо.

Гарри перегнулся через перила, и его стошнило, в кишках словно взорвалось что-то, весь завтрак вырвался наружу со скоростью в сотню миль в час, словно в каком-то ураганном танце. Чайки заметили и развернулись, проследив взглядом за летящими вниз остатками банкета. Перед этим наступил момент покоя, доли секунды, когда зеленые волны немного успокоились и движение парома стало ровным, прямо по курсу, магический момент, когда Гарри зевнул и отогнал прочь призрак тошноты, стоявший перед глазами, момент, когда он, казалось, почувствовал красоту моря. Потом последовал резкий толчок, видение исчезло, он потерял контроль над собой и перегнулся через перила. Черт возьми!

Он не смог удержаться от смеха — школьницы на нижней палубе, этакие маленькие Spice Girls, стояли и оглядывали друг друга, отказываясь верить в то, что с ними произошло. Еще одна секунда затишья перед бурей, потом волны накатились снова, паром завертелся и закружился, пытаясь пересечь Ла-Манш наперекор ветру: пауза, во время которой тринадцатилетние девчонки осознали, что случилось. Что они с ног до головы покрыты первосортным английским завтраком за 2 фунта 99 пенсов, и сделал это большой жирный ублюдок, чья голова сейчас смотрела на них сверху через перила, смотрела и хохотала во все горло. Голова была короткостриженой, лицо — глуповатым, человеку было наплевать на их испорченную одежду и загубленные прически. Они были покрыты блевотиной сверху донизу. Кусочками чего-то, что было, вероятно, беконом. Это было ужасно. Рвота и человек наверху, смеющийся так, как будто он смотрел «Секретные материалы». Механизм сработал, и дети начали скулить.

Гарри слышал их крики, доносившиеся сквозь шум ветра, но звон в ушах заслонил тинэйджерскую истерику. Отвратительный жирный коктейль из кофе и кетчупа совершенно уничтожил дорогие прически и модные прикиды. Толпа плачущих подростков убежала прочь, светя лайкрой и развевающимися на ветру длинными блондинистыми локонами.

— Шлюхи малолетние, — это было все, что смог пробормотать Гарри, отчаянно сражаясь со жжением в глотке и слезящимися глазами.

Гарри присел на перила, думая об Англии и пытаясь успокоить свои внутренности. Можно видеть только смешную сторону вещей, потому что под ним было будущее, которое он заблевал. Очаровательные маленькие создания, покинувшие Англию для того, чтобы покрыться продуктами пищеварения идиотов из прошлого. Ну ладно, не из прошлого, а просто кого-то, кто старше их на двадцать лет. Вместе они составляли настоящее, но эти «дети широкого потребления» почувствовали разницу. Никакое экстази не спасет тебя, когда англичане едут на выезд. Конечно, как вся страна, он не отказался бы, если бы какая-нибудь Spice Girl постучалась к нему в дверь в три часа утра. Это не значило, что он сторонник спайс-мышления. Он хорошенько навешал бы всякому, кто подкарауливал бы ее по пути домой из ночного клуба, замыслив засунуть ей в задницу десять дюймов коровьего бешенства. Но сейчас его не заботили такие мысли, потому что ветер становился сильнее, и нужно было присесть где-нибудь, убраться поскорее с места преступления и найти свободную скамейку, где можно прислониться спиной к стене и смотреть на английское побережье, исчезающее на горизонте. Чайки по-прежнему следовали за паромом, сопровождали траулер, следующий из Гримсби с оглушенным Гарри на борту и бьющиеся в панике на палубе рыбой, голодные чайки, преследующие Эрика Кантона, возвращающегося назад, в Европу³⁵ .

— Ты же всех этих девчонок заблевал, — произнес голос, возникший из ниоткуда.

Гарри посмотрел направо и обнаружил мини-юбку и пластиковый мэйк, сидящие рядом. Он и не заметил, как она подошла. Похоже, что это та, из Скандинавии. Датская королева красоты. Та самая, из багажного отделения. Нет, она шведка. Почему-то ему хотелось, чтобы эта чикса была из Швеции. Клевая юбка, черт.

— Это было не очень красиво, — сказала женщина, смеясь.

Гарри кивнул отрешенно. Это не было идеальным путем завоевать сердце женщины — заблевать группу школьниц. Он не знал, что ответить. Да и что он мог сказать? Разве это имело бы какое-нибудь значение?

— Ты понимаешь меня? Ты ведь англичанин, или нет?

— Англичанин.

— Только англичанин мог бы поступить так с такими маленькими девчонками, а потом засмеяться. Я думаю, это и есть английское чувство юмора.

Гарри колебался. Она что, издевается над ним? Что-то не похоже. Да, английское чувство юмора еще живо и делает свое дело. Интересно, что в такой ситуации сделал бы Терри. Наверное, вывернулся бы как-нибудь, сыграл бы настоящего английского джентльмена, хотя Гарри не думал, что он попал бы в такую ситуацию. Но к чему думать об этом, ведь чикса видела, что он сделал, и тем не менее пришла поболтать. Он сделал это, и нет проблем. Они же любят это, эти скандинавки, потому что их парни такие серьезные, что девчонки просто-таки набрасываются на любой английский член, который появляется в пределах видимости. Англичане знают, как веселиться. Этого не отнимешь. Девчонки хотят немного английской магии. Крови, пота и спермы английского хулигана. Забыть о мудаках, уткнувшихся в свою здоровую пищу и потягивающих безалкогольное пиво, боящихся потерять контроль над собой. Шведским чиксам требуется возбуждение. Девочка мчится сквозь ночной город, сквозь пабы Западного Лондона, заполненные индусами, и прямо в неразобранную постель к Гарри, доведенному десятью пинтами до обычных стандартов, за быстрым сексом. Хулиганствующие элементы держат марку, это благодаря им Англия еще есть на карте мира.

— Меня зовут Ингрид, я из Берлина, — сказала шведка.

— Гарри. Из Лондона.

— Рада познакомиться с тобой, Гарри.

— Я тоже, Ингрид.

Ветер усилился; они молчали примерно полминуты. Тишина стесняла Гарри, и чиксу, судя по всему, тоже. Но он еще ощущал привкус блевотины во рту и старался задерживать дыхание. Он хотел ее и уже собирался прощупать почву насчет багажного отделения. Они же любят это, эти фройляйн. Грязная шлюха, вероятно, только и делала, что трахалась в лондонских клубах, с парнями из ICF³⁶ в Майл Энде³⁷, с парнями из Bushwhackers³⁸ в Южном Лондоне и из Gooners³⁹ в Северном. Но полной картины-то не получила. Жаль, он не встретил ее где-нибудь неподалеку от Blues — их ночного клуба, он показал бы ей местные достопримечательности и настоящие стандарты. Хотя на самом деле она, наверное, не вылезала из Вест-Энда, и тусовалась с какими-нибудь сраными умниками и жирными латиносами, или еще какими-нибудь отбросами.

— Я провела в Лондоне две недели, и мне очень понравилось. Я была там с моим бойфрендом.

Гарри кивнул.

Его ебаное счастье. Клево выглядящая чикса, в мини-юбке и пластиковом мэйке, сидит на палубе и светит своими прелестями, и ее сопровождает какой-то сраный олух, который небось и не понимает, какое сокровище ему досталось. Да она же просто прелестна. Ингрид флиртует тут с ним, а он даже и не догадывается об этом. Может быть, этот пидор выполнял задание Гестапо и сейчас возвращается домой. Гарри представил, как он распинает ее на кровати и выдирает ногти. У Ингрид были длинные красные ногти, их, наверное, легко выдирать. Старая наша знакомая Ингрид, которую трахает затянутый в кожу арийский супермен в высоких ботинках. Плоскогубцы под подушкой и электрошок, пульсирующий под одеялом. Ей нужно сменить обстановку. Ей нужен Гарри; он покажет ей вперед. Забудь немцев, давай вниз, на колени перед английскими парнями.

— Я работаю в баре «Бэнг» в Восточном Берлине, — сказала Ин-протягивая Гарри карточку. — Можешь навестить меня там вместе со своими друзьями.

Гарри заметил ее бойфренда; Ингрид поднялась и полетела к сраному анархо-коммунистическому мудиле, волосы у него на голове закручены на макушке, маленькие глазки скрыты за круглыми очками. Гарри смотрел, как они уходят. Первое, что он сделает, когда попадет в Амстердам, это снимет бабу. Ингрид была хороша. Как раз что-то в этом роде ему и было нужно; он положил карточку в карман. Никогда не угадаешь, иногда в мире происходят странные вещи.

Гарри представил, как он входит в «Бэнг». Он будет хорошо выглядеть, свежевыбрит, в новенькой Ben Sherman⁴⁰ , отутюженной горничной из роскошного отеля. Он поплавает в гостиничном бассейне, потом блондинка в одних чулках сделает ему массаж и минет. Она даже не попросит денег. Он вернется в номер, заточит кебаб с жареной картошкой, запьет холодным лагерем, принесенный старым лакеем, служившим здесь еще во время войны. Он даже даст ему чаевые. Потом прогуляется немного, окруженный преуспевающими американскими бизнесменами, вызовет такси, и спустя десять минут он уже будет мчаться по улицам Берлина к «Бэнгу». Он войдет в клуб с высоко поднятой головой, обнимет Ингрид, они обменяются новостями, потом Гарри сидит у стойки, наслаждаясь приятным разговором и атмосферой. Он будет пить до закрытия, а потом поднимется с Ингрид к ней наверх, навстречу ночи непрерывного секса.

— Чего это за чикса, с которой ты тут трепался?, — спросил Билли Брайт, усаживаясь рядом с Гарри.

— Она немка. Работает в баре в Берлине.

Он показал Брайти карточку.

— Похоже на гейский бар, — сказал тот, усмехаясь. — Что за название такое — «Бэнг»? Там, должно быть, полно извращенцев. Мы разнесем это местечко.

— Забудь об этом. Она не так выглядит.

— Попка ничего.

— У нее квартира там.

Билли засмеялся.

— Здорово. Мы навестим ее и посмотрим, какие у нее подруги.

Гарри совсем не хотелось брать с собой Брайти. Он запланировал частное пати. Так сказать, в одно рыло. Это просто убийственно, поехать трахаться и взять с собой всю банду. Если там будет Картер, он засунет ей еще до того, как Гарри прикончит первую бутылку, а остальные парни напьются лагера, прихватят кассу и вынесут все стекла.

— Я захватил с собой несколько кассет, — сказал Билли. — Всю неделю собирал. Маршевые банды, Oi! и несколько современных вещей. Патриотический саундтрек для выезда. Ты же знаешь все эти европейские бары. Кругом попсовое говно. Чтобы себя чувствовать на уровне, нужна приличная музыка.

Гарри кивнул. Он посмотрел на ди-джей Брайта, бульдога-звукооператора. Это была хорошая идея. Билли открыл свой бэг и показал Гарри магнитофон и десяток кассет. Это неплохо, потому что по радио никогда не можешь услышать музыку, которая тебе нравится. Ветер усиливался, и Билли закрыл бэг, чтобы не намочить свою музыку.

— Где остальные?, — спросил он, оглядывая пустую палубу.

— В баре.

— Я думаю, что присоединюсь к ним. Здесь становится холодновато. Ты идешь?

Гарри хотел остаться еще немного. Ему всегда нравился дождь; только бушующее море могло заставить его отправиться внутрь. Ди-джей Брайт посмотрел на него, как на опасно больного, и кивнул, показывая, что понимает.

Было еще рано, но с двумя пинтами «Директорс» в желудке Фэрреллу пора было отправляться домой. Он попрощался с Бобом и поставил кружку на стойку. Денис была милой девушкой и улыбнулась пенсионеру. Стоял чудесный летний вечер; он надеялся, что Боб сможет разобраться в себе, или, если это «синдром Персидского Залива», правительство вспомнит о своих обязанностях. Он не был оптимистом, когда дело касалось всяких официальных вешей, странно, как постоянно повторяется одно и то же. Он подумал об иприте, о том, как его впервые применили на Сомме, о контуженных, о тех, кого добивали, чтобы облегчить страдания и ускорить смерть, о покалеченных людях, оставшихся гнить заживо. Он попался отогнать прочь эти мысли. Воспоминания настигали его внезапно, и это случалось все чаще и чаще. А он думал, что похоронил их глубоко внутри. Конечно, он знал причину. Необходимо принять решение, но это может подождать до другого дня. Фэррелл хотел просто наслаждаться вечерним воздухом. Мир странен, и одно из преимуществ старости в том, что с годами ты становишься более отзывчивым и менее агрессивным. Жизнь жестока и несправедлива, но твое время проходит, и с этим ничего не поделаешь.

