Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский

Вещички

(Избранные главы)

Пародия на детектив

Был поздний час. Черный блестящий остроносый лимузин, похожий на отлакированного постельного клопа, бесшумно подкатил к подъезду серого каменного дома и остановился, словно ошпаренный. Две тени в плащах вышли из машины и, растворившись в тумане, вошли в дом.

— Хэлло, ребята! — поднялся им навстречу толстый человек в подтяжках и с сигарой в зубах.

— Хэлло, шеф! — ответили ему двое. — Зачем ты нас вызвал?

— Конечно, не для того, чтобы сыграть с вами партию в бридж! Завтра вы улетаете в Россию. Нам срочно нужны чертежи новой русской мясорубки конструкции профессора Молодцова. Он работает сейчас на даче в деревне Ватрушкино Московской области. План действия таков: один из вас случайно знакомится с профессором, втирается ему в очки и, наконец, выбрав момент, фотографирует чертежи мясорубки. Другой, переодевшись в обыкновенную рыжую корову, нахально бродит вблизи участка дачи и щиплет траву. Его задача — помочь первому скрыться, когда чертежи мясорубки будут сфотографированы. Как помочь? Над этим вопросом не задумывайтесь, потому что скрыться вам все равно не удастся. Вам все ясно? В таком случае, как говорят русские, с вами бог и семеро козлят.

У майора Дружинина страшно болела голова. Конечно, и раньше ему приходилось работать по 25 часов в сутки, но никогда его голова не болела так сильно, как сейчас. Он курил, бродил по кабинету и рассуждал вслух, чтобы не заснуть:

— …Так. Будем рассуждать логично. Следы коровы и человека говорят нам, что мы имеем дело с коровой и человеком. Но не могла же корова спуститься к нам на парашюте?! Здесь что-то не то! Но что? Нам нужно немедленно установить личность коровы, тогда мы будем иметь последний узелок в этом деле. Сержант Пупкин!

— Я!

— Машину! Домой! Спать!

— Правильно, товарищ майор, — сказал всегда подтянутый бравый сержант и отличник службы Пупкин, — машину — и домой спать, а то ведь вы вон как устали!

Над городом поднимался, занимался и вынимался из-за горизонта рассвет.

Майор Дружинин вместе с всегда подтянутым бравым сержантом и отличником службы Пупкиным сидели в кустах у реки и внимательно наблюдали за общественной группой коров, которая беззаботно паслась на ярко озаренном пастбище, где колосилась высокая трава. Все коровы имели такие надутые вымена, что майор Дружинин сразу установил: внутри их немало качественного и количественного кефира, молока, масла, сыра, ацидофилина. Только одна корова рыжей масти выделялась из общей толпы.

— Она! — безошибочно определил Дружинин. — Но проверить все-таки надо. Сержант Пупкин!

— Я!

— Наблюдение за коровой не прекращать, куда она — туда и вы!

— Слушаюсь!

Над деревней поднимался, занимался и вынимался из-за горизонта закат.

Фрэд Вильсон, неоднократно стрелянный американский шпион, осторожно выломал дверь в кабинет профессора Молодцова и стал судорожно фотографировать чертежи мясорубки. Вдруг где-то рядом послышались шаги. От волнения и в целях безопасности Фрэд Вильсон проглотил фотоаппарат.

«О’кей, — подумал он, когда шаги утихли, — пленка в аппарате, аппарат в животе. В любое время я могу извлечь его оттуда! Дело сделано. Шеф будет доволен! А пока надо убираться отсюда! Но где же скотина Джон?.. Ага, вот он ковыляет сюда… Узнаю Джона — даже став коровой, он не перестает быть пунктуальным! Но что это? Почему

Джон шарахнулся в сторону? Ему грозит опасность? Боже, к нему приближается бык! Беги, Джон! Так. Быстрей! Он тебя не догонит!»

Однако бык в два прыжка догнал корову и начал ее бодать. Откуда было знать жалким агентам империализма, что это был наш колхозный сознательный бык Петрушка, который еще в стаде всеми фибрами и ребрами своей души как-то почувствовал шпионскую сущность рыжей коровы и решил во что бы то ни стало помешать ей в осуществлении ее грязных замыслов, вымыслов и помыслов. Это стоило ему жизни — скотина Джон, видимо, не желая быть тореадором, выстрелил Петрушке в лоб.

— Стой! Руки вверх! — раздался голос всегда подтянутого бравого сержанта и отличника службы Пупкина, выскочившего из кустов.

— Му-у-у-у! — промычал бедный Джон, видимо, еще на что-то надеясь.

— Чья бы корова мычала, — с убийственной иронией сказал всегда подтянутый бравый сержант и отличник службы Пупкин, — а твоя бы… Ку-да?!

Но было уже поздно. Рыжая корова — Джон коварно укусила себя за хвост, в котором была спрятана маленькая ампула с ядом.

Фрэд Вильсон, наблюдавший за этой сценой из окна профессорского кабинета, выхватил револьвер, но в ту же секунду на него неожиданно откуда-то сверху навалился майор Дружинин. Драка была очень интересной, потому что Фрэд Вильсон использовал в ней приемы борьбы джиу-джитсу, ну а майор Дружинин — приемы борьбы самбо.

Нет нужды говорить, что ровно через минуту по московскому времени Фрэд Вильсон оказался связанным по рукам, ногам, зубам и ушам.

В тот же день генерал Добрынин поблагодарил майора Дружинина за удачно проведенную операцию по спасению мясорубки. По просьбе жителей деревня Ватрушкино была переименована в деревню Петрушкино.

1957

Все мы учились в школе и писали там школьные сочинения. Ну, как мы их писали?.. Мы писали их по планам, которые нам от сих до сих давали учителя, мы использовали в этих сочинениях одни и те же цитаты, одни и те же слова — отсюда и родилась эта пародия на типичное, обычное школьное сочинение, тема которого была весьма обычная:

«Образ Бабы-яги — передовой бабы прошедшего времени».

План:

I. Вступление. Историческая обстановка в те еще годы.

II. Главная часть. Показ Бабы-яги — яркой представительницы темных сил.

Черты Бабы-яги:

1. Положительные:

а) смелость:

б) мудрость;

в) связь с народом;

г) вера в будущее.

2. Отрицательные:

а) трусость;

б) тупость:

в) эгоизм;

в) пессимизм;

г) костяная нога.

III. Заключение. Бабизм-ягизм в наши дни.

Замечательное произведение нашей замечательной литературы — сказка о Бабе-яге — является замечательным образцом нашей замечательной литературы.

Тяжелое положение крестьянства в мрачную, беспросветную, страшную, беспощадную эпоху, которая характеризовалась беспощадным, страшным, мрачным, беспросветным угнетением, было невыносимо беспросветно, мрачно, страшно и беспощадно.

«Товарищ, верь! Взойдет она!» — писал на обломках самовластья великий русский поэт Пушкин.

И в это время особенно звонко прозвучал светлый голос неизвестного автора сказки о Бабе-яге, которая навсегда вошла в сокровищницу литературы, в которой всегда были произведения замечательного жанра, который всегда был любим народом, которого никогда не остановить на пути, по которому он всегда идет навстречу будущему, которое всегда приходит на смену прошлому, которое никогда не смогло задушить его голос, который всегда был светлый и звонкий.

«Кому на Руси жить хорошо?» — спрашивал знаменитый русский поэт Некрасов и сам же отвечал:

Кто до смерти работает.

До полусмерти пьет.

В образе Бабы-яги — типичной представительницы загнивающего старшего поколения — воплощены лучшие черты отрицательного героя в начале первой половины конца… надцатого века. Бабе-яге противопоставлен светлый образ Иванушки-дурачка, в котором сделана яркая попытка показа нового, молодого в борьбе со старым, отжившим, одряхлевшим. Нет, Иванушка-дурачок — это не Евгений Онегин. Он не лишний человек! Он любит труд и родную землю. Если присмотреться, он совсем не дурачок, а умный.

«В человеке все должно быть, — сказал известный русский писатель Чехов, — прекрасно!» Задолго до него эти слова повторил способный английский поэт Шекспир. Создавая незабываемый образ злодея Яго в одноименной трагедии «Отелло», он, несомненно, испытал благотворное влияние со стороны неизвестного автора сказки о Бабе-яге. Иванушка-дурачок только строит из себя дурачка. На самом деле оказывается в дурачках не он, а Баба-яга.

«Чуден Днепр при тихой погоде», — писала сквозь смех и слезы гордость нашей литературы Гоголь.

В галерее светлых женских образов Баба-яга занимает особое место. Вспомним хотя бы Сонечку Мармеладову, войдя в дом которой моральный урод своего времени Свидригайлов зажег свечу и увидел на стенах ее комнаты страшные морды клопов. Вспомним несчастную женщину того же Некрасова, которая, как известно, все успеет: коня на скаку остановит, в горящую избу вместо своего мужика войдет, помоет посуду, постирает и кучу детей народит. В царской России на женщин никто не обращал внимания. Вспомним хотя бы Анну Каренину.

«Все смешалось в доме Облонских». — писало «зеркало русской революции» Лев Толстой. Он родился с 1827 по 1910 год на Ясной Поляне. А когда он умер, дети очень любили слушать сказки, которые он им рассказывал.

Язык Бабы-яги — простой, чистый, короткий, понятный, могучий, не шершавый.

В наше время бабизм-ягизм играет большое значение и имеет большую роль. Сказка стала былью, Иванушка-дурачок — нарицательным, а Баба-яга безвозвратно ушла в далекое-предалекое прошлое.

1962

О диспутах не надо дискутировать. Диспуты — это прекрасно.

Тут не может быть разных мнений.

Но вот недавно я присутствовал на одном диспуте, где оратор, врач по профессии, выступал так:

— Товарищи! Еще Горький, сказавший «С кем вы, мастера культуры» и «Море — смеялось», подчеркивал, что «разумное существо, относящееся к типу хордовых, подтипу позвоночных, классу млекопитающих, отряду приматов, семейству гоминид, это звучит гордо!..».

Побывал я и на других диспутах и… В общем, выяснилось, что не все диспуты — это прекрасно. Отсюда и родилась эта пародия на некий диспут:

«СКОЛЬКО БУДЕТ ДВАЖДЫ ДВА?»

…Сначала все молчали. Никому не хотелось начинать. Потом на сцену вышел Трепаченков из 10-го «А» и стал говорить так быстро, что если бы он говорил медленно, то это было бы вдвое быстрее, чем то, когда мы говорим с вами в шестнадцать раз быстрее обычного. Он сказал:

— Товарищи! Я, собственно, не хотел выступать, но тут товарищи так долго не хотели выступать, что я невольно захотел выступить, хотя выступать не хотел.

Я, товарищи, много говорить не буду, потому что если я буду говорить много, то другим после меня просто нечего будет говорить, поэтому я лучше скажу мало. Но сказать мало — это все равно что ничего не сказать, а мне много есть чего сказать, ведь если нечего сказать, то лучше не говорить, но не говорить — это все равно что молчать, а молчать в наше время нельзя, потому что наконец-то можно говорить о том и о сем, о чем раньше можно было и не говорить.

Вот, собственно, и все, товарищи, что я вам хотел высказать, хотя говорить не хотел…

Потом на трибуне появился Самокопаев, ученик 11-го «В», парень с лицом не то слишком задумчивым, не то с умным. Но слишком. Он говорил медленно и в нос, словно боксер после нокаута!

— Бывало, придешь с улицы домой, пообедаешь, приляжешь на диван… И думаешь, думаешь, думаешь…

О чем?

А так, ни о чем…

О себе то есть.

Ду-уу-умаешь, ду-уу-маешь, ду-уу-умаешь…

Сколько будет дважды два?

Три… Пять… Семь… часов дуууумаешь, дууумаешь, дууумаешь… И вдруг откуда-то из темноты возникает чудовищный вопрос: ну кто я такой? Кто? Ничтожество? Да. Подлец? Подлец. Хам? Не без этого. Дурак? Не без того.

И от этой мысли вдруг становится так сразу светло-светло в комнате!.. Так весело и радостно на душе, что хочется петь, плясать, играть, танцевать… и всю жизнь лежать на диване!..

Среди выступавших была девчонка по фамилии Джульеткина, которая, несмотря на то что была без очков, говорила очень серьезные вещи.

— Мы, школьники, очень любим всякие диспуты, потому что у нас очень много неразрешенных вопросов. Например: может ли девочка потерять гордость и полюбить мальчика первая или она всегда должна не терять гордости и любить вторая?

Этот вопрос у нас неразрешенный. Его в нашей школе не разрешают.

А чего тут разрешать?.. Очень просто: если мальчик старше 16 лет, а девочка еще не доросла — он может полюбить, а ей стыдно. А если наоборот: девочка доросла, а мальчик еще не дорос, то тут с его стороны никакой такой любви быть не может, а с ее стороны может быть только дружба.

Что касается вопроса «Сколько будет дважды два?», то я этого не знаю, мы про это в школе еще не проходили. Что? Зачем тогда пришла на диспут?.. А нам учительница сказала: «Кто сегодня на диспут придет, того завтра спрашивать не будут!»

И наконец на диспуте выступил старшеклассник Сократко — не то второгодник, имевший вид отличника, не то отличник, имевший вид второгодника. Он провозгласил:

— Друзья мои! Дорогие друзья! Мы живем в эпоху покорения космического пространства, атома и счетно-электронных машин, поэтому вопрос о том, сколько будет дважды два, — это один из самых острых, самых жгучих, самых волнующих вопросов. Вот лично я недавно спросил одного знакомого академика: сколько будет дважды два? И он тут же дал мне точный, ясный, абсолютно недвусмысленный ответ: «Не знаю».

Или, например, взять хотя бы нашу замечательную молодежь, вернее, некоторых ее представителей. Все они чего-то там подсчитывают, делят, умножают, логарифмируют, извлекают корни…

А зачем? Мне лично все ясно, все понятно. Как дважды два.

Волга впадает в Каспийское море, лошади едят овес. Земля имеет форму шара, куда ни пойдешь — всюду счастье найдешь. Слышите? Всюду! Так зачем мудрить, чего-то искать, мыслить, дергаться, мельтешиться, когда все готово, все прекрасно и назубок знаешь таблицу умножения, с которой не страшны никакие трудности?!

Вот так. А вообще диспуты — это прекрасно. Тут не может быть разных мнений.

1963

«Дорогая Галка Галкина!

Заботясь о своем культурном росте, мы, знатные птицеводы и птичницы колхоза имени Чайковского Завихряйского района, наметили ряд мер, направленных к расширению нашего кругозора. Памятуя слова Максима Горького: «Всему лучшему, что есть во мне, я обязан книгам». — мы уже несколько раз побывали в Москве в Большом театре, где подробно изучили замечательные произведения великого поэта Пушкина «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Руслан и Людмила»… А недавно мы посетили балетный спектакль «Лебединое озеро». Нас привлекло то, что этот балет, судя по названию, рассказывает о жизни в одном из естественных водоемов. Посмотрели мы балет и, признаемся, испытали глубокое огорчение.

В центре спектакля — частная историйка безыдейной любви некоего принца Зигфрида к водоплавающей птице из породы лебедей по имени Одетта. Есть в спектакле подлинные находки — например, счастливый финал. Но, к сожалению, он один на весь спектакль, а зрителю хотелось бы, чтобы счастливый финал был и в начале, и в середине, и даже, если это можно, в антракте…

Интересно также поставлен знаменитый танец маленьких лебедей. Однако с точки зрения жизненной правды было бы куда верней, если бы лебеди, вышедшие на сцену в этом танце, выглядели не такими уж маленькими, беспомощными, инфантильными… «Взвейтесь, лебеди, орлами!» — кажется, так писал один нам известный поэт. И хочется верить, что театр, забывший эти слова и проповедующий своих маленьких героев, еще вспомнит о своем названии — Большой! — и введет в балет «Лебединое озеро», скажем, танец дяди Степы. Конечно, это будет из другой оперы, но зато в спектакле сразу появится необходимая ему мужественная нота, и потом (кто же этого не знает!) присутствие на всякой сцене милиционера в «красивой фуражке» всегда желательно, ибо во всех случаях оно производит на зрителя приятное впечатление.

Конечно, мы понимаем: создатели пьес и спектаклей свободны в выборе тех или иных персонажей (один делает своим героем Лебедя, другой — Рака, третий — Щуку), однако, сосредоточивая внимание на силах зла, на злом колдуне и волшебнике, балетмейстер пляшет здесь явно под чужую дудку.

Посмотрите, как получилось: всему злу, заключенному в собирательном образе Злого Гения, противостоит только Зигфрид, который, между прочим, весь вечер ходит по сцене в таких узких брюках, что ему даже не хочется подражать.

Говорят, у деятелей искусства есть такие книжки, в которые они заносят свои наблюдения и факты. Товарищ балетмейстер, если не поленитесь, запишите: в нашем коллективе ежегодно растет яйценоскость, а три наших лучших петуха пять лет назад ездили в Москву, на часовой завод, где по ним круглые сутки ставили стрелки и проверяли время.

Нет, конечно, в наших сказках еще встречаются кое-где злые гении, но ведь в жизни добрых гениев у нас значительно больше!.. Вот, например, самоотверженный поступок шофера нашей птицефермы Владимира Григорьева, который, несмотря на нелетную погоду и обеденный перерыв, открыл дверцу своей кабины для простой беременной женщины Татьяны Федотовой, которая тут же по дороге родила от счастья восьмерых детей. Спрашивается: смогла бы она это сделать, если бы не помощь, не участие нашего замечательного шофера Григорьева, который, между прочим, еще в прошлом году поступил в заочный литературный институт? А разве не было случая, когда в зобе гуся мы нашли печать нашего колхоза и тотчас же вернули ее председателю?

Вот о ком надо петь и плясать!.. Но почему-то до сих пор наши деятели балетного искусства в своих произведениях показывают разных там Одетт и Злых Гениев и обходятся без таких замечательных шоферов, не говоря уже о том, что у нас пока еще не создано ни одного балета, где была бы показана на сцене хоть одна беременная женщина.

В этом смысле, надо признать, все балеты Большого театра похожи друг на друга: и в «Лебедином озере», и в «Щелкунчике», и в «Спящей красавице» актеры повторяют одни и те же движения и приемы: поднимаются на носок, стучат ножкой об ножку и ни разу не танцуют вприсядку… Что делают герои ваших спектаклей?.. Они ничего не делают. Только танцуют. Конечно, мы не против того, чтобы наша молодежь танцевала (проблема досуга — очень важная проблема), но разве танец — это главное содержание нашей сегодняшней жизни?..

Честно нужно сказать, что выстрел Зигфрида из лука оказался холостым…

С неизменным уважением к классическому балету, от имени и по поручению всех тружеников бассейнов, рек, прудов и водоемов —

Вовка ВОВКИН (знатный птичник);

Верка ВЕРКИНА и Любка ЛЮБКИНА (знатные птичницы);

Петька ПЕТЬКИН (знатный шофер птицефермы);

Василий Васильевич ВАСЬКИН (знатный пенсионер)

и др. — всего 18 746 подписей».

По поручению «Пылесоса» письмо написал и подписи организовал Марк РОЗОВСКИЙ (скромный сатирик).

1964

Пародия на роман, написанный в ультрасовременном стиле

(Внутренний монолог Серого Волка, сильно страдающего от комплекса неполноценности)

«Кто я? И зачем живу в этом глухом, никому не нужном лесу?

Я — серый.

Я — никто.

Я — не человек.

Я волк среди волков, и мне так надоела эта собачья жизнь.

Выпить бы.

Чего-нибудь.

Съесть бы.

Кого-нибудь.

Подонок я.

Такой-сякой.

Красная Шапочка говорит, что у меня духовный стриптиз. Я послал ее к бабушке.

Все меня воспитывают. Все!.. Говорят: выйди в люди. Стань пастухом. Купи овечью шкуру. Зубами не щелкай. В лес не смотри. Будь человек человеку товарищ волк. Эх, тоска!.. Уехать бы куда-ни будь к свиньям. В «Три поросенка» то есть. Там все же музыка есть, пляшут, поют… А может, в Сибирь на ударную стройку податься… Прошу: дайте мне волчий билет, ну, дайте!

Не дают.

Ладно. Сам уеду.

Зайцем.

Мир рушится. Лес — валится. Я заблудился в трех соснах. Что делать?

Выть или не выть?»

(Внутренний монолог Красной Шапочки, слепо идущей по темному лесу навстречу неизвестности)

«Я так счастлива! Он такой хороший! Из всех волков, которых я знаю, — этот самый серый, самый интеллектуальный!

Так хорошо ко мне относится. Однажды даже меня покусал. Бабушка надвое сказала:

— Раз кусает — значит, любит!

Как-то я спросила его:

— Почему у тебя такие уши?

— Чтобы, — говорит, — лучше слышать тебя!

— А почему у тебя такие глаза?

— Чтобы, — говорит, — лучше видеть тебя!

А сегодня… Сегодня при встрече я обязательно спрошу его:

— Милый! Почему у тебя такие зубы?

Интересно, что он скажет на это. Он такой остроумный. Никогда не знаешь, что он может тебе сказать.

Когда мы только познакомились, я сказала ему: «Убери лапы!» А теперь… Теперь мы поженимся. У меня городская прописка. Все удобства! Лес рядом. Щепки летят. По утрам я буду ходить на рынок и приносить ему землянику. Не жизнь — малина! А Бабушка свяжет нам один свитер на троих!

Бедный. Всегда голодный. Всегда облезлый. Несчастный. Друзей нет. Отбился от стаи. Я одна могу ему помочь! Поддержать в трудную минуту! Накормить!

Ешь меня. Бери меня. На меня. Вместе с Бабушкой».

1965

На легкоатлетических соревнованиях, проводившихся далеко за пределами нашей страны, советский бегун Василий Карпуха занял первое место. Он пробежал дистанцию в рекордно короткое время.

— Как вам удалось достичь столь блестящего результата? — обратился к Василию корреспондент одной из наших газет, когда Василий в тот же день прилетел домой.

— Ну что я могу сказать? Сначала… значит… побежал… а потом…

— А потом?

— А потом… прибежал!..

— И это что, все? — тоскливо спросил корреспондент.

— А чего ж еще? — простодушно ответил спортсмен.

А на следующее утро в газете был напечатан очерк-отчет о рекордном забеге. Вот он, этот очерк:

«Когда Василий Карпуха вышел на беговую дорожку стадиона Трубацуно, все ему почему-то показалось здесь каким-то чужим, не родным, не близким. Например, зрители, которые оглушительно свистели на трибунах и на чистом зарубежном языке кричали: «Фончер-банчер-тунчер-кло!»,

«Фончер-банчер-тунчер-кло!», что в переводе на русский означало: «Судью на мыло!»

Василий огляделся: слева от него по второй дорожке должен был бежать Вальтер Кишке — длинноногий и белобрысый парень с умным и решительным лицом студента, восьмой раз идущего пересдавать экзамен. Справа — Джеральдино Лососино — маленький, но резвый итальянец, по профессии не то бухгалтер, не то безработный, и дальше — Джек Макферсон — негр, основной соперник по прозвищу Гага, что в переводе на русский означало: «Черепаха, которая обгоняет на рассвете собаку, в полдень — лошадь, вечером — сайгака, а ночью — молнию».

«Да, борьба будет трудной, — подумал Василий. — А тут еще и ветер, как назло, в спину не дует! И жары тоже нет!..»

Да, в совершенно непривычных, чрезвычайно тяжелых условиях Василию Карпухе предстояло бороться и обязательно легко победить.

И вот выстрел стартера. Бегуны дружно устремляются вперед. Макферсон возглавляет бег, но уже сейчас всем ясно, что Василий Карпуха, бегущий предпоследним, будет на финише первым.

Зрители на трибунах неистовствуют, пока еще молча наблюдая за ходом схватки. Но напряжение нарастает, бегуны пошли на последний круг. И вот, когда Макферсону оставалась до финиша какая-то доля секунды, произошло нечто такое, что до сих пор не происходило и вообще произойти не может.

Что такое Василий Карпуха? Это простой, рядовой человек. А что такое простой, рядовой человек?.. Это тот, кто всегда и везде впереди. И в тру де, и в отдыхе, и дома, и на работе, и в учебе, и в спорте. Именно поэтому Василий Карпуха собрал все свои силы, все свое мужество, всю волю, и когда, казалось бы, Макферсон, а вслед за ним Вальтер Кишке и Джеральдино Лососино должны были разорвать ленточку, он в самую последнюю долю секунды напрягся и вспомнил… Что же он вспомнил в самую последнюю долю секунды, наш славный парень Василий Карпуха, там, один, далеко, на никому не известном стадионе Трубадуно?!

А вспомнил он свое детство. Счастливое, поруганное войной детство простого, рядового человека.

И вспомнил он свое родное село, хату, голубое небо над головой и корову Маньку, которая всегда, в самую трудную минуту жизни, заменяла ему и товарища, и брата, и сестру…

Вот он подрос. Вместе с дедом Матвеем они ходили в ночь на рыбалку, ловили ерша на мормышку, варили уху на косогоре, а дед Матвей все рассказывал, рассказывал, рассказывал — про себя, про свое проклятое дореволюционное прошлое и повторял, повторял, повторял:

— Ай да Васютка!.. Ну и бегать же ты горазд дюже, кубыть тебя раскубыть!..

А Васютка улыбался в темноте своей белозубой улыбкой и смотрел на звезды, мечтая побыстрее кончить школу и поступить в Институт физкультуры на отделение «Шахматы». Он не знал еще тогда, в чем его истинное, настоящее призвание!

Вспомнил Василий Карпуха и свою старую учительницу Марфу Ивановну, которая много сделала, чтобы Василий мог бегать не просто, а грамотным, образованным человеком. И вот пронеслись годы, Василий Карпуха — студент. Конечно, трудно было жить на стипендию, сдавать экзамены, но если бы не упорные тренировки по восемь раз в неделю, учеба и наука не давались бы ему так легко и просто.

И вот тут-то как раз и пришла к Василию любовь. Пришла нежданно-негаданно, в тот самый момент, когда ему в раздевалке кто-то нежно наступил шиповкой на Hoiy. Василий поднял глаза и сразу решил:

«Вот она, дорогая, любимая моя подруга жизни, с которой я буду бегать нога в Hoiy до самой смерти, пока не надоест».

Поженились. Дети пошли. Побежали дети. Все в отца. Василий вспомнил лицо жены, заботливое, доброе, честное… Как там она сейчас?.. Волнуется, небось? Думает, наверное, что я тут без нее в ночное кабаре пошел?.. Нет, дорогая: верь! Пусть мой голос летит через тысячи километров. Ты слышишь, я люблю тебя!.. И я, твой Василий, не в ночном кабаре сейчас, а…

«Ой!.. Где я?.. — подумал Василий. — Где я? Ой!..»

И вспомнил Василий… И вспомнил тут Василий Карпуха, что бежать надо!.. Что если он сейчас, в самую последнюю долю секунды, не обгонит своих соперников, — не быть ему победителем, не стоять ему на пьедестале, не возвращаться ему домой подобру-поздорову…

И когда Макферсон уже почти коснулся грудью ленточки, а Кишке и Лососино приближались к финишу вслед за ним, спортсмен в красной майке вдруг рванулся вперед и — мгновение! — первым разорвал ленточку на мелкие кусочки!

— Кар-пу-ха!.. Кар-пу-ха! — на чистом зарубежном языке кричали зрители.

В связи с этим хочется в заключение добавить, что Международная лига бегунов снова, в который раз, приняла глубоко неправильное, неразумное решение о проведении в следующем году марафонских состязаний вне пределов стадиона. Гораздо удобнее было бы, если бы сорокадвухкилометровую с лишним дистанцию бегуны преодолевали бы на 100-метровой дорожке стадиона, двигаясь туда и обратно, туда и обратно… Пусть сокращаются большие расстояния!»

1962 г.

Это было года два назад. В обеденный перерыв вызывает меня к себе Иван Иванович и, плотно прикрыв дверь, говорит:

— Решили мы тебя, Сидоров, выдвинуть стотысячным посетителем общегородской выставки служебного собаководства. Не возражаешь?..

— Спасибо, — говорю. — Но только у меня уже есть общественная нагрузка: я цветы у Доски почета поливаю и в прошлом месяце бумагу для стенгазеты купил!

— Знаю, — проникновенно говорит Иван Иванович, — знаю, что трудно тебе!.. А кому сейчас легко?.. Читал, что в Конго творится?

— Ладно, — говорю, — уговорили. Постараюсь оправдать.

…Выставка располагалась на территории Парка культуры и отдыха. Над входом висело огромное полотнище: «Четвероногий друг лучше двуногих двух».

Я хмыкнул и сразу направился в дирекцию — фанерный с колоннами домик в конце аллеи. Главный администратор выставки встретил меня вопросами:

— Ваша профессия?

— Токарь.

— Неплохо!.. Есть ли родственники за границей?

— Нет.

— Хорошо!.. А кто ваши родители?

— Отец погиб на войне…

— Очень хоро… то есть плохо, конечно!.. Но вы пока подходите по всем пунктам…

Через пять минут мне торжественно выдали билет № 100 000.

…В тот же день, вечером, в назначенное время, я вторично явился на выставку — в своем черном праздничном костюме и галстуке бабочкой. Перед входом меня остановил человек с нервным, как у хорошего убийцы, лицом. Это был Режиссер телепередачи.

— Зачем вы так хорошо оделись?.. Это же явная липа! — свирепо зашептал он мне на ухо. — Вы же наш простой, незаметный рабочий… Глядя на вас, телезрители должны понять, что таких, как вы, стотысячных посетителей, — у нас миллионы!

Он хлопнул в ладоши, какие-то люди тотчас набросились на меня, оттащили в сторону, в темноту, к деревьям, и через мгновение я оказался в сером замасленном комбинезоне, надетом поверх моего черного костюма.

— Ваш билет? — лукаво спросил меня контролер.

Освещенный прожекторами, я растерянно рылся в проклятом комбинезоне, прекрасно зная, что билет лежит далеко, во внутреннем кармане пиджака.

— Дома оставил… — сказал я вдруг.

— Ну, ничего, ничего… — сказал контролер поспешно. — Мы вам верим!..

И с ласковым рычаньем пропустил меня так.

— Уважаемый товарищ! — встал передо мной Главный администратор. — Вы наш стотысячный посетитель! Разрешите преподнести вам скромный памятный подарок — альбом с портретами наших лучших легавых!

В тот же миг оркестр заиграл «Собачий вальс». Группа собаководов повела меня по выставке. Ходили мы долго, и я так устал, что в конце мне захотелось самому встать на четвереньки.

Когда осмотр кончился, меня окружили корреспонденты. Защелкали фотоаппараты, вопросы посыпались со всех сторон.

— Ну, что я могу сказать?.. Выставка мне понравилась! — сказал я и почувствовал, как у меня начинает кружиться голова. — Каждая собака имела здесь все возможности, чтобы показать свой талант, свое искусство, — будь то последняя дворовая шавка, не имеющая имени, или знаменитая, с высотой в холке до 120 сантиметров, псина из породы саблезубых волков!

И действительно, на выставке были представлены псы самых разных пород. Из Англии, Франции. Италии… Была там также кошка из слаборазвитых стран.

Главный администратор чуть не плакал от счастья. Но тут, видно, я дал промашку. Я похвалил одну болонку — и увидел, как Главный администратор побледнел. Желая исправить ошибку, я для вида тут же обругал какую-то борзую.

— Боже, что он несет! — вдруг схватился за голову Главный администратор. — Ведь у этой суки 15 медалей, а болонка даже зайца удушить не может!

Передо мной все поплыло, ноги подкашивались в коленях.

— Кэк вы от нос ит из к кошкам? — спросил меня корреспондент иностранного агентства, сразу оказавшийся тут как тут.

— Ай лав Мурка! — бодро сказал я. — Но «У попа была собака» ай лав еще больше!

— Он сошел с ума! — завопил Главный администратор. Тотчас погасли прожектора, телепередача прекратилась. Откуда только возникли силы — воспользовавшись темнотой, я скрылся в неизвестном направлении, потеряв по дороге альбом с легавыми.

…Сейчас я в полной безопасности. Живу хорошо. Работаю. Правда, иногда мною овладевают странные желания. Куда бы я ни пошел, где бы ни был, всюду мне хочется быть десятым, сотым, тысячным, стотысячным… Это доставляет мне странное удовлетворение. Например, в троллейбус я теперь ни за что не войду, пока не отсчитаю в очереди перед собой девять человек.

А недавно я случайно узнал, в Бисеровом озере, что под Москвой, за последние пять сезонов утонуло ровно 99 человек.

Каждое воскресенье меня так и тянет туда.

1966

Утром зазвонил телефон, я услышал в трубке приятный голос:

— Алло! Это с вами говорят из Юго-Западного пароходства…

— Здравствуйте, товарищи моряки! — сказал я в трубку. — Чем могу служить?

— Видите ли… Мы вообще-то очень вас любим… и тут подумали и решили… если, конечно вы не возражаете… если вы, конечно, в общем… хорошо к этому отнесетесь…

— Говорите, не тяните, — сказал я. — Что именно вы решили?

— Мы решили… мы решили… назвать вашим именем новый, только что спущенный на воду корабль.

— Ах вот оно что? — неуверенно промямлил я. — А не рано ли?

— Нет-нет. Самое время. Путина еще не началась. И Пережогин в Африке.

— А кто такой Пережогин? — спросил я. — Он что, был бы против?

— Нет-нет… Товарища Пережогина мы бы всегда переубедили… Но без него нам как-то лучше. А капитан Севастьянов будет «за».

«Н-да, — подумал я. — Действительно… Когда еще у меня будет такой момент?..» Однако здравый смысл все же заставил меня ответить:

— Благодарю, конечно, но… Мне кажется, я еще слишком мало проявил себя… Я не заслуживаю… не сделал в жизни еще ничего такого, чтобы…

— Как же не сделали! Как же не сделали! — заволновался голос. — Нам лучше судить… потом… Вы просто скромный человек… И как объяснить матросам, почему вы отказались!

— Честно говоря, я немного растерян…

— Да соглашайтесь, и баста. Не корову же продаете. — Голос стал понастойчивее и погрубее. — Скорее только, мы из автомата говорим!

— Право, как-то это все для меня неожиданно… А водоизмещение какое? — поинтересовался я вдруг.

— Триста тонн. Лайнер.

«Н-да, — подумал я. — Не часто мне такие звонки. И Пережогин в Африке. Редкий случай».

— А ход?

— 20 узлов. Двигатели дизельные.

«Ишь, черти, не могли электрические поставить. Я тут вкалываю, света божьего, можно сказать, не вижу… Для кого? Для себя, что ли?.. А они дизельные мне подсовывают, паразиты!»

— Для вас у нас всегда, между прочим, каюта будет свободная. Избороздим с вами десятки морей!

«Нет, нельзя мне от этого отказываться. В кои-то веки такая возможность избороздить. Нескромно, правда… Но ведь не я сам лезу… Мне предлагают!.. Чего ж я, дурак, буду идиотом?»

— Первый рейс намечен в Сан-Себастьян!.. В субботу уходим. И вы с нами тоже можете.

«Ну, вот, а сегодня какой день?.. Понедельник.

Успею. Хватит выпендриваться, жизнь проходит, а я все еще не бессмертен. Но если соглашусь — одна беда: друзья ведь этого не поймут. Засмеют ведь меня друзья».

— А вообще-то куда захотите… и когда понадобится… в любой момент без предупреждения… в кругосветку всей семьей. А?

«Ага, — думаю, — кругосветка — это хорошо. Жене моей это понравится. Жена моя любит кругосветки. И я к Сан-Себастьяну тоже хорошо отношусь».

— Ну, так что?.. Будете бороздить или нет?.. Решайте, и дело с концом.

— Видите ли… я все-таки должен подумать, посоветоваться кое с кем… Я не могу вот так сразу… Это очень серьезный вопрос… Это большая ответственность… И опасность утонуть…

— Ну, как хотите… Мы — что?.. Наше дело — предложить!.. Мы можем и кому-нибудь другому… Товарищ Бурмистров может вместо вас… Он не хуже вас гений.

— Нет!.. Нет!.. — закричал я, испугавшись, что на том конце повесят трубку. — Я согласен!.. Если вы так настаиваете и капитан Севастьянов тоже «за» — я согласен!.. Будь что будет… Лайнер так лайнер!.. Лишь бы не баржа!.. Пусть весь мир узнает Марка Розовского!

— Какого Розульского? — услышал я вдруг. — Это разве не квартира товарища…

— Да… то есть нет!

— Ах, простите, мы не туда попали!..

Слава уходит тоже неожиданно. Но теперь я точно знаю звук ее шагов — короткие насмешливые гудки в телефонной трубке.

Когда совсем уже стало невмоготу и тайному терпению чувств пришел конец, восстала Женская плоть, задрожало-запрыгало естество, с жаром-пылом потерлись друг о друга живые тела, грянула Песнь песней и даже в клетках зачирикали птички.

На подавление восстания были брошены силы — проверенные, пронумерованные и проштампованные. Они глушили выстрелами звуки тихих поцелуев на бульварах и косой резали лозу, росшую в садах Аполлона.

В будуарах установили энергосистемы, а спальни переоборудовали в медеплавильные комбинаты.

В магазинах стали продавать «дамские усы», «кривые ноги», «рты без губ», «глаза без ресниц»… А также была как-то в продаже одна «спина без низа».

Журнал мод объявили порнографическим и стали издавать без картинок. Вместо них стали печатать портреты знатных и старейших девственниц-учительниц.

Комитет по выжиганию муравейников потребовал от пчел индивидуального самоотчета по поводу их деятельности среди пестиков и тычинок.

Неизвестные энтузиасты из общества «Корни» выкорчевали в парке двести пар обнявшихся ветвями деревьев.

Для девочек старше пятнадцати лет был объявлен Закон о всеобщей и обязательной грудной плоскости. Особой популярностью стали пользоваться регулярно проводимые Конкурсы красоты для климактеричек.

Фрейда обвинили во фрейдизме. Но при этом основоположником фрейдизма провозгласили нашего Гаврилку — крестьянского сына, который участвовал в героических битвах, попал в плен, участвовал в половецких плясках, но остался верен своей возлюбленной Матрене Рязанской, о чем в летописях, найденных в архивах, свидетельствуют вырванные и навсегда потерянные страницы. Большое и тщательное изучение этих белых пятен нашей истории привело к выводу о том, кто был истинным прототипом великой пушкинской поэмы «Гавриилиада», которую, впрочем, решено было не печатать из-за скрытых в ней явно непушкинских комплексов. Вообще все наклонности рекомендовалось понизить до линии горизонта, видеть который можно было только через спецбинокль для проверки внутренностей человека. Поступило предложение отказаться от лозунга 20-х годов «Даешь!» ввиду его неблагозвучности. Заодно по обвинению в наркоманстве повесили тридцать наркомов, из которых двадцать семь под пытками признались, что они проститутки. Остальные трое, согласившись с этой формулировкой в принципе, потребовали добавить, что они — политические. Поправку не приняли. Пришлось вешать без поправки.

Импотенция поощрялась. Особенно в творческой среде, работникам которой в отличие от всех разрешили работать в ночную смену. Однако некоторые воспользовались этим доверием и начали спать по ночам, да еще и смотреть всякие сны. Пришлось применить крайние меры: изъять сновидения из обращения, усилив контроль за их хранением в специальных библиотеках.

Для содержания секс-бомб были построены бомбоубежища, на вход в которые допускались лишь члены партии, доказавшие свое членство во времена подполья.

В целях дальнейшего развития сельского хозяйства семенной фонд отдали в промышленность, а промышленности запретили иметь семенной фонд. Излишества разрешили только архитектуре, о которой было сказано, что это «застывшая музыка». Самой же музыке оставили одну ноту для «гармоничного развития личности».

