Антология советского детектива-12. Компиляция. Книги 1-13

Глава 1 ПЕРЕД ВРАГОМ

Холодная струйка талого снега потекла с шеи на грудь. Саша Топпоева повернулась и вскрикнула от острой боли в правом плече. Сразу в памяти всплыла последняя разведка. Узнав, что готовится наступление финнов на станцию Чупа, она с приемным сыном Игорем поспешила предупредить командование. Неожиданно наткнулась на финский патруль. Игоря послала вперед, а сама решила задержать врагов…

Возле этой сосны она стреляла, бросала гранаты… Убила двоих, один лежал возле того большого куста, а второй чуть правее… Сейчас кругом никого, только лес звенит каким-то странным непрерывным звоном.

Ее оставили, приняли за мертвую… Своих забрали. Финны уносят с собой даже мертвых… Могут вернуться и за ней. Надо уходить, немедленно уходить!..

Саша с трудом села, запахнула левой рукой ватник. Стало теплее. Прислонилась к дереву. Голова кружилась, в горле пересохло. Захватив пригоршню снега, стала его глотать…

Опираясь о ствол сосны, медленно поднялась. В глазах сразу потемнело, появился удушливый, надрывный кашель. Старалась сдерживать его и не могла. Ей казалось — каждый звук громким эхом разносится по лесу.

С трудом продвигаясь от дерева к дереву, добралась до кустарника, где были спрятаны лыжи. На одну кто-то наступил: задний конец был сломан. Держась за дерево, надела лыжи и сделала несколько шагов. Каждое движение острой болью отдавалось в плече.

— Дойду… Надо дойти! — прошептала Саша и, шатаясь, двинулась вперед, но вскоре вынуждена была опуститься на снег. — Я слишком быстро пошла, вот и задохнулась… — Она не замечала, что разговаривает вслух. — Отдохну и пойду… — Повернув голову назад, почти рядом увидела сосну, возле которой ее ранили. Это заставило прервать отдых. Не в силах подняться, поползла дальше.

Каждый шаг для нее был неимоверно труден и болезнен. Останавливалась, отдыхала и опять ползла, пока кровавый туман не закрывал глаза…

Путь преградил засыпанный снегом овраг. Его не обойти… Саша сползла вниз… Последние силы ушли на попытку выбраться из оврага…

По проложенной Сашей и Игорем лыжне быстро шли Микко Райта и Урхо Хитонен. Их послали забрать убитую русскую партизанку, нанесшую такой большой урон разведывательно-поисковой группе Арви Койтола. Райта тащил санитарную лодку-сани. Высокий, подвижный, он легко скользил по снегу, поглядывая на коренастую тяжелую фигуру шедшего впереди Урхо. Настроение у Микко было мрачное. Наконец, он не выдержал и раздраженно спросил Хитонена:

— Какого черта кричал на нас этот немец? — и зло добавил: — Что же нам своих надо было бросить, а эту русскую взять?

— Не наше дело, — пожал плечами Урхо. — Я думаю, эта партизанка была не одна.

— Не хотел бы я ловить их, — откликнулся Микко. — Скорее они нас словят… А если хочешь правду знать, Урхо, не по душе мне все это.

— Ты рассуждаешь, совсем как моя жена, — Урхо подождал, пока Микко поравнялся с ним. — Сегодня я получил письмо. — Он сделал паузу и хвастливо продолжил: — Пишет, что удивляется моему письму. Я обещал колотить русских не жалея жизни, стоять за нашу землю до последней капли крови.

— Ты думаешь, Урхо, я меньше люблю Суоми? — повернулся к нему Микко. — Но ведь мы сейчас находимся не на своей земле…

— Странно ты говоришь, Микко, — угрюмо пробурчал Урхо.

— Война уже до черта принесла нам несчастий, — резко перебил его Микко.

— Что правда, то правда, — все так же угрюмо согласился Урхо.

Микко остановился и растерянно показал в направлении сосны, снег под которой со следами крови был истоптан:

— А где же эта русская?

— Я тебе говорил, она была здесь не одна, — невольно оглянулся Урхо.

Подойдя к сосне и внимательно осмотрев снег, Микко воскликнул:

— Кроме наших следов, других не видно… Будь я проклят, если она была мертва. Смотри, здесь она поднялась, здесь стала на лыжи… Это ее лыжня, смотри, какая неровная!.. — не дожидаясь ответа, быстро направился по следу.

Обер-лейтенант германской армии Отто Блюммер сидел за письменным столом в своей штабной землянке и рисовал в блокноте женские фигуры. Это было его любимым занятием. Еще не взглянув на Блюммера, по одним этим фигурам можно было определить его настроение: красивые фигуры с правильными линиями — отличное расположение духа, уродливые — скверное. Об этом знали все подчиненные, и каждый входивший в штабную землянку сначала смотрел на листок блокнота, а потом уже на начальника.

Сегодня Блюммер рисовал только красивые фигуры. Наконец-то его отзывают с этого проклятого севера. Его преемник, коллега по училищу Конрад Шварц, — высокий, с тонкими чертами бледного, выхоленного лица и красивыми серыми глазами, сидит рядом, развалившись в качалке, и уже по-хозяйски дымит сигаретой. Впрочем, Конрад почти уже хозяин — завтра утром Блюммер уезжает на Украину… Три месяца провел в этой ссылке!..

Карандаш Блюммера вдруг резко скользнул, и у только что нарисованной женской фигуры вырос горб.

Шварц приподнялся.

— Настроение меняется, Отто? — не выпуская изо рта сигареты, спросил он, заглядывая в блокнот Блюммера. В речи Шварца слышался баварский акцент.

Блюммер усмехнулся. Быстро провел между горбом и спиной жирную линию. Подрисовал рюкзак, трусы, бюстгальтер и несколькими росчерками лыжи.

Шварц с интересом следил за его карандашом, потом снова сел. Медленно раскачиваясь в кресле-качалке, он также медленно цедил сквозь зубы:

— Мы с тобой не виделись, Отто, с тридцать седьмого, то есть как окончили училище. Ты тогда сразу пошел вверх, даже был прикомандирован к генеральному штабу…

Узкое продолговатое лицо Блюммера, с рыжеватым ежиком над высоким лбом, повернулось к Шварцу.

— Да, — подтвердил он.

— Вообще тебе везет в жизни, — вздохнул Шварц, ты везде сумеешь устроиться. Даже здесь, в землянке, живешь, как в лучшем номере хельсинского отеля. Ковры, мягкая мебель, письменный стол, даже подобие камина… — Шварц старался придать своему голосу добродушно-товарищеский тон. Он считал себя незаурядным офицером, Блюммера же — более чем посредственностью. — Я слышал, — неожиданно переменил он тему разговора, — здесь скоро произойдут изменения, если не будут предприняты особые меры…

Блюммер на минуту перестал рисовать и посмотрел на собеседника.

— Очевидно, так.

— Нет, ты счастливчик, Отто, — еще раз повторил Шварц. — Завтра на Украину!

— Хватит с меня! Надоели эти проклятые болота и леса, — голос Блюммера стал визгливым. — Никогда мне не приходилось воевать в таких условиях. Не можешь себя чувствовать в безопасности ни здесь, в офицерской землянке, ни в тылу. Фронт без движения, боев почти нет, а потери ежедневно.

— Поэтому и необходимо любой ценой продвигаться вперед, — произнес Шварц слышанную им в штабе фразу.

— За два последних месяца мы предприняли больше пятнадцати попыток. — Блюммер в раздражении заскользил карандашом по бумаге. На листке блокнота одна за другой стали появляться уродливые фигуры.

Заложив за голову руки с массивными перстнями на пальцах, Шварц невозмутимо покачивался. Раздражение Блюммера доставляло ему удовольствие.

Блюммер, сделав сильный нажим, сломал карандаш.

— Все, что мы здесь завоевали, сводится к нулю, — снова припомнил Шварц слышанное им в штабе. — Мурманская железная дорога не перерезана ни в одном месте, — он понизил голос. — Нас здесь подслушать не могут?

— Говори, только тихо.

— По всей линии Карельского фронта наши войска за последнее время не продвинулись ни на шаг…

Лицо Блюммера сморщилось:

— Мой бог, это всякий знает. — Он подумал: «У нашего генерала не одна шишка вскочила от этого Карельского камешка!»

— Это значит — «Голубой песец» не убит! — еще тише сказал Шварц.

Блюммер высоко поднял брови и посмотрел на Шварца: откуда ему известно о «Голубом песце»?

Шварц наслаждался тем, как был поражен его словами приятель. Наклонившись к Блюммеру, он зашептал:

— У нас в штабе… — ты знаешь, я ведь последнее время находился при штабе, — бросил он вскользь.

«И тебя из штаба выгнали», — подумал Блюммер.

— Последнее время, — продолжал Шварц, — очень много говорят, конечно в тесном кругу, о «Голубом песце». — Он умолк и посмотрел на Блюммера. Тот спокойно оттачивал карандаш. «Притворяешься равнодушным!» — усмехнулся про себя Шварц. — Еще до того, как мы пошли на Восток, — продолжал он шептать, — с финнами был заключен договор о совместных действиях против русских. Оперативный план наступления на Мурманскую дорогу для блокирования Ленинграда с севера получил секретный шифр — «Голубой песец».

Не высказывая ни удивления, ни недоверия, Блюммер все так же бесстрастно возился со своим карандашом. В душе он издевался над Шварцем — сообщил новость! Да если бы он, Блюммер, захотел, то мог бы больше рассказать. За год до этой войны он был в Цоссене, при начальнике генерального штаба сухопутных сил генерал-полковнике Гальдере. Он отлично помнит приезд начальника штаба сухопутных сил финской армии генерала Хейнрикса. Это было в декабре того же сорокового года… Блюммер работал тогда в секретной части, через его руки прошли многие документы. Переговоры велись и с верховным командованием немецких вооруженных сил — с генералом Йодлем и с генералом Варлимонтом — о взаимодействии с германской армией, находившейся в то время в Норвегии.

Договору с русскими о ненападении в штабе Йодля никто не придавал значения — он был одним из ходов немецкой дипломатии… Тогда же был намечен план наступления на Мурманск. Все это хранилось в строжайшей тайне. И вдруг об этом говорит какой-то рядовой офицер… Все-таки надо будет узнать, от кого он слышал о «Голубом песце» и что известно ему еще.

Блюммер встал, подошел к двери и быстро распахнул ее. В соседнем помещении сидел дежурный. При появлении начальника он вскочил. Блюммер что-то коротко приказал — что именно, Шварц не расслышал — и, плотно прикрыв дверь, вернулся.

Если бы Блюммер был также глуп и болтлив, как Шварц, то поспешил бы рассказать и о предпринятых в прошлом году немецким штабом разведывательных поездках вдоль финско-русской границы, и о финских укреплениях на границе… В этих поездках Блюммер сопровождал немецких генералов… Тогда еще было установлено, что наступление на Кестеньгу наиболее удобно из района Куусамо, а на Кандалакшу — из Кемиярви. Потом, гораздо позднее, возник оперативный план «Голубой песец», предварительный план нападения на Мурманскую железную дорогу из района Куусамо — Рованиеми — Петсамо. Может быть, этот осел Шварц просто хочет показать свою близость к генеральному штабу? Или удивить своею осведомленностью? Однако надо заставить его рассказать, что ему еще известно.

Блюммер остановился перед Шварцем и, скривив губы, небрежно сказал:

— Для меня это не новость, Конрад. Я сопровождал генерала Бушенхагена во время его поездки по Финляндии…

Красивые глаза Шварца уставились на Блюммера:

— Ты был с Бушенхагеном?! Тогда ты знаешь больше меня, — со вздохом признался он.

Блюммер сощурил глаза:

— Послушай, Конрад, лучшее, что можно тебе посоветовать, — это забыть названия всех секретных шифров.

Шварц съежился, лицо покрылось красными пятнами.

— Отто, я тебе, как другу, только тебе одному… — зашептал он. — В штабе ведь об этом почти открыто…

— Врешь! Об этом не могут говорить. Ты подслушал.

Шварц вскочил, возмущенно пожал плечами, открыл рот, но не сказал ни слова. «Ничего он не знает!» — подумал Блюммер.

Наступила пауза.

— Послушай, Отто, — заговорил совершенно другим тоном Шварц, — что, здесь у русских большие силы?

— Наоборот, они все, что могли, перебросили к Ленинграду, — с деланным равнодушием произнес Блюммер.

— Это им не поможет! — безапелляционно заявил Шварц. — Фюрер решил сравнять Ленинград с землей. Правда, на этот город претендуют финны…

Блюммер презрительно оттопырил губы, как бы говоря: «Мало ли на что они претендуют».

— Все-таки скажи мне, Отто, — не унимался Шварц, — почему мы не продвигаемся? Ведь мы несем здесь, сидя на месте, громадные потери.

— Поближе узнаешь русских — сам поймешь. Фанатики!.. Сейчас для допроса приведут партизанку.

— Которая убила двоих и нескольких ранила?

— Да. Завтра тебе придется допрашивать ее самому, а сегодня разреши мне в последний раз.

— Что она говорила на допросах?

— Ничего. Молчит.

Шварц бросил в топившийся камин недокуренную сигарету:

— Интересно! — сквозь зубы процедил он.

В землянку ввели Сашу. Лицо ее было похоже на маску: распухшее, изуродованное. Только глаза светились, смотрели на Блюммера в упор.

Уже в течение шести дней допрашивает ее этот немец. Ее морят голодом, бьют, держат в нетопленном помещении. Теплые брюки и ватник у нее отобрали. Изодранная кофта и короткая, такая же рваная, юбка не защищают от холода. Но она молчит.

В тот вечер, когда Сашу привезли, она очнулась в землянке. После перевязки ее накормили и оставили в покое. Сначала она не знала, что и подумать, но на второй день все стало ясным — боялись: не умерла бы до допроса.

Блюммер поднял голову и спросил по-русски:

— Вы отвечать будете?

— Спрашивайте, — услышал он от Саши за шесть дней первое слово. Блюммер оживился. Переводчик и конвоир с любопытством повернули головы. Шварц нетерпеливо подозвал к себе переводчика.

— Почему вы молчали? Зачем так долго упрямились? — чуть улыбаясь, спросил Блюммер. Он выговаривал слова правильно, без малейшего акцента. — Вы избежали бы многих неприятностей…

— Заставить русских говорить против их желания нельзя… — Саша все так же, не мигая, глядела на Блюммера.

— Вы, кажется, ранены? Садитесь, — любезно предложил немец, делая вид, что не обратил внимания на ее слова.

Саша села. Ее охватила слабость. Вот так бы склонить на стол голову, уснуть… Все эти ночи ее водили на допросы, приходили допрашивать и в землянку… Когда, избитая, она валилась на пол и забывалась сном, ее подымали, опять били…

Усилием воли Саша заставила себя посмотреть в глаза немцу. Только бы выдержать!

— Вы партизанка? — Блюммер улыбался, но глаза его смотрели холодно.

— Да, — раздался тихий внятный ответ.

— Кто командир вашего отряда?

— Я.

— Кто был с вами в лесу?

— Никого.

— Сколько в вашем отряде людей?

— Я — одна.

Блюммер сузил глаза. Его пальцы с розовыми ногтями нервно забарабанили по столу.

Шварц молча слушал переводчика. Блюммер продолжал:

— Почему вы не убежали, когда вас окликнули?

— От лыж на снегу остаются следы.

— Вы боялись показать направление к партизанскому отряду.

Саша не ответила.

Блюммер встал из-за стола, сделал несколько шагов по землянке, вернулся на место.

— Вы умная женщина, — заговорил он, и голос его стал опять вкрадчивым. — Вы понимаете: пока мы не получим интересующие нас сведения, мы не оставим вас в покое. Зачем вам переживать неприятные минуты? Мы ведь знаем вас. Меня просто заинтересовало, почему вы не старались скрыться, а задерживали патруль, стреляли?

Саша пожала плечами:

— Если к вам 6 дом вломятся бандиты…

Блюммер с силой хлопнул кулаком по столу:

— Почему вы стреляли? — прошипел он.

— Передо мной были враги! — И по тому, как сужались у немца глаза, Саша знала — сейчас начнет бить. Как и на прежних допросах, она вдруг ощутила в себе силу, дающую возможность перенести пытку. Да, она сильнее их!

В ее широко раскрытых глазах немец увидел, кроме ненависти и презрения к нему, и эту силу. Сколько дней пытался он сломить ее, потушигь блеск этих смелых глаз.

Еле сдержавшись, Блюммер выпрямился:

— Сколько людей в вашем отряде?

— Миллионы!

Блюммер вскочил, в два прыжка приблизился к Саше и ударом кулака бросил ее на пол.

— Я заставлю тебя говорить, русская свинья! — прошипел он.

— Разреши, — улыбаясь поднялся с качалки Шварц.

Он шел к Саше медленно, на ходу поворачивая массивные перстни камнями к ладони.

Конвоир поднял Сашу на ноги. Она стояла пошатываясь. Удар по лицу, нанесенный ей Шварцем, почти лишил ее сознания. Она вновь упала, откинув залитую кровью светловолосую голову.

— Повесить и не терять времени! — в ярости прохрипел Блюммер. — Все равно ничего не скажет!

— Завтра посмотрим! — вызывающе ответил Шварц и велел привести Сашу в чувство для следующего допроса.

Глава 2 КВАДРАТ 32-84

Выходя из штаба, Марин остановился прикурить у порога землянки. Сейчас он просмотрел полученную почту и опять не нашел для себя письма. Отсутствие вестей от Зои тревожило все сильнее. Даже приказ о присвоении ему звания старшего лейтенанта не вызвал радости. Мысль, не случилось ли с Зоей несчастья, приходила все чаще и чаще.

Он смотрел на опушенные инеем деревья, на испещренную синевато-фиолетовыми тенями поляну и задумчиво выпускал изо рта клубы дыма. Хорошее утро, и поляна такая красивая… Походить бы сейчас с Зоей на лыжах… Очень ей идет голубой лыжный костюм…

— Товарищ старший лейтенант, нас с тобой полковник вызывает! — выглянул из дверей штаба политрук Иванов.

Бросив папиросу, Марин вернулся, догнал Иванова в узеньком коридоре.

Кабинет полковника Усаченко находился в самом конце землянки.

— Ну, как себя чувствуешь, товарищ старший лейтенант? — встретил Марина Усаченко.

— Хорошо, товарищ полковник, — удивленно посмотрел на него Марин.

— А ты, товарищ политрук?

— Тоже хорошо.

— Состояние бойцов?

— Отличное! — в один голос ответили оба.

Усаченко посмотрел на карту:

— Довольно трудная будет задача. Вот здесь, к северу от нашей обороны, в квадрате 32–84 сконцентрированы боеприпасы, сюда же немцы должны перебросить новые части… Очевидно, наступление готовят. Задача: до прихода подкрепления проникнуть на базу, боеприпасы уничтожить и достать «языка». — Усаченко размеренно, делая большие паузы, стал излагать план операции. Точных данных о гарнизоне, о количестве боеприпасов на складе еще не было.

— Небольшой группой, товарищ полковник, пойдем, — предложил Марин, — человек в пять…

Усаченко не согласился:

— Задача не только в том, чтобы склад взорвать, обязательно надо достать «языка». Нам не известно, какая там охрана. Весьма вероятно, придется завязать бой. Возьмете с собой тридцать бойцов. — Немного помолчав, он продолжал: — Поход трудный, весьма трудный. Первое — глубокий тыл, сильно пересеченная местность, второе — мало данных о противнике… Ну, да там на месте обстановка подскажет. Надеюсь, задачу выполните точно… — Он посмотрел на обоих, постукивая карандашом по карте, словно оценивая, что может сделать каждый из них. — Ты, товарищ политрук, пройди к комиссару… У меня все, — Усаченко поднялся.

Когда Марин вернулся к себе, слабо освещенная землянка показалась ему угрюмой. Уж очень сегодня яркий, похожий на весенний, день. Но не прошло десятка минут, как это впечатление сгладилось. В железной раскалившейся печурке весело поблескивали огни. Косыми стрелками прыгали отблески по дощатым стенам, по аккуратно застланной серым одеялом койке. Открыв дверцу, Марин подбросил в печку толстые сухие чурочки, стал смотреть на огонь. Золотисто-красные языки быстро охватывали дерево. У Зои тоже золотистые волосы, на концах они завиваются… Захлопнув дверцу, подошел к столу.

В дверь постучали. Вошел старшина:

— Старшина Чаркин явился по вашему приказанию, — доложил он.

— Подождите.

Достав из планшетки карту, Марин стал что-то вычерчивать, рассчитывать.

Старшина молчал.

— Сегодня, товарищ Чаркин, отправляемся в новый рейд, — прервал молчание Марин, продолжая вычерчивать на карте. — Запас продуктов на пять суток… Соберите людей, я сейчас приду.

…Первые семнадцать километров, пройденные по бездорожью, уже давали себя знать. Одна за другой поднимались сопки, покрытые лесом. Всякий раз, когда пограничники приближались к сопке, им хотелось думать — это последняя, не будет больше крутых подъемов, на которые надо взбираться без лыж, цепляясь за выступы; не будет больше головокружительных спусков с преграждающими путь поваленными деревьями, торчащими из-под снега камнями или скрытыми под сугробами расщелинами. Сломать лыжи в походе — значит погибнуть, отряд уйдет, и отставшему придется пробираться по чужой территории через сугробы и заносы. А сопки все возникали одна за другой и, казалось, им не будет конца.

К вечеру второго дня, когда, резко изменив курс, пограничники двинулись на запад, дорога пошла по относительно ровной местности.

Бойцы повеселели. Охватило желание перекинуться шуткой, покурить, но нельзя: шуршание лыж — и то могло их выдать.

Только под утро разведчики достигли цели. Перед ними ровная возвышенность с заснеженными кустами и деревьями. Лунная ночь позволяет видеть далеко.

Подняв к глазам бинокль, Марин старался рассмотреть склады и землянки. Они находились прямо перед ним. Левее высились сугробы снега, вокруг них — деревья, ясно — маскировка. Правее — сугробы поменьше. Вот из одного торчит что-то черное, не то труба, не то балка. Очевидно, влево склады, а это — землянки.

Еще в пути Марин разделил отряд на три группы: Иванов с частью бойцов остается на месте — это группа прикрытия, она, при отходе, вступает с противником в бой, дает возможность остальным уйти с пленными и трофеями. Марин со своей группой нападает на штаб, захватывает «языка», Чаркин — взрывает склады.

Такие задания они выполняли не раз, но в прежние походы имелись более точные данные о противнике.

Близость утра заставляла спешить. Чахлые кустарники вокруг складов чуть попозже будут для разведчиков плохим укрытием. Откладывать же операцию до новой темноты Марин не мог, и надо было дорожить каждой предутренней минутой.

Медленно ползут пограничники, стараясь глубже зарыться в снег, почти незаметно пробираются в двух направлениях.

Время от времени Марин приподнимает голову и напряженно следит за бойцами Чаркина. Они уже еле видны ему.

А Чаркин, оставив бойцов шагах в двадцати от цели, ползет вперед, к замаскированному соснами низкому бревенчатому сараю. Это, наверное, склад. Где часовой? Чаркин подполз к небольшому камню совсем рядом с сараем. Надо осмотреться…

Впереди вдруг показалась фигура часового. Он появился из-за угла, поглядел по сторонам, снова скрылся.

Чаркин подполз к самому складу. Ждать ли?.. Пробираться ли вдоль склада? Обостренный слух ловит малейший звук. Хруст снега становится все явственней… Опять из-за угла показался солдат, охранявший склад. Сейчас вскинет автомат и даст очередь…

Приготовившись к прыжку, Чаркин ждет. Солдат подошел ближе, посмотрел в сторону леса…

Одним прыжком Чаркин подскочил к нему, нанес удар…

По тянувшимся к отлично замаскированной землянке проводам, по стоявшему у входа часовому Марин безошибочно определил — штаб.

Часовой топтался на месте, похлопывая ногой об ногу, потирая озябшие руки. «Давно стоит, скоро должна быть смена…» — подумал Марин и жестом приказал лежавшему рядом бойцу бесшумно снять часового.

С беспокойством, все чаще и чаще поглядывал Марин на светлевшее небо, на все отчетливее вырисовывающиеся на его фоне деревья. Наступало утро. По кустарникам со своей группой подобрался к штабу.

Неожиданно в дверях землянки показался высокий немецкий офицер. На ходу он обернулся и, что-то сказав в землянку, громко захохотал. Его смех смешался с грохотом выстрела, и Марин с пистолетом бросился к нему.

Офицер, упав на колено, уперся одной рукой в снег, другой пытался вытащить револьвер. К нему на помощь уже выскочили двое без шапок, в расстегнутых мундирах. Прозвучало несколько выстрелов — немцы упали.

Справа, из-за дерева застучал автомат. Один из пограничников со стоном опустился на снег. Марин бросил в автоматчика гранату. Взрыв — и стрельба прекратилась.

У порога штаба все стихло. Ни звука не доносилось из землянки. Марин вошел в открытую дверь, замахнулся гранатой, но так и остановился с поднятой рукой: в отлично обставленной землянке на полу, около полированного кресла-качалки неподвижно лежала женщина. Белокурые волосы закрывали ее лицо. Сквозь изорванную одежду виднелось тело, все в ссадинах и кровоподтеках.

Марин быстро подошел к ней и отбросил волосы. Покрытое кровью, распухшее, в багровых синяках, лицо поразило его.

— Топпоева! — воскликнул он и обернулся к вбежавшим бойцам. — Помогите поднять…

Сашу положили на стол, прикрыли плащ-палаткой. Она лежала все так же неподвижно, а Марину все казалось — палатка шевелится.

Невозможно было смириться с мыслью, что эта молодая, такая смелая женщина мертва. На одну секунду напомнила она Марину другую — тоненькую и хрупкую, но тоже смелую, решительную.

Короткий обыск в землянке. В руках Марина важные документы. Можно уходить… Он приказал вынести Сашу.

— Мы ее похороним в отряде, — это партизанка, — негромко проговорил он. — Поджигайте все и выходите.

Рассветало. Марин стоял недалеко от землянки, из которой сквозь щели начинал просачиваться дым, и смотрел, как бойцы укладывали Сашу Топпоеву в санитарную лодку. Бережно подложили ей под голову взятую в землянке подушку, укутали шерстяным одеялом, снова прикрыли плащ-палаткой.

«Зачем это они? — спросил себя Марин. — Ей теперь все равно, будет ли она в теплом…»

Пленный офицер и два раненых пограничника с тремя бойцами были отправлены к Иванову. Один из бойцов тащил лодку-сани с укутанной в одеяло Сашей.

«Почему так тихо у Чаркина?» — с беспокойством подумал Марин, оглянувшись в сторону складов. И в ту же секунду раздался грохот, к небу взвился столб пламени. Огонь сразу охватил склады. С другой стороны донеслась отрывистая немецкая команда, застучали беспорядочно пулеметные и автоматные очереди…

Перестрелка длилась минут десять. Немцы не шли на сближение, продолжали обстрел.

— Склады взорваны, товарищ старший лейтенант, потерь нет, — услышал Марин голос Чаркина.

Марин приказал отходить…

Доклад Марина Усаченко слушал, покачивая коротко остриженной головой.

— Некому было драться там… — усмехнулся он. — Охрана там совсем небольшая. В тот день, когда вы взорвали склад, привезли только первую партию боеприпасов. Я допросил этого… — он взглянул на лежавший перед ним исписанный лист бумаги, — Шварца, лейтенанта. Сволочь порядочная. Это он потопил пароход с детьми в Паданах.

Утомленный, рассеянный стоял Марин перед Усаченко. Тот заметил его состояние.

— Ладно, иди отдыхай. Завтра доложишь подробнее. Молодцы ребята! Ну иди, иди!

Когда Марин был у двери, Усаченко сказал ему:

— Я уже познакомился с частью захваченных документов, должен сказать: партизанка эта — герой. Читал протокол допроса. Буду ходатайствовать о награждении.

— Топпоева она, Андрея Топпоева жена, — почти не разжимая губ, проговорил Марин.

— Знаю. Пришла в себя теперь, — отрываясь от бумаг, подтвердил полковник.

— Она жива? — глаза Марина широко раскрылись.

Усаченко внимательно посмотрел на него и несколько сухо сказал:

— Да. Идите, отдыхайте.

И углубился в лежащие перед ним документы.

Глава 3 КАРЕЛЬСКИЙ КАМЕНЬ

Взобравшись на вершину сопки, Андрей Топпоев осмотрелся. Всюду засыпанный снегом, затянутый дымкой лес. И где-то там, в его глубине, Саша сражалась, лежала раненая, беспомощная… Страшная весть — Саша в плену — заслоняла все мысли. Жива ли она? Вчера, а может быть третьего дня или четвертого, он не помнит, зашел к полковнику Усаченко поблагодарить за помощь и неожиданно увидел на столе так хорошо знакомые часы.

— Часы Саши? — и оглянулся, ища глазами жену. — Товарищ полковник, разве Топпоева здесь?

— Я догадался, что это часы вашей жены… по надписи… — Усаченко нахмурился. — Сейчас приведут пленного, — он взглянул на документ, — Вейне Лампи… Часы отобрали у него.

Вскоре пограничник привел немолодого худощавого финна.

Андрей быстро спросил по-фински:

— Как попали к тебе эти часы?

— Я их выиграл в карты…

— Ты снял их с руки русской женщины! Где она?! — Андрей вплотную подошел к Лампи. — Ты будешь говорить?

— Да, да… Мы ее встретили в лесу… — и он подробно рассказал обо всем, что произошло на лесной опушке. — Она была без сознания или убита… С ее руки я и снял эти часы…

Андрей не перебивал его, не двигался. Словно окаменев, упорно смотрел перед собой. Казалось, даже не слушал, о чем рассказывал этот вражеский солдат. А когда финн закончил, Андрей быстро вышел из землянки, схватил чьи-то лыжи, надел их и устремился в лес. Им завладела одна мысль: узнать, где сейчас Саша, жива ли она…

Топпоев оглянулся. Заснеженный, хмурый лес угрюмо смотрел на него со всех сторон. Недалеко, среди сугробов, чернел большой остроконечный камень. Андрей подошел к нему. Снег держался только на одной стороне, во впадинах, другая была словно отполирована. Когда кончится война… он поставит памятник Саше — вот такой же простой карельский камень, а на нем надпись…

Но почему он думает о Саше, как о мертвой? Ведь она жива!.. И сейчас же другие мысли: «Из гестапо живыми не возвращаются… Может быть, ее в эти минуты подвергают пыткам?!» Он старался отогнать эти мысли, но они преследовали его, мучили… Памятник на могиле жены… На могиле? А где же могила?! «Какая ты была, Саша, крепкая, сильная. „Кремневая“, как называла тебя мать… Настоящий карельский камень, гранит, — сражалась одна с целым отрядом!..»

Андрей вздохнул, огляделся. Куда он зашел? Вчера должен был направиться в часть капитана Еремина, а оттуда в Беломорск. Известие о том, что Саша попала в плен, было слишком неожиданным… Свалившееся горе выбило его из колеи.

В первую минуту он решил идти в разведку, узнать, где находится Саша. Забравшись в глубь леса, после многочасовой ходьбы на лыжах, понял всю абсурдность своего решения: где искать Сашу, в каком застенке гестапо? Нет, скорее в отряд и уже там с товарищами обсудить, как лучше приступить к поискам.

Сколько даром потраченного времени. Как он оказался слаб — пал духом, потерял способность здраво мыслить. Надо немедленно же вернуться в пограничную часть… Сейчас немного отдохнет, подкрепится и пойдет дальше.

Топпоев шел, не отдыхая. К вечеру выбился из сил. Выбрал место у обрывистой стены каменистого кряжа, среди кустов. Сделал из хвойных веток шалаш и постель. Потом прикрепил лыжи, прошел по своей лыжне около километра и на обратном пути замаскировал свои следы.

Он очень устал и был уверен — стоит ему прилечь, сейчас же уснет. Но холод мешал не только спать, но и дремать. Уже через полчаса у Андрея стучали зубы, не было сил преодолеть противную дрожь. Долго мучился, кутаясь в полушубок, ворочаясь с бока на бок. Наконец, не вытерпел, решил развести тут же, в шалаше, небольшой костер.

Наломал сухостоя, разжег огонь, прикрывая его полами полушубка.

И как ни мал был костер, Топпоев согрелся, а вместе с теплом пришел и сон…

На второй день под вечер Андрей прибыл в комендатуру.

…Девятого ноября, когда группа Марина вместе с освобожденными вернулась из разведки, Еремин был в штабе отряда. Правда, он пробыл там недолго, но и за несколько часов услышал многое о боевых действиях партизанского отряда товарища Т. Полковник Усаченко тогда сказал:

«Обязательно надо ходатайствовать о награждении…»

Топпоев должен был выехать в Беломорск в штаб партизанского движения. Часть дороги Еремин предполагал проехать с ним вместе. И сейчас, увидев входившего в землянку Андрея, вместо приветствия, спросил:

— Куда вы исчезли? Я думал, вы уже в Беломорске? Не знал, что задержались здесь, а то вылетели бы вместе с вашей женой. Ее сегодня отправили на самолете в госпиталь.

Андрей судорожно провел рукою по лбу.

— Мою жену? — Он, казалось, не понимал, что говорил ему капитан.

— Ее освободил старший лейтенант Марин, — поспешил сообщить Еремин. — Вчера ночью ее привезли в отряд раненой, а сегодня утром вызвали санитарный самолет и отправили в Беломорск.

— Ранена?.. Жива?.. — только сейчас Андрей понял, о чем говорил капитан. Как он хотел в это верить… Но часы, снятые врагом с руки Саши, стучали у него на груди. Слова о ее пленении до сих пор звучали в его ушах. И все же радость сильнее и сильнее охватывала Андрея, вытесняла сомнения.

Еремин подошел к нему и протянул руку:

— Вижу — сообщил вам хорошую новость. Я очень рад, очень, что вашу жену освободили…

Было еще совсем темно, когда Андрей приехал в Беломорск, и хотя хождение по улицам разрешалось с шести утра, решил ждать рассвета на вокзале. «Не пустят сейчас к Саше», — думал он и в нетерпении бродил по перрону, потом зашел в зал ожидания. «Может быть, пройти в госпиталь и попросить дежурного? Пусть ей только передадут, что я приехал… Нет, сразу ей этого не скажут…»

Андрей прошел в агитпункт. Здесь было так же много военных, как и в зале ожидания. Возле длинного стола, на котором лежали журналы и газеты, освободилось место. Андрей занял его и стал перелистывать журнал «Красноармеец». Он листал, не останавливаясь ни на одной странице.

— Товарищи, свежие газеты! — девушка в военной форме без знаков различия шла к столу с целой кипой газет. Перебрасываясь с пассажирами шутками, предлагала: — Шахматы, шашки, домино можно получить у меня.

Желающих не оказалось. Все углубились в чтение.

Взяв фронтовую газету, Андрей пробежал глазами сводку. Она была краткой: на всех фронтах существенных изменений не произошло. Он прочел описание боевых эпизодов, показания пленных, корреспонденции с Карельского фронта.

Дальше читать Андрей не мог. Скорее в госпиталь!

Увидеть Сашу, сейчас, сию минуту. Сказать… Нет, ничего не говорить… только увидеть!

Андрей вышел в город.

Рассветало. По одной стороне улицы стояли невысокие дома, по другой тянулся забор, отделявший вокзальные постройки. За ним лежали железнодорожные пути… По мощенной булыжником улице двигались легковые и грузовые автомашины. На чистом небе ярко горела утренняя звезда.

Застегнув полушубок, Андрей зашагал вдоль улицы. Нога болела. Ранение, полученное еще во время службы в погранвойсках, давало себя знать. Сейчас увидит Сашу! Радость перемешивалась с тревогой. Ведь он, в сущности, не знает, в каком она состоянии. Ее допрашивали… Саша была в руках немцев — это самое страшное. Ему стало вдруг жарко. Наклонив голову, угрюмый шел по улице, толкая встречных, не слыша их замечаний.

На переезде у шлагбаума стояла женщина с фонарем. Андрей подумал: не в ту сторону пошел.

— Прямо по шоссе, — объяснила ему женщина, — как пройдете мост, направо за домами увидите большую школу. Это и будет госпиталь.

Вначале Андрей пошел так быстро, как только позволяла больная нога, но чем ближе подходил к мосту, тем медленней становились его шаги. «Постою здесь немного, — подумал он, — рано еще». Облокотившись на перила, стал смотреть вперед на падун. Бурлящая вода в облаках мельчайших брызг скрывалась подо льдом.

— Эй, товарищ! — окликнул его часовой. — Стоять здесь не разрешается.

Андрей молча пошел дальше. Еще с моста он увидел госпиталь. Повернув направо, вскоре вышел на Школьную.

Парадная дверь большого двухэтажного здания была полуоткрыта.

Андрей вошел. К нему, гулко стуча сапогами, приблизилась девушка-дневальный.

— Мне надо увидеть жену, — проговорил Андрей, не дожидаясь вопроса. — Доложите дежурному врачу.

— А кто вы такой? — спросила она, глядя на его взволнованное лицо.

— Я?.. Партизан… Жена доставлена сюда… раненая…

— Оно и видно, что партизан: ворвался в госпиталь, как в немецкий окоп, — осмелела дневальная, заметив входившего рентгенотехника, сутулого человека в военной шинели. — Товарищ Королев, вот ворвался этот гражданин… — Девушка с нескрываемым превосходством посмотрела на Топпоева.

Андрей вскипел.

— Позовите дежурного, — еле сдерживая раздражение, сказал он.

— Вы что хотите? — мягко обратился к Топпоеву Королев.

Увидев на углах воротника Королева «кубики», Топпоев объяснил, зачем он пришел в госпиталь.

— Дежурный врач где? — спросил Королев у дневальной.

— Наверху, Виктор Андреевич.

— Я сейчас попрошу спуститься сюда дежурного врача, — пообещал Королев и поднялся на второй этаж.

— Домой, Катя? — обратился он к спешившей ему навстречу девушке.

— Да, закончила дежурство.

— Внизу какой-то гражданин хочет видеть начальника госпиталя или дежурного врача. Просит свидания с женой. Узнайте, Катя.

— Хорошо, Виктор Андреевич, — ответила Катя и пошла к лестнице.

Топпоев нетерпеливо ждал в коридоре. Услышав шаги, обернулся. К нему, прихрамывая, подходила медицинская сестра. Девушка показалась ему знакомой, она тоже, глядя на него, старалась что-то вспомнить.

— Скажите, товарищ, где мы с вами встречались? — спросила Андрея Катя.

Топпоев шагнул к Кате, собираясь напомнить ей о встрече.

— А! Так это я с вами ехала на шестую заставу?! — воскликнула вдруг Катя и протянула Топпоеву руку. — Помните? Ведь будто бы совсем недавно было… — Она грустно улыбнулась. — Да, по времени-то и действительно не так уж это было давно…

— Жена у них здесь раненая лежит, — вмешалась в разговор дневальная. Ей неловко было, что она так грубо поступила с этим партизаном.

— В какой палате? — быстро спросила Катя, но махнула рукой. — Это я машинально спросила — женская палата у нас пока одна. Я сейчас пойду посмотрю. Как ваша фамилия? Я ведь не знаю вашей фамилии.

— Топпоев. Жену зовут Александрой.

— Саша Топпоева ваша жена? — воскликнула Катя. — Саша у нас лежит в отдельной комнате. Сейчас я узнаю, проснулась ли?

— Вы не сразу ей говорите… — удержал Топпоев Катю за руку. — Видите ли… Как бы вам объяснить… Я ведь попал к финнам…

— Позвольте, так это о вас вчера говорил товарищ генерал?

— Какой генерал?

— Вчера к Саше приезжали двое из штаба партизанского движения. Красивый такой генерал и с ним штатский, из партизанского штаба… Обещали срочно вызвать вас сюда… Еще приходил партизан Карякин… Ну, да Саша сама вам расскажет, — и, махнув рукой, девушка побежала по коридору.

Волнение Андрея возрастало с каждой секундой. «Сколько ей пришлось выстрадать! Я даже не спросил, что с ней? — упрекнул себя Андрей и похолодел: — Раз вызвали самолет…»

И, сам того не замечая, метался по длинному коридору госпиталя.

О Топпоевой в штаб фронта сообщил полковник Усаченко. В его докладе говорилось и об Андрее Топпоеве, особо был отмечен разгром финского лагеря военнопленных в ночь на седьмое ноября. Полковник Усаченко ходатайствовал о награждении Топпоевых орденами Ленина.

Саша ждала Андрея. Он на свободе — сказали ей еще в пограничном отряде. Но никаких подробностей о муже она не знала, не знала и о случае с часами.

Вчера, навестив ее, член Военного Совета Карельского фронта пообещал немедленно вызвать Андрея в Беломорск. Подробно рассказал и об Игоре: его подобрали обмороженным и доставили в одно из подразделений. Мальчик жив, поправляется, и его тоже привезут в Беломорский госпиталь. И Саша ждала их обоих ежечасно, ежеминутно. Всякий раз, как только открывалась дверь в палату, она приподнимала голову, еще больше бледнела.

Лежала она в светлой уютной комнате. На этажерке в углу — цветущая примула. На тумбочке у кровати стояла настольная лампа с небольшим оранжевым абажуром, бутылка вина, открытая коробка печенья.

Когда Катя входила в палату, первое, что ей всегда бросалось в глаза, — это забинтованная Сашина голова. И каждый раз она вспоминала Шохина и тот вечер, когда его привезли в этот госпиталь. Она не могла забыть устремленный на нее, точно пронизывающий взгляд единственного глаза, полураскрытый рот с запекшейся на губах кровью…

Как только за Катей скрипнула дверь, Саша открыла глаза…

— Я пришла с радостью…

— Андрей?! — попыталась приподняться Саша.

— Да, он здесь, — стараясь успокоить ее, проговорила Катя.

— Зовите, его! Скорее!

Ожидание показалось Топпоеву слишком долгим. Он не понимал, о чем спрашивает его дежурный врач, несколько раз повторивший свои вопросы. Машинально надевал халат, поглядывая на лестницу.

— Недолго, пожалуйста… Она слаба… — крикнул вдогонку дежурный врач, когда Андрей бросился навстречу показавшейся на площадке Кате.

Перескакивая через несколько ступенек, Андрей не заметил, как споткнулся, ушиб колено, толкнул встречного санитара. Катя опередила его, она тоже очень волновалась…

— Вот здесь! — показала она на дверь и скрылась в противоположной комнате.

Оставшись один, Андрей перевел дыхание, провел рукой по волосам и шагнул в палату. Войдя, остановился у порога, не выпуская дверной ручки. Забинтованы голова, шея… Глаза те же, в них радость и боль.

— Андрей! — донеслось к нему.

Осторожно, на цыпочках, подошел, сел на краешек кровати, склонился к Саше головой. Слабым движением здоровой руки она провела по его волосам. Андрей осторожно взял эту бледную, слегка дрожащую руку и прижал к своей щеке.

— Андрей, — еще тише повторила Саша, — я ничего им не сказала…

— Я знаю…

Да, он знал это. А сейчас все, без слов, говорили ее глаза.

Глава 4 В ГОРОДКЕ НА КЛЯЗЬМЕ

Ночью Синюхин почти не спал, еле дождался утра. Госпиталь показался ему тесной коробкой с наглухо заколоченной крышкой. День и ночь стояло в ушах: «Враг под Москвой! Москва в опасности!» Сейчас же после завтрака он отпросился на полчаса в город, на почту, а сам отправился на вокзал, за восемь километров, даже Шохину ничего не сказал. Может, на вокзале узнает что новое…

С хмурого неба сыпалась на землю снежная крупа. Ветер был холодный, а Синюхин шел, распахнув шинель. Шоссе круто поднималось в гору, но и на подъеме Синюхин не замедлил шаг. Он спешил. С горы, на которой остановился передохнуть, он как бы сквозь кисею увидел этот маленький городок, раскинувшийся на берегу Клязьмы. Черные голые деревья, невысокие постройки, пустынные улицы… Широкое шоссе врезается в город, прячется за деревьями. Базарная площадь отсюда кажется крошечной, сжатой белыми зданиями. Замерзшая река еле видна, она полузакрыта деревьями и складскими постройками. Синюхин поискал глазами госпиталь: вот там, где старинный собор, почти рядом на бугре, и госпиталь — большое красивое здание. Два месяца прожил здесь Синюхин.

На гору въехала машина, замедлила ход. Из кабины показалась голова шофера:

— Если на станцию — садись, подвезу.

Синюхин сел в кабину, угостил шофера табачком.

— Интерес меня взял — такой большой ты мне показался, — подвинулся на сиденьи шофер. — Гляди, почти всю кабину занял, — рассмеялся он. — Из госпиталя? Выписался?

— Не выписали еще, — нахмурился Синюхин. — Только все обещают. Еще комиссия будет, чтоб им пусто было!

— А чего же на станцию?

— Порасспрошу, как там, эшелонов-то много проходит… — И вздохнул: — Неважные дела на фронте.

— Дела поправляются, это ты, браток, не говори. Ростов взяли? Взяли. Генерала Клейста гоним!..

— А Москва?

— Москва, да… — Шофер сжал губы и прибавил скорость. — Серьезное положение под Москвой.

Молчали до самой станции.

У вокзала Синюхин распрощался с шофером и отправился на перрон. Он шел, зорко посматривая по сторонам, расталкивая спешивших к кипятильнику бойцов только что прибывшего эшелона. Одни ругали его, другие сторонились, весело разглядывая. А он шел, широкоплечий, на голову выше окружающих, с достоинством приветствуя встречных командиров.

— Дяденька, вы мою маму не видели? — маленькая девочка дернула за шинель и, подняв голову, посмотрела на Синюхина. В голосе ее был испуг и растерянность.

Синюхин наклонился и подхватил девочку на руки.

— Сейчас найдем твою мамку. Эй, мамки, которая из вас дочку потеряла? — басовито крикнул он.

Пробегавшие бойцы и железнодорожники с любопытством повернули головы.

— Эй, кто дите свое потерял? Отзывайтесь! — еще громче крикнул Синюхин.

Никто не отзывался.

— Где же твоя мамка была? — обратился Синюхин к тихо плачущей девочке.

— Там, — показала она на здание вокзала.

— Пойдем туда, — успокаивающе сказал Синюхин.

В здании вокзала народу было еще больше, чем на перроне. Вдоль стен, на скамейках, на узлах, на мешках сидели женщины с детьми.

— Ира! Ирочка! — донеслось к Синюхину.

Девочка встрепенулась, чуть не спрыгнула на пол.

— Мама!

Заплаканная женщина подбежала к Синюхину и, схватив девочку, сразу же принялась ее шлепать.

— Душу из меня вымотала! Весь вокзал я обегала! Уже в милицию заявила!

— Стойте, мамаша! — Синюхин придержал женщину за руку, но та отодвинулась, сердито сказала:

— За то, что нашел, — спасибо, а дальше уж мое дело, как ее учить. — И потащила девочку к своим узлам.

Внимание Синюхина привлекла огромная, во всю стену, карта. Около нее толпились бойцы. Синюхин пробрался туда. Две линии флажков — красных и черных — зигзагообразно пересекали карту. Черные — хищными щупальцами с двух сторон сжимали Москву.

Синюхин вслух перечитал названия городов и селений вокруг Москвы, занятых немцами. Он не был ни в одном из них, но как они были ему дороги, будто там родился. Ведь и родную Козинку топтали немцы!.. Уехала ли семья, или не успела эвакуироваться? Несколько раз он запрашивал — и все безрезультатно…

«Москва в опасности! — неожиданно раздался в репродукторе голос диктора. — Враг под Москвой…»

Синюхин вздрогнул, оглянулся — кругом напряженные, строгие лица.

— Ни в жизнь фашисты в Москву не войдут! — громко, убежденно сказал он и подошел поближе к репродуктору.

«За четвертое декабря, — продолжал диктор, — нашей авиацией уничтожено шестьдесят пять немецких танков, несколько бронемашин, триста восемьдесят автомашин с войсками и грузами, пятнадцать полевых и зенитных орудий, девять автоцистерн с горючим, сто сорок пять подвод с грузами и войсками, истреблено и рассеяно до двух полков вражеской пехоты и сто пятьдесят всадников…».

«Мало! — с досадой подумал Синюхин. — Надо бы их сто пятьдесят тысяч уничтожить!»

«…С большим успехом действуют в тылу фашистских войск партизаны Карелии, — услышал Синюхин и еще больше сосредоточился. — Партизанский отряд под командованием лесничего товарища 3. за последнюю пятидневку ноября истребил до семидесяти вражеских солдат. Отряд совершил нападение на лагерь фашистских резервистов…

Партизанский отряд товарища Д. успешно уничтожает автомашины с боеприпасами и живой силой противника. Партизаны минировали ряд участков дороги, по которой немецко-фашистские войска получали боеприпасы и продовольствие. Благодаря боевым действиям партизан, финские части в течение нескольких дней не получали снарядов, патронов и продовольствия…»

— Ого! Неплохи дела! — вслух подумал Синюхин и рассмеялся. — Ну, а под Москвой… — Он снова подошел к карте, даже зубы сжал при виде черных клещей, охватывающих столицу. Нет! Нельзя ему ехать сейчас на свою пограничную заставу. Надо к Москве проситься. Москву оборонять!

Теперь скорей в госпиталь, рассказать все Петру… Направился было к двери, но остановился. Что же это он? Даже не расспросил, откуда пришел этот эшелон, куда едет.

— Санитарный идет! — вдруг услышал он голос дежурного по вокзалу.

Мимо быстро прошел человек в красной фуражке, шея его была обмотана вязаным шарфом. Синюхин поспешил выйти за ним. Уж от раненых-то, наверное, быстро узнаешь новости! Он прошел в самый конец перрона. Сверху продолжала сыпаться снежная крупа. На белой земле поблескивали рельсы. Они тянулись, соединялись и уходили вдаль. По ту сторону путей высились закопченное здание паровозного депо и мастерские. Еще дальше, за забором, темнел угольный склад. Синюхин посмотрел туда, где рельсы сливались, и удовлетворенно подумал: «Еще несколько дней — и мы с Петром двинемся…».

Вот показался дымок, он все приближался, и вскоре можно было рассмотреть подходивший поезд.

С нетерпением наблюдал Синюхин, как паровоз, а за ним длинная цепь вагонов, проходя стрелки, сворачивали с одних рельсов на другие, объезжая стоявшие на путях составы. Вот поезд, грохоча, вышел на первый путь и остановился. Из тамбуров свежеокрашенных зеленых вагонов с яркими красными крестами в светлых кругах выглядывали девушки в белых косынках.

Синюхин пошел вдоль поезда, останавливаясь у каждого вагона, спрашивал:

— С Карельского никого здесь нет?

Он был разочарован: ни в одном вагоне не увидел знакомых бойцов. Сквозь стекло можно было рассмотреть застланные белоснежными простынями постели, почти все свободные. Обратившись со своим вопросом к усатому санитару первого вагона, Синюхин вдруг услышал возглас:

— Зоя! Ведь ты же на Карельском была?

— А что?

— Сюда иди.

В дверях показалась тоненькая девушка с большими темными глазами, на ходу заправляя под косынку светло-русые прядки волос. Увидев пограничника, она спрыгнула на перрон.

— Вы, товарищ, с Карельского? С шестой заставы там никого не знаете?

Лицо Синюхина расплылось:

— Шестых застав много, в каждом отряде есть. Я сам с шестой, отряда полковника Усаченко, — доложил он и поднес руку к козырьку.

Живые глаза девушки заблестели:

— Так вы… наверное, лейтенанта Марина знаете?

— А то как же! — гордо пробасил Синюхин. — Мой начальник! — Эта девушка ему очень понравилась: глаза внимательные, лицо выразительное, простая, видно, хорошая…

А Зоя, с интересом рассматривавшая Синюхина, вдруг сказала:

— А ведь я вас знаю!

— Ну-у! — удивился Синюхин.

— Вот откуда я вас знаю: лейтенант Марин мне несколько раз писал, что есть у них такой могучий пограничник — Синюхин. Писал и про то, как хорошо вы за ним ухаживали, когда он раненый возвращался на заставу. Долго я ничего не знала о нем… Потом в наш полевой госпиталь привезли раненых. Марин отказался остаться на лечение и после перевязки уехал… Вы даже не представляете, как мне было обидно тогда, — уже тихо сказала Зоя, — ведь я в том госпитале работала, где ему перевязку делали… Я только что сменилась с дежурства и ничего не знала…

Синюхин с недоумением поглядел на нее.

— И не только не видела его, а считала, что и в живых его нет, — слезы показались в уголках ее глаз.

— Скажи пожалуйста! — Синюхин сокрушенно покачал головой.

В тамбур вагона вошел раненый, неуверенно поставил ногу на ступеньку.

— Осторожней, — подбежала к нему Зоя. — Давайте-ка я вам помогу. Куда это вы собрались? Ведь поезд пойдет скоро.

— Подышать, сестричка, вольным воздухом захотелось, — улыбнулся раненый. — Я здесь только возле вагона поброжу.

Зоя помогла ему спуститься.

— Скользко очень, не упадите, — проводила она его взглядом. — Состав формировался в тылу, — пояснила она Синюхину, — сейчас направляется в Москву, несколько больных везем на консультацию.

«Видать, очень хорошая, — подумал Синюхин, и как раз под пару нашему лейтенанту. Про все это я ему доложу».

И в санитарном поезде и в госпитале Зоя была общей любимицей. Даже ночью, не в свое дежурство, приходила к тяжелораненым. Она привлекала к себе спокойствием, внимательностью, какой-то трогательной заботой, с которой выхаживала даже самых безнадежных. Вчера, в Горьком, куда уже совсем под вечер пришел санитарный поезд, Зоя встретилась с одним из своих знакомых. В буфете — она побежала с другими сестрами за папиросами для раненых — столкнулась с высоким человеком на костылях. Обескровленное лицо, ввалившиеся глаза говорили о только что перенесенном тяжелом ранении. Рядом стояла молодая женщина в деревенском полушубке. Увидев Зою, раненый сделал к ней движение и чуть не упал.

— Зоя Михайловна! — хрипло крикнул он, протискиваясь к буфету. — Не узнаете?

— Шебанцев! — воскликнула Зоя. Вспомнились долгие ночи у постели умирающего, слезы от бессилия помочь ему, страх, когда он впадал в забытье, — все припомнилось. Да, это он, Василий Шебанцев, стоял перед ней. Один из многих «безнадежных», прошедших через ее палату.

— Выходили меня, спасли! — взволнованно говорил Шебанцев.

— Четверым ребятам отца вернули, — добавила женщина, гладя рукав Зоиного ватника.

— Не я — доктора.

— Кабы не ваша забота, Зоя Михайловна, не выжить бы мне…

Почему-то эта сцена неожиданно всплыла в памяти.

…Зоя, чуть склонив голову набок, снизу вверх взглянула на Синюхина. Он достал кисет с табаком и не спеша закурил, лицо его было очень спокойным.

— А вы как сюда попали? — спросила Зоя.

— Я в госпитале… Отсюда до него километров семь. — Завтра на комиссию, да и на фронт.

— На Карельский?! Наверное, увидите лейтенанта Марина?

Синюхин замялся:

— Думаю под Москву… Ну, сами знаете, наше дело солдатское — куда пошлют! А вы где же теперь?

— Была ранена, а сейчас с этим санитарным до Москвы, получила назначение на курсы усовершенствования медицинских сестер. В этом поезде раненых немного, их в Москве оставят, а поезд пойдет на фронт.

Синюхин оглядел Зою:

— Трудно вам будет, слабенькая вы…

— Ничего, поправлюсь, — Зоя улыбнулась. — А кому сейчас легко? — Она пожала плечами. — Мама мне из Сибири пишет — там с эвакуированным заводом — работают они дни и ночи, забыли, что такое отдых.

— А ранение у вас какое было? — задал Синюхин вопрос и пояснил: — Это я на случай спрашиваю, ежели придется товарища лейтенанта повидать.

— Ранение у меня тяжелое было, в брюшную полость. — Зоя опять подняла голову и взглянула на Синюхина: — Я все-таки напишу письмо, хоть коротенькое. Если не попадете на Карельский, опустите в почтовый ящик.

— Что ж, напишите, я обожду.

Зоя поднялась в вагон. Синюхин подошел к прогуливающемуся по перрону раненому.

— Это зачем же вас в Москву везут?

— Профессору показывать. В Москве тот профессор остался, не захотел выезжать… Нерв у меня какой-то перебит, поэтому и двигаюсь плохо. Он, говорят, хорошо этот нерв сшивает… Трое нас таких к нему едет.

Синюхин стал подробно расспрашивать о Калининском фронте, откуда был раненый, и решение ехать в Москву еще более окрепло. Прошел комендант поезда, предупреждая об отправлении. Синюхин помог раненому подняться в вагон.

— Вот, пожалуйста, — протянула Зоя с площадки письмо. Глаза девушки выражали горячую просьбу.

Послышался свисток паровоза. Колеса лязгнули, завертелись. Поезд набирал ход. Зоя стояла в дверях, держась за поручни…

Синюхин некоторое время шел рядом с вагоном, потом остановился, приложил руку к козырьку.

— Счастливого пути! — крикнул он.

— Прощайте, Синюхин! — донеслось к нему сквозь грохот идущих вагонов.

Белый халат Зои все еще был виден, потом он исчез, и Синюхин остался один.

Скрылся поезд, перестали гудеть рельсы, а он все стоял и стоял…

В госпиталь Синюхин вернулся к обеду. В вестибюле его поразила тишина. Он забыл, что сейчас наступило то время, когда раненые должны были находиться по своим палатам. Синюхин оглядел светлые стены со старинными стрельчатыми окнами, широкую, под белый мрамор, лестницу, ведущую на второй этаж, резные перила. На квадратной площадке, окруженный цветами, — Ленин с поднятой рукой…

Медленно, твердо ступая, Синюхин пересек вестибюль.

На лестнице, у окна, он увидел молоденькую медицинскую сестру соседней палаты. Облокотившись на перила, она плакала.

Женских слез Синюхин равнодушно никогда не мог видеть. Он подошел и ласково забасил:

— Чего плачете, сестрица? Обидел кто?

— Н… нет, Москва! — громко зарыдала девушка и, закрыв концами косынки лицо, побежала вниз.

У Синюхина сразу защипало в глазах, какой-то комок застрял в горле, душил его… Москва, она дорога, как мать! Как он понимал эту девушку! Вот она сейчас поплачет — ей и легче станет… А ему — хоть он криком кричи — легче не будет… Сколько страданий на земле, сколько страданий! Бить, бить проклятых врагов! Синюхин до боли сжал кулаки. Немедленно! Ни одного лишнего дня не сидеть здесь, в тылу! Скорей в часть! Завтра, после комиссии, документы в карман и прямо на вокзал. В Москву! Всего лишь триста километров. День-два — и в Москве!..

— Эй, битюг, где тебя черти носят? По всему госпиталю ищу! — кричал, перегнувшись через перила верхней площадки, его дружок Шохин.

Он быстро сбежал вниз. Шрамы сильно изменили его лицо. Оно стало еще более скуластым. Когда-то веселые, озорные глаза теперь были холодны и злы. Выше уха розовел большой шрам, его еще не прикрывали короткие волосы. Правая щека время от времени подергивалась, приподымая уголок верхней губы.

— Жив весь твой сад с руководительницей! Письмо от жены и открытка из бюро по розыскам… — Петр, сощурив глаза, смотрел на изумленного друга, а у того побелело лицо, мелко задрожали руки.

— В Челябинской, значит, они! Вон куда заехали… — вздохнул он, рассматривая открытку. — В Сибири, значит…

Адрес, написанный рукой жены, был зачеркнут. В одном углу номер полевой почты кемского госпиталя, в другом беломорского — оба тоже зачеркнуты.

— Все-таки нашли меня! Знают, где Синюхин находится, — удовлетворенно проговорил он, разрывая конверт. — Почти два месяца шло…

— Ты что, заснул? Читай! — не выдержал Шохин.

— Сколько времени шло письмо… — вздохнул Синюхин, бережно вытащив сложенный вчетверо листок.

«Любезный мой супруг, Иван Титыч! — прочитал он вслух. — Посылаю тебе поклон от себя и детишек. Все мы живы и здоровы. От других поклонов не пересказываю, никого нет в нашем селе, все уехали. Сегодня и я с последней подводой уезжаю. Горькими слезами плачу, каждую вещичку слезами обмываю. Что по силам было — вывезли, а что взять не сумели — в землю закопали. Закапывали — всем селом, как по покойнику, голосили…»

Синюхин читал и видел родное село Козинку. Избы с закопченными окнами, по пустынным улицам кошки, собаки бегают, людей ищут. Колхозный амбар с зерном полыхает, подожгли, чтобы немцу не досталось. В конце села одинокая телега — жена с детишками уезжает. Как председатель колхоза, она проверяла, не забыли ли чего. И дым от пожара тянется за подводой, черной тучей навис… Хорошо, что письмо получил…

«…И не знаем сейчас, где ты есть и что с тобой. Дружку своему Петру Шохину поклон передай, он нам теперь брат родной».

И он сколько времени не знал… И у него сердце на куски разорваться хотело… Да, встретятся ли? Все равно она ждать будет. Хорошая у него жена, такую, как Зина, поискать нужно. Ребята все живы-здоровы, старший помогает уже… Синюхин читал вполголоса, наклонив к письму голову. Шохин слушал, и лицо его все больше и больше хмурилось.

«…Ванюша, родной мой, одного желаю, чтобы немцев скорее побили, да ты бы живым воротился…»

— Вот оно какое дело… — Синюхин аккуратно сложил письмо и спрятал его вместе с открыткой в карман. — Не думал я, что война до нашего села дойдет.

— Да… — пробормотал Шохин. Взглянул на друга, опять сощурил глаза: — Чего насупился? Тебе еще горевать?! Все твои живы, и адрес их новый знаешь… А я вот один, как бирюк в лесу. Никого у меня нет на всем белом свете…

Он отвернулся от Синюхина и отошел.

— Нет, неправда твоя, — догоняя друга, говорил Синюхин. — А я, Петя? А Катя? А застава наша, Петь? Жена пишет: Шохин, как брат родной. И верно. Подумаю о тебе, о товарище лейтенанте Марине, о нашей заставе — и от сердца отляжет… Нет, Петь, у нас человек один никак не может остаться, если он человек стоящий.

— Не у всех такой характер! — перебил его Шохин. — Ты со всеми уживешься.

— По душам я с тобой говорю, Петя, ведь последний вечер вместе, — голос Синюхина дрогнул. — Может, и повстречаться-то не придется…

— Уж и нюни готов распустить!

— И сколько у тебя злости этой стало! — укоризненно покачал головой Синюхин. — А чего злишься, и сам не знаешь.

Это замечание взорвало Шохина.

— Ты бы радовался на моем месте… Был здоровым — стал инвалидом. Была семья — и семьи нет… Отца убили, мать и сестренку на немецкую каторгу угнали, Рожу и ту изуродовали… Тебе можно так рассуждать — рука срослась, и опять здоров, как бык! — Шохин вытащил пачку папирос, закурил, не угощая Синюхина. — Тебе можно так рассуждать, — он глубоко затянулся дымом. — В часть едешь — своих увидишь… Дома у тебя все живы и здоровы… А мне — комиссия, а после комиссии отпуск. Целый месяц гуляй, Петр Шохин! А куда я денусь? Где я этот месяц быть должен? Да на черта мне этот отпуск! На черта! — Последние слова Шохин выкрикнул, отшвырнул недокуренную папиросу, опять отвернулся от Синюхина. Некоторое время в наступившей тишине слышалось его частое дыхание. — С тобой хотел ехать, — повернулся он к Синюхину, — а выходит… — Петр не докончил фразы, быстро стал подниматься по лестнице.

Ошеломленный Синюхин стоял, не зная, что ответить другу.

Шохин остановился на верхней ступеньке:

— Сам ты говорил — не можешь больше сидеть, когда немец за горло схватил! А я разве могу? — он махнул рукой.

— Петь! — Синюхин бросился к нему. — А ты и не сиди! Не сиди, Петя, поедем вместе! Ты сразу поправишься. Буду ходить за тобой лучше медицинской сестрицы. Дадут тебе отпуск, а мы — в Москву!

Шохин подождал, когда к нему поднялся Синюхин.

— Выболело, Иван, у меня все тут! — он показал на сердце. — Ты не сердись на меня.

— Да за что же, Петя?

— Сам знаешь… — Шохин вдруг улыбнулся, хлопнул по плечу друга и, повеселевшим голосом спросил: — Так вместе? В Москву?

— Вместе, Петя! Завтра же! — радостно ответил Синюхин.

Но ни завтра, ни послезавтра Шохин и Синюхин уехать не смогли. Комиссия закончилась поздно, и документы обещали заготовить только на следующий день. Да и события, развернувшиеся на фронтах, в корне изменили планы приятелей. По всей стране разнеслась радостная весть — немцы под Москвой разбиты наголову, разгромлены, отброшены от советской столицы.

В то время, когда передавали сообщения Совинформбюро, Синюхин и Шохин находились внизу в зале.

— Я говорил!.. Я ж говорил!.. — басил Синюхин, слушая радио.

— Не бубни, дай слушать! — остановил его Шохин.

Но Синюхин не в силах был сдержаться. Как же молчать, когда радость распирает грудь, когда хочется кричать в полный голос. Никто еще не бил так беспощадно немцев, ни англичане, ни американцы! Русские разнесли хваленые «непобедимые» дивизии Гитлера. «Драпанули» немцы на триста пятьдесят километров. Технику, оружие бросили, только бы животы свои унести. Ну, однако, далеко не унесут, останутся лежать на русской земле, продырявленные русскими пулями!

— Друг, куда же они сунулись, дураки! В Москву! — Синюхин смотрел на Петра.

— Как бы я хотел там быть! — вырвалось у Шохина. — Завтра нам еще целый день здесь околачиваться. Пока канцелярия раскачается — подохнуть можно! — Он выругался и вышел из зала.

Синюхин не слушал Шохина, подошел к карте.

— Нет, никогда не отдадим Москвы, — сказал он вполголоса.

— Как можно? — подвинулась к Синюхину старуха-уборщица. — Ни в жисть этого не будет!

— Верное суждение вы, мамаша, имеете! — Синюхин, улыбаясь, вышел. Потянуло к товарищам. В вестибюле он встретил молоденькую сестру из соседней палаты, которая вчера плакала на лестнице.

— Слыхали, сестрица? — загородил ей дорогу Синюхин. — А вы плакали. Я ж говорил…

— Синюхин, вы такой хороший, такой хороший! — сестра схватила его за руку, не зная, что ей еще сказать. — Москва! Ведь это же наша Москва! — она счастливо засмеялась и побежала дальше.

Синюхин тоже рассмеялся. Его густой бас раскатился по всему вестибюлю.

Не дойдя до выходной двери, сестра вернулась к Синюхину.

— Я от радости все забыла, — виновато посмотрела она на Синюхина. — Пришел приказ о вашем награждении. Завтра торжественное заседание, будут выдавать награды.

Густая краска залила лицо Синюхина. Он хотел о чем-то спросить сестру, но дверь за ней уже захлопнулась. И до чего же ветреные эти девки — даже не сказала, откуда такие сведения.

Пойти к Шохину, рассказать? А что, если напутала? Да и за что награждать его? Нет, лучше помолчать…

— Эй, битюг, — показался на лестнице Шохин, — мы и завтра с тобой не сможем уехать, — награждать нас будут.

— Значит, правда! — Синюхин оперся на перила.

— Шохин, здорово! — в вестибюль вошел коренастый, круглолицый старший лейтенант. — Я думал, ты уже уехал.

— Послезавтра еду, — поздоровался с ним за руку Шохин.

У Синюхина сразу испортилось настроение. Он не любил этого командира: старший лейтенант Гладыш был разведчиком и своими рассказами о работе в тылу немцев, по мнению Синюхина, «уже заморочил Петьке голову». «Опять приперся, — неприязненно подумал Синюхин. — Уже когда выписался, а каждый день сюда шатается…» И рост Гладыша не нравился Синюхину — «до мужчинского недобрал маленько», и серые глаза — «как репейник, не отцепишься», и улыбка — «губы тонкие, а зубы не показывает…»

Не желая участвовать в разговоре, Синюхин отправился в зал, к стене, где висела карта. Это было его любимое место.

— Ушел твой друг, не любит меня, — рассмеялся Гладыш, кивнув в сторону удалявшегося Синюхина.

— Это вы напрасно, — вступился Шохин. — А только ему, конечно, обидно: меня зовете, а его нет.

Гладыш стал серьезным.

— Не годится он для разведки. Слишком душа нараспашку, да и очень заметный. — Пытливо глядя на Шохина, Гладыш спросил: — Ну, а ты как, согласен? Я уже поговорил с майором.

Петр достал кисет, свернул из газетной бумаги папироску и молча передал табак Гладышу.

— Так вот, Шохин, сегодня нужно решить, — Гладыш взял кисет. — За эти два месяца, что мы с тобой пробыли в госпитале, я много тебе рассказал, да и тебя узнал. Хороший разведчик из тебя выйдет. Сам понимаешь: каждый командир подбирает себе людей.

Петр все молчал. Он хотел бы сейчас же уехать с Гладышем, но как бросить друга. Еще больше огорчала мысль, что придется уйти с пограничной заставы.

Словно угадывая его состояние, Гладыш, затянувшись дымом цигарки, проговорил:

— Пограничная служба, конечно, — настоящая военная служба. Но вот разведку я ни на что не променяю!

— Не вытерплю я только одной разведкой заниматься, — сощурил Шохин глаза. — Увижу фашиста, не сдержусь!

— Да хоть всех, — рассмеялся Гладыш. — Только делать это надо с умом, не во вред разведке. Ты что же думаешь: когда представляется случай уничтожить врагов или пустить под откос вражеский поезд, так разведчик уходит от этого? Вся задача, чтобы фашисты не обнаружили тебя, искали совсем не в том месте, где ты обосновался. А ты разведываешь и урон наносишь им всевозможный…

— Это так, — Шохин отошел бросить окурок. Желание стать разведчиком пробудилось у него с первых дней знакомства с Гладышем. Но он думал: вернется на свою заставу и там перейдет на разведывательную службу. Ему уже приходилось ходить в разведку и одному и с отрядом. Но та разведка, о которой рассказывал Гладыш, была совсем иною. С самолета забрасывали небольшую группу людей в глубокий тыл врага. Не на день-два, а на месяцы. Группа эта налаживала связь с населением, организовывала сопротивление в тылу, проводила диверсии… Вот это работа! О такой работе Петр мог только мечтать. И сейчас он знал, что Гладыш пришел за окончательным ответом. «Буду разведчиком», — решил Шохин.

— Ну, так как ты? — прервал молчание Гладыш, глаза его смотрели пытливо.

— Что ж, согласен, — так же серьезно и прямо посмотрел на Гладыша Шохин.

— Хорошо. Через два дня вместе поедем.

Гладыш надел шапку, стал застегивать полушубок.

— Месяц-полтора еще уйдет у нас на подготовку, — добавил он, прощаясь с Шохиным…

Тихий зал, где часто Шохин и Синюхин проводили время у карты, наполнился бойцами и командирами. Было многолюдно — на торжественное собрание прибыли гости из других госпиталей. Почти все были в форме и только несколько человек в госпитальных халатах.

В зале сдержанный гул голосов, прерываемый возгласами, взрывами смеха. Совсем другие лица, на них исчезла угрюмость последних дней.

Возле Шохина и Синюхина собралась небольшая группа бойцов. Петра словно подменили. Прежние озорные, насмешливые глаза и лицо, несмотря на шрамы, стало такое же, как и раньше: симпатичное, привлекательное.

— Это было недалеко от станции Лоухи Кировской железной дороги, — продолжал он рассказ, — есть там полустаночек такой немудрящий. Всего-навсего избенки три, а немцы бомбили каждый день. И что взбрело в их фашистскую башку — понять не могу, хоть бы тебе там военные объекты или лесопилка какая — ровным счетом ничего. А как только утро, так и летят два-три стервятника. Сбросят на пути бомбы и обратно. И вот что интересно: к этим бомбежкам собаки, кошки, куры — и те приспособились: как только услышат — самолет гудит, сейчас бегут в маленький лесочек по соседству. Крик такой поднимают — сирены не надо.

— Помнишь, как сержант из Княжой губы рассказывал, — Синюхин виновато улыбнулся, перебив приятеля. — Я к тому, что немцы часто зря бомбы бросают, — Синюхин смутился и умолк.

— Вот уж и не зря, — запротестовал Шохин. — В Княжой губе база наша была, — пояснил он слушателям. — Ну, немцы и летали ее бомбить. База на берегу залива располагалась. И вот что интересно — как только фрицы налетят, так люди вместо того, чтобы по щелям да бомбоубежищам прятаться, все на берег. — Петр нарочно остановился, не объясняя, почему люди не прятались во время бомбежки.

— Порядку не знали? — не выдержал один из слушателей.

— Порядок полный у них получался, — усмехнулся Петр. — Немцы-то всякий раз бомбы в залив сбрасывали, не попадали в базу, вот народ и спешил в залив за глушеной рыбой. Рыбы столько понатаскают — от бомбежки до бомбежки хватало.

— У тебя все как-то выходит — немцы воевать не умеют, — насмешливо заметил молодой боец, сидевший рядом с Шохиным.

Шохин сощурился.

— Не об этом речь, — повернулся он к соседу, — да и насчет умения фрицев воевать поспорить можно. Под Москвой побили их. Ну и дальше будем бить.

— Это мы и без тебя знаем.

— Знать — знаешь, а понимать — не понимаешь, — отрезал Шохин. — А я вот скажу: фрицы плохо воюют, от злости сатанеют и разум теряют. Вот недавно я получил от друга письмо с Карельского фронта. Был там такой случай: шел через озеро мальчонка лет десяти, налетел «Мессер» и ну строчить по нем из пулемета. Мальчонка перепугался, и соображения у него нет, в какую сторону бежать, как от самолета укрыться. Мечется по озеру, а фриц, сволочь, за ним заход за заходом делает да из пулемета строчит. Гоняет мальчонку, а попасть не может. Упал хлопчик, из сил выбился, а у немца патроны кончились. Так он же, гад, снизился да термосом в мальчонку бросил. В ногу попал, кость раздробил. Видал, какой военный объект нашел! Злость у него всякое понятие вышибла, патроны поберечь чтобы на всякий случай. Как раз на этом озере его наши ястребки и поймали.

— Сбили?

— Первой очередью подожгли. Немец с парашютом выпрыгнул. Пока он до земли долетел, наши там уже были. Схватили его, мальчонку ему показывают, а он смеется, сволочь, нахально на всех поглядывает — завоеватель.

— Я б его, гада, на месте прикончил! — сказал сосед.

— Не знаю, может, и прикончили его, об этом мне ничего не пишут.

На сцене появились седой генерал, сухощавый полковник в очках, начальник госпиталя и комиссар. Комиссар подошел к столу, вытащил из кармана исписанный лист бумаги, расправил левой рукой — правой у него не было. Еще и сейчас у него не зажила рана, в этом же госпитале и лечился.

Обведя глазами собравшихся, комиссар широко улыбнулся.

— Товарищи, нашему госпиталю выпала большая честь — сегодня в его стенах будут награждаться по поручению Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик лучшие сыны нашей Родины.

Товарищи, все вы слышали сообщение Совинформбюро о разгроме немцев под Москвой.

Немцы начали свое последнее наступление на Москву шестнадцатого ноября 1941 года. Двумя танковыми ударными группами они охватили столицу с двух флангов. Стянув большие силы, немцы ценою любых потерь стремились захватить Москву…

В то время, когда всеми средствами борьбы изматывались и ослаблялись немецкие армии, наступавшие на Москву, в районе столицы сосредоточивались крупные силы Красной Армии, сформированные в глубоком тылу. Около тринадцати дивизий, оснащенных по последнему слову военной техники, расположились на флангах, вне танковых клещей.

Шестого декабря наши войска перешли в контрнаступление.

Небывалые по своей силе удары ошеломили немцев, деморализовали их. Их сопротивление было сломлено.

К ударам армий Западного фронта присоединилось наступление Калининского, Юго-западного, а затем и Северо-западного фронтов.

Потери немцев огромны. Советские войска отбросили их в некоторых местах более чем на триста — триста пятьдесят километров. Доблесть советского оружия окончательно развеяла миф о непобедимости немецко-фашистских войск…

Громкие аплодисменты прервали слова комиссара.

Синюхин очень волновался. Словно сквозь сон слышал он полковника, вызывавшего людей по списку, поздравления генерала и ответы награжденных. Синюхин поворачивался то одной стороной, то другой и никак не мог найти мало-мальски сносного положения.

— Да не вертись ты, сделай милость, — толкнул его в бок Шохин, — крутишься, как корова на льду!

Синюхин пропустил замечание приятеля мимо ушей. Он опасался, что не услышит, когда его вызовут.

Вдруг Шохин поднялся и пошел на сцену, Синюхин удивленно поднял брови — куда это он?

Но Петр спокойно взошел по ступенькам и остановился перед генералом.

— Старший сержант пограничных войск Народного Комиссариата Внутренних Дел Шохин Петр Сергеевич, — донесся до Синюхина голос полковника, — за проявленную инициативу в бою, обеспечившую разгром немецкого подразделения, за мужество и отвагу в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками награждается вторым орденом Красного Знамени.

Передав Шохину коробочку с орденом, генерал еще что-то сказал и пожал руку Петра.

— Служу Советскому Союзу! — громко ответил Шохин и, четко повернувшись, прошел на свое место.

Синюхин открыл рот, чтобы поздравить приятеля, и вдруг услышал свою фамилию.

Он подтянулся весь и, насупившись, зашагал к сцене.

Все в зале повернули к нему головы. Генерал тоже с любопытством посмотрел на него и тихо сказал полковнику:

— Видали богатыря!

— Древний русский витязь, — пошутил полковник и, взглянув на наградной лист, добавил: — Он и орден получил за то, что захватил неприятельскую пушку и притащил ее к себе в подразделение.

Синюхин взошел на сцену, остановился перед генералом, опустив руки по швам и выпятив грудь. Генерал задал ему несколько вопросов, Синюхин ответил.

— За самоотверженные действия по спасению раненых под огнем неприятеля, — читал полковник, — за спасение командира, которого пограничник Синюхин, пренебрегая смертью, прикрыл собой от осколков снаряда, пограничник Синюхин Иван Титович награждается медалью «За отвагу».

Синюхин стоял, не шевелясь. «Это доктор Акошин, — вспомнил он военфельдшера заставы Каштанова, — это справедливо — медалью „За отвагу“. Но почему генерал медали не дает? Уходить или нет?»

— За проявленную доблесть и мужество во время обороны шестой пограничной заставы, — продолжал полковник, — за проявленную инициативу во время атаки высоты Безымянной и захват неприятельского орудия, которое лично им было доставлено в свое подразделение, пограничник Синюхин Иван Титович награждается орденом Красной Звезды.

Самообладание покинуло Ивана Титовича. В ответ на поздравление генерала, он гаркнул своим могучим басом «Служу Советскому Союзу!» так, что оглушил находившихся на сцене. Сияя, шел он на свое место.

— Такой и танк приволочет, — услышал он голос с места и радостно улыбнулся…

Через три дня Петр Шохин провожал Синюхина на Карельский фронт. Угрюмый, неразговорчивый, стоял перед ним Синюхин. Разлука ложилась на его сердце тяжелым камнем. И в части были вместе, и в один госпиталь попали, лечились вместе, вместе собирались на франт. А теперь…

— Иван Титыч, ты не серчай. — Шохин чувствовал себя виноватым. — Еще увидимся. Сам понимаешь — не мог я отказаться… Я тебе все начистоту, как другу, рассказал… Ты ведь и сам хотел разведчиком стать, да только не взяли тебя.

— Видать, не заслуживаю, — угрюмо пробасил Синюхин.

— По росту не подходишь, приметный очень.

Небольшая лампа тускло освещала вестибюль госпиталя… Почти все отъезжающие уже ушли, торопились занять места в поданном автобусе. Подходили последние минуты прощания. Синюхин тяжело вздохнул:

— Ты, Петь, будешь улетать в тот тыл — напиши мне.

— Обязательно напишу, — Шохин понизил голос: — А ты, как приедешь, Иван Титыч, в Беломорск — сразу зайди в управление, толково объясни, как и что, чтоб дезертиром меня не посчитали.

— Не беспокойся, в первый же день…

Спустя минуту, Шохин, глядя в сторону, попросил:

— Кате вот письмо передай. Я там все… Я ее извещал, что приеду, а получилось иначе. Жив буду, встретимся. Расскажи ей, какой у меня теперь портрет и что щека дергается, — строго, с горечью сказал он. — Все расскажи…

— Все, друг… — голос Синюхина прервался. — Ну, прощай, Петь! — с трудом проговорил он.

Они поцеловались. Шохин вышел, неся вещевой мешок друга… На пороге Синюхин еще раз обернулся. Там, на квадратной площадке, стоял Ленин с поднятой вверх рукой, как бы напутствуя его.

— Ну, вот и хорошо! — совсем спокойно сказал Синюхин. И на душе у него, действительно, стало очень хорошо и радостно, — он ехал к своим пограничникам.

Глава 5 В НОВЫЙ ГОД

— Товарищ старший лейтенант, пограничник Синюхин прибыл из госпиталя. — Синюхин вытянулся во весь рост, приложил к шапке руку. Лицо его было непривычно сурово, на губах не играла обычная добродушная улыбка. Он стоял у порога и ждал.

Марин поднял глаза:

— Синюхин! Приехали? Ну, как себя чувствуете? — Он встал из-за стола, протягивая руку.

— Подходяще, товарищ старший лейтенант, — приветливость командира обрадовала Синюхина. Где так встретили бы его, как на своей заставе? А он чуть было в другую часть не ушел.

— Рад вашему выздоровлению, очень рад! — Скупая улыбка преобразила лицо Марина, делая его мягким, приветливым.

Синюхин все еще хмурился: сейчас начальник скажет, кто теперь вместо Петра пулеметчик, у кого он будет вторым номером.

— Садитесь, — предложил Марин.

Осторожно ступая, Синюхин подошел к столу, сел на табурет.

— Долго вы отсутствовали! За это время у нас много перемен. Сейчас наше подразделение занимается, главным образом, разведывательно-диверсионной работой.

Синюхин с недоумением посмотрел на Марина.

— Стали разведчиками? — растерянно спросил он.

Марин не понял восклицания Синюхина: так непохоже, чтобы Синюхин трусил.

— Если не хотите, могу вас отправить в другое подразделение, — уже сухо проговорил Марин.

Синюхин вскочил:

— Товарищ старший лейтенант! Да за что же? Там не гожусь! Здесь не пригоден! Ну, там не приняли, так они же не пограничники, а здесь… Товарищ старший лейтенант!

— Погодите, успокойтесь, где это «там» вы не пригодились?..

— Эх, товарищ старший лейтенант… — махнув рукой, Синюхин замолчал.

Марин с минуту подождал, потом, усадив Синюхина, мягко приказал:

— Рассказывайте!

— Есть рассказывать! — выпрямляясь, ответил Синюхин. Начал он тихо, говорил, по своей привычке, чуть прикрывая глаза, часто останавливаясь. Потом снова всколыхнулась обида на отказ лейтенанта Гладыша принять в разведку, и гулкий голос Синюхина стал слышен и около землянки.

— Напрасно обиделись, там вас, действительно, не могли принять, — объяснил Марин. — Разведчик, забрасываемый в тыл врага, должен иметь совсем другой характер, не ваш…

— Это какой же нужен характер, чтобы врага бить? — опять не выдержал Синюхин. Он слушал Марина, опустив голову, насупив белесые брови.

— Там главная задача: собирать сведения, — оживляясь, говорил Марин, — налаживать связь с населением. Хитрость нужна, изворотливость. А в нашем разведывательно-диверсионном отряде вы принесете настоящую пользу. Ручной пулемет знаете, силой вас, как говорят, бог не обидел. Хочу взять вас к себе ручпулеметчиком.

Синюхин чуть не задохнулся — слишком неожиданным было для него это решение. Ручпулеметчиком. Первый номер… Не ослышался ли он?

Удивление, радость, сомнение были на его открытом лице.

— Будете в моей группе первым номером, вместо вашего дружка Шохина, — пояснил Марин. — Вот Шохин там, действительно, пригоден. Правда, жалко его, хороший пулеметчик.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант! — горячо благодарил Синюхин. — Ваше доверие оправдаю. — А сам думал: «Разве есть еще такие командиры, как наш старший лейтенант? Редко таких людей встретишь…»

— Дорога трудная? — спросил Марин. — Долго пришлось сидеть на станциях? — и закурил, угостив Синюхина.

Протянутая рука Синюхина отдернулась от портсигара. А письмо? Как же он забыл о письме? Сразу надо было отдать.

Он вскочил совершенно растерянный.

— Товарищ старший лейтенант… виноват я перед вами, — пробасил он, — письмо вам передали товарищ…

— Письмо?

— Зоя… извините, товарищ начальник, кажется, фамилия ей… товарищ Перовская… Михайловна… Зоя Михайловна, — вспомнил он.

— Вы ее видели? Где? — Марин хотел говорить спокойно, но голос его дрожал.

— На вокзале видел, с санитарным в Москву поехали. Просили вам передать, — он подал Марину письмо, хотел рассказать о Зое, но постеснялся…

Давно уже ушел Синюхин, прочитано письмо, а Марин все сидит без движения. Словно вчера все это было: водная станция «Динамо», соревнования по прыжкам в воду… В тот день он познакомился с Зоей, а сейчас роднее ее нет у него человека… Скоро приедет на Карельский фронт, будет служить в погранвойсках… Еще перед войной она должна была приехать к нему на шестую заставу… Сразу всплыли перед ним картины первых боев. Он защищал шестую заставу до последней минуты. Оставался один путь — через озеро. Когда все погрузились на лодки, старшина Чаркин тихо окликнул:

— Товарищ лейтенант, у нас все готово.

Марин подошел, посмотрел на перегруженные лодки и коротко приказал:

— Отчаливайте. — На немой вопрос старшины ответил: — Я могу проплыть без отдыха и десять километров, а в лодки даже килограмма нельзя прибавить — потонут. Отчаливайте!

— Есть отчаливать! — вздохнув, повторил приказание Чаркин…

Марин остался на берегу один. Он огляделся еще раз — все отправлены. Зловещие тучи дыма нависли над черными обломками стен… Вот она, его родная застава, объятая пламенем… Разрушенная, сожженная, она стала ему еще дороже.

— Мы вернемся! — проговорил он. — Мы еще вернемся!

Опять начался обстрел. Снаряды разрывались то у берега, то среди горевших строений. Сквозь грохот разрывов и гул бушевавшего пламени Марин расслышал рокот самолетов. Трудно было рассмотреть их за клубами дыма, но вскоре начали разрываться бомбы… От близких разрывов содрогалась земля.

Марин еще раз оглянулся, направился к берегу. Столб земли, огня и дыма преградил ему путь…

Очнулся Марин в невысоком кустарнике на берегу озера. Его лица касалась прохладная ветка. Сделав легкое движение рукой, он тронул ветку — она упруго отскочила и закачалась. Марин прислушался. Ни разрывов, ни выстрелов… Раздвинув кусты сел и осмотрелся. В сотне метров от него догорали постройки заставы. Марин понял: он остался один… Надо скорее уходить, иначе враги могут найти его здесь… Каких трудов стоило ему проползти несколько сот метров. Был момент, когда он чуть не выдал себя: в двухстах метрах от него боец заставы Котко вышел из-за кустов, размахивая белым платком… Еле сдержался, чтобы не пристрелить изменника…

Потом долгие дни скитаний в лесу… Встреча с пограничным нарядом, оставшимся в тылу врага… Организация партизанского отряда… Бои с фашистами и, наконец, соединение с пограничными войсками. И снова в своей заставе, ставшей разведвзводом… Синюхин тоже вернулся на свою заставу. Счастливец, видел Зою. Вот и она скоро приедет сюда, на Карельский фронт… Может, они будут в одной части…

Морозным было это новогоднее утро в заснеженном карельском лесу. Неподвижен воздух. Слышится потрескивание деревьев да шуршание сползающего с ветвей снега. Не шелохнутся верхушки мачтовых сосен, гордо глядят они с высоты на прижатые зимним покровом маленькие ели. Розоватые облака раскинулись по бледному небу. Солнце еще скрыто за лесом, а лучи его уже играют на самых верхушках деревьев. В лесу сумрак, синевой отливает снег.

Вторые сутки движется группа Марина по тайге. Тяжел этот путь; бойцы поочередно пробивают лыжню: пройдет один сто — сто пятьдесят метров, отойдет в сторону, пропустит группу и примкнет к последнему. И так по очереди, один за другим.

Все чаще поглядывает Марин на компас и карту. Больше суток идут они по вражьей земле, обходя населенные места. Давно уже не было так хорошо на душе Марина. Люди подобрались крепкие, выносливые, никто не отстает — сказались ежедневные тренировки.

После каждого удачного похода Марин испытывал такое же удовлетворение, какое испытывает мастер, закончивший сложную работу. Да и милое письмо Зои, полное заботы о нем, утешало, как и сообщение, что по окончании курсов она переведется сюда, в пограничные войска.

Марин шел в центре группы, за ним Синюхин со своим пулеметом. Посмотрел бы на него сейчас Гладыш! Идет с разведчиками в глубоком тылу врага, да еще с пулеметом, как и Петр, первым номером. Вернется в подразделение, обязательно напишет жене, пускай почитает ребятам, как их отец-орденоносец воюет…

Подходили уже к цели — подразделению противника. Оставалось не больше восьми километров. Справа донеслись выстрелы. Снова все затихло. Что это за выстрелы? Может быть, другая группа разведчиков опередила и теперь идет неравный бой? Или это партизаны?

Марин остановился.

Стрельба снова возобновилась и снова утихла. Марин решил двигаться дальше.

Лес поредел, сквозь просветы показалась поляна, за которой возвышалась небольшая сопка. Над сопкой вились чуть заметные дымки. Они быстро таяли.

От головного дозора вернулся связной:

— Дошли до ихней лыжни, товарищ старший лейтенант! Только лыжня у них какая-то чудная, разукрашена, что невеста к свадьбе.

Приказав бойцам ждать, Марин с Чаркиным и Синюхиным вышли на просеку и в недоумении остановились. Перед ними была хорошо накатанная лыжня, вдоль которой висели на деревьях разноцветные клочки бумаги.

— Что за наваждение? — пробормотал Чаркин, ни к кому не обращаясь. — Для чего понадобились эти украшения?

Марин внимательно осмотрел лыжню:

— Человек пятьдесят прошло, — определил он. В его памяти возникли картины довоенных лыжных соревнований. Так же тянулись лыжни, вдоль которых цветными флажками были отмечены дистанции. Сразу стала понятна и доносившаяся стрельба — в финском лагере происходят стрелковые и лыжные соревнования. Сегодня ведь Новый год!

Он не ошибся. Посланные в разведку Чаркин и пограничник Зубиков, второй номер Синюхина, вернувшись, подтвердили предположение.

— Мы залегли вон там… — показал Чаркин на подножье сопки. — Кусты подходят почти к самой землянке. Там казарма, подход скрытый, хороший. Других построек близко не видно…

Вдоль стен внутри барака тянутся двухэтажные нары. На них в строгом порядке разложены покрытые серыми одеялами матрацы. На окнах бумажные занавески, на столе такая же бумажная скатерть. Человек пятнадцать финских солдат занимаются каждый своим делом: вернувшиеся из наряда спят, трое сидят за столом — двое пишут письма, один читает книгу.

Микко Райта, в короткой куртке и низко заправленных в мягкие сапоги шароварах, рассматривает у окна красиво отделанный нож — на сегодняшних лыжных соревнованиях он получил первый приз.

Урхо Хитонен сидит на стуле почти у самых дверей и старательно чинит сапог. Приземистый, широкоплечий, он похож больше на плугаря, чем на солдата.

— Через месяц я поеду на соревнования в Хельсинки, слышишь Урхо? — Микко прикрепил нож к поясу. — Недаром я сегодня старался.

Урхо не ответил, он был зол: больше двух недель нет от жены писем. Солдаты говорят: жена может не ждать мужа и не писать ему — немцев везде полно.

— Что ты к нему пристал, Микко? — раздался с верхних нар голос. — Видишь, человеку черт на сердце наступил. У тебя нет жены, тебе можно веселиться в Новый год.

— Ты думаешь, я бы не веселился, если бы у меня дома жена осталась? — Микко посмотрел на нары, свистнул. — Не такой у меня характер, чтобы нос вешать.

Дверь распахнулась. В барак в маскхалатах, с опущенными на глаза капюшонами вошли Чаркин и Зубиков. На них никто не обратил внимания. Зубиков остановился с автоматом у двери. Чаркин выдвинулся шага на два вперед.

— Kädet ylös!*["33] — крикнул Зубиков.

На финнов этот возглас не произвел никакого впечатления, каждый продолжал заниматься своим делом. Затягивая дратву, Урхо проворчал:

— Автомат держи выше, или пусть меня черт возьмет, если ты кого-нибудь из нас не продырявишь!

Всего ждали пограничники, но не такого приема. Очевидно, финские солдаты даже не могли предположить, что перед ними русские разведчики. Да и откуда им взяться в таком глубоком тылу, в финской казарме, рядом с которой происходят состязания в лыжном беге и стрельбе. Просто вернулись свои и валяют дурака…

— Руки вверх! Сдавайтесь! — уже по-русски, еще громче крикнул Чаркин.