Билл Фэррелл подумал о том, что в дни его молодости жизнь была более невинной, но в то же время более тяжелой. Когда начались бомбежки, люди стали жить одним днем. Не было смысла что-то планировать. Никто не знал, что будет дальше, будешь ты жить или умрешь. В то время, когда он проходил подготовку в военных лагерях, в начале войны, в стране царило уныние. Подлодки Деница⁴¹ , наводящие ужас в Атлантике, массовые бомбежки, поражения в Дюнкерке и Дьеппе. Тогда его часто глодала злость и обида на богатых, тех, кто выше его по положению. В то время в людях было развито уже несуществующее сегодня классовое самосознание, и офицерам приходилось делом доказывать свое право отдавать приказы. Американизация английской культуры, начавшаяся свыше тридцати лет назад, привела к торжеству грубого материализма, истеблишмент делал народ все более мягкотелым, и ничего не давал ему взамен. Английский дух продали за деньги, и это все чаще повергало Фэррелла в депрессию.

Солдаты Второй мировой войны учились на опыте тех, кто воевал в Первой. Он был воспитан людьми, служившими на Западном Фронте, побывавшими в самом настоящем аду. Между двумя войнами было очень много общего, и Фэррелла всегда бесило то, какими изображали обычно солдат, вернувшихся с войны. На самом деле они говорили то, что думали, и не были самодовольными болванами. Тысячи рабочих погибли в бойне на Западном Фронте из-за некомпетентности офицеров, представлявших высшие классы общества, и это невозможно забыть. Даже сейчас в нем закипала злость, словно в молодости, когда он вспоминал об этих вещах. Он был обманут, элита просто грела руки на их страданиях, но сейчас было уже все равно. Это не имеет значения, когда ты стар. Он так часто говорил себе, что ему все равно, что почти убедил себя в этом. Он выполнил свой долг по отношению к Англии, а государство мало что дало ему. Ему пришлось пройти жестокую школу. Но он сражался не за политиков и бизнесменов, и политикам и бизнесменам наплевать на старика, доживающего свои годы в однокомнатной муниципальной квартире. Он помнил празднование Дня Победы; помнил, как тори⁴² хотели видеть немецких солдат, марширующих по центру Лондона. Вот это действительно было просто невероятно.

Фэррелл подумал о двух выпитых им пинтах и улыбнулся. Две пинты — это немного, и дело не в цене. В молодости он любил выпить, так же как его приятели. Это была его жизнь, его культура, и он наслаждался ими. В The Unity всегда было пианино в те дни, и один чел помимо традиционных лондонских мелодий играл буги-вуги. Он вспомнил своего брата, стоящего у стойки. Брат проводил вечера в The White Horse в Хоунслоу, они пили биттер, хотя некоторые его приятели пили мягкую выпивку. Пиво было дешевым, в пабах всегда было полно народу. Лагер появился позже. Иногда случались драки, но он не хотел вспоминать о них. Это было глупо. Они никогда не использовали ножи или бутылки, только кулаки. Драки не были слишком жестокими; просто пьяные драки. Ссадины и синяки заживали, и все, что оставалось, это смутные воспоминания, стиравшиеся со временем.

Фэррелл встряхнулся; он знал, что может вспомнить, если захочет. Если быть абсолютно честным, возраст не разрушил его память. По крайней мере пока. Он подумал еще немного и заставил мозг вернуться. Было сложно помнить вещи такими, какими они были в действительности, а не такими, какими их хочется помнить. Особенно это касалось войны. Очень многих вещей можно избежать, если приложить к ним немного лоска. Это единственный способ выжить как целое. Уэст научится. Это английский способ обращаться с вещами. Иногда он работает, иногда нет. Он все сделал правильно. Самодисциплина и контроль.

Войдя в квартиру, Фэррелл налил маленькую чашку чая и присел у окна. Он смотрел на здания вокруг; сгущались сумерки. Это было отличное время суток, и погода стояла чудесная. Он любил жаркую погоду, так же как его жена. Он посмотрел на ее портрет на стене. Он видел ее с обритой головой и сломанными ребрами, изнасилованной и избитой, ожидающей своей очереди перед нацистским крематорием. Но он не хотел думать об этом, он предпочитал смотреть как загорается свет в окнах домов, и просто наслаждаться спокойным вечером. Он оставил свою старую квартиру переехал в новую. Это было хорошее решение, хотя к нему его подтолкнула дочь, сам бы он остался там, где был. Ведь та квартира была его домом, но все к лучшему. Что-то нужно оставлять позади. Он слышал раскаты чьего-то баса на улице и звонкий смех. Он был счастлив иметь то немногое, что у него есть.

В молодости у него и друзей были кое-какие приключения, конечно. На прошлой неделе он узнал о смерти Джонни Бэйтса. Это был тяжелый случай, старина Джонни, вечно пьяный и дерущийся с полицейскими. Есть определенные неписаные правила — если ты бьешь полицейского, потом в участке они тебе это вернут сторицей. Так они поддерживали порядок, и большинство людей это быстро успокаивало. Раньше он никогда не слышал о том, что кого-то избили до смерти, как сегодня. Хотя, может быть, это и случалось, просто убийство тогда было легче скрыть. Правда, ему в это не верилось. Сегодня все происходящее открыто для всех, и это не плохо, просто это показывает, как далеко все зашло, но в Англии раньше было больше насилия. Ты был более свободным, но все, что они давали одной рукой, они забирали другой.

Джонни Бэйтс жил в Хоунслоу на соседней с Фэрреллом улице, и они были друзьями. Джонни был старше на несколько лет; Фэррелл всегда восхищался им. Он увлек Фэррелла боксом, это увлечение прочно связало их и логично привело в армию. Отец Джонни сражался в Великой Войне, и говорили, что осколки повредили не только его уши. Местные парни говорили, что его мозг поврежден шрапнелью, так как на виске виднелся большой шрам, и он часто часами сидел в спальне в полной темноте, за занавешенными шторами. У папаши Бэйтса была женщина в Чизуике, его жена была еще жива тогда, это было до того, как их дом разбомбили. Люди говорили о безумии Бэйтса и его любовнице, словно это проистекало одно из другого. Это больше напоминало сплетни, но однажды они включили телевизор и увидели репортаж о стонущем в темноте Бэйтсе, обвиняющем кайзера в своих бедах.

Может быть, это и сделало Джонни таким тяжелым ублюдком. Может быть, он решил положить конец всем этим разговорам. Он не хотел слышать таких вещей о своем отце, храбром солдате, сражавшемся за Англию и заслужившем лучшую участь. Джонни любил драться, и Фэррелл понимал, что это не то, что у него просто чешутся кулаки. Ему еще и пятнадцати не было, когда ему в первый раз сломали нос. Двое юнцов повсюду лазили вместе, но потом Джонни ушел в армию, и они потеряли связь. После войны все изменилось. Джонни жил жизнью ночного гуляки, в то время как Фэррелл иногда заходил выпить вечерком, но в основном проводил время со своей новой женой. Они еще виделись, конечно, ц именно Джонни привел Фэррелла в ТА⁴³ . Но в конце концов их пути разошлись. Жене было тяжело в чужом городе, после всего пережитого, оставаться один на один с прошлым. Он относился к ней очень бережно. Их брак был удачным. Если он знал что-то определенно, то как раз это.

Лондон здорово изменился после войны. Оглядываясь назад, он мог вспомнить много о том, как все было раньше, но это может вывернуть человека наизнанку, а он не хотел уподобляться тем бывшим солдатам, которые говорят, что все кругом ерунда и что вся страна у них в долгу. Каждый хочет, чтобы его уважали, а когда ты проходишь через войну, ты хочешь этого больше, чем другие. Это естественно. Но так не бывает. То, что пережили одни, другие, те, кто не был там, понять не в состоянии, и пропасть между людьми росла. Ему помогло то, что у него была жена. У них никогда не было много денег, но они просто наслаждались самим фактом своего существования. Их запросы были невелики, после войны достаточно было просто быть живыми. Это важно, теперь они ощутили, в чем прелесть жизни.

Пинта пива — неотъемлемая часть жизни, и в пабах всегда было весело. Всюду после войны слышались смех и музыка, эти знаки всеобщего вздоха облегчения. Во время войны все это тоже было, но как-то по-другому, как-то франтовато, что ли. Будучи молодым, Фэррелл стремился ничего не упустить, поэтому время в лагерях было для него нелегким — он боялся пропустить что-то важное в жизни. Глядя на современных девушек, он не мог их даже сравнивать с девушками его молодости, хотя сегодня у них гораздо больше возможностей в плане одежды, моды и так далее. Тогда были настоящие красавицы. Фэррелл помнил одну, она еще нравилась Джонни; Фэррелл как-то нарисовал ее, когда они уже расстались. Ее звали Энджи. Он изумился той легкости, с которой вспомнил ее. Она действительно была красавицей, и тем вечером на ней были красивые чулки. В подворотнях всегда было полно парочек в те дни, потому что с жильем была проблема, и большинство детей жили со своими мамами и папами. Все занимались этим там, где удавалось. К тому же это только естественно, и ничего больше.

Если кто-то захватывал с собой презервативы, то они отправлялись ловить удачу в парки. Молодежь приходила туда заниматься сексом. Чем ближе надвигалась война, тем больше вокруг было секса. По крайней мере, таково было ощущение Фэррелла, хотя он был солдатом, и для него и его приятелей тогда было самое время жить: Над народом нависла угроза уничтожения, но природа давала о себе знать. Да, в то время он регулярно занимался сексом. Тогда знать не знали ни о каких таблетках; может быть, у мужчин было более развито чувство ответственности, чем сейчас. Он знал, что если девушка забеременеет, то он без вопросов женится на ней. Обе стороны знали это. Может быть, тогда относились к женщинам с большим уважением, хотя вокруг было полно шовинизма. Вопреки всему это была хорошая жизнь. По крайней мере до тех пор, пока он не попал в Европу и не увидел другую сторону человеческой натуры. Он ненавидел старые фильмы о Второй мировой, потому что там все идеализировали. Там была сплошная пропаганда. Вот «Унесенные ветром» хороший фильм, его можно посмотреть вместе с девушкой.

Потом они отправились выпить. Подумав, Фэррелл решил, что, наверное, повел Энджи в The Unity. Он удивился, что помнит все это, все, что они делали в Хоунслоу, какой фильм они тогда смотрели в Хаммерсмит⁴⁴ . А что пила Энджи? Вот этого он уже вспомнить не смог. Это было более пятидесяти лет назад, но он четко помнил, как они покинули паб. Они сели в автобус и доехали до последней остановки. Ночь была такая же, как сегодня. Было тепло, и они отправились в парк. Он еще помнит то ощущение, когда прикоснулся к ее чулкам. Это было так давно, будто в другом мире. Для него, по крайней мере. Потому что он стар, и секс больше ничего не значит для него. Да, он трахнул ее тогда, стянул ее трусики, положив их к себе в карман. Он трахнул ее на траве у изгороди. Он не забыл про презерватив; потом они лежали и устало разговаривали какое-то время. После он еще встречался с Энджи, они занимались несколько раз любовью, а потом их пути разошлись.

Выпивка и женщины важны для тебя, пока ты молод; он никогда не думал плохо о девушках. Но в будущее не заглянешь. Сейчас он думал о прошлом, чего обычно старался избежать.

