Антология советского детектива-14. Компиляция. Книги 1-11

1. С МЕСТА - В КАРЬЕР

Скорый поезд Москва — Новороссийск подходил к Крас­нодару. Оставалось не более полутора часов езды.

Стучали на стыках колеса, состав потряхивало. В окна сочился сырой мартовский рассвет. В предутренней мгле чернели пустынные пашни с грязновато-белыми островками подтаявшего снега, мелькали кирпичные железнодорожные домики с ржавыми крышами, густо присыпанными морозным инеем. Над ними гомонили проснувшиеся вороны.

В третьем вагоне поезда ехал к месту назначения Жу­нид Шукаев, выпускник московской специальной школы ми­лиции.

В двадцать пять лет хорошо спится. Подложив под голо­ву шинель и прикрыв лицо фуражкой с малиновым околышем, Шукаев мирно посапывал во сне.

Достаточно, пожалуй, было одного взгляда на его креп­кую фигуру, в сероватой гимнастерке, перетянутой портупеей, темно-синих галифе и хромовых сапогах, новеньких и, навер­но, со скрипом, чтобы определить: владелец всего этого мо­лод, здоров, полон сил и энергии и, конечно, рассчитывает завоевать мир.

В том же купе на нижней полке дремала под одеялом довольно пышная блондинка лет тридцати в черном шевио­товом костюме. Из-под подушки выглядывал краешек пушис-того берета. В те времена в поездах никто не рисковал рас­ставаться на ночь с верхней одеждой. Тем более, если Рос­тов приходилось проезжать ночью. Проводники с вечера за­пирали вагоны на все замки, а пассажиры, всласть нагово­рившись о дерзких ограблениях и нагнав на себя страху, до полуночи ворочались на своих полках, поминутно ощупывая чемодан у изголовья или кошелек в самом сокровенном кар­мане.

Все спали. Проводник, сидя, подремывал у себя в купе Идя под уклон, паровоз прибавил скорость. Лязгнули буфера

Блондинка проснулась. Привычным движением поднесла руку к настольной лампе, глянула на свои золотые часики и зевнула. Было без четверти шесть. Потрогав пухлым пальцем родинку, «на подбородке, хотела было перевернуться на дру­гой бок, но, видимо, вспомнив что-то, села, спустив ноги на пол, и заглянула под лавку...

— Мои вещи! Как же так? Мои вещи! Товарищи, да проснитесь же!..

Поднялся переполох. Пассажиры повскакивали с мест, проверяя свою поклажу. Больше ни у кого ничего не пропа­ло. Блондинка тихо плакала. Проснувшийся Шукаев стоял около нее, сочувственно покачивая головой. Открытое смуг­лое лицо его выражало самое горячее участие. Но он еще не сумел связать того, что произошло, со своим новым положе­нием. Школа милиции, оставшаяся позади, именной пистолет, висевший у него на боку в желтой кожаной кобуре, фураж­ка с малиновым околышем,— все это стояло в одном ряду и должно было вступить в силу там, куда он едет, а дорожная кража, случившаяся чуть ли не на его глазах,— в другом

К нему подошел один из пассажиров, высокий стройный мужчина грузинского типа, с усиками.

— Видимо, происшедшее должно заинтересовать вас? — обратился он к Жуниду

— Разумеется, вы должны предпринять что-нибудь,— заметила худощавая женщина в пенсне, которая до этого утешала всхлипывающую блондинку.

— Да, но.. — замялся Шукаев.— Железные дороги, знае­те, они. обслуживаются транспортными органами..

— А вы?..

— Я назначен в территориальное учреждение и... не впра­ве вмешиваться...

Он смутился и замолчал, только сейчас сообразив, как нелепо и жалко выглядит со своими отговорками. С человеком случилась беда, и никому нет дела до тех книжных ис­тин, которые он, Жунид, недавно усвоил. Люди ждут от него помощи.

— Хорошо,— покраснев, сказал Жунид.— Плевать на формальности. Я попытаюсь. Только вы мне поможете,— по­вернулся, он к проводнику.— Как ваша фамилия?

