Английский путь

Ворота Запада

По телевизору в The Unity показывали репортаж из Голландии. Три автомобиля пылали в центре экрана, и большая группа английских футбольных фанов осыпала градом бутылок видневшуюся на заднем плане плотную шеренгу спецназа. Сюжет был отснят накануне ночью, его показывали многие каналы, включая и заграничные. Камера снимала с не самой удобной точки, и темные силуэты участников беспорядков контрастировали с ярко пылающими машинами. Саундтрек состоял из смеси человеческих голосов, лая собак, звона бьющихся стекол и избитых клише возмущенного происходящим телекомментатора. Также была слышна сработавшая где-то сигнализация. Когда машина взорвалась, англичане разразились громкими аплодисментами.

Билл Фэррелл и Боб Уэст смотрели репортаж, слушая, как какой-то разъяренный политический деятель требует жестокого наказания для тех, кто устроил беспорядки. Упоминалась даже государственная служба безопасности. Затем выступил еще один комментатор, которого так и распирало от самолюбования. Фэррелла все это мало впечатлило. Его племянник Вине в детстве ходил на футбол, так что Фэррелл знал, что такие вещи случаются время от времени. Но Уэст выглядел потрясенным и взбешенным поведением хулиганов. По его мнению, это была всего лишь кучка вандалов, для которых закон ничего не значит и которым ничего не стоит запятнать грязью доброе имя англичан.

Барменша Денис разговаривала со своим мужем, местным парнем с серьезной репутацией, и она отнюдь не выглядела шокированной горящими машинами, разгромленными магазинами и летающими бутылками. Ее муж, его звали Слэйтер, громко подбадривал хулиганов репликами типа «валите полисов!» и «убивайте подонков!», жена вторила ему, пытаясь разглядеть на экране своих знакомых. Еще один парень, которого они называли Родом, сокрушался, что пропустил такое, оставшись дома с женой. Он жалел, что не поехал в Европу с остальными парнями. Чтобы подколоть Денис, он сказал, что Картер там, видимо, перетрахал все, что движется. Что за ночь он, наверное, трахал по две-три шлюхи в красном квартале, не считая тех, которым не нужно платить.

Слэйтер засмеялся, и Род сказал, что Том, Марк и остальные англичане, судя по всему, погнали голландских оборванцев, слышал о том, что Картер втихую трахал Денис, и добавил про красный квартал просто так, смеха ради, сохраняя совершенно непроницаемый вид. Слэйтер ответил, что не только Картер, все остальные парни будут трахаться и глумиться по дороге в Берлин. Род вздохнул, ведь и он мог быть одним из них. Он заметил, что Денис вдруг занялась мытьем кружек, и был уверен, что она покраснела.

Уэст начинал выходить из себя, слыша разговоры людей у стойки и видя хулиганов на экране. Гнев, вызванный этими беспорядками, заслонил его собственные неприятности. Он был удивлен поведением Денис. Ведь она — приличная девушка, и он ожидал, что она будет шокирована подобным неуважением к репутации своей страны. А она вместо этого искала знакомых на экране, будто играла в детскую игру «я — шпион».

Фэррелл допил свою пинту и попрощался; телеведущий печально покачал головой, сетуя на такое падение нравов, прежде чем перейти к более благополучным событиям — как одна английская фирма заключила многомиллионный контракт на строительство новой тюрьмы на Среднем Востоке. Далее шла короткая дискуссия о том, будет ли фирма также участвовать в возведении виселиц; государственный чиновник отметил, что это вопрос скорее общественного устройства, чем морали. С непонятной улыбкой он добавил, что если виселица предназначена для повешения, то это еще не значит, что она будет непременно использоваться. В любом случае, производитель не может нести ответственность за то, что происходит в другом государстве. Вопрос так и остался нерешенным, и программа продолжалась.

Фэррелл поставил пустую кружку на стойку, Денис пожелала ему хорошего вечера. Она была милой девушкой, сказала, что Фэрреллу очень идут его пиджак и галстук. Она уже забыла о Терри и Экила в предвкушении отпуска, который начинался у нее через неделю — в предвкушении двух недель в Греции. Денис с нетерпением ждала солнца, моря и сангрии. Ее муж и другой парень улыбнулись и кивнули, и Фэррелл вышел из паба; по телевизору уже рассказывали о том, как тинэйджер вытащил из воды маленького мальчика, не дав тому погибнуть. На любительском видео скинхед с набитой красной розой на руке и пляжным полотенцем на плечах объяснял, как ему это удалось. Подросток выглядел уставшим, но довольным, что спас жизнь ребенка, а голос ведущего становился все более торжественным по мере того, как дело шло к хэппи-энду.

После двойного виски Фэррелл чувствовал себя умиротворенным. Он был рад, что покинул паб с его новостями. Он видел, как кипятится Уэст, и не понимал, почему тот так разозлился. Может быть, он просто пытается заглушить свое собственное чувство вины, вновь став добропорядочным гражданином. Фэррелл понимал, что Уэст либо сам выплывет, либо утонет. Никто не сможет помочь ему в этой ситуации. Ему придется разобраться во всем самому.

Фэррелл оставил Уэста позади, а впереди его ждала неизвестность. Виски согрело кровь и добавило уверенности. Дул легкий ветерок, и Фэррелл чувствовал, что принял правильное решение. Он повернул направо и пошел по направлению к станции метро, мимо покупателей и играющих детей, мимо игровых автоматов с их напалмовой графикой и роботизированными супергероями к вонючей грязи Лондонского Метрополитена. Он слышал шум приближающегося поезда, но не торопился. Еще рано, а он слишком стар, чтобы бегать по метро. Скоро придет следующий. Он купил билет и прошел через турникеты, спустился по лестнице на платформу. Присел на скамейку подождать. Человек, говорящий про виселицы, не выходил из головы. Было трудно понять его логику.

Я просовываю голову в соседнее купе, Кев протягивает мне бутылку водки. Я делаю глоток и возвращаю ему ее. Вкус говенный, но все же нужно было промочить горло. Здесь нужно быть дружелюбным. Восемь северян играют в карты и смеются, вспоминая события предыдущей ночи — Кевин, Крю, Болтон, три парня «Блэкберна» и двое молодых из Бирмингема. Пьют, общаются и играют на гульдены, и все мы едем в Берлин. Поезд битком забит англичанами, и враждующим фирмам приходится держать дистанцию — «Манчестер Юнайтед» и «Лидсу», двум бристольским клубам.

— Я все думаю, как сейчас голова того пидора из магазина, — говорит Кевин. — Это же скаузерс его вычислили. Надеюсь, что они не ошиблись. С ними ни в чем нельзя быть уверенным. Блядь, ненавижу этих ублюдков.

«Манчестер Юнайтед» и «Ливерпуль» — еще одна линия фронта, да и чтобы «Бернли» и «Блэкберн» играли между собой в карты, я тоже не могу представить. Я прохожу по вагону, потом возвращаюсь на свое место, вижу длинноволосого парня «Арсенала», у которого погоняло — Студент, потому что, по слухам, он отучился на вечернем на инженера. Но длинные волосы стали препятствием для его карьеры.

В нашем купе едет какой-то старикан. Хуй знает, откуда он даялся, ему на вид не меньше пятидесяти. Доволен, что выбрался за цоре и может насладиться иностранной культурой. Работает на очистных где-то рядом с Суиндоном и постоянно напоминает нам, что главное — презерватив. Говорит, что такой человек, как он, может чувствовать себя спокойно, зная, что презерватив, который он купил в пабе, выдержит самое тяжелое испытание. Рассказывает нам несколько историй о каких-то суиндонских деревенских бабах. Он высокий и в очках. Потягивает купленное в дьюти-фри виски прямо из бутылки. Битый час рассказывает нам о том, что привык иметь дело с говном. Что не спал с тех пор, как уехал из Суиндона. И что прошлой ночью он попал в купе, полное голландцев, и решил кое-что предпринять.

Он улыбается и говорит, что там было слишком мало места, и все они выглядели такими чистенькими и благоухающими, что он решил устроить небольшую химическую войну. Тихую, но эффективную. Рассмеялся и сказал нам «да, молодежь, ничто так не пугает европейцев, как возможность оказаться в тесном пространстве рядом с тем, кто постоянно пердит». Говорит, что они бесятся, когда чуют такой запах. Все эти чистюли не знали, что он привык иметь дело с говном. Да, привык иметь дело с говном. Шестой раз. Мы порадовались бы их лицам, когда они видели, как он приподнимается, чтобы выпустить очередной заряд. Сначала они пытались игнорировать его бомбардировку, но после пятой у них это стало плохо получаться. Конечно, все посмотрели в его сторону, ведь он же— аутсайдер, и англичане в их глазах — варвары, но он продолжал с совершенно невинным видом. Мы засмеялись и посмотрели на старикана уже немного по-другому.

Мистер Говнюк сказал, что через пару минут после начала его активных действий купе было очищено от иностранцев. Он провел очистку местности. Голландцы вышли в коридор, что-то тихо обсуждая между собой, он пожал плечами и постарался прикинуться вольным. Он сказал оставшейся сидеть женщине, что туалет, похоже, неисправен, а он наелся тухлой фасоли на пароме. Тухлого «Хайнца», а крафты⁹⁰ ничего даже не заметили. Нужно объяснить этим немцам, что такое виндалу⁹¹. Женщина не поверила ему, но теперь места стало побольше, и он даже смог снять ботинки. Но уснуть он все равно не смог, потому что ему не терпелось посмотреть матч сборной. Ему нравится шокировать иностранцев, только делать это нужно умеючи, сказал он. Он остановился в Амстердаме на несколько часов. Выпить и поесть, а потом трахнуть здоровую негритянку в красном квартале. Он хорошо заплатил ей и заставил лизать свою задницу. Он же привык иметь дело с говном. Марк назвал его «вонючим ублюдком», наполовину с юмором, наполовину с отвращением. Сказал ему, что если он здесь попробует повторить свой опыт с тухлой фасолью, то вылетит с поезда головой вперед. Мистер Говнюк кивнул и улыбнулся, но через несколько минут вышел в коридор и заговорил со Студентом. Потом, когда Студент послал его подальше, съебнул в другой вагон.

— Слава яйцам, этот пидор ушел, — говорит Марк. — У меня от него голова разболелась. Я не думал, что потрачу деньги, чтобы слушать, как какой-то сраный мудило распространяется о своем пищеварении.

— Интересно, сколько он заплатил той шлюхе, чтобы она лизала ему задницу, — интересуется Гарри.

— Ты бы сделал это за полцены, да? — говорит Картер.

Все смеются, и Гарри отвечает «иди на хуй». Просто интересно, вот и все.

Я открываю бутылку лагера и делаю глоток, смываю вкус водки. Смотрю в окно на чистенькую деревню. Небольшая колонна «ниссанов» и «фольксвагенов» ждет на переезде. Японская и немецкая промышленность здорово поднялись после войны. Сдайся ян-кам, и они перестроят твою экономику, понатыкают везде своих фэст-фудов. Добропорядочные немецкие граждане радуются жизни и не думают о том, что внутри этих вагонов, следующих на восток. Не думают о мутных глазах Жирного Гарри, который пьет так, будто завтра никогда не наступит. Я смотрю на него; он спрашивает нас, представляем ли мы, как этот вонючий суиндонский пидор в своем выходном костюме ставит несчастную маленькую проститутку на колени и заставляет лизать свою задницу. Мы киваем, но чего он хочет? Им же нужны деньги. Такова их роль в жизни. Ублажать мужиков за деньги. Мистер Говнюк на пятнадцать минут стал большим хозяином. Она могла бы сказать «нет», и ее язык остался бы чистым, только и всего.

Гарри кивает, но не успокаивается. Начинает доебываться к Картеру, почему тот так мало баб снял. Чего у него, член заржавел? Тогда он может стать регулировщиком и использовать его вместо жезла где-нибудь на Грэйт Уэст Роуд. Картер пытается не обращать внимания, но Гарри сегодня в ударе. Пьян как скотина, и Картер хочет отвлечь его от секса на что-нибудь более приличное.

— Помнишь, как мы возвращались из Бристоля, когда у нас сломался автобус на заправке, — говорит он. — Где-то рядом с Суиндоном. Помнишь, ты, жирный?

— А что мы делали в Бристоле? — спрашивает Гарри.

— Возвращались с кубковой игры против «Сити». Мы стояли на заправке, когда туда подъехал автобус с «Тоттенхэмом», и мы попытались прыгнуть на них и выкинуть водилу.

— А, когда «Челси» разнесли паб, а тебя покусал какой-то фермер, заболевший бешенством?

Картер краснеет. Значит, было. Я спрашиваю его, что случилось.

— В пабе было полно «Сити», и мы прыгнули на них, — говорит Гарри. — Мы погнали их в сторону паркинга, когда какой-то придурок бросился на Картера и зубами вцепился ему в руку. Вцепился и не отпускал. Целую минуту, наверное. Мы уже думали, что у него бешенство. Он был просто диким. Никто не хотел с ним связываться, он плевался и бегал вокруг нас. Он был опасен. Он и сейчас, наверное, еще там где-нибудь, воет на луну, прежде чем отправиться на стадион смотреть «Бристоль Сити». Не хотел бы я быть фаном «Ровере», когда рядом разгуливают такие типы.

— Да забудь ты этого ебучего оборотня, — отвечает Картер. — Я говорю про то, как автобус «Тоттенхэма» остановился рядом с нами. Помнишь, как мы окружили его, думали, что жиды вылезут, но они не вышли. Обосрались. Мы хотели забрать у них их автобус, но они даже не открыли свою ебаную дверь.

— Странно, чего это они не вышли, — смеется Гарри. — Не ссали и не срали, ждали кошерский сервис с раввином, а нашли моб «Челси» в центре Уилтшира, поедающий хот-доги. Болти кинул бутылку в заднее стекло, а Мартин Хоу попытался открыть аварийную дверь, только тогда этот жиндос за рулем понял, что пора сваливать, и они съебнули дальше на М4.

— Круче всего было, когда молодые подрезали все мороженое из магазина, и нас остановили полисы. Придурков повязали за подрезанное мороженое, представляешь?

— Да тогда постоянно подрезали на сервисах, — говорит Гарри с ностальгией в голосе. — Да и беспорядки часто случались на дорогах. Сейчас такое уже невозможно.

— Сейчас много чего невозможно, — вздыхает Марк.

— На западе всегда было клево, — говорит мне Картер. — Я уже не помню, когда это было, мы играли в Кубке Лиги с «Ридингом». Все местное мудачье стояло за воротами, выебывалось на нас, а у ворот был только стюард.

— Я помню, — говорит Гарри. — Мы нальнули его, открыли ворота и вылетели наружу.

— Больше я такого нигде не видел, только в передаче про африканские племена. Наверное, около пятидесяти «Челси» успели проскочить, и все это мудачье из «Ридинга» бросилось врассыпную. Как будто они растворились в воздухе. Это было круто, еб твою мать. На нашей трибуне все со смеху умерли.

— То же самое было в Бернли, когда мы проиграли 3:0. Часть банды всегда уходила минут за десять до конца, чтобы пересечься с местными фанами. Полисы были заняты подготовкой к выведению людей с трибун и все прозевали. Потом все уссывались, потому что так много людей от такого маленького количества еще никогда не бегало.

Примерно десять лет назад мы зашли на Стрэтфорд Энд. Вся банда «Юнайтед» просто офигела, когда увидела «Челси» наверху своего сектора. Мы сгруппировались и зарядили ПОЛУЧИЛИ ПИЗДЫ ДОМА. А если уйти назад еще на несколько лет, то можно представить, как Кевин, будучи еще ребенком, вычисляет кокни на улицах вокруг Олд Траффорд, да и хоть один фан «Ридинга» наверняка есть на нашем поезде. Все это ничего не значит сейчас, нет лиц, только тени, спрятавшиеся в толпе. В Голландии и Германии это ничего не значит. Поезд набирает скорость, и чем ближе Германия, тем ближе мы все друг другу.

Поезд ехал дальше, и примерно через час они пересекли границу и въехали в Германию, начальник поезда, похожий на доктора Менгеле, криво улыбаясь, стоял и смотрел на них, пока Марк наконец не спросил, в чем проблема, ты что, думаешь, что ты — Геринг, ты, немецкий пидор, и поскольку Марк поднялся, то Менгеле обосрался и пошел дальше по вагону. Гарри приложился к бутылке лагера и засмеялся. С Марком и Томом шутки плохи, и этот доктор из лагеря смерти правильно сделал, что съебался. Никто не любит людей, проводящих эксперименты над детьми. Ангел Смерти⁹² был ебаным пидором. Гарри не стал бы спорить, потому что, в конце концов, мир полон ублюдков в униформе, использующих свое положение, чтобы выместить на других свои неприятности и указывать всем, что делать, связать их и начать экспериментировать, орудовать скальпелем и изображать Господа Бога с мышами, кроликами и собаками, разыгрывать Франкенштейна с евреями и голубыми — делать вивисекцию всем подряд, как на конвейере. Кролики и свиньи сегодня. А на следующей неделе — что-нибудь особенное, и всем наплевать. Но Марк и Том не станут церемониться, и Гарри увидел Менгеле уже на улице, в сопровождении еще нескольких ублюдков он шел по соседнему пути.