Мы разместились за столиком, Билли повесил своего Святого Георга на окно. Небольшой кусок ткани, так много значащий для нас. Флаг Англии с надписью Chelsea, сделанной белыми буквами. Надпись вышила его подруга, она сделала это специально для этого выезда. Флаг хороших размеров, подрезанный из пятизвездочного отеля в Виктории. Выполненная ножом ночная работа. Потом домой, несколько минут страха в машине, слушая, как по радио кто-то распространяется насчет правопорядка, а он ждет, что сзади вот-вот увидит полисов. С горящей мигалкой и визжащей сиреной. Жмет на газ, думая о лысых шинах и изношенных дисках, о страховке, которой нет, и о флаге, спрятанном под запаской. Они едут. Проносятся на красный свет, гонятся за кем-то другим. Однажды они просто запретят нам носить знамена.

Очень даже представляю. Все в порядке, когда Spice Girls носят одежду цветов Юнион Джека, когда журналы помещают его на свои обложки, когда всякие пидоры вывешивают его на своих тусовках, но если нас видят с Юнион Джеком или Святым Георгом, то мы автоматически становимся нацистами. Таков образ мышления пиздоболов из прессы. Мы английские патриоты, вот и все. Некоторые парни из тех, что сейчас на пароме, вероятно, не слишком любят черных и пакистанцев, но всякие там Анти-Нацистские Лиги⁴⁵ автоматически причисляют тебя к нацистам, если ты белый и рабочего происхождения. Но разве быть патриотом — значит быть последователем австрийца⁴⁶? Наша гордость — в нашей истории и культуре. Вот как обстоят дела, и однажды полисы опечатают флаги, отдав их на откуп поп-звездам и сливкам общества. Это не политика, но у нас есть свои взгляды, свое мнение. Здесь каждый — патриот. Что плохого в любви к своей стране? Кого это задевает, в конце концов?

Марк и Фэйслифт возвращаются от стойки, балансируя, пытаясь не пролить лагер, но тут паром внезапно ныряет вниз носом, так что им это не удается. Марк улыбается, но лицо Фэйслифта холодно-непроницаемо. Наконец паром позволяет им добраться до столика и поставить стаканы. В центре стаканов застыла пена. Они одни из первых, кого обслужили. Я обвожу взглядом бар и начинаю прикидывать, кто есть кто. Обычное для паромов общество. Пенсионеры, отправившиеся на автобусах осматривать достопримечательности, европейские студенты и туристы, английские версии того же самого, одна-две более-менее приличные чиксы, и несколько юнцов и мужчин, видимо, едущих в Берлин. «Вест Хэм» пока сюда не заглянули. Еще попивают свой чаек в буфете. Мы сидим и ждем развития событий, потому что нормально провести время здесь можно только за выпивкой. Все к этому и идет. Пиво, чиксы, и ты в порядке. Время пролетает незаметно, когда ты пьешь лагер, а напротив сидит приличная чикса и улыбается тебе.

Я смотрю на тех, кто за столом; Марк пускается в рассказ про Рода, относительно того, как он не смог поехать, потому что женат и должен следить за своим поведением. Фэйслифт и Брайти развалились и пялятся в пространство, наслаждаясь лагером. Картер, кивая, слушает Марка, и только Боба Робертса нигде не видно. Гарри Робертса, как все его называют. Он классный парень. Наш друг, убийца копперов. Картера и Робертса я помню с детства. Они в порядке. Клевые и прикольные, хотя и ведут в последнее время все больше мирную жизнь. Они относятся к тому типу людей, которые всегда готовы, если что-то случается, но сами не ищут неприятностей. Сейчас, по крайней мере. Но сборная — это совсем другое, потому они и едут с нами. Это особый случай, типа попадания на «Миллуолл» в Кубке. Я вспомнил, как четыре года назад получил пиздюлей в Южном Лондоне. На важные игры все подрываются, и на клуб и на сборную, как бы ни были заняты. Вот еще Биггз и Хайстрит Кен, парочка типов из паба, тоже здесь, на пароме.

Как только подумаешь о Биггзе и Хайстрите, сразу смешно становится. Мы называем ворами скаузерс, и манкунианцы тоже подрезают все только в путь, но ебучий Биггз тут кого хочешь обставит. Он давно не мальчик, а все еще пиздит игрушки из магазинов. Отсидел шесть месяцев за то, что подрезал какое-то бухло. Шесть месяцев за ограбление магазина. Плюс раньше была еще судимость. Биггз и Кен — двоюродные братья и друг другу в рот смотрят. Они тоже футбольные парни. Не на сто процентов, но всегда появляются на важных матчах. Сейчас они едут в Берлин, и это значит, что нас восемь. В Амстердаме мы встретимся с Харрисом и остальными. Мы, «Челси». Мы, англичане. Святой Георг развевается на ветру, паром рассекает волны, идет сквозь ночь, а под нами — глубокий Ла-Манш. Мы едем, и все должно быть хорошо. Я приканчиваю пиво и толкаю стакан Кену. Его очередь.

Я смотрю вслед Хайстриту, он идет к стойке с кружкой в руке, Биггз следом. У стойки начинает скапливаться народ, пока все терпеливо ждут своей очереди, потому что еще рано. Через пару часов у барменов пальцы отсохнут. Нам нужен лагер, и он нам нужен сейчас. Чтобы кровь была теплой. Наверное, они пожалеют, что попали в эту смену. Я смотрю на них, белые рубашки и черные брюки, лагер пенится, льется в пластиковые стаканы. В каждом из них — на четверть пена. Вот он, бизнес в чистом виде. Ждешь часами, пока пена осядет, и можно будет сделать глоток лагера. Все равно что пить лимонад. Пробовали лимонад? Нужна соломинка, чтобы пробить себе путь и добраться до лагера.

— Так и нужно ездить, — сказал Марк с самодовольным видом.

Все кивнули.

— А Евростар пусть идет на фиг.

Все кивнули еще раз.

— Да ты посмотри, что это за пиво. Это же сплошная пена. Ебаные голландцы.

— Ты когда-нибудь видел такой бар в поезде? — спросил Картер, сдувая белую пленку в сторону.

Я подумал об этом. Пожалуй, он прав.

— Знаете что, — Марк наклонился вперед, — если эти пидоры из ИРА не взорвут туннель, то мы сами сделаем это. Я ненавижу этот ебаный туннель. Мы соберемся вместе, купим Симтекс⁴⁷ и сделаем бомбу. Проделаем дыру, и море доделает начатое нами. Сколько денег они угрохали на строительство, и для чего? Чтобы разорить паромные компании и сделать нас частью Европы. Вот чего они добиваются. Подонки.

Марк прав. Где здравый смысл? Хуй знает, чем плох туннель сам по себе, но это символ, что более важно. В самом деле, вам не нужно будет пересекать пролив и иметь дело с каким-нибудь мудаком из таможни, но это не важно. Не мы первые. Эти безмозглые пидоры со сводом инструкций в руке, думающие задницей вместо головы, найдут себе другую работу, и так же будут причинять людям неприятности. Не пропадут.

Еще одна вещь, связанная со строительством туннеля под Ла-Маншем — то, что мы открываем дорогу бешенству. Наверное, они ставят там знаки, запрещающие ввоз больных собак с Востока. Я мы же нация любителей животных. Я знаю, что мы живем в йупушем, и никто не будет топтаться на месте, но туннель — это как-то неестественно. Однажды, наверное, они построят мост. Каждый столкнется с необходимостью учить чужие языки, а туннели будут идти во всех направлениях. Даже викинги пророют туннели из Швеции и Норвегии. Просто садишься на скоростной поезд и отправляешься в центр Лондона. Посетить магазины, поглазеть на футбольные мобы, панк-рокеров и обыкновенных лондонских бузотеров. Тогда лондонцам придется оставить столицу британским яппи и богатым туристам со всего света, а самим переселяться в новые города. Ты не сможешь купить себе дом там, где вырос, тебе придется жить где-то еще, за кольцом. Может быть, всегда так было, но вообще-то удивительно, как можно спокойно сидеть и позволять британским богатеям продавать страну богатеям мировым. Конечно, им плевать на людей, воевавших против этого, и наша роль в победе над немцами постоянно принижается интеллектуалами-бездельниками, не имеющими гордости за нашу великую культуру.

Даже Ист-Энд меняется, сейчас это уже далеко не та воронка после бомбежек. Каждый раз, открывая газету, видишь там какие-нибудь статьи о всяких там детках звезд из Хокни и Хокстона, или о любящих футбол яппи, «открывших» для себя игру, даже хоть им давно за тридцать. Там не прочитаешь о том, что видишь вокруг изо дня в день. Никто не говорит правды, только на заданные таблоидами темы. К тому времени, когда шведы пророют дорогу, не останется ничего, кроме лабиринта пустых галерей, экскурсий по местам Джека-потрошителя и автобусных туров на лоно природы. Европа снова пытается победить Англию. Лондон обречен неким обезличенным ублюдком, спрятавшимся в Брюсселе, потому что биттер. Другого цвета, чем лагер, и каждый должен представлять свои паспортные данные при пересечении границ.

Большой бизнес сейчас пытается сделать из Европы супергосударство с суперэкономикой. То же самое хотел сделать Гитлер, хотя он был националистом и видел Германию в центре союза, хотел контролировать все из Берлина. Сегодня финансисты добиваются того же, только без паблисити. Все через черный ход. Бесконечные нововведения в английских законах. Вовсе мне не улыбается, чтобы какой-нибудь немецкий или французский бизнесмен запихивал мне в глотку дойчмарки и запрещал покупать английские овощи, потому что они выращены не доктором Франкенштейном. Мы вам не оловянные солдатики. Хотя может быть и хуже. Например, если во главе будут испанцы. Вот это будет просто беда. Немцы, по крайней мере, любят футбол и выпивку. Это вам не «Реал» Мадрид и не ваше сраное красное вино. В Берлине мы встретим старых врагов. Мы должны поставить их на место. Пусть себе выигрывают послематче-вые пенальти, в счет идет только махач. Кто-то у стойки заряжает ДВЕ МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И ОДИН КУБОК МИРА, и мы присоединяемся.

— Ты английский томми⁴⁸ , воюющий с нацистами, ты стоишь и ждешь, что будет дальше. Ты чувствуешь дыхание людей вокруг тебя и шум моря внизу. Вверх-вниз, вверх-вниз, а под тобой –бездонная могила. Море холодно и сурово, оно не даст тебе ни единого шанса. Но ты не замечаешь ничего вокруг, ты внутри катера, тяжелое снаряжение тянет тебя к земле. Волны накатываются одна за другой, тебя тошнит. Ты не слышишь дыхания своих приятелей, потому что слишком занят мыслями о своей матери, а если ты уже взрослый или женился молодым, то о жене и детях, надеющихся на то, что ты не останешься здесь, в море, а благополучно вернешься домой. Ты не смотришь на остальных, ты пытаешься удержать съеденный обед в желудке. Ты не хочешь наблевать здесь, прямо перед остальными, но стук сердца отдается в висках, а катер мчится вперед, сквозь бушующие волны.

Со всех сторон тебя плотно окружают тела, и ты стараешься успокоиться. Здесь у тебя немного выбора. Посадка завершена, и вы движетесь вперед. Море опасно и жестоко. Но здесь тысячи мужчин, идущих одной дорогой. Тысячи мужчин, идущих навстречу смерти, и каждый думает об этом. Ты ничего не говоришь, конечно, потому что такова жизнь. Ты устоял в борьбе против страха, и это делает тебя сильным. Ты хочешь сражаться, и хотя ты только маленькая частица огромной машины, для тебя эта частица — самая важная. Прошли годы ожидания, и ты рад, что время пришло, но какая-то часть тебя хочет остаться дома. Никто не хочет быть тем невезучим, кто останется на дне Ла-Манша. Ты скрещиваешь пальцы на удачу, когда катер отходит от корабля, и надеешься, что Бог тебя не оставит. Перед тем, как попасть в Европу, многие верили в Бога, пока увидели все сами. Один из парней, здоровяк из Ист-Энда, разокружающим несколько жвачек, когда катер начинает зарываться в волны. Он заряжает других своим оптимизмом, и ты чувствуешь себя лучше, слушая грубые шуточки кокни насчет сержанта.