Урхо выронил сапог, вскочил со стула, обвел глазами помещение, ища оружие. Увидев направленное на него дуло автомата, он, пятясь к стене, медленно поднял руки. Рядом с ним с поднятыми руками стали Микко и еще четыре солдата.

С верхних нар, пытаясь свалить Чаркина, спрыгнул молоденький безусый солдат. Отскочив в сторону, Чаркин выстрелил из автомата.

Выстрел, стон упавшего вывели из оцепенения финских солдат. Они кинулись к двери: за нею было их оружие. Чаркин и Зубиков, закрывая собою дверь, отбросили их выстрелами. Со звоном полетели стекла, два солдата успели выпрыгнуть в окно, но смерть настигла их за казармой — там ждал Марин с другими пограничниками…

Схватка в казарме закончилась. Чаркин и Зубиков вывели пленных.

— Отлично! — увидев их, воскликнул Марин. — На лыжи! Наши выстрелы соберут сюда весь гарнизон.

— Как, товарищ старший лейтенант, с этими? — Чаркин показал на пленных.

— Дайте им лыжи, смотрите, вон там они — указал Марин на стойку возле казармы. — Возьмите шесть пар, остальные поломайте. — Он повернулся к пленным: — Не пытайтесь бежать, — предупредил он по-фински. — Идите вперед.

Финские солдаты послушно выполнили приказание. Микко чуть слышно шепнул:

— Подойдем, Урхо, к спуску, а там — я в сторону, ты в другую…

Группа тронулась в путь. Едва отошли от казармы, двое пленных, шедших впереди Микко, быстро побежали в разные стороны. Микко обернулся и только что хотел крикнуть: «Бежим!», как прозвучали выстрелы и бежавшие упали в снег. Микко, не оборачиваясь, пошел вперед.

Марин подозвал Чаркина:

— Примите командование группой. Не задерживайтесь, избегайте вступать в бой, доставьте пленных в кратчайший срок. Я останусь замаскировать следы. — Он повернулся к идущим позади: — Товарищ Синюхин, замаскируйтесь у лыжни. Через пятнадцать минут догоняйте.

Синюхин остановился. Перед ним были густые кусты, с переплетенными ветвями, с шапками снега, стволы сосен, темные снизу и красноватые вверху, и между деревьев небольшая цепочка разведчиков в маскхалатах. «Будто гуси крыльями машут…» — подумалось ему. Он проследил, как скрылся за деревьями Марин со своими бойцами, и тревога за командира вдруг овладела им. Тревога эта была так сильна, что Синюхину стоило большого труда остаться на месте, не броситься вдогонку за своим командиром.

Он залег в кустах перед поляной. Зубиков улегся рядом. Синюхин деловито осмотрел свой пулемет, проверил диск.

Вдали, возле сопки, показалось несколько фигур.

— Финны, — тихо предупредил Синюхин. — Зубиков, забирай скорей диски, догоняй начальника, — приказал он.

Зубиков повернул к нему голову:

— А ты, когда был вторым номером, уходил?

— Не уходил, — признался Синюхин.

— Ну так и я не уйду.

— Ладно, оставайся.

Финские солдаты группировались у подножия сопки.

Прошло минут десять.

— Чего же они? — недовольно буркнул Синюхин. — Наши, пожалуй, далеко уже…

— Догоним! — уверенно сказал Зубиков.

Синюхину это понравилось: не вздорный, рассудительный…

— Гляди, Зубиков, сколько их подвалило! — воскликнул Синюхин.

На вершине сопки появились лыжники. Они сталь соскальзывать по склону.

— Человек семьдесят, а то и больше, — определил Синюхин, осматривая густой кустарник. — «Прятаться здесь хорошо, а вот уходить будет дрянно. Надо бы раньше подумать. А еще первый номер», — упрекнул он себя. — Зубиков, вон те кусты закроют нас, если мы за ними станем? — Синюхин показал вправо.

— Как же ты, стоя, из пулемета стрелять будешь? — покосился на него Зубиков. Но, оглядев кусты, согласился: — А оттуда уходить куда способнее.

— Ползи туда!

— А пулемет?

— Я с него, как с автомата, — усмехнулся Синюхин, — я уж так стрелял… да еще на ходу…

Они осторожно переползли к кустам, встали, поправили крепления на лыжах.

— Так-то сподручней будет, — удовлетворенно сказал Синюхин и подумал: — «Был бы я один — можно бы и с той позиции, а раз со мной второй номер — должен и о нем заботиться».

Финны уже двигались по следам пограничников. Впереди, на небольшом расстоянии от основной группы, шли три солдата. Каждый из них толкал перед собой привязанные к полозьям грабли.

— Мины ищут, боятся… — догадался Зубиков. — Зря мы лыжню не заминировали.

— Приготовься! Подпустим их метров на полтораста… Они у нас все как на ладошке… — Синюхин подался чуть влево — ему мешал ствол дерева, почти на уровне лица он раздваивался. Выругав себя за недогадливость — ведь это хороший упор, он положил ствол пулемета на развилку. Теперь пулемет был устойчивым.

— Красиво идут, — не выдержал Синюхин. — Надо поломать им красоту.

Зубиков не отвечал. Он боялся ранения — раненому уйти невозможно. На всякий случай зарядил гранаты.

«Ишь, черт, и не боится! — с завистью думал он, наблюдая, как Синюхин спокойно и деловито прилаживает в развилке ручной пулемет. — А у меня всякий раз внутри холонет».

Финны шли не особенно быстро.

«Только бы пулемет не отказал», — почему-то подумал Синюхин, готовясь к стрельбе, хотя пулемет у него ни разу «не отказывал».

В двухстах метрах финские солдаты вдруг сделали крутой поворот и вытянулись изогнутой цепью.

Треск выстрелов показался Синюхину оглушительным. Пулемет заплясал в его руках. Эти толчки отдачи наполнили Синюхина уверенностью и гордостью. Он видел, как упали передние, как заметались остальные. Не в силах сдержать охватившего его восторга, Синюхин громко рассмеялся. Быстро меняя положение пулемета, он стрелял то короткими, то длинными очередями.

— Вот, черт, дает жизни! — воскликнул Зубиков и сделал несколько очередей из своего автомата по уже залегшим солдатам.

— В белый свет, как в копеечку! — прикрикнул на него Синюхин. — Чего зря патроны тратишь? Перемени диск.

Финны открыли ответный огонь.

— Отходи! — резко приказал Синюхин. Выпустив еще одну очередь из своего пулемета, побежал следом за Зубиковым.

Марин слышал: выстрелы участились, Синюхин отстреливается. Ясно — погоня будет направлена по свежим следам… Удалось бы только увести финнов от Чаркина, у него пленные… Марин велел своим бойцам залечь в засаду: «Синюхин-то от врагов наверняка уйдет, а здесь мы их встретим…» Марин стал ждать.

Не прошло и часа, как из-за дальних деревьев показался Синюхин со своим пулеметом, сзади него — Зубиков.

Еще не дойдя до. Марина десятка шагов, Синюхин, вытирая рукавицей взмокший лоб, еле переводя дух, докладывал:

— Товарищ начальник, штук сорок их гонится… Маленько мы с Зубиковым поуложили их… Остальные до чего озверели — на пулемет так и прут.

— Далеко они? — коротко спросил Марин.

— С километр будет, — Синюхин оглянулся, как бы измеряя глазами расстояние.

Марин дал приказание отходить… «Вот когда бы нужен денек со снегопадом, а сегодня, как назло, ясно…»

На другой день разведывательный отряд Марина, избежав погони, подходил к своей части со стороны залива. Бойцы уже считали себя дома. Финская передовая линия шла по ту сторону. Летом этот залив служил хорошей защитой, а зимой был отличной дорогой, по которой противник уже сколько раз пробовал проникнуть в наш тыл. Темные зимние ночи, обильные снегопады, холодные ветры, подымающие тучи сухого, мелкого снега, служили хорошей маскировкой, давали возможность проходить здесь незамеченными целым подразделениям. Потому-то Марин и был сейчас особенно осторожен. Он искал глазами только что построенный большой дзот, даже рассчитывал встретить там пограничников. Различив заснеженную горушку, подумал: «Вот и дзот, теперь здесь куда безопасней».

— Хороший дзот, — похвалил Марин вслух.

— А вот трубу неправильно сделали, — по-хозяйски отметил Синюхин. — Дыру прорубили — и все. Надобно не в крыше, а в стенке ход для трубы… да с коленом. Это ведь не хата, а позиция огневая.

Марин с любопытством посмотрел на Синюхина — уже не раз он замечал, что Синюхин научился делать своевременные, меткие выводы.

В дзоте никого не было. По отпечаткам ног, еще не засыпанным снегом, нетрудно было определить: здесь недавно были люди и ушли к обороне пограничников.

«Без десяти час, — посмотрел Марин на часы, — здорово потемнело, тучи низко, ну да к пяти часам вернемся…»

— След с финской стороны, товарищ старший лейтенант, — предупредил, останавливаясь, высланный передовым Зубиков.

— Товарищ старший лейтенант, след! — показал и Синюхин на еле приметные полоски, тянувшиеся по снежной глади залива и пропадавшие невдалеке, в береговом кустарнике.

— Вижу! — И вдруг, выпрямившись, схватился за автомат: — Финны! За кустами! Ложись! Беглый огонь!

Синюхин бросился на снег устанавливать пулемет.

А из зарослей кустарника уже открыли огонь. Многократный стук автоматов раскатился в морозном воздухе. Показалась большая группа финских солдат. Они были всего лишь в пятидесяти метрах.

«Восемь против тридцати, открытое место… продержаться бы до подхода подкрепления. Синюхин хорошо бьет, задержит… — лихорадочно думал Марин. — А тут совсем недалеко наши, услышат». — К дзоту, по-пластунски! — приказал он, с беспокойством следя за разрывами финских гранат. Острая, жгучая боль в груди и где-то сбоку оборвала его слова. Марин припал на снег — нечем было дышать.

Синюхин слышал приказание командира. «Пулеметчик должен прикрывать отход!» — подумал он и крикнул:

— Зубиков, как отойдешь, дай знать!

Он бережно расходовал патроны, их было мало, следил за кустами и в то же время быстро оборачивался посмотреть, в каком положении товарищи. Синюхин скорее чувствовал, чем видел их, прижимавшихся к земле, пробиравшихся к дзоту. Всего несколько шагов отделяют их от дзота, но как трудно преодолеть это расстояние под градом пуль, под разрывами гранат.

Марин подполз к Синюхину, за ним на снегу осталась красная полоса.

— Синюхин… в дзот… я буду прикрывать… — с трудом выговорил он.

Синюхин, не прекращая нажимать спусковой крючок, ничего не понимающими глазами поглядел на Марина и на мгновение замер.

— Товарищ начальник, вы ранены!

— Я приказываю… в дзот… Мне… не доползти… — Марин сделал последнее усилие, подтянулся к пулемету и снова уткнулся в снег.

Послышался свист Зубикова. Синюхин схватил одной рукой Марина, второй пулемет и, не укрываясь, бросился к дзоту.

За ними следили Зубиков, Зыков и Кольников, огнем своих автоматов сдерживая финнов.

— К амбразурам! — загремел Синюхин, когда дверь за ним захлопнулась. Бережно уложив Марина на пол, поспешил со своим пулеметом к бойнице.

— Зубиков, диск! — крикнул он, сознавая: это последний.

Зубиков, подав диск, повалился на землю.

Финны окружили дзот. Обстрел амбразур усилился. Очнувшийся Зубиков с трудом подполз к бойнице, стал отстреливаться из автомата.

К Марину вернулось сознание. Опершись руками о пол, приподнялся, но голова бессильно свесилась на грудь…

— Держитесь… скоро подмога… — сказал он. Шум выстрелов заглушил его слова. Как хотелось ему встать, добраться до амбразуры, через которую проникал скупой свет зимнего дня, но рука подвернулась, он снова упал.

Снаружи треск выстрелов затих.

— Сдавайтесь! — донеслось в дзот. Кричали по-русски.

Синюхин выругался.

— Отобьемся! Им нас не взять! Наши-то, верно, уж недалеко!.. — крикнул он. — Лежите, товарищ старший лейтенант, — оглянулся Синюхин на Марина. — Управимся…

Ранили Зыкова, потом Кольникова. Гусенко, с окровавленным лицом, продолжал сражаться. Кровь заливала ему глаза. Он заметно слабел. Грохот взрывов заставил Синюхина обернуться: в противоположный угол попала граната, брошенная в прорубленное для трубы отверстие.

Синюхин увидел хлынувшую изо рта Марина кровь, конвульсивное подергивание рук, побелевшее лицо.

— Убили! — прошептал Синюхин. — Уби-и-ли!.. — закричал он надрывно, схватил пулемет и, распахнув дверь, выскочил наружу.

Он был страшен. Стреляя из пулемета, как из автомата, прыжками бежал к финским солдатам, выпрямившись во весь свой огромный рост. Синюхин не видел спешивших на помощь пограничников, не чувствовал боли от ран в щеке и голове. Он остановился, когда из-за мыса, перерезая финнам дорогу, с треском вылетели аэросани.

— Убили!.. Убили, сволочи!.. — все еще кричал он, вытирая лицо и удивленно глядя на запачканную кровью ладонь.

Возле дзота санитары уже перевязывали раненых. Марина положили на носилки, над ним склонился врач. Марин уже не хрипел, ресницы и губы его больше не дрожали от боли.

Взволнованный Синюхин подскочил к врачу, вопросительно посмотрел:

— Товарищ старший лейтенант живой?

Врач промолчал.

«Не хочет правду…» — мелькнула горькая мысль, и Синюхин, опустившись возле носилок, тяжело зарыдал.

Глава 6 СОЛНЦЕ ПРОЛИВАЕТ СВЕТ

Марин лежал на спине с закрытыми глазами. Он дышал тяжело, с хрипом. Заострившиеся черты делали его лицо почти неузнаваемым. Одна рука была согнута в локте, пальцы чуть заметно вздрагивали. Сознание возвращалось лишь на несколько секунд. Он не метался, как вчера, не выкрикивал бессвязных слов, ко всему был равнодушен. Лицо было в тени: свисавшая с потолка на длинном шнуре электрическая лампочка прикрывалась абажуром.

За окном который уже день свирепствовала пурга. Завывания ветра, то гулкие, то тоскливо замирающие, прерывались шумными порывами, и тогда слышался дробный стук сухого снега о стекла.

Военфельдшер Катя Данюк сидела, откинувшись на спинку стула, глядела на Марина полуоткрытыми глазами. Прошло шесть полных тревожного ожидания суток… Минуты, цепляясь одна за другую, вытягивались в бесконечно долгие часы и дни…

Иногда веки Кати смыкались, ее сковывал сон, но почти в тот же миг она вздрагивала, снова смотрела на раненого.

Марин пошевелился. Катя встала, осторожно вытерла влажной марлей его запекшиеся губы, поправила одеяло, постояла над ним и снова опустилась на стул. На дворе по-прежнему выла пурга. Катя невольно взглянула на окно, при порывах ветра тонкая белая занавеска то чуть поднималась, то опадала: «Щель, бумага отклеилась…»

Катя подошла, приподняла край суконного одеяла, закрывавшего окно. Уже совсем рассвело. За окном все так же метались и бились в стекло густые, белые хлопья.

Второй раз сегодня в памяти Кати встает картина первого боя, там, на заставе. С сумкой через плечо она шагает рядом с политруком Вицевым, старается не отставать от него. Вот что-то с коротким визгом пролетает над ее головой… Кругом — обросшие валуны, лес, потом поляна и показавшийся вдруг из-за кустов огромный рыжий финн с автоматом на шее. Вот она, с мокрым от слез лицом, тащит потерявшего сознание финна за плечи, навстречу из-за дерева выходит Петр Шохин, и Катя, сердясь на себя, никак не может сдержать своих слез…

За эти шесть суток она много думала о Петре, о письме, в котором он несколько раз напоминал о своем обезображенном лице. «Зачем это? Что я, красоту в нем ищу?» — Кате становилось обидно, но сердиться на Петра она не могла. Теперь, когда Петр очень далеко и неизвестно, увидит ли она его когда-нибудь, Катя знала: она его любит.

Потом мысль возвращалась к Синюхину, опять к Марину. Какие они все хорошие, как ей жалко их. Неужели после войны они все разъедутся в разные стороны и позабудут о первом бое на шестой заставе…

Может, и разойдутся, но никогда этого не забудут… Это уж на всю жизнь…

Почти неделю лежит Марин в госпитале, а улучшения нет… Сегодня главный хирург фронта Бухрин будет его вторично оперировать, удалять последний осколок возле сердца…

Катя сняла с окна одеяло, откинула занавеску, выключила электричество. При дневном свете еще резче обозначилась на белой подушке желтизна исхудалого, неподвижного лица.

Больше всего пугала Катю эта неподвижность Марина, безразличнее выражение его лица, в особенности, когда он приходил в себя. «Очень тяжелое ранение…» — вспомнились ей слова хирурга.

В госпитале начинался обычный напряженный день: через плотно закрытую дверь все чаще доносились торопливые шаги сестер, слышалась тяжелая поступь санитаров с носилками, шуршание колясок…

В палату тихонько вошла полная, круглолицая девушка с чуть вздернутым носом — медсестра Семенова. Белоснежный халат перетянут поясом, на голове батистовая косынка.

— Сегодня мое дежурство! Как больной? — обратилась она к вздрогнувшей от ее неожиданного появления Кате.

— Все так же… Я останусь у него…

— Шестые сутки без отдыха! С ума сошла! Ты же свалишься.

На тумбочке, у кровати, белел температурный листок с резко вычерченной кривой. Семенова уголком глаза взглянула на Марина и покачала головой.

— Ведь сегодня операция, — напомнила Катя, — разве я могу уйти?

— Каждый день кого-нибудь оперируют… — Семенова вздернула плечами. — Ну уж ладно, если настаиваешь, будь по-твоему, но сейчас-то до десяти можешь поспать.

Катя послушно поднялась.

— Занеси историю болезни в рентгеновский, — подала ей Семенова длинную желтую папку. — Понадобится главному хирургу. Ну и метет сегодня! На мосту просто с ног сбивает. Когда только кончится?

В конце коридора, у дверей рентгеновского кабинета стоял главный хирург фронта Георгий Алексеевич Бухрин. Сухощавый, чуть выше среднего роста, он ровным, густым голосом, обращаясь к военврачу Готкину, говорил:

— Во-первых, осложнений со стороны легких и плевры нет, во-вторых, ясны контуры сердца и отчетливая пульсация… значит, сердце не задето…

Готкин отрицательно качнул головой:

— Но на рентгенограмме ясно видно — осколок в тени сердца.

Даже при рентгеноскопии его не удалось вывести в сторону.

Стоявший тут же рентгенотехник Виктор Андреевич хотел сказать, что при просвечивании и при рентгеноснимках невозможно было придать больному необходимое положение — больной был слишком слаб, но Готкин уже перевел разговор на предстоящую операцию.

Увидев Катю, Виктор Андреевич взял у нее папку и обратился к Бухрину:

— Я вам покажу рентгенограммы. Зайдите, пожалуйста, в кабинет, — движением руки он пригласил всех войти.

Продолжая разговор, врачи подошли к большому столу, на котором аккуратными стопками лежали в обложках снимки. Рядом на широкой тумбочке помещался негатоскоп — ящик с большим, освещенным изнутри, матовым стеклом.

— Вот рентгенограмма больного Марка Марина, — накладывая пленку на стекло, сказал Виктор Андреевич.

Катя уже несколько раз рассматривала эту рентгенограмму: скрещивающиеся на сером фоне дуги ребер, посередине темная полоса, узкая вверху и расширяющаяся книзу. У самого края, слева, прозрачное, с острыми неровными краями, пятнышко — осколок.

Бухрин вынул из папки небольшой листок, прочел заключение рентгенолога: «Легочные поля без видимых патологических изменений. При рентгеноскопии грубых нарушений целости ребер не обнаружено. Сердце по конфигурации, размерам и пульсации в пределах нормы…»

Бухрин постучал пальцами по листку:

— Картина ясна. — Он посмотрел на Катю. — Позовите старшую операционную сестру.

Готкин, просматривающий историю болезни Марина, заметил:

— Вы с Клавдией Илларионовной всегда работаете?

— Замечательная сестра, — похвалил Бухрин, — ведь операционная сестра — это глаза, уши, совесть хирурга. На своих плечах выносит всю тяжесть операции. А Клавдию Илларионовну можно охарактеризовать одним известным изречением: «светя другим, сгораю сам…».

Катя стояла у стены, поодаль от операционного стола, тоненькая, бледная от волнения, крепко сжимая пальцы. Никто ее не замечал.

Высокая, в шесть окон, чисто выбеленная комната. Над операционным столом большая, похожая на опрокинутую эмалированную чашку, бестеневая лампа. В конце операционного стола — рабочий столик сестры с аккуратно разложенными инструментами, накрытыми стерильной марлей. Рядом столик Зонненбурга, на него хирург кладет инструменты. Знакомая обстановка.

Катя напряженно следит за руками хирурга.

— Распаратор! — доносится голос Бухрина, и она видит протянутую Клавдией Илларионовной блестящую пластинку. «Значит, будет резекция ребер… распаратором отслаивают от ребра надкостницу, тонкую, похожую на пергамент, пленку», — проносится в ее голове.

Руки Бухрина двигаются четко, уверенно.

— Пульс? — отрывисто спрашивает он.

— Семьдесят восемь, полный, — коротко отвечает наркотизатор.

— Дыхание?

— Глубокое, шестнадцать…

Катя облегченно вздохнула. Ей уже не кажутся такими страшными пропитанные кровью марлевые шарики, их в тазу все больше и больше. Туда же летит тампон, второй… «Вскрыл плевру!..»

В руках хирурга — длинные щипцы с плоскими лопаточками на концах… «Корнцанг! Будет доставать осколок…»

Катя плотнее прижалась к стене, спина хирурга закрыла от нее Марина. Уловив еле ощутимое в операционной движение, она подалась вперед.

Хирург широким жестом опустил на марлю небольшой черный осколок.

Еще несколько секунд молчания.

— Шов! — громко сказал Бухрин.

Катя обвела глазами комнату. Было непривычно светло, разрисованные морозом стекла искрились, тоненький луч солнца играл на подоконнике. «Утихло», — подумала она.

И хотя сейчас все были, видимо, совершенно спокойны и даже веселы, Катя с каким-то страхом перевела глаза на Марина. С его лица уже сняли марлевую маску.

Он лежал неподвижно, еще не освободившийся от наркоза. Лицо было такое же узкое, желтое и измученное, лоб по-прежнему очень бледен.

— Повязку! — также коротко приказал Бухрин и, расправив плечи, отошел от стола, сосредоточенно наблюдая, как сестра накладывает бинт.

Главный хирург был в отличном расположении духа. Снимая перчатки, посмотрел на окна, за которыми уже не мела пурга, не выл ветер, и, довольный, проговорил:

— Вот и солнце вышло из-за туч… — и, не скрывая радости, закончил: — А Марин будет жить! Будет!

Глава 7 ЖИТЬ!

В переполненном вагоне душно. Сизой тучей висит махорочный дым. Всюду серые шинели, помятые бессонницей лица и несмолкаемый говор, заглушаемый взрывами смеха.

Облокотись на откидной столик, у окна сидит Зоя Перовская — лейтенант медицинской службы. На щеках горят пятна румянца. Большим усилием воли она сдерживает все сильнее охватывающее ее волнение.

А поезд медленно, словно ощупью, движется по вновь проложенной Обозерской линии. Полотно железной дороги тянется то среди лесов и болот, то берегом Онежской губы.

Хотя Зою и предупредили в Москве о длительном пути, все же медленная езда выводила из терпения. Зоя стремилась к Марку. Казалось — они не виделись много лет. Письма были очень редки, а последний месяц — ни строчки. Это волновало, тревожило, заставляло делать всевозможные предположения. С начала войны прошло только восемь месяцев, а сколько уже пережито, сколько выстрадано!

Тяжелое ранение, учеба на курсах усовершенствования оторвали Зою от фронта. Но теперь все пойдет по-иному: она снова будет на передовой, а главное — в тех войсках, где когда-то служил отец, погибший на границе.

Просить о переводе в погранвойска, чтобы быть недалеко от Марка, Зоя решилась не сразу. Имела ли она право стремиться к своему маленькому счастью, когда кругом столько горя?

— О чем задумались? Я вас уже второй раз спрашиваю! — с шутливым упреком тронул ее руку сидевший напротив разговорчивый молодой капитан.

Зоя вздрогнула, отдернула руку:

— Простите, — ей была неприятна эта фамильярность. — Здесь так душно… — не отвечая на вопрос, проговорила Зоя и поправила свой вещевой мешок, хотя в этом не было никакой надобности.

Пожилой майор, куривший на средней полке, свесил голову. Клубы дыма от его самокрутки поползли вниз. Зоя закашлялась, принялась разгонять дым газетой.

— Виноват, — смущенно пробасил майор и потушил папиросу.

— Ничего, — сквозь кашель ответила Зоя и отвернулась к окну.

В соседнем купе кто-то читал сводку с фронтов. К Зое донеслись слова: «Впереди состава раздался взрыв, это ефрейтор Петров подорвал вагон и тендер. Вскоре у полотна железной дороги горели груды обломков.

Три героя-разведчика невредимыми вернулись в свое подразделение…»

«Вот такой же отважный и Марк…» подумала Зоя. В Москве в киоске «Союзпечати» она увидела брошюру: «Семнадцать походов разведчика Марина». Как обрадовалась тогда! С каким волнением читала о своем Марке, о беззаветном героизме пограничников. Брошюру эту Зоя везет с собой. Захотелось даже показать ее.

Медленно тащится поезд… Зоя отодвинулась в самый угол. Капитан продолжал с увлечением что-то рассказывать. Не вмешиваясь в разговор, Зоя смотрела на раскрывающиеся за окном картины зимнего леса с огромными шапками снега на пнях, на лапистых елях Солнце так чудесно золотит этот пушистый снег, голубеющий в тени деревьев.

На фоне ельника проплыли две белоствольные березки. Как они похожи на те, врезавшиеся в память! Отбивали атаку… Зоя ползла к раненому пулеметчику, укрывшемуся за валуном, возле таких же двух тоненьких березок. Его пулемет замолчал, а гитлеровцы были совсем близко. Тогда ее ранили. И вот тыловой госпиталь, старенькая, совсем поседевшая мать с ясными, добрыми глазами. Много ночей провела она у постели Зои. «Кончится война, мама будет жить с нами…» — подумала Зоя.

— Ну, через полчаса и Беломорск! — раздался чей-то возглас.

Беломорск! Как она ждала его. Сколько раз представляла встречу: поезд подходит к станции… с замирающим сердцем она смотрит на перрон. И сразу узнает Марка, его энергичное лицо, внимательные серые глаза. Он машет ей рукой, что-то кричит, вскакивает на подножку…

— Ну, товарищ военфельдшер, почти что и приехали, — завязывая вещевой мешок, говорит капитан. — Солнце-то какое яркое, наверное, крепкий мороз.

Зоя отвечает что-то неопределенное и, взяв багаж, быстро идет в тамбур.

— Рано еще, замерзнете! — кричит ей вслед капитан.

В тамбуре никого. Облегченно вздохнув, Зоя приоткрыла наружную дверь вагона. В лицо ударил морозный ветер, обдал мелкой снежной пылью. Она залетела в тамбур, вихрясь, вспыхивая веселыми искорками. Мимо продолжали проплывать заснеженные ели, сосны, белые поляны…

Зоя стояла в распахнутой шинели, прислонив голову к косяку двери. Лицо чуть порозовело от свежего ветра, карие глаза прикрыты ресницами. Из-под ушанки на лоб выбился русый завиток.

Поезд прогрохотал по небольшому мосту.

Замелькали бревенчатые домики. Паровоз коротко, отрывисто покрикивал, колеса громко стучали, пробегая стрелки. Приближаясь к вокзалу, поезд замедлил ход и, наконец, тяжело отдуваясь, остановился.

В тамбуре сразу стало тесно.

Сойдя на перрон, Зоя с надеждой всматривалась в окружающих, но всюду видела незнакомые лица.

Идемте, товарищ Перовская, затолкают вас здесь, — окликнул ее капитан.

— Меня должны встретить… — растерянно проговорила Зоя.

Капитан козырнул.

— Тогда всего хорошего.

— До свидания.

Прошло десять, двадцать минут… Перрон почти опустел. Изредка пробегали мимо железнодорожники со своими ящиками, бойцы с дымящимися чайниками в руках.

Обида нарастала: не встретил. Одна в незнакомом городе. Мог бы поручить кому-нибудь… А если нельзя было ему приехать? Может быть, не дошла телеграмма? Поезд опоздал на пять дней.

Тяжело вздохнув, Зоя поправила ушанку и еще раз оглянулась. Никого. Куда идти? Даже адреса Базина, начальника санчасти, друга отца, она не знала.

Резкий гудок паровоза прервал раздумье. Дольше ждать не было смысла. Прежде всего — в камеру хранения, потом к коменданту вокзала. Очень досадно, что она так запоздала. А может быть, все-таки Марк в Беломорске?

Пока Зоя сдавала багаж, узнавала адрес Управления погранвойск, в ней росла уверенность: через полчаса, самое большее через час, она увидит Марка. Они будут вместе. Сильнее забилось сердце. Вместе! Короткое слово, а какое огромное в нем содержание!

Идя в город, Зоя улыбалась. Прекрасными были и это широкое шоссе, и ясный морозный день, и похрустывание снега под ногами, и пробегающие мимо юркие автомашины. Встречные казались близкими, родными. Подойдя к мосту через реку Выг, Зоя на минуту остановилась, привлеченная шумом сверкающей на солнце, круто падающей воды. И оглянулась — куда теперь?

— Товарищ, как на Старчину пройти? — обратилась она к часовому на мосту, но спохватилась: с часовым разговаривать не полагается.

— Вот по той лестнице вниз, — подошел к Зое молодой боец в новеньком дубленом полушубке. — А дальше — по деревянным мосткам до самого острова Старчины. Правда, под снегом их не видать, — поправился боец, — да я тоже туда, пойдемте вместе.

Зоя повернулась и посмотрела в сторону, указанную бойцом. По склону шоссе к реке спускалась деревянная лестница с обледенелыми ступеньками. Скованная льдом, занесенная снегом река почти утратила свои очертания. На противоположном берегу ярко блестели окна домов.

— В Беломорске все деревянное, — весело рассказывал боец, шагая рядом с Зоей. — Дома, тротуары, мостовые…

Зоя глядела перед собой, ничего не слыша.

В молчании прошли мост, повернули налево. В конце короткой улицы с небольшими домиками виднелся другой мост.

— За ним и Старчина, — показал боец.

Поблагодарив, Зоя пошла одна. Сразу же за мостом — пункт медицинской помощи санчасти погранвойск. Здесь указали, как найти полковника медицинской службы Базина.

Несмотря на раннее время, Базин уже работал в своем кабинете. Это был пожилой, суровый человек. На полном выбритом лице кое-где виднелись следы оспы. Разговаривая, он близоруко щурил светлые голубые глаза.

Едва переступив порог, Зоя заметила: Базин очень озабочен.

— Приехала? — приветливо протянул он руку, вставая. — Вылитый отец… Давно тебя жду. Опасался, уж не разбомбили ли дорогой поезд! Судя по, письму — на пять-шесть дней опоздала. — Как всегда, Базин говорил коротко, отрывисто.

— А телеграмма? — удивилась Зоя. Она одновременно послала телеграммы и Марку и Базину.

— Телеграмма? — протянул Базин. — Не было телеграммы! Письмо вот получил. Вопрос о твоем переводе к нам решен. — Он вышел из-за стола, еще раз окинул Зою критическим взглядом. — Вот ты какая стала! Сколько же тебе теперь? — и улыбнулся. Улыбка только чуть тронула полные губы, брови остались нахмуренными. — Совсем взрослая! Давно ли тебя нянчил? Сколько же тебе?

— Двадцать три, — вздохнула Зоя.

— О! Придется мне, как второму твоему отцу, хорошего жениха тебе подыскать.

Зоя подняла на Базина взволнованный взгляд.

— Сама нашла?

— Нашла, Василий Михайлович, — смущенно кивнула Зоя.

— Надеюсь, пограничник?

— Да еще какой! Вы старшего лейтенанта Марина… — Зоя оборвала фразу, увидев, что Базин помрачнел. С тревогой схватила его руку: — Вы о нем знаете что-нибудь?

Базин посмотрел ей в глаза.

— Старший лейтенант Марин — гордость наших пограничных войск, — раздельно сказал он. — Сейчас Марин здесь, в госпитале… Тяжело ранен.

Руки Зои бессильно повисли. Бледнея, она закрыла глаза, прислонилась к столу. «Тяжело ранен…» Как глубоко понимала она, что кроется за этими двумя словами… Но ведь Королев, Щебанцев, она сама и сколько еще других были тоже тяжело ранены, считались даже безнадежными, а все-таки выздоровели. Неужели же Марк…

— Да что ты так побледнела? Теперь уже все хорошо, — старался успокоить ее Базин. — Неделю назад ему сделали операцию, удалили осколки из груди и позвонка. — Базин усадил Зою на стул. — Профессор Бухрин ручается за жизнь Марина… А вот в армию едва ли он вернется…

Маленькая уютная палата со спущенной до половины шторой и двумя койками. Возле коек тумбочки, на них цветы. Небольшой столик у окна. Уже полчаса сидит Зоя у кровати Марка. Не отрываясь смотрит большими, совсем потемневшими глазами на исхудалое, точно восковое, лицо.

— Нет, это не бред… — слышится в тишине слабый голос Марка. — Это ты, моя хорошая… — бледные губы шевелятся, а глаза закрыты.

Эти закрытые глаза особенно пугают Зою. Марк ни разу не открывал их, как же мог он узнать ее, если она сидит без движения, не произнося ни слова.

— Как я ждал тебя… — снова раздался шепот, — ты часто приходила ко мне, садилась рядом, как сейчас.

— Не надо волноваться, милый, — Зоя дотронулась до исхудалой, почти бескровной руки. Не выдержав, наклонилась, приложила ее к щеке.

Марк едва заметно повернул голову. Веки его приподнялись. В глазах стояли слезы.

— Это не бред, я чувствую твою теплоту… Сожми руку. Еще…

— Мне разрешили быть с тобой. Сказали, что теперь ты скоро поправишься.

Она смотрела на дорогие, до неузнаваемости заострившиеся черты и чувствовала, как жалость к Марку охватывает ее все сильнее и сильнее. Только бы не разрыдаться. Им гордятся товарищи, его ставят в пример на пограничных заставах… А он лежит беспомощный, ищет ее руку. Все она сделает для того, чтобы восстановить его силы. Все!

Словно читая ее мысли, Марк попытался приподняться.

— Зоя! Мне необходимо жить. Очень необходимо. Сейчас я не могу умереть… Нельзя…

— Профессор ручается за твою жизнь, дорогой.

— Ты со мной, и я поправлюсь. Мне хорошо… спокойно…

— Теперь помолчим. Прошу тебя.

Наступила тишина. Зоя беззвучно перевела дыхание: Марк будет жить! Ведь очень много значит, если больной сам борется за свое выздоровление.

«Большое счастье, что Марк попал именно в этот госпиталь… — думала Зоя. — Здесь лечились многие друзья Марка: Шохин, Синюхин, Катя…». А сегодня Зоя узнала, что и Саша Топпоева, о подвиге которой писали в газетах, тоже долечивается здесь. Через Беломорский эвакогоспиталь проходят чуть ли не все раненые с Карельского фронта…

Вчера, когда Зоя первый раз увидела Катю у постели спящего Марка, та спросила шепотом:

— Будете у нас работать?

— Временно. — Зоя нахмурилась, глядя, с какой заботой ухаживает Катя за Марком.

Та сразу поняла взгляд Зои:

— Это мой начальник! На его заставе меня и ранили! — и также шепотом радостно добавила: — Вы Зоя Перовская. Я вас по фотографии узнала. Только там вы полнее, — она кивком показала на стоящую на тумбочке карточку. — Товарищ старший лейтенант, — доверчиво добавила она, — попросил поставить здесь вашу карточку. Он вас так ждал!

Это было вчера. А сегодня Зоя встретилась в приемной с Сашей Топпоевой. В памяти сразу возник мирный солнечный день… Петрозаводск, водная станция, вышка… Уверенная в движениях русоволосая спортсменка. Но теперь Топпоева была совсем другая, в этой белой косынке медсестры и белом халате. Глаза смотрят напряженно, и улыбается по-другому, скупее.

— Зоя Перовская? Вот неожиданная встреча, — протянула руку Саша. — Давно здесь?

— Только что приехала.

Они стояли посреди приемного покоя, взявшись за руки. Зоя — легкая, тоненькая, с еле заметными преждевременными морщинками у рта. Саша — плотная, широкоплечая, с суровой складкой меж бровей. Каждой из них бросились в глаза перемены, происшедшие с другой. Казалось, что обе они постарели, что со дня первой встречи прошло много лет.

— Мне очень хотелось встретиться с вами, — призналась Зоя. — Вчера еще узнала, что вы здесь. Думаю, та ли это Топпоева, с которой мы когда-то соревновались? — Зоя вздохнула. — Я уже несколько раз выходила сюда — сказали, что вы придете. — Зоя чуть откинулась назад, разглядывая Топпоеву. — Вот вы какая теперь.

Саша махнула рукой:

— Что обо мне говорить! Вот пограничник у нас лежит один… старший лейтенант Марин.

— Я ведь к нему и приехала. В этом госпитале буду работать до нового назначения.

— Так это вас он так ждал! — Топпоева обняла Зою за плечи.

— В прошлом году он спас меня и моего приемного сына Игоря… — Полуобернувшись, с изменившимся лицом, Саша едва слышно добавила: — А моего крошку белофинны убили… — порывисто отвернулась и почти бегом направилась в свою палату. Нет, никогда ей не забыть пережитого. Это произошло в яркое солнечное утро…

Глава 8 ЛИЦО ВРАГА

На пристани валялись обрывки газет, кем-то оброненный носовой платок, детская кукла с оторванной ногой. Ленивый августовский ветер чуть шевелил бумагой, пробегая по неподметенной дорожке. Поднятый им мусор собирался в маленькие вихри, кружился, оседал на запыленных досках пристани. В открытые окна конторы видны были разбросанные стулья, столы, листы изорванных книг.

Возле причала покачивался готовый к отплытию буксир. На его борту теснилось сотни полторы женщин и детей из села Паданы.

Саша Топпоева с ребенком на руках, вытянувшись вперед, кричала:

— Береги себя, Андрей! — Она смахивала рукой слезы и опять обращалась к мужу: — Для сына… Для Пети! — Ее звонкий голос тонул в общем шуме, и Андрей не мог разобрать слов. Он перебегал с места на место, стараясь протиснуться сквозь толпу ближе к буксиру, всматривался в милое расстроенное лицо Саши. С трудом он все же пробился к причалу. Чтобы успокоить жену, закивал головой, крикнул:

— Скоро, Саша, вместе будем! Война скоро кончится!

На капитанском мостике появился капитан, грузный и, казалось, спокойный. Из-под нависших седых бровей поблескивали покрасневшие усталые глаза.

— Убрать трап! — крикнул он, окидывая взглядом толпу.

Из ворот стоявшего против пристани дома показалась старушка с громадным узлом. Замахав рукой, она голосисто закричала в сторону буксира:

— Погодите! Погодите, мы сейчас! Игорь, помоги тащить! — приказала она вихрастому подростку.

С парохода и с пристани многоголосо неслось:

— Лукерья Ильинична! Поспеши!

— Бабушка Лукерья, скорей!

Андрей, прихрамывая, подбежал к старухе, рывком схватил узел, взвалил его на плечи.

— Пароход задерживаете, Лукерья Ильинична, — насколько мог, спокойно проговорил он.

— Да как же можно без одежды ехать, голубчик Андрей Тихонович? — оправдывалась старушка, еле поспевая за Топпоевым. — Ведь внучку, — обернулась она к шагавшему рядом с ней подростку, — смены нужны… Одна я у него, кто позаботится..

— Надо было раньше уезжать.

Ильинична вдруг заплакала. Вытирая слезы концом головного платка, запричитала:

— Сорок восемь лет прожила здесь… С насиженного места нивесть куда поезжаем…

Приняв запоздавших пассажиров, буксир медленно отчаливал, словно и ему было жаль покидать пристань у этого веселого, красивого берега.

Андрей стоял на пристани, чуть склонясь вправо, опустив сильные руки. Обветренное лицо его выражало тоску. До усталости в глазах он всматривался в Сашу, протягивавшую к нему сына…

«Надолго ли разлука? Увидимся ли? — мелькнула мысль, и сердце сжалось от бессилия что-либо изменить. — Если бы не маленький сын…»

Как все изменилось за такой короткий срок. Была счастливая, радостная семья. И будущее казалось ясным, светлым… Изломано все, но уничтожить, растоптать — этого врагу не удастся. Из каждого села, из каждой самой маленькой деревушки мужчины, женщины, девушки ушли в Красную Армию, в партизанские отряды. Тяжело. Гнетет, давит. Нерадостные вести приходят с фронта — все новые и новые районы родной советской земли захватывают фашистские войска.

Найдет свое место в борьбе с врагом и он, Андрей Топпоев. Вспомнил, как утвердилось решение организовать партизанский отряд.

Топпоев еще раз пришел в райком партии. В кабинете секретаря было людно. Подумав, что идет совещание, Андрей решил подождать в соседней комнате. В щель неплотно прикрытой двери он увидел Сашу. Она стояла сосредоточенная, сдвинув брови. Кто-то захлопнул дверь. Послышались голоса, из них выделялись звонкий — Саши и глуховатый секретаря райкома. Через несколько минут вместе с Сашей вышел заведующий районо.

— Андрей, — подошла Саша к мужу, — нам приказано немедленно эвакуировать школьников и с ними уехать.

— Да, я уже знаю, — торопливо откликнулся Топпоев.

— А я уже хотел посылать за тобой, — показался в дверях секретарь райкома. Проходи, — и когда они вошли в кабинет, тихо спросил: — Место для базы выбрал?

— Да.

— Бери с собой Захара Семеновича Пегоева, он старый член партии, человек вполне надежный. С ним перевезешь оружие и боеприпасы. Всю работу проделайте ночью.

— Ясно.

— Жену отправляй обязательно, у вас ребенок… Действуй. Машину возьми в райсоюзе. Почаще заходи, если будут какие неполадки — вместе разберем и поправим.

В тот же день Топпоев выбрал место для базы. За две ночи перебросили туда приготовленные запасы.

Саша не удерживала мужа — иначе он поступить не мог. Она и сама ушла бы с ним, но на руках у нее был маленький сын… Узнав вчера об эвакуации своего села, Андрей пришел проводить жену и сына. Хоть и покидали обжитые с детства места, но не верили, что враг придет в родные Паданы…

Пароход отплывал очень медленно. Андрей стоял неподвижно, глядя на удаляющийся буксир, потом опустив голову, побрел к дому. Обернувшись, сорвал фуражку, помахал ею в последний раз.

Через час он ехал на велосипеде в свой партизанский отряд.

Бабушка Лукерья первая на пароходе заметила выбежавших на гору фашистских солдат. Было хорошо видно, как по команде офицера солдаты выкатили орудие, установили минометы.

— Самый полный вперед! — крикнул капитан, наклоняясь к машинному телеграфу, хотя и знал: перегруженный буксир не в состоянии увеличить ход.

«Хорошо, что своих школьников я эвакуировала раньше», — облегченно подумала Саша.

Матери, не сводя глаз с орудия, дрожа, прижимали к себе детей.

Раздался первый залп, над буксиром с воем и свистом пролетели снаряды и мины. Невдалеке, с отрывистым гулом, вздыбился высокий фонтан. В наступившей тишине звонко прозвучал детский голос:

— Мамочка, куда они стреляют?

Словно в ответ снова послышался пронзительный вой. Мина разорвалась на корме. Крик, стоны, детский плач слились с треском новых разрывов.

Обезумевшие люди заметались по тесной палубе. Одни прыгали в воду, надеясь добраться вплавь до ближайшего небольшого островка. Другие, прикрывая собой детей, тут же падали, сраженные осколками.

Бабушка Лукерья, подняв кверху руки с узловатыми пальцами, грозила врагам, повторяя:

— Что вы делаете? Ведь здесь дети! Что вы делаете?!

Осколок снаряда пробил ее седую голову. Пронзительный крик Игоря прорезал воздух.

Высокая простоволосая женщина с искаженным от ужаса лицом, протягивая к капитанскому мостику мертвого ребенка, шептала:

— Что же это такое? Что же это? — Но капитан не слышал ее. Убитый одним из первых, он тяжело повис на перилах мостика, залив трап своей кровью.

Когда начался обстрел, Саша решила добраться вплавь до островка. Прикрывая сына, она стала ползком пробираться к борту, припадая к палубе при каждом новом завывании мины. За себя она не боялась, но сейчас с нею был сын…

— Только бы тебя не ранило! Только бы тебя не ранило! — шептала она.

Ребенок, вначале громко плакавший, услышав топот матери, замолчал. С дрожащими слезинками на лице он стал ловить ее за щеки, как только она прижимала его к себе. Он даже смеялся, и этот смех волновал ее сильнее, чем крики и стоны, наполнявшие воздух.

Саша натолкнулась на убитую старуху. Игорь лежал рядом с ней, уткнувшись лицом в ее грудь. «Убит!» — подумала Саша. В это время мальчик повернул голову, встретился с ней глазами, разрыдался.

— Поплывем к острову! — крикнула ему Саша.

— Не пойду! — выкрикнул мальчик. — Не пойду, — повторил он сквозь рыдания. — Пускай и меня убивают. Пускай!

— Помоги мне, Игорь! Трудно мне с Петей, — схитрила Саша. Она хотела спасти мальчика. — Игорь, скорее, — попросила она, и вдруг у нее появилась уверенность: если Игорь поплывет с ней, они благополучно доберутся до островка. Рыдание, неожиданное для нее самой, вырвалось из ее груди.

Мальчик вдруг перестал плакать, прижался к руке старухи, поцеловал ее и сурово проговорил:

— Ладно, поплывем!

Через минуту Саша плыла на спине, держа перед собой ребенка, рядом с ней плыл Игорь.

Получив несколько пробоин, буксир стал тонуть. Женские, детские вопли еще громче понеслись над озером.

На горе застучал пулемет. На гладкой поверхности воды запрыгали частые всплески.

Вдруг голова Пети поникла, упругое тельце сделалось вялым, неподвижным. Саша увидела: по шейке сына текла тоненькая струйка крови.

Силы оставили Сашу, в груди что-то оборвалось. Она знала — сейчас утонет. С жизнью сына уходила и ее жизнь.

— Тетя Саша! Боюсь! — закричал вдруг Игорь: спина плывшей неподалеку женщины, повязанной темным платком, покрылась кровью. Женщина стала тонуть.

Крик вывел Сашу из оцепенения.

— Держись, Игорь, держись, — крикнула она из последних сил.

«Тону, — мелькнула мысль. — Скорее к острову, может быть, можно еще спасти Петю…»

Ноги коснулись дна. Саша с трудом выбралась на берег. Вопль отчаяния пронесся по острову:

— Мертвый! Мертвый!

Она припала к ребенку, целовала его личико, подносила к губам неподвижные ручонки, согревала их дыханием. Ласковые слова, жалобы срывались с ее посиневших губ. Ведь только что он смеялся, хватал ее за лицо вот этими, теперь безжизненными пальчиками.

Саша теряла рассудок.

Зажав голову руками, Игорь смотрел остановившимися глазами на озеро. На гладкой водной поверхности уже ничего не было. Исчез буксир, исчезли люди… Если бы не доносившаяся из Падан стрельба, можно было бы подумать: происшедшее было страшным сном.

— Утонули все, — прошептал Игорь, с ужасом продолжая смотреть на воду.

Саша не отвечала. Она сидела под старой сосной, прислонившись к стволу. Голова ее была запрокинута, на коленях холодело маленькое окровавленное тельце.

Саша бродила по острову, прижимая к груди мертвого сына. Ни стона, ни жалоб не срывалось больше с ее губ. В широко раскрытых глазах застыл ужас. Она то шла медленно, высоко подняв голову, то, ускоряя шаги, чуть ли не бегом достигала берега. Увидев воду, вскрикивала и снова бросалась в глубь острова. От дерева к дереву, от куста к кусту бродила она, не останавливаясь ни на минуту. Ныло в груди, захватывало дыхание, путались обрывки мыслей, вытеснялись одной, огнем горящей в мозгу: «Убит! Убит..» Она жгла сердце, останавливала слезы, гнала с места на место.

Со страхом следил за ней Игорь; иногда приближался, плакал, звал ее по имени, но Саша проходила мимо, не замечая мальчика, все с тем же выражением ужаса на окаменевшем лице.

Островок был очень маленький, поросший осинами и небольшими березками. В центре возвышалось несколько сосен. Густой черничник ковром закрывал землю… Уйти некуда… Негде спрятаться от горя, от тоски, от страшной, ни с чем не сравнимой боли в сердце.

Целый день Саша металась по острову. Она уже не прижимала к груди тельце сына, держала его в полуопущенной руке, временами на одно мгновение на лице ее появлялась не то гримаса, не то улыбка…

Под вечер, совсем обессиленная, Саша без стона повалилась на мшистую землю. Запрокинутая голова ребенка обнажила шею с запекшимися струйками крови.

Стараясь, чтобы не хрустнули под ногами сухие ветки, подошел Игорь. Саша не шевелилась, не открывала глаз: она была без сознания.

— Уснула, — прошептал Игорь. Хотел сесть рядом. Взгляд упал на мертвого ребенка. Игорю стало страшно, — ребенок лежал желтый, неподвижный, из-под полуоткрытых век тускло смотрели глаза.

Игорь оглянулся. Возле сосны увидел небольшую, глубокую яму. Выбрав из нее камни, он выложил дно зелеными ветками: решил похоронить Петю, пока не проснулась учительница, которую он теперь звал, как родную, — тетя Саша.

Долго Игорь не мог заставить себя взять в руки ребенка, боялся к нему прикоснуться. Вспомнив все, что произошло в этот страшный день, страдания Саши, поднял, наконец, ребенка и положил на дно ямы. Теперь надо закрыть его ветками, засыпать мягким песком, а сверху положить груду камней.

Игорь набрал их много, старался выбирать помельче, укладывать их осторожнее. Временами он тихонько плакал.

Солнце скрылось, уже показались звезды, когда Игорь подошел к сосне, лег. Но едва он закрыл глаза, как сразу увидел окровавленную бабушку, тонувшую женщину, пожелтевшее маленькое тельце Пети…

В страхе он поднялся. Сквозь верхушки деревьев синело небо, бесчисленные звезды блестели, переливались. Они были такие же, как над Паданами, и так же тихо мерцали…

Вскоре голова Игоря стала клониться.

Брезжило утро. Кругом гладкая, серая поверхность озера. Высокая сосна, под которой уснули Саша и Игорь, широко раскинула над ними густые ветви. В безветренном воздухе не слышно ни шелеста листьев, ни птичьего гомона — словно вымерло все.

Саша очнулась, провела рукой по лицу, осмотрелась. По острову пронесся крик:

— Сынок! Петенька!

Упав на землю, шарила вокруг себя, точно слепая, ощупывала каждый камень, каждую кочку.

Проснувшийся Игорь съежился, наблюдая за ней.

— Петя!.. Сыночек! — жалобно звала Саша. В первый раз заплакала.

Игорь бросился к ней, обхватил ее руками и сам горько, по-детски, заплакал.

— Я похоронил его! — всхлипывая, прошептал он.

Саша резко отстранилась.

— Где?! — вырвался у нее не то крик, не то стон.

— Там, — указал Игорь на зеленеющий холмик.

Саша бросилась к могиле, стала разбрасывать камни. Игорь подскочил к ней, повис у нее на шее:

— Не надо, не надо! Ты опять будешь такая! Мне страшно! Страшно! Лучше бы меня убили! Лучше!

Саша остановилась.

Что-то шевельнулось в ее душе…

— Мы найдем дядю Андрея, — с отчаянием кричал Игорь. — Они убили бабушку, Петю… — Игорь вдруг бросился на землю, закрыл лицо руками: — За что они убили бабушку?! Разве она воевала с ними? За что они убили Петю? Если они убивают ребят, пускай и ребята их убивают, — отчаянно кричал он.

Саша смотрела на мальчика и молчала.

Наступила вторая ночь. С озера потянуло сыростью. Саша не отходила от могилы… Она не чувствовала холода…

«Найти Андрея!» — эта мысль была теперь с ней неотступно.

Игорь, исхудавший, пожелтевший, собрал черники, принес Саше, уговорил съесть хоть горсточку. Она с трудом проглотила несколько ягод, и снова глаза ее остановились на груде камней, покрывавших могилу сына.

На третьи сутки вечером со стороны Падан донеслась ружейная и пулеметная стрельба. Выстрелы как бы вернули Сашу к жизни. Что делается там, на берегу? Темнота ночи плотно окутывала все окружающее… И хоть выстрелы скоро прекратились и сюда уже не долетало ни одного звука, Саша все еще стояла у самой воды, вглядываясь вдаль.

Ночью Игорь стал бредить. Саша положила его голову к себе на колени, согрела его руки дыханием. Сын… Слезы падали на пылающее лицо Игоря.

Весь день мальчик пролежал тихо, без жалоб. Иногда он просил пить. Саша брала сделанный ею из березовой коры ковшик и приносила воду.

К вечеру Игорю стало хуже. Совсем обессилев, Саша сидела возле, прикладывала к его голове смоченную в холодной воде тряпку.

— Умрем мы здесь, — вдруг совершенно отчетливо проговорил Игорь, не открывая глаз.

Снова настала ночь, на этот раз тихая и теплая. Мелкий дождь то начинал накрапывать, то прекращался. Южный ветер лениво гнал волны на берег. Под их мерные всплески Саша задремала. Она совсем ослабла. Спал и Игорь. Иногда он просыпался, звал бабушку и опять засыпал.

Раздался скрип уключины. Кто-то плыл к острову. Звуки не пропадали, становились слышнее, приближались… Неужели финны?

Вот к берегу причалила лодка. Из нее вышли люди. Саша сидела все также, не шевелясь. Молодой голос совсем рядом проговорил:

— Пойдем в разные стороны…

— Свои! — крикнула Саша и бросилась на звук голоса.

— Ведь я мог тебя пристрелить! — с укором проговорил, подходя к ней, высокий пограничник.

А Саша, ничего не понимая, шептала:

— Родные мои! Родные!

Глава 9 ДОКТОР АВЕТИСОВ

Двухэтажное деревянное здание на берегу реки Выг. Раньше здесь были темноватые, неуютные коридоры, небольшие комнаты беломорской гостиницы. Сейчас всюду электричество, белоснежные койки, цветы, яркие абажуры, матовые плафоны. В первом этаже даже «зимний сад» — как называют, раненые комнату отдыха с пальмами, фикусами и другими комнатными растениями. Трудно поверить, что это прифронтовой госпиталь на далеком севере.

Доктор Аветисов, сухощавый, выше среднего роста, с красивым, восточного типа лицом, был душой физиотерапевтического отделения. Он создал его, несмотря на немалые трудности, доказал на деле, что в прифронтовых условиях вполне возможна работа такого отделения. Это он, Аршавир Аркадьевич Аветисов, нашел в окрестностях Беломорска целебную грязь, первым в санчасти предложил облучение раны кварцем при газовой гангрене. И результаты были поразительны. Совсем недавно он разработал метод лечения открытых ранений черепа слабыми дозами кварца. Процент смертности резко снизился.

Как-то, закончив прием, доктор Аветисов пришел поговорить с начальником хирургического отделения о присылке к нему больных.

В кабинете была Топпоева.

Наклонив лысеющую голову, глядя на нее из-под густых бровей, начальник отделения, подыскивая слова, говорил:

— Что можно было, мы сделали. Дальше в хирургическом отделении вам делать нечего.

Саша растерялась:

— Неужели ничем нельзя помочь? В двадцать пять лет остаться калекой…

Взглянув на Аветисова, начальник хирургического отделения поспешил ее успокоить:

— Зачем же калекой? Вот доктор Аветисов закончит ваше лечение.

— Покажете вашу руку, — подошел к ней Аршавир Аркадьевич. Осмотрев руку и познакомившись с историей болезни, убежденно сказал:

— Думаю, помогу вам. Только наберитесь терпения — в короткий срок вашу руку не вылечить. Придется побыть здесь пару месяцев, если не больше.

Саша запротестовала. Она и так слишком долго пробыла в госпитале. В отряде ждут ее…

— Да ведь у вас повреждение нервного сплетения! — уже резко проговорил Аветисов. — Это не шутка. Каждый, как попадет в госпиталь, так кричит одно: «Скорей!» — Аветисов повернулся к начальнику отделения, потом к Саше: — Все будет зависеть от вас. Делайте больной рукой гимнастику, каждым пальцем, кистью. Трудно будет — делайте, не пропускайте ни одного дня. Рука будет здоровой!

И началось лечение. Особенно мучительны были часы, отведенные гимнастике. Но мысль, что приближается возвращение в отряд, придавала Саше силы.

Чувствуя себя крепкой, почти здоровой, она не могла жить, ничего не делая, и добилась у комиссара госпиталя разрешения помогать ему в работе.

Сегодня она только что провела беседу о природных богатствах Карелии. Ей задавали много вопросов. Один из раненых узнал в ней участницу последнего перед войной водного состязания в Петрозаводске. Пришлось рассказать о спорте, о себе…

Возбужденная вышла Саша на крыльцо главного подъезда госпиталя. Было еще не поздно, но синие сумерки уже сгустились. Золотыми точками поблескивали в окне противоположного здания два огонька, пробиваясь сквозь темную штору. Узкая полоска света вырывалась на крыльцо из-за неприкрытых дверей. Захлопнув дверь, Саша задумалась. Андрей снова ушел в глубокий тыл врага. За Мурмашами и к югу большой участок фронта держат пограничники. У них живая связь с Беломорском. Может быть, Андрей сумеет передать с кем-нибудь письмо?..

Приближалось двадцать третье февраля, первое празднование Дня Красной Армии с начала Отечественной войны.

Саша Топпоева медленно поднималась на второй этаж. Три месяца назад по этой широкой лестнице несли ее на носилках… Вот и палата, где она лежала. Трудное, очень трудное было время. Но внимание и забота, какие можно встретить только среди самых близких людей, помогали переживать невзгоды.

Топпоева вошла в палату, где когда-то лежала. Здесь было по-прежнему тихо. На ее койке метался тяжелораненый. Темные круги вокруг глаз, запекшийся полуоткрытый рот. На тумбочке накрытый марлей шприц, ампулы с камфорой. Около больного незнакомая сестра.

— Так вот на камфоре и держимся, — едва слышно сказала она.

Саше очень хотелось подойти к раненому, положить руку на забинтованную голову, поговорить с ним. Но раненый застонал, повернул лицо к стене, и Саша неслышно вышла в коридор.

День выдался сегодня яркий, солнечный. Казалось, на улице уже по-весеннему тепло. Однако северный ветер с Белого моря пробирал до костей.

Саша задержалась у окна. Сквозь незамерзшую часть стекла были видны сложенные штабелями дрова, небольшой домик — там аптека и лаборатория. На усеянной валунами возвышенности — памятник Ленину. Справа светлеет здание, где сейчас разместился ЦК компартии республики. И всюду, куда ни посмотришь, искрится, вспыхивает разноцветными огнями снег.

Вот пробежал на лыжах тоненький, стройный подросток. Остановился, вытер рукавом лоб, поправил крепления.

«Совсем как Игорек, — подумала Саша. — Ждет, наверное, меня дома».

В конце коридора показался с большой пачкой газет комиссар госпиталя.

— Приказ Верховного Главнокомандующего, — торжественно проговорил он.

Из палат выбежали сестры, раненые. Нетерпеливые руки тянулись к нему со всех сторон.

Еще накануне Саша условилась, что будет читать приказ в палате «тяжелых». Получив газету, спешно пошла к ним.

Ей хорошо была знакома тишина этой палаты, неподвижность прикованных к постели людей.

Оглядев всех блестящими глазами, Саша остановилась у столика около двери, отодвинула чернильницу.

В дверях появился доктор Аветисов. Позади него — медицинская сестра с переносной кварцевой лампой. Приветственно махнув Саше рукой, Аветисов задержался у первой койки.

Строгие, глубоко запавшие глаза со всех сторон напряженно смотрели на Сашу. Подняв голову, она взяла в левую руку газету — правая лежала на широком бинте — и начала читать:

«Приказ Народного Комиссара Обороны, Двадцать третьего февраля, тысяча девятьсот сорок второго года. Номер пятьдесят пятый, город Москва».

Голос ее повышался:

«Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки…»

Все жадно слушали слова приказа — в них сила, правда, уверенность.

«…Но враг жестоко просчитался, — звенел голос Саши. — Он не учел силы Красной Армии, не учел прочности советского тыла, не учел воли народов нашей страны к победе…»

Воля к победе! Как борется за победу весь советский народ! Фронт, тыл, взрослые, дети отдают жизнь, сбережения, совершают подвиги.

Прислонившись спиной к двери, Аветисов слушал приказ:

«…Недалек тот день, когда Красная Армия своим могучим ударом отбросит озверелых врагов от Ленинграда, очистит от них города и села Белоруссии и Украины, Литвы и Латвии, Эстонии и Карелии, освободит Крым, и на всей советской земле снова будут победно реять красные знамена…»

В Ленинграде остались старики Аветисова. Как трудно им переживать блокаду! Варварские обстрелы, бомбежки… И сколько еще страданий выпадет на долю осажденного города. Скорей бы разорвать кольцо блокады…

Доктор Аветисов посмотрел на поднятые маскировочные шторы. В окнах голубело небо, спокойное, светлое. И палата сверкала какой-то особенной белизной. Бросились в глаза сосредоточенные лица бойцов. «Они тоже сражались за Москву, Ленинград, были на Карельском фронте», — мелькнула мысль. Как они жадно слушают! Хотя бы вот тот, на второй койке от окна: подвешенная нога мешает ему видеть Топпоеву, и раненый с большим усилием подвинулся на край койки. Напротив него лежит обожженный огнеметом боец. Незабинтованными остались только глаза, но какая решимость светится в них!

Саша на минуту приостановилась, обвела раненых большими блестящими глазами.

«…Красная Армия берет в плен немецких солдат и офицеров, если они сдаются в плен, и сохраняет им жизнь. Красная Армия уничтожает немецких солдат и офицеров, если они отказываются сложить оружие и с оружием в руках пытаются поработить нашу Родину. Вспомните слова великого русского писателя Максима Горького: „Если враг не сдается — его уничтожают…“».

Когда Саша кончила читать приказ, в палате наступила глубокая тишина.

— Если враг не сдается — его уничтожают, — тихо повторил один из раненых. — А я больше ни одного фашиста не уничтожу. Негоден! Безногий…

Аветисов резко обернулся:

— А помогать уничтожать сможешь?! — он посмотрел вполоборота на раненого и, подавшись вперед, продолжал с большим, чем всегда, акцентом: — Бодрее надо, уверенней. Всегда надо иметь сильное желание выздороветь!

— А толку? Ну, выздоровею на месяц раньше… — с горечью откликнулся боец. — На фронте безногие не нужны.

— Стыдно! — горячо проговорил Аветисов. — Вот рядом с вами капитан, — показал он на раненого с бескровным лицом, черные усики еще более подчеркивали его бледность. — В начале войны здесь у нас ногу ему ампутировали. А он не домой, а в свою часть пошел. Теперь — второй раз ранен.

— Видно, закалка не та, — вмешалась в разговор сестра.

— Закалять мы сами себя должны, — строго сказал Аветисов. — Если одному трудно — товарищи помогут.

Глава 10 В РОВАНИЕМИ

Полковник Вилле Вестерлунд был срочно вызван из Оулу в главный штаб. Трехдневный отпуск по семейным делам использовать не дали. Побыв дома всего несколько часов, он прибыл в Рованиеми поздним вечером. На темном небе полыхало северное сияние. Красный, желтый, зеленый свет переливался, угасал, вспыхивал с новой силой. Казалось, трепетные разноцветные лучи играли в «пятнашки», гонялись друг за другом. Площадь, где находился штаб немецко-финских войск, залита мерцающим, переливчатым светом. Вестерлунд ехал в автомашине хмурый, ничего не замечая, даже не глядел на сидящего рядом офицера, встретившего его на вокзале. На упрямый лоб Вестерлунда низко надвинута фуражка; при скудном свете лампочки видны прямой нос, седые виски да торчащие в стороны уши.

Уже второй раз за этот месяц вызывают полковника в штаб, в отдел, где недавно стал начальником друг его детства Эса Калвилайнен. Это очень раздражало полковника — казалось, Эса стал относиться к нему покровительственно, даже свысока. Прошлый раз сделал Вестерлунду нечто вроде выговора. Правда, в мягкой форме, но все же… Разве Вестерлунд не старше производством в полковники почти на два года?! Да и наград у него побольше, чем у этого выскочки…

В штабе дежурный офицер доложил начальнику отдела о прибытии полковника. Разговаривая по телефону, лейтенант смотрел на Вестерлунда и думал: «Держится, словно палку проглотил, фуражка, как у немецких офицеров, с высокой тульей…»

Полковнику показалось, что офицер усмехнулся. «Молокосос!» — возмутился Вестерлунд, хотел сесть и этим подчеркнуть разницу в звании, но стульев в комнате не было. Длинное лицо Вестерлунда еще больше вытянулось.

— Начальник отдела ждет вас, господин полковник. — Лейтенант приложил к козырьку два пальца, как это делали немцы.

«Прихвостень немецкий», — злобно подумал Вестерлунд, направляясь к двери.

Калвилайнен встретил друга детства на середине кабинета.

— А, Вилле! Проходи, садись! — Страдая одышкой, он двигался по возможности медленнее, мешала полнота. Голова у него была круглая, с большой блестящей лысиной, лицо красное, щеки отвислые. На толстом коротком носу — пенсне с квадратными стеклами.

Вестерлунд молча сел в деревянное кресло, оглядел письменный стол, книжный шкаф, сейф и полдюжины стульев с высокими прямыми спинками.

— Сигареты? — предложил Эса Калвилайнен. — Новый сорт, американские. Аромат исключительный. Ах да, ведь ты куришь трубку. Вот в коробке настоящий «кэпстэн», — пододвинул он ящичек из карельской березы.

— Немецкий? — набивая трубку, усмехнулся Вестерлунд.

— Нет. Это еще из американских запасов. О причине вызова уже знаешь?

— В сущности, на моем участке силы русских небольшие. — Вестерлунд задумался. — Прорвать линию их обороны будет не так уж трудно. При своевременной переброске подкрепления, конечно.

Полковник Калвилайнен слушал, выжидательно стуча карандашом по массивному прессу.

— Но все надо сделать быстро и абсолютно незаметно, — испытующе посмотрел на собеседника Вестерлунд.

— Силы русских на вашем участке не изменились.

— Пополнения не было. Один полк.

— Тот, который сдерживал наше наступление до подхода дивизии? — обычным голосом спросил Калвилайнен, но Вестерлунду послышалась скрытая насмешка: он тоже участвовал в провалившемся наступлении. Сил было во много раз больше, чем у русских, а Лоухи так и не взяли. Единственный успех — продвижение к станции… Остановились всего в сорока километрах….

— В неудаче виновато немецкое командование, — пожал плечами Вестерлунд.

— Да, да, ты прав, — поспешно согласился начальник отдела. — Я хотел только… — Он вдруг пристально посмотрел на собеседника и сказал другим тоном: — Слушай, Вилле, эта операция может принести тебе славу и повышение… Вот уже восьмой месяц мы стремимся перерезать Мурманскую дорогу. Тогда девятнадцатая и четырнадцатая армии русских окажутся в кольце, будет парализован Северный флот.

— Что ж, план этот не нов. Был известен еще в начале войны, — сухо ответил Вестерлунд.

— Ну, хорошо, хорошо, перейдем к нашему вопросу… Немцы наносят удар в центре, а тебе поручается захватить станцию. Одновременно с этим наступлением мы готовим удар южнее, на город Пудож. Майор Острем уже получил от меня указания, — полковник хитро улыбнулся. — Там у русских почти нет войск.

— Зато партизан в достаточном количестве, — ядовито добавил Вестерлунд. — Что такое советские партизаны — незачем тебе объяснять. Из твоего штаба целыми пачками поступают инструкции о методах борьбы с ними. Сколько я выделил солдат в особые отряды, одному богу известно.

Начальник отдела молчал, казалось, обиделся, но потом примиряюще проговорил:

— Не будем спорить. Ведь на твоем участке пока нет партизан.

— Что значит «пока»? Их на моем участке и не будет. Можешь быть уверен.

— О, конечно! Но сейчас обсудим задачу, которую должен выполнить твой полк. Прошу. — Калвилайнен показал на разостланную на столе карту. — Такую схемку ты имеешь, это расположение русских войск, это их укрепления. Здесь наступают немцы…

— Позволь, но это же мой участок наступления? Причем тут немцы? — закипятился Вестерлунд.

— Да, твой. Всеми огневыми средствами ты поддерживаешь атаки немецких частей. План разработан до мельчайших подробностей, согласован с Главной ставкой германской армии. Вот расположение подразделений. Ты отвечаешь за точное выполнение приказа. Предупреждаю — никакого шума, в пять ноль-ноль исходные позиции должны быть заняты…

Они долго обсуждали подробности операции, потом Калвилайнен достал из сейфа пакет.

— Вот приказ.

Вестерлунд поднялся прищелкнул каблуками и, расстегнув китель, спрятал пакет во внутренний карман:

— Приказ будет выполнен.

Глава 11 В ПОГРАНПОЛКУ

— Кого же послать с группой? — раздумывал полковник Усаченко. Он сидел над только что полученной радиограммой.

Шифровка сообщала о готовящемся наступлении противника на станцию Лоухи. Нужно было немедленно выслать в тыл наступающих усиленную группу со станковыми и ручными пулеметами, помешать планам противника, не дать сосредоточиться на участке лоухского шоссе.

— Вот задача — кого послать? — обратился Усаченко к своему начштаба. — Эх, жалко — Марина нет. Самая бы подходящая кандидатура.

— Политрук Иванов здесь! С ним люди маринской заставы.

— Золотой пограничный фонд, — согласился Усаченко. — Но они ведь недавно вернулись с операции. Отдохнули ли? Все же придется поручить им. Составьте маршрут. — Усаченко посмотрел на часы. — Пришлите ко мне политрука Иванова.

Оставшись один, Усаченко прошелся по землянке, достал из ящика стола несколько писем. Подойдя к небольшому окошечку землянки, вторично перечитал их:

«Товарищ полковник!

Врачи сказали мне, что я останусь инвалидом. Но вы солдат. Вы поймете, что для меня это значит. Вы мой наставник, учивший меня защищать Родину, горячо любить пограничную службу. И теперь, когда со мной случилось страшное несчастье, я обращаюсь к вам: возьмите меня, пока не окрепну, в штаб отряда, то есть полка, простите, — не привык еще к новому наименованию. Сил не пожалею, но быть вдали от пограничников — равносильно смерти. С нетерпением жду вашего решения.

Старший лейтенант Марин».

Второе письмо со штампом госпиталя — справка о состоянии здоровья старшего лейтенанта Марина. Заключительная фраза предельно ясна: «Старший лейтенант Марин к военной службе не пригоден…»

А вот записка лечащего врача:

«Товарищ полковник! Читал ваш запрос о старшем лейтенанте Марине. Положение тяжелое, но не безнадежное. Если вселить в него уверенность, — он может восстановить свое здоровье, правда, частично, но во всяком случае настолько, чтобы приносить пользу в армии. Тем более, что сам он только и говорит о военной работе. Сейчас я лечу его физиотерапевтическими методами. Для успешности лечения моральное состояние больного имеет решающее значение. Прошу его поддержать, ободрить. Он много рассказывал о вас и очень надеется, что вы ему поможете.

Военврач II ранга Аветисов».

Усаченко сложил письма и неторопливо прошелся по землянке.

— Правильно, Марин, держись. Мы еще повоюем! Пограничника не так-то легко вывести из строя.

Присев к столу, Усаченко задумался.

В землянку, наклонясь, вошел политрук Иванов, очень высокий, светловолосый, с подвижным, выразительным лицом.

— Послали ответ старшему лейтенанту Марину, — проговорил он, подходя к полковнику. — Всем взводом писали. Одних подписей две страницы.

Сняв со стола кипу газет и переложив ее на стул, Усаченко проговорил:

— Поддержать надо старшего лейтенанта! Тяжелое положение для него создалось… — Усаченко встал, подошел к висевшей на стене карте. — Так вот, товарищ политрук, задача серьезная, ответственная. Пойдешь с усиленной группой к ним в тыл, проведешь разведку и, если понадобится, отвлечешь часть сил на себя. Взвод разделишь на три группы, сам пойдешь с основной. Подумай, кто будет командовать остальными.

— Сержант Синюхин и старшина Чаркин.

— Синюхин? — переспросил полковник, сразу вспомнив богатыря с добрыми, чуть выпуклыми глазами. — Уж очень он какой-то добродушный, неповоротливый…

— За это время сержант Синюхин очень переменился… — убежденно проговорил Иванов. — Над собой много работает. Хорошо воспитывает бойцов. Думаю, что вполне можно доверить ему командование группой.

— Хорошо. Приглашу начальника штаба, обсудим маршрут и план операции.

Выйдя от полковника, Иванов, прежде чем пойти в свое подразделение, направился на самый отдаленный участок обороны. Он всегда в одиночестве обдумывал задание. «Уточнить разведданные, и, если понадобится, своими действиями отвлечь наступающих». Это значит — выяснить силы противника в непосредственной к нему близости, столкнуться с ним, несмотря на его численное превосходство, заставить ослабить удар на главном направлении.

Иванов подошел к разведвзводу.

Возле землянки, задумавшись, с открытой книгой в руках стоял Синюхин.

— Товарищ старший сержант! — окликнул его Иванов.

— Виноват, товарищ политрук, — приложил руку к шапке Синюхин, — зачитался…

— Почему без полушубка? Не лето, чтобы в одной гимнастерке гулять… О чем задумались?

Синюхин, опустив руку, переступил с ноги на ногу:

— На мне теплое белье, товарищ политрук, — ответил он на первый вопрос. — Вот читаю, как в гражданскую воевали… Ни одежи, ни обутки, с харчами совсем ерунда, а белых стегали подходяще… Про Чапая книжка… Интересный человек был.

— И полководец, — добавил Иванов. — Об этом мы с вами еще поговорим… В предстоящей операции, товарищ Синюхин, вы назначаетесь командиром одной из групп.

— Есть.

— Соберите бойцов…

В землянках курить не разрешалось и, несмотря на скученность, воздух был свежим. Бойцы разместились на нарах, скамьях, Иванов — за столом. Рассказав о предстоящем походе Иванов сообщил, что прочтет письмо о подвигах пограничников Украинского фронта. Бойцы оживились — не в первый раз читал им политрук интересные письма и сообщения с других фронтов.

— В письме говорится о том, как храбрость и находчивость помогают бить врага. Вот послушайте: «Двадцать пять разведчиков лейтенанта Фурсова получили приказ захватить в штабе вражеской дивизии „языка“. Они перешли линию фронта и замаскировались недалеко от штаба фашистов. Лейтенант Фурсов вызвал к себе знающих румынский язык: Ивана Богатыря, Николая Долгова, Михаила Михайлова и разъяснил им задачу.

Изучив местность и узнав пароль, наши разведчики сняли часового у штаба, на место его поставили Михайлова. В первой же комнате штаба Богатырь и Долгов увидели, за столом майора. На диване спал другой офицер. Не дав им опомниться, разведчики быстро их обезоружили и связали. Захватив документы, благополучно вернулись к лейтенанту Фурсову. Но враги обнаружили наших разведчиков и окружили. С донесением о создавшемся тяжелом положении были посланы Богатырь и Долгов. По дороге, наткнувшись на КП вражеского батальона, обстреляли окликнувшего их часового и побежали к деревьям. Здесь Богатырь увидел замаскированную румынскую танкетку. Едва разведчики вскочили в нее — показалась погоня. „Не видели ли двух русских разведчиков?“ — спросили румыны. — „Не видели“, — ответил Долгов.

Осмотрев танкетку, Богатырь решил на ней отправиться в штаб своего полка. До войны он работал в колхозе на гусеничном тракторе. Враги пропускали свою танкетку, а наши приготовились встретить ее как следует. Богатырь вывесил на палке носовой платок. На этой же танкетке и вернулись к своим разведчикам Богатырь и Долгов, помогли группе Фурсова с пленными и трофеями выйти из окружения…»

Раздалось покашливание Синюхина:

— Разрешите доложить, товарищ политрук?

— Говорите.

— Я своим товарищам говорил, — кивнул Синюхин в сторону пограничников, — надо изучать не только свое оружие, но и вражеское. В разведке всякое может случиться.

— Верно, товарищ старший сержант, — поддержал Иванов. — Во-первых, никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя терять хладнокровия. Почти всегда есть выход из самого тяжелого положения. Работа разведчиков полна неожиданностей, острых моментов, когда секунды решают исход борьбы. Вспомните наши походы. Это наша школа, наш опыт. Особенно надо помнить о допущенных ошибках, чтобы не повторять их. Товарищ Эйно Инари, помните последний поход?

С нар поднялся высокий, стройный блондин, очень похожий на сидевшего с ним брата, Армаса Инари.

— Так точно, помню, товарищ политрук. Вместе с нами тогда ходили и разведчики старшего лейтенанта Гавриленко.

Разрешив Инари сесть, Иванов напомнил подробности той операции и причины, чуть не погубившие группу Гавриленко после удачно выполненного задания.

— Мы оторвались от преследования, — говорил Иванов, — считали себя уже в безопасности, когда головной дозор вдруг обнаружил засаду…

Разведчики молчали. Они понимали — причиной всего были их разговоры, услышанные врагом.

Проводя беседу, Иванов обратил внимание на Синюхина. Сегодня он был не таким, как всегда. Ответы его были кратки, без обычной сердечности. «Это он после известия из дома, — подумал Иванов. — Надо будет с ним поговорить…»

Вчера Синюхин получил фотокарточку своей семьи, первую за время войны. Он долго держал ее перед собой, вглядываясь в родные лица, искренне удивляясь, как выросли дети. Письмо от жены было ласковое, полное уверенности в скорой встрече, но фотокарточка подняла из глубины сердца тоску по дому.

Выйдя из землянки вместе с Синюхиным, Иванов сел на потемневшую от времени скамью, пригласил присесть и Синюхина.

Глубокий снег укрывал землянки, толстыми хлопьями лежал на деревьях. Тяжелое свинцовое небо нависло над лесом, словно собираясь обрушиться и раздавить его. На ровной синеватой снежной пелене темнели строчки протоптанных пограничниками дорожек.

— Что у вас, старший сержант, несчастье какое или неприятность? — участливо спросил Иванов.

— Все благополучно, товарищ политрук, вчера даже карточку от жены получил.

— А ну-ка, покажите.

Синюхин достал небольшой блокнот. Между исписанными страничками был вложен снимок миловидной, совсем еще молодой женщины и пятерых толстощеких ребят. Старший смотрел исподлобья прямо в аппарат, сердито сдвинув ниточки бровей; рядом с ним двое мальчиков в длинных с поясками рубашках-косоворотках сжимали губы, видно, едва удерживая смех; две девочки — одна на руках матери прижалась к ее груди, вторая стояла рядом. От всей этой группы повеяло таким теплом, что Иванов невольно проговорил:

— Хорошая у вас семья, товарищ Синюхин! Ваш старший — копия моего Сергея. Пожалуй, одногодки. Сколько вашему?

— Федору-то? Десять уже, — с гордостью ответил Синюхин. — А это вот близнята.

— Петр и Павел?

— Они… А ваш-то где, товарищ политрук?

— Недалеко от Куйбышева, с матерью, у бабушки… Вижу я, загрустили вы, товарищ старший сержант.

Синюхин смутился:

— Есть маленько, так ведь без этого не проживешь. Семью свою я очень уважаю.

Иванов удовлетворенно проговорил:

— Как можно не любить семью?! Ты ее создал, болел душой, старался свою жизнь построить лучше. А какая ответственность лежит на родителях за воспитание детей…

— Понимаю, товарищ политрук… Дети у меня хорошие, стоящие.

Положив руку на плечо Синюхина, Иванов встал:

— Значит и грустить нечего. Идите готовиться. Вы в первый раз будете группой командовать? Если есть сомнения, вопросы или совет нужен — приходите. Буду у себя.

Возвратясь в землянку, Иван Титович прежде всего занялся осмотром пулемета.

Зубиков искоса поглядывал на своего начальника. Пограничники тоже следили за Синюхиным — все знали требовательность старшего сержанта. Никакая мелочь не ускользала от него. Хотя он и делал все медлительнее других, зато недоделок у него не было.

От пулемета Синюхин перешел к автоматам, потом оглядел бойцов, у Эйно Инари заметил плохо пришитую пуговицу на гимнастерке, у другого разведчика надорванный возле пряжки ремень.

— Во время похода чинить будем? — недовольно пробасил он. — Бросим врагов бить и починкой займемся? Там, сами знаете, чиниться некогда.

Закончив осмотр, Синюхин присел на нары. Некоторое время наблюдал, как товарищи готовились в поход, потом достал из нагрудного кармана гимнастерки письмо старшего сына, бережно разгладил его. В некоторых местах буквы еле заметны, но Синюхин хорошо знал содержание письма. Он только смотрел, не отрываясь, на этот листок, доставлявший столько радости и какой-то глубокой, особенной грусти. Сын писал о работе в колхозе, о школе, о силках, о рябчиках, которые не хотят ловиться, о матери: «Как и дома, работает в колхозе, бригадиром…»

«Помощник растет, — думал Синюхин, — уже матери помогает, за хозяина… Взять бы Зину, детишек на руки, всех вместе… повидать бы их скорее».

Невидящими глазами он продолжал смотреть на смятый листок.

— Теперь скоро домой, Иван Титыч, — подошел к нему Чаркин. — Крепко мы стали их бить.

Синюхин спрятал письмо и, ничего не ответив, вышел из землянки.

— Не к добру, товарищ старшина, затосковал наш ручпулеметчик, — обратился Зубиков к Чаркину. — Говорят, если раненый во сне или в бреду дома себя видит…

— Черт! Типун тебе на язык! — рассердился старшина. — И когда ты, Зубиков, поумнеешь? Бабьи поверья повторяешь, только воду мутишь!

Зубиков обиделся:

— Дак ведь не ему же я говорю.

— Чтоб над тобой не смеялись, — все так же сердито сказал Чаркин, — никому ерунды не говори…

Глава 12 ПОХОД СИНЮХИНА

Медленно, крупными хлопьями падал снег. Лес притих. Деревья, словно одетые, в белые меха, казалось, настороженно прислушивались к грохоту и гулу многодневных боев. Вот уже больше недели немецко-финские войска пытаются прорваться к станции Лоухи, но ближе, чем на сорок километров, им так и не удалось подойти к железной дороге. Дальнейший путь был прегражден частями Красной Армии, и яростные попытки немецко-фашистских войск прорвать в этом месте фронт терпели крах. С прибытием свежей фашистской дивизии войск «СС» — «Норд», особенно известной грабежами, насилиями и убийствами, наступление возобновилось. Командование оккупантов возлагало на эту дивизию большие надежды.

В густом лесу, на пригорке, опоясанный окопами, блиндажами и дзотами, находился командный пункт советского полка. Впереди до самой проселочной дороги расстилалась двухсотметровая поляна. По обе ее стороны тянулись укрепления.

В дзоте, где расположился КП полка, обстановка, как и во всех фронтовых землянках: нары, грубо сколоченный стол и скамьи, телефоны, оружие. Маленькие, врытые в землю окна-бойницы — как глубоко запавшие глаза. Снаружи они прикрыты, словно лохматыми бровями, густым кустарником.

Командир пехотного полка Павлов, державший здесь оборону, нервничал — обстрел все усиливался.

— Вчера слабее били, — заметил стоявший рядом адъютант, — должно быть, прибыло подкрепление.

— Ничего, оборона у нас хорошая.

— Товарищ полковник, вызывает седьмой, — доложил телефонист.

Павлов взял трубку:

— Пятьсот-шестьсот? Густыми цепями? Да… Пулеметный огонь с короткой дистанции. Резерва не трогать… Да, да… Сейчас буду там, — он положил трубку на аппарат. — Сегодня что-то рано начали… — Павлов обернулся к телефонисту: — Связь держите с КП-два, я буду там.

Унылая снежная равнина, кое-где торчат хилые сосенки. Летом заболоченное, трудно проходимое место, сейчас мороз сделал местность твердой, гладкой. Идти легко, ветер попутный. К ночи пограничники прошли большое озеро, повернули на запад. Вот уже и занятая врагом территория…

Политрук Иванов со своей основной группой впереди. За ним старшина Чаркин. Последним старший сержант Синюхин.

Кончались первые сутки похода. Наступал вечер. В молчании разведчики остановились в густом сосновом бору. Перекусили, стараясь ни одним звуком не нарушить тишины.

Километрах в пяти от переднего края противника разведчики разошлись тремя группами.

Синюхин со своими бойцами должен был пересечь дорогу и сделать засаду, чтобы, не доходя до вражеских укреплений, достать «языка». Шли перелесками, густыми кустарниками, почти рядом с дорогой. Не раз слышали гул автомашин, негромкий говор солдат. Путь пролегал по таким густым зарослям, что заметить пограничников с дороги было очень трудно.

С пулеметом на плече Синюхин шел метрах в тридцати от головного дозора. Рядом с ним Зубиков, братья Инари — Армас и Эйно, за ними остальные бойцы.

Зубиков полуобернулся, обвел всех глазами и внезапно остановился:

— Тринадцать! — еле слышно прошептал он.

— Что?! — тревожно спросил Синюхин.

— Чертова дюжина! Тринадцать нас — несчастливое число.

— Чертова ты кукла! — рассердился Синюхин. — Нашел время для шуток. Сейчас надо в бойцов бодрость, уверенность вселять, а он — «несчастливое число».

Вышли на поляну. Темнота скрадывала ее размеры, но всем хотелось побыстрее миновать открытое место. Несмотря на усталость, ускорили шаг. Вот и опушка. Ночь облачная, на небе ни звездочки, но от снега было светло, и это беспокоило Синюхина. Почти у самого леса головной дозор вдруг сообщил: «Впереди неприятель!» И почти сейчас же мимо пограничников прошли в маскхалатах финские солдаты. Обходя деревья, под которыми остановилась группа Синюхина, прошло еще одно подразделение, примкнуло к первому и, соблюдая небольшой интервал, последовало за ним.

Сначала Синюхин растерялся. Все это походило на кошмарный сон: мимо пограничников то с одной, то с другой стороны в полном молчании проходил враг, не обращая на них никакого внимания, как будто они были невидимы.

— Вот так уха! — еле слышно прошептал Зубиков и получил от соседа предостерегающий толчок.

«Они нас принимают за свое подразделение… Армас и Эйно Инари — финны», — мелькали у Синюхина мысли. — Армас, ко мне, — подал он шепотом команду. Приказание пошло от бойца к бойцу.

Перед Иваном Титовичем остановился рослый широкоплечий пограничник, но в сравнении с Синюхиным он выглядел подростком.

— Командир — ты, поведешь нас за финнами, — дыша в ухо Армаса, приказал Синюхин. — Подашь одну-две финские команды, брат пусть передаст их шепотом по-русски.

— В нашей группе почти все знают финский язык, — напомнил Армас.

Еще идут, — Синюхин напряженно всматривался в темноту. — Пристроимся к этой колонне…

Соблюдая некоторый интервал, пограничники пошли следом за вражеской пехотой. Шагали, видя перед собой в ночном сумраке спины финских солдат. Каждый невольно спрашивал себя: что дальше?

Об этом напряженно думал и Синюхин. Если отстать и свернуть в лес — вызовешь подозрения, начнут искать. Если следовать дальше — обнаружат по прибытии на место… Нужно что-то другое… Будь здесь политрук Иванов, он посоветовал бы, как выйти из этого положения. Одно дело — решать задачу на занятиях, совершенно иное — в боевой обстановке, когда от твоей сообразительности зависит жизнь стольких людей. «Эх, зря товарищ политрук возится со мной, подготавливает в школу лейтенантов — нет у меня должной сообразительности…» — мучился Синюхин, шагая с разведчиками за колонной финских солдат.

Прошел час. Финские подразделения с марша стали занимать исходные позиции, почти, все вышли за линию передовой обороны. Из разговоров Армас понял — готовится атака.

— Товарищ старший сержант, — прошептал он Синюхину, — там впереди наши позиции. Собираются атаковать…

— Какой части? — негромко, но властно спросил подошедший полковник Вестерлунд. Его раздражала «неповоротливость» этого небольшого подразделения.

— Разведчики, — спокойно ответил Армас, приложив два пальца к закрытой капюшоном маскхалата ушанке. — Имею особое задание штаба главного командования. — Щелкнув каблуками сапог и снова приложив два пальца к головному убору, он отрекомендовался: — Лейтенант Армас Инари.

— Выполняйте, — резко ответил Вестерлунд и подумал: «Наверное, этих прислал Эса Калвилайнен… Всегда мудрит…» Увидев, что разведчики все еще топчутся на месте, он пришел в ярость:

— Какого черта торчите здесь? Ведь находитесь на переднем крае обороны!.. Один луч прожектора…

«А ведь верно, — подумал Армас, — один луч — и нас сразу же откроют».

— За мной, — тихо скомандовал он по-фински, направляясь к лесу.

Остаток ночи прошел в рытье снежных окопчиков и их маскировке.

Полковник Павлов, адъютант и связист прошли в окоп первой линии обороны. В том месте, где окоп несколько выступал в сторону поляны, разместился расчет со станковым пулеметом. Отсюда хорошо видна и поляна, и тянувшаяся вправо просека. К пулеметному гнезду полковник перенес свой командный пункт.

Артиллерийский обстрел, казалось, достиг предельной силы. Разрывы следовали за — разрывами. В воздух летели расщепленные деревья, камни, земля. Все смешалось в крутящемся огнедышащем вихре.

Павлов и адъютант стояли у амбразуры, напряженно вглядываясь в дымку противоположного леса.

На этот раз атака началась до окончания артиллерийского обстрела. В полный рост, густыми цепями подразделения противника шли прямо на окопы советских войск. Когда достигли середины поляны, неприятельский артиллерийский обстрел прекратился. Что-то зловещее было в наступившем молчании, в приближающихся шеренгах.

Наблюдая за наступающими, Павлов бросил:

— Шестой день атакуют на всем участке… — Он оборвал фразу и крикнул пулеметчику, пригнувшемуся к «Максиму»: — Без моего сигнала не стрелять!

В тишине, после грохота канонады, голос его, как показалось, прозвучал слишком громко.

Цепи атакующих приблизились на сто пятьдесят-двести метров.

— Приготовить гранаты! — Павлов командовал хладнокровно, хотя чувствовал: сражение решало участь обороны. В окопах замерли, ожидая сигнала.

— Огонь! — раздалась наконец команда.

Тишина сразу сменилась треском ручного пулемета. Тотчас, как в хорошо слаженном оркестре, в бой вступили автоматы, винтовки, второй ручной пулемет…

Раздалась ответная автоматная стрельба.

— Хорошо пулеметчики работают! — восхищенно воскликнул адъютант. — Вот смотрите, с той стороны… Да ведь оттуда с тыла стреляют по нападающим! Их цепи еще не подошли к линии нашего огня, а уже есть убитые.

Павлов взглянул в бинокль.

— Наверное, там в засаде наши бойцы, — предположил он. — Но как они пробрались в тыл к немцам?

Атака возобновилась с прежней силой. Немцы и финны, стремясь достигнуть окопов, рванулись вперед. Несколько раз они откатывались обратно, не выдерживая огня обороняющихся, снова наступали и, наконец, окончательно отхлынули назад.

На поляне стало тихо. В воздухе висела пелена пороховых газов, слышались стоны раненых. Видно было, как некоторые из них старались уползти в тыл.

Удачно замаскированный Синюхин и его бойцы открыли огонь по наступающим немцам. Их могли обнаружить каждую минуту. И когда исход боя стал очевидным, Синюхин, облегченно вздохнув, со своими разведчиками приготовился к отходу. Мимо, одиночками и группами, пробегали финские солдаты. Их лейтенант, сильно хромая, отходил с остатками своего подразделения. Недалеко от разведчиков он укрылся за огромным валуном и принялся перевязывать рану.

— Армас! Эйно! — негромко позвал Синюхин, увидев двух солдат с носилками. — Санитаров зовите, скажите: здесь майор тяжело ранен.

— Сюда! Здесь тяжелораненый майор! — приподнимаясь, крикнул по-фински Армас.

Санитары повернули к Армасу и скрылись за ближним сугробом, где находился Синюхин и его разведчики. Прошло немного времени, и оттуда показались с носилками переодетые санитарами Армас и Эйно. Они подошли к лейтенанту, положили его на носилки.

Глава 13 НА КРАЙНЕМ СЕВЕРЕ

Выйдя из полкового клуба, Синюхин остановился у доски объявлений. Хотя партийное собрание уже полчаса как закончилось, волнение еще не улеглось. «Прием кандидатов в члены ВКП(б)…» — прочел он и задержался взглядом на своей фамилии. Перед глазами возникла клубная сцена, в президиуме замполит, командир полка Усаченко, политрук Иванов.

— Товарищ Синюхин, расскажите свою биографию, — доносится к нему, словно издалека.