— Игнатов... Ефим Иванович. А что я должен делать?

— Возьмете все ключи и пойдете со мной.

— Сей момент...

— А теперь подробнее — что у вас украдено? — спросил Жунид у блондинки.

— Кожаный саквояж... знаете, такой, с двумя никелиро­ванными замочками. . В последний раз я проверяла, не доез­жая Тихорецкой: все было на месте.

— Так... Ефим Иванович, где мы сейчас находимся?

— На пролете между Кореновской и Динской... Так что еще могу доложить, товарищ начальник, не знаю, как вас...— с самого Ростова никто не слезал. В ресторан, правда, через наш вагон пассажиры ходили... но подозрительных не заме­тил... Да скоро уж — Краснодар. Тамошние чекисты разбе­рутся (видимо, проводнику не очень улыбалась перспектива участвовать в дознании)...

— Поздно будет,— сказал Шукаев и, задав потерпевшей еще несколько мелких вопросов, оделся. Нужно было спешить. Он знал, что вагонная кража прежде всего требует быстро­ты действий. На любой остановке, и даже не дожидаясь ее, вор может исчезнуть.

Шукаев не был новичком. Свою службу в милиции он начал почти шесть лет назад, придя туда по путевке комсомола. Сначала работал в дактилоскопической лаборатории угрозыс­ка, потом — помощником оперуполномоченного около трех лет. Тогда за успешную ликвидацию воровской шайки в окрестнос­тях Темрюка получил именное оружие. Вскоре его направили, как молодого способного сотрудника, в школу милиции.

... Попросив блондинку присмотреть за его чемоданом, Жунид вышел с проводником из купе.

Состав, преодолевая длинный изогнутый подъем, грохо­тал сильнее прежнего. «Скорость невелика — если кто-нибудь и будет прыгать, то только сейчас,— мелькнуло в голове Жунида.— Скорее в последний вагон! Именно' оттуда безопас­нее спрыгнуть, и бывалые воры хорошо это знают»

— Не хотел я при пассажирах-то,— заговорил вдруг Иг­натов.— Но пустое дело вы, молодой человек, затеяли. На этом пролете — завсегда кражи. Только не помню случая, чтоб нашли...

— Поживем — увидим, — улыбнулся Шукаев.— Я не люб­лю говорить заранее, но кажется мне, что мы с вами найдем...

— Это почему ж так уверен?..

— Я сказал: «кажется мне»... И вот почему. Саквояжик небольшой, не новый, по ее рассказу. В купе были вещи посолиднее. Значит, вор мелкий, взял что поближе. Возмож­но, неопытный. Женщина эта говорит, что перед Тихорецкой, то есть полчаса назад, вещи ее были на месте. За это время поезд не останавливался и не сбавлял скорости, значит, спрыгнуть, не рискуя собственной головой, было невозмож­но. Во всяком случае этот саквояж — довольно низкая цена, ради которой стоило бы рискнуть на такой прыжок. Значит..

— Значит, вор — в поезде?

— Да, если женщина точно назвала время пропажи. Идемте-ка скорее...

Они поспешили к последнему вагону. Как только Игна­тов открыл дверь тамбура, Шукаев услышал шарканье ног.

— Дяденьки, отпустите! Ой, що ж це робиться!! — раз­дался звонкий голос.

Двое дюжих мужчин тащили из тамбура в вагон упи­равшегося подростка. Тот лежал на полу, уцепившись за поручень.

— Стойте! — отстранив проводника, Жунид бросился к ним — В чем дело? Оставьте парня.

— Вовремя подоспели,— отряхиваясь, ответил мужчина в кожанке.— Вот, на месте преступления, можно сказать, поймали этого типа — И показал на небольшой чемодан,

стоявший у его ног.— Стащил — и наутек!

— Кроме вашего чемодана, у него ничего не было?