Наконец, был издан государственный Указ об отмене Природы как таковой.

Вдруг выяснилось: где-то как-то почему-то в одном незаметном кабаке сохранился один едва заметный стриптиз. Проглядели подлеца. Долго думали, что делать. Решили: чтобы интеллигенция не обиделась, оставить все же эту единственную в своем женском роде пошлость. Но с одним условием: при входе в кабак пусть стоит швейцар и вилкой выкалывает посетителям глаза.

Не выдержала все это Женская плоть, сорвала с себя одежды и вышла на площадь — нате, говорит, меня, берите! хватайте! только больше Природу не трогайте!..

И взяли, и схватили. И начали судить вместе с

Природой прямо тут же на площади… Приговорили: Женскую плоть — растерзать, а Природе задать публичную порку при большом стечении народа. Но так как народ стекался неохотно, постановили привлечь людей бесплатной раздачей сперматозоидов — каждому по банке. Вскоре, однако, выяснилось, что это обман, банок в стране нет, а сперматозоидов множество.

Тогда учинили порку Природе по-тихому, без свидетелей.

Но когда очередь дошла до Женской плоти, встрепенулась она, горячая, вспыхнула вся и, подхваченная уличным ветром, вырвалась на волнующую сердце свободу и, нагая, исчезла куда-то в один святой миг.

Ахнули все, да уж поздно… Где же она теперь, где?.. Говорят, спряталась в темных углах и грешит, ох как грешит в подъездах и на панели.

Однако ходят слухи: так будет недолго, что-то где-то опять копится и готовится, скоро снова где-нибудь да восстанет Женская плоть.

И опять грянет Песнь песней. И зачирикают птички. Даже в клетках.

1969

Для международной выставки в Брулифасте (Антарктида) мы с Мишей должны были сделать дверь.

— Наша дверь должна быть самой лучшей, самой необычной, самой оригинальной! — сказал нам Главный Конструктор. — Нужно сделать такую дверь, какую Антарктида еще не видела. Чтобы Антарктида ахнула, понятно?

— Сделаем, — сказал Миша. — Ахнет.

Через пару дней мы принесли Главному Конструктору чертежи и расчеты первого варианта двери.

— Не годится, — сказал Главный Конструктор. — Прежде всего наша дверь должна быть удобной. А вы что сделали?.. На ней даже нельзя спать! Попробуйте поспите на этой ручке!

— Ручку мы уберем! — сказал Миша.

— Правильно, — сказал Главный Конструктор. — И хорошо бы к двери подвести душ — это будет очень ново. А еще лучше — ванну, чтобы в нашей двери можно было купаться!

Через месяц мы с Мишей создали новый вариант двери, у которой были все удобства, включая телефон. Теперь, если в нашей двери раздавался звонок, это означало отнюдь не то, что пришел ка кой-то гость. Надо было быстро подходить к двери, нагибаться и говорить в замочную скважину:

— Алло! Я вас слушаю!.. Кого вам нужно?

— Позовите к двери Таню, — слышался из замка голос Миши, когда мы пробовали дверь в лабораторных условиях.

— Здесь нет таких, — отвечал я. — Здесь такая не проживает!.. Вы ошиблись)

Главный Конструктор похвалил нас, но наша дверь его не удовлетворила.

— Это ужасно!.. — сказал он. — Она у вас пищит!

— Дверь и должна пищать! — попробовал возразить я. — И потом, если на ней спят, если по ней разговаривают по телефону, если в ней уже купаются, — то, уверяю вас, от всего этого вполне можно запищать!..

— Ни в коем случае, — сказал Главный Конструктор. — Звуковые сигналы давно запрещены во всем цивилизованном мире. В том числе и в Антарктиде.

— Но это на транспорте, а не на дверях! — сказал я очень смело.

— Кстати, — сказал Главный Конструктор, — а почему бы нам не подумать о том, чтобы наша дверь могла бы исполнять функции троллейбуса!.. А?! По-моему, это не помешает.

— Я уже продумал этот вопрос, — сказал Миша. — Правда, троллейбус не получается, получается автобус. Но это тоже неплохо: многоместная, междугородняя дверь, работающая на авиационном бензине

— Кстати, — сказал Главный Конструктор, — а почему она у вас не летает?

Через полгода дверь умела летать.

— Вы знаете, мне кажется, мы немного перемудрили, — сказал Главный Конструктор. — Мне хочется от нашей двери какой-то локальности, простоты… человечности какой-то, а?

— Да, — сказал Миша. — Есть предложение сделать ей ноги.

— Зачем двери — ноги? — удивился я.

— На выставке ожидается большой банкет. Было бы хорошо, если бы наша дверь на нем станцевала.

— Правильная мысль, — сказал Главный Конструктор. — Но пусть танцует без ног. С ногами танцевать — это каждый умеет!

Через год наша дверь умела танцевать. Уже пора было готовить ее к отправлению на выставку. Времени оставалось мало.

— Как вы думаете, мы ничего не забыли? — спросил Главный Конструктор.

И тут я решился на очень важное заявление. Я выставил грудь вперед, расправил плечи и героическим голосом сказал:

— Мы забыли крючок.

— Правильно! Крючок! — обрадовался Главный Конструктор. — Очень хорошо, что напомнили. Дверь должна… дверь должна… ну, что должна дверь?..

— Уметь удить рыбу, — устало сказал я.

— Сделаем, — сказал Миша. — Антарктида охнет и ухнет.

Когда мы за оставшиеся три дня и три ночи сделали и это, дверь была закончена. Я был уверен, что проделанная нами огромная работа окажется бесполезной, но, к моему удивлению, очень скоро мы узнали, что наша дверь получила на выставке в Брулифасте Гран-при.

— Ладно, — сказал я примирительно Главному Конструктору, когда мы немного навеселе возвращались из ресторана, где обмывали нашего Золотого Пингвина. — Но все-таки не можете ли вы мне объяснить, почему все это случилось?.. Ведь я знаю абсолютно точно, что наша дверь умеет все, кроме одного, — она не может открываться и запираться!.. Я-то знаю!

Главный Конструктор расхохотался мне в лицо.

— Неужели ты не понимаешь, что к изделиям, выполненным специально для выставки, предъявляются совсем другие требования, нежели к тем, которые изготовляются для всеобщего потребления. Кому нужна на выставке дверь, которая умеет только открываться?! Это качество комиссию и не интересует — кому придет в голову проверять дверь на открывание?.. Теперь ты понимаешь?

Теперь я понимаю. Сейчас мы с Мишей делаем лопату, предназначенную для одной строительной выставки.

Получается очень оригинальная штучка. Очень современная — вся из стекла и бетона. А также — широкоэкранная, водонепроницаемая и самовозгорающаяся. Мы уже вделали в нее телевизор, а сейчас вот уже восьмой месяц бьемся над тем, чтобы научить нашу лопату говорить на трех языках. По-французски, по-английски и по-итальянски. Это, конечно, безумно трудно, но мы знаем, что говорящая лопата, лопата-полиглот, определенно обеспечит нам на выставке какой-то успех.

Работаем. Стараемся.

Не ленимся. Копаемся.

1973

Есть у меня друзья, студенты-физики, отличные парни. Живут они втроем в одной комнате общежития и, кажется, не брезгуют мною, «жалким гуманитарием», любят, когда я приезжаю к ним в гости.

Мы сидим обычно за бутылкой сухого вина и весь вечер разговариваем о том о сем, о пятом-десятом… В последний раз мы виделись совсем недавно, разговор наш сначала зашел о девочках и проблемах женитьбы, затем я рассказал пару веселеньких анекдотов и вдруг, ни с того ни с сего, как, впрочем, это всегда бывает в подобных беседах, тема круто двинула в сторону: мы заговорили о литературе и искусстве… И тут мои друзья проявили себя не лучшим образом. Дело, конечно, не в том, что кто-то из них спутал Чапека с Гашеком, а Джиоконду с анакондой… Меня поразила сама причина невежества: оказывается, еще на первом курсе ребята дали друг другу слово — читать только те книги, в которых есть математические формулы.

— Ну, и как?.. Получается? — спросил я с иронией.

— Вот уже скоро три года, как мы держимся. Ни одного нарушения.

Мне стало жаль моих друзей: неужели они на всю жизнь останутся без Толстого и Гоголя, без Блока и Экзюпери… Нет, этого нельзя допустить!

Придя домой, я решил помочь своим друзьям-физикам: чтобы как-то заинтересовать их в чтении художественной литературы, в ту же ночь я взялся за перевод всего мирового наследия на язык математики и вообще науки.

Начал с элементарного. Со всем известной сказки «Репка». И вот что у меня получилось:

«Однажды независимые переменные дедка, бабка, внучка и, конечно. Жучка тащили некоторую постоянную обтекаемую репку. Возьмем любую задом наперед заданную функцию и представим себе репку как тело вращения усилий дедки, бабки, внучки и, конечно, Жучки. Продифференцируем репку по дедке, дедку по бабке, бабку по внучке и внучку, конечно, по Жучке и в результате суммирования дельта-дедки, дельта-бабки, дельта-внучки и дельта-конечно-Жучки получим определенный интеграл с постоянным верхним пределом репки и постоянным нижним пределом — конечно. Жучка. Кроме того, заметим, что дедка стремится к бабке по любому закону (ну, или без закона!), а внучка стремится к Жучке до бесконечности!..»

Надеюсь, в этом виде сказка заинтересует друзей-физиков, и они прочтут ее с удовольствием. Далее, переписал кое-что из Пушкина:

«Я помню чудное мгновенье, равное примерно 0,5 секунды, Передо мной на расстоянии 6 дециметров и под углом в 45 градусов к плоскости земли, явилась ты…

Как мимолетное, со скоростью 300 км/час, виденье.

Как гений чистой, освобожденной от примесей кальция, хлора, серы, натрия и селитры, красоты…»

Нет сомнения, что теперь мои друзья-физики зачитают Пушкина до дыр. То же самое, вероятно, они сделают и с повестью Хемингуэя «Старик и море», которую я тоже подготовил им для чтения. В самый напряженный момент, когда рыба вот-вот должна перевернуть лодку со стариком, я незаметненько между строчек вставил закон Архимеда, гласящий, что «на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила, направленная вверх и равная весу вытесненной им жидкости».

Что касается современной литературы, то с ней мне особенно возиться не пришлось. Очень легко удалось перевести на схему несколько десятков романов наших известных и неизвестных писателей и вычертить график творчества одного молодого поэта, постоянные взлеты которого отразились в виде волнообразной кривой. Потом я следующим образом пересказал содержание одного из последних замечательных произведений детективного жанра:

«Из пункта А в пункт Б отправился шпион С. Ровно через пять минут ему навстречу в неизвестном направлении выехал лейтенант госбезопасности Д. Определить время и точку их встречи, если известно, что шпион С. летит самолетом, а лейтенант Д. движется на велосипеде».

Убежден, что моими усилиями друзья-физики в скором времени станут вполне начитанными высококультурными людьми. Кто-нибудь скажет: «А сам-то кто?..» Ну, что ж, признаюсь… гуманитарная узость моего мышления давно меня раздражает. Но читать книги, набитые цифрами, у меня нет никаких сил. Поэтому в ближайшее время я попрошу у своих друзей-физиков ответной помощи-

В самом деле, не согласится ли кто-нибудь из них лично для меня изложить известный задачник Цубербиллера в жанре трагедии, а из теории относительности сделать парочку частушек?.

1964

Сколько ни ищите, а городишко под названием Почесайск вы никогда не найдете. Ибо — какую бы карту вы ни взяли, он по чистой случайности всегда попадает на ее сгиб и уже протерся там до такой степени, что и не понять: есть ли, нет ли его на белом свете. Дыра, сущая дыра…

И вот — надо же такому! — стукнуло в чью-то чересчур умную голову провести очередной научный Симпозиум по вопросам гальванизации альфа-бета-лучей именно в Почесайске.

— На пленэре и думы лучше думаются, и доклады докладываются, — сказал профессор Кошечкин из головного Института гальванизации и загадочно добавил: — Там закуска вкусней.

Поначалу Почесайск никак не отреагировал на свое избрание. По-прежнему, как и в былые годы, при въезде в город, около Чайной, под могучим деревом на траве лежал в тяжком сне, раскинув по-богатырски руки, тракторист из соседнего колхоза «Рассвет» Федька Шишов, и гулявшие рядом с его нетрезвым видом четыре болезненные курицы исподтишка выклевывали семечки из карманов его штанов. По-прежнему районная промысловая артель «Почесайская корзина» имени Шаляпина плела свою продукцию сверх плана, тайно мечтая перейти в будущем пятилетии на ведерное производство. Как всегда, в парке четыре раза ь неделю происходили танцы — в субботу и воскресенье под бывший духовой оркестр, а ныне вокально-инструментальный ансамбль шпульно-катушечной фабрики «Бравы ребятушки», а по вторникам и четвергам — под радиолу «Ригонда» (пластинки общие, кто что принесет)… Неизменно во рву около крепости плескались в глиняной луже ребятишки и лягушки, а на базаре в граненых стаканах все так же и за те же цены белела с отливом в кофейный цвет густая смачная ряженка. И наконец, на центральной улице, привязанный стометровой веревкой к единственному в городе светофору, добродушно щипал газон козел гражданки Голутвиной. Этот козел был вечный: он тут давно пасся, когда еще самого Почесайска на этом месте не было… Жизнь текла ровно и покойно, как река на картине, что висела в почесайской гостинице на втором этаже, слева от дежурной, справа от туалета.

И вдруг… В Почесайске поставили второй светофор. Козла приказали убрать, и когда это, естественно, не было сделано, с гражданки Голутвиной содрали штраф за «нарушение порядка посредством козла в общественном месте».

Дальше — больше. В одну витрину совсем не продуктового магазина поставили сто пятьдесят шесть банок «Зеленый горошек», чтоб с улицы стало не особенно видать восьми тысяч галош и сапог, лежавших на полках с позапозапозапозапрошлого года. Промысловую артель «Почесайская корзина» перевели, правда, пока не на ведерное, а на корытное производство. Но всем было ясно, что это временно, что это только этап — к переходу на ведерное.

Вот тут город Почесайск заволновался и притаился, не понимая, куда его ведет всемирная история. Возникла, откуда ни возьмись, какая-то общая щекочущая лбы и затылки тревога. Все вокруг стало как бы совсем другим, несмотря на то что очевидно как бы вроде оставалось тем же самым. Про Симпозиум пока не было официально заявлено, но само словечко откуда-то залетело в городок и стало порхать от жителя к жителю.

— Это был когда-то на Руси такой дед… по имени Симпозий. И был он шибко умный, — объяснял происхождение незнакомого многим слова сторож конторы по заготовке брусники Михеич, большой знаток того, что было и чего не было в почесайской окрестности.

— Не-ее… — спорил с Михеичем шабашник Володя из бригады маляров, работавшей у себя в СМУ только в ночную смену. — Это не от этого.

— Отчего же? — вопрошал Михеич, обиженно обдирая раскрытый гороховый стручок о свой единственный передний зуб.

— Симпозиум — это по-английскому.

— Фу-ты, ну-ты… А по-нашему, по-русскому-то как?

— А так, — говорил Володя. — Как слышишь.

И отходил в сторону с ученым видом.

Время, однако, шло. Переживания нарастали.

И вот уже кое-кто, из самых нервных, стал плохо переносить ночи, видя во сне Симпозиум, который надвигался на Почесайск в виде самого разного ужаса: то как нашествие мух на лошадей, то как громадный, на весь земной шар, оползень Антарктиды на Африку и Америку, а потом всех их вместе на Почесайск, то как скопление чугуна в «Гастрономе»… Все не к добру.

— Вчерась чертей видел… полосатых! — объявлял Михеич. — А нонче чтой-то ничего.

— Это какие ж они — полосатые?.. — подтрунивал с утречка бодренький Володя. — В морских тельняшках, что ль?

— Ага, вроде того… на симпозу к нам пожаловали и давай кувыркаться, весь Почесайск вверх дном перевернули и с колокольни потом побросались. Все за одним!.. Шеи себе изломали, брюха напороли, кишки свои раскидали, один на кучу яиц угодил, весь размазался, другой, шустрый такой, под подол бабке Никифоровне — знаешь, снохи моей тетки четвертой сестры мать, — так он к ней, бес, залез и ну шуровать, ну шуровать… Еле отбилася! Хочу щас к ей в Чудинку съездить, узнать, не случилось ли и вправду чего.

— Ты, Михеич, спи больше! — сказал Володя весело. — Проживешь дольше!

— Да мне уж и не шибко надо… Вот только до симпозы этой дожить, краешком ока взглянуть, и уж можно с копыт да прямо в гроб да в белых тапочках!

После опубликования в местной газете материалов о подготовке к будущему событию чуток успокоились, но тут же снова заахали.

— Ну, почему… Почему именно мы? — был единственный вопрос, который и задавать-то друг другу никто не осмеливался.

С другой стороны, вздыхали удовлетворенно:

— Раз нам доверили, то уж мы, значит, на примете… Помнят про нас. Вот, стало быть, конечно.

и нам надо со всей важностью серьезности, видимо, хорошенько, так сказать, безо всякого Якова, чтобы чин по чину во всех деталях подработать по-приципиальному и как положено. И все чтоб довольны остались и… с другой стороны, сами понимаете, чтоб никакой комар нашего с вами носу под нас же самих не подточил. Ясны задачи?

— Ясны, конечно. Знамо, ужо теперича у нас не у Проньки! Ужо мы теперича нас с вами не подкачаем! Ждиттт-тя!

Наконец, ожидание кончилось, колокол ударил, пора пришла.

Прежде всего из Почесайской гостиницы выселили всех приезжих по другим, несимпозиумным, делам. Картину с нарисованной рекой заменили на гравюру художника Фрико «Обнаженная с флейтой». И повесили не справа от туалета, а слева, и дежурную передвинули в угол на место фикуса, а фикус отнесли к директору на место телевизора, а телевизор поставили в туалете на место унитаза, а из туалета сделали холл, и унитаз поставили в лифт, а лифт выложили кафелем… Одна вышла сложность — с открыванием автоматических дверей. Сама мысль отказаться от лифта, устроив в нем туалет, заставила менять систему кнопок на замковое устройство. И отверстие в полу понадобилось пробивать — иначе некуда было сливать воду.

«Почесайск — навстречу Симпозиуму!» — под этой рубрикой местная газета каждый день сообщала о новых событиях в городе, которому суждено было в самое ближайшее время стать центром мировой научной мысли.

Танцплощадку поставили под навес. Радиолу «Ригонда» заменили стереосистемой фирмы «Грюндиг», «Бравым ребятушкам» разрешили отрастить волосы до локтей и переименовали в ансамбль «Нейтрино», подключив к нему по прямой подаче всю энергию Верхнепочесайской ГЭС.

«До Симпозиума осталось пять дней…»

На лотках и прилавках Почесайска появились цитрусовые.

«Три дня…»

Автобусный маршрут № 2 продлили до остановки «Баня», где все было переустроено на финский манер, то есть с шашлыками и самоваром в самой парилке.

«Два дня…»

Бульдозером оттащили от Чайной Федьку Шишова, посадили его на трактор, залили авиационным бензином баки и включили мотор, — чтоб шел в направлении горизонта, пока не иссякнет горючее.

Говорят, курицы бежали за ним два километра, сойдя, видно, с ума от непонимания, что же это такое происходит. Недаром говорят: «куриные мозги…»

В последний день, за полтора часа до открытия Симпозиума силами стоявшей неподалеку армейской дивизии было закончено асфальтирование оврага, который испокон веков пересекал город. По новому генплану архитекторов Почесайска здесь в недалеком будущем можно было бы проложить рельс, навести крышу и пустить метро. Надо сказать, мысль о почесайском метро нашла как своих сторонников, так и противников, но привлекала всех своей инженерной смелостью и оригинальным решением. Ведь тут использовались естественные природные богатства края! И тем самым резко удешевлялось строительство, экономия капиталовложений происходила как бы сама собой.

— Что здесь было до Симпозиума? Овраг! Свалка! Отхожее место! А теперь бьют фонтаны, поют птички, резвятся дети!

Так оценили асфальтирование оврага местные краеведы, выступившие с инициативой посадить здесь во время Симпозиума банановую рощу. Видно, чрезмерное обилие цитрусовых в Почесайске навело их на эту мысль: а мы чем хуже?.. Пусть теперь Африка догоняет Почесайск! Будем есть фрукты круглый год!

Один Михеич что-то сидел грустный и молча курил сигарету «Союз — Аполлон», специально выданную ему по случаю надвигающегося праздника. Наконец, произнес:

— Ох, Володичка… ох, дорогой!

— Чего вздыхаешь, Михеич?.. Дожил ведь, старый, до Симпозиума — вот и радуйся, теперь спи спокойно и весело, дорогой товарищ!

— Не могу спать!.. Вот то-то и оно!

— А что? Почему те не спится?

— Думу думаю. Серьезную думу.

— Ишь ты… Ну, и каку таку думу ты придумал, старый хрен?

Михеич загадочно посмотрел на Володю и приплюнул горящий кончик сигаретки:

— Я думаю, дадут нам скоро по одному месту! И вся недолга!

— А я думаю обратно — поцелуют! — хохотнул Володя.

— Не-ее! — уверенно сказал Михеич. — Мне сон уже приснился. По нему точно выходит, что не поцелуют, а дадут… и сильно дадут!

И вот, наконец, долгожданный Симпозиум в Почесайске был открыт. Город наполнился многоголосыми и лысыми, усатыми и бородатыми учеными, среди которых нередко попадались и гениальные.

— Такой наплыв Эйнштейнов, — говорил директор Почесайской гостиницы, — что просто свободных мест нет!

Три дня и три ночи Почесайск гудел и вздрагивал, так как банкет в честь открытия Симпозиума затянулся настолько, что научные заседания в целях экономии времени пришлось перенести в ресторанный зал. Проблемы гальванизации еще лучше решались в финской бане, откуда профессора Кошечкина вынесли на четвертые сутки не только без штанов, но и без памяти. По дороге в гостиницу он вырвался из рук младших научных сотрудников, побежал в голом виде по центральной улице и ударился о первый светофор, погнув его до земли.

В только что посаженной банановой роще видели одного Референта. Он стоял на коленях перед козлом гражданки Голутвиной и плакал, целуя его в бороду.

В заасфальтированном овраге веселились пятеро пьяных Консультантов, которые за час до этого подарили свои доклады ансамблю «Нейтрино» в виде сувениров. Потом все вместе пели песни Высоцкого голосом Армстронга. Некоторые интеллектуалы спорили: что лучше — опера «Иисус Христос — суперстар» или песня «Арлекино».

Через неделю банкет в честь открытия перманентно перешел в банкет в честь закрытия Симпозиума, после чего ученые, как по команде, исчезли из города, скрывшись в неизвестном направлении.

В настоящее время городу Почесайску оказывается помощь из других городов нашей страны как потерпевшему стихийное бедствие. Ведутся большие работы по восстановлению его на всех географических картах нашей необъятной родины.

1975

Я написал сатирический рассказ о хулиганах и отнес его в журнал.

— Это смешно, — сказал редактор удивленно. — Вы — способный человек. Похоже на Ардова. Ваш герой, конечно, полное ничтожество… Но… но ведь у нас отнюдь не все такие, как этот… ваш… Васька-Жиган… Ведь у нас есть и другие, очень хорошие, просто восхитительные дети, не правда ли?

— Правда, — сказал я.

— Ну, так за чем же дело стало?.. Поправьте рассказ, напишите и о том, что есть у нас хорошего в жизни. Пусть будет не так смешно, зато акценты будут расставлены правильно…

Я сделал все, как просил редактор. Рассказ напечатали. Через месяц я написал сатирический рассказ о бюрократах-перестраховщиках и отнес его в журнал.

— Это очень смешно, — сказал редактор. — Вы талант. Похоже на Гоголя. Главный персонаж, конечно, законченный полуидиот… Но… но ведь у нас отнюдь не все такие, как этот… ваш… редактор… Ведь у нас есть и другие, очень хорошие, просто замечательные редакторы журналов, вы со мной согласны?

— Согласен, — сказал я.

— Ну, так почему вы написали не о них?. Скорее поправьте рассказ. Пусть будет не так смешно, зато акценты будут…

Я сделал все, как просил редактор. Рассказ на печатали.

Через неделю я написал сатирический рассказ о неумелой борьбе с пожарами.

— Это потрясающе, — сказал редактор. — Вы — классик. Это ни на что не похоже. То, что вы описали, конечно, отвратительно. Но. Но ведь у нас отнюдь не все такие, как этот… ваш… пожар на пожарной каланче… Ведь у нас есть и другие, очень хорошие, просто выдающиеся пожары на бензоколонках и киностудиях, например…

— Есть, — сказал я.

— Ну, так почему вы не написали о них? Ну-ка, перепишите рассказ заново. Пусть будет не так смешно, зато акценты…

Я сделал все, как просил редактор. Рассказ напечатали.

И вот на днях я написал сатирический рассказ, который вы, дорогой читатель, сейчас читаете. Он, конечно, дрянь, дикая халтура и макулатура… Но… но ведь у меня есть и другие, очень хорошие, просто гениальные рассказы!.. Но их пока не напечатали.

1967

Долго я дозванивался до своего сына, но все попадал на автоответчик. И вот, наконец, повезло…

— Алё, Славик… С Новым годом тебя, сынок. С новым счастьем!

В ту же секунду в трубке раздались гудки. Я перезвонил.

— Славик, алё… Это папа. Не вешай трубку. С Новым годом тебя…

— Я понял. Я это уже слышал. — И снова — повешенная трубка.

— Славик… — набрал я номер в третий раз.

— Папа, ты меня терроризируешь. Зачем тебе это нужно?

— Н-не понял.

— Папа, ты меня провоцируешь.

— Я?..

— Ты!.. Ты!.. Ты меня подставляешь!

— Слава, дорогой мой, о чем ты?

— Папа! — в голосе сына я услышал волнение и жесткость. — Если ты мне отец, зачем ты так часто мне звонишь?

Честно говоря, меня удивил этот тон, хотя в последнее время меня ничто не удивляет. Я попробовал объяснить:

— Хочу тебя, сыночка, с Новым годом поздравить. А где Вера? — Тотчас — гудки. Да что он, с ума сошел, что ли?.. Конечно, неприятно, когда тебе хамят. Но когда тебе начинают хамить собственные дети, то понимаешь, что выражение «грядущий хам» — вовсе не метафора.

Я еще раз набрал номер сына. Долго никто не брал трубку, но я упорный, дождался.

— Вера ушла в магазин. — сказал Славик, но не своим, а каким-то деланым стариковским голосом.

— Перестань притворяться, Слава… Славочка… Я тебя все равно узнал… В чем дело?.. Зачем ты меняешь голос?..

Возникла пауза, потом какое-то шебуршение в трубке, вздохи, а затем…

— Ты меня достал, папа, своими поздравлениями. Мне и без них страшно.

— Родной мой, я ничего не понимаю.

— А чего тут понимать? — Голос Славы зазвучал как-то обреченно. — Неужели ты не знаешь, что сейчас все телефоны прослушиваются.

Так вот оно что!.. Действительно, я что-то слышал об этом. Вот почему нынче только с автоответчиком и можно поговорить свободно. Но и с ним в наше время нужно держать ухо востро.

— А что я тебе такого сказал?.. Я только сказал: «С Новым годом. Слава!»

— Перестань называть мое имя! — прошипел мой сын. — Они могут подумать, что ты специально это делаешь, чтобы запутать следы.

— Следы?.. Какие следы?

— Они знают какие. А если не знают, я не хочу, чтобы меня в чем-то подозревали.

— Слава, скажи честно, ты во что-то вляпался?

— Ты вызываешь меня на чистосердечное признание. А еще отец?! Даже если бы я во что-то вляпался, я бы никогда ни за что не сказал им об этом честно!

— Кому «им»?.. Кто эти «они»?

— Ты меня подставляешь!.. Отец, называется!.. Ты зачем мне это сказал?

— Что «это»?

— Ты сам не помнишь, что говоришь. Они же все слышали! И сейчас нас слушают!

— Что «все», сынок?

— Ты сказал «С новым счастьем!».

— Ну?

— Что «ну»?! Теперь меня арестуют, а ты будешь делать вид, что ни при чем. Это же компромат на меня. Если мне желают НОВОГО счастья, значит, старого счастья мне уже мало. А если я несчастлив, значит, я недоволен. Значит, я против.

— Чепуха! — сказал я. — Я знаю миллионы людей, которых арестовывали, но при этом они чувствовали себя очень счастливыми и были не против.

Ах, зачем я это сказал?.. Славик тут же грохнул трубку. Опять. Я стиснул зубы и снова набрал номер сына. К телефону подошла Вера.

— Марина, — неуверенно сказала она. — Подруга Веры.

— А где Вера?

— Ты ведь уже спрашивал! — выхватил трубку нервный Слава. — И я был вынужден ответить тебе: она в магазине.

— Да, да… ты так ответил.

— Но я не хотел отвечать! — воскликнул сын. — Ты просто заставил меня говорить неправду!

— А в чем правда? — поинтересовался я.

— Она находилась не в магазине, а в ванне.

— И что с того?

— У нее алиби!.. К тому же кристально чистый человек. Я могу доказать. Она же в ванне была совершенно голая!

— Кто?.. Марина? — не понял я.

— Какая Марина?.. Никакой Марины у меня в помине не было и нет. Всю жизнь одна Вера.

— Понимаю, — сказал я. — Это компромат на нее.

— Ив результате мы разъедемся. Так будет спокойнее. Поздно жить, как раньше. Будем жить, как сейчас. То есть как никогда.

Я охнул:

— Но почему?.. Ведь вы жили душа в душу столько лет!

— Мы потеряли бдительность. Вера стала пропадать. То в ванне, то в туалете. А где гарантия, что ее не сфотографировали во время твоего звонка в обнаженном виде?.. У нас в ванне орудовал недавно слесарь — где гарантия, что он не полковник?

— Нет никакой гарантии, — согласился я.

— Значит, завтра в московской молодежной газете обязательно появится снимок «Нагая Вера в ожидании кавалера»!.. Это — конец. Останется застрелиться.

— Прости, сынок. Я не хотел…

— Но я отвергаю все обвинения в свой адрес! — смело заявил мой сын. — Мы с Мариной абсолютно законопослушны перед Верой, мной и тобой!..

— Слава!.. Сыночек мой!.. — вскричал я. — Ты запутался!.. Тебя надо вытаскивать из этой трясины!.. Перестань трусить, перестань бояться!.. Об одном тебя прошу, сынок: в случае чего только виновным себя не признавай!.. Даже под пытками!.. Держись, сынок!.. Они не сломают тебя!..

— Я-то все выдержу! — внезапно заявил Слава. — А вот ты… Меня непросто расколоть, а ты это сделал. Зачем? Ты мне больше не отец!.. Из-за тебя все!.. Предатель!

Последнее слово мне как-то не понравилось.

— Слушай, Слава!.. От тебя я такой подлости не ожидал!.. За это оскорбление я ведь на тебя и в суд подам!

— А я на тебя.

— За что? — возмутился я. — И почему?

— А не надо было меня с Новым годом поздравлять. Кто тебя за язык тянул?

И повесил трубку. И правильно, между прочим, сделал. Потому что сын за отца в наше время не автоответчик.

1968

Недавно встречаю старого товарища.

Он и спрашивает:

— Филимонов, хочешь, возьму тебя в уральскую группу?

Никогда я не был на Урале, поэтому тут же согласился.

— Тогда приходи вечером в баню — мы там собираемся на тренировочный курс.

— А почему в баню?

— В бане акустика не та, что в танке, — загадочно сказал товарищ. — Приходи. Заодно и помоемся.

Вечером я пришел в баню. Зал был украшен многочисленными лозунгами и транспарантами, Несколько голых человек старательно переписывали их в тетрадки. Затем, закинув головы, с остолбенелым видом шевелили губами.

— Да здравствует… это… ну, как его… тьфу ты… забыл, что же все же да здравствует… — обратился ко мне один парень. — Не можешь подсказать?

— He-а, я новенький, — сказал я, — Еще не выучил.

В центре зала другая группа голых людей отрабатывала упражнение на одновременное вскакивание. При этом один поскользнулся и шмякнулся о кафельный пол. Я заметил, что вся грудь его, а также задница были в татуировке какого-то нескончаемого лозунга, прочесть который, конечно, можно, если бы воздух в бане не был такой мутный. У двери в парилку стояли на коленях человек десять. Перед каждым — тазик. Все были заняты полосканием горла какой-то рыжей жидкостью, отчего в гулком банном помещении из всех углов слышалось многоголосое урчание. Вдруг дверь парилки отворилась и из нее вышел президиум — несколько завернутых в простыни типов.

Бурные, долго не смолкающие аплодисменты. Все повскакивали со своих скамеек и что-то заорали. Главный величественным жестом поднял руку, все замолчали. Я тут особенно заволновался, потому что узнал в главном своего товарища.

— A-а, Филимонов. Ну, давай смелее, не стесняйся, Рявкни-ка нам что-нибудь.

— Не понял, — признался я. — Зачем мне на вас рявкать?

— Да не на нас. Это не нам, а тебе нужно, если хочешь быть уральцем.

Я крикнул.

— Ма-а-а-ма!

— Ничего. Только в нижнем регистре хрипы. Теперь рявкни со смыслом, но какой-нибудь бред.

Я поднатужился и заорал прямо в ухо товарищу:

— Ве-е-е-ерка! Брось ключи-и-и!.. Ты меня слышишь?

— Слышу, — отпрянул от меня товарищ, схватившись за ухо. — Какая я тебе Верка?!

— Верка — моя соседка с девятого этажа. Когда я ключи забываю, она мне их во двор выбрасывает.

— А умнее ты ничего не мог придумать?

— Ты же сам глупость просил.

— Ну, ты дурак, — сказал товарищ. — Подходишь нам по всем параметрам. Записываю тебя в уральскую группу номер пять.

— А что я там должен делать?

— Как что? «Ура» кричать. Больше ничего от тебя не требуется.

— Как это кричать «ура»? Я что — сумасшедший?

— Ты комсомолец. И мы взяли тебя в уральскую группу, которая участвует во всех конференциях, слетах, отчетно-перевыборных собраниях и даже съездах. И везде делает одно и то же: в нужном месте, в определенный момент вскакивает с мест и кричит хором: «Ура-а-а!»

— И что, всё? — спросил я. — А на Урал, значит, не поедем?

— Почему не поедем? Поедем обязательно. Осенью там как раз выездная сессия.

С того дня я начал заниматься в уральской группе регулярно. И, надо сказать, не жалею. Голос у меня прекрасный. Как гаркну — стены дрожат. В том числе и кремлевские. Это когда мы во Дворце съездов кричим. Правда, однажды меня оттуда чуть было не выгнали.

Промочил я перед мартовским пленумом ноги, И голос мой от простуды пропал. Чего я только ночью с собой не делал: и молоко кипяченое с содой употреблял, и ингаляции, и таблетки «Мэйд ин Австралиа» (не знаю от чего, на позапрошлом торжественном заседании у одной делегатки из номера гостиницы стащил — им мешками давали) проглотил двенадцать штук, авось, думаю, поможет… Не помогло. Нет голоса, хоть ты тресни. Нет его, подлого, хоть кричи не кричи, А кричать надо. Попробуй приди на работу и не закричи. Это что же будет? Все закричат, а я только рот раскрываю? Нет, тут не скроешься. Я наших чертей знаю. У них это дело не пройдет. И куда я потом? Прощай, пыжики да дубленки. Пропал, Филимонов, твой кормилец-голос. Не участвую я теперь в нашем всеобщем дружном голосовании.

С этими мыслями проворочался я в постели остаток ночи. Наутро явился к старшому с повинной.

— Так и так, — шепчу ему, — что хотите со мной делайте, а только сегодня кричать «ура» не могу.

— Ладно, — сказал старшой, — на первый раз тебе прощается. К тому же сегодня на пленум вызвана хоровая капелла из филармонии. «Интернационал» петь. У меня там знакомый бас. Попрошу, чтобы он вместо тебя крикнул.

Ох и волновался я в тот раз. Сижу среди делегатов на своем обычном месте, жду. После доклада рассеянные по всему залу хористы запели «Интернационал». Я тоже встал, рот раскрываю. Сейчас последний аккорд, и мне надо вступать. Ну?

— Уррр-а-а! — как закричит кто-то рядом. У меня сразу отлегло. Все, думаю, не уволят теперь меня с любимой работы. Спасибо старшому — выручил.

В антракте я подошел к нему и решил отблагодарить.

— Возьми, — говорю, — в подарок таблетки «Мэйд ин Австралиа». Может, пригодятся.

Он сгреб их все — полный карман.

— Знаю я эти таблетки, — говорит. — Известное противозачаточное средство. Конечно, пригодятся.

И крепко так, по-партийному, от души пожал мне руку.

1972

(Рассказ актрисы)

Я всегда знала, что искусство требует жертв, но никогда не думала, что до такой степени.

Пригласили меня тут как-то на пробу в одну картину. Позвонили утром, в семь часов, и говорят:

— Приходите, Лиля, сегодня в девять на грим. К пяти вечера наверняка освободитесь.

— А кто режиссер? — спрашиваю спросонок. Это всегда мой первый вопрос, его надо задавать прежде, чем «А о чем картина?».

— Коля Черняев. Это его дебют. Так придете?

— А о чем картина?

— Исторический сюжет. Любовная история. И у вас главная роль.

После таких слов важно не упасть в обморок. Важно выстоять.

«А что за роль?» — спрашиваю. Мысленно. А вслух другое:

— А кто мой партнер?

Тут вся надежда на Смоктуновского. Хорошо бы эту фамилию услышать. Однако почему-то в моей практике обычно следует иной ответ. Вот и на этот раз:

— Коля Черняев сам вам подыграет. Нам сегодня важно именно в вас убедиться, вас утвердить.

Объявляю о своем согласии, вскакиваю с постели и лечу на киностудию, толком даже не позавтракав.

Прилетев, сажусь на грим. Два часа из меня делают писаную русскую красавицу. Прикрепляют к затылку косу до пят, рядят в сарафан и, наконец, ведут под белы рученьки в павильон.

А там уже стоит нервный Коля Черняев.

— Привет, Лиля. Значит, так… Будем сегодня тебя пробовать.

— Пробуй, Коля, убеждайся. Только объясни сначала, что я должна делать?

— Твоя задача простая и вместе с тем сложная, — говорит Коля (хоть и дебютирует, а уже владеет «режиссерским» языком). — Ты — Груня, обыкновенная крестьянская девушка… А я беглый крепостной Алешка… Мы по сценарию любим друг друга, встречаемся тайно вот здесь, в сарае… Внезапно сюда вбегают люди нашего барина, князя Ахтырского, хватают меня и начинают сечь…

— А я что делаю?

— А ты смотришь.

— И все?

— И все.

— А слова какие-нибудь говорю?

— Никаких слов. Молча смотришь. Ты своего возлюбленного выдать боишься, потому и молчишь.

«Понятно. Главная роль без слов. Всю жизнь мечтала о такой», — говорю я. Мысленно. А вслух…

— Давайте, — говорю, — репетировать.

— Никаких репетиций, — строго так мне Коля отвечает. — Я сам бывший артист и знаю, что значит в кино непосредственность. В кино чувства должны быть естественные. Никакой клюквы. Кровь — только настоящая. Чтобы говорить правду, не надо врать. Ничего искусственного — это мой принцип. Репетиции мешают актеру, кино — это не театр, где тысячу раз повторяют одно и то же. Здесь важнее всего первоощущение. Фиксация первоощущений — это мой метод. Скажи, Лиля, ты сейчас что-нибудь первоощущаешь?