Расстояние до сцены показалось очень длинным. Политрук Иванов ободряюще улыбнулся. И захотелось Синюхину говорить не о себе, а о тех замечательных людях, среди которых он жил. Шаг за шагом проследить большую работу Марина, Вицева, Иванова и других пограничников-коммунистов, воспитывающих таких, как он, простых людей… А его биография слишком незначительна. До войны — тракторист колхоза, потом боец пограничных войск. Вот и все. Занимается самообразованием, готовится в школу лейтенантов… Плохо он рассказал свою биографию, недаром было столько вопросов, и все больше о том, как сражался с противником.

Синюхин оглянулся — кругом никого. На дворе потемнело. Надо спешить в свой взвод, завтра в разведку. Вспомнились слова Иванова: «Старший сержант Синюхин оправдает доверие партии…»

Оправдаю! — вслух проговорил Иван Титович и зашагал по тропинке к своей землянке.

Неподвижная гладь широко, на десятки километров раскинувшегося озера. Изумрудной тенью отливает у лесистых берегов вода. Гигантскими черепахами высятся над ней валуны. Стоит необычная для мая на крайнем севере жара. Уже почти вся поверхность очистилась ото льда.

Чуть заметной точкой маячит затерявшийся в синем просторе катер. И если бы не две светлые, расходящиеся от носа катера линии и небольшой пенящийся бурун у кормы, катер можно было бы принять за один из возвышающихся над водой черных камней. За катером тянется на буксире большая рыбачья лодка.

Приглушенный шум мотора, плеск рассекаемой воды сливались с голосами разведчиков. Отправляясь в новый поход, они опять вспоминали своего командира Марина, лечившегося в далеком госпитале. Все с нетерпением ждали его приезда, были уверены, что начальник вернется на свою боевую заставу. С ними он был с самых первых дней прихода в подразделение, сумел организовать в тылу противника грозный партизанский отряд, объединив отрезанных от подразделения пограничников. Наносил врагу такие удары, что за его поимку была назначена крупная награда. Марин как бы незримо жил на своей заставе.

Обо всем этом политрук Иванов беседовал с бойцами, и эти беседы еще больше укрепляли любовь к командиру-другу, всегда умевшему помочь в трудную минуту. Вот и вспомнили они своего командира, отправляясь в новый поход.

Дозорные на катере и в лодке внимательно следили за «воздухом».

Здесь фронт, враг близко. Каждую минуту могут показаться на горизонте его самолеты.

Катер вошел в узкий пролив, соединяющий два больших озера. Росшие по берегам деревья закрывали большую часть неба. Донесся рокот самолета.

Едва катер повернул к усеянной огромными валунами полосе земли, послышалась команда:

— Глуши мотор!

Лавируя между камнями, катер остановился.

— Натянуть брезенты!

Лодку и катер покрыли черными, просмоленными брезентами. Все замерло. Рябь разошлась. Между камнями — зеркальная гладь.

Рокот самолета приближался. Вот послышался гул второго. Вынырнув из-за деревьев, самолеты один за другим пересекли пролив, скрылись за островом. Опять пересекли, опять скрылись… И всякий раз казалось: заметили, делают заход… сейчас откроют пулеметный огонь… Бездействие становилось невыносимым, хотелось что-то предпринять. Выпустить хотя бы несколько обойм в воздушных разбойников.

Понимая настроение бойцов, Иванов приказал:

— Сидеть тихо, без движений, — и от этого громкого голоса стало сразу легче, спокойнее, как будто слова политрука устранили опасность.

Самолеты скрылись… Рокот моторов заметно утихал и скоро заглох совсем.

— Проверили, гады! — презрительно сплюнул Зубиков, помогая снимать брезент. — Хорошо, что проскочили широкое место, а то бы пришлось кормить раков.

— Сразу всех не перебил бы, — спокойно отозвался Синюхин, — пока разворачивался да заходил, мы бы успели к берегу.

Зубиков усмехнулся:

— Успеешь! Катер восемь-десять километров в час делает, а самолет..

— Разговорился! — остановил Зубикова Синюхин. — Лучше делом займись. «Раков кормить… Восемь-десять километров»… А тоже о доблести, геройстве пограничников толкуешь! Если нужно умереть — умри без паники, без страха!

Иванов с интересом слушал Синюхина: «По-своему, очень умело воспитывает бойцов».

Поздним вечером катер прибыл к месту назначения. Кончился водный путь. Линию обороны, проходившую по государственной границе, занимал третий батальон. Разведчиков встретил командир батальона капитан Широков, шахматист третьей категории, уже не раз встречавшийся та шахматами с Ивановым.

— Здорово разведчики, как добрались? — пожимая руку Иванова осведомился он. — Долго у меня пробудете?

— В шахматы играть не придется, — засмеялся Иванов. — Утром двинемся.

— Жалко Посылай своих разведчиков на кухню. Мы ужин горячий приготовили. Предупрежден о вашем прибытии. Пойдем товарищ политрук, в штабную землянку.

Почти весь хребет каменистой сопки голый, без какой-либо растительности. Только в расщелинах да оврагах скудные кустики, карликовые деревья.

Пограничники шли цепочкой, по два человека.

«Может быть, здесь, в этих горах, секреты или сторожевые охранения противника? Может быть, нас уже обнаружили, вызвали воинскую часть и окружают?..» — думал Зубиков. Много всяких мыслей бродит, пока проходишь опасные открытые места. Но ни робости, ни уныния эти предположения не вызывали.

Восемнадцатого мая подошли к быстрой полярной реке Лотте. По берегам разрослись золотоствольные сосны и пышный кустарник. Вода стремительно неслась на восток, образуя много мелких водоворотов.

Сверившись с картой, Иванов уточнил: по ту сторону реки, метрах в шестидесяти, — шоссе. Здесь наибольшая возможность достать «языка».

Словно в подтверждение, донесся гул автомашины.

— Товарищ политрук, — тихо обратился к Иванову Синюхин, — как переправляться будем? На плотах бы мигом…

— Да, задача…

— Плоты нас не учить делать, — поддержал Синюхина Зубиков. — Восемь минут — и плот готов. — Он огляделся: — Деревья подходящие.

— Подходящие, да нельзя, — вздохнул Синюхин.

— Заповедник здесь, что ли?

— Голова! Как ты плот будешь делать, если дорога рядом? По реке звук черт-те куда слышно!

— Нельзя, — подтвердил Иванов. — А на тот берег переправиться необходимо. Придется вплавь, с плащ-палатками. Четверо у нас плавают совсем плохо. Надо найти брод.

Синюхин придвинулся к Иванову:

— Товарищ политрук, разрешите брод поискать?

— Разрешите и мне, товарищ политрук, — приложил руку к пилотке Зубиков. — Мы вдвоем.

— Попробуйте. — Иванов понимал: переправляться вплавь в ледяной воде, при таком стремительном течении, значит — растерять людей… Единственный выход — брод.

Синюхин и Зубиков спустились к реке. Скинув обмундирование, обвязались веревками. Синюхин нагнулся, попробовал рукой воду.

— Подходящая температура, — пробормотал он. Растерев мокрыми руками грудь, вошел в воду. В первый момент дыхание перехватило, но уже через минуту он уверенно шел против течения, постепенно погружаясь, потом поплыл.

Время от времени Иван Титович пробовал, не достанет ли дна. А когда судорога начинала стягивать ноги, изо всех сил устремлялся к берегу, выскакивал из воды, подпрыгивал, приседал. Потом опять бросался в реку.

Почти час пробыл Синюхин в ледяной воде, но брод отыскал. Перебрался на другой берег, привязал один конец веревки к изогнутому у самой реки стволу березы и поплыл обратно.

— А где же Зубиков? — с тревогой спросил он спустившихся к переправе пограничников.

— Еле живого вытащили. Вон идет с остальными.

Начали переправу. Оружие, вещи, одежда складывались каждым в плащ-палатку и завязывались тугим узлом. Такой узел не только не тонул, но даже поддерживал пловца в течение десяти-пятнадцати минут.

Тихо перебрались через реку, оделись, подползли к шоссе. По другую сторону темнел густой смешанный лес. Там и спрятались в кустах.

На шоссе — никого.

Неожиданно промчалась легковая машина. И опять шоссе стало пустынным. Извиваясь, оно бежало среди лесов, по берегам рек и озер. Вплотную подступали к нему деревья, кусты; ветер, играя в верхушках сосен, берез и осин, шумел листвой. Знакомая северная природа! Из лесу выбежал молодой олень, потянул воздух трепетными ноздрями, вздрогнул и, круто повернув, крупными прыжками умчался обратно, мелькнув среди зелени белой подпушиной короткого хвоста.

Приближалась грузовая машина с финскими солдатами. Первыми же выстрелами были убиты шофер и ехавший в кабине офицер. Неуправляемый грузовик, сделав на большой скорости крутой поворот, опрокинулся.

Перестрелка длилась недолго. Только двум солдатам удалось скрыться в лесу.

Иванов приказал собрать трофеи и поджечь машину. Возглас Зубикова обратил его внимание.

— Слышь, Эйно, иди-ка сюда. Оторви мне голову, если этот не живой!

Инари подошел к Зубикову, присевшему возле финского капрала. При осмотре на нем не нашли ни одной царапины. Иванов поднял руку капрала, она безжизненно упала на землю. Приложил ухо к груди: сердце билось часто, тревожно.

— Притворяется, заберем его, — кивнул Иванов.

Стоя рядом с Эйно, Синюхин с интересом рассматривал финский пулемет. Услышав замечание политрука, обернулся к Зубикову:

— А ну-ка, возьми пулемет, я этого сам понесу. Доставлю в целости, коль живой. От меня он не уйдет. — Синюхин взвалил капрала на плечи, точно куль муки, и зашагал к реке.

Иванов спешил увести разведчиков подальше от шоссе: скрывшиеся солдаты поднимут тревогу…

Вот и переправа. Протянутая Синюхиным через реку веревка на месте. Опять разделись, вещи и оружие туго завязали в плащ-палатки. Переправлялись спешно. Положив пленного капрала на берег, Синюхин начал раздеваться. Эйно также стал снимать верхнюю одежду. Подошел его брат Армас, радист отряда. Кивнув на капрала, спросил по-фински:

— Что с ним делать?

— Разденем да в реку, — также по-фински ответил тот, имея в виду переправу.

Капрал вдруг вскочил, поднял руки:

— Я не мертвый, я живой, совсем живой!

Пограничники расхохотались.

— Ну, если ожил, так раздевайся да на тот берег, не то пулю в лоб, — приказал Эйно, показывая на автомат.

Синюхин со своим пулеметом оставался на берегу, пока не переправился последний пограничник. Затем по-хозяйски отвязал конец веревки и бросил в реку. Ее подхватило, стянуло с берега и понесло по течению. Вода снова обожгла тело.

— Ух ты, холодная, черт! — ругнулся Синюхин и испуганно замолчал: получилось слишком громко. Свободной рукой — в другой он держал завязанные в плащ-палатке одежду и пулемет, — с силой рассекая воду, поплыл к товарищам.

Едва только пограничники оделись, в прибрежных кустах послышалась ожесточенная пулеметная и ружейная стрельба.

— Синюхин, Зубиков прикрывайте отход, — распорядился Иванов, — Эйно и Армас, поручаю вам пленного…

Вышли на открытое место — обойти его не могли. В воздухе появился финский самолет.

— Ложись! — послышалась команда политрука.

Несколько раз появлялся самолет, упорно разыскивая пограничников, и в конце концов обнаружил их. Сделав круг, вновь полетел над ними. Взвилась ракета.

— Это называется влипли, — повернулся Синюхин к своему второму номеру. — Теперь, Зубиков, смотреть в оба, скоро пожалуют. — Он показал вперед, где, подходя почти к самым сопкам, темнела гряда камней. — Скорее бы добраться туда.

— Рассредоточиться! — послышалась громкая команда Иванова. — По-пластунски — к укрытию! Держаться на зрительную связь!

Сделав заход, самолет стал снижаться.

— Внимание! Не шевелись! — крикнул Иванов.

Летчик на бреющем полете прострочил из пулемета часть занятой пограничниками местности.

Вскрикнув, Иванов повернулся на спину.

— Товарищ политрук, ранило вас? — тревожно спросил, подползая, Синюхин. — Товарищ политрук, товарищ политрук?! Без памяти! — Синюхин схватил раненого и, не скрываясь, побежал к ближним камням.

— Заходит самолет, — предупредил Зубиков, не отстававший от своего первого номера.

— На землю! Замри! — крикнул Синюхин, бережно укладывая политрука и закрывая его собой.

Разведчики не шевелились. Рев самолета опять приближался. Пленный капрал вдруг вскочил и, прыгая из стороны в сторону, побежал к зарослям у реки. Он размахивал руками, стараясь знаками обратить внимание летчика.

Самолет делал разворот для нового захода. Пограничники поползли к валунам. Синюхин, неся политрука, первым достиг укрытия. Повернулся посмотреть, нет ли еще раненых, и увидел: капрал бежал к лесу.

— Уйдет!

С самолета раздалась пулеметная стрельба. Капрал сразу рухнул на землю и уже больше не поднимался. Была видна его изуродованная голова.

— Вот сволочь, своего!.. — возмутился Зубиков.

Синюхин не ответил. Осторожно приподняв пропитанную кровью гимнастерку, он с тревогой осматривал политрука.

— Три пули в грудь… — шептал он, доставая индивидуальный пакет.

— Синюхин? — очнувшись, прошептал Иванов.

— Я, товарищ политрук. Вы не беспокойтесь, донесем…

— Не выжить мне… Береги, Синюхин, честь коммуниста… как самое дорогое! Командовать будешь ты… — Иванов умолк, углы губ его дрогнули, голова бессильно свесилась. В груди хрипело и клокотало.

— Товарищ политрук… выпейте… — Синюхин тщетно старался влить вино из своей фляги сквозь побелевшие, плотно сжатые губы. Приложил ухо к груди — сердце не билось. Лицо было строгое, красивое. Холодели сведенные судорогой губы…

«Ваш старший — копия моего Сергея. Пожалуй, одногодки…» — вспомнились слова политрука.

Смахнув крупные слезы, Синюхин окинул взглядом пограничников. «Береги честь коммуниста!» — никогда не забудет Синюхин этих слов.

Старший по званию и, пожалуй, здесь наиболее опытный боец, он ясно представил себе, какая громадная ответственность легла на его плечи: группа обнаружена, ее преследуют. Надо не только вывести пограничников за линию фронта, но и выполнить боевое задание.

— Слушать мою команду, — сурово проговорил Синюхин. — Хоронить нашего боевого товарища — политрука со мной останутся Зубиков и Эйно Инари. Остальные отходят на запад. Сбор вон у той сопки, что покрыта лесом.

Эта сопка находилась в противоположной стороне от их маршрута, и Синюхин подумал: там финны будут искать разведчиков в последнюю очередь. А за это время они сумеют оторваться от преследования и уйти.

Синюхин посмотрел, на удалявшихся пограничников, отстегнул от пояса лопатку и вместе с товарищами принялся за работу.

С глухим стуком ударялись лопатки о камни, со скрежетом скользили по ним. Но разведчики не могли оставить непогребенным своего друга и наставника. Вытаскивая из ямы громадные валуны, Синюхин вспомнил первые дни Великой Отечественной войны. Они с Петром Шохиным рыли окопы на шестой заставе… Всплыла в памяти картина смерти мальчика Коли, воспитанника заставы, вот так же убитого с вражеского самолета… Душили гнев и слезы…

Могила готова… Синюхин еще раз приложил ухо к груди Иванова. Сердце молчало, на лицо уже легли тени смерти.

Тело завернули в плащ-палатку, закрыли сперва землей с мелкими камнями, а потом валунами. На самом большем камне Синюхин нацарапал ножом: «Здесь покоится политрук пограничник Иванов Семен Иванович, отдавший жизнь за освобождение советской Родины».

Место погребения отметили на карте.

— Пошли, — сурово обратился к товарищам Синюхин. И с горечью добавил: — Даже салютовать невозможно!

Настроение у всех было подавленное. Ничего не может быть тяжелее, чем потерять командира в глубоком тылу врага.

— Вот что, товарищи пограничники, — начал Синюхин низким голосом, когда все собрались в небольшом лесочке. — Положение у нас, прямо скажем, трудное. «Языка» достать надо? Надо. И в целости его в штаб доставить. А мы обнаружены, того и гляди нас накроют. Вот и следует подумать, как быть дальше, чтобы задание выполнить. — Он одернул гимнастерку, провел обеими руками от пряжки по поясному ремню. — Сами знаете, какие стоят перед каждым задачи! Беречь и экономить продукты, соблюдать тишину, действовать, пока не выполним боевого задания. Все! — Закончив, он вытер лоб пилоткой.

Пограничники слушали Синюхина и замечали: во многом подражает погибшему политруку.

Выслав дозорных, Синюхин подозвал Армаса.

— Слышь, Армас, — спросил он шепотом, — ты ходил раньше в разведку, не приходилось ли тебе бывать в этих местах? — Синюхин оглянулся: не слышит ли кто? Зачем лишний раз волновать людей, заставлять думать о командире, как о несведущем! Сейчас у всех должна быть уверенность. Разве они не доказали вот только сию минуту свое превосходство над врагами, пройдя у них под носом?

— Ты что молчишь? Бывал здесь раньше? — повторил вопрос Синюхин.

— Бывал. Со старшим лейтенантом Мариным сюда приходили. Мы тогда километрах в пятнадцати от засады мост взорвали! Раньше здесь немцев не было… — И так же тихо продолжал: — Обратно идти — перебьют, они теперь засад под каждым кустом наставили. Держат еще в памяти наш первый приход. Впереди, за лесом, с одной стороны — река Лотта, с другой — болота… — Армас усмехнулся созвучию.

— Не время зубы скалить, — рассердился Синюхин. — Что ж, по-твоему, сидеть тут, пока нас, как тетеревов, не перестреляют? — он развернул карту. — Ну-ка, давай поглядим… — Несколько минут оба обдумывали выход из создавшегося положения и пришли к выводу: идти на север, где их не ждут, там захватить «языка». Возвращаться в часть в районе сопки Ударной.

По берегам Лотты узкой полосой тянулся лес. В некоторых местах он расширялся, в других переходил в чахлые кустарники, обрывался на каменистых, без растительности, берегах. И на протяжении всего пути — валуны, болота.

— На край света ведешь ты нас, Иван Титыч, — шутили разведчики. Но в голосах слышалась усталость. Сколько исхожено по болотам, по камням! У многих разваливалась обувь.

— Уж верно говорит старая пословица, — бурчал Зубиков, — водицы — хоть залейся, камешков — хоть убейся.

— Прекратить разговоры! — остановил Синюхин.

Приблизились к Лотте и, чтобы сбить противника со следа, пошли в обратную сторону.

После двухчасовой ходьбы к Синюхину подошел Зубиков с другими разведчиками.

— Товарищ старший сержант, здесь для переправы удобное место.

— И к фашистам в лапы? — сдерживаясь, ответил Синюхин. — Немцы кругом, и на этом, и на том берегу. Смотреть надо лучше! — Он был возмущен: пограничники — и вдруг не заметили на крутом выступе берега признаков врага. Два раза на песке видны были глубокие отпечатки ног, кое-где песок был сильно вытоптан, а в одном месте устроено что-то вроде сторожевого охранения. Может быть, сейчас уже и никого нет, а может, где-нибудь неподалеку казармы или какая-нибудь воинская школа. Во всяком случае, та сторона берега небезопасна. Синюхин видел — бойцы утомились, голодны. А сам он разве не так же утомился? Не голоден? Но кто может думать в данную минуту о еде, об отдыхе… Синюхин почувствовал себя очень одиноким. «Эх, товарищ политрук, не довел до точки, — с горечью подумал он, — дал я тебе слово заниматься, подготовиться в школу лейтенантов, а без тебя трудно будет. И сейчас трудно, ох как трудно! Но товарищей надо поддержать, надо в них поднять бодрость».

— Километров пять пройдем вверх, против течения, потом переправимся на север. Боевое задание должно быть выполнено! — спокойно сказал он.

…Переправились без помех, на плотах, и продолжали свой путь. В чаще леса Синюхин устроил длительный привал. На следующий день поднялись на ровное каменистое плато, где только изредка попадались потрепанные ветром кусты. Разведчики вздохнули свободно, уверенные, что ушли от преследования. Но, подымаясь на небольшую высотку, вновь наткнулись на немцев. После короткой перестрелки стали отходить. Их не преследовали: гитлеровцы не приближались даже на выстрел и в то же время оставляли путь только на восток. Все это очень волновало Синюхина, но он не мог понять хитростей врага. В конце концов решил посоветоваться с Армасом и Зубиковым.

— Ну, что скажете? — спросил он, высказав свои опасения.

— Похоже, в ловушку загоняют, — мрачно проговорил Зубиков.

— Чего похоже, — отозвался Армас, — разве не слышите?

— Что? — одновременно спросили Синюхин и Зубиков, прислушиваясь. В воздухе разносился монотонный шум. И чем ближе подходили, тем он становился явственнее.

— Падун, — разъяснил Армас, — думают заставить сдаться.

— Сдаться?! — вскипел Синюхин. — Да разве кто из пограничников сдается?! Только что отдал жизнь за Родину наш товарищ политрук. Герой Советского Союза товарищ Вицев взорвал себя вместе с гитлеровцами, а последние его слова были: «Пограничники не сдаются!» Герой Советского Союза товарищ Спеков до последнего патрона бился с врагами. Застава Героя Советского Союза товарища Каштанова, окруженная со всех сторон, двадцать два дня билась с врагом, а никто и не думал сдаться!

— Чего ты рассвирепел, товарищ старший сержант? — обиделся Армас. — Я ведь говорю о расчетах немцев. Загоняют нас к падуну.

— А ведь верно, загоняют, — согласился Синюхин и оглядел пограничников. — Так будем же биться, товарищи, до последнего патрона! Живыми не дадимся!

Теснимая крутыми берегами вода, с шумом вырываясь из каменистых объятий, низвергалась с трехметровой высоты и в ярости бросалась на встречные камни. Суровое, красивое зрелище представляли собой эти пороги. Река кипела, металась, брызгами разбиваясь о камни. Облака из мельчайших капель поднимались вверх. Здесь единственное неохраняемое место… Стало ясно: гитлеровцы позволили уйти в эту сторону, подождут прибытия подкрепления, и тогда… Уверены, что разведчикам выхода нет…

Устало прислонившись к каменной глыбе, Синюхин глядел на бурливые пороги. Атлетического сложения, с задумчиво наклоненной головой, он походил на древнего русского витязя, остановившегося перед дорожным камнем. На противоположном берегу — дорога к жизни, к борьбе, к мести. Сзади, направо, налево — многочисленный, злобный, беспощадный враг… Синюхин вздохнул: жалко Зину, ребят. Да и товарищей… «Примем бой… последний. Вот здесь лучше всего будет организовать оборону»… Подняв с земли палку, Иван Титович зашагал вдоль берега. Рев порога становился все оглушительнее, мешал сосредоточиться. Синюхин прикидывал, где лучше отрыть окопы, где установить пулемет, и с ужасом убеждался — быстро выбрать место не может. Летели дорогие секунды. С каждым мгновением приближались враги… Мелькнула мысль перебросить на тот берег веревку: река в этом месте была узка… Но сейчас же Синюхин обругал себя — веревке не за что зацепиться, на том берегу только мелкие кусты. Да и веревка не выдержит такого напора воды… Желая определить силу течения, Синюхин бросил палку в реку. Ее стремительно подхватило и отнесло к противоположному берегу, некоторое время покачало на волнах и потащило дальше.

Мелькнуло сначала неясное, но затем как-то сразу оформившееся решение — переправляться здесь. Течение отбрасывает к тому берегу за несколько секунд… Даже неумеющего плавать прибьет, не дав ему захлебнуться, а там товарищи подхватят и вытащат. Подводные камни? Что ж, надо рисковать. Он первый должен подать пример… На секунду закрыл глаза и все же продолжал видеть перед собой бурлящий, беснующийся поток…

Оставив Зубикова с пулеметом прикрывать отход, Синюхин привел разведчиков к порогу. Некоторые невольно попятились.

Обвязав себя веревкой, Синюхин повернулся к товарищам. Всегда добродушное лицо с добрыми, чуть выпуклыми глазами было решительным:

— Советские воины перед трудностями не отступают, товарищи, — сказал он. — Сзади за нами гонится смерть. Конечно, мы не дешево продадим свою жизнь, — он сжал кулаки и потряс ими в воздухе. — Но помирать нам еще рано! — И вдруг смущенно умолк и скороговоркой закончил: — Переправляться, ребята не бойтесь… Течение к берегу отбросит, не даст утонуть! — Он подошел к Зубикову. — Не задерживайся с переправой. Это оставь на берегу, когда все переправятся, — он подал обертку от папирос «Беломорканал», кусок газеты и, спустившись к воде, бросился в ревущую пучину. Стремительное течение вмиг отнесло его к противоположному берегу. Уцепившись за куст, он выбрался, прихрамывая, из воды и стал прикреплять взятую с собой веревку. Знаками приказал начать переправу.

Вторым в воду кинулся Эйно. За ним, держа рацию над головой, Армас. Разведчики прыгали один за другим, на противоположном берегу товарищи подхватывали их и вытаскивали из воды.

— Укрыться за камнями и замаскироваться! — раздалась команда Синюхина, и вскоре оба берега бурной реки казались совершенно безжизненными.

Не прошло и получаса, как одновременно с трех сторон появились фашисты. Это были три поисковые группы, посланные уничтожить пограничников. Бурные пороги были той стеной, к которой немцы хотели припереть советских разведчиков. Здесь намечалась кровавая расправа.

Но берега были пустынны. Не веря своим глазам, даже забыв об осторожности, гитлеровцы подходили к воде. Да и чего им бояться? Впереди непреодолимая преграда, а сзади, с флангов, — никого.

Командир первой поисковой группы, обер-лейтенант гитлеровской армии, нахмурив брови, внимательно разглядывал противоположный берег, кипящие воды порога. Опустив бинокль, обратился к двум подошедшим лейтенантам, командирам других отрядов:

— Здесь переправиться они не могли, — проговорил он, стараясь перекричать рев водопада. — Но все же боюсь, что они ушли от нас.

— Этого не может быть! — в один голос запротестовали лейтенанты. — Наши отряды держались на зрительной связи.

Командир второй группы, в безукоризненно подогнанной по фигуре военной форме, сделав полуоборот, показал на сгруппировавшихся солдат:

— Не может быть, чтобы столько глаз не заметили врага… — он нахмурился и громко крикнул:

— Август Биллман, что вы там нашли?

— Коробку от папирос, господин лейтенант, — вытянувшись, громко ответил Биллман.

— А я — клочок русской газеты. — Чеканя шаг, второй солдат подошел к офицерам и подал им свою находку.

— Сомнений нет… — быстро пробормотал обер-лейтенант.

Русские на том берегу! Как они переправились, он не знал, но что они сейчас откроют огонь, это он понял сразу.

Резким голосом обер-лейтенант отдал команду рассредоточиться, но тут же без стона повалился на землю.

За ревом порога выстрелов не было слышно, и это усиливало панику. Растерявшиеся офицеры выкрикивали ненужные команды, не зная, как укрыться от все нарастающего огня. Самым ужасным было то, что они не видели и не слышали противника. Потеряв за несколько минут больше половины людей, гитлеровцы, не помня себя, бежали прочь от страшного места.

Берег опустел. Всюду валялись трупы убитых. А падун ревел, и рев его казался теперь особенно грозным.

Глава 14 В БЕЛОМОРСКЕ

В небольшой комнате с бревенчатым потолком и выскобленным добела полом было очень светло. Худенький подросток сидел за столом и что-то старательно писал в толстой самодельной тетради. Его лицо с черными, как угольки, глазами и сдвинутыми к переносице бровями казалось не по-детски суровым. Прочитав написанное, он вырвал из тетради листок и, скомкав его, засунул в карман. Уже несколько дней пишет Игорь генералу, начальнику штаба партизанского движения, о том, что его, Игоря, отправляют в Москву учиться, а он решил вернуться в партизанский отряд. Когда же ни просьбы, ни категорический отказ ехать не повлияли на решение Саши, Игорь решил сделать вид, что подчиняется, но с ближайшей же станции пробраться в партизанский отряд и уже оттуда известить о себе.

За дверью раздались торопливые легкие шаги. Игорь вскочил:

— Вернулась! Принесла письмо?

— Принесла, Игорек!

Не снимая шинели, Топпоева села на табурет, вынула листок из конверта. Игорь наклонился, заглядывая через плечо.

— Что пишет отец? Не ранен? Все они живы? А как товарищ Петров?

«Мои родные! — писал Андрей. — Вернулись мы из последнего рейда живы и здоровы. Пришли бы раньше, да было задание встретиться с пограничниками. Увидели их, подходя к сопке Ударной. Конечно, понимаете сами, какая это была радость». Дальше Андрей подробно писал о походе, о взрыве моста, о разгроме нашей авиацией танковой колонны.

— Я хочу туда, — решительно сказал Игорь. — Не поеду сейчас учиться…

Саша обняла мальчика.

— Надо ехать. Когда окончишь школу, поступишь в военное училище, а потом и в военную академию, научишься еще лучше воевать!

— Когда победим фашистов, тогда и поеду учиться. Не маленький. Мне уже тринадцать! — в голосе Игоря слышались слезы.

— А что говорил генерал?

— Я ему все, все объясню… Он позволит.

Разлука с Игорем была бы большим испытанием для Саши. Но в то же время ей тяжело было снова подвергать его опасностям партизанской жизни. Все ими перенесенное казалось теперь невероятным.

— Я хочу отомстить за Петю, за бабушку! — прошептал Игорь.

Саша крепко сжала его плечи.

— Буду тебе помогать, заботиться… У тебя рука еще плохо зажила, — продолжал он вздрагивающим голосом.

— Хороший ты мой! Сын мой! — Саша уже готова была согласиться, но вспомнила слова генерала: «Этот мальчик с большой и сильной душой. Мы должны бережно вырастить его. Родине нужны такие люди!» — И твердо закончила: — Мне тоже очень трудно расставаться с тобой, но ехать тебе надо…

Наступил июнь. Погода стояла жаркая. Время отъезда Игоря в военную школу приближалось.

В день отъезда, когда Саша пошла получать для Игоря продукты на дорогу, он еще раз принялся набело переписывать свое секретное письмо:

«Дорогой товарищ генерал!

Я хочу идти в отряд, а вы меня отсылаете учиться, когда я уже был партизаном и меня даже наградили орденом Красной Звезды. Я не могу сейчас ехать учиться: мать с больной рукой, у отца после ранения одна нога короче другой, а они ведь в тыл не уехали, а бьют фашистов. Даю честное пионерское стараться на фронте еще лучше. Вы мне сделали много доброго, и я не хочу, чтобы вы на меня сердились. А только я все равно уйду к партизанам, буду разведчиком-связным.

Советский партизан Игорь».

Он немного подумал и добавил: «Теперь Топпоев, а был Никандров».

Перечитав письмо, нашел две ошибки, аккуратно их исправил.

Поезд в Москву отходил вечером. Довезти Игоря поручили добродушному толстяку — интенданту второго ранга.

На вокзале Саша расплакалась. Игорь держался, как и подобало мужчине.

— Ты, мама, не плачь! Мы скоро увидимся! — шепнул он, взбираясь на подножку вагона.

Стоявший рядом интендант удивленно смотрел на Сашу.

— Сколько же вам, мама, лет? — поинтересовался он. — Я думал, вы братишку провожаете.

Саша улыбнулась:

— Мне уже двадцать пять.

— А вашему сыну?

— Тринадцать.

Интендант развел руками:

— Ну, знаете, много я чудес видел на свете, а такое — впервые.

— Это наш приемный сын, — пояснила Саша. — Я вас, товарищ, очень прошу посмотреть за ним. Игорь храбрый мальчик, не боялся встречаться в лесу с фашистами, но в большом городе не был ни разу.

— Не беспокойтесь и не волнуйтесь. Мне ведь поручил его сам начальник штаба партизанского движения, рассказал о его партизанских подвигах. Можете положиться на меня вполне.

Посадка заканчивалась, и Саша прошла в вагон посмотреть, как устроился Игорь… Когда состав тронулся, она долго стояла на перроне.

На Одиннадцатом километре поезд остановился. Игорь украдкой надел свой рюкзак, взял небольшой сундучок и, косясь на заговорившегося с соседом интенданта, выскользнул из вагона.

— Постой, ты куда? — вскочил интендант. Застегивая на ходу китель, поспешил за Игорем.

Но Игорь уже спрыгнул с подножки вагона и, не оборачиваясь, степенно шагал по направлению к идущему в Беломорск длинному товарному составу.

Боясь, что поезд вот-вот тронется, интендант кричал с подножки вагона:

— Вернись! Слышишь?! Сейчас же вернись!

Игорь остановился, поставил чемодан на землю и, чуть повысив голос — он уже отошел на порядочное расстояние, вежливо ответил:

— Я никак не могу к вам вернуться. Да вы не беспокойтесь, я с мамой к партизанам уйду.

Рассердившись не на шутку, интендант хотел соскочить на землю, но Игорь был уже на тормозной площадке товарного вагона и весело махал своему провожатому рукавицей. Паровоз пассажирского поезда протяжно загудел, и состав тронулся, ускоряя ход. Интендант все еще стоял на подножке, что-то кричал, размахивая рукой.

Усевшись на свой сундучок, Игорь приготовился терпеливо ждать. Из Беломорска он постарается уехать с первым же отправляющимся на север поездом, оставит матери записку…

— Далеко ли собрался, молодой человек? — раздался над ним чей-то голос.

Игорь и не заметил стоявшего на площадке старика-смазчика, хотел что-то ответить, но к ним поднялся лейтенант и присел на корточки рядом с Игорем.

— Можно? — добродушно спросил он. — Откуда?

— Из Беломорска, — чуть отодвинулся Игорь.

— А куда?

— В Беломорск.

Лейтенант рассмеялся:

— Большое путешествие задумал.

Игорь нахмурился, ему не понравился смех лейтенанта.

— Я хочу доехать в партизанский отряд товарища Т., — проговорил он. — Я партизан Игорь Топпоев.

— Чего же убежал из пассажирского поезда от майора? Разве ты не слышал, как он тебя звал? Считаешь себя партизаном, а дисциплины не признаешь…

Лейтенант повел Игоря в комендатуру и уже дорогой узнал, куда мальчик направлялся и почему захотел вернуться.

В Беломорск они выехали поздно вечером на легковой машине.

Саша жила на Поморской улице, в том же доме, где и Катя Данюк. Сегодня Катя дежурила, хозяйка уже улеглась спать, и Саша, вернувшись с вокзала, то садилась за стол, брала, книгу, то вставала и ходила из угла в угол. С каждой минутой становилось тоскливее, словно камень давил на сердце. «Предчувствие, что ли? — волновалась она. — С Андреем что?»

Не в силах оставаться одна, Топпоева пошла в госпиталь.

Катя Данюк очень обрадовалась приходу Саши. Вчера большинство раненых Эвакуировали в тыл, и в палате были только выздоравливающие. Все уже спали, и бодрствовать одной было тяжело.

— Ты просто молодец, Саша, — обняла она Топпоеву. — Двенадцати еще нет, а я на ходу засыпаю. С тобою всякий сон пройдет. Я что-то покажу тебе.

В другое время Саша сразу бы заметила возбужденность всегда сдержанной и молчаливой Кати. Сейчас это ускользнуло от ее внимания.

— Ты что такая? — спросила Катя, когда они вышли в коридор.

— Игоря проводила. Тяжело… Словно предчувствие, что не увижу его больше.

— Глупости, — возмутилась Катя. — Просто ты расстроилась. — А как товарищ Топпоев?

— У него все хорошо.

— Я хочу тебе письмо прочесть, — смущенно проговорила Катя. — Сегодня от Петра получила…

— От Шохина?

— Да. Давай прочтем здесь. — Они уселись под лампочкой, прикрытой матовым плафоном. Катя достала сложенный лист бумаги, исписанный крупным почерком. — Слушай:

«Здравствуй, Катя!

Школу заканчиваю…» — Здесь две строчки зачеркнуты, — с сожалением сказала Катя и продолжила: «…не знаю, как ты на это смотришь, а только я очень досадую, что мы с тобой не расписались, когда я лечился в госпитале. Ты мне пишешь…» — Ну, тут неинтересно, — смутилась Катя и сложила листок. — Дальше я лучше расскажу. Он, знаешь, просит ждать… Когда вернется — распишемся. Прислал адрес, по которому я могу запрашивать о нем. Мне ответят, жив он или нет… — Катя на минуту приумолкла, опустила голову. — Мне и радостно, что он помнит обо мне, и страшно за него…

— Ты его очень любишь?

— Очень, — просто ответила Катя. — На многих он производит впечатление грубого, даже дерзкого. Но я его поняла хорошо. Душа у него отзывчивая, добрая. Не задумываясь, он пожертвует собой для другого…

Долго сидели они и тихо говорили о самом сокровенном, что можно поведать только очень близкому человеку.

Разговор несколько рассеял Сашу, и она пошла домой почти успокоенная. От госпиталя до Поморской было совсем близко, особенно если идти не улицей, а дворами. Стояли белые ночи, и, еще не дойдя до крыльца, Саша увидела: замка на дверях нет. «Неужели я забыла запереть?» Она взглянула на окна, они были закрыты плотными занавесями. В дверную щель бледной полоской чуть заметно пробивался электрический свет.

«Андрей приехал!» Взбежав по ступенькам старенького крыльца, Саша распахнула дверь.

У стола, положив голову на руки, спал Игорь. Рядом с ним сидел молодой лейтенант. Увидев взволнованную женщину, он поднялся, приложил руку к пилотке:

— Это ваш мальчик? — вместо приветствия спросил он.

Саша с тревогой перевела глаза с лейтенанта на Игоря.

— Да.

— Хотел уехать на фронт, задержали на Одиннадцатом километре. Удрал от майора. Вы сестра его?

— Приемная мать. — Саше стало обидно, что об Игоре думают, как о каком-то дефективном ребенке, и она проговорила взволнованно: — Игорь много сделал для своей Родины. Он храбрый мальчик. Награжден орденом Красной Звезды.

— Вы Топпоева? — воскликнул лейтенант.

Игорь проснулся, посмотрел на Сашу и сонно пробормотал:

— Я тебя, мамочка, никогда не брошу… — Его темноволосая голова снова склонилась на стол.

Глава 15 ПЕРЕД ВЫЛЕТОМ

— Садитесь, товарищ старший лейтенант. Ознакомились с вашим районом?

Начальник отдела разведки, высокий худощавый брюнет, поздоровавшись с Гладышем, снова сел за письменный стол.

— Я нарочно выбрал для вашей группы Деснянский район. Можно было бы обосноваться или в Михайлово-Коцюбинском, или в Козелецком районах, но один из ваших разведчиков, Шохин, — уроженец Деснянска, а это уже большой плюс для разведгруппы.

Гладыш взял стул и, увидев на столе освещенную солнцем карту Черниговской области, подсел к ней.

— Да, это очень важно, товарищ подполковник.

Несколько минут молчали. Подполковник сосредоточенно просматривал какие-то бумаги. В распахнутое окно вливался аромат цветущей яблони, доносилось тревожное щебетание кем-то вспугнутых ласточек. Гладышу видно было, как они, то взлетая высоко вверх, то падая вниз, кружились у окна. «Где-то близко от гнезда кошка», — подумал он.

Распахнутое окно, тревожный крик листочек всколыхнули воспоминания. Гладыш тяжело опустил голову. В сентябре сорок первого года он и радистка Нина — его жена — были заброшены в тыл к финнам. Они укрылись в одном из домиков опустевшего прифронтового селения. Мимо окон пролегала асфальтированная дорога, невдалеке стояла воинская часть. И никто не подозревал, что в полуразрушенном домике, кроме крикливых, запоздавших с отлетом ласточек, находились советские разведчики.

Был такой же солнечный день, но не весенний, а один из первых дней золотой осени, когда еще только начинают краснеть листья клена и чуть желтеют березы.

До сих пор Гладыш не знал — почему их обнаружили, чем они себя выдали. Но в это утро он сразу заподозрил неладное, увидев цепь направляющихся к домику белофиннов. Он и Нина хотели незаметно покинуть свое убежище, у них были подготовлены еще два скрытых жилья, но их заметили сквозь проломы и обстреляли.

Нину убили первым же выстрелом. Ни стона, ни последнего слова… Гладыша охватило неудержимое желание остаться рядом с ней, сражаться до последнего патрона, бить без промаха, уничтожать и уничтожать фашистов! Но на это он не имел права. Он разведчик!..

Голова Гладыша клонилась ниже. Губы были крепко сжаты.

— Вы что-либо имеете против места выброски? — оторвавшись от бумаг и удивленно посмотрев на Гладыша, спросил подполковник.

Гладыш поднял голову:

— Нет, товарищ подполковник, — твердо сказал он. — Выбор места считаю удачным. — Он перевел глаза на карту: — Город Деснянск на левом берегу Десны, на правом — луга, рощи и разбросанные деревни. Совсем рядом лесные массивы. Более удобного места не подобрать. И с личным составом мне повезло: как вы уже сказали, старший сержант Шохин — житель Деснянска, Васыль Подкова по национальности украинец, хорошо знает украинский язык…

— А немецкий? — пытливо посмотрел на Гладыша подполковник. — Как у вас со знанием немецкого языка?

— Слабо, товарищ подполковник, — признался Гладыш.

— Знать язык врага разведчику просто необходимо, — проговорил подполковник, подходя к окошку. И неожиданно сказал совсем о другом, и лицо стало иным, помолодевшим: — Как поздно в этом году цветет яблоня. — Очевидно, вспомнил о личном, домашнем. Повернувшись к Гладышу, он оперся рукой о подоконник и продолжал прежним официальным тоном: — По последним донесениям, обстановка в Деснянском районе такова: партизанские отряды Деснянского района, успешно начавшие свои действия, освободили две роты и штаб полка Героя Советского Союза Мартынова. С приходом фашистов оставленные для подпольной работы коммунисты в первые же дни фашистской оккупации были преданы. Командир отряда Бедняцкий арестован. Только троим или четверым удалось присоединиться к партизанам Брянских лесов, остальные расстреляны или замучены в гестапо. В Деснянске оказалась большая группа украинско-немецких националистов, они открыто работают с гитлеровцами; но важно то, что сейчас в районе вновь возрождается подпольное движение борцов за Родину. Недавно туда прибыл представитель Киевского подпольного обкома. Вот пока все сведения.

Подполковник подошел к столу и начал сворачивать карту:

— О месте выброски сообщите своей группе в день вылета. Разъясните каждому, что работа в разведгруппе исключительно добровольная… Ну, это вы сами знаете, старый разведчик. Кто полетит с вами из радистов, скажу дополнительно. Пока отдыхайте со своей группой.

От начальника Гладыш поехал на мотоцикле к месту учебы разведчиков.

Занятия подходили к концу. Гладыш остановил мотоцикл у поляны с разбросанными камнями, местами поросшей кустарником. Человек двадцать бойцов цепью прочесывали местность. «Ищут парашютиста», — подумал Гладыш. Он подождал, пока прошла цепь бойцов, хотел уже, ехать дальше, как увидел, что почти рядом, у расщелины, отделился большой ком земли с травой. Из-под него осторожно вылез разведчик, там у него была вырыта небольшая ямка. «Хорошо маскируется, — удовлетворенно отметил Гладыш, проезжая поляну. — Интересно узнать его фамилию, башковитый парень».

На опушке леса устроены землянки, складские помещения. Здесь разведчики учатся без шума снимать часовых. Рядом участок укреплений; разведчики, лежа, резали колючую проволоку, чуть поодаль учились минировать и находить мины… Дальше шла сильно заболоченная местность. От небольшой протекающей вблизи речушки прорыт канал, заканчивающийся шлюзом. На берегу Петр Шохин и Василь Подкова «вязали» плот. Гладыш остановился рядом с инструктором посмотреть, как справятся его разведчики с этой задачей. Подтащив два толстых бревна, они удивительно быстро скрепили их вместе, спустили в воду и, замаскировавшись ветками, улеглись на плоту. Издали казалось — по реке плывет верхушка большого, сломанного бурей дерева. Вот плот у перекинутого через реку моста зацепился за сваи, продержался минуты две-три и поплыл дальше. Приглушенный хлопок показал, что мост взорван.

Гладыш смотрел на плот, который по-прежнему тихо плыл по реке, а на противоположный берег выходили Шохин и Подкова. «Черт, я не видел, как они покинули плот, — выругал себя Гладыш, — молодцы, молодцы…»

Инструктор школы, стоявший все время молча, отметил время:

— Сегодня на постройку плота они затратили шесть минут и сорок секунд, — сказал он довольным голосом, — мину подложили за одну минуту пятьдесят три секунды… Вообще Шохин — очень способный разведчик.

— Прошел неплохую школу, парень с большим боевым опытом. — И, вынув из планшетки конверт, Гладыш передал его инструктору: — Вот приказ об откомандировании из школы Петра Шохина и Василия Подковы в мое распоряжение…

…Отжав из одежды воду, Шохин и Подкова сидели на берегу в одних трусах, поджидая, когда просохнет обмундирование.

— Солнышко греет, а я вместо барабана зубами дробь выбиваю, — пошутил Васыль.

— Займись физзарядкой.

— Интересно… куда нас… теперь пошлют, — прерывающимся от озноба голосом проговорил Васыль, энергично размахивая руками.

— Чего размахался, как мельница крыльями, чтоб заметнее было? — прикрикнул Шохин.

Васыль засмеялся:

— Ты что — уж в тылу у фашистов? Пока мы дома.

— Нет, брат, мы и сейчас должны действовать так, будто бы находимся там. А к мысли о постоянной осторожности надо приучаться…

Возвращались в казарму медленно. Подготовка закончена. Многому они здесь научились, даже варить кашу из древесной коры… Подчас приходилось трудно, казалось — не выдержат до конца учебы, но утешали себя тем, что если трудно в учебе — легко в бою. Разведчик должен многое знать и многое уметь. Очень беспокоило Шохина плохое усвоение немецкого языка. Как жалел сейчас, что не занимался им серьезно в средней школе.

Петр Шохин шел, опустив голову. Перед таким делом письмо бы написать родным, да некуда писать, гитлеровцы заняли родной городок. Неужели правду сообщил дед Охрим, что фашисты отца расстреляли?! Не хочется верить этому известию, а сердце щемит, не успокаивается…

Васыль Подкова искоса поглядывает на Петра. Видит нервное подергивание щеки на загорелом, скуластом лице… И захотелось ему отвлечь товарища от тяжелых мыслей. Негромко, но с большим чувством, Васыль на память прочел любимые строки стихотворения Шевченко:

Лицо Шохина не изменилось. Казалось, он не слышал Васыля.

— Слухай, Петро, чего ты такой все время?

— Какой? — хмуро посмотрел на него Петр.

— Слова от тебя не добьешься.

Шохин остановился, сощурил глаза…

— Тебе вот весело… стишки читаешь… А мне, брат, нечего веселиться.

Глаза Васыля блеснули:

— Как же не радоваться! Учебу закончили, скоро в тыл врага. Я только на Украину! Начнется настоящая работа. Что может быть интереснее жизни разведчика!

— И опаснее, — спокойно добавил Шохин. — А кричать об этом нечего. Тоже разведчик — сдерживать себя не умеешь…

Вечером Петр принялся за письмо к Кате Данюк. Разве он мог тогда, при первой встрече, предположить, что так полюбит эту девушку?! Сколько прошло времени, а до сих пор стыдно становится при воспоминании, как он отнесся к ней в день первого знакомства. Увидев худенькую черноглазую девушку в форме лейтенанта, обернулся к закадычному другу Синюхину и громко, чтобы она слышала, бросил:

— Гляди, Иван Титыч, цыпленка на заставу прислали.

Услышав его реплику, она резко повернулась к нему:

— Фамилия моя Данюк, я военфельдшер и приехала сюда оборудовать пункт медицинской помощи.

— А что его оборудовать, — усмехнулся тогда он, — его давно уже оборудовали. Идите прямо, и вам окажут помощь.

Катя резко обернулась:

— Медицинскую помощь буду оказывать я. А пограничнику, да еще сержанту, не к лицу в таком тоне разговаривать со старшим по званию.

Очень скоро он увидел, какая это храбрая, отзывчивая и самоотверженная девушка… Далеко она сейчас… Когда они еще увидятся?

Петр сидел задумавшись в небольшой комнате, оклеенной синими обоями. В ней две койки, между ними стол. Небольшая лампа бросает светлый круг, остальная часть комнаты в голубоватом полумраке от абажура. На одной из коек, отвернувшись к стене, тихо посапывает Васыль. Рука Петра быстро скользит по бумаге:

«Дорогая Катя!

Только что отправил тебе письмо и спешу отослать второе. Пожалуй, долгое время не смогу писать тебе. Расстаемся с тобой надолго. Пишу „расстаемся“, как будто мы сейчас не в разлуке. В письмах я говорю с тобой, чувствую тебя рядом, а когда получаю от тебя весточку, это чувство усиливается во много раз… Но теперь мы даже не сможем переписываться. Хотя ты мне все-таки лиши на прежнюю полевую почту. Если представится случай, передадут… Я не могу сказать, что меня ждет впереди, но о том, что пощады врагу от меня не будет, ты сама знаешь. Сейчас, когда неизвестно, увижусь ли я с тобой или нет, я очень жалею, что доставил тебе столько неприятных минут. Не умею писать ласковые письма, но хотелось бы обнять тебя, Катя, имея на это полное право. Без тебя я жизни своей не представляю, да и не хочу…»

Петр зачеркнул последнюю фразу и задумался… Перед его глазами встала милая черноглазая девушка с грустной улыбкой. Седая прядь выделялась в ее смоляных волосах…

Глава 16 НА РОДНОЙ ЗАСТАВЕ

— Трудно вам будет, Катя, — Виктор Андреевич Королев наклонился над рентгенопленкой. Красный свет фонаря осветил его лицо, и оно показалось Кате незнакомым. — Трудно вам будет, Катя, — повторил он.

— Трудностей-то как раз и не боюсь, — просто сказала Катя. — Не могу я больше оставаться в тылу! — горячо заговорила она. — Здесь надо работать пожилым, выздоравливающим… Многие есть слабее меня, а без перерыва работают на передовой. Впрочем, я и Зоя Перовская уже получили назначение и завтра поступаем в распоряжение санотдела пограничных войск.

— Пришла попрощаться?

— Попрощаться, Виктор Андреевич.

— Если бы мой Анатолий был в погранвойсках, я бы посоветовал ехать к нему.

— Буду проситься на свою, на шестую, — лицо Кати смягчилось.

— Там встретитесь с Синюхиным. После выздоровления и Марин вернется на свою заставу, а там, глядишь, и еще один пограничник приедет. Мы с тобой, Катя, так подружились, что я все твои секреты знаю…

— А у меня, кроме вас, никого и на свете нету… Ведь мои родители погибли в Ленинграде, — голос Кати был очень грустным. — Временами бывает так тяжело, когда вспомнишь, что никого-то, никого нет из родных… Думала — Петр будет со мной, но он уехал неизвестно куда. Даже писем не могу получать от него…

— Вернется! Героем к тебе вернется! — ласково сказал Виктор Андреевич и вздохнул: — Мой Анатолий тоже ведь теперь парашютист-радист. Обещал при первой возможности весточку подать.

— Петя тоже обещал… А вы мне будете писать?

— Буду. И ты не забывай.

— Разве я когда-нибудь забуду вас! Вы для меня вторым отцом стали.

— Поэтому-то и буду за тебя волноваться.

Оба встали, попрощались.

Катя ушла. Нет, не так она простилась с Виктором Андреевичем. Не расспросила о его сыне, о семье. Не высказала ему своих сомнений, надежд.

Глубоко задумавшись, шла по улице, не обращая внимания на прохожих. Вот и добилась! Опять едет на пограничную заставу… Долго задержалась в Беломорске…

— Катя, Катя Данюк! — услышала она где-то совсем рядом. Обернувшись, увидела: через улицу на костылях шел Марин, рядом с ним Зоя Перовская.

— Товарищ старший лейтенант, вам уже ходить разрешили? — радостно воскликнула Катя.

— Пробую… Трудновато еще… — Марин остановился и тяжело оперся на костыли. Лицо его было иссиня-бледным, глаза глубоко запали, нос еще более удлинился. Очень исхудал Марк за время своей болезни.

— Разрешили ходить, правда, пока немного, — ласково проговорила Зоя, заботливо поддерживая Марина.

— Ничего, ничего, — успокоил он Зою, вытирая со лба пот. — Это только вначале трудновато. Очень уж долго лежал, почти совсем разучился двигаться.

— Я провожу вас до госпиталя, — предложила Катя и обернулась к Зое: — Документы получила?

— Получила. Могу отправиться хоть сейчас…

Глаза Марка помрачнели:

— А я вот, наверное, не скоро попаду на свою заставу…

— Поедешь. Ждут тебя там товарищи и дождутся.

— Какие письма с заставы вам пишут! — в тон Зое добавила Катя.

Марк промолчал. Письма эти поддерживали в нем теплую надежду встретиться с товарищами в боевой обстановке. Сейчас перед ним новое испытание: уезжает на позиции Зоя. С ней и Катя Данюк… Он добьется своего, заставит служить полубезжизненные ноги… Никто не знает, сколько мучительных часов переживает он каждый день. На ранение спины он тогда даже не обратил внимания, а какие горести оно принесло…

— Добьюсь своего, буду ходить! — в который раз проговорил он.

— Конечно, будешь! — откликнулась Зоя, посмотрев на Марка. Но взгляд был грустным, в нем Марин увидел глубоко затаенную боль…

Катя Данюк, в наглухо застегнутой шинели, туго подпоясанная ремнем, стояла перед капитаном Седых и старалась внимательно слушать то, что он говорил. Совсем иначе представляла она свое возвращение. Как непохожа была эта встреча на ту, в начале войны, когда она впервые познакомилась с шестой заставой. Тогда Марин сам повел ее на ПМП, потом пришел политрук Вицев. Сколько заботы, теплоты было в той первой встрече… А этот капитан вот уже двадцать минут читает ей правила поведения бойца на заставе… то есть в роте, теперь заставы переименованы в роты… Здесь отошли от границы, а на севере, на большом протяжении, пограничники ни на шаг не отступили от линии государственной границы, значит, там должны оставаться заставы… Скоро ли этот капитан кончит читать нравоучения? Во-первых, она не боец, а во-вторых, нечего пугать ее трудностями. Она — не новичок. Лучше бы посмотрел сначала ее документы. Право, обидно, что маринская застава досталась такому нудному дядьке… Сейчас Марин остался один. Правда, там еще Саша Топпоева, но она тоже скоро уедет в свой отряд. Как тяжелы были минуты расставания Марка и Зои! Зоя не выдержала, расплакалась. А Марин только кусал губы… Потом уж, в вагоне Зоя сказала, что не надеется скоро увидеться с Марком. Едва ли он попадет на передовую… «А когда я увижу Петю? — подумала Катя. — Даже не представляю, где он — в Крыму, на Кавказе, в Белоруссии или на Украине? Знаю одно: в тылу врага! Ежеминутно, ежесекундно, дни и ночи начеку. Все время чувствует за спиной смерть… Нет, это не каждый выдержит… И все-таки победим и увидимся…»

— Фронтовая жизнь не приключенческий роман, товарищ военфельдшер, — вывел Катю из задумчивости голос капитана Седых. Он был в большом затруднении, как держать себя с этой худенькой, черноволосой девочкой. Оставили бы ее при тыловом госпитале! По ночам, наверное, будет проливать слезы, уткнувшись в подушку. — Фронтовая жизнь тяжела и опасна. Работа в боевых условиях трудна, требует большого терпения и упорства, — говорил Седых, не останавливаясь…

«Ох, и до чего же вы нудный, товарищ капитан, — подумала Катя. — С вами можно потерять всякое самообладание». Но как дисциплинированный командир, она стояла молча.

— Если будете добросовестно выполнять свои обязанности, храбро вести себя в бою… — «Что тогда?» — вдруг задал себе вопрос капитан Седых. И, не зная, как закончить фразу, пообещал: — Представлю вас к награде… «Фу, как глупо! На кой черт я ей все это говорю…»

Катя вдруг покраснела до корней волос. Седых с минуту смотрел на нее, приписав ее волнение застенчивости. Но то, что она ничего не ответила, понравилось: девушка дисциплинированная.

— Вопросы есть?

— В какой землянке я буду жить, товарищ капитан?

— Пойдите на ПМП, там санитар покажет… — И увидев, что разговор расстроил Катю, добавил: — Да вы не бойтесь, сначала все покажется вам немного необычным, может быть, страшноватым, а послужите — привыкнете. Конечно, в первый раз страшно.

— В действующей армии я нахожусь с первого дня войны, товарищ капитан, — не выдержала Катя. — Участвовала в обороне нашей шестой заставы в конце июня сорок первого года. Была тяжело ранена, награждена орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».

— Так вот вы какая! — весело перебил ее капитан, и лицо его стало симпатичным, добродушным. — А я-то вас за маменькину дочку принял. Растолковываю, что такое фронт. Это, как вы сами заметили, для меня оказалось делом трудноватым. — Седых громко, искренне расхохотался. — Ну, прошу прощения за лекцию…

Катя тоже засмеялась.

— Воображаю, как вы меня в душе «костили». Давайте мириться, — он протянул руку. Протянула руку и Катя. Капитан уже не казался ей неприятным.

Возле землянки разведчиков, на грубо сколоченном столе, блестели части ручных пулеметов — системы Дегтярева и трофейного «Суоми». Синюхин внимательно наблюдал за двумя молодыми бойцами из своего взвода. Один собирал пулемет Дегтярева, второй — «Суоми». Оба пограничника, недавно прибывшие во взвод, выполняли задачу сосредоточенно, каждый боялся сделать промах, чувствуя, как внимательно следят товарищи, и зная, что они не преминут наградить острой солдатской шуткой.

— На пулеметы глядите, а не по сторонам, — по-своему понял их взгляды Синюхин. — Пулеметы вам больше подскажут, что к чему…

— Да мы, товарищ старший сержант, знаем, — в один голос откликнулись бойцы.

— А знаете, так и собирайте быстрее.

— Синюхин, новый военфельдшер тебя спрашивал, — крикнул проходивший по дорожке пограничник.

— Это какой же новый? — недоуменно поднял светлые брови Синюхин. — На что я ему понадобился? Слава богу, дырок мне ни фрицы, ни финны еще не наделали.

— Прислали нового на заставу, — с улыбкой обернулся пограничник. — Ничего фельдшер, жить можно! Говорит, что тебя хорошо знает, будто вместе воевали.

— Так это товарищ Акошин! — восторженно пробасил Синюхин. — Неужели к нам на заставу? Здорово! — С тех пор как Синюхин ушел с заставы Каштанова, он ничего не слышал об Акошине.

В начале войны Синюхин тайком ушел из госпиталя с еще не зажившими ранами. Пробирался к Марину на шестую заставу, а попал к старшему лейтенанту Каштанову. Приехав поздним вечером на попутной машине, Иван Титович явился к командиру. Получив разрешение, он направился в пункт медицинской помощи.

— Мне бы, товарищ военврач, бинта, перевязочку небольшую сделать, — попросил он у военфельдшера Акошина. — В дороге что-то бинт поразмотался.

— Что у вас?

— Маленько бок в лесу ободрал, — Синюхин опустил глаза: во время боя был ранен осколками разорвавшейся гранаты и, падая, напоролся боком на сук сломленного дерева. Этой раны он очень стеснялся — «дурная рана, не боевая».

— Снимайте гимнастерку, — приказал фельдшер.

Иван Титыч медлил: «Как увидит, начнет бузить… все они одним миром мазаны… Хоть и название вроде медовое — медработники, — а хуже редьки!».

— Ну, что же? — поднял брови фельдшер.

— А чего вам утруждаться, товарищ военврач… — забасил Синюхин. — Сам справлюсь, только бинта нет.

— Снимайте!

Иван Титович засопел, начал стаскивать гимнастерку и рубаху. От резких движений боль в боку усилилась.

Размотав бинт, фельдшер присвистнул. Глазам его представилась еще не затянувшаяся рана, со множеством наложенных швов.

— Кто же это вас прислал сюда?

Синюхин похолодел: «Обратно отправит!»

— Ушел я из госпиталя, — сердито ответил он. — Ушел да и все. В лазарет не лягу. Назад отправите — опять уйду.

— Это почему так?

— Совесть не позволяет. Вы хоть и медицинский работник, а я вам начистоту выложу. Как же я могу в тыл ехать, если я и в настоящем-то бою еще не был. Врать не стану: дома побывать большая охота, да как домой пойдешь? Пятеро ребят, старшенькому, Феденьке, восьмой пошел. Шустрый он, спросит: «Ты, папка, сколько фашистов убил?» Что я ему скажу?.. Нет уж, раз у меня такой конфуз получился, не могу я в тыл.

Против ожидания фельдшер не только не рассердился, но вдруг пожал ему руку:

— Правильно делаете, товарищ пограничник! Вашу рану тут залечим, только на перевязку старайтесь приходить ежедневно.

Не раз восхищался Синюхин доктором Акошиным. На замечание, что Акошин всего только фельдшер, сердился:

— Другой и военврач, две «шпалы» носит, а понятия у него ни на один «кубарь». А этот хоть и фельдшер, а стоит много больше…

Так произошло их знакомство. И еще одна встреча запомнилась на всю жизнь. Был яркий день, но солнца не было видно. Черно-сизые клубы дыма нависли над землей грозовыми тучами. Грохот, вой, гул наполняли воздух. Казалось рушились небеса, земля клочьями летела вверх. Люди сидели в окопах и блиндажах бледные, покрытые потом.

Синюхин, примостившись на дне окопа, тоскливо думал: «Ляпнет сюда какая-нибудь стерва, и сразу отгуляешься… Прямо, можно сказать, дурацкой смертью помрешь — и врага не видишь, и сам ничего сделать не можешь».

К ногам Синюхина посыпалась земля. Он поднял голову и увидел сползающего к нему Акошина.

— Живой?! — невольно вырвалось у Ивана Титовича.

— Чуть живой, — сознался фельдшер. — Раненые есть?

— Пока нет. Он сейчас тот край крошит, должно, скоро и до нас дойдет.

По цепи передали: неприятель выкатил на открытую позицию орудие и прямой наводкой бьет по блиндажу, в котором находились раненые.

Акошин молча выбрался из окопа и ползком стал пробираться к лазарету. Синюхин также молча последовал за ним. Он старался держаться как можно ближе к Акошину, который полз, используя естественные прикрытия. «Вот человек, — думал Синюхин, — другой по своему медицинскому образованию сидел бы в укрытии да делал перевязочки, не клятый и не мятый, а этот все блиндажи облазит, все окопы…»

Резкий свист снаряда заставил сильнее забиться сердце. По звуку Синюхин знал — разрыв будет где-то рядом.

— Товарищ военврач, ложитесь! — хотел крикнуть Синюхин, может быть, даже крикнул — этого он не мог вспомнить, и, вскочив, бросился на Акошина, придавил его к земле.

Взлетевшие комья ударили Синюхина по голове, по спине, по ногам. «Конец, — подумал он, — отвоевался!»

Акошин сделал попытку освободиться, но Иван Титович продолжал закрывать его собой.

— Пусти, задушишь! — прохрипел фельдшер. — Ты что на меня навалился, со страху, что ли?

Синюхин даже не обиделся на такой вопрос. Не чувствуя боли, радостно проговорил:

— Цел! Ей-богу, цел! — и серьезно добавил: — Вы тут один, и человек нужный, а нас вон сколько!..

Вспомнив все это, Иван Титович тепло проговорил:

— Пришлось с товарищем Акошиным вместе повоевать, это верно.

— Боевой военфельдшер, — откликнулся пограничник, — орден и медаль имеет.

— Собрал уже, товарищ старший сержант… — опуская пулемет на стол, сообщил молодой боец.

— Готово, — доложил и второй.

Не спеша Синюхин осмотрел сначала один пулемет, потом другой, одобрительно кивнул.

— Правильно. Разведчик должен знать все виды огнестрельного оружия. Хороший разведчик даже танком должен уметь управлять, — вспомнил он рассказ покойного политрука Иванова о пограничнике Богатыре. — Только быстрее надо собирать, ребята. В бою каждая секунда дорога. Задержку надо уметь устранять, как говорится, между двумя выстрелами… Разойдись! — тихим баском скомандовал Синюхин. — Армас, проследи за уборочной.

Заложив привычным движением большой и указательный пальцы за поясной ремень, Синюхин расправил складки гимнастерки, сдвинул на правое ухо пилотку и пошел на ПМП. «Товарищ Акошин, вот это да! Узнает ли меня?» Синюхин остановился, посмотрел на свою грудь, потер обшлагом ордена и снова зашагал.

Пункт медицинской помощи шестой заставы, теперь роты, был расширен и обслуживал несколько подразделений части полковника Усаченко. Это была обширная землянка, замаскированная елями и соснами. Рядом находилась бревенчатая банька с дезинфекционной камерой. С землянкой-госпиталем она соединялась крытым коридором.

Перед входом Синюхин еще раз поправил обмундирование, пилотку и, волнуясь, постучал.

— Войдите! — послышался зычный ответ.

— Он, Акошин! — прошептал Синюхин и лицо его расплылось в широкую улыбку. Открыв дверь, он переступил порог. Слова приветствия застряли в горле. Стоя у порога, он смотрел на знакомого санитара, прозванного в полку «Медиком» за страсть лечить больных самостоятельно.

— Слышь, браток, а где же новый фельдшер? — наконец спросил Синюхин. Обидно стало, что увидел не Акошина, а Медика.

— В бане моется. Что там у тебя? — санитар наклонил голову вперед и посмотрел поверх очков на вошедшего. — Кое-чего и я умею, — многозначительно проговорил он. — Живот, что ли? Подойди поближе.

— Здоров я, — отмахнулся Синюхин. — Мне военфельдшера повидать охота. Пойди, друг, спроси, подождать мне, или после бани отдыхать будет?

— Как же это я пойду? Купается военфельдшер.

— Ну так что?

— Эх ты, непонятливый, — покачал головой санитар и протянул: — Девушка ведь военфельдшер-то, а ты — «пойди».

— Девушка? Тогда уж непременно товарищ Данюк! Вот это новости! — радостно рассмеялся Синюхин. Басистый смех глухо прокатился по землянке.

— Что твоя иерихонская труба, — засмеялся и санитар. — И не хочешь, да захочешь.

— Кроме товарища Данюк, у меня и барышень знакомых нет… — Синюхин вдруг остановился: «А что, если это не „цыпленок“, а Зоя Михайловна?.. Да нет, она сюда не приедет».

— Здравствуйте, товарищ Синюхин! — еще за дверью крикнула Катя. — Услышала ваш бас…

— Здравия желаю, товарищ военфельдшер, — сдержал голос Синюхин, пропуская Катю.

Катя вошла, склонив набок голову. Она просушивала полотенцем мокрые волосы. Пожимая Синюхину руку, тряхнула ими, и они рассыпались по плечам. На лоб легли два смоляных завитка, возле которых резко выделялась седая прядь. Синюхин видел Катю стриженой, а сейчас, с длинными пышными волосами, она казалась очень красивой. Захотелось еще раз поздороваться с ней во весь свой могучий голос. Нахлынувшие воспоминания пробудили отцовскую нежность. «Беречь ты ее должен, Петр», — подумал он. И оттого, что Катя была дорога Шохину, Ивану Титовичу она казалась родной. Да и мог ли он относиться к ней иначе! Катя была свидетельницей многих его горестей в начале войны; это она утешала и ободряла его как могла; это она не выдала его намерения убежать из госпиталя на свою заставу… Немного таких девушек на свете!

— Я так обрадовалась, когда услышала ваш голос, — искренне призналась Катя. — Очень боялась, что не найду вас на заставе. Моя землянка здесь рядом.

На пороге Катя остановилась, подняла на Синюхина черные глаза, опять протянула руку:

— Иван Титыч, дорогой, как я рада вас видеть! — И вдруг лицо ее стало каким-то замкнутым. — Идемте, — с трудом проговорила она и быстро направилась к своей землянке. Ей стало очень тяжело: Синюхин — без Петра… а ведь раньше они были неразлучными… — Давайте посидим здесь, — предложила Катя, указывая на сколоченную из жердей скамейку. — Смотрите, какое солнце… — И прикрыла рукой глаза.

— Не простудиться бы вам после купанья. Не смотрите, что июнь месяц, ведь север здесь, — по-отечески ласково предупредил Синюхин. Он видел радость Кати, потом грусть и даже мелькнувшие слезы. «Про Петра вспомнила». — Он и сам тосковал о друге, а ведь Катя любила Петра.

— Как там товарищ старший лейтенант? Поправляется?

— Поправляется, привет вам передавал. Все сюда к вам рвется…

— Мне привет!? — растроганно переспросил Синюхин. — Вот за это спасибо! Получил он наше письмо? Всей заставой писали. — Как старый пограничник, Синюхин продолжал называть разведвзвод заставой.

— При мне и читал. Письмо с заставы было для него лучше всякого лекарства. Поправляется наш товарищ Марин, — повторила Катя. — Есть там замечательный доктор, Аветисов по фамилии. Он его и лечит. Любят нашего начальника и там.

— Как не любить такого командира.

— Невеста к нему приезжала.

— Зоя Михайловна? Фу ты, сколько новостей! Теперь товарищ старший лейтенант наверняка выздоровеет… Ну, а что от Петра? — очень тихо спросил он.

— Недавно письмо было. Спрашивал о вас. Готовится к операции… Теперь долго не будет писать.

— Одно-то письмо я от него получил, — в голосе Синюхина послышалась обида. — Так, записочка — десяток строчек. Должно, новые дружки нашлись.

— Не обижайтесь, дорогой, не забыл он вас. В каждом письме у меня спрашивает. Знаете пословицу: старый друг — лучше новых двух. Трудно Петру, трудней, чем нам: сами понимаете, на какую работу пошел. Не хмурьтесь, товарищ Синюхин, лучше расскажите, как здесь, на заставе?

— Нового много… — неопределенно ответил Синюхин. Его расстроили воспоминания о Шохине. — Приходите к нам, старослужащие очень рады будут, — он посмотрел на Катю сверху вниз, встретился взглядом с ее глазами и прочел в них то, что Катя хотела бы скрыть не только от него, но и от себя — тревогу за Петра.

— Вы не убивайтесь, не тоскуйте! — беря Катю за руку, тихо заговорил Синюхин. — Трудно всем нам. Потерпеть надо. Может, и не так скоро, а настанут хорошие деньки.

— Я очень рада нашей встрече! Вы даже не представляете, какой вы, товарищ Синюхин, хороший! — вырвалось у нее. — Дома у вас все благополучно? Как детишки?

— Спасибо, хорошо, — Синюхин достал из кармана фотографию и письмо. — Вот мои. Старшой уже письма пишет… Скорей бы фашистов побить и домой. Теперь не стыдно будет вернуться…

— Не стыдно? — переспросила Катя, рассматривая снимок.

— А как же. Хоть немного, а и мне довелось с захватчиками с пользой для Родины повоевать.

Катя невольно посмотрела на ордена Синюхина. Перехватив ее взгляд, он смутился:

— Не об этом я хотел сказать…

— Я поняла, — поспешила успокоить его Катя и, глядя на фотографию, проговорила. — Ваша жена сама, как ребенок, просто не верится, что это ее дети.

Синюхин ничего не сказал, но глаза его засияли от Катиной похвалы.

— Очень бы хотелось поподробней узнать о вашем разведвзводе, — переменила разговор Катя.

— Как у других, так и у нас, — уклонился Синюхин. — Вот, пожалуй, можно будет рассказать о нашем последнем походе на север… Самый тяжелый поход был, многих разведчиков потеряли. Товарища политрука Иванова лишились, под конец этого же похода моего второго номера Зубикова и многих других из нашего взвода.

— Такие большие потери за одну разведку?

— Эх, Екатерина Дмитриевна, — в первый раз за все время Синюхин назвал ее по имени и отчеству. — Мало иметь удаль и ненависть в сердце, надо еще и знание военного дела иметь! Трудно пришлось в тот раз, как остались без командира. Учиться еще много мне надо… — он сказал это таким тоном, что Катя сразу поняла: Синюхин в чем-то винит себя.

И он рассказал о последней разведке. Слушая, Катя все больше убеждалась в громадной перемене, происшедшей в Синюхине.

— Как вы изменились! — воскликнула она, когда он кончил свой рассказ. — Вы, товарищ Синюхин, даже говорить стали иначе, очень убедительно… Выросли вы. Не обижаетесь, что я так прямо говорю?

— За что же обижаться? Ваше замечание даже приятно. А насчет моей перемены, так это вполне объяснимое дело: когда ученик поступает в первый класс, у него знаний нет. А чем дальше учится…

— Тем и знаний больше, и речь другая! — сравнение Кате понравилось.

Через две недели совершенно неожиданно для Кати в полк приехали Зоя Перовская и военфельдшер Акошин. Катя только что закончили с врачом обход больных и вышла на свежий воздух. После полумрака землянки солнечный свет больно резнул по глазам. До сих пор она не может привыкнуть к маленьким тесным палатам в землянке полкового госпиталя. Они были такими же, как в ПМП, когда она впервые приехала на шестую заставу. Здесь все напоминало о Петре. Она часто ловила себя на том, что всматривается в идущих пограничников, отыскивает знакомые черты.

Послышались голоса: один несколько хрипловатый, другой звонкий, очень знакомый. Катя открыла глаза и увидела две мелькающие среди деревьев фигуры.

— Да ведь это Зоя Перовская! — воскликнула Катя. — Неужели к нам в санчасть?

Из землянки вышел Медик:

— На склад, за медикаментами, — пояснил он. — Уже часа два как приехали из соседнего батальона. — И важно продолжил, разглаживая усы: — Мы ведь теперь всех вокруг снабжаем, — он достал было кисет с табаком, но, покосившись на подходивших приезжих, не закурил. — Военфельдшер товарищ Акошин прямо к разведчикам прошел, к старшему сержанту Синюхину. Ребята рассказывали: с полчаса они обнимались.

Не слушая Медика, Катя побежала навстречу Зое и Акошину.

Опередив Акошина, Зоя подошла к ней первая:

— Здравствуйте! — раскрасневшаяся от ходьбы, она стояла с протянутой рукой. — Как устроились?

— Спасибо, — недовольно проговорила Катя, ответив на рукопожатие. Ей была неприятна жизнерадостность Зои. — А что пишет товарищ старший лейтенант?

— Вчера было письмо, Марк уже ходит без костылей, опираясь на палку! Я так рада!

Катя дружелюбно взяла Зою под руку, поняла и оправдала ее веселость.

Подошел Акошин. Назвав себя, он с любопытством посмотрел на Катю:

— Я вас сразу узнал.

— Товарищ Синюхин рассказывал?

— Синюхин.

Катя засмеялась:

— «Цыпленком» называл?

— Синюхин вас глубоко уважает, — серьезно проговорил он и повернулся к Зое: — Пожалуй, на складе я и сам справлюсь. Вы можете побыть здесь.

Зоя отрицательно покачала головой:

— Хирургические инструменты просмотрю сама. Идите, я догоню.

Глядя на удалявшегося Акошина, Катя задумчиво сказала:

— Я его совсем другим представляла… Синюхин о нем рассказывал! Мне казалось — это богатырь, чуть ли не больше Синюхина, с красивым, серьезным лицом… А он среднего роста, лицо круглое, веснушчатое, и волосы рыжие.

— По внешности трудно судить о душевных качествах, — горячо проговорила Зоя, сразу вспомнив Марка. — Акошин замечательный человек, я хорошо узнала его за это время…

Катя все еще держала Перовскую под руку.

— Как радостно встречать хороших людей… Да что же это мы стоим, — спохватилась она, — наверное, вы проголодались, до обеда еще порядочно. Пойдем ко мне.

— Надо на склад… Я рада, что увидела вас и Синюхина! Наш командир батальона не хотел меня отпускать. Спасибо Акошину — сказал, что я, как хирургическая сестра, гораздо лучше отберу инструменты. Пойдем вместе на склад.

Вечером Синюхин с Акошиным сидели на скамье возле полкового клуба. Репетировалась новая программа самодеятельного концерта, и к ним доносились то пение, то музыка. От самокруток в тихом воздухе поднимались тонкие синие струйки. Надоедливо звенели комары, но друзья, увлеченные воспоминаниями ничего не замечали.

— А тебя, товарищ Синюхин, наши пограничники до сих пор вспоминают, — Акошин положил руку на широкое плечо собеседника. — Помнят, как под артобстрелом раненых вытаскивал. Как полз по-пластунски к колодцу с флягами за водой. И особенно, как ты во время вылазки приволок финскую пушку в оборону.

Синюхин добродушно усмехнулся.

— Это трудно забыть. На всю жизнь останется в памяти оборона старшего лейтенанта товарища Каштанова. Правильно ему звание Героя Советского Союза присвоили… — Синюхин помолчал, потом продолжал взволнованно:

— Позабыли вы меня, товарищ военврач…

— Что ты меня все военврачом зовешь? Ведь знаешь, что я только фельдшер, — улыбнулся Акошин.

Синюхин тоже широко улыбнулся:

— Я и в мыслях вас так зову… Дело ведь не в звании, а в человеке…

Акошин поднялся.

— Пора отдохнуть, товарищ Синюхин, завтра рано выедем. Целый обоз собрался — три подводы, боеприпасы, муку повезем. По лесной дороге здесь недалеко. Если пораньше отправимся, к обеду и дома. Мы теперь у вас на снабжении, видеться часто будем. Очень рад, что с тобой встретился.

— А уж как я рад, и слов не подберу, — пробасил Синюхин.

Почти совсем стемнело. На небе горели звезды, почернел лес, комары стали еще злее, но два боевых товарища шли тихо, дорожа каждой минутой, проведенной вместе…

Глава 17 БУДНИ ВОЙНЫ

Полковника Усаченко разбудил стук в дверь. И хотя тяжелый сон еще сковывал тело, Усаченко сразу открыл глаза. В землянке было светло. Первые лучи солнца, проникая сквозь маленькое окошко, окрашивали в розовый цвет сложенные на столе книги и папку с бумагами.

Усаченко взглянул на ручные часы — было четыре утра. Быстро одевшись и пригладив волосы, крикнул:

— Войдите!

В дверях показался дежурный по части, приземистый, с большими пышными усами майор. Спросив разрешения, доложил:

— Получена срочная шифровка…

По тону его Усаченко понял: у дежурного есть еще какое-то сообщение.

— Продолжайте.

— Банда диверсантов прошла на стыке с третьим батальоном части полковника Никольского.

Усаченко резко поднял голову: в третий батальон должен сегодня утром отправиться со склада обоз.

— Полковника Никольского? — переспросил он. — Задержать обоз.

— Обоз в составе трех повозок под охраной пяти автоматчиков и одного ручпулеметчика отправился в два ноль ноль.

— Вот это уже плохо. Вызовите начальника штаба и замполита.

Привычным движением Усаченко приладил к поясу маленькую кобуру с трофейным пистолетом, надел фуражку и вышел. Довольно прохладное утро заставило поежиться. Полковник остановился у землянки, посмотрел на небо: на нем широко раскинулись легкие перистые облака. Над деревьями парил ястреб, высматривая добычу. «Как самолет… теперь не очень-то фрицы летают, посбили их форс…» — подумал Усаченко, шагая по хорошо утоптанной дорожке.

У штаба его ждал замполит.

— Не та ли это банда, что в прошлый раз пыталась пробраться к нам в тыл? — спросил Усаченко, входя в землянку.

— Очевидно, — отозвался прибывший раньше начштаба, подавая полковнику шифровку. — Обнаружены в квадрате 48–23.

Усаченко внимательно прочел сообщение, подошел к столу, достал топографическую карту:

— Обоз очень меня беспокоит. Слишком мала охрана для встречи с такой большой бандой. Как бы наши не попали в засаду.

— Дорога проходит мимо первой роты, — напомнил замполит. — Можно задержать там на сутки.

— К сожалению, обоз уже прошел первую роту сорок минут назад, — сообщил начштаба и обратился к Усаченко: — Разрешите выслать поисковые группы? Противник, по всей вероятности, находится здесь, — указал он точку на карте. — Думаю, группы Никольского пойдут в эту сторону, чтобы отрезать путь отступления…

Выслушав начштаба, Усаченко приказал:

— Командиру первой роты немедленно выслать вдогонку обозу усиленный наряд. Четырем поисковым группам дадите задачу: окружить и уничтожить прорвавшихся диверсантов…

Гулко тарахтят по лесной дороге тяжело груженные повозки. Дорога то тянется опушкой, то прорезывает кустарник, то чуть заметной полосой пробирается среди высоченных старых сосен. Затянутое облаками небо кажется неприветливым. Пробивающиеся сквозь облака тусклые солнечные лучи, шум ветра не успокаивают, а заставляют настораживаться. Где-то слева осталась первая рота. До третьего батальона полковника Никольского будут встречаться только патрули. Акошин и автоматчики — на первой повозке, на последней — Зоя с пулеметчиком.

Все молчат, и от этого напряжение становится еще большим. На два вопроса Зои повозочный ответил что-то неопределенное. Пулеметчик полулежал на мешках с мукой и, казалось, дремал.

Лес редел, большие деревья остались позади, по краям дороги тянулся невысокий кустарник. В просветах между ветвей справа и слева голубели озера. Дорога шла узким, длинным перешейком. Он тянется километра на два, его берега усеяны камнями, а кое-где чахлыми деревцами. Почти на середине перешейка громоздится причудливой формы огромная скала. Гладко обточенная с одной стороны ледниками, с другой — обрывистая, с нагромождением камней, она издали кажется глубоко вдающимся в озеро мысом, на котором раскинулись развалины старинной крепости с остатками сторожевой башни и зубчатой стены. За ней будто уже нет дороги, а расстилается широкое необозримое озеро. Глядя на эту скалу, Зоя невольно поежилась: было что-то зловещее в черных, лишенных растительности камнях. Смотря на извивающуюся между ними дорогу, огибающую эту угрюмую глыбу, пулеметчик пробормотал:

— Для засады место подходящее.

Зоя обернулась. Пулеметчик привстал и внимательно вглядывался вдаль, словно надеялся увидеть, что скрывается за этой гранитной скалой.

Повозки остановились. Акошин подал знак, и дозорные начали осторожно обходить скалу. Остальные приготовились на случай встречи с врагом.

Зоя, соскочив на землю, выжидала у повозки.

Акошин обернулся, показал на большой валун, за которым она должна была укрыться.

Впереди уже никого, сзади — повозочные и пулеметчик. «Остался прикрывать отход», — подумала Зоя, приближаясь к валуну.

Из-под ног вдруг выскочил серый заяц. Сделав огромный прыжок, на секунду поднялся на задние лапы и, прижав к спине уши, стремглав понесся в сторону леса.

— Как он меня напугал! — прошептала Зоя, передернув плечами от внезапного озноба. Увидев, как метнулся заяц в сторону, почувствовала, что тревога и напряженность исчезли. «Трусоват был Ваня бедный!» — мысленно усмехнулась она…

Опасения пограничников оказались напрасными, за каменной глыбой никого не было.

— Ну, теперь недалече, — проговорил пулеметчик, когда повозки обогнули скалу. — Озера эти проедем, там лесом еще километров с пятнадцать — и дома.

Зоя с удовольствием шагала рядом с повозкой. После только что пережитого волнения все кругом казалось еще более прекрасным. Насыщенный озерной влагой воздух, доносившийся запах хвои казались какими-то особенными. «Вот бы Марка сюда! Скоро бы поправился…» И хотя она уже знала, что Марк ходит без костылей, все же в эту минуту она мысленно видела его еще еле передвигающимся на костылях, с измученным лицом, с приподнятыми, плечами. На полное выздоровление Марка Зоя не надеялась. «Для него надо подобрать такую работу, которая походила бы на военную…»

Неожиданно где-то впереди застрочил автомат. Зоя удивленно посмотрела на поднимавшийся за перешейком лес. Лошадь первой подводы грохнулась на дорогу, опрокинув повозку. Вторую лошадь ездовой спешно уводил за валуны.

Пограничники вместе с Акошиным укрылись за мешками.

Все внимание Зои было сосредоточено на опушке леса, откуда она ждала появления противника. Она стояла у распряженных повозок одна, не обратив внимания на совет ездовых укрыться за камнями. Увидев пулеметчика, выбравшего позицию на небольшой возвышенности среди камней, побежала к нему. И сейчас же из леса донеслась отрывистая, сухая очередь пулемета.

— Ложись! — зло крикнул пулеметчик. — Не в перегонки играешь, сразу влепят!

Зоя не обиделась на грубый окрик. Лежа за камнями, внимательно изучала местность, естественные укрытия, чтобы безопасно пройти вперед, к Акошину и остальным пограничникам. Двое повозочных с автоматами ловко пробирались туда.

— Черт, диски-то на повозке остались, — ни к кому не обращаясь, проговорил пулеметчик. — Сбегаю, пока финны в атаку не пошли…

Но как раз в этот момент на опушке, среди деревьев, замелькали фигуры солдат. Огонь усилился.

«Сейчас атака…» — подумала Зоя, спустилась с возвышенности и стала ползком пробираться к повозкам. Пули свистели над головой, с глухим стуком ударялись о камни. На несколько секунд она замирала, прижимаясь всем телом к земле, потом ползла снова. Донесся протяжный крик атакующих. Не оборачиваясь, Зоя напряженно, с нетерпением ожидала ответной стрельбы пулемета: «Бережет патроны». Но вот рядом загрохотало. Вздох облегчения вырвался у нее, как будто бы в молчании пулемета повинна была она. Крики финнов умолкли, но огонь усилился. Зоя обернулась: только вспышки и еле заметные сизоватые дымки указывали, где залегли пограничники.

Наконец-то она у цели. Теперь быстро вскочить, схватить брезентовые сумки с дисками и назад. Но вражеский пулеметчик зорко следил за ней — огонь почти не прекращался. Зоя вскочила, только добравшись до больших запыленных колес. Укол в ногу — и щемящая, обжигающая боль. «Ранили!» — подумала Зоя, но сумки с дисками не бросила, упала вместе с ними. Лежа, пошевелила ногой, уперлась ею в камень. Боль не усиливалась.

— Сквозная, — облегченно вздохнула она. Быстро осмотрев рану, достала индивидуальный пакет и перевязала ногу.

Ползти обратно было еще труднее. Но белофинны опять поднялись в атаку. Вражеский пулемет замолк. Может быть, его заглушали выстрелы пограничников? Очень шумело в ушах, и Зоя не могла понять: продолжают ли посвистывать над головой пули, или обстрел прекратился…

— Вот диски, — тяжело дыша, протянула она пулеметчику брезентовые сумки.

Тот, не взглянув на нее, схватил диски и ловко заменил расстрелянный.

Повязка сбилась. Но Зоя, не обращая внимания на боль, следила за перестрелкой. Выстрелы участились. Диверсанты спешно отступали в лес. Теперь бой вспыхнул там.

— Товарищ медсестра, наши подошли! — радостно крикнул пулеметчик. — Это от наших удирали лахтари, через перешеек хотели пробиться!

Он обернулся к Зое и увидел забинтованную ногу.

— Ранили?

— Не опасно, — постаралась улыбнуться Зоя. — С таким ранением можно при части остаться.

Из леса выходили пограничники с захваченными в плен диверсантами…

Катя шла в поисковой группе капитана Седых. Где-то рядом, по другим тропинкам, двигались остальные две группы пограничников, одной из которых командовал Синюхин. Кате хотелось пойти именно с его группой, там были старослужащие с шестой заставы. А как легко, когда рядом близкие люди! Отправляясь в этот поход, Катя была уверена, что такого страха, как впервые дни войны, не испытывает: столько перенесла, нервы должны закалиться. Но стоило углубиться в лес, где каждую минуту могли обстрелять финны, как волнение охватило ее. Может быть, то, что пограничники шли очень осторожно, в полном молчании, взвинчивало так нервы…

В полдень обогнули озеро с несколькими маленькими островками. Вековые сосны росли почти у самой воды и узкой полосой тянулись вдоль берега. За ними начинался редкий смешанный лес с заболоченными клочками земли. Во многих местах, среди зелени, возвышались обросшие седым мхом валуны, виднелись поваленные бурей деревья с высоко поднятыми обнаженными корнями, в которых темнели крупные камни. «Как змеи переплелись!» — подумала Катя. Остановившись, она посмотрела в сторону озера: между деревьев оно синело яркой лазурью.

— Очень красиво! — невольно проговорила Катя.

Капитан Седых покосился на нее, но ничего не сказал, а шедший рядом снайпер Рябов посоветовал:

— Нельзя останавливаться, товарищ военфельдшер. — И, склонившись к самому уху Кати, добавил: — На той стороне озера еще красивее, там перешеек узенький, а за ним опять озеро.

Отошли от берега в глубь леса. По намеченному штабом плану все четыре поисковые группы должны были соединиться в указанном квадрате, где обнаружен противник. Капитану Седых предстояло перейти небольшую полузаболоченную поляну.

Едва дозорные вышли из леса, их обстреляли. Стрельба слышалась справа и слева. Капитан Седых понял, что столкнулся с основным диверсионным отрядом финнов. Чтобы дать возможность подойти другим группам пограничников и отрезать врагу отступление, решил принять удар на себя. Окопаться пограничники не успели. Выбрав естественные укрытия, залегли, выжидая.

Обстрел со стороны финнов усилился.

Перевязав первого раненого, Катя поползла в сторону, откуда слышался стон. Вспомнила первый бой и удивилась: было страшно, но страх не затемнял рассудка. Сейчас она ясно понимала все происходящее, по звукам голосов ориентировалась, где именно нужна ее помощь.

К финнам подошло подкрепление. Раненые пограничники не оставляли поля боя, но некоторые получили уже вторичные ранения. Ползком Катя пробралась к Седых:

— Товарищ капитан, надо эвакуировать раненых к озеру. Там менее опасно.

— Эвакуировать? — не понял Седых. — На чем же вы их эвакуируете?.. Не стрелять! — обратился он к пограничникам, услышав автоматную очередь. — Беречь патроны. Бить только по видимой дели!.. Положение у нас трудное, — тихо сообщил он Данюк. — Укройте раненых. В помощь никого дать не могу. Справитесь?

— С санитаром все сделаю. — Катя посмотрела на капитана. — Как вы думаете, помощь придет? Те группы, что ушли вместе с нами, услышат бой?

— Обязательно! — откликнулся Седых. — Продержимся. Отобьем атаки.

На берегу озера Катя вместе с Медиком нашла, как ей казалось, хорошо защищенное место. Перетащили сюда двоих тяжелораненых. Проводила Катя и других. Когда все улеглись на траву и замаскировались густыми ветками, огляделась. Совсем рядом, не более чем в пятидесяти метрах, виднелся маленький, совсем заросший островок. Вокруг него белели валуны, в желтых зарослях камыша запряталась небольшая лодка.

— Хорошо бы переправиться на тот островок, — вслух подумала Катя, — там раненые будут в большей безопасности. Вы плавать умеете? — обратилась она к санитару.

— Не умею, товарищ военфельдшер. А раз на острове лодка, значит и человек там должен быть. Разрешите, я покричу, чтобы пригнали лодку.

— Кому же это вы будете кричать? А если там финны?

— Да, кричать не выходит… — смущенно согласился Медик. — Только нету там финнов. Вон пальба какая, неужто сидели бы молча?

Один из раненых приподнял голову:

— А на том островке хорошо было бы, а в случае чего и обороняться с руки.

— Отправляйтесь к месту боя, там могут быть раненые, — приказала Медику Катя, — а я попробую достать лодку.

Она сбросила платье и бесшумно поплыла к острову. «А вдруг там враги? Следят за мной, ждут, когда подплыву? — Катя оглянулась. — Раненые-то ведь тоже за мной следят. Ждут, что я пригоню лодку, перевезу их на остров! Наверное, заметили, что плыву медленней…» — И Катя поплыла быстрее. Теперь она старалась думать только об одном: скорее к острову! Пытливо вглядывалась в гущу зелени. Там ничего не было видно, никаких признаков жизни.

Подплывая к острову, Катя вначале хотела осмотреть его, но потом раздумала: она возьмет только лодку и постарается сделать это как можно незаметней. Осмотреть остров можно будет потом, когда они вернутся вооруженные.

До острова оставалось не более пяти-шести метров. Почувствовав под ногами дно, Катя подобралась к берегу. Лодка стояла на якоре. В ней два весла, шест и старенький деревянный ковшик. Узлы веревки, на которой был спущен якорь, Катя развязать не смогла. Пришлось, напрягая все силы, поднять из воды опутанный веревкой камень.

При первых же взмахах весел протяжно заскрипели уключины. Громкий противный скрип разнесся далеко по озеру. Катя перестала грести, она не могла выносить этого визга. А гул боя все усиливался. Наклонившись к воде, Катя облила голову. Сейчас же мелькнула мысль: «Смочить уключины!» И действительно, как только полила их водой, скрип прекратился.

На островке было совсем тихо, никто не выскочил из-за деревьев, никто ее не окликнул. И сразу пришло успокоение, уверенность в собственных силах.

Медик уже ждал ее на берегу.

— Еще одного автоматчика привел, — сообщил он, как только лодка причалила. — Одевайтесь, да прежде с нательного белья воду отожмите. А я к раненым пойду… Ох, товарищ военфельдшер, больно жаркое там дело! Наши-то уже окопались. Только с озера к ним и можно подойти. Теперь урон у наших небольшой… Две атаки отбили… Слышите, как грохочет? — он вытянул шею и наклонил набок голову.

