Антология философии Средних веков и эпохи Возрождения

Публикуется по: Историческая хрестоматия. Средняя история. СПб. Киев, 1912. С. 75–81.

АЛКУИН И ПИПИН, ОК. 790 Г

Пипин: Что такое буква? — Алкуин: Страж истории.

П: Что такое слово? — А: Изменник души.

П: Кто рождает слово? — А: Язык.

П: Что такое язык? — А: Бич воздуха.

П: Что такое воздух? — А: Хранитель жизни.

П: Что такое жизнь? — А: Для счастливых радость, для несчастных горе, ожидание смерти.

П: Что такое смерть? — А: Неизбежное обстоятельство, неизвестная дорога, плач для оставшихся в живых, приведение в исполнение завещаний, разбойник для человека.

П: Что такое человек? — А: Раб старости, мимо проходящий путник, гость в своем доме.

П: На кого похож человек? — А: На шар.

П: Как помещен человек? — А: Как лампада на ветру.

П: Как он окружен? — А: Шестью стенами.

П: Какими? — А: Сверху, снизу, спереди, сзади, справа и слева.

П: Сколько с ним происходит перемен? — А: Голод и насыщение, покой и труд, бодрствование и сон.

П: Что такое сон? — А: Образ смерти.

П: Что составляет свободу человека? — А: Невинность.

П: Что такое голова? — А: Вершина тела.

П: Что такое тело? — А: Жилище души.

П: Что такое волоса? — А: Одежда головы.

П: Что такое борода? — А: Отличие полов и почет зрелого возраста.

П; Что такое мозг? — А: Хранитель памяти.

П: Что такое глаза? — А: Вожди тела, вместилище света, истолкователи души.

П: Что такое ноздри? — А: Проводники запаха.

П: Что такое уши? — А: Собиратели звуков.

П: Что такое лоб? — А: Образ души.

П: Что такое рот? — А: Питатель тела.

П: Что такое зубы? — А: Жернова.

[Далее следует ряд вопросов об остальных частях тела с ответами того же рода; затем ученик и учитель обращаются к изучению внешней природы.]

П: Что такое небо? — А: Вращающаяся сфера, неизмеримый свод.

П: Что такое свет? — А: Поверхность всех предметов.

П: Что такое день? — А: Возбуждение к труду.

П: Что такое солнце? — А: Сияние шара, краса небес, счастье природы, честь дня, распределитель часов.

П: Что такое луна? — А: Глаз ночи, подательница росы, предвестница непогоды.

П: Что такое звезды? — А: Пестрота неба, направительница мореходов, краса ночи.

П: Что такое дождь? — А: Зачатие земли, кончающееся рождением плодов.

П: Что такое туман? — А: Ночь среди дня, тяжесть для глаз.

П: Что такое ветер? — А: Волнение воздуха, приводящее в движение воду и осушающее землю.

П: Что такое земля? — А: Мать рождающая, кормилица живущих, келья жизни, пожирательница всего.

П: Что такое вода? — А: Подпора жизни, омовение нечистот.

П: Что такое снег? — А: Сухая вода.

П: Что такое зима? — А: Изгнанница лета.

П: Что такое весна? — А: Живописец земли.

П: Что такое лето? — А: Облачение земли и спелость плодов.

П: Что такое осень? — А: Житница года.

П: Что такое год? — А: Колесница мира.

П: Кто ее везет? — А: Ночь и день, холод и жар.

П: Кто ее возницы? — А: Солнце и луна.

П: Сколько они имеют дворцов? — А: Двенадцать.

П: Кто в них распоряжается? — А: Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы.

П: Сколько дней живет год в каждом из этих дворцов? — А: Солнце 30 дней и 10 с половиной часов, а луна двумя днями и восемью часами меньше.

П: Я боюсь, учитель, пускаться в море. — А: Кто же тебя побуждает к тому?

П: Любопытство. — А: Если ты боишься, я сяду с тобой и последую, куда бы ты ни отправился.

П: Если бы я знал, что такое корабль, я устроил бы такой для тебя, чтобы ты отправился со мной. — А: Корабль есть странствующий дом, всегдашняя гостиница, путник, не оставляющий следа, сосед берегов.

П: Что такое берег? — А: Стена земли.

П: Что такое трава? — А: Одежда земли.

П: Что такое коренья? — А: Друзья медиков и слова поваров.

П: Что делает горькое сладким? — А: Голод.

П: Что не утомляет человека? — А: Прибыль.

П: Что такое сон наяву? — А: Надежда.

П: Что такое надежда? — А: Освежение труда, сомнительное состояние.

П: Что такое дружба? — А: Равенство друзей (по другой редакции «душ»).

П: Что такое вера? — А: Уверенность в том, чего не знаешь и что считаешь чудесным.

П: Что такое чудесное? — А: Я видел, например, человека на ногах, прогуливающегося мертвеца, который никогда не существовал.

П: Как это возможно, объясни мне? — А: Отражение в воде.

П: Почему же я сам не понял того, когда столько раз видел? — А: Так как ты добронравен и одарен природным умом, то я тебе предложу несколько примеров чудесного; постарайся, не можешь ли их сам разгадать.

П: Хорошо, но если я скажу не так, как следует, поправь меня. — А: Изволь! Один незнакомец говорил со мною без языка и голоса; его никогда не было и не будет; я его никогда не слыхал и не знал.

П: Быть может, мой наставник, это был тяжелый сон? — А: Именно так, мой сын. Послушай еще: я видел, [как] мертвое родило живое, и дыхание живого истребило мертвого.

П: От трения дерева рождается огонь, пожирающий дерево? — А: Так. Я видел мертвых, много болтающих.

П: Это бывает, когда их повесят на воздухе. — А: Так. Я видел огонь, не гаснувший в воде.

П: Думаю, что ты говоришь об известке. — А: Ты верно думаешь. Я видел мертвого, который сидит на живом, и от смеха мертвого умер живой.

П: Это знают наши повара? — А: Да, но положи палец на рот, чтобы дети не услышали, что это такое… Я видел человека, который держал в руках восемь, уронил семь, о осталось шесть.

П: Это знают и школьники. — А: Я видел летающую женщину с железным носом, деревянным телом и пернатым хвостом; она несла за собой смерть.

П: Копье воина. — А: Что такое воин?

П: Стена государства, страх неприятеля, служба, полная славы. — А: Что вместе существует и не существует?

П: Ничто. — А: Как же это может быть?

П: По имени существует, а на деле нет. — А: Кто бывает немым вестником?

П: То, что я держу в руке. — А: Что же ты держишь в руке?

П: Твое письмо. — А: И читай его благополучно, сын мой.

АЛКУИН И УЧЕНИКИ ЛЕКЦИЯ ОБ ИСТИННОЙ ФИЛОСОФИИ

Ученик: О, премудрый наставник, мы слышали от тебя, что философия есть наставница всякое добродетели и она одна, между всеми временными богатствами, никогда не оставляла в бедности своего обладателя. Мы сознаемся, ты возбудил нас такими речами к достижению такого высшего благополучия; мы желаем теперь знать, в чем состоит ее сущность и по какой лестнице можно подняться до нее. Наш возраст еще нежен, и если ты нам не подашь руки, мы не взойдем одни. Мы понимаем, что душа наша помещена в сердце, как глаза в голове. Но глаза могут различать ясно предметы только при помощи солнца или какого-нибудь другого света; всякий знает, что без света мы и с глазами оставались бы в темноте. Точно так же и мудрость бывает доступна нашей душе, когда кто-нибудь ее просветит.

Учитель: Вы сделали, мои дети, хорошее сравнение души с глазами. Но, Тот, кто просвещает всякого человека, грядущего в мире (Иоан. 1, 9), просветит и ваши умы для восприятия философии, которая никогда, как вы сказали, не оставляла своего обладателя нищим.

Ученик: Знаем, наставник, знаем наверное, что просить надобно у того, кто подает щедро и никому не препятствует. Но нас нужно наставить и вести под руку, пока не разовьется в нас сила. Конечно, кремень имеет в себе огонь, выскакивающий при ударе, как и уму человека прирожден свет науки; но пока на него не посыплются удары сведущего человека, искра будет также скрываться, как она скрывается в кремне.

Учитель: Мне легко будет показать вам путь к мудрости, когда вы полюбите ее для Бога, ради душевной чистоты, ради познания истины и ради ее самой, а не ради человеческой славы, временных наград и лживых обольщений богатствами; чем кто более любит последнее, тем он далее блуждает от света науки: так пьяный не может переступить порога своего дома…

Ученик: Веди же нас, гони и приведи божественными путями разума на вершину совершенства; хотя и неровным шагом, но мы последуем за тобою.

Учитель: О, человек, разумная тварь, бессмертная лучшею своею частью, образ своего Творца, скажи, зачем ты теряешь свои богатства и стараешься приобрести чужие? К чему ты ищешь внизу и не смотришь выше?

Ученик: Но что свое, а что чужое?

Учитель: Чужое — что ищется вне, как, например, накопление богатств. Свое — что внутри, украшение себя мудростью. К чему же, о смертные, вы ищете вне, когда имеете то, что ищите, внутри.

Ученик: Мы ищем счастия.

Учитель: Хорошо делаете, если ищете постоянного, а не преходящего. Посмотрите, какою горечью окроплено земное счастье; никому не достается в целости, никому не остается верным, потому что в этой жизни нет ничего неизменяемого. Что прекраснее света? Но и он затмевается наступающим мраком. Что прелестнее летом цветов? Но и они погибают от зимнего холода. Что отраднее здоровья тела? Но кто пользуется им постоянно? Что приятнее покойного мира? Но взрывы печальных распрей и его нарушают.

Ученик: Мы никогда не сомневались в том, что все это так и бывает, как ты сказал. Но скажи, почему это так?

Учитель: Чтобы из великого вы познали малое.

Ученик: Каким образом?

Учитель: Если небо и земля, которыми все любуются и пользуются, представляют постоянные перемены, то тем более должно представляться преходящим пользование чем-нибудь отдельным. И к чему любить то, что не может оставаться с нами? К чему слава, почести, богатства? Вы читали о богатствах Креза, славе Александра, величии Помпеи? А что из всего этого может помочь осужденным на гибель?.. Гораздо лучше украшать себя внутри, чем извне, и просвещать бессмертную душу.

Ученик: Какие же могут быть украшения души?

Учитель: Прежде всего мудрость, и к ее-то приобретению я убеждаю вас стремиться.

Ученик: Откуда же мы знаем, что мудрость вечна? И если все исчисленное тобою преходяще, то почему же и наука не может пройти?

Учитель: Думаете ли вы, что душа бессмертна?

Ученик: Не только думаем, но и наверное знаем.

Учитель: А мудрость украшает душу?

Ученик: Без сомнения.

Учитель: Следовательно, они обе бессмертны, и душа, и мудрость. Вот богатства часто оставляют человека, и почести уменьшаются; разве вы этого не видели?

Ученик: Мы видим, что даже и могущество государств не вечно.

Учитель: Что же значат богатства без мудрости?

Ученик: То же, что и тело без души, как сказал Соломон: «Что приносят глупому его богатства, когда он не может купить на них ума?»

Учитель: Не мудрость ли возвышает смиренного и нищего поднимает из ничтожества, чтобы посадить его с царями, и поддерживает престол славы?

Ученик: Все это так, но она широка и трудно ее приобретение.

Учитель: Но какой воин увенчивается без битвы? Какой земледелец без труда добывает хлеб? Разве не знаете старой пословицы: корень учения горек, но плоды его сладки…

Ученик: Но покажи же нам первые ступени мудрости, чтобы Божиею и твоею помощью мы могли после перейти от низших к высшим.

Учитель: Мы читаем у Соломона, устами которого говорила сама мудрость: «Мудрость построила себе дом и вырубила для него семь столбов». Хотя собственно это выражение относится к божественной мудрости; которая построила себе в девственной утробе дом, т. е. тело, и подкрепило его семью дарами Духа святого; это и есть церковь, прославленная теми дарами; но и книжная мудрость точно так же утверждается на семи столбах, и не иначе можно довести до совершенства свое познание, как поднявшись на те столбы, или, лучше сказать, ступени…

Ученик: Веди же нас и изведи когда-нибудь из норы невежества, чтобы мы могли воссесть на ветви мудрости, данной тебе Богом; оттуда мы увидим свет правды; покажи же нам, как ты часто то обещал, семь ступеней науки.

Учитель: Тех ступеней, о которых вы спрашиваете, семь, и — о! если бы для переступления их вы обнаружили такую же жажду, какую теперь показываете для того, чтобы взглянуть на них; вот они: грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, музыка и астрология. Над ними потрудились все философы, ими они просветились, превзошли славою царей и восхваляются на вечные времена; этими же науками святые наставники и защитники нашей католической веры одерживали верх над всеми ересиархами во время публичных диспутов с ними. Пусть по ним пройдется и ваша мудрость, о любезные дети, пока более зрелый возраст и новые душевные силы не позволят вам приступить к вершине всего — Священному Писанию. Вооружившись таким образом, вы выступите после неодолимыми защитниками и утвердителями истин веры.

Публикуется по: Ансельм Кентерберийский. Сочинения. М., 1995. С. 39–56, 109–114, 118–122. Перевод И. В. Купреевой.

Глава I. (Что) есть нечто наилучшее, и наибольшее, и высшее (в отношении) всего существующего

Если кто-то, из-за того что не слыхал или что не верит, отрицает одну природу, высшую (в отношении) всего существующего, единственную, достаточную для себя самой в своем вечном блаженстве и своей всемогущей благостью дающую и делающую также всем другим вещам то, что они суть нечто или каким-то образом являются благими, и другое премногое, чему мы о Боге и его творении необходимо веруем, — я думаю, что он может убедиться во (всем) этом с помощью только рассудка, даже если он ум имеет средний. Хотя он мог бы сделать это многими способами, я укажу один, который считаю для него наиболее подходящим. Именно, поскольку все стремятся пользоваться лишьтем, что считают добрым, будет естественно, если он однажды обратит свой умственный взор к исследованию того, откуда беругся эти блага, к которым он стремится лишь потому, что считает их благами, после чего разумный смысл будет вести, а он идти следом — и с разумом обретет то, чего без разума не знал. Однако если при этом я скажу что-нибудь такое, чего не подтверждает никакой большой авторитет, я хочу, чтобы это (суждение) было воспринято так, чтобы — хотя оно с необходимостью следует из доводов, которые покажутся мне (надежными), все-таки из-за этого о нем говорил не то, что оно вполне и всячески необходимо, а только — что оно покамест может казаться таким.

Итак, вполне возможно, что кто-то сам с собой молча так говорит: если столь бесчисленны блага, которых столь большое разнообразие мы и телесными чувствами ощущаем, и различаем разумной частью сознания, то не следует ли верить, что существует нечто одно, через что все блага являются благами? Или разные вещи благи через разное? В самом деле, достовернейше известно и очевидно для всех, кто желает обратить на это внимание, что все, называемое «нечто», такое, что по отношению друг к другу сказывается как «большее», «меньшее» или «равное», сказывается (так) через нечто, которое мыслится в различном не как в одном одно, в другом другое, но как одно и то же, все равно — считать ли, что оно содержится в этих (различных вещах) в равной или неравной степени.

Так, все (вещи), о которых говорится, что они справедливы по отношению друг к другу в равной мере, или более, или менее, нельзя помыслить как справедливые иначе как через справедливость, которая не является в одних вещах одним, в других — другим. Значит, если нет сомнения в том, что все блага, поскольку они сравниваются друг с другом, в равной или неравной мере суть блага, то все они с необходимостью являются благами через нечто, что мыслится как одно и тоже в различных благах, хотя иногда кажется, что разные блага называются так (благами) через разное. Например, кажется, что через одно говорится «хороший конь», поскольку он сильный, и через другое поскольку он быстрый. Ведь хотя вроде бы «хороший» сказывается через силу и «хороший» через быстроту — все же кажется, что не одно и то же сила и быстрота. К тому же если конь хорош оттого, что он сильный и быстрый, почему плох сильный и быстрый вор? Итак, скорее всего, как сильный и быстрый вор потому плох, что вреден, так сильный и быстрый конь потому хорош, что полезен. И действительно, обычно ничто не признается добром иначе как за какую-нибудь пользу, как добрым называется здоровье и все, что способствует здоровью, или за какое-то достоинство, как красота и то, что помогает красоте, считается добром. Но поскольку уже рассмотренное рассуждение никак нельзя опровергнуть, то необходимо, что так же и всякое полезное и честное, если это поистине блага, должны быть благами через то самое, через что с необходимостью является благом все, что таково.

Кто же усомнится в том, что то самое, через что все является благом, есть большое благо? Тогда оно является благом само через себя, поскольку всякое благо является (благом) через него. Таким образом, следует, что все остальные блага суть (блага) через иное, чем то, что есть они сами, и только это одно — через себя. Ведь то является высшим, что так возвышается надо всем остальным, что не имеет себе ни равного, ни превосходящего. Но то, что есть в высшей степени благо, есть также и в высшей степени большое. Итак, существует нечто одно, самое благое и самое большое, т. е. высшее (в отношении) всего существующего.

Глава II. О том же

Точно так же, как найдено, что нечто есть высшее благо, поскольку все блага являются благими через нечто одно, что благо само через себя, — так же с необходимостью получается, что нечто есть высшая величина, потому что все, что велико, велико через нечто одно, что велико само через себя. Я имею в виду не пространственно большое, как какое-нибудь тело, но то, что чем больше, тем лучше или достойнее, какова мудрость. И так как не может быть высшей величиной ничто, кроме высшего блага, то необходимо есть нечто наибольшее и наилучшее, т. е. высшее (в отношении) всего существующего.

Глава III. (Что) есть некая природа, посредством которой существует все существующее и которая сама существует через себя саму и есть высшее (в отнощении) всего существующего

Наконец, не только все блага благи через нечто одно и то же и все величины велики через нечто одно, но кажется, что все существующее существует через одно. Ибо всякое существующее существует либо через нечто, либо через ничто. Но ничто не существует через ничто. Ведь нельзя даже и представить себе, чтобы нечто существовало не через нечто. Итак, все, что существует, существует не иначе как через нечто. Если это так, то то, через что существует все существующее, есть одно или многое. Но если многое, то оно или относится к какому-то одному нечто, через которое существует, или из многого каждое существует через себя, или отдельные части множества существуют друг через друга. Но если это многое существует через одно, то уже все существует не через многое, а скорее через то одно, через которое существует это многое. Если же в этом многом каждое существует через себя само, то во всяком случае есть некоторая одна сила, или природа, существования через себя, которой они обладают, чтобы существовать им через себя. Но тогда они, без сомнения, суть одно, через то самое, через что они имеют возможность существовать через себя. Тогда вернее сказать, что все существует через это одно, чем что через многое, которое не могло бы существовать без этого одного. А чтобы многие (вещи) существовали друг через друга, взаимно, — этого не допускает никакой разумный смысл, потому что неразумно представление, будто какая-то вещь существует через то, чему она дает бытие. Ведь даже и соотнесенные не таким образом существуют друг через друга. Например, если соотнесены друг с другом господин и слуга, то те люди, которые находятся в (этом) отношении, вообще (как люди) не существуют друг через друга, и те отношения, в которых они соотнесены, сами по себе не существуют друг через друга, потому что эти (отношения) существуют через подлежащее. Итак, поскольку истина всячески исключает множественность того, через что все существует, то то, через что все существует с необходимостью, есть одно.

Тогда, поскольку все существующее существует через это одно, нет сомнения, что это одно само существует через себя. Таким образом, все остальное существует через иное и только оно — через само себя. А все, что существует через иное, меньше, чем то, через что существует все иное, и что одно только (существует) через себя. Поэтому то, что существует через себя, является наибольшим из всего. Итак, есть нечто одно, что одно только большое и выше всего, Что же больше всего, и через что существует все благое или великое, и вообще все, что есть нечто, то с необходимостью есть в высшей степени благое, и в высшей степени великое, и высшее (в отношении) всего существующего. Потому есть нечто — назвать ли его сущностью, или субстанцией, или природой — наилучшее, и наибольшее, и высшее (в отношении) всего существующего.

Глава IV. О том же

Далее. Если кто-то наблюдает природы вещей, он волей-неволей чувствует, что не все они наделены равенством достоинства, но некоторые из них различаются неравенством степеней. Ведь кто сомневается, что по природе своей конь лучше дерева, а человек превосходнее коня, того, конечно, не следует называть человеком. Тогда, если нельзя отрицать, что из природ одни лучше других, все же разумный смысл убеждает нас, что какая-то природа так над всеми возвышается, что не имеет (другой природы), высшей себя. Ведь если такое различение степеней настолько бесконечно, что нет в ней высшей степени, выше которой не нашлось бы никакой другой, тогда рассуждение приводит к тому, что множество этих природ не ограничивается никаким пределом. Это же только тот не сочтет неумным, кто и сам неумен. Итак, с необходимостью существует некая природа, которая настолько выше какой-либо или каких-либо (других), что нет никакой (природы), которой она по порядку была бы ниже.

Но эта природа, таким образом превосходящая, или одна, или существует много равных такого же рода. Но если есть много равных, то, поскольку они могут быть равны не через нечто различное, но через нечто одно и то же, то одно, через которое они в равной степени столь велики, или само есть то же, что они, т. е. их сущность, или есть иное, чем они. Но если это не что иное, как сама их сущность, то как сущностей их не много, но одна, так и природ их не много, но одна. Ибо я здесь понимаю под природой то же самое, что сущность. Если же то, через что многие эти природы столько велики, есть иное, чем то, что они сами то они, несомненно, меньше того, через что они велики. Ведь все, что велико через иное, меньше того, через что оно велико. Потому они (в таком случае) не так велики, чтобы не было ничего большего их. Если же ни через себя самих, ни через иное невозможно существование многих таких природ, превосходнее которых нет ничего, то никак не могут быть многие такие природы. Итак, остается то, что существует некая одна и единственная природа, которая настолько выше остальных, что не ниже ничего (другого). Но то, что такое, есть наибольшее и наилучшее (из) всего существующего. Итак, существует некая природа, которая есть высшее (в отношении) всего существующего. Но она может быть этим (высшим в отношении всего), только если она есть то, что она есть, через себя, а все существующее есть то, что оно есть, через нее. Ведь если чуть раньше рассуждение показало, что то, что существует через себя само и через что существует все остальное, есть наивысшее из всего существующего, то обратным образом (получим, что) или наивысшее существует через себя и все остальное через него, или будет много высших. Но очевидно, что нет многих высших. Поэтому есть некая природа, или субстанция, или сущность, которая сама по себе добра и велика, и через себя есть то, что она есть, и через которую есть всякое благое, или великое, или нечто, или которая есть высшее благо, высшая величина, высшее сущее и существующее, т. е. высшее (в отношении) всего существующего.

Глава V. (Что) как она существует через себя самое, а остальное через нее, так она существует из себя самой, а остальное — из нее

Итак, поскольку найденное нами удовлетворительно (теперь) хорошо бы исследовать, верно ли, что сама эта природа и все, что есть нечто, существует не иначе как из нее, так же как (все это) существует не иначе как через нее. Но явным образом можно сказать, что то, что существует из чего-то, существует также и через это самое, и то, что существует через что-то, существует также из этого; как о том, что существует из материи и через мастера, можно также сказать, что оно существует через материю и из мастера, поскольку оно имеет существование через обоих и из обоих, хотя в другом смысле существует через материю и из материи, чем через мастера и из мастера. Итак, следует, что как все существующее есть то, что оно есть, через высшую природу и потому она существует через себя саму, а остальное через иное, — так все существующее существует из этой высшей природы и потому она есть из себя, а остальное — из иного.