— Н-нет… — неуверенно сказала я, — пока не первоощущаю н-ничего.

— Правильно, — сказал Коля. — А почему?.. Потому что мы еще не начали снимать. А как начнем, так у тебя сразу появятся первоощущения, которые мы тут же и зафиксируем.

— А вдруг не появятся? — на всякий случай спросила я.

— Не может этого быть, потому что не может этого быть никогда, — уверил меня Коля и хлопнул в ладоши. — Начали!

Вспыхнули юпитеры, на меня навели камеру.

В ту же секунду в сарай, который был выстроен в павильоне, вбежали какие-то люди из массовки и схватили Колю с разных сторон. При этом один из вбежавших, самый большой верзила, со всего размаху дал Коле по зубам.

Коля дернулся, пытаясь вырваться из державших его рук, но получил сзади сильнейший удар оглоблей по голове.

Я ахнула от удивления, когда увидела, как оглушенный Коля зашатался и заорал, как оглашенный:

— Бей меня, ребята!.. Бей — не жалей!.. Лу-пи-иии-иаоуэээааа!

Орава диких парней, изображавших, по всей видимости, людей нашего барина, князя Ахтырского, тотчас навалилась на Колю и стала вовсю мордовать его в кровь, чем попало, куда попало, со страшной силой дубасить-колошматить, пока он не упал и не прокричал сквозь некоторые оставшиеся после ударов зубы:

— Ну, а теперь вяжите меня!.. Вяжите!.. Так… Таааааак, хорошо!.. И секите!.. Ну!.. Секите же!.. Секите, я вам говорю!

Дюжие молодцы выхватили хворостины, задрали моему партнеру рубаху и — хрясь! хрясь! хрясь! — начали жестоко полосовать его по голой спине и ниже, потому что штаны Коли к этому моменту оказались приспущены.

Я увидела жуткие вспухающие у меня на глазах алые рубцы и подтеки.

Я не выдержала и закричала что-то, не помню что.

Тотчас погасли юпитеры. Я поняла, что съемка пробы закончилась.

Приехавшая через полчаса «Скорая помощь» увезла моего режиссера, который после перевязки в павильоне так и не пришел в себя, лежал в углу сарая, оставаясь без сознания.

Нести носилки к машине помогала вся группа, в том числе дюжие ребята из массовки.

Я ушла домой в большом потрясении.

На следующий день мне позвонили с киностудии:

— К сожалению, вынуждены вас огорчить. Режиссеру ваша проба не понравилась. На роль Груни вы не подошли.

Вот те на. Не подошла. Здорово. Я не подошла. Оч-чень интересно. Моя проба, видите ли, не по нравилась. Плохая из меня Груня. Зато Алешка хорош

— Понимаю. — сказала я хрипловатым от волнения голосом. — Я не выполнила режиссерского указания, я не должна была кричать. Груня должна была смотреть на все это молча. Но… не скажете ли вы мне, как здоровье режиссера?.. Я ночь сегодня не спала!

— Нормально, — ответили мне, — сегодня вышел на работу.

— Да? — удивилась я. — И… что же он делает?

— Как что?.. Снимает пробы.

Я положила трубку и заплакала, не в силах побороть свое естественное первоощущение.

1973

Знатный алкоголик района района Володька Бубнов, частично беззубый человек 48 лет, с лицом шершавым и углистым, как асфальт, и тонкой, морщинистой шеей, похожей на грязное, перекрученное полотенце, сидел на рынке в ряду «Овощи-фрукты» и продавал щенка неизвестной породы.

Была глухая осень. Дождь накрапывал слегка, но тяжелыми редкими каплями. Они ударяли по непокрытой лысине Володьки и отзывались в его несвежей голове мрачным колокольным звоном.

«Сичас выпить ба!» — сладко думалось Володьке, но сукин сын щенок не продавался уже четвертый час, отчего голубая мечта оставалась того же цвета. Денег на выпивку у Володьки не было ни шиша. От пустого ожидания Володька ерзал, сидя на каком-то драном рыночном ящике, и мотал глазами в разные стороны в надежде усмотреть возможного случайного покупателя.

— Ты чё нервичаешь? — спросила Володьку бабка с мужским именем Парфен, продававшая рядом огурцы, семечки, репу и газеты за февраль 1949 года — на завертку. — Не нервичай! Продавай сурьезно,

— Не покупают! — пожаловался Володька бабке. — Не идет товар.

— Кутоть, — уверенно сказала бабка Парфен. — Жди!

И действительно, не успел Володька еще раз оглянуться, как около него остановилась женщина-покупательница.

— Почем будет собака? — строго спросила она Володьку.

Но Володька, который сразу почувствовал, что ему везет, решил не сразу объявить цену.

— Полтора месяца, — сказал он. — Чудо, а не кобелек.

— Значит, еще пысается! — Женщина дружелюбно потрогала щенка за ушами.

— Трешник, — торопливо объявил Володька, обидевшись за щенка, — ас утра за пятерку отдавал!

— Почему же сбавил? — с прежней строгостью спросила женщина.

— Щенок — старше, цена — дешевле! — обленил Володька, но женщина не улыбнулась, не купила щенка, отошла.

Примерно через полтора часа, когда Володька совсем продрог и грелся своим ледяным, тоскливым до пойла животом о горячее тело щенка, подошел следующий покупатель — мужчина вредного интеллигентного вида.

— Сколько? — спросил он.

— Рупь, — быстро ответствовал Володька. — С утра трешник просил.

— Хорошо, — сказал интеллигент и полез в карман за бумажником. — Это какая порода?

— Доберман-сеттер, — не моргнув, ляпнул Володька и тут же понял, что продешевил. За такую породу можно было бы взять и подороже!

— Что-то я не слышал такой породы. Родословная у него есть?

— Чего? — не понял Володька.

— Ну, родители кто?.. Папа с мамой?

— Я его родитель, — сказал Володька простодушно. — Я ему и папа и мама!

— Понятно, — сказал интеллигент, оставляя рубль в бумажнике. — Ну, а бабушка с дедушкой тогда у него кто?

— Бабушка у него из Австралии, а дедушка проживает в Балашихе, с Курского вокзала. Между прочим, медалисты. Оба-два!

— Непонятно, — сказал интеллигент. — Почему ж они на таком расстоянии друг от друга живут? Почему в такой разлуке?

— Жизнь раскидала! — беспечно ответил Володька.

— Нет, пожалуй, я не возьму… Передумал… Мне нужен породистый пес.

— Ах, ты… — Володька хотел было выругаться, но не сумел: щенок вдруг заскулил и посмотрел на него грустными своими пуговичными глазами.

Мужчина ушел, унося с собой через ворота рынка в бесконечность желанный рубль.

Бабка Парфен убрала с прилавка свою репу с семечками и огурцами, причесалась, на вырученные от продажи газет деньги выпила газировки из автомата и походкой царицы ушла с рынка. Дождь перестал накрапывать, понимая, видно, что рабочий день рынка кончается. Володька сидел понуро, без всяких надежд.

Вдруг на уже почти пустом рынке стремительно появилась юная влюбленная парочка. Парень шел браво, в распахнутом настежь пальто, под которым сверкал дорогой, сшитый по моде костюм-тройка и галстук-киска, шел молодцевато, нагло, словно хозяин всей этой рыночной кутерьмы, а девчонка, крошка-канашка, еле поспевала за ним…

— Мужик, продаешь бобика? — спросил парень, показывая Володьке стальные зубы.

— А ты не видишь? — огрызнулся Володька.

— Марина, хочешь бобика?.. Давай купим, а?.. В квартиру нашу новую?

— Зачем?

— Для мебели.

— Не сходи с ума, Гена. Мы же за грушами пришли! — Марина потянула своего Гену за рукав.

— Груш нет. Есть бобик. Он к нашим обоям по цвету подходит. И забава тебе будет не хуже телевизора.

— Не хочу я бобика. Я груш хочу.

— Груш я тебе еще сто кило куплю. Я тебя грушами закидаю. А вот этого бобика…

— Сначала купи груш, а насчет бобика поговорим в следующий раз! — твердо сказала Марина.

— Марина! Ты моя жена второй месяц, а уже командуешь.

— Гена! Ты второй месяц как мой муж, я все это время прошу тебя как человека: купи мне груш, купи мне груш, а ты мне суешь какого-то бобика.

— Муж-муж! — сказал Гена с горечью. — Объелся груш!

— В том-то и дело, что не объелся! — поправила Марина не без ехидства.

— Мужик! — снова обратился парень к Володьке. — Так мы у тебя этого бобика купим.

— Покупай скорей. — мирно попросил Володька. — Мне еще до семи надо успеть.

— Успеешь. Сначала цену назови.

— Десять рублей, — ляпнул Володька, но что-то изнутри ему подсказывало: какую бы цену он сейчас ни назвал, дело будет сделано.

Марина ахнула. Гена на нее цыкнул.

— А это мальчик или девочка? — поинтересовался Гена.

— А вам кого больше хочется? — спросил игриво Володька, желая, в общем-то, потрафить покупателям и не ожидая вовсе, к чему приведет эта его шутка.

— Ему вообще детей не хочется, — вмешалась Марина. — Он в этом не понимает ничего.

— Ты много в детях понимаешь! — крикнул Гена довольно громко, так, что воробьи слетели с прилавка. — Когда я до свадьбы до нашей просил тебя не делать ЭТОГО, а ты сделала, — ответь, ну, ответь сейчас, зачем ты ЭТО сделала?!

— Нашел, урод, где отношения выяснять — на базаре, при мужике постороннем и при каком-то бобике!

— Кто урод? Я урод? — Гена рассвирепел окончательно. — Да ты на себя посмотри!.. У меня таких баб, как ты, месяц назад было навалом! Вагон и маленькая тележке!

— Вот и отправляйся к своим бабам! А я тебя больше знать не желаю и видеть не хочу! — Марина зарыдала в руку.

— Чего же ты хочешь? — крикнул Гена. — Дура!

— Я груш хочу! — Марина повернулась. — Дурак! — и убежала с рынка.

Володька и Гена ошалело смотрели ей вслед.

— Так… Ну, мужик, сколько же стоит твой бобик, говоришь? — Гена сейчас шумно дышал через нос и криво улыбался Володьке. Вид у него был теперь совсем не бравый, побитый у него был какой-то вид.

— С утра… пятнадцать просил!.. — неуверенно объявил цену Володька. Он был сейчас почему-то сильно испуган. Ему казалось сейчас, что вот-вот появится на рынке милиционер и заберет их всех вместе с бобиком и Генкой.

— Возьми четвертной. Сдачи не надо! — хмуро, сквозь зубы сказал Гена и расплатился. — Мне этот… эта…

— Кобель, — подсказал Володька, еще не веря в то, что произошло.

— …дороже жизни! — договорил парень и, прижав щенка к груди, медленно и неуверенно пошел прочь.

1974

Пригласили меня в одно солидное учреждение.

— Сделайте, — говорят, — нам то-то и то-то. Мы слышали, что вы в этом деле специалист, каких мало.

— Пожалуйста, — говорю. — Рад помочь… Но как вы мне мою работу будете оплачивать?. Я ведь у вас не в штате…

— А пусть, — говорят, — это вас сейчас не волнует. Мы — организация серьезная, не лавочка какая-нибудь… У нас в истории еще не было случая, чтобы кто-то в нашу кассу пришел и без ничего вышел. Одно только важно: лишь бы вы были не рвач.

— Да нет, — говорю, — я просто деньги за свою работу люблю получать.

— Это вы сейчас не один такой. Сейчас многие этим страдают. Но мы торговаться не привыкли. Верьте, за нами не заржавеет. Приступайте!

Я и приступил. Сделал все, что требовалось, в лучшем виде. Пришло время расплачиваться за содеянное. Меня спрашивают:

— Сколько у вас фамилий?

— Одна, — говорю. — Как и у всех.

— У всех много фамилий. Одна — по паспорту, другая — по матери, третья — по месту жительства…

— Как это, — спрашиваю, — может быть фамилия — по месту жительства… Я что-то не понимаю…

— А очень просто, — говорят. — Допустим, по паспорту ваша фамилия Пупкин. По матери — Остолопов. А живете вы… ну, скажем, в Мерзляковском переулке. Вот мы тогда берем и заключаем с вами три договора: один с Пупкиным, другой с Остолоповым, третий с Мерзляковским. Вы к нам приходите и три раза расписываетесь в трех ведомостях. Понятно?

— Понятно, — говорю. — Записывайте… Значит так: по паспорту я — Коршунов, по матери… этот… как меня?.. Персиянинов!.. А по месту жительства, извините, я — Лев Толстой, Живу, простите, на его улице.

— Так, — мне говорят, — очень прекрасно. Два договора, считайте, мы с вами уже оформили. А вот с Львом Толстым, конечно, ничего не выйдет. Разговоры начнутся, подозрения всякие… «Что за Лев?.. Да не тот ли самый?.. Да что ему от нас нужно?.. И почему мы его на работу приняли?.. И вообще, зачем нам нужны такие — с бородой и длинноволосые?» Нет, вы его лучше замените, Толстого вашего.

— Кем?.

— Да мало ли… Назовите себя Бескудниковым, Кузьминкиным, Медведковым, Дегуниным, Беляевым, на худой конец, Богородским…

— Нет-нет, — говорю, — это далеко от центра… А я хочу поближе что-нибудь.

— Поближе, — говорят, — у нас уже все занято. Вы не один у нас деньги хотите получить!..

— Ладно, — говорю. — Пишите: Елисеевский. В честь одноименного гастронома. Это хоть и не мое место жительства, но зато и в центре, и всегда продукты свежие…

Через пару дней прихожу в кассу. Называю подряд три фамилии. Кассир говорит:

— Вам не выписано.

— Кому «вам»? — спрашиваю. — Мне одному или мне троим?

— Всем.

— Кому «всем»?.. Тем, которые я, или нам, которые они?

— Им, — говорит кассир. — И вам… Никому.

— Кому «никому»? — спрашиваю. — Я один у вас за троих работал! Вы мне должны заплатить!

— Вам, может быть, и заплатим, когда выпишем, а им — нет, потому что они у нас не работали!

— Да поймите… они — это я!.. А я — это они!

— Ничего не знаю, — говорит кассир. — Если вы не вы, то идите наверх и выясняйте, кто вы. Я не вам не могу вам платить!

Пошел я наверх. Выясняю. Мне говорят:

— Видите ли… В настоящее время мы вам на троих выписать не можем. У нас ревизия на носу. Поэтому мы решили вас все же оформить на одну фамилию. А те фамилии вы пока забудьте. Помните только то, что по матери.

— То, что по матери. — я говорю, — это я никогда не забываю!..

— Вот и отлично, — говорят. — А сколько у вас жен?

— Ни одной, — отвечаю.

— Точно «ни одной» или все же имеется?.. Не спешите. Подумайте.

— Да точно, — говорю. — Что я, сумасшедший?..

— Вы — нормальный, но могли забыть, как все нормальные люди забывают. Ну… хотя бы бывшая. С которой вы развелись.

— Да нету у меня никакой. Поэтому я еще не разводился. А зачем вам?

— Нужно. В ваших же интересах. Иначе придется вас самого в декрет отправлять?

— Меня?.. В декрет?! Я — мужчина!

— Это неважно. А вместо жены вы бы не могли нам кого-нибудь привести?

— Кого???

— А все равно. Мы бы ее тут в темпе оформили. Но не как вашу жену, а жену какого-нибудь нашего человека. Потом быстренько отправляем ее в декретный отпуск, а наш человек приносит нам документ о разводе, мы от него через суд требуем выплаты алиментов, ваша жена их от него получает и передает вам. Сумма та же самая, но все по закону. Идет?

— Идет, — говорю. — Есть у меня одна… такая… но она на это сама вряд ли согласится.

— На что?.. На то, чтобы мы ее оформили как вашу жену?

— Нет, — говорю, — на передачу мне этих денег!

— Тогда, — вздыхают, — надо искать другие законные пути по борьбе с нашими законами.

— Ищите, — вздыхаю и я. — А когда найдете, позовите.

Через неделю зовут!

— Жогло! — кричат. — Жогло!.. Вы — Жогло!.. Это ваша новая фамилия.

Ладно, думаю. Жогло так Жогло. А почему я Жогло, даже и не спрашиваю.

Иду к кассиру.

— Посмотрите, — говорю, — на «Жогло»!.. Там должно быть выписано.

— А вы на какую букву, — спрашивает кассир, — на «мэ» или на «жэ»?

Я говорю:

— Я Жогло на букву «жэ». Разве не ясно?

— Я не о том. Я спрашиваю: вы — мужчина или женщина?

— Откуда мне знать? — говорю. — Да и вам какая разница?

— Большая, — говорит кассир. — У меня на мужчин и женщин — разные ведомости. Если вы мужчина — это одно. А на женщин у меня совсем другие деньги. Женские.

— Давайте мне любые, — говорю. — Ни от каких не откажусь!.. И вообще, если вы мне сейчас ничего не выдадите, я вам тут такое Жогло устрою!.. Я вам тут все сейчас переоформлю! В декрет вас всех отправлю, в штат, в лимит, в оплату ко Льву Толстому по матеря!..

Кассир говорит:

— Зря нервничаете, голубчик. У меня, между прочим, кнопка охраны под левой пяткой. Сейчас вот ее нажму, и отведут вас по коридору на новое место жительства.

— Кого отведут?! — кричу. — Кто я?.. Мужчина или женщина?.. Жогло или Мерзляковский?.. Если я мужчина, то почему я в женской ведомости, а если я женщина, то почему я — гастроном?!

Кассир говорит:

— Ведите себя поприличней, голубчик. Тут все же касса, а не баня. Мужчина вы или женщина — мне лично все равно. Мне важно знать, кто Жогло? Идите наверх и выясняйте.

Пошел я наверх. Там говорят:

— Только что у нас была ревизия. Нас разоблачили, а вас не оформили. Это конец. До свиданья.

— Здравствуйте! — говорю. — Значит, я не получу своих денег?

— Не знаем, — мне говорят. — Мы вас не знаем. Кто вы?

— Вам не скажу, — говорю. — А деньги все равно от вас вырву.

И пошел вниз к кассиру. Говорю:

— Узнаете?.. Я Жогло — женщина, среднего рода, специалист, каких мало, в декрете, на лимите, вне подозрений… и за мной не заржавело!

— А-аааа, — сказал кассир. — Так бы сразу и сказали… Распишитесь!

И выдал мне деньги.

1975

Пародия

Заметки нашего шахматного обозревателя

Знаменательно, что в фамилии нынешнего чемпиона мира по шахматам — К-а-р-п-о-в — шесть букв, а в имени Т-о-л-я — четыре. Если эти цифры поставить рядом, то получится… 64! Количество клеток на шахматной доске!

Над таким совпадением стоит призадуматься Бобби Фишеру, счет букв фамилии которого — 55 — заметно отстает от признанного во всем мире, существующего с древних времен шахматного символа.

Другая шахматная особенность — наличие белых и черных фигур и пешек.

К сожалению, невозможно подсчитать, сколько раз за всю историю шахматной игры белые начинали и выигрывали. Зато я совершенно достоверно знаю, что черные не начинали никогда. И в этом тоже есть свой скрытый философский смысл! Ведь борьба света и тьмы проходит через всю человеческую жизнь испокон веков!

Был, правда, один случай, когда в шахматы играли желтые и голубые. Но это произошло во времена Нерона, когда глупый и самодовольный император от скуки организовал турнир на звание чемпиона среди дальтоников. Между прочим, уже тогда стоял вопрос о включении шахмат в программу Олимпийских игр в Греции, но Олимпийский комитет, вплоть до сегодняшнего времени, затягивает решение этого важного вопроса.

Александр Македонский также увлекался шахматами. Очевидцы легенд рассказывают, что он неоднократно играл в походной палатке перед особо ответственными сражениями со своим любимым конем Буцефалом, предпочитая его как партнера своим тупым военачальникам.

Есть также неподтвержденные сведения об Иване Грозном, игравшем с князем Курбским по переписке. Этот матч закончился с интересным результатом: 26 бояр было утоплено живьем в проруби реки Яузы, 49 девок провели со взбесившимся от проигрыша Иваном 49 ночей, после чего на Гуси началась опричнина.

Да, шахматы всегда влияли на историю бурно развивающихся народов. Достаточно вспомнить пытки средневековой инквизиции, когда слепые от ненависти к разуму и мудрости, свойственным этой игре, инквизиторы прищемляли шахматной доской слабозащищенные места тогдашних мастеров-шахматистов, впихивали им в рот пешки со свинцом. И все-таки, несмотря ни на что, игра и игроки выжили, преодолели в дальнейшем соперничество «домино» и карточных увлечений. В наше время наблюдается подлинный расцвет шахмат — этой «игры миллионов». Зайдите в любой обеденный перерыв в любое учреждение, и вы увидите склонившиеся над шахматной доской головы! Спросите у них, давно ли они играют. И вам ответят: с утра до вечера! Следовательно, шахматы способны подчинять само время — обеденный перерыв оказывается благодаря этой замечательной игре равным целому рабочему дню. Это ли не прекрасно?

Шахматный взрыв наметился еще в прошлом веке, когда въехавший в Версаль на коне Бисмарк встретился там с вологодским купчиной из мужиков Гаврилой Ферапонтычем Лыковым: оба столкнулись нос к носу в одном из парижских будуаров, где честные мужики могли быть только по амурным делам. Лыков сразу узнал в Бисмарке того, кем он был, и, чтобы не смущать государственное лицо, пребывавшее в тот момент в некотором неглиже, предложил ему вместо дуэли коротенький блиц. Бисмарк продул Лыкову семнадцать партий подряд, хотя играл он примерно в силу нашего второго юношеского разряда. Лыков же всю жизнь был самоучкой, и шахматы ему подарили на Астраханской ярмарке проезжавшие по Волге на пироге ловцы жемчуга с Канарских островов, где, кстати, в будущем году состоится один из самых представительных турниров. Видимо, благодаря своим заморским друзьям Лыков в совершенстве овладел староиндийской защитой, а Бисмарк… Бисмарк сдался и в сердцах продал Англии все земли Нижней Саксонии, потом пошел домой и стал вынашивать идеи блицкрига, приведшие в конечном счете к Первой мировой войне. Таковы серьезные последствия одной неудачной шахматной серии.

Но в наше время такого уже не бывает и быть не может, хотя мне известны многие никому не известные вещи и из современной шахматной жизни.

К примеру, заметно прибавил в игре и в весе на международной шахматной арене голландец Ван дер Хрюгте из г. Брюгге. Из-за тучной фигуры ему теперь приходится сидеть за шахматным столиком на двух стульях. Это нервирует его партнеров, у которых при виде Хрюгте двоится в глазах. Некоторые федерации некоторых стран подали протесты, мотивируя их тем, что в игре с Хрюгте противники находятся в неравном положении. Но в международных правилах пока нет пункта, запрещающего сидеть на двух стульях. Всемирный конгресс Шахматной ассамблеи соберется будущим летом в одном из курортных местечек Антарктиды и в течение сорока четырех дней будет рассматривать этот вопрос, чтобы потом в итальянском курорте Спирокантаре через год принять окончательное решение. И тогда Хрюгге из Брюгге придется или похудеть, или бросить шахматы. Впрочем, голландец, кажется, не собирается подстраиваться под кого бы то ни было. К сегодняшнему дню он выиграл девяносто шесть турниров подряд, и сам собой возникает вопрос: как его остановить?.. Тем временем, будучи одинаково жаден к шахматам и еде, Хрюгге приехал на свой очередной турнир в Нахаузен (ФРГ) в сопровождении 14 поваров и 6 официантов. На вопрос корреспондентов, что он испытывал, когда двенадцатичасовая партия с румынским гроссмейстером Потаскану была отложена, голландец ответил:

— Голод. Мне хочется съесть проходную пешку Постакану на жэ-семь.

Кстати, на окончившемся только что турнире в Нью-дель-Бьянко было съедено 897 слонов и 398 коней, что говорит о возросших аппетитах гроссмейстеров. Сложные ладейные эндшпили применялись в этом же турнире 62,3 раза, что вдвое меньше, чем на таком же турнире в Бар-дель-Пьянко.

Между прочим, количество патов сейчас заметно увеличилось, но нет сомнения, что на смену этой «патологии» придет мат, и мы смело назовем этот период в развитии шахмат матриархатом. Шахматы тем и хороши, что не знаешь, что в них чем назвать!

Четыре цугцванга в одной партии, к примеру, можно было наблюдать недавно в одной игре испанца Ториньо. Это на два цугцванга больше, чем у эквадорца Мариньо. Если эти два мастера сыграют между собой (а матч между ними уже запланирован, ибо оба они вышли в одну восемнадцатую полуфинала), то, может быть, мы увидим шесть цугцвангов в одной партии. Не верится, но — возможно! Ведь и Ториньо, и Мариньо сейчас в отличной форме. Соперники прекрасно знают друг друга, хотя никогда не встречались. Ни разу в жизни Ториньо не сделал ни одной рокировки в длинную сторону! Об этом, конечно, отлично осведомлен Мариньо. С другой стороны, у Мариньо не все благополучно с цугцвангами в личной жизни, и об этом Ториньо тоже не может не знать!

Что ж! Пусть эти бойцы схлестнутся в рукопашной шахматной схватке, а мастер Пощечин из Нияснеутробинска подождет, пока в этом матче не выяснится его будущий противник.

Он уже в одной восемнадцатой полуфинала и потому пребывает в большом волнении: ведь ему все равно, что Ториньо, что Мариньо, а без победы ему в Верхнеутробинск не перебраться! Без победы ему там новой квартиры не дадут.

Впрочем, у Пощечина сейчас много и других забот. В последнее время мастер почему-то стал попадать в жуткий цейтнот. При проверке выяснилось, что в его шахматные часы был случайно вделан новый токсический счетчик. Дорого обошлась Пощечину игра на высоких скоростях!

Для любителей шахматной статистики сообщаю интимные анкетные данные мастера Пощечина: женат, но детей почему-то нет, любит Достоевского и Аллу Пугачеву… в шахматы играет с пеленок. Еще мама заметила: молоком его не корми, дай только что-нибудь клетчатое. В двухлетнем возрасте Пощечин добивается первого чемпионского звания: в яслях ему не было равных — как по части дебютов, так и по другой части. После каждой проигранной партии приходилось менять горшок. В три года Пощечин начинает давать сеансы одноименной игры в своем детском саду. Теперь уже не он, а его соперники из научно-исследовательских институтов и разных ведомств сидят на горшках и часами обдумывают сложные комбинации. С пяти лет Пощечин начинает побеждать всех шестилетних. В шесть — всех семилетних. В семь — всех восьмилетних… И так до сих пор. Следует учесть, что в настоящий момент Пощечину девятнадцать, а Мариньо и Ториньо — двадцатилетние. Нет ли тут чего-то такого, что говорит само за себя? Но не будем прогнозировать. Земной шар круглый, а доска квадратная. И потому шансы и гонорары у противников равны (по скольку Пощечин будет в случае выигрыша получать поздравления от ЦК профсоюза, а его соперники в случае проигрыша получат по «Мерседесу»).

Так или иначе, шахматные часы вот-вот будут пущены, и мы опять в который раз прочитаем эти или им подобные заметки нашего уважаемого шахматного обозревателя.

1977

Интервью из Италии

В городе Сопрано (Италия) только что закончился международный фестиваль-симпозиум по проблемам «Музыка будущего». В течение недели десятки композиторов и сотни исполнителей выступали перед тысячами слушателей. Звучали мелодии всех континентов Земли. В заключение корреспондент газеты «Вечернее Сопрано» встретился с представителем советской музыкальной культуры композитором Краковским и попросил его ответить на несколько вопросов:

— Как вы оцениваете итоги состоявшегося симпозиума?

— Симпозиум прошел удачно, — ответил гость из Советского Союза. — Я везу на Родину четыре килограмма колбасы.

— А что вы думаете о музыке будущего?

— Вспоминаются мудрые слова поэта: «Лежит в витрине ветчина и прочая антисоветчина». Я думаю, что музыка будущего станет у нас очень популярна, если в магазинах наших сел и городов появится, наконец, что-то по-настоящему антисоветское. Например, сосиски.

— Интересная мысль. А как вы считаете, эта музыка будет мелодична или дисгармонична?.. Сегодня многие специалисты спорят на эту тему…

— Если колбасы будет достаточно, музыка будущего, конечно, будет звучать чрезвычайно мелодично. Если же колбасы не будет, возможны диссонансы.

— Иными словами, вы — противник додекафонии?

— Я сторонник интуитивно-подсознательных подходов к прилавку в свободном творческом самовыражении, коммуникативная связь которого с тем, что мы по ошибке еще называем жизнью, иррационально и репрезентативно программируется в легитимном монизме моего «я» в формах телеологического абсолюта и гносеологии универсума, в просторечии именуемого колбасой варено-копченой. Можно рубленой. Пожалуйста, хоть сто граммов. Желательно порезать.

— Понятно. А как вы работаете?.. Предпочитаете электронные инструменты или традиционный состав оркестра?

— Обычно я пишу дома на холодильнике. Поскольку он пуст, меня ничто не отвлекает. Любовь к большому составу мне не мешает, ибо мой вкус — всеядность.

— Значит ли это, что вы создаете свою великую музыку по слуху?

— Не по слуху, а по нюху. Лучше всего мне работается на рояле, куда моя жена иногда ставит специально для меня несколько кусочков сервелата.

— Испытываете ли вы в этот момент какие-либо видения, и если да, то какие?

— В процессе сочинения порядка и ритма нот я переживаю поистине моцартианские чувства. Сначала мне является «Докторская», затем «Отдельная» за ту же цену… Это — Бетховен… Нечеловеческая музыка! Жизнь представляется мне триумфальным праздником со звуками реквиема в финале. Я заканчиваю работать в момент, когда с неба ко мне по-вагнеровски — музыка сфер! — спускается что-то копченое. Тут уже не до творчества. Не до большого искусства. Тут Пахмутова, Добрынин, Кобзон с Легкоступовой… Тут хочется не столько жить, сколько петь.

— А какова вообще ваша художественная программа?.. Какие принципы в искусстве вы отстаиваете?

— Вообще я реалист. Пусть у меня в доме и в доме моих соотечественников всегда будет ливерная. Черт с вами, можно не резать.

— То есть вы начисто отрицаете духовную пищу?

— Если пищу положить в духовку, она непременно сделается духовной. Но колбасу можно есть и вареную. И сырую. В этом смысле для нас особенно интересен опыт Пуччини, создавшего гениальную «Тоску». За обеденным столом.

— Ваши старые симфонии не устарели, а новые оратории звучат по-новому… В чем секрет вашего неувядающего искусства, вашего поистине удивительного мастерства?

— Я делаю только то, что нужно людям. В прошлом году в Московской консерватории прозвучал мой Концерт для балалайки с оркестром, посвященный очередному съезду. Я добился, чтобы в перерыве буфет торговал бутербродами с колбасой. Мое произведение имело бешеный успех. Многие, кто в тот вечер не попал в консерваторию, просят его повторить.

— Ив заключение пара вопросов, не имеющих отношения к музыке. Как вы относитесь к Михаилу Горбачеву?.. Останется ли он у власти в ближайшие пять-десять лет?

— Безусловно. Но при одном условии: если в магазине появится хотя бы один сорт популярного мясопродукта. Пусть конская. Пусть какая-никакая. Не режьте. Возьму куском.

— А если случится чудо и появятся два сорта?

— В этом случае он будет править страной в течение двадцати, а может быть, и тридцати-сорока лет. Но для этого нужно, чтобы Буш дал нам фарш, а Коль — зельц.

— Так что у перестройки есть перспективы?

— Есть!.. Есть!.. И еще раз есть!.. — на такой веселой, оптимистической ноте закончил разговор известный советский композитор. — Хотя бы два раза в день!

Кстати, в интимной беседе с корреспондентом «Вечернего Сопрано» он признался, что, прилетев домой, будет настаивать, чтобы его жена, носящая фамилию мужа, отныне делала ударение на первом слоге.

В этом случае композитор Краковский из Советского Союза надеется испытать дополнительный прилив вдохновения.

1989

Помните рассказ Антона Павловича Чехова «Лошадиная фамилия»?.. Аналогичный случай произошел в школе КГБ города Тамбова. Давно уж это было, во времена оные…

Это сейчас имя академика Сахарова знают все. А тогда оно еще оставалось засекреченным. Но академик уже успел проявить себя как будущий диссидент.

И вот о нем впервые рассказывает молодым курсантам какой-то полковник, приехавший из Москвы.

— Это, — говорит, — сейчас самый опасный человек для нашей госбезопасности. И такой он, и сякой, особенно неприятно, что он Герой Соцтруда и притворяется мировой величиной в науке… От него сейчас как от физика пойдет, можно сказать, атомная реакция. Мы, — говорит, — все скоро погибнем от его свободолюбивой энергии. Его, — говорит, — нам в ближайшее время придется обуздать, чтобы сохранить мир во всем мире.

— А как фамилия этого нашего предателя? — спрашивают курсанты докладчика. И не столько из любопытства, сколько из профессионального желания знать, с кем им предстоит бороться. Кого сажать, за кем следить.

А докладчик как раз на этом месте запнулся, то ли склероз ему в голову вдарил неожиданно, то ли вчера в поезде принял на грудь больше, чем нужно, а вспомнить фамилию этого мерзкого академика не может. Экает, бэкает с трибуны, а нужное слово из его тугодумной башки не выскакивает.

— Помню, — говорит, — у него фамилия… эта… какая-то сладкая!..

Тут тамбовские курсанты — ребята молодые, палец в рот не клади — откусят! — начинают из зала подсказывать полковнику. Происходит нечто почти по Чехову, хотя большинство Чехова читало и могло приезжего полковника не ставить в неловкое положение.

— Сластин? — кричат желающие получить в школе КГБ хорошее образование. — Академик Сластин?

— Нет, не Сластин. Но что-то похожее.

— Тогда, может, Сладунькин?.. Или Сладунько?.. Или Сластенко?

Полковник улыбается смущенно, трет вспотевшую шею, а шея у него во какая — сосна в три обхвата! — но вспомнить фамилию не может.

— И не Сластенко, и тем более не Сладунько. Извините.

— Может, Конфеткин?.. Или Шоколадкин? — это уже издевается кто-то из задних рядов. — Или, на худой конец. Медовой?..

— Кондитерский! — предлагают.

— Тортов!

— Пирожных!

— Крембрюлевич!

Всё мимо. Полковник тупо качает головой.

— Может Бисквитов?.. Или Соси-Леденцов?.. Или, наконец, даже Ромов-Бабов?!

Юные голоса будущих бойцов невидимого фронта становятся все более по-петушиному звонкими, а бедный полковник прямо на глазах скисает и никнет.

«Что-то с памятью моей стало!» — хочет он спеть на известную мелодию, но и она сейчас забыта, не вспоминается и подавно.

— Сладкоруков!.. Сладконогов!.. Сладкоежкин!.. Сладконожкин!.. Сладкоухов!.. Сладкобрюхов!.. Сладконосов!.. Сладкозубов!.. Сладкоглазов!.. Сладкохренов!..

Один курсант вообще обнаглел и прокричал совсем уж отвратительную фамилию:

— Рахат-Лукумов!..

Полковник на это взбеленился.

— Прошу, — говорит, — меня впредь не оскорблять такими фамилиями и сохранять мое офицерское достоинство.

Тут в тишине возьми и раздайся чей-то разумный голос:

— Цукерман.

Полковник хлопает себя по лбу и говорит:

— Вот это уже ближе. Кто сказал «Цукерман» — встать и три шага вперед.

С первого ряда встает курсант-отличник и делает все, как приказал товарищ полковник. Встает и три шага вперед. Замерли все, только занавесочки у форточки недисциплинированно трясутся.

— Сахаров его фамилия!.. Сахаров! — выпаливает полковник под бурные, долго не смолкающие, чисто съездовские аплодисменты. — А вам, курсант, объявляю благодарность за находчивость в трудную минуту.

— Служу Советскому Союзу!

…Говорят, тот полковник давно уже стал генералом, а бывший отличник-курсант совсем на днях получил звание полковника.

Нужно ли полемизировать с фашистами?

Этот вопрос надавно вылез для меня из чернот истории и потребовал незамедлительного ответа.

Началось с того, что в Театр у Никитских ворот позвонила милая женщина с телевидения и спросила, не буду ли я против, если на наш спектакль «Майн кампф». Фарс» придет г-н Жириновский.

Честно говоря, я стал заикаться по телефону, сразу представив себе эту душераздирающую картину: лидер ЛДП сидит в моем зале и смотрит обожающими глазами на лицедействующего фюрера.

А потом мы беседуем, и г-н Жириновский рассказывает нам свои впечатления: мол, тут вы хорошо показали, а вот это недотянули… Я, конечно, ссылаюсь на автора — австрийского драматурга Джорджа Табори, друга Брехта, писателя с мировым именем, который еще в 33-м бежал от Гитлера в Лондон; мол, извините, г-н Жириновский, вы, конечно, эту тему лучше знаете, вам виднее… Ну это все равно, как бы, если бы, скажем, Хлестаков пришел смотреть «Ревизора» и стал пенять Гоголю на ошибки в изображении главного героя.

Вспомнился также и тов. Сталин, который, кажется, 22 раза ходил во МХАТ на спектакль «Дни Турбиных», чтобы садистски удовлетворить свое наслаждение разгромом Белой гвардии и утвердиться в своей ненависти к Булгакову. Вероятно, он и не расстрелял-то его только потому, что уж очень хотелось продлить свои театральные удовольствия!..

Так что я милой телевизионной даме решительно отказываю. Говорю:

— Знаете, если это произойдет, будет скандал. Господина Жириновского придется выкидывать в окно, ведь он человек непредсказуемый…

— А нам это как раз и нужно, — говорит дама. — Мы этот скандал как раз и хотим заснять на пленку.

— Нет, — говорю я. — Снимать не дам.

— Но почему?

— Потому что это будет моральный ущерб нашему театру. Само присутствие господина Жириновского осквернит священные для нас стены и может вывести из равновесия как наших актеров, так и зрителей.

— Но ведь г-н Жириновский может прийти к вам как частное лицо…

— Может! — кричу я в трубку. — Он еще и не то может!.. Но для этого пусть он в кассе купит билет, как все нормальные люди, и только тогда приходит!

— Так я об этом и говорю! — не унимается дама. — Пусть он придет, а мы его у вас снимем.

Я опять свое:

— Нет. Пусть приходит, это его личное дело.

А снимать подражателя и эпигона нацизма на нашей территории я не разрешаю.

Тогда дама, видя мое упрямство на той стороне трубки, вдруг шепчет зловещим шепотом:

— Марк Григорьевич, я с вами принципиально согласна… Мы делаем о господине Жириновским разоблачительный фильм. И я как режиссер этого фильма должна сказать, что с большим трудом уговорила Владимира Вольфовича посетить ваш театр. По моему замыслу, в антракте к нему наверняка подойдет какой-нибудь зритель и спросит: «Что вы думаете о Гитлере?»… Наверняка Владимир Вольфович ответит, поскольку у него есть своя точка зрения… Тут можете и вы подойти. Завяжется, конечно, спор… Полемика…

— Драка, — вставляю я.

— Ну, зачем же?.. Мы же цивилизованные люди… Совсем необязательно.

— Но желательно, не так ли?..

— Если честно, — говорит дама, — нас, конечно, интересует, как будут реагировать зрители на то, что скажет Владимир Вольфович.