Гарри показал на него пальцем остальным, Том кивнул, забыв свой рассказ про «Челси» и Baby Squad «Лестера», и сказал, что в мире полно мудаков, и что он ненавидит всех этих безмозглых пидоров, вечно указывающих тебе, что делать, видели того мудака в Харвиче, таможенного педрилу, как он спрашивал его про наркотики? Как он ему не верил. Помнил только Марк, и ему было все равно, да и на взгляд Гарри это был всего лишь маленький эпизод, отнюдь не заслуживающий внимания, просто часть серой повседневности. Полисы, контролеры, секьюрити, вышибалы, все они всего лишь выполняют приказы. Том сказал, что чуть не прыгнул на того мудака из таможни, ему пришлось призвать на помощь всю свою самодисциплину, и Гарри был готов допустить, что тот в самом деле перебрал, вообще таможенники были безмозглыми пи-дорами — мир, как сказал Том, полон безмозглых пидоров; на самом деле, если подумать серьезно, быть безмозглым пидором — основное качество, которое требуется, чтобы найти работу в политике, полиции, да где угодно; все, что нужно — это быть ограниченным безмозглым пидором — но каждому пидору все-таки нужна работа. Ебаный в рот, сколько же он выпил, он был уже в говно, а до Берлина еще несколько часов.

Гарри сидел и слушал, как остальные шутят, смеются, наслаждаются путешествием, Картер игриво хлопнул его по плечу и спросил, помнит ли он тот раз, когда мы играли против «Сандерленда» в полуфинале Кубка Лиги, когда еще Дэйл Джаспер решил, что играет в баскетбол, и привез два пенальти. Это был сумасшедший вечер, помнишь, как полис ебнул Болти дубинкой по яйцам? Злобный педрила ебнул ему по яйцам, но Болти не двинулся с места, сказав мудаку «ну давай, посмотрим, какой ты крутой, еб твою мать». Он никогда не показывал боли, даже когда было действительно больно, как в тот раз, он не хотел давать полису повод для радости. Картер засмеялся и сказал остальным, что когда этот пидор увидел перед собой ебанутого, которому бьют по яйцам дубинкой, а ему хоть бы хуй, то сразу обосрался и отвалил. Полисы никогда не связываются в таких ситуациях. Одно время Болти даже стали звать Железные Яйца, но потом он получил новое погоняло, оно было связано с тем, что он жрал много индийской жратвы.

Потом Картер рассказал Тому, Марку и Гэри, и Билли Брайту и Харрису, и некоторым другим, стоявшим у двери, как после игры, когда начался махач и «Челси» приходилось махаться и с полисами, и с «Сандерлендом», Гарри завалил коппера и растворился в толпе. Том сказал «хорошенькое дело», Гарри видел, что на них произвел впечатление рассказ Картера, как Гарри ебнул полису головой, и тот полетел на асфальт. Но это было много лет назад, и Гарри вспоминал тот случай нечасто, он многое забыл, и сейчас, слушая рассказ Картера, ему казалось, будто тот говорит о ком-то другом. Картер спросил Харриса, помнит ли он тот вечер, и Бомбардировщик ответил «да, конечно». Они разнесли тогда автобусы «Сандерленда» бейсбольными битами, выломали лавки и прорвались на поле, а потом прыгнули на полисов на улице. Гарри слушал и думал о том, есть ли на поезде кто-нибудь из Сандерленда, и Том, похоже, думал о том же, потому что сказал «смешно, на этом поезде множество разных клубов, и всех их «Челси» гнали за последние десять лет».

Гарри встал и открыл окно, опустив стекло до упора, швырнул пустую бутылку на дорогу, целясь в ярко-красный «порше», мудила за рулем которого явно превышал английский лимит скорости, но промахнулся, и бутылка разбилась, упав на асфальт. Водитель круто вильнул в сторону, едва не потеряв управление, потом, видимо, обосрался и сбавил обороты, как маленький добропорядочный педрила. Гарри засмеялся и, высунувшись с головой в окно, помахал мудаку двумя пальцами правой руки. Веди себя хорошо, Юрген. Поезд оторвался от «порше», тот решил соблюдать дистанцию, вдоль вагонов развеваются на ветру Юнион Джеки и Святые Георгии, красно-бело-синие крестоносцы, едущие в самое сердце Германии вместе с Гарри Робертсом с ветерком и теплым пивом в его крови.

Билл Фэррелл за всю свою жизнь только однажды был заграницей, в Европе во время войны. Больше чем через полстолетия он решился на еще одну поездку, на этот раз в Австралию. Его племянник Винс скопил денег и отправился посмотреть мир. На короткое время он вернулся в Англию, но потом эмигрировал в Австралию. Сейчас он поселился в Новом Южном Уэльсе, где купил небольшую ферму.

Там у Винса был дом и сотня акров земли. Участок находился на равнине, с одной стороны он граничил с пещерами, где еще сохранились наскальные рисунки аборигенов, с другой рос лес с эвкалиптом и рядами быстро растущих японских деревьев, которые Винс специально выращивал на продажу фермерам, а те, в свою очередь, использовали их как ограду для скота. Он жил с женщиной, она была родом из Сиднея, ее предков когда-то выслали на каторжном корабле из Матери Англии. Под брезентовым навесом у них стоял фургон для гостей и кухня, где они готовили. Когда Фэррелл думал обо всем этом, Винс представлялся ему кем-то вроде хиппи, но он знал, что племянник был бы шокирован таким определением. Он был фермером, только и всего, он возделывал землю и ждал дождя.

Каждый субботний вечер Винс отправлялся выпить в ближайший городок. Есть традиции, которые никогда не меняются. Это было небольшое местечко с деревянными домами и населением меньше тысячи человек. Оно находилось в двадцати милях от фермы, а люди, его населявшие, в основном были английского происхождения. Там был китайский ресторан и греческий магазин. Вине обещал взять дядю с собой, паб, по его словам, был похож на типичный английский, и за стойкой на стене висела фотография «Челси». Вымпел и фото, где на поле Уэмбли были запечатлены Рууд Гуллит и вся команда после выигрыша Кубка Англии. Винс специально прилетал на финал, купив билет на матч за три сотни фунтов. Там, на другом конце света, это маленький островок «Челси» и Англии. Он говорил, что это хороший паб, и некоторые вещи обязательно напомнят ему родину. Парень всегда любил футбол, Фэррелл помнил его в детстве, вечно радующегося жизни и миру вокруг. Фэррелл был рад, что жизнь его племянника сложилась по-другому, хоть это и отдалило его от всех остальных родственников.

Фэррелл часто думал об Австралии, когда был молодым. Один его армейский товарищ переехал туда и звал Фэррелла с собой. Винс словно бы сделал это за него. Винс знал, что его дядя вряд ли согласится, так как сочтет это милостыней, поэтому просто купил билет и переслал его, а его мать оформила визу.

Фэррелл уже не раз прокрутил все в своей голове. Он будет спать в фургоне под навесом, и наверняка ему придется иметь дело с пауками. Вине в своих письмах рассказывал, что они большие, двигаются бесшумно на тоненьких лапках, но самое главное, что они не ядовитые. Фэррелл вспомнил об Альберте Моссе, который воевал в Азии и знал, что такое настоящие пауки. Фэррелл всю жизнь прожил в Лондоне, окруженный десятком миллионов зажатых в тесноте людей. Лондон был частью его жизни, а воспоминания о пребывании заграницей не были приятными. С другой стороны, будет достаточно найти что-нибудь английское, и ему станет хорошо. У него не было четкого мнения об Австралии, и он никак не мог решиться окончательно.

Винс писал ему о праздновании Дня Независимости в Сиднее. Они помнили и проводили парады, несмотря на удушающую жару. На трибуне большие люди толкали речи, и неподалеку стояли оборванные аборигены — мужчины, женщины и дети — специально доставленные в город сверкающих небоскребов и асфальтированных улиц. Большие люди говорили о том, как истребление аборигенов помогло в свое время основать Австралию. Это заставило англичан уважать их. Они пели «Боже, Храни Королеву» и «Танцующая Матильда».

Страна была большой, Вине чувствовал там свободу. В Англии все сидят друг на друге, и все кажется более важным, чем оно есть на самом деле. Он всегда любил солнце, и там ему не нужно было думать о каких-то правилах. Он стал медлительным. Вначале он думал, что это следствие жары и неторопливо текущей жизни вокруг, но потом понял, что причина в недостатке давления. Дома было совсем по-другому. Дома истеблишмент не давал людям передохнуть, тебя постоянно подгоняли со всех сторон — медиа, политики, реклама. Все пытались заставить тебя чувствовать себя счастливым. Медиа, политики и реклама не отстанут, пока не добьются своего. На самом деле между всеми ними так мало отличий, потому что они существуют только для получения прибыли. Принципы ничего не значат больше, хотя обычные люди с улицы в целом все такие же, и все так же вкалывают до седьмого пота, чтобы выжить. Приехав на финал Кубка, Вине был поражен стремительностью жизни.

Он обещал дяде, что они поедут на Большой Коралловый Риф. Он сможет оставаться там хоть пока на закончится действие визы. Этот Риф — фантастика, нечто такое, о существовании чего даже и не подозреваешь, пока не увидишь своими глазами. Тихий океан всегда представлялся Фэрреллу опасным. На фотографиях он казался великолепным местом, но во время войны там было море крови и страданий. Акулы знали, что плеск чего-то упавшего в воду означает пищу, пилота самолета или человеческий груз с корабля. Ему всегда было не по себе, когда он думал о тысячах людей, сражающихся на воде за тысячи миль от дома. В воображении сразу рисовалась кровь на поверхности воды, акулы, утаскивающие людей под воду и разрывающие их на части. Но Вине напомнил ему о том, как они ходили в галерею после похорон Альберта, о тех картинах, которые они там видели. Нет ничего страшного в этой поездке, надо просто решиться. Но для Фэррелла слова «Тихий океан» всегда были сопряжены с чем-то мрачным.

Он видел Коралловый Риф на фото, и он действительно выглядел сказочным, особенно его цвет. Да, он может поехать отдохнуть, но это будет только отдых, не больше. Он — англичанин, и его дом — Лондон. Да, Вине уехал, но это исключение. Парень всегда шел по жизни своим особенным путем. Нет, Фэррелл не осуждает его. Каждый имеет право поступать по-своему. Его жена была сказочной женщиной. Единственной, которую он любил, и хотя со дня ее смерти прошли годы, не было и дня, чтобы Фэррелл не вспоминал о ней. Она никогда не хотела возвращаться в Венгрию. Она ненавидела эту страну и в чем-то стала даже более английской, чем муж. Как многие беженцы, поселившиеся в Англии после войны, она приняла ее без всяких оговорок. Она видела достаточно, чтобы не переживать по пустякам. То, через что она прошла, было Ужасно, и то, что она сохранила столько силы, чтобы выжить, вызывало у него чувство вины.

Фэррелл сидел на платформе и ждал поезда. До вечера было еще долго, и кругом было тихо. Услышав несколько австралийских голосов, он снова вспомнил о Винсе, на этот раз — о Дне Независимости. Воздух был знойным, участники марша идут по улице в нарядных рубашках с поднятыми воротничками. Да, они потели, но несмотря на свою английскую кожу, они все-таки выросли в том климате и адаптировались. Их родиной была Австралия, хоть они и понимали, что корни находятся в Англии. Это уже навеки. Фэррелл засмеялся, вспомнив, как австралийцы в шутку называют англичан «узниками Матери Англии». Ну да, вот он и есть, «узник Матери Англии». Он кивнул головой и улыбнулся.

Подошел поезд, Фэррелл вошел и сел. В другом конце вагона он заметил американскую парочку с тремя чемоданами, едут из Хитроу посмотреть на Биг Бен и Тауэр. Фэррелл представил мужчину в роли солдата где-нибудь на Филиппинах. Может быть, он служил в Военно-Морском Флоте и был одним из тех, кто штурмовал Манилу или сражался в горах под японскими пулями. Американцам не повезло тогда во время высадки, им пришлось намного хуже, чем британцам и канадцам. Этот чел в другом конце вагона в сороковые вполне мог быть в Лондоне, разгуливать по Пиккадилли, снимать там проституток. Хотя в Сохо хватало и обычных девчонок, готовых повеселиться. Забавно, как все изменилось теперь, но когда он посмотрел повнимательней, то понял, что мужчина еще слишком молод, чтобы помнить войну.

Поезд тронулся, и Фэррелл забыл о туристах. Он смотрел на окружавшие его черные и коричневые лица, вспоминая солдат Соединенного Королевства. Сейчас Соединенное Королевство уже мало что значит, на повестке дня Евросоюз. Если бы сегодняшние дети увидели солдат, собравшихся на юге Англии перед высадкой в Европе, они бы удивились. Когда им попадается польская фамилия, думают ли они о том, что происходило в Польше, и сколько поляков сражались и погибли за свободу своей страны? Знают ли они, что сорок процентов летчиков RAF не были британцами? Только на его памяти историю переписывали множество раз. Они даже не могут подождать, пока мы умрем.

Именно это выводило Фэррелла из себя больше всего; сидя в The Unity, он слышал, как один из парней у стойки, смеясь, сказал, глядя на репортаж из Голландии, что англичане вновь промаршируют по Берлину. Возьмут его снова, посыпав немцам соль на раны. Фэррелл был просто изумлен тем, что тот парень даже не знал, что Берлин взяла Красная Армия. Невероятно, как будто их этому не учили в школе. И было это не так давно. Совсем недавно.

Конечно, потом Союзники рассорились, но ведь русские, а не кто-нибудь, с боем прошли через весь город, улицу за улицей, потеряв при этом 100000 человек. И не только мужчин, потому что женщины тоже сражались у Советов, и именно женщина водрузила флаг над Рейхсканцелярией. Он улыбнулся, вспомнив, как на ток-шоу говорят о феминизме. Неужели это то же самое? Может быть, это было одной из причин падения Гитлера, потому что у Сталина женщины работали и сражались рядом с мужчинами, тогда как Гитлер рассматривал женщину исключительно как мать, инструмент для построения расы господ.

Фэрреллу доводилось встречаться в Германии с русскими солдатами. Конечно, они не могли нормально пообщаться, но они пили друг за друга. Они же были союзниками. Немцы и русские называли друг друга фашистами и коммунистами, но в Англии все это воспринималось совершенно по-другому. Когда Сталин и Гитлер разошлись после раздела Польши, и когда Гитлер напал на Советский Союз, люди в Лондоне восхищались смелостью русских. Дружба поощрялась правительством. Тем, кто вырос в послевоенные годы, трудно поверить в это, но Сталин тогда был Дядей Джо, а русские — храбрыми союзниками, и обычные англичане восхищались ими. Русские были союзниками, и их сопротивление давало Фэрреллу и людям вокруг него надежду. Многое было забыто в результате послевоенной пропаганды, когда Сталин прикрыл лавочку и поработил народы Восточной Европы.

Когда Вине был ребенком, Фэррелл играл с ним в солдатики. Он делал это только когда жены не было рядом, ей это могло не понравиться. Но он все-таки играл, потому что мальчишкам нравятся такие вещи, и солдатики всегда были англичанами, американцами или немцами. Он не помнил, чтобы был хоть один русский солдатик. Но у сегодняшних детей другие солдатики. Враги теперь далекие и неопределенные, зато больше видов оружия. Сейчас дети предпочитают Звездные Войны. Он не думал, что это плохо, просто это показывает, как мало они знают о Второй мировой, и что научились они очень немногому. Его собственные дяди, люди, Которыми он восхищался, будучи ребенком, уже исчезли в далеком Прошлом. Если воспоминания уходят так быстро, к чему тогда были их страдания? Он знал ответ, но все равно это его не успокаивало; слишком многие из его поколения ушли безвозвратно. Люди постоянно меняются. Вскоре после войны русские были объявлены злобными тиранами, стремящимися поработить Англию, превратив ее в коммунистическое государство, а теперь они сами задыхаются под тяжестью преступности и пьянства благодаря тем, кто повел их по пути демократии западного образца.

Поезд шел дальше, и мысли Фэррелла были ясны, как никогда Русские настрадались больше всех. Двадцать миллионов погибло Немцы напали в надежде на блицкриг, но русские, отступая, уничтожали все, что могли. Фэррелл знал, на что способны немцы, он видел концентрационные лагеря своими глазами. Пять миллионов советских солдат попали в плен во время войны, но выжило меньше двух миллионов. Больше трех миллионов погибло. Немцы считали русских недочеловеками, поэтому неудивительно, что через пару лет, после снятия блокады Ленинграда, когда русские отбились и сами перешли в наступление, они хотели стереть немцев с лица земли. Уцелевшие солдаты никогда ничего не забывают, и ненависть не проходит. С обеих сторон.