Глава VI. (Что) она приведена к бытию не с помощью какой-либо причины, но и существует не через ничто и не из ничего; и как можно понять, что она существует через себя и из себя

Итак, поскольку не всегда имеет тот же смысл «быть через что-то» и «быть из чего-то», нужно исследовать прилежнее, каким образом все существующее существует через высшую природу или из нее. И поскольку то, что существует через себя, и то, что существует через иное, имеют не одно и тоже основание существования, сначала рассмотрим отдельно саму высшую природу, которая существует через себя, потом то, что существует через иное.

Значит, если установлено, что она через себя саму есть то, что она есть, а все остальное есть то, что оно есть, через нее, то каким образом она есть через себя? Ведь, кажется, (известно), что «быть через нечто» значит (быть) или через действующее, или через материю, или через какое-то другое вспомогательное средство, например через орудие. Но все существующее каким-либо из этих трех способов, то существует через иное, и по времени позже, и в некотором смысле меньше того, через что имеет бытие. А высшая природа никоим образом не существует через другое, и по времени не позже, и не меньше ни себя самой, ни какой-либо другой вещи. Потому высшая природа не могла возникнуть ни под действием себя самой, ни под действием другого, ни она сама себе, ни другое что-либо не было для нее материей, откуда она возникла бы, и ни она сама себе, каким-либо образом, ни какая-то другая вещь не помогла ей стать тем, чем бы она до этого (еще) ни была.

Что же? То, что ни от какого-либо действующего, ни из какой материи и без каких-либо вспомогательных средств пришло к бытию — кажется, что это либо ничто, либо, если это есть нечто, то оно (существует как нечто) через ничто и из ничего. Хотя, на основании того, что я уже при помощи света разума заметил о высшей субстанции, я полагаю, что это нисколько к ней не относится, все же не стану пренебрегать построением (правильного) доказательства этого. Ибо, раз уж это мое размышление привело меня к чему-то великому и усладительному, я не хочу, беседуя сам с собой, пропустить без внимания никакое, хотя бы простое и чуть ли не глупое возражение, которое мне встретится. Следуя таким образом, не оставляя ничего двусмысленного в предпосылках, я и сам более уверенно смогу переходить к следствиям, и если вдруг, может быть, захочу убедить кого-то в том, что сам я усматриваю, то если будет устранено всякое, даже самое маленькое, препятствие, любому медленному уму станет легко доступно то, что он услышит.

Значит, (говорить), что эта природа, без которой нет никакой природы, есть ничто, столь же ложно, сколь нелепо говорить, что все, что существует, есть ничто. Но и не через ничто существует она, потому что никак нельзя помышлять такое: чтобы нечто существовало через ничто. А если (она) каким-то образом существует из ничего, то она существует из ничего или через себя, или через иное, или через ничто. Но установлено, что никогда не бывает нечто из ничего. Значит, если она каким-то образом существует из ничего, она существует из ничего или через себя, или через иное. Через себя же ничто не может быть из ничего, потому что если нечто существует из ничего через нечто, необходимо, чтобы раньше было, то, через что оно существует. Значит, поскольку эта сущность не раньше себя самой, она никоим образом не существует через себя из ничего. А если сказать, что она возникла из ничего через какую-то другую природу, то (получится, что) она не выше всего, но чего-то ниже, поскольку она не через себя есть то, что она есть, но через иное. Опять-таки, если она существует из ничего через нечто, — то, через что она существует, было великое благо, раз оно было причиной столь великого блага. Но нельзя помыслить никакое благо прежде того блага, без которого ничто не есть благо. И достаточно ясно, что это благо, без которого ничто не является благом, и есть эта высшая природа, о которой идет речь. Потому ей, хотя бы даже и только в уме, не предшествует никакая вещь, через которую она была бы из ничего. Наконец, если эта самая природа есть нечто или из ничего, или через ничто, то, без сомнения, или она есть то, что она есть, не через себя и не из себя, или сама она называется ничто. Излишне показывать, что и то и другое ложно. Итак, хотя высшая субстанция приводится к бытию не через нечто действующее, не из какой-то материи без помощи каких-либо причин, тем не менее ни в коем случае (нельзя сказать, что) она существует через ничто и из ничего, потому что она есть то, что она есть, через себя саму и из себя самой. Как же тогда следует мыслить ее как существующую через себя и из себя, если она не делает себя саму, не является материей для самой себя и не помогает себе каким-либо образом быть тем, чем она (до того) не была? Похоже, что, может быть, нужно мыслить так же, как говорится, что свет светит или есть светящее через себя и из себя. Ведь как относятся друг к другу свет, светить и светящее, так же относятся друг к другу сущность, быть и сущее, т. е. существующее в качестве отдельной вещи, или наличествующее. Итак, «высшая сущность», и «быть превыше всего», и «превыше всего сущее», т. е. «высшей степени наличествующее» или «в высшей степени актуально существующее», соответствуют друг другу не иначе как «свет», и «светить», и «светящее».

Глава VII. Каким образом все остальное существует через нее и из нее

Теперь остается разобрать (вопрос) о совокупности вещей, существующих через иное, каким образом они существуют через высшую субстанцию: потому ли, что она создала все, или потому, что была материей всего. Ведь не стоит труда выяснить, не потому ли все через нее, что она, при другом действующем или другой материи, только каким-то образом способствовала тому, чтобы существовали все вещи, потому что если все существующее существует через нее во-вторых и не главным образом, то это противоречит тому, что уже выше стало ясно.

Итак, сначала, я думаю, нужно выяснить, (состоит) ли совокупность вещей, существующих через иное, из какой-нибудь материи. Я отнюдь не сомневаюсь, что вся эта громада мира со своими частями, оформленная так, как мы ее видим, состоит из земли, и воды, и воздуха, и огня, каковые четыре элемента можно как-то помыслить без форм, которые мы видим в оформленных вещах, так что их бесформенная и даже смешанная природа, кажется, есть материя всех тел, различных по их формам в этом, повторяю, не сомневаюсь, но спрашиваю: откуда сама эта материя, о которой я (только что) сказал, материя мировой массы? Ведь если у этой материи есть (еще) какая-то материя, то, вернее будет сказать, что она-то и есть материя совокупности тел. Итак, если совокупность вещей видимых или невидимых (сделана) из какой-то материи, то, конечно, не только не может быть, но и сказать нельзя, что она из другой какой материи, чем или из высшей природы, или из себя самой, или из какой-то третьей сущности, которой, конечно, нет. Ведь вообще нельзя хотя бы даже только представить себе, что существует что-либо, кроме этого высшего (в отношении) всего, которое существует через себя, и совокупности того, что существует не через себя, а через это высшее. Потому то, что ни в каком смысле не есть нечто, не есть материя никакой вещи. Но из своей (собственной) природы совокупность вещей, существующая не через себя, не может быть; потому что в таком случае она была бы в некотором смысле через себя и через другое, чем то, через что существует все, и таким образом то, через что существует все, не было бы одно, что вполне ложно. Опять-таки, все, что состоит из материи, существует из иного и позже него (иного) по времени. Тогда, поскольку ничто не является иным по отношению к себе самому и не позже себя самого по времени, следует, что ничто не существует материально из себя самого.

А если из материи высшей природы может быть нечто меньшее ее, (значит), высшее благо может меняться и портиться, что невозможно. Потому, так как все, отличное от нее, меньше нее, невозможно, чтобы таким образом было из нее нечто другое. Далее. Несомненно, что нисколько не благо то, через что изменяется или повреждается высшее благо, Если же каким-то образом из материи высшего блага возникает меньшая природа, то, поскольку ничего не возникает ниоткуда иначе как через высшую сущность, (значит), высшее благо изменяется и повреждается через нее. Тогда высшая сущность, т. е. само высшее благо, нисколько не благо, что противоречиво. Значит, никакая меньшая природа не возникает материально из высшей природы. Итак, поскольку установлено, что сущность существующего через иное не состоит из высшей сущности как из материи, (а также не состоит) ни из себя, ни из иного, очевидно, что она (не состоит) ни из какой материи.

Потому, поскольку все существующее существует через высшую сущность и через нее не может существовать ничто другое иначе как при ее действии или при ее наличии в качестве материи, с необходимостью следует, что кроме нее ничего не существует, если только она не создаст. И поскольку не было и нет ничего, кроме нее и созданного ею, она не могла вовсе ничего создать через иное приспособление или орудие, кроме как через себя саму. А все, что она создала, она, без сомнения, или создала из чего-то как из материи, или из ничего. Вследствие этого достовернейшего ясно, что сущность всего существующего, кроме самой высшей сущности, создана тою же высшей сущностью и не (состоит) ни из какой материи: без сомнения, нет ничего яснее, чем то, что эта высшая сущность такую массу вещей столь значительное множество, столь прекрасно оформленное, столь ладным образом разнообразное, произвела одна, из ничего, через себя саму.

Глава VIII. Как следует понимать, что она создала все из ничего

Но в связи с «ничто» есть некая заминка. А именно, все, из чего возникает нечто, является причиной того, что оно (это второе нечто) возникает из него; а всякая причина необходимо доставляет некое вспомогательное приспособление для существования действия. Этого (положения) все, зная из опыта, держатся так крепко, что никому его ни в прямом споре не отнять, ни обманом незаметно не похитить. Тогда, если нечто было создано из ничего, это ничто было причиной того, что (нечто) из него было создано. Но каким образом то, что не имело никакого бытия, способствовало тому, чтобы нечто пришло к бытию? Если же от ничего для нечто не происходит никакого вспомогательного средства, тогда чем или как убедиться, что из ничто сделалось нечто?

Кроме того, «ничто» или обозначает нечто, или не обозначает нечто. Но если «ничто» есть нечто, то все, что было создано из ничего, было создано из чего-то. Если же «ничто» не есть нечто — поскольку нельзя помыслить, чтобы из того, чего вовсе нет, возникло нечто, — из ничего возникает ничто; как говорится, «из ничего — ничего». Отсюда, как видно, следует, что все возникает из чего-то. Потому что (все) возникает или из чего-то, или из ничего. Итак, все равно — является ли ничто чем-то или не является по-видимому, следует, что все, что было создано, было создано из чего-то. Если это полагается как истинное, то это противополагается всему, что было изложено выше. Отсюда, поскольку то, что было ничем, становится чем-то, то, что в высшей степени было чем-то, становится ничем. Ведь из того, что я нашел некую субстанцию, в наибольшей степени существующую, я пришел путем рассуждений к тому, что все остальное таким образом создано ею, что нет ничего, откуда это было бы создано. Поэтому если то, откуда (все) создано, — то, что я считал за ничто, — есть нечто, то тогда все, что я полагал найденным о высшей сущности, есть ничто.

Итак, что же следует думать о ничто? Ведь я уже принял решение в этом размышлении не пренебрегать ничем, что покажется затруднительным, пускай и чуть ли не глупым. Итак, я думаю, можно трояким образом изложить то, что достаточно для выяснения настоящего затруднения, если говорится, что какая-то субстанция создана из ничего. И один способ состоит в том, чтобы трактовать то, что называется созданным из ничего, как вовсе не созданное. Подобно тому как на вопрос о молчащем: «О чем он говорит?» — отвечают: «Ни о чем», что значит: «Не говорит». Соответственно этому способу об этой высшей сущности и о том, чего вовсе не было и нет, спрашивающему, из чего оно создано, правильно будет ответить: «Из ничего». То есть: «Вовсе не было создано». Этот смысл нельзя подразумевать в отношении того, что было создано. Другое значение таково, что его можно высказать, но оно не может быть истинным в действительности: как если бы понимать высказывание «Нечто было создано из ничего» в том смысле, что нечто было создано из самого «ничего», т. е. из того, чего вовсе нет; как если бы это ничто было чем-то существующим, из которого может возникнуть нечто. Поскольку это всегда ложно, то всякий раз, когда это утверждается, следует невозможное противоречие. Третье толкование высказывания «Нечто было создано из ничего» состоит в том, чтобы помыслить, что нечто было создано, но не было ничего, из чего бы оно было создано. Видимо, в таком смысле говорится, когда человек, опечаленный без причины, называется опечаленным из-(за) ничего.

Таким образом, если толковать в этом смысле достигнутое выше заключение, что кроме высшей сущности все существующее создано этой высшей сущностью из ничего, т. е. не из чего-то, — то и само это заключение правильно следует из предшествующих (положений), и из него, в свою очередь, нет никаких неприемлемых дальнейших следствий.

Тем не менее отнюдь не несуразно и без всякого противоречия можно сказать, что созданное творящей субстанцией возникло из ничего, так же, как обычно говорят, что некто стал богатым из бедного и получил здоровье из (состояния) болезни. Иначе говоря, кто раньше был бедный, теперь богач, чем он раньше не был; и кто раньше имел болезнь, теперь имеет здоровье, чего раньше не имел. Вот так можно уместным образом помыслить, если говорится, что творящая субстанция все создала из ничего или что через нее все создано из ничего, т. е. то, что раньше было ничем, теперь стало чем-то. В самом деле, само высказывание «Она создала» или «Они созданы» подразумевает, что когда она создала, она создала нечто; и когда они были созданы — они были созданы именно как нечто. Так, когда мы видим, как кто-нибудь был кем-то возвышен из очень униженного состояния к многим имениям или почестям, мы говорим: «Вот создал его из ничего», или: «Он был создан им из ничего», что значит: тот, кто прежде третировался как ничто, теперь, будучи «создан» тем (другим), истинно почитается как нечто.

Глава IX. (Что) то, что было создано из ничего, не было ничем, до того как возникло, в отношении разума создающего

Но мне кажется, я вижу то, что требует тщательного разъяснения того, в каком смысле можно сказать, что то, что было создано, прежде чем оно возникло, было ничем. Именно, никак не может быть разумным образом создано нечто кем-то, если в разуме делающего предварительно не имеется некоего как бы образца той вещи, которую предстоит сделать, или, лучше сказать, формы, или подобия, или правила. Итак, ясно, что все, прежде чем возникло, было в разуме высшей природы, как то, чем, или каким, или как оно имеет быть.

Поэтому если очевидно, что созданное было ничем до того, как возникло, поскольку оно (тогда) не было тем, что оно есть теперь, и не было того, из чего бы оно возникло, — оно все-таки не было ничем в отношении разума создающего, через который и соответственно которому все это возникло.

Глава X. (Что) этот разум есть некое изречение вещей, подобно тому как мастер сначала говорит про себя о том, что он будет делать

А эта форма вещей, которая в разуме его (создающего) предшествовала сотворению вещей, — что она иное, как не некое изречение вещей в самом разуме, подобно тому как мастер, когда собирается создать какое-то произведение своего искусства, говорит о нем про себя понятием своего ума? Под речью сознания, или разума, я понимаю здесь не то, когда представляются слова, обозначающие вещи, но когда сами вещи, но когда сами вещи, имеющие быть или уже существующие, созерцаются в сознании перед умственным взором. Ведь из повседневного опыта известно, что об одной и той же вещи мы можем говорить трояко. Именно, мы высказываем вещи или используя чувственные знаки, т. е. те, которые могут ощущаться телесными чувствами, чувственным образом; или те же самые знаки, которые вне нас являются чувственно воспринимаемыми, представляя внутри нас нечувственным образом; или не используя эти знаки ни чувственно, ни нечувственно, но внутренне, в уме высказывая эти вещи — с помощью воображения тел или понимания смысла соответственно различному характеру этих вещей. Например, я в одном смысле говорю о человеке, когда обозначаю его этим именем, «человек»; в другом смысле — когда я молча представляю себе (само) это имя; еще в другом когда мое сознание созерцает этого человека — или при посредстве телесного образа, или через смысл. Через телесный образ — когда воображается его чувственно воспринимаемая фигура, через смысл — когда ум мыслит его всеобщую сущность т. е. «животное разумное смертное».

А эти три разновидности высказывания состоят каждое из слов своего рода. Но слова того (типа) высказывания, который я поставил третьим и последним являются естественными и одни и те же у всех народов, если речь не идет о вещах неизвестных. А поскольку все другие слова отыскиваются ради этих, то там, где есть эти, не нужно никакое другое слово для познания вещи; а где этих не может быть, всякое другое бесполезно для указания вещи. Ведь вовсе не глупо сказать, что слова тем истеннее, чем больше они подобны вещам, к которым они относятся, и чем отчетливее будут их обозначать. Ведь за исключением тех вещей, которые мы используем для обозначения их самих, в качестве их имен, каковы некоторые слова, такие, как гласный «а», за исключением, говорю, их, никакое другое слово, кажется, не является настолько подобным вещи, к которой относится, и не выражает ее так, как то подобие, которое запечатлевается в умственном взоре (человека), мыслящего саму эту вещь. Значит, это и следует по праву называть самым собственным и главным словом вещи. Поэтому если никакое высказывание о какой-либо вещи настолько не приближается к вещи, как то, которое состоит из слов этого рода, и не может быть ничего другого столь подобного вещи, имеющей быть или уже существующей в чьем-либо разуме, то недаром может показаться, что у высшей субстанции такое высказывание вещей было и до них, так что они возникли через него; и существует, когда они уже созданы, так что они могут быть познаваемы через него.

Глава XI. (Что) все же много есть в этом подобии несходного

Но хотя, несомненно, высшая субстанция как бы произносит в себе все творение раньше, чем создает его, соответственно этому своему внутреннему высказыванию и через него, — как мастер сначала понимает умом то, что потом выполняет в произведении согласно понятию ума, все же я вижу в этом подобии много несходного. Так, первая (высшая субстанция) не предполагала ничего другого (кроме себя), из чего она составила бы в себе форму того, что собиралась сделать, или что она усовершенствовала бы до той степени, на которой оно станет тем, что оно есть. Мастер же вовсе ни умом не может, воображая, постигнуть что-либо телесное, если каким-то образом уже не знает этого, в целом или по частям, из других вещей, ни завершить произведение, уже «схваченное» умом, если недостает материи или чего-то (еще), без чего задуманная работа не может возникнуть. Ведь хотя человек может образовать мысленное представление или чувственный образ какого-нибудь такого животного, которое не существует никогда, однако никогда не сможет это сделать, не приделывая к нему частей, которые он (в свое время) усвоил памятью из других известных ему вещей. Поэтому у творящей субстанции и мастера внутренние изречение произведений их, назначенных к созданию, отличаются друг от друга тем, что первое, ниоткуда (со стороны) не приобретенное и ничем другим не подсобляемое, но существующее как первая и единственная причина, могло быть достаточно своему художнику для выполнения его произведения; второе же (высказывание) не является ни первым, ни единственным, ни достаточным своему даже для начала. Поэтому то, что сотворено через первое, вообще есть не что иное, как то, что существует через него; того же, что возникло через второе, поистине не существовало бы, если бы не стало тем, что существует не через него.

Глава XII. (Что) это изречение высшей сущности есть высшая сущность

Но если разумный смысл с равной достоверностью убеждает в том, что все, что создала высшая субстанция, она создала не через иное, как через самое себя, и (с другой стороны) что все, что она создала, она создала через свою внутреннюю речь, или изрекая каждое отдельно, или, может быть, все разом, одним словом: что может быть более необходимо, чем то, что эта речь высшей сущности есть сама эта высшая сущность? Я вовсе не считаю, что рассмотрение этой речи можно с пренебрежением пропустить: но я думаю, что раньше, чем о ней можно будет порядочно трактовать, надо кропотливо исследовать некоторые качества этой высшей субстанции.

Глава XIII. (Что) как все было создано через высшую сущность, так через нее и произрастает

Итак, установлено, что все создано через высшую природу, — все, что (только) не тождественно ей. И разве лишь неразумному уму может показаться сомнительным, что все, что было создано, пока оно существует, произрастает и укрепляется при поддержке того же самого, чьим действием имеет свое бытие из небытия. Ибо в точности таким же рассуждением, как и то, согласно которому все существующее существует через нечто одно, вследствие чего само это (одно) существует через себя, а все остальное — через иное, тем же, говорю, рассуждением можно доказать, что все произрастающее произрастает через нечто одно, вследствие чего только само это одно произрастает через себя, а все остальное — через иное. Поскольку не может быть иначе, как чтобы все созданное произрастало через иное, а то, чем все создано, через себя само, то необходимо, что как ничто не создано помимо творящей налично присутствующей сущности, так ничто и не произрастает иначе как через ее охранительное наличное присутствие.

Глава XIV. (Что) она есть во всем, и через все, и все из нее, и через нее, и в ней

Если это так, то лучше даже сказать, поскольку это с необходимостью следует так, что там, где ее нет, нет ничего. Значит, она есть повсюду, и через все, и во всем. А поскольку нелепо, чтобы (сущность) творящая и охраняющая в каком-либо отношении никогда не могла превзойти совокупность созданного, словно какая-нибудь тварь, неспособная избыть огромность творящей и охраняющей сущности, то очевидно, что эта (сущность) носит и превосходит, заключает (в себе) и (собой) проникает все остальное. Тогда, если добавить это к вышенайденному, она существует во всем, и через все; и из нее, и через нее, и в ней все. <…>

Глава LXIV. (Что) в это следует верить, хотя это и необъяснимо

Мне кажется, тайна вещи столь возвышенной превышает любую (самую высокую) степень изощернности человеческого ума, и потому я считаю, что следует воздержаться от попыток объяснить, каким образом это возможно. По-моему, должно быть достаточно для разведывающего непостижимую вещь, если он путем рассуждения придет к тому, что узнает, что она досто-вернейше существует, хотя и не сможет проникнуть умом в то, как это так; и не следует питать меньше веры в то, что утверждается на основании необходимых доказательств, которым не противоречит никакой довод, из-за того, что это не поддается объяснению вследствие непостижимой высоты этой природы. Что же так непостижимо, так неизреченно, как то, что превыше всего? Поэтому если все, что до сих пор обсуждалось о высшей сущности, утверждалось на основании необходимых рассуждений — пусть умом во все это и нельзя проникнуть так, чтобы в словах можно было объяснить, — прочность достоверности этих (рассуждений) ничуть не пошатнется. Ибо если вышеприведенное рассмотрение разумно постигает непостижимость того, каким образом эта высшая мудрость знает созданные ею вещи, о которых нам необходимо столь много знать, то кто бы объяснил, каким образом она знает или речет себя саму, — о которой человек может знать либо вообще ничего, либо едва что-нибудь. Итак, если в силу того, что эта (высшая мудрость) сама себя речет, то Отец рождает, а Сын рождается: «род Его кто изъяснит?» (Ис. 53, 8).

Глава LXV. Каким образом о неизреченном можно истинно рассуждать

Но опять: если разумное содержание ее неизреченности таково, — вернее сказать, поскольку оно таково, — тогда каким образом устоит все то, что было обнаружено относительно этой (высшей мудрости) путем рассмотрения отношения Отца, Сына и Духа исходящего? Ведь если (все) это было изложено в истинном рассуждении, — тогда в каком смысле эта (мудрость) неизречена? Или, если она неизреченна, то в каком же смысле дело обстоит именно так, как было изложено? Может быть, так: до какой-то степени можно было разъяснить о ней, и потому ничто не мешает, чтобы было истинно то, что нами обсуждалось; но так как до глубины постигнуть ее нельзя, поэтому она неизреченна? Но что можно ответить на то, что выше уже было установлено в самом этом обсуждении: (именно), что высшая сущность настолько выше и вне всякой другой природы, что если иной раз что-то говорится о ней словами, общими для всех природ, то смысл при этом нисколько не общий? Ведь какой смысл подразумевал я во всех тех словах, о которых размышлял, как не общий и принятый? Следовательно, если обиходный смысл слов ей чужд, — все, о чем я рассуждал, к ней не относится. Тогда как же можно говорить, что нечто было найдено о высшей сущности, если то, что было найдено, (в действительности) далеко от нее отстоит?