— Нет,— ответил второй пассажир, избегая взгляда Шукаева.— Я догнал мальчишку здесь... Стукнул меня этой штукой и — ходу... Пожалуйста, взгляните...

На широкой мясистой ладони его лежал свинцовый кас­тет.

Паренек, не вставая с пола, хныкал, размазывая рукавом грязь и кровь по веснушчатой физиономии. У него была рас­сечена губа, оба глаза заплыли синяками.

— А вы знаете, граждане, самоуправство нашими зако­нами не поощряется,— зло сказал Жунид, вглядываясь в лица своих неожиданных помощников. Тот, что в кожанке, не от­вел взгляда, другой опустил глаза.

— Товарищ Игнатов,— продолжал Шукаев.— Отведите потерпевших в служебное купе. Чемодан пусть возьмут. А с мальцом я поговорю здесь. Через пару минут буду. Подождите меня.

— Рассказывай, да покороче,— повернулся он к парниш­ке, когда все ушли.

Тот продолжал хныкать. Рыжие волосы его, растрепан­ные и грязные, закрывали лоб. Длинные, худые ноги в опор­ках несуразно торчали из-под старенького драпового пальте­ца. Косоворотка разорвана на груди. Словом — жалкое зре­лище.

— Говори правду,— мягко сказал Жунид.— Вставай н говори. Тебе же лучше будет.

Парень повиновался и довольно проворно встал, нахло­бучив на голову видавшую виды кубанку.

— Ну, долго будем молчать? — сказал Шукаев уже бо­лее строгим тоном.— Ведь ты не сам, я же знаю... Не сам ведь?..

— Не сам, факт, не сам,— затараторил вдруг рыжий, продолжая всхлипывать и путая русские слова с украински­ми.— Ты ж меня, считай, от смерти спас... так усё расска­жу. Не сам я, дядько, то воны все...

— Кто?

— Прутков Буян и той... Яшкин Володька. Только до них иначе как по крышам не пидешь...

— А вещи?

— Яки вещи?

— Не крути, хуже будет!

— Та ни. Я не кручу. Уси шмотки в угле, на паровозе. Там и Буян. Главный он у них...

В тамбур заглянул Игнатов.

— Начальник! Те двое послали меня, старика, подальше и ушли. Не подчинились, значит.

Жунид мысленно обругал себя за небрежность.

— Ладно. Ими я сам займусь. Возьмите пока этого героя к себе в купе. Да смотрите за ним хорошенько. Справитесь?

— Постараюсь,— с уважением поглядев на Жунида, от­ветил проводник.

— А теперь — дайте мне вагонные ключи. Возможно, они мне пригодятся И ждите меня Не оставляйте его одного

Добираясь к паровозу, Шукаев обратил внимание, что все терцовые двери в вагонах были открыты. Ключи понадобились ему только чтобы открыть ресторан и мягкий вагон. Б рес­торане его проводила удивленным взглядом буфетчица, во­зившаяся возле стойки с посудой, а в мягком он налетел на толстого коротышку-проводника, который о чем-то яростно спорил с рослым молодым франтом в синем костюме и лаки­рованных «ДЖИММИ».

— Кто вам сообщил, что у нас «ЧП? — спросил франт, удерживая Шукаева за рукав.

— Какое «ЧП»? Говорите быстро. Мне некогда...

— Я — Глинский, Иван Глинский,— с готовностью отве­чал тот,— руководитель эстрадного ансамбля.— Баян у меня... того... украли...

— Когда обнаружили?

— Час назад!

— Не обещаю,— покачал головой Жунид.— Но буду иметь в виду. А теперь — пропустите меня!

— Дальше хода нет, товарищ начальник. Там — почто­вый,— предупредил проводник.

— Знаю,— бросил Жунид и исчез за дверью.