— Ах, вот как?.. А вот меня как раз именно это совсем не интересует, как, впрочем, и то, что нам сообщит о Гитлере ваш Владимир Вольфович!

— Он не наш!.. Не наш! — заверещала дама. — Вы не понимаете всей важности борьбы с Жириновским!.. За ним уже пошли миллионы людей! На Западе есть очень серьезные ученые-социологи, которые прогнозируют его приход к власти. Весь мир его боится!.. Вот и вы испугались!..

Да, я очень испугался. Просто дрожу перед господином Жириновским. Так дрожу, что в гробу его видел вместе со всеми его телохранителями из Либерально-демократической партии. И потому, поборов дрожь, заявляю:

— Считаю ниже своего достоинства вступать в какие-либо взаимоотношения с дьяволом.

— Но надо показать людям дьявола! Надо, чтобы они увидели его рога и хвост!

— В том-то и дело, что не надо!.. Жириновскому как раз и нужен скандал!.. Он пришел в театр, к нему пристали с вопросами. Кто-то не выдержал, в порядке плюрализма плюнул ему в огнедышащее лицо — вот он уже и жертва!.. В очередной раз может на демократов в суд подать!.. Вот и будем с ним цацкаться и содействовать его саморекламе!.. А может быть, лучше поклонников Гитлера в нашей стране, которые сами, кстати, и не скрывают своего низкопоклонства, не снимать в кино и ТВ, не брать у них интервью? Не разговаривать с подлецом — в конце концов, право порядочного человека. Все-таки тридцать с лишним миллионов наших людей убил этот изверг рода человеческого…

— Ладно, — вдруг миролюбиво сказала теледама. — Як вам завтра в театр для разговора приеду. Давайте еще раз обсудим это дело.

И повесила трубку.

Я задумался. Во-первых, то, что было по телефону, — это разве не разговор?.. Во-вторых, что еще обсуждать, когда нечего обсуждать. Остаток рабочего дня я провел в беспокойстве.

В самом деле, думал я, может, она права и следует бороться с ними со всеми… Вот, к примеру, в газете «День» недавно прочитал про себя та-а-акое, что чуть не стошнило. Что? Отвечать?.. Хорошо раньше: можно было вызвать обидчика на дуэль и свести счеты в честном поединке… Теперь терпи. Он тебя будет оскорблять, клеветать на тебя, а ты — человек чести, ты должен быть выше этого хамства, кожа у тебя дубленая, не обращай внимания, вот он и злится, что так и не вывел тебя из себя, выстрел его не достиг цели, холостой выстрел-то… Впрочем, старый совет для негодяев — «клевещите, клевещите, что-нибудь да останется!» — иной раз и срабатывает, — нужно иметь ледяную выдержку, чтобы смолчать на провокацию.

Это ведь, между прочим, гораздо труднее, чем «полемизировать».

Помнится, Дин Рид, царствие ему небесное, в свое время написал открытое письмо Александру Исаевичу Солженицыну — то ли по своей левацкой воле, то ли с подачи КГБ. Встречаю в каком-то коридоре Мишу Жванецкого, спрашиваю:

— Читал?

— Читал.

— Ну, как?

— Это все равно что Кобзон — Эйнштейну!

Посмеялись. Кстати, г-н Жириновский сам по себе смешон, его после Хазанова и высмеивать-то не стоит. Когда я увидел его в афганской военизированной форме провожающим юнцов к Саддаму Хусейну, сделалось грустно от этой трагикомической оперетты. Вот точно так же и Геббельс, бывало, провожал детей на убой, и тоже на Восток.

Еще мне нравится генерал Стерлигов. Этот барон фон дер Пшик, но не из гестапо, а из КГБ, прямо к богу обратился. Христианин. Новый спаситель России.

Но вот какая неувязка: если ты такой спасатель, то спасай сначала свою душу. Ведь служил в самой бесчеловечной, самой преступной за всю мировую историю организации… Так будь честен: или застрелись, как истинно русский офицер, совершивший грех, или если так уж в бога уверовал, приди к покаянию, уйди в монастырь, в отшельники, в скит упрячь свою душу и тело — тогда только я тебе поверю, что ты христианин в поиске, готов муку за других — за убиенных, оскорбленных и униженных не без твоего участия — принять… Ан нет, снял погоны, нацепил крестик и давай Россию спасать! Оппозиция в прямом эфире. Уймись, грешник!.. Окстись, палач!.. Что ты себя и нас напрасно заводишь?! О чем болтаешь?.. Что нам с тобой выяснять, когда нам с тобой и так все ясно!.. А он будто не слышит, сидит, не краснея, и, видите ли, излагает нам свою злобную программу. Это не мы с ним, это он с нами полемизирует.

Он рвется к власти. Он опять в президиуме. И вещает с трибуны — это о таких «патриотах» Лев Николаевич Толстой говорил, утверждал, повторяя другого писателя: «Патриотизм — последнее прибежище негодяев».

Пока прекраснодушный либерализм созидает условия для свободы слова, этой самой свободой, как уличной девкой, пользуются штурмовики и боевики из красно-коричневой армады. Доколе?..

А до той поры, когда свобода не будет ими же вздернута на фонарях и поставлена к стенке.

Вот тогда-то не до полемики. Серый Волк, неся историческую вину перед съеденной Бабушкой, без рассуждений сожрет и Красную Шапочку.

Так нужно ли беседовать с орденоносцами, получавшими свои регалии и награды отнюдь не за невинные, а подчас кровавые акты и акции?

Нужно ли выслушивать новую демагогию старых гэкачепистов, которых я вижу сегодня на экране чаще и крупнее, чем Хрюшу и Степашку? Так ли уж и нужно демократии самоутверждение всех и всяческих бесов и мракобесов?

Нет. Александр Исаевич не отвечал Дину Риду в газете, и если полемизировал с коммунизмом, то не для самой полемики, а чтобы повалить чудовище «Архипелагом ГУЛАГ». И Антон Павлович не вступал в прямой контакт с полицейской системой, он просто сел в возок и уехал на Сахалин. Чтобы понять и спасти каторжников. Акт искусства самодостаточен. Сегодня, как никогда, нам нужны художники вне политики и еще больше политика вне художников.

И тут меня осенило. Пусть действительно Жириновский придет в кассу, купит билет и наравне со всеми смотрит «Майн кампф». Фарс», ловя кайф на своей схожести с великим негодяем.

Пусть его при этом снимают, но платят театру за эту двусмысленную затею, скажем, один миллион рублей.

Если в антракте г-н Жириновский откроет рот (а он, несомненно, это сделает), пусть наш театр в качестве компенсации за нанесенный ему изо рта г-на Жириновского моральный урон получит два миллиона.

Поскольку г-н Жириновский вряд ли остановится и продолжит митинговую пропаганду своих идеек, попытавшись превратить фойе нашего театра в подобие мюнхенской пивной, — это должно обойтись им уже в пять миллионов.

Ну а если г-н Жириновский вскрикнет во время действия и своим поведением сорвет спектакль — этот «скандал» будет стоить посетителю вместе с бандой его новоэсэсовских телохранителей миллионов десять, не считая оторванных пуговиц и поцарапанных лиц.

Око за око. Мой дядя родной по имени Нюма в 42-м году потерял глаз на войне с фашизмом. Ему было тогда 19 лет.

Все это я рассказал при встрече даме-режиссеру с телевидения, предложив подписать договор с означенными условиями.

К моему удивлению, дама не поняла моего юмора и записала на полном серьезе наш расчетный счет.

Теперь я уж и не знаю, чего жду в театре: то ли безумного г-на Жириновского, то ли шальных денег.

Что касается вопроса «нужно ли полемизировать с фашистами?», ответ один: да, нужно.

Только на Нюрнбергском процессе.

1989

Не кажется ли вам, дорогие друзья, что наша огромная, прекрасная и такая удивительная жизнь пробюрокрачена настолько, что это уже никого не удивляет. Чтобы вы не думали, что я что-то преувеличиваю, могу привести тому тысячи примеров.

Вот один из них.

…Театру-студии у Никитских ворот для нового спектакля «Гамбринус» понадобилась труба. Казалось бы, чего проще — пойди в магазин музыкальных инструментов и купи то, что тебе нужно. При этом не забудь принести в свою бухгалтерию чек, по которому тебе вернут деньги из общей казны (тут следует сказать, что наш театр-студия — один из первых в истории советского театра коллективов, которые работают на полном хозрасчете).

Не тут-то было. Как говорится, закон требует, чтоб все было «как положено». А как положено?

Давайте все вместе пройдем во всех деталях этот удивительный путь, в конце которого нас ждет сверкающая золотом медная игрушка.

Для начала заведующий музыкальной частью театра-студии пишет мне, директору и одновременно художественному руководителю, а также по совместительству режиссеру-постановщику, докладную записку о том, что спектаклю «Гамбринус» необходима труба.

Впрочем, уже это странно, потому что на вчерашней репетиции именно я, а не уважаемый мною завмуз, неосторожно сказал, что «здесь, вот в этом месте (имелся в виду момент начала Русско-японской войны) хорошо было бы зрителю услышать звук живой, настоящей трубы!..». Но не могу же я просить о покупке трубы сам себя. Поэтому я после репетиции сказал завмузу: «Напиши мне докладную записку, что нам с тобой нужна труба», — и он, как честный и ответственный человек, тут же это и сделал.

Итак, есть бумага, и ей надо дать ход. Беру ручку и в левом верхнем углу накладываю резолюцию: «Директору-распорядителю. Просьбу завмуза поддерживаю. Прошу обеспечить». И ставлю свою подпись.

Спрашивается, почему завмуз сразу не мог обратиться к директору-распорядителю. Потому что не он, а я, то есть директор, являюсь по закону «кредитораспорядителем» и «финансодержателем» (как вам нравятся эти слова?! Меня лично оторопь берет, когда я слышу о себе такое!).

Директор-распорядитель у нас человек деловой, он без всякой задержки (правда, проверив, есть ли моя подпись) пишет на той же бумаге вторую резолюцию: «Начальнику отдела снабжения. Прошу обеспечить». И делает свою подпись.

Начальник отдела снабжения, прекрасно понимая, что ему поручили как можно быстрее купить трубу, принимает серьезное решение — написать письмо на имя директора магазина музыкальных инструментов. Но одно дело — принять решение, а другое — выполнить. Машинистки у нас в штате нет, зато бланки и пишущая машинка имеются. Но бланки даются под расписку, а пишмашинка находится в данный момент у заведующего литературной частью. Несколько дней понадобилось, чтобы составить и отпечатать (начальник отдела снабжения, пыхтя, сделал это на бланке, полученном им под расписку, одним пальцем) соответствующее письмо: «Прошу выделить в продажу по безналичному расчету трубу». Но подпись свою он не поставил. Он пришел ко мне и сказал: «Лучше вы подпишите. Для солидности. Вам скорее не откажут».

Я подписал.

Тут, вероятно, надо объяснить, что производить покупки чего бы то ни было за наличные деньги (если сумма превышает пять рублей) нам, хозрасчетному коллективу, категорически запрещено.

Далее директор магазина в ответ на наше письменное заявление немедленно, без всяких проволочек устно заявляет, что лимиты выделения музыкальных инструментов по безналичному расчету различным организациям у него исчерпаны, но он может и даже очень будет рад выделить нам трубу за наличный расчет.

То есть, иными словами, он может то, что нам как раз нельзя.

Здесь происходит мой острый разговор с начальником отдела снабжения. Я говорю ему:

— Ты знал, что у него нет лимитов на нас?

— Конечно, знал.

— Зачем тогда мы писали письмо?..

— Чтобы он нам отказал.

— Зачем?

И тут следует мудрый, принципиально важный ответ:

— Чтобы мы могли его попросить еще раз в порядке исключения. Он не может в порядке исключения нам дать, если раньше не отказал. Сначала он должен отказать, чтобы потом мог разрешить.

Ах, вот оно что?! Понятно вам, как это делается? Тащим волокиту по новой. Каким образом?! А вот каким. Я говорю: «Пиши мне докладную!» И начальник отдела снабжения пишет докладную записку директору с просьбой «в порядке исключения решить вопрос о покупке трубы за наличный расчет».

Но в своей докладной он забыл указать причину этого действия, поэтому я хитрю и в резолюции своей как бы мимоходом даю официальное объяснение: «В связи с тем, что лимиты в магазине кончились и мы в безвыходном положении, прошу нашу бухгалтерию выделить под отчет такую-то сумму для срочной и немедленной покупки трубы».

Теперь ждем, что скажет бухгалтер.

А он — известно, что скажет.

Он скажет то, что должен сказать: «Не имею права».

— Марк Григорьевич, поговорите сами с бухгалтером…

А мне и говорить не надо. Но я говорю. Долго говорю. Час, два… Бухгалтер стоит на своем. Я — на своем. Мы — свои среди чужих. И он, надо это признать, прав. Ведь действительно существует инструкция, запрещающая госорганизациям делать покупки в магазинах наличными. Предпоследний довод:

— Когда вы меня брали на работу, вы сами просили, чтоб никаких нарушений, чтоб все по закону.

Последний довод:

— Я из-за вас сидеть не буду. — Плачет.

Дело в тупике. Репетиции хотя и продолжаются, но — без трубы. Шутники-актеры в том самом месте, когда начинается Русско-японская война, по очереди кукарекают.

И тут директору-распорядителю приходит в голову спасительная идея.

— Надо написать письмо в Главное управление культуры! Ведь мы им подчиняемся?! Пусть они как вышестоящая организация дадут нам… то есть не нам, а только нашей бухгалтерии право купить трубу под отчет!

Поскольку в этом случае (это ясно всем!) никто из нас «сидеть» не будет, быстро пишем письмо в главк: так, мол, и так, разрешите… в порядке исключения.

Но тут вступаю многоопытный я:

— Письмо составлено неправильно. Надо в нем сказать, что спектакль «Гамбринус», для которого нужна труба, без трубы не выйдет. А он, между прочим, посвящен важнейшей теме интернационализма… и потому… вообще народы мира не простят, если мы не купим эту трубу!

Два дня литературная часть работает над текстом письма в главк.

После чего я читаю и прихожу в ужас. От того, что в период перестройки и гласности мы пишем нот такие письма в руководящие инстанции по старому методу. Над нами же в главке будут все смеяться, когда получат это письмо… Давайте без демагогии, просто попросим… Дадут?..

— Дадут, а не дадут… тогда обратимся с этой же просьбой в Минкульт РСФСР, потом в Минкульт СССР… А если и там останутся глухи к нашим просьбам, пойдем к Ульянову в СТД РСФСР или к Шадрину в СТД СССР. Уж они-то помогут… У них даже в Уставе сказано, что они студиям должны помогать… А что?.. До Горбачева дойдем, до Рейгана, до ООН… Им же больше делать нечего, пусть все бросят и покупают нам трубу!..

Размечтались. Из главка пришла резолюция: «В связи с существующим положением вы должны были в начале года дать заявку на базу отдела снабжения ГУКа о выделении вам трубы по безналичному расчету».

Поскольку это не сделано, мол, пеняйте на себя. И намек: не умеете руководить, даже заявку вовремя не послали…

Нахожусь в тяжелом состоянии. Действительно, откуда я мог в январе знать, что в мае понадобится труба?! Но вот умные руководители других театров и студий сумели все заранее предусмотреть, а ты теперь сиди и молчи, раз остался с носом.

Теперь тебе во всех инстанциях первым вопросом будет:

— А вы к нам раньше разве обращались насчет трубы?.. Не обращались. Значит, вам эта труба особенно и не нужна.

Вот тебе и многоопытный! Так «облажаться»!

Нет, надо выходить из положения…

А артисты тем временем продолжают кукарекать.

Вздохнув, начинаем сначала. Пишем письмо-заявку на имя начальника ГУКа с просьбой дать начальнику отдела снабжения ГУКа предусмотреть на будущий год выделение трубы театру при плановых закупках базой музыкальных инструментов. И в порядке исключения просим трубу, которая нам полагается в следующем году, приобрести в нынешнем году, поскольку в следующем году она нам уже не понадобится.

Подписав это письмо, я с содроганием думаю: а вдруг в следующем году мне таки она понадобится? Вдруг, черт меня дери, в каком-нибудь спектакле захочется, чтобы взвыли две сверкающие красавицы?!

Чур! Чур меня, господи!..

Но, к счастью, после такого чудовищного возбуждения приходит трогательное успокоение. Выясняется, что в данный момент на базе ГУКа труб нет. Их не будет и в следующем сезоне. Они будут только в следующем после следующего.

Приходит завмуз. Вид его печален.

— Сегодня кукарекавший артист сорвал голос. С сегодняшнего дня Русско-японская война начаться не может.

Возникает пауза. Дней на пять.

Потому что до премьеры — дня три.

Все срывается?

Как бы не так. Не на тех напали!

Директор, он же художественный руководитель, он же режиссер-постановщик спектакля «Гамбринус», он же — я (!), принимает решение, которое он давно готов был принять, да в последний месяц.

как назло, в театре-студии сидела ревизия, которая внимательнейшим образом смотрела каждую нашу бумажку, проверяла каждую нашу резолюцию, каждую подпись — и при таких сверлящих глазах совершенно недопустимо было давать такое вот последнее распоряжение:

«Выдать начальнику отдела снабжения на хознужды необходимую сумму и списать эти деньги любым способом, а именно — на перевозку реквизита, ремонт костюмов, на что угодно (можно даже сто чеков по пять рублей оформить, если на то пошло!)».

И, наконец, после всего этого труба была куплена.

Без всяких фанфар она заиграла на премьере и играет в «Гамбринусе» до сих пор.

Но… думаете, этим кончилось?

А тогда ответьте на такой вопрос: как мы оприходовали трубу?

А никак. Играет — и пусть себе играет — так мы решили.

И это была ошибка.

Новая ревизия установила, что труба приобретена на общестудийные деньги «незаконным образом».

— Но почему незаконным? — запищали мы. — Мы же свои деньги за нее заплатили!

— Ваши деньги вы можете тратить по другой статье, а на покупку трубы у нас для вас статьи нет.

— Но труба-то играет…

— Нет.

— Как нет?

— Поскольку вы ее не оприходовали, а ее и нельзя оприходовать, ибо нет статьи, по которой вы ее купили, этой трубы, можно сказать, вообще в вашем хозяйстве нет.

Признаться, тут мы все рассмеялись. Действительно, сами посудите, придя к нам на «Гамбринус», — есть там труба или отсутствует?

Однако новая ревизия пишет акт ревизии, который направляется в главк. А там, как говорится, только этого и ждут.

— А мы вас предупреждали! — говорят нам этак соболезнующе, но и не без радостного оттенка. — Мы вам и раньше говорили, что этого делать было нельзя.

Не выдержав, я начинаю выяснять, «чего этого».

— А всего того, что вы сделали.

Вот коренной момент: если бы на каждое «нельзя» мы бы ничего не делали, мы бы действительно не сделали ничего из того, что можно и «невозможно». Мы бы давно погибли, успев только родиться.

— Это мы знаем не хуже вас, — говорит нам главк. — И потому у нас к вам лично очень хорошее отношение. Мы очень понимаем ваши трудности и потому вас строго не наказываем, а только объявляем вашему бухгалтеру выговор и директору начет. А так мы вас любим и желаем всего наилучшего в вашем очень нужном для всего советского театра эксперименте.

— Подождите, подождите! — кричим мы и кладем на стол им некое совершенно новое бумажное изделие нашего совместного производства.

Что это?

Это письмо завмуза.

А что пишет в нем наш замечательный, благородный зав муз?

Он пишет что не понимает, почему такой сыр-бор из-за какой-то трубы. Что тут какое-то недоразумение. Что это его личная труба и он дарит ее театру.

Таким образом, все мигом становится на свои места, и что самое приятное, все эти «места» теперь можно именовать «законными».

Итак, все хорошо, что хорошо кончается.

К тому ж последняя новость. Сегодня пришел ко мне завмуз и попросил флейту.

1990

раньше я, кажется, жил честно и не имел никаких наград. Но вот наступила перестройка, и меня впервые наградили. За честность. Премия была небольшая, всего 10 рублей, но, согласитесь, дело не в деньгах, а в почете.

Жена сказала:

— А твоему другу Эдику дали двенадцать.

— Что с того?

— Значит, он на два рубля честнее тебя.

С Эдькой мы действительно много пережили в застойные времена. И я порадовался за своего коллегу. Ему сейчас деньги нужнее. Он нищий и такой же бессребреник, как я.

Только я об этом подумал, раздался звонок.

— Это из КГБ говорят. Зайдите, пожалуйста, к нам…

Голос был приятный, доброжелательный, но я вздрогнул, начал заикаться, как любой нормальный человек.

— А-а-а…ч-что, собственно, случилось?

— Да ничего страшного. Не волнуйтесь… По телефону не хочется вам говорить…

Ночь я не спал, готовился к разговору на Лубянке. Утром поцеловал жену на всякий случай, взял узелок и пошел.

Оказалось, ложная тревога. В кабинете на шестом этаже меня встретил милый интеллигентный мужчина.

— Мы решили выдать вам значок «Знатный враг народа». Мы очень благодарны вам за сопротивление нам. Если бы не вы, нас бы сейчас разогнали. Кстати, вам большой привет от Горбачева.

Когда я явился домой со значком на груди, жена сказала:

— А Эдика, между прочим, Горбачев принял сегодня в Кремле.

Вскоре перестройка кончилась, но жизнь продолжалась.

Я получил самую престижную после Букера премию Кукера, в то время как Эдька — всего лишь Дыкера, да и то лишь в семи номинациях, из которых в четырех он был вместе со мной, ибо выставился чуть позже, поскольку у меня уже было три Пукера и один Какер, что в элитарных кругах приравнивается шестнадцати Фукерам и пяти Накерам. Я даже не пошел на церемонию презентации этих номинаций, потому что жена сказала:

— Один твой Какер — это почти Оскар.

Но была не права, ибо кто в наше время не знает, что ни один Какер не идет ни в какое сравнение с Пукером.

Зато Эдика наградили Золотой Каской, и он съездил в круиз, получив премию Мафи и право первого удара по морде ногой на Всероссийском чемпионате по контактному карате.

Меня завалили подарками. С космодрома Бай конур прислали сервиз летающих тарелок. Какой-то донор захотел отдать мне свою кровь — я еле отбился, но он все же всучил мне кастрюлю с дымом и сказал, что это «дым Отечества» и я обязан теперь его хранить для будущих поколений. В школе, где я учился, мне решили поставить памятник. Когда я пришел туда, чтобы встретиться с детьми, то увидел, что это наскоро переделанный памятник Павлику Морозову. Конечно, не надо было его тащить из подвала, но все равно приятно…

Затем позвонили с телевидения:

— У нас к вам просьба. Не могли бы вы вручить…

— Кому? — нервно спросил я. — И что?

Они назвали фамилию Эдика.

— Конечно, конечно… — сказал я. — Он мой друг и единомышленник.

— «Серебряный фанфарон» вручается теперь ежегодно за общественную скромность.

Скажу честно, меня несколько покоробило название, но я подумал: а почему все-таки эту премию дают Эдьке, а не мне?.. Ведь я, по-моему, ее не меньше заслужил. Если не больше. Однако не стал задавать лишних вопросов. Сдержался. Из скромности.

Только спросил:

— А почему такое название?

— Это юмор, — объяснили мне. — Нельзя же относиться к наградам всерьез.

Я хмыкнул и в тот же вечер вручил Эдьке «Серебряного фанфарона». На презентации после вручения ко мне подошла какая-то пухлогрудая очкастая дама в мини и сказала:

— Ждем вас завтра на банкете у нас! Хотим вас поприветствовать.

— А вы кто? — спросил я бестактно.

— Общество друзей животных.

Мне хотелось спросить: не считают ли они почетным животным меня, но я не успел ничего сказать, поскольку уже кивнул.

На следующий день я жрал икру, семгу и прочую нечеловеческую пищу и ждал, когда же меня наградят чем-нибудь. Наконец моя знакомая тетка выступила вперед и сказала, что меня здесь знает и любит каждая собака и по этой причине мне вручается золотая медаль с Выставки достижений служебного собаководства. Я выпил водки и внезапно почувствовал, что мне недостает звания чемпиона Олимпийских игр в каком-нибудь легком весе. Когда я с трудом добрался до дома, жена сообщила:

— Звонил твой Эдик. Сказал, что тебя выбрали в Международную академию канатоходцев. Вы летите на Филиппины в пятницу и будете там вместе показывать свое мастерство.

— Но я не умею ходить по канату.

— Не важно. Эдик сказал, что там очень любят русских и рассчитывают на вас.

— Мы шлепнемся. Обязательно шлепнемся.

— Эдик сказал, что от русских иного и не ждут. За это вы оба получите приз — Хрустящую Манилу. Это по сорок тысяч долларов, между прочим.

Да, подумал я, за такие деньги можно пасть с любой высоты. Тем более на Филиппинах, где нас никто из своих не увидит.

Прилетев обратно с хрустящим призом, я обнаружил на столе очередное приглашение. В городе

Сочи, оказывается, этим летом проводится большой кинофестиваль «Всероссийская Халява». Меня звали в жюри. Причем с женой и детьми. Я позвонил в оргкомитет и спросил:

— Ас любовницей можно?

— Нужно, — ответили мне. — Халява оплатит всех, кого вы назовете.

Это были прекрасные дни. И хотя я сам сидел в жюри и не снял в жизни ни одного фильма, на заключительном вечере, который показывали по телевидению на всю страну, моей жене дали премию как «Лучшей жене своего мужа», а любовнице присудили звание «Лучшей любовницы члена жюри». Детей, сволочи, обошли. Детям ничего не дали, поскольку Халява официально была только для взрослых, но в следующем году обещали устроить специальную детскую программу и за счет Госкино наградить всех участников. Ах, господа, сегодня только от настоящего безобразия можно получить истинное удовольствие.

Однако жена осталась недовольна:

— Пока мы тут в Сочи прохлаждались, твой Эдик «государку» получил. А тебе даже Гертруду до сих пор не дали!

— Какую Гертруду?

— Это сокращенно — Герой Труда, забыл, что ли, Брежнева?..

А я и в самом деле стал забывать… К этому времени я уже стал заслуженным шахматистом Калмыкии — это означало, что меня невозможно переиграть, и народным верблюдом Туркмении — это с намеком, что меня невозможно переплюнуть.

— Погоди, — самоуверенно сказал я. — Скоро я новый главный орден получу. Буду первый Петух России.

— А это выше, чем бывший Герой?

— Конечно, выше. Во-первых, он двуглавый. Во-вторых, кукарекает, если завести, в общественных местах. В-третьих, у него гребешки бриллиантовые и хвост из уральских самоцветов!..

Жена ахнула. А я как в воду глядел… Буквально на прошлой неделе мне этот орден президент повесил на грудь. Я блеснул и кукарекнул под бурные, долго не смолкающие, чисто съездовские аплодисменты.

А в первом ряду при вручении сидел и грыз локоть от зависти дружок мой, коллега и единомышленник… Эдик мой, ныне лауреат Шнобелевской премии.

1993

Лежу на диване и думаю, как выжить.

Время сейчас тяжелое — утро, то есть переходный период из эпохи спячки в трудный момент бурного подъема.

Раньше было легко и просто: встал, сходил в туалет, побрился, умылся, что-то проглотил вместо завтрака и поскакал на работу, униженный и оскорбленный. Теперь не то. Теперь нужно трижды подумать: а зачем мне все это нужно?.. Выгодно мне это или не выгодно? На хрена идти вкалывать за бесценок? И вообще — может, лучше остаться в лежачем положении?

Ну, хорошо, встану. А что, собственно, это мне даст?.. Какие дивиденды?

Вот я плетусь в туалет. А кто мне за это платит?..

Тогда зачем мне это действие?.. И какова его конечная цель?.. Что мне ТАМ светит?.. Или не светит ничего?.. Тогда к чему мне этот глупый поход?

Я понимаю, что хочется. Но сегодня нужно уметь регулировать свои желания, научиться отказывать себе в наслаждениях. Надо взвесить, насколько этот поход подготовлен. А то ведь только сил поубавит, а радости никакой. Как в сексе без любви.

С другой стороны, сейчас надо решить: или ты встаешь и идешь в туалет, и тогда у тебя может начаться новая жизнь. Или ты спишь и заживо хоронишь себя.

Сегодня надо уметь делать правильный выбор. Надо рисковать. Прояви волю. Где твоя энергия?.. Ты — марафонец. Стремглав, за полчаса преодолел страшное расстояние… Дошел. Зажег свет. Заперся. Теперь можно расслабиться, чуток отдохнуть… Не бзди.

Да, со стороны, может, кому-то покажется, что тебе полегчало. Но ты-то сам знаешь, что это не так. Как был по уши в дерьме, так и остался… Преждевременные итоги. Сосредоточься. Но не перенапрягайся. Зачем?.. Для чего?.. Только чтобы выбросить из себя все, что с таким трудом накопил?

Ясно, ты делаешь большое дело. А если так, то как ты мог пойти в туалет и не взять с собою спонсоров?.. Ты не можешь делать все только сам, в одиночку. Нужна поддержка. Но ведь спонсор тоже не будет делать твое дело без своего интереса. Чтобы хорошо вложиться, надо хорошо выложиться. Может, сдать спонсору этот гадкий туалет в аренду под офис?.. Лет на десять!.. Конечно, самому придется это время немного помучиться, бегать к соседям, унижаться… Но ведь правильно умные люди говорят: деньги не пахнут!

Может, начать торговать туалетной бумагой?.. У меня ее залежи еще с совковых времен… А ведь это хороший бизнес!.. Страна цивилизуется — значит, потребности в этом дешевом материале в XXI веке увеличит. Особенно на местах. Думаю, с моим высшим образованием, кандидатским званием и тремя дипломами рационализатора это дело как раз по плечу. Справлюсь. То есть сначала справлюсь… Экономия на всем. Никаких лишних движений. Мой дядя, профессор астрофизики, сейчас перепродает жетоны в метро. У моего бизнеса рейтинг будет гораздо выше, чем его маркетинг. Я уже не говорю о клиринге. Но и мне нельзя успокаиваться. Можно век прокуковать сидя здесь. Запершись! Отгородившись от целого мира!

Надо открыть двери. Никаких секретов ни от кого. Пусть все видят, что я не пропал. Я на виду и делаю свое дело честно и по-большому… Могу мир оглушить!..

С другой стороны, нельзя сегодня делать абсолютно то же самое, что вчера и позавчера. Частые запоры не содействуют оптимизму, генеральский геморрой привел к общей депрессии. Жить не хочется, но надо. Все. Финиш. Как говорится, спускай воду.

Теперь, окрыленный успехом, могу приступить к умыванию.

Не спеши. Для начала подумай, а зачем тебе выглядеть чистым?.. Прежде чем отвернуть кран, не горячись, подумай, какую ты хочешь струйку. Сильный напор приводит к ненужному разбрызгиванию. А это не что иное, как разбазаривание отдельных капель, и как результат — неэффективная работа половой тряпки, не поставленной на домашний компьютер. В связи с этим ожидаются дополнительные трудности с приглашенной по контракту для вытирания пола уборщицей.

Держи мыло крепче. Помни: выпустил что-то из рук, тебя все перестают уважать. Но неудача не должна тебя огорчать.

Изловчись, поймай на лету! Хватай!

Трезвый расчет. Стиснутые зубы. Стрельба только на поражение.

Кстати, вместо умывания можно принять душ. Или ванну. Это конкурирующие между собой направления, и ты должен, просто обязан выбрать. Душ в любой момент может сломаться, и тогда ты, намыленный, окажешься в положении банкрота. Ванна более надежна как партнер, но надо следить, чтобы вода не перелилась. Все-таки она женского рода, и ей доверия меньше. Хотя удовольствия может доставить больше.

Но в этом случае есть серьезная опасность: в ванне можно заснуть. Если это сделать с дамой, ваши акции не возрастут. Но если попробовать осуществить с ней, с дамой, небольшой консалтинг, сведя риск партнерства к минимуму, вся прибыль от совместной деятельности делится пополам.

Теперь бритье. Непростая игра с опасным лезвием. Возникает шанс стать киллером по отношению к самому себе.

Максимум осторожности. Иначе — прольется кровь. Много крови. Запятнаешь себя, головорез. Утрешься и с поцарапанной мордой к столу. Пожалуйте на завтрак. Не тут-то было: проси дотацию на глазунью, объясняй, что не можешь жить впроголодь и жрать кашу и макароны по-флотски.

Наше государство бедное, поэтому дотации дает всем. Ну, не всем, а всем, кто просит. А просят у нас, как известно, все.

Примерно через год дотация обязательно придет, и ты позавтракаешь.

Пора идти на работу. Но не торопись. Ведь сегодня неизвестно, что лучше: работать на трех работах или на одной, но за троих.

Сложный процесс выживания, трудное время… А выжить в нем все-таки можно. Даже лежа на диване.

1993

— Кто этот грубый мордатый человек с блатной челкой, закрывающей лоб?

— Писатель. Властелин наших дум.

— А кто вон тот… справа… лысый очкарик?

— Известно кто. Руководитель нашего комсомола.

— Бывший?

— Почему бывший? Будущий.

— А кто эти люди, что пришли в консерваторию в черных рубашках и со свастикой на рукаве?

— Обыкновенные любители музыки.

— Любопытно, они сели в первые ряды. Это чтобы лучше слышать?

— Нет. Это чтобы на них смотрели.

— А вот этот, на которого никто не смотрит… Сидит на углу, читает Мандельштама, играет на скрипке?..

— Бомж.

— Тогда кто вот этот… который двух слов связать не может, кроме мата…

— Министр.

— А эта будка?

— Философ.

— А это личико?

— Тенор.

— Может быть, вы назовете профессию вон того мужика, который пьет пиво и заедает его бананом?

— Козел.

— Ну а этот скот, который схватил женщину за волосы?

— Депутат Государственной думы, кто ж еще?

— Этот толстяк, наверное, банкир?

— Обманутый вкладчик.

— А этот худющий… кожа да кости?..

— Наш миллионер.

— А кто этот старый еврей?

— «Новый русский».

— А этот педик?

— Он еще и критик.

— Интересно бы знать, кто вон та дамочка, что так хорошо улыбается нам с экрана?

— Это прямой эфир из тюрьмы. Дамочка — мафиози.

— А кто тогда этот мрачный дяденька рядом с ней?

— Следователь, который ведет ее дело.

— Ой, смотрите… кто-то летит на воздушном шарике?..

— Уже не летит.

— Ой, смотрите… кто-то кому-то бьет по морде…

— Уже не бьет. Уже стреляет.

— Это киллер?

— Это триллер.

— А кто это лежит в подъезде в луже крови?

— Наш чемпион по неконтактному карате.

— А этот… который выходит из подъезда?

— Чемпион по контактному.

— А такой красивый, похожий на льва, с художественной гривой?

— Директор рынка.

— А такой интеллигентный… с бородкой, в пенсне… на доктора Айболита похож?

— Сотрудник госбезопасности.

— Бывший?

— Бывших сотрудников госбезопасности не бывает.

— А вон тот… как денди лондонский одет?

— Вор.

— Ну а вот этот… смотрите, на мотоцикле гонит… Длинноволосый… Рокер, что ли?

— Какой, к черту, рокер?.. Священник.

— А который с Евангелием?

— Секретарь обкома.

— Бывший?

— Затрудняюсь сейчас ответить.

— Понятно. А кто тогда эта упакованная парочка — он в кимоно, она в бриллиантах?

— Хозяева ларька.

— А в прошлом?

— Колхозники. Свинарка и пастух.

— А эти… с молотком — он, она — с серпом?

— Иностранцы.

— Тогда кто же эта милая, тихая женщина в строгом английском костюме?

— Валютная проститутка.

— Ну а эта древняя бабулька кто?.. Небось председательница секции вышивания?

— Никак нет. Герой-ветеран. Первый командир женской танковой дивизии.

— Расскажите про дедульку рядом с бабулькой… Тоже пенсионер?

— Да что вы!.. Этому человеку двадцать пять лет. Из них три года он работает в шахте.

— А это кто?

— Да никто.

— А этот господин?

— Товарищ по партии Зюганова. Видный коммерсант.

— А этот товарищ?

— Господин из Франции. Знатный диссидент.

— А вон тот… Ну и рожа… Кирпича просит…

— Угадали. Известный строитель.

— А вот эта пьянь… тоже известный человек?

— Очень. Наш великий художник — постимпрессионист. Основоположник вербального квазимодернизма.

— А тот… влезающий в «Вольво»?

— Бармен в казино.

— А этот… вылезающий из «Мерседеса»?

— Банщик в сауне.

— А в потертом пиджаке и кедах на босу ногу?

— Академик.

— А кто этот высокорослый человек с ракеткой?

— Президент страны.

— Ас ним рядом… в трусах с лампасами?

— Его охранник. Генерал армии.

— И последний вопрос: а кто этот идиот, которому кажется, будто он знает, «кто есть ху»?

— Я.

— Бывший?..

1995

Вчера сел в трамвай № 17 969 (ранее № 3), проехал свои 224 остановки, но до работы не доехал. Встретил приятеля, он как раз зарплату получил — 14 миллионов (раньше 120 рублей), купили на нее пару чашек кофе и бутерброд на двоих… Неплохо посидели, поговорили о том о сем, в том числе об инфляции.

Приятель говорит, что инфляция лично его пока не коснулась, но попросил у меня взаймы. Десять миллионов.

У меня в кармане оказалось всего девять, но приятель сказал, что ему до следующей зарплаты хватит, а миллион я ему буду должен.

А что делать?.. Надо помогать друг другу. Инфляция.

Из кафе хотел позвонить начальнику: мол, не ждите меня сегодня, заболел, грипп страшный, да телефон подзабыл. То ли 369-27-43-11-82-16, то ли 369-27-11-43-82-16… Память стала подводить в последнее время. Да и номера телефонные все разрастаются.

Сегодня проснулся утром, стал надевать ботинок — не лезет… Раньше у меня был 41-й размер, нога как нога, не маленькая, не большая. Теперь нога та же, но размер вырос — 41 328-й. С трудом, но натянул.

Пошел на кухню, стал разогревать чай. Вода не кипит. Раньше, глупая, кипела при ста градусах.

Теперь ей надо порядка тридцати пяти тысяч. А где их взять?.. Газ не работает, а счетчик крутится. Пришлось пить холодный.

Включил телевизор. Там четыреста шестьдесят восьмая серия какого-то очередного мыльного пузыря. Раньше я ходил в кино примерно раз в месяц, теперь «движущиеся картинки» круглый год и никуда ходить не надо. Интереса — ноль.

Решил почитать. Лег на диван с книгой, которую недавно купил. На обложке — Достоевский. Думал, роман, открываю, а там афоризм: «Красота спасет мир». И голые фотомодели на каждой странице. Понять можно… Инфляция.

Постучал сосед. Я решил не открывать. Вдруг, думаю, киллер?.. Хотя знаю, что сосед. С другой стороны, почему сосед не может быть киллером?.. Или почему соседом киллера не могу быть именно я?..

В дырочку своей металлической двери вижу — сосед. Он еще раз постучал. Значит, думаю, два киллера. Хотя точно знаю, что один сосед. Но инфляция, кто его знает.

Тут он в третий раз стучит. Я спрашиваю:

— Это кто?

— Сосед, — говорит сосед.

Я собрался с духом и открыл дверь. Все же что-то человеческое и во мне осталось, дал ему соли, хотя инфляция.

Тут сосед, хитрый, улыбается и говорит:

— Спасибо.

И, конечно, вынимает бутылку.

Я спрашиваю соседа:

— Это что же, за какую-то щепотку соли ты мне бутылку ставишь?