Как же тогда? Может быть, в каком-то отношении было нечто найдено о непостижимой вещи, а в каком-то (другом) отношении ничего не было усмотрено в ней? Ведь мы часто говорим многое такое, чего не выражаем прямо, в собственном числе, как оно есть, а обозначаем косвенно, через иное, — то, чего не хотим или не можем выразить исчерпывающим образом и в собственном смысле — как когда мы говорим загадками. И мы часто видим нечто не в собственном виде, как есть на самом деле, а через какое-нибудь подобие или образ, — как когда рассматриваем чье-то лицо в зеркале. Так, и в самом деле, мы одну и ту же вещь и высказываем, и не высказываем, и видим, и не видим. Высказываем и видим косвенно, через иное, не высказываем и не видим прямо, через ее собственное свойство. Итак, в этом смысле ничто не мешает, чтобы и было истинным все до сих пор исследованное о высшей природе и чтобы она тем не менее пребывала неизреченной, если (при этом) никак не считать, что она выражается через свое существенное свойство, а (считать), что она каким-то образом обозначается через иное. Ибо каких бы имен, кажется, ни сказать об этой природе, — все они не столько указывают мне ее через ее собственные свойства, сколько намекают на нее через какое-нибудь подобие. Ведь когда я размышляю о значении этих слов, я в соответствии с привычкой легче понимаю (concipio) умом то, что наблюдаю на вещах созданных, чем то, что считаю превосходящим всякой человеческий ум. Ведь эти (слова) своим значением в уме моем образуют нечто гораздо меньшее, — правильнее сказать, нечто вовсе другое, чем то, к пониманию чего этот мой ум стремится продвинуться через это слабое знаменование. Ибо ни имени мудрости недостаточно мне для пояснения того, через что все было создано из ничего и сохраняется, (не) поддерживаемое ничем, ни имя сущности для меня не имеет силы выразить то, что по своей несравненной высоте далеко вверху надо всем, а по природным своим свойствам вполне вне всего. Итак, эта природа и так неизреченна, что ни в малой степени нельзя выразить ее, как она есть, через слова; и (вместе с тем) неложно будет (утверждение), если мы сумеем под руководством разума косвенно, через иное и как бы гадательно, что-то утверждать о ней.

Глава LXVI. (Что) познание ближе всего подходит к высшей сущности при посредстве разумного сознания

Итак, поскольку ясно, что ничто из этой природы нельзя воспринять (прямо) через ее собственные свойства, но можно только косвенно, через иное, то достоверно, что ее познание больше достигается через то, что больше приближается к ней по сходству. Ведь все, что среди тварей наверняка более подобно ей, то с необходимостью превосходнее (остального) по природе. Потому оно и через большее пособие больше помогает разведывающему уму приближаться к высшей истине и посредством отличнейшей среди других тварной сущности больше учит, что должен думать этот ум о (сущности) творящей. Итак, бесспорно, что творящая сущность познается в тем более высокой степени, чем по более близкой к ней твари она ищется. Ведь что всякая сущность насколько существует, настолько подобна высшей сущности, — в этом не позволяет усомниться приведенное уже выше рассуждение. Итак, ясно, что как есть только одно разумное сознание среди всех тварей, которое способно восстать к исследованию этой (высшей сущности), так в не меньшей степени одно и то, через которое оно имеет возможность продвинуться к ее нахождению. Ибо уже известно, что это (сознание) больше всего приближается к ней по подобию природной сущности. Поэтому вполне ясно, что чем усерднее разумное сознание погружается со вниманием в себя, тем успешнее восходит к познанию ее; и сколько пренебрегает созерцать само себя — столько же отпадет от видения ее.

Глава LXVII. (Что) это сознание есть ее зерцало и образ

Итак, лучше всего это (сознание) можно назвать как бы «зеркалом», в котором созерцается, так сказать, образ Того, Кого «лицом к лицу» нельзя видеть. Ведь если из всего, что было создано, только одно это сознание может помнить о себе, и разуметь, и любить себя, — непонятно, зачем отрицать, что в нем есть истинный образ этой сущности, которая состоит в неизреченной Троице через память самой себя, и разумение, и любовь. Или, конечно, оно тем более доказывает, что оно есть истинный образ этой (высшей сущности), поскольку может помнить о ней, разуметь и любить ее. Ведь чем больше это (сознание) и чем подобнее этой (высшей сущности), тем больше оно узнается как истинный образ этой (сущности). И вообще нельзя помыслить, чтобы разумной твари по природе было дано нечто столь замечательное и столь подобное высшей мудрости, сколь (замечательно и подобно ей) то, что она может помнить, и разуметь, и любить то, что больше и лучше всего. Значит, никакой твари не было вручено ничто другое, что так являло бы собою образ Творца.

Глава LXVIII. (Что) разумная тварь создана для того, чтобы любить высшую сущность

Итак, кажется, следует, что разумная тварь ни к чему не должна столько прилежать, как к тому, чтобы этот образ, запечатленный в ней через природную способность, выразить через самопроизвольное действие. В самом деле, помимо того что она самим бытием своим обязана своему Творцу, — так как известно, что не может быть ничего столь замечательного, как помнить, и разуметь, и любить высшее благо, — поэтому, конечно, мы приходим к убеждению, что нет ничего, чего следовало бы желать столь же сильно. Ведь кто станет отрицать, что все лучшее, что есть в способности, тем более должно быть в воле?

Наконец, для разумной природы «быть разумной» означает не что иное, как быть в состоянии отличить справедливое от несправедливого, истинное от неистинного, доброе от недоброго, более доброе от менее доброго. Но эта способность будет для нее не вовсе бесполезной и не совсем никчемной лишь в том случае, если она будет любить или отвергать различаемое ею соответственно (вынесенному) суждению истинного различения. Итак, из этого достаточно ясно видно, что всякое разумное (существо) существует для того, чтобы в соответствии в тем, как это (разумное существо) решит о чем-то различающим разумом — является ли это нечто более или мене добрым или вовсе не добрым, — так оно будет больше или меньше любить это (нечто) или (вовсе) отвергать его. Итак, нет ничего яснее: разумная тварь была создана для того, чтобы любить высшую сущность превыше всех благ, так как эта сущность есть высшее благо; вернее сказать, (она была создана, чтобы) ничего не любить, кроме нее самой или (чего-то) ради нее, потому что эта (сущность) является благой сама по себе, и ничто не благо иначе как через нее. Любить же ее (разумное существо) не сможет, если не будет стараться усердно вспоминать и разуметь ее. Следовательно, ясно, что разумная природа должна устремлять всю свою волю и мощь к памяти, и разумению, и любви высшего блага, — ведь она знает, что само бытие ее к этому назначено. <…>

Глава LXXVII. (Что) следует верить в Отца и Сына и Духа их в равной степени, и по отдельности, и в троих вместе

Итак, следует верить равно в Отца, и в Сына, и в Духа их — и в (каждого) по отдельности, и в троих вместе, потому что и отдельно Отец, и Сын отдельно, и отдельно Дух их — каждый есть высшая сущность; и все вместе, Отец и Сын с Духом их, суть (трое) одна и та же высшая сущность, в которую только одну и должен верить каждый человек, ибо она есть единственная цель, к которой следует во всяком помышлении и действии своем, через любовь, устремляться. Отсюда ясно, что как к ней стремиться никто не может, если не верует в нее, так никому не принесет пользы веровать в нее, в нее не стремясь.

Глава LXXVIII. Что есть живая, вера, и что — мертвая

Поэтому как бы твердо не веровать в столь великую вещь, напрасна будет вера и подобна какому-то мертвецу, если любовь не усилится и не оживет. В самом деле, то, что та вера, которой сопутствует соревнующая (об одном) с ней любовь, если представится ей возможность действовать, отнюдь не станет отлынивать, а скорее займется огромным количеством дел, чегс без любви она не могла бы, — это можно доказать хотя бы тем одним, что то, что любит высшую сущность, не может презирать ничто справедливое и не может допускать ничего несправедливого. Следовательно, так как то, что делает нечто, тем самым показывает, что в нем (самом) есть жизнь (ведь без нее оно не могло бы (это) делать), то не зря говорится и то, что вера работящая живет, ибо имеет жизнь от любви, без которой она не работала бы, и то, что ленивая вера не живет, ибо лишена (этой) силы любви, с которой (имей она ее) она не ленилась бы. Поэтому если слепым называется не только утративший зрение, но и тот, кто не имеет его, хотя должен иметь, то почему нельзя так же назвать веру без любви «мертвой», не в том смысле, что она утратила жизнь свою, т. е. любовь, а потому что не имеет того, что всегда должна иметь? Значит, как та «вера, действующая любовью», узнается как живая, так та, которая «презрением ленится», несомненно, мертва. Итак, вполне правильно можно сказать, что живая вера верует в то, что следует верить, мертвая же вера верует только тому, чему следует верить.

Глава LXXIX. Как в некотором смысле можно сказать относительно высшей сущности — чего три?

Вот уже ясно, что каждому человеку надлежит веровать в некое тройное единство и в единую Троицу. В одну и в единство — потому что одна есть сущность, в тройное же и в Троицу — потому что есть три неизвестно чего. Ведь хотя я могу сказать «Троицу», поскольку Отец, Сын и Дух их, их трое, все же я не могу произнести одним именем: три чего, как, например, если бы я сказал: «Поскольку три лица», так же как я сказал: «В единство, поскольку одна субстанция». Ведь их нельзя считать тремя лицами, так как все множественные лица существуют так раздельно друг от друга, что с необходимостью должно быть столько же субстанций, сколько есть лиц, — что можно видеть на примере «многих людей», которые таковы, что сколько людей, столько неделимых субстанций. Потому в высшей сущности как нет многих субстанций, так нет многих лиц.

Итак, допустим, кто-то захочет сказать кому-нибудь об этом: как скажет он — Отец, Сын и Дух их составляют три чего? — если только, вынуждаемый необходимостью поставить (какое-то) подобающее имя, не выберет для обозначения того, что (вообще говоря) не может быть названо подобающе никаким именем, какое-нибудь из таких, которые (впрочем) не могут сказываться о высшей сущности во множественном числе; как если бы он, например, сказал, что эта чудесная Троица есть одна сущность, или природа, и три лица, или субстанции? Ибо эти два имени предпочтительнее для обозначения множественности в высшей сущности, так как лицо сказывается всегда только о неделимой разумной природе, а субстанция преимущественным образом сказывается о неделимых, которые именно и существуют как многое. В самом деле, именно неделимые всегда «стоят под», т. е. «лежат под» привходящими, и потому их правильнее называть «субстанциями». В связи с этим уже выше было ясно (показано), что высшая сущность, которая не является «подлежащим» ни для каких привходящих, не может быть в собственном смысле названа субстанцией, если только слово «субстанция», не употребляется (как синоним) вместо «сущности». Итак, на основе этого необходимого рассуждения можно, не опасаясь возражений, сказать об этой высшей единой Троице или тройном единстве: «Одна сущность и три лица, или три субстанции».

Глава LXXX. (Что) она властвует над всеми, и правит всем, и есть единый Бог

Итак, видно — вернее сказать, утверждается без колебаний, — что то, что называется «Бог», отнюдь не есть ничто и что имя Бога правильно приписывается одной только этой высшей сущности. Ибо каждый говорящий, что существует Бог, один или много, разумеет при этом не иное, как некоторую субстанцию, которую он считает выше всякой природы, за исключением только Бога (же), — такую, что люди должны ее и почитать за ее выдающееся достоинство, и молить (о заступничестве) против какой-нибудь неминуемо предстоящей им необходимости. А что же должно быть так почитаемо ради его собственного достоинства и умоляемо ради любой вещи, как не всеблагой и всемогущий Дух, властвующий над всеми и всем правящий? Ведь как установлено, что все было создано и произрастает через благое премудрое всемогущество Его, так, безусловно, не подобает считать, что Он не властен над вещами, им созданными, или что созданное им управляется другим, менее могущественным, менее благим и премудрым или вообще никаким разумом, а только неупорядоченным кругообращением случайностей, хотя только Он один таков, что через Него всякому хорошо, а без Него никому; и из Него, и через Него, и в Нем существует все. Итак, если только Он один есть не просто благой Творец, но и мощнейший Господь, и мудрейший наставник всех, то совершенно прозрачно видно, что только Он таков, Кого всякая природа должна изо всех сил своих, любя, почитать и, почитая, любить, и только от Него стоит уповать на процветание, к Нему только надо убегать от ненавистников, и Его одного молить о всякой вещи. Значит, поистине, Он не просто Бог, но единственный Бог, неизреченно тройной и единый.

Главы 1-26.

Публикуется по: Ансельм Кентерберийский. Сочинения. М., 1995. С. 125–146. Перевод И. В. Купреевой.

Глава I. Побуждение ума к созерцанию Бога

Эй, человечишка, ныне отлучись ненадолго от занятий твоих, на малое время отгородись от беспокойных мыслей твоих. Отшвырни тягостные заботы и отложи на потом все надсадные потуги твои. Хоть немножко опростай в себе места для Бога и хоть вот столечко отдохни в нем. «Войди в опочивальню» ума твоего, выпроводи вон все, кроме Бога и того, что помогает тебе искать Его, и «затворив дверь», ищи Его. Говори же, «Все сердце мое», говори; «Ищу лица Твоего, „лица Твоего, Господи“, взыскую» (Пс. 26, 8). Эй же ныне и Ты, Господи Боже мой, научи сердце мое, где и как да ищет Тебя, где и как найдет Тебя. Господи, если Ты не здесь, где найду Тебя, отсутствующего? Если же Ты всюду, почему я не вижу Тебя присутствующего? Но истинно обитаешь Ты в «свете неприступном» (1 Тим. 6, 16). А где свет неприступный? Или как поступиться мне к свету неприступному? Или кто приведет и введет меня в него, чтобы я увидел Тебя в нем? И потом, в каких знаках, в каком обличий мне искать Тебя? Я никогда не видел Тебя, Господи Боже мой, не знаю лица Твоего. Что делать, Господи всевышний, что делать этому дальнему Твоему изгнаннику? Что делать рабу Твоему, томящемуся от любви к Тебе и далеко заброшенному от лица Твоего? (Пс. 50, 13). Пыхтит от усердия видеть Тебя, и вот отсутствует лицо Твое. Приступить к Тебе желает, и неприступна обитель Твоя. Найти Тебя страждет, и не ведает места Твоего. Господи, Ты Бог и Ты Господь мой — а я ни разу не видел тебя. Ты создал меня и воссоздал, и все добро, какое есть у меня, Ты вручил мне — а я так и не знаю Тебя. В конце концов, я и создан был для того, чтобы видеть Тебя, — и все никак не исполняю то, зачем был создан.

О жалкий жребий человека, утратившего то, ради чего он был создан! О тяжелое и гибельное это падение его! Увы, что потерял он и что нашел, чем изошел и чем остался! Потерял блаженство, для которого был создан, нашел нужду, для которой не был создан. Изошел тем, без чего ничто не счастливо, остался тем, что само по себе — одно несчастье. «Ел» тогда «хлеб ангельский человек» (Пс. 77, 26), которого теперь алчет; ест теперь «хлеб печали» (Пс. 126, 2), которого тогда не знал. Увы, всенародный вопль человеков, вселенское стенание сынов адамовых! Адам отрыгивал от сытости, нам сводит дыхание голод. Он роскошествовал, мы побираемся. Он счастливо держал, да жалко спустил, а мы несчастливо нуждаемся, и желаем жалостно, и, увы, остаемся пусты. Почему он не стерег для нас, когда легко мог, то, от чего мы теперь столь тягостно свободны? Почему он закрыл нам свет и обвел нас потемками? Для чего отнял у нас жизнь и навлек на нас смерть? Бедные, из чего мы извергнуты, во что ввергнуты! Откуда низринулись, куда погрузились! Из отечества в ссылку, от видения Бога в слепоту нашу. От приятности бессмертия в горечь и ужас смерти. Жалкая перемена! От какого добра в какое зло! Тяжело проклятье, тяжела скорбь, тяжело все.

Но, увы и мне несчастному, одному из прочих несчастных сыновей евиных, удаленных от Бога, — что начинал я и что исполнил? Куда тянулся и куда прибыл? О чем задыхался в ревностном волнении и о чем теперь только вздыхаю? Искал блага — «и вот ужасы» (Иер. 14, 19). Лез к Богу — а уткнулся в себя самого. Покоя искал в сокровенном моем, а «встретил тесноту и скорбь» в заветных глубинах моих (Пс. 114, 3). Хотел смеяться от радости души моей и принужден стенать «от терзания сердца моего» (Пс. 37, 9). Веселия чаял — и вот учащаются вздохи.

И — о Ты, Господи, доколе? «Доколе будешь забывать» нас, «доколе будешь скрывать лице Твое» от нас? (Пс. 12, 2). Когда призришь и услышишь нас? Когда просветишь глаза наши и явишь нам «лице Твое»? (Пс. 79, 4, 8). Когда возвратишь Себя нам? Призри, Господи, услышь, просвети нас, явись нам, чтобы было нам хорошо, без Тебя нам так плохо, Пожалей трудов и тщания нашего о Тебе, ибо мы ничего не можем без Тебя. Ты приглашаешь нас «помоги нам» (Пс. 78, 9). Молю, Господи, не дай духу моему упасть в отчаянии, но дай воспрянуть в чаянии. Молю, Господи, огорчено сердце мое запустением своим, услади его утешением Твоим. Молю, Господи, алкая начал я искать Тебя, да не покину Тебя не евши. Голодный пришел я, да не уйду немытым. Бедняк, пришел я к богатому, проситель милостыни — к милостивому; да не уйду пустой и презренный. И коль скоро «вздохи мои предупреждают хлеб мой» (Иов. 3, 24), то хоть после вздохов дай хлеба. Господи, согнут дугою, могу смотреть я только вниз; выпрями меня, чтобы я мог видеть и то, что вверху. «Беззакония мои, превысившие голову мою», обвернулись вокруг меня и «как тяжелое бремя» тяготеют на мне (Пс. 37, 5). Разверни меня, облегчи меня, «да не затворит» пучина их «зев свой» надо мной (Пс. 68, 16). Да будет мне позволено (одним глазком) взглянуть на свет Твой, хоть издалека, хоть из глубины. Научи меня искать Тебя и явись ищущему; ибо ни искать Тебя не умею, если не научишь, ни найти — если не явишься. Да взыщу Тебя, желая, возжелаю, взыскуя; найду Тебя любя и возлюблю нашед.

Признаю, Господи, и за то благодарствую, что Ты сотворил во мне этот образ Твой, чтобы, Тебя помня, я думал о Тебе и любил Тебя. Но он так стерся от целований порочных, так закопчен дымом грехов, что не может делать то, для чего был создан, если только ты не обновишь и не преобразишь его. Я, Господи, не стремлюсь проникнуть в высоту твою, ибо нисколько не равняю с ней мое разумение; но желаю сколько-то уразуметь истину Твою, в которую верует и которую любит сердце мое. Ибо я не разуметь ищу, дабы уверовать, но верую, дабы уразуметь. Верую ведь и в то, что «если не уверую, не уразумею»!

Глава II. (Что) Бог поистине существует

Итак, Господи, дающий вере разумение, дай мне, сколько сам знаешь, чтобы я понял, что Ты есть, как мы веруем, и то есть, во что мы веруем. А мы веруем, что Ты есть нечто, больше чего нельзя ничего себе представить. Значит, когда «сказал безумец в сердце своем: нет Бога» — он сказал, что какой-то такой природы нет? (Пс. 13, 1; 52, 1). Но, конечно, этот же самый безумец, слыша, как я говорю: «Нечто, больше чего нельзя ничего себе представить», — понимает то, что слышит; а то, что он понимает, есть в его уме, даже если он не имеет в виду, что такая вещь существует. Ведь одно дело — быть вещи в уме; другое — подразумевать, что вещь существует. Так, когда художник заранее обдумывает то, что он будет делать, он, правда, имеет в уме то, чего еще не сделал, но отнюдь не подразумевает его существования. А когда он уже нарисовал, он и имеет в уме, и мыслит как существующее то, что уже сделал. Значит, убедится даже безумец, что хотя бы в уме есть нечто, больше чего нельзя ничего себе представить, так как когда он слышит это (выражение), он его понимает, а все, что понимается, есть в уме. И, конечно, то, больше чего нельзя себе представить, не может быть только в уме. Ибо если оно уже есть по крайней мере только в уме, можно представить себе, что оно есть и в действительности, что больше. Значит, если то, больше чего нельзя ничего себе представить, существует только в уме, тогда то, больше чего нельзя себе представить, есть то, больше чего можно представить себе. Но этого, конечно, не может быть. Итак, без сомнения, нечто, большее чего нельзя себе представить, существует и в уме, и в действительности.

Глава III. (Что) Его нельзя представить себе несуществующим

И оно, конечно, существует столь истинно, что его нельзя представить себе несуществующим. Ибо можно представить себе что существует нечто такое, чего нельзя представить себе, как несуществующее; и оно больше, чем то, что можно представить себе как несуществующее. Поэтому если то, больше чего нельзя себе представить, можно представить себе как несуществующее, тогда то, больше чего нельзя представить себе, не есть то, больше чего нельзя себе представить; противоречие. Значит, нечто, больше чего нельзя себе представить, существует так подлинно, что нельзя и представить себе его несуществующим.

А это Ты и есть, Господи Боже наш. Значит, ты так подлинно существуешь, Господи Боже мой, что нельзя и представить себе, будто Тебя нет. И недаром. Ведь если какой-нибудь ум мог бы представить себе что-нибудь лучше тебя, это значило бы, что тварь возвысилась над Творцом и судит о Творце, что очень нелепо. Притом все сущее, кроме Тебя одного, можно представить себе как несуществующее. Значит, Ты один всего подлиннее, а потому Ты и больше всего имеешь бытие: ибо все другое существует не столь истинно и потому имеет бытия меньше. Почему же тогда «сказал безумец в сердце своем: нет Бога», если столько естественно для разумного ума, то Ты существуешь больше всего? Почему, как не потому, что он глупец и безумец?

Глава IV. Как безумец сказал в сердце своем то, чего нельзя себе представить

Но как он сказал в сердце то, чего не мог представить себе? Или как не мог представить себе того, что сказал в сердце, когда одно и тоже значит: сказать в сердце и представить себе? И если на самом деле, вернее сказать, поскольку на самом деле и представил себе, раз «сказал в сердце», и не сказал в сердце, раз не мог себе представить, то, значит, не в одном лишь смысле говорится нечто в сердце и представляется. Иначе ведь представляется вещь, когда представляется звук, ее обозначающий; иначе — когда мыслится само то, что есть вещь. В первом значении можно представить себе, что Бога нет, во втором — ничуть не бывало. Потому что никто, понимающий, что такое Бог, не может представить себе, что Бога нет, хотя бы произносил в сердце эти слова — или без всякого выражения вовне, или с каким-нибудь. Бог ведь есть то, больше чего нельзя себе представить. Кто это хорошо понимает, тот, разумеется, понимает, что это существует так, что даже и в представлении не может не существовать. Значит, кто понимает, что Бог так существует, не может представить его себе несуществующим.