Почтовый можно было миновать только по крыше. По­езд шел, видимо, на предельной скорости. Рассвет разгонял темноту, гасил одну за другой тусклые звезды. На востоке уже алела яркая полоса. Холодный ветер швырял в лицо крупинки паровозной гари. Жунид закрепил фуражку лямкой, застегнув ее на подбородке, поднял воротник шинели й ос­торожно стал на сцепление. Теперь — оттолкнуться как можно сильнее, чтобы достать верхний срез крыши. Это ему удалось. Уцепившись за какой-то болт, он подтянулся и вылез. Осто­рожно прилег на краю крыши, всматриваясь в пыхтящий впереди паровоз и стараясь не набрать в легкие дыму, кото­рый слоистой пеленой струился над вагонами. Никого не было видно. Ни на паровозе, ни на тендере. «Неужели рыжий об­манул?» В это время толстый проводник открыл дверь и, решив, видимо, что происходит нечто неладное, побежал к начальнику поезда.

Между тем Шукаев, миновав почтовый, подобрался к тендеру.

Светало. Ветер, изменив направление, бил теперь в сто­рону. Приподнявшись, Жунид отчетливо разглядел чей-то затылок в ушанке. Упершись ногой в колпак вентиля, рыв­ком уцепился за верхнюю скобу тендера, подтянулся. Обернувшийся на шум детина в стеганке, увидев черный зрачок пистолета, медленно поднял руки. Маленькие, широко поса­женные глазки его воровата забегали по сторонам.

— Вещи! Живо! — крикнул Шукаев, напрягая голос.

Вдруг раздался оглушительный скрежет: состав дернул­ся с такой силой, что Жунид, ободрав ладонь о шершавую скобу, перелетел через борт тендера прямо на грабителя, и они оба покатились по угольной пыли. Верзила в стеганке ока­зался довольно ловким: через несколько секунд грязные его руки больно сдавили Жуниду шею, но Шукаев сумел вырвать­ся. В этот момент, выхватив из-за голенища нож, бандит размахнулся, но неожиданно со стоном отлетел в сторону, получив удар пистолетрм по голове. Жунид нечаянно нажал курок. Пуля чиркнула о железную лопату и просвистела мимо.

Подоспели кочегар и машинист паровоза, помогли Шукаеву обезоружить и связать бандита. Он сидел на груде угля со стянутыми ремнем руками и часто дышал, исподлобья посматривая вокруг.

Обычно преступников изображают дегенератами: этаки­ми гориллообразными существами с массивными челюстями, нависшими надбровными дугами и так далее. Этот был вы­сок ростом, но похож на простого, с виду добродушного де­ревенского увальня: пшеничный чуб из-под ушанки, серые маленькие глаза, полные губы, слегка приоткрытые, что при­давало всему лицу какое-то глуповатое выражение.

Тут же в угольной яме лежали баян в чехле, саквояж и два фибровых чемодана.

— Как же это вы — один? — спросил машинист Жунида.— Опасно ведь!..

— Так получилось,— устало ответил тот.— Зовите же кого-нибудь. Видимо, начальника поезда...

— Иду, сейчас иду,— заторопился машинист.— Кстати, выясню, кто сорвал стоп-кран. Почему стали.

Из будки вышел помощник машиниста Исуф Амшоков.

— Здравствуйте! Постой, постой,— сказал он, вгляды­ваясь в перепачканное углем лицо Шукаева,— да ведь это

— Он самый, Исуф,— не дал ему договорить Жунид, протягивая руку.— Твой земляк!..

— Вот встреча! — разулыбался Исуф.— Как ты здесь очутился?

— Да вот так. Еду к месту службы.

— А это? — кивнул Исуф в сторону бандита.

— Дорожное происшествие... Кажется, ваш главный, наконец, появился?..

— Да, он.

К паровозу приближались начальник поезда и франтова­тый Глинский. Вслед за-ними семенил проводник мягкого с двумя пассажирами. Жестикулируя, он показывал им на ва­гон-ресторан и что-то торопливо объяснял.

Шукаев улыбнулся:

— Это толстяк, конечно, сорвал стоп-кран,— сказал он.— А те двое, наверно, владельцы фибровых чемоданов...