Билл Фэррелл ехал на встречу старых солдат. Обычно он не занимался такими вещами. Он никогда не интересовался церемониями и торжествами, но сейчас, сидя в метро, он принял ясное решение. Теперь не имеет значения. Раньше, когда была жива жена, ему достаточно было быть с ней рядом. То, что испытал он, ничего не значило по сравнению с тем, через что прошла она. Он никогда не думал об этом особенно часто, но после ее смерти прошлое стало настигать его. Чем больше времени проходило, тем чаще. Ничего величественного в войне он не видел. Он пытался забыть, но это оказалось невозможно. Пятьдесят пять миллионов людей погибли во Второй мировой войне. И когда какой-нибудь политикан заявлял с телеэкрана, что раньше было меньше насилия, в его глазах он совершал преступление. Это как те футбольные новости. Три взорванные машины, и репортеры говорят так, будто началась война. Нелепо, на самом деле, и Бобу Уэсту не стоило бы так выходить из себя. Это не было объективным освещением событий, просто стремление найти сенсацию и сплошное лицемерие.

Выпитое виски настроило Фэррелла на добродушный манер, но пошатнуло самоконтроль. Он посмотрел на остальных пассажиров и подумал, многие ли из них знают обо всем этом, думает ли вообще кто-то из них о таких вещах? Даже сейчас, спустя многие годы после войны, повседневная жизнь казалась слишком обыденной. Он попытался прогнать прочь эти мысли, но он не мог не думать, это было необходимо. Когда он только вернулся из Европы, ему было намного хуже, но он выстоял, он победил в битве в своей голове. Когда Фэррелл видел этих идиотов на экране телевизора или читал их статьи в газетах, он просто не принимал их всерьез. Война дала ему иммунитет. Дала силу, подумал он, выходя на своей остановке.

— После высадки мы начали двигаться вперед. Захватив плацдарм, мы укрепились на нем и стали развивать наступление. Получалось это медленно и трудно. Никто не хотел уступать. Я не верю, когда говорят о «дружбе бывших врагов», потому что немцы причиняли нам боль, они были убийцами, но в то же время они были храбрыми людьми. Такими же храбрыми, как русские, британцы, поляки, канадцы и американцы. В общем, как кто угодно. Все мы верили в то, за что сражались, и были готовы умереть за это. Все изменилось, когда мы прорвали первый рубеж. Ожидание и подготовка были тяжелыми, но, укрепившись на земле и пройдя через убийство, мы изменились. В это трудно поверить, может быть, но мы стали спокойнее. Мы сблизились с товарищами, и теперь мы были сильнее немцев. Мы выигрывали войну. Мы боялись умереть, когда плыли на катерах, потому что там было слишком много времени думать, а сейчас мы поверили, что выживем. Мысль, что англичанин не может проиграть, сидит внутри нас с детства, и .когда началась бойня, именно она дала нам силу. Она дала нам уверенность, и когда ожидание закончилось, она сделала нас сильными. Мы должны были победить, и мы шли вперед. Немцы сражались до последнего, повсюду царила смерть. Постоянно видеть трупы было ужасно, и Билли Уолш и солдат с оторванной головой все время оставались перед глазами. Мы знали, что ничего более страшного мы уже не увидим. Смерть стала обычным явлением. Танки и пехота шли в глубь Франции. Местность была перерыта траншеями, Поэтому мы двигались медленно. Мы всякого насмотрелись. Речи Монтгомери были хороши, но для нас они больше не имели значения. Мы видели то, что перед нами, и ощущали плечо товарища. Рядом со мной шел Манглер и парень из Болтона по имени Чарли Уильямс. Это был весельчак с огненной шевелюрой, до войны он работал на текстильной фабрике. Дома у него остались жена и ребенок, и их фотография лежала в его бумажнике. Билли Уолш умер, но Тайни Доддс из Северного Лондона тоже был хорошим приятелем и Джим Моррисон из Хоунслоу, конечно, тоже. Мы шли маршем вперед и становились все сильнее. Мы знали друг друга по казармам и учебным лагерям, но сейчас было более сильное ощущение. Мы должны быть едины перед лицом врага. В обычной обстановке у тебя никогда не бывает столько друзей, потому что там все эти маленькие предубеждения и стереотипы, а теперь они исчезли и осталось только стремление выжить. Только то, что связывает людей, живущих одной жизнью, то, что нельзя передать словами то, что не уходит со временем. И неважно, сколько тебе лет. Потому что это — навсегда.

Гарри встает, чтобы пойти отлить, но спотыкается о мои ноги и буквально вываливается в коридор. Странно, как это он не разбил окно. Останавливается, говорит «извини», потом съебывает. Жирный ублюдок. Где-то поют ПЕСНЮ ПРО НЕСЧАСТНОГО ПАРНЯ. Наверное, скаузерс. Их история восходит к Бурской Войне, к сражению за Коп, и старая трибуна на Энфилд названа в честь погибших там людей. Интересно, что сказал бы Кевин. Наверное, ничего, потому что все-таки это были англичане, сражавшиеся за Англию. Марк поднимается и закрывает дверь, звуки песни становятся тише. Протягивает мне свежую бутылку. Раздает лагер Харрису, Билли и Картеру. Гэри Дэвисон и Мартин Хоу стоят в коридоре, разговаривают с какими-то другими англичанами. Поезд едет дальше. Лагер стал теплее, но пока пить можно. Убиваем время.

«Челси» и Англия всегда вместе. Мы всегда в авангарде поддержки на выездных матчах сборной. Нам наплевать, сколько иностранцев играет в нашем клубе. Это ничего не меняет, ведь деньги-то им платим мы. Европейцы работают на нас, а мы оплачиваем их дорогие апартаменты и шмотье от кутюрье. Всем необходимы классные иностранцы, но английский футбол не получает того, чего заслуживает. Рим — это совсем другая тема для разговора, англичанам приходилось держаться вместе в этом опасном городе. Англичане всегда валили итальянцев. Из года в год. Это в крови.

Германия проплывает за мутным окном, и всем наплевать на мелькающие один за другим города, деревни и поля. Я сижу, слушаю, как Харрис рассказывает что-то про Берлин и Германию. Просто отдыхаю. Это отличное ощущение, когда знаешь, что путешествие не закончено, что тебя ждет что-то еще. Беспорядки в Амстердаме сплотили всех. Да, кому-то это может не нравиться, но именно это делает поездки за сборной столь значимыми. Это — следующая ступень по сравнению с клубным футболом. Более острые ощущения, особенно в наш век камер и всего прочего.

Я падаю вперед, только тут понимая, что заснул. Вначале я думаю, что это Гарри вернулся из сортира, но затем замечаю его в дальнем углу. Остальные смотрят по сторонам, и я понимаю, что поезд стоит. Харрис поднимается и открывает дверь, чтобы узнать, в чем дело. Мы выходим в коридор, кто-то говорит, что якобы сорвали стоп-кран. Менгеле в сопровождении двух эсэсовцев протискивается сквозь англичан. Сейчас он куда более вежлив и не поднимает глаз, но прием ему оказывают тот же. Сраный пидор, нацепил униформу и думает, что стал крутым. Мы хотим знать, что случилось, почему мы стоим в центре хер знает чего. Может быть, дети разобрали пути, или тот суиндонский старикан взорвал двигатель. Что-то его нигде не видно. Но тут Гэри высовывается в окно, потом начинает смеяться. Мы кидаемся к окнам, пытаясь разглядеть то, что его так развеселило. Хулиганский Экспресс стоит, а лучше бы ему поехать, иначе Менгеле придется иметь дело с несколькими сотнями не самых безобидных пассажиров. Немецким мудакам стоит позаботиться, чтобы поезд пришел вовремя.

Мы видим фигуру, бегущую прочь от поезда. Кто-то говорит, что это скаузер, вписавшийся без билета, но Гэри отвечает «нет, это джорди». Голос с северным акцентом уверяет, что это кокни. Да кто угодно, этот молодой несется к виднеющемуся неподалеку перелеску. Он отрывается от службы безопасности — здоровых жирных крафтов, которые не могут бежать так быстро, боятся заработать инфаркт. Англичане аплодируют, колотят по стенам вагонов, и парень продолжает бежать, увеличивает свой отрыв от Гестапо. Что-то у него оказалось не в порядке. Может быть, сел на поезд без паспорта. Хуй знает. У самых деревьев он оборачивается и показывает Немцам два пальца правой руки, потом исчезает в лесу. Те добегают, стоят там некоторое время, пялятся в чащу, потом пожимают плечами и возвращаются к поезду, англичане смотрят из окон и стоят в коридорах, крутят пальцами у глаз, изображая шлем летчиков RAF и насвистывая мотивчик из Dam Busters. He уверен, что немцы знают, что мы имеем в виду, но они не могут не понимать, мы издеваемся. Они выглядят не слишком довольными.

После небольшой заминки поезд снова трогается, и мы рассаживаемся по местам. Не знаю, куда делся тот чел, но попасть в Берлин ему наверняка будет несложно. А может, так и останется там, в немецкой глуши, все может быть. Диверсант в тылу врага. Скорее всего мы встретим его в баре Берлине рано или поздно, и если он не лох, то ему будет о чем рассказать нам. Хотя здесь каждому есть что рассказать. Поезд набирает скорость, и я открываю новую бутылку.

Билл Фэррелл стоял неподалеку от станции метро Слоан Сквер, ждал, пока на светофоре загорится зеленый. Сейчас его окружал другой мир, мир дорогих магазинов и респектабельных людей. Лица были так не похожи на лица лондонских рабочих. Благоухающая кожа, изысканные прически; даже черты лиц казались какими-то иными. Он улыбнулся, глядя на всех этих правильных мужчин и женщин, ни дня в жизни не знавших страданий и лишений. Нет ничего нового под солнцем, и английские солдаты вовсе не собирались устраивать революцию после войны, они хотели просто немного лучшей жизни. Демобилизованные солдаты хотели работы и уверенности в завтрашнем дне, он не помнил, чтобы кто-нибудь из его приятелей интересовался политикой или идеологией.

Парни с севера были другими, они всегда держались друг друга, они привыкли к этому, работая на своих больших заводах и фабриках, хотя парни из доков Восточного Лондона вряд ли уступали им. Это не как в Ольстере, конечно, но все-таки Лондон и Юг отличались от Севера. До войны он никогда не сталкивался с северянами, и они оказались хорошими парнями, такими же, как все остальные, в них не было ничего похожего на стереотипы. Конечно, они по-своему представляли себе лондонцев. В их глазах все лондонцы были раззявами-кокни, модниками, лохами, слабаками. Уличными торговцами, мелкими спекулянтами, коммерсантами. Но во время войны барьеры рухнули, и их больше ничто не разделяло. То же самое было и с шотландцами и валлийцами; тогда Фэррелл просто не знал, сколько католиков проливало кровь за Англию в составе Ирландского Корпуса. В мире все перемешалось тогда, все казалось другим, не таким, как раньше. Под пулями все прочие проблемы сразу забывались.

Люди мечтали о лучшей жизни после окончания войны, и Черчилля так и не переизбрали, несмотря на все то, что он сделал для победы. Люди хотели мира, стабильности, социальных изменений. У солдат было чувство собственного достоинства, они хотели, чтобы дома их уважали. После доклада Бевериджа⁹³ безработным стали выплачивать пособие; если после Второй мировой и было сделано что-то хорошее, то именно это. Сражаясь в Европе, Фэррелл не хотел, чтобы с ним повторилась история его дядей. Он помнил, каково пришлось им после войны, и надеялся на лучшую участь. Да, у поколения Фэррелл а было пособие и система пенсий, но все это было сильно урезано, когда к власти пришли тори, да и новые лейбористы видели в социализме только плохое. Фэррелл старался не озлобиться, но это было трудно. Даже во время войны случались забастовки, и Черчиллю пришлось даже ввести Бевина⁹⁴ в состав правительства. У людей оказалась короткая память. Они или забывали, или перестраивали прошлое в соответствии с тем, что им говорили сверху. Только молодежи не было необходимости в этом.

Загорелся зеленый, он перешел улицу и пошел вниз по Кингз Роуд. Он шел в «Граф Йорк», где проходили встречи ветеранов. Он вступил в ТА после войны, как многие старые солдаты, где нашел себе много добрых друзей среди тех, кто воевал в Европе, кто выжил. Потом он потерял связь с ними, но недавно на похоронах Джонни Бэйтса он встретил Теда, и тот предложил ему пойти вместе. На этих встречах можно было выпить и поесть задешево, да и просто поболтать о том о сем. Раньше Фэррелл не интересовался такими вещами, но Тед был настойчив, и он решил «а почему бы и нет?» Может быть, сейчас, когда его жена мертва, настало время оглянуться и вспомнить забытых товарищей. Он воспринимал это просто как нечто такое, что может заполнить свободное время. Жене всегда нравилось, когда он надевал свои медали, когда они шли куда-нибудь, но теперь все это казалось бессмысленным. Он был мужчиной, она — женщиной, и в то время как ее насиловали и истязали подонки в Европе, он убивал таких же, как он сам, немецких парней, у которых не было выбора. Он хотел бы забыть, но это нельзя забыть. По крайней мере он не хотел терять связь с реальностью. Бар содержался на бюджетные средства, так что он сможет весело провести время со старыми приятелями.

Фэррелл вошел в «Граф Йорк», паб был прямо перед ним. Он набрал воздуха и шагнул внутрь. Был час дня, внутри оказалось много народу, но Тед был там, где они договаривались — слева от входа, и Фэррелл сразу заметил его. Он сидел за столиком вместе с Эдди Уикзом и Барри Джеймсом. Они сразу вскочили, стали трясти его руку, наперебой предлагая заказать для него пинту. Фэррелл был смущен таким вниманием, но Тед успокоил всех, так что он просто сел в уголке рядом с остальными. Он видел Эдди и Барри на кремации Джонни Бэйтса, там они перекинулись парой слов, хотя это было на лету, конечно. Сейчас была совсем другая обстановка, и это было здорово, здорово встретиться снова. Они хорошие парни; Тед поставил перед Фэрреллом пинту «Фаллерс». Эдди был ефрейтором в воздушно-десантных войсках, он участвовал в операции в Арнеме, где ему пришлось вплавь пересечь Рейн, чтобы избежать плена. Немцы вовсю стреляли по нему, но ему удалось уцелеть, и он выжил, чтобы вновь отправиться сражаться. Он также был в Дюнкерке, он был здоровым челом с висячими усами и никогда не терял контроля над собой. Он произнес тост, и они выпили за Джонни Бэйтса.

— Наконец-то ты пришел, Билли бой, — сказал Тед, похлопав Фэррелла по спине, когда тот пригубил свой «Фаллерс». — Мы все гадали, придешь ты или нет. Не то чтобы мы сомневались в твоем слове, просто вещи меняются, когда стареешь, сам знаешь.

— Я рад, что ты пришел, — сказал Барри. — Эти вещи гораздо менее официозные, чем может показаться на первый взгляд. Скидка на выпивку, и еда очень неплохая. На пятерку можно наесться до отвала. Сегодня у них жареные цыплята.

Фэррелл сделал еще один глоток «Фаллерс», проверяя вкус. Паб был не таким профессиональным, как The Unity, но это часто случается именно с такими заведениями на центральных улицах. Те пабы, спрятанные на задворках, были призваны удовлетворять местных, а в этих все было сделано для того, чтобы привлечь как можно больше проходящих мимо людей, независимо от их вкусов. Не то чтобы Фэрреллу не нравилось здесь, ему понравился «Фаллерс». «Чизуик» — еще одно неплохое пиво Западного Лондона. Виски помогло ему решиться прийти, и теперь он сидел здесь без всяких задних мыслей. У Эдди был сильный характер, и пока они состояли в ТА, он был тем стержнем, который сплачивал их всех. Оба они, и Эдди, и Фэррелл, сражались в Европе, Барри был моряком, а Тед служил в Северной Африке. Каждый из них много чего мог бы рассказать, но никто не делал этого. Они столько всего пережили, что по их жизням легко можно было бы снять картину. Когда они состояли в ТА, они говорили друг с другом об этом, когда выпивали вместе. Жизнь продолжалась, как всегда.

— Неплохое пиво для Челси, — сказал Эдди. — Придется немного раскошелиться, но что делать. Нужно держать кровь теплой.

Эдди неплохо устроился после войны. Какое-то время он еще оставался в армии, потом демобилизовался и купил паб. Он служил в Палестине, и часть его товарищей были убиты на его глазах членами Еврейского Сопротивления, что настроило его против Израиля. Он знал историю жены Фэррелла, но он всегда разделял иудаизм и сионизм. Эдди был убежденным роялистом, он говорил, что Англию предали, что социализм разъедает ее, как ржавчина. У Билла была другая точка зрения, и однажды, когда они были молодыми и пьяными, они крупно повздорили из-за этого. Но все это было в далеком прошлом, время и преклонный возраст смягчили былые обиды. Хотя, как и большинство, Эдди все-таки ощущал себя не так хорошо, как раньше.