На остров раненых перевезли за два рейса. С первого взгляда казалось, что здесь только сосны да березы. Но в глубине пограничники обнаружили большой старый шалаш, возле которого лежали сложенные костром дрова. В шалаше была развешена вдоль стены дырявая сеть, в углу валялся закопченный котелок и железный ларчик.

— Промысловый человек здесь жил, — с любопытством поднимая и рассматривая ларчик, проговорил Медик. — Видишь: ложка, чай и хлеб засохший… Давно уже не был здесь охотник: хлеб, как камень…

«И как он может сейчас всем этим интересоваться!» — возмутилась Катя и строго приказала:

— Наломайте веток, надо поудобнее уложить тяжелораненых.

Медик обиженно посмотрел на Катю и вышел, даже не сказав обычного «есть!».

— Подождите! — остановила его Катя. — Я переправлюсь на тот берег к капитану Седых. Там могут быть еще раненые. А вы пока здесь все хорошенько устройте.

— Не первый день в госпитале работаю, — пробурчал Медик.

— Верно, что не первый день, и знаете больше, чем санитар, — обернулась к Медику Катя. — Поэтому я и удивилась, что вместо помощи раненым ларчиком занялись.

— Виноват, — смущенно закашляв, откликнулся Медик. — Все будет сделано, товарищ военфельдшер…

— Видал? — кивнул Медик раненному в плечо пограничнику, показывая на уходившую к лодке Катю. — Без году неделя, а учит… И человека того не видать, от горшка два вершка!

— Это ты брось, она орден Красной Звезды имеет, медаль «За отвагу»… — остановил его раненый.

…Катя двигалась вперед очень медленно, укрывалась за каждой кочкой. Перестрелка то разгоралась и заглушала все звуки, то стихала до одиночных выстрелов.

В широкой ложбине, перед поваленным деревом, Катя увидела молодого пограничника. Приладив между камнями винтовку, он время от времени стрелял. Окровавленная левая рука была неподвижна.

— Поскорее сделаем перевязку, — достала Катя бинт. — Верно, много крови потеряли?!

— Я, товарищ военфельдшер, сам перевязал рану… Сначала действовала рука, а вот сейчас что-то онемела, — проговорил пограничник извиняющимся тоном. — Снять гимнастерку или рукав засучить?

— Сейчас руку в лубок положим. — Катя оглянулась. Рядом склонилась старая, наполовину сломанная береза. — Нож есть?

Раненый молча подал ей «финку». Катя умело отделила кусок плотной коры; перевязав раненому руку, наложила лубок.

— Теперь спокойнее будет, — сказала она, заканчивая работу.

— Да, теперь хорошо, — облегченно вздохнул раненый, а то прямо в глазах темнело. Спасибо.

— Капитан где?

— Вот за тем кустарником.

— На обратном пути я заберу вас.

Капитан Седых лежал за большим камнем возле пулеметчика. Он только что вернулся с осмотра занятой пограничниками позиции.

— А, товарищ военфельдшер! — приветствовал он, глядя мимо Кати. Она невольно повернула голову по направлению его взгляда.

— Почему он не стреляет? — спросил Седых. — Видите то сломанное дерево? — он указал на березу. Вправо от нее в ложбинке лежал снайпер Рябов.

— У него раздроблена кость левой руки. Я только что сделала ему перевязку, — Катя заволновалась. — От потери крови он очень ослаб. Раненые эвакуированы тут недалеко, на небольшой остров, товарищ капитан.

— Санитар мне докладывал. Перебрались благополучно? Рябова тоже забирайте. На его место пошлю другого. Останьтесь пока там на острове, а сюда опять пошлите санитара.

Посмотрев на Катю, капитан удивленно поднял брови, словно только сейчас ее заметил и удивился, что она здесь.

— Да вы храбрая… Успокойте раненых: продержимся до прихода подмоги, окопались хорошо. Такую перестрелку далеко слышно, наши скоро подойдут. — Он поймал себя на мысли, что говорит все это, чтобы опять утешить эту маленькую девушку. — Так берите поскорее Рябова и возвращайтесь к раненым, наверно, там нужна ваша помощь.

К берегу Катя и Рябов добрались благополучно. Пули сюда не залетали, можно было, усадив Рябова в лодку, взяться за весла.

— Лазарет наш вот на том островке, — кивнула Катя. — Там даже шалаш есть. Вы положите винтовку. Лодка сухая. Я быстро переправлюсь. — Катя заметила крупные капли пота на побледневшем лице Рябова.

— Ничего, — сквозь зубы процедил он и посмотрел на остров. — Каких-нибудь пять-шесть минут — и на месте.

Неожиданно с дальнего берега послышалась стрельба станкового пулемета. Это финны заметили лодку и повели по ней огонь.

— Ложитесь, ложитесь! — крикнула Катя, изо всех сил налегая на весла. — Сейчас доберемся!

Над головами просвистели пули, заставив Катю сжаться, вобрать голову в плечи. Полосой всплесков прошли по поверхности воды пулеметные очереди.

И вдруг Катя увидела: в лодку во многих местах струйками вливается вода…

До берега оставалось всего несколько метров.

— Ничего, товарищ, мы уже добрались, — подбадривала раненого Катя.

Схватив рулевое весло, Рябов стал помогать ей, но лодка уже до половины наполнилась водой. Раненный вторично, Рябов потерял сознание. Катя выскочила в воду, подхватила его, — под ногами было каменистое дно, — потащила к берегу, стараясь держать голову раненого над водой.

Пулеметная стрельба прекратилась. На помощь Кате полз «медик».

Все ждали Катю с нетерпением.

— Как там наши? — сразу раздалось несколько голосов.

— Хорошо держатся. Капитан Седых сказал — скоро должны подойти остальные группы…

Четыре часа пробыли они на островке, томясь неизвестностью. Лодки теперь у них не было, и, кроме «медика», ни одного здорового бойца. Правда, возле каждого раненого лежали или винтовка, или автомат, или гранаты.

Катя спокойно занялась осмотром раненых: меняла бинты, поправляла лубки. Ее спокойный деловой вид подбадривал раненых; как и Катя, они старались казаться спокойными.

Но когда снова донесся гул усилившегося боя, Катя, не бросая работы, так же спокойно приказала «медику»:

— Идите, товарищ санитар, на берег! Посмотрите, что там…

«Медик» быстро ушел, а раненые лежали молча, настороженно прислушиваясь.

Наконец, наступила тишина. Кто приедет на остров? Этот вопрос мучил всех.

— На всякий случай надо приготовиться, — спокойно предупредила Катя и взяла автомат тяжелораненого.

— Товарищ военфельдшер! — донесся голос «медика». — Наши плоты вяжут, скоро отсюда заберут нас.

Глава 18 СИНЮХИН УЕЗЖАЕТ

Почистив обмундирование, Синюхин прилаживал к поясу новую кобуру. Он собирался навестить Катю Данюк. Вчера, после торжественного собрания, чествовали отличившихся в боях пограничников. Сегодня у разведчиков был отдых. Несколько человек, надев только что полученные ордена, собирались к товарищам в другие взводы. Кто читал газеты, книги, кто писал письма, спеша поделиться с родными радостью. Синюхин остановился на пороге землянки, прикрыл чуть выпуклые глаза и, расправив могучую грудь, глубоко вздохнул.

В корне менялась его жизнь. Было радостно, но обуревали сомнения: справится ли, оправдает ли оказанное доверие? Взволновало и новое награждение орденом. Все как-то разом нахлынуло. Интересно, как бы Зина отнеслась к посылке его на учебу? Наверное, ей было бы приятно. Посмотрела бы, как вчера вручали ему орден Отечественной войны, да еще первой степени: «За проявленную доблесть, отвагу и боевую инициативу в борьбе с немецко-финскими захватчиками при выполнении особого задания…» Эти слова приказа он запомнил дословно. Орден Отечественной войны только что утвержден, и в полку, кроме Синюхина и Кати Данюк, никто его еще не имел… Ко всему этому пришло от Петра долгожданное письмо. Правда, в нем нового ничего не было, почти дословно повторено то, что сказано в записке, но Петр дал ясно понять: писем от него не будет долгое время… Сейчас друг уже, наверное, в тылу у гитлеровцев…

— Товарищ старший сержант, что это вы свою богатырскую мощь демонстрируете? — засмеялся капитан Седых. — Стоите с закрытыми глазами, выпятив грудь.

— Виноват, товарищ капитан, — смутился Синюхин. — Замечтался…

— О доме?

— О службе, да и о доме; еще о товарище своем Петре Шохине. Одно, товарищ капитан, от другого не оторвешь. Думаешь о доме и сейчас же о том, как на фронте дела. О товарище, и, опять же, как он воюет, как бы скорей фашистов побить и собраться всем вместе, победу праздновать.

— Да, товарищ Синюхин, думы и желания у всех советских людей одинаковы как у фронтовиков, так и в тылу: разбить врага, отстоять Родину… — Седых прошел к скамье возле землянки. — Хочу с вами поговорить, товарищ старший сержант. Садитесь.

Синюхин выжидающе посмотрел на своего командира и присел на краешек скамьи.

— Товарищ политрук Иванов готовил вас в школу лейтенантов. Мне с вами удалось провести всего лишь четыре занятия…

Синюхин густо покраснел. В своих знаниях он не был уверен…

— Трудно мне, товарищ капитан, — сознался Синюхин, — образование у меня только семилетка… Вот в армии, правда, подучился…

— Может быть, и трудно будет, разве это вас испугает? — Седых сурово посмотрел на Синюхина. — Вы коммунист, — сказал он. — Партии и Родине нужны преданные люди, обладающие большими знаниями. Свою преданность вы доказали, а знания даст учеба… Идите к командиру полка…

В штаб Синюхин шел медленно. Хотелось еще раз обсудить все, взвесить: сумеет ли он добиться своего? «Добьюсь, — мысленно решил он. — Не один же я там буду, если чего не пойму, товарищи помогут…»

В кабинете полковника Усаченко был комиссар полка. На приветствие Синюхина он дружески кивнул.

— Сколько времени занимались вы с товарищем политруком Ивановым?

— Еще до второго ранения, товарищ полковой комиссар. Сначала со мной занимался Герой Советского Союза политрук товарищ Вицев, потом старший лейтенант начальник заставы товарищ Марин…

— Ого, сколько хороших воспитателей! — воскликнул Усаченко. — Какие же предметы научали?

Комиссар улыбнулся:

— Я вместе с его преподавателями составлял план замятий. Товарищ Синюхин оказался очень способным, на редкость прилежным, любознательным учеником. Вот и пришлось для него составлять новую программу.

— Вы, товарищ Синюхин, — несколько торжественно начал полковник Усаченко, — воспитаны нашей партией и Советской властью. Родине нужны преданные, инициативные командиры, вот мы и решили отправить вас в школу лейтенантов.

Синюхин молчал. Он был очень взволнован. Рядовой тракторист-колхозник Иван Синюхин — командир Красной Армии! И сейчас же перед глазами всплыли картины недавнего похода… На всю жизнь запомнились слова политрука Иванова: «Береги честь коммуниста!»

— Как у вас с общеобразовательными предметами? — услышал он вопрос полковника.

— Испытания выдержите? — пояснил комиссар, не понимая, почему Синюхин, не отвечает.

— Трудную задачу задали мне, товарищ полковой комиссар, — переступил с ноги на ногу Синюхин. — Да ведь там я не один буду, в случае чего товарищи помогут.

— Уверен, звание пограничника не уроните, — подбодрил Усаченко. — Честь шестой заставы поддержите. К концу дня приходите за документами.

Синюхин направился к себе в землянку. Всплывали картины его жизни, детства. Вот он большеголовый вихрастый мальчуган, к защите которого прибегали все малыши… Школьные годы, курсы трактористов, первые шаги самостоятельной работы… Встреча с веселой девушкой из колхоза «Заря коммунизма»… Счастливые годы жизни с ней… Армии, дружба с Петром Шохиным… «Сдержал Шохин свое обещание, которое дал в госпитале на Клязьме… Написал, что отправляется к фашистам в тыл», — мелькнула вдруг мысль.

Подойдя к землянке, Синюхин взял лежавшую на дверной полочке суконку, почистил и без того блестевшие сапоги, вымыл руки и направился в санчасть.

Его радостное настроение было нарушено встречей с Медиком. Узнав от товарищей, какой подвергалась Катя опасности, Синюхин возненавидел Медика. Медик должен был сам пригнать лодку и перевозить раненых, обязан был отправиться с донесением к капитану Седых во время боя, а не отсиживаться за спиной девушки…

Увидев у Синюхина орден Отечественной войны, Медик не без зависти проговорил:

— У товарища военфельдшера тоже такой, первой степени. Везет же людям!

— А тебя разве не наградили? — притворно посочувствовал Синюхин.

— Как видишь, — сокрушенно вздохнул Медик.

— Ай-яй-яй! Это, должно, потому, что нет еще награды тем, кто за юбками прячется. Ты, должно, совесть дома оставил? — не выдержал Синюхин. — Девушка вплавь на остров добирается, жизнью рискует, а потом в огонь с донесением ползет, а здоровый мужик в шалашике прохлаждается! Уйди с дороги! — Синюхин шагнул к Медику, тот, не говоря ни слова, метнулся к ближайшей землянке и, уже стоя у двери, крикнул:

— Да ты разберись, а тогда и брани! Приказано мне было оставаться, понимаешь, приказано!

— Молчи! — гремел бас Синюхина. — Знаю, мне хлопцы все рассказали. Жалко, время у меня в обрез, а то бы поучил тебя, как труса праздновать!

Медик махнул рукой: что, мол, с безнадежным разговаривать. И ушел в землянку.

Синюхин убавил шаг, стараясь успокоиться.

Приходу Синюхина Катя очень обрадовалась. На ней было форменное военное платье. На правой стороне груди, рядом с Красной Звездой, поблескивал золотом новый орден.

— Разрешите поздравить вас, товарищ военфельдшер! — приложил Синюхин к фуражке руку.

— Спасибо, Иван Титович. И вас от души поздравляю.

Она протянула ему руку и звонко рассмеялась: ее маленькая рука исчезла в ладони Синюхина.

— А ведь и правда я цыпленок по сравнению с вами. Помните, вы меня так назвали?

— Так ведь это я в шутку… — Синюхин постарался переменить разговор. — От Петра вот письмо получил… — Ему было стыдно, что он мог так говорить когда-то о такой замечательной девушке!

— И я получила! — черные глаза Кати были влажны. — Хорошее, дорогой Иван Титович, письмо. Почитайте, что он вам пишет.

— Мало таких товарищей, как наш Петро!

Катя опять рассмеялась:

— Я еще ни разу не слышала, чтобы вы о ком-нибудь плохо отзывались. Петя пишет, что тогда вышла задержка, а теперь уедут обязательно. Пишет, что мы с ним обязательно встретимся… Должны встретиться… — поправилась она и стала передавать содержание письма. Говорила отрывисто, стараясь в нескольких словах пересказать письмо, написанное на шести страницах. — Страшно мне делается, Иван Титович, когда я подумаю, что еще его ждет… А вот чувствую: увижусь с ним. Очень хочу увидеться.

— Обязательно встретитесь, — как только мог убедительнее, сказал Синюхин. — А я попрощаться пришел, в школу лейтенантов уезжаю.

— Уезжаете?! Я-то думала, вместе теперь будем. Мне с вами очень хорошо, — призналась Катя. — Ведь вы друг Пети.

— Слов нет, жалко расставаться, — вздохнул Синюхин. — А только вы будьте спокойны: здесь все ребята хорошие, в обиду вас не дадут.

— А я и сама не дам себя в обиду! — Катя села на скамью, Синюхин опустился рядом.

— Екатерина Дмитриевна, завтра я уезжаю. Берегите себя, вон вы какая, прямо под огонь лезете. Там, где без вас могут обойтись, Медика своего посылайте. Хотя это я зря! Прятаться не надо, только храбрость должна быть с рассудком… Ну, да что это я учить вас вздумал! Мне надо у вас учиться. Сильной вы души человек, Екатерина Дмитриевна! Расстаюсь с вами, и будто кусочек сердца отрывается. Вот какая сила в душевности вашей, не знаю, как это назвать… Хочется и мне повидаться с вами после войны, а где вас искать стану — ума не приложу.

Катя доверчиво взяла Синюхина за руку, хотела улыбнуться, но улыбки не получилось. Тяжело было прощаться с Синюхиным.

— Буду вам часто писать в военное училище, Иван Титович, — тихо сказала она. — Потом вы мне сообщите вашу новую полевую почту. Не потеряемся, лишь бы живы были! Где бы я ни находилась, разыщу вас! Еще меня с вашей семьей познакомите.

— Обязательно. Домой про вас в каждом письме пишу. И про Петра, и доктора Акошина. Жена и вам поклоны посылает, да все передавать стеснялся. Ведь Зина вам незнакомая…

Спускалась белая ночь, вернее светлый вечер, когда еще все видишь до самого горизонта. Тихо разговаривали боевые друзья. И когда Синюхин ушел, Катя долго смотрела на сгустившиеся в сосновом бору тени, старалась представить себе Петра, вспомнить его лицо. «Где ты? Что с тобой, мой хороший, родной?» — Вздохнув, она поднялась со скамьи. Где-то в далекой неизвестности любимый человек… Пройдут месяцы, она ничего не будет о нем знать, а может быть, не узнает и до конца жизни? Нет, только не это! Ждать, терпеливо ждать!

Глава 1 НЕДАВНЕЕ ПРОШЛОЕ

Когда двадцать второго августа сорок первого года в Деснянске разорвались первые фашистские снаряды, все, кто еще медлил с отъездом, поняли — эвакуация неизбежна. Отдаленность от железной дороги сильно затрудняла отъезд, а враг подступал все ближе. Бои шли день и ночь.

Опустели советские учреждения, и только в райкоме партии не прекращалась работа. Это были последние приготовления:, некоторые коммунисты оставались в подполье, другие уходили в партизанские отряды.

В большой светлой комнате, перед кабинетом секретаря райкома — сдержанный гул, отрывистые фразы, возгласы, распоряжения. Люди проходили к секретарю, останавливались у стола инструктора и, получив назначение, торопливо покидали райком.

Почти у самой двери сидел сухонький старик с белой бородкой клином и белой полоской волос вокруг голого черепа. В руках палка с надетым на нее брилем. Входившие здоровались со стариком, перекидывались парой слов. Все знали и уважали старого партизана гражданской войны — Ефрема Петровича Шохина, или, как его звали, деда Охрима.

Из кабинета вместе с военными вышел секретарь райкома. Бледное лицо с отечными мешками, покрасневшие глаза говорили о многих бессонных ночах. Прощаясь с военными, секретарь коротко произнес:

— Будет сделано, — и, обернувшись к инструктору, кивнул головой: — Выезжайте. В дороге не медлите.

Для всех это прозвучало: «Враг подходит к родному городу».

При появлении секретаря дед Охрим встал, поставил палку в угол, разгладил бороду и усы.

— Васыль Ёсыпович, я до вас, — проговорил он приятным тенорком.

— Ефрем Петрович? Проходите, проходите, — секретарь пропустил деда в кабинет. Конечно, вы все с той же просьбой?

— С тою самою. Я дуже вас просю, вы, як перший секретар, прикажить моему сыну Сереге принять мене у партизанский отряд. Хм-м, кажуть — старый! Я ше покажу, якый я старый. Я ще у восемнадцатом годи партизанив…

Секретарь сел рядом с дедом Охримом на небольшой деревянный диван и понизил голос.

— Ефрем Петрович, все это я знаю. А только ваш Сергей Ефремович получил особое задание и сейчас уходит с партизанами. Да и приказывать ему я не могу… Хочу предложить вам другую работу.

Дед Охрим сдвинул брови:

— Интересуюсь, яку?

— Положение, Ефрем Петрович, сами знаете, тяжелое — не сегодня-завтра враг будет здесь. — Секретарь помолчал, что-то обдумывая, потом продолжал: — Доверю вам большую, государственной важности тайну.

Еще больше нахмурив кустистые брови, дед смотрел в одну точку.

— Некоторые товарищи остаются здесь для подпольной работы.

— Знаю.

— Знаете?! От кого?

— Догадався.

— Ах, догадались, — облегченно вздохнул секретарь. — Так вот, хочу предложить вам быть нашим связным. Вы старый человек, бывший георгиевский кавалер… Кресты у вас целы?

— А як же.

— Наденете их, вас немцы и не заподозрят. Здесь вы нам много полезнее будете, чем в партизанском отряде. Конечно, и там бы вы смогли быть связным или разведчиком… Согласны?

— Эх, Васыль Ёсыпович, вы бильше знаете, де я нужен. Понятно, согласный.

— Тогда переезжайте из Старогородки за Десну, в Заречное и там ждите. Я через денек дам вам знать. Связь будете держать только со мной…

В наилучшем настроении вышел дед Охрим от секретаря райкома. Увидев в приемной невысокого темноволосого паренька, сына учителя Валюшко, удивился:

— Ты ж, Юрко, собырався эвакуироваться, остався? — и не дав Юрию что-нибудь ответить, поспешил объяснить, почему он здесь: — До секретаря? Мабуть, по комсомольской линии? А я приходыв спытать, чи нема звистки про моих сынив, що в армии, та як внукы доихалы… — Не задерживаясь, дед ходким шагом спустился по лестнице.

Юрий Валюшко вошел в кабинет.

— Почему не уехал? — строго посмотрел на него секретарь.

— Фашисты дороги перерезали, Васыль Ёсыпович, — глядя серыми немигающими глазами, ответил Юрий. — Хлопцы наши говорят, — к партизанам пойдут.

— Поймите вы — в тылу каждая пара рук дорога. А партизан и без ребят достаточно. Надо пробраться. Ведь мы еще не окружены. Собирайтесь, с нашими работниками уйдете.

— А если не пройдем?

— Ну, уж если вернетесь, помни: в роще, за Десной, старый дуб на поляне знаешь?

— Знаю.

— Жди там. Пароль такой. Ты скажешь: «Нет ли у вас папиросы, а то за дорогу все выкурил». Человек спросит: «Как доехали, хорошо ли устроились?» Ответишь: «Плохо». Тебе предложат: «Пойдем помогу». Запомнишь?

Юрий кивнул головой.

— Иди и сделай все, чтобы пробраться к нашим…

Дед Охрим переселился в Заречное. Встретив односельчанина Кичу Петра Семеновича, остановил его:

— Як там дила? — кивнул в сторону Деснянска.

Кича неопределенно пожал плечами:

— Зараз там истребительный батальон…

Дед Охрим, прищурив один глаз, нетерпеливо докончил:

— Рота морякив Днипровской флотилии та рота пограничникив… Ты скажи, чи далеко хвашисты?

Кича тяжело вздохнул:

— Раз наши у моста оборону построили — значит близко…

Сражение за переправу на Десне вспыхнуло на второй день. В это время дед Охрим был в Заречном, в хате второго сына Никиты. Дед был один. Никита находился в армии, а семья эвакуировалась. Тоскливо было одному в трех комнатах, чтобы занять себя, Охрим Петрович стал приводить в порядок свои рыболовные снасти. Донесшиеся глухие разрывы и приглушенные расстоянием хлопки выстрелов заставили его выскочить на улицу. Там, где за Десной находился город, клубились два облака дыма: одно черное, с рыжеватым отливом, второе — легкое, почти прозрачное. Оттуда, от реки, и доносилась стрельба. Дед Охрим старческой рысцой побежал в хату и пробрался на чердак к слуховому окну. Но и отсюда, кроме клубов дыма, ничего не увидел: до Десны от Заречного семь километров, а ведь город за рекой…

Весь день прошел в томительном смятении, в неизвестности. К вечеру перестрелка усилилась. Находившиеся в Заречном гитлеровцы поспешно отошли. И только ночью стало известно: подошли наши две дивизии и отбросили врага к Днепру. Во время боя был подорван и сгорел мост через реку, а в городке продолжал пылать нефтесклад.

Деснянские партизаны отряда Федоренко и Бедняцкого впервые столкнулись с гитлеровцами в конце августа и после нескольких боев начали действовать вместе с частями Красной Армии и киевским партизанским отрядом Осёнкина. После отхода наших войск расположились в заблаговременно подготовленных лесных лагерях.

Вскоре после боя за переправу дед Охрим пришел к своему соседу Киче и восторженно спросил:

— Чув? Ось як наши воюють! Мий Серега теж там був… Хвашисты окружили штаб червоного полка Героя Советского Союзу капитана Мартынова…

Кича в тон деду Охриму продолжал:

— Про це всим известно, диду. Партизаны помогли нашим выйти из окружения. Проводником у них Савва Лукич був… Все это хорошо, а вот то, что наши отходят — скверно.

Дед молча развел руками, не зная, чем объяснить отступление Красной Армии. Не прощаясь, ушел к себе в хату и просидел в одиночестве до поздней ночи.

Проходило время, томительное в ожидании, страшное неизвестностью. Девятого сентября дед Охрим увидел гитлеровских солдат в Деснянске. Еще накануне, придя в город в надежде связаться с секретарем райкома, дед Охрим остановился в доме среднего сына Сергея — отца Петра Шохина. Сноха и внучка Оксана встретили приветливо, уговаривали остаться, дождаться Сергея и вместе с ним уйти к партизанам. Показали недавно присланную фотографию Петра.

— Чи вам плохо у нас, что вы ушли? — упрекнула его сноха. — Ну кто в Заречном будет смотреть за вами?

— Не мала дытына, щоб за мной доглядать, — полушутя, полусерьезно ответил дед Охрим. Ему очень хотелось остаться с любимой внучкой. Он чуть было не согласился, когда Оксана, ласкаясь, стала упрашивать его:

— Дидуня, вы уже старенький, трудно будет одному… А как же я без вас буду? Кто меня будет учить жить, кто о партизанах расскажет?

И все-таки он не поддался искушению остаться в горячо любимой семье, с которой мог уйти к партизанам, помня, что теперь он связной подпольщиков…

Напрасно прождав в Деснянске два дня, дед Охрим вернулся в Заречное, надеясь, что секретарь райкома даст знать, где они встретятся… Но встрече этой не суждено было состояться. Не знал дед Охрим и того, что в последний раз видел он свою любимую внучку. Страшные несчастья одно за другим свалились на его седую голову. Как-то вечером зашел к нему Кича. Убедившись, что старик один, тихо сказал:

— Плохо, Ефрем Петрович, ой как плохо! Кто-то выдал подпольщиков и партизан.

Дед Охрим почти враждебно посмотрел на Кичу:

— Як так выдав? Кто мог на них показать, колы даже я не знаю, де воны находються?

Кича молчал, подбирая слова. Он боялся, что известие убьет старика.

— Ефрем Петрович, вы старый партизан… В жизни всякое видали… И сейчас не очень расстраивайтесь, большое несчастье…

— Чого ты з мене душу выматуешь! — воскликнул дед Охрим. — Кажи зразу.

Кича подсел к старику:

— Ваш сын Сергей Ефремович пришел домой забрать жену и Оксану…

Встрепенувшись, дед Охрим хотел задать вопрос, но сдержался.

— Полицай Остап Млынок доказал немцам на него и Семена Андреевича Гузика.

Словно желая лучше запомнить имя предателя, дед переспросил:

— Остап Млынок?

— Он. — И еще тише Кича добавил: — Расстреляли их немцы, хату сожгли, а сноху и вашу внучку в Германию угнали…

Голова старика опустилась на грудь. Он сидел, ни о чем больше не расспрашивая, даже не посмотрел на уходившего Кичу…

Каждый день приносил известия об арестах, расстрелах, грабежах. Со страхом вслушивался в них дед Охрим и в довершение всего узнал, что в черниговской тюрьме сидит Василий Осипович. Хотел поговорить с Кичей, но тот даже не стал его слушать, как будто они никогда не были добрыми соседями. После долгого раздумья дед принял твердое решение. С георгиевскими крестами на груди он бесстрашно бродил по Деснянску, заходил в управление полиции, даже заглядывал в комендатуру. В нем жила твердая уверенность — рано или поздно он найдет настоящих советских людей, которым понадобятся сведения о фашистах и предателях. Раз секретарь райкома поручил ему связь и разведку — он выполнит это поручение.

В третий раз пришел Юрий на поляну к условленному месту. Положив небольшой мешок с собранными желудями, уселся на траву, пытливо поглядывая по сторонам. Иногда его губы чуть приметно шевелились, повторяя пароль. Не удалось ему пробраться за линию фронта, и он терпеливо высиживает в указанном ему месте. Но у дуба никто не появляется. На что решиться? Что предпринять? Товарищи его, запуганные гестапо, боятся выйти на улицу… Не с кем даже перекинуться словом, будто один в лесу остался…

На поляну вышел дед Охрим. Увидев Юрия, удивленно воскликнул:

— О, Юрко! Ты ж в эвакуацию подався?

— Уже не пробраться, — косясь на георгиевские кресты, сухо ответил Юрий.

Дед заметил его взгляд, но виду не подал:

— Шо зараз будешь робыть? До нимцив пидешь?

— Я бачу, вы уже и николаевски цацки поначиплялы, — неприязненно проговорил Юрий и не сдержался, упрекнул: — А ще старый партизан.

Замечание больно задело деда Охрима. Насупив брови, он колюче посмотрел на Юрия:

— Молоко на губах оботры. По-твоему, Мыкола по знакомству дав кресты? Вин за мене кров пролывав?.. — Не находя больше подходящих слов, все так же сурово глядя, дед Охрим продолжал: — У восемнадцатому годи я нимцив быв, а кресты мои зараз для маскировки. — Спохватившись, что это уже лишнее, дед продолжал в совсем другом тоне: — Не сказав бы тоби, як бы не знав вашой семьи… Був бы трошки помолодчи — пишов бы у партизаны. Не чув, Юрко, кажуть, их вже у нас нема? — дед Охрим рукавом белой рубахи вытер глаза.

При упоминании о партизанах Юрий подошел вплотную к деду Охриму:

— Я знаю про ваше горе, Ефрем Петрович… Остап Млынок…

— Проклятый иуда! — сжал кулаки старик.

Чуть отвернувшись, стараясь не выдать волнения, Юрий безразлично произнес:

— Наверное, Василий Осипович сейчас тоже в Красной Армии…

— У черниговський тюрьми вин, — вздохнул дед.

Побледнев, Юрий схватил старика за руку:

— Не может быть!

— Був там, а зараз хто каже — утик, а хто — повезли его дальше…

— Мне домой пора, — заторопился вдруг Юрий и почти бегом направился к Десне.

Рассказать обо всем отцу и матери, посоветоваться, как быть.

Дома Юрий застал только младшего брата Лешу. Куда ушел отец — тот не знал, а мать была у соседки Антониды Лукиничны, бабушки Гали Ищенко, одноклассницы Юрия. Не желая лишний раз выходить на улицу, он пробрался в соседний двор сквозь пролом в заборе, обогнул небольшую хатенку, когда-то служившую баней, и вошел в дом.

В комнате пахло печеным хлебом и свежими яблоками. В переднем углу висели иконы, украшенные расшитыми рушниками, на стене зеркало в широкой деревянной раме и вперемежку с открытками — фотографии. На столе, покрытом узорчатой скатертью, пел самовар. Кроме матери Юрия, сидели — хозяйка дома, Галя, ее мать и старик с очками на кончике носа.

Поздоровавшись, Юрий нерешительно остановился у двери.

— Проходи, проходи, чего застеснялся, — приветливо пригласила Антонида Лукинична. Глядя на ее румяное, полное лицо, совсем еще стройную фигуру, никто бы не сказал, что ей шестьдесят лет; и голос у нее был звучный, грудной. Юрий невольно обратил внимание на Галину мать. Та была копией Антониды Лукиничны, только значительно моложе, да глаза у нее были не серые, а карие. Старика Юрий видел впервые и неприметно для других разглядывал.

Галя встала, уступая место товарищу, и тихонько шепнула:

— Дедушка мой — Иван Лукич, бабушкин брат. Их деревню немцы сожгли.

Отказавшись от чая, Юрий прошел с Галей в другую комнату.

— Василий Осипович арестован, — сообщил Юрий.

— Я тебе это же хотела сказать. Говорят, пытали его, потом повезли в какую-то деревню, а дорогой он бежал. Юра, неужели мы так и будем сидеть?

— Сначала надо хорошенько осмотреться… — Юрий тяжело вздохнул: — Понимаешь, не с кем даже посоветоваться…

В комнату вошел Иван Лукич, глянул на ребят, достал из стоявшего у кровати старого чемодана черные сапожки:

— А ну, Галка, примеряй. Тридцать шестой подойдет?

Вспыхнув, Галя подошла к деду и неловко поцеловала его.

— Спасибо, дедушка. Тридцать шестой как раз мой номер, — засмеялась она. — Только боюсь, как бы гитлеровцы не сняли…

Иван Лукич положил руку на голову внучки:

— Осторожно надо сейчас держать себя, очень осторожно. Трудное время настало… Я буду жить в баньке, — переменил он разговор, — заходи ко мне, когда нужда будет в совете… — Обращаясь к Юрию, внушительно проговорил: — А осмотреться, ты правильно сказал, надо, и хорошенько осмотреться.

После ухода Ивана Лукича в комнате наступило молчание. Юрий припоминал, где встречал он этого старика? «Как он здорово похож на Горького», — хотел сказать Юрий, но, вспомнив, что Алексей Максимович был высокого роста, а этот среднего, промолчал.

Несмотря на протесты сестры, уступавшей для дорогого гостя лучшую комнату в доме, Иван Лукич поселился в баньке. В первый же день он побывал на базаре, приценился к сапожному товару, кое-что купил и перечинил дома старую обувь.

Стал Иван Лукич принимать заказы, поторговывать на базаре разной сапожной мелочишкой. Вскоре завязались у него кое-какие знакомства. Людей он не сторонился, но в разговоры не вмешивался, а больше слушал. Только когда кто-нибудь упоминал об учителе Остапенко, который эвакуировался одним из первых, Иван Лукич прислушивался более внимательно.

Связаться с Остапенко помогла деду Галя. Как-то вечером рассказала, что на берегу Десны резала лозу для топлива и видела бывшего учителя.

— Говорила ты с ним? — полюбопытствовал Иван Лукич.

Галя плотнее прикрыла входную дверь и шепотом сообщила:

— По-моему, дедушка, он скрывается. А ко мне сам подошел. Стал расспрашивать, кто в Деснянске арестован, кто из коммунистов живет легально, то есть регистрируется у немцев…

— Вот что, Галка, — Иван Лукич понизил голос и покосился на дверь, — не влипни ты куда-нибудь… Почем знать — кто теперь этот Остапенко.

— Что ты, дедушка, — возмутилась Галя, — он наш учитель, коммунист. Его гестаповцы ищут.

— Тише, не кричи. Откуда ты могла об этом узнать?

— Наши ребята говорили…

Иван Лукич минуту подумал:

— Тогда предупредить бы его надо. Не прямо, а намеком… Например, при встрече тихонько сказать: «Из Деснянска ветер встречный!» Он поймет.

Глаза Галки заблестели.

— Понимаю, дедушка. Это как бы предупреждение, и в то же время будто я ничего и не говорю…

В довольно короткое время Ивану Лукичу удалось через Остапенко связаться еще с двумя подпольщиками: бакенщиком Авдеем Жмыховым и связным Костей. Иван Лукич уже обдумывал, как устроить побег бойцов и командиров, находящихся на излечении в деснянском госпитале, о которых немцы пока ничего не знали. И вдруг Галя сообщает: слышала — ребята собираются убить коменданта. Покушение могло сорвать с таким трудом начатую подпольную работу. Провал неподготовленной молодежной организации был неизбежен. Иван Лукич решил поговорить с Юрием и Галей. Ему не пришлось звать их. Они явились вечером возбужденные, сердито поглядывая друг на друга.

— Вот, дедушка, я говорю, что нельзя сейчас… — Галя внезапно остановилась. Юрий смотрел на нее почти с презрением.

— Проболталась? — спросил он.

— Садитесь, ребята, — Иван Лукич поднял очки на лоб. — Я старый человек, многое видел в своей жизни и могу дать вам полезный совет. — Он посмотрел в окошечко, выходившее во двор. Дорожка, ведущая от дома к воротам, была усеяна желтыми листьями, голые ветки деревьев раскачивались под ветром, тонко подвывавшим в трубе. — Знаете сказку о венике? По одному прутику веник сломает и ребенок, целый же, связанный, не осилит и Геркулес.

— Пробовал я говорить с ребятами — боятся, — все так же сердито ответил Юрий. — А я не буду сидеть и спокойно на все посматривать.

Предостерегающе подняв руку, Иван Лукич продолжал:

— Убьешь коменданта — пришлют другого. Мало пользы. Надо сделать так, чтобы сюда прислали целый полк, а то и больше.

Галя и Юрий недоумевающе подняли брови.

— Солдаты и офицеры, находящиеся здесь, отсутствуют на фронте. Поняли? Если знаете, кто готовит покушение, — отговорите. Молодежи надо объединиться в подпольные комсомольские организации и действовать сообща в разных концах района…

Уходя, Юрий дал себе слово почаще советоваться с Иваном Лукичом. После каждой такой беседы у него словно шире раскрывались глаза и видели то, что раньше ускользало…

Конечно, надо молодежи объединиться, но как это сделать? Юрий давно приглядывался к товарищам, видел — многие горят желанием бороться с оккупантами, уничтожать их; сковывала подозрительность и осторожность: где-то рядом скрывался предатель, по вине которого погибло столько замечательных людей… И все же самые близкие друзья собирались украдкой, читали листовки, сбрасываемые советскими самолетами, мечтали о партизанском отряде, передавали новости… Говорить же о главном, что так всех волновало, — не решались. Гитлеровцы обнаружили еще один склад оружия. Вновь начались аресты, расстрелы, пытки в гестапо. А в первых числах января на берегу Десны нашли изуродованные трупы сестер Моисеенко. На шее младшей синели отпечатки пальцев убийцы. Никто не сомневался, что это дело рук фашистов. Очевидно, девушки, возвращаясь домой, наткнулись на вражеский патруль.

Эта страшная смерть потрясла молодежь. Многие, не скрываясь, заговорили о мести, искали оружие. Теперь уже Юрию пришлось уговаривать товарищей быть осторожней, ничего не предпринимать в одиночку.

Необходимо было посоветоваться со старшими. Юрий и Галя решили довериться Ивану Лукичу.

Глава 2 В НЕИЗВЕСТНОЕ

Ясное лунное пятно скользнуло по стене кабины, перескочило на Шохина, сползло вниз и на несколько секунд замерло у его ног. Оно было таким домашним, уютным, что невольно вызывало мирные воспоминания… А ведь теперь дома у Петра нет… родителей нет… и от всего домашнего ничего не осталось…

Петр Шохин сидел, откинувшись назад, насколько позволял прикрепленный к спине парашют. Говорить не хотелось. Не потому, что рокот мотора заставлял напрягать голос. Одолевало глубокое раздумье: слишком много было нового, а впереди — неизвестность… Кого он встретит? Что найдет в родных местах?.. К тому же какое-то чувство стесненности не покидало с самого момента посадки в самолет, хотя и парашют, и грузовой мешок были пригнаны отлично.

Теперь Шохин разведчик… Сбросят его в тыл врага, и начнется для него жизнь, требующая твердой воли, находчивости, насыщенная ежесекундной опасностью… Но ведь не один же он будет в таком положении… Опасность его не страшит — с начала войны она все время у него за плечами… А на границе? Разве не идет там непрерывная скрытая война даже в мирные дни!? Страшно, что изменит его выдержка, что ненависть захлестнет и не будет сил перебороть ее, удержать… Хорошо — с ним товарищи. Гладыш — начальник группы — смелый, необычайно выносливый, рассудительный; не по годам серьезный радист Анатолий Королев и добродушный, словоохотливый Васыль Пидкова. Этот все как-то по-своему понимает, во всем видит романтику, но разведчик он совсем не плохой, сообразительный, хотя и увлекающийся.

Все, по-видимому, спокойны, а вот он, Петр Шохин, не может быть спокойным. Слова Гладыша отняли покой.

За день до вылета Гладыш, напомнив об исключительно добровольной отправке, сообщил, что группе предстоит работа на севере Украины.

В это время Шохина вызвали к инструктору. Шохин попросил разрешения уйти.

— Разве тебя не интересует, в каком районе Украины нас выбросят? — спросил Гладыш.

В голосе своего начальника Шохин почувствовал не один только вопрос, но он хотел еще кое-что сделать, спешил и поэтому, еще раз попросив разрешения уйти, ответил:

— Не все ли равно, товарищ старший лейтенант, где это будет, лишь бы скорее начать действовать.

Гладыш посмотрел на него особенно пристально, и Шохин остался.

— Это будет недалеко от твоего родного города, — продолжая смотреть на Шохина, проговорил Гладыш. — Тебя там многие знают. С одной стороны, это минус, но с другой — плюс. Зная местность и людей, можешь во многом помочь нашему делу. Если считаешь, что это для тебя не подходит, — иди с другой группой. Подумай.

Петр остался с Гладышем. Почему-то его не особенно взволновало известие о выброске их в тыл врага в районе, где он родился и жил до вступления в Красную Армию. Спокойно и обстоятельно рассказал он товарищам о родных местах. Благодаря ему, за оставшиеся сутки разведчики очень хорошо познакомились с районом их будущих действий.

Посадки на самолет ждали до темноты. Шохину очень понравились проводы, на которых присутствовал и командир части. После прощального ужина на аэродром пришли несколько возбужденные. Луна только что всходила, и «Дуглас» в полумраке казался большим расплывчатым пятном. Синий свет карманного фонаря скупо осветил открытую дверцу самолета, спущенную лесенку. Молча, один за другим, поднимались по ней разведчики и исчезали в черном квадрате дверей. В самолете, тускло освещенном маленькой лампочкой, рассаживались на откидных металлических стульях. Выбирая место, Шохин посмотрел по сторонам: посредине, под пулеметной башенкой, — откидной столик для стрелка-радиста, впереди — два места для пилотов. Штурман, как потом узнал Шохин, имел отдельную закрытую кабину.

Гладыш позвал Шохина, усадил его рядом. Последним в самолет вошел сопровождавший группу капитан. Он захлопнул дверцу и прикрепил к натянутому тросу фалы от парашютов.

Петр думал о Кате, о Синюхине, о старшем лейтенанте Марине… Родными, близкими были для него эти люди, хотелось бы попрощаться с ними, но пришлось ограничиться только письмами. Последняя весточка от Кати будет согревать его всюду, куда бы он ни попал… Вспомнилась шестая застава, приезд пополнения. На песчаной дорожке — худенькая черноглазая девушка с сердито сдвинутыми бровями. Он допустил тогда злую шутку… Вспомнилась и чудесная белая ночь. Слушая Катю, не хотелось расставаться с ней… А на другой день они опять чуть не рассорились. Потом Катю, тяжело раненную, отправляют в госпиталь. По выздоровлении она там и осталась работать. Как и всегда, ярче других было воспоминание о встрече в этом госпитале глубокой осенью сорок первого года…

…В тот вечер в госпиталь прибыли раненые. Катя уже знала о ранении Петра и с прибытием каждой партии раненых выбегала в приемный покой, пытливо всматриваясь в лица бойцов.

— Катя, Данюк, зайди на минутку в ванную, — позвала ее дежурная сестра Семенова. — Помоги мне. — Она стояла у шкафа, с большой кипой белья.

— Вы что, потише не можете нести? — услышала Катя позади себя знакомый гулкий бас. — Не видите, что человек сам сказать не может.

В ванную внесли носилки. Раненый лежал с забинтованной головой. За носилками шел могучий пограничник с рукой на перевязи.

— Тихо, тихо опускайте! Чурку с глазами, что ли, тащите?

— Синюхин! — воскликнула Катя. — Где Петя? О Шохине слыхали?

Синюхин засмеялся.

— Товарищ Синюхин, дорогой, скажите правду!.. — голос Кати вздрагивал.

— Живой он, и жить долго будет… Только сейчас у него с разговором не больно красиво получается, — шепотом ответил Синюхин и покосился на носилки. — Да и насчет собственного транспорта слабовато…

Раненый зашевелился и чуть-чуть приподнялся. На его лице незабинтованными оставались только левый глаз и губы. И этот единственный глаз в упор смотрел на Катю.

По спине Кати пробежала дрожь. Мертвенная бледность покрыла лицо.

— Да вы не пугайтесь, ничего такого нет, — успокаивал ее Синюхин, — бинтами его пообмотали, это верно, а кости у него целехоньки.

Катя наклонилась к Шохину, тихо, нараспев прошептала:

— Петенька, милый ты мой! Как же они тебя…

Шохин, прикрыл глаз, рот его искривился. Он слышал голос Кати, хотел ей что-то сказать, но вместо фразы получилось мычание. Черная, в ссадинах кожа, запекшиеся губы незакрывающегося рта… Не сознавая, Катя отстранилась от носилок. Она увидела то, чего не замечала у других раненых, — уродство, нанесенное войной. Неужели перед ней тот самый Петр, в глазах которого не потухало веселье?!

Голова Шохина вздрогнула. Из глаза выкатилась слеза.

Эта слеза потрясла Катю. Он ждал встречи с ней, надеялся найти поддержку, успокоение… А она? Как она встретила его?..

По просьбе Кати, Шохина поместили в ее палату. Дежурный врач уверил: состояние шока скоро пройдет; прострел щеки не опасен, челюсть не задета, выбито три зуба…

Шли дни. На исходе была вторая неделя. За это время Шохин окреп и поправился настолько, что мог самостоятельно передвигаться по комнате. Через месяц обещали вставить зубы. Выздоровление его радовало. В каждой мелочи он чувствовал заботу Кати, и все же не мог побороть отчужденности, появившейся в первый день приезда. В отсутствие Кати он грустил, а когда она была с ним, против воли присматривался к ней, стараясь уличить в притворстве, а жалости он никогда бы не принял…

Как-то вечером, в свободный от дежурства день, Катя не пришла. Это случилось впервые за все пребывание Шохина в госпитале. Он ждал ее до десяти, до одиннадцати, не знал, чем объяснить ее отсутствие.

Когда в палате все улеглись, Синюхин тихонько обратился к другу. Их койки стояли рядом.

— Зря ты сердишься на нее, Петя, — ласково говорил он, — хорошая она девушка и любит тебя.

— Ты о ком говоришь?

— И какого тебе черта надо? — не обращая взимания на вопрос, продолжал Синюхин. — Девка — герой, орден имеет. Ходишь, голову задравши, как все одно тебе соли на хвост насыпали…

Синюхин что-то еще долго бубнил, потом в сердцах отвернулся и заснул.

Не пришла Катя ни утром, ни на второй день. Синюхин узнал — заболела гриппом.

— Вот, довел девку до болезни, — не утерпел он.

Четыре дня проползли, как вечность, на пятый Катя зашла вечером и сообщила — завтра приступает к работе.

Петр сухо поздоровался с ней, на вопрос о здоровье — промолчал.

— Я вижу, мое присутствие вас раздражает, — печально проговорила Катя. — На завтра назначена эвакуация раненых, вы тоже внесены в списки, вот и избавитесь от меня.

Они стояли одни в пустынном коридоре. Синюхин ушел в палату за табачком.

Петр хмуро бросил:

— Это вы хотите скорее от меня избавиться. Теперь можно найти здоровых, сколько угодно.

— Как тебе не стыдно! — вспыхнула Катя и направилась к двери.

— Катя! — позвал ее Шохин, — Катя!

Она остановилась.

— Сейчас у меня нет ни одного близкого человека, — медленно начала она. — Я мечтала о хорошей, чистой дружбе… Думала найти у тебя поддержку…

— Прости, я виноват, — Петр взял ее за руку. — Мне казалось, ты ухаживала за мной из жалости…. — Он вдруг возвысил голос: — А я не хочу, чтобы меня жалели! Не хочу! Я не беспомощный калека!..

— Ты напрасно мучаешься, — Катя открыто посмотрела на Шохина. — Я понимаю твое состояние, ведь я пережила почти то же самое. Мне казалось — кому я хромая нужна… Сейчас я думаю совсем по-иному: какой бы я ни осталась после войны, я сумею найти свое счастье. Война с первых дней сделала меня взрослой… Гибель родных, тяжелое ранение… Я постарела на много лет… Ты думаешь, мне легко было? Вот посмотри… — Катя сняла с головы косынку, черные волосы рассыпались по плечам. Петр увидел седую прядь… Каким он показался себе негодяем, эгоистом. Он быстро привлек к себе Катю и поцеловал ее в губы.

— Прости, я очень виноват!..

До сих пор ему стыдно при воспоминании об этом. Недостойно он вел себя… Счастье, что его любит такая девушка!..

— Шохин, да что с тобой? — второй раз окликнул его Гладыш.

Петр вздрогнул.

— Когда нас сбросят на берегу Десны, сумеешь отвести группу в наиболее безопасное место? Надеюсь, ты хорошо знаешь такие места?

Знает ли он эти места? Сколько исхожено с отцом-охотником по черниговским лесам… Отец… Неужели правда то, что о нем сообщили? Скоро, скоро уже он все узнает…

Вспомнилась мать, очень добрая, на вид суровая; жизнерадостная, бойкая сестра Оксана… В Старогородке — окраине Деснянска — дед Охрим, партизанивший в гражданскую войну. К нему часто еще подростком бегал Петр послушать рассказы о боях с белогвардейцами. И опять мысль вернулась к отцу. Отец, отец! Кто выдал тебя? Найти бы предателя! Жизни бы не пожалел, только бы найти.

Лунный блик снова ворвался сквозь иллюминатор, заплясал на коленях, исчез при развороте самолета…

Долго сидел Шохин не шевелясь. Когда посмотрел на наручные часы, было четверть первого. Вспомнил, как провожавший их майор, прощаясь, крикнул: «Восход солнца в два часа сорок минут!»

— …товсь! — послышался голос Гладыша.

Разведчики поднялись, проверили крепления грузовых мешков, автоматов, боеприпасов. Раздался гудок клаксона, потом второй. После третьего сбросили грузовые парашюты, затем выбросились сами.

Шохин спрыгнул, как и на тренировках, правым плечом вперед и ощутил удар. Следующие несколько секунд он ничего не чувствовал, даже рывка от раскрывшегося парашюта. Очнулся, когда висел в воздухе, и с удовлетворением заметил — нигде не давит, в лямках парашюта, словно в кресле… Показалось, что висит в воздухе неподвижно, стало даже, немного страшно… Но, посмотрев вниз и увидев, как быстро приближается земля, понял: он опускается. До боли сжал в коленках ноги, вытянул ступни параллельно земле… Все же удар о землю опрокинул его. Шохин вскочил, резко подтянул нижние стропы. В безветренном воздухе парашют упал серой бесформенной массой.

Родная земля! Как здесь все знакомо и близко. Вот дорога в Заречное, чуть подальше лозняки до самой Десны; в ту сторону луг, за ним дубовая роща… Защемило сердце у Петра — чувство горькой обиды охватило его: он даже не может сейчас переправиться на тот берег, к родной хате…

Отстегнув лямки, Шохин стал складывать парашют. Вскоре подошли товарищи.

— Украина! — прошептал Васыль Подкова. — Как давно я не был на Украине. «Ничь яка мисячна, боже мий мылый; ясно, хоть голки сбирай!» — сказал он негромко, нараспев. — Подумать только, враги здесь грабят, насилуют…

— Хватит! — резко повернулся к нему Шохин.

— Что хватит? — не понял Васыль и с упреком добавил: — Отвык ты, наверное, от Украины. Неужели тебя не волнуют родные места?

Шохин подошел к нему вплотную, сощурил глаза:

— Верно, это мои родные места… Родился я вон там, за речкой, — кивнул он направо. — В Деснянске десятилетку кончил… До ухода в армию жил здесь безвыездно… И все это меня волнует…

— Так что же ты?..

— Врагов бить сюда явился, а не стихи читать, — резко ответил Шохин и зашагал навстречу Гладышу.

Васыля уколола последняя фраза.

— Слушай, Королев, почему он так на меня?

— Стоит ли говорить об этом! — отмахнулся Анатолий, обеспокоенный состоянием своей рации… При спуске он не удержался на ногах, и приемо-передатчик ударился о землю. — Ей-богу, Васыль, даже странно, будто не понимаешь, где находимся.

— Всем искать груз, — распорядился Гладыш. — До рассвета у нас еще час времени.

Но сколько разведчики ни искали в траве, нашли только один мешок. Поиски второго пришлось отложить до следующей ночи.

Гладыш подозвал Шохина:

— Можешь провести нас в самое глухое место, чтобы ни с кем не столкнуться?

— Проведу, товарищ старший лейтенант. От Заречного мы километрах в пяти. На Выдринское болото пойдем, там лесок, хоть и молодой, а места глухие. Да и болото всегда зарастает осокой, лозой.

Восток заалел, зачирикали проснувшиеся птицы. В низинах над ставками*["34] повисла легкая дымка утреннего тумана.

Пробирались по нескошенной, росистой, доходившей до пояса траве. Одежда и обувь намокли. Несмотря на теплую, почти душную ночь, каждый чувствовал озноб.

Миновав луг, вошли в дубовую рощу, пересекли опушку и углубились в густой сосновый бор. Решили пока к болоту не ходить, устроить здесь дневку и с наступлением ночи вновь приняться за поиски сброшенного груза.

Глава 3 НАХОДКА ДЕДА ОХРИМА

Давно уже проснулся дед Охрим, но вставать не собирался, лежал на спине, почесывая грудь. По одному ему известным признакам знал — «на зорю» идти еще рано, успеет, даже если поднимется через час.

Не так давно жил он у среднего сына Сергея в Старогородке, а сейчас почти год — бобылем. Была семья — и нет ее: Петро воюет, Оксана с матерью томятся на фашистской каторге, два других сына, Никита и Михайло, в Красной Армии, семьи их в эвакуации… Никого не осталось из родни. И как подумает об этом дед Охрим, — кулаки сами сжимаются. Один на старости лет, умрет, и некому будет глаза закрыть…

Но больше всего волновало старика то, что он оказался вне борьбы с врагом. А ведь он многое знает, у него даже есть одна важная тайна, но к кому идти, кому поведать о ней?

Вначале дед Охрим думал: не осталось в Заречном ни одного порядочного человека, все только «холуи немецкие». Разве мог дед Охрим мириться с тем, что молодые, здоровые парни и «дядьки» не в Красной Армии, не в партизанских отрядах, что у них «и за ухом не свырбыть», хоть и живут бок о бок с врагом. Но скоро до него стали доходить слухи об убийствах старост, полицаев, о поджогах немецких складов, о взрывах автомашин, цистерн с горючим… И дед Охрим повеселел.

— Це наша работа, — ухмылялся он в седую жидкую бороденку. И чем больше узнавал таких вестей, тем радостней становилось: — Шурують хлопци! Дають нимцю жару… А вот Млынок Остап до сих пор ходит живой… Ну и на его, супостата, найдется кара! Старый я вже, старый… — шептал дед Охрим. И вспомнились ему далекие годы, когда он в японскую войну получил георгиевский крест четвертой степени, а в империалистическую — третьей и второй… Особенно же были ярки в памяти годы гражданской войны, партизанский отряд. В нем Ефрем Петрович был не на последнем месте… Эх, старость — не радость!.. Но хоть и много ему лет, а глаз еще зорок, да и силы не оставили, никого не просит принести из лесу хворосту или дров наколоть. Маленький, сухонький, всегда он в движении, в работе.

Присматриваясь к односельчанам, дед Охрим заметил: хлопцы и девчата частенько переговариваются с Кичей Петром Семеновичем. И «взял Кичу под подозрение». Как-то ночью, выйдя во двор, увидел большое зарево — горел амбар, занятый немцами под склад. Неожиданно из-за хаты показался Кича, а с ним Анюта Авдиенко. Кича схватился было за пояс, но потом узнал старика:

— Идить, диду, в хату… Мы тут на пожар пришли смотреть. Да, видно, утекать треба, зараз немцы по дворам зачнуть шастать…

Дед молча ушел к себе и там уже стал рассуждать, бормоча:

— Чого б то воны с чужого двора на пожар дывылысь? Да и яки таки нимци зачнуть шастать? У Заречном, окромя полицаив, щоб их побыла лыха годьина, никого нема… Видать, сам Кича склад пиджог… — Дед умолк на полуслове, даже рот ладонью закрыл. Теперь выбрать удобный момент и упросить Кичу взять его в отряд. Разве не выйдет из него — деда Охрима — опять партизана? Бьет из винтовки без промаха… Тут вспомнил, что не только винтовки, но года два охотничьего ружья в руки не брал. Вздохнув, стал обдумывать: что бы он мог делать в партизанском отряде? Разведчиком!.. И сейчас почти круглые сутки проводит он на берегу Десны возле сожженного моста, где немцы паром устроили. Рыбу ловит, а сам все высматривает…

Кряхтя и охая, дед Охрим поднялся, подошел к окошку. Раскрыв его, выставил бороду и прислушался. Было очень тихо, светила полная луна, над горизонтом блестела яркая крупная звезда. Время было идти.

Проклиная фашистов, «порубавших его дуба»*["35], Охрим Петрович взвалил на плечи удилища, сачок, отчепу*["36], и пошел к Десне, «на зорьку»…

Ни ветерка, ни шелеста. Тропинка ведет через густотравный луг. Черными силуэтами вырисовываются на горизонте деревья. Лоза в лунном свете отливает серебром. Трава ласкает босые ноги, мягкая прохлада забирается за расстегнутый ворот рубахи.

— Дых, дых-то якый! — бормочет дед. — Духовыта ничь!

Километра за два до берега дед Охрим остановился: где-то далеко, но довольно явственно, послышался гул самолета.

— Що б то означало? — поднял дед голову. — Нимчура зроду тут у ночи не литала…

Рокот становился все явственней. Где-то высоко летел самолет, но сколько ни искал его дед, найти не мог. Плюнув с досады, хотел уже продолжать путь. И вдруг увидел: что-то большое, темное стремительно опускалось на землю.

— Парашютист! — присев на землю, прошептал дед Охрим и радостно добавил: — Це наш! Ей же ты богу, наш! Чого б то нимчуре на парашютах тут литать… — Положив на траву рыболовные принадлежности, дед встал и, не скрываясь, быстро засеменил по лугу.

Невдалеке от заросшего овражка что-то упало.

— Парашютист, — опять прошептал дед и, подавшись вперед, замер на месте.

Шли минуты. «Парашютист» не шевелился. Дед крадучись подошел ближе.

— Що за оказия! — пробормотал он. — Головы нэма… Рук та ног тэж не видать… Ой, Охрим, дурна ж твоя голова, та це ж мишок! — Он подошел, потянул за стропы: — Чи мало тут добра! Для кого ж це добро предназначается?!

В предутренней тишине послышались голоса.

«Нимци! Побачили парашюта и шукають». Дед, не теряя времени, обрезал стропы, скатал парашют; оглядываясь по сторонам, потащил мешок к лозняку. Отдыхая чуть ли не через каждые два шага, приговаривал:

— Вытягну, абы тильки жила у мене не хряснула!..

Лозняк, в котором дед Охрим укрыл мешок и парашют, был густ и рос вдали от проезжей дороги. Уже почти рассвело, когда дед Охрим окончил работу. Время для рыбной ловли было упущено, да и забыл сегодня старик о своих удочках. Для кого сбросили мешок? Где эти люди? — мучили его мысли. Должен он отыскать этих секретных наших людей, рассказать им о тайне, которую хранит, из-за которой вот уж столько времени добивается связи с партизанами.

— Буду тут сторожить и день и ничь, — шептал он, — не может того быть, щоб никто не прийшов за цим добром…

Среди лесной глуши зеленеет большая заболоченная поляна. По краям редкие березы, ольха и всюду лоза. Ее темно-красные прутья с узкими серо-зелеными листьями сплошь закрывают берега, среди болота поднимаются поросшие лозой крохотные островки. На одном из них, недалеко от опушки леса, среди густых зарослей лозняка, разведчики Гладыша построили бревенчатый шалаш.

Поиски второго сброшенного мешка ни к чему не привели. Это сильно волновало Гладыша: там были магнитные мины, взрывчатка, провода, электровзрыватели и магнето. На поиски пропавшего груза Гладыш решил отправить Шохина днем. Одновременно для разведки ближайшей местности послал Васыля Подкову.

Шохин очень обрадовался поручению. Тянуло походить по родным местам, хоть издали посмотреть на городок, в котором родился, прожил столько лет…

Пробираясь лощинами к месту высадки, Петр прятался в кустарнике. Лозняк рос на песчаных местах, и, переходя от одной заросли к другой, Петр внимательно вглядывался в многочисленные следы — сказывались навыки, приобретенные на границе. В одном месте трава была сильно измята. На дороге при внимательном осмотре Шохин заметил затоптанные и сглаженные глубокие следы.

— Маскировочка, — усмехнулся он, — хитрый человек тут орудовал. Посмотрим, куда они ведут…

— Побый мене нечиста сыла, колы це не мий унук Петро Шохин! — послышался вдруг из зарослей шепот.

Обернувшись, Петр увидел среди зелени седую голову.

— Дед Охрим! — радостно и удивленно воскликнул он.

— Кому Охрим, а кому и Ефрем Петрович, — косясь, отрезал дед. — А скажи, будь ласка, якого ты черта тут шаландаешься? Откуда тебе нечиста сыла принесла? Дезертир? Ты мене, Петро, знаешь, я Оксану октябрил, родичем тоби довожусь… Так щоб я, красный партизан, сором такый прийняв на свою стару голову!..

— Вы, диду, не кричите, — беспокойно оглядываясь, подошел к старику Петр. — Как же я рад, что увидел вас!

— Хорошо, що батько твий не дожив до такого сорому… — не унимался старик.

— Так это правда — убили отца!

— Расстреляли у Чернигови. В первых же днях. Я тоби лыста з вирным чоловиком посылав. Невже не получив?

— Получил, диду… Но не верилось мне. Как же к немцам отец попал?

— Млынок доказав, Остап Млынок. Вин зараз полицаем, такой паскуды ще й свит не бачив…

— Так… — Петр низко опустил голову. — А о матери, об Оксане тоже правда?

— В ниметчину их угналы. Хату вашу зничтожилы. Людей бьють, вишають, жидив всих до малой дытыны зничтожують… Сил нема смотреть на таке поругания! Скотьину угоняють. — Дед отвернулся, громко высморкался: — Так якый ты мени ответ дашь, дезертир ты? Чи с плену утик? Чи иначе як сюды попав? Дядьки твои, Михайло та Мыкита, з ворогом бьются, а ты…

Шохин стоял неподвижно. У него начала подергиваться щека и правое веко. Деду можно довериться, он поможет ему познакомиться с верными людьми, будет первое время связным…

— Вот что я вам скажу, диду Ефрем Петрович. Посмотрите, как меня немцы изуродовали. Отца убили. Мать и Оксану угнали… Можно такое простить? — голос его задрожал. — Если б я вас сейчас не встретил, сам бы ночью к вам пришел. Сбросили меня сюда разведчиком. Надо мне надежного кого повидать, чтобы доверить, как самому себе…

Не скрывая слез, дед Охрим часто закрестился:

— Ох, господи! Дождався! Дождався и я! Ще старый послужит своему Отечеству, ще узнають мене нимци! Ой, Петро, много чого знаю, все тоби скажу и хлопцив приведу. Есть такие у нас, есть. И в Заречном, и в Деснянске. Есть у нас и партизаны, только воны цураються дида Охрима, думають — старый…

Они долго говорили, укрывшись в лозняке. Дед Охрим показал, где спрятал мешок и парашют, пообещал приносить газеты, издаваемые немцами на украинском языке, — «Висти Деснянщины» и «Новый шлях», назвал изменников: Павло Бережной — начальник сельской полиции в Заречном, «сволота, яких и свит не бачив», Дрюма — начальник райполиции. Но особенную боль доставило Шохину известие об его учителе Грабовском, ставшем председателем райуправы. Этому не хотелось верить.

Слушая о пожаре, о Киче и Анюте, Шохин предупредил:

— Вот что, диду, про меня ни слова, особенно в Заречном. Кого-нибудь надежного, кто знает, где партизаны, постарайтесь привести. Только не сюда, а, к примеру, в дубовую рощу, возле домика бакенщика… Завтра в двенадцать придете. Про меня опять-таки не говорите.

— Понятно — конспырация… Эх, Петро, — потеплевшим голосом продолжал старик, — сколько ждав я такой встречи. Все зроблю, Петро, все.

Но главного — о своей тайне — дед не сказал. Раньше она принадлежала другим, а теперь была только его.

Шохин возвращался, переполненный самыми противоположными чувствами. При мысли, что он в родных местах, охватывала радость, но ее тут же подавляла боль утраты. Была у Петра надежда встретиться с матерью, а сейчас подтвердилось: нет их в Деснянске… далеко они…

И вот, шагая к Гладышу с докладом, Петр, вспомнив этот разговор от слова до слова, остановился, записал фамилии изменников. Одного Млынка Остапа записывать не стал.

— За все рассчитаемся! За все!

Идти прямо к месту расположения группы он побоялся, решил сделать крюк километров в пять-шесть, по направлению к Потебневой Гуте. Ночью вернется с Подковой или с Королевым забрать груз. Вспоминая рассказы деда, все больше мрачнел.

Сухие приглушенные выстрелы заставили его приостановиться. Стреляли где-то рядом. Сердце сжалось, предчувствуя недоброе, и он побежал в направлении выстрелов.

Вот донесся сдержанный говор. Шохин осторожно приблизился: под деревом лежал Васыль Подкова, а возле него стояла круглолицая девушка с темными, коротко остриженными волосами. Платье на ней в нескольких местах было изорвано. Рядом — небольшого роста смуглый паренек с немецким автоматом на шее. Неподалеку на траве — два убитых полицая.

— Откуда он, Галю? — услышал Шохин голос паренька. По частому прерывистому дыханию Петр догадался — тот быстро бежал.

— А я знаю? — сдерживая слезы, всхлипнула девушка. — Только вышла на дорогу — полицаи и схватили меня… — Она дотронулась до изорванного платья. Поволокли. Я отбиваться. И не видела, откуда этот товарищ подскочил к полицаям. Одного в упор убил, второй за дерево спрятался. Стал оттуда стрелять… Я упала, потом слышу — этот товарищ застонал, видела, как из пистолета выстрелил, а потом ты из автомата…

Шохин не мог оставаться на месте — Васылю нужна срочная помощь.

— Человек кровью истекает, а вы балясы точите! — раздраженно сказал он, выходя из-за кустов.

Галя вскрикнула, паренек схватился за автомат.

— Опусти оружие, — сурово приказал Петр. — Чем скорее мы отсюда уйдем, тем лучше. — Он подошел к убитым полицаям, взял винтовку, револьвер. Достав индивидуальный пакет, склонился над Васылем. Девушка принялась ему помогать.

Васыль тяжело дышал.

— Юрко, живой он! — радостно воскликнула Галя.

— Перевязывайте, а я за дорогой послежу, — проговорил Юрко.

Шохин беспокойно взглянул в его сторону. Тот отошел к кустам, откуда дорога хорошо была видна в обе стороны.

Девушка и Петр быстро перевязали потерявшего сознание Васыля.

— Не загрязнить бы раны, — озабоченно проговорила Галя, закончив перевязку головы. При дальнейшем осмотре оказалась еще сквозная рана — под ключицей.

Шохин молча проверил карманы товарища, нашел индивидуальный перевязочный пакет. «Что мне делать с Васылем? — лихорадочно думал Петр. — Один далеко не унесу, а этих брать с собой нельзя».

— Скоро вы? — окликнул их Юрко.

— Перевязали. Помогите отнести товарища подальше, в лес, — отозвался Шохин.

Васыля подняли. От боли он очнулся.

— Шохин, ты? — еле слышно спросил раненый.

— Нельзя тебе разговаривать. Терпи, старайся не стонать. — И, наклонясь, добавил: — Чужие кругом, лишнего не скажи…

— Может, забудусь, в беспамятстве что… не давай мне говорить… — Васыль дышал отрывисто, учащенно.

— Идти можешь? Будем поддерживать.

— Покрепче только держите.

Васыля подняли на ноги. Здоровой рукой он обхватил Шохина за шею. Галя поддерживала раненого с другой стороны.

Через каждые пятнадцать-двадцать минут останавливались, осторожно укладывали Васыля на траву и отдыхали.

Глядя на покрытое каплями пота бледное лицо товарища, Шохин мысленно и упрекал его, и защищал: «Эх, Васыль, Васыль, как же это ты, — думал он, — сердцу поддался, выдержки не хватило. Не имел ты права вмешиваться, да еще так открыто». И тут же возражал себе. А сам он, Петр Шохин, поступил бы иначе? Отдал бы девушку на поругание? Никогда! А может быть, в дальнейшем на глазах его будут пытать, казнить людей — и придется молчать… Трудную дорогу выбрал ты, Петр! Очень трудную…

Шли уже около двух часов.

— Спасибо вам, товарищи, — сказал Петр. — Помогите устроиться нам вот здесь, в лесочке, а дальше я сам справлюсь.

— Как же ты справишься один? — недоверчиво посмотрел Юрко. — Да ты, товарищ, нас не бойся. Я сын деснянского учителя Валюшко.

Шохин чуть было не вскрикнул: он учился у Игоря Ивановича Валюшко, вспомнил теперь и Юрко, хоть тогда тот был совсем еще мальчишкой. Хотелось расспросить о своем бывшем учителе.

— Я не боюсь, — ответил Петр, притягивая юноше руку, — но раненому отдых нужен, ослаб он совсем. — Взглянув еще раз на Валюшко, Припомнил и его мать: такое же смуглое угловатое лицо, те же серые пронизывающие глаза.

— По дороге на Старый Глыбов, — вмешалась в разговор Галя, — есть небольшой яр, в нем шалашик, старенький, а еще крепкий. Прошлые годы там порубка была. Ни фашисты, ни полицаи туда не ходят, боятся. Вот разве только волки да дикий кабан набредет…

— Волки летом не тронут, — решительно проговорил Юрко, и опять Шохин вспомнил его мать. — Кабаны сами уйдут, почуяв человека. Там спокойно, да и крыша над головой. И мы с Галей легче вас найдем. Ведь раненому все время помощь будет нужна.

— Шалаш — это хорошо! — согласился Шохин. — Далеко?

— Километра три, может, немного больше.

Скоро они отыскали шалаш. Его скрывали густые кусты орешника, во многих местах переплетенные ежевикой. Место Шохину понравилось: овраг глубок, срубленные деревья потемнели, во многих местах наполовину скрыты травой. Там, где овраг заканчивался, рос густой кустарник, молодая рощица примыкала к старому лесу.

— Подходяще, — одобрил Шохин. — Молодец дивчина! Мы с Васылем тут и заночуем.

Из хвои и травы Галя устроила раненому постель, очистила от мусора вырытую рядом с шалашом копанку*["37].

— Я с вами останусь, — сказала она, — а завтра Юрко бинты принесет, йод, провизию.

— Оба пойдете домой, — повернулся к девушке Шохин. — Я сам за ним посмотрю, мы с ним вместе бежали из лагеря.

— Из какого? — покосился на Шохина Юрко.

— Скоро состаришься… — Шохин подошел к нему вплотную. — Боишься меня, подозреваешь? Был бы я враг — пристрелил бы вас там, на дороге. — Из нагрудного кармана гимнастерки Петр достал пачку папирос. — Кури. Как дела в Деснянске? Ты же деснянский?

— А ты? — вопросом на вопрос ответил Юрко, разминая в пальцах уже зажженную папиросу.

— Дальний. Сведешь к партизанам? Ему уход нужен, — показал он на Васыля.

— Я не знаю, где партизаны. Может, их и нет здесь.

— А ты? — сощурил глаза Шохин. Его начинало злить упорство юноши.

— Я — кустарь-одиночка!

— А она?

Юрко посмотрел на девушку и, как показалось Шохину, слегка ей подмигнул.

— Какая из нее партизанка? Полицаи кого ни встретят в лесу, на всех нападают. Ну, пошли, Галю. Прощай, товарищ! Завтра принесем чего-нибудь…

Шохин смотрел им вслед: «Пожалуй, напрасно не согласился, чтобы девушка здесь побыла. Как Васыля одного оставить?»

Он уже собирался окликнуть Галю, но Юрко повернулся и негромко сказал:

— Может, завтра сведу с нужными людьми. А в лагере, товарищ, папиросы «Беломор» не выдают… — и скрылся за листвой.

Шохин усмехнулся: «Это хорошо, что Юрко догадливый», — подумал он, направляясь в шалаш…

Глава 4 СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ

Галя пришла к Ивану Лукичу вечером, тотчас же по возвращении из-за Десны. Вошла неуверенно, боком, поглядывая исподлобья. В пиджаке Юрия, с исцарапанной щекой, кое-как причесанная, стояла, теребя поясок.

Иван Лукич посмотрел в открытое окно и, повернув голову к Гале, кивком показал на маленький старый стул с сиденьем из переплетенных кожаных полос.

— Произошло что-нибудь? — спросил он, обеспокоенный необычным видом Гали. — Зачем надела чужой пиджак? Где Юрий?

— Я хотела встретить Остапенко… — Галя замолчала…

— Ну, дальше?

— В лесу на меня напали полицаи… — и рассказала о встрече с неизвестным красноармейцем.

— Трепку бы вам хорошую задать, чтобы не ходили, где не нужно, — рассердился Иван Лукич. — Вы же не маленькие, должны понимать — враг кругом. — Успокоившись, тихо спросил: — Тяжело ранили? Придется тебе с Юрием ухаживать за ним. Но об этом никто не должен знать. Поняла?

— Дедушка, — снова заволновалась Галя, — второй скуластый такой, со шрамом на щеке, дал Юрко папиросу, а Юрко говорит ему, что в лагерях папиросы не выдают… Так я заметила, как скуластый усмехнулся. Он совсем не из лагеря.

Строго взглянув на Галю, Иван Лукич предупредил еще раз:

— Никто не должен знать о них, никто! Предупреди Юрия…

— А члены райкома?.. — Галя осеклась… Хотя от дедушки у нее не было секретов, но говорить об организации подпольного райкома комсомола она, конечно, не имела права… Но ведь дедушка не раз помогал им советами, предупреждал об опасности, подсказывал в трудные минуты… Он свой, советский, он не может выдать…

— Пора нам, Галка, поговорить с тобой откровенно. — Иван Лукич сел к окошку, возле которого был его сапожный столик. — Я знаю членов райкома: Реутов, Валюшко и Бочар; знаю и кандидатов. Я очень прошу, даже требую от тебя и Юрия ничего от меня не скрывать и без моего ведома ничего не предпринимать. Это нужно для нашего общего дела.

В широко раскрытых глазах Гали была радость и глубокая любовь к деду. Вот он какой! Правда, у Гали иногда мелькали мысли, что он приехал в Деснянск не только чинить рваную обувь…

Иван Лукич надел ботинок на «лапку», подтянул коробок с сапожными шпильками и, вколачивая их в подошву, заговорил:

— Связь с деревенскими организациями налажена, надо переходить к действиям. Завтра пораньше пройдешь к Елизавете Ивановне Валюшко — сегодня уже нельзя, поздно. Попроси ее снести передачу в госпиталь Реутову. Ему и другим раненым надо быть готовыми к побегу. Немцы уже знают, что некоторые из раненых не местные жители, а красноармейцы… Скоро всех раненых будут отправлять в концентрационный лагерь. Запомнила все?

— Запомнила.

В окно было видно, как из дома не спеша вышла бабушка Антонида и направилась к баньке.

— Снимай обувь, живо, — приказал Гале Иван Лукич.

Отложив в сторону ботинок, стал внимательно рассматривать желтенькую сандалию.

— Ты где это пропадаешь, Галка? — набросилась старуха на девушку, как только вошла в баньку. — Мать уже два раза приходила. Беспокоится. Целый день голодная носишься. Ужинать идите.

Избегая смотреть бабушке в глаза, Галя проговорила:

— Я обедала у Юры.

— Отец его до сих пор не работает?

— До сих пор.

— Правильно делает, — отрезала Антонида Лукинична. — И повернулась к брату: — Ты бы, Ваня, Галке сапоги высокие подбил, подошвы совсем протоптались.

— Поменьше бы бегала твоя Галка, — бурчал Иван Лукич, снимая фартук. — Идем, казак в юбке, ужинать, после починю твои сандалии…

В эту ночь Галя неожиданно проснулась и больше не сомкнула глаз. Эта мысль пришла к ней внезапно. Она думала не о том, кто спас ее от гестаповского застенка и сейчас лежал в глухом лесном овраге. Этот человек с открытым лицом и ласковыми глазами сразу вошел в ее жизнь. Другой, скуластый, со шрамом на Щеке и прищуренными глазами так был похож на расстрелянного немцами партизана Шохина. У Юрко и сейчас хранится его письмо из тюрьмы для сына-пограничника Петра. Как она вчера не сообразила этого?! Помешал страх, какого Галя еще никогда не испытывала. Какая же она после этого подпольщица-связная?! Надо было вчера деду Ивану рассказать.

Галя вскочила, стала одеваться. Прежде всего — поскорее поделиться своей догадкой с Юрко. Он все выяснит, и тогда решат… Одно ей ясно: эти товарищи не из лагеря.

Чуть брезжил рассвет, а Галя, крадучись, уже пробиралась по чужим огородам на улицу Фрунзе.

На ее стук в дверях оштукатуренного дома показалась пожилая женщина, мать Юрия Валюшко.

— Случилось что? — с тревогой взглянула она на Галю, зябко кутаясь в большой пуховый платок.

Галя молчала. Она не подготовилась к этой встрече, почему-то была уверена, что дверь откроет Юрий.

— Немцы у вас были? Забрали кого? — допытывалась мать Юрия.

Галя постаралась дословно передать поручение деда.

— Лукич просил вас, Елизавета Ивановна, Реутову передачу снести. Узнать, готовы ли они? — покраснев, сказала Галя. — Позовите, пожалуйста, Юрко, очень нужно…

— Спит он еще. Все секретничаете…

— Не мой секрет, — тихо, но твердо проговорила Галя. — Правда, ничего не случилось, вы не беспокойтесь. Только мне очень надо с Юрием поговорить… Разбудите, пожалуйста, я в сарае подожду. А это от Лукича. — Галя вытащила из-под кофточки небольшой сверток и передала Елизавете Ивановне. — Часть в госпиталь, а остальные Марусе.

Бережно взяв сверток, мать Юрия ушла в дом.

«В самом деле, чего это я так всполошилась? Можно было прийти и попозже…» — ругала себя Галя.

Юрко прибежал растрепанный, без верхней рубахи. Не здороваясь, впился в Галю глазами:

— Забрали кого?

— Влетел, как истеричка… — сухо проговорила Галя. — Никого не забрали.

— Мама передала, что срочно меня требуешь…

— Слушай, Юрко, я уверена, что вчерашний скуластый — сын партизана Шохина. И письмо, которое из тюрьмы, — ему…

Чуть нахмурив брови, Юрий смотрел мимо Гали.

— А ведь верно! — кивнул он. — На отца он здорово похож. Это Петр Шохин. Пойдем к ним. Только с таким сообщением можно было и не бежать чуть свет, — назидательно добавил он. — Отсутствие выдержки ставлю на вид.

Опустив глаза, Галя по привычке теребила поясок. Круглые щеки, упрямый подбородок, даже маленькие уши ее пылали. Прав Юрко, мало ее ругать!

— Матери моей напрасно ты не сказала, в чем дело. Ведь она все знает и помогает нам, чем может. Даже в Чернигов по нашим делам ходила. Ведь она связная. И отец против гитлеровцев. Создадим отряд — с нами уйдут.

Юрий помолчал. Захватив пальцами босой ноги небольшой камешек, приподнял его, отшвырнул:

— Помоги маме собрать еду и лекарства. Надо бы в шалаш идти, да рано, еще схватят.

Лес, где укрылись разведчики, отделен от города Деснянска быстрой и глубокой рекой. Юрий и Галя решили пробираться под видом рыболовов. До семи утра, когда разрешалось хождение по городу, оставалось еще часа два. Не спеша привели в порядок рыболовные принадлежности, уложили в две кошелки провизию. Под подкладку рваной куртки запрятали бинты, марлю, йод.

— Надо бы Ивану Лукичу рассказать, — остановился на крыльце Юрий. — Не верю, что они из лагеря…

— И я не верю, — о том, что она уже рассказала Лукичу, Галя промолчала.

У калитки неожиданно столкнулись с дедом Охримом. Он оглядел удилища, сачок, заметил кошелку с втиснутой в нее старой курткой. Зайдя во двор, прикрыл за собой калитку.

— Здорово, Юрко. На Десну рыбачить?

— Рыбачить, диду.

— Нимци, мабуть, вам и позорювать не дають? У меня, Юрко, дило до тебе. — И повернулся к Гале: — Подывысь, дивчина, — нема за углом нимчуры? — Едва Галя отошла, дед зашептал: — Парашютист у нас спустывся, про партизан пытав. Просив привесты надежного хлопця. Пидешь?

— А чого вы, диду, ко мне пришли, ни к кому другому?

Дед подмигнул:

— Думаешь — ничого про тебе не знаю? — И наклонился к самому уху Юрия: — С автоматом тебе бачив.

Юрий взволновался. «Парашютисты, десантники… — замелькали у него мысли. — Одного к немцам в тыл не сбросят… А если много их, нам помогут. Будет у нас партизанский отряд. Теперь ясно, из какого „лагеря“ удрал Шохин!»

— Приду, — скрывая радость, пообещал Юрий. — Где ждать будет парашютист? Как его узнаю?

— Прыйдэ вин у двенадцать годын*["38] в дубовый лисок, що у бакенщиковой будки. Ты не бийся, сам там буду…

В это утро и Иван Лукич Петренко, или, как его все звали, «Лукич», вышел со двора с длинным ореховым удилищем, и небольшой кошелкой. Не спеша спустился он к узкой, похожей на ручей Остерке. Встречные не обращали на него внимания — мало ли здесь стариков-рыболовов, особенно сейчас, когда с питанием так плохо.

Солнце припекало. Пахло водорослями. Накаленная осока издавала пряный запах. Здесь, на берегу извилистой речушки, которую почти в любом месте можно перейти вброд, были тишина и спокойствие. Продвигаясь берегом к Десне, Иван Лукич иногда забрасывал удочку, вытаскивал мелкую рыбешку.

В том месте, где с крутого берега наклонился к воде многолетний дуб с ращепленной вершиной, Лукич заметил в кустах рыболова, одетого в парусиновый пиджак. Соломенный широкополый бриль закрывал его лицо. Это был подпольщик-радист.

Подойдя почти вплотную, Иван Лукич переменил на крючке червя, забросил леску:

— Один? Никого не заметил?

— Никого.

— Сводку Совинформбюро принес?

— Переписал целых восемь экземпляров.

Лукич сел на прибрежную траву:

— Положи их здесь.

— Вот в сумке листовки, — отходя, сказал рыболов.

Лукич не спеша переложил сверток к себе в кошелку. Через несколько минут рыболов вернулся на старое место.

— Что-то не клюет, — пожаловался он.

— Распоряжения есть? — тихо спросил Иван Лукич, глядя на поплавок.

— В Деснянском районе группа парашютистов-разведчиков выброшена. Предлагают связаться с ней, помочь, договориться о совместных действиях.

«Значит, Галка вчера с парашютистом встретилась», — подумал Иван Лукич.

— Шифровку сжег?

— Да.

— Перенесешь приемо-передатчик на пятый пункт. Передашь шифровкой: «Все готово к побегу пленных. Необходимо оружие. Для связи прибудут Костя и Валюшко». Не забывай об осторожности, маскируй антенну, чаще меняй место. Встретимся завтра на песчаной косе у Десны, в пять вечера.

Ясный, безоблачный день. Издали посмотреть на Десну — она кажется неподвижной, зеркальной. А подойдешь ближе — увидишь ее стремительный бег. Вода нежно-розовая, у берегов под деревьями иссиня-черная с белыми блестящими полосами — следами струй, обтекающих камни. Почти всюду маленькие и большие разбегающиеся круги — то играет на заре рыба. Не хочется уходить от реки, так бы и стоял часами. Но не такое время, чтобы любоваться природой. Задержишься у реки — немцы приметят — и на допрос: что делал? Зачем стоял? Даже рыболовы, и те старались уходить подальше.

Под ударами весел лодка стремительно неслась по течению. Хорошим гребцом был Юрко. Галя сидела на корме, опершись на руль. Опустив руку, наблюдала, как между пальцев с тихим журчанием пробегают зеленые струйки.

Миновав окраину города, лодка вошла в узкое русло, сдавленное с одной стороны песчаным бугром, с другой — поросшим старыми деревьями обрывом. Вода, убыстряя бег, с шумом налетала на железные обломки сожженного моста.

Ловко лавируя между торчавшими из воды обломками, Юрий вывел лодку на широкий простор.

— Посмотри, какая красота! — вырвалось у Гали.

Но Юрий не стал смотреть. Здесь, на этом заросшем обрыве, неделю назад он убил фашиста. Это был первый уничтоженный им враг. В этой же лодке Юрий плыл в Заречное к подпольщику Киче за противотанковой гранатой. Фашист, покачиваясь, стоял у самой воды. Угрожая автоматом, велел Юрию пристать к берегу. Пришлось повиноваться. С деланным спокойствием Юрий вышел из лодки, сжимая в кармане взятый у товарища пистолет. Гитлеровец был один. И когда он садился в лодку, Юрий убил его, выстрелив в упор.

Невольно посмотрев на проплывавшее мимо памятное место, Юрий направил лодку к густым зарослям, спускавшимся к самой воде:

— Здесь оставим лодку.

Галя молча кивнула головой, — и ей хотелось поскорее попасть в шалаш.

Было очень радостно идти по знакомой тропинке, навстречу новым друзьям. Да, это друзья, те, кого и он, Юрий Валюшко, и его товарищи так ждали… Увидев надломленную кем-то ветку, сорвал ее и наотмашь рубанул по росшему у тропинки кусту. Остановился, подождал Галю:

— Зайдем к ставку, я возьму автомат.

— Иди. Я полежу здесь. Смотри, какая трава густая, высокая! — Гале хотелось побыть одной.

— Вместе пойдем, — приказал Юрий. — Опять на полицаев наткнешься.

Галя повиновалась. Сорвав травинку, откусила мохнатый кончик:

— Вчера дедушка глупой девчонкой меня назвал, — она оттопырила губы, — отругал меня: «Надо, говорит, осторожнее ходить — сама бы попала и других бы подвела».

Подошли к ставку. Из гущи кустарника Юрий достал автомат. Глядя на него, Галя проговорила:

— Если бы все ребята поднялись, как один…

— Пошли скорее, мне до двенадцати надо вернуться, — перебил ее Юрий.

Галя посмотрела на ручные часы:

— Двадцать минут восьмого. Успеешь.

Васыль Подкова посмотрел на вошедших воспаленными глазами. Лицо его пылало, спутанные курчавые волосы прилипли ко лбу. Бинт сполз и болтался на шее, левая рука безжизненно повисла.

— Ага, прийшлы! — хрипло проговорил он. — «Як умру, то поховайтэ мэнэ на могыли»… Чуешь, Петро? Це ж Украина! А вы кто? — Васыль уставился на Юрия и здоровой рукой стал шарить возле себя, ища оружие. — Вы кто? — снова резко спросил он, но, увидев Галю, сразу успокоился: — А, дивчина… Помнишь, как Тарас Григорьевич сказал:

Васыль говорил быстро, внятно. Галя слушала, подавшись вперед: это стихотворение Шевченко она еще так недавно декламировала на выпускном вечере в школе…

А Васыль, глядя перед собой остановившимися глазами, продолжал:

Галя съежилась и отступила к выходу, по спине пробежали мурашки. Глубоко вдохнув в себя наполненный густыми запахами леса воздух, поборов волнение, подошла к больному, строго проговорила:

— Ложитесь. Сейчас сделаю вам перевязку.

Васыль облизал пересохшие губы:

— Жарко мне…

— Сейчас легче станет. — Галя достала из кошелки вату, бинты, пузырек с йодом, откинула со лба Васыля волосы. — Юрий, помоги приподнять.

— Сейчас помогу, — раздался голос Шохина.

Юрий и Галя вздрогнули.

— Йодом не мажьте… Здравствуйте, товарищи, я принес стрептоцид. — Петр подошел, крепко пожал руки Гале и Юрию. Сегодня он казался другим, спокойным, очень располагающим к себе. — Вас, кажется, Галей зовут? Поддержите, Галя, голову. — Шохин присыпал рану на лбу стрептоцидом и быстро, умело забинтовал. Потом они сняли с Васыля гимнастерку и перевязали рану под ключицей.

— Теперь, друг, ложись и спи, — проговорил Петр, и Галя видела, как Васыль послушно закрыл глаза. — Вернусь часа через три… Побудьте здесь, сколько сможете.

Васыль беспокойно приподнялся.

— Уходишь?

— Лежи тихо, Васыль, чужие могут услышать, а с тобой друзья.

— Я тихо… — Васыль лег. — «Сэрэд стэпу широкого…»

И он снова стал, теперь уже еле слышно, повторять так знакомые Гале строки.

До слез ей было жалко метавшегося в бреду Васыля: все это из-за нее…

Постояв у постели товарища, Шохин направился к выходу. Юрий остановил его.

— Одну минутку, — попросил он и, не спуская глаз с Шохина, протянул Петру конверт. — Здесь последняя записка твоего отца.

Сощурив глаза, смотрел Шохин на помятый синий конверт, еле подавил желание схватить это дорогое для него письмо. Мог ли признаться, что он и есть тот Петр Шохин — житель Деснянска, которому оно адресовано?! Наконец медленно взял письмо, отвернулся и так же медленно вскрыл конверт. На клочке серой оберточной бумаги с трудом разобрал слова:

«Прощай, дорогой сын Петр. На рассвете меня казнят. Береги мать и Оксану. Отомсти врагу. Родине служи честно, ничего нет на свете дороже нашей свободной Родины. Твой отец Сергей Шохин».

— Где ты взял? — с трудом спросил Петр.

— В Чернигове моей матери передали из тюрьмы. Кто передал — она не знает.

Бледный, с подергивающейся щекой стоял Петр Шохин у входа. Но был по-прежнему спокоен его голос, когда он сказал Гале:

— Порошки Васылю давай через каждые два часа, — и твердым шагом вышел из шалаша.

Юрий и Галя переглянулись.

— Не понял я: записка-то от его отца?

— Конечно. Видел, как щека у него стала дергаться, как он побледнел? Вот выдержка!

— Надо бы мне с ним договориться, — повернулся Юрий к Гале.

В шалаше стало тихо, только маленькая пчелка деловито гудела над столом.

Галя легонько положила руку на голову Васыля:

— Юрко, жар-то у него какой!

— Врача надо! — решительно проговорил Юрий.

— С ума сошел? Как ты будешь о нем говорить? Придется самим лечить.

— Ну, с Константином-то Игнатьевичем можно потолковать. Он наш, советский.

— Прежде всего я деда Ивана опрошу. — Галя подошла к Юрию: — Пожалуйста, возвращайся скорее… Я тебя здесь подожду.

Выйдя, Юрий огляделся: Шохина не было видно.

«Куда он девался?» — подумал Юрий и зашагал по тропинке.

Петр стоял в густом, заросшем кустарниками лесу, высоко подняв голову, прислонясь к могучему стволу. В просветы между листвой были видны синее небо, плывущие по нему пушистые облака, пролетающие мимо птицы. Где-то недалеко постукивал дятел, совсем рядом звенела синичка. Все растравляло рану, воскрешая в памяти мирные дни. Последние слова отца к нему, единственному сыну… Ему завещана беспощадная месть.

— Выполню твой завет, батько! Выполню!

«Прощай, дорогой сын Петр… — стучало в сердце, — Родине служи честно! Ничего нет на свете дороже нашей свободной Родины!» Отец может лежать спокойно: не было среди Шохиных и никогда не будет трусов. Даже дед Охрим, которому давно уже надо на покой, и тот объявил беспощадную войну оккупантам.

На круто спускавшемся к Десне песчаном берегу стояла в зарослях будка бакенщика. Берег густо зеленел осокой, в небольших заливчиках течение словно замирало в ленивом круговороте. Воздух был наполнен запахами реки, цветов, хвои. Дышалось легко.

Свои явки деснянские подпольщики назначали на Десне. Здесь было менее опасно, полицаи не шныряли, как в городе, мало обращали внимания на рыболовов.

Время перевалило за полдень. Юрий успел наловить почти полную сумку рыбы, а никого еще не было.

— Диду, где ж ваш парашютист? — чуть ли не в десятый раз спрашивал он. Загорелый, с черными вихрастыми волосами, Юрко походил на цыганенка.

— Прыйдэ. Чого у тебе така нетерплячка? Чи вже не клюе? — насадив на крючок черную пиявку, дед Охрим покрутил для разгона леску и забросил ее на середину реки. Почти сейчас же поплавок дедовой удочки резко нырнул. Дед Охрим взял удилище в обе руки, вытянул их перед собой.

— Нехай заглотнэ, як слид, — пробормотал он и, выждав, искусно «подсек». Леска натянулась, с шипеньем разрезая воду, пошла вправо, влево, потом к берегу, в осоку. Сжав губы, дед Охрим ловко подтянул пойманную рыбу, и вскоре в его руках бился крупный полосатый окунь.

— Це якысь непутевый попався, — весело проговорил дед Охрим.

Среди деревьев показался Шохин.

— Здоровеньки булы, диду! — поздоровался он и, взглянув на стоявшего на круглом большом камне Юрия, сдержанно улыбнулся: — Так вот какого вы, диду, мне партизана привели? С ним-то я уже познакомился!