Всю свою сознательную жизнь Жунид Шукаев терпеть не мог канцелярщины во всех ее проявлениях. Это качество, само по себе, может быть, не такое уж плохое, приносило ему немало неприятностей в школе милиции, где от курсан­тов требовались не только знания, но и умение вести доку­ментацию, оформлять протоколы следствия и множество дру­гих бумаг. Правда, у Жунида была еще одна черта — упор­ство. И он научился всему, что нужно. Любить бумажную волокиту по-прежнему не мог, но управлялся с нею быстро и четко.

Ничего не забыл он и теперь, хотя это уже не было по­хоже на занятия в школе милиции. По всей форме состави­ли протокол задержания вора, действительно оказавшегося Прутковым Борисом по паспорту, а по кличке — Буяном. Его отвели в свободное купе ревизора. Вещи, похищенные у пас­сажиров, сложили там ,же. Вручить их владельцам до запол­нения соответствующих документов Шукаев не имел права.

Выслушав по этому поводу несколько не очень лестных реплик Глинского и других потерпевших, Жунид вежливым жестом показал, что разговор окончен.

— А вы знаете,— сказал проводник, когда пассажиры вышли,— я ведь вас за злодея принял. Что, думаю, за мили­ция, если по крышам шастает? Не иначе — переодетый жу­лик. Начальнику доложил... Тогда поезд и остановили... А вы, выходит, настоящий.

— Выходит,— усмехнулся Жунид.

Дверь купе поехала в сторону, и на пороге показался сотрудник ОПТУ в темно-сером кожаном реглане с одной шпалой в петлицах. Был он черноволос и смугл, глаза, окру­женные мелкой сеткой морщин, смотрели устало и как буд­то равнодушно.

— Здравствуйте,— сказал он.— И поздравляю. Слышал уже о ваших успехах. Вот мое удостоверение.

Жунид пробежал документ глазами. Выдан он был на имя оперуполномоченного Краснодарского линейного пункта ОГПУ Георгия Галактионовича Мартиросова.

Шукаев тоже предъявил Мартиросову свои бумаги, пе­редал изъятый у вора финский нож и протокол задержания.

— Дайте закурить,— подал голос сидевший в углу Прут­ков.

— Так это ты, Буян? — вглядевшись, отозвался Мартиросов.— Здорово. Понимаете,— повернулся он к Шукаеву.— Ведь я его без малого третий месяц разыскиваю... Типчик. А ну-ка встань!..

Прутков нехотя поднялся. Мартиросов расстегнул на нем ватник.

— Так и есть. Брюки и пиджак снял с Петьки?!

Ни один мускул не дрогнул на лице Буяна. Он пожал плечами и спокойно ответил:

— Не возьму в толк, о чем вы. Костюм энтот в воскре­сенье на толкучке купил. Можете так и записать. О Петьке вашем не слыхал...

— А нож? — Мартиросов слегка подбросил финку на ладони.

— Что нож?

— Чей?

— Почем я знаю,

— Не знаешь, значит. А вот Володя Яшкин, его около часа назад взяли на станции, кое-что рассказал о новогоднем вечере в паровозном депо...

— Не темни, начальник, не поймаешь,— вяло сказал Прутков.

— Ладно. Потом поговорим. Пока подумай. Есть над чем.

Мартиросов сел рядом с Жунидом.

— Дайте закурить,— снова попросил Буян.

— Развяжите его,— велел оперуполномоченный проводни­ку.— На, кури! — И бросил на столик пачку «Нашей марки».

Жунида между тем все больше тревожила мысль о ры­жем пареньке. Как помочь ему? Было в нем что-то жалкое и наивное. Надо бы выяснить сначала, каким образом попал он в такую компанию?

Поезд подходил к узловой станции. Проводники заканчи­вали уборку в вагонах. Пассажиры суетились возле своих ве­щей, оживленно переговариваясь.

Шукаев, попрощавшись с Мартиросовым, отправился в свой вагон. В служебном купе Игнатов пересчитывал посте­ли. Рыжий парнишка сидел возле окна.

— Ну, спасибо тебе, браток, за правду,— сказал Жунид садясь.