Он мне:

— Инфляция, — объясняет. — Очень выпить хочется, а не с кем.

— Ну, давай тогда выпьем с горя, — предложил я. Сосед принял мое предложение, и потом мы приняли оба.

Благо, водка осталась сорокаградусная.

Это значит, есть еще надежда. Последняя надежда победить инфляцию.

1996

Проблем не в том, что у нас не хвата дене, пробл в том, как то, чего не, разделить на всех.

Берем бюдже. Делим. Режем. Обрезаем. То, что оста, идет на культур. Секвестируем обрезки и получа подъе и прогре.

Поскольк ты ниче не получил, они ничего не получили (полностью), а многие получи лишь частично, культур имее то, что име.

Сейча у нас кризи. Многого недостае. Но мы стараем, чтоб у всех было все. Или хоть что-то. Раньше у нас было всё, но не у всех. Теперь у всех ниче, а у кого всё, те — не все.

Культур мы, коне, обеспе. У нас и в новом бюдже на культур выделен доста средств.

Мы понима, что без культур наш обществ не бу нормаль развива. Мы чтим велики традиции Пу и Го, Ту и До, Че и Алексея Макси Горько. Мы за свобо творчества от цензуры, ибо счита: никакого давления на худо. Каждый ху абсолютно сво.

И пусть идет куда хо.

Но многие сегодня недово. Нас часто спрашивают: почему в своей экономической политике в отношении культуры мы применяем так называемый остаточный принцип? Мы отвечаем так: сей час всем тяже. Везде чего-то не хвата. Всюду недостатки, переходящие в недостачи. Те, кто ворует, имеют все. А те, у кого воруют, должны тоже воровать, чтобы жить, как все. Нужна стабиль. Целостность — вот что глав. Без целостности Росси не бу великой ржавой.

В этих уело культур сам должна уметь себя финансир

Дене у государства не. Как быт?

Надо сами уметь доставать де. Но де?

Вот, к примеру, танк. То, что от него оста после нашего обрезания, може пойти на культур. Опыт, правда, показал, что после нашего танка ничего не остае.

Наш пози: культур надо подде. Но чем? Как найти недостаю средст?

Очень про. Казалось бы.

Надо взять деньги, предназначенные на танк, и перебросить их на культур. Поменять танк и культур местами. Поставить культур впереди танка.

К сожале, это сегодня невозмо. Танкисты считают, что на танк им сегодня тоже не хвата. И это правд. Раньше на танк у нас хватало всегда. И у нас была очень высокая культур танка. Танк стрелял.

А сейчас он еляет. Теперь секвестр всем.

Одна пушк. Сорок процентов гусениц. Прорезей нет совсем. Анк не оеспособный. Оевать на ём льзя. А хочется.

Поэтому у меня предложе: давайте все, что у нас есть, опять отдадим этому танку. И тогда у нас вообще не бу культур, а значит, и остаточного принципа.

Кто «за», прошу поднять ру.

Опустили. И протянули но.

1998

Зеленые ворота распахнулись, и мы въехали на территорию секретного объекта.

— Секрета нету, — сказал нам директор фабрики, когда мы зашли к нему в кабинет. — Мы производим генералов для нашей армии. Раньше работали по госзаказу, теперь стараемся перейти на рыночные отношения.

— Что вы имеете в виду? — удивились мы.

— Дело в том, что наших генералов никто не берет. Они никому не нужны. Качество не отвечает международным стандартам. Но сегодня мы перешли на новые технологии и надеемся сбыть нашу устаревшую продукцию.

— Куда?

— В Чечню, например. Там на наших генералов пока есть спрос. Там они еще котируются.

— Чем вы это объясняете?

— Видите ли, наши генералы хороши тем, что совершенно не умеют воевать. Зато умеют продавать и говорить.

— Что?

— Говорить — о том, о чем надо молчать. Продавать друг друга. Они профессионалы в этом деле.

— Скажите, пожалуйста, а сколько, по-вашему, генералов необходимо такой мирной стране, как Россия?

— Взвод.

— Так мало?

— Необходимо сокращать Вооруженные силы.

— Зачем же вы производите так много генералов?

— Необходимо укреплять армию.

— Понятно. А как вы делаете своих генералов?.. Из каких материалов?.. Какие требования предъявляете к своей продукции?

— У нас конвейер. То есть штучное производство, поставленное на поток. Для начала нужна болванка. Затем ее обрабатываем, откармливаем и обшиваем. Генерал хорошего качества должен иметь зычный голос, внушительный вид и дачу.

— Последнее обязательно?

— Не называйте дачу этим словом. Дача для генерала никогда не является чем-то последним. Наш генерал, можно сказать, начинается с дачи.

— Это свидетельство его профессионализма?

— Несомненно. Ведь жить в полевых условиях, под открытым небом надо учиться.

— Кстати, об учениях. Как часто ваши генералы в них участвуют?

— Наши генералы все свои битвы рассматривают как учения. Наука побеждать требует большого опыта и умения проигрывать сражения. Тут нашим генералам нет равных._Ибо никто, как они, не умеет вовремя попасть в засаду, предъявить ультиматум, находиться в окружении и получить за это награды. Особенно прославился один наш генерал, который продал противнику четыре склада оружия и на вырученные деньги купил своей армии немного пожрать.

— Настоящий герой. А как вы транспортируете свою готовую продукцию?

— Надо сказать, наши генералы хорошо упакованы. Мы их пачками отгружаем в любых направлениях на все четыре стороны.

— Случается ли в вашем производстве брак?

— А как же без брака-то… Генерал с отклонениями — норма. А не будь отклонений, такого генерала никто и слушаться не будет. Если он такой же, как все, — зачем он вообще?..

— Логично. И как вы поступаете с бракованными изделиями?.. Уничтожаете?

— Ни в коем случае. Наоборот, присваиваем им знак качества. И направляем в Генштаб, где бракованные генералы проявляют себя наилучшим образом.

— Это как?

— Например, каждый из них может начать войну со слабым противником.

— А закончить?

— Наши генералы созданы не для этого. Ибо неожиданно выясняется, что на войне слабых нет.

— Однако в интересах Отечества надобно уметь заканчивать войны!.. — воскликнули мы. — Хотя бы иногда!..

Директор фабрики нахмурился и произнес историческую фразу:

— Если интересы Отечества не совпадают с интересами генералов. Отечество — в опасности, его надо спасать.

— Вы хотите сказать, что, производя свой товар, вы спасаете Россию?

— Постоянно!.. Кабы у нас не было генералов. Россия стала бы Швейцарией. А мы великая страна. Величие страны измеряется генералитетом.

— Разве?.. А мы-то думали — его отсутствием… Ну, да ладно… Говорят, недавно в одной солдатской бане видели голого мужика с золотыми погонами. Он приклеил их пластырем к плечам. Это ваша придумка?

— Конечно. Должны же как-то генералы отличаться от всех остальных. Некоторым во время купания мы заряжаем в плавки снаряды и пушечные ядра.

— Можно ли такого генерала похлопать по плечу?

— Да, конечно, если только от сотрясения он при этом не выстрелит.

— Верят ли генералы в Бога?

— Сразу в трех. В бога войны — артиллерию. В бога небесного — авиацию. И в бога пехоты — Калашникова.

— Хотелось бы знать: из какого вещества состоят мозги генералов?

— Из серого, естественно. В бою оно принимает камуфляжную раскраску.

— Но мы отметили несколько случаев, когда генералы переодеваются в штатское. Не перестают ли они в этот момент быть генералами?

— В Госдуме перестают. И это печально, потому что Госдума — не баня, где все равны и никто никому не подчиняется.

— Еще вопрос: есть ли среди генералов «дедовщина»?

— Обязательно. Старые генералы издеваются над молодыми.

— Как?

— Как хотят. Это предусмотрено Уставом.

— …?

— Есть такой неписаный военный устав, где первым параграфом значится: уважай старших. А не уважаешь — получай.

— Но ведь это первый признак морального разложения войск!.. Это чудовищное, позорное явление!..

— Не понимаю, о чем вы говорите. Слово «мораль» для военных — самое позорное, самое чудовищное. Наша профессия — убивать. И наши генералы должны быть лучшими в этой профессии.

— Спасибо за честное признание. Могут ли в этой связи наши генералы считаться киллерами?

— Никак нет. Киллеры работают в подъездах. А генералам нужен весь мир.

— Значит, есть шанс получить генерала даже там, где он совершенно не требуется?

— Именно так. Наша фабрика всегда к вашим услугам. Ведь тысячи людей в цехах трудятся для того, чтобы наша Родина была в государственной безопасности. Мы не дадим нашему стратегическому противнику права первого удара. Мы нанесем его себе сами. Для этого и работаем.

С этими словами любезный директор фабрики подарил нам парочку генералов в качестве образцов своей продукции.

Мы выехали за зеленые ворота и тотчас выбросили эти сувениры из машины.

И тем самым рассекретили еще один опасный объект.

1996

За пять минут до расстрела я твердо решил уехать в Израиль.

— Собирайтесь, — сказал мне вертухай. — Прощайтесь с жизнью.

Я подумал: «Все-таки приятно, что теперь они обращаются к нам на «вы». Это, безусловно, наша заслуга. Мы добились этого еще в годы перестройки».

Мы вышли из камеры, и он повел меня по очень темному коридору.

«Дорога к свету, — подумал я, — и должна быть нелегкой».

Коридор тянулся с загибом вправо, затем налево и снова прямо…

«Наш путь извилист, — подумал я, — но в конце концов именно он приведет нас к избавлению».

Вертухай толкнул меня прикладом в спину. Я подумал: «А все-таки Лубянку надо было снести или в крайнем случае передать «Детскому миру».

Вертухай приставил мне к затылку холодный ствол.

«Эх, сейчас бы мороженого и кофе эспрессо!»

Надо сказать, я очень люблю эспрессо в итальянском исполнении. Когда я был в Риме лет пять назад, мне очень понравилось сидеть в кафешках на свежем воздухе и бодрить себя рассматриванием элегантных итальянок, летающих мимо с распущенными волосами на мотороллерах… В эти минуты эспрессо особенно приятен.

— Встать к стенке, руки за голову.

Оказывается, мы уже были во дворе знаменитой на весь мир тюрьмы. Я с удовольствием вдохнул свежего воздуха.

«Жаль, Гайдар с Явлинским так и не объединились. Ведь если бы Гриша был не такой самовлюбленный…»

— Повернитесь спиной! — раздался чей-то голос.

«…всего этого могло бы и не быть!..»

Я повиновался команде. А что можно еще сделать в моей ситуации?! Визу?!

Нет, визу они мне, конечно, уже не дадут. А если дадут, то другую. В иной мир.

Мне было приятно думать о себе хорошо. Все-таки они не сломили меня, суки, не сломили…

— Именем Союза Советских Социалистических Республик…

Это тот же голос начал зачитывать приговор. Значит, у меня еще есть минутка.

Я вспомнил маму, своего школьного учителя по прозвищу Ганнибал, друга Альку, с которым вместе когда-то плавали на теплоходе по Волге, и почему-то целину, которую я зачем-то поднимал вместе со всеми в студенческие годы.

— …к высшей мере наказания.

Хотя чтение приговора закончилось, я попросил, чтобы мне дали все же сказать последнее слово.

— Ну скажи, ладно, скажи, — вяло согласился мой палач.

— Видите ли… — начал я издалека. — Будучи на протяжении всей своей жизни горячим противником смертной казни, я обращаюсь сейчас к Организации Объединенных Наций, Нобелевскому комитету. Совету Европы и другим гуманистическим сообществам во всем мире со страстным призывом приложить все усилия, чтобы покончить…

— А мы что делаем? — мрачно улыбнулся палач. — Мы это и делаем…

— Нет! — воскликнул я. — Вы дадите мне договорить!..

— Да договаривай, ну, договаривай… только быстрее!..

— …чтобы покончить с этой вашей мерзкой практикой уничтожения людей.

Они вскинули ружья.

Мне захотелось плюнуть им в лицо, но я сдержался. Воспитанный мужик, каковым я себя считаю, все-таки должен уметь вести себя с достоинством в любых, даже экстремальных ситуациях.

Поэтому я, как истинно интеллигентный человек, ограничился всего лишь одним матерным словом, да и то про себя.

— Конечно, мы, демократы, сделали большую ошибку на тех выборах… Нам надо было голосовать за Анпилова… «Ведь тогда бы он наверняка не прошел… — подумал я. — С другой стороны, в случае его победы над Ельциным электорат Жириновского перешел бы в аппарат Зюганова, а аппарат президента вообще стал бы электоратом…»

Они милостиво ждали, пока я окончательно приготовлюсь. Я встал в героическую позу.

— Стреляйте, сволочи! — крикнул я. — Всех не перестреляете!..

Раздался залп, но то ли патроны у них отсырели, то ли ружья были кривые и ржавые… Я стоял невредим.

«Все-таки коммунистическую партию надо было запретить, — подумал я. — Может быть, я не прав…»

Тут на середину двора с грохотом выехал танк и направил на меня свое милое моему сердцу жерло.

«А может, и прав», — посетила меня последняя мысль.

Танк выстрелил… и я проснулся.

1996

Вася Дмитриев, член общества «Память» со дня его основания, был приглашен в дегустационный салон, где его угостили шикарным коктейлем под названием «Николай II».

— Как вы делаете столь замечательный напиток? — спросил любознательный Вася, залпом осушив бокал до дна. — Интересно знать его состав.

— Смотрите внимательно, — сказал бармен. — Для начала я беру два пустых стакана, воду и красное вино. Вода — немецкая кровь, вино — русская.

Бармен разлил вино и воду в стаканы ровно по половинке. Затем ловко слил два стакана в один.

— Что я сделал?.. Я женил Петра I на Екатерине I!

— И что получилось?

— Не «что», а «кто»… Получилась Анна Петровна, их дочура, которая, как известно, вышла замуж за немецкого герцога Голштинского.

С этими словами бармен молниеносно вылил полстакана и дополнил остатки чистой водичкой из серебряного ведра, украшенного золоченой геральдикой какой-то баварской фирмы.

Далее он стал быстро манипулировать содержимым стаканов, то выливая и смешивая, то дополняя, и снова смешивая, и снова выливая… При этом бармен сыпал исторически достоверными фактами про брак Петра III с девушкой немецкого происхождения, которая вскоре стала далеко не девушкой императорского звания под именем Екатерины II, про женитьбу Павла I на немочке Марии Федоровне, про свадьбу царя-батюшки Николая I и другой Федоровны, Александры — также немецкой крови…

При этом бармен успевал нажимать на кнопочку своей электронной записной книжечки, считая всякие четверти и восьмушки, устанавливая пропорциональное соответствие воды и вина. Вася с ужасом наблюдал, как по мере увеличения фактографических сведений в одном из царских стаканов воды становилось все больше, а вина все меньше. Мир рушился. Вера падала. Маршировать расхотелось.

Вася, как зачарованный, следил за быстрыми руками бармена, которые вспархивали над стаканами, словно крылья птицы. Экскурс в историю царской семьи продолжался:

— Теперь мы что делаем?.. Мы женим Александра II на опять же немке Марии Александровне… И что получает Россия, несчастная мать-родина наша?

— Что? — стиснул зубы Вася Дмитриев и вперил свой взгляд в бледный стакан. Васе казалось, что ему делают обрезание.

— Россия получает Александра III, в котором, по самым точным нашим подсчетам, одна шестьдесят четвертая часть крови была русская, шестьдесят три шестьдесят четвертых — немецкая.

— Значит? — спросил Вася, сверкнув бешеным глазом. Все внутри его сейчас пело «Боже, царя храни!», но мелодия выходила какая-то модерновая. Не наша какая-то мелодия. С ассонансами.

— Значит, в сыне его, императоре всея Руси Николае доброй памяти Александровиче, невинно убиенном большевиками, символе нашей народности, русской крови всего одна сто двадцать восьмая.

Вася сжал кулаки и бесстрашно посмотрел правде в глаза.

Но увидел всего лишь бармена, который долил воды в светлую и без того жидкость.

А Вася, между тем, жаждал крови, русской крови… Иными словами, ему жутко хотелось вина, побольше вина… А лучше водки.

Ему хотелось сейчас совершить что-то большое во имя России, какой-то подвиг… Например, сокрушить этот дегустационный зал. Зеркало разбить. Или просто ударить бармена бутылкой в лоб.

Однако тот мог ответить тяжеловесным баварским ведром, и Вася сник, подавленный своим позорным бессилием.

— Если бы сын великого самодержца нашего, божьей милостью царя Николая II, последовал примеру отца своего в выборе супруги, — продолжал свое издевательство бармен, — мы бы имели наследника нашего престола — прошу не забывать! — с одной двести пятьдесят шестой русской крови. Вот такой коктейль!.. Будете пробовать?..

— Молчи, жид! — прохрипел Вася Дмитриев. — Слышать тебя не могу!

Через час он пришел с дегустации домой и повесился на форменном ремне, которым всегда раньше подпоясывал свою черную рубашку поверх галифе.

1996

Мы пришли к генералу, чтобы задать ему несколько вопросов по поводу двух его программ — программы-минимум и программы-максимум.

Старый генерал радушно встретил нас, выйдя в халате.

— Это минимум, — сразу пустился он в объяснения. — А когда я надеваю полную форму, все ордена — это максимум. Понимаете?

Мы кивнули.

— Хотите чаю? — спросил генерал. Мы догадались, что это минимум. — Или будем ужинать?

Естественно, мы отказались от этого максимума, чтобы лишний раз не объедать хозяина.

— Когда мы придем к власти, — продолжал генерал, — это будет минимум. А максимум в том, что, придя к власти, мы из нее никогда не уйдем.

Мы хотели кивнуть. Но не успели. Разговорчивый генерал поведал нам некоторые тайны.

— Как минимум мы гарантируем нашему народу карточки. Как максимум — карточки и талоны.

— А товары? — неосторожно спросили мы. — Вернее, продукты и товары?

Генерал засмеялся в ответ.

— Пустые полки как минимум. Как максимум сырок. Один на весь магазин. И главное, — тут генерал сощурился, — максимально снижать минимальные цены.

Мы кивнули. Наконец-то опять цены начнут снижаться, а как максимум — падать.

— Большое значение также мы придаем возрождению духовных ценностей. — Генерал весь светился, как Красноярская ГЭС — минимум. Как лампочка Ильича — максимум. — Так, на месте нынешнего храма Христа Спасителя как минимум будет бассейн, а как максимум — Дворец Советов. Город Пермь будет переименован в город Молотов, а Эстония станет Белоруссией. Но это, как вы понимаете, лишь жалкий минимум. Максимум — повтор венгерских событий в Чехословакии и победоносной финской войны за остров Даманский с Китаем.

— Что вы думаете о нашей экономике? — задали мы невинный вопрос.

Внезапно генерала будто затрясло. Его лицо исказил страшный гнев, хрусталь в шкафу зазвенел, люстра на потолке закачалась.

— Гай…дар! — только и услышали мы, больше ничего. — Рр-ррр-р!

Он стукнул кулаком по столу, стол превратился в груду обломков. Когда припадок ненависти у генерала закончился, мы продолжили беседу.

— Придя к власти, — уже совершенно спокойно заявил генерал, — мы будем следовать принципу «никто не забыт, ничто не забыто» и как минимум отменим историю.

— А что вы сделаете с географией? — поинтересовались мы.

— Волго-Донский канал прорежем к пустыне Аральского моря, а всю тайгу пересадим в торфоперегнойные горшочки.

— Хорошая идея! — воскликнули мы. — Старая, но перспективная.

— Во всем надо иметь научный подход. Особенно к науке. Академик Сахаров будет работать в команде академика Лысенко. А академик Иоффе будет снова послан на картошку вместе с академиком Раушенбахом.

— Это минимум или максимум?

— Не важно, — честно признался генерал и мечтательно добавил ни к селу ни к городу: — Важно, чтобы пятилетки выполнялись за четыре года, а семилетка за пятилетку. Особенно в средней школе.

— Вы считаете, что наш народ готов сегодня к восприятию ваших программ?

— Наш народ как минимум идиот. Нет сомнения, он примет нашу программу-максимум.

— А если не примет?

— Как минимум придется расстрелять две-три сотни демократов. Для этого потребуется максимум рота солдат.

Мы кивнули. Генерал тем временем расфилософствовался:

— Нашему народу как минимум нужен Сталин.

— А может быть, Гитлер? — наивно спросили мы.

— Гитлер — это максимум. Но мне, как патриоту и участнику войны, хотелось бы, чтобы все было наоборот: минимум Гитлера, максимум Сталина.

— Что для этого нужно?

— Прийти к власти, я же сказал.

— Вам кто-то мешает сделать это сегодня?

— Как минимум — вы, журналисты. Как максимум — ваши читатели.

Нам понравилась генеральская откровенность. И нам захотелось сфотографироваться с генералом — минимум на память.

Максимум — на вечную память.

1996

В связи с ростом цен в стране в честь приближающихся выборов многие стали путать, что чего стоит. Бывает, утром идешь — одна цена, днем — другая, а вечером — третья. А случается, третья уже с утра, и тогда вечером она, выходит, уже девятая, а часам к двенадцати ночи уже, глядишь, четырнадцатая.

Идешь по улице, тихий, спокойный, никого не задеваешь, а они перед тобой так и скачут. Дразнят. Прыгают, как сумасшедшие. Что с ними делать? Только одно: вязать их надо, вязать…

В общем, хочется протестовать. Идти на выборы. Или не идти. Но это, говорят, сегодня тоже делают не забесплатно.

Вот в моих руках прейскурант новых цен на протестные действия электората, одобренный съездом блока «За левую победу»:

ВЫХОД НА ДЕМОНСТРАЦИЮ 50 р. за каждый С КАСТРЮЛЯМИ И ПАЛКАМИ: километр шествия

ВЫХОД НА ДЕМОНСТРАЦИЮ 51 р. плюс бутылка на В ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ: троих без закуси

ВЫХОД НА ДЕМОНСТРАЦИЮ В ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ СО СВОЕЙ БУТЫЛКОЙ:

ВЫХОД НА ДЕМОНСТРАЦИЮ В МЕТРО:

ВЫХОД НА ДЕМОНСТРАЦИЮ С ПОРТРЕТОМ ЛЕНИНА:

ВЫХОД НА ДЕМОНСТРАЦИЮ С ПОРТРЕТОМ СТАЛИНА:

ВЫХОД НА ДЕМОНСТРАЦИЮ С ПОРТРЕТОМ ЗЮГАНОВА:

ЗА УДАР ПОРТРЕТОМ КОГО-НИБУДЬ ПО БАШКЕ СЗАДИ:

ЗА УДАР ПОРТРЕТОМ КОГО-НИБУДЬ ПО БАШКЕ СЗАДИ

(в случае промаха):

орден «Знак Почета» плюс закуска «Завтрак туриста» и кусок колбасы за 2 р. 20 коп. (без права передачи)

проездной билет плюс книга воспоминаний наркома Когановича

100 р. и цэковский паек 1921 года

200 р. и цэковский паек 1952 года

5000 р. и цэковский паек 1985 года значок ГТО («Готов к труду и обороне»)

значок БГТО («Будь готов к труду и обороне»)

ЗА УДАР ЭТИМ ЖЕ ПОРТРЕТОМ НЕ КОГО-НИБУДЬ, А СТОРОННИКА ДРУГОГО БЛОКА:

«Яблока»:

«Отечества — Вся Россия»:

ЛДПР:

бесплатная путевка в санаторий «Звездочка» Минобороны в г. Сочи сауна с бывшим членом Политбюро и прибавки к надбавкам зарплат министров времен застоя девочки. Досуг. Апартамент круглосуточно. Бесплатно все, пенсионерам союзного значения — скидка (во всем)

«Союза правых сил»: оплата в баксах на месте произведения удара по Гайдару: по Чубайсу:

по Немцову:

по Хакамаде:

1000 у.е.

100 у.е. плюс участие в сожжении его чучела

1000 у.е. плюс фотография Александра Невзорова с автографом на память

1000 у.е. плюс тайский массаж

ЗА ГОЛОСОВЫЕ ВЫКРИКИ В АДРЕС ПРЕЗИДЕНТА, СОДЕРЖАЩИЕ

одно матерное слово: трешник два: пятерка «каскад»: цена договорная

Примечание. Обозвать Ельцина евреем — ничего не стоит, но «жидом» стоит — за это полагается семидневный круиз по Средиземному морю на теплоходе «Федор Достоевский» (трехразовое питание, культурная программа «Спасай Россию» и «Что для этого делать» — ответственный массовик генерал Макашов, для желающих открыта шоу-дискотека «Бабий Яр» и ночной бар «Освенцим». Принимаются заявки на коллективные посещения).

Помните: чем ближе выборы — тем выше ваши заработки!

1996

Однажды я посмотрел на небо и промолвил:

— Будет дождь.

И был дождь.

Жена на другой день перед выходом на улицу спрашивает:

— Как ты думаешь, зонтик брать?

Я говорю, не думая:

— Не надо.

И была переменная облачность без осадков. Ветер слабый, умеренный. Температура ночью 8–9 градусов. Днем потепление. Солнце. В общем, все так, как было 27 июня 1557 года, когда французский еврей Моше Нострадамус отправил из Салона письмо королю Генриху II, в котором предсказывались октябрьская революция в России, Наполеон, Сталин и Гитлер…

Тут я почувствовал в себе силы небесные, способности неслыханные, а зарплаты за это — никакой.

Стали приходить незнакомые люди — сначала земляки, потом из других городов.

— Батюшка, — говорят, — скажи на милость:

рейс № 319 до Воркуты нынче полетит аль опять отложат?

— Отложат, — говорю. — Не полетит. Даже на звезды не гляжу. Рейс-то аэрофлотовский, никогда вовремя не выполняется, тут и гадать нечего.

— А 514-й в Сочи?

— А этим рейсом я вообще лететь не советую.

И точно. Самолет, летевший в Сочи, приземлился в Хабаровске. Один парень пристал:

— Дяденька!.. Скажи правду, одну только правду. И мне одному.

Я говорю:

— Ладно. Скажу. — А сам думаю: что же он, собака, спросит?

— Скажи, дяденька, доллар… сегодня на сколько прыгнет?

— На четыре пункта, сынок.

— Вот спасибо. А то я, дурак, хотел акции Транссибирского трубопровода или казино в нашем районе купить.

— И что же теперь купишь? — спрашиваю.

— Придется трубопровод. Казино дороже выйдет.

— Ну, с богом.

Одна невеста пришла, плачет.

— Жених, — говорит, — мне изменил.

Я говорю:

— Если он тебе изменил, дочка, ты ему уже не невеста. Не горюй.

Она в слезы еще больше:

— А может, он мне и не изменил… Может, это я ему еще раньше изменила.

— Тогда, — говорю, — дело совсем простое. Он тебе вовсе не жених.

Она:

— Да?.. А как же я тогда… от кого же из них рожать буду?

Я взглянул на Большую Медведицу. Вижу — скособочилась. Говорю:

— Ежели, дочка, ты сама этого не знаешь, отменяй свадьбу.

Она — бултых мне в ноги:

— Спасибо, батюшка… Драгоценный ты наш!

— За что «спасибо»?

— А за то, что спас меня, грешную. За то, что наставил на путь истинный.

И с этими словами отменила сей час свадьбу и сделала аборт.

Вскоре слава обо мне покатилась из уст в уста, по всей земле и ее окрестностям. Я предсказал три землетрясения (в горах), одно наводнение (в квартире) и выигрыш «Мерседеса» в «Поле чудес» за угадывание слова из трех букв. Мною были предупреждены в общей сложности и за короткий срок четыреста банков о нападении рэкетиров и два рэкетира о вызове на Петровку. Я объявил, что в 2000 году начнется третье тысячелетие, в котором главным событием будет проведение Олимпийских игр в Чернобыле среди спортсменов-сороконожек. Я также сказал, что в будущем всеми ожидаемый конфликт на финско-китайской границе не состоится из-за того, что проиранское правительство США его не допустит, послав свой 70-й флот со своей базы из Севастополя в район вооруженного противостояния армий двух дружественных стран.

А в других «горячих точках» планеты — в Чечне, Биробиджане, Ливане, Азербайджане и на Брайтоне — будут продолжены мирные переговоры с боевиками и террористами, которым предложат сдаться без предварительных условий. В ответ боевики взорвут автобус с детьми и попросят коммунистическое правительство Англии выступить в качестве посредника на переговорах об освобождении заложников. И, между прочим, заложниц, которыми, кстати, станут всемирно известные фотомодели Синтия Меркури и Мантия Рэдфорд из украинского города Серпухова.

А что же Россия в третьем тысячелетии? Что будет с ней?

Столицей станет город Берия (бывший Магадан), в Жириновской губернии (бывшая Индия) люди по-прежнему будут испытывать голод. Однако благодаря рыжковским пятилеткам и гуманитарной помощи, которую нам окажет племя няу-няу с бывшего острова Борнео, наша Родина, несомненно, получит хороший шанс войти в четвертое тысячелетие хотя бы на том же уровне, на каком она находится сейчас. Это большой успех нашей страны, население которой после демографического взрыва и нынешних реформ будет насчитывать не более 10–20 миллионов человеческих единиц по переписи 2013 года.

Впрочем, Россия всегда была непредсказуемой, и вполне возможно, что эти прогнозы подтвердятся всего лишь на 90 процентов.

Однако большинство людей все же интересовало не отдаленное будущее, а то, что с нами случится в ближайшие дни.

Меня пригласили на телевидение в политическую передачу. Спрашивают:

— Кто победит на президентских выборах?

Я тотчас отвечаю. Как всегда, не подумав. И как всегда, точно,

— Выиграет Зюганов, а Ельцин останется президентом.

Там все попадали…

— Как так?.. Неужели такое возможно?

— А вот так, — говорю, — помяните мое слово.

На небо уже не смотрю. А чего смотреть, и без него все ясно. Тем более что Меркурий сдвинулся, Кассиопея тронулась, а на планете Рибок, как всегда, все бегают по кругу и играют в теннис баскетбольным мячом.

А вчера ко мне подступили серьезные люди из разведки.

— Вы кто? — спрашивают.

— Я — Нострадамус, — отвечаю. — Меня весь мир знает и все прогрессивное человечество прислушивается.

— А по роже не хочешь? — говорит один.

А другой:

— Предъяви, сука, документы!

А мне и предъявить, если честно, нечего. Паспорт мой еще в прошлом годе украли, когда я к теще в Архангельскую область в вагоне СВ с женою ездил. Обчистили меня всего тогда. Трое мордатых в купе зашли, попросили закурить, а я их и спрогнозировать даже не успел…

— Нету, — говорю, — у меня паспорта. Вяжите, братцы!

И повязали.

Однако ничего страшного. Они ж не знают, что будет всеобщая амнистия, а я-то знаю.

Меня сейчас в тюрьме часто спрашивают товарищи по нарам: что за амнистия? У всех один вопрос… Отвечаю ответственно:

— Всех, кого еще не посадили, посадят. А всех, кого уже выпустили, больше никуда выпускать не будут.

Это я вам говорю, Нострадамус-97

1997

Мы сели в самолет и прилетели на Кудыкину гору. Минут через десять стало кидать в разные стороны, серебристая громадина закачала крыльями, да так лихо, что земля накренилась. Небо провалилось, а сердце захолонуло… Стюардесса вышла в проход и вцепилась в спинку кресла:

— Господа пассажиры!.. Застегните привязные ремни! Командир корабля летчик Тютькин просит у вас извинения за то, что он сейчас пьяный, передает вам привет и желает счастливого путешествия.

Затем она повторила все это по-английски.

Мне показалось, что я ослышался. Нет, воздушный корабль заскрежетал зубами, а потом затрясся всем телом. Значит, стюардесса не оговорилась.

— Позвольте… — сказал один из пассажиров. — То есть как?..

— А вот так. В стельку.

— Но…

— Что вас еще интересует?.. — Стюардесса выкатила огромные свои голубые глаза с поволокой, которые на земле, конечно, были не так заметны, как в воздухе.

— Но… мы падаем!..

— Вполне возможно. Однако наша аэрокомпания честно предупредила вас о некоторых чисто технических сложностях полета, который, между прочим, проходит в тяжелейших условиях. Мы входим в зону стабильности нашей турбулентности.

— Простите… — вмешался я, не выдержав. — Что вы там такое говорите?.. Ведь это же безобразие! Мы хотим жить, а не выживать.

— Да, — согласилась со мной стюардесса. — Но это наша данность.

— Какая, к черту, данность?.. Это преступление! Идти на грозу в пьяном виде!

— Совершенно верно, — улыбнулась стюардесса. — Хуже не придумаешь. Лучше околеешь. Могу предложить французскую парфюмерию по сниженным ценам.

В этот момент самолет ухнул в яму, мы все чуть не лишились дара речи. Многие в ужасе закричали.

— А ну, тихо!.. — строго сказала стюардесса. — Всем оставаться на своих местах до полного… полного…

Она не договорила. Наш самолет кувырнулся в воздухе и врезался в какое-то облако. Начался конец света, именуемый в просторечии разгерметизацией самолета.

— Господа! — закричал я. — Я требую…

— Поздно, — шепнул мне мой сосед.

— Я требую немедленного суда над этим Тютькиным!

Стюардесса захохотала мне в ответ каким-то сатанинским смехом.

— Прекратите дергать команду, — зашипел мой сосед. — Все равно уже ничего не исправишь.

— В самом деле… Дайте господину Тютькину немного времени, чтобы он протрезвел и довел машину до намеченной цели. Не нервируйте нашего командира! — раздался чей-то голос.

Тем временем самолет наш летел носом вниз — вот-вот мы должны были врезаться в землю.

— Все не так плохо, как вы нам рисуете! — сказал сосед. — Посмотрите в иллюминатор — видите, крылья еще не отвалились, мотор пока нормально дребезжит…

В следующий миг мы испытали удар страшной силы. За ним последовал взрыв, нет, серия взрывов.

Я открыл глаза — ноги стюардессы обнимали мои щеки.

— Где мы? — спросил я.

— На Кудыкиной горе, — ответила она. — Какие у вас претензии к аэрокомпании?

— Этот Тютькин… сволочь… жив?

— Что вы его ругаете?.. У человека вчера был день рождения… надо же было как-то отметить… Уважительная причина…

1997

На этой неделе лидер оппозиции встретился с хозяином коррупции. Встреча происходила в теплой обстановке — при температуре 86 градусов — и на высшем уровне — где-то на верхней полке бани, в спецпарилке, в голом виде и с глазу на глаз.

— Поддай, — сказал лидер оппозиции.

Они поддали.

— Мне нужно…

— Возьми — сказал хозяин коррупции.

Они взяли на грудь еще по стакану.

Затем перешли к делу. Для начала лидер оппозиции попросил подцержки на предстоящих выборах.

Хозяин коррупции сказал:

— На.

И взамен попросил смочить веничек. Лидер оппозиции тут же смочил.

— Хочу завтра к Хусейну в гости слетать. Хусейн — хороший человек. Добрый.

И слегка хлестнул хозяина коррупции. Хозяин коррупции сказал:

— Ой… Мне надо тут… один авианосец продать. Ты не знаешь, кому?

— Знаю. Продам.

— Тогда и танки возьми. У меня шестьдесят танков в наличии простаивают.

— Хорошо. Но кто мне тогда за это секретаря контрольного управления уберет?

— Договорились. Но ты тогда Мухамеда в покое оставь.

— Зачем тебе Мухамед? Он преступник, твой Мухамед. Мафиози.

— Ф-фу, не болтай слова, которые не понимаешь. Он дерзкий!.. Ну взял двадцать пять заложников, ну расстрелял одного… Двадцать четыре ведь целы остались.

— Мухамед — плохой человек. Недобрый.

— Добрее тебя. С ним же разговаривать надо. Вот я же с тобой разговариваю. Вы никто с ним не умеете разговаривать.

— Давай, я поговорю. Но сначала ты с ним поговори, чтобы он со мной поговорил.

— Я поговорю. А ты с Прохором поговори…

— Поговорю, поговорю… Но если ты мне дашь с Мухамедом поговорить.

— Я тебе дам Мухамеда, если ты мне дашь Прохора и Авдеича… А лучше Сигизмундыча… Мне очень нужен Сигизмундыч.

— Да Сигизмундыч ничего сейчас не решает. Решает Терентьич.

— Тогда Прохора не надо. Я лучше сразу на Билла выйду. Или на Ли Фуня.

— Ли Фунь — это правильно. Но Ли Фунь мне самому пока нужен. У Ли Фуня хорошие связи с Мчебришвили.

— Мчебришвили уже убили. Нету уже Мчебришвили.

— Как?.. А я и не знал. Жалко Автандила. Хороший был человек. Добрый.

Они помолчали. Скупая мужская слеза смешалась с потом. Так плакать в России могут только сильные мокрые мужчины…

— Ты это… — вздохнул хозяин коррупции. — Обещай мне сначала Тюмень не трогать.

— Перевернись! — ласково сказал лидер оппозиции. — А что у тебя в Тюмени этой самой?.. Нефть?

— Да нет… У меня там Валька живет. В детсаду работает. Очень опасно, говорит, стало. Дети какие-то неуправляемые… За последний месяц — четыре изнасилования. Повариху и трех воспитательниц…

— А я-то тут при чем?

— Дети подвержены всяким дурным влияниям. Ты своими речами всех возбуждаешь — и больших, и маленьких. Валька просила, чтоб ты в этом году в Тюмень не приезжал. Чтоб все там было тихо, понял?

— Ладно, — сказал лидер оппозиции. — За Тюмень ты мне будешь Ямал должен. И Архангельск.

— Архангельск не дам. А Ямал бери. Но учти: он не моя зона.

— Моя, твоя… Зона у нас общая. Вот приду к власти, — мечтательно произнес лидер оппозиции, — и зона у нас на всех будет одна.

— Размечтался. Лучше скажи: ты на чем сидишь? Ты на моем алюминии сидишь.

— А ты на своем алюминии сядешь.

— Если я сяду, ты уже не встанешь.

— Раздухарился. Если я не встану, ты вообще ляжешь.

— Ладно. Я тебе помогу, — сказал хозяин коррупции. — Но и ты мне… Нужно, чтобы твоя Дума сейчас приняла закон о всеобщем беззаконии.

— Сделаем. А ты мне помоги разобраться с этим… ну, как его…

— С министром финансов?

— Да нет. С другим… С этим… ну, с тем, который меня по телевизору недавно публично обозвал.

— Кем обозвал?

— Коммунистом.

— А кто ж ты есть?

— Не надо. Я есть лидер оппозиции. Да, я был коммунист. Был! Но теперь… И не надо меня обзывать, не надо! А то я обижусь… и тебя тоже могу оскорбить!.. Как говорится, ты — мне, я — тебе.

— Нет, — сказал хозяин коррупции. — Сначала ты — мне, а уж потом я — тебе!.. Перевернись!

И поддал жару, бросив полведра воды на раскаленные докрасна камни.

1997

Я вообще-то не антисемит, но очень уж евреев не люблю.

Утром встал, настроение хреновое, дождь, холодно. И все из-за жидов проклятых. Ну, я пошел, взорвал синагогу, сразу потеплело.

Меня, конечно, сразу поймали, спрашивают:

— Ты чего?

Я отвечаю по-еврейски, то есть вопросом на вопрос:

— А чего?

Мне говорят:

— А-ааа, ну тогда иди с богом, озорник.

Я говорю:

— Никуда я не пойду, и вы меня не посылайте. Вы что, не видите разве, как я тут все разворотил?

Мне говорят:

— Ну разворотил и разворотил. А жертв же нет. Так что иди отсюда, и побыстрей.

Я говорю:

— Братцы! Обижаете! Вы должны меня арестовать и по телику семьдесят два раза показать. А ежели не покажете, значит, вы заодно с сионистами.