— Як так?! — вскипел дед. — А як бы вин оказався…

Шохин перебил его:

— Не слепой я.

Юрий спрыгнул на песок:

— А я уверен был, что Ефрем Петрович с тобой говорил.

Петр присел рядом с дедом.

— Ловите-ка рыбу. Место хотя и глухое, а черт его знает.

— Розумни слова гарно и слухать, — согласился дед, передавая Шохину другую удочку. — Закидывай рядком, побалакаем.

— Я так понял: у вас есть организация?. — Петр посмотрел на Юрия. — Как насчет разведки? В бургомистрате, в полиции, в комендатуре есть кто из своих?

— Нет еще, — смутился Юрий.

— Тогда вы же не сможете узнать, что немцы намереваются предпринимать… Вот что я скажу: я и Васыль сброшены для разведывательной и диверсионной работы, для связи с населением, для помощи партизанам.

Дед Охрим поправил свой выгоревший картуз:

— Петро, я потом скажу тоби одну тайну…

— Добре, диду, — откликнулся Шохин, не придав значения словам старика.

— Тайна дуже важная! — значительно добавил дед Охрим.

На другой день утром Юрий направился к старому деснянскому врачу. Константин Игнатьевич был в саду возле своей любимой яблони «белый налив». Большой кистью он обмазывал ствол густым раствором извести.

— Вы к сыну? — посмотрел он на Юрия. — Ушел удить.

— К вам, Константин Игнатьевич, — Юрий осмотрелся: — Здесь нас не услышат?

— По секрету хотите говорить? — Врач оставил кисть и сквозь стекла пенсне пытливо посмотрел на Юрия зоркими с молодым огоньком глазами. Он вытер платком руки, разгладил седые усы и подстриженную бородку.

Юрий выжидающе молчал.

— Если к больному, — я готов.

— К раненому, — все так же испытующе глядя на врача, проговорил Юрий. — Напали на нашу девушку полицаи… Ну, один парень заступился…

— Меня подробности не интересуют. Где ваш раненый? — И, по-прежнему спокойно глядя на Юрия сквозь пенсне, добавил: — Надо, молодой человек, делать так, чтобы ранеными, а лучше убитыми, были немецкие фашисты и полицаи.

Юрий широко, радостно улыбнулся.

— Да, — продолжал доктор, — они здесь непрошеные… Пусть и пеняют на себя. Где же ваш раненый?

Тут Юрий смутился. Ведь они с Галинкой даже не подумали о том, как этот старенький человек пройдет такой далекий путь.

— Мы его спрятали на летней вырубке… По дороге на Старый Глыбов…

— Это восемь километров. Обратно мне сегодня не вернуться. — Константин Игнатьевич постоял, раздумывая, потом положил руку Юрию на плечо: — Пораньше завтра зайдите. Часов в семь и выйдем.

Глава 5 СЧЕТ ПРОДОЛЖЕН

Хмурым вернулся Шохин — шестнадцать километров отмахал, и впустую, не застал своего начальника. Правда, Шохин должен был явиться на Выдринское болото только завтра утром, но накопилось столько нового, что хотелось поговорить уже сегодня. Конечно, Гладыш может проводить работу и самостоятельно, но все-таки должен сообщить, в каком направлении его искать.

Рассуждая так, Шохин знал, что он не прав, но бесцельно пройденное расстояние вызывало досаду. Да если откровенно признаться, то хорошим настроением он не мог похвастаться уже несколько дней. Юрий, не сказавшись, уехал в Киев, а связь с подпольщиками была у Шохина только через него. Шохин выяснил, что многие комсомольцы готовы хоть сейчас уйти в партизанский отряд и в диверсионные группы, а Гладыш почему-то не разрешает начать активные действия.

Недалеко от тропинки, сворачивающей к вырубке, Шохин огляделся. Вчера и позавчера показалось, что в кустах прятался человек, но потом, идя к себе окружным путем, он не заметил слежки. Вот и сейчас как будто кто-то далеко мелькнул среди зелени. Петр продолжал путь, время от времени резко оборачиваясь, но никого не обнаружил. «Показалось», — подумал он. Придя к себе, рассказал о своих подозрениях Васылю.

— Если это слежка, доберутся и до шалаша. Надо бы опять привести его в первобытное состояние, чтобы имел вид совсем заброшенного, — закончил Шохин.

— Это недолго, — весело отозвался Васыль. Он чувствовал себя почти здоровым.

Увидев подходившую Галю, Шохин вышел к ней навстречу:

— Вернулся Юрий?

— Сегодня рано утром.

— Почему не пришел? Своим внезапным отъездом и так затормозил всю работу, — выговаривал Шохин, пропуская девушку в шалаш. — Удалось ли связаться с киевскими подпольщиками?

Галя не знала, что ответить на его вопрос.

В это время Юрий был у ее деда, а ведь говорить об Иване Лукиче она не могла.

— В пять часов к вам придет Юрко и все расскажет. Я ведь сама ничего не знаю…

Замешательство Гали не укрылось от Шохина.

— Ладно, сам расскажет. Только тебе придется вернуться в Деснянск и предупредить его: сюда пускай не приходит. Встретимся на Десне.

Шохин вышел, он хотел подыскать новое место для жилья.

Галя осталась посреди шалаша. Здесь было тихо и прохладно. Темная, в мелких зубчиках листва орешника, цепкие ветви ежевики надежно укрывали его. Но и сквозь эту густую стену зелени пробивались яркие лучи июльского солнца. Доносилось непрерывное гудение пчел, стрекотание кузнечиков. Шалаш был полон зыбкого зеленого света.

Освещенная этим мягким светом, Галя задумчиво стояла у стола. Из темного угла на нее смотрел Васыль.

— Здравствуй, Галя! — раздался его мягкий голос.

Девушка живо обернулась:

— Ты здесь? А я и не заметила. Скажи, что случилось? Почему Юрию нельзя сюда прийти?

— Подозрение у нас… Шохин два раза видел — кто-то за ним следит. Может, показалось, но мы решили все отсюда вынести, чтобы шалаш выглядел, как прежде, заброшенным.

— Давай помогу все отсюда убрать, — предложила Галя. — Полчасика побуду, отдышусь, уж очень жарко. Надо Юрия предупредить… Куда все перенесем?

— Я знаю здесь одно местечко, — откликнулся Васыль. — Пойдем, посмотрим.

На переноску пожитков времени потребовалось немного. Потом собрали валежник, прошлогодние листья, разбросали их в шалаше и перед входом.

— Ну, кажется, все, — удовлетворенно осмотрелась Галя. — Пожалуйста, Васыль, будь осторожен…

Со дня ранения прошло всего две недели, а Константин Игнатьевич уже три раза побывал на летней вырубке. Благодаря его внимательному уходу Васыль стал быстро поправляться и мог даже понемногу работать. К Гале он очень привязался. И ей с Васылем было легко, весело. Он знал много стихотворений Шевченко, часто пел старинные украинские и новые, советские песни…

Шохин не ошибся — за шалашом на вырубке вот уже несколько дней был установлен надзор: от деда Охрима не укрылись частые походы Юрия и Гали в лес, за Десну. Однажды старик и проследил за ними. «Мабуть, к партизанам идуть». И не ошибся: недаром этот молодой, высокий, с забинтованной головой здесь скрывается… А Петро молчит, не доверяет… Не хочет сказать старику правду. Вначале дед Охрим был уверен, что Петр не знает б этом, втором шалаше, и вдруг однажды видит — выходит его внук вместе с этим раненым. Поговорили о чем-то негромко, и Петр исчез в лесу. Правильно сделал дед Охрим, что не поверил Юрию, будто в Деснянске нет партизан. «Скрывае Петро, думае, шо старый чоловик в тягость будэ партизаньскому отряду». И решил поговорить с внуком. Вчера вот в Заречное прибыло еще пять полицаев, может, немцы пронюхали о парашютистах и готовят облаву? Разве это не интересно для Петра? А его и за хвост не поймаешь. Теперь уж не скроется. Бывалого партизана не так-то легко провести. «Старый став, так и кинуть можно? — думал, сидя в своей засаде, дед Охрим, наблюдая за шалашом. — Ще побачишь, Петро, якый я старый, ще дам нимчури духу!»

Увидя, что внук направился в сторону реки, дед Охрим засеменил вслед, но Петро с каждой минутой уходил все дальше.

— Петро! — не выдержал дед Охрим. — Петро, хай тоби трясця! Стой, я тоби кажу!

Шохин обернулся и, увидев деда в белой холщовой рубахе и белых штанах, остановился:

— В майське вырядились, диду? Чтобы, значит, издали было видно?

— А як другого нема? Голым не побижишь, — тяжело дыша, дед подошел к Шохину. — Я за тобой пьятый дэнь гоняюсь.

— Так это значит вас, диду, я заметил? А я-то подумал — следит кто-то. Почему ветку не заломили, как договорились?

— Заломыв, так якась паскуда начисто зныщила*["39]. Ось иды сюды у гущу, бо я тоби таке скажу… — И дед направился в заросли, не обращая внимания на хлеставшие его прутья.

Шохин шел сзади. Он любил своего беспокойного старика. Любил за правдивость, за непримиримость к врагу. Сейчас он был для Петра единственным родным человеком.

— Слухай, Петро, — зашептал дед, когда сини остановились под ветвистым дубом, — як только сталы пидходыть немци, наши у лиси понаробылы склады оружия та продовольствия…

— Я слыхал, что немцы все склады нашли, — перебил деда Шохин, — говорят, будто шофер выдал.

— Брехня! Знаю одьин склад, нихто его не тронув. У зареченском лиси закопано оружие. Пряталы Васыль Ёсыповыч та шофер. Шофера вбыто, а секретар не знаю где.

— Оружие?! — обрадовался Шохин.

— Хрест святый! — дед перекрестился. — Покажу у всякое время.

— Идемте!

— Не спеши. Наперед дай честное слово, що партизаны приймуть мене у свий отряд. А то сам наберу соби хлопцив.

— Диду, — Шохин взял старика за плечи, — не знаю, есть здесь сейчас партизаны или нет, но скоро они будут. Раз есть оружие, будут и партизаны, а вы будете первым среди них…

Дед пристально посмотрел на Шохина и укоризненно покачал головой:

— Нема, кажешь, партизан? Я сам бачив тебе з червоным командиром.

Петр донял: не сказать сейчас деду о Гладыше, значит сильно обидеть старика.

— Тот командир — мой начальник. Завтра утром пойдем к нему. Только вам одному могу доверить это.

— Ну и добре! Ему и покажу, где склад зброи*["40], — упрямо проговорил дед Охрим.

Условившись о завтрашней встрече, дед быстро пошел другой дорогой, раздумывая, почему это Петр не доложил о нем своему командиру. А может быть, Петру надо было сказать об оружии при первой встрече? Но тогда он еще не был уверен, что Петр разведчик… Дед сплюнул: «Промашку дав! Треба було сразу усэ рассказать!» Продолжая себя ругать, дед Охрим торопливо шел к Заречному.

Ровно в пять часов вечера Шохин и Юрий сидели в дубовой роще на обрывистом берегу Десны. Отсюда отлично были видны дорога, луг, гладь реки, два неподвижных челна.

— Долго ты пробыл в Киеве, — Шохин пытливо смотрел на Юрия. — Как там? Знаю, в Деснянске есть люди, которые руководят подпольной работой. Они связаны с обкомом. Мне кое-что известно.

Плохо скрывая волнение, Юрий сказал:

— Есть здесь представители подпольного обкома. И даже просили тебе передать: во всем окажут помощь. Для связи меня выделили.

— Вот это правильно, — одобрил Шохин. — Ты подробней, подробней. — Шохин сделал самокрутку и передал табак Юрию.

— Связь с подпольным обкомом партии у нас хорошая, — скручивая папиросу, говорил Юрий. — Я, главным образом, за оружием ездил.

— В небольшом количестве оружие и у нас есть.

Юрий придвинулся к Шохину:

— И там обещали. Из Киева товарищ приезжал, зовут его Костя. Бюро поручило мне выехать с ним в Киев. — Глаза Юрия блеснули: — В Киеве встретил нас пожилой такой, лысый человек. Я ему все рассказал о нашей организации, в чем нуждаемся. Обещал, что в ближайшее время обком поможет оружием. Спросил, связались ли мы с парашютистами, сброшенными возле Деснянска. — Юрий засмеялся и вдруг спросил: — А может, еще кто, кроме тебя с Васылем, сброшен?

Петр промолчал: Гладыш не разрешал говорить ни о себе, ни о Королеве. Командир будет доволен им, Петром Шохиным: налажена связь и с подпольным обкомом. «Теперь-то, — думал он, — Гладыш разрешит приступить к диверсиям».

— Завтра будь здесь же, часа в два, — так и не ответив на вопрос Юрия, сказал Петр. Ему очень нравился этот смышленый, бесстрашный юноша.

Переночевав на берегу Десны, Петр Шохин в необычном для него радостном настроении направился к своему начальнику.

Если бы дед Охрим побывал на хорошо известном ему Выдринском болоте, немало удивился бы перемене. Густая заросль на берегу болота исчезла, а посредине лоза как будто еще больше разрослась. И сколько бы дед Охрим не присматривался, все равно не заметил бы в самой гуще на крошечном островке бревенчатого шалашика с обитыми внутри парашютным шелком стенками. Здесь же, в зелени, очаг из камней. Все это закрыто лозой, чахлыми деревцами.

Было шесть часов утра. Солнце поднялось над лесом, заиграло у входа и веселыми зайчиками рассыпалось по дощатому полу.

Прижимая плечом наушник, Королев записывал сводку Совинформбюро. Рядом сидел Гладыш со вторым наушником.

— Вот, товарищ старший лейтенант, — проговорил Королев, — слышали, как наши в тылу у врага работают?

Гладыш передал наушник Королеву:

— А почему ты думаешь, что мы плохо работаем? Вот объединим людей, поможем создать партизанские отряды. Не так-то все просто.

Королев поморщился. Давно идет разговор о создании боевых дружин. Ведь, по донесениям Шохина, все готово: есть и подпольщики-коммунисты, и молодежные организации.

— На Карельском фронте, когда мы с начальником заставы Мариным были отрезаны от своих, потруднее нам пришлось, товарищ старший лейтенант. Ни людей, ни селений, один глухой лес кругом. А здесь не тайга…

— Видишь ли, Королев, — спокойно проговорил Гладыш, — вы были в лесу одни. Провал был бы только вашим несчастьем, а здесь и самое небольшое упущение повлечет за собой массу жертв. Вот почему приходится быть очень осторожным.

— Извините меня, товарищ старший лейтенант, за необдуманные слова. Очень трудно здесь у приемо-передатчика слушать, как другие воюют…

— Исправная связь в нашей работе, — Гладыш показал на рацию, — залог успеха. Об этом тебе прежде всего и надо думать. — Он вынул из кармана коробок с махоркой. — Потерпи еще немного. Скоро весь район поднимется, будет у тебя смена, сможешь ходить на задания.

Королев опустил голову:

— Я это хорошо понимаю…

Закурив, Гладыш глубоко затянулся табачным дымом и дружески проговорил:

— И я тебя понимаю. Но каждый из нас отвечает за свой участок работы. Мы — часовые, стоящие на ответственных постах, и пока не пришла смена — уйти с поста не можем. — Гладыш поднялся, сделал четыре шага к порогу, столько же обратно. — Васыль скоро совсем поправится, Шохин подготовит группу диверсантов — и начнем. Скоро начнем, не сомневайся! Народ здесь замечательный. Вчера я встретился с одним подпольщиком. Крепкий работник. Приехал сюда в самый разгар гестаповского террора… Для этого надо иметь большое мужество и большую силу воли. Ему и его товарищам действительно трудно пришлось… — Гладыш вдруг посмотрел на часы: — Что-то Шохин опаздывает, — с беспокойством сказал он. — Знаешь, после твоих рассказов я много думаю о вашем бывшем начальнике старшем лейтенанте Марине. Интересный и талантливый у вас был начальник заставы. Я читал брошюрку о его семнадцати походах — многому можно поучиться, особенно нам, разведчикам. Только почему-то я ни разу не слышал, чтобы ты с Шохиным о нем говорил.

Королев поднял брови:

— Разве Шохин знает Марина? В нашем партизанском отряде его не было.

— Вот тебе раз! Не только знает, а был лучшим пулеметчиком на его шестой заставе. — Гладыш подошел к двери шалашика и стал пристально вглядываться в лесную чащу за болотом.

— А я и не предполагал этого, — протянул Королев. — Я-то ведь с другой заставы и только партизанил с Мариным. Мы были в наряде, когда нас отрезали от части, и уже в тылу белофиннов встретили Марина.

— Вот и Шохин идет! — Гладыш нетерпеливо шагнул вперед: — Почему опоздал? — в голосе слышалось беспокойство. — Как Подкова? Все ли благополучно?.. Садись, там Королев на завтрак супу наварил.

Шохин поздоровался.

— Через неделю, товарищ старший лейтенант, Васыль сможет выполнять задания. Юрий Валюшко вернулся. Поездка у него удачная получилась. Обещали в Киеве оружие. А ведь я прав был, товарищ старший лейтенант: здесь есть представитель подпольного обкома…

— Знаю. Уже с ним связался.

— Зачем же тогда выделили связным Юрия Валюшко? — удивился Шохин.

— Очевидно, потому, что мы с товарищем из обкома не сможем часто встречаться… Почему так запоздал? — повторил вопрос Гладыш.

— От порубки сюда, товарищ старший лейтенант, восемь километров. Вчера до поздней ночи с моим дедом дипломатические переговоры вел. Старик знает, где спрятано оружие, а мне указать не хочет. Твердит одно: «Скажу только командиру партизанского отряда». Такое условие поставил, да еще чтобы командир честное командирское слово дал, что примут его в партизанский отряд.

— А сколько же лет твоему старику?

— За семьдесят давно перевалило. Еще в гражданскую был красным партизаном.

— Старики стойкий народ. Думаю, и он будет полезен. Все здесь и всех знает. А если действительно про оружие ему известно, надо выяснить и в другое место перенести. Когда ты с ним должен встретиться?

— Сегодня на сорок седьмом участке, в девять ноль ноль. Он на перекрестке дрова будет собирать?

— Поешь, и пойдем. Пожалуй, на этот раз надо будет надеть знаки различия, а то твой дед не поверит, что я красный командир.

Позавтракав, Шохин вышел вместе с Королевым. По его глазам понял, что тот хочет о чем-то спросить.

— Начальником заставы у вас Марин был?

— Откуда ты знаешь? — насторожился Шохин. Вопрос задел за живое. Шохину показалось, что Королев нарочно напомнил о Марине, как бы упрекнул, что Шохин оставил свою заставу.

— Ведь я с ним партизанил! — вместо ответа воскликнул Королев. — Если бы можно было, сейчас бы к нему ушел.

— А чем плох наш старший лейтенант Гладыш?

— Не об этом речь. При выполнении нашего задания, может быть; старший лейтенант Гладыш даже лучше. Но я говорю о лейтенанте Марине. Узнал, что ты у него пулеметчиком был. Ну и подумал: как можно было уйти от такого командира да еще с пограничной заставы?

Шохин остановился:

— Думаешь, я за свою заставу не болею?! Самые близкие для меня люди остались на той заставе… А ты за самое больное хватаешься! Почему ты-то не вернулся на свою заставу?! Ведь тоже пограничником был?!

— И навсегда им останусь. Мне, как и тебе, сказали: здесь сейчас нужнее. Я тебя, Шохин, обидеть не хотел. Очень обрадовался, когда узнал, что и ты пограничник, да еще служил с лейтенантом Мариным.

— Ладно, пойдем к начальнику. — Шохин старался казаться спокойным, но щека подергивалась и голос дрожал.

— Иди, я сейчас… — Королев не заметил состояния Шохина. Разговор всколыхнул незабываемое, дорогое, что возникло в госпитале, куда его еле живого доставили вместе с легкораненым лейтенантом Мариным. Там Королев познакомился с медицинской сестрой Зоей Перовской. Тогда он не знал, что она невеста его начальника.

О том, что Королев был в одном партизанском отряде с Марком, Зоя узнала только в день отправки Королева в тыл. До этого дня три месяца Зоя не получала известий от Марка и все-таки не верила в его гибель. Большое, теплое письмо полковника Усаченко — ответ на ее запрос — не убедило в том, что Марк погиб или пропал без вести. Она не допускала мысли о его смерти, но первое время отчаяние овладело ею. Все стало тоскливым. Нет, она не могла потерять Марка, это было бы слишком жестоко, несправедливо… Зоя часто перечитывала одно из давнишних уцелевших его писем: «…жизнь может забросить нас в разные стороны, но где бы мы с тобой ни находились, какое бы расстояние нас ни разделяло, мы будем всегда вместе. И только тогда, когда ты почувствуешь, что эта близость исчезла и память обо мне у тебя изгладилась, — значит, меня для тебя нет». И несмотря на официальное сообщение о его гибели — близость не исчезла. Зоя не могла думать о нем, как о мертвом. Все прошлое — встречи, разговоры, мечты — делало в ее памяти образ Марка всегда живым, энергичным. Надежды сменялись отчаянием, потом опять оживали.

Трудолюбивая, скромная, всегда приветливая, Зоя скоро завоевала общие симпатии. Она проводила в палате все свое положенное на отдых время, покидая раненых только для короткого сна. В каждом из них она видела Марка и все терпеливее и мягче относилась к капризам и резкостям раненых.

В последние двое суток, перед тем как в госпиталь доставили Марина и Королева, Зоя почти не спала, в ее палате лежал тяжелораненый пограничник. Только под утро ему стало лучше, и Зоя на несколько часов ушла отдохнуть Ни гудки подъезжающих машин, ни говор приезжих не могли ее разбудить. Ее подняла с постели сестра, вместе с Зоей заступавшая на дежурство.

Подходя к операционной, Зоя услышала выкрики, команды, стоны. Войдя, она увидела лежащего на носилках Королева. Он все еще был без сознания. Хирург, указывая на Королева, проговорил:

— Зоя Михайловна, возьмите его к себе. В ближайшие дни мы не сможем отправить его в тыловой госпиталь, тяжелое ранение обеих ног и головы. — Немного помолчав, добавил: — Едва ли мы его и отправим…

В усталом голосе хирурга Зое послышалось равнодушие.

«Как может он так говорить?! Неужели нельзя спасти?» — Зоя опять, в который раз, представила себе, что куда-то, в какой-то другой медсанбат привезут ее Марка, такого же беспомощного, искалеченного… О нем также скажут: безнадежен…

Дни и ночи Зоя не выходила из палаты. Прошло три дня, а состояние Королева было по-прежнему тяжелым. Он не узнавал окружающих, бредил, почти ничего не ел. Особенно тяжелым для Зои был тот день, когда Королеву делали вторичную операцию — удаляли из височной кости мелкие осколки.

Наступил кризис. Королев затих, уже не порывался вскакивать, не выкрикивал бессвязные команды… На пятый день он впервые встретил Зою осмысленным взглядом. Она заметила — Королев огляделся, точно спрашивая: «Где я?»

— Ну вот, теперь все хорошо! Все хорошо! — выговорила Зоя, стараясь сдержать волнение.

Королев внимательно посмотрел на нее и внятно проговорил:

— Как они били из минометов, сестрица! Как они били! А высота теперь наша!

С этого утра он лежал совсем спокойный, молчаливый, беспрекословно подчинялся всем требованиям, а когда Зои долго не было в палате, начинал беспокоиться, не сводил глаз с двери…

Настал день, когда Королев был назначен к эвакуации в тыловой госпиталь. В последний раз Зоя накормила его ужином — раненых отправляли только по ночам — и принесла его вещевой мешок.

Странные чувства овладели ею. Королев стал ей очень дорог. Провожая его, она как бы прощалась с единственной сейчас радостью. За двухнедельное пребывание Королева в медсанбате они только и узнала: до войны он учился в Ленинградском политехническом институте, мать эвакуирована, а отец работает рентгенотехником в одном из эвакогоспиталей.

— Ну, прощайте, Королев. Пишите, как доедете.

Королев взял ее руку, прижал к губам и прошептал только одно слово:

— Спасибо!

И в одно это слово он вложил всю благодарность к этой тоненькой, заботливой девушке, отвоевавшей его у смерти.

Зоя отвернулась, стараясь успокоиться. Королев лежал с закрытыми глазами, закусив губу. Веки его чуть вздрагивали.

— Сейчас я проверю ваши вещи по описи, — торопливо проговорила Зоя, поднимая лежавший у койки Королева вещевой мешок. Развязав его, достала небольшую клеенчатую тетрадь.

— Это не моя тетрадка, — проговорил Королев, следивший за Зоей, — у меня никакой тетрадки не было.

Зоя в недоумении хотела отложить ее в сторону. Из тетради выпало письмо… Зоя побледнела, узнав свое письмо к Марину.

— Что это? Откуда оно у вас? — Опомнившись, она порывисто раскрыла тетрадь, увидела страницы с расплывшимися записями… исписанные так хорошо знакомым почерком…

— Марк! Марк! — шептала она. — Неужели он здесь? — и выбежала из палаты.

Королев слышал слова Зои. Вспомнил: такую же тетрадь он не раз видел у своего командира.

Санитары стали выносить раненых, а в приемной, склонившись над журналом, плакала Зоя. Она прочла короткую запись о раненом лейтенанте Марине, отказавшемся лечь в госпиталь…

Лед Охрим собрал уже много дров. Несколько раз присаживался отдыхать, а Петра все не было.

— Обдурыв шибеннык! — возмущался он. Подняв вверх бородку, посмотрел из-под ладони на солнце. — Мабуть, ще ранувато… — На поляне дед набрел на землянику. Выбирая спелые ягоды, бросал их в свой старый картуз. И вдруг спохватился: далеко зашел от перекрестка. Осторожно надев, вместе с земляникой, картуз на лысую голову, мелким, старческим шагом направился к условленному месту. Еще издали заметил Шохина рядом с коренастым широкоплечим военным.

Вид командира Красной Армии сильно взволновал старика. Вот перед ним живой советский командир! Дед заморгал выцветшими глазами, смахнул навернувшиеся слезы… На приветствие Гладыша кивнул:

— Червона Армия, — протянул он Гладышу руку. — Побачив, и легче стало. Нимци говорылы, що уже нема Червоной Армии. Брехня! А як ждуть вас уси! А як я ждав! Не дывысь, що старый, и старый сгодыться. Ну, пишлы, покажу, де закопано оружие…

Дед Охрим говорил всю дорогу, не замечая, что командир только поддакивает, а Петр идет сзади, погруженный в свои думы.

— Як бы наши узналы, що я бачив, як воны ховалы оружие, то знов бы почалы перепрятувать, — говорил дед Охрим. — Тильки один цей склад и не найшлы хвашисты. — И рассказал о том, как немцы по чьему-то доносу начали отыскивать склады, как он, дед Охрим, уничтожая приметы, вырубил деревья, забросал хворостом пни. Рассказал дед Охрим Гладышу обо всем, что было, начиная с первых дней оккупации, с несчастья, постигшего Шохина.

— Вот этого я не знал! — воскликнул Гладыш и обернулся к Петру. — А знать мне надо.

— А вин такый упорный хлопец, никому не скаже. — Дед остановился и подождал внука. Свернули с лесной дороги, минут пять пробирались без тропок и вышли на заваленную хворостом полянку.

— Коло того пенька, — указал дед Охрим.

Во время вчерашней встречи Лукич рекомендовал Гладышу деда Охрима связным. И вот сейчас Гладыш убедился в правильной оценке Лукича.

— Доверяю я вам, Ефрем Петрович, большую тайну, потому что знаю: ни под какими пытками ничего не скажете.

— Правильно, — кивнул дед.

— Кто я, зачем мы здесь — вы, верно, и сами догадались. Прячемся мы не потому, что наши жизни дороже, чем, например, ваша, а потому, что поручено нам ответственное военное дело. От успешного выполнения его во многом зависит и судьба сражений на этом участке фронта. Вот почему мы должны быть очень осторожны.

Дед кивнул головой:

— Понятно! Все поняв! — и для большей убедительности подтвердил: — Насчет меня будьте в надежи…

— Хочу просить вас быть нашим помощником. По рукам? — протянул руку Гладыш.

— По рукам, товарищ командир!..

— Вот и хорошо. Сейчас пойдем ко мне, а вечером перенесем оружие в другое место…

Как и было условлено, Юрий пришел в полдень с комсомольцем Иваном Чубарем.

— Вот, в твое распоряжение прибыли, — здороваясь и знакомя Шохина с товарищем, сказал Юрий.

— Добре, — Шохин пожал им руки. — Сядем, — он опустился на горячий песок. — Ну, какие сведения о гарнизоне, складах, движении войск?

Юноши переглянулись. Юрий ответил:

— Какие у нас сведения! Городок небольшой, от железной дороги далеко. Надо выходить туда, где много немцев, взрывать поезда…

— Так, — перебил Шохин, сощурив глаза. — Значит, тут делать нечего. Зачем же тогда организовывались?

— Немцев бить! — сурово поглядел из-под нахмуренных бровей Юрий. — Если их здесь мало, в другом месте найдем!

— Так… мало немцев… — в голосе Шохина послышались жесткие нотки. — А немецкие склады, скот, который сини здесь собирают для отправки в Германию, можно и не трогать?! Мало здесь немцев, говоришь? Вот и надо взорвать их склады, угнать и уничтожить скот. Надо сделать так, чтобы немцы пригнали сюда побольше солдат. Чем больше будет их здесь, тем меньше на фронте. Понятно?

— Мы тоже так думаем, но как это лучше сделать? — Иван Чубарь поднял глаза на Шохина.

— Первая задача — выяснить, кто склады охраняет, что предпринимает здесь враг; тогда мы сможем наметить конкретные действия, — подчеркнул Петр.

— Скажи про склад, — подтолкнул Юрия Чубарь.

Юрий наклонился к Шохину:

— В МТС три бака с горючим. Это за базаром сразу, возле Старогородки. Начальник полиции уехал в Коропье с целым отрядом. Нашли тех двух, которых Васыль убил. Рыскают теперь гитлеровцы еще больше, сволочи. Горючее МТС один только полицай охраняет, Остап Млынок.

Шохин вскочил:

— Кто? Остап Млынок! — и прошелся крупным шагом, между деревьями. Вернувшись на прежнее место, постоял в задумчивости и сдержанно сказал: — Неплохо начать со взрыва нефтесклада.

Юрий поднялся:

— У меня есть противотанковая граната.

— Пока прибереги ее, — посоветовал Шохин и посмотрел на часы. — Через два часа я принесу магнитную мину с часовым механизмом. План такой: я отвлеку охрану, а ты, Юрко, с Чубарем подложишь под цистерну мину. Все надо сделать до двенадцати ночи. Встретимся на дороге в деревню Волчья Гора.

— Сделаем! — коротко подтвердил Юрий, и его серые глаза по-особенному блеснули. Вот когда начинается настоящее дело, о котором он столько мечтал!..

Шохин спешил к Гладышу. Остап Млынок! Только бы схватить живым, расплатиться за все.

Старший лейтенант удивился неурочному появлению Петра, но, выслушав его, разрешил взять мину.

— Комсомольцы взорвут. Тебя могут узнать…

Шохин побледнел:

— Товарищ старший лейтенант… — Голос у него прервался. Справившись с волнением, более спокойно докончил: — Склад охраняет полицай Остап Млынок, он выдал гестаповцам моего отца…

Гладыш понимал душевное состояние Шохина и боялся — не сорвется ли он, хватит ли у него выдержки? Но такие выходы в городок были нужны и Шохину: легче будет ориентироваться, поэтому он дал согласие на его участие в подрыве баков.

Разрабатывая план операции, решили приурочить ее к комендантскому часу.

— Мы подойдем со стороны колхозного сада, — пояснил Шохин. — Баки стоят за его забором… Часового сниму тихо, без шума, — пообещал он, — не пикнет.

Провожая Шохина, Гладыш приказал:

— Вернешься сюда с Юрием. Прихватите лопаты. Этой ночью перенесем оружие в другое место. Только не задерживайтесь…

Угасала вечерняя заря. По пустынной улице изредка проходили прохожие, спеша домой до наступления комендантского часа.

Юрий и Чубарь крались колхозным садом к бензиновым бакам, черневшим за высоким забором, оплетенным вверху колючей проволокой.

У ворот склада, выходивших на улицу, — сторожевая будка. Она находилась внутри двора, и только входная дверь была прорезана в заборе. Из трех квадратных окон можно было видеть всю площадь, на которой были установлены цистерны, а из двери — наблюдать за улицей. В будке сидел полицай. Зажав коленями винтовку, он тихо насвистывал.

Из переулка, напротив склада, показался Шохин в старом пиджаке и таких же брюках. На голове кепка, щека повязана платком.

Полицай с интересом стал за ним наблюдать.

Чуть сгорбившись, Петр шел прямо к будке.

— Не пидходь, стрелять буду! — полицай уже стоял в дверях, выставив винтовку.

— Остап, це ты?

Полицай опустил винтовку.

— Нема Остапа.

— Як нема? — Шохин на минуту даже растерялся.

— Млынок с паном Дрюмою в Коропье поихав, чи у Рудню. Хтось убыв двух наших хлопцив.

— Що ж мени зараз робыть? — искренне воскликнул Шохин. Расставив ноги, сдвинув на затылок кепку, он ожесточенно скреб чуб. — Де ж я ночувать буду?

— Да ты хто такый и нащо тоби Млынок здався?

— Та я ж его брат Петро.

— Та чи не тю на тебе! У Млынка зроду не було братив. Ось я зараз задэржу тебе…

— А я и тикать не хочу, — Шохин подвинулся к полицаю. — Ты Остапа давно знаешь?

— Давно.

— И про своего брата вин тоби ничого не говорыв?

— Ни.

— Интересно…

— Сестру его Настю знаю и маты знаю, а бильш никого не знаю, — полицай вновь поднял винтовку. На лице его выразилось беспокойство.

— Я с Красной Армии утик… — тихо проговорил Шохин и заглянул в дверь. Надо было выяснить, есть ли еще кто в будке.

— Ой, брешешь ты, хлопче!

— А чого мени брехать? Дезертировал и все!

— Це так, — согласился полицай. — А маты и тебе выгнала, як и Остапа?

— Не бачыв я ще маты. Люди сказалы — хата наша сгорила, а де зараз живуть маты та сестра — не знаю. Послалы в МТС, сказалы, що Остап цистерны охраняе.

Полицай снял фуражку, грязными пальцами почесал взлохмаченные рыжие волосы.

— Вин трошки постояв, а потим я його зминыв. Живэ Остап от туточки недалеко, на базари. — Полицай вдруг решительно сказал: — Со мною до смены будешь. Брешешь, хата у Млынка не сгорила. И чого ты зразу не пишов до своей хаты?!

— С тобой, так с тобой, — Шохин вошел в будку, уселся прямо на пол, достал из кармана бумажку, сделал самокрутку. В воздухе разнесся аромат хорошего табака.

Полицай потянул носом, заерзал на скамье:

— Дуже дух гарный от турецького тютюна. Дай-ка закурить.

Шохин молча положил щепотку табаку на бумажку и подал полицаю.

— За шо ж маты выгнала и де вона зараз живэ?

— Нимцев не любэ, — неохотно ответил полицай. — а живэ вона на вулици Восьмого березня*["41]. Там, де и жила. А ты, хлопче, не брешешь, що то твоя мать. Тебе часом не контузило у голову?

Надо было действовать. Каждую минуту мог кто-нибудь помешать.

— А ты давно фашистам продався? — с презрением спросил Шохин.

— Ну, ты, паскуда! — прикрикнул полицай. — Сам-то дезертир.

— Так шо ж, шо дезертир. Воевать не хочу и немцам служить не буду. — Шохин выпустил густой клуб дыма и поднялся.

— Ладно, мы с тобой ще побалакаем, як кончится смена, — пробормотал полицай, поглядывая на винтовку. — А ну, дай ще тютюну.

Шохин полез в карман. Но вместо ожидаемого полицаем табака в руке Петра тускло блеснул пистолет.

— Руки вверх и сиди молча, паскуда, — направляя на полицая пистолет, негромко и раздельно сказал Шохин. — Крикнешь — на месте пристрелю. Схватят меня, скажу, что ты со мной встречался. Повесят меня — и тебя не пожалеют. Слушай и выполняй: я сейчас уйду, оружие останется при тебе. Мы пришли сюда из брянских лесов. Нас триста человек. Понятно? Сам подумай, да и другим скажи. Повернись спиной. Руки не опускай. — Обыскав полицая и убедившись, что у него нет другого оружия, Шохин вынул из винтовки затвор, бросил его на дорогу в песок. — Уйду — тогда возьмешь.

В окно Шохин увидел, как вдалеке у забора мелькнули две фигуры. «Прикрепили мину», — подумал он и, погрозив полицаю, быстро вышел из будки.

Полицай опустил затекшие руки и выглянул. Улица была пустынна, время хождения по городу закончилось. Он долго искал в вечерних сумерках затвор, наконец нашел его, ругаясь, очистил от песка, вложил на место, резким движением загнал в патронник патрон, хотел выстрелить, но опустил винтовку.

— Убьют, — в бессильной злобе прошептал он. А если немцы узнают, что приходил партизан, да начнут выпытывать? Гестаповские допросы хуже смерти… Триста человек из брянских лесов! Полицай беспокойно забегал от одного окошка к другому — он не мог понять, зачем к нему приходил партизан. Во дворе склада было все спокойно: никто там не ходил, никакого шума оттуда не доносилось… А что, если подложили мину? От страха у полицая выступил пот. Хотел было осмотреть баки, но раздумал: если там мина — взрыв можно ждать каждую секунду, если ее нет — нечего и ходить туда… На первый случай будка защитит, а выскочить из нее не долго… Будь проклят Остап Млынок! Из-за него, сволочи, попал в такую беду…

Мысли полицая прервала частая винтовочная и револьверная стрельба…

Юрий с Чубарем незамеченными подобрались к складу горючего. Пехотной лопаткой вырыли под забором яму, через нее проникли во двор. С миной в руках Юрий пополз к среднему баку. Скрытый разросшимся вдоль забора бурьяном, Чубарь через щель следил за сторожевой будкой и одновременно за садом. До него донесся разговор. Узнав резкий голос Шохина, он облегченно вздохнул. Петр займется часовым, можно действовать.

Средний бак стоял на невысоких кирпичных столбах. Юрий подполз, приложил ко дну бака мину. Стукнув, она цепко пристала к железу. Взрыв должен произойти через полчаса. Но, волнуясь, Юрий не заметил, что передвинул рычажок, установив самое длительное время…

Главное сделано! Юрий подполз к Чубарю.

— Только бы Шохина полицай не арестовал, — тревожно зашептал Чубарь. — Что тогда будем делать?

— Выручать. Выберемся за Старогородку, подождем…

Прокрадываясь от дерева к дереву, они продвигались к дому Чубаря. До плетня оставалось каких-нибудь восемь-десять метров.

— А ну, стой! Хто такие? — прогремел окрик.

Двое полицаев с белыми повязками на рукавах бросились за комсомольцами.

— Стой! Стой! — послышались крики.

Резкий, переливчатый свисток, казалось, острыми иглами вонзился в мозг. Где-то с другой стороны послышались ответные свистки.

— Юрко, до нас в хату! Мать и Мария в Крыхаеве, — крикнул Чубарь, перескакивая через плетень.

Юрий бежал, не выпуская товарища из виду. Многоголосо лаяли собаки, полицейские свистки не умолкали. А люди спешно укрывались в домах за крепко запертыми дверями.

Вскочив в хату и пропустив вперед Юрия, Чубарь задвинул засов.

— Чуть не задохся. Думал, сердце лопнет, — глядя в окно, проговорил он.

Первое, что он увидел, — это бежавшего от забора человека с белой повязкой на рукаве.

— Полицай! — предупредил он. Недолго думая, поднял наган и, когда полицай подбежал почти вплотную к окошку, выстрелил прямо через стекло. Полицай закричал, повернулся на месте, стремглав бросился за плетень.

— Промазал, дурак, только себя выдал, — выругался Чубарь. — Они, гады, еще хату подожгут. — Айда за мной, через хлев!

Открыв дверь в сени, пробрались в хлев, оттуда во двор. Со всех ног пустились по огородам и садам…

Шохин, выйдя из будки часового, миновал соседний заброшенный двор, перебрался через какой-то заборчик. Он был уже недалеко от первой улицы Старогородки, когда раздались свистки, показались полицаи с винтовками. «Засыпались хлопцы!» — мелькнула мысль. Быстро повязав платком левую руку и вытащив пистолет, Шохин побежал вслед. Полицаи окружили небольшую хатенку с примыкавшим к ней сараем и открыли по ней стрельбу. В сумерках заплясали вспышки выстрелов. Стараясь быть незамеченным, Петр подобрался к одному из полицаев и выстрелил. Тот ткнулся в землю и затих.

Шохин, увидев мелькнувших в темноте комсомольцев, забрал винтовку, патроны, снял с рукава убитого повязку и стал медленно отползать.

Комсомольцев Петр догнал по дороге в деревню Волчья Гора. Они только что остановили встречную подводу.

— Слышишь, дядько, какая там пальба? — убеждал Чубарь, держа под уздцы двух сытых лошадей. — Ночью еще пристрелят тебя.

Юрий стоял у подводы с наганом.

Из кузова легкого тарантаса возница поглядывал то на лошадей, то на Юрия, выжидая момента, когда ударом палки сможет погнать лошадей. Увидев подходившего с винтовкой и белой повязкой на рукаве человека, обрадовался:

— А ну, быдло, брось коней! — крикнул он на Чубаря. — Ой, пан, слава богу, что вы пришли! Вот какие-то байстрюки не пускают в город. Я владелец универсального магазина в Деснянске. А ну, геть! — снова крикнул он и замахнулся, собираясь огреть лошадей.

Шохин быстро подставил винтовку. Возница из всей силы ударил по ней рукой. Взвыв, заерзал в тарантасе.

— Ах ты, сволочь кулацкая! — выругался Шохин. — А ну слазь, паразит! Жаль, пристрелить тебя нельзя — шум поднимется. — Стащив спекулянта с тарантаса, он бросил его на дорогу. — Садись, хлопцы! А ты, толстопузый, не вздумай жаловаться на полицаев. — Лошади рванули.

— Я этого гада и в темноте сразу узнал, — прокричал Юрий Шохину. — Только шум не хотел поднимать. Сволочь, каких мало. С немцами сюда приехал! Сегодня же пожалуется коменданту, что его ограбили полицаи!

— Это неплохо! — засмеялся Шохин. И вдруг почувствовал беспокойство: взрыва-то нет…

Было уже совсем темно, когда подъезжали к Волчьей Горе. Петр вспомнил: Гладыш приказал явиться в двенадцать. Оставалось меньше часа.

— Поворачивай к Десне! — приказал он.

— Отсюда до реки километров восемь и дороги нет, все овраги, лесочки, канавы, — отозвался Чубарь.

— Поворачивай… Поедем, пока возможно.

Впереди, с боков, сзади — всюду непроглядная темнота. Тарантас то подпрыгивал, то кренился, то взбирался на крутую гору.

Чубарь остановил лошадей:

— Дальше надо верхом. Иначе не проехать. Юрко, помогай распрягать.

Шохин старался восстановить в памяти полузабытую местность.

— Сейчас лесок будет, потом яр, потом шоссе… — словно отвечая на его мысли, сказал Юрий. — Между колхозами и выедем.

— Придется, ребята, вам вдвоем на одну лошадь сесть. — Шохин был уже верхом, неясным силуэтом выделяясь на облачном небе. — Переправимся через Десну вплавь на конях.

— Это он правильно. На той стороне безопаснее будет, — шепнул Юрий Чубарю. — Садись впереди.

— А как мы выберемся, когда там с километр все кручи, — в голосе Чубаря было сомнение.

— Кони дорогу найдут, — негромко отозвался Шохин. — Поехали.

— А взрыва-то нет! — напомнил Чубарь.

— Да, взрыва нет, — сказал Юрий. — Я все время об этом думаю.

— Мина не может не взорваться, — послышался голос Шохина, — она проверена. Следы замаскировали?

— Яму под забором не зарыли, — вспомнил Юрий.

— Эх вы, диверсанты! — рассердился Шохин. — Хорошо, что ночь, может, до взрыва и не заметят. А то мина пропадет и немцы насторожаться… Хоть возвращайся.

К Десне добрались минут через сорок. С тихим переливчатым журчаньем струилась у берега вода, изредка слышались всплески — не то рыба играла, не то прыгали в реку лягушки.

— Темень, хоть глаза повыкалывай! — пробурчал Чубарь, соскакивая вслед за Юрием с лошади.

— Черт его знает, какой здесь берег. Поищу хороший спуск. Держи лошадь. Хоть бы фонарь на бакене увидеть, — передал повод Юрий.

Не прошло и трех минут, как он вернулся:

— Мы за верхним бакеном, против дубовой рощи. Узнал по красному фонарю на мели. Придется плыть вниз по реке. В этом месте на ту сторону не удастся выйти.

— Все равно течением снесет, — сказал Шохин. — Спрячьте в кепки, что есть в карманах, да натяните их поглубже. Плыть в одежде, один — держась за гриву, другой за хвост. Коня не бросайте. Ну, пошли.

Страшно темной ночью переплывать быструю, сильную реку. Берега не видишь, а кажется, что нет ни конца, ни краю водному простору, и течение несет неведомо куда… Лошадь беспокойно пофыркивает, сбиваемая водой. Вот как будто под ее ногами дно, и опять поплыла. Кажется, что плывешь уже очень долго, уже онемела рука, крепче хватаешься за гриву, тело коченеет, сейчас судорога сведет ноги, а из головы не выходит: «Взрыва нет!»

Наконец песчаное дно. Чуть различается берег.

— Да ведь мы за деснянским пляжем, — удивился Юрий. — Вот так отмахали!

— Не разговаривать! — тихо приказал Шохин. — Дорогу к шалашу найдете?

— Найдем!

— Ждите меня в шалаше. Смотрите, чтобы Васыль вас не подстрелил.

Было уже за полночь, когда Шохин коротко докладывал Гладышу об операции в Деснянске. Дед Охрим, ожидавший его прихода, слушал, одобрительно кивая седой головой:

— Нехай земля пухом будет твоему батькови, за то, що вырастыв такого вояку, — с чувством проговорил он.

Узнав о том, что Юрий и Чубарь не зарыли яму, Гладыш обратился к деду Охриму.

— Ефрем Петрович, разведайте утром, был ли взрыв, или немцы нашли мину.

На столе горела плошка с маслом, затемненная консервной банкой. Свет падал лишь на небольшое пространство. Почти весь шалаш тонул во мраке. Одетый в синий комбинезон, Гладыш пристегивал к ремню кобуру с пистолетом:

— Переоденься побыстрее, Шохин, и пойдем. Так, говоришь, комсомольцы твои к Васылю пошли?

— Конешно, товарищ командир, дуже гарно, що ты подальше свою резиденцию выбрав, — продолжал дед Охрим прерванный приходом Шохина разговор, — а тильки скажу тебе — шалаш твий тут, як чиряк на лоби.

— Это так, Ефрем Петрович, но на болото людям незачем ходить. Кто станет бродить по болотной жиже из-за любопытства… Да и лоза нас здорово скрывает, сами видите. Конечно, мы тут временно. К зиме в другое место переберемся. Ну, Шохин, скоро?

— Сейчас. Ноги в мокрые сапоги не лезут!

— Королев, и ты с нами. Все веревки и ремни, какие найдутся, захватить. — Гладыш обвел, глазами шалаш, но в полумраке было трудно что-либо рассмотреть. Собственно говоря, кроме строп от парашютов да поясных ремней, ничего и не было.

— Оружие перевезем на лошадях, — предложил Королев. — А потом переправим их через Десну.

Дед Охрим возмутился:

— Та я их лучше порижу! Потоплю! Не дам нимцю украинскими конями пользуваться.

— А по коням нас найдут, — запротестовал Шохин.

— Я их отжену так, що нихто не найдэ! — решил дед и успокоился.

Не успели отойти и ста метров, как ночную тишину прорезало звонкое конское ржанье. Сейчас же отозвалась и вторая лошадь.

— Иродови шкапы!*["42] — пробурчал дед Охрим. — В такий тыши их и в Деснянске почують.

— А еще хотел их оставить, — не утерпел попрекнуть Королев. Он шел рядом с дедом.

— М-да!.. — неопределенно протянул старик и сокрушенно покачал головой. — «Дошла дитвора пишла у наше время!»

Вошли в лес. Белая одежда шагавшего впереди деда Охрима маячила в темноте.

Старик не ошибся. Скоро они нашли яму, вынули из нее ящик с винтовками, четыре с патронами, один с гранатами, два с консервами и железный бочонок, в каких обыкновенно хранят бензин. Как потом выяснилось, в нем был винный спирт.

Только под утро перетащили запасы в более надежное место. Бочку со спиртом закопали на том же участке.

Распрощавшись, дед Охрим забрал лошадей и повел их «подальше от греха», все еще боясь, что командир прикажет переправить их на другой берег.

На Выдринское болото разведчики вернулись, когда совсем рассвело.

Глава 6 СОБЫТИЯ РАЗВОРАЧИВАЮТСЯ

Комендант города Деснянска обер-лейтенант фон Раухайзен был взбешен до крайности. За эти два дня неприятности сыпались, как из рога изобилия. Позавчера были обнаружены два убитых полицейских, о которых ему доложили, как о дезертирах; вчера утром в Заречном сгорел склад зерна; вечером пьяные полицаи устроили перестрелку — одного убили, двоих ранили; полицаями же совершено нападение на честного коммерсанта, отнят тарантас и две лошади, да еще приказано не говорить, что это сделали полицаи. И эти свиньи имеют наглость утверждать, что стреляли в партизан, что лошадей отобрали тоже партизаны! Можно ли на них положиться? Уж если продали свою родину, то о Германии и говорить нечего.

Но все же ясно, что за последнее время кто-то здесь появился. Обилие советских печатных листовок, переписанных сводок Совинформбюро… Необходимо отбить охоту не только распространять, но даже читать эту большевистскую заразу. Он будет беспощаден ко всем подозрительным! Русский есть русский, его не согнешь, его надо только уничтожать.

В каком нелепом положении оказался он сам, обер-лейтенант фон Раухайзен! До вчерашнего дня из сводки в сводку он передавал: «В районе партизанское движение пресечено в самом зародыше, и округа в полном спокойствии. Всюду введен строгий порядок». Как умолчать о происшествиях этих последних дней? Надо просить, чтобы прислали опытного следователя, способного разузнать, кто из полицейских виновен. Все это сулит неприятности…

— О, черт! — и комендант в бешенстве шагал из угла в угол…

Остап Млынок вернулся в Деснянск в семь утра. Была суббота, и он думал провести этот день в свое удовольствие. В комнате, как всегда, было грязно, на столе валялись куски хлеба, селедки. Но Млынок был доволен. Неплохо он служит гитлеровцам! Сам комендант похвалил его и подарил пятьдесят марок. Сейчас Млынок переоденется и пойдет к Марии. Надо жениться! Не захочет Мария выйти за него, пускай на себя пеняет. Ну, чем он не казак? Молодой, не безобразный, копейка водится и у начальства на виду… С норовом девка! Норов можно и укротить: шепнет Млынок коменданту, что, мол, комсомолка — и все. Припомнит, как на весь двор кричала, когда приходил к ней свататься: «Июда! От тебе — немецкого холуя — маты отреклась, а ты до мене свататься прийшов!..» За эти слова он еще расквитается. После того не удалось ее повидать, прячется, но теперь — или согласится, или в комендантскую.

В комнату без стука вошел рябой полицай и, не здороваясь, предупредил:

— В девять часов склад охранять пойдешь в МТС.

— Кто приказал?!

— Пан начальник райполиции Дрюма.

Млынок вскипел:

— Брешешь! Не пойду! Только приехал, ночь не спал!

— А чого ты репетуешь? — не повышая голоса, спросил вошедший. — Мени шо? Не хочешь — не ходы! Мое дело передать. — И, не прощаясь, ушел.

Проклиная всех и все, Млынок побежал в управление райполиции.

Начальник полиции Дрюма собирался идти в комендатуру с докладом. Следствие по делу полицейских, найденных в лесу убитыми, закончено, но при одной мысли об этом докладе у пана начальника по спине пробегала дрожь. С гитлеровцами шутки плохи: не угодил — прибьют, а то и убьют. Неспокойно стало в городе, а разве обо всем можно докладывать коменданту? Сейчас же обвинит в бездеятельности. В то же время Дрюма был уверен, что в Деснянске появилась организация, которая борется против немцев по заранее обдуманному плану. Уже столько времени старается Дрюма найти хоть бы малейший след, тоненькую ниточку, всюду разослал верных людей. В Заречном, кажется, что-то наклевывается, да и здесь на подозрении несколько. Вот когда он их выследит да схватит…

— Пан начальник, — влетел в кабинет Млынок, — я ж только приехал, ночь не спал.

— Кто тебя звал?

— Так вы ж приказали охранять склад МТС. Пошлите кого-нибудь другого.

— Ты што, сволочь, в карцер захотел? — прошипел Дрюма. — Дисциплины не знаешь?! Да я тебя!

Мысленно ругаясь и обещая при первом удобном случае припомнить начальнику сегодняшний разговор, Млынок выскочил из кабинета. Даже ухмыльнулся Млынок: немцы убедились в его преданности, и пан начальник сам скоро почувствует, кто такой Остап Млынок.

Сменив полицая у склада МТС, Млынок вошел в огороженный двор. Подозрительно что-то спешил сегодня Парасюк, ни слова не сказав, побежал сам не свой. Окинув взглядом баки, забор, Млынок вздрогнул: в одном месте под забором прорыта лазейка… От нее к среднему баку полоска примятой травы… Млынок ужаснулся: «И чего смотрел Парасюк? Черт этакий. Отвечай теперь, дежурство-то принято…»

Разве поверят, что все это было не в его дежурство. Наверно, бензин воровали. Надо немедленно доложить коменданту…

Млынок выбежал со двора. Оставлять пост самовольно побоялся, хотел посмотреть: кого бы послать в комендатуру?

Сзади вдруг что-то грохнуло. Со свистом взвилось пламя, гулко лопнул второй бак. Целое море огня, вихрясь черными клубами дыма, устремилось в небо.

Млынка отбросило к дороге. Забыв о винтовке, он вскочил и со всех ног бросился к коменданту, не обращая внимания на шарахавшихся от него прохожих, не замечая, что люди бегут ему навстречу, даже не слыша частых ударов набата. «Партизаны!» — жгла мысль. А раз партизаны — значит, страшная расправа. Только немцы защитят его, полицая Остапа Млынка.

В комендатуру он вскочил, не закрыв за собой дверь.

— Где комендант? В городе партизаны!

— Ruhe! Stillgestanden!*["43]— Выбежал из соседней комнаты весь багровый комендант Раухайзен. — Кто есть таков?

— Млынок Остап… Не я… Парасюк… у баков с бензином… стояв на часах, охраняв, значит…

Комендант схватил хлыст в обе руки, согнул его дугой и стал медленно подходить к пятившемуся Млынку.

— Ты, наверное, знаешь, почему пенсии пилайт? Как это произошоль, идиёт? — тихо спросил он по-русски и изо всей силы хлестнул Млынка по лицу. Свольеч! Ти потжигаль?

Млынок завертелся на месте:

— Ой, боже ж мий, боже! Та це я, Млынок, той, що вам партизанив указував!

— Обыскайт… — распорядился Раухайзен и сейчас же повторил по-немецки.

Из карманов Млынка достали табак, спички. Комендант окончательно взбесился:

— Курьить! Пенсин зажигаль!

Хлыст, словно раскаленный, обжигал лицо, руки, спину. Млынок то падал на колени, умоляя пощадить, то пытался закрыться руками. Наконец не выдержал и громко заревел. Комендант вытащил пистолет. Раздался выстрел.

— Повесить возле склада. На груди надпись: «Он поджигал бензин», — по-немецки приказал комендант.

Едва закончился день, Шохин отправился в Деснянск, хотя и знал, что опасность пребывания в городе увеличилась. Но находиться в неизвестности не мог. Ни Юрий, ни Галя не пришли в заранее установленное место.

В том же старом костюме и в старенькой кепочке Шохин переправился через Десну.

Юрий Валюшко жил на улице Фрунзе; она начиналась у сквера. Шохин хотел заглянуть к нему, узнать, почему не пришел. Держась у заборов, чтобы в любую минуту скрыться, Шохин направился вдоль улицы. Недалеко от квартиры Юрия догнал Ивана Чубаря.

— Иди сзади меня и рассказывай, что творится? — обгоняя его, проговорил Шохин. — Где дед Охрим? Юрий? Галя?

— Все здесь. Все в порядке. Дым видишь? Это склад пылает. Мина взорвалась только сегодня утром. Комендант подумал, что склад поджег часовой Остап Млынок и повесил его. В городе аресты. Готовим побег раненых военнопленных.

— Повесили Млынка? Где? — так же тихо, полуобернувшись, спросил Шохин. — Деда где повидать?

— К вам пошел недавно.

— Юрия или Галю увидишь?

— Минут через двадцать.

— Передай: пусть уходят из города немедленно.

— К ночи придем в шалаш. — Иван Чубарь свернул в переулок.

Шохин пошел прямо. Дойдя до улицы Восьмого марта, повернул к базару. Отсюда очень хорошо был виден столб черного дыма. «Посмотреть на Млынка… Как висит, собака…» — подумал Шохин и стал пробираться к складу.

Все обуглилось вокруг развороченных баков. Красные языки пламени изредка пронизывали черный дым. Всюду было пустынно, даже полицаев не было видно.

На большом почерневшем дереве висел Остап Млынок с доской на груди. Лицо было изуродовано синими вздувшимися рубцами. Шохин до боли сжал кулаки:

— Не пришлось расквитаться, предатель! Досталось тебе, гадина, от твоих же хозяев… Еще люди подумают: мученик, герой, враг немцев! Нет, все узнают, кто такой Остап Млынок, не будь я Петр Шохин.

Утром проходившие мимо повешенного Млынка с удивлением читали на его груди:

«Эта сволочь выдала немцам партизан: Сергея Шохина, Семена Гузика и других. Скоро рядом с Млынком будут висеть и его хозяева — фашисты. Собакам — собачья смерть».

Глава 7 ДИВЕРСИЯ БОЛЬШОГО ПЛАНА

В шалаше у Васыля сидели Шохин, Юрий и Чубарь. На небе полыхал закат, предвещая ветреную погоду. Было душно даже в лесу.

— Неважные дела, ребята, — как-то слишком по-граждански проговорил Шохин, усаживаясь за стол и вытягивая усталые ноги. — Комендант вызвал в Деснянск следователя. Аресты все продолжаются. — После небольшой паузы тихо сообщил:

— Разыскивают старого большевика по кличке «Лукич».

Юрий вскочил.

— Надо его известить… — Шохин, как всегда, сощурил глаза. — Придется, Юрий, сделать это тебе. И в другой раз не вскакивай, переспроси обыкновенным тоном, а лучше вообще сдержись.

Юрий сконфуженно молчал. Да, он еще не приобрел настоящей выдержки. Хорошо, что здесь только свои.

— Галя бежит, — сказал стоявший в дверях Васыль.

— Одна?.

Разведчики встревожились.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросил Юрий.

— Товарищи! — крикнула с порога Галя. — Читайте! Мы должны быть такими, как Зоя, — Галя достала спрятанную на груди газету, не выпуская ее из дрожащих рук, продолжала: — Вот слушайте: девушка-комсомолка, восемнадцати лет, в руки гитлеровцев попала… Партизанкой была… Ее пытали, били, полуголую, босую водили по снегу. Но она ни одним словом не выдала товарищей. Когда фашисты спросили, какая у нее цель, она сказала прямо в глаза им: «Уничтожить вас, палачей!» Знала, что ее смерть другим даст жизнь.

Бледное взволнованное лицо Гали выделялось в полумраке шалаша.

— Повесили Зою, — продолжала она, не двигаясь с места. — Уже с петлей на шее Зоя крикнула колхозникам: «Товарищи! Что невесело смотрите? Боритесь, бейте фашистов, жгите! Мне не страшно умирать, товарищи! Это счастье — умереть за свой народ! Прощайте, товарищи! Боритесь!»

Галя закрыла газетой лицо, плечи ее вздрагивали.

— Перепишем все о Зое и другим передадим, чтобы другие тоже переписывали и дальше передавали… — негромко сказал Юрий…

Никто не спал в эту ночь в шалаше. Шохин ушел к деду Охриму на Выдренское болото, где теперь часто бывал старик, предупредить о готовящихся в Заречном арестах, а остальные, закрыв в шалаше щели и выставив часового, при свете маленькой коптилки переписывали рассказ о Зое, ставшей каждому навеки родной. Чуть забрезжил рассвет, когда Галя пошла домой, унося с собой восемь листовок.

В глубине двора, на обрубке толстого бревна сидят Иван Лукич и Галя. Ночь теплая, напоенная горьковато-пряными запахами цветов и трав. Черными пятнами выделяются густые кроны недавно отцветших лип. Глубокая синева неба усеяна звездами — крупными и мелкими, такими яркими и чистыми, что не хочется отрывать от них глаз.

В такие ночи раньше разносились песни, звенели гитары. А сейчас тишину нарушал только слабый шелест листьев да тревожный лай собаки.

— Шепотом говори, — Иван Лукич наклонился к Гале.

— Ищут тебя, дедушка. Комендант приказал полицаям найти Лукича — подпольщика из Киевского обкома. — Губы Гали почти касались уха старика: — Наш комсомолец, который служит в райполиции, передавал, что Дрюма упоминал в разговоре бабушкин дом.

— Молодцы вы, ребята… Все-то узнаете. Спасибо. Предупредили уже меня товарищи, — растроганно сказал Иван Лукич. — А ты, Галка, передай райкому комсомола, что через три дня немцы вербовку молодежи начнут. В Германию угонять будут. Прежде всего, надо усилить агитацию среди неорганизованной молодежи, чтобы не ехали в Германию. Ну, а теперь иди спать, забегалась ты! — старик нежно обнял внучку.

— А ты как? Ты сейчас же должен скрыться… — голос Гали дрожал.

— Не беспокойся, родная, я буду осторожен…

Вернувшись в баньку, Иван Лукич, не зажигая огня, надел сапоги, пиджак и вышел во двор. Постояв минуту у дверей, оставил их незапертыми и через картофельные гряды пошел к соседнему саду. Вскоре он был уже за городом.

Первую диверсионную вылазку Гладыш решил провести на прогоне между Нежиным и Прилуками. Поезд предстояло уничтожить в степном районе, перед Прилуками, на открытом месте, где близко нет селений. На обратном пути, если представится возможность, разведать прогон Нежин — Чернигов.

С ним пойдут Шохин и Юрий Валюшко. Маршрут вырабатывался только с Шохиным и наставления давались только ему. Тот, в свою очередь, беседовал с Юрием.

Наметив на карте место диверсии, Гладыш велел Шохину заучить названия сел и деревень, мимо которых они будут проходить.

— Всякое может случиться, — говорил он, — тогда ты, Петр, примешь командование. У железнодорожников, у колхозников спрашивай — советские люди помогут, если в чем нужда будет!

Выступить решили во вторник вечером. А днем пришел дед Охрим и сообщил об аресте четырех, не успевших скрыться, подпольщиков, которых он предупредил в селе Заречном. Их забрали по доносу начальника сельской полиции Павла Бережного за распространение советских листовок. Опасаясь волнений, — при аресте было оказано сопротивление, — Бережной попросил дополнительный наряд и усилил охрану дорог. После зверских пыток всех арестованных расстреляли в Деснянске.

Это событие задержало Гладыша еще на два дня, и только в пятницу двадцать четвертого июля группа двинулась на выполнение диверсионного задания. Выехали на лошадях, отобранных у лавочника. После долгих препирательств деду Охриму пришлось показать, где у него паслись лошади.

— Береги коней, Петро, — напутствовал дед, — це колгоспна худоба.

— Добре, диду, целые будут кони, — успокоил Шохин. — Вы тут пошефствуйте над Васылем.

Васыль по совету Константина Игнатьевича уже начинал работать. В самом конце оврага он вырыл землянку. Густой кустарник, перевитый ежевикой, хорошо закрывал ее от посторонних глаз. Васыль больше не нуждался в присмотре, и если он не пошел вместе с другими, то только потому, что Шохин передал приказ Гладыша — оставаться на месте до особого распоряжения. Глядя на Галю и Васыля, Шохин все чаще вспоминал свои встречи с Катей Данюк. Поговорить бы с ней, посмотреть, а потом бы можно не встречаться еще хоть целый год…

Ехали всю ночь, минуя населенные пункты. От непривычной верховой езды ныли ноги, нестерпимо болела спина, но никто не жаловался. Гладыш ехал один. Юрий и Шохин — вдвоем. Кругом иссиня-черная, плотная темнота. Тучи заволокли небо. Ни просвета, ни звездочки. Пофыркивают от усталости лошади; изредка доносится негромкий перезвон сверчков.

— Знал бы тот спекулянт, куда и зачем мы на его лошадях отправляемся, — шепнул Юрий на ухо Шохину.

— Сразу бы подох, — откликнулся Шохин. — Скоро уже рассвет. Не сбиться бы.

— Не собьемся, — где-то близко негромко отозвался Гладыш. — Лесок нам нужен, а свернуть с дороги боюсь — ночью заедем кто его знает куда.

Но вот темнота стала таять. Пасмурное небо светлело, и, когда наступил предутренний сумрак, Гладыш и его товарищи свернули в видневшийся невдалеке высокий, казавшийся еще черным, сосновый бор.

Стреножив лошадей, с наслаждением разлеглись на росистой траве.

Дежуря первым, Юрий все время поглядывал на спящего Гладыша. Конечно, это тот самый, кому он через Шохина передавал место встречи с Лукичом. До последнего времени Юрий был уверен, что группой парашютистов командует не этот, так располагающий к себе с первого взгляда коренастый человек, а Шохин. Теперь видно, кто из них начальник, хотя ни тот, ни другой не показывают этого. Понятно, где Шохин брал для Васыля лекарства и магнитную мину для нефтесклада…

Последним дневалил Гладыш. Когда разведчики проснулись, день подходил к вечеру.

В разведку придется вдвоем, — ни к кому не обращаясь, проговорил Гладыш.

— Конечно, вдвоем, — подтвердил Шохин и приказал Валюшко:

— Кони пусть пасутся, Юрко, сам спрячься. Ну, не маленький ведь, понимаешь.

Донесся шум поезда. Гладыш и Шохин быстро вышли на опушку и, пройдя километра два, увидели домик у железнодорожной линии, связывающей Киев с Нежином.

Гладыш укрылся в густой траве, Шохин пробрался к домику. На пороге сидел босой сухонький старик с заросшим седой щетиной лицом. Здесь же валялись стоптанные сапоги. Шохин, поздоровавшись, попросил напиться.

— Зайди в хату, — пригласил старик. — Откуда и куда путь держишь? Да ты не бойся, обходчик я.

— В Нежин, — принимая кружку, ответил Шохин и, залпом выпив воду, сел на лавку.

— А в Нежин ты зачем, живешь там?

— Нет у меня родных… Фашисты всех уничтожили. — Шохин помрачнел. — Может, работу какую найду.

Обходчик что-то хотел сказать, но промолчал, потом не выдержал:

— Родных фашисты уничтожили, а ты к ним служить идешь! Может, полицаем будешь или в команду к фашистам поступишь? — сухонький, маленький обходчик будто вырос перед Шохиным. — У меня три сына в Красной Армии, а если я служу вот тут на железной дороге… — он вдруг остановился на полуслове, увидев на пороге Гладыша.

— А вот кричать об этом не надо, папаша, — спокойно проговорил Гладыш. — Что мы за люди и куда идем — неизвестно, а вы с такими обидными речами. Услыхали бы гитлеровские прихвостни, пожалуй, разговор у них был бы с вами короткий.

Обходчик в своем стареньком пиджаке из «чертовой кожи» и таких же брюках, тщедушный и растерянный, переводил глаза с Шохина на Гладыша. Лицо его было в морщинах, от носа к подбородку залегли глубокие складки. Из-под жиденьких седых бровей смотрели добрые недоумевающие глаза.

— А вот и известно, что вы за люди! — вдруг просиял он. — Меня не проведешь. Наши, советские. Гестаповцы, полицаи — те бы сразу стали орать да требовать, чтобы последнее отдал. А вы предупреждение делаете.

Гладыш, стоя у порога, рассматривал незатейливое убранство комнаты.

— Вижу, что вы советский человек, — проговорил он. — Кто мы и откуда — сказать не можем… Хотели бы узнать, где поблизости находятся гитлеровцы, охраняются ли дороги, как часто ходят поезда и какие?

Обходчик плотнее прикрыл дверь:

— Все понятно. Дам полную картину, не сомневайтесь. — Старик достал из-за иконы толстую книгу в черном переплете. — Для гитлеровцев повесил, — кивнул он на икону, — увидят и подумают — старорежимный живет. Библия, — пояснил он, показывая на книгу. Некоторые страницы были склеены. Отодрав одни из них, обходчик вытащил оттуда фотографии. — Мои сыны! — В голосе его слышалась гордость. — Старший — летчик, капитан; Средний — политрук. А это младший, в пехоте лейтенантом… Не знаю, где они сейчас, что с ними…

— Скоро получите весточку, — мягко сказал Гладыш, — дела наши стали много лучше!

Шохин вынул из кармана переписанную на клочке бумаги сводку Совинформбюро, протянул обходчику:

— Бьем фашистов! Вот почитайте сводку.

Обходчик рассказал все, что знал о движении поездов, где и какие поблизости подъемы и уклоны. Обещал собирать нужные сведения и присматривать за лошадьми.

— На меня всегда можете надеяться, — прощаясь, проговорил он. — Если что — смело ко мне, укрою…

Оставив лошадей у обходчика, шли всю короткую летнюю ночь. Днем отдохнули и, когда жара спала, пошли дальше. Вскоре далеко впереди увидели протянувшуюся линию телеграфных столбов.

Остановились в небольшой лощине метрах в двухстах от железнодорожного полотна. Кругом пустынно: ни обходчика, ни патрульных. Гладыш, Шохин и Валюшко лежали, всматриваясь в ровный простор степи.

Охранять тол остался Юрий, а Шохин и Гладыш, взяв мины, поползли к насыпи. Вскоре Шохин привстал и поднял руку. Это был знак Валюшко ползти с толом.

Мины с электровзрывателями и тол заложили в двух местах с таким расчетом, чтобы взорвать и паровоз, и середину состава. Шохин лег в высокой степной траве и стал ждать.

Наступила ночь. Небо усеяли звезды, зной сменился прохладой. Только к полуночи послышался отдаленный долгожданный шум. Он нарастал, приближался. Показалось светлое пятно, луч прожектора взметнулся в небо, описал дугу и опустился, пробежал по земле, опять взметнулся, упал по другую сторону полотна. Приближалась автодрезина с прожекторной установкой.

— Ишь, сволочи, с прожектором ездят! — усмехнулся Гладыш.

— Шохин, — зашептал Юрий, как будто кто чужой мог слышать его голос, — за дрезиной поезд или с боеприпасами или с солдатами…

— Знаю, — так же шепотом ответил Шохин, — не промахнуться бы…

Действительно, на некотором расстоянии от дрезины следовал поезд. Никогда так не волновался Шохин. Еще пять-десять минут — и он повернет ручку. Только бы правильно рассчитать, в этакой темноте даже палки, воткнутой возле насыпи и служившей ориентиром, не видно.

По стуку колес, пыхтенью паровоза разведчики поняли: состав нагружен тяжело.

Крепче сжал ручку от привода к магнето Петр. И вдруг похолодел. Испарина покрыла все тело: не забыл ли он снять с мины предохранитель? Тогда все пропало.

Укрепленные на паровозе мощные фонари бросали на далекое расстояние яркие снопы света. Из трубы вылетали искры. На ярко освещенном тендере видны были машинист и кочегар в немецкой форме. «Своих машинистов поставили — значит, груз особо важный», — мелькнула у Шохина мысль.

Он с ненавистью завертел ручку магнето. В тот же миг оглушительный взрыв прокатился по степи. Паровоз встал на дыбы, окутался облаком пара и повалился на бок, мигнув в последний раз фонарями.

Страшный грохот потряс землю, воздух. Потом еще грохот, еще пламя…

Удачно закончив операцию, Гладыш, Шохин и Юрий направились в сторону от дома обходчика, хотя расстояние, отделявшее от домика место взрыва, было значительным. Днем, воспользовавшись высокой травой, отдыхали недалеко от дороги, ведущей в Носовку. За целый день только раз услышали гул автомобиля.

— Следовательно, — решил Гладыш, проселочным трактом немцы пользуются редко, здесь наиболее безопасно.

Перед вечером донесся треск мотоцикла. Вот он остановился почти рядом. В воздухе раздались визгливый смех, резкие выкрики. Прошло несколько времени, все вдруг смолкло, по степи разносился только негромкий звук работающего мотора. Выждав еще немного, разведчики решили выяснить, что происходит на дороге…

Глава 8 В ТОТ ЧАС, КОГДА УМЕРЛА СВЕТА

Карельский фронт… О нем Отто Блюммер вспоминал с неприязнью. Жизнь в сырых землянках, редкие населенные пункты, непроходимые леса и опасность за каждым деревом, за каждым кустом. Правда, здесь, на Украине, тоже полно партизан, есть даже целые партизанские районы, по ночам в населенных пунктах тоже опасно ходить, но лесов здесь меньше, время от времени их окружают и прочесывают… Откровенно говоря, это мало помогает: все больше разгорается партизанская война. Однако здесь можно ездить по некоторым дорогам даже без охраны, а в карельских лесах не знаешь, из-за какого дерева в тебя влепят пулю. Досадно только, что так хорошо начатое наступление приостановилось.

Отто Блюммер решил всеми силами избегать передовой. В тылу легко отличиться, партизан, коммунистов можно ловить хоть каждый день. Пусть попробуют разобраться: действительно ли то был коммунист? Русских не так легко заставить говорить. В этом Отто убедился еще там, на Карельском фронте.

Да, здесь можно выдвинуться гораздо скорее. Вот, например, в Киеве, где он обосновался, ему удалось обнаружить целую еврейскую семью. Ее долго скрывали несколько русских. Участие в уничтожении иудеев и любопытно, и в то же время свидетельствует о крепких нервах Отто и его безупречном нацизме. Его вызвал находившийся в то время в Киеве сам Пауль Даргель, правительственный президент, первый заместитель райхкомиссара Украины Эрика Коха. Похвалив Отто за хорошее знание русского языка, Даргель предложил ему отпуск недели на две-три — поездить по городам и селам, познакомиться поближе с русскими обычаями, не обнаруживая знания русского языка.

Здесь, на Украине, Отто Блюммер чувствует себя, как рыба в воде. Местность богата, женщины красивы, не беда, что приходится поступать с ними по законам войны, установленным в армии фюрера. Низшая раса все равно обречена на гибель. Пришло время сделать все для того, чтобы жила и главенствовала высшая, к которой принадлежит и он, Отто Блюммер из Кенигсберга.

С удовольствием отправился обер-лейтенант Блюммер в поездку по Украине. Не захотел ехать на автомашине, взял обыкновенный мотоцикл с коляской. Так быстрее и во всех отношениях лучше — в коляске багаж, в седле он сам.

Желая оправдать «высокое доверие», Отто арестовал в Нежине троих подозрительных русских. При аресте он не задумывался, виновны ли? Важно то, что он бдителен и выполняет волю фюрера, очищая землю для германской империи. Тех полномочий, какими наделил его Даргель, было вполне достаточно, чтобы в оккупированных селах и городах безоговорочно выполняли все его приказания.

Последние несколько дней своего отпуска Блюммер решил провести в Прилуках.

Опухшая от голода, брела Надя Котко, прижимая к груди умирающую Свету. Шла, устремив вперед полубезумные глаза, с трудом передвигая распухшие ноги. Мучительное желание есть притупилось: уже больше трех месяцев изо дня в день — голод.

После страшной ночи, когда немцы убили сестру, а ее вместе с ребенком арестовали, Надя ни разу не была сыта. Тогда много их, русских женщин и стариков, под конвоем пригнали на товарную станцию, заперли в вагонах. Эта ночь отчаяния, криков, немецких ругательств и выстрелов была продолжением кошмара, начавшегося с приходом фашистов.

И вот в их вагон уже нельзя втолкнуть ни одного человека.

— Gans voll! — крикнул один из конвоиров, и Надя машинально перевела: «Совсем полно!» Поезд тронулся, и впервые за много дней Надя заплакала:

— Света, бедная моя девочка, это смерть!

Стоявший рядом пожилой человек ободрил:

— Думаю, оставят нас в живых. Будем помогать друг другу.

Страшно даже вспоминать об этой ночи…

Наконец, поезд остановился у разбитой платформы. Вагоны стали разгружать. Почти тотчас стало известно: впереди партизаны взорвали мост, и арестованных будут переправлять через реку на пароме. Упорно говорили о лагере смерти.

Во время разгрузки появились самолеты, на станцию посыпались бомбы.

— Наши! Наши! — пронеслось среди арестованных.

Откуда-то появились силы. Хотелось поднять руки, кричать: «Бейте проклятых фашистов, бейте!» Хотелось звать на помощь.

С ребенком на руках Надя стала пробираться под вагонами, уходить, от попрятавшихся конвоиров. Кругом стоял грохот, вздымались столбы огня. Всюду смерть. Надя так и не могла припомнить, как выбралась из этого ада. Пряталась в мусорных ямах, в разбитых вагонах. До следующего вечера просидела в полуразвалившемся кирпичном домике сожженного села. И маленькая Света, которая еще почти не умела говорить, словно понимая опасность, ни разу не заплакала.

Обойдя на рассвете село, Надя пошла прямо на восток.

В каком месте она находилась, какие города и села лежали на ее пути, — она не знала. Шла на восток, там было ее спасение…

Надя брела, упорно глядя под ноги: может, кто-нибудь обронил хоть маленькую корку хлеба?! Тянувшаяся вдаль серая проселочная дорога была пустынна. Надя не помнила, вчера ли была на хуторе, где ее избили полицаи, или это было уже неделю назад? Не помнила, когда в последний раз встречала людей. Да и не все ли равно? Лишь бы найти кусочек хлеба, пусть самый крошечный, накормить Свету и хотя бы ощутить во рту его вкус.

Дойти бы поскорее до какого-нибудь хутора, там сжалятся, дадут поесть. Только бы жила маленькая Света. Совсем, бедненькая, обессилела, даже стонать перестала… Маленькая Света — вот все, что осталось у Нади. Восьмимесячную Викторию она даже не сумела похоронить, когда девочка умерла от голода. А муж где-то на Карельском фронте, но о нем Надя редко вспоминала. Ошиблась в выборе. Как много оказалось у Пауля общего с его матерью — старой немкой…

Равнодушная к благоухающей степи, к теплому летнему вечеру, брела Надя. Один раз ее обогнала немецкая грузовая машина. На несколько минут пыль закрыла дорогу, а когда осела, впереди было все так же пустынно.

Временами Надя впадала в полузабытье, и только инстинкт матери заставлял ее прижимать к груди Свету. Как ни притупились чувства, вид дочери заставлял сердце больно сжиматься. Кто бы узнал в этом маленьком высохшем существе с неестественно строгими глазами трехлетнюю краснощекую Свету, которой еще так недавно все любовались.

Тихий стон дочери заставил Надю встрепенуться. Света умирает, а она, мать, бессильна ее спасти… Спасти! Спасти во что бы то ни стало! Надо что-то предпринять!

Растерянно оглянувшись, Надя увидела у края дороги запыленные листья щавеля. Может быть, Света будет их есть? Положив вялое тельце на траву, Надя сорвала лист. Жевала его медленно, делая усилия, чтобы не проглотить. Приятный кисловатый вкус вызвал острый приступ голода.

— Сейчас я накормлю тебя, моя крошка! — прошептала Надя и вдруг стала лихорадочно рыть руками землю. — У щавеля корень должен быть сладким, питательным, — говорила Надя и опухшими, непослушными пальцами рыла твердую землю, обламывая ногти. Она взглянула на дочь.

Света лежала на пыльной траве. Расширенные, строгие глаза смотрели на мать неподвижно, тускло.

Стон вырвался из груди Нади; она упала рядом, лицом вниз. Все пережитое за этот страшный год тускнело перед гибелью ее детей. А пережить пришлось многое.

Пришли гитлеровцы со своими порядками. На главных улицах, на окраинах города сразу же появились виселицы. На воротах дома, в котором жила Надя, фашисты повесили молодую двадцатилетнюю девушку. «За выдачу партизанам офицера германской армии», — так гласила надпись на ее груди. Обыски, комендатура, побои, аресты, бегство и голод; все время голод…

Почему она здесь сидит? Ах, да, сейчас они со Светой поедят и пойдут дальше. Взглянув на дочь, Надя застонала — Света умерла!

Хотелось уткнуться лицом в землю и выплакать свое горе — может быть, хоть немного станет легче. Но слез не было. Надя приподнялась, села и, тихо раскачиваясь, стала смотреть на дочь. Ничего не замечала она вокруг, не слышала треска подъехавшего мотоцикла, не видела подошедшего Блюммера.

Резкий смех заставил ее поднять голову. Красивый немецкий офицер стоял перед нею с раскрытым фотоаппаратом.

Вид оборванной, опухшей от голода женщины у трупа ребенка натолкнул Отто Блюммера на мысль сфотографировать «большевичку-детоубийцу». Какая будет замечательная иллюстрация для немецких газет и журналов! Глядя на этот снимок, кто посмеет отрицать, что русские — низшая раса, варвары.

Вытащив из чехла отполированный нож, Отто вложил его в руку Нади и приказал замахнуться на ребенка. Надя не могла отвести глаз от сверкающего в лучах вечернего солнца лезвия.

— Поднимите руку над вашим ребенком, — крикнул Отто. Он то отходил, то приседал, то забегал в сторону, выбирая наиболее эффектный кадр. Он сам поднял руку Нади и, отступив на пять шагов, хотел уже сфотографировать ее, но рука женщины бессильно опустилась.

— Подними руку, идиотка! — грубо крикнул Отто. — Не опускай! Nicht eine minute lang!*["44] — Он увлекся, не замечая, что мешает русскую речь с немецкой.

Здесь перед ним была сама жизнь — так не оденешь, не загримируешь. Упустить такой случай непростительно. Но какого черта она медлит? Солнце уходит за горизонт.

— Подыми руку! Schneller!*["45]

С лезвия ножа Надя перевела взгляд на Свету, потом поглядела на фашиста. Вот перед ней один из тех, кто разрушил ее жизнь, довел до голодной смерти ее девочек! Стоит и лает на нее, как пес. Приказывает замахнуться на Светика!

Блюммер еще что-то сердито прокричал и, подбежав к Наде, ударил ее по лицу.

Собрав последние силы, Надя удержалась на ногах. В затуманенном мозгу появилась мысль: убить, отомстить за все. Где-то совсем рядом прозвучал выстрел. Отто без стона повалился на пыльную дорогу. Надя посмотрела на нож, на Блюммера и тихо опустилась возле Светы…

Солнце спряталось за большую фиолетовую тучу, ярко позолотив верхний ее край. Степь потемнела. Надвигалась душная июльская ночь.

В полузабытьи Надя услышала голоса, но даже не пошевелилась, так и осталась лежать возле мертвой дочери.

На дорогу вышли Шохин, Гладыш и Юрий…

Глава 9 ИВАН ЛУКИЧ УХОДИТ к ПАРТИЗАНАМ

— Я уже начал беспокоиться, — встретил Гладыш Шохина на Выдринском болоте у деревянного шалаша. Серые глаза командира смотрели пытливо и тревожно. — Почему задержался? У Васыля все благополучно? Привез Юрий эту женщину?

— Ночью привез. Целый день они прятались. — Шохин переступил с ноги на ногу. Он чувствовал страшную усталость и был доволен, когда Королев, гремя алюминиевыми мисками, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, завтрак остынет.

Пройдя к небольшому очагу, сложенному из камней вблизи шалаша, Королев дружески добавил: — Шохин, я и для тебя приготовил завтрак.

Шохин и Гладыш подошли к Королеву и уселись на связанную из жердей скамью за небольшой столик.

— Не мог снестись с Лукичом, — глядя на Петра, говорил Гладыш. — Очень беспокоюсь: на место явки он не пришел. Что слышно у Васыля?

— Я плохого ничего не слышал. Лукич, по моим сведениям, в Деснянске, ждет Костю, который должен указать, где доставленное оружие. — Шохин придвинул к себе котелок с густым, похожим на кашу супом.

Встав из-за стола, Гладыш свернул самокрутку, несколько раз глубоко затянулся:

— Королев, ты ведь не докончил сообщения о положении на фронтах.

— Под Сталинградом тяжелые бои, товарищ старший лейтенант. — Королев привстал, но Гладыш жестом разрешил сидеть:

— Ешь и рассказывай.

— Когда слушаешь радиопередачи, ясно представляешь, как нашим трудно. Но, несмотря на это, не будут немцы за Волгой! — убежденно проговорил Королев.

— Да, там гитлеровцы натолкнулись на непреодолимую стену, — согласился Гладыш.

— Я вам еще не доложил, — опять приподнялся Королев. — На Западном фронте и Калининском наши перешли в наступление.

— Выдыхаются фашисты! — проговорил Шохин.

Гладыш рассмеялся:

— И здесь нарушили мы их покой, — теперь в тот район, где мы подорвали поезд, не один карательный отряд направят.

Шохин собрал со стола крошки и бросил их порхавшим возле шалаша пташкам:

— А кого ловить-то будут? Кругом голая степь.

— Да, задали мы немцам задачу… Пожалуй, подумают, что боеприпасы по неосторожности взорвались, — отозвался Гладыш.

Королев нахмурился. Его опять не взяли в разведку… Разве он не подрывал мосты, не останавливал автомашины, не уничтожал гитлеровцев? И не новичок, как, например, этот деснянский комсомолец Юрко…

Гладыш заметил его настроение:

— Не хмурься, Королев. Скоро будет и тебе смена. Еще не один раз пойдешь с нами.

— Да я ничего…

— Конечно, ничего, только на лице все прочесть можно, — улыбнулся Гладыш. — А Надя эта рассказывала что-нибудь о себе? Фамилия ее как? — сразу посерьезнев, обратился он к Шохину.

— Ничего не говорила.

— Приодеть ее надо и хорошо кормить. Поговори с Галей.

Хотя Гладыш еще не видел Галю, но по рассказам Шохина отлично представлял ее.

— Не выживет эта Надя… — покачал головой Шохин. — Плоха, уж очень смерть ребенка переживает. Все не может успокоиться.

— Значит, много пришлось ей выстрадать. А жить она должна! Велика у нее ненависть к фашистам.

Закуковала кукушка, и разведчики насторожились. Кукушка прокуковала три раза, через секунду один раз.

— Дед Охрим, — протянул Шохин, — романтику разводит. А кукует здорово, не отличишь от настоящей.

— Неплохо бы такой романтике и нам следовать. — Гладыш поднялся, направился к шалашу. — Вот ты, Шохин, без предупреждения приходишь, а ведь этак мы можем и на другого нарваться.

Белая одежда деда мелькала среди кустов и осоки. Он ходко шел по знакомой тропе.

— Здоровеньки булы, товарищ командир, — протянул Дед Охрим Гладышу жилистую руку. — З добрыми и погаными вестями до вас прийшов. — С Гладышем дед старался разговаривать по-русски.

— Здравствуйте, Ефрем Петрович, какие новости?

— Гарные те, во-первых, шо сегодня из Деснянска у лис втикли военнопленные и некоторые другие гражданы, щоб, значить, партизанский отряд сорганизувать.

Гладыш и Шохин переглянулись, они ждали этого сообщения.

— Дальше — команда гитлеровцев, — продолжал дед Охрим, — що позавчора на грузовиках приихала, сегодня назад подалась — десь, кажуть, партизаны объявились. Потом комендант пана Дрюму позвал та бургомистра и дуже на них кричав… В Заречном товарищ Кича дознався, що полицай Павло Бережной восемь человек нимцям выдав. Заманув до себе у погриб, сказав, що у его е радио, убыв Бережного и закопав у самом погреби. Не знаю, хто доказав, чи, може, нимци сами донюхалысь, а тильки найшли того Бережного. Ну, понятно, забрали Кичу, та з ным Анюту Авдиенко, та ще человик шисть. Чув, що уже всих расстреляли. Оцэ погани новости, — дед Охрим нахмурил седые брови. — Теперь, товарищ командир, пиду к партизанам. А если воны не приймуть мене, трэба будэ им приказать.

— Партизаны сами вас к себе попросят, Ефрем Петрович, — успокоил деда Гладыш. — Такого разведчика, как вы, и я бы взял.

— Не, у Червону Армию года мои не пидходять! — серьезно возразил дед Охрим. — А в партизаны сгожусь, ще й як!

— От кого вы все это узнали? — тихо спросил Гладыш.

— Кичу вели арестованным. — Дед поник головой, вспомнив, как встретился с Кичей. — Потом я у Деснянски ночував. Сам бачив, як гитлеровцы назад подалысь. А про Дрюму та Гробовського люди балакалы… чи то пак говорылы. — Дед Охрим расстегнул висевшую через плечо сумку, вытащил оттуда связанную уголками чистую тряпку, из которой торчали стебли травы. — Это я вам, — кивнул он Гладышу, выкладывая на стол свежую рыбу. — Утрешний улов. А у трави — щоб не портилась.

Подарок деда растрогал Гладыша.

— Спасибо, Ефрем Петрович, прошу с нами завтракать, — пригласил он.

— Не откажусь, бо, як говорить, ни маковой росинки в роти не було. — Дед снял картуз, пригладил пожелтевшую бахромку волос вокруг лысины и с достоинством сел за стол.

Королев принес миску с кашей.

Когда Гладыш стал советоваться, чем бы помочь партизанам, дед Охрим возмущенно вздернул плечами, вскочил:

— Смишно даже слухать, дороги товарищи! Що партизану трэба? Зброя, по-русски — оружие! Так яка ще там помочь?! Винтовки!

— С винтовкой тоже надо умеючи обращаться, — посмотрел на деда Гладыш. — Партизанам не только винтовки нужны. Надо разведывательную службу организовать, маскироваться научить. Обдумывать свои действия. Надо, чтобы были у них стоящие командир отряда и комиссар.

Дед Охрим опять не выдержал.

— Так к ним же лейтенант Реутов утик! — с упреком сказал он. — Вин их и науче. А комиссара найти можно, хиба мало хороших людей. Главное, це оружие!

— Тот Реутов, о котором ты мне рассказывал? — живо повернулся Гладыш к Шохину.

— Да. А недостающее оружие решили отнять у гитлеровцев. Сейчас на порубке в шалаше у Васыля есть винтовка и пистолет, что мы тогда у полицаев убитых взяли.

— Оружие у нас обязательно будет, Ефрем Петрович… Да не забывайте, что мое имя Ким. Запомните, диду, Ким! — Гладыш подождал, не скажет ли чего дед, потом продолжал: — Думаю, скоро партизан будет здесь еще больше. Конечно, связь с ними у нас будет крепкая, поможем друг другу. Шохин, вы с Подковой и несколькими комсомольцами придете в двадцать три ноль-ноль туда, где спрятаны у нас винтовки.

— Так… — неопределенно протянул дед Охрим. — Ну, а мени яку должность дастэ? У кашевары, загодя кажу, не пиду! По хозяйственной части теж не сгожусь.

— Разведчиком у нас будете, — тепло ответил ему Гладыш. — А если сражаться придется, так, думаю, не забыли, как винтовку держать.

Дед насупился:

— Ладно, разведчиком согласен. — И сделал вид, что не обратил внимания на последние слова Гладыша. Но, попрощавшись и уже надевая картуз, укоризненно добавил:

— В японьску два Георгия получил, у гражданьску партизанив, а вы… винтовку держать… Эх! — и ушел.

Гладышу стало досадно на себя:

— Неужели старик обиделся?

— Ничего, — успокоил его Шохин. — Он у нас отходчивый. А как вы думаете, товарищ старший лейтенант, хорошо бы разделить партизан на две-три диверсионные группы да одновременно в нескольких направлениях начать действовать, пока здесь партизанский отряд окрепнет? Немцам тогда еще труднее будет узнать, где и сколько партизан.

— Мысль хорошая, — одобрил Гладыш, — кстати, это для новичков будет лучшей учебой. — Потренируешь их в подрывном деле…

Когда Шохин вернулся к Васылю, там была Галя. Рядом с ней на нарах сидела переодетая в чистое платье Надя. В глаза бросилась желтизна ее опухшего лица.

— Товарищ Шохин, она прямо ужасы рассказывает, — обратилась Галя к Петру. — Я уже плакала несколько раз.

— Если поправлюсь, пойду бить фашистов, — негромко, но твердо сказала Надя. — Я хорошо знаю немецкий, но не стала у них переводчицей… Все у меня отняли фашисты! Все! На Украине никого не осталось… Муж где-то в Красной Армии…

В этот вечер Надя больше ни с кем не разговаривала.

Провожая из шалаша Галю, Шохин спросил:

— Где Васыль?

— Ушел с Юрко к партизанам, винтовку понес да наган… — Галя попрощалась и пошла быстрее, обрывая на ходу с кустарников листья.