— Значит, парень не совсем отпетый? — резюмировал Игнатов, с любопытством поглядев на Жунида.— Вот, пожа­луйте, тут фамилии тех двух прописаны, которые избили его Не понравились они мне что-то.

— Некогда с ними возиться,— кладя бумажку в карман, ответил Шукаев.— Скоро станция...

— Ну, дело ваше, я пойду пока билеты пассажирам раз­дам,— сказал проводник и вышел.

— Как зовут? И откуда ты родом? — спросил Жунид па­ренька

— Дуденко моя хвамилия,— охотно отвечал тот.— Семен Родионович Дуденко. С Елизаветинской мы, що в десяти вер­стах от Краснодара.

— Родители есть?

— Отца не помню. А мать недавно померла...— Покопав­шись в кармане, Семен вдруг вытащил связку железок, на­значение которых «неспециалисту», пожалуй, невозможно было определить, и протянул их Шукаеву.

— Возьмить, дядько. Мабуть, сгодятся они вам... не при­дется ни у кого больше ключей просить... Это Буяновы «вол­чата»...

Жунид, взяв отмычки, некоторое время задумчиво рас­сматривал их. Набор был изготовлен искусной рукой. Осо­бенно один инструмент, состоящий из пяти стальных плас­тин разной формы.

— Давно ты у Пруткова?

— Ни, недавно. С неделю, мабуть..

— Так... Сколько же вы дверей в поезде открыли этими «волчатами»?

— Та ни одной. Не треба було Я ж с вечеру в вагоне. Спал под лавкой.

Шукаев усмехнулся, поймав себя на мысли, что ему ни­как не хочется расстаться с этим уникальным в своем роде на­бором. Даже в музее МУРа в Москве не видел он таких ин­струментов. Кстати, по существовавшему тогда уголовно-про­цессуальному кодексу, отмычки эти, не будучи использован­ными непосредственно в деле, не являлись вещественным до­казательством по нему, и приобщать их к делу не требовалось.

— Ладно,— не очень уверенно сказал Жунид.— Я возь­му. А ты вот что. Говори там всю правду. Я предупредил опер­уполномоченного, чтоб к тебе отнеслись полегче, если... ко­нечно, заслужишь. А вообще — желаю не попадать больше на воровскую дорожку. Парень ты, по-моему, ничего... Бить тебя только некому...

— Нашлось же кому,— вздохнул Семен, почесывая спи­ну.— Спасибо вам на добром слове, дядько.

В купе вошел милиционер, козырнул.

— Вы от Мартиросова?

— Так точно!

— Отведите! Передайте оперуполномоченному, что Дуденко будет говорить... Словом, даст показания по делу Пруткова.

— Слушаюсь!

Пока Шукаев сдавал Семена Дуденко с рук на руки кон­воиру, состав подошел к Краснодарскому вокзалу. Пассажи­ры запрудили проход. Жунид вышел вместе со всеми, захва­тив саквояж полной блондинки.

Меньше всего на свете Жунид любил шумное изъявле­ние благодарности. Блондинка с родинкой, казалось, задалась целью привлечь как можно больше любопытных. Театрально подкатывая подведенные карандашом глаза, она трясла руку Шукаева:

— Огромнейшее вам спасибо! Вы были просто велико­лепны!..

Перрон быстро пустел. Возле третьего вагона, кроме соседей Жунида по купе — высокого мужчины с усиками и сухопарой женщины в пенсне, уже никого не было. Они оба, видимо, сопровождали экзальтированную блондинку. Жуниду стало неловко.

— Не стоит, право,— остановил он ее излияния.— Ни­ чего особенного ведь не произошло...

— Нет, что вы,— вмешался высокий.— Мы тоже очень рады за Клавдию Дорофеевну. Разрешите уж и нам предста­виться: Шагбан Сапиев, экспедитор облпотребсоюза... к ва­шим услугам...