Мы выросли среди солдат Первой мировой, и мы помнили их рассказы. Они воспитали нас. Они были частью нашего детства. Их не понимали, высшим классам было наплевать на них. Что бы кто не говорил, в сороковые не любили офицеров. Они должны были заслужить наше уважение. Ошибки в окопах дорого обходятся простым людям, и идиотские игры политиков не заслуживают ничего, кроме презрения. Наша война была другой, но, только попав в Европу, мы поняли, насколько она была другой. Это наша работа, и мы должны ее выполнить — так мы думали тогда. Мы не были маменькиными сынками и не кляли судьбу. Мы знали, что к чему. Это наша работа, и мы сделаем ее. Никто не сможет разделить нас, и мы говорили это не очистки совести ради. Погрузившись в катер, мы стали больше чем отрядом, теперь мы — один за всех и все за одного. Мысли сменяли одна другую, но мы были сильными, мы знали, что не повернем назад.

На самом деле это страшно. Сержант за спиной с автоматом, упирающимся тебе в спину, и немцы впереди, ждущие там, на берегу, с автоматами, нацеленными на Ла-Манш. Если ты не выпрыгнешь, когда откроется люк, то сержант выстрелит тебе в спину, а когда ты высадишься на песок, враги сделают все, чтобы стереть тебя с лица земли. Так что выбора не будет, но по крайней мере у тебя будет шанс отплатить ублюдкам за Дюнкерк, блицкриг и всю эту кровавую войну. Это действительно страшно, и ты не хочешь вспоминать это слишком часто. Ты должен сражаться со временем и собственной памятью, если хочешь не потерять связь с реальностью. Ты не хочешь суетиться. Это не английский путь.

* * *

Пора двигаться. Побережье скрылось из вида, волны становились все больше, а моросящий дождик превращался в ливень. Гарри еще не промок, и это не было похоже на шторм, но он чувствовал себя потерянным, сидя здесь в одиночестве, в то время как остальные весело проводят время внутри. Он может свалиться за борт, и Никто этого не заметит. До Голландии парни его не хватятся. Может быть, они будут так пьяны, что заметят его отсутствие только в Амстердаме, но он-то их знает, так что скорее всего это случится уже в Берлине. Картер внезапно с удивлением посмотрит вокруг и спросит, а где же жирный ублюдок, глянет налево, потом направо, и забудет, когда в поле зрения покажется какая-нибудь нордическая шлюха.

Гарри чувствовал себя несчастным последний год, с тех пор как убили Болти, но эта поездка должна поставить прошлое на место. После того случая с девчонками он почувствовал себя лучше. Еб твою мать, конечно, это было плохо, и не смешно совсем, но опять-таки, эти орущие тинэйджеры, все одетые по последней моде, как инкубаторские, кого хочешь затрахают. Конечно, не стоило блевать им на голову, это некрасиво, но это случилось, и если душ из остатков завтрака — все, что произошло с ними плохого в жизни, то они счастливчики. Потому что вы можете сколько угодно причитать о несчастных собачках и всем таком прочем, но еще вы можете просто встретить не того, кого нужно, и остаться на асфальте с простреленной головой.

Гарри отправился внутрь. Он открыл дверь; свет больно ударил в глаза. Ему понадобилась пара секунд, чтобы адаптироваться к теплу и смеси паромных запахов, дешевому ковру и пустым лицам. Он бы с радостью прикончил пинту час назад, но сейчас ему расхотелось. Он свернул налево, двигаясь осторожно, как разведчик. Он прошел через буфет, здесь пахло по-домашнему, человек за стойкой отпускал посетителям жратву. Только час, как они покинули Англию, а тут уже полно народу в надежде хорошо пожрать. Чем ты старше, тем хуже, потому что большую часть жизни нет выбора, что есть, да и делать тоже, ты всегда в тисках цен и возможностей, а сейчас у всех есть возможность хавать иностранное дерьмо за здорово живешь. Однако воспитание давало себя знать, и очередь двигалась вперед церемонно. Гарри улыбнулся, потому что бывает хуже.

Когда вы едете на пароме из Капе в Дувр, там кругом англичане, отсутствовавшие дома какое-то время — и шотландцы и валлийцы тоже, вообще британцы, и странно видеть, как все эти парни и девчонки из Донкастера, Доркинга или Дерби выскакивают из своих автобусов и сломя голову несутся в буфет. Моментально образуется здоровая очередь, а кухне приходится работать вовсю, чтобы удовлетворить потребность покупателей в пирожных, сосисках, жареной картошке и яичнице, и этот набор сразу показывает, где ты. Гарри любил все это, но ему нравились и другие вещи. Паэлья в Испании и рыбная кухня в Португалии. Во Франции жратва, если честно говенная, и там не поешь нормально, пока не найдешь какое-нибудь арабское кафе. После двух голодных недель очень круто заточить родной еды, буквально ощущаешь, как к тебе возвращаются силы, потом в бар за пинтой биттера, или хотя бы лагера, сидишь и наслаждаешься действием алкоголя, чувствуя, как по кишкам разливается приятное тепло и они приходят в норму, и ты готов к новым приключениям.

Самое лучшее ощущение — сидеть на палубе, когда на горизонте появляются Дуврские скалы. Он видел такое один раз, тогда все было наоборот, он вышел на палубу, когда солнце только всходило воздух был холодным и чистым, и он сидел там, глядя, как скалы становятся все больше и больше, ты возвращаешься домой, и внутри у тебя все бушует. Всегда здорово возвращаться домой. Трудно поверить, но стоит уехать на неделю, и все вокруг кажется другим. Тот миг, когда начинаешь различать берег, самый офигительный, потому что потом будет таможенный контроль, автобус до Лондона, сельская местность, проехаться по которой тоже, в общем-то, неплохо, потом ты уже в Лондоне, Дептфорд и Нью-Кросс⁴⁹ , территория «Миллуолла», убогие строения и разбитые дороги, толчея на улицах, которая может даже радовать, когда ты в хорошем настроении, но просто убивает, когда ты устал и все, что нужно — добраться до Виктории и домой на метро, в ванну и прочитать свежую газету. Чашка крепкого чая и подрочить над хроникой происшествий. И приготовить яичницу.

Ну вот опять, тоска по дому, а они еще даже не в Голландии. К счастью, на борту есть кинозал, потому что он не хотел напиваться вместе с остальными парнями. Для этого будет достаточно времени позже. Опять же, не хотелось встретиться снова с теми девчонками, а в темноте всегда можно спрятать голову. Конечно, это не лучший выход, но что делать, так что он заплатил бабки и вошел, пробираясь сквозь мрак по рядам в поисках места поудобней. Последняя Реклама как раз закончилась, он успел к самому началу фильма.

Гарри вырос на фильмах о Второй мировой войне с их драматической музыкой, мужеством и самопожертвованием. Сейчас Вторая Мировая война мало кого волнует, новые враги какие-то неопределенные, находятся далеко на востоке, за горизонтом, где их не видно. Новая повестка дня, и никто не хочет вспоминать плохие времена — по разным причинам. Когда он был ребенком, он черпал сюжеты для игр из «Битвы за Британию» и Dam Busters. Да и все его ровесники тоже. Спроси любого из английских парней на пароме, и они вспомнят фильмы типа «Самый длинный день». Он засмеялся вспомнив о псе Ниггере. Еб вашу мать, разве сейчас такое возможно? Ко мне, Ниггер, молодец, хороший мальчик. Нет, Ниггер, нельзя ссать на бомбардировщик. Не нужно этого делать.

Те фильмы были основаны на реальных событиях, потому что вокруг было полно родственников и друзей, выросших в Лондоне во время блицкрига, людей, чьи дома были сожжены, людей, сражавшихся в Европе, Африке и на Дальнем Востоке. Люди теряли своих близких за морями и страдали вместе с солдатами. Большинства людей тем или иным образом это касалось. Хотя это проще сказать, чем понять. Бизнесмены говорят, что эти вещи лучше спрятать под ковер и не держать зуб ни на кого, потому что все хотят мира и процветания, но иногда они все-таки слишком далеко заходят. Ведь на ошибках нужно учиться. Но все равно, Гарри любил Европу и хотел бы, чтобы Англия присоединилась к континенту. Да, англичане во многом другие, но резать друг друга, как это делали во время войны, просто тупо.

Гарри продолжал мечтать, не особенно следя за фильмом, напичканным избитыми футуристическими эффектами, эффектами ради эффектов. С такими деньгами и возможностями пидоры, снимавшие фильм, могли бы сделать что-то более душевное. В старых фильмах был, по крайней мере, приличный сюжет, даже хотя сами актеры были уродами, даже несмотря на стереотипные образы южан и северян. Шотландцы, как правило, были рыжими и погибали рано, джоки⁵⁰ как на подбор, валлийцы — все как один черноглазыми и мрачными. Звезды были отобраны тщательно, их роли — так же тщательно отработаны, акценты были натуральны. Конечно, стереотипы — ерунда, но Гарри любил героев этих фильмов, потому что люди вокруг, которые могли бы рассказать что-то, не хотели делать этого, храня детали при себе. Это было по-английски, по-британски. Сейчас те люди умерли, прошли годы, но воспоминания о войне еще живут в глубине души любого человека, и молодого и старого, полученные из первых, вторых или третьих рук. Даже высмеивающие дух той войны и воспоминания о ней, делают потому, что знают, как глубоко проросли корни. Они не могут заставить людей забыть, и вместо этого просто насмехаются.

Теперь созданием фильмов ворочают янки, ведь все деньги в Голливуде, и янки говорят, что во время войны по Пиккадилли⁵¹ расхаживали американские солдаты в полном вооружении, а вокруг было полно бандюг и проституток. Он находил это маловероятным, поскольку в те времена у людей были сильны моральные устои, но не хотел думать сейчас об этом; на экране две человекомашины палили из лазерных пистолетов, усиленно колошматя друг друга. Он подумал — что, интересно, ощущают солдаты, но о таких вещах не спрашивают. Офицеры пишут мемуары, и рядовые получают награды и знаки отличия.

Гарри сидел в темноте, окруженный чужими. Их сраные отцы и деды, может быть, сидели в дзотах и косили пулеметным огнем английских томми. Такие вещи заставляют задуматься, хотя об этом не говорят, потому что сын за отца не отвечает, и в определенном смысле это правильно, Гарри не чувствовал себя виновным за Империю и работорговлю, так как тогда он еще даже не появился на свет. Все вокруг движется вперед, в будущее, но он с удовольствием посмотрел бы здесь, на пароме, один из старых военных фильмов, хотя бы просто потехи ради.

Было бы здорово посмотреть «Самый длинный день», например. «Битву за Британию» он смотрел в кинотеатре, когда был совсем маленьким, и ему нравились воздушные бои, которые вели RAF, и то, что Добро всегда торжествует над Злом. Но больше всего впечатлил момент, когда стрелку бомбардировщика очередью буквально разнесло все лицо. Залитый кровью шлем пилота произвел тяжелое впечатление на маленького Гарри. Он почувствовал себя нехорошо, увидев кровь на стекле, и это почти испортило для него весь фильм. Но помпезность и бравурная музыка заставили его забыть тот эпизод, и он с восхищением думал о том, как несколько смелых парней спасли страну. Он подумал о летчиках, сгоревших в своих кабинах, и о жене одного пилота, спросившего офицера, знает ли он, как это — жить с человеком без лица. Эта фраза запала ему в голову. Человек без лица. Или это было в другом фильме? Детали стерлись со временем. Все, что Гарри мог сделать — проехать несколько миль по Уэстерн Авеню, чтобы посмотреть на базы RAF в Норхолте, Хэрифилде и Юксбридже, они были достаточно близко от его дома.

Клево посидеть здесь со всеми этими голландцами и немцами и посмотреть Dam Busters. Он запасся бы попкорном, кока-колой и наслаждался бы зрелищем. Голландцы бы радовались, а немцы выглядели смущенными. Английские парни из бара, вероятно, тоже бы подтянулись сюда, если бы шел Dam Busters. Ему нравилось то место, где бомбили дамбу; все промахивались, но потом один угодил в самое яблочко. У летчиков, наверное, были стальные яйца, иначе как еще можно летать над вражескими позициями? Но в данном случае все это исключалось, и на экране перед ним развертывалось кровавое побоище, только крови почти не было. Уничтожение было чистым и эффективным, человекороботы сражались, не отягощая себя излишними размышлениями. Никакого беспорядка. Все чистенько, все разложено по полочкам. Фантастический боевик, легкий для восприятия массового зрителя. Гарри не старался вникать в суть, вместо этого он представил, что бы началось, если бы поставили Das Boot, фильм про действия немецкой подводной лодки времен Второй мировой, и улыбнулся.