Эдди держал паб в Брентфорде⁹⁵ . Он всегда следил за собой и не влезал ни в какие грязные делишки. В его паб частенько заходили местные бандиты, чтобы пропустить пинту, или десяток пинт. Гражданская жизнь складывалась неплохо, он вырастил пятерых сыновей, и все они пошли по его стопам. Он во всем следовал армейским традициям, он любил крепкую армейскую дружбу. Он был хорошим человеком, в чем-то даже очень. Фэррелл помнил тот день, когда он пришел к нему в паб со своей женой, Эдди принял ее как королеву. Иногда он молол чепуху, когда напивался, но то были только глупые слова, не больше. Эдди уважал Билла и его взгляды, онзнал, что его жена была в концлагере, и помог ей почувствовать – себя свободно. Правые убеждения Эдди не выливались в геноцид. Фэррелл был сильным человеком, в чем-то даже сильнее Эдди, но оболочка его была мягче. Эдди был более стойким. Он был солдатом до мозга костей и уважал сильных бойцов. Если бы Фэрреллу добавить возвышенности и стойких убеждений, он был бы на порядок сильнее.

— Только посмотрите на эту попку, — сказал Тед, показывая на хорошо одетую женщину, судя по виду, из администрации заведения.

— Она слишком стара для тебя, — засмеялся Эдди. — Ей, должно быть, все сорок пять.

— Думаешь, она такая старая? — спросил Тед. — Ну ладно, не переживай. Она еще достаточно молода, чтобы быть моей дочерью.

— Тебе бы больше подошел кто-нибудь поближе тебе по возрасту, — вставил Билл.

— Шутишь, — сказал Тед. — Что я буду делать со старухой? Они все высохшие и сморщенные, беззубые к тому же. Мне нужно что-нибудь помоложе. Клевая сорокапятилетняя баба для меня в самый раз. Да вы посмотрите на ее ножки и задницу. Она могла бы, скажем, присесть ко мне на колени и вкусить прелести жизни.

— Долго же бы ей пришлось потрудиться, чтобы добиться от тебя этих прелестей, — сказал Эдди.

Тед был убежденным холостяком. Он никогда не был женат и всегда бегал за женщинами. Фэррелл помнил его еще молодым парнем с зачесанными назад черными волосами. Он воевал в Северной Африке в составе Западного Экспедиционного Корпуса, сражался с Роммелем⁹⁶ и его Африканским Корпусом. А до этого он был одним из тех 30000, кто взяли в плен 200000 итальянских солдат. Он воевал под началом О'Коннора, а потом Монтгомери, участвовал в операции «Молния» и в сражении у Эль-Аламейна. Фэррелл помнил, как известия о победах у Тобрука и Эль-Аламейна поднимали боевой дух — и его самого, и всей страны.

Тед предпочитал вспоминать отпуск, который провел в Каире, а не фронт с его дизентерией, мухами и тухлой говядиной. Там была чертовски жестокая бойня, когда британцы смогли в конце концов отбросить Роммеля. Тед всегда говорил, что победа в войне зависит в большей степени от природных условий, чем от стратегии. Англия выстояла благодаря Ла-Маншу, русские разбили немцев благодаря своим суровым зимам, а победа у Эль-Аламейна стала возможной только потому, что боевые действия разворачивались в Ливийской пустыне. Солевые болота и зыбучие пески не позволили немцам использовать их излюбленную тактику фланговых обходов. Любимая фишка Теда про пустыню состояла в том, что и англичане, и немцы заслушивались песнями Лили Марлен. Они сражались и убивали друг друга, но и те, и другие мечтали о женщинах. Это было немного странно, но в то же время это доказывало, что для музыки не существует границ. Их хотя бы отпускали в Каир, и эти египетские девчонки представлялись настоящей экзотикой. Но англичане не ценили прекрасных черт арабских женщин.

— У меня еще встает, не беспокойся, — сказал Тед. — Так что для нее это не самый плохой вариант. Жизнь во мне еще теплится. Ей бы чулки покруче, и все было бы ОК.

— Успокойся, — засмеялся Эдди. — Тебя хватит удар.

— Я моложе, чем выгляжу, — возразил Тед, изображая негодование. — С тех пор как мне стукнуло шестьдесят пять, я пошел в обратную сторону. Я молодею год от года. Я повернул время вспять. Это следствие того, что я воевал в пустыне и общался с египтянками.

— Ты, может, и молодеешь, а вот я здорово ощущаю свой возраст, — сказал Барри, тяжело вздыхая. — Пустыня сделала тебя моложе, а меня море состарило. Ноги уже не слушаются.

— Тебя ноги не слушаются, потому что ты все время напиваешься и валяешься на улице, — вставил Эдди. — Ты никогда пить не умел. Четыре пинты, и ты готов.

Фэррелл представил Боба Уэста, парящего над иракской пустыней. Тед всегда говорил, что в пустыне не спрячешься. Все зависит от господства в воздухе, потому что малейшее движение противника просматривается сверху и легко превращается в прах. На земле нет ничего такого, чего нельзя заметить с воздуха. То же самое было и в Персидском Заливе, хотя Уэст бомбил также и города. Про войну в Северной Африке говорили, что это последняя война, в которой противники следовали каким-то правилам, и может быть, это было связано с масштабами, но Тед говорил, что та война была ужасной. Война всегда ужасна, независимо от того, есть в ней правила или нет. Это всегда смерть людей. Конфликт в Персидском Заливе был достаточно крупным, и сейчас Уэст расплачивался за свое участие в нем. Но Фэррелл предпочел бы погибнуть в пустыне, а не в море.

Ни за что на свете Фэррелл не хотел бы оказаться на месте Барри, хоть тот служил в торговом флоте. Барри помогал Англии выстоять, курсируя туда-сюда по Атлантическому океану, доставляя оружие и продовольствие из Северной Америки. Пересечение Ла-Манша перед высадкой само по себе тоже было не самой приятной процедурой, но быть потопленным торпедой в холодных водах Атлантики — это ужасно. Суда, на которых плавал Барри, дважды топили во время войны. Он ненавидел Деница и волчью стаю его Подлодок. Во второй раз подводная лодка всплыла так близко от что они слышали смех немецких матросов, смеющихся над в сотнях миль от дома англичанами. Немцы посмеялись и оставили их умирать.

Фэррелл помнил, как Барри рассказывал ему про ту подлодку; это было в пабе в Сэйлсбери более тридцати лет назад, когда они проходили там подготовку для ТА. Даже тогда он был в ярости, говоря об этом, и Фэррелл отлично понимал его. Оказаться на волосок от смерти — плохо само по себе, но смех немцев делал все много хуже. Барри никогда не простил этого. Подводные лодки, прятавшиеся на недосягаемых глубинах, убили десятки тысяч моряков торгового флота. Без их кораблей в стране начался бы голод В каком-то смысле Барри был неизвестным героем, но Билл, Эдди и Тед всегда знали ему цену. Он был хорошим человеком, хотя и любил поворчать, но когда тебя топят, ты возвращаешься, тебя топят снова, и ты возвращаешься еще раз — наверное, он имеет право на то, чтобы его принимали как он есть.

— Я тогда выпил пять пинт, прежде чем свалился на тротуаре, — ответил Барри. — Я еще способен на шесть.

— Да не способен ты, — прокричал Эдди. — Как думаешь, Билл?

Фэррелл думал о подводных лодках и идиотах в Уайтхолле, считавших, что для решения проблемы достаточно обычных патрулей. О том, сколько моряков погибли из-за того, что RAF и флот в игрушки играли друг с другом. О таких вещах никто никогда не говорит, и самому приходится убеждать себя, что их не было, иначе можно сойти с ума, видя, как вокруг все несправедливо. Всем наплевать, так почему об этом должен беспокоиться он, старик, доживающий свои дни? Но сказать это Барри Фэррелл ни за что бы не отважился, хотя, может быть, тому действительно было бы лучше забыть.

— О чем? — спросил Билл.

— Проснись, парень, — сказал Эдди. — Ты только пришел, а уже клюешь носом. Я спросил тебя, как ты думаешь, сколько пинт может выпить Барри, прежде чем он свалится на улице.

— Пять или шесть, — предположил Билл. — Мне теперь и четырех хватает.

— Сегодня тебе придется выпить больше, — прикинул Эдди. — Просто тебе не хватает практики. Ты же солдат, ты должен быть способен на большее, чем какие-то четыре пинты, приятель. Ты не можешь подвести свое отделение.

Билл улыбнулся. Эдди не изменился ни капельки, все его манеры и привычки остались при нем. Эдди всегда будет ефрейтором. Всегда будет верховодить. Он привык отдавать приказы и уверен, что остальные будут им следовать. И когда ты видишь этого человека с пинтой пива в руке, желание вспоминать, сколько тебе лет, как-то пропадает. Всем им давно за семьдесят, а Эдди все тянет свое «я могу выпить больше, чем ты». Но на самом деле он знал, что делает, и специально подкалывал Барри, потому что старый морской волк принимал жизнь слишком серьезно. Эдди вел себя как молодой парень, и если не брать в расчет морщины, то таким он, в сущности, и был.

Билл кивнул; он знал, куда попал. Он не беспокоился. Сейчас было бы неплохо напиться, не думая о том, что почем. Хоть он и не сражался рядом с этими парнями, он чувствовал нечто такое, что намертво связывало его с ними, и чего он никогда не чувствовал по отношению к тем, кто не воевал в той войне. Он не ощущал себя близким Бобу Уэсту, хотя ощущал себя близким пилотам «Спитфайеров»⁹⁷ Второй мировой. Те, в общем-то, ничем не были защищены от смерти, в то время как Уэст был частью сведенной к минимуму риска машины. Он рассказывал Фэрреллу, как начальство подгоняло его — давай, убивай иракцев, и еще он помнил песню летчиков Второй мировой — «я не расслышал, что сказал командир, и я надеюсь, он сказал — возвращайся, возвращайся, возвращайся на базу, возвращайся, возвращайся, возвращайся на базу». Фэррелл слышал, как песня звучит в его голове. Ничего не меняется. И Эдди снова выпил больше, чем он.

— Нам надо поторопиться выпить побольше пива из этих стеклянных кружек, — сказал Эдди, фыркнув. — Пока это мудачье в Брюсселе не заменило пинту своей вонючей метрической системой. Тогда придется платить еще больше.

— Просто блевать хочется, как подумаешь о том, что они делают, — заворчал Барри. — Сдают Англию даже без боя. Если кого-нибудь из этих политиканов поставить на линию фронта, они слиняют за милю еще до начала огня.

— Кому он нужен, этот Евросоюз, — сказал Эдди, усмехнувшись. — Немецкие банки хотят контролировать Европу, но обычным-то людям это не нужно. Даже французы не хотят входить в Союз, а скандинавы и вовсе — демонстрируют отличный пример национальной гордости. Если бы такой патриотизм был в каждой стране, нам не о чем было бы беспокоиться. Но они хотят уничтожить наши национальные отличия. То, чего они не смогли добиться во время войны.

— Это все ультраправые бизнесмены, — сказал Барри.

— Это все ебучие коммунисты и социалисты, — ответил Эдди. — Они не могут допустить, чтобы мы были другими. Все семидесятые напролет они пытались подорвать нашу экономику, устраивали забастовки безо всякого повода. Русские всегда имели виды на Англию. Они знали, если они сломят нас, значит, Европа — их. Это старый большевистский план. Международный коммунизм.

У Фэррелла были сильные сомнения насчет такой уж заинтересованности Советов в Англии. У них хватало своих проблем — со своим собственным народом хотя бы — но атмосфера в Англии в семидесятые действительно была нерадостной. Тэтчер только-только пришла к власти. Она обещала всем и каждому, что все будет как в старые добрые времена, и лучшую жизнь рабочему классу, но на самом деле набросила узду покрепче. Она делала все для развития тотального капитализма и ничего — для более традиционных ценностей. Фэррелл был сторонником смешанной экономики. Консерваторы готовы были распродать все ради выгоды правящего класса, сиюминутной выгоды. Он не возражал Эдди, потому что хотя их взгляды и расходились, это были всего лишь разговоры. По крайней мере оба они осознавали опасность Евросоюза.

Их отношение к нему было одинаковым, но хотя так же, как Эдди, он рассматривал ЕС как попытку уничтожить индивидуальные особенности наций, ненавязчиво заменив их обществом по типу «купи-продай», все-таки главную опасность он видел в сосредоточении в одних руках неограниченной власти. Да, в данный момент стоящие у власти бюрократы предпочитают рафинированный либерализм, но если вдруг маятник качнется в сторону правого экстремизма, кто сможет помешать им? Но он не будет спорить. У него есть свое мнение, и этого достаточно.

— Лучший секс у меня был с японкой, — влез Тед, перебивая Эдди. — Мне тогда было шестьдесят, мы познакомились на выставке автомобилей. Ей было около пятидесяти, она хорошо сохранилась. Это было просто чудесно. Я все думаю, что сейчас с ней стало?

Эдди замолчал и уставился на Крысу Пустыни.

— Здорово, да? — сказал он, засмеявшись. — Тед никогда не изменится. Ты пытаешься заставить его подумать о том, как Англию разрушают изнутри, а он талдычит о японке, с которой спал тысячу лет назад. Он умрет со стоящим членом. Слишком многие думаю: о женщинах и развлечениях вместо того, чтобы думать об Англии. Давай-ка, Тед, твоя очередь идти за пивом.

— Да ты единственный выпил.

— Ну так поторопитесь. Незачем время терять.

— Ладно, Эдди. Не знаю, как ты умудрился настрогать пятерых детей, раз ты так пьешь. Ты же пьяный все время.

Эдди фыркнул.

— Я — сильный, вот и все.

— Они хорошие дети, — сказал Тед. — Ты можешь гордиться ими, Эдди.

Тед Фэрреллу нравился. Он был достойным человеком, всегда хорошо одевался. Фэррелл понимал, почему Тед оказывает такое влияние на женщин. Он был как кинозвезда, только без апломба. После войны ему удалось разбогатеть на торговле автомобилями, потом он занимался разными вещами, но в конце концов вернулся к машинам. У него всегда были деньги, но главной его любовью была музыка. Он любил джаз и тратил деньги в «У Ронни Скотта» и других джаз-клубах Лондона. В старые деньки туда и Эдди захаживал вместе с ним. Тед знал по именам всех мастеров джаза, и со многими лондонскими музыкантами был знаком лично. Особенно он восхищался Алексис Корнер. Тед умел красиво говорить, модно одеваться и не искал неприятностей. Политика его не интересовала. Он говорил, что солнце Северной Африки выжгло из него всю эту чепуху. Вот о Монти и Роммеле он мог поговорить в любое время и в любом месте. Сейчас он жил в Шефердз Ваш и пристрастился к пулу. Он частенько играл в местных пабах, выуживая деньги из карманов слоняющихся вокруг бильярдных столов юнцов. Тед знал, как вести себя с Эдди.

— Хватит, Эдди. Давай собираться. Здесь слишком дорого. Мы можем найти место подешевле, в армейском клубе например.

Эдди согласно кивнул, и остальные допили свое пиво. Против такого довода возразить было нечего. Тед прав. Солдатам не стоит попадать впросак.

Сейчас все спокойно, мы едем на восток, и молодой в лесу давно забыт. Наверное, сейчас уже вовсю рассекает на тракторе. Я смотрю на проходящих мимо парней из Блэкберна и вспоминаю тот случай несколько лет назад, когда мы напали там на один клуб. Мы уезжали на поезде, и после небольшой стычки на вокзале после матча мы отправились в Лондон — так по крайней мере думали полисы. Но через десять минут была остановка, мы вылезли, попили пива и сели на поезд в обратном направлении. Оказалось довольно просто рассредоточиться, чтобы потом снова собраться в одном пабе. Это был грязный кабак, примерно десяток клиентов не слишком респектабельного вида сидели в нем, уткнувшись в свою выпивку. Хозяину было наплевать, кого он обслуживает — кокни или паки, ведь это означало деньги, мы понимали, что он не станет звонить полисам, чтобы те лишили его выгодных посетителей. Иными словами, ему было по хую, и мы пили в мире и согласии, а потом поехали в клуб, о котором заранее разузнал Харрис. Нас было примерно пятьдесят рыл, и для клуба было, в общем-то, немного рано, но мы знали, что кто-то там обязательно будет — ведь там собиралась их фирма.

Мы позволили себе не платить при входе. Фэйслифт вальнул одного секьюрити, а Харрис в комбинации с Черным Джоном — другого. Остальные разнесли такую красивую большую витрину, приветливо кивнули девушке, сидевшей за кассовым аппаратом, поинтересовались, сколько она берет за минет, потом по коридору проследовали прямо на танцпол. Там мы принялись валить всех, кто попадал под руку, и скоро мы добрались и до «Блэкберна». Это была неплохая дискотека с приличной светомузыкой, и когда началось какое-то совсем уж зажигательное техно, весь местный люд кинулся отплясывать. Экстази, правда, нам вовсе не потребовалось Парни «Блэкберна» выглядели вполне прилично, и их было почти столько же, сколько нас. Конечно, мы не могли там долго оставаться — ведь нас ждал лондонский поезд, и мы рассчитывали на внезапность. Харрис глянул на часы и прыгнул на кого-то, дав тем самым сигнал к началу операции. Наверное, они просто офигели, когда увидели нас. Представляете — вы сидите и расслабляетесь, и тут вдруг откуда ни возьмись возникает моб «Челси». Нам нужно было сделать все быстро и сразу ехать на вокзал.