Мне говорят:

— По телевизору мы тебя покажем и даже сто сорок четыре раза, это не проблема, но в следующий раз, а пока вали отсюда с богом к чертовой матери.

Я говорю:

— Видали таких? Я, между прочим, не хухры-мухры, а синагогу взорвал…

Меня перебивают:

— Ну взорвал и взорвал. А жертв нет, хулиган ты этакий!

Я говорю:

— Да вы соображаете? Ну вы хотя бы обыск у меня дома сделали!

Они говорят:

— Зачем? Мы и так знаем, что у вас в квартире полно взрывчатки!

— Теперь уже поменьше. Я ведь кое-что сегодня потратил.

Мне говорят:

— А вот в этом вопросе мы всегда можем вам помочь. Если вы, конечно, к нам обратитесь.

Я говорю:

— Хоть на этом спасибо. Но вы хоть подписку о невыезде с меня бы взяли. Жалко вам, что ли, хотя бы подписку!

Они строго так мне объясняют:

— Вы нам не указывайте и не учите! Мы сами знаем, что и как, грубиян вы наш дорогой!..

Я говорю:

— Нет, ребята, вы свою работу делаете плохо. Вы меня прямо оскорбляете. Вы будто честь мою хотите уронить. Вы мое достоинство топчете. Не хотите замечать то, что я сделал.

Мне говорят:

— Да поймите, мил человек, ваши действия не носят…

— То есть как не носят? Если жертв нет, то, значит, я уже и ничего не совершил?

— Ваши действия не подпадают.

— Как не подпадают? Ну, вы даете! Сидите тут и с утра до ночи сами небось мацу в три горла хрумкаете!

Они испуганно:

— Нет-нет, что вы! Мы никакой мацы сроду…

В общем, чуть в штаны не наделали. Я осмелел.

— Это кто ж вам поверит! — кричу. — Я ж вас, сионистов-гадов, насквозь вижу, какие вы тут все обрезанные!

Тут они в ужасе просто затряслись, забились:

— Это мы-то? Да вы что? Мы обрезанные? Да никто, никогда, ни за что и ни за чем!

В общем, вижу, начинают оправдываться. Я тогда:

— Хватит жидам потакать! А то, что нет жертв, так это еще поправимо! Эту вашу критику я учту, и мы еще вместе исправимся! Или я что-то не то говорю?

Они:

— То! То! Мы, если хотите, очень вас поддерживаем, несчастный вы наш! Но не в средствах. Ваши средства мы квалифицируем как непрофессиональные. Взять хотя бы ваши взрывающие устройства. Это же чистая самодеятельность! Хотите, мы вам на дом нашего консультанта пришлем. Хороший специалист, денег почти не берет. Ведь если сами взорветесь, это вам дороже обойдется, необразованный вы наш, бедолага-парень.

Я говорю:

— За помощь, конечно, спасибо. Но и оскорблять не надо! А то «не носят», «не подпадает»! Вас ничем не проймешь! Ноль внимания!

Эни говорят:

— Да вы не обижайтесь. И не расстраивайтесь. Просто мы устали от вас. У нас ведь много таких… Взрывают все подряд и с нами даже не консультируются.

Я говорю:

— Это, конечно, нехорошо. Но и вы поймите… Я старался. Готовился. Сделал все, что мог. А вам чихать! Подумаешь, нет жертв.

Они говорят:

— Да мы понимаем. Вы уж нас извините. Но и вы тоже нас должны как-то понять… Были бы жертвы, мы бы тогда бы…

Я говорю:

— Ладно, это вы меня должны извинить, если что не так… я же хотел как лучше.

Они даже прослезились, заплакали. Говорят:

— Вообще-то мы, конечно, не антисемиты, но тоже евреев не любим.

Ну, тут и я с ними заплакал.

1997

Вечером в пятницу ученики третьего класса Гена Рыжиков и Костя Крамаренко вышли из подъезда дома, где они проживали вместе с родителями, и нашли на тротуаре чей-то поломанный игрушечный пистолетик. Как раз в этот момент по темному, пустынному переулку из школы шла их учительница Надежда Гавриловна.

— Руки вверх! — выскочили дети из засады, наставив на нее «пушку».

— Здравствуй, Крамаренко!.. Здравствуй, Рыжиков! Что вы хотите от меня?

Дети переглянулись, повалили, изнасиловали учительницу и сказали весело, по-доброму:

— Вы нас извините, Надежда Гавриловна, но это еще не все.

— Что еще, негодяи?

— Четверка в четверти по математике, — выставил скромное требование Рыжиков.

— И пятерка по поведению в году, — стесняясь, сказал Крамаренко.

— Хорошо. Только, ради бога, не стреляйте. И отпустите меня.

— Конечно, конечно, — сказал Гена.

— Вы, наверное, устали…

— Идите отдыхайте! — добавил Костик. — И помните: мы вас очень любим!..

Учительница заковыляла прочь. А дети, увидев вывеску «Пункт обмена валюты», вошли внутрь, обезвредили часового и забрали несколько тысяч долларов.

— Пойдем в «Макдоналдс» — обожремся! — предложил Костик. — Или лучше «Орбит», хватит до конца жизни.

— Не, — сказал Гена, — я хочу водки! «Смирнофф»!

— Зачем тебе водка?

— Лучшее средство от кариеса!

Пить им было рано. Всего десять вечера.

— Есть у тебя граната? — спросил Костик.

— Ща достанем! — крикнул Гена и напал на стоящего у палатки милиционера. — Ложись и носом в землю, мент поганый!

Милиционер был вынужден повиноваться бандитам. Ибо криминогенная атмосфера в городе постоянно росла, а денег на развитие милиции в государственном бюджете выделялось недостаточно.

— Обидно, — сказал Костик. — Никто не оказывает никакого сопротивления… Может, хоть эта! — Он увидел, как в темноте, от дома к дому, прижимаясь к стенам, ползла старушка. Тащила кошелку с десятком яиц.

— Эй, бабушка! — заржал Гена. — Давай побалуемся! Хочешь, от меня родишь?!

Старушка стала отстреливаться яйцами.

— Окружай ее!.. Заходи слева! — кричал Костик. — Врешь, не уйдешь!

Однако старушка бойко вскочила и вырвалась из окружения. Теперь она стала беженкой, а Гена получил первую боевую награду. От Костика.

В 12.00 дети перебежками заняли новые боевые позиции, чтобы к утру перейти к решающему наступлению.

Не тут-то было. На улицу выехал джип «Чероки», ребята тотчас остановили машину.

— Жвачка есть?

— Нету.

— Тогда вылезай!..

Костик убил водителя, снял с него скальп, отрезал уши, запечатал их в конверт, найденный тут же, на ближайшей помойке, и положил под дверь магазина «Овощи-фрукты». Затем Гена впервые сел за руль и погнал джип по городу куда глаза глядят и метров через двести врезался в столб. Но не сильно. Оба наших мальчика, слава богу, остались живы…

Гена спокойно вышел, достал из багажника запасную канистру с бензином, облил автомобиль и поджег.

Костик радовался огню, как ребенок. Дети прыгали вокруг костра и кричали в ночи:

— Гори, гори ясно, чтобы не погасло!

Город спал, но война продолжалась. Огонь перекинулся на здания, целые районы запылали синим пламенем под красным знаменем. Оказывается, многие дома были просто напичканы оружием и боевиками с боеголовками. Со страшной силой взорвался пивной бар на Партизанском проспекте, оказавшийся крупнейшим в мире складом боеприпасов. На улице Солнечная в кафе «Ромашка» засела группа террористов, объединившаяся плечом к плечу с группой заложников.

В час ночи дети приняли решение взять эту «Ромашку» штурмом.

— За что? — спросил их сторож, которому они дали по ногам в рукопашном бою.

— А за то, — плюнул ему в рожу Гена. — Сколько мы вас просили: сделайте нам ночное кафе-мороженое или хотя бы дискотеку, а вы ни в какую…

— Не любите вы детей! — бросил серьезное обвинение сторожу Костик и проткнул ему живот. — Ох, не любите!

Затем они поймали кошку, привязали к ее хвосту взрывпакет и пустили на мост. Таким образом левая сторона реки оказалась отрезана от правой. Отсюда туда можно было перебраться только на подводной лодке, но ее у ребят под рукой не оказалось. Пришлось переправляться вплавь. Ровно в три ноль-ноль мост был взорван. Разведка выполнила свою боевую задачу по восстановлению мира в этом регионе. Награду за этот подвиг получил Костик. От Гены.

— Ну что, командир, теперь, пожалуй, в казино двинем? — спросил Костик, зевнув. Ему, видно, надоела эта мясорубка. — Хочется отдохнуть!

— Гулять так гулять!.. — мечтательно отозвался Гена. — Полетели!

Казино не ожидало десантников. Спустившись на парашютах, наши ребята сразу уложили на пол охранников, прежде чем войти в полутемный роскошный зал.

Здесь какие-то лысые дядьки мирно играли в покер, длинноногие красавицы вели себя не по уставу, армия крупье, совершенно разложившись, отсиживалась в своих блиндажах.

— Ишь, тыловые крысы! — злобно процедил Костик. — Они тут играют, а мы за них умирай на передовой…

Дети рванули к «одноруким бандитам», но по-настоящему оторвались, лишь когда из автоматов хлынул золотой дождь. Этот звук и послужил сигналом для начала…

— Всем оставаться на своих местах! — раздался звенящий голос Гены, выставившего оружие на поражение. — Все бабки сдавайте в эту вазочку.

И деньги полетели в огромную, величиной со свинью, фарфоровую посудину.

Внезапно раздался выстрел, полностью погас свет.

— Атас!.. — завопил Костик. — ОМОН!

В завязавшейся схватке части Атаманской дивизии планово отступили, остальные сдались.

— Надо бы зачистку произвести! — сказал Гена и произвел зачистку.

— Да-а… — протянул Костик. — И перекурить…

И перекурил. К шести тридцати утра город был полностью освобожден. И только неубранные трупы и развалины повсеместно напоминали о том, что когда-то здесь был мир. Победа!.. На груди ребят весело позвякивали боевые ордена и медали. Костик развернул на пробу одну медаль, она оказалась шоколадкой… Угостил друга. Что ж, самое страшное позади, теперь можно и полакомиться всласть… Съев все свои награды, ребята обнялись и на прощанье от души, по-фронтовому дали друг другу по морде… В знак старой дружбы!

Пела израненная земля. Над городом в клубах солдатского дыма три часа назад вставал рассвет. Пришла пора возвращаться с фронта домой. Прощай, оружие!.. Здравствуй, школа! Здравствуйте, милая, добрая, дорогая наша Надежда Гавриловна!

1998

Кроме себя, к меня ничего нет. Вот почему, когда мое финансовое положение пошатнулось, я принял решение сдать себя в аренду.

— Зачем? — спросила жена.

— Чтобы выжить.

Вскоре в популярной газете было опубликовано мое объявление:

«Сдаю мизинец левой ноги.

Контактный телефон 152-14…»

Жена хмыкнула:

— Это бесполезно. Никто не откликнется.

— Почему?

— Во-первых, он маленький. Во-вторых, кривой. — Мне польстило, что жена помнит мои подробности. — В-третьих, пока не поздно, состриги мозоли — Арендатору это может не понравиться…

На следующий день стало поздно. Утром позвонил Арендатор и буквально через пять минут приехал ко мне на своем «Вольво» для переговоров. Естественно, я не успел привести себя в товарный вид.

Дверь открыла жена.

— Входите, — сказала она с голливудской улыбкой и зачем-то включила свет. — Ждем.

— Ну, показывайте. — Арендатор, молодой человек в длиннополом черном пальто нараспашку и галстуке от Версаче, был вежлив и холоден, как айсберг при встрече с «Титаником».

— Что? — глупо спросил я.

— То, что вы собираетесь сдавать.

Я стянул носок и показал будущему партнеру то, что было обещано в объявлении.

— Маловато, — сказал Арендатор, внимательно осмотрев палец, — и грязновато.

Жена тотчас погасила свет и сказала:

— Не знаю, не знаю… Я уже с ним живу сколько лет, и лично мне нравится.

— Вы привыкли, — бестактно произнес Арендатор. — Вы просто ничего другого не видели.

Что правда, то правда. Жена мне была верна всю жизнь, а этот молодой наглец… мне захотелось ему дать по морде, но вместо этого я почему-то предложил:

— Может, большой возьмете? Или указательный? — Арендатор вынул линейку и стал измерять мой большой палец.

— Какой же он большой?.. Такой же, как мизинец.

Это было уже прямое оскорбление, но я почему-то заискивающе улыбнулся:

— Я могу… Мы можем… сделать рентгеновский снимок… и вы убедитесь… мы вам докажем… В конце концов мы можем все помыть… и тогда…

— Это ваши проблемы, — сказал Арендатор. — Я смотрю, что вижу, и оцениваю то, что смотрю.

— Значит, вам не подходит?.. Жаль. — Я надел носок, на который, когда я нагнулся, незаметно упала моя слеза. Действительно, мое огромное горе невозможно было передать словами. И тут вдруг Арендатор сломался, и наши переговоры пошли совсем по другому руслу.

— Вообще-то я хотел взять всю ногу… Если, конечно, мы договоримся… А мы, я думаю, договоримся!

Это было неожиданное и, конечно, заманчивое предложение. Но я уверенно сказал «нет».

— Почему?

— Видите ли, нога мне пока самому нужна.

Я не слукавил. Сначала, думаю, предложу им то, что лично мне не очень-то нужно. То, без чего сам вполне могу обойтись. Подумаешь, какой-то мизинец… или даже большой… Многие без пальцев живут, и никто не видит, что там у них в ботинке. Но нога… Нет, ногу отдать мне было определенно жалко. И я честно сказал:

— Нет. Ногу я пока не готов.

Это «пока» у меня почему-то вырвалось, но тон был твердый. Так вообще-то и надо вести себя на переговорах.

— Понимаю, понимаю… — ласково сказал Арендатор. — Но вы все же подумайте до пятницы. Я в пятницу вам позвоню.

И ушел. Все эти дни жена пилила меня:

— Ты вел себя просто глупо. Несолидно. Если ты решил что-то сдавать в аренду, надо сдавать. А если ты не решил, зачем попусту терять…

Я перебил:

— Хорошенькое «что-то»!.. И вообще, как ты это все себе представляешь?

— Я тебя представляю на костылях!.. Или с протезом!.. Есть отличные американские протезы, сделанные в Таиланде!.. Их носят десятки, сотни.

тысячи людей!.. Миллионы людей во всем мире живут с одной ногой — и ничего! Ты же сам решил: надо выжить любой ценой, а сейчас почему-то испугался.

— Я не испугался, — буркнул я. — Просто мне жалко.

— Кого?

— Себя, дорогая.

— Эгоист! — сказала жена, заплакав. — А меня тебе не жалко?.. Не жалко? Главное, чтобы ты остался живой!.. А я… я тебя любила и буду любить… Хоть какого!.. Могу и одноногого!

Я был бесконечно тронут этим признанием и промолвил сквозь зубы:

— Хорошо, дорогая, я согласен.

Арендатор будто услышал мои слова. В пятницу он пришел, даже не позвонив. И уже с порога, радостно улыбаясь, заявил:

— Фирма, интересы которой я представляю, надеется, что вы примете наше предложение: за хорошие деньги мы берем и правую.

— Что» о-о? — завопил я.

— Правую ногу тоже. Короче, мы готовы взять обе ваши ноги.

— Простите, но мы с вами так не договаривались!

— Подумайте. Не спешите. Не горячитесь. Взвесьте все «за» и «против». Я к вам заеду в четверг.

Всю неделю мы ругались с женой. Я говорил:

— Ни за что!

Она отвечала:

— Не будь дураком.

— В каком смысле?

— Ну, честно… зачем тебе нужна правая, если у тебя левой не будет?

Я визжал:

— Нет!.. Ты не любишь меня!.. Не любишь!.. Не любишь!

— Давай рассуждать логично. На одной ноге все равно ходить ты не сможешь. Только прыгать. А без двух ног ты будешь ЕЗДИТЬ на коляске… Сейчас есть прекрасные немецкие коляски, сделанные в Корее. На них передвигаться одно удовольствие. Скорость. Маневренность. В них можно играть в теннис и баскетбол на специальных Олимпийских играх!.. Ты станешь чемпионом — я верю!.. Верю в тебя!.. И это лучше, чем всю жизнь шлепать пешком по нашим дорогам на одной ноге!

— Ты серьезно?

— Конечно. Если ты решил выжить любой ценой, надо идти на все. Время такое. Надо уметь рисковать. Уметь отдавать одно, чтобы получать другое.

В словах жены была своя логика, согласитесь. Жестокая, но правда.

— Черт с вами… то есть с ногами!.. Я готов!

Я рассуждал так:

«Конечно, без ног будет очень трудно. Но, с другой стороны, они же не мозги мои просят. А между прочим, зря. Попросили бы — отдал бы тут же за милую душу. Ну, в самом деле, зачем они мне в наше нелегкое время. Впрочем, они и раньше-то не особенно кого-то интересовали, а уж сейчас тем более. Сегодня, когда цены везде только рыночные, я со своими ценностями могу погулять. Конечно, сам-то я дорожу своей головой, но почему бы мне ее не отдать?.. Почему бы не попробовать?.. На кой черт мне она, да еще с моими мыслями!.. Была б пустая, тогда еще можно было бы на что-то рассчитывать, так?.. Гораздо прибыльнее, наверное, предложить им, скажем, ухо… или сдать глаз — он подороже уха будет стоить… Да и смотреть нынче особенно не на что… А лучше всего отдать им какую-нибудь печень… Подумаешь, ерунда какая… печень!.. Ну, печень. Я в нее уже столько водки влил, что и жить не хочется… Одной печенью больше, другой меньше… Зато денег получу за эту прогнившую дрянь целую кучу…»

Мои мысли прервал Арендатор, который явился в среду, а не в четверг и не один, а в сопровождении четырех дюжих молодцов с обрезами.

— Сначала договор! — закричал я. — Я хочу получить твердые гарантии.

Молодцы вытащили обрезы.

— Получи! — засмеялся Арендатор. — А ну, дайте ему гарантии, мужики, и потверже!..

Я ахнул, охнул, завалился на бок и завыл от боли. Потому что почувствовал, как они силой берут в свое пользование все мое самое дорогое, самое сокровенное… То, что принадлежало раньше мне, и только мне.

Мир зашатался. Казалось, все рухнуло. Я успел лишь пикнуть:

— Деньги… Деньги, суки, отдайте… Аванс!

Я понял, что совершенно не владею собой. Внутри меня было совершенно пусто, и эту пустоту хотелось продать как можно выгоднее.

— Какой аванс? Все деньги отданы вашей супруге согласно договору, — наклонился надо мной молоденький Арендатор.

— Это правда? — спросил я, лежа, окровавленный, на полу.

— Да, дорогой. Успокойся. Вставай. Я спасла тебя.

— Каким образом?

— Только что я сдала себя вместо тебя.

— Условия… Что за условия? — простонал я.

— Условия подходящие. Сроком на 49 лет без права передачи другому юридическому лицу.

Арендатор приветливо помахал мне ручкой, а затем, обняв мою жену за талию, вышел вместе с ней на улицу к своему «Вольво», сделанному в Швеции.

Я, конечно, ужасно расстроился из-за этой аренды, но чего не сделаешь в наше время ради того, чтобы выжить.

1998

Недавно я узнал, что некоторые наши критики берут деньги за свои статьи от тех, о ком эти статьи написаны.

Это, говорят, теперь в порядке вещей и, кроме тебя, дурака, уже никого не удивляет. Хм… И я представил…

Вот приходит Белинский к Гоголю и говорит:

— Гоголь, я тебе хочу письмо написать.

— Какое еще письмо?

— Письмо Белинского к Гоголю. Но не простое письмо, а заказное.

— Ну, пиши, — вяло говорит Николай Васильевич. У него как раз сейчас была депрессия, которая всегда возникает у гениев накануне бессмертия.

— Нет, — говорит известный своими революционно-демократическими взглядами критик. — Ты мне скажи, сколько ты мне за это дело заплатишь.

— А сколько ты просишь?

— Вот чудак!.. Я у тебя ничего не прошу. Тебе оно нужнее.

— Это почему?

— Ты, Коля, художник. И большой. Нас с тобой, Коля, в школе будут изучать. Но это потом… А сейчас, Коля, время такое: хочешь стать классиком — плати. Это нынче недешево.

— Да подумаешь! — говорит Гоголь, глядя на мир сквозь невидимые миру слезы. — Мне слава не нужна. Была бы только Русь-тройка да поменьше чичиковых, которые на ней ездят, ею погоняют. России сейчас очень нужен положительный герой и вера в бога.

— Тыща долларов, — говорит наш Белинский, сверкнув глазом.

— За что?

— За то, что я эти твои ошибочные, глубоко реакционные взгляды отрекламирую. Вся Россия будет знать, какой ты, Коля, мракобес. После моего письма с тобой, Коля, никто здороваться не будет!.. Твое поганое имя у всех будет на устах!..

— Мне реклама не нужна. От нее чертовщиной несет! — сказал Гоголь и сел в кресло в позе памятника на Никитском бульваре.

— Могу немного и похвалить. Но это тебе уже в тысячи полторы выйдет.

— Спасибо, не хочу.

— Очень глупо себя ведешь. Коля. Зря отказываешься. А почему? Жизни не знаешь, хотя язык у тебя хороший. Много интересных образов, а философии не складывается. Хоть ты и реалист, Коля, а от реальности далек. Скажу тебе прямо, как Белинский — Гоголю: приблизься к реальности. Коля, иначе тебя и переиздавать не будут! Иди сейчас же в обменник и раскошеливайся, основоположник фантастического нашего реализма!..

— Да нету у меня никакой валюты. Беден я!

— Врешь! — закричал Белинский. — А кто только что по Риму гулял? Кто из Иерусалима вернулся?

— Я там голодал… и здесь, в России, буду голодать, пока не умру.

— Прекрасная идея!.. За некролог я недорого возьму, — пообещал Белинский, уже видя воочию, как Гоголь, похороненный в летаргии, просыпается и переворачивается в гробу. — Твоя смерть — мой хороший бизнес! А что ты кривишься?.. Сегодня рыночные отношения у нас у всех… есть даже такса: ведро помоев — одна цена, тонна комплиментов — другая.

— Зачем ж за помои платить?

— Скрытая реклама. Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь!.. Сегодня за интеллектуальный разнос дают иногда больше, чем за паршивый комплимент типа «блестяще» или «потрясающе». Особенно хорошо идут слова «художественный экуменизм», «постмодернистская вербальность», «виртуальная парагеневтика».

— Ой! — воскликнул Гоголь. — Я и слов-то таких не знаю… Это на каком же языке люди пишут?

— На нашем, — сказал Белинский. — Это все мои ученики, молодые ребята упражняются!

Николай Васильевич усмехнулся и еще туже завернул себя в мокрые простыни. Белинскому захотелось запечатлеть этот момент, но фотография тогда была еще не развита. А жаль. Голый Гоголь в простынях, с этим своим длинным носом — классная, между прочим, могла бы выйти обложка для российского «Плейбоя», а рядом, представил критик, уже и статейка про онанизм классика и женщин, которых у него никогда не было… Да, хорошие бабки на этом Гоголе можно было бы заработать, очень хорош-ш-шие бабки!..

— Слушай, Гоголь, а можешь мне по секрету сказать, сколько ты Федору за этот его гениальный слоган заплатил?

— Какому Федору, какой «слоган»?

— Ну, Федору Михайловичу Достоевскому… он же про тебя сказал: «Все мы вышли из «Шинели» Гоголя»… Ну, здорово же!.. Ну, действительно здорово!

— Не знаю я ни этого Достоевского, ни этого «слогана», — сказал Гоголь, глядя, как трясся от восхищения критик, и подумал: все-таки правы те, кто называет нашего Виссариона Неистовым.

— Ну, ладно, — сказал тот. — Быстро давай пятьсот тысяч деревянных. Я знаю, с тебя больше не сдерешь.

«И какой эрудит! — думал Николай Васильевич. — Таких мало у нас».

— Сейчас все такие, как я, — сказал Белинский, словно читая его мысли. — Очень много великих критиков развелось.

— В каком смысле?

— По-великому берут. Ну, ты ж это все знаешь лучше меня — кто «Ревизора» написал?.. Я, что ли? Вот мы все теперь по твоей комедии и живем!..

— Боже, как грустна наша Россия! — сказал Гоголь запомнившийся ему слоган Пушкина, а про себя подумал: лучше все же дать ему деньги, а то ведь, Неистовый наш, не отвяжется.

Он встал, подошел к камину, вытащил из тайника все свои сбережения и отдал их выдающемуся материалисту, противнику «чистого искусства».

— Пиши письмо, Виссарион. Верю: ты про меня такое скажешь, что во веки веков не отмоюсь. А я… я буду с тобой бесплатно полемизировать.

— Договорились. — сказал Белинский, пряча деньги в спецкарман своего сюртука, где уже лежали кругленькие суммы от Мочалова и Каратыгина — театральная братва все-таки больше нуждалась в паблик релейшнз…

Когда хлопнула дверь и Белинский ушел, Гоголь немного постоял в молчании, соображая, во сколько обошелся Пушкину этот знаменитый посмертный слоган Белинского: «Солнце нашей поэзии закатилось».

— Небось тысчонок пять «зелеными» заплатил подлецу!.. А ведь гениально сказано!.. Дорогого стоит!

Затем он решительно подошел к камину и, умирая от тоски и безысходности, сжег к черту все свои рукописи.

1998

2006

Из цикла «Диалоги на подмостках»

Ночь. На пустую сцену выходит ранее невидимый К.С. Станилавский.

РЕЖИССЕР. Уважаемый Константин Сергеевич!.. Вы незримо присутствуете на наших репетициях и спектаклях. Вы на расстоянии следите за всеми премьерами. Вы знаете о российском театре все, даже больше, чем мы сами. Скажите, есть ли «сверхзадача» у нашего сегодняшнего театра?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Зарабатывать деньги.

РЕЖИССЕР. А какое «сквозное действие» у нас?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Зарабатыванье денег.

РЕЖИССЕР. Жива ли великая русская школа переживания?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Все переживают из-за отсутствия денег.

РЕЖИССЕР. Сегодня в театре много наигрывают, много кривляются.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Это приносит деньги.

РЕЖИССЕР. Много пошлости.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Это приносит большие деньги.

РЕЖИССЕР. Мало искусства.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Деньги грандиозные.

РЕЖИССЕР. Пустота пустоту пустотой погоняет.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Деньги несусветные.

РЕЖИССЕР. Нужна ли нам реалистическая игра?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Только если она приносит деньги.

РЕЖИССЕР. Почему у нас нет великих актеров?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Потому что они не играют за деньги.

РЕЖИССЕР. Почему у нас так много профнепригодных звезд?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Потому что в них вложили огромные деньги.

РЕЖИССЕР. Почему бы эти деньги не вложить в людей искусства?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Это не принесет никаких денег.

РЕЖИССЕР. Но, может быть, искусство стоит того?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Не понимаю, о каких деньгах идет речь. Искусство бесценно.

РЕЖИССЕР. Где современные комедии?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Там, где зарабатывают деньги.

РЕЖИССЕР. А где современные трагедии?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Там, где их не зарабатывают.

РЕЖИССЕР. Как вы относитесь к современной театральной реформе?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Кто-то заработает много денег.

РЕЖИССЕР. Нужна ли нам система Станиславского?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Только чтобы ее продать за деньги Западу.

РЕЖИССЕР. Но, говорят, вашей системой уже никто не владеет?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Система — не деньги. Ею нельзя овладеть.

РЕЖИССЕР. Ну, освоить.

СТАНИСЛАВСКИЙ. То есть превратить в собственность?.. Да ни за какие деньги!

РЕЖИССЕР. Ну, хорошо. Какие театральные критики нам нужны?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Которые пишут о вас за деньги.

РЕЖИССЕР. А какие не нужны?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Которые за деньги пишут не о вас.

РЕЖИССЕР. Нужны ли нам театральные фестивали?

СТАНИСЛАВСКИЙ. С денежными премиями.

РЕЖИССЕР. А как получить премию на таком фестивале?

СТАНИСЛАВСКИЙ. За деньги.

РЕЖИССЕР. А как получают Гран-при?

СТАНИСЛАВСКИЙ. За большие деньги.

РЕЖИССЕР. А где берут деньги театры?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Сдают свои помещения за деньги.

РЕЖИССЕР. Ау кого нет лишних помещений?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Сидят без денег, но не сдаются.

РЕЖИССЕР. Но ведь государство тоже что-то дает?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Это не деньги.

РЕЖИССЕР. Можно ли рассчитывать, что театр в ближайшее время не умрет, что театр выживет?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Будут деньги — выживет.

РЕЖИССЕР. А если денег не будет?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Будут премьеры без денег.

РЕЖИССЕР. Значит, театр все-таки выживет?

СТАНИСЛАВСКИЙ. В конце концов выяснится, что деньги решают многое, но не все.

РЕЖИССЕР. Согласен. Все решает отсутствие каких-либо денег. Тогда — все.

СТАНИСЛАВСКИЙ. Нет, в последний момент деньги появятся.

РЕЖИССЕР. Откуда?

СТАНИСЛАВСКИЙ. Деньги обычно сваливаются с неба.

РЕЖИССЕР. Деньги! Деньги! Деньги! Деньги!.. Где же их достать?

СТАНИСЛАВСКИЙ. А вот этого я не знаю. (Превращается в тень.)

РЕЖИССЕР. Константин Сергеич!.. Вы куда опять пропали? Без вас тяжело. Я вас совсем не вижу.

СТАНИСЛАВСКИЙ. После нашего разговора от меня осталась только тень. (Исчезает.)

Свет гаснет. Сцена опять пуста. Занавес.

2005

— Тревога! — закричал Капитан со своего мостика, и мы все, отдыхавшие после вахты, повскакали с коек в своих каютах.

Всю жизнь я работаю матросом на корабле, который ходит по Волге от Нижнего до Астрахани и обратно. Но такого еще не бывало… Корабль наш начало шатать, левый борт накренился к правому, а правый хлебнул воды…

Оказывается, кто-то невидимый подошел к нашему Капитану сзади и попытался отпихнуть его от руля.

Я заметил: это было как раз в том самом месте, где на берегу, на высоком утесе, когда-то стоял он, наш бывший усатый вождь и учитель.

Капитан, человек бывалый, удержал штурвал. Оглянулся — вроде никого.

Но через секунду — новое нападение. У штурвала началась форменная драка. Неведомая сила ударила Капитана и потащила в сторону. Корабль клюнул носом волну, корма бесстыдно заголилась. Затем нос вздернулся к небу, а корма ухнула в глубину. Так повторилось несколько раз, может быть, поэтому мы опоздали на помощь своему Капитану. Когда мы вбежали в рубку, наш Капитан, связанный, лежал на полу с кляпом во рту. И мы услышали голос Призрака, только голос, ибо говорящий не имел очертаний, но уже имел над нами власть.

— Всем оставаться на своих местах! Слушать мои команды! Под знаменем Ленина, под водительством Сталина вперед, к победе зюганизма!

Я не ослышался. Призрак хотя и говорил лозунгами, но все мы дисциплинированно слушали его речь. Слушали и выполняли. А что делать?.. Сопротивляться?.. Нашего Капитана Призрак выкинул за борт на наших глазах и, по-прежнему невидимый, встал у руля.

С этого момента положение стабилизировалось, на корабле воцарилась старая новая жизнь. Первым делом нас перестали выпускать на берег.

В столовой жрать стало нечего. Потом совсем нечего. Потом нечего стало совсем. Потом нечего совсем нечего, жрать нечего совсем стало.

— Это счастье, — сказал Призрак, и мы все стали целоваться друг с другом и поздравлять с праздниками.

Перед праздниками нам выдали талоны на водку, которые мы использовали как закуску.

Жить стало лучше. Жить стало веселее. А плыть вообще стало не нужно.

Мы месяцами, годами, десятилетиями никуда не двигались, стояли на мели, но по радио «Маяк» объявили, что «стоим на рейде». На верхней палубе установили китобойную пушку и стали ждать появления китов… Покуда киты в Волге до сих пор не появились, мы стали хранить в пушке ворованные друг у друга вещи.

В кинозале каждый день шел фильм «Кубанские казаки» — в память о великом итальянском режиссере Феллини.

Из Москвы приехал лектор Жданов и прочитал нам доклад о Михаиле Жванецком и постановление ЦК «Александр Солженицын — представитель социалистического реализма». Слушатели единодушно одобрили все, что увидели, а зрители единогласно поддержали услышанное.

Режим моей матросской жизни был таков.

С утра боевая и политическая подготовка. Считаем черные полоски на тельняшках и читаем книгу Леонида Ильича Брежнева «Малая земля».

Днем проверяем наличие якоря и пересказываем друг другу прочитанное утром.

Вечером драим пуговицы на бушлатах и переписываем стихи Анатолия Лукьянова, написанные в одиночном кубрике «Матросской тишины». Затем мичман читает нам наизусть стихи Юрия Владимировича Андропова о любви и дружбе. Затем пересказываем стихи прозой, хотя это и запрещено.

Ночью — сон. Во сне разрешается видеть каждому свое. Мне, например, регулярно снится, как я считаю белые полоски на своей тельняшке и — о ужас! — их количество не сходится с черными… В другом повторяющемся кошмаре я пляшу «Яблочко» на концерте художественной самодеятельности вместе с боцманом Черненко, почему-то Михаилом Сергеевичем.

А на Пасху (это новый коммунистический праздник) у нас была такая пьянка, что облевали весь корабль. Стали чистить и, видимо, не рассчитали: от стирки образовалась дырка в левом борту и началась течь.

Призрак сразу же заткнул дыру телами трех моих друзей-матросов и собрал общее собрание пассажиров.

— Среди нас враги! — сказал он. — Признавайтесь!

Все молча слушали, но признались те, кто не хотел молчать.

Их тотчас сослали на необитаемый остров.

— А крестьяне среди вас есть? — поинтересовался Призрак. — А евреи?.. А немцы?.. А татары?.. А чеченцы?.. А греки?.. А калмыки?.. А месхетинцы?.. А корейцы?.. А балкарцы?.. А гагаузы?.. А поляки?.. А ингуши?.. А карачаевцы?..

Вышел один гагауз, да и тот наполовину еврей.

Призрак дал ему орден «За чистосердечное признание» и отпустил на все четыре стороны вплавь до Мертвого моря.

Тут выяснилось, что течь продолжается (трем погибшим матросам присвоили звание героев), но на нее уже никто и внимания не обращает.

— Ну, течет, пускай себе и дальше течет! — сказал Призрак. — Главное, не раскачивайте судно!

И действительно, все привыкли к тому, что течет. Один, правда, диссидент, пытался что-то там такое сказать, но его тотчас отправили в Горький (так теперь называется этот город), чтоб только он нам всем не портил хорошее настроение.

Неожиданно на корабль приехала делегация из стран народной демократии.

Ее встретили, как полагается, хлебом-солью. При этом весь хлеб делегация съела на наших глазах, а соль мы слизали сами, потому как привыкли довольствоваться тем, что оставалось после наших дружеских встреч.

— Нам надо попугать мир, — сказал Призрак и пукнул.

Дело происходило в кают-компании на секретном совещании, на котором было решено нашу посудину сделать подводной лодкой стратегического назначения с ядерным оружием на борту. Для этого одну нашу трубу стали считать перископом и начали по-тихому готовиться к погружению и дальнейшим походам в Ледовитый океан.

— Да здравствует наш серебристый лайнер! — сказал Призрак. — У них «Титаник», у нас «Броненосец Потемкин»!.. Почувствуйте разницу!

Эти слова нельзя было слышать без содрогания. Корабль наш тотчас затрещал и в один миг развалился на куски

Мы все оказались в воде без спасательных жилетов и шлюпок.

— Помогите! — кричали многие матросы, которые за время нашего стояния на мели разучились плавать.

Оставшиеся в живых кое-как добрались до берега. Некоторые до американского. Некоторые до израильского.

1999

Первой в нашей семье начала вооружаться бабушка. Она купила столовый нож шведского производства и сказала, что им ничего не стоит зарезать человека.

— Какого человека? — поинтересовался я.

— Любого, — ответила бабушка. — Сейчас каждая старушка должна суметь дать отпор своему Раскольникову.

Эта в принципе правильная житейская позиция и легла в дальнейшем в основу нашей оборонительной концепции.

Мой сын, к примеру, сразу поставил передо мной вопрос о приобретении пистолета Макарова.

— Зачем? — спросил я.

— Для школьных нужд.

— Тебя кто-то обижает?

— Пока нет, — был ответ. — Но могут.

— Кто?

— Учитель истории, математичка и эта… как ее?.. Гюльнара Мухаметовна.

— Что она тебе сделала?.. Она же заслуженная учительница Российской Федерации, сорок лет преподает, чудесный, добрейший человек…

— Не знаю, не знаю… На прошлой неделе она поставила мне двойку.

— И что?

— А то, что у моей двойки чеченский след!

Сегодня этот аргумент неотразим, я вздохнул и выделил сыну на приобретение оружия деньги из семейного бюджета. На всякий случай. Сейчас надо проявлять бдительность: вдруг сын получит еще одну пару? Тогда эскалацию не остановишь.

Далее меня удивила жена. Она принесла прямо в постель модернизированный зенитно-ракетный комплекс «С-300» и сказала, что это базовая система нашей безопасности.

— Где ты ее взяла?

— Нинка по дешевке уступила.

Я знал эту Нинку. Она работала в военной академии официанткой в столовой, и у нее были хорошие связи с генералитетом, в том числе половые.

— Ты в своем уме? — спросил я, лежа теперь рядом со стволом.

— Когда начнутся бомбежки, ты меня еще вспомнишь!

Но по-настоящему нашей семье повезло, когда дедушка приволок с какой-то свалки небольшой танк устаревшей конструкции, но с явными признаками принадлежности к НАТО.

— Вот… какой-то чудак выбросил на помойку, а я прикатил… Пусть у нас на даче постоит. Мало ли что…

Внезапно мы вздрогнули — появилась информация, что у наших соседей по лестничной площадке лежит под диваном ракета средней дальности с ядерной боеголовкой.

Я тотчас созвал семейный военный совет.

— Есть возможность приобрести крылатый спутник-шпион типа «Лав мыш» (в переводе на русский «мышеловка») с телекодовой связью, системой слежения и подслушивания Мирового океана. — сказал дедушка. — Но денег на него нет.

— А твоя пенсия?

— Ее не хватит. Нужны дополнительные затраты.

— Я могу продать нашу квартиру, — сказала жена.

— Но где мы тогда будем жить?

Вопрос действительно стоял остро.

— Надо на кухне положить мешки с песком, — подала голос доселе молчавшая домработница Нюра. — Я боюсь газовой плиты — вдруг взорвется.

— Окапываться надо. Прежде всего окапываться, — вдруг сказал дедушка. — Мы под Ельней не окопались и из-за этого попали в немецкий котел.

Жена возразила:

— Мы живем на одиннадцатом этаже — тут окопаешься, потом из окопа не вылезешь. Вот если бы мы жили в подвале, как при Сталине…

— Хватит воспоминаний. Сегодня другая война. В обстановке реформ и рыночной экономики, — строго объяснил я. — Раньше мы боролись за мир во всем мирю, и все нас боялись. Теперь мы боимся всех и воюем сами с собой.