Бар заполнен под завязку, и Акула Брайт вытаскивает свой магнитофон. Ощущает, наверное, себя ведущим Хулиган-Роудшоу на радио, ставит чудо-машину на стол и начинает возиться с кассетами. Останавливает свой выбор на кассете с милитарной музыкой. Песни, которые пели несчастные ублюдки в старые добрые деньки, маршируя на бойню. Красные мундиры, чтобы не замечать крови, и каски, чтобы не почувствовать, как твои мозги разлетаются на части. Могучая патриотическая музыка, помогающая продержаться. Играйте громче, и не услышите выстрелов впереди и пьяного смеха генералов далеко сзади. Бей, барабан, прочь эмоции. Но сейчас это наши песни, отражающие наши чувства. «Вест Хэм» пьют на другой стороне бара, поглядывают по сторонам и ухмыляются. Музыка делает Англию единой. Это перемирие, и все прекрасно. Мы заняты своим делом, они своим. И другие клубы то же самое. Мы не собираемся травить байки с «Вест Хэмом», но и вступать в конфронтацию нет смысла, я хочу сказать — здесь нет смысла.

Значительная часть англичан из тех, что на борту — здесь, баре, и мы можем видеть, кто есть кто. Стронгбоу и его пускают акцию. Лохи остались в Харвиче протрезвляться, а их лидеру светит кое-что посерьезнее, чем задержание за пьянство и дебош. Я имею в виду то, как его ударили головой о дверь. Это как раз то, что полисы могут назвать сопротивлением аресту. Ага, ты не хочешь, чтобы мы раскроили тебе башню — тогда будешь сидеть. И другие люди здесь, не только английские парни — группы мужчин и женщин средних лет, потягивающих пиво, несколько парочек, путешественники-одиночки, пьющие лагер и разглядывающие свои паспорта. Также три недурственных чиксы. В самом деле неплохих. Картер сказал, что он не прочь трахнуть кого-нибудь, и пойдет, попытается завязать знакомство, но я не думаю, что у него много шансов здесь, на пароме. Хотя, полагаю, репутацию свою он не просто так получил.

Я гадаю, откуда они могут быть. Очевидно, не англичанки. Не так выглядят. Да, это проблема с английскими чиксами. Они более старомодные в сравнении с европейками. Европейки лучше выглядят, даже самые грязные из них, в своих дорогих джинсах и свитерах. Поэтому многие чиксы дома любят все европейское, потому что они тупорылые, во-первых, и им скучно, во-вторых. Не стоит обольщаться изящным акцентом, быть образованной не значит быть интеллигентной. Хотя типичная английская чикса из паба в полном порядке. Любит повеселиться и не ломается. Лучше всего — блондинки, не важно, откуда. Все любят блондинок. Арийский идеал. Блондинки больше по кайфу, понятно, почему. У каждого поколения на телеэкране есть своя блондинка в роли секс-символа.

Все больше англичан заходят, один-два в цветах, остальные без. Как-то не укладывается у меня в голове, как взрослый человек может носить клубную майку. Присутствуют также несколько флагов, мы бросаем на них беглые взгляды, по ним сразу все становится ясно, и все делают то же самое, ищут знакомые по прежним выездам лица. Сейчас в баре около шестидесяти англичан, и тут есть другой моб «Челси», который мы достаточно хорошо знаем. С ними вместе мы заряжаем БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА. Все остальные немедленно присоединяются, потому что это как раз то, что нужно. Это именно для немцев, а также для мажорствующего мудачья и всех тех подонков, кому наплевать на Англию и английскую гордость. Вряд ли кто-то из нас всерьез злорадствует насчет Дрездена⁵² , но почему мы должны оправдываться? Это была война, Люфтваффе жгли наши города, а теперь эти пидоры замалчивают роль наших бомбардировщиков, чтобы люди скорее обо всем забыли. Мы поем во всю глотку. ОДИН ЛИШЬ ТОЛЬКО БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА. Это последняя капля, разбивающая лед, Билли приглушает звук своего магнитофона, потом выключает совсем. Спасибо, Билли, спасибо за уважение к традициям, сынок.

Я ненавижу музыкальный аккомпанемент, которым некоторые клубы сопровождают футбол. У «Шеффилд Уэнсдей», например духовой оркестр играл какой-то лоботомический транс. И эта голландская дребедень играла битый час. Как будто у нас нет своих песен. Все это убивает атмосферу. Не знаю, как люди мирятся с этими завываниями на каждой игре. У жидов в последнем сезоне на Уайт Харт Лэйн был ебучий барабан, всех в конце концов заебавший. Барабанщик выбивал ритм, а в интервалах «Челси» заряжали ЖИ-ДЫ. Точь-в-точь как на Евро-96, сейчас забыты все те годы футбольных песен и юмора, так как игра отдана на откуп корпорациям, и все идет к тому, что матчи будет сопровождать саундтрек, как в Fantasy Football⁵³ . Вот что бизнесмены делают с футболом Архитекторы сделали арены стерильными, пластиковые сиденья убили атмосферу. Они говорят, что яппи увлеклись футболом, но это чушь, я никогда не видел их в пабах, где мы пьем, но они смешиваются с нами на трибунах, а вы не сможете петь свои песни, если рядом — пенсионер или чел с детьми. Все это дело рук медиа и бизнесменов, рассчитанное на бабки мажоров. Футбол дорог, и обычным людям приходится вкалывать до седьмого пота, чтобы иметь возможность пройти через турникеты. Но песни Билли — хорошие. В них есть юмор, и они подходят к ситуации. БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА.

Я думаю о Дэйве Харрисе, который уже в Амстердаме. Последние несколько лет Харрис все активнее, и я надеюсь, что его не повяжут, поскольку не хочу попасть за решетку вместе с ним Парень с головой, но иногда в него словно бес вселяется. Хотя сильные личности всегда пользуются уважением. Вспомните всех известных парней «Челси» за последние тридцать лет, все они пользовались огромным уважением. В глубине души каждый хотел бы быть на их месте, но у большинства на это кишка тонка. Все дело в характере. Качества лидера. Эти люди и есть настоящая культура

Постепенно все начинают чувствовать себя все свободнее, вижу ольстеровский значок с красной рукой⁵⁴ на куртке Гэри Дэвисона, когда он взмахивает кулаком и заряжает Не Сдадимся. Парни помоложе, те, кому двадцать с небольшим, немедленно подхватывают, глядя по сторонам, в то время как более мирные люди в баре улыбаются про себя и льют алкоголь в глотки. Всегда находятся люди, путешествующие за сборной в одно рыло, я с такими сталкивался. Если взять всех людей, увлеченных футболом, и сравнить с тем количеством, что ездят на выезда за сборной, то мы составим ничтожно малый процент. Это значит, что далеко не у каждого есть приятели, готовые отправиться в Германию или Италию. Но эти одиночки не заботятся о том, как их примут. Просто упаковывают вещи и едут. После первой же поездки они понимают, как легко можно стать своим. Если ты классный парень, то нет проблем. Иногда попадаются мудак-другой, но это жизнь. Мудака всегда можно поставить на место. НЕ СДАДИМСЯ, НЕ СДАДИМСЯ, НЕ СДАДИМСЯ ИРА.

Я смотрю, как три чиксы через два столика оглядываются по сторонам и о чем-то говорят между собой. Так как выпивка расслабляет, я начинаю пялиться на одну из них, с волосами, спадающими на плечи. Волосы темные, на ней потертые джинсы и прозрачный топ. Охуительно, черт возьми. Пытаюсь определить, немка она, голландка или кто-то еще. Игра, в которую играют все парни. Кожа слишком светлая для итальянки или чего-нибудь в этом роде, к тому же, если бы она жила в Риме, то полетела бы на самолете. Грязный паром не для принцессы-макаронницы. Ставлю деньги на голландку. Не знаю, почему. Наверное, инстинкт. Это все равно как определить, откуда фирма. Обычно узнаешь их по одежде или лицам. То же самое с чиксами заграницей. Я вижу, как она оборачивается, когда к ней подходит Картер, легок на помине. Секс-машина перелезает через спинку сиденья. У парня больше самомнения, чем у всех остальных известных мне людей, вместе взятых.

Он болтает с ними уже некоторое время, и девчонки выглядят Достаточно заинтересованными. По крайней мере, не отшивают его Разу. Три плюс один — вряд ли сработает, но это же Картер. Может быть, он для остальных парней старается. Я смотрю за его разводами, когда внезапно замечаю отвратительную физиономию, давно знакомую мне. Здоровый ублюдок из Шропшира. Ездит за сборной бог знает сколько лет. Начал с Испании в 1982 г. и с тех пор был на всех Кубках Мира. Один из старой гвардии «Ман Юнайтед», поддерживает клуб еще с тех времен, когда была жива Стрэтфорд Энд. Даже жалко их, потому что Стрэтфорд Энд была легендарной трибуной, и у Red Army всегда была отличная выездная поддержка Забавно, они еще собирают огромные толпы зрителей, но место умерло. У них есть своя банда, но она практически не котируется Олд Траффорд почти так же плох, как Хайбери-Лайбрэри⁵⁵ . Вот что они сделали с нашей игрой в Англии, вот почему, чтобы быть в тонусе, нужны поездки в Европу. Это все равно как вернуться во времена, когда можно было делать все, что угодно.

— Как дела, подонок?, — спрашивает Кев, пожимая мне руку, сопровождаемый двумя неизвестными мне парнями. Он представляет их мне; он встретил их в поезде по дороге в Лондон. Фаны «Крю» и «Болтона».

— Полный порядок, а у тебя, мюнхенец⁵⁶ ?

Я знаю его достаточно хорошо, так что можно и пофамильяр-ничать. Почему бы не почувствовать себя раскрепощенным. У него шрам на лице — воспоминание о том случае, когда он один попал в вагон, полный парней из Брайтона, на Финчли Роуд⁵⁷ , он тогда ехал на Уэмбли.

— Осторожно, — улыбается он, — а то могу и с ноги.

Не знаю, как у тебя получится. Ну ладно, готов допустить, что попадешь как раз в носяру. Когда мы играли с «Форестом», некоторые из них, подкалывая нас, стали заряжать что-то насчет Мэттью Хардинга⁵⁸. То же самое — «Манчестер Юнайтед» на Олд Траффорде. Только часть из них, но в ответ мы несколько раз повторили БЕГУНКИ. «Челси» тогда погнали «Форест» после игры. В моей памяти остался Фэйслифт, топчущийся на лице какого-то мудака. Чтобы знал, над чем можно смеяться, а над чем нет. Особенно над таки-ми вещами. Это же беспредел. Даже странно становится, что же там происходит, в Мидлэнде⁵⁹. С «Лестером» тоже определенные трудности, какая-то часть Baby Squad⁶⁰ пока уцелела. Но сейчас это не имеет зачения. Англия — это все мы.

Я думаю о Мэттью Хардинге, человеке, уважаемом всеми, кто имеет хоть какое-то отношение к футболу. Даже не верится, что он умер. Почему это случилось именно с ним? Умирают всегда лучшие. Если бы не Хардинг, мы так и оставались бы в дерьме. Он был фаном «Челси» с ног до головы и, несмотря на то, что был мультимиллионером, частенько заходил в The Imperial пропустить пинту вместе с обычными суппортерами. Это же просто невероятно, таких людей встречаешь раз в жизни. Вот почему у нас есть песня БЕЛО-ГОЛУБАЯ АРМИЯ МЭТТЬЮ ХАРДИНГА. После всего, что он сделал для клуба, Мэттью заслужил увидеть, как Уайз⁶¹ поднимает Кубок Англии.

После финала Кубка мы стояли неподалеку от Beer Engine, вокруг было полно автомобилей богатеев, заполонивших пространство перед Стэмфорд Бриджем. Но полисы слегка ошиблись, указав имэту улицу для движения. Молодежь прыгала по капотам, по крышам, перепрыгивая с машины на машину, в то время как все остальные ликовали, поглощая пиво у The Adelaide и Imperial. He помню хорошенько насчет The Palmerston. И все было здорово. Потом появились полисы, в том числе на лошадях, машинах и даже вертолете с прожектором. Уничтожили весь кайф. Они сказали, что уже разбито четыре паба. Разгромлено и ограблено в результате празднования победы «Челси» в Кубке. И правда, все были в хорошем настроении, потому что в конце концов мы выиграли Кубок Англии.