Благодарю Тебя, Господи благий, благодарю Тебя за то, что то, во что раньше веровал я силой дара Твоего, теперь так понимаю силой просвещения Твоего, что если бы и не хотел верить в то, что Ты существуешь, не мог бы этого не понимать.

Глава V. (Что) Бог есть все, чему лучше быть существующим, чем несуществующим; и что Он один, существуя сам по себе, все остальное создает из ничего

Что же Ты тогда такое, Господи Боже, больше которого нельзя себе представить? Что же, если не то, что, будучи превыше всего, единственное, существуя само по себе, все остальное создало из ничего? Ведь все, что не таково, меньше, чем можно себе представить. Значит, какого блага недостает высшему благу, через которое существует всякое благо? Следовательно, ты праведен, правдив, блажен и все прочее, чему лучше быть, чем не быть, как лучше быть праведным, чем неправедным, блаженным, чем не блаженным.

Глава VI. Каким образом он чувствителен, если Он не есть тело

Но если лучше быть чувствительным, всемогущим, милосердным, бесстрастным, чем не быть (всем этим): как же Ты чувствителен, если Ты не тело; или всемогущ, если всего не можешь; или вместе милосерд и бесстрастен? Ведь если чувствительны только телесные вещи, поскольку чувства существуют относительно тел и в телесном, то как Ты можешь быть чувствительным, когда Ты не тело, но высший Дух, который лучше тела?

Но если «чувствовать» есть не что иное, как познавать, и существует не иначе как ради познания, — ибо кто чувствует, тот познает соответственно свойству чувств, как через зрение — цвета, через отведывание — вкусовые качества, то не будет неправильно сказать о нем, что он каким-то образом чувствует все, что как-то познает. Значит, Господи, хотя Ты и не тело, все же Ты истинно в высшей степени чувствителен, в том смысле, что Ты в высшей степени все познаешь, а не в том, в котором животное познает телесным чувством.

Глава VII. Каким образом Он всемогущ, если многого не может

Но и всемогущ Ты как, если всего не можешь? Или если не можешь повреждаться, лгать, делать истинное ложным, как бывшее небывшим, чтобы бывшее стало небывшим, и многое подобное: в каком смысле ты можешь все?

Но, может быть, эта способность мочь все это означает не мощь, но немощь? Ведь тот, кто это может, может то, чего не следует и что недолжно. Этого же чем больше он может, тем более мощны в нем упрямство и извращенность, а сам он против них может меньше. Значит, тот, кто так может, не мощью может, но немощью. Ведь не потому говорится о нем «может», что он сам может, но потому, что его немощь заставляет мочь в нем другое, т. е. в некоем иносказательном смысле, как многое говорится в несобственном значении, например, когда мы ставим «быть» вместо «не быть» и «делать» вместо того, что на самом деле означает «не делать» или вместо «делать ничто». Ведь мы часто говорим тому, кто отрицает существование какой-то вещи: «Так и есть, как ты говоришь», хотя гораздо правильнее, казалось бы, сказать: «Так и нет, как ты говоришь». Опять-таки, мы говорим: «Он сидит», как «Он делает», или: «Он отдыхает», как «Он делает», хотя «сидеть» не значит «делать что-то», а «отдыхать» — значит вообще ничего не делать. Итак, когда говорится, что кто-то имеет силу делать или претерпевать то, чего не следует и не положено, под силой подразумевается бессилие, ибо чем больше он имеет этой силы, тем сильнее в нем упрямство и извращенность, а он против них тем бессильнее. Значит, Господи Боже, Ты потому поистине всемогущ, что ничего не можешь через посредство немощи и ничто не имеет силы против Тебя.

Глава VIII. Каким образом Он и милосерд, и бесстрастен

Но как же Ты и милосерд и вместе бесстрастен? Ведь если Ты бесстрастен, Ты не сострадаешь; если Ты не сострадаешь — значит, сердце Твое не сжали-вается, сострадая жалкому, что и есть милосердие. А если Ты не милосерд, то откуда несчастным такое утешение?

Значит, как же Ты, Господи, и милосерд, и немилосерд, если и так: милосерд — для нас и нет — сам по себе? Иначе говоря, милосерд согласно нашему чувству и немилосерд — согласно Твоему. Так что когда Ты озираешь нас, жалких, мы чувствуем действие милосердного, а Ты не испытываешь страсти. Итак, ты и милосерд, ибо жалких спасаешь, и грешникам Твоим прощаешь; и немилосерд, ибо несчастье не повергает Тебя в страсть.

Глава IX. Каким образом вполне справедливый и самый справедливый щадит злых; и о том, что Он справедливо сжаливается над злыми

Но злых как Ты щадишь, если Ты и всецело праведен, и в высшей степени праведен? Иначе говоря, как же выходит, что всецело и в высшей степени справедливый делает то, что несправедливо? Или какая справедливость в том, чтобы заслужившему смерть вечную дать жизнь вековечную? Отчего же, Боже добрый, добрый и к добрым и ко злым, отчего спасаешь Ты злых, если это несправедливо, а Ты не делаешь ничего несправедливого?

Потому ли, что благость Твоя непостижима, скрывается это в свете неприступном, где Ты обитаешь? Поистине в высочайшем и сокровеннейшем благости твоей укрыт источник, откуда изливается поток милосердия Твоего. Ибо хотя всецело Ты и в высшей степени справедлив, все же потому Ты милостив также и к злым, что в высшей степени благ. Ведь Ты был бы менее благ, если бы ни к какому злому не был милостив. Ибо лучше тот, кто добр и к добрым и к злым, чем тот, кто добр только к добрым, И лучше тот, кто добр к злым, и наказывая и щадя, чем тот, кто — только наказывая. Значит, Ты потому милосерд, что Ты всецело и в высшей степени благ. И если может быть понятно, почему Ты воздаешь добрым добром, а злым злом, то, конечно, глубочайшего изумления достойно то, что Ты, всецело справедливый и ни в чем не нуждающийся, злым и виноватым перед тобою воздаешь добром. О высота благости Твоей, Боже мой! И видно, отчего Ты милосерд, и не до конца видно. Видно, откуда поток изливается, и не разглядеть источник, его рождающий. Ведь и от полноты благости — то, что Ты кроток к грешникам Твоим, и в высоте благости прячется причина этого. В самом деле, когда Ты по благости своей воздаешь добрым добром, а злым злом, то видно, что этого требует смысл справедливости. Но если Ты воздаешь злым добром, то нам понятно, что всеблагой пожелал это сделать, и удивительно, почему мог пожелать такого в высшей степени справедливый.

О милосердие, из сколь изобильной сладости и сладостного изобилия ты притекаешь к нам! О безмерность доброты Божьей, с какой страстью должны любить тебя грешники! Праведных ведь Ты спасаешь рука об руку с справедливостью, а этих освобождаешь, когда они прокляты справедливостью. Одних — при помощи их заслуг, других — вопреки их заслугам. Одних — узнавая то добро, которое Ты сам им дал; других — не помня зол, которые ты ненавидишь. О безмерная благость, Ты, что так превосходишь всякое разумение, да приидет на меня это милосердие, исходящее из толикого изобилия Твоего! Да вольется в меня то, что изливается из Тебя! Пощади меня по милости, не отомсти по справедливости! Ибо хотя и трудно уразуметь, каким образом милосердие Твое неразлучно с Твой справедливостью, все же необходимо веровать, что никак не противно справедливости то, что выливается из благости, которой вовсе нет без справедливости, вернее сказать, которая истинно согласна с справедливостью. Действительно, если Ты милосерд потому, что всеблаг, я все-благ лишь потому, что в высшей степени справедлив, — истинно, потому Ты милосерд, что в высшей степени справедлив. Помоги мне, Боже праведный и милосердный, Ты, чьего света ищу я, помоги мне уразуметь то, что я говорю. Итак, Ты воистину потому милосерд, что справедлив.

Тогда не из справедливости ли Твоей рождается милосердие Твое? Тогда не из справедливости ли Ты прощаешь злых? Если это так, Господи, если это так, научи меня, как это (понять). Так ли, что для Тебя справедливо быть таким благим, что лучше нельзя помыслить? И действовать столь мощно, что мощнее нельзя себе и представить? Ибо что справедливее этого? Этого же, конечно, не могло быть, если бы Ты был добр, лишь воздавая, а не прощая, и если бы Ты делал доброе только из доброго, а не злого тоже. Значит, вот в каком смысле справедливо то, что Ты прощаешь злым и что делаешь доброе из злого. Наконец, то, что происходит несправедливо, не должно происходить, а то, что не должно происходить, (если) происходит, (то) несправедливо. Итак, если Ты несправедливо милуешь злых, Ты не должен (их) миловать: а если не должен миловать, то Ты милуешь их несправедливо. И если такое сказать нельзя, то можно веровать, что Ты справедливо милуешь злых.

Глава X. Каким образом Он справедливо наказывает и справедливо милует злых

Но и то справедливо, что Ты злых наказываешь. Что ведь и справедливее, чем то, что добрые получат в ответ добро, а злые — зло? Как же тогда: и то справедливо, что Ты злых наказываешь, и то, что злых прощаешь?

Может быть, а одном смысле Ты справедливо наказываешь злых, а в другом — справедливо прощаешь злых? Ведь когда Ты наказываешь злых, это справедливо потому, что соответствует их заслугам; а когда прощаешь злых, это справедливо потому, что соразмерно не их заслугам, а Твоей благости. Иными словами, прощая злых, Ты справедлив по-своему, а не по-нашему, как и милосерд Ты по-нашему, а не по-своему. Ибо когда Ты спасаешь нас, которых по справедливости мог бы бросить, — как Ты милосерд не потому, что чувствуешь влечение, а потому, что мы чувствуем действие, — так Ты справедлив не потому, что воздаешь нам причитающееся должное, но потому, что делаешь то, что подобает Тебе, всеблагому. Вот как, значит, нет противоречия в том, что Ты справедливо наказуешь и справедливо прощаешь.

Глава XI. Как «все пути Господни — милость и истина» (Пс. 24, 10), и все же «праведен Господь во всех путях своих» (Пс. 144, 17)

Но разве не справедливо также и то, Господи, чтобы Ты злых наказывал? Ведь справедливо то, чтобы Ты так был справедлив, чтобы нельзя было представить себе Тебя еще справедливее. Атаким Ты никогда не мог быть, если бы воздавал только добрым добром и не воздавал злым злом. Ибо справедливее тот, кто и добрым и злым воздает заслуженное, чем тот, кто только добрым. Значит, по-Твоему, справедливо, Боже милостивый и праведный, и когда Ты наказываешь, и когда Ты прощаешь. Воистину, стало быть, «все пути Господни — милость и истина», и все же «праведен Господь во всех путях своих». Притом без всякого противоречия; ибо те, кого Ты хочешь наказать, несправедливо будет, если спасутся, атем, кого хочешь простить, несправедливо быть проклятыми. Ведь то одно только справедливо, чего Ты хочешь, и несправедливо, чего Ты не хочешь. Следовательно, так рождается от справедливости Твоей милосердие Твое, что справедливо то, что Ты так благ, что, и прощая, пребываешь благим. И наверное, поэтому всеправедный может желать добра злым. Но если как-нибудь еще можно понять, почему Ты можешь хотеть спасти злых, то, конечно, никакому рассудку непостижимо, почему Ты за равное зло одних, по высшей благости, спасаешь скорее, чем других, а этих — по высшей справедливости — проклинаешь скорее, чем тех.

Итак, значит, Ты поистине чувствителен, всемогущ, милосерд и бесстрастен постольку, поскольку Ты жив, мудр, благ, блажен, вечен и все остальное, чему лучше быть, чем не быть.

Глава XII. (Что) Бог есть сама жизнь, которою Он жив, и так же все прочее

Но, конечно, чем бы ни был Ты, Ты существуешь не иначе как сам по себе.

Значит, Ты и есть эта жизнь, которою Ты живешь, и премудрость, которой Ты все ведаешь, и благость, которой Ты благ и для добрых, и для злых, и так же все подобное.

Глава XIII. Каким образом Он один беспределен и вечен, когда и другие духи беспредельны и вечны

Но все, что сколько-нибудь ограничивается местом или временем, меньше того, что не подвержено ограничению никаким законом места или времени. Значит, поскольку больше Тебя нет ничего, никакое место или время тебя не связывает, но Ты существуешь всюду и всегда. Так как это можно сказать только о Тебе одном, Ты один беспределен и вечен. Как же тогда и другие духи называются беспредельными и вечными?

А Ты потому один являешься вечным, что Ты один из всего как не прекращаешь существовать, так и не начинаешь. Ну а как «один беспределен»? Может быть, так, что дух сотворенный по сравнению с Тобой ограничен, а по сравнению с телом беспределен? Ясно, что вполне ограниченным является то, что, будучи где-нибудь все целиком, не может одновременно присутствовать в другом месте; что, как можно воочию видеть, свойственно только телам. Беспредельно же то, что в одно и то же время, сразу, всюду есть целиком; и это можно помылить только о Тебе. А беспредельным и вместе с тем имеющим предел является то, что, находясь где-то, может в то же самое время быть целиком в другом мете, однако не всюду; что можно знать о других сотворенных духах. Ведь если бы душа не была целиком вся в отдельных членах своего тела, она не могла бы вся ощущать в отдельных (членах). Следовательно, Ты, Господи, единственный беспредельный и вечный, и все же другие духи также беспредельны и вечны.

Глава XIV. Как и почему не виден Бог ищущим его

Нашла ли ты, душа моя, чего искала? Искала Бога, и нашла, что он есть нечто высшее (в отношении) всего, то, чего лучше представить себе нельзя; и что он есть сама жизнь, свет, премудрость, благость, вечное блаженство и блаженная вечность; и что он таков всегда и всюду. Ведь если ты не нашла Бога твоего — как же быть тогда с тем, что Он есть то, что ты нашла и что ты помыслила Его с такой достоверной и истинной достоверностью? А если нашла — что это, что ты не чувствуешь того, что нашла? Почему не чувствует Тебя, Господи Боже, душа моя, если она нашла Тебя? Разве она не нашла Того, Кого нашла как свет и истину? Или могла ли она вообще что-либо помыслить о Тебе иначе как через «свет Твой и истину Твою» (Пс. 42, 3)? Значит, если она увидела свет и истину — она увидела Тебя. Если не увидела Тебя — не увидела ни света, ни истины. Или, может быть, и истина, и свет — то, что она увидела, а все-таки Тебя еще не увидела, ибо увидела Тебя насколько-то, но не увидела Тебя, как Ты есть.

Господи Боже мой, создатель и воссоздатель мой, скажи душе моей страждущей, что Ты есть другое, чем то, что она видит, чтобы она чисто видела то, чего желает. Она напрягается больше видеть и ничего не видит сверх того, что видит, кроме потемок; вернее, не потемки видит, ибо нет их в Тебе, а видит, что она не может больше видеть из-за темноты своей. Почему это, Господи, почему это? Затемнен зрак ее из-за нестойкости ее, или он помрачается перед блеском Твоим? Впрочем, что я: конечно, и я сама в себе затемняется, и Тобой ослепляется. Конечно, и помрачается своей короткостью, и повергается ниц перед Твоей безмерностью. Истинно так: и заволакивается тьмой из-за узости своей, и побеждается обширностью Твоей. Ведь сколь велик свет тот, от которого имеет сияние все истинное, что светит разумному уму! Сколь поместительна та истина, в которой все истинно, а вне которой — лишь ничто, и все ложно. Сколь безмерна она, видящая одним усмотрением и все, что когда-либо было создано, и кем, и через кого, и как оно из ничего было создано! Какая там чистота, какая простота, какая надежность и какой блеск! Явно больше, чем тварь может уразуметь.

Глава XV. (Что) Он больше, чем можно себе представить

Значит, Господи, Ты не только то, больше чего нельзя представить, но сам ты есть нечто большее, чем можно представить. Ибо раз можно представить нечто такого рода, — если это не Ты, получается, можно представить нечто большее Тебя: не может быть.

Глава XVI. (Что) это есть неприступный «свет», в котором Он обитает (1 Тим. 6, 16)

Истинно, Господи, это есть свет неприступный, в котором Ты обитаешь. Истинно ведь: ничто другое не проникнет в него так, чтобы там Тебя воочию увидеть. Истинно, потому не вижу его, что он для меня слишком безмерен; и, однако, все, что я вижу, я вижу при его посредстве, как глаз нетвердый то, что видит, видит при посредстве солнечного света, на который, когда тот в самом солнце, он смотреть не может. Не может разумение мое достигнуть до него. Слишком сияет он, ни уловить его не может зрак души моей, ни выдержать долгого смотрения на него. Ослепляется блеском, побеждается широтой, опускается долу безмерностью, в смущение приводится все охвати остью. О высший и неприступный свет, о истина целокупная и блаженная, как далек Ты от меня, а я так близок к Тебе! Как отстранен Ты от взора моего, когда я так предстою перед взором Твоим! Ты весь целиком вездесущ, а я не вижу Тебя. В Тебе двигаюсь, и в Тебе существую, и к Тебе не могу подступиться. Внутри меня Ты и вокруг меня, а я не чувствую Тебя.

Глава XVII. (Что) в Боге есть гармония, запах, вкус, мягкость, красота — своим невыразимым способом

Все еще сокрыт Ты, Господи, от души моей в свете и блаженстве Твоем, и потому она все крутится в потемках и нищете. Озирается — и не видит красы Твоей. Вслушивается — и не слышит гармонии Твоей. Напрягает нюх — и не чует запаха Твоего. Изощряет нёбо — и не узнает вкуса Твоего. Шарит руками — и не осязает мягкости Твоей. А ведь все это Ты имеешь, Господи, в Тебе, Твоим неизреченным способом, Ты, кто дал все это вещам, Тобою сотворенным, чтобы они имели это своим чувственным способом, но огрубели, застыли, притупились чувства души моей, грешные в извечной своей вялости.

Глава XVIII. (Что) ни в Боге, ни в вечности Его, которая есть Он сам, нет никаких частей

И снова — «вот ужасы», вот снова горе и печаль преграждают дорогу ищущему радости и веселия! Уже чаяла душа моя насытиться, и вот снова утопает в нищете! Уже тянулся я откусить — и вот только пуще прежнего взалкал! Я тщился восстать к свету Божьему и упал назад, в потемки мои. Даже не то что упал в них теперь, я чувствую себя опеленатым ими. Упал я в них прежде, чем зачала «меня мать моя». Уже в них «я был зачат» (Пс. 50, 7) и в их оболочке родился. Ведь все мы некогда пали в том, «в ком все» (Рим. 5, 12) согрешили.

С ним, с тем, кто легко держал и во зло себе и нам отпустил, все мы утратили то, что мы, когда хотим искать — не знаем, когда ищем — не находим, когда находим — это не то, что мы ищем. Помоги Ты мне, Господи, «ради благости Твоей» (Пс. 24, 7). «Сердце мое говорит от Тебя: „ищите лица Моего“; и я буду искать лица Твоего, Господи. Не скрой от меня лица Твоего» (Пс. 26, 8–9). Подними меня от меня самого к Тебе. Очисти, исцели, изостри, «просветли» глаз души моей, да зрит тебя. Собирает силы свои душа моя и всем разумением своим вновь устремляется к Тебе, Господи.

Что Ты такое, Господи, что Ты, как уразуметь тебя сердцу моему? Воистину Ты жизнь, Ты премудрость, Ты истина, Ты Благость, Ты блаженство, Ты вечность и истинное благо. Много всего этого, и не может скудное разумение мое охватить сразу столько единым взором, чтобы всем одновременно насладиться. Как же, Господи, Ты есть все это? Суть ли все это части Тебя, или каждое из них скорее все целиком есть то же, что Ты? Но всякая вещь, составленная из частей, представляет собой не совершенно одно, а есть некоторым образом многое, и она отлична от себя самой и может быть разъята действием или мыслью; все это неприменимо к Тебе, лучше которого нельзя ничего себе представить. Итак, нет в тебе никаких частей, Господи, и Ты не есть многое, но нечто настолько одно и то же сам с собой, что Ты ни в чем сам с собой, что Ты ни в чем сам с собой не имеешь несходства; более того, Ты — само единство, никакой мыслью неделимое. Следовательно, жизнь и мудрость и все остальное не части Твои, но все вместе они — одно, и каждое из них целиком есть то же, что и Ты и что все другое из них в отдельности. Значит, поскольку ни у Тебя нет частей, ни у вечности Твоей, которая есть Ты сам, то никогда и нигде не бывает части Тебя или Твоей вечности, но всюду Ты бываешь целиком, и вечность Твоя всегда есть целое.

Глава XIX. (Что) Он не бывает ни в месте, ни во времени, но все находится в Нем

Но если благодаря вечности Твоей Ты был, и есть, и будешь, а быть в прошлом не то же, что быть в будущем, и быть не то же значит, что быть в прошлом или в будущем, то каким образом вечность Твоя всегда есть целое?

Может быть, так, что из вечности Твоей ничто не преходит так, чтобы уже не быть, и ничто не существует в будущем так, как если бы пока еще не существовало? Тогда Ты не был вчера и не будешь завтра, но вчера, и сегодня, и завтра Ты есть. Вернее даже, ни вчера, ни сегодня и ни завтра есть ты, но просто и вне всякого времени. Ибо вчера, и сегодня, и завтра суть не иначе как во времени; Ты же, хотя ничего нет без Тебя, все-таки ни в месте, ни во времени, но все в Тебе. Ведь Тебя ничто не содержит, Ты же содержишь все.

Глава XX. (Что) Он прежде всего и после всего, даже вечного

Итак, Ты наполняешь все и охватываешь, Ты прежде и после всего. И впрямь, Ты прежде всего, потому что Ты существуешь до того, как все это возникло. Но как Ты — после всего? То есть как Ты после тех вещей, которые не имеют предела?

Не так ли, что они без Тебя нисколько не могут существовать, а Ты ничуть не станешь меньше, если даже они возвратятся в ничто? Наверное, как-то так (надо понимать, что) Ты после них. Или еще может быть так, что о них можно представить себе, что у них есть предел, а о Тебе — никак? Тогда ведь выходит, что у них все равно есть хоть какой-то предел, а у тебя никакого. А, конечно, то, что не имеет ни в каком случае предела, существует после того, что каким-то образом ограничено. Или, может быть, также и в том смысле ты превосходишь все, даже вечное, что Твоя и их вечность Тебе вся целиком предстоит, тогда как они из своей вечности еще не имеют того, что грядет, как уже не имеют того, что прошло? Да, и так тоже Ты после всех их, потому что Ты всегда присутствуешь там — или, то же самое, — перед Тобою всегда присутствует то, к чему (или куда) они еще не пришли.

Глава XXI. Есть ли это «век века» или «веки веков»?

Тогда это, наверное, есть «век века» или «веки веков»? Ведь как век времени содержит все временное, так Твоя вечность точно так же содержит и самые века времени. Эта вечность есть век, вследствие ее неделимого единства, и «веки», вследствие ее нескончаемой безмерности. И хотя Ты так велик, Господи, что все полно Тобою и все в Тебе, Ты, однако, существуешь без всякого пространства так, что ни середины, ни половины, никакой части нет в Тебе.

Глава XXII. (Что) Он один есть то, что Он есть, и Тот, Кто Он есть

Итак, Ты один, Господи, есть то, что Ты есть, и Ты один есть Тот, Кто Ты есть. Потому что то, что в целом представляет собой одно, в частях своих — другое, и в чем есть нечто изменчивое, не вполне есть то, что оно есть.