Вернувшись в шалаш, Шохин сел на толстый кругляш и закурил. С момента встречи с Надей, мысли о матери, об Оксане не оставляли его. В далекой стороне, на немецкой каторге, им в тысячу раз тяжелее, чем этой женщине… Она теперь у своих, муж в Красной Армии. Останется жива — разыщет… А мать, Оксана неужели погибнут, как отец? Нет, Петр отыщет их!.. Тяжелый вздох вырвался из его груди — рано он начал отыскивать родных, еще топчут гитлеровцы все святое коваными сапогами…

В сумерках громче застрекотали сверчки, где-то близко ухнула сова. Шохин сидел, подперев голову руками. Если бы мысли не мелькали в мозгу с такой стремительной быстротой! Остановились бы, дали покой! Сова ухнула совсем рядом. Шохин вздрогнул и пошел к выходу.

Рядом зашелестели кусты, что-то хрустнуло. Шохин еле слышно свистнул. Ему ответили.

— Васыль?

— Я.

— Давно жду.

— К партизанам из Деснянска пришли еще люди, — Васыль говорил шепотом.

— Юрий где? — перебил Шохин.

— В партизанском лагере. Нужен он? Могу сходить за ним, — с готовностью откликнулся Васыль.

— Сам пойду, побудешь пока здесь.

Васыль сел у входа в шалаш и стал смотреть сквозь ветви на звездное небо. Он думал о Гале: он спас ее, она выходила его. Как будто квиты, а сердце говорит другое. Вначале думал, что тянет к ней сходство ее с сестрой Варей… Нет, не то. Галя особенная, замечательная девушка. Договорились, если он через час не вернется, она придет сюда… Вон Большая Медведица, а где же Малая? Не заснуть бы, уже вторую ночь не приходится спать. Один оставался в шалаше и все время дежурил, ждал возвращения Шохина… То ветер зашумит в деревьях, то у входа зашелестят кусты. С автоматом в руках и просидел до зари.

Васыль поудобнее примостился у стенки шалаша.

— Вот ты где! — услышал он шепот.

Васыль вздрогнул. Как это он не заметил ее прихода? Только закрыл глаза, она и подошла.

— Садись, — сказал он радостно.

Галя примостилась рядом.

— Как Надя?

— Заснула.

Минут пять сидели молча.

— Почитай Шевченко, — попросила Галя.

Васыль поднял голову. Лицо его выделялось бледным пятном, на месте глаз — черные тени. Гале стало страшно, она испуганно взглянула на Васыля. Он сидел с закрытыми глазами.

— Хорошо! Только это очень грустные стихи. Ты прочти что-нибудь не такое печальное… — Галя чуть придвинулась к Васылю. Теперь лицо его было совсем близко, и глаза поблескивали в темноте. — Я бы хотела услышать, что наши прогнали немцев и уже к Киеву подходят!

— А Шохин все-таки прав, — неожиданно сказал Васыль.

— Причем здесь Шохин?

— Когда мы спустились на парашютах, я не знаю, что со мной вдруг стало. Хотелось упасть на землю, обхватить руками, целовать ее… Я вспомнил какие-то строчки из Шевченко, а Шохин как крикнет: «Мы явились сюда немцев бить, а не стихи читать!» Выходит, я только и делаю, что стихи читаю…

— Тебя же ранили, ты полицая убил… — успокаивала Васыля Галя.

— Потише надо разговаривать, — донесся к ним приглушенный голос. К шалашу подошли Шохин, Юрий и Чубарь. Все были в приподнятом настроении: наконец начиналось настоящее дело.

Вместе с Шохиным комсомольцы, почти не отдохнув, отправились дальше. Шли цепочкой один за другим. Недалеко от Заречного их встретил дед Охрим. Выполняя поручение Гладыша — проводить ребят к спрятанному складу — он важничал, разговаривал больше жестами. Поравнявшись с Шохиным, встал впереди комсомольцев. На нем была темная свитка и неизменный выгоревший картуз.

— А ну, Петро! — только и сказал он, жестом приказывая следовать за собою.

На второй день чуть свет Галя пробралась в Деснянск. Увидев ее, мать ахнула:

— Ой, доню, прислали повестки — на биржу труда. Елизавета Ивановна передавала, что и для Юрко повестку получила.

— Мы, мамочка, оружие переносили, — гордо сказала Галя.

Глядя на полное румяное лицо Гали, на слегка оттопыренные яркие губы, мать вздохнула: семнадцати нет, а вот приходится воевать…

— Мамо, — Галя сдвинула брови. В ее чистом взгляде была решимость. — Что сможете, забирайте, пойдем в отряд. Оставаться здесь вам нельзя.

Мать заплакала. Галя бросилась к ней и расплакалась сама.

— Нашли время лить слезы, — почти вбежала в комнату Елизавета Ивановна. — Видела сейчас Койдана из Старогородки: немцы с полицаями ходят по дворам, вызывают хлопцев и дивчат. Забирай, Пелагея, Галку и уходи. Запри дверь приколом, на двери записочку: «Скоро буду дома». А еще лучше, иди-ка Галка, одна, мать потом придет.

Захватив в кошелку два платья, белье, еду, Галя вышла на крыльцо.

Через улицу к их дому шли трое гитлеровцев и двое полицаев. Галя, нагнувшись, спрыгнула с боковой стороны крыльца, побежала через огород и чужими садами пробралась к бабушке Антониде.

Хатенка Ивана Лукича была на замке, бабки дома не оказалось. Галя улеглась за банькой, в густых зарослях картофельной ботвы, решив дождаться прихода дедушки. Она лежала, прислушиваясь: вот проехала повозка, скрип колес был надрывно-пронзительный; звякнула щеколда калитки. Приближаются поспешные шаги. Слышно, как тронули замок. Еще раз звякнула щеколда. Топот уже нескольких ног…

— Кто такой? — услышала Галя грубый окрик.

— За сапогами пришел, да вот замок. — Галя с ужасом узнала голос связного Кости. «Пришел сообщить об оружии», — мелькнула мысль.

— А ну, геть отсюда, а то дам тебе сапоги! — проговорил тот же грубый голос.

— Полицаи! — Галя притаилась, стараясь даже дышать тише.

Шаги удалились, калитка захлопнулась.

— А я вам кажу, пан Дрюма, вин побаче нас и втэче, — проговорил первый голос.

— Если только уже не удрал, — проворчал Дрюма. — Надо его взять. Все приметы сходятся; из Киева тоже о нем пишут. Взять его надо, — повторил Дрюма, — иначе повесит нас комендант. Сторожите день и ночь. Старуху не трогайте, а сапожника не упустите.

Разговаривая, полицаи ушли.

«Предупредить деда!» — Галя отползла от баньки в глубь огорода. Она то останавливалась, ожидая с минуты на минуту прихода полицаев, то продолжала ползти. Больно ударилась коленкой о камень… «Костя здесь был, он отыщет и предупредит дедушку», — с надеждой подумала она и чуть приподнялась. Двор был пустынен. В щель плохо прикрытой калитки виднелась часть улицы.

Надо самой отыскать деда. Галя не думала об угрожающей ей опасности. Уже не скрываясь, прошла в соседний двор через небольшой садик и вышла на улицу. Показалось, что из окон дома, что стоял напротив, за ней наблюдают.

Галя направилась в дом, где однажды встретилась со своим учителем Остапенко, потом прошла по базару. Ее охватило отчаяние — неужели не успеет предупредить?! Куда идти, где еще искать? Решила пройти на Остерку, зная, что иногда дед ходит ловить рыбу.

Столкнулась с Иваном Лукичом совершенно неожиданно в конце Первомайской, против музея.

Она бы прошла мимо, если бы дед сердито не окликнул ее:

— Сейчас же за Десну! Разгуливаешь по улицам… Хочешь, чтобы тебя схватили да в Германию отправили?

Галя с секунду смотрела на его до неузнаваемости изменившееся без бороды лицо.

— Не ходи домой… Там полицаи стерегут. Она оглянулась, но улица была пустынна. — Идем, увидят.

— Бабка дома? — спросил Лукич.

— Нету. Я в картошке спряталась, к нам приходили забирать меня с Пашей в Германию. За банькой я была… — повторила Галя. — Сначала пришел Костя…

Иван Лукич оживился:

— Костя был? Вот он-то мне особенно нужен. — Они свернули за музей к большим кустам сирени. — Немедленно возвращайся к партизанам, найдешь Шохина или Юрия, пусть, не задерживаясь, передадут Киму…

Галя удивленно подняла брови:

— Киму?

— Не перебивай, запомни хорошенько: оружие Костя вывез. Я остаюсь на несколько часов: встречусь с Костей и переправлю людей через Десну. Все это надо передать Киму. Запомнила?

— Запомнила. — Галя пытливо посмотрела на деда: — Дорогу найдешь к нам?

— Сам все подготавливал, как не найти.

— Дедушка, пойдем вместе. Лучше оттуда пошлем кого-нибудь. Ведь ищут тебя всюду, домой приходили.

— Дорога каждая минута, предупредить товарища надо. Поторопись к Остерке, там лозняком к Десне. На чем только ты переправишься?

— Приходи, дедушка, скорее… Под мостиком через Остерку всегда бывает челнок для переправы. Не забудь. — Галя спустилась по крутому склону к реке.

Проводив глазами внучку, Иван Лукич быстро пошел по Первомайской. На Татарской улице была новая явочная квартира, и он хотел подойти к ней с другой стороны.

Из-за поворота с треском вылетел мотоцикл с прицепом, за ним второй. На переднем сидел в коляске пан Дрюма.

— Стой! — закричал он, увидя Лукича. — Стой!

«Кто-то донес, выдал!» — мелькнула мысль, но Иван Лукич сделал вид, что не слышит, спокойно подошел к калитке первого же двора и надавил щеколду.

Мотоцикл был почти рядом.

Войдя во двор, перебежал его и скрылся в густом, разросшемся саду. Бежал, пока не задохнулся, упал на траву между кустами смородины и долго лежал в полуобморочном состоянии, хватая ртом воздух. Со стороны двора донеслась глухая брань, ясно донесся голос Дрюмы: «Сбежал, сволочь! Обыщите соседний сад!» Потом голоса стали приближаться. Совсем рядом застучали автоматы… Громкий голос словно пролаял по-немецки команду, и опять закричал Дрюма: «Скорее, скорее!» И все стихло.

Иван Лукич лежал долго. Дыхание его стало, наконец, ровным, но шум в ушах не проходил. С наступлением темноты Иван Лукич стал пробираться к Десне…

Солнце жгло с самого утра. В лесу было душно, даже тень не давала прохлады. Но несмотря на жару, в партизанском лагере кипела жизнь. Среди деревьев уже виднелись построенные из жердей и веток шалаши, накрытые брезентом или одеялами. Под большим раскидистым деревом, на четырех коротких жердочках — навес, под ним постели. Старая женщина, склонясь над грудой картофеля, перемывала его в лохани. Пожилой партизан тщательно оттачивал нож на круглом бруске. Чуть поодаль молодежь обучалась приемам стрельбы, бросанию учебных гранат. Под дубком белесый парнишка показывал двум бородачам, как разбирать винтовку. А еще дальше статная девушка с наганом у пояса пучком травы отгоняла оводов от спины пасшейся рыжей коровы.

Дымились костры. Возле одного из них сидела Галя с матерью.

— Я уговаривала его уйти вместе, — чуть не плача, шептала девушка, как раз на той улице стреляли…

— Ох, не ной ты у меня над душой! — Желая сгладить резкость сказанного, мать привлекла Галю к себе. — Мало ли дел у дедушки? Может, он сюда и совсем не придет. Если бы с ним что случилось — мы давно бы узнали.

Подошел Юрий. Его тоже сильно волновало отсутствие Ивана Лукича. Вчера Галя рассказала ему о встрече с дедом, о стрельбе. Юрий ждал прихода Шохина, от него думал узнать, что вчера произошло. Невольно вспомнил о Гладыше, которого Шохин сначала назвал «товарищ старший лейтенант», а потом Кимом. Ким!

Галя поднялась навстречу товарищу:

— Ты что же молчишь? — горячо зашептала она. Узнал что-нибудь?

— Пока ничего… Идем автомат изучать, — сухо проговорил Юрий…

Около полудня пришли Гладыш и Шохин. Среди партизан сразу разнеслась весть: будут говорить о чем-то важном.

Разведчики остановились у дерева перед небольшой поляной. Петра партизаны знали хорошо, но Гладыш был для них человеком новым. К нему доносились вопросы:

— Кто такой?

— Чей это?

Он подождал, когда люди подошли поближе.

— Я подпольщик, товарищи партизаны, — начал он, — вернее разведчик. Зовут меня Ким. У нас с вами одна задача: скорее освободить нашу Родину от фашистских захватчиков. Стонет наша земля, стонут люди! Вчера в Глубокой балке гестаповцы расстреляли больше двухсот стариков, женщин и детей…

Глухой ропот пробежал среди партизан.

— В большинстве это были еврейские семьи, пригнанные из черниговской тюрьмы. Мы пока не знаем ни фамилий их, ни имен, но это были наши советские граждане… — Гладыш повысил голос:

— Помните о бдительности, товарищи! К нам могут пробраться шпионы, провокаторы из украинских националистов, каких немало понаехало с гитлеровцами. Вчера чуть не погиб замечательный большевик, старый подпольщик Лукич. Вовремя предупрежденный, он сумел избежать опасности и снова работает, защищая Родину…

Галя с радостным криком схватила руку Юрия:

— Ты слышал? Дедушка жив!

Не менее обрадованный Юрий предостерегающе шепнул:

— Помолчи. Слушай, что говорит Ким.

Голос Гладыша звенел над поляной:

— Мы не можем вернуть к жизни убитых и замученных фашистами, но мы отомстим за них!.. — Гладыш снял пилотку, обнажили головы и другие. — Товарищи, почтим память погибших молчанием. — И когда он снова заговорил, голос его зазвучал по-особенному: — Мы никогда не забудем партизанской клятвы: «Смерть за смерть! Кровь за кровь!»

— Смерть за смерть!

— Кровь за кровь! — отозвались партизаны…

Как обычно, Шохин приступил к обучению партизан искусству маскироваться. Но сегодня у него что-то не клеилось. Рассказ о массовом расстреле в Глубокой балке напомнил о прошлом, заставил вновь остро пережить потерю родных. Мать, Оксана, отец… От семьи только и остались он да дед… и где-то там, на Карельском фронте, еще один дорогой ему человек — Катя. Увидит ли он ее?

Внезапно кругом потемнело, как будто среди дня наступили сумерки. Замерли деревья, иссиня-сизой стала трава. Птичьи голоса умолкли, перестали трещать кузнечики. Кругом все затаилось. Донеслись глухие раскаты грома. Слабо зашелестел в верхушках деревьев ветер, словно от скуки перебирая листочки. Вот вздрогнул, затрепетал тополь, поблескивая серебром листьев… И вновь все стихло.

Поглядывая сквозь листву на небо, женщины-партизанки убирали в наспех сделанные шалаши захваченное с собой имущество. Но партизаны продолжали каждый свою работу, не обращая внимания на приближающуюся грозу.

Окончив занятия, Петр вышел на опушку леса. По серому небу от самого горизонта поднималась тяжелая, с лохматыми краями, туча. Время от времени ее пронизывали стремительные зигзаги молний. Петр стоял и не мог оторвать глаз от этой тучи. Она казалась грозной, несокрушимой, сметающей все на своем пути. И Шохину захотелось сразиться с ней, как он сражался с врагом. «Не долго будешь властвовать, — подумал он, — размечет тебя буря, и опять засветит солнце!..»

Широкой полосой прошел сильный порыв ветра, пригибая к земле траву и молодые деревца. И еще напряженнее стало кругом. Новый порыв ветра, и почти тотчас же, неся косую стену ливня, налетела буря.

Ни завывания ветра, ни раскаты грома, ни ослепительные молнии не заставили Петра уйти в шалаш. Он стоял, подставив лицо сильным струям дождя, точно окаменев. Мысли роились, стремительно вытесняли одна другую. Мелькали картины детства, службы на погранзаставе… Но все вытеснялось болью настоящего. И то, что происходило в душе, так похоже было на эту бурю с хлеставшим дождем, завыванием ветра и раскатами грома…

Ослепительный свет, и короткий треск заставили Петра открыть глаза. Сухая вершина одиноко стоявшего посреди поля старого дуба раскололась надвое и задымилась. Новый удар оглушил Шохина. Ему показалось — огненная полоса вонзилась в землю совсем неподалеку. В воздухе появился острый терпкий запах. От сильных электрических разрядов было немного жутко, но на душе становилось спокойнее.

Гроза длилась недолго. Буря унесла тучи. Лучи солнца засверкали на освеженной, мокрой листве…

В тот же вечер на Выдринское болото Шохин принес Гладышу сверток:

— Товарищ старший лейтенант, эту тетрадку и пачку с документами Надя просила передать вам.

— Хорошо, оставьте. Ну, а как там, в лагере, после грозы?

— Повымокли все, — Шохин показал на свою еще не просохшую одежду. — Землянку для женщин мы вырыли, другие тоже стали этим заниматься. Дед Охрим в самую грозу куда-то ушел.

— Хорош у тебя дед, — сердечно сказал Гладыш. — Такой старости позавидовать можно.

В шалаше было сухо, парашютный шелк не пропустил дождя. Королев сидел возле приемо-передатчика.

— Ну как? — спросил его Гладыш.

Королев быстро встал:

— Сиди, сиди, Королев. Что там у тебя?

— Теперь все в порядке, товарищ старший лейтенант. А то вот отпаялся проводничок — и пропал контакт. Исправил теперь.

Гладыш сел у входа и при слабом вечернем свете принялся читать записки Нади.

Шохин прилег на нары, сегодня он ночевал здесь.

— Слушай, Королев, — внезапно окликнул Гладыш. — Как фамилия того предателя, помнишь, ты рассказывал? С лейтенантом Мариным вы захватили его и финского офицера.

— Котко, товарищ старший лейтенант.

Шохин резко поднялся, свесил ноги с топчана.

— Ты что? — посмотрел на него Гладыш.

— Этот Котко, товарищ старший лейтенант, в самом начале войны с пополнением на нашу шестую заставу был прислан. В первом же бою, негодяй, спрятался… Предупреждение получил… Надо было тогда же расстрелять собаку.

Гладыш встал. В его руках белела тетрадь.

— Эта сволочь — муж Нади.

— Нади?! — в один голос спросили Шохин и Королев.

— Быть этого не может! — Шохин подбежал к Гладышу: — Товарищ старший лейтенант, как же это?

— Я бы и сам не поверил, если бы не прочел здесь, — Гладыш поднял тетрадь. — Да вот фотография… Надя вместе с мужем и девочкой.

Все вышли из шалаша, вгляделись в снимок.

— Он, — подтвердил Королев.

— Хоть и в штатском, а узнать нетрудно, — пробормотал сквозь зубы Шохин. — Морда плоская и глазки свиные. Видеть мне его довелось два-три раза, а запомнил…

Гладыш вернулся к столу, медленно сложил документы и тетрадь в один пакет.

— Вот что, товарищи, — мягко проговорил он. — Не будем говорить ей, лучше потом, когда окрепнет…

Глава 10 ДЕД ОХРИМ НА СВОЕМ ПОСТУ

Дорога обрывалась у широкого паромного причала. Слева, против торчащих из реки остатков взорванного моста, крутой берег покрывала густая зелень. Это было любимое место деда Охрима. Здесь на быстрине особенно хорошо клевала крупная рыба. Но стоило только появиться у причала первым подводам, дед сразу же перебирался с удочками к самой переправе.

Рыболовы посмеивались над чудаковатым стариком: что можно наловить у самого парома? Но дед терпеливо просиживал там часами: сюда съезжались не только из Деснянского, но и из других районов. Много бывало людей, а еще больше разговоров.

А настанет вечер — и спешит дед Охрим с новостями на Выдринское болото к Гладышу.

Вчера дед вернулся от разведчиков не домой, а снова к переправе. То ли много ходить приходилось, то ли годы свое брали, но к вечеру сильно ломило колени, ныла поясница, и лишний переход сюда, на зорю, был уже труден. Улегся дед на берегу, укрылся своей теплой свиткой, но заснуть не мог. Так и проворочался почти всю ночь.

Пустынен берег в предутреннем тумане. Сонно течет река. Еще не прилетел ранний ветерок, не шелестит листва. Но через Десну уже доносится из Деснянска чуть слышное «ку-ка-ре-ку!» Дед Охрим раскладывает на белеющей в утреннем полусвете гальке глиняные шары — приваду. Еще с вечера он заготовил их десятка два, старательно перемешав толченые речные улитки с глиной. Вот уже посветлело, можно различить на воде поплавок. «Господи, благослови! Во святый час да в архангельский», — шепчет дед, бросая свою приваду против течения…

Ловля в это утро была исключительно удачна, но с появлением первых подвод дед Охрим, вздохнув, перебрался к парому.

Громкий говор привлек его внимание. К берегу подъехали три пароконных подводы, возницами были женщины. Дед Охрим свернул самокрутку, воткнул удочку в прибрежный песок и подошел к приезжим:

— Эй, бабы, чи нема у вас прикурить?

Одна из женщин молча достала коробок со спичками и подала деду.

— Щиро дякую!*["46] — поблагодарил дед Охрим. — А чого це вы, бабоньки, у таку рань подалысь? Ще в комендатуру заберуть.

— Пан Дрюма приказав в райполицию к восьми часам. Наша б воля — никуды не поихалы бы, — отозвалась пожилая женщина в черном платке.

— По якому такому случаю зовуть?

— А вы, диду, у его спросите… Чуе мое сэрдце — отберуть коней.

— Де коней досталы? — затянувшись самосадом, продолжал расспросы дед.

— Слухайте, Охрим Петрович, не растравляйте хоть вы мого сэрдця! — с надрывом ответила женщина.

— Откуда ты мене знаешь?

— С Заречного вы. Да хто вас, старого партизана, не знае? Колхозные кони у нас, зберегты хотилы, да, видать, якась подлюка доказала.

Дед Охрим поджал губы:

— Нажимайте на то, що кони ваши и вы их купылы. Частна собственность, понятно? А як буде силком брать — кажить ему: коменданту пожалуетесь, що пан Дрюма частну собственность ликвидуе. Вин коменданта, як огня, боится… — Дед Охрим оглянулся и зашептал: — Слухайте, бабы: прийшлы у наши лиса триста партизан, кажуть — там ще богато миста, на всих хватэ, хто прийде. Одын партизан передавав, що наша Червона Армия сильно нимчуру бье. — Дед Охрим вспомнил беседу с Гладышем: — Войска Западного та… другого… от забув, як вин зветься… ага, Калининского фронта — у наступление перешли… Потерпить трошки, скоро вже конець нимцю! А як нема терпежа, до партизан подавайтесь.

— Ой, Охрим Петрович! Як бы ваше слово та богови в ухо! — со вздохом проговорила женщина.

Дед Охрим обиделся:

— Старый я, щоб брехать. Передавайте у вашему сели, що я вам казав… Ну, я пишов, а то вже паром сюды йде, — и старик, спустившись к воде, занялся своими удочками.

Не успел паром причалить, как на берег спрыгнул высокий рябой парень в серой смушковой шапке — полицай из Заречного Гнат Ковтун. Он был назначен вместо убитого подпольщиками Павла Бережного.

— Эй, диду, — позвал он Охрима Петровича. — Идить, будь ласка, сюды.

— А ты мени не нужен, — отозвался дед Охрим.

Ковтун повысил голос:

— Так вы мени нужны!

— Ну, так ясли до коней не ходють! — спокойно отрезал дед, вытаскивая рыбешку. — Як що я тоби нужный, сам прибижишь.

Ковтун спустился с обрыва и остановился возле деда:

— Кидайте вашу забаву, та бижить у Заречное. Скажите старосте: немцы зерно проверять придуть. Бо завтра начнугь его возыть. Уже сегодня подводы сгоняють. Понятно? Та говорю вам: не задерживайтесь, а то не посмотрю, що вы старый! — и Ковтун выразительно поднял здоровый кулачище.

— Удавывся бы ты своим кулаком! — сматывая удочки, пожелал ему дед. — Ты ж раньше мене добижышь, ты ж молодчий.

— Нельзя мени. Зараз довжон в Деснянск вернуться… Да не рассуждайте, раз вам начальство приказуе!

— О, начальство! Грозный якый, так и рычить… — поднял бороду дед. — Прямо лев. Той, що на ем Иисус Христос у Ерусалим приихав.

Женщины, с интересом следившие за перебранкой, рассмеялись.

— Це, диду, якый же лев? — спросил старик-паромщик. — Той, що с довгыми ухами?

— Ага, ага! Вин самый, той, що «и-a» крычить!

Полицай еле сдерживал злость.

— С вами, диду, я ще поквитаюсь, — прошипел он. — А зараз идить и выполняйте, що я вам сказав. А то, ей же богу, котлету из вас зроблю!

— Старый я, не угрызешь! — не остался в долгу дед Охрим. — В Заречное пиду, а тильки бижать не буду.

— Ладно, идить. Начальство после обеда приидэ. Нехай староста подводы готовыть…

Запрятав в кустах свои удочки, дед Охрим перекинул через плечо холщовую суму с рыбой и поспешил на Выдринское болото.

Выслушав донесение, Гладыш велел деду Охриму выполнить поручение полицая и вернуться к переправе.

— Там и ждите дальнейших моих приказаний, — Гладыш выглянул из шалаша. — Товарищ Королев, чай у нас остался в котелке?

— Остался, товарищ старший лейтенант.

— Подкрепитесь, а то у вас, наверное, «во рту маковой росинки еще не было».

— Не, уже трошечки перекусив, — схитрил дед Охрим. — А от чайку не откажусь. В горли пересохло…

День давно уже перевалил на вторую половину. Старик успел вернуться из Заречного на переправу, сварить уху и пообедать, а гитлеровцев у переправы все еще не было.

«Обдурыв мене полицай, — сокрушался дед Охрим, — а я, дурный, и вуха развисыв… Посмеялся Ковтун над старым, та й годи!»

Опять заболели у деда ноги, заныла поясница. Он выбрал местечко на горячем песке. И на спину ляжет, и на бок повернется — никак удобного положения не найдет. Потом и сам не заметил, как заснул. Отдыхал недолго, каких-нибудь час-полтора, а сразу сил прибавилось. Но мысль, что проспал, не видал, как проехали гитлеровцы, испортила настроение. На пароме никого не было.

Посмотрев на небо, определил: около пяти; взял котелок с остатками обеда и тихонько побрел в Заречное.

Лозняк начинался почти у самой реки и рос по обе стороны дороги. Каждый кустик, каждая кочка были изучены дедом. Вот он обогнул заросли…

Вдали на дороге из-за бугра показался велосипедист.

— Це нимець? — воскликнул дед Охрим и присел на корточки. Он не видел, что за первым велосипедистом показалось еще трое. — Ну, хто на самокати зараз буде, кроме нимцив?! Эх, оружия нема! — От досады дед плюнул. Едет немец один на велосипеде, а тут с голыми руками. Хоть бы дубина какая! Кроме лозы, кругом ничего…

— Заховайтесь, диду, — негромко раздалось из лозняка.

— Хто там такый? — строго окликнул дед.

— Я, Петро. Прячьтесь, вам говорят.

Дед Охрим юркнул в заросли и, когда посмотрел на дорогу, заметил — поперек лежит тонкая проволока. «Надо забрать — сгодится», — мелькнула мысль, и он постарался спрятаться поближе к ней.

Теперь ему не видно было ни дороги, что спускалась с бугра, ни едущего велосипедиста. Между тонких лозинок серел кусок пыльной земли, на ней чуть темнела полоска тонкой проволоки.

Минут десять пришлось ждать деду Охриму. Очень хотелось посмотреть, далеко ли еще немец? Но старый партизан знал, что такое засада, и лежал не шевелясь.

Вот перед ним колеса велосипеда… Спокойно лежавшая проволока вдруг взвилась. В воздухе мелькнул опрокинутый велосипед и длинные ноги в сапогах с куцыми голенищами.

— Хенде хох!*["47] — раздался громкий окрик Шохина.

Совсем близко застрочили два автомата. Срезанные пулями ветки упали на голову деда Охрима. Из лозняка раздались ответные выстрелы.

Дед уже не мог оставаться на месте. Кряхтя, поднялся, подскочил к лежащему на спине с поднятыми руками немцу. Увидев кобуру, бросился к ней.

Немец хотел помешать деду, но тот замахнулся на него босой ногой:

— Хохай хенды, раз тоби приказалы! Цыц, кажу, паскуда! — и проворно отстегнул вместе с поясным ремнем кобуру.

— Диду, на землю! — закричал Шохин.

Дед Охрим оглянулся на дорогу. Там в лучах вечернего солнца поблескивали несколько велосипедов. Оттуда и раздавалась автоматная стрельба.

— Эге, так вин не одын був! — нараспев проговорил дед Охрим и, приседая, чуть не ползком, снова пробрался в лозняк.

— Диду, сторожите немца, — опять послышался голос Шохина, — задумает вставать — стреляйте.

— Добре, Петро! Не втэче! — Теперь дед Охрим сидел в лозняке напротив лежащего с поднятыми руками немца и не спускал с него глаз, чутко прислушиваясь к тому, что делалось вокруг.

Автоматная стрельба почти не прерывалась. Один за другим раздались четыре взрыва гранат, одиночные выстрелы. И все затихло.

Через несколько минут к деду Охриму подошли Шохин, Васыль, Юрий и Чубарь. У всех, кроме Шохина, было по два автомата. Обыскав немца, отвели его с дороги, связали руки.

— Сейчас мы оттащим убитых с их велосипедами в лозняк и пойдем в отряд, — предупредил Шохин. — Васыль, дай деду автомат. Смотрите, чтобы немец шуму не поднял, — предупредил он еще раз, уходя с товарищами.

— Ладно, — беря автомат и усаживаясь недалеко от канавы, пообещал дед. — Вин у мене не пискне…

Некоторое время немец посматривал на деда молча, потом тихонько предложил деду Охриму денег. Немец говорил не по-русски, но произносил слова медленно, раздельно, стараясь, чтобы его поняли. Дед цыкнул на него. Немец на секунду умолк, потом опять стал предлагать деньги, корову, лошадей…

— Вот дурья голова, — возмутился дед. — Кажуть тоби по-людски — не ферштекаю по-вашему. Лежи мовчки, а то як тюкну прикладом и зразу капут!

Услышав слово «капут», немец закрыл глаза, втянул голову в плечи и уже не пробовал разговаривать…

Когда пленного немца привели в шалаш на старой вырубке, Шохин послал Васыля за Гладышем. Сегодня был брошен в Деснянском районе открытый вызов оккупантам: среди белого дня на дороге убиты три солдата и один снабженец взят в плен. Завтра с утра явится карательный отряд… «Напрасно мы их оттащили в лозняк, — подумал Шохин. — Как совсем стемнеет, надо бросить их в Десну. Одежду унесем, пускай тогда ищут…»

…Придя в шалаш, Гладыш внимательно посмотрел на Надю. Она по-прежнему выглядела больной.

— Вы хорошо говорите по-немецки? — спросил он.

— Да.

— Я буду задавать вопросы, а вы переводите.

Подойдя к пленному, Надя приказала по-немецки:

— Говорить будешь только правду. Иначе… понял?

— Да, да, только правду.

Начался допрос. Пленный охотно отвечал на все вопросы. Он — мелкий чиновник из команды по конфискации продовольствия. Нет, он не отбирает, а только отправляет в Германию отобранное. Завтра на пристань начнут свозить пшеницу, рожь, то, что здесь заготовили. На баржах отправят все в Киев. День отправки назначен на двадцатое октября. О расположении войск он ничего не знает. Были слухи, что русские в районе Сталинграда упорно держатся, на других фронтах кое-где немецкая армия, передавали, вынуждена отступать. Но об этом говорить было нельзя…

После допроса Юрий и дед Охрим повели гитлеровца в партизанский отряд. Наде Гладыш предложил перейти в шалаш на Выдринском болоте. Зная немецкий язык, она может помочь разведчикам, переводя фашистские радиопередачи…

В комендатуре бесследное исчезновение трех солдат и чиновника вызвало целый переполох. В первую очередь были повешены зареченский староста, полицай Ковтун и все, кто в тот день встречались с исчезнувшими. Команды карателей рыскали по дорогам, хватали всех без разбору. Арестованы были Степан Койдан, его сестра, Мария Бочар и многие другие.

К партизанам теперь приходили целыми семьями. Пришли родители Юрия Валюшко с его младшим братом, мать и сестра Ивана Чубаря и многие знакомые и не знакомые партизанам люди.

С утра и до вечера разведчики занимались с партизанами, учили их подкрадываться к врагу, стрелять из-за укрытия, подрывать мосты, закладывать мины. Создалось крепкое боевое ядро. Партизаны уже провели ряд небольших диверсий.

Приближалось двадцатое октября. У деснянской пристани стояли охраняемые усиленным конвоем, готовые к отплытию две баржи и буксир.

Совершенно неожиданно вместо двадцатого срок был перенесен на девятнадцатое. Через своих разведчиков подпольщики узнали об этом и своевременно предупредили Гладыша.

Место засады он выбрал в пятнадцати километрах от Деснянска. Десна делает там крутой поворот, фарватер проходит у отвесного обрыва.

Укрывшись наверху, разведчики и партизаны с нетерпением поглядывали на приближающийся караван. Перед каждым лежали гранаты, к ним привязаны бутылки с бензином.

Вот буксир, шипя, подходит к обрыву. Черный дым клубами поднимается над берегом. В центре буксира у пулемета два немца, третий на капитанском мостике.

Баржи тянутся сзади на канатах. На каждой — забаррикадированный мешками с мукой пулемет и до десятка немецких солдат.

По течению буксир идет быстро. Еще метров сто, сто двадцать — и он повернет к противоположному берегу, где виднеется высокий с перекладинами шест — лоцманский знак.

Приподнявшись, Гладыш бросает гранату с бутылкой бензина на палубу буксира. Взрыв, пламя метнулось и разлилось по палубе. Вслед полетели еще гранаты, раздались автоматные очереди. С капитанского мостика рулевой вдруг прыгнул в воду и поспешно поплыл к берегу.

Потерявший управление, объятый пламенем буксир, наскочив на мель, остановился. Из машинного отделения, из кубрика выбегали люди и бросались в воду.

Вскоре засевший на мели буксир пылал. На нем уже не было ни одного человека.

Шохин привстал:

— Эх, сгорит пулемет! Товарищ командир, разрешите, пулемет достану.

Получив согласие, Петр быстро разделся, спрыгнул с обрыва и поплыл к буксиру.

— Подкова, Валюшко, следите за Шохиным. Если понадобится, окажите помощь.

Уцепившись за борт, Шохин взбирался на буксир.

— Молодец парень! — вырвалось у Гладыша.

А Шохин, сбросив в неглубокую воду цинковые пулеметные кассеты, автоматы убитых гитлеровцев, уже тащил пулемет к борту.

— Кто хорошо ныряет, плывите к буксиру, — приказал Гладыш.

Три партизана и Васыль Подкова поспешили на помощь Шохину.

С барж почти не стреляли. Гитлеровцы сбрасывали шинели, сапоги и прыгали в воду, стремясь укрыться на противоположном берегу.

— За мной, на баржи! — крикнул Гладыш. — Тащите мешки! Забирайте припасы, оружие и обмундирование.

Пламя так быстро охватило караван, что нечего было думать спасти зерно из трюмов. Оно горело с треском, и над рекой расстилался желтый удушливый дым.

Один пулемет был без замка. Гладыш выругался:

— Успели, сволочи, вытащить!

Партизаны не стали ждать, когда затонут пылающие баржи. Захватив два пулемета, несколько автоматов, винтовки, патроны и обмундирование, вытащили мешки с мукой и метрах в трехстах от баржи затопили их в неглубоком месте.

— Оставим это до ночи, вода надежно укроет наши трофеи, — проговорил Гладыш ни к кому не обращаясь…

Часов в десять утра Надя, Васыль и Шохин сидели у Гладыша на Выдринском болоте. Все очень устали. Целую ночь провозились там на берегу. Приходилось очень опешить — вот-вот могли нагрянуть фашисты.

На столе возле приемо-передатчика лежала старая записная книжка, газета на немецком языке и несколько писем — все, что удалось собрать на буксире и баржах.

— Сейчас займемся разбором документов, — показал Гладыш на столик. — А потом поговорим о дальнейшем.

Надя подошла к столу. Всякий раз при встрече с ней Шохин и Королев рассматривали ее, будто видели в первый раз: жена изменника Котко!

— Давайте начнем с газеты, — предложил Гладыш. — Кажется, довольно свежий номер.

— Дейче Украине цейтунг, — прочла Надя. Она просматривала страницы, не переводя прочитанного. Разведчики терпеливо ждали. — Хвастливые статейки, — проговорила Надя. — Вот эта заметка представляет интерес:

«…Въезд в Киев и выезд из него разрешается только по определенным улицам и дорогам, — переводила Нади. — К лицам, замеченным в других местах, применяются строжайшие меры, вплоть до расстрела на месте. Все гражданское население обязано без всяких предупреждений показывать пакеты и прочие, даже самые маленькие, свертки заградительной немецкой охране, которая будет немедленно стрелять во всех, кто нарушит указанный порядок…»

— Да-а! — протянул Гладыш. — Действительно интересное сообщение. Здорово напуганы гитлеровцы. На чужую землю забрались грабить, вот и дрожат, воры, день и ночь… Мы с вами, Надя, всю эту газету от начала и до конца должны прочитать, только несколько позже. Я многое не смог перевести. А сейчас познакомимся с записной книжкой.

Надя с брезгливостью посмотрела на лежавшую на столике потрепанную, в изломанной картонной обложке, записную книжку. На первой странице прочла: «Обер-ефрейтор…»

— Фамилии не разобрать, — проговорила она. — Сейчас посмотрю дальше… Вот этот обер-ефрейтор записал, как наши их уничтожили:

«Прибыли в Витебск. Город разрушен. Кто-то поджег солдатскую казарму, которую недавно построили.

Нас обстреливали. Погиб лейтенант Куммер… Двадцать пять часов без передышки вели бой. Лейтенант Даус и унтер-офицер Шлиссер сошли с ума. Клаус подсчитал, что у нас пятьдесят шесть процентов потерь. Написал прощальное письмо.

Противник опять ворвался в населенный пункт. На улицах лежат трупы наших убитых. У самого штаба русский снайпер застрелил обер-лейтенанта Трейера. Ганс Цабель погиб. Карл Бок тоже.

Ночью слушали русскую радиопередачу. Выступал Вильгельм Штрайх, который несколько дней тому назад попал к русским в плен. Неужели он жив? Очень много разговоров об этом. В деревне мы сожгли шестьдесят домов. Половины жителей нет, они ушли к партизанам. Они никогда не сдадутся…»

Гладыш встал:

— Обо всем этом надо сегодня же рассказать партизанам. Надя, сделайте перевод. Королев, дай бумагу и карандаш.

Совсем рядом послышалось отчетливое кукование.

— Ефрем Петрович, — улыбнулся Гладыш. Он всегда радовался приходу старика, и Петру это было приятно. — Шохин, встреть деда.

— Я вже тут, — послышался за стенкой дребезжащий тенорок. Дед Охрим вошел в шалашик, поздоровался. — Нимци на усих дорогах шныряють, — усмехнулся он, — шукають партизан, тых, що баржи потопылы, а там, биля того берега, и хуторив нияких нема!.. А прийшов я вам сказать, що Бедняцький из тюрьмы утик!

— Какой Бедняцкий?

— Учитель. Той, що був першим на Деснянщини партизанским командиром. А потом гестапо его в тюрьму посадыло. Теперь у нас добрый будэ командир.

— Товарищи, сейчас все пойдем к нашим партизанам, — распорядился Гладыш. — С Бедняцким надо связаться немедленно.

Еще далеко до места расположения партизан, разведчиков окликнул часовой. Шохин сказал пароль, и они пошли дальше. По дороге еще несколько раз их останавливали часовые.

— Молодец Реутов, — похвалил Гладыш, — врасплох лагерь не застанешь.

— Службу знает, — одобрительно заметил Шохин.

Разведчики были уже совсем близко от лагеря. Их поразила тишина, раздавался только один голос.

— Что такое? — посмотрел Гладыш на Шохина. — Неужели у них радио?

— Це Юрко постарався! — сообщил дед Охрим.

Шохин обернулся к Гладышу:

— Он же из Киева привез батареи. Приемник давно начал собирать.

Все ускорили шаги. Голос звучал все явственней.

На поляне пестрели женские платья, платки; темными пятнами выделялись картузы, желтели соломой широкополые брили.

Разведчиков встречали радостные взгляды. Все охотно давали дорогу.

Перед небольшим исцарапанным ящиком, укрепленным на широком пне, стоял взлохмаченный, улыбающийся Юрий. Увидев Шохина, кивнул на приемник.

А голос разносился уверенный, спокойный:

«…Советские бойцы проявляют мужество и бесстрашие в борьбе с врагом. Красноармеец Шестов во время наступления под сильным огнем противника совершил семь рейсов на лодке через реку и перевез пятьдесят красноармейцев на берег, занятый гитлеровцами. Боец Михальченко был ранен, но не ушел со своего поста. В ходе боя красноармеец Морозов заметил, что немецкий автоматчик целится в младшего лейтенанта Тамаркина. Морозов бросился вперед и убил немецкого автоматчика. Смелый боец был ранен, но продолжал сражаться до конца боя. Наши летчики в воздушных боях сбили двадцать один немецкий самолет».

Одобряющий гул возник над полянкой… Как влага в долгую засуху, нужны были такие вести. Их так жадно и долго ждали!

Знакомый голос, толпа односельчан, свободно слушающих радио, заставили сжаться сердце Шохина. Разве мать не могла бы стать такой же связной-разведчицей, как мать Юрия Валюшко?! А Оксана! Чем уступила бы она этой бесстрашной Гале?! Дед Охрим рассказывал, как смело звала Оксана молодежь подниматься против немцев.

«…Звено советских истребителей атаковало „хейнкель-126“, шедший под прикрытием „мессершмиттов“, — продолжал голос диктора. — После первой атаки „хейнкель-126“ был сбит. Тогда сержант Мясников пошел в лобовую атаку на ведущего немецкого истребителя и правой плоскостью таранил врага. От „мессершмитта-109“ отвалилась плоскость, и он упал…»

«Да, да, вот так! В лоб бить их, таранить, отсекать их кровавые руки! — думал, сжав зубы, Петр Шохин. — Громить их до конца! Добить!»

Глава 11 В МЕЖДУРЕЧЬЕ*["48]

Апрельский день, звенящий весенними ручьями. В глубоких оврагах, ставках и зарослях еще можно найти мокрый снег, но грачи с оглушительным криком уже носятся вокруг своих гнезд, воробьи тащат в клювах соломинки, пушинки, отстраивают старые жилища. Весна будоражит все живое. И у советских людей на душе радостно. Хороши дела на фронтах!

На небольшой лесной полянке собралось несколько сот человек, вооруженных винтовками, автоматами. Девушки, парни, старики, дети окружили своего командира Бедняцкого, удачно бежавшего из тюрьмы и пробравшегося к своим партизанам. Он стоит на небольшой, грубо сколоченной трибуне. Всем видно его лицо с правильными чертами и упрямо падающей на высокий лоб темно-русой прядью волос.

— Товарищи! Не так давно гитлеровцы сообщали о своем большом наступлении. Не наступление было у немцев, а отступление. — Он поднял зажатые в кулаке только что полученные с «Большой земли» газеты. — Вы сами были свидетелями объявленного немцами траура: это они оплакивали уничтоженные под Сталинградом гитлеровские дивизии!

— Ура!! Ура!! — раздались возгласы.

Бедняцкий продолжал:

— Сейчас я могу сообщить подробности этой великой битвы. С десятого января 1942 года по 2 февраля сорок третьего года было захвачено 750 самолетов, 1 550 танков, 6 700 орудий, 1 462 миномета, 8 135 пулеметов, 90 000 винтовок, 61 102 автомата… И еще много всякого военного имущества. В плен взяли девяносто одну тысячу человек, в том числе 2 500 офицеров. 24 генерала и фельдмаршала Паулюса. Убито фашистов было 147 200 человек…

— Ура!!! — загремело и долго перекатывалось из края в край поляны.

Стоявший рядом с Бедняцким дед Охрим дернул его за рукав:

— Товарищ командир, разрешите мени сказать.

— Слово имеет старый партизан Ефрем Петрович Шохин! — крикнул Бедняцкий, но голос его потонул в общем крике: — Дед Охрим, давай! Ефрем Петрович, говори!..

Кряхтя, дед Охрим влез на трибуну, снял с головы старую солдатскую шапку. Ветер взъерошил на затылке бахромку волос. Со всех сторон деда бережно поддерживали крепкие руки.

— Дороги товарищи! — приложив шапку к груди, начал он. — Хто я и що я — вы знаете. Може, и мои сыны, Мыкита та Михайло, пид Сталинградом хвашистив былы. И мы тут их бьемо и будем бить. У нас у всих таки думки: нимця зничтожить та дождаться Червоной Армии. Теперь не довго ждать. Бач, траур объявылы! Мало нимци потраурствовалы. Зараз воны каждый дэнь будуть помынки справлять. У восемнадцатом годи давалы им духу? Давалы. И зараз даемо. Вы глядить: наш Деснянский, Дубычанский та Мыхайло-Коцюбынский районы живуть по нашим советским законам. Школы у нас е, колгоспы, сельрада е. Нимцив там и на раз нема…

— И не будэ! — раздался из толпы голос.

— Як сунуться у наши районы, там им и капут, — продолжал дед Охрим, — це дуже правильно. А тильки хочу я вам ще сказать, як разведчик: нашому товарищу командирови я вже докладував — щось затевають хвашисты, треба нам усим дывыться у два глаза. Бач ось скильки зараз у лиси народу. Усяки — и мали и стари. Охранять их мы должны, спасти от хвашистав! — Дед Охрим, так же кряхтя, слез и повернул к Бедняцкому свое морщинистое лицо: — Чи я чого лышнего не сказав?

Митинг продолжался. Партизаны говорили об укреплении лагеря, о партизанских налетах на фашистские подразделения.

Несмотря на тяжелое положение на фронтах, гитлеровцы, обеспокоенные чувствительными для них ударами черниговских партизан, решили снять с передовой одну дивизию и послать в Междуречье для ликвидации партизанских районов.

Первого мая Надя перехватила радиосообщение о переброске гитлеровских войск в район Деснянска. Это подтвердилось донесениями разведчиков и показаниями пленных. В деснянской комендатуре, в полицейском управлении, не скрываясь, толковали о прибытии мадьяр.

Сообщив об этом командиру партизанского отряда Бедняцкому, Гладыш вместе с ним принялся за укрепление обороны. Они советовались со многими командирами, на наиболее ответственные участки посылали коммунистов и комсомольцев. Очень беспокоили новички, прибывающие в отряды; и хотя командиров предупреждали о тщательной проверке людей, о размещении незнакомых между старыми партизанами, не все прислушивались к советам Бедняцкого и Гладыша. Многие командиры партизанских отрядов в погоне за численностью принимали непроверенных людей…

Первыми с фашистско-мадьярскими частями столкнулись партизаны Михайло-Коцюбинского района. Устроив засады во многих местах, заманили мадьяр «в мешок», открыли сильный пулеметно-автоматный огонь. Более половины наступающих уничтожили, остальных обратили в бегство.

Много трофеев захватили тогда партизаны. У одного из гитлеровских офицеров нашли карту с обозначением всех партизанских сел и лагерей. Это дало возможность улучшить оборону.

Успех михайло-коцюбинцев окрылил остальных.

Но в первых числах мая фашисты начали общее наступление. Вскоре Бедняцкому и другим командирам стала ясна тактика врага: загнать все партизанские отряды в Междуречье и там уничтожить.

Двенадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года каратели вступили в партизанский район. Две дивизии мадьяр, вооруженных с головы до пят, с артиллерией, минометами, танкетками двигались вперед, уничтожая на своем пути все живое. Девять «юнкерсов» бомбили села, лес, лагеря. Не прекращали огня артиллерия и минометы.

И вот здесь роковым образом сказалась ошибка командиров, принявших непроверенных людей. При первых же разрывах бомб и снарядов многие из новичков бросили оружие и убежали.

Далекие раскаты орудийных выстрелов не застали Гладыша врасплох. О продвижении противника он был хорошо осведомлен.

При первых донесшихся орудийных залпах Гладыш вышел из шалаша. Нигде ни дыма, ни огненно-черных фонтанов разрывов. Кругом высокие сосны, над ними голубое небо.

— Королев, Надя, укройте приемо-передатчик у старой березы. Надя, останетесь здесь до нашего прихода; Королев, поедете со мной на вырубку к Шохину. — Гладыш, захватив пистолет, с автоматом за плечами пошел в лес, где у него спрятан был первый трофейный мотоцикл, позволявший часто посещать партизанский отряд и шалаш на вырубке.

Кроме Шохина и Васыля, он застал там деда Охрима и Галю.

— Товарищ Ким, — обратился Шохин к Гладышу, которого партизаны знали только под этим именем, — вот Галина сообщила, что в лагерь прибыли еще женщины с детьми. Они привели с собой много скота…

Гладыш кивнул головой. Он знал об этом, вернее, знал, что так будет. Обернулся к Васылю:

— Надо помочь вывести женщин и детей в безопасное место. У Бедняцкого каждый человек на учете, поспеши. Вернешься на первую явку. Скажи Бедняцкому, что к шоссе дорога еще свободна. Надо проверить и отвести беженцев на ту сторону шоссе. Если прорваться уже будет нельзя, пробирайтесь к далеким болотам, это наиболее безопасные места. Иди, не теряй времени.

Когда Васыль и Галя ушли, Гладыш обратился к Шохину:

— Я должен вернуться на Выдринское болото. Тебе разрешаю помочь партизанам. Если не обороняется перешеек между болотами, который мы с тобой вчера осмотрели, — займи его с пулеметом, попробуй заминировать подходы к болотам. Согласуй свои действия с Бедняцким. Сбор, как условились.

Шохин приложил руку к кепке, он был в гражданской одежде и от этого казался каким-то простоватым.

Дед Охрим низко поклонился Гладышу:

— Вот, Кузьма Савельич! Пришло время попрощаться. Дякую вас от щидрого серця! Може, бильш не побачимось. — Он еще раз поклонился, потом, движимый порывом, обнял Гладыша. — С тобой, Петро, не прощаюсь, разом будемо хвашистив быть. Прощайте, хлопци. Зараз быйте хвашистську погань, не давайте ей спуску! Так я, Петро, пиду до тих болот… — Вскинув автомат, дед засеменил к лозняку…

Мягкий ветер перебирает листья и травы. Земля усыпана золотистыми бликами просочившихся сквозь листву лучей солнца. И от этого пестрые палатки, сделанные из одеял, половичков, ряден, кажутся разукрашенными, словно в праздник. Но хмуры лица женщин у маленьких костров. Собрались они здесь со многих деревень и хуторов, спасаясь от карательных фашистских дивизий. Бок о бок с партизанским отрядом все же легче, да и не хотят они быть под властью оккупантов. Взрослые в лагере ходят и разговаривают тихо, все насторожились, знают — фашисты близко. То там, то здесь прозвучит в лесу звонкий ребячий смех и сразу оборвется от строгого материнского окрика.

И хотя все были предупреждены о наступлении мадьяр, разрыв первого снаряда все же оказался неожиданным. Где-то коротко охнуло, послышался нарастающий свист… За ним пламя, грохот, удушливый пороховой дым, стоны, рев животных. В воздух летели клочья одеял, щепа от деревьев. На нежной зеленой траве умирали дети, женщины. Молодая мать, прижав к себе малютку, смотрела перед собой остановившимися, немигающими глазами. У дерева лежала кудрявая девочка в белом платьице, окрашенном кровью. Неподалеку трехлетний мальчуган, громко плача, теребил за платье убитую мать…

Люди метались от дерева к дереву в надежде укрыться от все чаще и чаще разрывающихся снарядов.

Из леса выбежали мать Гали и Елизавета Ивановна Валюшко. Они остановились у старого дуба и обе замахали платками, стараясь обратить на себя внимание.

В промежуток между взрывами Елизавета Ивановна крикнула остававшимся на поляне:

— На землю! Ползите в лес!

Спокойный голос отрезвил многих, внес успокоение, и те, кто еще недавно метался по этой поляне смерти, теперь пробирались к лесу, прислушиваясь к нарастающему свисту снарядов, чтобы при разрыве плотнее прижаться к матери-земле…

Из штаба Галя и Васыль пошли вместе. Едва углубились в лес, им стали встречаться разбежавшиеся в страхе женщины. Разрывы снарядов слышались то справа, то слева, то впереди. В промежутках между грохотом, воем и свистом доносились крики, плач детей.

Оставив Галю с женщинами в небольшом, похожем на котловинку овражке, Васыль пошел собирать плачущих от испуга детей. Вскоре вокруг него собралась порядочная группа.

Возникало сомнение: сумеют ли он и Галя спасти тех, кто доверился им? О переправе через Десну нечего было и думать — всех бы перестреляли.

— Поведем их к шоссе, там во многих местах лес подходит почти вплотную к дороге и пока еще фашистов нет, — решил Васыль.

Шли часа два, бой слышался где-то слева. Вот между деревьями заблестело шоссе. Люди притаились, чутко прислушиваются.

— Кажется, проскочим, — облегченно шепчет Васыль. — Сейчас сделаем разведку, потом ты, Галя, поведешь их дальше, а я вернусь к партизанам.

Спрятавшись в кустах по одной, по две, женщины доверчиво ждут, когда можно будет пересечь этот опасный участок дороги.

Васыль и Галя вышли в разведку. Едва добрались до шоссе, как увидели группу мадьяр.

— Галя, предупреди женщин, а я отвлеку мадьяр, — Васыль не скрываясь побежал по лесу.

Услышав хруст веток и топот, мадьяры начали преследование.

Постояв в полной растерянности, Галя ползком добралась до первой спрятавшейся в кустах женщины:

— Поскорее переходите шоссе! Тут мадьяры, мы их задержим. — Подождав, пока женщины с детьми скрылись за шоссе, Галя последовала за Васылем.

Совсем близко прозвучала короткая автоматная очередь. В ответ прогрохотали винтовочные выстрелы.

Крадучись, Галя приближалась к месту схватки. Шапочка свалилась, волосы растрепались, круглые, обычно румяные щеки стали бледны. Конечно, она боялась, но не смерти, боялась попасться живой в руки врагов. Пробираясь с автоматом, она время от времени ощупывала маленькую кобуру на поясе, в которой находился крошечный пистолет, подарок Юрия. Надо помочь Васылю задержать мадьяр. «Только бы успели те спастись!» — подумала она, вспомнив, как женщины, таща за собой ребятишек, перебегали открытое шоссе. «Только бы они спаслись!» — повторяла она.

Выбирая дорогу, Галя осмотрелась. И вдруг увидела: справа крались, заходя Васылю в тыл, двое мадьяр в зеленых шинелях.

Затаив дыхание, она крепче сжала автомат. Вот мадьяры совсем уже рядом. Сейчас, если обернутся в ее сторону, встретятся с ее напряженным взглядом.

Вдруг автомат заплясал в Галиных руках. Ей показалось, что не было этой гулко прокатившейся по лесу короткой очереди. Перед ее глазами мелькнули зеленые шинели и исчезли в кустах. Галя поползла дальше, сквозь кусты увидела еще несколько мадьяр. Снова ее автомат заставил их скрыться.

Где-то совсем рядом, словно захлебываясь от злобы, затявкал пулемет. Почувствовав в плече ожог, Галя упала. Попробовала двигаться. Пуля оцарапала плечо.

Васыль укрылся за огромным корневищем сосны, сваленной последней бурей. Густо переплетенные корни удерживали толстый пласт земли, он и служил Васылю надежным укрытием.

Условным свистом Галя предупредила о своем приближении.

— Эх ты, ну зачем пришла?! — упрекнул ее Васыль. — Ведь просил тебя проводить женщин.

— Теперь они уже перешли шоссе… Уже в безопасности… Вася, надо отходить. Фашисты окружат нас.

— Уверена, что они спаслись?

— Вася, — с упреком сказала Галя, — разве бы я бросила их?

— Тогда будем отходить.

Одна за другой разорвались гранаты. Васыль застонал.

— Ты ранен? — хотела спросить Галя, но боль, пронзившая ее тело во многих местах, заставила закричать.

Где-то совсем рядом раздался грубый смех.

— Больше, гады, не услышите ни звука!.. — шепчет Галя, с трудом поднимаясь к корневищу. Минуты две она стреляла из автомата, потом повернула голову к Васылю. Тот, ухватившись за корни, делал попытку приподняться.

Новый разрыв гранаты. Васыль вздрогнул, ткнулся лицом в землю. Автомат выпал из его рук. Быстро слабея от многих ран, Галя сползла с корневища, из рассеченной брови по ее лицу текла кровь, но еще хватило сил подползти к Васылю, приподнять его голову. Васыль был мертв.

— Прощай, — еле шевеля губами, прошептала она. — Они теперь уже все спаслись…

Разорвалось еще несколько гранат, но ни Галя, ни Васыль больше уже ничего не слышали и не чувствовали…

Захватив несколько мин, Шохин с пулеметом на плечах быстро шагал к проходу между болотами. «Гладыш правильно указал, — думал он, — здесь фашистов можно надолго задержать».

Шохин знал: спасение укрывшихся в лесу людей там, за шоссе. Лесами и перелесками, прячась за деревьями, они могут уйти от врага.

Вот и перешеек. Он неширок — всего полтораста-двести метров. И не больше километра в длину. На поляне несколько чахлых осинок, мелкий кустарник. Трава молодая, низкая, в ней не спрячешься.

Пройдя перешеек, Шохин наметил позицию на опушке между двумя соснами. Отсюда был хорошо виден не только проход, но и оба болота. Сзади сразу начинался густой лес с буйными зарослями.

«Если придется переменить позицию, укрыться будет нетрудно», — одобрил Шохин свой выбор. Отстегнув от пояса пехотную лопатку, он принялся рыть окопчик.

— Ты як той кинь на скачках, — тяжело отдуваясь, с автоматом на груди и винтовкой за плечами, подошел к Шохину дед Охрим.

— Напрасно вы, диду, сюда пришли, — упрекнул Шохин. — Опасно. Надо было и вам уходить за шоссе.

Дед укоризненно покачал головой:

— А ще Шохиным прозываешься. Значит, с бабами та диткамы мене? Старый, негожий зробывся? Ни, Петро, Шохины не таки, щоб от ворога утикать, колы можно сражаться! Де ж у тебе другый номер? Як ты одын будешь с кулэмэтом управляться?

— А вы знаете пулемет?

Дед Охрим презрительно посмотрел на трофейный, ручной:

— З «Максима» стреляв, а з этой дырчатки и подавно зумию. А у лыху годыну Шохины повынни буты рядом!

— Ладно, диду, давайте укрепляться.

— Шохин, две лопаты несу, — раздвинул кусты Королев. — Отпросился я у старшего лейтенанта к тебе вторым номером. Приказано продержаться здесь не меньше двух часов, а потом — отходить к большому болоту. Сбор там.

В трех местах вырыли окопчики, от них к лесу сделали неглубокие траншеи, чтобы можно было пробираться ползком. В среднем окопчике остался Шохин с пулеметом, в двух крайних разместились Королев и дед Охрим. Работали быстро, лихорадочно: мадьяры могли появиться с минуты на минуту. Подходы к болоту Шохин заминировал раньше.

И вот показались густые цепи мадьяр. Идущие впереди обстреливали кусты, деревья.

Припав к пулемету, Шохин боялся, как бы дед Охрим не открыл стрельбу раньше времени.

Мадьяры уже на середине поляны. Их встречает пулеметный огонь. Ошеломленные, они бросаются назад. А пулемет строчит и строчит.

— О це работа! — восхищенно шепчет дед Охрим, сжимая винтовку. — О це работа! Такого мастера и у гражданьску не бачив!

Мадьяры, прижатые огнем, отползают, и только немногие пытаются окопаться. Послышалась отрывистая команда. Фашистские солдаты повернули к болотам.

— Ну-ка, диду! — негромко крикнул Шохин.

— Бачу, Петро! — старик хладнокровно прицелился. После каждого его выстрела один из приближавшихся к болоту оставался неподвижным.

Королев выжидал. Еще метров сто, сто пятьдесят — и заговорит его автомат.

Один за другим со стороны болота раздались два взрыва. Наступление затормозилось.

Над перешейком со свистом пролетела мина и разорвалась перед окопчиками разведчиков.

— Сейчас будут атаковать, — предупредил Шохин. — Тактика их известная.

…Больше трех часов разведчики отбивали атаки врага. Они видели, как часть мадьяр ушла в глубь леса, чтобы обойти болота. Оставшиеся вели редкий ружейный огонь, больше не пытаясь атаковать перешеек.

— Диду, Королев, отходите к месту сбора. Буду вас прикрывать, — приказал Шохин. — Мы уже здесь больше трех часов, а приказано держаться два.

— Тикать?! — возмутился дед Охрим. — Ни, у мене такого ще не було! А як воны пойдуть в атаку?

— Не пойдут. Они уже несколько раз совались, теперь побоятся. Отходите быстрее, да незаметно.

И в тот момент, когда дед Охрим, кряхтя, выбрался из окопчика, начался минометный обстрел. Ползти по-пластунски деду оказалось не под силу, а лезть «на карачках» он считал позорным. Старик приподнялся и, пригнувшись, пошел к лесу. За ним ползком следовал Королев.

— Ложитесь, Охрим Петрович, — повторил он уже несколько раз.

Мадьяры открыли беглый огонь.

Дед Охрим был уже около овражка, когда его настигла пуля.

— Отвоевался Охрим, — тщетно пробуя встать, шептал он. — Не дождався Червонои Армии. От як воно мене стукнуло, и шею не повернешь…

— Охрим Петрович, — подполз к нему Королев, — беритесь за меня, удержаться сможете?

— Ни, не можу… силов нема… — и старик потерял сознание.

Взяв старика под руки, Королев шаг за шагом оттаскивал его в глубину леса. Вскоре их догнал Шохин, и они вдвоем понесли раненого к большому болоту.

Охватив лес кольцом, гитлеровцы подожгли его и начали проческу. Но большинство партизан успело спастись…

Кольцо вокруг партизан сжималось. Заросли глубоких болот, которые враги побоялись прочесывать, спасли многих.

Только на пятый день ушли гитлеровские части из леса в ближайшее село. Они считали, что партизаны полностью уничтожены.

А лес стоял, погруженный в глубокую, настороженную тишину, запах гари наполнял воздух.

Грубые окрики, смех, брань слышны во дворах хутора. Прибывшие перед вечером каратели приступили к грабежу. Начальник отряда лейтенант Штанке приказал собрать весь скот в уцелевший колхозный двор. Деревня была в зоне партизанского района и подлежала уничтожению со всеми жителями.

Но во всей деревне Штанке нашел только столетнего старика и несколько старух. Они стояли на улице, опираясь на свои длинные палки, и смотрели на Штанке, вернее на его лихо закрученные огненно-рыжие усы.

— Где все жители? — багровея, орал по-немецки Штанке, приподнимаясь на носки.

Заросший бородой, с длинными прямыми волосами вокруг лысины, стоял перед ним столетний дед. Приложив ладонь к уху и подавшись к переводчику, старался понять вопрос.

— Нема жита! Басурманы забралы.

— Мужики, бабы где? — крикнул ему переводчик.

— Фашистов бьють! — выступила вперед бойкая сухонькая старуха. Поправив на голове синий платок, вдруг пронзительно закричала: — Вот прийдут наши, так и тоби попадэ, июда проклятый! Забирать добро приихалы? — подступила она к переводчику. — Усього не заберете, подавытесь.

— Повесить! — вдруг приказал Штанке на правильном русском языке. И повторил приказание по-немецки.

Два немца подошли к старухе.

— Геть! — замахнулась она клюкой. — Сама пойду. — С презрением посмотрела на Штанке, сплюнула: — Рыжая собака!

Темнело. Гитлеровцы подожгли один из сараев и при свете пожара принялись стаскивать награбленное имущество. Лейтенант Штанке ничего не опасался: из донесений он знал, что партизаны в этом районе уничтожены, а если остались какие-нибудь одиночки, то они будут выловлены в ближайшие дни. Да и отряд у него, лейтенанта Штанке, многочисленный и хорошо вооруженный. Если те, кто убежал в лес, вздумают напасть — тем лучше, тогда он приказ выполнит полностью: уничтожит и деревню, и жителей. Сейчас Штанке стоял с сигаретой в зубах на крыльце хаты и смотрел, освещенный заревом, как двое солдат прилаживают веревку к толстому суку старой шелковицы.

Вдруг ему показалось: сзади кто-то подошел. Он постарался рассмотреть, но в прыгающих световых бликах пожара не мог ничего разобрать. Прозвучал выстрел. Штанке обернулся к пылающей хате и первое, что увидел, — старуху, уходившую в калитку ближайшего двора. На земле, под шелковицей, лежал солдат, второго связывали какие-то люди. Штанке вглядывался, мотая головой, — пригрезилось. Несколько вооруженных человек вскочили на крыльцо. Один на плохом немецком языке приказал поднять руки:

— Товарищ Королев, обыщи его.

Штанке поднял руки вверх и часто-часто заморгал. «Уничтожили партизан! — злобно думал он. — Проклятие! Они словно из-под земли появляются!»

Карательный отряд гитлеровцев был истреблен почти полностью. Конвоировать лейтенанта Штанке и других пленных командир партизанского отряда Бедняцкий поручил Королеву и Шохину, которым Гладыш разрешил принять участие в ликвидации карательного отряда.

Когда партизаны возвращались лесной тропой в свой лагерь, Королеву казалось: идет он по карельским лесам с отрядом Марина, так похожи были сосны Черниговщины на те, оставленные на далеком севере…

Глава 1 В ДОМИКЕ НА ПОМОРСКОЙ

«Далеко я от тебя, моя девочка, но кажется мне сейчас, что мы сидим с тобой в нашей маленькой столовой на диване и, как прежде, говорим о жизни, о твоем будущем… Вот это будущее и подошло. Хочется сказать тебе, какой должка быть жена пограничника. С твоим отцом мы прожили почти двадцать лет. У нас были одни интересы, во всем я старалась быть его помощницей. Совместную жизнь строить нелегко. Надо очень чутко подходить друг к другу. Ты выросла на границе, многое помнишь из нашей жизни. Пусть она будет для тебя примером…»

Письмо матери Зоя перечитала дважды и все еще держала его в руке. «Много тяжелого выпало и на твою долю в эту войну…» — писала мать. «Много», — мысленно согласилась Зоя: бессонные ночи у постели раненых, работа под артиллерийским и минометным обстрелами, тяжелое ранение… «Но все это ты делаешь для Родины, во имя великого светлого будущего…»

— Какая ты у меня хорошая! — тихо проговорила Зоя. — И как вовремя пришло твое письмо… — К радостному настроению, не покидавшему ее в эти первые дни замужества, присоединилось тепло материнского письма. Сегодня свадебный обед. В соседней комнате Саша Топпоева накрывает стол, что-то тихо напевает. Как быстро они сдружились, сейчас Саша самая близкая подруга, и все же Зое в эту минуту хотелось побыть одной. К радости примешивалась грусть: завтра Марк уезжает. Свадебный обед будет и прощальным… Жалко, она не сможет поехать вместе с Марком, конференция медицинских работников продлится еще дня четыре. Получилось просто замечательно, что ее командировали на эту конференцию. Когда Зоя ехала в Беломорск, о замужестве именно теперь у нее даже мысли не было, ведь они решили зарегистрировать свой брак перед отъездом Марка в полк. Об этом она тогда же написала своей матери…

В Беломорске Зою ждала неожиданность: Марк выписался из госпиталя и поселился в ее бывшей комнате, в том же доме, где жила Саша Топпоева.

Опустив руку с письмом, Зоя смотрела на видневшийся в окне большой куст желтой акации. Первый день супружества они провели вдвоем, говорили о своем будущем. Вначале получилась маленькая размолвка, оставившая неприятный осадок: Марк хотел, чтобы она перевелась в полк Усаченко, Зоя отказалась.

— Ты не хочешь быть вместе? — тихо спросил Марк.

— Не сердись, дорогой, не могу я… — Зоя хотела подобрать самые убедительные доводы: — После войны не будем разлучаться всю жизнь… Люди сражаются, умирают, а я стану воевать под крылышком мужа?! — Зоя чувствовала — она не совсем права. Оттого, что рядом муж, не будет же она работать хуже…

В дверях показалась Саша Топпоева. Окинув Зою критическим взглядом, посоветовала:

— Обязательно одень орден, — и уже из другой комнаты попросила: — Посмотри, пожалуйста, стол, все ли на месте?

Зоя спрятала письмо в полевую сумку, поправила перед маленьким зеркальцем прическу. На комоде разостлана небольшая карта, верхний уголок ее закрывает продолговатая красная коробочка. Зоя осторожно вынула орден Красного Знамени. Всякий раз, когда она смотрела на этот орден, в ее памяти, словно освещенная прожектором, всплывала поляна, покрытая чистым, только что выпавшим снегом. Чернели на синевато-белом снегу воронки разрывов. В морозном воздухе колыхалась сизая пелена пороховых газов. Зоя в ушанке, ватных брюках и фуфайке подползла к раненым. Расчет станкового пулемета выбыл из строя. Один из пулеметчиков был убит, второй ранен в обе руки…

— Сестра, помоги!.. — услышала она слабый голос.

Пограничник, тяжело раненный в ногу, полз к пулемету. Зоя бросилась к нему… Вот они уже у пулемета. Только бы продержаться, пока перенесут раненых в безопасное место… Зоя вдруг почувствовала жгучую боль в животе.

Этот бой остался в памяти на всю жизнь…

Прикрепив орден, Зоя пошла к Саше.

На середине комнаты три небольших стола с незатейливым угощением сдвинуты в одну линию. Саша поправляла огромный букет из ярких осенних листьев, собранных сегодня утром Зоей.

Под окнами послышались громкие голоса, топот ног на крыльце и осторожный стук в дверь. Первыми вошли полковник Усаченко и военврач Базин, задержались, поджидая остальных. Марк, остановившись на пороге вместе с ними, обернулся и увидел Аветисова:

— Заходите, заходите. Давно ждем.

— Положим, вы сами только что пришли, — послышался голос Аравира Аркадьевича.

Прислонившись спиной к бревенчатой стенке коридора, Марк отдыхал. Все-таки он еще быстро утомлялся. Вместе с доктором, профессором Бухриным и Королевым вошел в комнату.

— Так вот какая жена у нашего старшего лейтенанта! — направился к Зое Усаченко. — Поздравляю!

За ним подошли и остальные. В искренних, дружеских рукопожатиях было столько теплоты, что Зоя быстро преодолела чувство неловкости.

Здороваясь с Топпоевой, Усаченко удивленно поднял брови:

— Не узнал бы вас, никогда бы не узнал. В этом платье вы совсем не похожи на грозную партизанку.

— Прошу к столу, — поспешила Саша пригласить гостей, чтобы скрыть свое смущение. — Сегодня я за хозяйку. Как хорошо, что все пришли вместе.

— А мы так и договорились, — усаживаясь, сказал Базин. — Только вот через полчаса увезет меня полковник. Еле вырвались к вам. — Он обвел глазами стол: — Ого, сколько здесь всего приготовлено! Молодец, хозяюшка!

— После победы как следует отпразднуем, — отозвалась Саша, подвигая Базину зеленую, разрисованную цветочками кружку. — Тогда будете судить о моих кулинарных способностях.

Приезд Усаченко очень обрадовал Марка. Это был дорогой гость из родного пограничного полка, принесший с собой бодрость и напряжение передовых позиций. Он как бы соединил его с боевыми товарищами. Завтра они выезжают в полк вместе. Это ничего, что у него еще плохо действуют ноги. Марк согласен на любую работу, только бы в своей пограничной части.

Доктор Аветисов подождал, пока все уселись, и тогда обратился к Зое:

— На Кавказе есть обычай выбирать начальника пира — тамаду. Выберемте, товарищи, тамадой полковника Базина.

Предложение Аветисова шумно поддержали.

— Принимаю! — поднялся Базин. — Наполните, друзья, бокалы! — он посмотрел на эмалированные кружки и улыбнулся. Потом посерьезнел. — Товарищи! Я хочу сказать еще несколько слав о том важном, что происходит здесь, в маленьком домике на Поморской. Это не просто свадьба — создается новая семья пограничников. И я хочу пожелать нашим новобрачным быть достойными Михаила Дмитриевича Перовского, отца Зои Михайловны. Безусловно, он одобрил бы выбор дочери. — Базин приподнял свою кружку. — Выпьем, товарищи, за храбрых советских девушек, не жалеющих ни сил, ни жизни для защиты Родины. Вчера приказом по войскам Зою Перовскую наградили медалью «За отвагу»!

Не зная, что отвечать, Зоя сидела, откинув голову, пунцовая от волнения. К ней потянулись руки с наполненными кружками. Друзья чокались, поздравляли, просили рассказать, за что наградили.

Отпив глоток вина, доктор Аветисов вдруг сморщился, замахал руками:

— Ой, какое горькое вино! — воскликнул он. — Какое горькое!

Все расхохотались.

— Горько! Горько! — крикнула Саша.

Наклонясь к Зое, Марк церемонно поцеловал ее в губы.

— Ну, от таких поцелуев слаще не станет, — засмеялся Базин.

В это время Виктор Андреевич, сидевший против Зои, подавшись вперед, взволнованно проговорил:

— Если бы был здесь мой Анатолий, — он пожелал бы вам большого счастья! Для меня вы больше, чем родная, — вы спасли жизнь моему сыну… Будьте счастливы так, как только может быть счастлив человек с чистой совестью! А у вас она кристальна…

Слова Виктора Андреевича всколыхнули прошлое. В первый год войны Зоя три месяца не получала от Марка писем. На запрос ей сообщили: лейтенант Марин пропал без вести. Она не верила в его гибель, ждала, просто не могла думать о нем, как о мертвом. И первую весточку о любимом человеке в то время она получила от радиста-пограничника Анатолия Королева, которого привезли в медсанбат в тяжелом состоянии…

Доктор Аветисов оборвал ее воспоминания:

— Я пью вино, — громко проговорил он, вставая, — за храбрых девушек, не боящихся замужества!

Все со смехом подняли бокалы.

— Конечно, и за храбрых парней, — проговорил Базин. — Но за эту пару и пить бы не стоило — сколько времени они ходили один возле другого, не решаясь на этот шаг.

Марк незаметно пожал под столом руку Зои. Ему сейчас было так хорошо в этой дружеской компании, словно он находился в родной семье. И когда Виктор Андреевич передал привет от сына и Шохина, Марку захотелось сказать о том, что его так волновало:

— Королев и Шохин настоящие боевые товарищи, — просто и негромко проговорил он. — Очень рад, что помнят обо мне. Да и можно ли забыть, как вместе сражались. Жалко, не знаю, куда им написать, а в нашу встречу верю твердо. — Голос его окреп. — Но я хочу поднять тост за тех, — он взглянул на профессора Бухрина и доктора Аветисова, — кто вернул меня к жизни. Трудно советскому воину, очень трудно оставаться вне армии, особенно в такое время, когда враг все еще угрожает Родине. Вначале я был в отчаянии, — голос его пресекся, он помолчал, сдерживаясь. — Я не представлял себя вне пограничной семьи и думал: зачем профессор Бухрин спас мне жизнь, раз я не смогу служить в пограничных войсках?! Но доктор Аветисов вселил в меня надежду, выходил меня. Надежда уже перешла в уверенность, что я опять смогу служить Родине как советский пограничник. Спасибо вам от меня и от тех, кто вместе со мной радуется моему выздоровлению.

— Ну, что вы? — замахал рукой Бухрин. — Каждый на моем месте сделал бы то же самое. Плохой бы я был хирург, если бы не сумел вытащить у вас этот осколок… Кстати, вам его отдали?

— Да, я храню его.

С улицы донесся резкий сигнал подъехавшей машины.

— Вот уже и за нами! — поднялся Усаченко. — Так, до завтра, товарищ старший лейтенант! Машина заедет… До свидания, Зоя Михайловна, жалко, что вы не ко мне в полк…

Выйдя от Мариных, Виктор Андреевич, незаметно для себя, прошел мимо здания госпиталя, по узким длинным мосткам спустился к реке. Ранняя осень уже позолотила березы, расцветила осины. Ветер рябил синеватую воду, над ней парили чайки, стремглав падая за добычей. Здесь, на повороте, река стремительно неслась к бурлившему невдалеке порогу. Туча косой тенью прошла по сверкающей ряби…

Присев на плоский, нагретый солнцем камень, Виктор Андреевич достал из кармана кителя толстый конверт. «Вот так и живем письмами… — подумал он. — А какое успокоение от каждой весточки…»

Он развернул листок, и в глаза бросилась фраза: «Живу очень хорошо, только немного скучновато. Все время приходится „рипеть“ на своей „гармошке“».

«Это он про свою рацию», — подумал Виктор Андреевич о сыне и стал отыскивать наиболее заинтересовавшие его вести:

«Ты, отец, даже не представляешь себе, какая грозная сила в тылу у гитлеровцев. Целых четыре района одной области в руках партизан. В них сельсоветы, школы, клубы, больницы, читальни… Но жизнь очень своеобразная: пашут колхозники с винтовками за плечами, гулять парни ходят с автоматами, даже рыбу ловят вооруженные. В лесах целые городки, из землянок, конечно. Жалко, что не могу описать всего замечательного, что здесь происходит. Наша разведка сообщила: гитлеровцы организуют русский охранный батальон, который пойдет на фронт. Многих в него загнали насильно. Подпольная комсомольская организация послала туда своих товарищей, они записались добровольцами и начали агитационную работу. За два дня до отправки охранного батальона на фронт пришел туда еще один наш паренек, Юрий, и, вместе с комсомольцами, увел из батальона всех, насильно завербованных. В результате немцам пришлось остальных разоружить. Организовали немцы другой батальон из пленных казаков. А казаки, получив оружие, перебили фашистов и в полном составе присоединились к партизанам…

…Наши партизаны разработали план одновременного разоружения нескольких полицейских станов. Операцию провели блестяще. После этого, с наступлением темноты, во всем районе не увидишь на улицах ни полицаев, ни гитлеровцев…

Видишь, папа, как много здесь значительного, интересного. И нет причин волноваться. Пожалуйста, напиши и маме, что беспокоиться ей нечего.

В настоящее время у меня учится „играть на моей гармошке“ одна женщина, зовут ее Надей: она очень многое перенесла. Помнишь, я тебе рассказывал об изменнике Котко? Представь себе — это его жена. Просто поражаешься, как могла такая замечательная женщина быть его женой. Посылаю тебе ее записки. Прочти. Это не выдумка, это правда о гитлеровцах. Передай их в газету. Не удивляйся, что сразу получил письмо и от меня и от Шохина: они были отправлены одновременно самолетом.

Крепко целую тебя. Анатолий».

— Тоже хочу подышать свежим воздухом… — услышал Виктор Андреевич позади себя негромкий голос. К нему подходил Аветисов. — Не помешаю?

— Очень рад, доктор, присаживайтесь рядком. В тылу-то у немцев какие дела наши делают! Вот только что от сына письмо получил, — показал Виктор Андреевич густо исписанные листки.

— С Карельского?

— Нет… Очень далеко сын. Радистом-разведчиком работает. В тылу у немцев сейчас, — с гордостью повторил Виктор Андреевич. — Вот и описывает мой Анатолий жизнь там.

— Я бы охотно послушал. — Аветисов достал старинный портсигар, предложил Виктору Андреевичу папиросу. Оба с удовольствием закурили.

Не спеша Виктор Андреевич прочел еще раз все письмо сына. В его памяти встал рослый, с фигурой спортсмена юноша. Волнистые темные волосы зачесаны назад: лоб широкий, открытый, губы резко очерчены.

— Очень интересное письмо. Обязательно надо передать в газету. — Аветисов поднял небольшой обточенный водой камешек и бросил его далеко в воду.

— Только вот не могу понять, где же мой Анатолий находится?

— Главное в том, что ваш сын дело делает большое, — отозвался Аветисов. — А в каком месте он это делает — узнаем, когда побьем фашистов. Теперь не то, что в прошлом году было. Все круто изменилось: отступает враг.

Глава 2 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Поезд медленно отходил от перрона. В открытое окно Марк видел идущую рядом с вагоном Зою. Невольно всплыло воспоминание об отъезде из Петрозаводска перед войной. Сколько пережито с того дня…

Повернув к нему огорченное лицо, Зоя старалась не отставать от вагона. Губы ее шевелились, но что она говорила, Марк не мог расслышать.

Зоя тяжело переживала новую разлуку. Ее мучила мысль, права ли она? Не следовало ли просить перевода в часть Марка.

Поезд набрал скорость. Зоя в последний раз махнула рукой.

Уже давно не было перед глазами ни станции, ни пристанционных построек, а Марк все еще стоял у окна. Он забыл, что рядом Игорь и Саша, даже не заметил, как они попрощались с Зоей.

— Ну, вот и поехали! Садись, Игорек, наверное, устал, — негромко проговорила Саша.

Игорь поправил ремень, одернул гимнастерку. Он очень гордился своим новым обмундированием.

— Я буду в окно смотреть, вот в том отделении, там никого нет, — показал он на соседнее купе. — Погляди, здесь совсем, как в том лесу, где, стоял наш отряд! — он говорил, не отрываясь от окна. — Скоро увижу дядю Андрея, дядю Мавродия, Карякина… — Игорь хотел назвать и других, но не знал — живы ли?

Саша поняла его мысль:

— Да, многих нет, но и очень много пришло других. Наш отряд теперь стал большой, — она опустилась на скамейку возле окна. — Может быть, уже ждут нас партизаны, пришли за нами в часть товарища Усаченко. Одним-то нам к Чертову острову как добраться? — она с сомнением покачала головой. — Теперь только бы не опоздал поезд…

— И мы — на месте! — повернулся к ней вдруг Марин. — На месте! — повторил он. — Каждый на своем…

— Трудновато вам придется, в особенности первое время. В поход-то сразу не пойдете. — Саша испуганно взглянула на Марина, ведь она коснулась самого больного.

Марин не обиделся.

— Добьюсь своего! — просто сказал он. — Ведь добился, что стали действовать и руки и ноги, хоть и сомневались врачи. Подумать только: самый маленький из всех извлеченных осколков, а каким зловредным оказался. Что значит ранение в позвоночник!

— Осколок задел нервное сплетение… — чуть нахмурив брови, тихо проговорила Саша. — Вот и моя рука тоже…

— «Ограниченная подвижность верхней правой конечности». Так определил врач?

Саша засмеялась:

— Вы, кажется, уже все медицинские термины заучили?

— Столько времени в госпитале пролежишь — научишься! За это время можно было медицинскую академию окончить! — пошутил Марин. — Знаете, все время думаю о встрече со своими ребятами, — доверчиво сказал он. — Правда, много теперь там новых, для них я совсем чужой… Меня, по всей вероятности, оставят при штабе, — вздохнул Марк. — Думаю, сумею и там работать.

— Уверена, через месяц-другой уже будете участвовать в небольших походах. — Видя, что лицо Марка затуманилось, и зная его сомнения о пригодности к строевой службе, Саша постаралась переменить разговор. — Смотрите, — показала она в окно. — Вот там, видите? Желтое с красным! Это, наверное, осина и береза… Какая красота в лесу осенью!

Марин больше не разговаривал. Глядя на лесные просторы, он думал о своем разведотряде.

К Кеми подъезжала, когда уже совсем стемнело. Километрах в трех от железнодорожного моста, перекинутого через реку недалеко от вокзала, поезд внезапно остановился. Донеслись хлопки зенитных пушек.

Вместе с другими пассажирами на полотно вышли Марин и Саша с Игорем. На подножке соседнего мягкого вагона с кем-то громко разговаривал Усаченко.

— Задержит это нас, товарищ полковник, — обратился к нему Марин.

— Ненадолго. Лучше здесь переждем, в темноте нас не увидят. Хуже было бы, если бы бомбежка застала на вокзале.

На фоне осеннего неба четко вырисовывался поезд, справа, за ним, темным пятном — силуэты деревьев. Впереди, над Кемью, как яркие электрические лампы, висели осветительные ракеты. Длинные лучи прожекторов беспокойно шарили по небу. Где-то в городе разгорался пожар. И вдруг в яркой полосе одного из лучей блеснул самолет. Тотчас же к нему метнулся второй луч, скрестился с первым, и они уже не выпускали пойманного хищника. Хлопки зениток участились. Красные, зеленые, бело-синие огни разрывов плясали возле ярко освещенного самолета. Вот он «клюнул» и, переваливаясь с крыла на крыло, пошел вниз. Узкие светлые полосы не давали ему уйти в темноту. Самолет неожиданно выпрямился, взмыл вверх, но лучи прожекторов и огни разрывов следовали за ним неотступно.

Марин с интересом следил за обороной города.

— Улизнуть хотел! — вырвалось у него.

— Смотрите! Смотрите! — вскрикнул Игорь.

Самолет задымил и стал стремительно снижаться.

— Теперь не уйдет, — засмеялся Усаченко.

— По вагонам! По вагонам! — раздались радостные голоса.

Машины остановились у штабной землянки. Марин вышел из кабины и, не заходя в штаб, направился в свей разведвзвод. Дежурный по части, недавно прибывший капитан, окликнул Марина, но Усаченко остановил капитана:

— Это старший лейтенант Марин. Он потом зайдет ко мне.

Марин торопился. Не останавливаясь, нетерпеливо расспросил первого встречного бойца, как найти разведвзвод. Сейчас, когда он так хотел, чтобы последствия ранения не были заметны, ноги повиновались особенно плохо. С болью замечая провожавшие его недоуменные взгляды, нервничал, и от этого походка становилась еще более нетвердой, а побледневшее лицо приняло синеватый оттенок. Только глаза из-под нахмуренных бровей горели решимостью.

За всю дорогу ни одного знакомого бойца!

Вот и землянка разведчиков. Марин приостановился у двери. Хотелось войти бодрым, веселым, но мешало волнение. Оно было слишком велико.

Дверь неожиданно открылась. Молодой пограничник, увидев у порога бледного, державшегося за дверной косяк старшего лейтенанта, едва поприветствовав его, попятился и скрылся.

— Товарищ старшина, — послышался его шепот. — Там старший лейтенант…

Но Чаркин уже разглядел Марина:

— Встать! Смирно! — зычно скомандовал он, не скрывая широкой улыбки. Знакомый грубоватый голос был наполнен радостью. Чеканя шаг, Чаркин подошел к своему командиру, приложив руку к козырьку пограничной фуражки:

— Товарищ начальник шестой заставы! Во время вашего отсутствия шестая застава, теперь разведвзвод, ходила на выполнение боевых заданий. В нескольких походах разведвзвод потерял шесть человек убитыми и одиннадцать ранеными. Все задания командования были выполнены…

— Здравствуйте, Чаркин, — борясь со спазмой в горле, проговорил Марин и протянул старшине руку. — Знаю, кто погиб, кто ранен. — Войдя в землянку, он любовно осматривал нары, пирамиду с оружием.

— Ждали вас, товарищ старший лейтенант… — все так же громко говорил Чаркин. — Замещает вас товарищ капитан Седых, с четвертой заставы. Там был старшим политруком, а у нас в разведвзводе — замполитом.

— Пожалуй, не гожусь я еще к разведчикам… — попробовал пошутить Марин, но шутка не получилась, слова прозвучали грустно.

— У нас сразу поздоровеете. Воздух тут такой, товарищ старший лейтенант, — уверенно говорил Чаркин. — Нет, вы уж, пожалуйста, к нам. Всю войну вместе…

В землянку быстрым шагом вошел капитан Седых. В дверях он сильно нагнулся, чтобы не удариться головой о притолоку.

— Встать! Смирно! — скомандовал Марин.

— Вольно, — откликнулся Седых. — Сказали, что старший лейтенант Марин приехал. Наверняка, думаю, он у разведчиков. Когда свой взвод будете принимать?

— Свой взвод?

— Да. А я у вас замполитом, — весело откликнулся Седых. — Только что иду от полковника, просил нас вместе к нему. Он-то мне и сказал, где вас найти.

Усаченко встретил Марина в своей землянке. Здесь был и начальник штаба, и заместитель по политчасти, которого все звали еще по-прежнему — товарищем комиссаром.

— Утомился, наверное, в дороге, товарищ Марин? Садись, садись, разговор у нас может затянуться.

— Как вы вообще себя чувствуете? — спросил комиссар. — Конечно, скажете — очень хорошо!

— Нет. Этого еще не скажу, — тихо начал Марин. — Дорога была действительно утомительной. Но, думаю, — поспешно добавил он, — недели через две-три совсем окрепну, и уверен, что добьюсь своего, поборю слабость…

— Мы вот втроем, — показал Усаченко на комиссара и начальника штаба, — решили направить тебя по-прежнему в разведвзвод. Месяц на задания пока выходить не будешь, ну а там посмотрим. Обсудим все детально. Капитан Седых, ваше участие в беседе необходимо.

Усаченко подробно обрисовал положение на своем участке, познакомил с ближайшими задачами.

Марин жадно вслушивался в слова полковника, совсем забыв о своих недугах. Снова он в боевой обстановке! Дела здесь, на этом фронте, сильно улучшились. Да и всюду далеко шагнула вперед Красная Армия…

Из штаба Марин и капитан Седых тоже вышли вместе. Знакомя с подразделением, Седых говорил:

— Ребята хорошие. Почти половина коммунистов. Служить в разведвзводе пограничники считают большой честью.

— Товарищ капитан, хотелось бы подробнее ознакомиться с жизнью разведвзвода, с его походами. Я так долго отсутствовал… — попросил Марин.

Они прошли в землянку КП. Теперь Марин будет в ней жить, Седых в землянке рядом. На КП, кроме стола, телефонов и оружия, ничего не было.

— Не знаю, с чего начать, — признался Седых. — Ведь я в подразделении совсем недавно. Вот все политрука Иванова вспоминаю…

— Очень его жалко, — откликнулся Марин. — Замечательным был воспитателем. Кончится война, похороним его рядом с Вицевым на шестой заставе. Мне Синюхин писал, что могилу Иванова отметил на карте.

Седых утвердительно кивнул головой:

— Карта хранится в штабе.

Разговор пошел о вновь пришедших в разведвзвод, коснулся и старослужащих. Замечательные ребята. Герои. С такими можно в любой поход… Но он разве сможет участвовать? Горькая улыбка искривила губы Марина.

— Устраивайтесь, — прощаясь, проговорил Седых, — мне надо подготовиться к завтрашней беседе.

Два бойца принесли топчан и постельные принадлежности. Землянка сразу приняла жилой вид.

«Вот я и дома», — мелькнула у Марина мысль. Захотелось получше осмотреться, разобраться во всем и тогда уже пойти во взвод, поговорить с бойцами…

Марин шел в тишине теплого осеннего вечера. Заложив руки за спину, внимательно разглядывал маскировку землянок. Пожелтевшая листва срубленных деревьев сливалась с красками осеннего леса. Но хорошо протоптанные дорожки, белеющие в сумраке скамьи и столы указывали на длительное пребывание здесь части.

Возле входа в полковой клуб черноволосая девушка прикрепляла кнопками к бревенчатой стене санитарную листовку. Она стояла спиной к Марину. Услышав за собой шаги, обернулась.

— Катя! — протянул руку Марин. — Я собрался вас разыскивать.

— Товарищ старший лейтенант! — В глазах Кати светилась радость. — Мне Саша Топпоева сказала, что вы приехали, да я не решилась идти к вам: думала, отдыхаете.

— Принимаю свой разведвзвод, — с гордостью начал Марин. — Был у полковника, а то бы раньше нашел вас. Вам письмо привез.

— От кого?

Марин вытащил из кармана объемистый пакет:

— Кажется, от Шохина.

— От него не может быть… — тихо проговорила Катя, протягивая за письмом руку. Увидев на конверте размашистый почерк, побледнела, потом лицо ее стало вдруг розовым: — Да… от него…

— Идите читайте. Поговорить с вами мы успеем. Где Топпоева?

— У меня в землянке. Мальчик ее пока будет жить с нашим Медиком, так у нас одного санитара зовут. Вы, товарищ старший лейтенант, очень, видно, рады?

— Принимаю свой разведвзвод, — повторил Марин. — Что же может быть лучше?!

Катя сочувственно посмотрела на Марина:

— Я вас очень понимаю!

Марин улыбнулся:

— Идите читайте, я ведь тоже вас очень понимаю.

Катя сначала пошла быстро, потом, замедлив шаги, надорвала конверт и, вынув несколько крупно исписанных листков, остановилась. Где бы сесть? Близко ни скамьи, ни срубленного дерева, одни высокие сосны да кусты.

Зажав в руке письмо, она поспешила к себе в землянку. Саши дома не было. Письмо Петра было полно нежности и заботы.

«Катя, дорогая! — писал он. — Я на своей родине. Если бы ты знала, как я переживал встречу с местами, знакомыми с раннего детства! Все, что писали мне о родителях, подтвердилось. Остался у меня только один мой старый дед. Хороший старик, далеко за семьдесят ему, а партизанит…»

Катя читала страницу за страницей, к некоторым возвращалась, вновь перечитывала. Она даже не заметила, что кругом стемнело. Подошла к двери, раскрыла ее и опустилась на порог, склонясь к последнему листку письма.

«…Кажется, я тебе подробно рассказал, Катя, о наших делах, но еще сколько их впереди!

Я мщу и, пока у меня будут силы, не брошу автомата! Это не хвастовство, ты меня знаешь. Мать, сестра Оксана на каторге, отец убит, все сожжено, разграблено. На Украине нет семьи, где бы не было горя. Ты, родная, не беспокойся, если долго не получишь следующего письма, сама понимаешь — почта у нас от случая к случаю».