Тут вмешалась бабушка со своим столовым ножом:

— Я готова каждый день недоедать, есть отруби за завтраком, отказаться от обеда и ужина, лишь бы мы могли сами, без помощи нашего государства и армии — ей самой жрать нечего! — сбивать самолеты противника типа АВАКС на дальностях 200 тысяч километров.

— Зачем тебе эти дальности? — спросил я. — Соседи живут рядом.

— А вот только тогда я буду спокойна.

— Мама права, — сказала жена. — Нам надо обеспечить преимущество над потенциальным противником на земле, на воде и в воздухе. И чтобы сыночка наш в шестой класс перешел…

На том и порешили. Отдав все свое состояние и сбережения родителей, мы приобрели секретное оружие, позволяющее нам и себя защитить, и других попугать…

Правда, жизнь началась претяжелая. Голод обрушился на нашу семью. Иногда удавалось пожевать сухую корочку, но мысль о том, что мы самые сильные, самые непобедимые в мире, тешила сознание, доставляя всем нам истинное удовольствие.

Вдруг дедушка умер. Мы похоронили его со всеми воинскими почестями — без гроба, в сырую землю. Зато гремели торжественные холостые выстрелы из автомата Калашникова, с которым я теперь хожу в театр, на концерты и в другие места повышенной боевой опасности для жизни населения.

Придя домой с кладбища, я отдал все дедушкины награды нашему коту Фильке, но обнаружил, что он совершенно беззащитен перед любой собакой. Есть идея оснастить Фильку боекомплектом в хвостовой части, усилить зрение приборами ночного видения и ускорить технологическое развертывание лап при падении на асфальт с одиннадцатого этажа. При этом ни одна войсковая система ПВО в мире не будет способна засечь Фильку в его ночном полете.

Но этим планам не суждено было сбыться. Утром пришел милиционер и сказал:

— Ваш сын — террорист. Вчера он стрелял в учителя истории.

— А эта… как ее?.. Гюльнара Мухаметовна… все еще жива?..

— Жива! Жива! — радостно воскликнул милиционер. — Только она сейчас находится в заложницах у школьников младших классов. Они восьмую неделю держат ее в школьном подвале и кормят одними наркотиками.

— Откуда у наших детей наркотики? — удивился я.

— Ваш сын замечен также в наркоторговле, это он снабжает школьников химическим оружием…

Эта новость меня ужасно огорчила. Теперь придется разоружаться.

1999

Ранним утром случилось неожиданное неожиданное. Я по обыкновению открыл кран, чтобы умыться, а из него хлынула, судорожно фырча, какая-то темная жирная жидкость.

— Нефть! — крикнул я так, что жена проснулась.

— Тихо!.. Пусть льется! — сказала она, выскочив на кухню в халатике, и ловко подставила под струю чайник. — Никто не должен знать, что мы открыли этот источник.

— Почему?

— По закону недра Земли принадлежат владельцу территории, на которой они обнаружены. Квартира выкуплена в нашу собственность. Следовательно, юридически мы правы и ни с кем не будем делиться.

Уверенный тон жены на меня подействовал, но на всякий случай я спросил:

— А может, все-таки сообщить куда следует?.. В ГРЭП, в ДЭЗ там какой-нибудь… или в ФСБ, на худой конец.

— Ты сошел с ума. Они же все у нас украдут. Отведут трубу к соседям — и привет!.. Останемся на воде всю жизнь — ты этого хочешь?

Я этого не хотел, а потому спросил:

— И что теперь?

— Откроем фирму «Рашн скважина Интернешнл» и начнем качать! — Глаза жены засветились бесовским блеском. — Для начала я сделаю здесь евроремонт и поставлю в туалете караоке…

— Зачем?

— Я люблю петь, а другого места у меня на это не будет! — сказала жена и сменила чайник на пустое ведро. Оно зазвенело так, как будто в него потекли золотые капли. — Ты будешь тоже работать сутками.

— Что я должен буду делать?

— Переливать. Наливать. И снова переливать.

— Куда?

— В баррели. В одном барреле, я где-то читала, примерно тридцать ведер валюты. Или пятьсот сорок чайников наших рублей. Через месяц упорного накопления ты станешь нефтяным королем, а я твоей половиной акций.

— Дальше?

— Поедем в Таиланд, купим там остров с видом на море и виллу с шестью бассейнами. Искупаемся хоть по-человечески под Новый год!

— Я хочу джип, — вяло поведал я о своей детской мечте…

— А два не хочешь?

— Хочу. Но зачем нам два джипа?

— Стреляют всегда по первому. А мы с тобой будем всегда во втором.

— Как хорошо чувствовать себя в безопасности! — признался я. — А что потом?

— А потом тебя все-таки убьют. Киллер в подъезде. Тут уж ничего не поделаешь! — В этом месте жена коротко всхлипнула.

— А охрана?.. Я возьму хорошую охрану из «Альфы»!..

— Не поможет, — твердо сказала жена. — Нефть — это такой бизнес, в котором смерть является твоим самым надежным партнером. Правда, теневым.

— Ладно. Если уж мне не избежать того, о чем ты мне говоришь…

— Не избежать, не избежать. Хочешь заниматься нефтью — люби и трупиком лежать! — Жена хохотнула и тотчас опять заплакала.

— …тогда скажи правду: долго ли ты собираешься оставаться вдовой?

— Прости, но я не могу сидеть дома одна, да еще с такими деньгами. — Она смахнула слезы и вновь обрела свою красоту. — У меня будет молодой муж. Красавец. Я сделаю его олигархом.

— Это очень опасный путь, — попытался образумить я свою будущую вдову.

— Чепуха… Надо только следить за мировыми ценами на нефть. Чуть что — и Украина без нашего бензина!

— Жаль, — сказал я.

— Кого?

— Украину. Там у меня много друзей. И все на машинах.

— Обойдутся. Гораздо серьезнее возникнут проблемы с Австралией.

— А что там?

— Если наш кран будет давать сбои, там начнется топливный кризис и все их кенгуру замерзнут. Это приведет мир к глобальной катастрофе.

— Неужели твой муж в этой обстановке не придумает, как спасти человечество? — съехидничал я.

— Честно говоря, у меня нет на него надежд. Он купит мне конюшню в Калифорнии, а сам будет безвылазно сидеть пьяный в своем казино на Алтуфьевском шоссе и керосинить.

— Не смей этому молокососу доверять мои лицензии! — потребовал я.

— Что значит «мои»?.. Тебя давно нет в живых. Кто ты такой, чтобы что-то требовать?! Мы все тебя уже забыли!

— Но ведь его тоже могут убить! — воскликнул я, убрал ведро и подставил на его место старое корыто. «Черное золото» продолжало течь из крана, как из рога изобилия.

— Могут. Но к этому времени все наши деньги будут уже в Швейцарии, так что нам ничего не грозит.

— А вдруг эти счета обнаружат?.. Получится мировой скандал…

— Ну и что?.. Я позвоню Черномырдину — он все уладит.

— С кем?

— С Клинтоном, с кем же еще?!

— А если Клинтон не согласится?

— Тогда я сама договорюсь обо всем с Саддамом Хусейном!

— А вот этого не надо! — завопил я. — Этого я не допущу!

— Каким образом? — насмешливо спросила жена. И я впервые увидел ее очаровательное лицо злым.

— А вот каким! — Я решительно закрутил кран.

— Открой сейчас же, дурак. Или… я уйду от тебя… Немедленно! Навсегда!

— Дура, — сказал я весело. — Это была не нефть… Просто какая-то грязь полилась. Водопроводчик где-то чинит ржавые трубы, слышишь?

Мы прислушались к железному стуку, доносившемуся откуда-то сверху, и тотчас помирились, чтобы прожить оставшуюся жизнь в любви и счастье на одной воде.

1999

Диалог на кухне

Муж и жена беседуют сидя за столом.

ОНА. Надо бы его сменить.

ОН. Я тоже так считаю.

ОНА. Вчера он так затарахтел, я в ужас пришла.

ОН. Да не слушай ты его. Пора уж привыкнуть.

ОНА. Сколько он у нас?

ОН. Четыре года.

ОНА. Пусть поработает еще четыре, тогда его можно и выбросить.

ОН. Четыре года — это новый срок. Нужны новые гарантии.

ОНА. Какие еще гарантии тебе нужны?

ОН. Ну… по крайней мере, что он не будет пуст, будет так же полезен, как и раньше.

ОНА. Я в него не верю.

ОН. А я еще надеюсь. Он нам еще хорошо послужит.

ОНА. Его так хвалили, когда он появился в нашем доме…

ОН. Без недостатков. Чистый. Светлый. Легкий на подъем. Просто излучает энергию. Сразу показалось — в воде не утонет, в космосе не сгорит.

ОНА. Мне нравилось, что он «отечественный».

ОН. В смысле?

ОНА. Ну, свой. Родной. На вид — совсем не стареет. И все же… Я хочу, чтобы он был другим.

ОН. Каким?

ОНА. Ну, не таким маленьким.

ОН. А будет большой — будет хуже. Еще больше будет шуметь. «Многоуважаемый шкаф» — это мы проходили. Хватит с нас недвижимости.

ОНА. Я так скажу: лишь бы нас при нем не трясло.

ОН. Надо терпеть. Трясти будет обязательно.

ОНА. Я этого не выношу.

ОН. Чепуха. Потрясет-потрясет — и перестанет.

ОНА. Я заметила: по утрам он холодный, а к вечеру — такое впечатление, будто потеплел.

ОН. Но горячим я его никогда не видел.

ОНА. И хорошо. Зачем ему быть горячим? У него предназначение другое.

ОН. И все-таки… хотелось бы… поменьше этого льда. Нельзя все время быть таким закрытым.

ОНА. Но и открытым нельзя. У него работа такая. Иначе — потечет.

ОН. Это верно.

ОНА. Но вообще-то… если честно… Хоть и надоел он мне, а пусть остается.

ОН. Придется потерпеть еще четыре года. Нового еще надо найти. Нового выбрать не так просто.

ОНА. Главное, чтоб он не сломался. Или чтоб мы его не сломали. Тогда чинить придется. Катастрофа.

ОН. Как этого избежать? Необходимо срочно принять поправки к Конституции.

ОНА. К какой Конституции?.. Как в углу стоял, гак и будет стоять. Свято место пусто не бывает. Что ты на меня уставился? Если мы решим его сменить, этого вполне достаточно. И не надо никакой Конституции.

ОН. Надо. Смена должна произойти законным путем. Вот только денег много понадобится.

ОНА. Ты о ком?

ОН. Я о нашем президенте.

ОНА. Да?! А я о нашем холодильнике.

2000

2006

В Одессу впервые в жизни приехал на гастроли знаменитый тенор. И сразу с вокзала его привезли в филармонию.

— Где я буду жить?

— В гостинице «Красная».

Этот тенор вышел из филармонии на Пушкинскую улицу со своими чемоданами.

— Такси! Такси!

Подъехало такси.

— Куда едем? — спрашивает таксист.

— В гостиницу «Красная».

Таксист, ничего не говоря, погрузил чемоданы тенора в багажник. Сели. Таксист включил счетчик. Тронулись. А через двадцать метров остановились.

— Гостиница «Красная», — говорит таксист. И выключает счетчик. Тенор смотрит: действительно, на доме шикарная табличка «Гостиница «Красная». Приехали, значит.

— Что же вы не сказали мне, что это рядом?

— Я думал, вы хотели с форсом!.. — ответил таксист.

Вот классный пример одесского юмора. Юмора поведения. Юмора жизни. Другой пример. И тоже связанный с филармонией.

Администратор Козак, про которого ходили легенды, какой он остроумный человек, как-то пошел встречать прибывших в Одессу артистов.

Встретил. Спрашивает:

— А афиша у вас есть?

Те показывают афишу.

На ней крупными буквами:

ДУЭТ КУПЛЕТИСТОВ КУКУЙ И КАКАЛОВ

Козак свернул афишу и крякнул:

— Не знаю, какие вы артисты, но фамилии у вас — кассовые!

Наконец, лично со мной был случай — ничего смешнее в жизни своей я не испытывал.

Знаменитый Театр одесской музкомедии прослышал, что я написал мюзикл «Гамбринус» по А.И. Куприну, и пожелал, чтобы я прочитал его на худсовете. Я думал, будет человек десять. Но когда я вошел в фойе, увидел человек сто. На мое удивление директор театра — тучный приветливый дядя — шепнул мне на ухо:

— У нас открытый худсовет. Интерес к вам огромный.

Я начет читать. И даже петь. Без аккомпанемента, но точно те мелодии, которые должны были, по моему мнению, звучать в будущем спектакле! Все номера до единого шли под аплодисменты. Все репризы и шутки под дружный смех присутствующих. Глаза их сияли. Когда я закончил, мне устроили овацию. Впрочем, овация — это слабое слово. Была буря аплодисментов, потом пять минут «скандирка» — когда все встали и хлопали в ритме, как на партийном съезде. Я понял, что мое (с Куприным!) произведение очень понравилось. Затем началось обсуждение, хотя его, казалось, не надо было проводить — все и так ясно.

Первым взял слово председатель худсовета. Он сказал краткий спич. Вот он слово в слово:

— Я потрясен. Мы ждали такую драматургию десятки лет. Наконец-то это настоящий мюзикл, а не опротивевшая нам оперетка. В основе великая русская литература. И спасибо вам, Марк, за то, что вы есть, и за то, что вы для нас сделали.

Затем взяла слово их прима, на вид народная артистка, на самом деле еще и лауреат Государственной премии. Она бухнулась передо мной на колени и возопила:

— Вы — гений!.. Гений!.. Гений!..

Я вскочил и стал ее поднимать. Не тут-то было, она продолжала свое кликушество. Прежде чем она угомонилась, директор строго зашипел на меня:

— Пусть она договорит. Не трогайте ее, только, ради бога, не трогайте!

Артистка тем временем начала терзать свою грудь — огромную, пышную, такие бывают только в Одессе, и больше нигде в мире.

— Я это хочу! — кричала она. — Хочу! Хочу!

С нею, между прочим, никто не спорил. И я в первую очередь. Но она себя вела, как будто у нее отобрали грудного ребенка и она вышла на баррикады.

— Дайте мне это играть!.. Дайте! Дайте! Дайте!

В общем-то, и в этом вопросе у меня с ней не было противоречий. Хотя было немного странно, что с этой просьбой она обращалась именно ко мне, но я, растерявшись, пробурчал что-то вроде:

— Ну, пожалуйста. Конечно, конечно. Я не против.

Она тотчас подпрыгнула и — я ахнуть не успел! — поцеловала меня в губы! Взасос!.. Этакий короткий, но оглушительный на весь театр чмок. Затем выступил секретарь парторганизации.

— Ну, что тут скажешь, — сказал он. — Тут ничего не скажешь. — И сел.

Я спросил тихонечко у директора, сидевшего рядом:

— Что значит то, что он сказал?

— Хвалит, — твердо сказал директор.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Ему очень понравилось. Иначе…

— Что иначе?

— Иначе он бы вообще не выступал.

Далее было еще три выступления. Или мне показалось, что тридцать три.

Все ораторы говорили примерно одно и то же. Но по-разному. Это был один сплошной панегирик.

Ничего подобного в жизни не приходилось слышать. Мне так натерши уши елеем, что в конце самому подумалось: может, они и правы, может, действительно я создал для их театра что-то бесподобное.

Директор будто прочитал мою мысль, взял последнее слово на этом, простите за неточное слово, обсуждении. Он сказал:

— Вы даже не представляете, Марк, что вы для нас сделали. Это переворот в нашей жизни. Отныне история нашего театра будет делиться на две эры, на две половины — до «Гамбринуса» и после «Гамбринуса». Пожелаем же от всего сердца успеха всем нам в этой сложной, но такой прекрасной будущей работе.

Прямо из театра я поехал на аэродром, чтобы улететь в Москву.

Директор вызвал такси и сам лично помогал грузить мои вещи в багажник. Когда такси отъезжало от служебного входа в театр, я оглянулся и увидел директора и других членов худсовета — радостные одесситы стояли стайкой на крыльце и махали мне руками, стремительно уменьшаясь в размерах. Что было дальше?.. А вот что.

Больше я их НИКОГДА не увидел и не услышал. Мне ни разу никто не позвонил из этого театра, не произнес в мой адрес ни слова, будто НИЧЕГО между нами и не было. Удивительно?.. Тот, кто знает, что такое театр, печально улыбнется и скажет: ничего удивительного на самом деле в этой истории нет.

Смешно другое: «Гамбринус» был мною поставлен в другом театре — Театре у Никитских ворот — и, надо нескромно сказать, идет там с немеркнущим успехом второй десяток лет. Но Одесса…

Одесса, пардон, незабываема.

2000

С некоторых пор Дима понял, что он отстает в жизни. Читает книги. Думает о боге. Задается вопросом: куда идет Россия? И вообще, зачем человек живет на земле.

Надо было срочно догонять поколение, но Дима не знал, с чего начать. Он спросил соседа:

— Вань, ты бы что на моем месте сделал?

— Чтобы что?

— Чтобы одичать.

Ваня задумался. А потом ответил, не задумываясь:

— Купи компьютер.

Дима так и сделал. Через месяц круглосуточного сидения перед экраном, с которым он играл в карты, Дима вошел в Интернет и почувствовал первый результат: взял с полки Гоголя и через пять минут заснул, лежа на кушетке, с книгой в руках.

Раньше с ним такого никогда не происходило. Гоголь был любимый его писатель, а теперь… ну разве можно сравнить его шутки, скажем, с интернетовскими анекдотами? У Гоголя все растянуто и не смешно — взять хотя бы эту глупую историю про шинель… кстати, а как в детстве звали

Акакия Акакиевича?.. Вот это действительно вызвало бы смех. Настоящий Кака!.. Ну, надо же!.. Кака!.. Вот это очень смешно!..

— Ты бы еще Гёте взял на сон грядущий! — хохотнул Ваня, когда Дима рассказал ему честно, что произошло. — Этого… как его… «Фауста»!

— А что сейчас мои современники читают?

Ваня опять задумался и опять ответил, не задумываясь:

— Пелекина читают. Соровина. Оксану Маликину. И Наталью Душкину.

— А что еще?

— Счета банковские. Квитанции всякие. Деньги.

— Деньги? Как можно читать деньги? — удивился Дима. — Деньги можно считать, а не читать.

— А ты попробуй! — многозначительно произнес сосед. — Вдруг у тебя получится?

Дима попробовал.

В тот же вечер разложил перед собой на столе купюры разных достоинств и начал их читать вслух:

— Десять… Пятьдесят… сто… — Ему это дело понравилось. — Пятьсот! — с восторгом выпалил он.

Однако скоро чтение прекратилось. Дима понял, что прочел все, что только можно было прочесть в его доме.

«Как мало, — подумал он, — я читаю. Надо больше читать, больше… Только в этом случае я догоню своих сверстников, умчавшихся от меня так далеко».

И действительно, не прошло и полугода после этого решения, Дима собрал дома приличную библиотеку из купюр и мог провести за их чтением уже не час, не два, а целый вечер.

— Пятьсот!.. Пятьсот!.. Тысяча! — шептали его губы. — Тысяча!.. Тысяча!.. Пятьсот!

Получилось раз. Получилось два. Три. Победив в тысячный раз, он почувствовал, что надорвался в гонке, но рванул дальше. От долгого чтения денег глаза его стали слезиться. Вдруг он заметил, что читать уже не может, а если может, то только по складам. Особенно трудно ему давались теперь мелкие купюры:

— Сто… это сто?.. Не понимаю, что это? Это сто?… Или это что?.. — брезгливо спрашивал он сам себя. — Ага… пять-де-сят. Понял. Всего пять-де-сят.

Десятку он вообще не мог прочесть. Уж очень какие-то мелкие деньги для его глаз… Можно сказать, и не деньги вовсе. Добил Диму телевизор.

Из-за постоянного нажимания кнопок на пульте пальцы Димы обросли мозолями. А после нескончаемого просмотра новостей по всем каналам он вдруг заметил, что ногти его проросли когтями, а грудь стала волосатой, как у обезьяны.

— От этих передач я зверею! — пожаловался Дима Ивану. Но тот только хмыкнул.

— Чаще в сауну надо ходить. А то ты совсем, я вижу, бескультурный.

В сауне, среди тамошних хищников, Дима чувствовал себя своим. Вскоре он купил себе шикарную загородную клетку с бассейнами и кустами, из которых можно было рычать. Однажды он спрыгнул с ветки и взял в руки камень. Это был прогресс.

«Боюсь, как бы меня не пристрелили этой зимой, — думалось ему. — Охотников много!..»

С Ваней он уже не встречался. Дружить с ним было не к чему, да и само слово «дружба» он уже позабыл. Общался он теперь только со львами да саблезубыми тиграми, сидевшими в своих офисах. А любовью занимался исключительно в «джакузи» с парой-троечкой русалок, так же, как и он, имевших получеловеческий облик. В эти счастливые мгновенья ему казалось, что он не только догнал всех, но и перегнал кое-кого. Русалки смеялись, плескались, били хвостом по воде, а потом Дима жарил их на сковородке или ел сырыми, с кровью, хватая куски. Однажды ему захотелось почитать. Как раньше.

— Штука. Штука. Штука. Штука. Шту…

Он не успел дочитать.

Раздался выстрел. Откуда-то из темноты.

Тотчас в глазах Димы зажегся ослепительный свет, и он подумал… О боге. Куда идет Россия. И вообще — зачем человек живет на земле. А потом все исчезло.

2000

Есть у меня старый дружбан, Леха зовут, не виделись мы лет сорок.

Вместе в школе учились, а тут встретились на пляже, оба в плавках, глаза горят, сердце стучит, хочется гору свернуть, да нет ее поблизости, одна река.

— Давай, — Леха говорит, — сейчас эту реку переплывем.

— Давай, — говорю я. — Только зачем?

— В знак нашей дружбы.

Ну прыгнули мы в воду с мостков. Но сначала выпили. У Лехи бутылка была. Да и у меня бутылочка. Так что реку переплыть для нас — плевое дело. Правда, Серебрянка в том месте, где мы прыгнули, была не шире Волги у Самары. Но и не уже.

Вот плывем. Метров пять проплыли, я вижу: Леха тонуть начал. Меня это сразу насторожило.

— Ты че, Леха?

— Да я плавать не умею, — говорит Леха. — Забыл тебе сказать.

— А чего ж поплыл?

— В знак нашей дружбы, я ж тебе объяснил.

Объяснить-то объяснил, а сам уже пузыри пускает.

Я тогда к нему поближе и спрашиваю:

— Может, вернешься?

Он мотает головой и тотчас опускается совсем под воду. Я тогда его за волосы и — себе на плечо. А он, дурак, еще сопротивляется.

— Погоди, — говорит. — Я сам.

Ну сам так сам. Ловлю его, подонка. Он рычит:

— Ты меня до середины только дотащи, до середины, понял?

Я ему:

— Вернись сейчас же, Леха. Я тебя прошу. В знак нашей дружбы.

Он мне в ответ приказным тоном:

— Тащи, я тебе сказал. Или что, у тебя сил больше нет, слабак?

Вот наглец. Сам плавать не умеет, а меня оскорбляет.

Но у меня выхода нет, я его, собаку, еле дотащил до середины реки.

Тут он говорит:

— А теперь брось меня. Брось, я сказал.

Я ему:

— Не брошу.

— Брось.

— Не могу бросить.

— Можешь. Ты все можешь.

— Не могу.

Начинаем, как мальчишки, драться в воде. Смотрю, он хорошо плавает, хорошо, падла, держится на речной поверхности. Я спрашиваю:

— Леха, ты че?

А он с ухмылкой:

— Это я тебя на дружбу проверял. Хотел узнать, что ты за человек. А плаваю я лучше тебя.

— Ах ты гад! — говорю я, а сам чувствую — у меня плыть дальше нет никаких сил. Начинаю хлюпать.

Вдруг под меня подныривает Леха и подставляет плечо.

Тащит. Тащит. И снова тащит.

А как десять метров до берега осталось, спрашивает:

.— Может, вернешься?.. В знак нашей дружбы?..

…Через час, отдохнув, мы плыли обратно, смеясь и совершенно самостоятельно. Вышли на пляж. Расстались. И я подумал: «Наверное, еще не увидимся лет сорок».

Эх, Леха. Друг, называется.

2001

Началось с того, что жена сказала, не помню, про кого:

— Я б его расстреляла.

Мнения разделились. Я ей:

— Нет, расстреливать, конечно, надо, но гуманно, как в Америке: инъекцию в ногу — и привет.

Тут вмешался дед:

— В какую ногу?.. Я б ему эту ногу сначала оторвал, а потом голову отрубил.

— Голову рубить нехорошо, — отозвалась теща. — Не в Средневековье живем.

— Почему нехорошо?.. Ты ж курице голову рубишь — и ничего. А иной человек хуже курицы.

— Но бывает, и курица хорошая. Ей бы еще жить и жить, а ее раньше времени прихлопнули. Цыпленок тоже хочет жить. А не в бульон.

— Ты еще яйцо сырое пожалей.

— И пожалею. — сказала теща. — Как подумаешь, что это неродившееся живое существо…

— Так сразу его на сковородку или в кипяток — за милую душу!

— С волками жить… — поморщилась теща и пошла на кухню делать рубленые котлетки из мяса молодого ягненка.

Пришел сынок из школы, вступил в разговор:

— Я бы эту училку повесил.

— За что?

— За ноги. Пусть трое суток хотя бы перед школой повисит

— А что она тебе сделала?

— Трояк по химии в четверти вывела. И еще предупредила, чтоб я свойства серной кислоты выучил. А чего учить, я их и так знаю: вот плескану ей в лицо — и она узнает!

— Но она тебе все же трояк поставила. Не пару!..

— А за пару я ей ртути в сумочку налью.

— Дурак ты! — сказал дедушка. — Тебе язык надо вырвать, внучек. Если хочешь отомстить, подойди сзади и дай пустой бутылкой по башке — и готово дело!.. Зачем химию примешивать?!

Пришла тетка в гости и — сразу о политике:

— Министра экономики — четвертовать, министра финансов — утопить, а министра здравоохранения с Останкинской башни сбросить.

Я спрашиваю:

— А может, лучше министра финансов сбросить, а министра здравоохранения четвертовать…

Она говорит:

— Можно и так. Но министра экономики не будем забывать.

Я говорю:

— Да мы не забудем. Если утопить не удастся, давайте его просто с работы снимем и на пенсию нашу нищенскую отправим.

— Хорошо, — говорит тетка. — А потом все же его катком следует переехать. Ради справедливости.

Тут включили телевизор, а из него посыпались новости:

— В Чечне пленному солдату уши отрезали и в конверте прислали командиру части.

— В Сибири шестерых детей поймали и сожгли в канализационном люке.

— А в Германии вообще двое договорились, что один другого съест. И съел.

Последняя новость меня как-то обрадовала: все-таки не только у нас дикие нравы, но и в Европе. Это говорит о том, что у нас общая цивилизация, хотя культура разная.

У нас все же идеалы гуманизма еще живы. У нас народ гораздо добрее.

2001

Приходит ко мне сосед. Жалуется.

— Мне вас заказали.

— Кто? — спрашиваю.

— Дед Пихто, — отвечает.

— Сколько?

— Что?

— Сколько я должен тебе заплатить, чтобы ты меня не убивал?

Сосед задумался.

— Триста, — говорит и в глаза не смотрит.

— Тебе не стыдно?.. В прошлом году ты же сто просил.

— Жизнь подорожала, — говорит. — Это раньше считалось: жизнь — копейка. А сейчас за одну в три раза больше берут.

— Это я вздорожал, я… Это моя жизнь кому-то стала больше нужна, а не вообще…

— Да, — сосед чуть не заплакал. — В прошлом годе вы, можно сказать, ничего не стоили. А сейчас у вас, знамо дело, рейтинг повысился.

Ишь, грамотный какой… Слова знает!.. «Рейтинг»!.. Ты б еще про мой интеллект сказал. Про мою вменяемость, адекватность и толерантность.

В общем, заплатил я ему. А на следующее утро поехал на работу в офис. Там у дверей встречает меня мой охранник:

— Андрей Васильевич, вы меня извините, но мне вас взорвать поручили.

— Кто?.. Дед Пихто?

— Он самый.

— Ну, взрывай, голубчик.

— Это как же, Андрей Васильевич?! Мы же с вами сколько лет вместе проработали.

— Сколько? — спрашиваю.

— Пятьсот, — говорит.

— Ну, это ты, брат, загнул. Мне триста — красная цена.

— За триста я не буду. То есть буду, но — взрывать.

— Взрывай, сволочь ты эдакая. Какой же я был идиот, что тебя на работу взял.

— Вот именно. А сейчас дураков нет. Пятьсот — это минимум. Сейчас у нас другая такса.

— Черт с тобой, — говорю. — Бери пятьсот, и чтоб я спокойно хоть недельку жил. Мне с тобой, голубчик, уже противно торговаться, пес поганый.

Он взял деньги и уже не приставал ко мне. Только молча продолжал охранять.

Но недолго я жил спокойно. Ближе к обеду открывается дверь, вламываются ко мне в кабинет четверо в масках.

— Вызывали? — спрашивают и явно хотят убить.

— Руки вверх! — кричу, а сам ложусь под стол и оттуда по ним очередью из автомата. — Ложись, гады!..

Они сразу все полегли.

— Пощади, командир, — кричат. — Не видишь разве — мы в старых бронежилетах.

— И что?

— А то, что они все, что можно, от любого автомата пропускают. Всей командой убедительно просим не стрелять.

— Ну, это уж как у меня получится, — говорю. — На то вы соединение антитеррора, чтобы ничего ни от кого не требовать.

— Вас поняли, — отвечают. — Прием. Но какой прием?.. Сколько?

— Кладите на стол тысячу, — говорю, — и убирайтесь.

— Бери, командир, четыре — по куску за каждого, — только не трогай. У нас еще одна сегодня спецоперация.

— То-то, — говорю. — Быстро ползком к двери — и по одному исчезайте, чтоб я больше вас у себя никогда не видел!..

— Спасибо, командир. А ты кто, командир?

Спрашивают, а сами отползают.

— Дед Пихто, — говорю я и прячу автомат под свой стол, на который, между прочим, ставлю табличку: «Стол заказов».

2002

Мне надо было войти в самолет, но на моем пути встали проверяющие.

— Вы звените, — сказали мне.

— Извините. — сказал я.

И вынул из карманов мелочь.

— Очки снять. Нож выбросить.

— Какой нож?

— Которым вы можете зарезать пилота.

— Я? Возьмите.

— Бросайте. А молоток?

— Какой молоток?

— Которым вы трахнете стюардессу.

— Не собираюсь никого трахать.

— Тогда что там у вас?

— Это… зажигалка. Немецкая. Подарок.

— Хотите поджечь самолет?

— Господь с вами… Я не хочу…

— Дайте.

— Не дам.

— Тогда мы вас не пропустим.

— Нате.

— Еще что?

— Не знаю.

— Но вы опять звените.

— Звеню.

— Вам надо перестать.

— Стараюсь. Но у меня пока не получается.

— У вас там что-то… с чем-то.

— Это пряжка. Со штанами.

— Снимите.

Я снял.

— Пройдите.

Я прошел.

— Назад!

Две собаки, рыча, бросились ко мне.

— Наркотики! У него наркотики! — услышал я восторженный крик.

— Да нет же! Это семечки. Три штуки. Затерялись на дне кармана.

Собаки лениво отошли от меня.

— Международная аэроконвенция. Провоз русских семечек за границу запрещен.

На глазах у проверяющих я съел семечки, чтобы не сорить в здании аэровокзала. Но продолжал звенеть.

— Какая-то железяка на вас. Медь?

— Обручальное кольцо! — радостно возопил я. — Золото! Снимаю!

— Нефть?.. Напалм?.. Какие другие взрывоопасные вещества пытаетесь провезти?

— Ничего я не пытаюсь.

— Тогда почему в ботинках?.. Снять немедленно. Носки тоже.

— Ка-ак?.. Босиком?.. В самолет?

— Новые правила. Буш договорился с Путиным. Бывает, террористы прикрываются носками.

— Но хорошие носки не звенят! — воскликнул я.

— Это у вас. А опытные террористы сейчас научились делать педикюр. Для конспирации. Это что у вас?

— Авторучка.

— Чтобы воткнуть в горло штурману?!

— Какая чушь!.. Что вы такое говорите?

— А почему вы в парике? — неожиданно спросила меня одна проверяющая красотка с чудесными ножками, торчащими из-под военной мини-юбки.

— Это мои настоящие волосы! — похвастался я своей лысиной.

— Не снимайте. И подойдите к начальнику смены.

Я подошел. Начальник осмотрел мою голову. Я даже испугался: вдруг он тоже скажет «снимите!..». Но он сказал лишь таинственное:

— Норма.

Чем даже немного обидел меня.

Но когда я вернулся к проходу, мне показалось, что я зазвенел еще громче.

— Зуб, — признался я.

Проверяющие стали елозить металлоискателем по моей щеке.

— Да у вас вся челюсть вставная!..

— Что же мне делать? — заскулил я.

— Оставьте дома. Или сдайте в багаж и задекларируйте как ценный груз. И запомните: ваша пустота — гарантия вашей безопасности.

— По-моему, я уже не звеню.

— Но какой-то стук мы все же слышим.

— Это сердце.

— Нет, это радиация.

— Что-о-о?

— Стучит серебряная фольга на вашей визитке в левом кармане пиджака.

Я тотчас порвал эту чертову визитку в клочья.

— Все?

— Нет, не все. Какие-то хрипы.

— Это, наверное, легкие.

— Где-то что-то у вас скрипит.

— Это старость.

— Посторонние звуки — первый признак аварийной ситуации.

— Не радость.

— А теперь выньте руки из карманов!

Я вынул.

— Заложите их за спину!

Я заложил.

— Проходите!

— Ура-аа!

— Шаг влево, шаг вправо — будем стрелять. Ваше место — такое-то. Пристегнуться. Не вставать. Не курить. Предупреждаем: во избежание нарушений режима полета в нашем туалете оборудованы подглядывающие устройства…

«Все мы у бога в компьютере! — подумал я. — И лишь бы не было войны!..»

Через несколько часов я приземлился в свободном мире. Местный секьюрити долго смотрел на мою фотографию в паспорте. И тут я не удержался и неудачно пошутил:

— Здравствуйте. Меня зовут Бен Ладен.

Тотчас сработала автоматическая система национальной безопасности страны — в воздух были подняты истребители, президент прервал свой уик-энд и выступил по телевидению, в Афганистане разбомбили еще одну гору, где, по данным разведки, я прятался до прибытия сюда.

На меня надели наручники, и сейчас я нахожусь в тюрьме в ожидании смертной казни.

К этому надо добавить, что звеню я теперь круглые сутки без перерыва, но почему-то никто в мире не слышит моего звона.

2003

Пошел я тут на преподавательскую работу, не подумав. В смысле не думал я, что за эту работу так много платят. Меньше, чем нищим подают. Но больше, чем нищие просят.

Впрочем, требования немалые — лекции, семинары, экзамены и на студенток не смотреть.

Я не думал, что это так трудно.

Я думал: ну, расскажу им то, что знаю, и все.

Оказалось, надо рассказывать и то, что не знаешь. В этом случае они даже лучше слушают.

Вообще-то они умом дерзкие, можно позавидовать. Но можно и пожалеть. Когда наглость восхитительна, она перестает быть наглостью и становится как бы непосредственностью, граничащей с идиотизмом, без которого жизнь была бы совсем безрадостной.

Я это понял, когда еще на вступительных экзаменах собеседование с абитуриентами проводил. Проверял их на то, чего у них нет. На интеллект то бишь.

Честно говоря, я был тогда потрясен.

Нет, я, конечно, ожидал, что они чего-то не знают. Но я не думал, что до такой степени.

Вот я спрашиваю одного своего будущего студента:

— Кто ваш любимый композитор?

Он тотчас лихо отвечает:

— Бетховен.

Я обрадовался. Какой, думаю, умный, продвинутый мальчик. Задаю на радостях вопрос:

— А какие произведения Бетховена вы слушали?

Молчание. Я даже расстроился.

— Ну, как же, молодой человек, — говорю я расстроенный и оттого несколько витиевато, — вы говорите «Бетховен» и не знаете ни одного его произведения?.. К тому же вы же пришли на собеседование… Следовательно, могли бы про себя догадаться, что после вашего столь твердого и быстрого первого ответа может тут же последовать мой следующий вопрос, на который обязательно нужно будет тоже ответить?

Молчание опять. Абитуриент обмяк, погрузился в какие-то неведомые мне глубины мысли.

Тут я даже немного разозлился.

И, разозленный, но внешне спокойный, сдержанный, как кремень, говорю:

— Ну, хорошо. Не можете назвать ни одного произведения своего любимого композитора — пусть это будет результат вашей забывчивости. Или волнения. Но я тогда вправе задать вам еще один вопрос: а что вообще вы знаете о Бетховене, кроме незнания его произведений?

Вижу, парень оживился. И говорит:

— У него что-то с ушами было.

Я чуть со стула не упал.

— Что же у него, у Бетховена, было с ушами? — спрашиваю, вытаращив глаза.

— Рак, наверное! — отвечает мой собеседник, не моргнув.

А я на этом ответе заканчиваю собеседование и с криком «Вы — приняты!» начинаю свою преподавательскую деятельность. Не подумав.

2003

Прихожу к врачу на рынок. Он меня должен осмотреть.

— Идите сначала в кассу, сначала заплатите, а я потом для вас разденусь, — говорю я.

Он пошел, пришел, показал квитанцию, я разделся.

Он меня стал слушать. А бесплатная прослушка у нас запрещена.

Он еще заплатил. Потом говорит:

— Вам рентген нужен.

Ну, нужен так нужен. Только плати. Выкладывай, если ты хороший доктор.

Он мнется. Денег, видно, жалко. Я говорю:

— Кончай жадничать. Здоровье дороже. Ничего нет бесценней моего здоровья.

Он кивнул и дал деньги.

После рентгена меня повели на анализ мочи. Я там немного заработал, потому что мочи было мало. Врач говорит:

— Теперь кровь.

Тоже мне, испугал!.. Да за такие бабки я не то что кровь, я все с тебя спущу, вампир в белом халате. Давай деньги, ирод.

Он долго рылся в кошельке. Наконец, сунул приличную сумму. Затем покраснел весь, напрягся и сообщил самое неприятное:

— К сожалению… Вам нужна срочная операция.

Я ко всему был готов, но не к этому.

— Может, можно обойтись? — спросил я вкрадчиво.

— Нет-нет… У вас все запущено. Требуется хирургическое вмешательство.

— Ну, и как же мы решим этот вопрос?

— Я заплачу. Не беспокойтесь. «Зелеными» вас устроит? — Врач побагровел от нахлынувшего на него стыда.

— Устроит, отчего ж не устроит. Только мне нужна отдельная палата. С телевизором и чтоб окна на солнечную сторону.

— Все за мой счет! — закричал врач. — Все давно уплачено. Вы уж простите.

…Когда меня выписывали, врач бежал за мной до самого выхода. У ворот больницы он схватил меня за локоть:

— Произошла ошибка. Мы вырезали вам не то, за что платили. У вас был простой насморк.

— Сколько же я вам должен за это лечение?

Он назвал цифру, от которой теперь я всю жизнь буду здоров. Пришлось заплатить доктору. И я ушел с его рынка.