Это было просто охуенно — музыка продолжала греметь, огни — сверкать, и завалив несколько ближайших уродов, мы залетели в бар, где все эти жирные пидоры бухали. Большинство из них были в слюни, и хоть они и остались стоять, шансов у них не было. Все у нас было под контролем. Мы разгромили бар, забрали кассу, а Харрис даже пустил слезоточивый газ, когда мы сваливали. Это была красивая операция, и результат неплохой, но не всегда все идет по плану. На вокзале был паб, в котором сидели местные, и какие-то сопляки предупредили их о нашем возвращении. Калдыри выскочили наружу, и по всему вокзалу завязался махач. У кого-то остались синяки и шрамы на память, но в целом ничего серьезного — просто еще один веселый субботний вечерок и еще один обычный субботний махач. Тут появились полисы, дав тем самым сигнал к окончанию веселья; «Роверс» исчезли, и мы с комфортом отправились домой.

У всех клубов есть свои такие истории. Типа той, когда мы играли в Саутгемптоне, еще во времена стоячих трибун. Десяток ебанутых зашли на их сектор и зарядили махач за пять минут до начала матча. Знали, что их положат, но им было до пизды. Зашли на домашний сектор, постояли там в тишине, потом прыгнули. Стрем-ная штука. Но они знали, на что шли, и тот случай навсегда остался в моей памяти. Я так и не узнал, кто это был, но это был поступок настоящих кэшлс. Они знали, что будет. Ноль шансов на успех. «Саутгемптон» не представлял из себя ничего особенного, все равно, именно такие поступки и отличают серьезных людей. Добавляют куража. Быстро вмешались полисы, и парней вытолкали на поле, в то время как на противоположной трибуне четыре тысячи «Челси» стоя аплодировали им.

Раньше, в шестидесятые и семидесятые, главной целью было взять домашний сектор, потом в восьмидесятые это умерло, так как полиция стала работать намного грамотней, но в девяностые опять вернулось. Тех парней просто выкинули с сектора, а сейчас их сфотографировали бы, взяли бы отпечатки пальцев и засадили на шесть месяцев. Их фотки появились бы во всех газетах, и мудаки со всех телеканалов клеймили бы их за их поведение. Мы тогда еще были молодыми хулиганами, мы пели лоялистские песни, в то время как они махались с «Саутгемптоном». Основной моб «Челси» стал пытаться открыть ворота и прорваться на поле, но полисы были готовы к этому. Но те парни хотя бы вылезли живыми оттуда, и это было главное в тот день.

После игры «Челси» прыгнули на полисов. Там произошла одна из самых смешных вещей, которые я только видел: завалили коппера, и когда он пытался подняться, к нему подбежал какой-то лысый чел, потрясая вырванной из деревянной ограды, разломанной нашими, доской. Он схватил эту дубину, попробовал на вес. Убедился, что дубина достаточно увесистая. Подбежал к полису и сломал ее ему об голову. Все это происходило как на замедленном повторе. Парень приготовился повторить опыт, но тут подбежала женщина в клубном шарфе и оттолкнула его. Сказала «отвали, оставь полицейского в покое». Лысый пожал плечами и вернулся к остальным нашим, которые швыряли все, что попадало под руку, в видневшуюся впереди шеренгу копперов. «Челси» в тот день были в ударе, и полисам приходилось несладко. Это продолжалось, наверное, не меньше получаса, прежде чем мы двинулись к центру города.

Я думаю о людях, едущих в нашем вагоне; вообще о людях, ездящих за сборной. Они могли бы рассказать много о чем. О крупных махачах, рядовых проявлениях вандализма и мирных субботних футбольных деньках. Но сейчас все это как-то отходит на второй план. Ведь это же — домашние дела. Сейчас Англия едет на выезд, а англичане знают, как проводить время. Мы живем настоящим, хоть наши корни и уходят в прошлое. Армия добровольцев, идущая походным маршем под лучами закатного солнца.

Эдди построил своих парней и пересчитал наскоро. Первый, второй, третий, четвертый. Все на месте, никого не забыли в сортире. Когда машины остановились, он повел их через улицу. Эдди всегда считал, что командир должен быть впереди, и Тед провозгласил, что они идут по маршруту верховых прогулок Карла Второго Остальные засмеялись, когда он добавил, что его величество знал, как проводить время со своими клячами. Им всем было весело, включая Барри. Перейдя улицу, Эдди направился в прямо противоположном «Графу Йорку» направлении. Билл выстроил остальных и пошел вслед за лидером. Теперь они шли колонной — левой, правой, левой, правой — впереди ефрейтор, не ведающий о судьбе своего батальона. Единственное, чего ему не хватало — Юнион Джека в руках, или по крайней мере горна, чтобы трубить команды.

Эдди вел парней в армейский клуб, а его пивное брюхо выполняло роль сапера. Он отбил последнюю немецкую атаку — войну лагера против великой английской пинты — кружкой первосортного биттера. Эдди во всем поддерживал Ольстерское движение сопротивления в его борьбе против папистов, но в борьбе против лагера он не побрезговал бы даже фенийской пинтой, будь то «Гиннесс» или «Мэрфис». Ему было наплевать на религию, у него были друзья-католики, но там, где развевался Юнион Джек, Эдди стоял плечом к плечу с его защитниками. Все они были патриотами, но только Эдди носил флажок на рукаве. Он оглянулся и увидел, что его парни плетутся сзади. Он решил пошутить и сказал им, чтобы они не обращали внимания на субординацию. А Тед пусть позаботится о египетских девчонках.

Полицейский у ворот проверил их пропуска и пропустил четырех бывших солдат, и когда они свернули налево к автостоянке, шум Кингз Роуд почти совсем исчез. Им предстояла короткая прогулка через пустую площадь к цели. На стоянке стояли несколько машин и пара армейских джипов, но за этим исключением дорога была свободной. Эдди показал на свой старый «ровер» и полез внутрь. На остальных произвела впечатления его машина, ведь они готовились к поездке на общественном транспорте. У Эдди всегда было офицерское мышление, и только его рабочее происхождение не давало ему идти вверх по служебной лестнице.

Фэррелл знал, что такое определение вызвало бы у Эдди смех. Тот верил в статус-кво и честность истеблишмента. Так что не было никакого смысла спорить с Эдди, пытаясь доказать ему, что если бы не все эти чопорные классовые предубеждения, он мог бы стать майором, или даже больше. Зачем это нужно? Эдди чувствовал себя вполне счастливым и не ощущал никакой несправедливости. Он занял свое место в табели о рангах и был им вполне доволен.

— Поторопитесь, ленивые животные, — прогремел его голос. — Или нам ничего не достанется.

Фэррелл посмотрел наверх и увидел седую голову в окне третьего этажа. Солнечный луч вдруг ударил в окно, и голова стала белой, как снег, как будто намазанной чем-то, и почему-то Биллу невольно пришло на ум сравнение с Барри, сражающимся в Атлантике, карабкающимся по покрытой нефтью горящей мачте. Он представил, как Барри барахтается под водой, потом в воображении возник Большой Барьерный Риф и Винс, убеждающий своего дядю, что акулы не заплывают за коралловую границу. Неудивительно, что Барри стал таким — еще бы, остаться наедине со смертью за тысячи миль от дома. Главное, что он вернулся. Потом Фэррелл увидел Боба Уэста, как тот покидает The Unity и идет домой. Боевой летчик делает из веревки петлю и стоит, не решаясь. Потом сильно и решительно отталкивает стул. Его ноги начинают болтаться в воздухе. Моча потечет по коже, вот уже тело под водой, и внезапно исчезает в пространстве и растворяется в каком-то другом кошмаре. Уэст с сияющим нимбом вокруг головы возносится на небеса, где христианский и мусульманский боги парят в космосе пытаясь приспособиться к новому мировому порядку. Но Уэст ещё молодой, и у него достаточно времени, чтобы разобраться в своих переживаниях. Фэррелл понимал, что свою голову другим не приставишь. Конечно, он может выслушать человека и высказать свое мнение, но решение в конце концов каждый принимает сам

— Вот этот бар, — сказал ему Тед. — Все они здесь, экономят пенсию в обществе себе подобных. Это лучшее место для таких встреч. Когда мы были моложе, все вокруг были моложе, но теперь мы сами по себе. Когда заходишь в этот бар, остальной мир исчезает. Это все равно что попасть домой. Так что этот бар — для нас.

— И Дэйв Хорнинг там, — сказал Барри. — Пьяный уже, наверное Он не может пить столько, сколько Эдди, но по крайней мере может держать в руках кружку. В отличие от меня. Мне потом нужно слишком много времени, чтобы отойти. Не как раньше. Когда каждый следующий день может стать для тебя последним, лучше проснуться утром без головной боли.

— Заткнись ты, ничтожество, — ответил Тед. — Ты все такой же, каким я тебя впервые встретил. Ты всегда был старым.

Барри улыбнулся, потому что Тед был прав, в то время как сам Тед всегда был молодым. Фэррелл тоже улыбнулся, но думал о том, почему ему кажется такой знакомой фамилия Хорнинг. Он снова посмотрел наверх, но седая голова уже исчезла внутри; солнце больше не светило в окно, и оно стало серым, как обычно. Тут в его памяти всплыло новое имя, и он даже замедлил шаг, шокированный своим открытием. Того, кого они называли Хорнингом, он знал давным-давно, знал все эти годы. Потому что раньше его звали Манглером. Это был неожиданный поворот, и Фэррелл почувствовал почти дурноту.

Он снова вспомнил прибрежный песок и Манглера, выкрикивающего оскорбления в сторону немцев. Они долгое время жили и сражались бок о бок, но Манглер всегда держался обособленно. Он вспомнил, как тот пытался кастрировать штыком немецкого солдата. Это было так давно, что Фэрреллу пришлось как следует напрячь свою память, чтобы увидеть выражение лица немца. Он отлично видел всю сцену, но вместо лица несколько секунд был просто белый овал, но потом появилось и оно, полное ужаса. Увечье казалось хуже смерти. Бедняга Билли Уолш. Худшее, что может случиться мужиком, — когда тебе отстреливают яйца, или отрезают штыком. Война — настоящее безумие; Фэррелл заставил себя вспомнить, что пришел сюда просто выпить со старыми друзьями. Он не видел Манглера с тех пор, как демобилизовался. Хотя нет, он врет. Видел один раз.

Это был единственный армейский вечер, на котором он был, и Фэррелл ненавидел каждую его минуту. Его жена осталась дома, пытаясь забыть гиммлеровские ужасы, а он сидел за столом рядом с тремя идиотами, матерящими коммунистов и сокрушающимися о том, что Англия воевала не на той стороне. Он покраснел, вспомнив, как спорил с одним из них, и в конце концов вытащил его на улицу на стоянку. Все были пьяны, и их отсутствия никто не заместил. Фэррелл и сам тогда порядочно выпил, но боксерские навыки ре подвели его, он сбил с ног этого Дональда Смита, а потом еще пнул пару раз, чтобы убедиться, что он не скоро поднимется.

Фэррелл вернулся внутрь; все как раз пили за что-то. Смит остался снаружи, безуспешно пытаясь подняться, держась за стену, у него был сломан нос, и два зуба остались лежать на земле. Примерно через полчаса Фэррелл вышел снова и помог ему встать. Извинился и помог отряхнуться. Потом они пошли в туалет, чтобы Смит мог умыться. Они слишком много выпили. Фэррелл чувствовал себя так, будто все это сделал не он. Дурацкие разговоры обходятся дорого. Может быть, он погорячился, потому что слова Смита были всего лишь отражением растущей ненависти к коммунизму. Фэррелл объяснил ему, что произошло, и тот выглядел ошарашенным. Сказал Фэрреллу, что он правильно сделал, вступившись за свою жену и ударив его. Смит сказал, что забыл, что было несколько лет назад. Что он просто дурак, потому что видел все то же самое, что и Фэррелл. Они пожали друг другу руки и вернулись за столик. На следующее утро Фэррелла мучило похмелье, и жене прибилось принести ему завтрак в постель. Больше он никогда не ходил на армейские обеды.

Интересно, узнает ли его Манглер. Все-таки все они здорово постарели. Рок-н-ролл успел родиться и умереть, а они все еще живы. Если Манглер посмотрит на него, то не увидит молодого солдата, сражающегося в Европе; он увидит просто старика. Это было дикое время — тогда, в Европе. Он не знал, что сказать Манглеру. Хотя вряд ли нужно что-то говорить Жизнь ведь не повернешь вспять. Как там говорят священники? Рядом в жизни и в смерти. Что-то типа того.

— Вперед, не отставать, — скомандовал Эдди, и Тед, Барри и Билл следом за ним вошли и стали подниматься по лестнице.

— Левой, правой, левой, правой, — начал издеваться Тед

Он всегда был шутом, высмеивал всякие традиции и уставы основу бытия Эдди.

— Ненавижу лестницы, — сказал Эдди. — Правое колено сейчас просто отвалится. Я же воздушный десантник, а не какой-нибудь скалолаз ебучий. Я привык прыгать на врагов прямо с неба.

Слева от стойки доносился гул голосов, справа у входа в маленький музей стояли двое мужчин. Билл заглянул туда и увидел множество развешенных на стене фотографий; на ближайшей сидели на джипе английские солдаты в Сахаре. Дальше он увидел несколько мундиров. Кому-то это может показаться смешным, но дома у него еще хранился мундир его дяди Стэна. Красный военно-морской мундир; Фэррелл бережно хранил его все эти годы. Нужно будет достать его, когда он вернется домой. Также в этом музее было множество разных медалей, и он вспомнил про свои, лежавшие в ящике стола. Он вспомнил, что жене нравились его медали Глупо, конечно, но иногда он носил их раньше. Он не хотел огорчать ее.

В баре было около восьмидесяти человек, они стояли мелкими группами, разговаривая друг с другом. Многие здоровались с Эдди, Фэррелл посмотрел вокруг, пытаясь разглядеть Манглера, но не увидел его. Он подошел к стойке и заказал пиво, приятно удивленный ценами. Это был настоящий рабочий клуб, хотя и расположенный в центре и с картинами в рамках на стенах. Ничего особенного, в общем-то, но от всего веяло историей и атмосферой товарищества Люди здесь были в основном его возраста, плюс-минус несколько лет, и ему это нравилось. Он чувствовал себя легко здесь. Это его удивило, кстати, потому что он ожидал чего-то другого, чего именно — он и сам не мог сказать. Женщина, наливавшая ему пиво, улыбнулась, протягивая сдачу. Несколько окружавших его мужчин выглядели моложе остальных; очевидно, служили в армии в настоящее время. Они расступились и кивнули ему, когда он понес кружки к своему месту.

Он встал рядом с Тедом и Барри и посмотрел вокруг. Он увидел несколько удобных кресел и диван, столики, на которых лежали газеты; клуб нравился ему все больше. Здесь не было никакой роскоши, но зато очень уютно. Он пригубил свое пиво. Фэррелл стоял с Тедом и Барри, потому что у Эдди был коммуникабельный характер, его многие знали, и он остановился поговорить с какими-то седыми людьми в пальто.

— Неплохо, — сказал Тед. — Совсем неплохо. Согревает кровь.

Фэррелл подумал, что Тед говорит о пиве, но, проследив за его взглядом, понял, что ошибается — глаза Теда были устремлены на средних лет женщину за стойкой. Она открывала бутылку светлого эля, и Тед с замиранием сердца следил за ее действиями. Да, на взгляд Фэррелла она тоже неплохо выглядела, одежда и косметика производили приятное впечатление. У него не было никаких мыслей в этом направлении, хотя красоту он не мог не оценить, но Тед всегда обращал внимание прежде всего на женщин.

— Кожа у нее немного морщинистая, — сказал Барри. — Она старается выглядеть моложе своих лет, как и ты, Тед, когда мечтаешь о ней.

Фэррелл посмотрел на этих людей, каждому из которых было за семьдесят, но в голосе которых не чувствовалось и тени каких-то возрастных комплексов. Мужики всегда остаются мужиками. Даже когда они старые и седые, они все равно обсуждают женщин, как будто им по двадцать пять.

— А я слышал, как она говорила, что ты ей очень понравился, — с серьезным видом ответствовал Тед.

Барри кивнул, улыбнувшись.

— Как тебе твоя новая квартира, Билл? — спросил Тед. — Ты теперь совсем рядом со мной. Всего-то остановку на автобусе. Это здорово — встречать старых друзей после столь долгой разлуки.