Угасли последние отблески заката. Плотная синева спустилась к подножию потемневших деревьев. Кругом была напряженная тишина. Сквозь вершины сосен светились первые звезды.

Глава 3 В ШТОРМОВУЮ НОЧЬ

В брызгах и пене бьются огромные водяные валы о скалистый берег. С грохотом обрушиваются, откатываются, чтобы с еще большей яростью накинуться на нависшие скалы. Низкие тучи, носятся над клокочущим морем и, кажется, вот-вот столкнутся с пенистыми гребнями волн. Ветер со свистом и завыванием мечется по морскому простору, вздымая водяные горы, срывая с их вершин клочья пены. Серая снежная муть скрывает горизонт.

Зимний полярный день, похожий на глубокие сумерки, угасал. Еще не наступила долгая ночь, но солнце уже не показывалось, и только по серому, чуть брезжившему свету можно было определить, что день еще не кончился.

Больше часа лежат разведчики на отвесной скале, стараясь разглядеть там, у подножия, сторожевое охранение врага. Где-то невдалеке от моря находятся база и аэродром противника, оттуда вылетают «юнкерсы», «мессершмитты» и «хейнкели» бомбить караваны судов и Мурманский порт. Плотной линией сторожевых охранений обезопасили себя гитлеровцы с юга и с востока; день и ночь сторожат бухту — маленький заливчик, в который могут войти лишь небольшие суда. И только отвесные скалы, далеко уходящие в бурное море, не имеют постоянной охраны. Природа позаботилась о неприступности этих мест, они считались непроходимыми.

Марин и Седых, не отрывая биноклей от глаз, лежали в небольшом углублении скалы… Особая значимость операции требовала от пограничников большой осторожности. Было крайне необходимо уничтожить этот важный для врага аэродром и базу противника. «Пожалуй, вся борьба на правом фланге советского фронта ведется за Мурманский порт и Кировскую магистраль, — думал Марин. — Наш фронт не отличается большими кровопролитными боями, но значимость его огромна, здесь одна из главных артерий, питающих наши фронты…»

Поправив ушанку, Марин не то спросил, не то сказал:

— Значит, с этого аэродрома вылетают фашисты бомбить караваны судов, направляющиеся в Мурманск…

— Южнее есть еще два, но те меньше. — Капитан Седых незаметно оглядел Марина — хорошо ли защищает полушубок от ветра?

— Долго нет Чаркина, — с беспокойством проговорил Марин.

— Не легкая задача отыскать спуск, — отозвался Седых. — Недаром здесь у фрицев нет охраны.

Марин вплотную придвинулся к капитану:

— И все-таки незамеченными мы можем пройти только в этом месте. На море десятибалльный шторм, ни катер, ни лодка пристать не могут; парашютного десанта при таком ветре они, конечно, не опасаются. — Он посмотрел на часы. — Половина пятого, времени не так уж много.

Седых накрылся плащпалаткой. В темноте отчетливо засветились стрелки и цифры.

— Да, половина пятого, — подтвердил он.

Марин опустил бинокль.

— Хоть глаза и устали, а вижу там сторожевое охранение, — показал он вниз. — Как будто по временам появляется свет.

Несколько минут наблюдали молча.

— Фары от машины! — почти в один голос проговорили оба.

— Это дорога к аэродрому или к базе, — уверенно сказал Марин. — Конечно, это свет от фар. Товарищ капитан, вы возьмите на себя базу, я — аэродром, отвлеку внимание охраны, — и подумал: «Отдаю распоряжение, как будто мы уже спустились с этой скалы… Все же мы спустимся и выполним боевой приказ!»

Посыпался мелкий сухой снег. Ветер больно хлестал в лицо, в несколько минут наметал сугробы и так же быстро их разбрасывал. Вдруг снег пошел сплошной стеной, точно хотел похоронить здесь разведчиков.

Прошло минут пятнадцать, снежная пелена умчалась в темноту, а на скале по-прежнему буйствовал насквозь пронизывающий ветер.

У Марина начала ныть спина. Он, как и другие, очень продрог и старался движениями рук хоть немного согреться. Этот поход был для него настоящим экзаменом. Немало пришлось доказывать, что он может и должен участвовать в нем, так как отлично знает эту местность, имеет опыт партизанской войны. До этого он уже был в небольших рейдах. Особенно тяжелы были первые два похода. Он видел — бойцы старались идти медленнее, выбирали наиболее легкую дорогу. Это и трогало и в то же время заставляло страдать. Все же ежедневные гимнастические упражнения, тренировки сделали свое дело — в последних разведках он уже шел наравне с другими…

Наконец вернулся старшина Чаркин с тремя пограничниками.

— Нашли что-нибудь или опять ничего? — быстро спросил Марин.

Чаркин подсел к Марину и Седых, потом лег рядом.

— Почти что так, товарищ старший лейтенант, — сокрушенно проговорил Чаркин. — Есть спуск по ущелью, но ведет прямо в море. Вода на дне ущелья то появляется, то уходит.

— Спускался?

— Дыханье ветер забивает, товарищ старший лейтенант. — Чаркин закрыл лицо воротником полушубка. — По веревке спускался. Спуск хороший, и ущелье с заворотом. — Чаркин сделал в темноте широкий жест рукой. — Вот ежели бумагу свернуть в трубку, сплюснуть да одну сторону отогнуть, такой вот формы и будет ущелье. А спускаться можно свободно, даже площадочки попадаются для передышки… Только на дне ущелья, как я уже докладывал, вода то прибудет, то убудет.

— Хорошо, Чаркин, идите к скалам, там не так пронизывает ветер. — Марин повернулся к Седых: — По этому ущелью и спустимся.

— Товарищ старший лейтенант, ущелье в море выходит, — напомнил Чаркин.

— Перед советскими разведчиками и море отступит, — пошутил Марин. — Насколько я помню, товарищ капитан, отлив, если уже не начался, то скоро начнется.

Седых встал, одернул полушубок:

— Мысль неплохая… И впрямь море отступит перед советскими разведчиками.

Чаркин подошел к Армасу Инари:

— Боязно мне за старшего лейтенанта: как бы такой холод беды ему не наделал. Давай уж, как условились, все время быть возле него.

Армас пожал плечами:

— Все наши разведчики оберегают его. Каждый из нас смотрит, как бы и где помочь ему…

На открытом месте ветер свирепствовал с удвоенной силой. Согнувшись, хватаясь за каждый выступ, продвигались разведчики к ущелью. И когда по веревке спустились в него, показалось так тепло, как в своей землянке. Вой бесновавшегося на скале ветра, грохот волн заставляли содрогаться. Казалось, не выдержат скалы напора разъяренной стихии, и бешеное море хлынет в этот каменный мешок.

Как и предполагал Марин, во время отлива разведчики смогли пробраться из ущелья на берег. Валуны, обломки скал, мелкие камни на каждом шагу. Непроглядная темень не давала возможности проверить направление, ветер заглушал все звуки. Отряд шел уже больше часа. У многих мелькала мысль: не в другую ли сторону они идут? Но вот под ногами плотная гладкая земля.

— Дорога к аэродрому, — тихо сказал Марин. Но в какой стороне аэродром? Куда идти? Марин посмотрел на компас: фосфоресцирующие буквы и стрелка показывают — дорога идет в северо-западном направлении. Надо выждать: еще не так поздно, наверное, покажутся автомашины, со скалы ведь был виден свет фар.

Команда передана шепотом. Пограничники залегли по обочинам дороги. Как и всегда в ожидании, томительно потянулись минуты. Лежали, невольно прислушиваясь к тоскливому завыванию ветра. Снежная крупа опять хлестала по лицам, забивалась за воротники, в карманы. Возле притаившихся в кюветах людей ветер намел сугробы и помчался дальше.

Вдали показались два медленно приближающихся светлых пятна. Вот они совсем близко. Фары наполовину закрыты длинными козырьками, и от них только на дорогу падают две коротких полосы света.

У Марина быстро созрел план. В нескольких словах сообщив его Седых, он приказал половине отряда построиться в колонну у шоссе Выйдя на дорогу так, чтобы на него не падал свет фар, Марин поднял руку.

Машина остановилась. Шофер высунулся из кабины и спросил на ломаном немецком языке:

— Опять пропуск? — и по-фински выругался: — Перкеле! Двух шагов не проедешь, чтоб не остановили.

— Куда едешь, приятель? — так же по-фински спросил Марин, оставаясь в тени. — Мне вот приказали отвезти моих парней на аэродром, да в такой темноте сам черт ногу сломит. Вчера только прибыли, ничего здесь не знаем.

— Я-то думал, опять проверяют, — проговорил шофер. — Третий раз с базы на аэродром везу бензин. И третий раз проверяют.

— У казарм? — спросил Марин.

— У землянок, конечно, — подтвердил шофер. — Рядом там у них офицерские квартиры, вот и стараются. Сам я здесь всего с неделю. Наших земляков почти нет, все немцы… — шофер оказался словоохотливым. Он очень обрадовался случаю поговорить на родном языке. Сочувственными вопросами Марин многое сумел выведать: далеко ли склады базы, как они охраняются. Подозвав Армаса Инари, по-фински приказал ему вести людей за автоцистерной, сел в кабину к шоферу, и они, продолжая разговор, медленно поехали дальше.

Неожиданно шофер включил в кабине свет, желая рассмотреть «земляка». Увидев на Марине советскую военную форму, только без знаков различия, с недоумением уставился на него. Страшная догадка исказила его лицо.

— Ты… ты…

— Держи руль крепче, — жестко приказал Марин.

Но шофер стремительно открыл дверцу и скорее вывалился, чем выпрыгнул из кабины. Схватив руль, Марин выправил машину на середину дороги и остановил, поджидая отставших разведчиков.

Снежная метель продолжалась, нельзя было тратить время на поиски шофера. Разместив разведчиков на цистерне и в кабине, он сел за руль и быстро, как только мог, повел машину к аэродрому: сбежавший шофер мог поднять тревогу. Вот показался красный огонек. Он то поднимался вверх, то опускался.

— Армас, передай: без шума снять часового, — замедляя ход, предупредил Марин.

Подойдя к кабине, часовой потребовал пропуск. Осветив Марина фонариком, испуганно отскочил назад; но удар был точным, и часовой без стона свалился на землю.

Плохо замаскированные окна землянок выдавали расположение казарм… Десять пограничников во главе с Армасом Инари направились к ним.

Бой завязался раньше, чем достигли самолетов. Может быть, затратили бы еще немало времени на их розыски, но часовой у ангара, услышав стрельбу, дал из автомата две короткие очереди, и Марин направил бензозаправщик прямо на выстрелы. Небольшая калитка в огромной двери ангара открылась, и в освещенном квадрате показался человек.

— Что за тревога? — спросил он по-немецки, увидев цистерну, закричал: — Стой на месте! Не подъезжать!

Коротко простучал автомат со стороны разведчиков, человек упал, и калитка снова захлопнулась. Противный надрывный вой сирены заглушил бушевавший ветер.

С двух сторон аэродрома вспыхнули яркие лучи прожекторов. С порывом ветра налетел снег. Он ослепительно заискрился в снопах света, заслоняя собой даль. Когда буря с завыванием унесла метель, лучи прожекторов жадно зашарили по аэродрому. Вот они заскользили по посадочной площадке, по постройкам и, осветив цистерну и разведчиков, застыли. Откуда-то сверху застрочило несколько пулеметов.

Самолеты находились в ангаре, замаскированном под каменистый холм, с наглухо закрытыми дверями.

— Скорее облейте двери бензином! — крикнул Марин, направляя бензозаправщик вдоль ангара.

Открыв кран цистерны, один из разведчиков прямо из шланга стал поливать двери. Вдруг, вскрикнув, повалился на землю. К нему сейчас же подбежали двое, один подхватил шланг, второй склонился над раненым.

— Всем отойти, лечь на землю! — крикнул Марин. Включив задний ход, он отвел бензозаправщик в сторону и поставил его против громадной двери ангара. Оттянув рычажок, регулирующий подачу газа, включил скорость. Когда машина рванулась вперед — соскочил на землю.

— Товарищ старший лейтенант, — крикнул Армас, показав на гранитную глыбу, — здесь можно укрыться!

Бензовоз с треском врезался в дверь ангара и остановился. Разведчики бросили несколько гранат. Пламя охватило ангар и цистерну. Почти тотчас же она лопнула, с гулом разбрызгав огонь. Ветер подхватил огромные языки пламени, трепал их, рвал, уносил в клубах дыма, но, казалось, огонь опять возвращался и разгорался с еще большей силой. В красном прыгающем отсвете разведчики рассмотрели еще четыре небольших самолета, прикрепленных к земле канатами. Вскоре и они запылали так же ярко.

Бой у землянок закончился. Захватив найденные письма и документы, разведчики, неся раненых и убитых, двинулись к морю.

Марина охватила страшная усталость, хотя он старался не подавать вида. Боль в спине все усиливалась. С трудом передвигал ноги, чуть не вскрикивая при каждом движении.

Рядом с Мариным все время держался Армас. Увидев, в каком состоянии командир, он подозвал пограничника:

— Бери товарища капитана с той стороны, а я с этой.

Марин не протестовал, чувствовал — дальше идти самому не было сил. «Не гожусь! Не гожусь! — с горечью думал он, безвольно перебирая ногами. — Обманул командование, обманул себя…»

Прошло некоторое время, боль стала проходить, и Марин скоро уже смог двигаться самостоятельно.

Они отошли уже на порядочное расстояние, как все содрогнулось от взрыва. Столб пламени взвился вверх, и второе зарево, более яркое, чем на аэродроме, окрасило небо…

Оставив Марина у цистерны, Седых со своей группой пошел прямо к базе. Вскоре дорога обогнула большой валун, и разведчики увидели освещенные окна двух домиков.

«Даже не маскируются, — раздраженно подумал Седых, — уверены в своей безопасности!» Подозвав к себе ручпулеметчика и двух автоматчиков, дал задание:

— Пока не услышите выстрелов или взрыва, следите за офицерскими домами. Никого не выпускайте.

Дорога вновь сделала поворот. Неожиданно раздалось резкое, покрывающее вой ветра:

— Хальт!

Крик обрывается: часовой сбит с ног. Где-то рядом раздается еще более испуганное:

— Хальт! Хальт! — и сразу же несколько выстрелов.

— Чаркин! Из землянки живыми не выпускать, — повторяет Седых. Голос его спокоен, и это вселяет уверенность. — Саперы, за мной!

Впереди три землянки. Пограничники бегут к ним.

Чаркин, открыв дверь, бросает гранату, резко захлопывает дверь. В другие землянки гранаты летят через окна. Глухие взрывы, треск беспорядочной стрельбы… А в это время Седых с саперами, сняв часовых, закладывает мины и тол под артиллерийский склад. Теперь уж Седых нервничал: зарево горевшего аэродрома привлечет сюда фашистов, склады необходимо взорвать в несколько минут, и за это короткое время он должен отвести разведчиков на безопасное расстояние.

— Всем отходить, — приказывает он, — ни секунды не задерживайтесь. — Вместе с саперами устанавливает последнюю мину; от взрывателей тянется длинная нитка бикфордова шнура, которую Седых проверяет наощупь.

Вскоре маленький прыгающий огонек, разбрасывающий крошечные синие искорки, бежит по снегу. Пройдет десять минут, и сложенные здесь бомбы, мины, взрывчатка, снаряды с грохотом взлетят в воздух. Разведчики бегут туда, где раздаются хлопки выстрелов, где пляшет огонь догорающих офицерских домов. Там уже все кончено. Поддерживая раненых, пограничники ждут капитана Седых, чтобы отходить…

С Мариным встретились почти у самых скал. Прилив еще не начинался, и разведчики без труда нашли дорогу к ущелью, где и скрылись так же незаметно, как и появились.

Опомнившиеся от погрома гитлеровцы выслали поисковые группы во все стороны, но нигде никого не нашли. Они так и не узнали, каким путем проникли к ним советские разведчики в эту штормовую ночь.

Глава 4 В ДНИ ОСВОБОЖДЕНИЯ

Шел июнь тысяча девятьсот сорок четвертого года. В густом лесу, километрах в пяти от шоссе, между деревней Косалма и станцией Шуйская, расположились партизаны отряда Топпоева. Еще дальше, среди высокоствольных сосен на берегу продолговатого озера, укрылись походный госпиталь и временная материальная база. Там, с недавно прибывшим фельдшером, работали колхозники из Корманги — Марта Карху и старуха Баринова.

Комиссар Авилов проводил в отряде занятия.

— И вот, товарищи, когда для всего человечества стало очевидно, что Гитлер проиграл войну, что Красная Армия вот-вот вступит на территорию Германии, британо-американские войска начали высадку на северном побережье Франции. Наконец-то союзники открыли второй фронт. Правда, это уже не может оказать особого влияния на исторический ход событий. — Авилов после небольшой паузы повысил голос: — В дни освобождения нашей Родины каждый из нас еще больше должен напрячь все силы! Наш отряд прошел немалый боевой путь, были удачи и срывы…

Партизаны слушали сосредоточенно. Да, большой пройден путь. Многие отдали свою жизнь… Хотя бы взять последнюю операцию, когда Ваня Матвеев взорвал мост вместе с собой.

На Петсамском шоссе партизаны Топпоева обнаружили скопление танков. Петров, заместитель Андрея Топпоева, послал шифрованную телеграмму: «В квадрате 21–48 у большого моста скопление танков противника. Взрывом моста попытаюсь приостановить их дальнейшее продвижение…» На эту операцию пошли Ваня Матвеев и Онтто Карху…

Пролеты моста соединялись на середине реки и покоились на толстых каменных быках. На небе была луна, но из-за сплошной облачности рассмотреть что-либо вдали было невозможно. Время от времени взлетали осветительные ракеты, и тогда мост казался белым и громадным, вытесанным из одного камня. На обоих концах в блиндажах были устроены караульные помещения, за ними батареи зенитных орудий. Недалеко от моста, на шоссе и по обочинам застыли танки. Выкрашенные в белый цвет, они в темноте походили на снежные сугробы.

— Не пробраться к мосту, — чуть слышно прошептал Карху.

— Давай взрывчатку. Поползу один. Когда подползу к мосту — сними часового. Гляди, как его видно, — стреляешь ведь хорошо?

— Промаху не дам.

Ваня вскинул на плечи вещевой мешок с взрывчаткой, проверил бикфордов шнур, нащупал в кармане зажигалку с трутом и осторожно пополз.

Карху, лежа за валуном, сокрушенно качал головой: заметят. «Как не заметить, когда видать, как ползет? Ведь и верно, как бы не промазать! Пододвинусь-ка поближе». Пробираясь от камня к камню, он приблизился к мосту и укрылся за большим валуном.

Взвилась ракета, осветив окрестность.

Часовой на мосту остановился, стал пристально вглядываться в сторону, где находились партизаны.

«Заметил Ванюшу!» — подумал Карху. Вскинув винтовку, тщательно прицелился в часового. На несколько секунд выпустил из поля зрения Ваню, ждал, что предпримет часовой. Тот все стоял, напряженно глядя перед собой.

«Где же Ванюша?» — Карху перевел взгляд с часового на берег, поискал глазами товарища и вдруг заметил его уже под мостом.

Почти у самого каменного быка — промоина, миновать ее можно только выйдя из-под моста. Ваня ползет очень медленно, огибая промоину. Часовой все стоит и вглядывается в сторону Карху. Вот повернулся и пошел вдоль моста. И только сейчас Онтто заметил второго часового, на другом конце моста: «Смена идет, или их двое на мосту?»

А взгляд невольно обращался к Ване. Тот уже взбирается по каменному быку к настилу моста. «Как он здорово поднимается, должно, там скобы…»

Но скоб никаких не было; сложенные из крупного камня быки имели массу уступов, по ним и взбирался Ваня. Вот он у самого настила. Теперь только подвесить вещевой мешок со взрывчаткой и поджечь бикфордов шнур. Ваня почти укрепил мешок, когда в воздух взлетела очередная осветительная ракета и почти тотчас вспыхнул прожектор. Его луч скользнул по мосту, опустился в реку, поднялся по каменному быку и остановился на Ване.

Застрочил пулемет.

«Заметили! Скорее поджигать… Сейчас прибегут!..» — лихорадочно думал Ваня, стараясь укрыться от прожектора.

Над его головой раздался возглас. Послышался отдаленный выстрел.

«Карху подстрелил часового! Только бы поджечь трут зажигалки». — Не обращая внимания на бегущих по мосту гитлеровских солдат, Ваня, уже не скрываясь, чиркал зажигалкой. Он стоял, упираясь головой в настил, ногами в выступы камней.

Снова яркий луч прожектора осветил Ваню, и в то же время началась стрельба из пулемета. Но бикфордов шнур, коротко оборванный, уже горел.

— Онто, прощай! — что было силы крикнул Ваня. — Скажи товарищам…

В грохоте взметнулось пламя, полетели вверх бревна, камни, куски железа. Все окуталось дымом и пылью…

Небо забороздили лучи прожекторов, захлопали зенитки. Ясно донесся нарастающий гул самолетов. Вдруг ослепительно белый свет разлился над обломками моста, над почерневшей рекой, над пришедшими в движение танками. В небе, словно маленькие солнца, повисли десятки осветительных ракет. Со свистом падали бомбы, гулко разрываясь среди танков. Там, за чертой света, в иссиня-черном небе кружили наши самолеты. Гитлеровцев охватила паника. Солдаты бежали от машин, ища спасения среди громадных валунов, резко выделявшихся на снежном покрове.

Не обращая внимания на бомбежку, Карху лежал на берегу реки, всматриваясь в расколотый лед. Подполз сюда, все еще надеясь увидеть Ваню. Ракеты горели ярко, ослепительно. Было светло, как днем. Карху посмотрел в сторону танков: вспыхнули сразу две машины, за ними еще одна, поодаль другая, потом, очевидно, бензобак… Пламя широко разлилось по снегу.

— Нет, не видать Ванюши, — горько прошептал Карху и посмотрел на горящие танки: — Это, Ваня, тебе надгробное слово от наших летчиков!..

Авилов повысил голос и это отвлекло Карху от воспоминаний.

— Согласно приказа Верховного Главнокомандования, — говорил комиссар отряда, — началось освобождение нашей Карелии. Мы заставим реакционное правительство Финляндии выйти из войны, как уже вышла Италия…

Широко раскрытыми, немигающими глазами следил Игорь за каждым движением комиссара. Иногда он оборачивался к сидевшему рядом Андрею Топпоеву. Услышав о наступлении наших войск здесь, на Карельском фронте, он схватил Андрея за руку, лицо раскраснелось, губы зашевелились, и Андрей понял только одно слово: «Здорово!»

Игорь перевел глаза на свою приемную мать. Опустив голову, Саша думала о предстоящей разведке и не заметила его взгляда. Отрядом получены сведения: финны, сильно укрепили ближайшую деревню и готовят взрывы мостов.

В те дни наступления, по оперативному плану, разработанному штабом Карельского фронта, основной удар наносился седьмой армией в районе реки Свирь, в направлении Олонец-Суоярви. Одновременно на находящуюся под Медвежьегорском тридцать вторую армию возлагалась задача уничтожить войска противника в направлении Поросозера — Суоярви. Такой комбинированный удар должен был привести к окружению войск противника на Петрозаводском направлении.

Штабу партизанского движения было дано указание максимально помочь войскам фронта, и в районе наступления тридцать второй армии сосредоточились девять партизанских отрядов. В их задачу входило: всячески затруднять переброску живой силы и техники противника, наносить удары по тылам и коммуникациям отступающих финнов.

— Таковы наши задачи, товарищи, серьезные задачи! — Авилов остановился. К нему подошли Топпоев и Петров с только что полученной радиограммой.

Прочитав текст, Авилов предупреждающе поднял руку:

— Только тихо, товарищи! Именно сейчас враг не должен нас обнаружить. Кондопога взята, товарищи, до Петрозаводска остается всего пятьдесят семь километров!

Несмотря на предупреждение, восторженные возгласы партизан были довольно громкими. В воздух полетели пилотки с красными лентами.

Авилов потребовал полной тишины.

— Недалек радостный день окончательного освобождения нашей республики от оккупантов, — сказал он. — Недалек исторический день полной победы над фашизмом!

— Мы с тобой идем к большому мосту, — говорила Саша Топпоева Игорю, направляясь ранним утром к Петрозаводскому шоссе. Одета она была в простенькое синее с белым горошком платье, голова повязана темной косынкой. — Запомни, Игорек, для всех я твоя сестра. Мы ищем козу…

— Зойку, — засмеялся Игорь. — Помнишь, у нас с бабушкой была белая коза Зойка? С одним рогом… — он вдруг опустил голову.

— Помню, — ласково потрепала его Саша по жестким, коротко остриженным волосам. — Очень Зойка была шкодливая. Так вот ты ищи ее, а сам хорошенько рассматривай, какая там у них оборона, сколько солдат, орудий.

— Да знаю я, — поморщился Игорь, — будто в первый раз…

Лес, в котором пролегало шоссе, кончался километрах в четырех от деревни. Спрятавшись в кустах на опушке, Саша и Игорь стали рассматривать в бинокль деревню по ту сторону реки, мосты — один большой деревянный, к которому подходило шоссе, и невдалеке второй — железнодорожный, с высокими решетчатыми фермами. Влево от шоссе, недалеко от деревни, на островке, омываемом притоками реки, виднелись домики. Перед деревянным мостом темнели два пулеметных гнезда, около них расхаживал часовой.

Неожиданно послышался нарастающий рев самолетов, и где-то совсем рядом загрохотали разрывы авиабомб. Оборона финнов ожила: застучали пулеметы, резко, отрывисто захлопали зенитные орудия. Донеслись крики…

По шоссе двигались две автоцистерны. Пронесся истребитель, обстрелял их пулеметным огнем. С грохотом взорвалась первая цистерна. Пламя разлилось по шоссе, по канаве, преграждая путь второй машине. Горела трава, кусты. Огонь полыхал даже на больших камнях.

Из кабины второй автоцистерны выскочили двое солдат и бросились бежать. Черные клубы дыма скрыли их, заволокли все шоссе.

— Ух, как бьют! Это наши, советские! — Игорь радостно схватил руку Саши. А она, не отрываясь от бинокля, напряженно обдумывала план разведки.

Когда самолеты скрылись, Саша показала на рощицу в стороне от шоссе:

— Вот там тебе удобнее всего пробраться в деревню, безопаснее, — не переставая смотреть в бинокль, говорила Саша. — Видишь, какой дым? Никто на тебя и внимания не обратит. От рощи по канаве, вдоль шоссе. Смотри, только близко к мосту не подходи. В деревне, наверное, увидишь ребят, расспроси обо всем, уж они-то знают, где пулеметы, где орудия. Встретимся здесь. Я переплыву реку вон там, пониже, за лесом и зайду с другой стороны.

Игорь встревожился:

— Может, там глубоко? А если встретишь финнов? Пожалуйста, будь осторожней.

Саша невольно улыбнулась: эти слова она не раз говорила Игорю в напутствие.

— Будем оба осторожными. Помнишь, как учил тебя дядя Андрей… А теперь сними гимнастерку, так станешь больше похож на деревенских ребят.

Спрятав в кустах гимнастерку, Игорь выломал длинную хворостину и пополз к канаве.

Некоторое время Саша не видела Игоря, потом его тоненькая фигурка показалась на шоссе. Вот он перебежал на другую сторону и скрылся за серой грудой камней.

Из деревни к месту пожара примчалась грузовая машина с солдатами и легковая — с офицерами. Клубы дыма то заволакивали машины и людей, то, отгоняемые ветром, открывали копошившиеся фигуры.

Рассматривая их из своего укрытия, Саша слышала, как гудело в воздухе пламя, раздавались резкие выкрики команд. Потом донесся знакомый звонкий голос: «Зойка! Зойка!» Голо-с то приближался, то удалялся.

Спрятав бинокль под гимнастерку Игоря, Саша завязала потуже голову косынкой и, пригнувшись, пошла кустарниками к реке.

А Игорь уже приближался к деревянному мосту. Шагавший у пулеметных гнезд часовой остановился, принялся наблюдать за ним. Здесь всегда немало вертится ребят, несколько раз в день гоняет он их отсюда, деревня рядом. Но этот долговязый, не в меру любопытный мальчишка что-то уж слишком приблизился к пулеметному гнезду… Часовой громко выругался, крикнул. Свернув влево, Игорь бросился бежать к приютившейся на островке деревне.

Посмотрев ему вслед, часовой продолжал шагать, а Игорь бежал, не оглядываясь, запоминая, где чернеют проволочные заграждения, противотанковые надолбы, брустверы… Заметив на одном из брустверов солдата, Игорь метнулся влево, пересек полотно железной дороги. Под ногами Игоря гулко застучали доски небольшого мостика.

Возле крайней избы с резными, выкрашенными в синий и красный цвета наличниками играли несколько белоголовых босоногих ребят. Игорь приблизился. Бросив играть, ребята отошли в сторону, поглядывая на него исподлобья.

— Не трону я вас, — тяжело дыша, сказал Игорь.

— А ты тронь, попробуй, — выступил вперед худенький мальчуган, сжимая грязные кулаки.

Игорь вытащил из кармана перочинный нож.

— Хочешь, подарю? Мне с вами драться нет расчета, — он отбросил хворостину.

— Ой, ты! Подаришь?! Не верь ему, Митька! — шепелявя, протянул рыжеволосый малыш. По всему было видно — ему самому очень хотелось получить нож.

— А не жалко, — отдавая Митьке нож, сказал Игорь. — Я, ребята, козу нашу ищу, Зойку. У нее еще один рог сломанный… Не видали?

— Не, не видели, — хором ответили мальчуганы, с завистью поглядывая на Митьку.

— Вы из этой деревни?

Митька подошел к Игорю:

— Будто нет. Я вон в этой избе живу.

— В этой? — переспросил Игорь.

— Но. — Это «но» прозвучало, как «да». — А ты откудова?

— Со станции. — Игорь присел на край мостика, ноги охватила приятная прохлада.

— С Шуйской?

— Но.

— Так ты козу в лесу ищи. — Митька раскрыл нож и принялся точить его о придорожный валун.

— Я видел, как коза на мост побежала, — вздохнул притворно Игорь. — Да меня часовой не пустил.

— Уж будто пустит! Никого-то они через мост не пускают. — Митька продолжал старательно оттачивать нож. — А не беда, с нашего острова можно по другой дороге в ту деревню пройти. Она поболе нашей будет.

— А там много фашистов?.

— Не-е, мало осталось, — протянул Митька. — Было много, а сейчас куда как мало, — он придвинулся к Игорю и, тараща глаза, сообщил: — На мосту там у них пулеметы, вот они и не пускают. А недалеко от нашей деревни столбы в землю понатыканы, окопы понарыты.

Не подавая вида, что заинтересовался рассказом Митьки, Игорь презрительно сплюнул:

— Чего там твои столбы! Лучше пойдем пулеметы посмотреть.

— А нельзя к ним.

— Мы будто в лес пойдем.

Ребята поднялись, всей гурьбой направились к мосту. Игорь хотел пойти левей, поближе к противотанковым укреплениям, но Митька схватил его за рубаху:

— Убьют! Николку подстрелили. А он всего-то и хотел посмотреть, как танки на пеньки натыкаться станут. Там фашисты в землю в два ряда стояки понатыкали, во какие! — Митька расставил руки. — А от речки к мосту, где поезд ездит, колючей проволоки напутали — страсть.

— А я видел, как они миски в землю закапывали, — охотно сообщил малыш в розовой рубашке с темными заплатками.

— Не миски, а мины, — поправил Митька.

— Где это? — заинтересовался Игорь.

— Перед стояками и по берегу, около моста.

Игорь внимательно смотрел на укрепления, стараясь определить, где минные поля, все запомнить. Рассказать бы поскорее обо всем дяде Андрею!

Ребята подошли к мосту, но часовой еще издали пригрозил им винтовкой. Словно мыши, юркнули они в придорожные канавы.

— А ну, по-пластунски, за мной! — тихо скомандовал Игорь и пополз. Митька ему подражал, а младшие карабкались на четвереньках, выгнув спины, широко расставляя ноги и прижав к земле вихрастые головы.

Теперь они были в безопасности, и часовой их не видел.

Игорь остановился, выглянул. На шоссе продолжал гореть бензин, поднимались темные клубы дыма. Ребята перебежали шоссе, добрались до небольшого кустарника. Выломав две ветки, Игорь сел верхом на длинную, высоко взмахнул другой:

— А ну, на лошадей!

Ребята охотно слушались Игоря.

— Поскачем обратно на лошадях! Пускай финны увидят, что играем, и не тронут нас.

Лихо помчались они по неровному полю через переезд. Остановились они только, пробежав маленький мостик, у первых домов своей деревни.

— А теперь покажите, как пройти в большую деревню. Пойду искать свою Зойку, — сказал Игорь.

— И мы с тобой! — раздалось несколько голосов.

Митька важно вышел вперед:

— Идем, покажу!

Пробравшись к реке, Саша Топпоева решила поискать, где удобнее переправиться и незаметно подойти к деревне.

Больше трех километров пришлось ей пробираться по берегу. Лес подступал почти к самой воде. Укрываясь в зелени кустов, Саша долго рассматривала противоположный берег. Река здесь была узкой, удобной для переправы. Саша сняла платье, обернула им голову. Наломав молодых веточек осины, она косынкой укрепила их вокруг головы и спустилась в воду. У противоположного берега темнела густая крона сваленного бурей дерева. Течение прибило к ней осоку, палки, листья. Саша плыла к этой тихой заводи. Со стороны казалось, что течение несет густо-зеленую ветку. Плыла, удерживаясь на воде одной рукой, другая повиновалась плохо и даже мешала: «Кончится война, буду больше упражняться, больше плавать…» — думала она.

Выбравшись на берег, быстро оделась, накинула на плечи косынку и направилась туда, где виднелись избы, перед которыми тянулись полоски зеленеющих посевов, небольшие квадраты огородов.

За изгородью из тонких жердей Саша увидела молодую женщину. Высоко подоткнув синюю юбку, она полола картофель и уже несколько раз выпрямлялась, рассматривая подходившую Сашу.

Едва та приблизилась, женщина, не здороваясь, сказала негромко:

— Бери тяпку, вон лежит рядом, поли картошку. Платок на голову надень, — волосы-то, словно золото, далеко видно.

Чувствуя опасность, Саша повязала голову, послушно взяла тяпку и принялась за работу. Оглянулась — близко никого. Но женщина хмурилась, на ее почерневшем от загара лице сурово сдвинулись брови.

— Из лагеря убежала?

— Нет… — Саша передохнула. — Нет, — повторила она. — Я из Петрозаводска…

— Полно врать-то. Как тебя по дороге не схватили. — Женщина опустила подол юбки, сняла белый передник и передала Саше: — Надень, гляди, платье-то все мокрое… Ох, господи, скоро ли эта мука кончится! Когда знаешь, что конец неволи близко, каждый день годом кажется. — Она подошла и начала полоть рядом с Сашей.

— Муки, должно, девонька, приняла немало? — шепотом спросила она. — У меня мужа-инвалида с год, как забрали… Не знаю, жив ли… Через деревню все идут, идут финны… видно, крепко наши гонят. Бомбят их в день по нескольку раз…

— А у вас финнов много?

— Все еще сидят в нашей деревне. В обороне их дополна, мосты охраняют. Этот да железнодорожный. Укреплений там понаделали — страсть, и все по ту сторону реки… Да ты не бойся, спросит кто — скажу, что племянница моя… Как зовут?

— Александрой. Мост, говорите, сильно охраняют? — Саша тоже говорила шепотом.

Женщина бросила работу и разглядывала Сашу, словно только что ее увидела.

— Что на меня смотрите, самая я обыкновенная, — проговорила Саша, быстро наклоняясь.

— Родная ты моя, — вдруг потянулась к ней женщина. — Слыхала много про вас, а увидать партизанку довелось впервые. — Женщина очень волновалась. — Так и передай своим: измучили, мол, нас враги, выручайте скорее… И обнять-то тебя нельзя! — сокрушенно добавила она. — Никуда больше не ходи, все расскажу, что знаю. Заставляли нас землю копать, оборону им делать. Все ихние укрепления видела. Пойдем ко мне…

Давно уже не была Саша в такой чистой просторной избе. В открытые окна голубела широкая река. Отсветы воды зайчиками играли на потолке. На пестрой дорожке у печи девочка лет восьми возилась с белоголовым толстым мальчуганом. Он ловил ее за косички и звонко смеялся.

Саша остановилась у порога и, на секунду забыв все, смотрела на ребенка.

— Входи, входи, милая, что стала? — приглашала женщина. — Вот гляди — с этих оконушек все видать.

Поборов волнение, Саша выглянула из-за занавески. Изба находилась на берегу реки, у самого моста. По обе стороны Петрозаводского шоссе были вырыты канавы, прямо виднелся ряд жилых домов. По середине моста ходил часовой. Саша отошла к другому окну и увидела: на шоссе, шагах в ста от избы громко галдели ребятишки. Да ведь с ними Игорь!

Саша выскочила из комнаты и остановилась в сенях, громко хлопнув дверью.

Игорь сразу заметил ее и еще издали весело спросил:

— Тетенька, вы здесь козу с одним рогом не видели? — Он забыл об уговоре, что Саша его сестра.

Здесь твоя коза! — сказала Саша. — И, когда Игорь подбежал, шепнула: Сейчас будем уходить. Вон видишь те деревья? Там жди, я скоро приду…

На другой день большая часть партизанского отряда Андрея Топпоева переправилась в указанном Сашей месте на правый берег реки и стала подходить к деревне, в тыл финнам.

Вторая группа, под командованием Петрова, заместителя Андрея Топпоева, залегла на опушке леса. Оттуда были видны остатки обгоревших цистерн, почерневшие камни… По условленному сигналу партизаны Петрова должны были завязать бой, отвлечь на себя внимание белофиннов.

Топпоев и комиссар отряда Авилов были уже возле деревни, когда к ним донеслись орудийные выстрелы, разрывы гранат и пулеметная стрельба.

— Орудия?! Значит, уже подошли красноармейские части? — обрадовался Топпоев.

— И столкнулись с финнами, — прибавил Авилов. — Ого, и укрепление ожило! Оттуда тоже бьют из орудий. — Он приподнялся, чтобы рассмотреть в бинокль, что делается на шоссе, но из-за построек ничего не увидел. Направив бинокль на мост, заметил солдат противника, укладывавших что-то у самых перил.

— Готовят взрыв моста!

Этого нельзя было допустить, и Топпоев крикнул: «За мной! Вперед!» — прихрамывая, побежал к мосту.

Авилов обогнал его, за ним спешили Карякин, Карху и другие партизаны.

Отвлеченные вспыхнувшим на шоссе боем, финны увидели партизан уже у самого моста. С красными лентами на пилотках, на рукавах, партизаны бежали большим полукружьем, охватывая и шоссе, и прилегающие к нему огороды. Белофинны успели, перетащить через мост пулеметы и ждали, когда партизаны подойдут на короткую дистанцию.

— Ложись! По-пластунски! — послышалась команда Топпоева. Он выскочил на шоссе, делая перебежку. В это мгновение белофинны открыли орудийный огонь. Почти рядом с Андреем, у края шоссе, взметнулось пламя, земля, камни. Взрывной волной Топпоева отшвырнуло далеко за канаву. Саша и Марта Карху бросились к нему.

— К мосту, скорее!.. Не давайте взрывать!.. — с трудом приподымаясь, приказал он.

Белофинны усилили огонь.

Саша спешила с Мартой Карху вынести Андрея из-под огня. И когда за поворотом шоссе дома скрыли их, она облегченно вздохнула:

— Лежи, Андрей. Сейчас мы тебя перевяжем.

— Мне не тяжело… Скорее к мосту! — бледнея, проговорил Топпоев и потерял сознание. Саша поспешно осмотрела Андрея, ранения нигде не было.

— Контужен, — прошептала она, укладывая его на траву.

Совсем близко застрочил пулемет. Это Карякин — вышел с ним на шоссе, открыл огонь по финнам на мосту.

Укладывавшие взрывчатку стали отползать. Карякин понимал, что одно попадание может вызвать взрыв. Он вел огонь выше настила, по самой середине моста. Его зоркие глаза заметили слабенькие скачущие искорки горевшего бикфордова шнура.

— Подожгли, сволочи! — крикнул он находившемуся недалеко Авилову, но из-за грохота выстрелов тот его не услышал.

Вместе с Онто Карху Авилов подбирался к финскому пулемету. Одна за другой полетели гранаты. Пулеметчик привстал и боком повалился на шоссе.

Партизаны видели опасность, угрожавшую мосту. Первыми бросились туда Авилов, Карху и Карякин; их обогнал Игорь. Разглядев, что к одному из пакетов прикреплен горящий бикфордов шнур, он наступил на него обеими ногами выдернул из пакета взрывчатки и отбросил в реку…

В центре белофинской обороны, на хорошо защищенном наблюдательном пункте противника, у оптического прибора застыл начальник обороны майор Ярвилайнен. Он был взбешен всем происходившим на шоссе, увидев, как вышли со стороны опушки леса самоходное орудие и длинные полураскрытые бронетранспортеры. Из придорожной канавы выскочили двое партизан, взобрались на первый бронетранспортер. Вслед за ними показались другие, рассыпались по полю, повели наступление. Не отрываясь от дальномера, Ярвилайнен кричал:

— Огонь! Огонь!

Телефонист монотонно передавал команды.

— Взорвать мост!

— Взорвать мост! — повторил команду телефонист.

— Ура! — донеслось до наблюдательного пункта.

Направив дальномер на мост, Ярвилайнен совсем растерялся: с противоположной стороны подбегали партизаны. Да, он не сумел выполнить боевой приказ: задержать наступление советских войск; покрыл себя позором, хотя времени и средств для отражения атак противника было достаточно.

— Русские прорвались по ту сторону железнодорожного моста! Заходят к нам в тыл! — крикнул телефонист.

— Взрывайте мост! — снова приказал Ярвилайнен и выбежал из землянки. Но было уже поздно. Бой шел в глубине обороны финнов.

В отряде мало кто спал в эту белую июньскую ночь. Андрей Топпоев почти не сомкнул глаз. Не контузия была причиной этому, а думы о том особом, незабываемом, что должно начаться ранним утром… Поход на Петрозаводск. Увидеть освобожденный родной город, в борьбе за который дважды пролита кровь — не высшая ли это награда?!

Ныряет по ухабам и выбоинам разбитого шоссе двуколка. Каждый толчок заставляет Андрея стискивать от боли зубы, но он не соглашается лечь в одну из санитарных повозок, едущих за отрядом.

Бой под деревней был последним за освобождение Петрозаводска. Двадцать девятого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года десантники Онежской флотилии заняли побережье и пристань. Почти одновременно вошли в город части тринадцатой дивизии и партизанские отряды.

Партизаны Топпоева идут колонной, повзводно. Как и всегда, впереди и по бокам — дозоры. Рядом с двуколкой, в которой полулежит поддерживаемый Сашей Андрей, широко шагает подтянутый, в пилотке с красной лентой и с автоматом на груди Авилов.

По другую сторону двуколки идет Игорь, разглядывая окружающее. «Хорошо, что вернулся в отряд, а то не пришлось бы вместе с партизанами вступить в город», — думал он. Правда, Игорь был очень разочарован, узнав о донесении разведки, что в городе уже нет противника. Ему хотелось участвовать в боях за столицу родной республики…

По обеим сторонам шоссе валяются опрокинутые двуколки, зарядные ящики. Слева, у высокого желтого столба с указателями направлений, пирамидкой сложены мины. Возле чернеет ствол трофейного миномета, рядом два убитых солдата.

На окраине уцелели деревянные дома, низкие, длинные склады. Дальше — страшная картина полного разрушения. Поражала мертвая тишина, охватившая этот большой, такой оживленный прежде город…

Топпоев весь подался вперед, каждый штрих картины этого разрушения глубоко врезывался в память. Развалины… пустыни… Взгляд Андрея скользнул по опрокинувшейся у моста через Неглинку автомашине, он с тревогой повернул голову вправо и облегченно вздохнул: двухэтажное здание кооперативного техникума, где он когда-то учился, было цело.

Размеренным шагом идут за двуколкой партизаны, и красные ленты — символ великой борьбы за свободу и независимость — ярко выделяются на выгоревших пилотках.

На небольшой площади Антикайнена бросились в глаза развалины и огромные пробоины, зияющие в здании университета. Дальше снова груда развалин вместо когда-то прекрасной Северной гостиницы.

Сами собой сжались кулаки, еще труднее стало дышать, когда показались остатки взорванного и сожженного Онежского завода… Ощеренная финская пушка вместо памятника Владимиру Ильичу на площади… Саша без слов взяла руку Андрея и взглянула на Авилова. Тот хмуро кивнул ей.

Вместо Дома народного творчества — одни обломки, от домика Державина остались груда щебня да куски стен. Когда-то это был исторический памятник с мемориальной доской на финском и русском языках.

— Закончим войну — сделаем наш город прекраснее, чем он был! — громко сказал Авилов.

— Только бы скорее ее окончить, — вздохнула Саша.

Андрей приподнял голову:

— Теперь уж скоро! — решительно сказал он. — Скоро!

В этот же день были открыты тюрьмы, концентрационные лагеря.

Прозрачным покровом окутывает белая ночь израненный Петрозаводск. Над городом трепещет словно кем-то притушенный свет. Страшные руины, кажется, вот-вот закричат:

— Смотрите! Все запоминайте, чтобы никогда больше не допустить врага на землю нашей Родины!

На другой день солнце особенно ярко сияло над площадью Ленина, над прилегающими к ней запруженными народом улицами. Восемнадцать тысяч человек собралось на митинг, посвященный освобождению Петрозаводска. Дети, старики, женщины — исхудалые, оборванные, с блестевшими радостью глазами — смотрели на стоявшего у пушки пожилого генерала. Обнажив голову, он пригладил поседевшие виски, стараясь справиться с охватившим его волнением.

— Товарищи! — разнесся по площади его голос и вдруг осекся.

Больше трех лет эти измученные люди ждали своего освобождения. Вот белокурая девушка в старенькой красной кофточке смотрит на него глазами, полными слез, рядом с ней плачет седая старуха. Свежий шрам изуродовал ее лицо. У высокого высохшего старика с ребенком на руках дрожат губы…

Генерал хотел продолжать свою речь и не мог. Люди плакали, не скрывая своих слез. Плакали восемнадцать тысяч человек. Так плачут только в час радостной встречи, после долгой, тяжелой разлуки…

Глава 5 В ОТПУСКЕ

В Москве, на Ярославском вокзале, к Шохину подошел похожий на цыгана майор интендантской службы. Узнав, что Петр едет в Беломорск, обрадовался:

— Очень хорошо, вместе поедем! — и весело кивнул на увешанную орденами грудь Шохина: — Вижу, повоевать пришлось! Я вас попрошу, закомпостируйте мой билет. Собственно говоря, у меня пока еще требование.

Взгляды окружающих, громкий голос майора и его бесцеремонность вызвали у Шохина досаду.

— К сожалению, у нас разные кассы, — сухо сказал он, — я ведь только старший сержант.

— Тогда давай, старший сержант, свой билет, возьму плацкарту и на тебя, — решил майор. — Почему же без погон?

Шохин смутился:

— В длительный отпуск еду. — Он не хотел говорить, что не привык еще к погонам. После прихода советских войск в Деснянск их группа, в которую вместо Подковы вошел Валюшко, была направлена на выполнение особого задания. Сейчас всем им предоставили отпуск.

— Ну, это другого рода дело, — протянул майор и, быстро сняв шинель, передал ее Шохину. — Держи, а я пойду. Жарко в шинели.

На груди у майора блеснула Золотая Звезда.

Минут через пятнадцать майор, вернулся с билетами.

— Вот, держи, старший сержант, в одном купе поедем. Идем, посадка уже началась.

Шли не спеша, сторонясь от бегущих навстречу пассажиров с чемоданами и узлами. И в вагоне устраивался майор медленно, словно примериваясь, сколько места оставить для себя, а сколько занять небольшим чемоданчиком и вещевым мешком.

Шохин, сбросив шинель на среднюю полку, под голову положил вещевой мешок. Хотел помочь майору, но тот уже сидел, отдыхал.

Майор любил поговорить. Он уже несколько раз побывал в освобожденном Петрозаводске, а сейчас ехал в Беломорск, чтобы погрузить оставшееся там имущество части. Разговор он и начал с Петрозаводска.

— Многие уже вернулись в город… Вот ты, старший сержант, воевал на фронте, заслуги у тебя. А немало у нас и таких, которые вынуждены были остаться в оккупации. Советский человек и там себя показал!

Шохин прищурился, чуть улыбнулся: все это он знал лучше майора, и не по рассказам.

— Действительно, — продолжал майор, — вот возьмем хотя бы петрозаводских учителей-комсомольцев. Создали подпольную организацию; всеми мерами поддерживали уверенность среди оставшегося населения в скором возвращении Красной Армии. А седьмого ноября, это было в сорок втором, учительницы-подпольщицы явились в школы на занятия в красных платьях. Ни требования, ни угрозы оккупантов, даже арест шести девушек не заставили их снять эти платья. Вот и выходит — улыбаться нечему…

Петру очень хотелось рассказать о деснянских комсомольцах-подпольщиках, о деде Охриме — партизанском разведчике, о Наде, ставшей радисткой. Все они не выходили из памяти.

— Товарищ майор, я так вас понял: ты, мол, на фронте воевал, а о войне в тылу врага никакого понятия не имеешь…

— Положим, я так не говорил, но…

— А вам, товарищ майор, не приходилось самому работать с подпольщиками? Ведь правильно вы сказали: условия там особенно трудные…

— В том-то и дело, что трудные. Давай сравним: за что ты, например, получил орден Отечественной Войны 1-й степени?

Шохин пристально поглядел на собеседника:

— За организацию диверсионных партизанских групп, товарищ майор! А второй степени… — Шохин хотел сказать «за разведывательную работу в тылу немцев», но передумал и закончил: — За выполнение особого задания, тоже в тылу у немцев.

Майор сверкнул черными глазами:

— Вот поддел, так поддел. Правда, в деликатной форме и весьма, а все же урок: не делайте, товарищ майор, заключений раньше времени. Так?

— Никакого урока, товарищ майор, — довольным голосом ответил Шохин. — Разве по наградам узнаешь, где и за что человек их получил.

Майор расхохотался:

— Ну, ладно, мировая. Расскажи что-нибудь интересное.

Шохин помолчал, достал жестяную коробочку.

— Разрешите закурить, товарищ майор?

— Вот на столике сигареты.

— Наш табак куда лучше, — отодвинул Шохин пеструю пачку, — да и цигарку свернешь, какая душе твоей угодна. — Он постучал по жестяной крышке, приподнял ее и вытащил сложенную книжечкой папиросную бумагу. Смочив край книжечки языком, не спеша оторвал четырехугольник и свернул толстую самокрутку. — О наших людях, товарищ майор, можно рассказывать целые годы. Посмотришь, на первый взгляд — простой человек, незаметный, а какие дела делает!

Шохин зажег спичку, прикурил и глубоко затянулся. По вагону распространился приятный медовый запах.

— «Золотое руно»? — поинтересовался майор.

— Простой желтый донник, — пояснил Шохин. — Растение такое, мелкими желтыми цветочками цветет. Подбавишь в табак цветы донника, они и дают такой приятный запах…

— Показали себя наши люди всему миру, — с гордостью протянул майор. — Вот рассказывали мне: в Петрозаводске финны на Онежском заводе восстановили мастерскую и в ней отремонтировали двадцать восемь машин. Поставили их у ворот, чтобы утром на фронт отправить. А ночью, — майор свистнул, — машины все до единой сгорели. Разве это не то же, что на передовой?

— Там, где я был, — начал медленно Шохин, — на моих глазах, товарищ майор, был создан партизанский отряд, диверсионно-разведывательные группы организовались. Комсомольцы-разведчики, рискуя жизнью, поступали к немцам на службу, добывали нужные сведения… Юрий, есть там такой комсомолец, ростом невеличка, самостоятельную диверсионную группу создал и пошел с нею фашистов громить… Земля горела у фашистов под ногами!

Шохин задумался. Пережитое на Украине встало перед глазами. «Фашистская чума» — так прозвали нашествие оккупантов в Междуречье… Фашисты думали, что ликвидировали партизанский район. Разве можно уничтожить народный гнев? Место погибших заняли вновь пришедшие. Еще больше укрепились партизаны…

— Ну, что же сделал твой Юрий? — с интересом спросил наблюдавший за Шохиным майор. Очень нравился ему этот сдержанный немногословный человек.

— Юрий-то… А что сделал! Больше пятидесяти гитлеровцев уничтожил, восемь паровозов, сто двадцать два вагона, пять мостов взорвал. Разве все пересчитаешь!

— Молодец парень!

Шохин умолк. Пальцы его теребили пилотку. Освобожден Деснянск. Многие вернулись в родные места, а мать и Оксана еще томятся где-то на немецкой каторге. Да и живы ли? И странно: едет он к дорогому, любимому человеку, а думает о Кате как-то вскользь. Мать стоит перед глазами: высокая, гордая, непокорившаяся.

Петр вдруг соскочил с полки, быстро вышел на площадку, потом решил пройти по вагонам, а когда вернулся на свое место, майор уже спал…

…Длинная, скучная дорога. Уже, кажется, обо всем переговорили, а впереди еще полсуток.

Вторую ночь не может заснуть Шохин. Завтра Беломорск! Завтра он увидит Катю! А она и не знает о его приезде. Последние несколько месяцев он никому не мог писать. Отпуск получил совершенно неожиданно… Шохин курил, вертелся с боку на бок, ложился на спину, а сна не было. Раздражал храп спавшего напротив пожилого капитана. «Закрыл лицо платочком от света и спит…» — завидовал Шохин.

Так в эту ночь Петр и не заснул ни на час.

В Беломорск прибыл без опоздания. Чуть ли не первым сдав на хранение свой багаж, Шохин отправился в госпиталь. С удивительной ясностью вставало перед ним прошлое. Вот несут его в приемный покой искалеченного, на носилках… Вот памятный мост, на котором он, впервые после выздоровления, был с Катей. Как красив Падун под августовским солнцем! Глубокие темно-синие тона пересекаются блестящими струями воды. Стена мельчайших брызг поднимается розовым туманом. Выступающие из воды зелено-бурые камни, как лакированные. Переходя мост, Петр несколько раз посмотрел на воду. Сегодня все здесь казалось особенно красивым.

В вестибюле госпиталя Шохин осмотрелся. Как-то темно, неуютно кругом, никого знакомых. Он подошел к дневальному:

— Товарищ, нельзя ли позвать военфельдшера товарища Данюк… Екатерину Данюк.

— Такой у нас нет, — коротко ответил дневальный, не сводя взгляда с орденов Шохина.

— Как нет? — Шохин сощурил глаза.

Дневальный посмотрел на дергающуюся щеку Шохина.

— Да ты, товарищ, постой, не расстраивайся, — как можно спокойнее посоветовал дневальный. — В госпитале все знают, где ее найти. У пограничников она теперь. Ты что, брат ее?

— Брат! — облегченно вздохнул Шохин. «Чего это я сразу переполошился, ведь не могла же Катя бесследно исчезнуть? Наверное, здесь еще продолжает работать отец Анатолия Королева? Он ведь в рентгеновском кабинете был. У него все и узнаю».

Шохин вспомнил, что рентгенотехника Королева все звали доктором.

— Как бы вызвать доктора Королева из рентгеновского кабинета?

— Это можно. Пришел уже, — дневальный разговаривал с Шохиным дружелюбно, но с некоторой опаской. «Контуженный», — решил он, еще раз глянув на подергивание щеки и глаза. — Сейчас санитарке скажу — позовет.

Как родного сына, встретил Виктор Андреевич Петра. Повел его в свой кабинет, показал последние письма Кати, добрая половина в них была посвящена ему.

На вопрос Шохина, был ли Анатолий, поспешил сообщить, что сын целую неделю прожил у него, многое рассказал об Украине. Сейчас Анатолий находится у матери, после отпуска вернется к пограничникам в свое прежнее подразделение.

Мчится поезд на север по знакомым местам. В открытые окна вливаются хвойные запахи, ароматы трав. Не надо опасаться бомбежек, нападения диверсантов — фронт уже далеко за государственной границей. Мчится поезд, но еще быстрее несутся мысли Петра на заставу… Скоро встретит он любящий, глубокий взгляд Кати, услышит раскатистый бас Синюхина. И пусть сердится или не сердится Катя — крепко при всех ее обнимет… Сейчас даже думать не хочется о том, что недолгой будет эта встреча с друзьями — ведь он дал Гладышу слово вернуться в группу. Там он нужен Родине. Петр помнит, как, вручая награды, генерал сказал ему:

— У вас, товарищ старший сержант, незаурядные способности к разведывательно-диверсионной работе. С вашим талантом и опытом вы сможете оказать Родине еще немало услуг…

Тогда Шохин и дал слово вернуться после отпуска в парашютно-диверсионно-разведывательный отряд к Гладышу, Валюшко и радистке Наде. Куда-то направят их теперь!

Подъезжая, Шохин вдруг задремал и на станции Боярской соскочил с подножки вагона, когда поезд уже тронулся.

За станционным зданием стоял грузовик, готовый к отправлению.

— Стой! Стой! — подбежал Шохин к машине. В одной руке Петра болтался вещевой мешок, в другой он держал шинель.

Сидевший рядом с шофером младший лейтенант выглянул из кабины.

Шохин приложил к пилотке руку:

— Разрешите обратиться, товарищ младший лейтенант?

— Подвезти, что ли?

— Так точно. В часть полковника Усаченко.

— Ладно, залезайте наверх. Из госпиталя?

— На побывку, товарищ младший лейтенант. Разрешите?

— Садитесь.

Шохин ловко вскочил в кузов машины. Там на ящиках и тюках сидели семеро пограничников. Они приняли вещи Петра и потеснились. Ни одного знакомого! А как хорошо было бы встретить кого-нибудь из старых товарищей.

— Что здесь новенького? — обратился Шохин к пожилому ефрейтору с красной нашивкой ранения.

Тот обрадовался случаю поговорить.

— Это в каком смысле? Если насчет фронтов, так за последние три дня наши фашистов эвон куда угнали! Если взять города крупного калибра, так, значит Яссы освободили, Кишинев. А вчера передавали, что тридцать первого августа наши в румынскую столицу Бухарест вступили.

— Знаю. На этом фронте как?

Пограничники с удивлением посмотрели на Шохина.

— Здесь к концу дело подошло. Капут и финским и немецким фашистам, — ефрейтор сдвинул фуражку на затылок. — Как говорится, «догорай, моя лучина». А вы, товарищ, что же — совсем положения на нашем фронте не знаете?

— Только по газетам следил. Из Москвы еду. Последнее время далеконько был. Подробности узнать не терпится. Я раньше служил на шестой заставе старшего лейтенанта Марина.

Ефрейтор еще раз взглянул на Петра:

— Товарищ Марин капитан уже теперь! Боевой офицер. Я с его заставы.

Петр обхватил ефрейтора за плечи:

— С шестой?! Расскажи, кто там остался? Я — Шохин, пулеметчиком был на заставе… Как Синюхин?

— Слыхал про тебя. Не раз слыхал! В клубе и по сю пору твоя карточка висит. Да и старший сержант Синюхин часто вспоминал тебя!

— Жив, не ранен? — насторожился Шохин.

— Товарищ Синюхин в школу лейтенантов от нас уехал. А сейчас в армии товарища Черняховского. Лейтенант уже. Да если интересуешься, могу все по порядку доложить… А приедем, и письма покажу.

Шохин опустил голову. Не удалось встретиться со старым другом!..

В полк прибыли к полудню. Шохин, вместе с ефрейтором, соскочил у землянки разведвзвода.

Недалеко была расчищена и посыпана песком небольшая площадка, на которой стояли ровные ряды скамеек, занятые пограничниками. Перед ними стол и выкрашенная в черный цвет доска. Капитан Седых проводил занятия.

С каким волнением вглядывался Шохин в лица бойцов. Как будто и солнце не светило, и ветер не дул, а глаза слезились, и он видел перед собой только расплывчатые пятна.

Родная застава, к которой все время рвалось сердце, которую никогда не покидал в мыслях! И все, что делал там, на Украине, было от имени его шестой пограничной заставы.

— Вот что значит в родные места вернуться! — тихо проговорил ефрейтор, глядя на Шохина.

— Где КП заставы? — с трудом спросил Шохин, не увидев среди бойцов знакомых.

— Вот та землянка, наискосок.

Шохин опустил вещевой мешок на землю, бросил на него шинель.

— Я к командиру, — сказал он дневальному. Одернув гимнастерку, чуть сдвинул на правый бок пилотку и направился на командный пункт.

Марин сидел за столом, заваленным книгами. Услышав стук, не отрываясь от чтения, разрешил:

— Войдите!

— Товарищ капитан, старший сержант Шохин…

Марин поднял голову, порывисто встал.

— Вернулся?! — сдерживаясь, спросил он и, чуть-чуть волоча правую ногу, пошел навстречу Шохину. — Вижу, ты и там за честь пограничника постоял. — В сдержанности Марина чувствовалась большая радость. — Конечно, к нам, на шестую?

— В отпуск, товарищ капитан!

— В отпуск?! Садись, рассказывай. Как же это так — в отпуск?! — Марин вернулся к столу.

Хотя Марин и ходил довольно быстро, его странная походка бросалась в глаза. Не ускользнуло от Шохина, что и движения рук его были несколько затрудненными.

— Жаль, жаль, — сказал Марин, выслушав Шохина. — А я думал, что ты вернулся к своему пулемету.

— Застава для меня, товарищ капитан, родной дом. — Шохин посмотрел Марину в глаза. — Война на этом фронте, можно сказать, кончилась, а я еще не поквитался с фашистами. У меня, товарищ капитан, от отца, расстрелянного гестапо, письмо есть. Наказ его, какой он мне дал перед смертью, хочу выполнить! Мать и сестру на каторгу угнали…

— Ты прав… Так куда же после отпуска?

— Опять в тыл к немцам.

— Воздушный десант?

— Нет, товарищ капитан… — Шохину хотелось о многом рассказать своему командиру, но он ограничился лаконичным сообщением:

— В разведывательно-диверсионную группу.

Около часа пробыл Шохин у Марина. Получив разрешение находиться во время отпуска на шестой заставе, Шохин зашел в канцелярию, сдал свой аттестат, занес вещи в указанную ему землянку. Как ни хотелось ему увидеть Катю, он почему-то оттягивал минуту встречи. Чего он боялся — и сам не знал, но чем сильнее его охватывало волнение, тем медленнее он шел к ней.

В ПМП Шохин узнал, что военфельдшер Данюк находится рядом, в своей землянке. Подойдя, он с минуту подождал, потом решительно шагнул к двери и постучал.

— Кто там? — услышал он голос Кати.

— Это я, — хрипло, почти шепотом, ответил Петр, не решаясь войти.

Очевидно, Катя не расслышала.

— Кто там? Войдите, — громче сказала она.

Шохин отворил дверь и перешагнул через порог.

— Ты… — медленно поднялась со скамьи Катя, глядя широко раскрытыми глазами. Она сделала шаг вперед: — Петя!

— Здравствуй! — протянул Шохин руку.

Катя схватила ее, прижалась лицом к груди Петра. Она ничего не говорила, не двигалась — огромное чувство сковало ее. Оба стояли у открытой настежь двери, за которой виднелось голубое, с белыми облаками небо и верхушки сосен, освещенные солнцем.

Медленно отстранившись от Петра, Катя еще раз посмотрела на него долгим, пристальным взглядом, весело тряхнула головой. Черные завитки волос, с седой прядкой, рассыпались по лбу. Почти год не было писем, и вдруг он сам, живой, невредимый, стоит перед нею… Сколько украдкой пролито слез! Сколько возникало и умирало надежд!.. Да правда ли, что перед нею родной, неизмеримо близкий человек, дороже которого у нее никого нет на свете?!

— Боюсь закрыть глаза, — серьезно сказала она, — вдруг ты исчезнешь.

— Не исчезну! Весь отпуск пробуду с тобой, — засмеялся Шохин.

— Так ты…

— В отпуск к тебе приехал.

Катя покачала головой, вздохнула:

— А я думала — совсем.

— Не могу, Катя, — горячо ответил Петр. — Сама понимаешь, как нужны на тех фронтах разведчики. Там сейчас разворачиваются такие события… Я дал слово начальнику вернуться. Конечно, я не знаю, куда нашу группу снова забросят, но ведь дело идет к концу, дорогая, к концу! — он крепко сжал Катины руки.

Кате не надо было доказывать справедливость этих слов. Она и сама знала: внимание всех советских людей всецело устремлено на Западный фронт.

— Конечно, ты прав, — проговорила она, подавляя в себе огорчение. — Что же это мы стоим? Садись. Сейчас вскипячу воду, будем кофе пить. — Разговаривая, Катя сунула в печурку сухие лучинки, стала разводить огонь.

Шохин следил за каждым ее движением.

— Посмотри, как я живу, — смутилась от его пристального взгляда Катя. — Ни у кого такой землянки нет. Это мне еще Иван Титыч оборудовал. Вот бы обрадовался встрече! Пишет мне часто, все про тебя спрашивает. Сейчас он гвардии лейтенант… Ты, наверное, уже знаешь про него?

— Говорили.

— А рассказывали, что после окончания школы его назначили на юг, на охрану границы?

— Рапортами долбил начальство, как минами крупного калибра, — добавил Шохин. — Все требовал, чтобы в действующую армию отправили?..

— Как же догадался? — засмеялась Катя. — И отправили. Воюет наш Иван Титыч на западе. Из писем ведь не узнаешь, где именно.

Дрова плохо разгорались, и Катя, придерживая падающие на лицо волосы, заглянула в печурку.

— Дай-ка я растоплю, — подошел Петр.

— Нет, нет, уж я сама. Ты мой гость. Иди сядь, очень прошу тебя, — снизу вверх, не отрываясь, она глядела на Петра, на шрам, пересекающий щеку, разглядела несколько сединок, белеющих в коротко остриженных волосах.

Петр присел рядом на корточки, обнял за плечи, прижался щекой к лицу Кати и, склонившись к печурке, смотрел на разгоравшийся огонь…

На другой день Катя проснулась рано: хотелось по случаю приезда Петра приготовить что-нибудь праздничное.

Не успела еще умыться, как прибежал Медик сообщить о капитуляции Финляндии. С восьми утра прекращались военные действия. Чуть попозже зашел капитан Седых.

— Скоро на охрану государственных границ станем, — весело говорил он. — К старой специальности, товарищ Данюк, вернемся. А что на заставе у нас делается! С утра уже готовятся к возвращению на границу.

В ответ Катя громко рассмеялась. Ей стало так радостно, так хорошо — каждый день приносит такие замечательные вести, приближает к окончательной победе! Уже можно, пожалуй, чуточку подумать и о личном, помечтать о будущем…

Напевая, она приготовила завтрак, прибрала землянку и, в ожидании Петра, уселась было за книгу. Но читать не могла. Вышла из землянки, глубоко вдохнула свежий воздух и направилась в разведвзвод.

Угрюмо встретился с ней, недалеко от КП, Петр. Пошел рядом, не разговаривая, не отвечая на шутки.

Катя остановилась:

— Что с тобой? Не радуешься сегодняшнему известию?

— Радоваться-то радуюсь, — негромко заговорил Петр, — но ты пойми, ведь наши скоро на границу выйдут… А я? Может быть, даже на заставе не придется побывать. — Петр взял Катю за руку. — Пойми, как мне хочется побывать там, где мы строили с Синюхиным оборону, где впервые столкнулись с врагами… Взглянуть на могилу нашего политрука товарища Вицева… Помнишь его последние слова: «Пограничники не сдаются!», когда он подорвал себя гранатами вместе с окружившими его фашистами?.. Хорошо, если приказ придет до моего отъезда…

Катя посмотрела на расстроенное лицо Петра. Она и сама была опечалена тем, что едва ли сможет уехать на границу с заставой; в ее палате все еще были тяжелораненые.

— Я понимаю. Очень хорошо тебя понимаю, — ободряюще сказала она. — Уверена, что мы с тобой на нашу заставу вернемся, побываем там всюду, пойдем на берег озера, где меня ранили, к мосту, в наши прежние окопы.

Петр был благодарен Кате за поддержку: как хорошо говорила она о том, что так волновало его.

— Тропку к озеру помнишь, — уже весело спросил он. — Очень на эту похожа. — Петр показал на спускающуюся к порыжевшим кустам низины тропинку.

Катя махнула рукой:

— Даже при сильном воображении нельзя сравнить. Ведь на заставе такие красивые, высокие деревья. За ними большое светлое озеро, а здесь? Мелкие заросли да болото…

— Знаешь, я каждый куст на своей заставе, каждый валун помню! — вздохнул Петр. — И хотелось бы не только побывать там, а на всю жизнь остаться, сделать еще крепче и лучше, чем была!..

Глава 6 В ДЕНЬ ПАРАДА

Если бы даже тяжелые тучи закрыли в этот день солнце, он все равно казался бы ярким, наполненным радостью и теплом. К нему готовились, его ждали. На этот день — восьмое октября — был назначен парад карельских партизан. Больше трех лет сражались они с фашистскими захватчиками. Никакие трудности борьбы с врагом в заснеженной тундре Заполярья, на скалистых берегах Баренцева моря, в глухих карельских лесах не смогли сломить воли к победе.

С утра город был переполнен празднично одетыми людьми. Гирлянды из хвои, перевитые красными лентами, украшали дома и улицы. К началу парада тротуары были забиты до отказа.

И вот парад начался. Гордо идут народные мстители по проспекту имени Карла Маркса, разукрашенному портретами вождей, транспарантами, лозунгами и плакатами.

Восторженные крики приветствуют появление первой колонны. В воздух летят цветы. В руках детей колышутся разноцветные флажки.

Впереди всех, высоко подняв алый бархатный стяг, шагает знаменитый партизан, кестеньгский карел Василий Мастинен. На его груди два ордена Красного Знамени. Сосредоточенно глядя вперед, сжимая в руках автоматы, идут по обе стороны стяга два бородача. Лица их суровы, но взволнованная, еле приметная улыбка говорит о радости возвращения.

Идут партизанские колонны целыми соединениями и поотрядно; идут связные, подпольщики. Рядом с бодро шагающим стариком юная девушка; возле бородача шагает подросток. Молодые, старые, карелы, финны, русские — они стояли насмерть, защищая свою Родину, светлую счастливую жизнь. Народные мстители! Гордое, прекрасное имя.

Четким шагом идет колонна пограничников. Чуть колышется ровная линия зеленых фуражек с синими околышами. Каждый из них воевал в тылу врага. Впереди — капитан Марин. На нем новое обмундирование, золотом поблескивают погоны. Он старается держать шаг, идти твердо, четко, как весь его отряд. Это дается ему с трудом: лицо бледно, на висках мелкие капли пота, но улыбка не сходит с его губ.

Правофланговый первой шеренги, радист Анатолий Королев, шагает легко, положив руку на автомат. Из толпы возле здания телеграфа его приветствуют Виктор Андреевич и мать. «Дождались!» — читает он в их радостных взглядах. Мать вытирает платком глаза. Сколько выстрадано, пережато! Сколько раз надежда уступала место отчаянию… Теперь все это позади… И может ли быть большая награда за все пережитое, чем увидеть сына в колонне победителей?!

За пограничниками — партизанский отряд Андрея Топпоева во главе с прихрамывающим командиром. Ярко-красная лента наискось пересекла надвинутую на лоб выгоревшую пилотку. Рядом с ним — комиссар отряда Авилов и радист Петров. Он то и дело поправляет очки, приглаживает бородку. За ним Саша, Игорь, Карякин и Карху.

— Топпоевы! — слышатся голоса. Люди вытягивают головы, поднимаются на носки, чтобы увидеть прославленных героев.

Саша идет с полной охапкой цветов. Она обхватила их двумя руками, прижимает к груди, а к ней все подбегают с новыми букетами. Саша уже не может их брать, цветы закрывают ее лицо до сияющих глаз, падают под ноги… Чуть поотстав от нее, сжимая трофейный автомат, шагает Игорь. Ему хочется помочь своей приемной матери, и в то же время он стесняется взять у нее часть цветов. Мальчишки толпой сопровождают Игоря, восхищенные орденом Красной Звезды и медалями на его новенькой гимнастерке. Желтые ремни портупеи весело поскрипывают на детской узенькой груди. Пилотку Игоря, как у командира отряда и других товарищей, пересекает яркая партизанская лента. Среди других связной Захар Семенович Пегоев с окладистой белой бородкой и маленькая разведчица Лиза. На ее коричневой кофточке белеют медали «Партизану Отечественной войны» и «За отвагу». Лиза очень смущена вниманием, какое ей выпало на параде. Каждый приветствовал ее, каждый кричал ей ласковые слова. Уцепившись за руку Захара Семеновича, крепко сжав губы, она поглядывает из-под надвинутого на лоб платка…

За ними идут подпольщики, и опять связные, партизаны…

Колонна за колонной, отряд за отрядом шагают народные мстители. И столько кругом цветов, что кажется удивительным, откуда появились они этой поздней осенью в полуразрушенном фашистами городе…

Солнце садилось за тучи. Багровое зарево предвещало ветреную погоду. А сейчас было тихо. Зеркальная гладь Онежского озера отражала краски неба и темную полосу Бараньего Берега. Саша, Андрей и Игорь стояли у развалин здания Дворца пионеров. Стояли молча. Невозможно без содрогания смотреть на остатки кирпичных стен с повисшими железными балками, на груды битого кирпича, на покосившиеся прутья — остатки высоких фонарей у входа. И на фоне светлого неба еще мрачнее эти освещенные багрянцем развалины.

Напротив, там, где когда-то на берегу Онежского озера голубела водная станция, — торчат из воды черные покосившиеся сваи.

«Все искалечено, изломано…» — с грустью думала Саша.

— Пойдем, — тронул Игорь ее за руку. — Не будем больше гулять по городу.

— Устал?

— Нет, — сдавленным голосом проговорил Игорь и отвернулся.

— Здесь и взрослый не выдержит! — прошептала Саша и привлекла к себе мальчика: — Ничего, Игорек, все восстановим! Будет у нас еще лучше и красивее, чем до войны.

К ним подошел Андрей Топпоев. Увидев расстроенные лица, нахмурился:

— Говорил, не ходите… Впрочем, я не прав. Надо, чтобы все это, — показал он на разрушения, — на всю жизнь осталось в памяти; надо, чтобы все видели, что приносит война.

Саша устало оперлась на руку мужа:

— Андрей, помнишь, в день последнего соревнования мы с тобой стояли под тем деревом? Как будто вчера это было, и в то же время так давно… Война отняла у нас Петю, сделала нас с тобой инвалидами… Сколько слез, горя…

Игорь схватил Сашину руку:

— Я никогда не забуду папу и бабушку! — прошептал он.

Саша спохватилась, она забыла, что Игорь до сих пор остро переживает гибель родных. Поспешила переменить разговор, стала вспоминать, кого из знакомых встретили на параде…

Медленно возвращались по проспекту Ленина. В городе уже всюду отстраивались: слышались стук молотков, взвизгивание пил. На столбах работали электромонтеры, в открытых колодцах ремонтировали телефонный кабель. А на другой стороне люди в серых комбинезонах укладывали в глубокие котлованы водопроводные трубы.

— Когда финны удрали из Петрозаводска и мы вошли — все здесь было словно мертвое, — обернулась Саша к Андрею.

— С тех пор прошло только три месяца, — откликнулся Андрей. — А сколько уже сделано!..

Марин тоже после парада пошел осматривать знакомые места. Прежде всего отправился на улицу, где жила Зоя. Минут десять стоял под старой липой и смотрел на пустырь с грудами камней и зарослями сорняков — все, что осталось от домика Зои. Еще не побывав здесь, знал, что домика больше не существует. И все же ему слишком тяжело было видеть все эти разрушения. Какая-то непреодолимая сила тянула его к этом местам… Да, уцелела только старая липа. Крона ее стала еще больше. Густые, пышные ветви тянулись к груде камней.

Прислонясь к могучему стволу, Марин, не отрываясь, смотрел на развалины. Отсюда в осенние вечера хорошо был виден огонек Зоиной комнаты. Здесь Марк частенько, поджидая ее, наблюдал за мелькавшей на занавеске тенью… У этого дерева они прощались каждый вечер. Здесь сговаривались идти на стадион. У них была своя особая дорога: бульваром по широкой Слободской улице, мимо лечебницы Иссерсона. И на стадионе было свое любимое место.

Захотелось и сейчас пройти той же дорогой, посидеть на любимой скамейке.

Стадион пострадал мало, но большинство скамеек было изломано. На здании, отставшая от стен, клочьями топорщилась грязная краска. По скрипучим ступенькам широкой лестницы Марин сошел к беговой дорожке. Сколько раз он был здесь победителем на соревнованиях по легкой атлетике!

Больше он не сможет участвовать в соревнованиях. Только издали будет наблюдать спортивную жизнь…

Спустились вечерние сумерки, город утонул во мраке, а Марин все бродил по разросшемуся за время войны скверу рядом со стадионом, по берегу порожистой Лососинки.

Глава 7 НА ГРАНИЦУ

На вокзал Марин приехал перед приходом поезда. Разглядывая приземистое деревянное здание вокзала, вспомнил разрушения на станции Кемь. Здесь же весь привокзальный район почти не подвергся ни пожарам, ни разрушениям…

— Товарищ капитан, поезд подходит, — предупредил Марина Анатолий Королев.

— Хорошо. Попробуем все в один вагон, — предложил Марин, окидывая взглядом своих пограничников.

Поезд подошел стремительно, с шумом, казалось, он пролетит станцию, но, лязгая буферами и плавно притормаживая, остановился у перрона. Густые клубы пара уже по-зимнему окрасились низким утренним солнцем.

Пограничники вошли в вагон, с шутками, веселыми замечаниями разместились на верхних полках. Против ожидания, свободных мест оказалось вполне достаточно.

Уже перед отходом поезда появился старик с вещевым мешком, в ушанке и полушубке. Увидя свободное место на нижней полке, стал устраиваться. Движения его были неторопливы, глаза добродушно-насмешливы.

Безусый молоденький красноармеец с любопытством разглядывал нового пассажира. На веснушчатом круглом лице бойца появилась снисходительная улыбка: «Занятный старикан», — подумал он.

Положив в изголовье мешок, старик посмотрел вдоль полупустого вагона веселыми глазами.

— Фашистов побили, сразу дышать легче стало! — ни к кому не обращаясь, сказал он.

Добиваем, папаша! — снисходительно поправил красноармеец.

— Ан, нет, — побили! — сверкнул глазами старик. — Да так побили, что и внукам закажут к нам нос совать!

Марин и Королев с интересом прислушивались к этому разговору.

— Из эвакуации, папаша? — не унимался красноармеец.

— А по чему определил?

— Зиму пугаешь шубой…

— Я ее сейчас долой, — старик снял полушубок, аккуратно разложил его на скамье, повернулся к красноармейцу.

Тот посмотрел на украшенную боевыми наградами грудь старика и густо покраснел.

— Что, солдат, влип? — спросил Марин. — Вперед — наука!

Старик добродушно посмотрел на красноармейца и спокойно сел на место у окна:

— Ничего, ничего, всяко бывает.

— Вы меня извините, папаша, — запинаясь, сказал красноармеец.

— Ладно, чего уж там, — отмахнулся старик. — А мне, товарищ капитан, на параде Андрей Тихонович Топпоев вас показал. Приметил, что вы в этот вагон, и за вами.

— Простите, что-то не могу припомнить.

Старик засмеялся:

— Чего припоминать, коль мы не встречались. Я — Захар Семенович Пегоев. «Межотрядным связным» меня прозвали. Слыхал, как вы партизанили, любопытно поговорить с таким заслуженным человеком.

— Очень рад познакомиться, — Марин медленно опустился с полки, сел рядом со стариком.

Захар Семенович протянул руку:

— Будем знакомы. Домой, в Паданы, еду. Надобно хозяйство своего района подымать…

Допоздна проговорили они, вспоминая партизанские походы. С большим сожалением простился Марин со стариком, когда поезд остановился у Великой Губы, где Захар Семенович расстался с пограничниками.

На станции Сорокская в вагон вошла стройная девушка в хорошо пригнанной шинели, с выбившимися из-под берета светлыми волосами. Она пристально вглядывалась в пассажиров.

Марин изумленно поднялся с места — да ведь это Зоя! Он быстро пошел ей навстречу.

— Зоя, как попала сюда?!

— Ох, боялась, что не найду тебя! — облегченно проговорила Зоя, протягивая Марину свой чемодан. — Сейчас расскажу. Мне пограничники показали, в каком ты вагоне.

Помогая ей снять шинель, Марин повторил:

— Как же ты попала в Беломорск? Я ведь хотел ехать за тобой в часть Никольского…

— Сейчас все узнаешь, — Зоя сняла берет, поправила волосы, машинально разгладила помятые рукава форменного платья. — Базин вызвал меня в Беломорск за назначением и сказал, что ты выехал из Петрозаводска. Знаешь Марк, меня ведь перебрасывают… — Зоя помолчала, стараясь придать лицу грустное выражение, и печально повторила: — Меня перебрасывают…

— В отряд полковника Усаченко, — смеясь, докончил Марин. — Все знаю, не хитри! Сейчас-то ты ведь уже с нами вместе поедешь!

— Как я люблю, когда ты улыбаешься, — тихо сказала Зоя. — К сожалению, еще несколько дней протянется, пока оформят мой перевод к полковнику Усаченко. Вместе доедем до Боярской, а там недалеко мне и до Лоух. Базин, знаешь, такой заботливый, сам позвонил в Петрозаводск, узнал, когда ты выехал. Я тебя здесь в Беломорске и ждала, чтобы хоть до Боярской вместе проехать.

Прогудел паровоз. В вагон с другими пограничниками вернулся Королев. Увидев Зою, на какую-то долю секунды остановился, потом, встретившись с ней глазами, поздоровался:

— Здравствуйте, Зоя Михайловна!

— Королев… Толя… Вот вы какой!

— Изменился?

— Конечно. Я ведь видела вас беспомощным, еле живым… Вот не ожидала встретить вас здесь.

— Не ожидали? — удивился Королев. — Я партизанил вместе с товарищем капитаном. — Тон Зои показался ему суховатым. Сложные чувства охватили Королева. Зоя была человеком, которого он никогда не забудет. Но рядом с ней находился Марин — ему он обязан боевой выучкой, вместе с ним не раз смотрел в глаза смерти, делил пополам последний кусок хлеба… И вот сейчас, увидев их рядом, Королев понял: Зоя ему дорога, как боевой товарищ, как человек, отвоевавший его у смерти.

— Я, Зоя Михайловна, очень рад, что встретился с вами! — горячо сказал он. — Еще раз благодарю за все, что вы для меня сделали.

— Садитесь рядом. Марк, я хочу узнать все, что было с ним, — показала она на Королева, — после того как он перестал мне писать. Только один раз Виктор Андреевич передал мне от вас привет. Помнишь, Марк, — обратилась она к мужу и опять повернулась к Анатолию: — Я ведь думала, вас или уже нет на свете, или не хотите со мной переписываться.

— Я не мог писать, — тихо проговорил Королев, — был в тылу у немцев.

— Расскажите! Очень вас прошу.

— Хотелось бы послушать — поддержал жену Марин.

Зоя подвинулась, освобождая рядом с собой место:

— Что же вы стоите?

— Если разрешите, сяду напротив. — Королев попросил одного из пограничников подвинуться. — Так удобней рассказывать. Нас сбросили на парашютах недалеко от одного маленького украинского городка…

Наступил вечер. В вагоне зажгли свет. Равномерное постукивание колес не мешало рассказу. Зоя, откинувшись на спинку сиденья, слушала, полузакрыв глаза. Марин облокотился на столик у окна. Воспоминания увлекли Анатолия, его рассказ захватил и слушателей. Как живые, вставали в памяти комсомольцы-подпольщики, старый партизан дед Охрим, представитель подпольного обкома партии Иван Лукич… Рассказал Анатолий о Наде, о работе Шохина, о Гладыше, о диверсионных актах, о небывало жестокой расправе оккупантов.

— Когда наш командир выяснил, что мы окружены, — продолжал Королев рассказывать о боях с фашистами в междуречье, — и нам не прорваться, он дал распоряжение прятаться в глубоких болотах. Я и Шохин несли раненого деда Охрима. С нами была Надя. На Выдринском болоте командир раздал нам бамбуковые удилища, их еще в первые дни нашего пребывания принес дед Охрим. Бамбук был вычищен внутри, и через эти трубки можно было дышать, сидя под водой. В глубоких местах мы выждали, пока фашисты ушли. Правда, они очень быстро убрались. Испугались тамошних болот. Да и наши приближались. Мы принялись готовить средства переправы через Днепр и Десну. Тащили лодки, откуда только было можно, вязали плоты, прятали их в береговых зарослях, первыми встретили наши передовые части, указали им средства переправы. Дед Охрим на своих костылях — ему ступню в гипс положили — с двумя «Георгиями» на груди встречал Красную Армию на деснянской пристани. Боевой старик! Наградили его медалью «Партизану Отечественной войны» и орденом Отечественной войны 1-й степени.

— А Шохин как? — нетерпеливо спросил Марин.

Королев немного помедлил с ответом:

— Шохин очень много сделал, но все же головой всему делу там был товарищ Ким, то есть старший лейтенант — наш командир. А Шохин объединял диверсионные отряды, вербовал в агентуру полицаев, не один десяток немцев отправил на тот свет. С Шохиным мог сравниться только разве деснянский комсомолец Юрко. Про него я уже говорил.

Зоя медленно провела рукой по глазам:

— Знаете, я как будто сама там побывала, сама все увидела…

— Ого, скоро два часа! — сказал Марин, посмотрев на ручные часы. — Давайте-ка спать, ведь приезжаем рано утром…

Весь личный состав шестой заставы погранотряда полковника Усаченко в любую минуту был готов выступить на границу. Пожалуй, больше всех волновались Шохин и Чаркин. Последний считал, что Петр непременно должен остаться на шестой заставе. Петр доказывал, что если уж дал слово, обязан его выполнить.

— Слово, конечно, великая сила, — рассуждал Чаркин, — но раз командование приказывает…

— А мне, товарищ старшина, и командование и совесть велят еще раз прыгнуть в тыл к фашистам, — прищурил глаза Шохин. — Пойми, нужнее я там. Может, от моей удачной разведки хоть на самый маленький срок, а скорее прикончим фашистов. Не трави хоть ты мою душу, — говорил он просительным голосом. — Думаешь, легко уходить от своих? И сердцем и мыслями я здесь… Но ведь фашистов-то мы еще не добили?!

И чем ближе подходил срок возвращения из отпуска, тем больше хмурился Шохин.

Приказ о выходе шестой заставы на освобожденную границу пришел на третий день после отъезда Шохина.

Знакомая дорога, близкие сердцу родные места. Старослужащие пограничники с волнением привстали со скамеек грузовика, вглядываются в каждый куст, в каждый камень. Вот и мост, сожженный Шохиным при отступлении. Но сейчас он белеет свежевыструганным настилом и перилами. Значит, ждали их старые друзья — колхозники из соседнего села. Но как все здесь одичало, заросло…

Подъехали к линии границы. Первым вышел из машины Марин, остановился у полузаросшей просеки, молча опустился на колено, бережно взял горсть земли, поцеловал ее:

— Клянусь беречь тебя, родная земля, как мать бережет свое дитя! — Что-то сильное, захватывающее было в этих словах. Подчиняясь единому порыву, пограничники коленопреклоненно повторили слова клятвы.

Марин поднялся.

— Товарищи пограничники! — он старался побороть волнение. — Перед нами граница, священные рубежи, которые мы с вами будем охранять. Вот у этого моста пулеметчик Шохин, старшина Чаркин и пограничник Колосков в течение шести часов отбивали атаки немецко-финских захватчиков. Здесь фашисты не прошли на заставу. А возле вон того дзота, — показал Марин на заросший бугор, — Герой Советского Союза политрук Вицев отдал за Родину жизнь. Каждый вершок этой земли полит кровью пограничников. Враг напал на нас огромными силами. Но, отступая с кровопролитными боями, мы знали, что вернемся на родную заставу, знали, что наше Правительство и Коммунистическая партия приведут нас к победе! И мы вернулись. Закроем же еще крепче нашу границу!

Медленно обходит Марин свою заставу, подолгу останавливается у полуразрушенных укреплений, у сожженных зданий. Никогда картины отхода не изгладятся из его памяти. Вот груда кирпичей, на них обгорелые бревна. Здесь был КП. Острыми стебельками покрыла все порыжелая осенняя трава. Порывы ветра пригибают ее. Виднеющаяся неподалеку землянка почти цела. Во время воздушного налета, когда убили воспитанника заставы — Колю, Марин находился в ней. Он прибежал на ПМП одновременно с Синюхиным. Это была первая смерть на его заставе…

Марин спустился к озеру. Берег почти не изменился: те же редкие деревья, та же песчаная полоса у воды, только заросли дорожки да кустарник выше и гуще. С этого берега в сорок первом году они уходили с заставы. Густой дым пожара висел тогда над озером, отчаливала последняя лодка… Шохин бросился в воду, поплыл за ней… Потом взрыв… Марин не помнит, как отшвырнуло его, но очнулся он вот в этих кустах, отсюда смотрел на горевшую заставу…

Шаг за шагом двигался Марин вперед. Побывал у минного поля, вспомнил камень, у которого увидел Котко с белым платком в руке. Удовлетворенно подумал: «Повесили предателя». Вспомнился рассказ Королева о Наде. Знает ли она, что ее муж оказался предателем?..

Вот тропинка от минного поля к прежней обороне. Окопы во многих местах засыпаны землей, но местами сохранились. Медленно обходя оборону, Марин подошел к могиле Вицева. Долго стоял, сняв фуражку, склонив голову. Похожий на обелиск камень, под которым похоронен его лучший друг, чуть накренился вперед, словно охраняя почти сравнявшийся с землею холмик. За ним белеет береза, ветер шумит в ее уже потерявших листву ветвях.

— Мы поставим тебе здесь памятник, дорогой друг и товарищ! Золотыми буквами напишем о твоем подвиге, о твоей великой любви к Родине… — тихо проговорил Марин.

От могилы Вицева он пошел к восстановленному мосту. Невдалеке виднелись потемневшие ряды крестов фашистского кладбища. «Это при обороне мы столько фашистов набили, — подумал Марин и поднялся на небольшую возвышенность. — Интересно, сохранились ли наши окопчики? Да вот и они, заросшие травой, наполовину засыпанные».

Прощаясь, Шохин просил его побывать в этих окопчиках. Как стремился сюда Петр! Вот здесь шел бой за мост. И пулеметное гнездо сохранилось, уцелел и выложенный из камня бруствер, но все почти засыпано землей, покрыто травой.

Выбравшись из окопа, Марин, незаметно для себя, пошел по едва приметной тропинке снова к озеру, раздвинул прибрежные кусты. На усеянной прелыми листьями земле лежала помятая, ржавая фашистская каска.

И вновь в памяти его всплыли картины войны. О них напоминало все, что он увидел сейчас на своей заставе.

Глава 8 В ЛОГОВЕ

Когда-то здесь были заросшие травой болота, с зловонными испарениями, с туманами, разъедающими суставы. Люди прорыли канавы, осушили землю. Мощные насосы подняли со дна реки песок, которым засыпали ямы, выровняли низины. Так была создана эта равнина.

На одном из ее участков раскинулся огромный химический концерн. Фабричные корпуса из красного кирпича и бетона, как близнецы — их не отличить один от другого. Только перед зданием заводоуправления — небольшой продолговатый пруд, в нем когда-то плавали лебеди. Бетонированная дорожка начинается у главного входа, с двух сторон огибает пруд и уходит за территорию концерна. По бокам ее белеют алебастровые статуи юношей и девушек в спортивных костюмах. Странно выглядят эти изящные скульптуры на фоне угрюмых, тяжелых построек, рядом с каналом, облицованным черно-красным гранитом. На темной воде громоздится закопченная, такая же угрюмая, как и все здесь, землечерпалка.

Словно тени, разбрелись по огороженному чугунной решеткой двору согнутые женские фигуры. Ни смеха, ни громкого говора. Изнуренные желтые лица, глубоко запавшие глаза. Молодые девушки, старухи, женщины средних лет — все кажутся одного возраста. Они вышли из цехов, дорожа каждой секундой получасового отдыха. Быстро угасают люди в цехах химического концерна. Ядовитые пары делают свое дело.

В углу двора, на низком длинном ящике сидит сгорбленная женщина. Ее худощавое лицо — в глубоких морщинах. Рядом — девушка, с такими же серыми, как и у старухи, глазами, над которыми чернеют тонкие, почти сросшиеся брови.

Обе одеты в потрепанные платья. На левой стороне груди белые куски материи с крупной надписью: «Ost».

Старуха достала из кармана завязанные в чистую тряпочку хлеб и луковицу, разделила скудную еду на две части:

— Ешь, Оксана, перерыв скоро кончится. — И помолчав, испытующе посмотрела на дочь. Ее пугал напряженный, неподвижный взгляд девушки. — Ну, що Кизяк?

Все также упорно глядя перед собой, Оксана машинально чистила лук.

— Еще хуже приставать стал.