Сейчас мы едем за сборной, и хотя мы из «Челси», всему свое место. Как у солдат, хотя они никогда не могут себе позволить лишнего, потому что должны казаться важнее, чем они есть на самом деле. Они получают приказы и выполняют их. Здесь нет такой ерунды, потому что мы — армия добровольцев, и весь наш Устав основан на одной простой вещи — английском пути в жизни. Мы здесь, потому что мы здесь. Потому что мы хотим быть здесь

Билл Фэррелл не мог заснуть. Он встал с постели и пошел на кухную, где налил себе еще одну чашку чая. Там еще оставались два бисквита, так что он достал их. Сомнения не давали ему покоя. Ведь он старик, ему сложно ломать привычный образ жизни. Единственный раз, когда он был за пределами страны, приходился на службу в армии. Он пересек Ла-Манш, сражался, убивал и вернулся назад. Теперь его племянник хотел, чтобы он прилетел через весь мир к нему в Австралию. Фэррелл боялся, что он слишком стар для столь дальней дороги, но не хотел расстраивать парня, особенно после того, как тот заказал билет, а дочь оформила визу. Родственники говорили ему «поезжай», но ему не хотелось. Лондон был его жизнью. Что, если он умрет там? Он не хотел, чтобы его останки отправляли домой через океан в какой-нибудь коробке.

Они с племянником всегда были близки, почему — он и сам толком не знал. Отец Фэррелла умер, когда ему исполнился только год, от туберкулеза, и он не помнил его. Отца ему заменили его дядья. Каждому нужен пример для подражания. Может быть, поэтому так к нему относился и Вине, парень из другого поколения Мальчикам нужен мужчина, чтобы подавать им пример. Ты получаешь направление и следуешь в этом направлении всю оставшуюся жизнь. Он вспомнил о своих дядьях и посмотрел на картину на стене, на которой была изображена монахиня с лампой. Он не вспоминал о дядьях много времени. Он допивал чай и жалел, что осталось так мало бисквитов. Он был рад, что вспомнил о своих родственниках сейчас.

У него было три дяди со стороны матери, все они воевали в Великой Войне. Они постоянно были в его мыслях во время высадки в Нормандии, и он сказал себе тогда, что ничего более страшного, чем то, что испытали они, с ним случиться не может. Он ясно помнил те свои мысли, но понятия не имел, что ждет его впереди Они называли Первую мировую войну Великой по количеству убитых и искалеченных людей. Мужчин, женщин и детей. И животных тысячи мертвых, гниющих лошадей, с копошащимися во внутренностях червями. Это было далеко не так величественно, как говорили те, кто провозглашал эту войну Войной До Конца Всех Войн. Речь сержанта и музыка оркестра, парни приносят присягу и целуют библию.

Мобилизация проходила на волне эмоционального подъема кайзер представлялся этаким злобным монстром, третировавшим английский образ жизни, традиционный прусский враг далеко на востоке, возникший на горизонте. Сержант улыбался и похлопывал английских парней по плечу, призывая дружно встать на борьбу против извечного врага. Он апеллировал к английской истории и играл на любви молодых людей к приключениям, атмосфера того времени была искусно создана людьми, управлявшими государством и угодливыми средствами массовой информации. Фэррелл читал, что это звучало здорово, и его дядья попались на ту же утку. Они были желторотыми юнцами и не знали жизни.

Дядей Фэррелла звали Стэн, Гилл и Нолан. Они жили в Хоунслоу но их мать, бабка Фэррелла, была владелицей паба в Грэйт Бедвине, деревеньке в Уилтшире. Когда он был ребенком, то смотрел на своих дядей, бывших взрослыми мужчинами, и хотел быть, как они. Они всегда были добры к нему, и даже сейчас он улыбнулся, вспомнив, что они говорили и делали. Когда он подрос, то захотел узнать о Великой Войне. Он слышал, что Гилл и Нолан сражались на Сомме, а Стэн — в Германской Восточной Африке, но они никогда не касались подробностей. Они старались не говорить много о таких вещах, и большую часть их испытаний Фэррелл узнал много позже. Кое-что ему рассказывали его тетки, а когда он сам прошел через войну, то получил ответы на свои вопросы. Он стал, как они, таким же, как они. Многого он так и не узнал, но теперь, по крайней мере, он представлял, что к чему. Конечно, он никогда не узнает, о чем они думали и что в действительности ощущали, потому что Сомма была самым настоящим адом на земле. Фэррелл знал какие-то факты, так сказать, основную канву, но никогда не сможет почувствовать то, что чувствовали они. Может быть, только сейчас, многие годы спустя, да еще там, в катере, когда он пытался это понять. В любом случае, это помогло ему, когда он попал в Европу.

Стэн был рубаха-парень, душа семьи. Фэррелл улыбнулся, вспомнив рассказ своей матери о нем. Это было еще когда она училась в школе. Она сидела в классе, шел урок, когда внезапно раздался сильный удар в дверь. Учительница вышла посмотреть, кто там, но обнаружила только гнилую картофелину. Обернувшись, она посмотрела на мать Фэррелла и спросила: что, Стэн еще дома? Он уезжал сражаться в африканские джунгли, но все еще кидал картошку в двери класса.

В душе Стэн всегда был бунтарем, хотя и выбрал карьеру солдата. Он поступил во флот, так как хотел путешествовать и посмотреть мир. Это был способ многое увидеть, раздвинуть горизонты. Но Стэн подхватил малярию, и его демобилизовали. Болезнь стала причиной всех его несчастий. Он не сдавался, однако, потому что хотел вылечиться и вернуться на службу. Он выпил бутылку хинина и два дня провалялся в коме. Он поклялся, что выздоровеет или умрет. Когда он вышел из комы, уцелев после своей шоковой терапии, он был здоров. Никто ничего не понимал, доктора разводили руками. Стэн вернулся, и на комиссии все признали, что он здоров, но поскольку ранее он болел малярией, то по правилам не мог быть принят обратно. А поскольку в настоящий момент малярии у нею не было, то он больше не имел права на пособие.

Все трое изменились после войны, после сидения в окопах рядом с гниющими трупами своих товарищей, крысами, копошащимися на этих трупах, кровью, дерьмом и лишениями окопной жизни, или, как в случае со Стэном, изнурительных сражений в джунглях. Тысячи потеряли зрение в результате применения химического оружия. Каждый, кто воевал, в душе стал неизлечимо болен, и Фэррелл понимал, что и с ним произошло то же самое. Когда он был ребенком, ему приходилось видеть особенно тяжело пострадавших, людей типа Бэйтса. Их мозг был погребен под тяжестью ужаса того, что им пришлось видеть и пережить.

Нолана война поразила в самое сердце, но особенно — бордели. Он был искренне верующим, был спиритуалистом, как друг Фэррелла Альберт Мосс незадолго до смерти. Очереди из английских солдат, стоящие перед публичными домами, врезались в память Нолану на всю оставшуюся жизнь. Женщины в борделях, лежащие на спине в ожидании очередного пьяного солдата, пришедшего за быстрым сексом перед тем, как немецкая пуля отправит его домой, заражать девчонок сифилисом. Он никогда не имел дела с проститутками. Нолан был спокойным парнем, любившим свою страну, и стал садовником после войны.

Во Франции Нолана обвинили в краже, и ему пришлось провести шесть месяцев на гауптвахте. Военная тюрьма была нелегким испытанием, особенно в то время, когда знать не знали о каких-то правах человека. Это было время, когда офицер мог даже пристрелить солдата за малейшую провинность. Просто легализованное убийство, за которое даже сейчас они не испытывают угрызений совести. Просто позор, лишний раз доказывающий, с каким презрением истеблишмент относится к тем, кто выполняет за них всю грязную работу. Потом они нашли действительно виновного. Нолана освободили без всяких извинений. Шесть месяцев в гарнизонной тюрьме за то, чего ты не делал, и все будут относиться к тебе как к вору. Стэн и Нолан всегда чувствовали, что к ним относятся в армии плохо.

Когда их мать, бабка Фэррелла, умерла, они сами несли гроб кладбище, а на могилу положили венок. У них не было денег на надгробие. Если бы не венок, могилу наверняка кто-нибудь перекопал бы. Будучи ребенком, он представлял себе те цветы на могиле. Интересно, какого они были цвета? В его голове снова возникла та безымянная могила. Сумерки и запах сырой земли, священник, стоящий над вырытой ямой и произносящий правильные слова, и она, невидимая, но оставшаяся в памяти, пока не умрут ее дети и не сменятся поколения, и однажды она будет забыта навсегда.

Гилл нарисовал картину в 1915 г., незадолго перед тем как отправиться на войну. Сейчас она висела на стене в гостиной Фэррелла. Рамка была дешевой и рассыпалась на части, но рисунок пока держался. Бумага пожелтела со временем, но четкие карандашные линии и искусно наложенные тени производили впечатление. Гилл нарисовал монахиню со склоненной головой и фонарем в руке. Голова, изображенная как бы в профиль, была покрыта капюшоном. Это была задумчивая, грустная картина, внизу он поставил свое имя и дату. В ранние утренние часы Фэррелл, страдая от бессонницы, часто сидел здесь и смотрел на картину. Ему было интересно, как ее рисовал Гилл — по памяти, или это было вдохновение. Может быть, он хотел нарисовать свою смерть, и эта фигура должна была увести его к свету, но тем не менее он выжил. Он не погиб в Великой Войне.

Годы спустя Гилл нарисовал еще две картины. Они были написаны водяными красками, и Фэррелл повесил их рядом с монахиней. На каждой была изображена ваза, полная цветов. Они были разных оттенков, разные цветы, но обе картины были по-детски счастливыми. Гилл нарисовал их в 1933 г., спустя годы после восстановления мира. Через шесть лет началась новая Мировая война, и теперь уже его племянник отправился сражаться с немцами, новыми врагами, возникшими на прежнем месте. Фэррелл любил эту Монахиню и цветы.

Новое поколение, отправившееся воевать, снова было зелеными юнцами, такими, как Билл Фэррелл, искателями приключений. Говорят, что история ничему не учит, и он согласен с этим, но на этот раз монстр действительно был монстром. Вторая мировая война была другой. Когда Фэррелл увидел концентрационные лагеря, он понял это. Его дяди сидели в окопах, пулеметный огонь и шрапнель косит людей. Они никогда не забудут это и не смогут прогнать прочь свои воспоминания. Может быть, поэтому они и не пытались этого сделать. Фэррелл знал, что таков порядок вещей. Он никогда не сможет избавиться от того, что ему пришлось пережить. И он не сможет объяснить это Бобу Уэсту. Поэтому его жена была чем-то особенным. Одной из причин. Она видела настоящий ужас и прошла через вещи много хуже тех, через которые прошел он сам. Оба они многое поняли. Даже сейчас Фэрреллу было жаль своих дядей и их погибших приятелей. Наверное, для них все было даже хуже, потому что тогда не было особой причины для бойни.

Стэн говорил Фэрреллу, что станет богатым или повесится. Он говорил матери Фэррелла, что тот похож на него, и мать всегда соглашалась. Фэррелл никогда не был богат и, очевидно, не станет вешаться. Он жил так, как мог. Были тяжелые времена, но в целом они всегда были счастливы.

Он вспомнил застолье, устроенное в его честь, когда он вернулся из Европы. Это было хорошее время, и ему пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить катер, на котором они производили высадку. И оно вернулось, то ощущение, грохот выстрелов и осознание того, что путь к победе будет устлан телами десантников. Они восхищались десантниками, храбрецами, принимавшими на себя первый удар. Но они все были примерно в одном положении. Все солдаты были готовы драться. Там были парни, пережившие Дюнкерк, была задета их гордость. Они должны были хорошо отплатить немцам.