— Нормально, — ответил Фэррелл. — Я теперь ближе к своим родным, да и людей местных знаю. Нормально. Хорошо, что я переехал. Это как бы новое начало, заодно я кучу ненужного хлама выбросил. Не то чтобы мне было плохо на старом месте, просто хорошо, когда что-то меняется, даже если ты стар.

— А я с самого начала живу в одном и том же месте, — прокряхтел Барри.

Тед фыркнул, едва не расплескав пиво.

— Ты старый вонючий козел, — сказал он. — Ты как вампир, шатающийся по кладбищу в ожидании новых жертв. Барри Дракула из Трансильвании.

Билл засмеялся, а Барри передернул плечами, входя в новый образ.

— Ладно, парни, — продолжил Тед. — Кругом полно женщин, мечтающих о таких парнях, как мы. И это дешевый бар.

Фэррелл заметил Манглера. Сейчас он казался меньше и не таким опасным, каким он его запомнил. Он стоял в другом конце бара, разговаривал с кем-то еще. Манглер — Дэйв Хорнинг. Интересно, чем он занимался все эти годы, но Фэррелл был еще не настолько пьян, чтобы подойти. Что, если Манглер его не узнает? Хуже того, что, если он начнет вспоминать про день высадки и Европу? Вспоминать про войну? Фэррелл попытался припомнить, где и когда был Манглер. В голове образовалась какая-то пустота. Он знал, что Манглера не было рядом, когда он убивал мальчика. Но он должен был это сделать, у него не было выбора. Или он, или немец. Внезапно он занервничал, потому что если это не так, тогда получается, что он ничем не отличается от Манглера. Фэррелл смотрел на его медали. Они были начищены до блеска, и голова Короля на них просто сверкала. Кровью и потом. Фэррелл поднял кружку и сделал большой глоток. Он спросил Барри, как поживает его жена.

— Очень хорошо, Билл, спасибо, — ответил Барри, оживившись.

— Мы собираемся этим летом в Селси, в пансион на пару недель. Раньше мы всегда брали с собой детей. Мы туда часто ездили и знали большинство соседей. Это достаточно забавно, и сейчас Дик и Берни иногда приезжают на несколько дней. Уже со своими.

— И сколько у тебя теперь внуков?

— Девять, — сказал Барри, улыбаясь. — Трое детей и девять внуков. Пять мальчиков и четыре девочки.

— Ты что, за Эдди пытаешься угнаться? — вставил Тед.

— Мне все равно. Чем больше, тем лучше. По крайней мере, они сами зарабатывают себе на хлеб.

Фэррелл кивнул; он думал о том, каково это для Теда — не иметь детей? Тед слишком любил женщин, чтобы когда-нибудь остепениться. Он всегда жил ими, вертелся вокруг них и слушал джаз. Когда они вместе состояли в ТА, о Теде постоянно рассказывали всякие истории — обычно в шутку, но не все в них было враньем. О пушках, драгоценных камнях, и что-то про какое-то кольцо. Фэррелл не помнил точно, но если Эдди был типичным английским патриотом, слишком типичным, может быть, а Барри — любящим покряхтеть семейным человеком, то Тед был самым настоящим пижоном. В хорошем смысле слова. У каждого из них было что-то свое, особенное.

— У меня был ребенок, — сказал Тед, понижая голос. Какое-то время я жил с одной женщиной, и у нас родился мальчив к. Эдакое маленькое чудесное существо. Мы недолго прожили вместе, а когда расстались, он остался с ней. Уже потом я узнал, что она оставила его.

Они замолчали. Фэррелл ясно видел печаль на лице Теда.

— И что с ним стало? — спросил Барри. — Ты это узнал? Лицо Теда еще больше мрачнеет.

— Он приехал ко мне несколько лет назад. Я долго искал их обоих, и когда нашел, оставил для него свой адрес, чтобы он позвонил мне, если захочет. Он отличный парень. Мы видимся где-то раз в две недели. Смешно, все это время он жил в одной семье в Нисдене, совсем рядом со мной.

Раньше я о нем не думал, я знал, что он со своей матерью, и жил без забот. Тогда я не думал ни о ком, кроме себя. У нее были проблемы с алкоголем, одно время она даже лечилась. Наверное, я мог бы сделать для него намного больше, хотя она, я думаю, дала ему все, что могла. Но она всегда была очень взбалмошной, непредсказуемой. Мой сын попал в хорошую семью, его новая мама и папа любили детей. Знаете, они относились к тому типу людей, которые любят детей как таковых, а не за то, что они одной с тобой крови. Так что в конце концов все завершилось наилучшим образом.

Они по-прежнему молчали. Фэррелл не знал, что сказать.

— А что стало с его матерью? — спросил Барри.

— Она умерла. К старости ее жизнь наладилась. Она вышла замуж за человека, который относился к ней очень хорошо, лучше, чем кто-либо раньше. Уважал ее по-настоящему. Она прожила еще двадцать пять лет, а потом умерла от рака. Я никогда не рассказывал парню, что его мать была алкоголичкой и лечилась от того; это было так давно, что уже не имеет никакого значения. Я знавал многих рабочих девчонок, они умеют любить и страдать, как никто другой. Смешно, когда вспоминаешь все прошлые заботы и проблемы, они теперь кажутся такими несущественными. Так-то что я о Ней ему говорю — то и есть правда. Зачем парню грустные воспоминания?

Тед умолк и посмотрел на остальных. Он был общительный, веселый человек, и обычно никогда не говорил о таких вещах. Но здесь дело касалось его сына, предмета его гордости и счастья, и всегдашний его беспечный имидж дал слабину.

— Мы с ним здорово общаемся. Он мне скорее как приятель. Мы ходим вместе обедать и пить пиво. Он любит женщин. Совсем как его отец. Так что я не такой уж старый одинокий козел, как вы думаете.

Они засмеялись; как раз в этот момент Эдди наконец-то протиснулся сквозь толпу, демонстрируя окружающим свои нереализованные офицерские таланты. Сразу отдал новый приказ, скомандовав парням допивать быстрее. Они что, стали голубыми? А Тед вообще стоит как ебаный чайник. Он сам направился к стойке, и даже сейчас он производил впечатление большого сильного человека. Заказал пиво, перекинувшись шутками с барменшей, потом завел разговор со стоявшими поблизости солдатами. Фэррелл не мог слышать, о чем они говорят, но он видел, что солдаты относятся с уважением к этому бывшему десантнику, одному из легендарного арнемского отряда. Эдди был живой легендой. Живой, пьющий, сражающийся человек, воевавший с врагами на их же территории. Эдди был сильным, и в его жизни не было места сантиментам.

— Шевелись, Эдди, — закричал Тед.

Эдди кивнул, и солдаты засмеялись.

— Тебя только за смертью посылать.

Они так легко понимали друг друга; Фэррелл этого даже не ожидал. Они уже порядочно выпили; Барри сказал, что скоро начнется официальная часть, но она будет совсем недолгой. Фэрреллу было нужно отлить, и Барри показал ему, где мужской туалет. Он вошел в просторное помещение, нечто вроде предбанника с вешалками и кабинками для душа с одной стороны, и собственно туалетом — с другой. Посмотревшись в зеркало, он подумал, что чувствует себя вовсе не так, как выглядит. Годы уходят, но с этими парнями он снова ощущает себя молодым. Так всегда с людьми одного возраста; у них, как говорит Тед, одна точка отсчета. Он прошел через пустую комнату, его шаги отдавались гулким эхом.

Фэррелл почти закончил, когда вошел еще один человек. Фэррелл потряс членом, застегнул молнию и отправился мыть руки, потом наполнил раковину и погрузил лицо в холодную воду. Он чувствовал себя счастливым и думал о предстоящем обеде, вытираясь зеленым бумажным полотенцем. Вошедший начал что-то напевать про себя, и Фэррелл посмотрел на него в зеркало. Он увидел седую голову и сразу понял, что это Манглер. Фэррелл сегодня старался держаться от него подальше, зная, что, будучи неузнанным, он в безопасности. Он очень сильно изменился внешне и понимал, что даже если Манглер посмотрит на него, то ни за что не узнает. Вначале у него мелькнула мысль сказать «привет», но что дальше, подумал он, и потом, он не хотел ворошить прошлое. Он поспешил вернуться назад. Сейчас он не хотел ничего вспоминать. Может быть, после официальной части. Может быть, попозже они посидят с Манглером и поболтают обо всем, хотя все-таки вряд ли. В другой раз, может быть.

Тяжело говорить о том, что было больше чем полстолетия назад, к тому же зная, что помнишь намного больше, чем говоришь. Фэррелл не хотел говорить с Манглером, тот ему вообще-то никогда и не нравился. Манглер вечно лез в драки, искал приключений себе на задницу, и Фэррелл не хотел рассказывать ему о своей жизни. Вот Эдди, Тед и Барри — другое дело. С ними он чувствовал себя в безопасности. Но не с Манглером. Тот был слишком близким.

— Где ты был? — спросил Эдди, протягивая Фэрреллу его пинту.

— Отлить ходил, — ответил Фэррелл, забирая кружку. — А ты что, хотел мне помочь?

— Пидором стал, да? Если ты на старости лет решил стать пидарасом, лучше скажи нам сразу.

— Эдди это нужно знать, — засмеялся Тед. — Правда, Эдди?

— За собой смотри, — фыркнул ефрейтор. — Нам голубые не нужны, так или нет?

— Кроме Барри, — сказал Тед.

— Пошел ты на хуй, — ответил Барри. — Я женат, у меня дети. Единственный пидор здесь — это Тед.

Тед улыбнулся и послал Барри воздушный поцелуй. Билл и Эдди засмеялись, так как Барри сделал вид, что пытается ударить Теда, в то время как тот сделал попытку схватить Барри за яйца. Эдди встал между ними, заявив, что нельзя бить ниже пояса, в этот момент всех позвали обедать, и Эдди повел свой отряд к столу.

* * *

Сидя в углу и слушая уссываюшихся над чем-то остальных, Гарри чувствовал себя не особенно умно. Он сидел тихо, тихо как мышь; парни болтали обо всякой ерунде, ни о чем, а Гарри прислонился головой к окну и вспоминал тот «порше» и мажорного пидора за рулем, думал про немецкие автобаны и как Муссолини заставил итальянские поезда ходить по расписанию. Зеленевшие за окном луга начали сливаться в мутное пятно, так как он уже клевал носом. Он устал, ему хотелось спать, но в голову лезли мысли о Ники. Он — в поезде, следующем на восток, а она осталась в Амстердаме слушать свои компакты. Сейчас полдень; наверное, она как раз собирается на работу.

Странное ощущение — вот так думать о том, как Ники идет на свою работу. Вчера он не думал об этом, ведь она проститутка, и это ее дело, хоть она и клевая, когда встретился вечером с парнями, но сейчас у него была возможность думать, шанс убить время. Он представил Ники, сидящую в пустой квартире с чашкой кофе и куском торта, в то время как бары, кафе и магазины на улицах полны жизни. Она сидит на кровати, скрестив свои чудесные ножки, а потом встанет и начнет одеваться. Выйдет на улицу, под дождь, подождет трамвай, который отвезет ее на работу, выйдет из него, перейдет реку и благополучно достигнет цели. Может быть, вначале она немного выпьет где-нибудь, виски, может, с другими проститутками, двойное виски среди сутенеров, наркоманов и всей остальной амстердамской общественности. Хотя ей больше нравится экстази. Потом он вспомнил Будду, которого купил в Блэкпуле.

У Ники в углу спальни стояла статуэтка Будды, которая должна была охранять ее дом. Она сказала, что это таиландская традиция. Будда сидел в забавной позе, позолота на одном ухе облупилась, и сквозь нее проглядывала пластмасса. В воображении Гарри снова возникло кофе, компакты и постель, на которой сидел он сам, как другой, только более жирный, Будда. Она сказала, что ей нравятся большие мужчины. Что Гарри похож на борца сумо, если только не считать волос на теле. Она засмеялась и сказала, что ей нравятся его волосы. У таиландцев волос на теле не было. Она показала на его грудь и руки. Ники была очень естественной и, как бы сказать, непуганой, несмотря на все свои невзгоды. Ему приходилось слышать про Таиланд и Петтайю, про Пэт Понг в Бангкоке. Он представил, как юная Ники навсегда покидает свою деревню, садится на автобус, который увозит ее на юг, к барам сумасшедшего города Бангкок, а потом — дальше, на побережье.

Гарри наполовину спал, и образы один за другим проносились в его голове. Ники, сидящая на коленях у шестидесятилетнего аптекаря, выбравшегося отдохнуть от жены и насладиться свободной жизнью, с битком набитыми таблетками карманами. Жирный, еще жирнее, чем Гарри, ублюдок с толстым кошельком и безумными мыслями в мозгу. Богатый и лишенный всяких комплексов мужик, облапит Ники за задницу и засунет ей прямо на глазах у банды других мужиков, мужчин со всего цивилизованного Запада, на глазах у всех этих добропорядочных джентльменов из Лондона, Берлина, Парижа, Рима, Вены, Копенгагена, Вашингтона, обсуждающих подробности происходящего вместе с обычными извращенцами. Людей со всех концов цивилизованного мира в белых рубашках и бабочках, наблюдающих, как молодые парни и девчонки ебутся на сцене под приподнятую музыку, больше подходящую для какого-нибудь «Хилтона» или «Холидэй Инна». Раздающих хрустящие двадцатидолларовые бумажки на развитие древнейшей профессии. Налево и направо, они движутся медленно, как в музее. Это просто еще одна война, и Гарри смешивал в одно целое секс и насилие, представляя Ники как жертву этой войны. Это была война не на жизнь, а на смерть, Восток против Запада. Сквозь сон он слышал, как Том засмеялся, сказав остальным, что Гарри спит как ребенок, но потом голос исчез, и Гарри снова остался наедине со своими образами. Он сидел в кресле и смотрел фильм про Вьетнам, на голове его — шлем из какой-то компьютерной игры, а на шлеме нарисован Христос Спаситель.

Вместе с фильмами про Вторую мировую войну Гарри и его поколение росли на фильмах про Вьетнам, на экзотике пылающих вдали холмов и пробирающихся по тропическим джунглям солдат. На смонтированных в Голливуде бомбежках. Это добавляло что-то к «Самому длинному дню» и Dam Busters. Это было лучше, чем Северная Ирландия, где шла резня на улицах британских кварталов, когда то и дело приходилось слышать, как чей-то старший брат или Двоюродный брат убит или ранен, почти каждый день в новостях фигурировали новые имена, имена парней, которых Гарри не знал лично, но понимал, что они слишком близко к нему и его дому, чтобы чувствовать себя спокойно. От слов «Северная Ирландия» веяло чем-то страшным и зловещим, тогда как Вьетнам был на Другом конце света, враги — далекими и незаметными, и те новости контрастировали с фильмами его юности. Солдаты из выпусков Новостей были молодыми и белыми, коротко стрижеными, их лица казались знакомыми. Они выглядели так, как мог бы выглядеть сам Гарри, если бы был старше. А на Востоке горели не люди, просто джунгли. Там все выглядело как-то нереально, не так, как война в Персидском Заливе или Фолкленды.

Это же янки превратили Таиланд в открытую лавочку. Манго, приятель Гарри, был в Петтайе; он рассказывал, что многими барами там заправляют бывшие американские солдаты. Во время войны во Вьетнаме они останавливались отдыхать в Петтайе, и решили обосноваться там насовсем. Туристы разбавляют общество солдат и рабочих из Персидского Залива. Когда война в Заливе кончилась, в Петтайе началось то, что местные называют «матерью вселенского похмелья». После бомбежек началась секс-революция. Манго рассказывал, что это стремное место, где кругом одни стрип-бары, секс-клубы, порносалоны и так далее. Гарри представил, что детям приходится делать, чтобы заработать на горсть риса, и ему стало жаль Ники.