Сквозь решетчатую ограду вдали видна часть реки. Ее правый берег отделан гранитом — набережная. Почти к самой воде подступают узкие улицы. Дома с высокими черепичными крышами издали кажутся вылепленными из серой глины. За ними возвышается темно-красная колокольня кирки. По реке вверх и вниз плывут груженые пароходы, буксиры тащат на канатах баржи. Оксана смотрела и думала: «Там ходят люди, смеются…»

— Держись, Оксана, держись, доню, — донесся к ней, точно издали, голос матери. — Скоро наши прийдуть. Петро прийдэ! Из думки вин у мене не выходыть. А с иудой не разговаривай… Та краще у карцер, чем до той сволочи Кизяка, — продолжала она. — И фамилия по нему: Кизяк и есть кизяк*["49].

— Як тяжко мени, мамо! — вырвалось у Оксаны. — Пускай бы фашист лютовал, а то…

— Вин фашист и есть. Терпи, доню, теперь уже не довго.

— Знаю, а сил совсем не осталось… Сказал: не покорюсь, так на позор всему лагерю выставит. — Оксана заплакала.

И мать не могла сдержать слез:

— Ох, доню, лучше смерть, чем к нему на потеху.

— Слезы проливаешь? — неслышно подошел к ним переводчик лагеря Кизяк. — Дура, — повернулся он к Оксане, — барыней жить не хочешь! И матери легче было бы. А не покоришься сегодня вечером, — выпорю на плацу, а потом заставлю нужник чистить! Поняла?! — он погрозил волосатым кулаком.

— Будь ты, проклят! — прошептала старуха. — Иуда-христопродавец! Прийдуть наши, воны тоби, фашистскому холую, покажуть.

Кизяк медленно повернулся и, наклонив голову, выставив кулак, стал приближаться к старухе.

Оксана словно застыла, но когда Кизяк занес над матерью кулачище, она прыгнула на него, как кошка, и вцепилась в плечо острыми зубами.

— Убью, сволочь! — заревел Кизяк.

— Мамо, тикайте в цех! — крикнула Оксана, увертываясь от Кизяка.

Выругавшись, прижимая рукой укушенное плечо, Кизяк направился к лагерю. Мать и дочь молча побрели в цех. Знали — Кизяк не простит.

Вот уже несколько дней, как из женского лагеря исчезла переводчица. Говорили, что ее взяли в гестапо. На ее место из мужского отделения перевели этого Кизяка.

Никто не знал, когда и с какой партией он прибыл в лагерь. Появился он совсем недавно, по-немецки говорил лучше, чем по-украински. Вначале ничем не отличался от других. Его часто посылали на работу в женские бараки, из которых так же часто уводили в гестапо заключенных.

В районе лагерей работала подпольная организация, помогавшая пленным, она распространяла правду о поражениях гитлеровской армии. Всеми средствами старались фашисты напасть на след этой группы немецких патриотов, но безрезультатно. С некоторых пор подозрение пало и на Оксану Шохину. Кизяку показалось, — проходя вдоль забора, отделяющего мужские бараки от женских, она перебросилась несколькими словами с проходившим мимо пленным. На свою беду Оксана приглянулась Кизяку, и он начал преследовать ее вдвойне. Кизяк не простил Оксане. На другое утро он явился в женский барак, приказал ей чистить уборные. Проверив через час, все ли вышли на работу, он пошел к Оксане. Она не слышала, как подкрался Кизяк, почувствовала только боль от удара в спину.

— Я тебя дойму! — шипел Кизяк.

Девушка посмотрела ненавидящим взглядом, подняла тяжелый черпак и с силой ударила Кизяка по голове. Кизяк свалился на землю… Подтащить его к выгребной яме и столкнуть туда — дело одной минуты…

Яма оказалась неглубокой, из нее торчали ноги Кизяка в новых хромовых сапогах. Не оглядываясь, Оксана побежала в цех.

Там носились густые клубы пара, и никто не видел ее лица: было оно точно каменное, выделялись только глаза, большие, сверкающие под черными бровями.

В тот же вечер Оксану забрали в гестапо. Из застенка она уже не вернулась.

Опять Петр Шохин на самолете, в своем темно-синем комбинезоне с застежками «молния», на голове летный шлем. Оружие, парашют, вещевой мешок… Как и тогда на Украине, ночь лунная, светлая…

Быстро промелькнул отпуск, снова боевые дела. Сейчас их сбросят в районе Кенигсберга, в логово врага.

Об этом Гладыш сообщил в день вылета.

— В самое пекло, — удовлетворенно сказал Шохин.

— Да, работа будет горячая.

— В этом можно не сомневаться, — присоединился к разговору и Юрий Валюшко. Повернувшись к Наде, он шутливо сказал:

— Теперь на практике увидим, как ты нас немецкому языку обучила.

Выпрыгнув из самолета, Шохин услышал шуршание веревки, ощутил рывок. «Раскрылся», — подумал Шохин и посмотрел вниз. Под ним, словно серебряный, блестел купол парашюта Гладыша. «Меня раскачивает, а кажется, что тот парашют пляшет…» — мелькнула мысль. Посмотрев вниз, заметил: парашютисты спускались лесенкой. Вскоре обрисовался край леса, послышался лай собак. Уже чуть доносится гул улетающего самолета. На светящемся циферблате ручных часов было ровно двенадцать.

Задев за дерево, Юрий повис в полутора метрах от земли. Выругавшись, он потихоньку попробовал подергать стропы. Они зацепились крепко. Тогда он вынул из чехла нож и перерезал лямки.

— Что случилось? Почему так долго возишься? — подошел Гладыш.

— Затянуло. Пришлось перерезать.

— Убирай парашют, да побыстрее.

— Ну, вот мы и на вражеской территории, — оглядываясь, проговорил Шохин. — Эх, огоньку бы, закурить!

— Смотри, как бы фашисты нам огня не подбросили… — предупредил Гладыш.

Подошла и Надя. Хотя с парашютом она прыгала не впервые, но голова кружилась и ноги дрожали.

Грузовой мешок нашли только через два часа. За это время обошли всю опушку.

— Жидковатый лес, да и листва вся облетела. Укрыться тут трудно, — заметил Гладыш. — Поищем лучшего места.

Вышли на поляну, пересекли ее, остановились в небольшой рощице с густым кустарником.

— Ну, вот здесь и заночуем, — распорядился Гладыш. — Первую вахту, как говорят моряки, несет Надя, за ней Юрий, Шохин, последним я. А сейчас закусим и спать…

Приняв дневальство при слабых проблесках утра, Гладыш увидел: расположились они в двухстах метрах от шоссе. У края его на полосатом столбе торчала табличка с надписью «Königsberg-Rauschen». Потихоньку разбудив товарищей, показал на шоссе, на Надпись, развернул карту, отыскивая, куда бы перейти.

— А если здесь остаться, товарищ капитан? — спросил Шохин. — Пожалуй, нас здесь искать не будут.

— Каждый прохожий обнаружит, — возразил Юрий.

— Сейчас конец октября, уборка закончена, ходить здесь некому, — развивал свою мысль Шохин.

Гладыш поднял голову:

— А ведь, пожалуй, верно, — согласился он. — Во всяком случае, до конца дня обдумать можно. Отдыхайте.

Перед вечером Гладыш ушел в разведку. Начал накрапывать дождик. Разведчики сидели в комбинезонах, плащ-палатки были в грузовом мешке, а до прихода Гладыша не решались его вскрывать.

Прошло больше двух часов, Гладыш не возвращался. Стемнело. Дождь уже лил не переставая. Комбинезоны не пропускали воды, но сырость вызывала мелкую дрожь. Тихонько вздыхая, Надя напряженно вслушивалась, но, кроме шуршанья дождя и стука падающих с голых веток капель, ничего не было слышно.

Тяжелое, гнетущее чувство не покидало Надю с момента, когда Гладыш сообщил ей о предательстве мужа и о наказании, какое он понес. Теперь с Котко у нее не было ни малейшей связи: дети умерли, фамилию она носит свою… И все навалившаяся на нее тяжесть давит, как будто Надя в чем-то виновата… В ее преданности Родине, в ненависти к врагу никто не сомневается, иначе разве ей разрешили бы работать в группе Гладыша? Какой он замечательный, чуткий… Почему раньше не встретился ей такой человек? Надя мысленно оборвала себя и постаралась думать о другом. Никогда, никто не узнает о ее чувстве, но если понадобится отдать жизнь за такого человека, она сделает это.

Послышался тоненький свист, и невысокая фигура вынырнула из зарослей.

— Километрах в семи отсюда роща; близко к ней заброшенная ферма — дом и полуразрушенный сарай. Больше в окрестностях ничего. Переночуем на хуторе. Землянку, думаю, выроем в роще, там есть подходящее местечко.

Все оживились. Тяжело было сидеть в неизвестности, подставляя под дождь плечи. Захватили грузовой мешок и пошли цепочкой за Гладышем. Ветер за это время усилился. На открытом месте он пробирал разведчиков до костей. И странно — никто из них не думал об опасности, несмотря на то, что они со всех сторон были окружены врагами.

Дом с высокой черепичной крышей оказался целым. Оставив Юрия с грузовым мешком у дверей, поднялись на крыльцо, вошли в дом. Большая комната с громоздким, конической формы, камином. Крутая лесенка ведет на чердак. Там — комната поменьше, с одним окном, в темноте выделяется его квадрат. Накинув на раму плащ, Гладыш зажег карманный фонарь. На стенках разведчики увидели несколько открыток, портрет красивого молодого человека в немецкой военной форме. Кровать покрыта ситцевым покрывалом, подушка в розовой наволочке.

Оставленный дневалить, Юрий прижался к стенке дома, прячась за большим ящиком. Шум дождя заглушал все звуки. И вдруг он услышал чье-то бормотанье.

Прокравшись к двери, Юрий неслышно проскользнул по лестнице.

— К дому кто-то подходит… — предупредил он негромко.

Хлопнула входная дверь, послышалось постукивание деревянных башмаков.

«Влипли», — мелькнула у Шохина мысль. Стоявший у окна Гладыш нажал на створки. Они бесшумно распахнулись.

Внизу послышался старческий кашель, стук башмаков.

— Надо камин затопить, — проговорил кто-то. Стук двери показал, что старик вышел.

— Вниз, живо! — шепотом скомандовал Гладыш. — Я пойду первым, посмотрю, куда он ушел.

Словно тени, выскользнули разведчики из дома, быстро достали спрятанный у крыльца мешок с грузом.

За эти тридцать минут они согрелись, а сейчас пронизывающий холодный ветер, потоки дождя вызвали еще больший озноб.

Едва различая дорогу, пробирались к смутно темневшей роще. Здесь, в кустах можжевельника, решили дождаться утра. Где-то справа, совсем близко, залаяла собака, потом лай стал удаляться и замолк. Несмотря на усталость, никто не спал. Сидели молча на длинном грузовом мешке, спина к спине, сжимая оружие, вглядываясь в окружающую темень. Надя подняла колени к подбородку, закрыла лицо руками, сжалась в комочек. Под защитой кустов не так пронизывал ветер, и то ли дождь стал меньше, то ли деревья хорошо защищали, но сверху уже не окатывали беспрерывные потоки, лишь падали со стуком крупные, холодные капли.

Поздно вечером бургомистр Бруно Гросснер сидел на высоком табурете в своей небольшой комнатушке, заканчивая записи дневных расходов. После назначения главой городка, где находилась его ферма, он лишился покоя и отдыха. Как член нацистской партии, Гросснер понимает — времена трудные! Ох, эти сводки, в особенности за последнее время. Чтобы фюрер одержал победу, надо работать, не покладая рук…

Бруно согласен работать в десять раз больше, лишь бы не идти на фронт. У него белокурая молодая жена, чистейшей арийской крови, с голубыми глазами и розовой кожей, трое веселых малышей. Хотя из-за общественных дел и страдает его собственная ферма и одной Матильде с батрачкой трудно справляться с хозяйством, но он согласен даже не некоторые убытки: война. Когда фюрер победит — все воздастся сторицей.

Чуть отодвинув от конторки высокий табурет — толстый живот мешал сидеть близко — и склонив к бумаге круглое лицо с черными, как у фюрера, усиками, Бруно продолжал вписывать в соответствующие графы расход по хозяйству за день.

Комната служила и столовой и кабинетом. Кроме конторки и высокого табурета, здесь стояли дубовый стол, старинные, с высокими резными спинками стулья и посудный шкаф у стены. Окна закрыты тюлевыми занавесками, за которыми зеленеют цветы. На стене портрет Гитлера, под ним фотография самого Бруно Гросснера в кругу семьи. Рядом со столовой кухня с большой плитой, над ней черный вытяжной колпак. Выскобленный добела стол, несколько простых стульев. Зато другие комнаты обставлены совсем иначе. Вспоминая расходы Матильды на их убранство, Бруно Гросснер морщился и вздыхал.

Он только что записал, сколько израсходовали за день сена на корм двум лошадям и четырем коровам, хотел сделать соответствующую запись о расходе овса, но вздрогнул от неожиданного стука в окно.

— Ночью и то покоя не дают! — проворчал он, идя к двери. — Пожалуйста, входите, но тихо. Все уже спят, — предупредил он, еще не видя посетителя.

Дверь раскрылась. Один за другим вошли Гладыш, Надя и Валюшко в синих комбинезонах, со шлемами, застегнутыми у подбородков, с автоматами в руках. Шохин остался на улице.

Прошло несколько дней, как они скрываются вблизи этого местечка. За это время оборудовали в своей рощице две землянки: одну для жилья, другую под склад оружия и боеприпасов. Вчера ночью Шохин, во время разведки, увидел белевшую при лунном свете эмалированную дощечку на двери этого дома с надписью «Bürgermeister»*["50].

Гросснер никак не мог понять, что это за люди и зачем пришли к нему.

— Что вам угодно? — заикаясь, спросил он.

— Продуктов, — ответила Надя.

Бруно Гросснер возмутился:

— Почему вы обращаетесь ко мне?

— Вы, бургомистр, выполняйте наши требования!! И как можно быстрее, — не совсем правильно выговаривая немецкие слова, распорядился Гладыш. Надя повторила.

Нижняя челюсть Бруно отвисла, щеки опустились, он задрожал так сильно, что массивная золотая цепочка заплясала на его выпуклом животе.

— Хорошо… сейчас принесу… — бормотал Гросснер, поглядывая на дверь.

— Не трудитесь, мы сами, — предупредила его Надя. — Покажите, где взять.

— Вот здесь в шкафу хлеб… В кладовке у входа окорок и колбаса… Ключи… — он с трудом протянул руку к стене.

— Никому ни слова о нашем посещении, — повторила Надя приказание Гладыша, после того как Юрий наполнил продуктами вещевые мешки. — До утра не показывайтесь на улице.

Когда разведчики ушли, Бруно Гросснер некоторое время стоял, привалившись к столу, вытирая обильно струившийся по лицу пот. Потом спохватился, побежал к телефону. На все его вызовы станция не отвечала.

— Оборвали провод! — упавшим голосом проговорил он.

В дверях показалась Матильда Гросснер, в длинной ночной сорочке, с кружевным чепцом на голове, под которым выделялись бумажные папильотки.

— Бруно, что у нас случилось? Чем ты так взволнован?

— Здесь были русские!

— Ай! — взвизгнула Матильда. — Замолчи! Детей перепугаешь! Завтра же уезжаю в Кенигсберг к маме!

— Я отдал окорок ветчины, колбасу, хлеб…

— Осел толстый! — рассердилась Матильда. — Никому об этом! Понимаешь, что будет, если кто-нибудь узнает? Сейчас же звони по телефону…

«О женская логика! — мысленно всплеснул руками Гросснер. — „Никому об этом“ и немедленное требование „звони“». — Жене он только сказал:

— Они оборвали провод.

— В бургомистрат беги, звони оттуда.

— А если они по дороге меня убьют?

— Здесь им было удобнее это сделать…

Но Бруно до утра не вышел из дома, и только когда рассвело, побежал в бургомистрат сообщить в Кенигсберг о появлении русских.

В Кенигсберге к телефонному сообщению бургомистра Бруно Гросснера отнеслись сначала недоверчиво, потом пообещали принять меры. Не прошло и часа, как к дому Бруно Гросснера на четырех машинах прибыли солдаты охранного батальона и свора ищеек. Взять след с места собаки не смогли — слишком много прошло времени после посещения разведчиками бургомистра, да и льющий непрестанно дождь все смыл. Рассыпавшись цепью, эсэсовцы начали прочесывать лес.

К вечеру солдаты вернулись. Офицер, командовавший операцией, посоветовал Бруно Гросснеру поменьше пить пива:

— Какие-нибудь бродяги попросили у вас есть, а вам померещились русские! Из-за вас мы потеряли целый день. В следующий раз за такие шутки легко не отделаетесь.

Может быть, офицер говорил бы с Бруно иначе, если бы в дверях не стояла Матильда Гросснер, с массой светло-золотистых кудряшек на голове. Мило улыбаясь, она смотрела на офицера. Едва он вышел, лицо ее стало злым, озабоченным:

— Запрягай лошадей! Немедленно еду к маме! Пауль, Герта, Курт, сейчас поедем к бабушке…

Отправив семью в Кенигсберг, бургомистр по вечерам наглухо запирал двери и окна, спал с браунингом под подушкой, чутко и тревожно.

Проходили дни, никто больше не являлся. Как-то в полдень он ехал из Кенигсберга. На дороге было в этот день очень тихо. В самом конце пути встретился хорошо одетый молодой человек, с ним дама. Оба делали знаки остановиться. Бруно натянул вожжи.

Дама казалась очень смущенной, опустила глаза:

— Простите, господин…

— Гросснер, Бруно Гросснер, — подсказал тот, дотрагиваясь до шляпы.

— Господин Гросснер, мы были бы очень благодарны, если бы вы показали нам дорогу на Раушен.

— На Раушен? — удивился Бруно. — Это шоссе… — голос дамы показался очень знакомым. И вдруг вспомнилась ночь, люди в синих комбинезонах… Он в ужасе взглянул на Надю, потом на ее спутника и увидел направленный на него револьвер.

Юрий Валюшко вспрыгнул на линейку, рядом с Гросснером, Надя села с другой стороны. Они уже два дня выслеживали бургомистра.

— Поезжайте шагом, — сказала Надя. — Вы не выполнили приказ, заявили о нашем посещении.

— Я член нацистской партии, — бормотал Гросснер. «Раз они меня сразу не убили, значит и сейчас не убьют», — мелькнула мысль. — Вы хотите продуктов? — спросил он, поворачиваясь к Наде.

— Мы хотим сейчас и другого: будете сообщать нам о движении ваших войск, предупреждать об опасности, снабжать пищей. Мы могли бы вас убить, но это не в наших расчетах. Если точно выполните распоряжения, мы гарантируем вам жизнь, когда придут наши. А они будут здесь очень скоро. Если не согласитесь, заявите опять, мы, уходя, сообщим в гестапо, что вы нас кормили, указывали дорогу к взморью… Выбирайте: или будете жить, как и теперь, вместе с семьей, или попадете в гестапо.

Взвесив все «за» и «против», Бруно проговорил:

— Хорошо, я буду работать на вас.

Глава 9 ПОД ГУМБИННЕНОМ

У старой липы с обгорелыми ветвями и срезанной снарядом верхушкой стояли командир мотопехотного гвардейского полка Андроников и гвардии лейтенант Синюхин.

Вряд ли кто-нибудь из видевших Синюхина ранее сразу узнал бы его в этом подтянутом, похудевшем военном со строгим напряженным взглядом. Куда девалось прежнее синюхинское добродушие, исчезли угловатость и некоторая неповоротливость.

— Ну и сторонка! Чуть ли не каждый час погода меняется. Опять туман! — проворчал Андроников, опуская бинокль. — Пойдем, гвардии лейтенант, все равно, кроме белой пелены, ни черта не видно. Хоть бы скорее морозы ударили.

Опустил бинокль и Синюхин:

— Говорят, зимы здесь настоящей не бывает, товарищ гвардии полковник. По пальцам подсчитать морозные дни, так и десятка пока что не наберется.

Они вернулись в штаб полка, разместившийся в двухэтажном каменном доме, на окраине полуразрушенного немецкого города Куддин. Вошли в светлую большую комнату с двумя деревянными койками и столиком орехового дерева, на котором стояли зеленые ящики полевых телефонов.

— Из штаба дивизии есть что? — спросил Андроников поднявшегося дежурного по полку.

— Есть, товарищ гвардии полковник, — пожилой капитан подал Андроникову объемистый пакет.

Пока полковник быстро пробегал страницу за страницей, в комнате стояла тишина. В сообщении штаба говорилось о расположении опорных пунктов противника, о системе его обороны.

Наступление Красной Армии здесь, в Восточной Пруссии, являлось одним из звеньев стратегического плана Ставки Верховного Главнокомандования по разгрому фашистских вооруженных сил. Взаимодействие находившихся в Восточной Пруссии Второго и Третьего Белорусских фронтов неразрывно связывалось с успешным наступлением наших войск на Будапештско-Венском направлении. В то же время продвижение Красной Армии к югу от Карпат сковывало врага, препятствовало переброске его сил на решающее Берлинское направление.

По данным разведки, в Восточной Пруссии было сосредоточено три фашистских армии, насчитывающих тридцать пять — сорок дивизий. Восточная Пруссия являлась очагом и форпостом германского империализма на востоке, гнездом милитаристов. Это был обширный, сильно укрепленный плацдарм, вынесенный вперед, приспособленный как для упорной обороны, так и для фланговых ударов по войскам наступающих в направлении Варшавы и Берлина.

Многочисленные хутора были превращены в укрепленные опорные пункты с дотами, бетонированными траншеями.

Мазурские озера, с их лесисто-болотистыми массивами, неминуемо должны были, по мнению немецких военных стратегов, разъединить наступающие войска Красной Армии на две обособленные группы. Фашистское командование считало, что местные условия дают возможность оборонять Восточную Пруссию с малыми силами.

Важными узлами фашистской обороны являлись: на Севере — крепость Кенигсберг; на юге, в излучине Вислы, — крепости Грауденц, Кульм и Торн.

Перед Вторым и Третьим Белорусскими фронтами стояла задача отсечь от центральной Германии Восточную Пруссию со всеми ее войсками, базами снабжения, военными заводами и тем самым уничтожить северное стратегическое крыло германского фронта.

Войска Третьего Белорусского фронта должны были нанести удар по Кенигсбергу, в полосе севернее Мазурских озер, разгромить тильзитско-инстербургскую группировку противника. Войска Второго Белорусского фронта ударом на южной границе Восточной Пруссии, обходя Мазурские озера и важнейшие укрепления противника с юга, должны были, уничтожив пшаснышско-млавскую группировку, продвигаться на город Кенигсберг.

Обо всем этом и прочел Андроников в сообщении штаба.

— Садитесь, товарищ гвардии лейтенант, — предложил он Синюхину и, пододвинув схему обороны, рассказал о положении в Восточной Пруссии.

— Сейчас нужны самые подробные сведения об укреплениях под Гумбинненом… — сказал, заканчивая, Андроников.

Слушая полковника, Синюхин подметил: тот говорил не языком боевого приказа, а подробно, иногда точно раздумывая вслух.

— По имеющимся сведениям, здесь у гитлеровцев глубоко эшелонированная оборона. Она тянется от границы Балтийского моря. Вот и надо узнать точно, где в этом месте доты, траншеи, минные поля.

Синюхин встал:

— Задача понятна, товарищ полковник.

— С одной стороны, туман выгоден вам, а с другой — может и помешать, — задумчиво сказал Андроников. — Ну да вы опытный разведчик.

— Трудно с туманом, товарищ гвардии полковник, — признался Синюхин, — подберешься близко, а подул легкий ветерок, и ты как на ладошке. Разрешите идти?

Андроников кивнул:

— Перед выходом в разведку — доложите.

Синюхин шел в свой взвод, подняв голову, широко шагая. Какие бои развертывались каждый день и какие еще впереди!

Белая тяжелая пелена покрыла все. В некоторых местах она чуть приподнималась, открывая унылое черное пространство с дорогой, обсаженной изуродованными войной деревьями.

Больше двух часов пробирается Синюхин со своей группой к укреплениям противника. Справа остались болото, лес, а может быть, и не лес, а сад какой-нибудь фермы. Ну и край! То снег мокрый валит, то моросит противный мелкий дождь.

Обостренный слух уловил едва различимый стук, какой бывает, когда поднимут и опустят на винтовке прицельную рамку. Откуда этот стук?

Синюхин дернул за рукав шинели ползшего рядом разведчика Макаренко. Оба замерли, прижавшись к земле, чуть приподняв головы. Туман то поднимался, то опускался, и за этой колеблющейся пеленой Синюхину казалось: впереди пробегают люди, тащат пулеметы. Он на секунду закрыл глаза и, когда снова открыл их, — все исчезло, всюду была только непроницаемая белая пелена.

И вдруг туман поднялся. Метрах в трехстах разведчики увидели небольшой холм с ясно обозначенной темной полосой амбразуры. Почти тотчас там заплясало синевато-желтое пламя, послышался стук пулемета.

— Заметили нас, сволочи, — прошептал Синюхин, прижимаясь к земле. Минуты три лежали без движения. Пулемет дал несколько очередей и умолк. «Нет, пожалуй, не в нас стреляли…» На других участках также раздалась пулеметная стрельба. «Боятся, чтоб наши где не подошли, вот и прочесывают». — Синюхин чуть приподнял голову. Туман снова заволок верхушку дота, но пулеметная амбразура была все еще отчетливо видна…

В этот же вечер Синюхин, докладывая командиру полка о результатах разведки, сообщил, что другие разведчики, также обнаружили доты по всей линии обороны фашистов перед городом Гумбинненом…

А наутро вспыхнул бой. Немецко-фашистское командование, собрав сильный «кулак», вновь попыталось прорвать линию наших войск, но враг опять был отброшен с большими для него потерями.

В накинутой на плечи шинели, спотыкаясь, шел Синюхин по разбитой, промерзшей дороге в санроту, поддерживая опиравшегося на толстую палку невысокого, щуплого разведчика своего взвода Макаренко. Раненный в ногу, Макаренко не захотел ждать санитарной двуколки.

— Вот не повезло, товарищ лейтенант, и обстрел ерундовый… — ворчал Макаренко, отплевываясь.

— Что верно, то верно, — отозвался Синюхин. — Пошли-то мы с тобой только взглянуть; не так уж часто здесь бывают в это время солнечные дни.

В это утро неожиданно туман исчез, ветер разогнал тучи, выглянуло солнце. И очень отчетливы были подымающиеся ввысь густые клубы черного дыма, почти сплошной стеной заволакивающие горизонт.

Синюхин и Макаренко решили взглянуть на окружающую местность с небольшого холма, километрах в трех от их взвода. Утро было тихое, с редкой и случайной артиллерийской стрельбой. На холм разведчики поднялись никем не замеченные. Синюхин с биноклем устроился возле изуродованного снарядами старого дерева, а Макаренко расположился поодаль в кустах… Только один снаряд и разорвался на этой высотке…

— Все-таки надо было дождаться санитарного транспорта, — беспокоился Синюхин, видя, с каким трудом передвигается Макаренко. — До санроты хоть и рукой подать, а идти тебе, вижу, трудно.

— Да ведь санитары могут и в обед приехать, а я жди? Ведь только перевязать ногу. Вижу, вам тоже перевязка требуется — пальцы все в крови и щеку осколком царапнуло.

Не слушая разведчика, Синюхин смотрел на клубы дыма, подымавшегося занавесом.

— Горит! — кивнул он. И добавил презрительно: — Убираются, как тараканы уползают…

Макаренко сложил руки на палке, оперся на них грудью:

— Бить их сейчас надо, товарищ гвардии лейтенант, поскорее бить, не дать опомниться.

Синюхин чуть приподнял светлые брови: «Откуда берется сила в таком, на первый взгляд, тщедушном человеке? Ранен, а рвется в бой». Много раз доказывал Макаренко свою преданность Родине. Отличный разведчик, отличный стрелок, он был особенно дорог Синюхину. Вместе прошли трудный боевой путь от самой Орши. И какой путь! Каждую пядь земли приходилось брать с бою.

Взвод разведчиков Синюхина всегда был впереди. Слава о нем гремела не только в полку: разведчиков этого взвода так и звали «синюхинцы». И вот лучший из них выбывает из строя…

Бескровное лицо Макаренко покрылось крупными каплями пота.

— Бери меня, друг, за шею, донесу тебя до медпункта, — предложил Синюхин.

— Да что вы, товарищ гвардии лейтенант… Дойду как-нибудь.

«Побелел уже весь, как бумага!» — Синюхин наклонился, подставив Макаренко спину:

— Полезай, как на гору, не серди меня.

— Не полезу я, товарищ…

Над дорогой загремел бас Синюхина:

— Разведчик Макаренко, приказываю вам! — И уже обычным голосом он добавил: — Какое тут может быть стеснение, сделаем перевязку и вернемся к своим.

Обхватив бойца одной рукой, он почти понес его дальше.

Санрота находилась в лощине, окруженной лесом. Две парусиновые палатки тщательно замаскированы хвойными деревцами. В одной помещалась операционная, в другой эвакоотдел.

Из операционной вышла худенькая, чуть выше среднего роста, медицинская сестра с открытым взглядом и полными яркими губами.

Сима только что сменилась с дежурства. Нелегкими были эти несколько последних суток — с передовых все привозили раненых, здесь их перевязывали, оказывали необходимую срочную хирургическую помощь и отправляли дальше.

Перед палаткой раскинулся сосновый лес. Справа он оканчивался у небольшой покатой равнины, слева тянулся далеко, до самого горизонта. В прозрачном воздухе отчетливо было видно, как горело на равнине несколько домов. Их никто не тушил. Изредка над санитарными палатками со свистом проносился снаряд и с грохотом разрывался в глубине леса.

Сима долго смотрела на пожар, потом перевела взгляд на дорогу: очень высокий, широкоплечий лейтенант, согнувшись, нес бойца с безжизненно повисшими руками. Что-то очень знакомое было в фигуре лейтенанта. А когда он, подойдя к палатке, весь багровый, с запекшейся на щеке кровью, тяжело дыша, спросил: «Куда, сестрица, раненого положить?» — Сима сразу узнала богатыря-пограничника, в которого когда-то чуточку была влюблена. Откинув брезент у входа, прошла первой в операционную, взволнованная неожиданной встречей.

Подошедшие сестра и санитар помогли раздеть Макаренко.

— Кладите его сюда, — показала Сима на операционный стол. — Наверное, друг ваш?

Обеспокоенный ранением Макаренко, Синюхин не сводил с него глаз. Сняв ушанку, вытер платком лицо, шею и, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Хороший боец — всегда друг. Таких друзей у меня полный взвод. Вы уж, сестрица, постарайтесь, чтобы поскорей наш Макаренко в строй вернулся. Обидно ведь ему — до Берлина рукой подать, а его еще в тыл отправят.

— Это правда, обидно, — согласилась Сима, осматривая ногу раненого.

Очнувшийся Макаренко, превозмогая боль, попросил:

— Сестрица, не задерживайте с перевязкой. Я с товарищем гвардии лейтенантом и пойду в часть.

— Ранение у вас серьезное, едва ли вы сможете пойти, — покачала головой Сима. — Лида, вызови товарища майора, — попросила она дежурную сестру и, повернувшись к Синюхину, пояснила: — Начальника санроты, хирурга. А у вас что с рукой? Да и лицо поранено!

— У меня-то совсем пустяки, — махнул рукой Синюхин, все еще не отрывая взгляд от Макаренко:

— Вы все говорите «пустяки». Чуть что — начинаете рапорты подавать об отправке на передовую… Тоже ведь в госпитале нуждаетесь.

Возмущенный Синюхин резко повернулся:

— Что это вы? Да разве можно сейчас в госпиталь? До Берлина-то уж я дойду! Нет такой силы, чтобы назад меня повернула… — он вдруг остановился, удивленно приподнял брови.

— Товарищ Семенова! Серафима Алексеевна!

— Узнали?

— Как же не узнать… Ведь я вас как ругал в душе, когда вы мой рапорт задержали, — чистосердечно признался Синюхин.

Семенова рассмеялась:

— Спасибо за откровенность. Я передала тогда ваш рапорт; да ведь не вы одни просили о досрочной выписке, почти половина раненых.

«А она хорошая, зря я обижался на нее… Как изменилась к лучшему… И награды имеет»… — мелькали у Синюхина мысли.

Сима, оставив Макаренко на попечение дежурной сестры и санитара, позвала Синюхина:

— Идемте в соседнюю палатку, перевяжу вам руку. Сейчас дежурный врач к вашему бойцу придет.

Синюхин зашел в палатку эвакоотдела. На столе лежала кем-то начатая запись последних событий. Синюхин прочел:

«В боях за 20 декабря взято в плен 1490 немецких и венгерских солдат и офицеров, подбито и уничтожено 49 немецких танков. В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито 27 самолетов противника…»

— Жалко, что про наш фронт ничего нет, — проговорил Синюхин, дочитав до конца сводку.

— Что вы сказали? — Сима готовила бинты и не расслышала реплики Синюхина.

— О нашем бы фронте такую сводку. Мы тут немало городов освободили, а сколько фашистов уничтожили и забрали — не сосчитать.

— Я когда увидела вас — глазам не поверила, — говорила Сима, осматривая руку Синюхина. — Прострел выше кисти. Придется показать товарищу майору, — проговорила она, обрабатывая рану. — Боюсь, положат вас в госпиталь.

— Как это положат, когда до Берлина…

— Ну и голосище у вас… — перебила его Сима, — не кричите, придет врач, ему и скажете.

Синюхин отстранил Симу и молча стал забинтовывать руку.

— Подождите, дайте закончить обработку раны Думала, вы изменились, а вы все такой же упрямый, — уже сердясь, проговорила Сима. Она всей душой сочувствовала Синюхину: разве сама она не подавала рапорт за рапортом там, в Беломорске, чтобы ее направили в действующую армию? Когда перевязка была закончена, тихо попросила:

— Товарищ Синюхин, дайте слово, что будете приходить на перевязку…

Иван Титович широко улыбнулся:

— Вот за это спасибо! Даю слово. Вы стали такая же хорошая, как Акошин или военфельдшер Катя Данюк, ей-богу! — восторженно сказал он. — А Макаренко, как вы думаете, отошлют? — посерьезнел он.

— Да, думаю, что отправят.

— Вот это жалко, лучший разведчик он.

В свой взвод Синюхин ушел опечаленным.

Глава 10 ОБЛАВА

В воздухе стоял глухой гул голосов, крики, сигналы сирен. По асфальтированной дороге спешно двигались на запад толпы людей, автомобили, повозки, двуколки с беженцами. И над всем этим нависло тяжелое низкое небо. Мокрый снег падал, переставал, опять падал.

У края шоссе стояла Надя с высоко поднятой рукой. Поверх пальто наброшен плащ с капюшоном. На щеках блестели капли дождя.

— Подвезите! — крикнула она по-немецки проезжавшей мимо в кабриолете с каким-то военным толстой немке.

Натянув поводья, та остановила лошадей.

— Подвезу, только недалеко, — проговорила она грубым голосом. — Что же это вы пешком, без вещей?

— Ничего у меня теперь нет… Всех своих потеряла, — всхлипнула Надя.

Военный потеснился, давая Наде место.

Немка хлестнула лошадей:

— Вот, все кричали: разбиты русские! Москву забрали! А они уже нас забирают!

— Неужели и сюда придут? — испуганно спросила Надя.

— Выходит, что так… — и немка опять с силой хлестнула лошадей.

— Фрау, вы не верите в германскую армию! — строго проговорил военный.

— Я верю своим глазам, — кивнула немка на поток беженцев.

— Вы ничего не понимаете в военной стратегии и тактике, — напыщенно начал военный. — Военные планы, разработанные еще Шлиффеном и Мольтке, точны. Они оправдали себя в тысяча девятьсот четырнадцатом году, когда русских завлекли к Мазурским озерам и разбили там наголову.

— Об этом, слава богу, всем известно, господин унтер-офицер. Но то было в четырнадцатом году, — не унималась немка. — Господин майор говорил, что Берлин в опасности! И сюда не могут бросить подкрепление…

— Я должен арестовать вас за распространение слухов, подрывающих веру в победу. — Унтер-офицер еще больше выпятил вперед грудь. У него было круглое лоснящееся лицо с толстыми мокрыми губами. Нос и скулы густо усеяны веснушками, брови и ресницы белые. Он таращил глаза, желая придать взгляду строгость.

— Приедем домой, я господину майору расскажу, как вы, господин унтер-офицер, собирались меня арестовать, — повернулась к нему разозленная немка. И обратясь к Наде, пояснила: — Господин майор — начальник, очень богатый и влиятельный. Он мне по секрету советовал уехать подальше на запад. Да разве я брошу свою ферму?! Три коровы, свиней сколько! Да и куда ехать? Все равно — война проиграна.

Последнего замечания унтер-офицер стерпеть не мог:

— Вы — глупая женщина! Вы ничего не знаете и не понимаете. Русские на реке Дайме будут уничтожены! Какие там укрепления! Это вторая линия Зигфрида. Туда подтягиваются все основные силы… Вы ничего не знаете! — он сердито замолчал. Молчала и немка.

Минут через сорок они въехали в какое-то селение. Надя поблагодарила немку и, сказав, что поищет здесь родных, сошла с кабриолета…

Знание немецкого языка помогало Наде собирать самые разнообразные сведения. Иногда она шла в толпе беженцев, бывало, что ее подвозили военные. Стремительное наступление советских войск было главной темой разговоров. Иногда говорили о готовящемся отпоре, о прибытии свежих сил. Надя запоминала все и поздно вечером, рассказывая Гладышу, записывала для срочной передачи то, что он находил необходимым.

Много поработали разведчики Гладыша, собирая сведения о продвижении фашистских войск в Восточной Пруссии, о военных объектах в районе Кенигсберга. Надя уже передала по рации сообщение о расположении судостроительной верфи, о химической фабрике, артиллерийском заводе «Остверке». Совсем недавно перехватила открытый текст радиограммы, в котором сообщался приказ фашистского командования об эвакуации ценностей. Советские войска заняли уже Лабиау, Белау, Даркемен, Граево, Ортельсбург, Алленштайн и другие города.

Сейчас, довольная добытыми сведениями, Надя спешила в землянку.

Разведчики все еще жили в первой, укрытой в роще землянке, в которую пришли после посещения фермы неизвестного старика.

В один из вечеров, после очередной радиопередачи на Большую землю, Гладыш приказал Шохину и Валюшко уточнить расположение моторостроительного и других военных заводов. Их необходимо было нанести на карту.

Едва стемнело, Шохин и Юрий направились проселочными дорогами в Кенигсберг.

Наутро и Надя пошла на шоссе, по которому теперь двигались нескончаемым потоком беженцы. Сегодня не было ни снега, ни дождя, дул сильный холодный ветер, от которого демисезонное пальто защищало плохо. Как и всегда, Надя пошла кружным путем, огибая небольшие рощицы, минуя ферму старика. У поросшей можжевельником лощины обернулась в сторону землянки и, вздрогнув, остановилась: по лощине прямо к рощице шли несколько вооруженных автоматами гитлеровцев. Было хорошо видно, как внимательно они осматривают каждый куст.

«Запеленговали, наверное, нашу станцию и ищут! — похолодев, подумала Надя. — Не допустить их к землянке!» Увидев, что один из гитлеровцев смотрит в ее сторону, она побежала по ложбине, делая вид, что прячется за кустами. «Увести их подальше». Она продолжала бежать, натыкаясь на промерзшие кочки. Не заметила, как, зацепившись за куст, осталась на ветке ее шляпа.

— Halt, halt!*["51] — кричали гитлеровцы, догоняя. Двое забежали вперед, стараясь отрезать дорогу.

Надя лихорадочно искала какого-нибудь укрытия. Свирепый ветер трепал пальто, лохматил волосы; в нее не стреляли, хотели взять живой, но приближались медленно, с опаской. Спрятаться негде, кроме преграждавшей путь замерзшей канавы с чернеющей кое-где водой. Достав пистолет, Надя прыгнула вниз. Ледок легко хрустнул, и ноги погрузились в холодную воду. «Дешево не возьмут… И живой не сдамся…» — думала она, не обращая внимания на сводившую ноги судорогу. «Все патроны выпущу в них… Последний…»

— Не стрелять! — услышала она резкий выкрик фашиста.

В ответ прогремел пистолетный выстрел. За ним еще и еще. Бежавшие впереди два гитлеровца, выронив автоматы, грохнулись на землю. Остальные, тяжело дыша открытыми ртами, были уже совсем близко.

— Нет, русскую вам не взять, — с ненавистью крикнула по-немецки Надя и, полузакрыв глаза, приложила к виску дуло. Одиноко, но очень громко прозвучал этот последний выстрел.

Надя лежала наполовину скрытая водой, уронив на край канавы темноволосую голову.

Руководивший операцией оберштурмфюрер Ганс Блюмен стоял, широко расставив тонкие, в блестящих сапогах, ноги, поглядывая в направлении шоссе. Из-за дальних деревьев показалась грузовая машина, и, переваливаясь с боку на бок, стала приближаться. Блюмен скомандовал, солдаты выстроились. С грузовика соскочили проводники с нетерпеливо повизгивающими собаками.

Донесшиеся в землянку выстрелы встревожили Гладыша: «Шохину и Валюшко возвращаться рано… Неужели что с Надей?»

Приоткрыв входной люк, Гладыш выглянул. Схватив автомат, заминировал землянку, прикрыл за собой крышку люка и сбросил стоявший у крайнего дерева высокий шест. Этот шест служил сигналом: на месте шест — все спокойно, нет его — значит опасность — и землянка заминирована.

С минуту Гладыш прислушивался к доносившимся крикливым голосам, тавканью собак, потом пополз к ближайшим деревьям, оттуда увидел больше десятка гитлеровцев.

— Нет, русскую вам не взять! — донесся до него звонкий голос Нади…

С тяжелым сердцем стал пробираться ползком к месту, где были укрыты в другой их землянке приемопередатчик, боеприпасы и запас продуктов. Еще издали заметил — маскировка не нарушена. Миновав землянку, Гладыш пополз к ферме старика — там вряд ли станут искать советского разведчика.

«Шохин и Валюшко увидят, что нет шеста, поймут. Но как с ними встретиться? Предупредить?» — он продолжал ползти к ферме. Иногда мерзлая корка земли трескалась, и из-под нее хлестала болотная грязь. Уже на половине дороги одежда Гладыша насквозь промокла.

Наконец-то он подобрался к изломанному забору фермы. Отсюда хорошо виден двор с каменным сараем, в котором зияли у земли проломы. Рядом сеновал; дверь сорвана, торчит сено, уложенное до самого потолка.

В доме, кажется, никого. К чердачному окну приставлена лестница. «Взобраться по ней!» — подумал Гладыш, но побоялся — с поля могут заметить. Одежда начинала обмерзать, пронизывал холод.

Гладыш осторожно заглянул в нижнее окно. Комната была пуста. Снаружи на входной двери висел большой замок. Уже не раздумывая, Гладыш быстро вскарабкался по лестнице, влез в чердачное окно. Комната была знакома по первому посещению фермы. От проходившей к потолку кирпичной трубы шло тепло, и Гладыш с наслаждением прижался к ней. Сколько месяцев не ощущал он тепла.

Здесь ничто не изменилось со дня первого посещения разведчиками этого дома. На стене те же фотографии и открытки, постель накрыта тем же ситцевым покрывалом.

Глухой взрыв заставил Гладыша насторожиться. «Мина взорвалась, нашли землянку… Если найдут меня, я как в мышеловке». Он прокрался по лестнице в нижнюю комнату, открыл окно, выпрыгнул во двор. Кругом разносился многоголосый собачий лай.

«Идут по следу!»

Может быть, покинуть ферму, добраться до шоссе… смешаться с беженцами?.. Но путь в ту сторону отрезан гестаповцами, кружным путем он не успеет, его догонят в открытом поле.

Пригнувшись, Гладыш побежал к сараю, пролез в зиявшую в стене дыру. В полутемном углу были штабелями сложены каменные плиты, виднелась груда кирпича. И вдруг луч солнца прорвался в пролом стены, осветил его убежище. Гладыш протиснулся к стене сарая между штабелями и стал наблюдать за двором. Вот появились овчарки с опущенными к земле мордами. Только что по следу Гладыша они пробежали мимо второй землянки; к ней предусмотрительно не подошел Гладыш.

За собаками шли, выставив автоматы, гитлеровцы. У приставной лестницы собаки закружились, ищейка рванулась вверх.

— Они на чердаке! — услышал Гладыш.

Гитлеровцы стояли у лестницы, поглядывая наверх. Оттащив ищейку, проводник пошел с ней к крыльцу дома.

У окна, из которого выскочил Гладыш, ищейка покружилась на месте и вдруг с силой рванулась к сараю, повизгивая, дрожа. Вот ее острая морда у пролома…

Грохот выстрелов прокатился по двору. Ни криков ни стонов не слышал Гладыш. Он только следил с окаменелым лицом за тем, как валились гитлеровцы на землю. Рядом с ищейкой упал офицер. У лестницы, скорчившись, лежали двое солдат. Несколько их побежали за угол и оттуда открыли стрельбу… Пули градинками, глухо и часто, ударялись в каменную стену сарая, почти беззвучно прошивали бревна.

«Еще поборемся! — думал Гладыш. — Только бы Шохин и Валюшко не попались…»

Один из гитлеровцев подобрался к изломанной двери, бросив в сарай гранату. Она взорвалась у крайнего штабеля, развалив каменные плиты. Несколько гранат с глухим стуком ударилось в стены у проломов и разорвалось снаружи.

Вдруг Гладыш почувствовал запах гари. Сарай стал медленно наполняться дымом.

— Подожгли, сволочи! — проговорил он и огляделся. Было почти темно, и у каждого пролома возвышалась копна сена. По ним уже пробегали синевато-желтые язычки, сливаясь в огненные струйки. И вскоре пламя забушевало в проломах, подбираясь к стропилам. От едкого дыма все труднее было дышать. Слышалось уже потрескивание стропил.

Выстрелы во дворе смолкли.

— Ждете, гады? Ждите, ждите! — Гладыш подбежал к одному из проломов, где не так бушевал огонь, выставил автомат и дал очередь. Закрыв глаза, пригнув к автомату голову, он пробрался сквозь горевшее сено и неожиданно для гитлеровцев выскочил во двор. Одежда на нем дымилась и тлела.

Его выстрелы слились с выстрелами врагов. Острая боль пронизала грудь, перед глазами поплыли красные круги. «В диске кончаются патроны…» — промелькнула мысль. Кровавый туман застилал глаза, в ушах стоял непрерывный звон.

— За мою Советскую Родину! — были его последние слова.

Гладыш упал мертвым. Но пальцы все еще сжимали спусковой крючок автомата, и, казалось, даже после своей смерти он продолжает сражаться.

Глава 11 ОНИ ПРОДОЛЖАЮТ БОРЬБУ

Получив задание от Гладыша, Шохин и Валюшко прежде всего отправились к бургомистру. Гросснер опять сидел в своей комнатушке, перед конторкой. Он очень осунулся, во всем его облике чувствовалась полная растерянность. Увидев разведчиков, живо обернулся к ним и вытянул вперед короткую руку:

— Мне нужен ваш совет. Вы должны мне дать его… — Он выпрямился, выставив живот, и патетически закончил: — как вашему солдату! Я выполнял ваши приказания, передавал вам военные тайны…

И, не выдержав, схватился пухлыми руками за голову, закачался из стороны в сторону:

— Проиграть такую войну! Теперь все погибнет, все! О-о! — стонал он. Придя вдруг в ярость, Гросснер захрипел: — Жизненное пространство!.. Где же оно? Где обещанные земли? — Он стал невнятно ругать Гитлера, потом умолк и испуганно уставился на разведчиков.

— Где находятся артиллерийские заводы, — подступил к нему Шохин, — те, про которые я спрашивал? — Он оглянулся на Валюшко: — Помоги объяснить… Тот, что построен в сороковом году, и второй, начатый в сорок первом.

На правильном немецком языке Юрий повторил вопрос Шохина. Гросснер подумал, достал карманную карту. На желтой обложке вверху был круг, до половины обведенный черной каймой. В нем две буквы «mm», ниже надпись «Ostpreußen». Раскрыв карту, Гросснер ткнул пальцем возле Кенигсберга и с юго-восточной его стороны поставил чернилами две жирных точки, северо-западнее — крестик.

— Это заводы, — показал он на точки, — а здесь, где крестик — подземный завод. Под землей, — пояснил он. — Понимаете?

— Понимаем, — Шохин взял карту, положил ее в боковой карман пиджака. — Если сведения не верны… — и он выразительно хлопнул себя по карману.

Гросснер приложил руку к сердцу, вздернул плечи. Всем своим видом показал: в нем могут не сомневаться.

— Теперь к Гладышу? — спросил Валюшко, когда они вышли от Гросснера.

— Проверим правильность его сведений, может, что-нибудь Гросснер и набрехал.

— Проверить, конечно, надо…

В Кенигсберг они пробирались знакомыми тропами, избегая встречной толпы беженцев, двигающихся из города.

Вечерело. Подняв воротники демисезонных пальто, надвинув шляпы, Шохин и Юрий проходили по глухой аллее шумевшего обледенелыми деревьями города.

Вторые сутки бродят они по Кенигсбергу, уточнив полученные от Гросснера сведения. Они хотели еще узнать, эвакуируются ли из Кенигсберга правительственные учреждения.

В парке виднелись беседки причудливой архитектуры, местами чернела вода в полузамерзших прудах. В этой части города было немало особняков. Сейчас они были заброшены, окна закрыты ставнями.

Магазины, конторы, банки, театры Кенигсберга находились отсюда в нескольких километрах. Там старинная крепость, узкие темные улицы с каменными коробками домов с обеих сторон.

Наступила ночь.

Разведчики вышли на шоссе. Оно снова было переполнено беженцами, стремившимися в Пилау, к морю. Иного пути для них не было: части Красной Армии уже вышли к берегам залива Куришес-Гаф, заняли город Толькемит…

…Вот и знакомая рощица! Скоро землянка… Товарищи…

— Нет шеста! — как вкопанный, остановился Шохин, протер глаза. — Юрко! Шеста нет… — Голос его дрожал. — Верно, землянка обнаружена и наши скрываются поблизости. Останься здесь, я посмотрю. — Шохин пошел вперед. — Надо подойти с другой стороны, километра за два.

Ничего подозрительного по дороге не заметив, Петр подобрался к группе деревьев, откуда была хорошо видна землянка. В глаза бросилась развороченная яма, еще не засыпанная снегом.

Вытянув голову, Петр вглядывался в эту чернеющую впадину. Тревога за начальника, за Надю росла. Не встретили…

Взволнованный, вернулся он к Юрию, сообщил о разгроме землянки.

— Пойдем к бургомистру, он должен знать, что произошло, — предложил Валюшко.

— Пойдем. Если Гладыш и Надя погибли… — Шохин замолчал, потом добавил: — Может быть, они где-нибудь лежат раненые. Идем скорее.

Увидев разведчиков, Гросснер потащил их в комнату. Стараясь говорить медленно и раздельно, рассказал, что привез из Кенигсберга свою семью. Матильда от волнения слегла в постель, детей он отправил к своей матери на взморье, в Раушен.

Боязливо поглядывая на Шохина и Валюшко, он говорил, не переставая.

— Где наши? — мрачно перебил его Шохин, сощурив глаза. Валюшко стоял, расставив ноги, чуть наклонив голову.

Гросснер взмахнул короткими толстыми руками.

— Бог свидетель — не виноват! — испуганно забормотал он. — Они нашли их по рации. Они, как это… запеленговали вашу радиостанцию… Девушку и того… другого… убили. — Гросснер втянул голову в плечи.

— Убили?! — воскликнул Валюшко.

— Гладыша убили?.. Рассказывайте!

— Сколько ваши немецких солдат уложили, мне рассказал Курт, он из нашего города. Девушка убила одного и троих ранила. Ее хотели взять в плен, так она выстрелила себе в голову. В канаве защищалась… А тот самого оберштурмфюрера Блюмена убил, пятерых солдат. И еще нескольких ранил… Как это один человек может столько беды наделать!.. Он держался, как говорили солдаты, два часа и пятнадцать минут на ферме Ганса Бауэрштейна, это у которого дочь и сын погибли на фронте.

Гросснер говорил быстро, не сводя с Шохина глаз.

— А мне что теперь делать? — вдруг осмелел он. — Все наши бегут в Пилау, там, говорят, приготовлены корабли…

Разведчикам было известно, что советские войска, разбив тильзитско-инстербургскую и пшаснышско-млавскую группировки, преследуя фашистов, взяли их в огромные клещи. С севера и юга была отрезана вся центральная группировка в Восточной Пруссии и прижата к морю.

— Езжайте к своей матушке на взморье, — посоветовал Шохин. — Идем! — поднял он на Юрия тяжелый взгляд и добавил, когда вышли во двор: — Вот и остались мы с тобой одни, Юрко. Без оружия нам нельзя, придется пробраться ко второй землянке.

Январский ветер, пронзительно завывая, проносился над обледенелой землей.

Надвигался вечер.

— Конечно, надо посмотреть запасную землянку, цела ли? — сквозь зубы сказал Юрий, останавливаясь у калитки.

Кругом не было ни души.

— Дворами пойдем, — решил Шохин.

За всю дорогу они не сказали ни слова.

Вот лощина, поросшая сизоватым можжевельником, за ней чернеет голыми стволами деревьев рощица. Там их землянка. Сиротливым все было кругом. Не хотелось верить, что никогда они не встретят Гладыша, не пойдут с Надей на разведку.

Прошло несколько дней. Ко второй землянке разведчики не подходили, опасаясь засады. И только убедившись, что гитлеровцы не заподозрили ее существования, решили забрать оружие.

Вот их «запасной склад». Он не тронут. Осторожно сняв доски, спустились в яму. Приемо-передатчик… но ведь батареи остались там, в другой, взорванной землянке. Забрав автоматы и четыре магнитных мины, вновь замаскировали «склад».

Предстояло решить: что делать дальше?

Шохин посмотрел на товарища, нахмурив брови:

— Передавать сведения мы теперь не сможем — и не радисты мы, и батарей нет. А бить гитлеровцев, подрывать и поджигать военные объекты — наше дело! Будем снова партизанить.

Спрятав под пальто автоматы и мины, пошли к ближайшей железнодорожной станции… Опять стал спускаться густой туман, он перекатывался волнами, то сгущаясь, то обнажая землю. Разведчики шли ощупью, опасаясь пройти станцию. Где-то впереди слышался гул голосов.

— Беженцы, — определил Шохин. — Эх, проклятый туман навалился! Черт-те знает, куда тут зайдешь. Давай посидим, покурим, да и двинемся к железной дороге.

Отдыхая, подробно обсудили план взрыва воинского эшелона — их столько шло на Кенигсберг с боеприпасами и техникой.

Невдалеке послышался короткий гудок паровоза, из тумана выплыли два желтых пятна. Они медленно приближались. Шохин вытащил из кармана электрический фонарь, отцепил от пояса магнитную мину. Потом скинул пальто, накрылся им с головой, зажег фонарик и поставил стрелку часового механизма мины на сорок минут.

— Пошли.

Валюшко немного задержался, заряжая свою мину.

В тумане поезд шел очень медленно.

Разведчики легли на насыпь почти рядом с рельсами. Прошел паровоз с двумя фонарями, проплыли товарные вагоны, загруженные площадки, цистерны. Ухватившись за подножку, Шохин повис на ней, приставил мину к цистерне. Так же быстро соскочив, стал ждать товарища. Громыхая на стыках рельсов, поезд полз с глухим шумом, изредка подавая отрывистые гудки. Мимо все проплывали товарные вагоны. Вдруг кто-то упал рядом с Шохиным на насыпь. Шохин тихонько свистнул. Никто не отозвался.

Обеспокоенный Шохин свистнул еще раз.

— Здесь я, — донесся тихий голос Валюшко. — Солдат стоял на площадке, нельзя было отозваться.

— Не разбился?

Валюшко поднялся.

— Все в порядке, головой слегка стукнулся…

— Теперь надо к беженцам, — Шохин достал сигарету, припав к земле, прикурил и жадно затянулся дымом. — Хорошо мину прилепил?

— Магнит сильный, не отдерешь. Я ее на тридцать минут поставил.

— А я на сорок.

Пошли по направлению движения поезда, ориентируясь на гул, доносившийся по шоссе. Когда гул слышался уже почти рядом, все содрогнулось. Даже туман колыхнулся. За первым взрывом последовали другие. Еще и еще. Люди бежали в поле, падали на землю, думая, что это бомбят советские самолеты.

Глава 12 ПУТЬ БОГАТЫРЕЙ

Ночь. Когда теплый ветер стихал, белесая пелена почти непрекращающегося тумана плотно обволакивала землю. Ни одного укрепления, ни одного гитлеровского солдата не встретили Синюхин и два его разведчика, хотя прошли уже больше семи километров. Сейчас они ползли рядом, почти касаясь друг друга, чтобы не потеряться в ночной туманной мгле. Синюхин был несколько впереди. «Где же сильно укрепленный рубеж — линия Дайме? — думал он, осматривая местность. — Сорок лет строили ее немцы, каждый год укрепляли новой техникой. Сколько мы продвинулись, а линии этой что-то не видать… А может, не в ту сторону пошли?.. Но, по всем данным, река Дайме должна находиться от нашего КП в одиннадцати километрах».

Перед рассветом подул сильный ветер, разогнал туман. Разведчики пробирались теперь еще осторожнее. И, когда стало совсем светло, увидели перед собой извилистую реку с совершенно пустынными берегами. Ни деревца, ни кустика, ни фермы. Все голо, одиноко, серо, как и затянутое тучами небо.

Лежа на мерзлой земле, Синюхин внимательно рассматривал в бинокль противоположный берег. Над холмами поднимались легкие, еле заметные воздушные волны.

— Доты, — прошептал он, вспомнив, как Марин учил его распознавать замаскированные доты по этим еле заметным струйкам воздуха. — Так вот она, линия Дайме! — Синюхин смотрел то вправо, то влево — вон сколько этих бугров — дотов, а сколько их еще скрыто. Всюду здесь железо, бетон, хромированная сталь. Бесконечные доты и траншеи, бронированные наблюдательные узлы с подземными ходами сообщений, командные пункты с новейшими аппаратами связи и управления. Шестьдесят три дота на этой линии фашистской обороны.

— Дайме! — прошептал Синюхин. — Ничего, доймем и тебя. По-нашенскому, по-советски. Только осколки полетят от, твоих укреплений! — он достал из планшетки полевой блокнот, начертил схему реки, нанес бугорки и холмы противоположного берега, отметил доты крестиками.

С утра и до вечера работал Синюхин, лежа в промерзшей ложбине, забыв даже об еде. Когда кругом стало темно, берег и река снова окутались туманом, разведчики повернули обратно.

Штаб мотопехотного гвардейского полка, которым командовал Андроников, стоял в только что занятом местечке Биркенфельд. К северу и югу находились наши артиллерийские и танковые дивизии, подразделения самоходных орудий, гвардейских минометов.

В штабе собрались офицеры всех родов войск. Многие из них держали на коленях карты. После доклада начальника штаба к собравшимся обратился заместитель командира полка по политической части, гладко выбритый, с темными курчавыми волосами и густыми, широкими бровями.

— Товарищи, — говорил замполит, — укрепленную линию обороны по реке Дайме немцы считают неприступной, построенной по последнему слову военной техники. Немецкие стратеги неоднократно указывали на то, как после неудачных боев четырнадцатого года у Шталлупенена и Гумбиннена немецкие войска отошли на рубеж реки Дайме, затягивая войска царской армии. Там и нанесли им значительный удар. Но сейчас условия совершенно другие: прежде всего, враг имеет дело с нашей новой стратегией! Наступление Красной Армии идет столь стремительными темпами, что фашистам не под силу отразить наш натиск. Мы подошли к этой пресловутой линии Дайме. Товарищ командир полка уже говорил о том, что немцы сорок лет укрепляли линию Дайме. Но перед сокрушительным ударом советских войск, перед мужеством наших бойцов не устоят ни линия Дайме, ни линия Зигфрида! Товарищи, сейчас в подразделениях вы проведете беседы с красноармейцами и сержантским составом, разъясните им всю важность прорыва линии Дайме и ту колоссальную ответственность, какая ложится на нас — советских воинов…

После совещания Андроников задержал Синюхина.

— Товарищ гвардии лейтенант, представленная вами схема огневых точек противника почти полностью совпадает с полученными мной ранее данными. Разведка проведена вами отлично.

— Ребята у меня молодцы, товарищ гвардии полковник! — приложив руку к шапке, сдержанно ответил Синюхин.

— Мы знаем вас как храброго, инициативного офицера, — продолжал Андроников, — и вам поручается ответственная задача. Вы должны форсировать реку и закрепиться со взводом на том берегу Дайме, удержаться там до подхода подразделений. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник!

Бой на Дайме вспыхнул на второй день вечером.

На горизонте потемневшего неба, меж синих туч, догорали холодные оранжевые полоски заката. Опять в той же ложбине Синюхин изучал в бинокль противоположный берег. «Однообразный видик: ни деревьев, ни жилья, нелегко будет зацепиться на голом месте…» — думал он.

— Зацепимся, обязательно зацепимся! — проговорил он упрямо и посмотрел на своих пулеметчиков. Те лежали со станковым пулеметом в глубине ложбины. За ними расположились остальные солдаты взвода.

— Факт, зацепимся, товарищ гвардии лейтенант, — услышал он шепот.

Они уже давно находились здесь, с посиневшими лицами, ежась от холода. Синюхин продрог не меньше других, но значение предстоящей операции заставляло забывать о холоде.

— Скорей бы, товарищ гвардии лейтенант, — негромко проговорил лежавший по другую сторону пулеметного расчета разведчик. — Вконец позастыли.

— До костей пробирает, это верно, — чуть повысил голос Синюхин. — А какая ответственность на нас возложена?! Какое доверие нам оказали: первыми закрепиться на том берегу! Помните, командир полка гвардии полковник Андроников недавно говорил: «Пусть всякий помнит Суворова, который научил сносить голод, холод, когда дело шло о победе и славе русского народа…» Ну-ка, подумай каждый, что значит захватить плацдарм и удержаться на нем? Это значит — тебе доверили охрану жизни твоих товарищей, которые будут переправляться после тебя. И чем лучше мы укрепимся, тем сильнее будем поражать врага и тем меньше будет потерь в нашей части во время переправы… И сейчас вы не просто лежите в ожидании, вы изучаете тот берег, намечаете себе точку, за какую зацепитесь, где будет ваша оборона…

Земля вздрогнула, загудел воздух. На вражеские укрепления со свистом и воем понеслись снаряды, полетели, вычерчивая в воздухе огненные полосы, мины гвардейских минометов. На противоположном берегу поднялась сплошная стена огня и земли. Такого сильного обстрела разведчикам еще не приходилось видеть.

— Началось, — прошептал Синюхин. Повернув голову к бойцам, дал знак приготовиться.

И когда шестьдесят три дота линии Дайме открыли ураганный огонь по расположению советских войск, Синюхин скомандовал: — По-пластунски за мной! — и пополз к берегу.

Он заранее показал своим разведчикам и бойцам присланного в его распоряжение подразделения исходные позиции, и сейчас все скрытно достигли берега, не вызвав подозрения у врага. Особое внимание Синюхин уделил позициям станковых и ручных пулеметов.

Из траншей выскакивали фашистские солдаты и, пригнувшись, бежали к реке.

— Гляди, сволочи, еще в атаку идут, — выругался Синюхин, снова сделав знак разведчикам приготовиться.

Яркие снопы прожекторов залили гитлеровцев ослепительным светом. Они ползли, вскакивали, бежали по льду, опять ползли. Надеялись одним натиском остановить наступающие гвардейские полки.

Советская артиллерия усилила огонь. От разрывов лед ломался, откалывался огромными глыбами, переворачивался, увлекая в бурлящую воду гитлеровских солдат. В воздухе рвалась шрапнель, на льду в иссиня-белом свете взрывались мины. Ночь словно уступила место этим огням выстрелов и разрывов, ослепительным лучам прожекторов, ракет.

А из траншей выскакивали все новые и новые фашистские подразделения.

Синюхин видел: напротив его взвода фашисты почти выбрались на берег, их уже не могли поражать разрывы наших снарядов. Выждав, когда они приблизятся на короткую дистанцию, поднял руку, давая сигнал пулеметчикам, и сам припал к пулемету.

Неожиданный шквальный огонь там, где противник считал себя уже вне опасности, ошеломил его, заставил броситься назад.

Синюхин вскочил, подхватил пулемет и побежал вперед. «На их же плечах форсируем реку, — подумал он, — так будет меньше потерь!» Он бежал, увлекая за собой разведчиков. Еле слышное вначале «ура!» усиливалось, ширилось и вскоре гремело, покрывая грохот боя. За синюхинцами поднялись и другие подразделения.

Синюхин бежит впереди, непрерывно стреляя из ручного пулемета, как из автомата, расчищая путь к противоположному берегу. Он и его разведчики уже на середине реки. Впереди, с боков, сзади вздымаются водяные столбы, льдины ломаются, пляшут под ногами, бойцы проваливаются в воду, товарищи их подхватывают, и они бегут вперед и вперед. А за ними артиллеристы уже тащат на руках орудия, артиллеристам помогают пехотинцы, связисты. Никто и ничто не может остановить наступающих советских бойцов!

Синюхин первым подбегает к укрепленному вражескому берегу. Впереди себя увидал наполовину засыпанный снегом камень, рядом воронку. От берега всего двадцать пять — тридцать шагов. Он спешит к камню, навстречу больше десятка гитлеровцев. Длинной очередью отбрасывает их, но с боков к нему крадутся еще четверо. Одного Синюхин сбивает прикладом, второго, ткнув со всей силы стволом в грудь, валит на землю. Не дожидаясь, когда приблизятся другие, бежит к ним, выпустив короткую очередь. Еще несколько шагов, и он у камня, отбивается один от наседающего врага… К нему уже подошло подкрепление. Фашисты идут в контратаку, но разведчики успели залечь за камнями, в воронках от снарядов, открыли огонь изо всех пулеметов.

Ураганным огнем противник старается выбить советских бойцов, захвативших плацдарм.

Синюхин видит: в амбразуре одного из ближайших дотов пляшет огонь. Это фашистский пулемет ведет непрерывную стрельбу, скашивая десятки советских бойцов. Ползком подбирается Синюхин к доту, бросает в амбразуру одну за другой гранаты. Дот на несколько минут умолкает. Этого достаточно, чтобы артиллеристы подкатили на руках орудие и прямой наводкой погасили и этот и другие огни ближайших немецких дотов.

Всю ночь шло сражение. И к утру первая линия бетонированных фашистских укреплений была прочно занята советскими войсками. Гитлеровцы вновь пошли в контратаку густыми цепями. Это были свежие резервы…

Пулеметный расчет синюхинского разведвзвода пробирается к траншее со станковым пулеметом. Падает сраженный первый номер, ранены остальные двое. Синюхин с разведчиками бросается к ним на помощь. Раненых и пулемет втаскивают в траншею, но фашисты уже совсем близко. Синюхин быстро устанавливает пулемет и вместе с другими открывает огонь по наступающим.

Слева появляются «тигры». Казалось, стоявшие в воздухе грохот, треск, крики уплотнились, давая место завыванию моторов, скрежету железа. Навстречу вышли советские самоходные орудия, и вскоре многие «тигры» пылали, как смоляные факелы.

Линия Дайме была взята. Впереди предстояли новые бои.

Беспрерывная лавина беженцев, подгоняемая все более слышной канонадой, катилась по шоссе к ближайшим дорогам, все еще устремляясь к морю. Воздух был переполнен выкриками, детским плачем, ругательствами. Среди женщин, детей и гитлеровские солдаты из отступающих подразделений. Попадая в людской поток, воинские части смешивались с толпой, расформировывались сами собой.

Путь Шохина и Юрия лежал навстречу советским войскам. Обрызганные весенней грязью, в помятых обтрепанных пальто и кепках, пробирались они к своим. Глядя на эти толпы людей. Шохин вспомнил другие колонны, виденные им на Украине: по широкому черниговскому шоссе брели окруженные фашистским конвоем девушки, женщины и подростки, угоняемые в рабство. Их подгоняли плетьми и прикладами…

А здесь бежали в первую очередь те, которые страшились ответственности за свои злодеяния или были напуганы фашистской пропагандой о «зверствах большевиков». Страх заставлял их бросать имущество и бежать неизвестно куда…

В километре от шоссе белела добротными каменными постройками ферма, огороженная крепким забором, вдоль которого высились старые липы. У забора, на толстом суку с набухшими почками, висел совсем молодой гитлеровский солдат. На груди белела доска с надписью «Feigling»*["52].

— Гестаповская работа, — сказал Шохин, показывая на повешенного. — Может, на этой ферме гестаповцы?

— Я посмотрю, — предложил Юрий.

— Вместе пойдем.

Калитка не была заперта. По двору бродили куры. Услышав скрип калитки, пронзительно завизжали голодные свиньи.

В двухэтажном каменном доме все говорило о недавнем поспешном бегстве хозяев: даже лежавшая в буфете булка еще не успела зачерстветь. Юрий показал ее Шохину.

— Только что смылись хозяева.

Петр хлопнул его по плечу:

— Давай наших здесь ждать!

Валюшко согласился.

Устроились на чердаке высокого сеновала, у слухового окна, из которого было видно белевшее среди зеленой поросли шоссе. Внизу беспокойно замычали коровы, почувствовав присутствие людей. Шохин отыскал в полу сеновала люк, открыл его и сбросил коровам корм.

— А то и спать не дадут, голодные, — проговорил он. И, устроив из сена постель, предложил: — Ложись первым, Юрко, я до полуночи подневалю…

Ранним утром Юрий стоял у слухового окна и глядел на розовеющее небо. Под крышей деловито возились голуби, в ветвях деревьев чирикали воробьи. Запах сена носился в весеннем чистом воздухе. Юрий вспомнил дом, Галю, родных. Мать провожает его в Красную Армию после освобождения Украины. За годы оккупации она постарела, в черных волосах — белые пряди, но глаза смотрят все так же молодо. В них Юрий читает огромную любовь и тревогу. Тяжело ей провожать единственного сына, уцелевшего после гибели всех родных. Она стоит в темном платье, повязанная платком, и шепчет материнское напутствие.

— Будь осторожен, мой Юрко, а в храбрости твоей я не сомневаюсь. Работа у тебя будет трудная, опасная…

С шоссе вдруг донеслись вой, крики. Озноб прошел по спине Юрия, он выглянул в окно.

Шохин проснулся, тоже высунул голову в окно. Они увидели, как черные самоходные фашистские орудия, врезавшись в людскую гущу, не останавливаясь, двигались вперед, давя гусеницами женщин, детей, солдат.

Валюшко закрыл рукой глаза, а Шохин стал усиленно растирать себе горло. Он задыхался.

— Своих давят: гады, лишь бы шкуру спасти! Значит, наши совсем близко!

Оба долго не отходили от окна, напряженно всматриваясь в даль. И вот во второй половине дня увидели, как, выставив длинные хоботы орудий, далеко обходя метавшихся людей, шли по полям советские танки. Первые машины моторизованной советской пехоты показались на очистившемся от беженцев шоссе.

— Наши!.. Это наши!.. — радостно обхватил Шохина Юрий.

Не сводя глаз с красных флажков, развевавшихся на радиаторах машин, разведчики смотрели, как по шоссе двигались советские войска. Заметив, что к ферме направились два грузовика, выбежали во двор, распахнули ворота и, положив у ног автоматы, стали ждать. Грузовики замедлили ход, на дорогу соскочили бойцы и, рассыпавшись цепью пошли к ферме. А Шохин и Валюшко, счастливо улыбаясь, кричали приветствия, махали кепками.

— На ферме нет никого! Ферма брошена!

Из кабины переднего грузовика вышел пожилой капитан.

— Кто такие? Пленные?

Шохин вытянулся по-военному:

— Разведчик, старший сержант Петр Шохин и красноармеец разведчик Юрий Валюшко. Сброшены в Восточную Пруссию для выполнения особого задания.

— Оружие сдайте.

Расспросив Шохина о ферме, капитан велел ему и Юрию подождать прибытия командира полка.

Они прошли в большую комнату нижнего этажа фермы. Там уже суетились у полевых телефонов связисты; радист, установив антенну, тянул в открытое окно провод к приемо-передатчику.

Осмотрев помещение, капитан распорядился:

— Для товарища полковника приготовить верхнюю комнату. Багаж из машины не выносить… — И обратился к Шохину: — Подождите пока здесь, командир полка скоро прибудет.

Красноармейцы искоса поглядывали на разведчиков, но не заговаривали с ними. Шохин тоже молчал, а как бы хотелось вдоволь наговориться, послушать, что делается на Родине.

Шохин опустился на стул. Против него на стене — семейные фотографии. Он посмотрел на них и нахмурился. Живы ли мать и Оксана? Найти бы их! Кончится война, и приедет он с Катей в Деснянск к матери, к Оксане. Как они будут рады. Мать полюбит Катю, такую прямую, честную. Думают ли о нем, может быть, они считают, что он погиб? Нет, они ждут его. Но он еще повоюет! Узнать бы подробности продвижения наших войск! Петр уже хотел обратиться к сидевшему недалеко красноармейцу, но в это время во дворе послышалась отрывистая команда и голос капитана.

«Командир полка приехал», — одновременно подумали Шохин и Юрий.

Андроников вышел вместе с замполитом.

— Теперь, когда сломлено сопротивление противника на реках Дайме и Алле до самого Фридланда, — к Кенигсбергу прямой путь, — продолжал он разговор. Увидев Шохина и Юрия, остановился.

— Разведчики?

— Так точно, товарищ гвардии полковник, — ответил Шохин.

— Хорошо, сейчас вас позову.

Капитан показал на лестницу:

— Ваш кабинет наверху, товарищ гвардии полковник.

Оба поднялись на второй этаж. Отсюда уже успели убрать всю лишнюю мебель, оставив только столы и стулья. Андроников раскрыл окно.

— Пожалуй, скоро стемнеет, — проговорил замполит. — Я сказал, чтобы принесли аккумулятор, наладили свет. — Он понизил голос: — Думаю расспросить этих людей, когда будет посветлее. — Помолчав, с сожалением сказал: — Не придется нам участвовать в штурме Кенигсберга.

— Зато в штурме Берлина будем участвовать, — оживленно откликнулся Андроников. — Полученный приказ о переброске нашего полка в распоряжение командования Первого Белорусского вполне своевременен. Здесь, в Восточной Пруссии, с выходом наших войск на побережье Фришес-Гаф, для гитлеровцев отрезаны все пути отступления. Правда, у них еще остались нити связи через залив Фришес-Гаф и косу Фришес-Нерунг. Но и это для них также мало надежно. Окруженные гитлеровские части долго не продержатся.

В дверь постучали. Получив разрешение, вошли связисты. Поставив у стены аккумулятор, они быстро провели провода к двум лампочкам, укрепив их над столами.

— Можете идти, — разрешил Андроников. — Передайте внизу, пусть один из разведчиков подымется.

Скоро Шохин вошел в комнату, остановился у стола:

— Старший сержант Шохин явился по вашему приказанию.

— Садитесь, — показал Андроников на стул. — Рассказывайте все по порядку.

Шохин говорил не спеша, не останавливаясь и не путаясь в описываемых событиях. Когда дошел до сообщения о гибели Гладыша, Андроников взволнованно переспросил:

— Погиб Гладыш?

— Да.

— Хороший был офицер, — покачал головой полковник, обращаясь к замполиту.

Шохин посмотрел удивленно и, вместе с тем, радостно: значит, полковник знал Гладыша!

— Рассказывайте, что было потом, — не поднимая от блокнота головы, распорядился Андроников.

— Вдвоем с Валюшко мы стали партизанить. Подорвали эшелон около станции Хейдекруг, подожгли там же две автомашины, уничтожили до десятка фашистов.

— Товарищ гвардии полковник, прикажите связаться по радио с нашим штабом, — попросил Шохин, закончив рассказ. И сообщил позывные.

— Хорошо, идите. Можете отдыхать, — кивнул командир полка и велел позвать Валюшко.

Шохин встретился с Юрием на лестнице:

— Юрко, я внизу лягу, прямо глаза закрываются. Отосплюсь!

Спустившись в кухню, нашел на полу свободное место у стены, разостлал свое пальто и, едва лег, уснул крепким сном.

Волнуясь, рассказывал Андроникову Юрий обо всех событиях последнего времени. Особенно подробно описал местонахождение землянки, в которой остались рация и боеприпасы.

— Наши уж, наверно, там! — улыбнулся Андроников, глядя на молодое возбужденное лицо Валюшко.

— Вашего товарища давно знаете? — спросил Юрия замполит.

— С июня сорок второго. Он был сброшен для разведки к нам на Украину, вместе с капитаном Гладышем…

«Неужели Шохину не доверяют?» — обида за товарища охватила его.

— Фашисты расстреляли отца Шохина, — хмуря брови, проговорил Юрий. — Мать и сестру на каторгу угнали… Сколько орденов Шохин имеет… У капитана Гладыша помощником был.

— Можете идти, — выслушав Валюшко, сказал Андроников и, повернувшись к замполиту, добавил: — Очень жаль Гладыша. Опытный был разведчик. И человек замечательный. Я с ним в Вязниковском госпитале познакомился… А эти двое, видимо, хорошие, бывалые разведчики.

Вошел вызванный шифровальщик.

Андроников вырвал из блокнота исписанную страничку:

— Зашифруйте и передайте в штаб дивизии. А эту вот радиограмму передадите… — он посмотрел на часы, — в двадцать два ноль-ноль. Волна и позывные указаны.

— Выступаем завтра на рассвете? — спросил замполит, когда шифровальщик вышел.

— Да, полк на рассвете, а сейчас пятая рота и взвод разведчиков выходят.

— Пойду проверить готовность подразделений.

Взволнованный шел Синюхин к командиру полка. Берлинское направление! Участвовать в штурме Берлина, в разгроме фашистского логова! Обо всем этом он сегодня же напишет капитану Марину в ответ на его письмо с заставы. Хотелось бы написать и Петру, да где он сейчас? Как легко и свободно дышится… Синюхин остановился. Уже густые сумерки спустились на землю. Издалека доносились глухие перекаты орудийной стрельбы.

«Теперь уже скоро конец войне. Встретимся!» — подумал Синюхин, входя во двор фермы.

У стены большой комнаты, прямо на полу, спали двое штатских, укрыв лицо кепками. «Может, переодетые гитлеровцы? Последнее время многие из них в штатское рядятся», — покосился Синюхин, проходя за капитаном к лестнице, ведущей во второй этаж дома.

— Гвардии лейтенант Синюхин явился по вашему приказанию, — доложил он.

— О выступлении извещены?

— Извещен, товарищ гвардии полковник.

— Люди ваши готовы?

— Так точно, готовы, товарищ гвардии полковник.

— Вы с разведвзводом поступаете в распоряжение комроты пять.

— Слушаюсь.

— Автобиографию написали? — уже другим тоном спросил Андроников.

Синюхин молча достал из планшетки сложенную вдвое бумагу и подал командиру полка.

Полковник встал, подошел к Синюхину.

— Я доложил командованию о вашем подвиге при прорыве укреплений на Дайме и представил вас к награде.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Синюхин. Секунду переждав, спросил: — Разрешите обратиться, товарищ полковник?

— Говорите.

— Прошу наградить моих разведчиков: Москаленко, Стрелкова, Антипова… — он хотел еще сказать, что таких героев не всегда встретишь, но полковник мягко прервал его:

— Ваше ходатайство будет удовлетворено, товарищ гвардии лейтенант, — и, как бы подтверждая мысли Синюхина, добавил: — Хорошие у вас ребята… Идите, готовьтесь в поход.

— Значит, на Берлин, товарищ гвардии полковник? — не вытерпел Синюхин.

— На Берлин! Под Кенигсбергом у нас большие силы. Хотя взятие этой крепости — трудная задача, весьма трудная!

— Нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики! — весело отозвался Синюхин. Уж очень он был рад переброске на Берлинское направление.

Спустившись вниз, еще раз покосился на спящих, хотел даже спросить, что это за люди, но времени на подготовку оставалось мало, и он направился в свой взвод.

В полночь передовой мотоотряд гвардейского полка выступил, согласно приказу.

Вскоре после ухода Синюхина командир полка получил ответ на запрос о Шохине и Валюшко. Шифровка подтверждала сказанное разведчиками, командование просило оказать им содействие, если они захотят вернуться для отдыха.

Вызванные к полковнику Шохин и Валюшко, выслушав сообщение, просили зачислить их в моторизованный гвардейский полк, перебрасываемый на Берлинское направление.

Яркое апрельское солнце поблескивало на орудийных стволах, веселыми вспышками загоралось на никеле и стеклах автомашин, светом и теплом заливало идущие на запад советские войска и возвращающихся из концентрационных лагерей на родную землю людей. Вот тягачи, лязгая гусеницами, тащат орудия тяжелой артиллерии, за ними грузовики с пехотой, минометчики, самоходки, танки… На орудийных стволах, на кузовах машин крупные надписи: «За Родину!», «На Берлин!», «Смерть фашизму!».

Навстречу советским войскам, по обочинам шоссе, по прилегающим лугам и полям движутся кабриолеты, повозки, велосипеды и даже детские коляски, нагруженные домашним скарбом. То там, то здесь вспыхивав ют многоязычные приветствия советским богатырям. Поляки, французы, бельгийцы, чехи, норвежцы, датчане, голландцы горячо благодарят своих освободителей. Великий праздник настал для них, измученных, униженных фашизмом. Праздник освобождения!

Синюхин сидит в кабине автомашины рядом с шофером. Всю дорогу его не покидает радостно-возбужденное настроение. Сколько простых, искренних сердец с благодарностью обращены к Советскому Союзу!

Вот движение замедлилось. Где-то впереди взорван мост, и по вновь проложенному, понтонному, машины проходят медленно, с большими интервалами.

У края шоссе стоит высокая, закутанная в черный платок старуха. Подняв голову, смотрит на проходящие войска. Темное, сильно поношенное платье подчеркивает ее худобу; из-под платка выбились седые волосы. За плечами небольшой вещевой мешок, в руках крепкая суковатая палка.

Совсем одна стоит у края шоссе эта старуха, устремив на бойцов горящие радостью глаза. Ее спутницы отдыхают поодаль. К ним то и дело подбегают бойцы, быстро отдают консервы, галеты и спешат обратно. Остановив машину, Синюхин подошел к старухе.

— Домой, мамаша? — участливо спросил он.

Старуха посмотрела на него влажными глазами:

— До дому, сынку, до хаты!

— Одна?

— Мужа расстреляли фашисты, дочку в гестапо замучили, — сурово сказала старуха, — сын воюет… А может, теперь и одна осталась…

Синюхину захотелось выразить этой женщине сочувствие, сделать что-либо хорошее.

— Трудновато, мамаша, пешком-то…

— Ничего, дойду. Теперь-то дойду! Радость кругом какая.

— Вот, возьмите, может, подвезет кто… — застенчиво проговорил он, передавая старухе деньги, и поспешил к своей машине: боялся — не возьмет старуха деньги. Что-то очень родное и в то же время величественное было в облике этой старой женщины. К нему донеслись ее слова:

— Кругом свои, не дадут пропасть!

Синюхин выглянул из кабины, но поворот шоссе уже скрыл от него старуху. А она продолжала смотреть, как нескончаемой вереницей проходят одна за другой машины с бойцами, пушки, танкетки, танки…

Вдруг старуха выронила палку, протянула вперед руки:

— Петя! Петро! — раздался ее крик.

Сидевший в кузове Шохин вскочил, забарабанил кулаками по шоферской кабине и, не дожидаясь остановки, спрыгнул на землю. Он бежал, твердя одно слово:

— Мамо! Мамо!

А она, спотыкаясь, все так же протягивая руки, шла навстречу Петру. Из глаз ее лились слезы.

Какой-то юноша-лейтенант и усатый боец-артиллерист подскочили к ней, хотели поддержать, им показалось — она падает.

И вот мать дрожащими руками прижала к груди сына, забыв в эту минуту все пережитое. Стоит, закрыв глаза, не двигаясь, не говоря ни слова.

— Шохин! — донесся с машины голос. — Догоняй!

Мать отстранила Петра, перекрестила:

— Иди, мой сын… — с трудом проговорила она. — Помни, фашисты убили отца, замучили нашу Оксану… — голос ее дрогнул, но она сурово добавила: — Иди!

— А как же вы, мамо? — Петр растерянно посмотрел по сторонам: — Как доберетесь? — щека его дергалась часто и резко.

Мать провела по ней заскорузлой ладонью и чуть задержала пальцы на синеватом шраме.

— Дойду, сыну. Дома ждать тебя буду!

Шохин передал матери вещевой мешок:

— Тут вам, мамо, дней на десять хватит, пока до нашей земли дойдете… К деду Охриму идите, мамо. Жив остался старик, все обо мне расскажет. Дойдете?

— Дойду, сынок. У фашистов не сгинула, а теперь дойду. Кругом свои. Ну, ступай. — Старуха еще раз поцеловала Петра. — Домой скорей вертайся, сыну мий!

Сделав несколько шагов, Шохин обернулся опять, подбежал к матери, обнял ее еще-раз и, уже не оглядываясь, принялся догонять товарищей.

А мать, вся подавшись вперед, долго смотрела из-под ладони вслед удаляющейся машине.

Полдень. Сквозь клубы дыма, тучи пыли и пороховых газов тускло светит солнце. В крошечном парке, примыкающем к Ганноверштрассе, залегли синюхинцы в ожидании подкрепления. Шквальным огнем встретили их фашисты из громадного пятиэтажного дома. Серый, с большими колоннами и лепными украшениями, он резко бросался в глаза своей тяжелой архитектурой. Синеватая дымовая полоса заволокла пролеты его окон. Огонь прижал разведчиков к земле, не давая возможности выйти из парка.

Осунувшийся, с почерневшим от колоти и пыли лицом, Синюхин укрылся за высоким пьедесталом, на котором торчали остатки вдребезги разбитой скульптуры. Он наскоро перевязывал раненую руку.

Рядом присел только что пробравшийся к нему старшина взвода. Увидев, что Синюхин возится с бинтом, тревожно спросил:

— Опять ранило?

— Да нет. Старая царапина. Ну-ка, помоги…

Над головами раздался шипящий свист, завыванье. Старшина и Синюхин упали, прячась за пьедестал. С грохотом рвануло среди деревьев; земля, куски деревьев, щепа посыпались на разведчиков.

— Вот бьют, сволочи, — дышать нечем! — приподымаясь, проговорил старшина.

— Узнай, есть ли раненые, — коротко приказал Синюхин, забыв о неоконченной перевязке.

Минут через пять старшина доложил:

— Ранены трое, товарищ гвардии лейтенант.

— Тяжело?

Старшина чуть понизил голос:

— Терехин тяжело, сейчас заберут санитары, возле него медицинская сестра.

— Товарищ Семенова? — проговорил Синюхин. Он так ни разу и не пошел на перевязку и, чувствуя неловкость из-за невыполнения обещания, избегал встреч.

Старшина по-своему понял смущение командира:

— Она. Такую сестру редко найдешь: всегда вместе с наступающими на переднем крае.

Вспомнив Катю Данюк и Зою Перовскую, Синюхин сказал:

— Человек хороший, а только есть не хуже…

Опять в воздухе свист приближающейся мины. Она ударилась о первое дерево и разорвалась, разбрызгивая осколки, не задев никого. «Что же это пулеметчиков долго нет, обещали ведь», — мелькнула в голове мысль.

— Эх, парочку бы станковых сюда! — воскликнул старшина.

— Скоро будут, — ответил Синюхин. — За вами, ребята, разве угонишься? Вон куда в это утро прошли!

Снова в деревьях разорвалась мина. Синюхин схватил бинокль, поднес его к глазам. Незавязанный бинт мешал ему, и Синюхин, скомкав его, запихнул в рукав гимнастерки.

— Видишь миномет? — воскликнул Синюхин. — На балкончике, на втором этаже… Черт, из автомата не достанешь!

По парку ползком пробирались два связиста. Один тащил полевой телефон, второй разматывал катушку.

Мина разорвалась недалеко от телефонистов.

— Не подымайтесь! — крикнул Синюхин. — По-пластунски!.. Давайте сюда. — И когда связисты укрылись рядом с ним за цементным пьедесталом, попросил: — Ну-ка, соедините меня с «Первым».

Через минуту он уже кричал в трубку:

— Докладывает «Пятый». До сих пор нет подмоги. Прижали нас в парке, нам хотя бы пару станковых. Да, да. Послали? Да, серый, пятиэтажный. Зацепимся, товарищ «Первый». Что? Артподготовку? Хорошо. Есть держать телефонную связь. — Он отдал трубку связисту и весело сообщил: — Ну, старшина, если сумеют поднять орудие на второй этаж, стеганут по этому проклятому дому. Два станковых пулемета уже направлены к нам.

— Вы ранены, товарищ гвардии лейтенант? — услышал Синюхин женский голос. Он оглянулся, рядом, около второй скульптуры, медицинская сестра Семенова перевязывала бойцов. — Сейчас я перевяжу вас.

— Не ранен я.

— Старая песня… Вы так закоптились, что только по росту можно узнать. — Она подошла к Синюхину и стала забинтовывать его руку. — А вы так больше ни разу и не пришли на перевязку.

— А когда придешь? Все вперед и вперед. Вот рейхстаг возьмем… — и сдвинув брови, переменив тон, спросил: — Терехина унесли?

— Унесли. У вас только одного и вынесли с поля боя, остальные отказались уходить. Ну вот и готово.

Синюхин поблагодарил. Сима, захватив свою санитарную сумку, поползла дальше.

В ожидании пулеметчиков Синюхин все внимание сосредоточил на изучении улицы. Слева, против углового дома, стоял подбитый танк. На его черной броне резко выделялся нарисованный белым углем крест. «Танк — хорошее укрытие для нескольких человек!» Рядом с танком лежали убитые гитлеровцы. У одного из них сползла каска, обнажив лысый череп. Дальше темнел покосившийся фонарный столб. За ним разбитая грузовая автомашина. На середине улицы — огромная развороченная воронка от авиабомбы. «Вот это здесь ни к чему, в ней не спрячешься», — продолжал мысленно оценивать позиции Синюхин и указал старшине на танк и автомашину:

— Вот это первые укрытия. Скоро пойдем в атаку.

— Наши подошли, товарищ гвардии лейтенант, — сообщил старшина, — станковый пулемет тащат.

— Где командир? — донесся к Синюхину голос, от которого он вздрогнул.

— Быть не может! — прошептал он, вглядываясь в подползавших пулеметчиков. Нет, среди них не было Петра Шохина. И вдруг увидел: лучший друг, с которым он не виделся с тех пор, как расстался в Вязниковском госпитале, его первый номер Петр Шохин идет, перебегает к нему от дерева к дереву… И уже рядом с Синюхиным доложил:

— Товарищ гвардии лейтенант, старшина Шохин, начальник пулеметной команды, явился в ваше распоряжение с двумя станковыми и двумя ручными пулеметами. Расчеты и боезапасы укомплектованы полностью.

Синюхин схватил Шохина и крепко обнял.

— Ух ты! — выговорил он. — Откуда? Как же это?

— После расскажу. Давно узнал, что ты в нашем полку, — сознался Шохин. — Сам к тебе попросился… Насилу догнал. Шагаешь, как в семимильных сапогах.

— К победе все торопимся, Петя! — Синюхин стал серьезным: — Гляди, вон миномет. Наша задача: захватить серый дом. А твоя — вражеский огонь подавить.

— Понятно, товарищ гвардии лейтенант, прикажете выполнять?

— Выполняйте.

Где-то совсем рядом рявкнуло орудие, и почти тотчас же разорвался снаряд, отвалив внизу серого дома угол. Снова разорвался снаряд. Застрочили пулеметы.

Разведчики подобрались к выходу из парка, Синюхин первым выбежал и укрылся за танком, за ним Петр. Поодиночке перебегали бойцы. Бой разгорался…

На покосившемся столбе уличного фонаря поблескивает большой репродуктор из светлого металла. Подняв головы, стоят вокруг него гвардейцы мотопехотного полка. Яркие лучи майского солнца освещают их загорелые лица со следами въевшейся копоти. Еще не улеглось волнение штурмовавших Берлин советских воинов. Ликование, радость во взглядах, в движениях, в отрывистых фразах.

В центре небольшой группы разведчиков крепко обнялись Синюхин, Шохин, Валюшко. На богатырской груди Синюхина — Золотая Звезда, на груди Шохина — орден Ленина, у Валюшко — орден Отечественной Войны I степени. Все внимательно слушают взволнованный голос радиодиктора:

— Товарищи! Наступил великий день победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побежденной и объявила безоговорочную капитуляцию….

Победа! Великое; радостное слово! Оно означает возвращение к мирному труду, к родной семье…

Шохин посмотрел на Синюхина, встретился с ним взглядом, вспомнил сказанные другом вчера вечером у рейхстага слова:

«Весна нынче особенная, Петро. Эта весна всю землю молодит, каждого честного человека, где бы он ни жил, радует. А у нас-то, на советской земле, какое ликование!

Петро! Победа! Что на нашей шестой заставе сейчас делается! Эх, туда бы нам с тобой!..»

Сейчас они думают об одном: о Великом народе, победившем фашизм, о Партии, давшей всем лучшее в жизни — свободу и независимость.

— Слава Коммунистической партии! Слава нашим полководцам! — разнесся над площадью бас Синюхина. Его подхватывают тысячи голосов. Мощное русское «ура!» долго перекатывается по улицам и площадям освобожденного Берлина.