И то, что имеет начало в небытии, может быть представлено как несуществующее, и если не существует через другое, возвращается в небытие; и то, что имеет прошлое, которого уже нет, и будущее, которого еще нет, то не существует в собственном и абсолютном смысле. А Ты есть то, что Ты есть, ибо все, что Ты есть когда-либо и каким-либо образом, — то Ты есть целиком и всегда.

И Ты есть Тот, Кто есть в собственном смысле и просто, ибо не имеешь ни прошлого, ни будущего бытия, а только настоящее, и нельзя представить себе такого, чтобы Ты когда-нибудь не существовал. И Ты есть жизнь, и свет, и мудрость, и блаженство, и вечность, и многие блага в этом роде, и все же Ты есть только одно и высшее благо, сам для себя вполне достаточный, ни в чем не нуждающийся, Ты, в Ком все нуждаются для бытия и благополучия.

Глава XXIII. (Что) этим благом в одинаковой степени являются Отец, и Сын и Дух Святой; и они суть «одно нужное», т. е. всякое целокупное и единственное благо

Это благо есть Ты, Бог Отец; оно есть Слово Твое, т. е. Сын Твой. Действительно, не может в Слове Твоем, которым Ты речешь сам себя, быть что-то иное, чем Ты, ни что-то большее или меньшее Тебя, ибо Слово Твое так истинно, как Ты правдив, и потому эта истина, как и Ты, есть не иное, чем Ты; и так ты прост, что от Тебя не может родиться иное, чем Ты сам. И это есть любовь, одна и общая у Тебя с Сыном Твоим, т. е. Святой Дух, от обоих вас исходящий. Ведь та же любовь не является неравной Тебе или сыну Твоему; ибо столько любишь Ты Себя и Его и Он Тебя и Себя, сколько есть Тебя и Его; а то, что не отлично по величине ни от Тебя, ни от Него, есть не иное, как Ты и Он; и не может исходить от высшей простоты иное, чем то, откуда оно происходит. И что есть каждый в отедельности, есть и вся разом Троица, Отец, и Сын, и Дух Святой; ибо каждый в отдельности есть не иное, как в высшей степени простое единство и в высшей степени единственная простота, которая не может ни умножаться, ни быть то одним, то другим.

«А одно только нужно» (Лк. 10, 42). А это и есть то «одно нужное», в котором все благо, точнее, которое есть всякое, и одно, и все, и единственное благо.

Глава XXIV. Догадка о том, каково и сколь велико это благо

Теперь, душа моя, разбуди и восставь все свое разумение и сколько есть в тебе силы, думай о том, каково и как велико это благо. Если сладостны уж и отдельные блага, то усилься представить себе, сколь сладостно благо, содержащее в себе приятность всех благ; притом не ту, которую мы знаем в тварных вещах, но столь отличную, сколь отличен Творец от твари. Ведь если сотворенная жизнь хороша, то сколь хороша жизнь творящая? Если приятно спасение содеянное — сколько приятно спасение, соделывающее всякое спасение? Если мила премудрость в познании вещей созданных — сколь мила премудрость, создавшая все из ничего? Наконец, если многие и великие наслаждения обретаются в вещах сладостных — каково тогда и сколь велико наслаждение от Того, Кто создал сами сладостные вещи?

Глава XXV. Какие и сколь великие блага имеют вкушающие это благо

О, вкушающий это благо: что будет ему и чего не будет ему?! Истинно, будет все, чего ни пожелает, а чего не пожелает — того не будет. Будут же блага там телесные и душевные, каких «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» (1 Кор. 2, 9). Что же ты, человечишко, рыскаешь по многим странам в поисках благ для души твоей и тела твоего? Люби одно благо, то, в котором все блага, и довольно. Желай просто блага, которое есть всякое благо, и будет. Что ведь любишьты, плоть моя, чего желаешь, душа моя? — Там, там все, что вы любите, все, чего вы желаете.

Если вас влечет к себе красота — (знайте, что) «праведники воссияют, как солнце» (Мф. 13, 43). Если быстрота, или крепость, или свобода тела чтобы не было ему никаких преград, — «пребывают как Ангелы Божий на небесах» (Мф. 22, 30), ибо «сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор. 15, 44) — разумеется, подобны ангелам мощью, а не природой. Если жизнь долгая и непорочная — там и чистая вечность, и вечная чистота, ибо «праведники живут вовеки» (Прем. 5, 15) и «от Господа спасение праведникам» (Пс, 36, 39). Если сытость — насытятся, «когда явится слава» Божия (Пс. 16, 15). Если питье — «напьются от изобилия дома Божия» (Пс. 35, 9). Если сладкозвучное пение — там хоры ангельские не перестают воспевать Бога. Если какое угодно вожделение, не грязное, но чистое — «из потока сладостей Твоих Ты напояешь их» (Пс. 35, 9).

Если премудрость — сама премудрость Божия явится им. Если дружба — они любят Бога больше, чем себя самих, и друг друга так, как себя самих, и Бог их — больше, чем они себя сами, так как они Его, и себя сами каждый, и друг друга любят через Него, а Он себя и их через Себя самого. Если согласие — у всех у них будет одна воля, ибо у них не будет никакой другой воли, кроме одной только Божьей. Если власть — они вполне будут владеть своей волей, как Бог- Своей. Ибо как Бог может все, чего захочет, через Себя, так они смогут то, чего хотят, через Него; ведь поскольку они хотят не иного, чем Он, постольку Он хочет всего, чего они хотят; а чего Он хочет — того не может не быть. Если честь и богатства — Бог рабов Своих добрых и верных поставляет над многими (ср.: Мф. 25, 21; 23), до того даже, что они «назовутся» и будут «сынами Бога» и Божьими; и где будет Сын его, там будут и они, «наследники Божий, сонаследники же Христу» (Рим. 8, 17). Если надежная уверенность — они наверняка могут в той же мере рассчитывать на то, что эти блага, или, лучше сказать, это благо от них не отнимется, в какой могут они рассчитывать на то, что сами по своей воле не отпустят его: ни Бог любящий не отберет его у своих любимцев против их воли, и ничто мощнейшее, нежели Бог, против их воли не разлучит их с Богом.

Какова же или сколь велика радость там, где есть такое и толикое благо? Сердце человеческое, сердце бедствующее, сердце, изведавшее горестей, можно сказать, задавленное горестями, как возликовало бы ты, когда бы имело всего этого в изобилии? Спроси у сокровенных глубин твоих, способны ли они держать радость свою от толикого своего блаженства. Но, конечно, если бы кто-то другой, кого ты любишь совершенно так же, как себя самого, имел то же самое блаженство, твоя радость удвоилась бы; ибо ты не меньше радовалась бы за него, чем за самого себя. А если бы то же самое имели двое или трое, или гораздо больше того, ты радовалась бы за каждого в отдельности столько же, сколько за себя, если бы любило каждого в отдельности, как само себя. Стало быть, в этом совершенном любовном друг друга почитании бесчисленных блаженных ангелов и людей, в котором ни один не любит другого меньше, чем себя самого, всякий будет не иначе рад за каждого из остальных, чем как сам за себя. Тогда, если сердце человеческое от столь большого блага своего едва может вместить радость свою, как поместит оно столько и столь великих радостей? И конечно, как каждый сколько любит другого, столько и радуется его благу — так в том совершенном счастье всякий, поскольку несравненно больше возлюбит Бога, чем себя самого и своих близких, поскольку будет несопоставимо больше радоваться счастью Бога, чем своему собственному и тех, кто с ним. Но если все они так возлюбят Бога всем сердцем, всей душой, что притом все-таки всего сердца, всего ума, всей души не хватит на любовь, достойную Бога, — ясно, что и возрадуются они всем сердцем, всем умом, всей душой так, что всего сердца, всего ума, всей души не хватит, чтобы вместить полноту радости.

Глава XXVI. Это ли есть «полная радость», обетованная Господом

Боже мой и Господи мой, упование мое и радость сердца моего, скажи душе моей, та ли это радость, о коей Ты речешь нам через Сына Своего: «Простите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна» (Ин. 16, 24). Ибо нашел я некую радость, полную, и более чем полную. Истинно так: полным сердцем, полным умом, полной душою, полным человеком (моим) радуюсь ей — и все равно еще остается радости без всякой меры. Значит, вся эта радость не входит целиком в радующихся, но радующиеся целиком входят в радость. Скажи, Господи, скажи рабу Твоему глубоко в сердце его: та ли это радость, в которую войдут рабы Твои, те, что войдут в радость господина своего? (Мф. 25, 21). Но, конечно, радости этой, коей радуются избранные Твои, — «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило на то сердце человеку» (1 Кор. 2, 9). И, следовательно, все еще я не сказал и не представил себе, Господи, как возрадуются те блаженные Твои. Возрадуются, понятно, столько, сколько возлюбят (Тебя); возлюбят столько, сколько узнают. Сколько же узнают Тебя, Господи, тогда и сколько возлюбят Тебя? Воистину, «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» в этой жизни, сколько они узнают и полюбят Тебя в той жизни.

Молю, Господи, да узнаю Тебя, да полюблю Тебя, чтобы радоваться о Тебе. А если я не смогу всего этого сполна в этой жизни, то пусть хотя бы день за днем буду приближаться к той поре, когда все это полностью явится. Пусть здесь мое знание о Тебе прибывает — и там будет полным; пусть возрастает любовь к Тебе — и там будет полной: так что здесь радость моя в уповании великом, а там — полная, в действительности. Господи, через Сына Твоего Ты велишь — лучше сказать: советуешь — простить и обещаешь, что мы это получим, «чтобы радость наша была полной». Прошу, Господи, того, что Ты советуешь через чудесного советника нашего; да обрету я то, что Ты обещаешь через истину Твою, «чтобы радость» моя «была полной». Боже праведный, прошу, да обрету то, что «радость моя станет полной». Покуда же пусть думает об этом ум мой, пусть говорит об этом язык мой. Сердце мое пусть любит это, уста мои проповедуют. Душа моя пусть алчет этого, плоть моя путь жаждет, пусть пребывает в желании все существо мое — пока не войду я «в радость господина» моего, который есть тройной и единый Бог, вовеки благословенный. Аминь.

Публикуется по: Антология мировой философии: В 4 т. М., 1969. Т. 1. Ч. 2. С. 800–809.

ВОЗРАЖЕНИЕ НЕКОЕМУ НЕВЕЖДЕ Б ОБЛАСТИ ДИАЛЕКТИКИ

Некие современные ученые, будучи не в состоянии постичь силу доказательств диалектики, проклинают ее настолько, что считают все ее положения скорее софизмами и обманом, нежели доводами разума. Эти слепые поводыри слепцов, не знающие, как говорит апостол, ни того, о чем они говорят, ни того, что они утверждают, осуждают то, чего они не знают, и чернят то, чего не постигают. Они считают смертельным испробовать то, чего они никогда не вкушали. Все непонятное им они называют глупостью и все для них непостижимое полагают бредом.

Так обуздаем же дерзость этих лишенных разума людей свидетельствами Священного Писания, на которое, по их признанию, они больше всего опираются, потому что мы не в силах опровергнуть их доводами разума. Пусть они наконец признают искусство диалектики, так сильно порицаемое ими (как противоречащее Священному Писанию), поскольку церковные учители восхваляют ее и считают необходимой для этого писания. Ведь блаженный Августин решился превознести это знание великими похвалами и признал, что по сравнению с прочими искусствами только оно одно дает возможность познания и только его одно следовало бы назвать знанием…

Он же во второй книге «О христианском учении» заявляет, что из всех искусств для Священного Писания особенно необходимыми являются диалектика и арифметика. Одна — для разрешения вопросов, другая — для разъяснения аллегорических тайн, которые мы часто находим в природе чисел; и тем более он превозносит диалектику, чем более необходимой считает ее для разъяснения всех сомнений в исследованиях…

Наука рассуждения больше всего имеет значения для проникновения во всякого рода вопросы, имеющиеся в Священном Писании, и для разрешения их… Диалектика и софистика весьма сильно отличаются друг от друга, так как первая заключается в истинности доводов, вторая — в подобии их; софистика учит ложным доказательствам, диалектика же разоблачает их лживость и путем различения истинных доказательств учит опровергать ложные. Однако и то и другое знание, а именно как диалектика, так и софистика, ведут к умению различать доказательства, и только тот сможет разобраться в них, кто будет в состоянии отличить ложные и обманчивые доказательства от истинных и требуемых…

Что же тот понимает под словами мудрости и хитросплетениями слов, если не различие между истинными и ложными доказательствами? А они, как мы сказали, так переплетены друг с другом, что тот, кто не знает одних, не сможет различить других, так как для познания любых предметов необходимо познание им противоположных.

Ведь никто не познает точно добродетели, если не имеет понятия о покое, в особенности когда некоторые пороки до такой степени близки к добродетелям, что легко обманывают многих своим подобием; также и ложные доказательства своим сходством с истинными очень многих вовлекают в заблуждение. Поэтому различие мнений имеет место не только в области диалектики. Даже и в христианской вере имеют место многочисленные заблуждения, так как красноречивые еретики сетями своих утверждений завлекают в различные секты многих простаков, которые, не будучи искушены в доказательствах, принимают подобие за истину и ложь за разумное. Бороться с этой чумой в спорах нас побуждают также сами церковные учители, чтобы то, чего мы не понимаем в Писании, мы постигали бы не только молясь Господу, но и исследуя это при помощи рассуждений…

Наконец, кто же не знает, что как первые, [диалектики], так и вторые, [софисты], равно получили свое наименование от самого искусства рассуждения? Ведь самого Сына Божьего, которого мы называем Словом, греки называют Логос (logos), т. е. началом божественной мысли, или божественной мудростью, или разумом. Поэтому и Августин в книге «83 вопроса» в сорок четвертой главе говорит: «Вначале было Слово, которое греки называют Логос». Он же в книге против пяти ересей говорит: «Вначале было Слово. Греки правильнее говорят „Логос“. Ведь „логос“ означает и слово, и разум». И Иероним в послании к Паулину о Священном Писании говорит: «Вначале было Слово, Логос, обозначающее по-гречески многое. Ибо оно является и словом, и разумом, и исчислением, и первопричиною всех вещей, благодаря коей существует все, что существует. Все это мы правильно мыслим во Христе».

Ведь подобно тому как Господь Иисус Христос называется словом Отца (по-гречески «логос»), точно так же Он называется и софией (sophia), т. е. мудростью Отца, и потому к Нему, несомненно, больше всего относится та наука, которая даже по наименованию связана с Ним и по происхождению от слова «логос» названа логикой. И подобно тому как от Христа возникло название «христиане», так и логика получила название от «логоса». Последователи ее тем истиннее называются философами, чем более истинными любителями этой высшей мудрости они являются. Эта величайшая мудрость наивысшего Отца, когда она облекается в нашу природу для того, чтобы просветить нас светом истинной мудрости и обратить нас от мирской любви к любви в отношении Его самого, конечно, делает нас в равной степени христианами и истинными философами…

Сам Господь Иисус Христос побеждал иудеев в частых спорах и подавил их клевету как писанием, так и разумным доказательством и… укрепил веру в Себя не только могуществом чудес, но особенно силой слов. Почему же Он пользовался не только чудесами, делая то, что больше всего подействовало бы на иудеев, просивших у Него знамения, как не потому, что Он решил наставить нас собственным примером, каким образом мы должны привлекать к вере при помощи разумных доказательств тех, которые ищут мудрости? Различая это, апостол говорит: «Ибо иудеи требуют чудес, а эллины ищут мудрости», т. е. последние укрепляются в вере преимущественно доказательствами, подобно тому как первые — чудесами.

Когда же не хватает знамений чудес, то нам остается единственный способ сражаться против любых противников: победить словами то, что мы не можем победить деяниями, в особенности когда у разбирающихся людей ббльшую силу имеют разумные доказательства, чем чудеса, относительно коих можно легко впасть в сомнение, не сотворены ли они дьявольским наваждением.

ДИАЛОГ МЕЖДУ ФИЛОСОФОМ, ИУДЕЕМ И ХРИСТИАНИНОМ

Мне снилось ночью, что три мужа, пришедшие различными путями, предстали предо мною, и я их тотчас же спросил, как бывает во сне, кто они такие и почему пришли ко мне. Они ответили: «Мы люди, следующие различным вероисповеданиям. И все мы равно утверждаем, что являемся почитателями единого Бога, однако служим ему различно по вере и по образу жизни. Ибо один из нас язычник, принадлежащий к тем, которых называют философами, довольствуется естественным законом. Другие же двое имеют писания, и один из них зовется иудеем, а другой — христианином. Мы долго спорили, сравнивая поочередно различные направления веры, и наконец решили прибегнуть к твоему суду». Сильно удивляясь этому, я спросил: кто навел их на эту мысль, кто свел их вместе и, более всего, почему они избрали в этом споре судьей меня?

Философ, отвечая, сказал: это начинание — дело моих рук, потому что самым главным для философа является исследовать истину при помощи разума и следовать во всем не мнению людей, а доводам разума.

Тогда я говорю: ты, философ, ты, который не исповедуешь никакого закона и уступаешь только доводам разума, ты не сочтешь за большое достижение, если окажешься победителем в этом споре. Ведь у тебя для битвы имеются два меча, остальные же вооружены против тебя только одним. Ты можешь действовать против них, опираясь как на писание, так и на доводы разума, они же против тебя, поскольку ты не следуешь закону, от закона выставить ничего не могут и тем менее также могут выступить против тебя, опираясь на доводы разума, чем более ты привык к этому и чем более богатым философским вооружением ты владеешь…

Ни одно учение, как упомянул кто-то из наших [христиан], не является до такой степени ложным, чтобы не заключать в себе какой-нибудь истины, и нет ни одного столь пустого спора, который не имел бы в себе какого-либо поучительного доказательства…

Философ говорит: мне, который довольствуется естественным законом, являющимся первым, надлежит первому вопрошать других. Я сам собрал вас для того, чтобы спросить о прибавленных позже писаниях. Я говорю о первом законе не только по времени, но и по природе. Конечно, все более простое является, естественно, более ранним, чем более сложное. Естественный же закон состоит в нравственном познании, которое мы называем этикой, и заключается только в одних этических доказательствах. Ваши же законы прибавили к ним некие предписания внешних определений, которые нам кажутся совершенно излишними и о которых в своем месте нам также надо будет потолковать.

Оба остальные согласились предоставить философу в этом поединке первое место.

Тогда он говорит: удивительно, что в то время, как с веками и сменой времен возрастают человеческие знания обо всех сотворенных вещах, в вере же, заблуждения в которой грозят величайшими опасностями, нет никакого движения вперед. Но юноши и старцы, как невежественные, так и образованные, утверждают, что они мыслят о вере совершенно одинаково и тот считается крепчайшим в вере, кто совершенно не отступает от общего с большинством мнения. А это, разумеется, происходит обязательно, потому что расспрашивать у своих о том, во что должно верить, не позволено никому, как и не позволено безнаказанно сомневаться в том, что утверждается всеми. Ибо людям становится стыдно, если их спрашивают о том, о чем они не в состоянии дать ответа…

Первые же (то есть опирающиеся на закон) впадают в столь великое безумие, что, как они сами признают, не стыдятся заявлять о своей вере в то, чего понять не могут, как будто бы вера заключается скорее в произнесении слов, нежели в духовном понимании, и более присуща устам, чем сердцу. И эти люди особенно похваляются, когда им кажется, что они верят в столь великое, чего они не в состоянии ни высказать устами, ни постигнуть разумом. И до такой степени дерзкими и высокомерными делает их исключительность их собственного убеждения, что всех тех, кого они находят отличающимися от них по вере, они провозглашают чуждыми милосердия Божьего и, осудив всех прочих, считают блаженными только себя.

Философ: что же сказать о тех, кто считается авторитетами? Разве у них не встречается множества заблуждений? Ведь не существовало бы столько различных направлений веры, если бы все пользовались одними и теми же авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуждает при помощи собственного разума, отдельные лица избирают авторитеты, за которыми следуют. Иначе мнения всех писаний должны были бы восприниматься одинаково, если бы только разум, который естественным образом выше их, не был бы в состоянии судить о них. Ибо и сами писавшие заслужили авторитет, то есть то, что заставляет им немедленно верить, только благодаря разуму, которым, по-видимому, полны их высказывания…

В любом философском обсуждении авторитет ставится на последнее место или совсем не принимается во внимание, так что вообще стыдятся приводить доказательства, проистекающие от чьего-либо суждения о вещи, т. е. от авторитета.

«ПРОЛОГ» К «ДА И НЕТ»

Хотя при столь великом множестве слов нечто высказанное даже святыми кажется не только отличным друг от друга, но и противоположным друг другу, нельзя необдуманно судить о тех, коими должен быть судим сам мир…

Итак, что удивительного в том, если при отсутствии в нас того самого духа, при посредстве коего это было записано и высказано, а также внушено писавшим, нам не хватает их понимания, достигнуть которого нам всего более препятствует необычайный способ речения и разнообразное значение одних и тех же слов, поскольку одно и то же слово является высказанным то в одном, то в другом значении? Ведь как в своих мыслях, так и в словах каждый из них был весьма плодовит.

Надлежит тщательно обращать внимание на то, чтобы в случае, если кое-что из высказанного святыми вызовет у нас возражение как противоречивое или чуждое истине, мы не впадали в ошибку из-за ложно надписанного заглавия или порчи самого текста. Ибо многие апокрифические, сочинения с целью придать им авторитет, озаглавлены именами святых; и кое-что даже в самом тексте божественных заветов является испорченным по вине переписчиков.

Если и в Евангелиях нечто было испорчено в результате невежества переписчиков, то что же удивительного, если это иногда имело место также и в сочинениях позднейших отцов, авторитет которых несравненно меньше? Следовательно, если кое-что в сочинениях святых случайно кажется несогласным с истиной, то будет благочестивым, соответствующим смирению, а также долгом любви, которая всему верит, на все надеется, все переносит и с трудом подозревает о пороках тех, которых любит, верит тому, что это место писания является неверно переведенным или испорченным, или признаться, что мы его не понимаем.

Я полагаю, что столь же много внимания должно обращать и на то, не является ли высказанное в сочинениях святых пересмотренным ими самими в другом месте и исправленным после познания истины, как это во многих случаях делал блаженный Августин; или не высказали ли они своего суждения скорее в соответствии с чужим мнением, нежели со своим собственным, подобно Екклесиасту, приводящему во многих местах противоречащие суждения различных лиц.

Блаженный Августин, пересматривая и исправляя многие из своих творений, заявляет, что он утверждал там многое скорее на основе мнения других, чем в силу собственного убеждения. Кое-что и в Евангелии кажется высказанным скорее согласно людскому мнению, нежели согласно истине, как, например, когда Мать самого Господа называет Иосифа отцом Христа, говоря так согласно общераспространенному мнению и обычаю: «Я и отец твой, скорбя, отыскивали тебя».

Если же мы сможем доказать, что одни и те же слова употребляются различными авторами в различных значениях, то мы легко отыщем решение многих противоречий.

С помощью всех вышеприведенных способов внимательный читатель найдет разрешение спорных вопросов в творениях святых. А если случайно противоречие будет до такой степени явным, что не сможет быть разрешено ни на каком разумном основании, то следует сопоставить авторитеты и предпочесть тот, свидетельства коего более сильны, а утверждения более вески.