Ему стало не по себе, когда он подумал, как ей приходится следить за собой, чтобы избежать СПИДа. Она сказала, что вполне здорова, и он верил ей, но все равно был осторожен. Это же химическая война, яд в кровеносном русле. Теперь не нужны никакие вторжения и удары с воздуха, достаточно просто отправить на отдых туристов и жирных пидоров, и дело сделано. Заразить их и сделать таких девчонок, как Ники, чем-то вроде канализационного фильтра. Гарри поднялся и взял новую бутылку. Нужно выкинуть эту бабу из головы и просто радоваться жизни. Что с ним такое? Ведь он — часть Экспедиционного Корпуса, и пленные им не нужны

— Я сидел за столом, но не слушал, о чем говорили. Я думал о Европе и о том, как действовали англичане. Я уверен, что в сравнении с немцами и русскими мы были лучше и справедливее. Я сидел между Эдди и Барри. Эти двое и Тед — хорошие, достойные люди. У каждого из них своя жизнь. То же самое — у меня и Дэйва Хорнинга. Я думал о тех, кого убил, потому что сейчас это было необходимо. Я вспомнил все, что мы делали, и это помогло. Дэйв Хорнинг — это Манглер, и он был со мной в Нормандии. В том же катере, и он должен был видеть то же дерьмо и слышать те же стоны. Не знаю, запомнил ли он все таким же, каким запомнил я. То, что есть У меня — это моя версия, а если я чему-то и научился, то как раз тому, что история постоянно меняется. Это зависит не от субъективного восприятия, потому что все мы были там. Надеюсь, со мной этого не произошло. Но иногда и я сомневаюсь. Я сделал все, чтобы сохранить воспоминания предельно ясными, но это не всегда возможно. Детали начали стираться. Я думаю о мальчике, последнем убитом мною немце. Я убил его выстрелом в голову. Он полз, пытаясь спастись, но в руке его был пистолет. Деревня лежала в руинах, и кругом валялись трупы. Я не хотел умереть совсем рядом с победой. Больше того, наверное, я мог просто выбить у него оружие. Но изменило бы это что-нибудь? Сейчас трудно думать обо всем этом; интересно, каким все помнит Манглер. Я помню, как он пытался кастрировать немецкого солдата штыком. Я помню еще кое-что, чего я не хотел бы помнить. Была война, и каждый мог делать, что хотел. Я знаю, что сделал Манглер в той деревне. Я помню ту женщину в разорванной одежде и всю в синяках. Помню безумные глаза Манглера и его самого. Я думаю, остался ли он таким же сумасшедшим. Враги тогда стали стрелять чаще. Та женщина еще вполне может быть жива сегодня, хотя ей должно быть очень много лет. Мы все как бы оцепенели на мгновение. Я выругался и спросил, какого черта он делает. Я мог бы выстрелить в Манглера, но у меня были другие враги. Мы продолжали сражаться. Интересно, видел ли он, как я убил того мальчика; хотя я знаю, что он не видел. Это только предположение. Манглер повсюду причинял неприятности. Я думаю о той женщине, и я вспоминаю свою жену, которую насиловали в концлагере. Я ненавижу насильников. Я не злой человек, но я ненавижу Манглера. Я не видел, что он изнасиловал ее, но я уверен, что он сделал это. Хотя не на сто процентов. Я не хочу быть христианским моралистом, потому что если такие вещи возможны, то Бога нет. Я молился в катере, но как теперь я могу верить в Бога? То, что Манглер мог изнасиловать ее, достаточно плохо, но я не хочу, чтобы он знал о мальчике. Германия лежала в руинах, как и вся Европа. Мы были самыми настоящими монстрами. Потом будет музыка, флаги и медали, за которыми спрячут безумие и которыми все оправдают. Я снова вспоминаю того ребенка, и сомнения исчезают. Это была борьба за выживание — я или он. И это был всего-навсего выстрел — выстрел, убивший вражеского солдата.

Билл Фэррелл обнаружил себя сидящим между Эдди и еще одним мужчиной, которого Тед представил ему как Рэя. Обед был совсем неплох, и Фэррелл сосредоточился на карри, рисе, хлебе и салате. Кто-то сказал, что это как в армии, но он никогда не ел такого, будучи солдатом. Вокруг шутили и смеялись о том о сем, но Фэррелл сконцентрировался на еде. Он ощущал чувство голода и готов был согласиться с Рэем, что цена всему явно больше пятерки, по которой они заплатили. Официальная часть также не произвела плохого впечатления, но Фэррелл не слишком вникал в смысл речей, и его мысли блуждали где-то далеко. Он начал обращать внимание на окружающее только тогда, когда на тарелке совсем ничего не осталось, а Рэй заговорил о Бирме.

— Один мой приятель бывал в Азии, — сказал Фэррелл, вытирая рот салфеткой. — Его звали Альберт Мосс. Он воевал в Бирме. Сейчас его уже нет с нами, но он не забыл, что там творили японцы. Он не был военнопленным, но он видел то, что они оставили после себя.

— Это трудное место для войны, — кивнул Рэй. — Везде тяжело по своему. Японцы убили много индийских парней. Как-то я даже ездил в Таиланд посмотреть на солдатские могилы. За кладбищами там очень хорошо ухаживают. Местные люди относятся с уважением к солдатским могилам.

Фэррелл знал, что плечом к плечу с британцами воевали люди со всех концов Соединенного Королевства, и в том числе поэтому он и не принимал идею Евросоюза. Он не был колониалистом, но считал, что Соединенное Королевство несло в себе позитивное начало. Многие так считают, достаточно взглянуть на молодежь, чтобы понять это. Это был союз, основанный на чем-то большем, чем расовая или географическая близость. Потом все это было забыто, разрушено частными интересами. Таиландо-бирманскую железную дорогу строили с двух сторон, и при этом погибло много британцев. Альберт слышал о японских пытках и видел настоящие живые скелеты. Малярия, змеи и тропический климат, адаптироваться к которому англичанам было нелегко. Но сколько там погибло азиатов, вообще никто не считал.

Альберт был настоящим другом. Ненависть к японцам он унес с собой в могилу, как ни пытался все забыть и простить. К немцам он ничего такого не испытывал. Фэррелл понимал, что это основано на его личном опыте. Британские ПВО, в отличие от русских, действовали безотказно, а немцы и русские потеряли много миллионов. С японцами — то же самое. Это было личное, и Альберту не нравилось, что японцы продают в Англии свои автомобили, а их политики обмениваются рукопожатиями с английскими политиками. Это как отношение Эдди к Палестине. Все это вполне естественно.

— Не хотите повторить? — спросил Рэй, взглянув на тарелку Фэррелла.

Фэррелл хотел, как и Рэй, так что они вновь направились к стойке, а потом вернулись к столику за хлебом и салатом.

— У меня есть свой земельный участок, — сказал Рэй. — Я выращиваю много всяких таких штуковин, и забавно есть не свои. Я все еще работаю на победу.

Фэррелл засмеялся и ответил, что раньше работал садовником в парке, и иногда скучает по клумбам и деревьям. Годы труда на свежем воздухе дали ему хорошее здоровье.

— Я уже тридцать лет там живу, и чувствую себя великолепно, — сказал Рэй. — Там вокруг совершенно разные люди, но у нас нет классовых или каких-то иных предрассудков. В основном это люди, уставшие от городской жизни и доживающие свой век на природе, но попадаются и другие. Например, у нас работал панк лет двадцати пяти. В общем, это как уютная гавань.

Фэрреллу понравилось такое определение, и Рэй продолжил свой рассказ про выращиваемые им овощи. Про то, как нужно ухаживать за землей. Про корни, листья и все остальное, про посаженные им луковицы. Он специально поддерживал популяцию лягушек, чтобы они истребляли комаров. Он выращивал все — от картофеля и шпината до тыквы и кукурузы. Сейчас у него на подходе хороший урожай острого перца, и помидоры тоже почти поспели.

— Хорошенько посмотри на этого ублюдка, — Эдди наклонился к Фэрреллу и ткнул вилкой в сторону Рэя. — И будь начеку, Билли бой. Иначе ты не успеешь и глазом моргнуть, как он заставит тебя гнуть спину на его участке, а сам будет сидеть на веранде и заваривать чай. Чай, который никогда не заваривается. Так что будь осторожен.

— Это неправда, — ответил Рэй. — На чай уходило совсем немного времени.

— Немного времени? — возопил Эдди, так что даже Тед и Барри замолчали и прислушались к их разговору. — Да ты его полдня заваривал. Я не прав, Тед?

— Ну хотя бы это был неплохой чай, — сказал Тед. — Против этого тебе нечего возразить, так ведь, Эдди?

— И Рэй купил нам потом по пинте пива.

— Это я помню, — признал Эдди.

— Я купил вам по две пинты каждому, — заключил Рэй. — Не слушай их, Билл.

Фэррелл ничего не понял из этого разговора, и Теду пришлось рассказать, как несколько месяцев назад, когда Рэй неважно себя чувствовал и не мог самостоятельно вскопать свой участок, он попросил Эдди и его парней помочь ему. Фэррелл потихоньку глянул на Эдди и увидел, что тот наслаждается рассказом. Тед продолжал рассказ, как они встретились в баре у Эдди и отправились в путь, подобрали Рэя в Рохемптоне и проследовали дальше в Патни Вэйл. Участок располагался в живописном месте, на холме неподалеку от Уимблдона. Сверху даже не было видно шоссе, только деревья и другие участки с одной стороны и Ричмондский лес — с другой. Они работали четыре дня, пока Рэй не смог заняться делом сам. Его паховое растяжение было залечено, и все вернулось на круги своя.

Эдди кивнул; Фэррелл представил, как этот большой человек руководит всеми на земельных работах. Да, он был лидером, но мог бы делать что угодно вместо кого угодно. Он был особенным, и Билл даже хотел сказать ему об этом, но потом подумал, что это выглядело бы как-то слишком сентиментально и вряд ли понравилось бы Эдди.

— Я привез для каждого из вас немного картошки, — сказал Рэй. — Она в моем рюкзаке за диваном в баре. Может, еще попьем? У меня во рту все горит после карри. Англичане не способны учиться на ошибках, да? Мы слишком любим острые вещи. Английское карри слишком острое.

Они вернулись в бар, и так как они были в числе первых, то им достался свободный диван. Отличная диспозиция. Фэррелл уселся в кресле, которое словно было сделано специально для него. Оно было таким удобным, что он не отказался бы взять его домой. Эдди сел в другое кресло, а Тед, Барри и Рэй расположились на диване. На столике перед ними стояло пять пинт. Четыре с биттером и одна с лагерем. Эдди пристыдил Рэя за женскую выпивку, но когда тот ответил, что лагер заказал всего-навсего чтобы запить острую пишу, ефрейтор великодушно признал свою неправоту, но предупредил остальных, что им нельзя сдаваться. Исключения можно делать для чего угодно, но все-таки лучше придерживаться принципов.

— Я всегда придерживаюсь принципов в обращении с женщинами, — высказался Тед.

— Это нужно прежде всего в том, что касается безопасного секса, — согласился с ним Рэй. — Мужчина должен уметь побеждать зов плоти.

Остальные засмеялись и объяснили Фэрреллу, что Рэй — примерно то же самое, что и Тед. Отличие между ними состоит в том, что Рэй женат, но поддерживает с женой, как он выразился, «современные отношения». Он был романтиком и всегда думал, прежде чем сделать, и никогда не изменял своей жене. Интересно, подумал Фэррелл, способен ли еще Тед на что-нибудь, или его любовь больше не имеет физической стороны. У Фэррелла не было эрекции уже несколько лет, и думал о женщинах он не слишком часто. Забавно, как в молодости это казалось таким важным, и они столько времени тратили на девчонок. В памяти возникла Мэри Пикок. Он вспомнил, как переспал с ней в молодости, после вечеринки в The White Horse. Сейчас это опасный паб. Да и раньше ему случалось драться там. Смешно, потому что сейчас все это больше не имеет значения. Нет больше секса, и нет больше насилия. Жизнь стала намного проще.

* * *

Ефрейтор Уикз вел свое отделение на автостоянку. Рядовые Фэррелл, Джеймс и Миллер были пьяны, как новобранцы. Ефрейтор также был пьян, но нашивки обязывали его подавать пример. Он помнил, что пассажир на переднем сиденье должен пристегнуться до того, как он заведет двигатель. Билл, а это он сел рядом с Эдди, будет исполнять роль штурмана. Эдди надеялся на его опыт. Потому что сейчас им нельзя было попасться врагу. Билл, выпивший семь пинт биттера, двойное виски и стакан бренди напоследок, чувствовал себя великолепно. Сейчас ему все было нипочем; он увидел, как Рэй выходит на улицу и ловит такси. Билл опустил стекло и закричал ему, что увидит его послезавтра, на антикрапивной акции. Рэй обернулся, помахал рукой на прощанье и сел в машину.

Билл слышал, как Тед и Барри смеются на заднем сиденье, крича, что им нужно на запад, а не на восток. Они — бригада из западного Лондона, и они не хотят умереть где-нибудь в Майл Энде. Совсем как немцы, те тоже хотели сдаться в плен на западе. Тед и Барри были в слюни, только он и Эдди еще были способны на какие-то действия. Ефрейтор начал заводить машину. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вставить ключ, но он уверил Теда, что он в полном порядке. Уже давно минуло одиннадцать; они ушли в числе последних. Наконец он завелся и развернулся. Эдди пришлось до упора нажать на тормоз, чтобы машину не занесло, и Тед с Барри громко выругались.

— Вот говно, а, — проворчал Эдди. — Я учился водить машину в армии, на грузовике. В армейском грузовике чувствуешь себя уверенно. Сейчас я не отказался бы поуправлять танком. Это было бы забавно.

Билл кивнул, хотя на его взгляд это была не такая уж хорошая идея, но он сам был пьян никак не меньше, и единственной возможной альтернативой было возвращение домой на автобусе или на метро. Ефрейтор Уикз был типичным британским бульдогом, и послевоенные годы его ничуть не изменили. Он действовал не раздумывая и всегда брал инициативу на себя.

— Смотрите прямо перед собой, — приказал он, когда они подъехали к воротам. — Эсэсовцы не должны понять, чем от нас пахнет. Проедем через ворота, и все будет отлично. Мы могли бы, конечно, прорыть подземный ход и ползти по нему, как крысы, но я хожу только через парадный. Если эти мудаки почуют запах выпивки, нам кранты. Так что ведите себя поспокойнее.

— Нам нужно было пить лагер, тогда мы сошли бы за нацистов, — сказал Тед. — Похоже, мы влипли.

— Без паники, — заорал Барри.

— Ну давай, адмирал Нельсон, — ответил Тед. — Разберись с ними, шеф.

— Они не станут с нами связываться, — заржал Барри. — Вряд ли им понравится холодный штык в заднице. Да и сложно их за это винить, да?

— Ну ты и дебил, — сказал Эдди, посмотрев в зеркало на калдырей за спиной. — Вы, парни, совсем пить не умеете. Ладно, все, на пару минут нам нужно стать немцами, чтобы проехать охрану.

Препятствие было преодолено без проблем, и они выехали на улицу. Все они согласились с мнением, что Кингз Роуд — очень забавное место. Это даже не Лондон. Нет, скорее это часть Оккупированной Европы, транспортированная в Лондон — с модой от Муссолини, ресторанами в стиле Виши и шведскими ценами. Люди на улицах были очень молоды, и Билл искренне недоумевал, когда они успели так разбогатеть. Конечно, это не имело значения, и он посоветовал повернуть направо в сторону Ирлз Курт, но у Эдди был собственный план, и он ехал прямо, пока они не увидели Стэмфорд Бридж. Тед в молодости ходил на «Челси». Он родился в фулхэме, в пятидесятые переехал в Ноттинг Хилл, как раз незадолго до беспорядков тедди-боев. Потом, в шестидесятые, он переехал в Шефердз Баш, где и оставался по сей день. Фулхэм здорово изменился со времен его детства, и сейчас улицы были пусты.

Тед попросил Эдди сбавить скорость, чтобы они могли рассмотреть новый стадион. Он казался огромным. Смешно, но Тед в молодости был большим любителем футбола. Он был на золотом в 1955 г. и вместе с другими выбежал на поле после финального свистка. Он делил свое время между джазом и футболом. Он присутствовал на обоих матчах против «Лидса» в финале Кубка в 1970 г., и на «Уэмбли», и на «Олд Траффорде». Он помнил появившихся в шестидесятые модов и скинхедов, и как фаны «Манчестер Юнайтед» заходили на Шед и провоцировали беспорядки. Он был на проигранном финале Кубка Лиги против «Сток Сити» в 1972 г. и финале Кубка Англии против Шпор в 1967 г. Потом, когда они продали Осгуда и Хадсона, он перестал ходить на матчи. Эти потери были невосполнимы, и они в совокупности с возрастом заставили его забыть о футболе. Зарплаты, которые сейчас получают многие футболисты, просто неприличные, а футбол стал научно обоснованным и систематизированным. Все в нем теперь решают деньги. Онстал менее интересным, но посмотреть на стадион Теду все равно хотелось. Эти улицы остались в его памяти полными людей. Здесь всегда были опасные пабы, но первый настоящий хулиганизм начался в шестидесятые. Это раздражало, но если смотреть за собой, то все было ОК. Тогда повсюду были скинхеды. Сейчас другое время, и его все это больше не интересует. В жизни есть вещи важнее футбола.

Эдди повернул направо у станции метро Фулхэм Бродуэй и направился в Шефердз Баш, планируя высадить Теда первым. Ефрейтор разработал безошибочный маршрут, согласно которому парни высаживались бы один за другим. Шефердз Баш, Хаммерсмит, Айлуорт и его дом. Вскоре их уже окружала Норт Энд Роуд с ее суетой и пьяными прохожими, высотки за Ирлз Куртом. Стоит уехать всего две мили от винных погребков Челси, и ты словно на другой планете. Маршрут Эдди был слишком сложным, они могут привлечь внимание полисов, но Фэррелл тем не менее чувствовал себя спокойно. Он знал свое место, и Эдди за нарушение субординации его бы не похвалил. Эдди не любил, когда с ним спорят. Это же его машина, и наказанием за молчание для Фэррелла будет всего лишь долгая дорога домой.