2004

В школе я был стабильным двоечником, но закончил с золотой медалью. Купил ее на Старом Арбате, аттестат зрелости подделал, так что образование у меня есть. Гораздо хуже с девчонками. Была, правда, у меня одна драная кошка в подъезде, но она царапалась, когда я ее пытался душить. Даже обвинила меня в попытке изнасилования, а я ее так любил, так любил, что лишь кастрировать хотел. Она сказала, что я изверг. А я не изверг, просто люблю животных больше, чем людей. Люблю их ласкать, а потом мучить. За это меня прозвали юным мучуринцем. В общем, после школы я еще примерно годик проваландался на любовном фронте — голодный солдат в чине секс-генералиссимуса, а как, извините, припрет, как дойдет до этого дела — дезертир!.. К тому же надоело быть у жизни в заднице, что делать — не знал, работать — не хотел, но мать заставила: поди, говорит, рядом с рынком в мясной магазин, там требуются рубщики мяса. Ну, я пошел, мне понравилось — а что? В руках топор, кости трещат, кровь течет — удовольствие. Да еще тебе за это деньги платят!

И вот однажды, ближе к ночи, приходит к нам с заднего двора мужик один с рынка и просит помочь. Я спрашиваю:

— А за сколько? Деньги вперед!

Он выкладывает приличную сумму и подмигивает:

— Надо наш рынок очистить.

— От кого?

— От вегетарианцев.

Я тогда про них где-то что-то слышал, но, честно говоря, никогда живьем не видел. Поэтому спросил: кто такие? А мужик мне подробно объяснил.

— Это, — говорит, — наши злейшие враги. После рахитов.

— А что плохого они нам сделали?

— А от них проходу нет на нашем рынке. Заняли все ряды. Сплошь овощи и фрукты. Ананасы и бананасы.

— Может, бананы?

— Ага, — говорит, — бананы и ананасы. А еще мандарины, арбузоны и всякая другая папайя. Тонны! С грузовиков всякой хурмой торгуют, а говядине нашей места нет. Все киви да киви, а родной свинине тесно. Что ни палатка, то бабка с дедкой торгуют репкой. И вообще надоели они нам своими чесночными запахами. Надо освободиться от их тлетворного воняния.

Я говорю:

— Давно пора. Наконец-то. А то пичкают наш народ этой своей зеленью. А наше мясо за рубль уже не продашь!

— Вот-вот. Ты парень, я смотрю, понимающий. Не возглавишь ли боевой отряд мясников?

— Возглавлю, почему бы не возглавить? Я ведь и обезглавить могу. Но только скажите мне, как вегетарианца от невегетарианца отличить?

— По внешнему виду, — объясняет мужик, — его нутра. Распорол ему живот и смотришь, чего там у него в нутре… А там у него исключительно растительная пища должна быть, которая разлагается по причине его гнилой натуры.

— Понял, — говорю. — Разрешите теперь вступить с этими гадами в прямые рыночные отношения.

— Вступайте! Но только помните: я к вам не приходил, поэтому ничего не говорил. Вы меня не знаете, поэтому я с вами не знаком. Вы все сами и без меня, а я где-то вдалеке, но параллельно!

И исчез. А мы в воскресенье в два часа пополудни собрались у входа на рынок — каждый со своим топором. Вошли в торговую зону. Смотрим, кто, где, кем и как, кому за что, когда и почему не заплатил. По моему сигналу начали крушить ряды и палатки. Тут какая-то бабка кричит:

— Что ж вы делаете, скоты?!

То есть она обозвала нас потенциальным мясом. Ну я тогда и рубанул… Моему примеру последовали подражания. Это была победа. Впервые в истории рынка на всех лотках лежало мясо, и ничего, кроме лежалого мяса. Очистившись от вегетарианской нечисти, мы стали регулярно тренироваться в бывшем павильоне морепродуктов, где ели трофейную икру ложками и заедали сладкими трюфелями — любимым кушаньем наших злейших врагов. Нас стали бояться и узнавать издали: мясники надели сапоги и черные рубашки, чтобы кровь была лучше видна: красное на черном. Также понравились нарукавники со знаком «череп и кости вегетарианца», в этом виде мы сфотографировались для газет и журналов, которые дали нам бесплатную рекламу: «Бритоголовые узколобые овладевают рынком». По Интернету я провел несколько пресс-конференций (мой файл и электронный адрес теперь знает вся страна: measo sobakl.ru — от слова «рубить»).

— Как вы могли убить старушку с петрушкой? — чаще всего спрашивали меня журналисты.

— Топором, — честно отвечал я, — с одного замаха.

По телевизору меня показали по всем каналам двенадцать раз в день, чаще Путина и Киркорова. Я также выступил на форуме «Молодежь мира. Перспективы развития», где меня тепло освистали, когда я сказал, что «мы будем из вас котлеты делать и жарить на сковородке». Успех был необыкновенный. Однако к концу месяца нас стали забывать. Пришлось всей командой пойти в консерваторию. Там скопились сплошь одни вегетарианцы. Когда мы уселись в первых рядах, дирижер, бедный, разволновался, палочку уронил, оркестр разъехался, мелодии никакой, сумбур вместо музыки, но мясники искусство уважают — затопали ногами, и все. Пальцем никого не тронули. Ни одну скрипку не подожгли. А как хотелось… Нам важно было показать, что мы здесь — свои люди, что музыка для всех, а не только для избранных. Что мы сюда в любой момент можем опять прийти и навести наш порядок в их нотах. Через неделю мужик приказывает:

— Теперь футбол. Надо западную трибуну поломать.

Я говорю:

— Это запросто. Я запад не люблю. Запад уделаем. Западло.

Уделали. Но нам тоже досталось. От милиции ихней, вегетарианской. Меня схватили в числе других, поволокли в отделение… Я думал, судить будут, мы станем героями, годика четыре дадут, чтоб мы ели одну эту ихнюю вегетарианскую пишу… Так нет, откуда ни возьмись явился какой-то адвокат и разрушил все наши надежды, сказал, что мы — временные хулиганы, нас не надо опасаться, что на самом деле мы честные и добрые мясовики-затейники, что у нас было детство тяжелое, что мы одинокие, а это профессия у нас такая кровавая, тянет рубить… В общем, все испортил, всю биографию…

Как только нас отпустили, мы сразу в кабак. Там, за столиком, у нас с мужиками происходит серьезный разговор, который мне бы не хотелось озвучивать. Но теперь можно.

— Дело к тебе. Хотим избрать тебя фюрером нашей новой партии.

— Какой партии? — спрашиваю под дурачка, будто не знаю какой.

— Партии Мяса. Есть такая партия!

Я без колебаний соглашаюсь, потому что мясники не колеблются.

Вскоре состоялся наш Учредительный съезд, на котором я выступил с погромной… извините, с программной речью.

— Соратники! — сказал я. — Мой любимый цвет красный. Но если кровь смешать с черным, получится коричневый. Было время, когда мяса у нас не было даже на рынках. Люди изголодались, и мы дали им то, чего они так хотели, стоя в очередях.

Народ пойдет за мясом, то есть за нами, и впредь. Но теперь наши топоры — в надежных руках. Под знаменем мясизма-топоризма вперед до полной победы над вегетарианской нечистью! (Бурные, продолжительные аплодисменты. Крики: «Да здравствует наш фюрер!» и «Спартак — чемпион!»)

В заключение на съезде были приняты мои предложения — раздать патроны, победить на выборах, создать фракцию в Государственной думе, а затем всех вегетарианцев цивилизованно отправить на постоянное место жительства в Антарктиду, на их историческую родину.

Съезд встретил эти слова овацией, а страна — минутой молчания, переходящей в вечное.

2004

Репортаж из будущего

Недавно в Колонном бункере при Центральном Доме работников просвещения крематориев был проведен «круглый стол», по священный памяти Гитлера, выдающегося изверга рода человеческого, внесшего огромный вклад в историю России, особенно в ее нечерноземную часть.

В президиуме видные черносотенцы, знаменитые подлецы и именитые сволочи — те, которыми гордится страна, ветераны антисемитизма, «молодая гвардия» и «наши современники», люди нашего «завтра», стоящие одной ногой в прошлом и уверенно шагающие ею в будущее. Это живые «памятники» и те, кто уже давно должен был сгореть в геенне огненной, но остался кадить и чадить, продолжая начатое Гитлером дело, застрельщики всего нового и душегубы всего самого,

Доклад сделал лектор по распространению, специалист по языкознанию, отметивший, что разница между фашистской и фашиствующей державой — маленькая. В частицах.

Именно поэтому каждый участник «круглого стола» мог бы сказать о себе словами поэта-антифашиста:

— Я счастлив, что я этой силы частица!

Далее докладчик сказал:

— Сегодня со всей очевидностью становится ясно: многие годы мы недооценивали Гитлера, а Сталина переоценивали. Теперь по просьбам трудящихся справедливость будет восстановлена. Вот почему теперь предлагается вместо «зиг» кричать «зюг-хайль» и ходить по собственным квартирам только гусиным шагом. За неподчинение — расстрел.

Затем начались прения. Житель Смоленска, специально приехавший на встречу, рассказал собравшимся о ручьях крови, которые текли по старинному русскому городу после боев на его улицах, причем еврейской крови там текло много меньше, чем русской.

— Это наводит на мысль, — сказал представитель Ярославской области, — применять принцип пропорционального представительства и в других областях.

Представитель Жириновского указал, что его хозяин надел на свою голову фуражку «тельмановку» исключительно в знак уважения к вождю германского нацизма, много сделавшего (тюрем) для коммунистов Германии.

— Отныне зовите меня Адольфович, — просил передать Рольфович, — ведь цели у нас одни, а средства одни и те же.

Германские гости показали чьи-то не имеющие национальности кости. Наши капээсэсовцы не остались в долгу. Представитель Колымы отметил высокое качество бараков Освенцима по сравнению с бараками сталинских лагерей.

— Мы строили и будем строить их впредь — по-ленински, — сказал он, — всерьез и надолго. — И добавил: —А у немцев нам надо «учиться, учиться и учиться».

Эти такие до боли знакомые с детства слова прозвучали, как всегда, к месту. Участников «круглого стола» пришли приветствовать юные пионеры-скинхеды.

— Бей жидов, спасай Россию! — обратился к ним с проникновенным призывом председатель.

— Всегда готовы! — дружно, по-пионерски откликнулись юные орлята, соколята и прочие сукины дети, идущие маршем на смену старым молодчикам. Было приятно смотреть на их новую траурную форму — черные рубашки и красные галстуки.

Наступили торжественные минуты вручения социал-национальных премий.

Представитель Гестапо вручил приз «Золотые наручники» (сделанные из зубов жертв нацизма) представителям НКГД, пообещавшим в ответном слове крепить колючей проволокой дружеские связи «между нашими организациями». Почетную геббельсовскую премию получил представитель журналиста Незазорова «за умелую пропаганду национал-социализма под видом патриотизма на постсоветском телевидении». Лауреату было поручено написать новый дикторский текст к фильму Ромма «Обыкновенный фашизм».

В свою очередь, доктору Геббельсу (посмертно) был подарен исторический текст доклада Жданова о Зощенко и Ахматовой (в подлиннике).

— Ваш патриотизм — квасной, а наш — на пиве! — так образно высказался германский гость, представивший себя как «белокурую бестию» образца 33-го года. — После него всегда хочется помочиться!

Этот юмор был по достоинству оценен гоготом присутствующих, лаем собак и показательным писанием в лицо воображаемому партизану.

Затем воображаемый партизан был по-настоящему расстрелян.

Талантливое шоу продолжили Мюллер, Штирлиц и их подчиненные из обоих ведомств.

Большое оживление в зале вызвала демонстрация новых орудий пыток — миниатюрные (на 200–300 посетителей) печи крематориев, работающие на компьютерах в строго коммунистическом режиме трупного складирования «один на всех, все на одного». А также новейшие газовые камеры, оборудованные под всеми любимые комфортабельные бани с ваннами «джакузи» и уютными душевыми с приятным удушающим запахом.

Эти интересные новинки продемонстрировали сотрудники секретного КБ НКГД, ранее специализировавшиеся на примитивных карцерах.

Сотрудники Гестапо высоко оценили опыты своих коллег из другого лагеря и показали в действии новую виселицу, действующую автоматически. Завидев еврея, эта виселица сама набрасывается на свою жертву, накидывает петлю, и через мгновение абрам оказывается вздернутым.

Бурные, долго не смолкающие, чисто съездовские аплодисменты.

Виселица складная, удобна в применении не только на улицах и площадях, но и в квартирах, на дачах, в трамваях, автобусах и метро.

И действительно, теперь, применяя новые современные технологии, можно резко увеличить пропускную способность людских потоков через конвейер смерти, следуя известным лозунгам «Все для человека. Все во имя человека» и «Каждому — свое».

Не менее бурными аплодисментами, криками «Ура» и здравицами в честь Усамы Бен Сусейна встретили участники «круглого стола» появление в зале его Представителя, призвавшего давить евреев по всему миру. Недодавленных он просил приехать в Тегеран, где им будет оказан соответствующий (Бухенвальду) прием.

Это выступление специально транслировалось на Израиль по каналам спутниковой связи и траекториям советской ракеты «СКАД».

Однако самый большой успех выпал на долю Представителя газеты «Послезавтра», который принес на «круглый стол» немного мацы и пояснил, что он только что из синагоги, где у него состоялась дружеская встреча с террористами, готовящими взрывное устройство к ближайшей субботе.

— Для нас это будет настоящий еврейский праздник! — заверил бритоголовый. — И мы бы хотели, чтобы этот праздник удался.

В заключение участники «круглого стола» хотели спеть на немецкий манер «Волга, Волга, муттер Волга!», но почему-то получилось чисто по-русски — «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллее!».

Тут же было принято решение об организации коллективных экскурсий по местам и местечкам боевой славы для всех желающих увеличить свое «жизненное пространство».

Первая поездка, конечно, к Бабьему Яру. На автобусах, в сопровождении наших опытных гадов. Простите, гидов, которые покажут воочию, что никакого холокоста не было.

Далее планируется посещение Сталинграда штурмовиками дивизии «Мертвая голова» совместно с участниками «круглого стола». Сразу после их идейного братания — вторичный штурм города-героя, затем банкет на Мамаевом кургане и факельное шествие перед домом Павлова.

На этом участники «круглого стола» свободно разошлись по своим штаб-квартирам и виллам.

В тот же день группа хулиганов из числа недорезанных демократов, стоящих круглосуточно у Вечного огня, обратилась к Президенту страны с очередным предложением запретить в России деятельность шовинистических и профашистских организаций и лиц.

Президент в очередной раз принял Обращение к сведению и возложил свой очередной венок к могиле Неизвестного солдата.

2005

Всю жизнь мечтал я снять кино по рассказу Ивана Сергеевича Тургенева «Муму» и вот решился, наконец, представить заявку на «Мосфильм».

— Отличный проект, — уныло сказал мне продюсер. — Но под вас спонсор деньги не даст.

— Зачем под меня?.. Пускай даст под Тургенева.

— И под Тургенева не даст. Спонсор Тургенева не читал.

— Пусть почитает, — выразил я надежду и представил, как вхожу в банк, а там вся работа приостановлена, служащие сидят перед своими компьютерами и по разным углам читают все как один «Муму».

Через полгода примерно продюсер с огромным трудом нашел спонсора, который, не читая Тургенева, но пробежав глазами заявку, дал согласие профинансировать, как он выразился, «русское кино».

— Но с одним условием.

— Каким?

— Герасима должен играть американец. Дуглас Пэйджер. Звезда Голливуда.

— Это еще зачем? — наивно воскликнул я.

— Не спорьте. Иначе он денег не даст.

Через неделю продюсер сообщил о новом требовании спонсора:

— И эту… старую барыню на вате… тоже будет играть Джессика Парш.

— Это еще кто?.. Тоже из Голливуда?

— Нет, но она снялась в ста сорока восьми фильмах.

— Что-то не слышал про нее ничего, — признался я.

— Ничего удивительного. Она снималась в ста сорока восьми порнографических фильмах. И сейчас на пенсии. Свободна. И очень хочет.

Я стиснул зубы и спросил:

— Надеюсь, собачка хотя бы будет русская?

— Да, конечно. Но спонсор настаивает, чтобы вы снимали его личного бульдога.

— Муму — не бульдог. Муму — дворняга, — вежливо показал я знание Тургенева.

— Загримируете, — сказал продюсер, и я понял, что он не шутит.

Еще через полгода к нам в Москву приехал сам Дуглас Пэйджер, а с ним шесть поваров, девять парикмахеров и четырнадцать телохранителей. Он прочитал сценарий и сразу стал отказываться от роли.

— Ему не нравится, что Герасим немой, — объяснила переводчица. Он не хочет играть без слов.

— Скажите ему, что в этом вся прелесть образа, — попытался я переубедить американского актера.

— Он говорит, что давно, очень давно хотел приехать в Россию… Тут водка… икра… хорошие девушки… Но актер его уровня… имеется в виду уровень его гонорара. — уточнила переводчица. — не может быть на экране так много времени не произносящим ни слова.

— Что делать?.. Так написано у автора!..

— О’кей… Я согласен играть, если Херасим будет немой, но — голубой, — сказал Дуглас.

— Соглашайтесь! — прошипел продюсер. — Иначе вы сорвете проект!..

Не успел я что-либо ответить, как на съемочной площадке появилась Джессика Парш — ее привезли прямо с аэродрома. И не одну, а с вагоном ваты, которую она в благотворительных целях привезла с собой в Россию.

— Это что еще за безумие?! — схватился за голову я.

— Вы же сами говорили, что ее героиня — старая барыня на вате. Вот она и привезла то, что вы передали ей по факсу о роли. Она добрая и хочет как-то помочь всем нам и России в трудную минуту нашей истории.

Тут выскочил незагримированный бульдог и укусил Джессику за ногу.

— Какая милая собачка! — воскликнула она. — Какая страстная!.. Как она меня любит!..

И с этими словами тоже отказалась от роли, мотивируя это тем, что ее гуманные убеждения не позволяют участвовать в картине, где живое существо должны утопить.

— Умоляю вас, не спорьте!.. Только не спорьте! — завизжал продюсер.

Вечером за товарищеским ужином в «Метрополе» (за все платил спонсор) я попытался втемяшить Дугласу свое понимание роли Герасима.

— Он очень сильный. Это невероятной физической силы человек, — сказал я.

— О’кей, — сказал Дуглас, вяло жуя осетрину по-московски. — Я много играл суперменов.

— Это не супермен вовсе. — пытался уточнить я. — Это духовный…

Он не дал мне договорить. Не дослушал. Встал и повел старушку Джессику к себе в номер.

Наутро она согласилась продолжить работу.

— Вот видите! — ликовал продюсер. — У них своя нравственность, свое представление о профессии… Главное, их не вспугнуть. Пусть работают.

И мы работали. Мы сняли полкартины. И сняли бы еще…

Но тут у спонсора вдруг кончились деньги, и съемки приостановились. Артисты разъехались. Бульдога разгримировали и отвезли домой.

Все застыло. Омертвело. Я спросил:

— Когда будут деньги?

— Не надо было осетрину в «Метрополе» жрать, — грустно заметил продюсер, но в его словах не было упрека, поскольку он сам участвовал в пиршестве.

Наконец через год спонсор опять дал деньги на «русское кино».

— Но с одним условием.

— Каким?

— Все едем в Ниццу и снимаем там.

Я выкатил глаза:

— Heim нужен пруд. Обыкновенный пруд в средней полосе России и лодка.

— Посмотрите на него!.. Корчит из себя гения, а на людей плюет. Ему предлагают экспедицию на

Средиземное море, а он хочет всю группу утопить в пруду Нечерноземной полосы!

Меня посчитали врагом, идиотом, сумасшедшим, все техники и операторы выступили против, потому что всем хотелось покупаться зимой в Средиземном море…

— Черт с вами! — согласился я.

Но съемки все равно были сорваны, потому что ни Парш, ни Пэйджер в Ниццу уже не поехали. У этой паршивки возникли совсем другие творческие планы — она начала сниматься в сто сорок девятом порнофильме с участием целой своры спасенных лично ею собачек, а супермен Дуглас получил роль со словами в новом голливудском боевике под названием «Транквилизатор».

— Не беда, — сказал весело наш спонсор. — Поедем в Италию. Перепишите сценарий на Марчелло Мастроянни.

Я тотчас сделал из Герасима итальянского крестьянина Герасимино, а действие перенес из-под наших сосен под оливы Неаполя. Муму переименовали в Чичи. Синьору барыню сделали главой мафии и утопили в бассейне.

К несчастью, Марчелло отказался участвовать в съемках, поскольку уже спел «Очи черные» в другом российском фильме.

Пришлось снова загонять группу на родину и снимать кино без звезд, без бульдога, в тургеневских местах и с дворнягой.

Как ни странно, картина вышла классная и мы получили за нее в этом году первую премию на фестивале «Русские сезоны в Китае».

Никогда раньше не бывал я на ипподроме, а тут дружок мой Витя позвал, и я откликнулся. Стоял я в первом ряду у бровки. Витя говорит:

— Сейчас объявят старт. Будем делать ставки. А я, конечно, не понимаю, о чем это он. Ставка вроде была у Гитлера в Виннице. Пока я об этом вспоминал, Витя говорит:

— Давай деньги. Я на тебя поставлю, а ты стой здесь.

Тут только до меня дошло, что ставка — это деньги, которые я вижу в последний раз. Я отдал Вите все, что только у меня в карманах было, и хотел поглазеть по сторонам, да не успел: вижу, у меня шнурок на ботинке развязался. Я нагнулся, чтоб его завязать. Вдруг чувствую — на меня надевают седло. Я удивился: что я, лошадь, что ли? А меня уже кто-то берет под уздцы, и я через секунду стою на старте.

— Витя! — кричу. — Ты где?.. Что со мной?.. Помоги-го-го-иг-го-го-иги-ги-ги-ги!

А на меня уже кто-то верхом садится. И шпоры в бока вонзает. Я хочу взбрыкнуть, сбросить с себя непрошеного седока, но не успеваю слова сказать,

слышу удар колокола и начинаю бежать. Поначалу не быстро. Как могу. Но все же стараюсь не отставать.

Справа от меня бежит… кто же?.. Слава богу, человек!.. Такой же, как я!.. Двуногий!.. Правда, и на нем кто-то сидит верхом и машет плеткой. Слева другой соперник. Тоже мужик, здоровый, как бык. И в спортивных трусах «Адидас». Наверное, мастер спорта!.. Хорошая у нас набралась компания.

Так прошли первый круг. А сколько их еще осталось?..

Мне подумалось, что надо распределить силы, но замедлять шаг не хотелось… Я почувствовал себя уверенней, когда мы пробегали мимо трибуны.

О ужас, о смех!.. На ней сидели одни лошади — людей никого! — и неистово били копытами, словно ладошками, желая, видимо, подбодрить нас. Зрителей-лошадей было много — тысячи три, и мне показалось, что каждая из них болеет за меня. Впоследствии понял — это было заблуждением.

Второй круг, представьте, я выиграл! Сосед справа отстал от меня на полкорпуса.

— Наддай!.. Над-дай! — вдруг услышал я лошадиное скандирование, когда снова шел ровной рысью мимо трибуны.

— Дурак!.. Говно! — неслось оттуда же. И совсем незаслуженное: — Козел!

Я не понимал, почему нас надо оскорблять, но обижаться не было времени, мы все наддали хорошо.

Теперь соперник слева выдвинулся вперед. Он не только догнал, но и перегнал нас. Косым глазом я увидел его злую ухмылку. Я стал явно уступать первенство. Нет, каков выскочка!.. Куда он так лезет!.. У меня масть, между прочим, я знаю: у моей бабушки дедушка — внук декабриста, старинный род все-таки… А этот, осел несчастный… Возомнил себя скакуном арабским и прет… Во как прет, чертяка, не догонишь!.. В ту же секунду я почувствовал обжигающий удар плетью. Еще раз… еще…

Я стал спотыкаться. Даже не от боли, а от обиды, что меня стегают… Никогда раньше, честное человеческое, я не испытывал такого унижения. Я выругался, и мне полегчало.

Однако всадник, сидевший на моей шее, продолжал неистово лупить меня. Я заметил: когда меня бьют, мое достоинство растет по мере унижения. Я тащился из последних сил, но при этом чуял в себе нечто грандиозное.

Третий круг мы закончили ровно, никто из нас не вырвался вперед. Четвертый, пятый и шестой круги также не выявили лидера. Тут я задался вопросом:

— А кто, собственно, на мне сидит?.. И по какому такому праву он еще хлещет меня?! И почему вообще я должен куда-то бежать?.. В конце концов, тупо совершать круги — не мое это дело!.. А впрочем, есть правило… То, что не умеешь, надо делать блестяще!.. В конце концов, привычка побеждать — не самая дурная привычка.

Как только начал размышлять, скорость резко упала. Я еле передвигал ноги, но именно так идут на рекорд. К своему удивлению, я увидел, что и мои соперники совершенно не тянут. Это прибавило мне вдохновения. Я поймал себя на мысли, что я не один такой, что все мы ползем к финишу уже почти на брюхе, и даже плетка никому не помогает. Ничто так не радует нас, как успех, не так ли?.. Но радость еще больше, если твой успех сочетается с провалами других. Ффу, в этой гонке я становлюсь жлобом, как все.

На седьмом круге соперник слева упал. Так тебе, «Адидас», так тебе!.. Трибуна встретила его падение страшным лошадиным хохотом и свистом. Мне показалось, что многие зрители просто пьяны. Другие курили огромные сигары, сидя в ложах, закинув одну заднюю ногу на другую. Дым шел от трибуны голубыми кудлатыми столбиками, и мне это было противно — я вообще не люблю курящих, но курящих, дымящих и при этом еще и ржущих жеребцов, которые устроились в этой жизни гораздо лучше меня, я не выношу особенно.

Восьмой этап выиграл мой единственный соперник, хотя я приложил максимум усилий, чтоб не опозориться.

— Дави!.. Дави его!.. Е-го-го!.. Е-го-го!.. Е-го-го!.. — слышалось с трибуны. Впрочем, может быть, это же относилось ко мне.

Мы пошли на последний, девятый, круг. Ибо ударил колокол, предупреждавший о близком конце. Я понял, что у меня нет шансов. Никаких.

И тут соперник справа допустил сбой. Он переместился на мою дорожку и стал теснить меня. Я не дал ему превосходства и не уступил. Тогда, пытаясь обогнать меня на вираже, он подставил мне ногу. Это было, во-первых, неспортивно, во-вторых, подло, в-третьих, и подло, и неспортивно. Я чуть не шлепнулся, но удержался в беге. Глаза мои чуть не вылетели из орбит, с такой силой я наподдал сопернику под зад. То есть под круп.

Внезапно я увидел перед собой линию финиша.

Рванулся вперед и…

И откинул копыта.

— Вставай, вставай! — друг Витя дышал мне в лицо. — Ты выиграл… нет, мы выиграли гонку!.. Никто не верил, что ты сможешь… Ты ведь не профессионал и не был заявлен… Но я, зная тебя лучше всех, сделал ставку на тебя… Это большая победа!..

Витя считал деньги, большие деньги, очень, между прочим, большие деньги, и делился со мной.

Вокруг ликовала толпа. Люди прыгали от радости, обнимались, плясали под музыку, пили шампанское и поили им лошадей из ведер…

А я… я смотрел на все это безумие и думал об одном: нет, никогда, слышите, никогда в жизни я больше не пойду на ипподром.

Надысь позвонил приятель мой, Федька Косой, и сказал:

— Поехали с нами на охоту в субботу?..

— А на кого охотиться будем?

— На Рабиновичей.

Честно говоря, я не охотник. У меня и ружья-то своего нету.

— Это ничего, — сказал Федька. — Выдадим. У нас этого добра навалом.

— Договорились тогда.

— Только бутылку с собой возьми, — сказал

Федька. — А лучше две..

— Я три возьму, — пообещал я.

— Тогда бери четыре — не ошибешься, — произнес Федька. — У нас народ вообще-то непьющий, но стрелять на трезвую голову — никакого удовольствия. Тем более по Рабиновичам. — И повесил трубку.

Утром в субботу пришлось встать в четыре утра, в пять мы встретились всей компанией на вокзале, а ровно в семь сорок охота началась.

— Где мы? — спросил я, оглядывая живописную природу средней полосы России.

— Это деревня Жидки, — объяснил Федька, — заповедная зона.

— Красиво тут.

— Рабиновичи в плохих местах не обитают.

Подивившись названию деревни, я впервые в жизни взял в руки охотничье ружье.

— Познакомься, это два наших егеря. Баркаш и Макаш.

Два угрюмых бородатых типа в валенках и телогрейках стояли в сугробе и ждали.

— А это Василий, наш проводник. Он же знатный экскурсовод-краевед из общества «Память».

Передо мной стоял длинноволосый отрок, почему-то похожий на молодого Распутина до его дружбы с Николаем II.

— Здорово, Невзор! — сказал Василий, обнимая знакомого на лицо парня из нашей компании. — Давненько не виделись. Разве что по телевизору на тебя смотрю не нагляжусь.

— Да я сейчас всего двенадцать раз в день мелькаю. Да и то по восьми каналам. Зажимают, еврейские падлы. — Невзор зло сплюнул и вскинул телекамеру на плечо. Значит, и здесь будет снимать.

Я осмотрел компанию. Трое в пыжиковых шапках. Значит, бывшие работники ЦК. Двое в дубленках. Значит, из торговли. Двое в черных очках и дубленках. Значит, из искусства. Один в рясе. Значит, из КГБ.

В сторонке стоял приехавший на «Вольво» самостоятельно «новый русский».

— Кто это, Федька?

— Академик Корч. Главный антисемит Советского Союза.

— Надо же!.. А я и не знал, что есть такое звание.

— Это не звание, — объяснил Федька. — Это призвание.

— А академик он каких наук?

— Никаких. Самозванец.

— Как так?

— А вот так. Провозгласил Академию Черной Сотни — АЧС — на самом деле неограниченное товарищество с ограниченной ответственностью, богатейшая, между прочим, организация, и стал ее Почетным Председателем.

— А раньше кем он был?

— Кто?.. Корч?.. Да обыкновенный антисемит-надомник.

— Интересные у вас люди, — на всякий случай похвалил я. — Все как один.

— И один, как все. Жаль, сегодня дядьки Прохана нет. Вот классный мужик.

— А это кто еще такой?

— Писатель.

— А что он написал?

— Он написал, что слово «Европа» — пархатое, оно не случайно начинается и на три буквы и также не случайно кончается. А больше и не надо, — только и успел сказать Федька, потому что в это время заиграла труба и ударил царь-колокол.

— Отряд, стройся! — крикнул то ли Бар каш, то ли Макаш.

— Смирррно!

Да я и так присмирел. Больше всего меня удивили военные команды. Вроде бы охота, а на самом деле война.

— Василий, ты идешь в разведку. Невзор заходит с тыла, а Корч ведет своих людей в лоб и с фланга, — услышал я голоса полевых командиров. — Водочку разлить. Знамя вынести. Патронов не жалеть.

В тот же миг я увидел, как на ветру волшебно заколыхалось черное знамя. Вспыхнула сигнальная ракета. Где-то вдали застрочил пулемет. Ухнула гаубица.

— По кому стрельба? — спросил я. — Что-то не вижу ни одного Рабиновича.

— Противник прячется в лесу. Но деться ему уже некуда. Везде наши люди.

Многоголосое «ура» прокатилось по фронтам. Лес горел, как в кино.

Наша гвардия под командованием ефрейтора Веденко, нацепив свастики, пошла в победоносный поход на деревню Жидки.

…Вечером мы все сидели у костра и в честь победы ели шашлыки с мацой, тут как раз откуда ни возьмись появился невоевавший дядька Прохан. Он сказал:

— Поздравляю вас с победой, товарищи!

За что тут же был награжден боевой наградой за старые успехи в борьбе с новыми Рабиновичами. Ветеран благодарно принял орден.

Я окинул глазом наши ряды. Федьки не было. Неужели убили, морды?

Нет, он лежал в кювете. Я бросился к нему:

— Федя… родной… ты ранен?

Он пробормотал мне в ответ что-то нечленораздельное. Значит, пьян. Значит, жив!.. Значит, мы еще поохотимся!..

Мы обнялись по-братски. И поцеловались по-мужски.

На следующий день, когда мы все вернулись домой, я спросил Федьку:

— Федя, а что, эти Рабиновичи… я их, правда, ни одного не видел… сами сдались или как?

— Не, — сказал Федька, — ты что, дурак, не понял, что их там и не было?..

— Как не было?

— Все Рабиновичи давно уехали в Израиль.

— А на кого же тогда шла охота?

— На воображаемого врага. Это была тренировка. Вроде маневров, понимаешь?

Я все понял, конечно… Однако до сих пор никак понять не могу: если маневры, зачем тогда лес сожгли?.. Прекрасный русский лес…

1996

Итак, юбилей. 101 год двенадцати стульям. Да-да, тем самым, настоящим, которые из дворца, которые ореховые, эпохи Александра Второго, производства мастера Гамбса, на гнутых ножках…

В этот день весь мир был весел и красив, как Остап на свадьбе с мадам Грицацуевой.

Но кончилось все очень обыкновенно.

…Утром вместе с газетами я вытащил из своего почтового ящика небольшой конвертик, проштампованный столь густо, что было не разобрать обратного адреса, со следующей запиской внутри:

Я, конечно, растерялся.

Тэм не мэнээ… тьфу… Тем не менее после некоторого размышления записка показалась мне убедительной, ибо была отпечатана на знаменитой машинке с турецким акцентом.

Вообще-то я не очень люблю юбилеи. Чаще всего они бывают похожи на похороны. Разница лишь в том, что на похоронах, как известно, о тебе говорят то, о чем ты никогда и не подозревал, а на юбилее — то, что ты сам вчера утвердил. (При условии, конечно, если ты не умер в день своего юбилея.)

Чтобы проверить, действительно ли «все прогрессивное человечество» справляет сто первую годовщину двенадцати стульев, прочитав заметку, я сразу же включил радио. То, что я услышал, заставило меня окончательно забыть о своих сомнениях.

— Передаем праздничный концерт по заявкам знатных сатириков нашей страны. В программе — оды, элегии и гимны!

После концерта по заявкам у микрофона выступил директор мебельной фабрики «Победа труда» № 28.

— Дорогие друзья! — услышал я типичный елейно-фабричный голос. — За последние сто лет наша мебельная промышленность достигла больших успехов. Наш человек теперь меньше стоит и больше сидит. А с выпуском малогабаритных ванн, комбикресел и диванов-кроватей он уже может сидеть полулежа и лежать полусидя. В заключение разрешите заверить наших сатириков и юмористов: «Двенадцать стульев» — это не предел. Обещаем, что в следующем квартале мы, мебельщики, создадим тысячи, десятки тысяч новых стульев, чтобы жизнь наша стала еще лучше, еще веселее… чем в книгах наших писателей!

На юбилей откликнулось не только радио. Схватив программу телевидения, я прочитал, что сегодня вечером состоится очередная передача Клуба веселых и находчивых.

«Встречаются, — сообщала программка, — команда молодых химиков из города Старгорода и команда недавно построенного в Васюках синхрофазотрона. Участникам встречи будет дано следующее задание: обшарить дно Волги, найти там затонувший еще до войны пароход «Скрябин» и вернуться с ним в телецентр не менее чем за полчаса до конца передачи. Кто сделает это быстрее, тот и выиграл».

Не остались в стороне от юбилея и многие наши газеты и журналы. Легкий на подъем и всегда веселый «Московский комсомолец» в разделе «Из того, что никогда, ни за что, нигде не будет опубликовано» напечатал продолжение романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок».

Журнал «Мурзилка» посвятил свой новый номер детям лейтенанта Шмидта, а «Театральная жизнь» дала рецензию на один из новых стульев, поставленных в фойе одного молодого театра. В рецензии, озаглавленной «Не много ли ножек?», ее автор, искусствовед Ляпис, писал:

«Поставив в своем фойе новый стул, театр, к сожалению, не почувствовал той большой ответственности перед зрителем, который пришел к нему не для того, чтобы наслаждаться в антрактах модерном и сидеть в душной интимно-камерной обстановке чуждых нам будуаров и гарнитуров, где гниет и разлагается всякое грязное белье и отребье. Не правда, а правденка выражена в этих гнутых, извивающихся на чужой манер ножках. Забыв о мягкой посадке, театр не хочет видеть большую правду стула, скрытую в его сиденье. А в результате страдает зритель, который то и дело падает, низко падает с этого стула, в то время как настоящая задача театра — поднимать и возвышать».

«Советский спорт» в заметке из Лондона сообщал:

«Сенсация!.. Золотая богиня Нике снова украдена! На этот раз подозрения пали на жителя г. Рио-де-Жанейро некоего О. Бендера. Приметы: белые штаны, грязная адмиральская фуражка, на шее шрам, чтит Уголовный кодекс.

— Дело ясное, — сказал журналистам один из представителей Скотленд-ярда. — Теперь это мог сделать только он!

Сам Остап Бендер сознался в своей очередной шутке, вернул кубок владельцам и в беседе с корреспондентами сказал, что намерен в ближайшее время стать тренером бразильской сборной.

— Дело в том, что я изобрел новую систему — «400-2-400», овладев которой бразильцы наверняка снова станут чемпионами мира. Я знаю четыреста честных способов обыгрыша противника и прошу за это лишь два миллиона.

По слухам, бразильская футбольная федерация предложила О. Бендеру заниматься психологической подготовкой спортсменов перед встречей. Это позволит Пеле снова, смеясь, забивать голы».

Я не верил своим глазам. Неужели все это правда?! Неужели действительно сегодня празднуется этот своеобразный юбилей?!

Я взглянул на листок календаря. 31 декабря. Ясно. Обман. Розыгрыш. Новогодняя шутка.

Сразу стало как-то грустно и обидно. Но потом я подумал: а что?.. А почему, собственно, по случаю юбилея не объявить в будущем году какой-нибудь день Днем сатиры и юмора?.. Во всесоюзном масштабе!.. Ведь есть же у нас День поэзии. Почему бы не быть Дню смеха?! Лучше всего, по-моему, это сделать первого апреля. Вот как раз подходящий для такого праздника день! Представляете? Все в этот день шутят и вышучивают… Все необычно… Начальники в этот день смеются над анекдотами раньше своих подчиненных, а по телевидению в «Голубом огоньке» выступает юный Салтыков-Щедрин. Смешно, правда? Город разукрашен. На стенах домов огромными полотнищами висят изречения Остапа Бендера и прочая классика.

«ЛЕД ТРОНУЛСЯ,

ГОСПОДА ПРИСЯЖНЫЕ ЗАСЕДАТЕЛИ!»

Это, конечно, на здании Института прогнозов повешено. Центральный телеграф тоже разукрашен по-своему:

«ГРАФИНЯ ИЗМЕНИВШИМСЯ ЛИЦОМ БЕЖИТ ПРУДУ».

И, конечно, во весь фронтон:

«ГРУЗИТЕ АПЕЛЬСИНЫ БОЧКАХ БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ».

А на «Мосфильме» надо бы повесить что-нибудь вроде:

«СЛУЖИЛ ГАВРИЛА РЕЖИССЕРОМ,

ГАВРИЛА ФИЛЬМЫ ВЫПУСКАЛ…*

Или еще лучше:

«ПОЧЕМ ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА?»

Да, многое можно придумать для такого дня… И автопробег по Садовому кольцу с участием «Антилопы». И продажу в ГУМе вечной иглы для примуса. И открытие бронзового памятника, изображающего старого худого человека, который бежит за гусем. Представляете? На постаменте золотыми буквами написано:

«МИХАИЛУ ПАНИКОВСКОМУ ОТ СОВЕТСКОГО НАРОДА».

Именно от народа. Ведь чувство юмора в равной степени необходимо всем нам — и рабочим, и студентам, и министрам… Ведь все мы — советские люди. А советские — значит, веселые. Так еще Ильф и Петров считали.

1966