Итак, когда известно, что даже сами пророки и апостолы не были совсем чужды ошибок, что же удивительного в том, если в столь многочисленных писаниях святых отцов иное по вышеуказанной причине кажется произнесенным или написанным ошибочно? И не следует обвинять святых, как бы уличенных во лжи, если, думая о чем-либо иначе, чем это есть на самом деле, они утверждали что-либо не по двоедушию, но по незнанию. Не следует приписывать злому умыслу или считать за грех все, что говорится для некоего назидания по причине любви, так как известно, что у Господа все рассматривается в зависимости от намерения…

Следовательно, одно дело — лгать, другое — заблуждаться в речах и отступать от истины в словах в силу заблуждения, а не злого умысла. А если Бог допускает это, как мы сказали, даже по отношению к святым, то, конечно, он допускает это также и по отношению к тем, которые не наносят никакого ущерба вере; и это не бесполезно для тех, кои все делают ко благу.

Уделяя этому большое внимание, сами церковные учители, считавшие, что и в их сочинениях есть кое-что подлежащее исправлению, дали право своим последователям исправлять это или не следовать за ними, если им что-либо не удалось пересмотреть и исправить. Поэтому и вышеупомянутый учитель Августин… в прологе книги Ш «О Троице»… пишет: «Не пользуйся моими книгами как каноническими писаниями, но если в последних отыщешь то, чему не верил, твердо верь. В моих же книгах не запоминай крепко того, что раньше не считал за достоверное, если только не поймешь, что оно достоверно».

Однако, для того чтобы не исключать этого рода писаний и не лишать последующих авторов произведений, полезнейших по языку и стилю для обсуждения и рассмотрения трудных вопросов, от книг позднейших авторов отделены книги Ветхого и Нового завета, обладающие превосходством канонического авторитета. Если там что-либо поражает нас как абсурдное, нельзя говорить: «автор этой книги не придерживался истины», надо признать, что или рукопись ошибочна, или толкователь ошибся, или ты сам не понимаешь. В отношении же трудов позднейших авторов, чьи сочинения содержатся в бесчисленных книгах, если что-либо случайно кажется отступающим от истины, потому что она понимается не так, как там сказано, читатель или слушатель имеет свободу суждения, потому что он может или одобрить то, что ему понравилось, или отвергнуть то, что ему не нравится. Поэтому не следует упрекать того, кому не понравится или кто не захочет поверить всему, что там обсуждается или излагается, если только оно не подтверждается определенным обоснованием или известным каноническим авторитетом в такой степени, чтобы считалось доказанным, что это безусловно так и есть или могло бы быть таким.

После этих предварительных замечаний, как мы установили, угодно нам собрать различные высказывания святых отцов, поскольку они придут нам на память, вызывающие вопросы в силу противоречия, каковое, по-видимому, в них заключается. Это побудит молодых читателей к наибольшему труду в отыскании истины и сделает их более острыми в исследовании. Конечно, первым ключом мудрости является постоянное и частое вопрошание; к широкому пользованию этим ключом побуждает пытливых учеников проницательнейший из всех философов Аристотель, говоря при истолковании выражения «ad aliquid» [к чему-либо]: «Может быть, трудно высказываться с уверенностью о вещах такого рода, если их не рассматривать часто. Сомневаться же о каждой в отдельности будет не бесполезно», ибо, сомневаясь, мы приходим к исследованию, исследуя, достигаем истины. Согласно чему и сама истина говорит: «Ищите и отыщете, стучитесь и откроется вам».

Публикуется по: Боргош Ю. Фома Аквинский. М., 1975. С. 143–176. Перевод С. С. Аверинцева.

ТЕОЛОГИЯ И НАУКА

…Для спасения человеческого было необходимо, чтобы сверх философских дисциплин, которые основываются на человеческом разуме, существовала некоторая наука, основанная на Божественном откровении; это было необходимо прежде всего потому, что человек соотнесен с Богом как с некоторой своей целью. Между тем цель эта не поддается постижению разумом; в соответствии со словами Исайи (гл. 64, ст. 4): «Око не зрело, Боже, помимо Тебя, что уготовал Ты любящим Тебя». Между тем дблжно, чтобы цель была заранее известна людям, дабы они соотносили с ней свои усилия и действия. Отсюда следует, что человеку необходимо для своего спасения знать нечто такое, что ускользает от его разума, через Божественное откровение.

Притом даже и то знание о Боге, которое может быть добыто человеческим разумом, по необходимости должно было быть преподано человеку через Божественное откровение: ибо истина о Боге, отысканная человеческим разумом, была бы доступна немногим, притом с примесью многочисленных заблуждений, между тем как от обладания этой истиной целиком зависит спасение человека, каковое обретается в Боге. Итак, для того чтобы люди достигли спасения и с большим успехом, и с большей уверенностью, необходимо было, чтобы относящиеся к Богу истины Богом же и были преподаны в откровении.

Итак, было необходимо, чтобы философские дисциплины, которые получают свое знание от разума, были дополнены наукой, священной и основанной на откровении (Сумма теол., I, q. 1, 1 с).

Хотя человек не обязан испытывать разумом то, что превышает возможности человеческого познания, однако же то, что преподано Богом в откровении, следует принять на веру (Сумма теол., I, q. 1, 1 ad 1).

Различие в способах, при помощи которых может быть познан предмет, создает многообразие наук. Одно и то же заключение, как то, что земля кругла, может быть сделано и астрологом, и физиком, но астролог придет к нему через посредство математического умозрения, отвлекаясь от материи, физик же через посредство рассуждений, имеющих в виду материю. По этой причине нет никаких препятствий, чтобы те же самые предметы, которые подлежат исследованию философскими дисциплинами в меру того, что можно познать при свете естественного разума, исследовала наряду с этим и другая наука в меру того, что можно познать при свете Божественного откровения. Отсюда следует, что теология, которая принадлежит к священному учению, отлична по своей природе от той теологии, которая полагает себя составной частью философии (Сумма теол., I, q. 1, 1ad 2).

…Священное учение есть наука. Следует, однако, знать, что природа наук бывает двоякой. Одни из них таковы, что зиждутся на основоположениях, непосредственно отысканных естественной познавательной способностью, как-то: арифметика, геометрия и другие в этом же роде. Другие таковы, что зиждутся на основоположениях, отысканных при посредстве иной, и притом высшей, дисциплины; так, теория перспективы зиждется на основоположениях, выясненных геометрией, а теория музыки — на основоположениях, выясненных арифметикой. Священное учение есть такая наука, которая относится ко второму роду, ибо она зиждется на основоположениях, выясненных иной, высшей наукой; последняя есть то знание, которым обладает Бог, а также те, кто удостоен блаженства. Итак, подобно тому как теория музыки принимает на веру основоположения, переданные ей арифметикой, совершенно так же священное учение принимает на веру основоположения, преподанные ей Богом (Сумма теол., I, q. 1, 1 ad 2).

Эта наука (теология) может взять нечто от философских дисциплин, но не потому, что испытывает в этом необходимость, а лишь ради большей доходчивости преподаваемых ею положений. Ведь основоположения свои она заимствует не от других наук, но непосредственно от Бога через откровение. Притом же она не следует другим наукам, как высшим по отношению к ней, но прибегает к ним, как к подчиненным ей служанкам, подобно тому как теория архитектуры прибегает к служебным дисциплинам или теория государства прибегает к науке военного дела. И само то обстоятельство, что она все-таки прибегает к ним, проистекает не от ее недостаточности или неполноты, но лишь от недостаточности нашей способности понимания: последнюю легче вести от тех предметов, которые открыты естественному разуму, источнику прочих наук, к тем предметам, которые превыше разума и о которых трактует наша наука (Сумма теол., I, q. 1, 5 ad 2).

ЕСТЕСТВЕННАЯ ТЕОЛОГИЯ

По закону своей природы человек приходит к умопостигаемому через чувственное, ибо все наше познание берет свой исток в чувственных восприятиях (Сумма теол., I, q. 1, 9 c).

Путь доказательства может быть двояким. Либо он исходит из причины и потому называется «propter quid», основываясь на том, что первично само по себе; либо он исходит из следствия и называется «quia», основываясь на том, что первично в отношении к процессу нашего познания. В самом деле, коль скоро какое-либо следствие для нас прозрачнее, нежели причина, то мы вынуждены постигать причину через следствие. От какого угодно следствия можно сделать умозаключение к его собственной причине (если только ее следствия более открыты для нас), ибо, коль скоро следствие зависит от причины, при наличии следствия ему по необходимости должна предшествовать причина. Отсюда следует, что Бытие Божие, коль скоро оно не является самоочевидным, должно быть нам доказано через свои доступные нашему познанию следствия (Сумма теол., I, q. 2, 2 с).

…Бытие Божие может быть доказано пятью путями.

Первый и наиболее очевидный путь исходит из понятия движения. В самом деле, не подлежит сомнению и подтверждается показаниями чувств, что в этом мире нечто движется. Но все, что движется, имеет причиной своего движения нечто иное: ведь оно движется лишь потому, что находится в потенциальном состоянии относительно того, к чему оно движется. Сообщать же движение нечто может постольку, поскольку оно находится в акте: ведь сообщать движение есть не что иное, как переводить предмет из потенции в акт. Но ничто не может быть переведено из потенции в акт иначе, как через посредство некоторой актуальной сущности; так, актуальная теплота огня заставляет потенциальную теплоту дерева переходить в теплоту актуальную и через это приводит дерево в изменение и движение. Невозможно, однако, чтобы одно и то же было одновременно и актуальным, и потенциальным в одном и том же отношении, оно может быть таковым лишь в различных отношениях. Так, то, что является актуально теплым, может одновременно быть не потенциально теплым, нолишь потенциально холодным. Следовательно, невозможно, чтобы нечто было одновременно, в одном и том же отношении и одним и тем же образом и движущим, и движимым, — иными словами, было бы само источником своего движения. Следовательно, все, что движется, должно иметь источником своего движения нечто иное. Следовательно, коль скоро движущийся предмет и сам движется, его движет еще один предмет, и так далее. Но невозможно, чтобы так продолжалось до бесконечности, ибо в таком случае не было бы перводвигателя, а следовательно, и никакого иного двигателя; ибо источники движения второго порядка сообщают движение лишь постольку, поскольку сами движимы первичным двигателем, как-то: посох сообщает движение лишь постольку, поскольку сам движим рукой. Следовательно, необходимо дойти до некоторого перводвигателя, который сам недвижим ничем иным; а под ним все разумеют Бога.

Второй путь исходит из понятия производящей причины. В самом деле, мы обнаруживаем в чувственных вещах последовательность производящих причин; однако не обнаруживается и невозможен такой случай, чтобы вещь была своей собственной производящей причиной; тогда она предшествовала бы самой себе, что невозможно. Нельзя помыслить и того, чтобы ряд производящих причин уходил в бесконечность, ибо в таком ряду начальный член есть причина среднего, а средний — причина конечного (причем средних членов может быть множество или только один). Устраняя причину, мы устраняем и следствия. Отсюда, если в ряду производящих причин не станет начального члена, не станет также конечного и среднего. Но если ряд производящих причин уходил бы в бесконечность, отсутствовала бы первичная производящая причина; а в таком случае отсутствовали бы и конечное следствие, и промежуточные производящие причины, что очевидным образом ложно. Следовательно, необходимо положить некоторую первичную производящую причину, каковую все именуют Богом.

Третий путь исходит из понятий возможности и необходимости и сводится к следующему. Мы обнаруживаем среди вещей такие, для которых возможно и быть, и не быть; обнаруживается, что они возникают и гибнут, из чего явствует, что для них возможно и быть, и не быть. Но для всех вещей такого рода невозможно вечное бытие; коль скоро нечто может перейти в небытие, оно когда-нибудь перейдет в него. Если же все может не быть, когда-нибудь в мире ничего не будет. Но если это истинно, уже сейчас ничего нет; ибо несущее не приходит к бытию иначе, как через нечто сущее. Итак, если бы не было ничего сущего, невозможно было бы, чтобы что-либо перешло в бытие, и потому ничего не было бы, что очевидным образом ложно. Итак, не все сущее случайно, но в мире должно быть нечто необходимое. Однако все необходимое либо имеет некоторую внешнюю причину своей необходимости, либо не имеет. Между тем невозможно, чтобы ряд необходимых сущностей, обусловливающих необходимость друг друга, уходил в бесконечность (таким же образом, как это происходит с производящими причинами, что доказано выше). Поэтому необходимо положить некую необходимую сущность, необходимую самое по себе, не имеющую внешней причины своей необходимости, но самое составляющую причину необходимости всех иных; по общему мнению, это есть Бог.

Четвертый путь исходит из различных степеней, которые обнаруживаются в вещах. Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные; и так обстоит дело и с прочими отношениями того же рода. Но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к некоторому пределу: так, более теплым является то, что более приближается к пределу теплоты. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и совершенством, и благородством, а следовательно, и бытием; ибо то, что в наибольшей степени истинно, в наибольшей степени есть, как сказано во II кн. «Метафизики», гл. 4. Но то, что в предельной степени обладает некоторым качеством, есть причина всех проявлений этого качества: так, огонь, как предел теплоты, есть причина всего теплого, как сказано в той же книге. Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и всяческого совершенства; и ее мы именуем Богом.

Пятый путь исходит из распорядка природы. Мы убеждаемся, что предметы, лишенные разума, каковы природные тела, подчиняются целесообразности. Это явствует из того, что их действие или всегда, или в большинстве случаев направлены к наилучшему исходу. Отсюда следует, что они достигают цели не случайно, но будучи руководимы сознательной волей. Поскольку же сами они лишены разумения, они могут подчиняться целесообразности лишь постольку, поскольку их направляет некто одаренный разумом и пониманием, как стрелок направляет стрелу. Следовательно, есть разумное существо, полагающее цель для всего, что происходит в природе; и его мы именуем Богом (Сумма теол, I, q. 2, 3 с).

МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ БЫТИЯ И ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ

…Первичная сущность по необходимости должна быть всецело актуальной и не допускать в себе ничего потенциального. Правда, когда один и тот же предмет переходит из потенциального состояния в актуальное, по времени потенция предшествует в нем акту; однако сущностно акт предшествует потенции, ибо потенциально сущее может перейти в актуальное состояние лишь при помощи актуально сущего (Сумма теол., I, q. 3, 1 с).

…Мы полагаем Бога как первоначало не в материальном смысле, но в смысле производящей причины; и в таковом качестве Он должен обладать наивысшим совершенством, Если материя, поскольку она является таковой, материальна, то движущее начало, поскольку оно является таковым, актуально. Отсюда действующему первоначалу приличествует быть в наивысшей степени актуальным и потому в наивысшей степени совершенным. Ведь совершенство предмета определяется в меру его актуальности; совершенным называют то, что не испытывает никакой недостаточности в том роде, в котором оно совершенно (Сумма теол., I, q. 4, 1 с).

…Итак, следует разуметь, что бесконечное именуется так потому, что оно ничем не ограничено. Между тем и материя некоторым образом ограничена формой, и форма — материей. Материя ограничена формой постольку, поскольку до принятия формы она потенциально открыта для многих форм, но, как только воспринимает одну из них, через нее становится замкнутой. Форма же ограничена материей постольку, поскольку форма сама по себе обща многим вещам; но, послетого как ее воспримет материя, она определяется как форма данной вещи. При этом материя получает от ограничивающей ее формы устроение; поэтому та относительная бесконечность, которая приписывается материи, имеет характер несовершенства. Это материя, как бы лишенная формы. Но форма не получает от материи устроения, а скорее сужается в своем объеме; отсюда та относительная бесконечность, которая уделена форме, не замкнувшейся в материю, имеет характер совершенства (Сумма теол., I, q. 7, 1 с).

…Ничто, кроме Бога, не может быть бесконечным безусловно, оно таково лишь условно. В самом деле, если мы говорим о той бесконечности, которая принадлежит материи, то очевидно, что все, что актуально существует, наделено формой, а потому его материя ограничена формой. Но поскольку материя, приняв одну субстанциальную форму, остается потенциально открытой для ряда акцидентальных форм, поскольку то, что безусловно ограничено, может быть условно бесконечным. Так, кусок дерева ограничен в отношении своей формы, но бесконечен в той мере, в какой потенциально открыт для бесконечного множества фигур. Если же мы говорим о том роде бесконечности, который принадлежит форме, то очевидно, что предметы, формы которых внедрены в материю, безусловно конечны и никоим образом не бесконечны. Если же имеются некоторые сотворенные формы, которые не восприняты материей, но субсистентны сами по себе, как некоторые полагают относительно ангелов, то они обладают условной бесконечностью, коль скоро такие формы не ограничены и не сужены никакой материей. Поскольку, однако, сотворенная субсистентная форма имеет свойство быть, но не есть сама основа своего бытия, необходимо, чтобы это ее свойство было воспринято и сужено до некоторого ограниченного естества. Отсюда явствует, что безусловной бесконечностью она обладать не может (Сумма теол., I, q. 7, 2 с).

…Очевидно, что время и вечность не суть одно и то же. Смысл же этого различия некоторые ищут в том, что вечность лишена начала и конца, а время имеет начало и конец. Однако это различие имеет акцидентальный, а не сущностный характер. Ведь если мы примем, что время всегда было и всегда будет, в согласии с утверждением тех, кто полагает движение небес вечным, то различие между вечностью и временем останется, по словам Боэция («О философическом утешении», кн. 5, гл. 4), в том, что вечность в каждом своем мгновении целокупна, времени же это не присуще; а также и в том, что вечность есть мера пребывания, а время — мера движения.

Если, однако, указанное различие относится к изменяемым предметам, а не к мерам, оно все же имеет некоторую силу. В самом деле, лишь то измеряется временем, что имеет во времени свое начало и конец, как сказано в [Аристотелевой] «Физике» (кн. 4, 120). По этой причине если бы вращение небес не имело конца, время не было бы мерой для всей его продолжительности, ибо бесконечное измерению не поддается, однако же было бы мерой для каждого из его поворотов, каковые имеют начало и конец во времени. Возможно также найти и еще довод, исходя из понятий означенных мер, если мы примем потенциальные конец и начало. В самом деле, даже если дано, что время не имеет конца, все же возможно отметить в течении времени начало и конец, приняв некоторые доли времени: так мы говорим о начале и конце дня или года. Вечности же это не присуще (Сумма теол., I, q. 10, 4 с).

…Далее, следует сказать, что коль скоро вечность есть мера пребывания, в той степени, в какой предмет отдаляется от пребывания в бытии, он отдаляется и от вечности. Притом некоторые предметы настолько отдаляются от устойчивого пребывания, что их бытие подвержено изменениям или состоит в изменении, и такие предметы имеют своей мерой время; таковы всяческие движения, а также бытие бренных вещей. Однако другие предметы менее отдаляются от устойчивого пребывания, так что их бытие не состоит в изменении и не подвержено ему; все же и они имеют изменения привходящего порядка, будь то в акте или в потенции. Так, очевидно, обстоит дело с небесными телами, субстанциальное бытие которых неизменяемо, но которые соединяют эту неизменяемость с изменениями относительно места. То же самое явствует и относительно ангелов, бытие которых неизменяемо в том, что касается их естества, но подвержено изменениям втом, что касается их избрания, а также их интеллектов, состояний и положений в пространстве. Такие предметы имеют своей мерой век, который занимает промежуточное место между вечностью и временем. Но то бытие, которое имеет своей мерой вечность, не подвержено никаким изменениям и не соединимо с ними. Итак, время имеет «прежде» и «после»; век не имеет в себе «прежде» и «после», но может вступать с ними в соединение; вечность же не имеет «прежде» и «после» и не терпит их рядом с собой (Сумма теол., I, q. 10, 5 с).

Нам свойственно от природы познавать то, что обретает свое бытие лишь в прошедшей индивидуацию материи, ибо душа наша, посредством которой мы осуществляем познание, есть форма некоторой материи. Но душа имеет две возможности познания. Первая состоит в акте некоторого телесного органа; ей свойственно распространяться на вещи постольку, поскольку они даны в прошедшей индивидуацию материи; отсюда ощущение познает лишь единичное. Вторая познавательная возможность души есть интеллект, который не есть акт какого-либо телесного органа. Отсюда через интеллект нам свойственно познавать сущности, которые, правда, обретают бытие лишь в прошедшей индивидуацию материи, но познаются не постольку, поскольку даны в материи, но поскольку абстрагированы от нее через интеллектуальное созерцание. Отсюда в интеллектуальном познании мы можем брать какую-либо вещь обобщенно, что превышает возможности ощущения. Между тем интеллекту ангелов свойственно познавать сущности, обретающиеся вне материи, что превышает естественную способность интеллекта человеческой души в статусе этой жизни, где она соединена с телом.

Итак, остается одно: познание самого субстанциального бытия свойственно лишь интеллекту Бога и превышает возможности какого бы то ни было сотворенного интеллекта, ибо никакое творение не есть свое собственное бытие, но участвует в бытии. Итак, сотворенный интеллект не может созерцать Бога в Его сущности, кроме как в меру того, что Бог по своей милости соединяется с сотворенным интеллектом, как предмет, открытый Его разуму (Сумма теол., I, q. 12, 4 с).

Наше естественное познание берет свое начало от ощущения. Отсюда следует, что наше естественное познание может простираться до тех пределов, до которых им руководит чувственное восприятие. Но от чувственных ощущений наш интеллект не может дойти до созерцания сущности Бога, ибо чувственно воспринимаемые творения суть следствия Божественной силы, неадекватные своей причине. Потому сила Бога не может быть познана во всей своей полноте из познания, чувственно воспринимаемых вещей, из чего следует, что Его сущность не может быть созерцаема. Поскольку, однако, творения суть следствия, зависимые от причины, то мы можем от них дойти до познания в отношении Бога того, что Он есть, а также того, что с необходимостью Ему приличествует как всеобщей первопричине, превосходящей всю совокупность своих следствий (Сумма теол., I, q. 12, 12 с).

…Это происходит потому, что познание любого познающего получает свои пределы от модуса формы, которая есть первоначало познания. В самом деле, чувственный образ, содержащийся в ощущении, есть подобие лишь одного единичного предмета, и потому через него может быть познан лишь один единичный предмет. Но умопостигаемый образ в нашем интеллекте есть подобие вещи в соответствии с родовым естеством, которое может быть усвоено бесчисленным множеством частных вещей. Так, наш интеллект через интеллектуальный образ человека познает некоторым образом бесконечное множество людей, но те в тех различиях, которые они имеют между собой, а лишь в объединяющем их родовом естестве (Сумма теол., I, q. 14, 12с).

Поскольку мир возник не случайным образом, но сотворен Богом через посредство активного интеллекта, как то будет показано ниже, необходимо, чтобы в Божественном уме была форма, по подобию которой сотворен мир. А в этом и состоит понятие «идеи» (Сумма теол., I, q. 15, 1 с).

…Истинное, как было сказано, в своем исходном смысле находится в интеллекте. В самом деле, коль скоро всякий предмет может быть истинным постольку, поскольку имеет форму, соответствующую его природе, с необходимостью следует, что интеллект, поскольку он познает, истинен в меру того, насколько он имеет подобие познанного предмета, которое есть его форма, коль скоро он есть интеллект познающий. И потому истина определяется как согласованность между интеллектом и вещью. Отсюда познать эту согласованность означает познать истину. Но последнюю чувственное восприятие не познает никоим образом. В самом деле, хотя зрение обладает подобием зримого, однако же сравнения узренной вещи и того, что оно от этой вещи восприняло, оно не познает. Интеллект же в состоянии познать свою согласованность с постигаемой вещью; однако он не воспринимает ее в том смысле, что познает некоторое неразложимое понятие, но, когда он высказывает о вещи суждение, что она такова, какова воспринятая им от нее форма, лишь тогда он познает и высказывает истину. И делает он это, слагая и разделяя. Ибо во всяком суждении он либо прилагает к некоторой вещи, обозначенной через субъект, некоторую форму, обозначенную через предикат, либо же отнимает у нее эту форму. И отсюда ясно следует, что чувственное восприятие истинно относительно какой-либо вещи или интеллект истинен, познавая некоторое неразложимое понятие, а не потому, чтобы он познавал или высказывал истину. И подобным же образом обстоит дело с составными и простыми речениями. Итак, истина может присутствовать в чувственном восприятии, либо в интеллекте, познающем некоторое неразложимое понятие, как в некоторой истинной вещи, но не как познанное в познающем, что заключает в себе наименование истины; ибо совершенство интеллекта есть истина как познанное. И потому, говоря в собственном смысле, истина присутствует в интеллекте, когда он слагает и разделяет; но не в чувственном восприятии, равно как и не в интеллекте, познающем некоторое неразложимое понятие (Сумма теол., I, q. 16, 2 с).