Когда они остановились на светофоре, Эдди нагнулся и достал небольшую коробку с кассетами. Когда солдаты идут в бой, должна играть музыка. Он вставил одну из них и нажал кнопку. Билл ожидал услышать какую-нибудь бравурную армейскую песню, но вместо этого из динамиков полилась сентиментальная баллада. Он понятия не имел, кто это, он этого раньше ни разу не слышал. Билл глянул на ефрейтора, который смотрел прямо перед собой.

— Что это за говно? — промямлил Барри с заднего сиденья. — Кантри-энд-вестерн какой-то.

— Это «Роллинг Стоунз», — ответил Эдди. — Их ранняя вещь.

— Вот не знал, что ты их любишь, — сказал Барри. — Я думал, что кроме парадных маршей ты ничего не слушаешь.

— Я ходил на их концерты давным-давно, еще когда их никто не знал. Мне они всегда нравились. Они свои парни. Вот Тед знает мои музыкальные вкусы.

Эдди свернул на слабо освещенную улицу, и они въехали в Шефердз Баш под аккомпанемент Sympathy For The Devil. Билл Фэррелл никогда не отличался особой любовью к «Роллинг Стоунз», но тем не менее обнаружил, что качает головой в такт с ритмом песни. Текст тоже ему нравился, как Дьявол и зло на протяжении столетий оказывают свое влияние по всей земле, особенно в самые важные моменты. Это часть человеческого бытия, и никто не сможет уйти от этого. Это грустно, но Фэррелл чувствовал приподнятое настроение. Теперь он понял смысл мифа о Люцифере и смысл веры. Ведь он был пьян. Кроме того, он был атеистом.

— Поворачивай, — скомандовал Тед сзади. — Направо, Эдди. Так быстрее.

Они выехали на W12; Фэррелл не переставал удивляться тому, как он мог все эти годы избегать таких встреч, потому что не хотел слушать воспоминания старых солдат о войне. Почему-то ему всегда казалось, что вспоминать можно только смерть и лишения, но сегодня он понял, что ошибался. Давно уже ему не было так весело Он хорошо знал этих людей, они — хорошая компания. И веселье было настоящим, как в молодости. Никто не вспоминал смерть и разруху, ведь они знают о таких вещах не понаслышке. Все, что им нужно — ощущение товарищества, которое связывало их тогда И оно на самом деле осталось, чего Фэррелл совершенно не ожидал. Наверное, это не зависит от того, на чьей стороне ты сражался, и за что. Людям необходимо чувствовать единство. Печально, что для этого нужна война.

Детали их армейской жизни спрятаны глубоко внутри; поэтому он и избегал Манглера. Фэррелл мог бы дотронуться до него рукой, но даже не заговорил с ним. В баре звучали только шутки и смешные рассказы, и былые невзгоды тоже казались смешными. Легче говорить о веселых вещах. По крайней мере они вернулись с войны на своих двоих, а все остальное неважно. Какой смысл рассуждать, как и почему? Все, что нужно — это пинта пива и поприкалываться друг над другом, как в молодости. Вечно молодыми людей делает пиво, а не эпитафия на надгробии.

— Вот здесь, Эдди, — сказал Тед. — И сделал бы ты потише, потому что их высочества квартиросъемщики хотят спать.

Тед вылез и постучал по крыше. Эдди так рванул с места, что даже шины заскрипели по асфальту, но потом замедлил ход, когда Билл напомнил ему, что если их остановят, то у него отнимут права.

— Ты говоришь, как один из моих сыновей, — сказал Эдди. — Полисам придется потрудиться, чтобы достать меня. Помяни мои слова, Билл, и ты, Барри, если ты еще не умер там сзади, я дерусь совсем как молодой. Может, я не так часто пускаю в дело своего дракона между ног, но вальнуть я еще могу любого, хоть старого, хоть молодого. Я буду сражаться до конца и умру в бою. Пощупай-ка эту мышцу, Билл.

— Какую мышцу?

— Его член, вот чего он хочет, — заржал Барри на заднем сиденье.

— Да бицепс, ты, мудило.

Рядовой Фэррелл выполнил приказ ефрейтора Уикза.

— Ну и как тебе? — спросил Эдди.

— Впереди полисы, — сказал Барри.

Эдди сосредоточился на дороге. Полицейская машина медленно ехала им навстречу.

— Без паники, — Барри зашептал Эдди на ухо, делая вид, что сейчас укусит.

— А не пошел бы ты, — прошипел Эдди. — Из-за тебя я потеряю управление, и эсэсовцы сядут нам на хвост.

Полисы не обратили внимания на них; Эдци проверил, посмотрев в зеркало.

— Повезло. Всегда нужно опасаться вражеских патрулей, когда выполняешь задание за линией фронта, пытаясь доставить этого жалкого пидора Барри домой в Англию одним куском. Это самое главное. Какая разница, что ты делал заграницей, если домой вернулся одним куском. Ты следующий, Билл, потом Барри. Скоро приедем.

— Поставь что-нибудь другое, — попросил Барри, но Эдци только ухмыльнулся.

Совсем скоро Эдди высадил Фэррелла прямо перед его домом. Он медленно вылез из машины, попрощавшись и пообещав вместе с ними поехать к Рэю, помочь тому и заодно выпить. Фэррелл захлопнул дверь, и вскоре он уже был дома. Он включил свет и поставил чайник. Он был пьян, но не чувствовал тошноты. Давно он так не напивался. Он поцеловал фотографию жены и пошел отлить, потом вернулся на кухню и заварил себе чаю. Размешал сахар и прошел в гостиную, уселся в свое любимое кресло у окна. Фэррелл ждал, пока остынет чай, тишина и покой убаюкивали его. Он посмотрел на картину, на которой была нарисована монахиня с фонарем; на улице было жарко, стояла чудесная летняя ночь. Он видел подпись дяди Гилла на пожелтевшей бумаге, и казалось, что монахиня манит его к себе, испуганного подростка, который боится, что никогда не увидит Англию вновь.

— Я сошел вниз по трапу и увидел океан лиц. Играл оркестр, и в моей душе было ощущение праздника. Я слышал трубы и барабаны, но не узнавал мотив. Может, это было «Боже, Храни Короля», а может, это был похоронный марш. Я рад, что не погиб в последние дни войны и не попал в список пропавших без вести, что, в общем-то, одно и то же. Капитуляция Германии была всего лишь вопросом времени. Мы победили их. Я не могу представить, что должны чувствовать близкие человека, погибшего в последний день войны. Пройти через все и бессмысленно погибнуть — это кого угодно может свести с ума. Многие люди этого просто бы не перенесли. Мою смерть больнее всего ощутила бы мама. Она не пережила бы шока. Вскормить и вырастить ребенка, потом проводить и похоронить за сотни миль от дома — это убьет любую женщину. Многие люди не оправились бы в такой ситуации, но мама растила меня одна, потому что мой отец умер рано, так что я для нее особенный. Я — особенный для нее, она сказала мне это, когда я еще был совсем маленьким. И я рад не только за себя, но и за нее. Она молилась за меня каждую ночь, умоляя Бога присматривать за мной и следить, чтобы я не высовывался. Молилась за все, что могло помочь ее мальчику выжить. Когда речь идет о жизни и смерти, все остальное не имеет значения. Вернуться в Англию и сойти по трапу — это мой величайший триумф. Это настоящая победа, возвращение на английскую землю. И если я умру, то похоронят меня дома. Это важно. Здесь смерть меня не страшит. Флаги больше ничего не значат в этом новом мире. Я вернулся домой, и это значит, что я — мужик. Я счастлив и весел, но я устал. Завернутые в Юнион Джеки фобы достались другим. Лица вокруг меня слились в одно целое. Музыка с трудом доносится до меня, и над Ла-Маншем повис туман. Море спокойно, я слышу, как волны тихо плещутся о берег, голоса вокруг звучат неясно, так что внезапно меня охватывает ощущение, будто я остался один. Но я знаю, что это не так. Здесь тысячи лиц, ждущих нашего возвращения. Их так много, и я надеюсь, что меня тоже кто-то встречает. Никто не может прожить жизнь один. Я не могу разглядеть никого в толпе, и спрыгиваю на берег. Земля под ногами кажется неровной. Наконец я встаю твердо и медленно иду, яркий солнечный свет пронизывает облака и туман, свет слепит глаза. Внезапно я замечаю их, хотя и с трудом могу разглядеть их лица. Они еще далеко, но мне кажется, что я не ошибся. Моя мама здесь. Я вижу Стэна, Гилла и Нолана. Какое-то мгновение мне кажется, что я вижу отца, но я знаю, что он мертв. Он умер, когда я был совсем маленьким. Все здесь. Они пришли, чтобы встретить меня. Я пробираюсь к ним сквозь толпу. Мои дяди воевали и вернулись домой больше чем четверть столетия до меня. Они рады видеть, что Билли цел и невредим. Мне кажется, что на горизонте я вижу Лондон, и мне приходится напомнить себе, где я. Мои дяди приятно удивлены, но даже сейчас, много лет спустя, уже сам став стариком, я чувствую гордость за те годы. Я восхищался ими. Я хотел быть как они. Ведь я одной с ними крови. Гордость занимает место облегчения, уносит прочь шок. Я мысленно перебираю свою жизнь, события и даты. Я возвращаюсь домой. Что сделано, то сделано. Время не повернешь вспять. Я твердо стою на ногах и не собираюсь сдаваться. Я — выжил, а это более почетно, чем быть убийцей и насильником. Все, что я делал, было правильно. Я не был бы здесь, если бы это было не так. Бог видит правду. Я все сделал правильно.

Фэррелл прогнал духов и выпрямился. Он вернулся в Англию совсем другим, и он с тех пор ни разу не был заграницей. Он боялся уезжать, хоть и не признавался себе в этом. В Англии он чувствовал себя в безопасности, в то время как остальной мир таил в себе угрозу. Хватит с него. Даже сейчас было больно. Может быть, его время прошло, и вскоре инфаркт или еще что-то решит все проблемы, но нет, он ощущал себя вполне здоровым. Это была просто фантастика — вернуться домой после войны. Вначале он чувствовал только усталость, но чем ближе к Англии подплывал корабль, тем сильнее он становился. Он чувствовал радость, и это контрастировало со страхом, который он испытывал перед высадкой, но когда он наконец вернулся, то забыл обо всем, кроме матери, проталкивающейся к нему сквозь толпу. Все в жизни идет по кругу; значит, он все сделал правильно.

Он ел свой бисквит, запивая его чаем. Он был доволен тем, как провел этот день. Как это он смог так много выпить? Теперь он понимал, почему старые солдаты стараются держаться друг друга. Потому что это правильно. С Эдди, Барри, Тедом и Рэем ему было легко. Он хотел бы увидеть их снова. Он пересмотрел свои взгляды на фронтовую дружбу. Он вернулся.

Германия здорово поднялась в послевоенные годы. Западная часть страны получила демократию. США стали ведущей мировой державой, а остальные в какой-то степени потеряли часть своей независимости. И Англия в чем-то тоже. В любом случае, они были на волоске от гибели. Конечно, потом вернулись все старые проблемы, богатые присвоили победу себе. Всем было все равно, и это неправильно, просто потому что так не должно быть. Но у обычных мужчин и женщин есть гораздо более важные дела. После немецкого вторжения во Францию, когда Сталин заключил с Гитлером пакт, а американцы не хотели ни во что вмешиваться, Британия осталась с нацистами один на один. Фэррелл гордился этим, несмотря даже на то, что подобный взгляд часто оспаривали. Даже сейчас он гордился этим, и плевать на все остальное, на то, что сделает правительство с его пенсией, квартплатой и медицинской страховкой. Фэррелл заслужил право носить свои медали, которые никогда не носил.

Вначале он ощутил только облегчение от своего возвращения в Англию. Вместе с родными он отправился поездом в Лондон. Фэррелл быстро напился вместе со своими дядьями. Он рассказал им про концентрационные лагеря, и они с трудом могли в это поверить. Этот мальчик, ставший теперь взрослым мужчиной, видел то, чего они никогда не видели и не смогут понять. Хотя то же самое говорили раньше и про Первую мировую. Теперь они вспоминали о ней больше, хотя все равно не все. Они же англичане. Им не понять камер пыток и экспериментов над людьми. Гилл сказал, что если бы он был немцем, стоявшим в очереди за мылом, и кто-либо сказал бы ему, что это мыло сделано из евреев, он, наверное, сошел бы с ума.

Дяди Фэррелла тоже выпили больше, чем обычно, и все были счастливы. Он думал о том, что должна чувствовать жена Билли Уолша и его сын. Миссис Уолш никогда больше не увидит своего мужа. Ей придется забыть о его теле и все, что ей останется — солдатская могила на кладбище. Часть Франции навеки останется английской. А ее сын будет расти с памятью об отце. Его отца будут называть героем, приводить в пример. Парень будет расти злым и агрессивным. И в такой же ситуации миллионы людей. Тогда Фэррелл чувствовал себя счастливым, и таким же счастливым он чувствовал себя сейчас. Миллионам пришлось гораздо тяжелее. Он молился тогда, в катере, но не был уверен, что Бог помог ему. Откуда ему это знать?

Достаточно того, что у него есть крыша над головой, и он может макать бисквит в чашку с чаем. Желать большего было бы непозволительной роскошью. Биттер, виски и бренди утомили его и расслабили. Он стал сентиментальным, и ему пришлось напрячься, чтобы жена не стояла перед глазами в образе монахини с фонарем, а вернулась на фото. Десятилетиями все было в порядке, но сейчас прошлое настигало его. Обрывки воспоминаний проносились в голове, Фэррелл попытался выстроить их в хронологическом порядке. Говорят, когда умираешь, вся твоя жизнь проходит перед глазами. Время останавливается, а ты просто видишь все, что было с тобой раньше. Хотя ему всегда казалось, что это происходит быстро. Ты сидишь где-нибудь, в автобусе, например, а потом что-то происходит, и за какое-нибудь мгновение ты видишь всю свою жизнь.

Созданный Фэрреллом рациональный мир отступил куда-то. Он то думал о Манглере, но сразу сказал себе, что это не то. Он подумал о жене, но это были слишком печальные воспоминания. Тогда jн подумал о мертвых телах, и вернулся мальчик. Последний убитый им человек вновь предстал перед глазами. Потом порядок снова нарушился, и новые образы стали сменять один другой. Может быть, эн умирает, но образы проплывали медленно и причиняли боль Это была настоящая пытка, пытка поиском оправданий своим по-лупкам. Фэррелл видел неясный свет где-то впереди. Воспоминания были сильными, он отлично различал лица. Говорят, что это происходит так, как будто ты засыпаешь, и это звучит лучше, чем просто смерть. Но он не сдастся. Настигнутая чумой земля уничтожила цивилизацию. Дома были разбомблены и сожжены. Черный цым окутал землю. Они сражались за каждый дом, молодые парни, с боем идущие по городам и деревням, уничтожающие последние очаги сопротивления. У этих руин не было имени. Просто еще одна сожженная немецкая деревня. Фэррелл мог бы поклясться, что помнит ее название, но вспомнить его сейчас он не мог. Образы проплывали по кругу, как на карусели. Он почувствовал запах горелого мяса, к которому примешивался запах бензина; огнеметы превращали людей в визжащие огненные шары.

Фэррелл устал, в голове словно образовался какой-то тяжелый ком. Он был голоден, он чувствовал необходимость пойти в душ, но тем не менее сейчас он ощущал себя более сильным, чем когда-либо, думая о том, что осталось в его памяти от разрушенных домов, разбитых судеб, а что погребено под дождем, огнем и липкой грязью. Он ощущал запах смерти и кожей чувствовал ужас. Он двигался как автомат. Немецкие снайперы стреляли метко, солдату рядом с ним пуля попала в голову. Фэррелл почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, когда посмотрел на того парня и увидел черную пустоту в том месте, где только что был его левый глаз. Ощущения полувековой давности возвращались назад, полные грязного, мерзкого ужаса. Вонь стояла отвратительная. Страх и ненависть поселились внутри, пульсировали в каждом ударе сердца. Была только одна дорога — вперед, и идти надо было медленно, ведь каждый шаг мог стоить жизни. Война сделала их безумными, они сражались, чтобы уцелеть, зная, что ошибка означает смерть. Он не хотел умереть на чужой земле. Он не хотел лежать в чужой земле, всеми покинутый, как его бабка, где никто не положит цветов на его безымянную могилу.

Покачиваясь в своем кресле, Фэррелл думал о матери. Под аккомпанемент свистящих пуль он думал о женщине, которая из новостей узнает о том, что ее сын мертв. Она достаточно слышала про первую войну, чтобы знать, что в смерти нет ничего красивого и величественного. Она могла бы попросить для своего храброго мальчика легкой смерти, небольной, для своего особенного мальчика, маленького мальчика, который останется навеки молодым на детских фото, мальчика, ползущего с автоматом в руке навстречу монахине с фонарем. Так лучше. А детали ей знать незачем.