Фэррелл не хотел вспоминать детали, но они крутились в голове. Море штормило, и он ощущал запах говна. Фэрреллу не было плохо, и он почувствовал себя сильнее оттого, что это случилось не с ним. Парень, стоявший за ним, тихонько молился, до слуха Фэррелла донеслось несколько всхлипов. Парни покрепче громко ругались и говорили о том, как они уделают немцев, когда доберутся до них. Там был один тип по имени Манглер, подонок, дома у него были проблемы с полицией, но солдатом он был отличным. Он хотел убивать и калечить немцев, говорил, что ждет — не дождется, когда все начнется; несмотря на то, какими английских солдат показывали в фильмах, они были обычными людьми, как и все вокруг. Фильмы изображали англичан наивными жертвами, но они были мужчинами, как те, другие.

Они занимались сексом и пьянствовали. Они дрались и употребляли наркотики. Большинство наркопритонов было тогда в Ист-Энде. Но все это было на заднем плане, личным делом каждого. На Пиккадилли и в Сохо было полно проституток — накрашенных куколок и секс-клубов. Секс-пати для людей, оторванных войной от привычной жизни. Все было, но они держали это при себе. Все знают что это было. Но не нужно говорить об этом слишком много. Это не английский путь.

Гарри забыл о фильме, как только вышел из кинозала. Он уже не думал о фильмах про войну, потому что скоро они должны были прибыть в Хоук, и он отправился в дьюти-фри купить что-нибудь. Боковым зрением он заметил заблеванных Spice Girls и поспешно отошел в сторону; они были свежевымыты и свежепричесанны, заняты своим хихиканьем и не увидели его. Круговорот вещей в природе; Гарри обратил свой взгляд на цены. Нужно было срочно что-то заточить, он никак не мог сделать выбор, когда на плечо опустилась чья-то тяжелая рука (сейчас он обернется и увидит полицейского, который скажет, что он арестован). Он быстро обернулся и столкнулся с кукольными грабителями, занятыми подрезанием джина и водки. Хайстрит и Биггз обслуживали себя сами. Оба в слюни; экономят денежки.

— Бар под завязку, там, наверное, сотни две англичан, — прокричал Биггз. — Все пьяные, я думаю, что без неприятностей не обойдется. Обстановка понемногу накаляется.

— Если так все начинается, то что будет дальше? — отозвался Кен. — На этом пароме повод долго искать не нужно.

Прежде чем Гарри успел ответить, они уже свернули в сторону, спотыкаясь и подталкивая друг друга, ведут себя как парочка сопливых пионеров. Гарри решил оставить шоколад в покое. Он посмотрел на продавщицу; она вроде ничего не заметила, будучи занята, отпуская кому-то блок папирос. То, как ведут себя Хайстрит и Биггз, приведет их к вязьме. Здесь камеры, и должны быть секьюрити. Гарри был трезв и отправился в бар. Он хотел бы уже быть на суше и вовсе не мечтал о том, чтобы разгуливать рядом с парочкой мелких воришек. Он окончательно заебался. Тот фильм был полным говном. Почему бы им не поставить что-нибудь вроде «Жестокого моря»? Джек Хоукинс в Северной Атлантике. Да, это ужасно, пересечь Ла-Манш, избежав торпед немецкой подводной лодки, и потонуть из-за неплотно задраенного люка.

Скопище людей и вещей распространяло вокруг массу запахов. Все они смешивались в одно целое — запах сосисок и ветчины из буфета, бензина и машинного масла из автохранилища, выпивки из бара, парфюмерии из дьюти-фри, мочи и блевотины из сортиров, плюс пот всех этих мужчин и женщин, собравшихся вместе Он прошел через турникет и отправился в бар, надеясь найти Картера и остальных. Скоро они будут в Амстердаме и поселятся в отеле поблизости от красных фонарей. Гарри мечтал провести ближайшие два дня, наслаждаясь шмалью, холодным лагерем и какой-нибудь голландской королевой красоты. Но не сегодня. Он хотел закинуть шмотки в отель, найти бар, в котором можно спокойно выпить и дунуть.

КТО ВЫ, КТО ВЫ, КТО ВЫ ТАКИЕ, ЕБ ВАШУ МАТЬ … КТО ВЫ ТАКИЕ, ЕБ ВАШУ МАТЬ?

Это было первое, что он услышал, зайдя в бар, и Гарри увидел, что часть пассажиров начинает нервничать и отходить в противоположном направлении. Он уже видел все это раньше. Вытянутые, шокированные, испуганные лица добропорядочных среднеев-ропейцев, столкнувшихся лицом к лицу с цветом английского хулиганья. Они столкнулись с Экспедиционным Корпусом, и то, что они увидели, им явно не понравилось. Захватчики были пьяными, шумными и постепенно становились все более агрессивными. Короткие стрижки, татуировки, джинсы, куртки, разбитые стаканы, песни, Юнион Джеки и Святые Георги заставляли нервничать франца-иностранца. Гарри засмеялся. Может быть, это просто добрый юмор, но песня действительно не выглядела слишком дружелюбной, и он подумал, кто бы это мог быть.

ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, МЫ — ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Вот и ответ.

ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, МЫ — ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Он кивнул.

И ЕСЛИ ТЫ ФАН «САУТГЕМПТОНА», СДАВАЙСЯ ИЛИ УМРИ, МЫ — ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Портсмутские парни всегда ездили за сборной. Если они пересекались с мобом «Миллуолла» или «Саутгемптона», это всегда означало хорошие шансы, что поездка добром не кончится. Услышав ответный заряд, он заинтересовался, кто это — «Миллуолл» или «Саутгемптон».

СОСАТЬ, ПОМПИ⁶² , ПОМПИ, СОСАТЬ.

Гарри вошел как раз вовремя: «Саутгемптон» и «Портсмут» встретились на небольшом участке, внезапно превратившемся в танцпол. Их было примерно по десять человек, и все нефутбольные люди отхлынули в сторону вслед за Гарри, пытаясь уйти с линии огня. Несколько бутылок с лагерем приземлились за стойкой, брошенные другими пьяными англичанами, наслаждавшимися зрелищем с задних рядов, так что работникам бара пришлось броситься на пол. Еще одна бутылка угодила прямо в ряд бутылок с виски, бутылки и стаканы разлетелись вдребезги с оглушительным звоном. Он заметил, как Гэри Дэвисон и еще двое из его моба, не теряя времени шустрят с кассой, возникнув откуда-то сбоку. Туда-сюда, как скаузерс. Все это произошло в считанные секунды, находиться здесь трезвым было дико, дико и смешно, даже несмотря на всю ненависть, с которой прыгали друг на друга «Портсмут» и «Саутгемптон», персональную ненависть, вскормленную историей и бесконечными битвами на дерби, плюс подогретая лагерем кровь. Гарри приступил дальше, какой-то чел перелетел через стол, и двое парней начали окучивать его по ребрам и голове, впряглись приятели чела, другие англичане начали крушить стулья и столы в углу бара. На заднем плане Гарри заметил флаг Билли Брайта с надписью CHELSEA на поперечной полосе и самого Билли, который возился со своим магнитофоном, уссываясь, и пытался подобрать подходящий к случаю саундтрек, но никак не мог найти нужную кассету. Когда Гарри посмотрел влево, он увидел там похожие флаги, висевшие на окнах — SWINDON, ARSENAL, WEST BROM было написано на поперечных красных полосах, и огромный Юнион Джек, надпись на котором гласила KENT LOYALISTS. Гарри разглядел все это в считанные мгновения, махач распространялся по бару, другие англичане продолжали спокойно пить, не мешая оппонентам с южного побережья выяснять отношения, клубы портовых городов сражаются на море, разлеталось все больше столиков, звон бьющихся стаканов смешивался со звуками зуботычин и пинков. Юнец в кожаной куртке с короткострижеными светлыми волосами, спотыкаясь, пятился назад, на щеке — достаточно серьезно выглядящий порез, кровь льет ручьем, остановился, видно, в шоке, двое зрителей дают ему платок остановить кровотечение. Гарри посмотрел нa paнy и покачал головой.

С обеих сторон были раны и синяки, никому не удалось погнать противника, возникла минутная пауза, во время которой стороны переводили дыхание, выкрикивая оскорбления, стюарды попытались вмешаться и разрядить обстановку, но только сами попали под горячую руку. Остальные англичане ждали развития событий, зная, что это личные дела, но в то же время это не есть хорошо, поскольку если они не будут все вместе, то в Европе у них не будет шансов. «Саутгемптон» и «Портсмут» должны забыть раздоры и объединиться. Гарри это очень хорошо понимал, во всем виноват стресс, вызванный пересечением пролива, и на минуту он представил, а что, если все англичане вместе прыгнут на стюардов, этих типов в белых рубашках, захватят паром и сами приведут его к берегу. Но момент уже был упущен, и какое-то подобие спокойствия было восстановлено.

Томми Джонсон и остальные парни шли к выходу, Том смеялся, говоря, что лучше побыстрее свалить с парома, а не проводить в Хоуке несколько часов вместе с матросами и теми недоумками, которые сейчас глазеют на махач и которых потом будет допрашивать полиция. На хуй надо, сказал он Гарри, на хуй надо, и они двинулись прочь. Гарри обернулся, бар был разбит, флаги сняты и унесены. Том тащил пьяного Фэйслифта, тот таращился на «Вест Хэм», один из которых был точной копией Фэйслифта, и его оттаскивал некий эссекский вариант Тома.

Гарри шел следом за остальными парнями. Когда они прибудут в Хоук, голландские полисы будут ждать. Им не нужны неприятности. Голландия — либеральная страна, но только пока дело не касается полисов. У них хватает своих хулиганов, чтобы смотреть на это сквозь пальцы, и они давно перестали воспринимать англичан как добродушных эксцентриков. Хорошо бы пересечь Ла-Манш без потерь, но Гарри понимал, в чем дело. Это следствие того, что они –островная раса. Ла-Манш — внутри каждого из них. Естественный барьер, отделяющий Британию. Если бы Гитлер смог нейтрализовать RAF, то преодолел бы его. Но Люфтваффе не смогли сделать этого, и небольшой участок воды сохранил Англии свободу. Гарри помнил эти фильмы. У них нет границ, только с Шотландией и Уэльсом. Неудивительно, что европейцы изобрели фашизм, ведь им все время приходится сражаться, чтобы сохранить свою индивидуальность среди искусственных границ.

Английским парням сложно пересекать Ла-Манш, естественно, им необходима выпивка, чтобы облегчить процедуру, естественно, они немного потеряли контроль, естественно, континентальный лагер крепче и сильнее бьет в голову, но это уже не имело значения. Старые враги подходили к выходу, и дисциплина была восстановлена. Они пересекли пролив, это было время эмоций, они оставили последнюю нить, связывавшую их с домом, перед тем как оказаться на чужой, опасной земле, полной людей, ненавидящих англичан. Гарри понимал, что они другие, но все-таки ему больше, чем остальным, нравилась Европа. Он понимал, что происходит с парнями, и надеялся, что они расслабятся в Амстердаме. Заграница поможет успокоить воспаленные мозги, и Гарри не мог больше ждать.