Как сказано выше, истина в собственном смысле слова присутствует в интеллекте. Вещь же именуется истинной от истины, присутствующей в каком-либо интеллекте. Отсюда изменчивость истины должна рассматриваться в отношении интеллекта; истинность же последнего состоит в том, что он согласуется с постигнутыми вещами. Эта согласованность может изменяться в двояком направлении, как и любое иное подобие, вследствие изменения одного из двух подобных членов. Отсюда истина изменяется одним способом из-за того, что о той же вещи, обретающейся в том же состоянии, некто приобретает иное мнение; или другим способом, когда при неизменности мнения меняется вещь. И в обоих случаях происходит превращение истины в ложь (Сумма теол., I, q. 16, 8 с).

…Истина состоит в соответствии интеллекта и вещи, как то сказано выше. Но такой интеллект, который есть причина вещи, прилагается к вещи, как наугольник и мерило. Обратным образом обстоит дело с интеллектом, который получается от вещей. В самом деле, когда вещь есть мерило и наугольник интеллекта, истина состоит в том, чтобы интеллект соответствовал вещи, как то происходит в нас. Итак, в зависимости от того, что вещь есть и что она не есть, наше мнение истинно или ложно. Но когда интеллект есть мерило и наугольник вещей, истина состоит в том, чтобы вещь соответствовала интеллекту; так, о ремесленнике говорят, что он сделал истинную вещь, когда она отвечает правилам ремесла (Сумма теол., I, q. 21, 2 с).

Коль скоро Бог есть всеобщий распорядитель всего сущего, должно отнести к Его провидению то, что Он дозволяет отдельным недостаткам присутствовать в некоторых частных вещах, дабы не потерпело ущерба совершенство всеобщего блага. В самом деле, если устранить все случаи зла, то в мироздании недоставало бы многих благ. Так, без убийства животных была бы невозможна жизнь львов, а без жестокости тиранов — стойкость мучеников (Сумма теол., I, q. 22, 2 ad 2).

Тем, что Бог непосредственно печется о всех вещах, отнюдь не исключаются вторичные причины, каковые суть исполнительницы этого миропорядка, как то явствует из вышесказанного (Сумма теол., I, q. 22, 3 ad 2).

…Есть люди, которых Бог отвергает. Ведь выше сказано, что предопределение есть часть провидения. Между тем в провидение входит допущение некоторых недостатков в подчиненных провидению вещах, как то сказано выше. Отсюда следует, что коль скоро люди через Божественное провидение определяются к вечной жизни, равным образом к Божественному провидению относится и то, что оно допускает, чтобы некоторые люди не достигали этой цели; что и называется отвержением (Сумма теол., I, q. 23, 3 с).

Сущность есть в собственном смысле слова то, что выражается в дефиниции. Дефиниция же объемлет родовые, но не индивидуальные основания. Отсюда явствует, что в вещах, составленных из материи и формы, сущность означает не одну форму и не одну материю, но то, что составлено из общей формы и материи в соответствии с родовыми основаниями. Однако то, что составлено из «этой материи» и «этой формы», определяется через ипостась и через лицо. Ибо душа, плоть, кости определяются как «человек»; но «эта душа», «эта плоть», «эти кости» определяются как «этот человек». Таким образом, ипостась и лицо прибавляют сверх определения сущности индивидуальные основания и потому с сущностью не совпадают, насколько это относится к вещам, составленным из материи и формы (Сумма теол., I, q. 29, 2 ad 3).

…Бог есть первопричина всех вещей как их образец. Дабы это стало очевидным, следует иметь в виду, что для продуцирования какой-либо вещи необходим образец, т. е. постольку, поскольку продукт должен следовать определенной форме. В самом деле, мастер продуцирует в материи определенную форму в соответствии с наблюдаемым им образцом, будьто внешний созерцаемый им образец или же такой, который зачат в недрах его ума. Между тем очевидно, что все природные порождения следуют определенным формам. Но эту определенность форм должно возвести как к своему первоначалу к Божественной премудрости, замыслившей миропорядок, состоящий в различен-ности вещей. И потому должно сказать, что в Божественной премудрости пребывают предначертания всех вещей, каковые мы называли идеями, или образцовыми формами в уме Бога. Однако эти последние хотя и расщепляются во множество в применении к вещам, однако же не суть нечто реально отличное от Божественной сущности, подобию которой могут быть причастны различные вещи различным образом. Итак, сам Бог есть первичный образец всего. — Однако же и среди сотворенных вещей некоторые могут именоваться образцами других в соответствии с тем, что одни из них следуют подобию других либо в силу принадлежности к тому же роду, либо в силу аналогии некоторого подражания (Сумма теол., I, q. 44, 3 с).

Самый порядок, существующий в вещах, которые так сотворены Богом, обнаруживает единство мироздания. В самом деле, мироздание именуется единым от единой упорядоченности в том смысле, что каждая вещь соотнесена с другими. Все, что от Бога, соотнесено между собой и с Самим Богом, как то показано. Отсюда необходимо, чтобы все принадлежало единому мирозданию. По этой причине могли полагать множество миров те, кто в качестве мировой причины полагал не какую-либо упорядочивающую мудрость, но случай; так, Демокрит утверждал, что из сталкивания атомов возник и этот мир, и другие бесчисленные миры (Сумма теол., I, q. 47, 3 с).

Как утверждалось выше, совершенство вселенной требует, чтобы в вещах присутствовало неравенство, дабы осуществились все ступени совершенства. И одна ступень совершенства состоит в том, что некоторая вещь совершенна и не может выйти из своего совершенства; другая же ступень совершенства состоит в том, что некоторая вещь совершенна, но может из своего совершенства выйти. Эти ступени обнаруживаются уже в самом бытии, ибо есть вещи, которые не могут утратить своего бытия и потому вечны, а есть вещи, которые могут утратить свое бытие и потому бренны. И вот, подобно тому как совершенство вселенной требует, чтобы были не только вечные, но и бренные сущности, точно так же совершенство вселенной требует, чтобы были и некоторые вещи, которые могут отступить от своей благости; потому они и в самом деле время от времени делают это. В этом и состоит сущность зла, т. е. в том, чтобы вещь отступала от блага. Отсюда явствует, что в вещах обнаруживается зло, как и порча, ибо и порча есть некоторое зло (Сумма теол., I, q. 48, 2 с).

Зло по-разному имеет причину недостаточности в вещах произвольных, с одной стороны, и природных — с другой. Ведь природная причина производит следствие такого же рода, какова она сама, если только не испытывает какой-либо помехи извне; именно таков ее недостаток. Потому зло не может воспоследовать в следствии, если заранее не существует некоторое иное зло в действующем начале либо в материи, как то сказано выше. Но в вещах произвольных недостаток действия проистекает из актуально несовершенной воли в той мере, в какой последняя актуально оказывает неповиновение стоящему над ней правилу. Такого рода несовершенство еще не есть вина, но за ним следует вина, проистекающая из тех действований, которые осуществляются в состоянии этого несовершенства (Сумма теол., I, q. 49, 1 ad 3).

…Как то явствует из сказанного выше, зло, состоящее в несовершенстве действования, неизменно имеет свою причину в несовершенстве действующего лица. Однако в Боге нет никакого несовершенства, но высшее совершенство, как то было показано. Поэтому зло, состоящее в несовершенстве действования или проистекающее от несовершенного действования, не может быть возведено к Богу как к своей причине. Но зло, состоящее в порче каких-либо вещей, восходит к Богу как к своей причине. И это очевидно как в делах природы, так и в делах воли. В самом деле, уже было сказано, что любое действующее начало в той мере, в которой оно своей силой производит некоторую форму, подверженную порче и несовершенству, своей силой вызывает эту порчу и это несовершенство. Между тем очевидно, что форма, которую прежде всего имеет в виду Бог в Своих творениях, есть благо целокупного миропорядка. Но целокупный миропорядок требует, как то сказано выше, чтобы некоторые вещи могли впасть в несовершенство и время от времени впадали в него. И таким образом Бог, обусловливая в вещах благо целокупного миропорядка, в качестве следствия и как бы акцидентально обусловливает порчу вещей (Сумма теол., I, q. 49, 2 с).

…Из сказанного выше следует, что нет единого первичного начала зла в том смысле, в котором есть единое первичное начало блага. Ибо, во-первых, единое первичное начало блага есть благо по своей сущности, как то было показано. Ничто, однако, не может быть по своей сущности злом. В самом деле, мы видели, что все сущее в той мере, в какой оно есть сущее, есть благо и что зло существует лишь в благе, как своем субстрате.

Во-вторых, первичное начало блага есть высшее и совершенное благо, которое изначально сосредоточивает в себе всю благость других вещей, как было показано выше. Но высшего зла не может быть, ибо, как было показано, зло хотя и всегда умаляет благо, однако никогда не может его вполне уничтожить; и, поскольку, таким образом, благо всегда пребывает, ничто не может быть целокупно и совершенно злым. По этой причине философ утверждает, что «если бы нечто было целокупно злым, оно разрушило бы само себя» (Этика, IV, гл. 5), ибо с разрушением всякого блага, что необходимо для целокупности зла, разрушилось бы и само зло, субстрат которого есть благо.

В-третьих, понятие зла противоречит понятию первичного начала, и притом не только потому, что зло, в согласии со сказанным выше, обусловлено благом, но и потому, что зло не может быть для чего-либо причиной иначе, как акцидентально. И потому оно не может быть первопричиной, ибо «акциден-тальная причина вторична по отношению к причине, которая является таковой сама по себе», как то очевидно («Физика», II, гл. 6) (Сумма теол., I, q. 49, 3 с).

Ряд причин зла не уходит в бесконечность, ибо всяческое зло может быть возведено к некоторой благой причине, из которой зло проистекает акциден-тальным образом (Сумма теол., I, q. 49, 3 ad 6).

Необходимость допустить наличие в нас возможностного интеллекта проистекает из того, что иногда наше разумение оказывается потенциальным, а не актуальным. Отсюда следует, что должна существовать некоторая потенциальная способность относительно умопостигаемых вещей, предшествующая самому их постижению; она переходит относительно этих вещей в актуальное состояние при их познании, а позднее при размышлении о них. И эта способность называется возможностным интеллектом. — Но необходимость допустить наличие активного интеллекта проистекает из того, что природы познаваемых нами материальных вещей не имеют вне души отдельного существования, как нематериальные и актуально умопостигаемые; вне души они остаются умопостигаемыми лишь в потенции. Отсюда следует, что должна существовать некоторая способность, которая делает эти природы актуально умопостигаемыми. И эта способность называется активным интеллектом (Сумма теол., I, q. 54, 4 с).

Активному интеллекту свойственно освещать, и притом не другое умопо-стигающее начало, но потенциально умопостигаемые вещи, ибо он посредством абстрагирования делает их актуально умопостигаемыми. К свойствам же возможностного интеллекта принадлежит: пребывать в потенции относительно познаваемых природных вещей и иногда переходить в актуальное состояние (Сумма теол., I, q. 54, 4 ad 2).

Чувственное восприятие не схватывает сущности вещей, но только их внешние акциденции. Равным образом и представление схватывает всего лишь подобия тел. Лишь один интеллект схватывает сущность вещей (Сумма теол., I, q. 57, 1 ad 2).

Познание истины двояко: это либо познание через природу, либо познание через благодать. И то познание, которое происходит через благодать, в свою очередь двояко: первый вид познания исключительно умозрителен, как то, когда некоторому лицу открываются некоторые Божественные тайны; другой же род познания связан с чувством и производит любовь к Богу. И последнее есть особое свойство дара мудрости (Сумма теол., I, q. 64, 1 с).

При исследовании природы души необходимо иметь в виду: душой называют первичное начало жизни во всем живущем в нашем мире, так что мы именуем живые существа «одушевленными», а мертвые вещи — «неодушевленными». Жизньже обнаруживается преимущественно в двух родах деятельности, т. е. в познании и в движении. В качестве первоначала этих явлений древние философы, не сумев пойти дальше представления, полагали некоторое тело; ибо они утверждали, что лишь тела суть вещи и то, что не есть тело, вообще не существует. И вот в соответствии с этим они утверждали, что душа есть некоторое тело.

Хотя ошибочность этого утверждения может быть показана различными способами, мы воспользуемся только одним, который наиболее обще и четко обнаруживает, что душа не есть тело. Очевидно, что душа не есть любое начало жизненного действования; в противном случае душа была бы оком в качестве начала зрения и то же можно было бы сказать и о прочих орудиях души. Только первичное начало жизни мы называем душой. И вот, хотя некоторое тело и может быть в своем роде началом жизни, как-то: сердце есть начало жизни для животного, однако никакое тело не может быть первичным началом жизни. Ведь очевидно, что быть началом жизни или быть живым возможно для тела не вследствие того, что оно вообще есть тело; в противном случае любое тело было бы живым или началом жизни. Но тело может быть живым или даже началом жизни вследствие того, что оно есть именно такое тело. Но то, что является актуально именно таковым, получает это от некоторого начала, которое именуется его актом. А потому душа, которая есть первое начало жизни, есть не тело, но акт тела, подобно тому как тепло, которое есть начало разогревания, есть не тело, но некоторый акт тела (Сумма теол., I, q. 75, 1 с).

Начало интеллектуальной деятельности, которое мы именуем человеческой душой, есть некоторое бестелесное и самосущее начало. Ведь очевидно, что через посредство интеллекта человек способен познавать природы всех тел. Но то, что может познавать некоторые вещи, не должно ничего из этих вещей иметь в собственной природе, ибо, если бы нечто природным образом было внедрено в орудие познания, для него было бы затруднено познание других вещей, подобно тому как мы видим, что язык больного, насыщенный холерической и горькой влагой, не воспринимает ничего сладкого, но все кажется ему горьким. Итак, если бы интеллектуальное начало имело в себе природу некоего тела, оно оказалось бы неспособным познавать прочие тела. Между тем всякое тело имеет некоторую определенную природу. Следовательно, невозможно, чтобы интеллектуальное начало было телом.

Равным образом невозможно и то, чтобы интеллектуальная деятельность осуществлялась через телесный орган, ибо в таком случае определенная природа этого органа воспрепятствовала бы познанию всех тел; так, если бы некоторый определенный цвет окрашивал не говорю уже зрачок, но хотя бы стеклянный сосуд, то налитая в сосуд влага представилась бы наделенной тем же цветом.

Итак, само интеллектуальное начало, которое именуется умом или интеллектом, осуществляет действование через себя само, и тело здесь не участвует. Но ничто не может действовать через себя само, если через себя само не оказывается самосущим. Ведь действовать может только актуально сущее; поэтому нечто действует таким же образом, каким и существует. Отсюда мы не говорим, что разогревает тепло, но говорим, что это делает теплый предмет. Остается вывод, что человеческая душа, именуемая интеллектом или умом, есть нечто бестелесное и самосущее (Сумма теол., I, q. 75, 2 с).

Очевидно, что чувственная душа не осуществляет какого-либо собственного действования через себя самое, но всякое действование чувственной души принадлежит сочетанию души и тела. Отсюда явствует, что души неразумных животных не действуют через себя самих и не самосущи: ибо бытие и деятельность чего бы то ни было сходствуют между собой (Сумма теол., I, q. 75, 3 с).

Ввиду того что чувственное ощущение есть некоторое действование человека, хотя и не собственное, очевидно, что человек есть не одна только душа, но нечто составленное из души и тела, Платон мог утверждать, что человек есть душа, пользующаяся телом, лишь потому, что он считал чувственное восприятие свойством души (Сумма теол., I, q. 75, 4 с).

Необходимо сказать, что интеллект, который есть начало интеллектуального действования, есть форма человеческого тела. Действительно, то начало, через которое непосредственно происходит некоторое действование, есть форма вещи, которой действование приписывается; так, начало, через которое тело пребывает здоровым, есть здоровье, а начало, непосредственно через которое душа познает, есть знание, — откуда здоровье есть форма тела и знание есть форма души. И причина этого в том, что вещь действует лишь в меру того, насколько она пребывает в акте; и в соответствии с тем, в каком акте пребывает нечто, оно и действует. Но очевидно, что начало, непосредственно через которое тело живет, есть душа. И поскольку жизнь обнаруживается через различные действования на различных уровнях живых существ, то начало, через которое мы прежде всего совершаем каждое из этих действований жизни, есть душа; прежде всего благодаря душе мы питаемся, чувствуем, движемся в пространстве; и равным образом прежде всего благодаря ей мы мыслим. Следовательно, то начало, прежде всего благодаря которому мы мыслим, называть ли его интеллектом или мыслящей душой, есть форма тела. Это доказательство дает Аристотель во 2-й кн. «О душе» (2 гл.) (Сумма теол., I, q. 76, 1 с).

Утверждение, будто интеллект у всех людей един, совершенно несостоятельно. Это явствует само собой, если, как утверждал Платон, человек есть сам интеллект. В таком случае из допущения, будто Сократ и Платон вместе имеют лишь один интеллект, вытекает, что Сократ и Платон суть один и тот же человек и ничем друг от друга не отличаются, кроме свойств, лежащих за пределами сущности того и другого, И в таком случае различие между Сократом и Платоном будет таким же, как между человеком в тунике и человеком в плаще, что совершенно нелепо.

Равным образом это утверждение остается явно несостоятельным, если мы в соответствии с мнением Аристотеля будем видеть в интеллекте часть или потенцию души, которая есть форма человека. Ведь немыслимо, чтобы у великого множества различных предметов была одна форма, совершенно так же, как немыслимо, чтобы они имели единое бытие: ибо форма есть начало пребывания в бытии (Сумма теол., I, q. 76, 2 с).

Мое и твое интеллектуальное действование могли бы различаться между собой по причине различия в наглядных представлениях (ибо, например, представление о камне во мне и в тебе различно), если бы само наглядное представление о соответствии с тем, что оно иное во мне и иное в тебе, было формой возможностного интеллекта: ибо одно и то же действующее начало при столкновении с различными формами порождает различные действования, как-то: при столкновении различных форм вещей со взглядом одного и того же глаза рождаются различные видения. Однако само наглядное представление не есть форма возможностного интеллекта; эту форму в действительности составляет умопостигаемый образ, получаемый путем абстракции из наглядных представлений. При этом в пределах одного и того же интеллекта из различных наглядных представлений одного и того же вида может быть получен путем абстракции не более как один умопостигаемый образ. Так, очевидно, что у одного человека могут быть различные наглядные представления о камне, и все же изо всех них посредством абстракции создается единый умопостигаемый образ камня, через посредство которого интеллект одного человека постигает в одном действовании природу камня, несмотря на все различие наглядных представлений. Итак, если бы у всех людей был единый интеллект, различие наглядных представлений у того или иного лица не смогло бы обусловить различие интеллектуального действования, как это измыслил Толкователь в своем толковании на третью книгу «О душе». — Итак, остается вывод, что предполагать единый интеллект у всех людей совершенно несообразно и невозможно (Сумма теол., I, q. 76, 2 с).

Индивидуация умопостигающего начала, равно как и формы, через которую это начало постигает, не исключает постижения общих понятий: в противном случае из того обстоятельства, что обособленные интеллекты суть некоторые самосущие, а потому и частные субстанции, следовало бы, что они не могут постигать общих понятий. Но материальность познающего начала и формы, через которую оно познает, препятствует познанию всеобщего. Ведь если вообще всякое действие происходит согласно модусу формы, в которой действующее начало действует (как-то, разогревание происходит согласно модусу теплоты), то, вчастности, и познание протекает сообразно модусу той формы, через которую познающее начало познает. Действительно, самоочевидно, что общая природа принимает различия и дробление в соответствии с началами индивидуации, которые проистекают от материи. А потому, если та форма, через которую осуществляется познание, будет материальной, т. е. не абстрагированной от условий материального существования, она и даст подобие видовой или родовой природы, уже принявшей различия и дробление через начала индивидуации; познать же природу вещи в ее общности материальная форма не сможет. Если же форма окажется абстрагированной от условий прошедшей индивидуацию материи, она даст подобие природы без тех ее сторон, которые вносят различия и дробления, — и так познается всеобщее. И здесь не имеет значения, один ли только интеллект или же их множество; ибо, даже если бы он был только один, он по необходимости должен был бы быть чем-то единичным, и форма, через которую он мыслит, также была бы чем-то единичным (Сумма теол., I, q. 76, 2 ad 3).

Независимо от того, один ли интеллект или же интеллектов множество, предмет мысли един. Но предмет мысли присутствует в интеллекте не через себя самого, но через свое подобие: «ведь в душе присутствует не камень, но образ камня», как говорится в 3-й кн. «О душе» (III, гл 8). И все же предмет мысли есть камень, а не образ камня, если только интеллект не рефлектирует над самим собой; в противном случае науки учили бы не о вещах, но об умопостигаемых образах. Но одной и той же вещи могут различным образом уподобляться различные формы. Поскольку же познание происходит через уподобление познающего познанной вещи, из этого следует, что одно и то же может быть познаваемо различными познающими субъектами, как это очевидно в отношении чувственного познания: ибо многие через посредство различных подобий созерцают один и тот же цвет. И таким же образом многие интеллекты мыслят одну и ту же умопостигаемую вещь. При этом различие между чувственным и интеллектуальным познанием состоит, по учению Аристотеля, единственно в том, что вещь чувственно воспринимается в соответствии с тем устроением, которое она имеет вне души, т. е. в своем особенном бытии, между тем как умопостигаемая природа вещи хотя и дана вне души, однако не в том модусе бытия, согласно которому она оказывается умопостигаемой. Ибо умопостижение общей природы осуществляется через исключение производящих индивидуацию начал; между тем такого модуса бытия вне души общая природа не имеет. — Однако, по учению Платона, умопостигаемая вещь дана вне души в том своем модусе, сообразно которому она оказывается умопостигаемой: ибо он предположил, что природы вещей даны в обособлении от материи (Сумма теол., I, q. 76, 2 ad 4).

В человеке чувственная, умопостигающая и вегетативная души совпадают. Как это происходит, легко уразуметь всякому, кто поразмыслит над различиями, обретающимися в видах и в формах вещей. Ибо оказывается, что эти виды и эти формы разнятся между собой как более или менее совершенные: так, в мировом распорядке вещей одушевленное совершеннее неодушевленного, животные совершеннее растений, а люди — животных, и в пределах каждого из этих видов выделяются различные ступени, И в связи с этим Аристотель в 8-й кн. «Метафизики» уподобляет виды вещей числам, которые разнятся друг от друга на прибавляемые или отнимаемые единицы. Также и во 2-й кн. «О душе» он уподобляет различные души геометрическим фигурам, из коих одна содержит в себе другую: так, пятиугольник включает в себя треугольник, однако сам выходит за пределы последнего. Подобным же образом умопостига-ющая душа виртуально содержит в себе все, чем обладают и чувственная душа животного, и вегетативная душа растения. Следовательно, подобно тому как пятиугольная плоскость пятиугольна не потому, что имеет две фигуры одновременно — фигуру треугольника и фигуру пятиугольника (но фигура треугольника излишня, коль скоро она уже присутствует в фигуре пятиугольника), точно так же Сократ не благодаря одной душе есть человек, а благодаря другой — животное, но он есть и то и другое благодаря одной и той же душе (Сумма теол., I, q. 76, 3 с).