— Действовать по-английски — это значит закрыть глаза и броситься в самый омут. Когда нос катера уперся в дно, события стали развиваться очень быстро. Наши мысли метались в беспорядке, когда мы достигли берега, и я попытался сконцентрировать их на своих дядьях. В первый раз в своей жизни я мог действительно ощутить то, что ощущали они. Это была невыполнимая задача, но это помогло мне успокоиться. Я пытался дышать глубже, и это сработало. Я думал, что я один такой слабый, но, видимо, все парни чувствовали то же самое. Быть храбрым — значит испытывать страх, но победить его. Даже сейчас я с трудом в это верю, ведь, в общем-то, я был довольно трусливым. Но мы делали то, что было нужно. Шум был ужасным, я старался отрешиться от него. Какой-то человек кричал, но не в нашем катере. Я хорошо помню момент высадки, бледные лица стоящих плечом к плечу людей. Я не хотел думать о том, что произошло с тем человеком, я пытался забыть о своих чувствах и мыслях. Я хотел быть храбрым, и я буду храбрым, когда момент наступит, и он наступил, нос катера с глухим ударом стукнулся о дно, и это означало, что все началось. Этот момент был самым важным в моей жизни. Металлический люк выдвинулся вперед, и мы столкнулись лицом к лицу с реальностью, побережье было пересечено рядами колючей проволоки и других укреплений, взрывы снарядов оставляли глубокие воронки, а вокруг бушевало море. Мы знали, что должны высадиться как можно скорее, и в миг я ощутил, что действительно хочу почувствовать песок своими ногами. Там, в катере, мы были все равно что утки, сидящие на воде. Мы долго ждали, и теперь словно электрический разряд пробежал по нашим телам. Одно хорошее попадание могло уничтожить всех нас разом. Сержант знал это лучше остальных. Теперь мы были в ярости и хотели убивать. Мы хотели стереть этих нацистов с лица земли. Внезапно я понял, что не боюсь, потому что вся энергия ушла на то, чтобы высадиться на берег и добраться до врага. Мы хотели убивать этих людей и сделать свою работу. Я кричал, и ненависть сделала меня сильным. Я умел контролировав ненависть, занятия боксом помогли мне. Мы лавиной стремились вперед, и ощущения были непередаваемыми. Выброс адреналина, призванный спасти твою жизнь, когда она в опасности. Снаряд угодил в катер и едва не перевернул его, и это было как инъекция наркотика. Мы сражались, чтобы устоять на ногах. Битва за выживание, потому что выживание — это все, выживание одного и выживание племени. Сержанту не пришлось пускать в ход свой автомат, потому что наш отряд быстро двигался вперед, сквозь воду, и вот уже мы по колено в воде. Должно быть, это было здорово, почувствовать дно под ногами, хотя я не помню хорошенько Я быстро посмотрел по сторонам, пляж был песчаным, впереди находились вражеские укрепления, а море было полно катеров, борющихся с водой людей, летели немецкие пули, разрывались гранаты, и осколки сеяли хаос в море и на берегу. Один осколок просвистел справа от меня, снеся голову другому солдату, кровь струей ударила в воздух, вода Ла-Манша окрасилась в красный цвет, и я почувствовал комок в горле, но проглотил его, пара секунд ушла у меня на то, чтобы снова собраться. Кто-то нечаянно толкнул меня в спину, но я не мог отвести глаз от обезглавленного солдата, который сделал по инерции еще пару шагов, прежде чем рухнуть вниз, будто камень. Я почувствовал, что падаю рядом с ним. Я барахтался в воде, набежавшая волна накрыла меня с головой, я ощутил соленый привкус во рту, морская вода вместе с соплями текла из носа. В какой-то миг мне вдруг почудился привкус крови, и я подумал, что задет пулей или осколком. Но я был невредим и поднял голову над водой. Образ того солдата все не выходил у меня из головы. Я представил, каково это, быть разорванным на куски, даже не успев добраться на врага, и это сделало меня еще злее, я вспомнил о своей матери и семье, разбомбленных лондонских улицах и Дюнкерке, о том, что пережили мои дядья, сражаясь с немцами, об отце Джонни Бэйтса, в одиночестве скулящем в темноте, словно пес. Я не собирался быть одной из бесчисленных жертв войны, чье имя будет высечено на монументе на церковном кладбище и забыто. Ни в каком варианте я не собирался оставаться гнить на дне Ла-Манша. У меня есть дела дома, и я хотел вернуться. Я заставил себя подняться; кто-то протянул мне руку. Я продолжал бежать вперед. Моя форма промокла, но я не чувствовал сырости, просто из-за воды я стал тяжелее. Наконец я выбрался на берег. Твердая земля вернула мне силы. Я был одним из тысяч, потенциальным именем на монументе, но все было в моих руках, я хотел еще увидеть маму, она заставила меня обещать, что я вернусь. Она не хотела потерять меня в какой-то идиотской войне. Это не может случиться с ней, ведь она провела долгие годы в тревоге за своих братьев, и я должен вернуться, как они. Воспоминания сделалимои мысли кристально ясными. Вокруг меня — кошмар, но рядом со мной — мои товарищи. Мы вместе, против извечного врага. И эти парни не оставят меня в беде. Тогда я не думал об этом, я просто это знал, потому что если на земле есть ад, то мы попали в самое пекло. Немецкие пули убивали англичан, бой не был чистеньким, бескровным делом. Не было правил. Не слишком много милосердия. Это была чертовски кровавая бойня. Людей разрывало на части, руки и ноги разлетались в разных направлениях. Одному парню осколком разворотило живот, и он обнаружил свои кишки на песок рядом с собой, теплые и скользкие, как черви. Кровь была красной; едва засохнув, она чернела. Я упал на песок и вскочил, почувствовав под собой чью-то оторванную руку. Мы бежали в атаку, на ходу стреляя в направлении врага. Я не видел их, но видел, что делают их пули и гранаты. Непрерывный гул самолетов раздавался сверху — RAF атаковали немецкие позиции, взрывы тяжелых снарядов, падавших где-то за пределами видимости, уже перестали гулкими ударами отдаваться в наших головах. Авиация и флот вдохнули в нас надежду, и в этот момент мы впервые действительно поверили, что можем уделать этих ублюдков. Мы продолжали двигаться на врага, когда осколок внезапно угодил в пах Билли Уолшу. Прямо по яйцам, и он упал с пронзительным кривом. Я посмотрел на его рану, там все было черное, обрывки формы и куски кожи смешались в одно целое. Немцы отстрелили ему член и яйца. Там практически ничего не осталось. Но кровотечение продолжалось, и я должен был помочь. Я позвал на помощь, но никто не откликнулся. Повсюду лежали раненые, и я не знал, что делать, поскольку Билли был в шоке, и я боялся, что он умрет от потери крови. Я попытался остановить кровотечение руками, но в этот момент кто-то плашмя упал на нас сверху. На какие-то доли секунды я задержал руку Билли в своей и подумал, во что теперь превратится его жизнь, жизнь без мужского достоинства. Наверное, он предпочел бы умереть; я не знал, что делал бы я на его месте. Может быть, я прикончил бы его прямо там, пустив пулю в лоб, но не было времени думать, так как сержант скомандовал «вперед». Я отпустил руку Билли и поднялся. Мы были тезками, но мне повезло больше; я вытер окровавленные руки о песок. Он кричал, заглушая звуки выстрелов. Мы медленно продвигались вперед, потом остановились. Цепь лежавших солдат вела огонь, и я какое-то время делал то же самое. Я не знаю, как долго это продолжалось, но уши оглохли от шума. Может быть, я обоссался. Я не уверен. Должно быть, это была просто морская вода. Я надеялся, что я не обоссался. По крайней мере, со мной никогда этого не случалось раньше. Остановка была не в радость, потому что она давала время подумать и посмотреть вокруг на изуродованные тела, части тел и то, что от них осталось. Там повсюду была кровь. И тот ее запах со мной по сегодняшний день. Тошнотворный, приторно-сладкий; запах смерти. Я посмотрел кругом и понял, что меня прежнего больше нет. Что я никогда уже не буду тем парнем из паба, который любил выпить и пошутить. Я не был создан для таких вещей. Никто из нас не был создан для них, но мы были мужчинами, мы победили страх и взяли под контроль свои чувства, и когда мы достигли врага и перерезали проволочные заграждения, мы толпой ринулись вперед, крича и выкрикивая ругательства, крепко спаянная людская масса, захлебывающаяся кровью и готовая убивать. Я поранил руку, когда перелезал сквозь колючую проволоку, но даже ничего не почувствовал, продолжая бежать вместе с остальными.

Не знаю, как долго мы сражались. Это было долго и мерзко. Мы преодолели пляж, и за ним нас ждали немецкие солдаты, они выскакивали из своих пылающих укреплений, где пламя жгло тела их товарищей. Мне кажется, они были более испуганы, чем мы. Ни одного из них лично я не боялся. Рукопашная — лучше, чем все остальное. Лучше погибнуть в рукопашной, чем быть подстреленным в самом начале. Рукопашный бой сейчас был в самый раз для меня. Я хотел драться с ними лицом к лицу. Долгие годы мы сидели дома, со страхом ожидая вражеского нападения, в то время как Гитлер убивал наших женщин и детей, и сейчас у нас появился шанс все исправить. Я чувствовал себя великолепно. Первый раз в тот день, хотя это чувство и не длилось особенно долго. Я сконцентрировался, моя злоба ушла. Это то, чего мы ждали. Без формы немцы были такими же людьми, как мы, но тогда я не думал об этом. Прямо на меня выскочил уже довольно пожилой немец, и прежде чем он успел выстрелить, я проткнул его штыком. Сталь глубоко вошла в самое сердце, мне с трудом удалось вытащить штык. Он закричал, немецкий ублюдок, сталь стала красной и сверкала. Кровь стекала по металлу, я наслаждался убийством. Я или он. Мы или они. Я нанес ему еще один удар в шею, и он упал. Я застрелил еще двух немцев, бежавших передо мной. Один умер сразу, а другой должен был вот-вот испустить дух. Другие немцы обратились в бегство, и мы преследовали их. Манглер и остальные бежали рядом со мной. Повсюду был огонь, то и дело взрывались пылающие машины и грузовики. Дышать было невозможно. Манглер что-то кричал немцам, другие англичане зажали их в угол. Немцы остановились и бросили оружие. Подняли руки вверх. Манглер ударил одного из них прикладом в лицо и прижал к стене, направив штык к его промежности. Он засмеялся немцу в лицо и сказал, что кастрирует его, как они сделали с Билли Уолшем. Немец готов был упасть. С большим трудом сержанту удалось оттащить Манглера. Наверное, тогда мне было все равно, сделает это Манглер или нет, потому что я сам тогда обезумел. Я не уверен. Я думаю, все мы обезумели, потому что на войне ты не можешь не стать сумасшедшим. Убивая людей и видя погибающих друзей. Все человеческое было забыто. Потом все зашьют белыми нитками, раздадут медали и напишут торжественные песни, но я-то знаю, что я чувствовал тогда. Я всегда был честен с самим собой. Полагаю, немцы были счастливы, когда мы оставили их в покое. Хочется думать, что я остановил бы Манглера, начни он делать, что задумал. Наверное. Может быть, он и не хотел ничего делать, хотел просто напугать парня. Да, должно быть, так оно и было. Сработало, потому что немец начал плакать, и его товарищи посмотрели на него с презрением. Мы пошли дальше, бой продолжался. Но резня была на исходе, потому что немецкие солдаты повсюду сдавались. Люди продолжали гибнуть, это было печально, история на пляже повторялась, но теперь уничтожение было более хладнокровным. Все наши чувства были разбиты вдребезги. Шум и вонь какое-то время еще отравляли нам жизнь, но понемногу исчезли. Уши болели, дым застилал глаза. Я увидел то, чего никогда не забуду, может быть, потому что мы были новичками, но человек с оторванной головой и Билли Уолш, потерявший свои гениталии, а потом и жизнь, намертво врезались в память. Впоследствии я много раз становился свидетелем подобных вещей во время боев в Европе, но они уже не вызывали тошноты, просто в голове остался словно какой-то тяжелый ком. Мы захватили плацдарм и теперь могли перевести дух. Кто-то протянул мне папиросу, и я затянулся, хотя и не курил раньше. Это помогло мне осознать, что я жив. Я помню все это ясно, хотя с тех пор и прошло больше чем полстолетия. Некоторые вещи невозможно забыть, и высадка в Европе из их числа. Тогда я надеялся, что это больше не повторится, но я понимал, что это наивно. Это было только начало. Я еще увижу другие вещи, которые поразят меня, но отсюда началось освобождение. Те, кто пережил Дюнкерк, видели кое-что раньше, но и они выглядели опустошенными. Я сидел, курил и смотрел на Манглера. Я был рад, что сержант подоспел вовремя и спас немецкого солдата. Я думал о том, что сделал Манглер, ведь он сопротивлялся начальству. Я думал о пляже, о запахе и цвете крови, застывшем перед глазами. Я с трудом мог поверить, что за двадцать с небольшим минут мы захватили плацдарм. Я не помню, чтобы кто-то из нас бурно радовался, и никто не выглядел особенно счастливым. Что я делал? Что чувствовал? Я хотел бы сказать, хоть это и не по-мужски, что я проронил несколько скупых слезинок. Но я не сделал этого. Я сидел там и вообще ничего не чувствовал.