Одна вещь имеет одно субстанциальное бытие. Но субстанциальное бытие сообщается субстанциальной формой. Следовательно, одна вещь имеет только одну субстанциальную форму. Между тем субстанциальная форма человека есть душа. А потому невозможно, чтобы в человеке присутствовала какая-либо иная субстанциальная форма, помимо умопостигающей души (Сумма теол., I, q. 76, 4 s-с).

Если бы мы предположили, что умопостигающая душа соединяется с телом не в качестве его формы, но лишь в качестве его двигателя (а таково было мнение платоников), было бы необходимо признать, что в человеке присутствует иная субстанциальная форма, через которую тело получает от движущей души устроение своего бытия. — Коль скоро, однако, умопостигающая душа соединяется с телом в качестве его субстанциальной формы, как мы утверждали выше, невозможно, чтобы помимо нее в человеке обнаруживалась какая-либо иная субстанциальная форма.

Дабы это стало очевидным, следует помыслить о том, что субстанциальная форма именно тем отличается от акцидентальной, что последняя не сообщает простого бытия, но лишь бытие в некотором качестве; так, теплота сообщает своему субстрату не простое бытие, но бытие в качестве чего-то теплого. И потому при выявлении акцидентальной формы мы не говорим, что некоторая вещь просто становится или возникает, но что она приобретает некоторое качество или же переходит в некоторое состояние; равным образом и с исчезновением акцидентальной формы мы не говорим, что нечто вообще разрушилось, но лишь что оно разрушилось в определенном отношении. Но субстанциальная форма сообщает простое бытие, и потому при ее выявлении мы говорим, что нечто просто возникло, а при ее исчезновении — что нечто разрушилось. И по этой же причине древние натурфилософы (Naturales), усматривавшие в первоматерии — будь то огонь, или воздух, или нечто иное в том же роде нечто актуально сущее, утверждали, что ничто не возникает просто и не просто разрушается, но что «всякое становление есть изменение», как говорится в 1-й кн. «Физики» (1, 4). А если бы дело обстояло таким образом, что помимо умопостигающей души в материи предсуществовал а бы некоторая иная субстанциальная форма, через которую субстрат души был бы актуально сущим, то из этого следовало бы, что душа не сообщает простого бытия. В таком случае душа не была бы субстанциальной формой и через ее выявление не происходило бы безусловного возникновения, как с ее исчезновением безусловного разрушения, но то и другое происходило бы лишь в некотором отношении. А это очевидным образом ложно.

Ввиду этого следует признать, что в человеке не присутствует никакой иной субстанциальной формы, помимо одной только субстанциальной души, и что последняя, коль скоро она виртуально содержит в себе душу чувственную и душу вегетативную, равным образом содержит в себе формы низшего порядка и исполняет самостоятельно и одна все те функции, которые в иных вещах исполняются менее совершенными формами. — Подобным же образом должно сказать о чувственной душе в животных, о вегетативной душе в растениях и вообще обо всех более совершенных формах в их отношении к формам менее совершенным (Сумма теол., I, q. 76, 4 с).

Не форма определяется материей, но скорее материя формой; в форме надлежит искать основание, почему такова материя, а не наоборот. Умопостигаемая душа, как было показано выше, в рамках природного распорядка вещей занимает среди интеллектуальных субстанций низшую ступень. Это явствует из того, что она не обладает по своей природе врожденным знанием истины, подобно ангелам, но вынуждена по крупицам собирать истину из разделенных вещей через посредство чувственного восприятия, как говорит Дионисий Ареопагит в 7-й гл. «О божественных именах». Но природа ничему не отказывает в необходимом; отсюда воспоследовало, что умопостигающая душа оказалась наделена не только способностью умопостижения, но также и способностью чувственного восприятия. Однако акт чувственного восприятия не может осуществиться без телесного орудия. Следовательно, необходимо было, чтобы умопостигаемая душа соединилась с телом такого рода, которое было бы пригодно как орган чувственного восприятия (Сумма теол., I, q. 76, 5 с).

Коль скоро умопостигающая душа, как то утверждалось выше, соединяется. с телом в качестве его субстанциальной формы, невозможно, чтобы какое-либо акцидентальное устроение посредствовало между телом и душой, как и вообще между субстанциальной формой и материей. И видно это из того, что, коль скоро материя потенциально способна ко всем актуальным состояниям в некоторой последовательности, необходимо, чтобы то, что безусловно первично в актуальных состояниях, мыслилось первичным и в материи. Но первичным среди всех актуальных состояний является бытие. Следовательно, невозможно помыслить материю прежде теплой или количественной определенной, нежели актуально сущей. Но актуальное бытие она получает через субстанциальную форму, которая сообщает простое бытие, как утверждалось выше. Отсюда невозможно, чтобы какие-либо акцидентальные устроения предсу шествовал и в материи, упреждая субстанциальную форму; и этот вывод распространяется и надушу (Сумма теол., I, q. 16, 6с).

Если душа соединяется с телом в качестве его формы, как мы утверждали выше, невозможно, чтобы это соединение осуществлялось через посредство некоторого тела. Это положение вытекает из того, что любой предмет обладает единством в той мере, в которой обладает бытием. Форма же через себя самое заставляет вещь стать актуально сущим, ибо сама эта форма по своей сущности есть состояние актуальности; и она сообщает бытие не без помощи чего-либо посредствующего. Отсюда единство вещи, составленной из материи и формы, держится на самой форме, которая через себя самое соединяется с материей как ее состояние актуальности. Притом же нет иного объединяющего начала, помимо действующего начала, которое заставляет материю стать актуально сущим, как то сказано в 8-й кн. «Метафизики» (Сумма теол., I, q. 76, 7 с).

Если бы душа, как это уже неоднократно говорилось, была соединена с телом лишь в качестве его двигателя, было бы возможно утверждать, что она пребывает не в каждой части тела, но лишь в той, через которую она движет остальные. — Коль скоро, однако, душа соединяется с телом в качестве его формы, необходимо, чтобы она пребывала во всем теле в целом и в каждой его части. Ведь она не акцидентальная форма тела, но субстанциальная; субстанциальная же форма наделяет должной степенью совершенства не только целое, но и каждую из частей. Действительно, поскольку целое составляется из частей, такая форма целого, которая не сообщает бытия отдельным частям тела, есть форма в качестве расположения и распорядка (какова, например, форма дома); и этот вид формы есть форма акцидентальная. Однако душа есть форма субстанциальная; отсюда необходимо, чтобы она была формой и состоянием актуальности не только для целого, но и для каждой части. И потому по выходе души из тела не только обо всем теле можно сказать: «это животное» или «это — человек» — лишь по причине многозначности слов (как говорят о животном, нарисованном или изваянном из камня), но то же самое относится и к руке, и к глазу, или, как говорит Философ (О душе, II, 1), к плоти и кости. И свидетельствует об этом то, что по выходе души ни единая часть тела не имеет уже свойственного ей отправления; а ведь все, что удерживает принадлежность к виду, удерживает и присущее этому виду отправление. — Но акт пребывает в том предмете, которому принадлежит этот акт. Следовательно, душа по необходимости пребывает во всем теле в целом и в любой его части (Сумма теол., I, q. 76, 8 с).

Из вышесказанного явствует, что есть некоторые отправления души, которые осуществляются без помощи телесных органов: таковы мышление и воление. И потому потенции, составляющие начало этих отправлений, имеют своим субстратом душу. — Однако есть и такие акты души, которые осуществляются через телесный орган, как-то: зрение — через глаз, а слух через ухо. И таким образом обстоит дело со всеми отправлениями чувственной и вегетативной частей души. И потому потенции, составляющие начала этих отправлений, имеют своим субстратом составленную из души и тела сущность, а не одну только душу (Сумма теол., I, q. 77, 5 с).

Как уже было сказано, все потенции относятся к самой по себе душе как к своему началу. Но некоторые потенции относятся к душе самой по себе как к своему субстрату: таковы мышление и воля. И потенции подобного рода по необходимости сохраняются в душе после разрушения тела. Некоторые же потенции имеют субстратом сущность, составленную из души и тела: таковы все потенции чувственной и вегетативной частей души. Но с разрушением субстрата акциденция не может сохраниться. Поэтому после разрушения сочетания души и тела потенции второго рода не могут сохраниться, но остаются в душе виртуально, как в своем первоначале или корне (Сумма теол., I, q. 77, 8 с).

Потенциями мы именуем способность роста, способность чувственного восприятия, способность желания, способность пространственного движения, способность умопостижения (Сумма теол., I, q. 78, 1 s).

Роды потенций души, которые мы перечислили, существуют в числе пяти. Из них три именуются душами, а четыре — модусами жизни. (Сумма теол., I, q. 78, 1 с).

Потенций, принадлежащих вегетативной душе, всего три. Каждая из них, как говорилось выше, имеет своим объектом само тело, живущее благодаря душе; между тем в отношении тела необходимо со стороны души троякое действование. Во-первых, это то действование, через которое тело приобретает бытие: и таково назначение рождающей потенции. Далее, это то действование, через которое живое тело приобретает должный объем: и таково назначение силы роста. Наконец, это то действование, через которое тело живущего сберегается в своем бытии, и в своем должном объеме: и это есть сила питания (Сумма теол., I, q. 78, 2 с).

Следует принять такой способ исчисления и различения внешних чувств, который основывается на том, что собственно и само по себе относится к чувственному восприятию. Ведь последнее есть некоторая страдательная потенция, которая предназначена претерпевать изменения в соответствии со своим внешним объектом. Итак, внешняя причина изменения есть то, что само по себе воспринимается чувством и в соответствии с многообразием чего различаются чувственные потенции (Сумма теол., I, q. 78, 3 с).

Для восприятия чувственно воспринимаемых форм предназначено чувство в собственном смысле слова или общее чувство; о делении последнего будет сказано ниже. — Но для удерживания или сохранения таковых форм предназначена фантазия, или воображение (оба слова обозначают одно и то же); и эта фантазия, или воображение, представляет собой как бы некую сокровищницу, куда складываются воспринятые через чувство формы. — Для принятия к сведению тех данных, которые не воспринимаются чувством, определена способность суждения. — Но для сохранения этих данных служит память, которая представляет собой как бы некую сокровищницу таких данных. Об этом свидетельствует то обстоятельство, что способность памяти проявляется в живых существах в отношении каких-либо данных упомянутого рода (например, при различении вредного и полезного). И само понятие прошедшего, которому подчинена память, принадлежит к данным этого рода.

Однако надлежит помнить, что в отношении чувственно воспринимаемых форм между восприятием человека и восприятием других живых существ нет никакого различия: и здесь и там происходит некоторое изменение под действием внешнего объекта восприятия. Напротив, по отношению к вышеупомянутым данным между восприятием человека и восприятием иных живых существ есть разница. Животные воспринимают подобного рода данные лишь в силу некоего естественного инстинкта, человек же — еще и через некоторое сопоставление. И потому то, что в животном именуется естественной способностью суждения, в человеке именуется способностью размышления, ибо она выявляется через некоторое сопоставление данных упомянутого рода. Отсюда эта способность именуется также и частным разумом, которому врачи приписывают особый орган, а именно среднюю часть мозга; и этот частный разум сопоставляет данные частного порядка таким же образом, как умопостигаю-щий разум — данные общего порядка. — Что же касается памяти, то человек не только обладает памятью, состоящей, как и у прочих живых существ, в непроизвольном представлении прошедшего, но также и припоминанием, т. е. такой памятью, которая как бы в силлогизмах разбирает прошедшее в соответствии с данными частного порядка.

Авиценна предположил бытие пятой потенции, занимающей среднее место между способностью суждений и способностью воображения: к этой потенции будто бы относится расчленение и сопоставление созерцаемых воображением форм, что происходит, например, когда мы, вообразив форму золота и форму горы, составляем из них единую форму золотой горы, которую мы никогда не видели. Но такое действование не наблюдается ни в одном живом существе, кроме человека; а последнему для этого достаточно способности воображения. Последней приписывает это действование также и Аверроэс в своей книге «О чувственном восприятии и его объектах».

И потому нет надобности допускать существование каких-либо внутренних способностей чувственной части души сверх следующих четырех: общее чувство, воображение, способность суждения, способность памяти (Сумма теол., 1, 4.78, 4 с).

Исходя из предварительных предпосылок необходимо признать, что интеллект есть некоторая потенция души, а не сама сущность последней. Непосредственное начало действования совпадает с самой сущностью вещи лишь в том случае, если само действование совпадает с бытием вещи; ведь отношение потенции к действованию как к своему акту то же, что и отношение сущности к бытию. Но только применительно к Богу умопостигающая деятельность совпадает с бытием. Поэтому только в Боге интеллект есть Его сущность; во всех прочих умопостигающих существах интеллект есть некоторая потенция умопостигающего лица (Сумма теол., I, q. 79, 1 с).

ЗАТРУДНЕНИЯ

Активный интеллект, о котором говорит Философ, есть нечто принадлежащее к душе. Дабы это стало очевидным, надлежит помыслить вот о чем: приходится предположить превыше человеческой умопостигающей души бытие некоторого высшего интеллекта, от которого душа получает способность умопостижения. Ведь все участвующее в чем-либо, что движимо и несовершенно, требует ранее себя нечто иное, что обладало бы этим свойством по своей сущности и было бы неподвижным и совершенным. Между тем человеческая душа именуется умопостигающей потому, что она участвует в способности умопостижения; свидетельство этому то, что она не вся в целом оказывается умопостигающей, но лишь в некоторой своей части. Далее, она доходит до постижения истины путем умозаключений в некоторых поисках и изменении. Далее, она обладает несовершенной способностью умопостижения: во-первых, она постигает не все, во-вторых же, в тех вещах, которые доступны ее постижению, она движется от потенции к акту. Следовательно, с необходимостью должен быть некоторый высший интеллект, который помогает душе в умопостигающей деятельности (Сумма теол., I, q. 79, 4 с).

Если бы активный интеллект не принадлежал душе, но был некоторой обособленной субстанцией, у всех людей был бы единый активный интеллект. Так и понимают дело те, кто полагает единый активный интеллект. — Но если активный интеллект есть некоторая часть души, как бы некоторая ее способность, в таком случае необходимо признать, что существует множество активных интеллектов в соответствии со множественностью душ, которая в свою очередь соответствует множественности людей, как то было сказано выше. В самом деле, невозможно, чтобы одна и та же способность принадлежала различным субстанциям (Сумма теол., I, q. 79, 5 с).

Активный интеллект создает общее понятие, абстрагируя его от материи. Однако для этого не требуется, чтобы интеллект во всех его носителях был един, требуется лишь, чтобы он был един во всех по своему отношению ко всем вещам, из которых он извлекает общее понятие и в отношении которых общее понятие одно и то же. И это свойственно интеллекту постольку, поскольку он нематериален (Сумма теол., I, q. 79, 5 ad, 2).

Всеобщее словоупотребление, которому, как полагает Философ (Топика, II, 1, 5, р. 109 А), должно следовать при обозначении вещей, обычно требует, чтобы мудрыми именовались те, кто правильно упорядочивает вещи и хорошо ими распоряжается. Отсюда наряду с прочими представлениями, которые люди создают себе о мудреце, Философ приводит следующее: «Мудрому свойственно упорядочивать» (Метафизика, 1, 2, 3, р. 982 А) (Сумма против язычников, I, 1).

Для познания тех истин о Боге, которые могут быть добыты разумом, необходимо уже заранее обладать многими знаниями, ибо почти все изыскания философии подчинены цели богопознания; именно по этой причине метафизика, занимающаяся тем, что относится к Божеству, в ряду философских дисциплин изучается последней (Против язычн., I, 4).

Если бы к богопознанию вела одна лишь дорога разума, род человеческий пребывал бы в величайшем мраке неведения: в таком случае богопознание, которое делает людей в высшей степени совершенными и добрыми, приходило бы лишь к немногим, да и к ним лишь по прошествии долгого времени (Против язычн., I, 4).

Когда человеку предлагаются некоторые истины в Боге, выходящие за пределы разума, то через это в человеке укрепляется мнение, что Бог есть нечто превышающее все, что можно помыслить (Против язычн., I, 5).

Отсюда проистекает и другая польза, а именно подавление самоуверенности, которая есть матерь заблуждения. Ведь есть люди, до такой степени уверенные в своих умственных способностях, что они полагают, будто могут измерять всю природу вещей своим разумом и определять истинное и ложное в зависимости оттого, как это им захочется. Итак, дабы ум человеческий, освободясь от самоуверенности, перешел к скромному исследованию истины, необходимо было, чтобы человеку было свыше предложено нечто всецело выходящее за пределы человеческого разума (Против язычн., I, 5).

Каждая вещь активна постольку, поскольку она актуальна. Но то, что не всецело актуально, и активно не во всей своей целостности, но в некоторой своей части. Однако то, что активно не во всей своей целостности, не может быть пер-водвигателем, ибо оно активно через причастность чему-то иному, а не через свою сущность. Итак, перводвигатель, который есть Бог, не имеет ни малейшей примеси потенциальности, но есть чистый акт (Против язычн., I, 16).

Подобно тому как вещи свойственно быть активной в меру своей актуальности, таким же образом ей свойственно претерпевать пассивные состояния в меру своей потенциальности: ибо движение есть «акт потенциально существующего» (Физика, 1, 6, р. 201 А). Но Бог совершенно чужд пассивным состояниям и изменениям, как то явствует из сказанного. Следовательно, Он непричастен потенциальности, т. е. пассивной потенциальности (Против язычн., I, 16).

Мы видим, что все, что есть в мире, переходит из потенции в акт. Но оно не само переводит себя из потенции в акт, ибо того, что есть в потенции, еще нет, а потому оно не может действовать. Потому следует, чтобы сначала было нечто другое, при помощи чего потенциально сущее было бы переведено из потенции в акт. И затем снова, если и та первая вещь переходит из потенции в акт, необходимо прежде нее предположить еще нечто, что перевело бы ее в акт. Но так не может продолжаться до бесконечности. Потому необходимо дойти до некоторой вещи, которая только актуальна и никоим образом не потенциальна; а ее мы именуем Богом (Против язычн., I, 16).

Никакое движение, имеющее своей целью нечто переходящее из потенции в акт, не может быть вечным, ибо с переходом цели в акт движение затихает. Но если перводвижение вечно, необходимо, чтобы оно имело своей целью нечто неизменно и всецело актуальное. Но таковым не может быть ни тело, ни какая-либо способность тела, ибо все тела и способности тел изменчивы сами по себе или по своим акциденциям. Итак, цель перводвижения не есть ни тело, ни способность тела. Но цель перводвижения есть перводвигатель, к которому влечется [все] как бы в любовном томлении. Но это есть Бог. Следовательно, Бог не есть ни тело, ни способность тела (Против язычн., I, 20).

Если что-либо относящееся к творениям совместно наблюдают философ и верующий, то их объяснения будут исходить из различных оснований. Ведь философ будет опираться в своих рассуждениях на собственные причины вещей, верующий же — на первопричину, т. е. он будет говорить: «так дано в Откровении», или: «это относится к славе Божией», или: «могущество Божие беспредельно». Отсюда вера, коль скоро она созерцает высочайшую причину, может быть названа высшей мудростью в соответствии со словами Писания (Второзак, IV, 6): «это есть мудрость ваша и разумение перед лицом народов». И потому человеческая мудрость берет на себя услужение этой мудрости, признавая ее превосходство. Отсюда понятно и то, почему Божественная мудрость порой опирается на основоположения человеческой философии. В самом деле, даже у философов Первая Философия пользуется показаниями всех наук, чтобы сделать свой предмет яснее.

Из сказанного следует и то, почему обе дисциплины излагаются в различной последовательности. Ибо в философском учении, которое рассматривает творения в них самих и от них восходит к богопознанию, в самом начале рассматриваются творения и лишь в конце Бог; напротив, в вероучении, которое рассматривает творения лишь в их соотнесенности с Богом, вначале рассматривается Бог и затем творения. И такая последовательность более совершенна, ибо обнаруживает больше сходства с процессом познания самого Бога: ведь Бог, познавая Самого Себя, через это созерцает и остальное (Против язычн., II, 4).

Если все сущее, поскольку оно таково, благо, то всякое зло, поскольку оно таково, есть не-сущее. Но для не-сущего, поскольку оно таково, невозможно предположить производящую причину: ведь всякое действующее начало действует постольку, поскольку оно есть актуально сущее, и производит оно нечто себе подобное. Итак, для зла, поскольку оно есть зло, невозможно предположить причину, действующую через себя самое. А потому и невозможно свести все виды зла к единой первопричине, которая через себя самое была бы причиной всех зол (Против язычн., II, 41).

То, чего вообще нет, не есть ни благо, ни зло. Но то, что есть, в меру того, что оно есть, есть благо, как мы видели выше. Итак, необходимо, чтобы нечто было злым в меру своего небытия. А это есть ущербно сущее. Итак, зло, поскольку оно таково, есть ущербно сущее, и само зло есть эта ущербность. Но ущербность не имеет причины действующей через себя самое; ведь все действующее действует постольку, поскольку наделено формой, а отсюда следует, что произведение действующего начала также должно быть наделено формой, ибо действующее начало производит подобное себе, если только не действует акцидентально. Итак, остается вывод, что зло не имеет причины, действующей через самое себя, возникает акцидентальным образом в следствиях причин, действующих через себя самих.

Следовательно, нет ничего, что было бы через себя самого единой первопричиной всех зол; но первоначало всего есть единое первичное благо, в следствиях которого акцидентальным образом возникает зло (Против язычн., II, 41).

Итак, разнородность и неравенство в сотворенных вещах имеют свою причину не в случайности, не в разнородности материи и не во вмешательстве каких-либо причин или заслуг, но в собственном намерении Бога, пожелавшего даровать творению такое совершенство, каким оно только может обладать (Против язычн., II, 45).

Каждая вещь, составленная из материи и формы, есть тело. Действительно, материя не может принимать различные формы, иначе как в различных своих частях. Однако это различие частей может иметь место в материи лишь постольку, поскольку в соответствии с существующими в материи измерениями общая материя подвергается разделению на многие: ведь если устранить категорию количества, субстанция окажется неделимой. Но выше показано, что никакая умопостигающая субстанция не есть тело. Следовательно, остается вывод, что она не составлена из материи и формы (Против язычн., II, 50).

Как нет «человека вообще» без «этого человека», так нет «материи вообще» без «этой материи». Однако всякая самосущая вещь, составленная из материи и формы, составлена из индивидуальной формы и индивидуальной материи.

Интеллект же не может быть составленным из индивидуальных материи и формы. В самом деле, образы мыслимых вещей становятся актуально умопостигаемыми через то, что они подвергаются отвлечению от индивидуальной материи; поскольку же они актуально умопостигаемы, они сливаются воедино с интеллектом. Отсюда следует, что и интеллект должен быть чужд индивидуальной материи. Следовательно, умопостигающая субстанция не составлена из материи и формы (Против язычн., II, 50).