— А моя фамилия — Воробьева, Антонина Ивановна,— подошла женщина в пенсне.— Знаете, никак не ожидала, что почти трое суток буду ехать с самим Шерлоком Холмсом...

Тонкие губы ее улыбались, но глаза смотрели холодно и безразлично. Шукаев уловил насмешку.

— Извините, но мне пора.

— Нет, нет,— снова вцепилась в него Клавдия Дорофеевна — Так вы от нас не уйдете...

В это время неподалеку остановился «пикап». Из маши­ны вышел плотный, невысокого роста человек в сером боб­риковом пальто и такой же кепке. Жунид обратил внимание на его густые, черные, сросшиеся на переносице брови. Ка­залось, над глазами у него приклеена черная бархатная ло-лоска. «Не каждый день увидишь такие брови»,— подумал Жунид. Незнакомец направился к вагону и остановился сбо­ку от Клавдии Дорофеевны.

— Может быть, и мне уделят чуточку внимания? — не­довольным тоном прервал он ее.

Блондинка, обернувшись, ничуть не смутилась:

— Тигран, дорогой, представь, меня обокрали, а товарищ... простите, я до сих пор...

— Шукаев.

— Да-да, товарищ Шукаев... он вернул наши вещи и за­держал воров!

Все это начинало не на шутку раздражать Жунида. Он уже собирался решительно распроститься с шумной компа­нией, но не успел. Пришлось знакомиться с мужем блондин­ки, назвавшимся Тиграном Вартановичем Ивасьяном. Фами­лия эта показалась Жуниду знакомой, но в первый момент он не вспомнил и повернулся было уходить, как вдруг его остановила реплика Ивасьяна:

— Я ведь, знаете, тоже в милиции работаю...— как бы извиняясь, произнес тот.

— Постойте... Начальник уголовного розыска? Неужели вы? — спросил Шукаев, вспомнив, наконец, разговор об Ивасьяне в отделе кадров управления, где он получал назначение.

— Совершенно верно, а что? Вы знаете меня?..

— Я направлен к вам на работу. Вот...

Покопавшись в кармане, Жунид достал документ и про­тянул своему новому начальнику.

Тот просмотрел бумагу.

— Ну что ж! Рад приветствовать вас в новом качестве Лучшей рекомендации, чем сегодняшняя история в поезде, вам, пожалуй, никто бы не мог дать. Понимаешь, Клава, Жунид Халидович прибыл в мое распоряжение как оперупол­номоченный...

— Ну, а раз так,— сказала Клавдия Дорофеевна,— мы вас не отпустим. Едемте к нам.

— Право, это неудобно,— замялся Шукаев.

— Как начальник, я имею право голоса,— кисло улыбнул­ся Ивасьян.— Сначала ко мне. Сегодня отдохнете, а завтра решим все вопросы, связанные с вашим прибытием Прошу — И он жестом пригласил всех в машину

Жену начальник угрозыска усадил в кабину, остальные разместились в кузове. Сапиев и Воробьева, поблагодарив, вышли неподалеку от вокзала,— и «пикап» покатил дальше

Над городом висел сыроватый холодный туман, тротуа­ры мокро поблескивали..

Ивасьяны занимали довольно большую по тем временам квартиру В двух комнатах жили Тигран Вартанович с женой, в третьей — поменьше — мать Клавдии Дорофеевны — Аку-лина Устиновна. Трудно было представить себе двух женщин разного возраста, так похожих друг на друга, как мать с до­черью Обе они будто только что сошли с полотен Кустоди­ева и удивительно напоминали расписных русских матрешек У матери были такие же светлые с рыжинкой волосы, стя­нутые узлом на затылке, круглое, постоянно улыбающееся лицо с румянцем во всю щеку. И даже такая же родинка, как у Клавдии, только не на подбородке, а на верхней губе. И мать, и дочь усиленно молодились, причем Жунид боялся невзначай назвать жену начальника Акулиной Устиновной, что было бы, разумеется, величайшим оскорблением для обеих Для обеих потому, что Акулина Устиновна, по-видимому, всерьез считала, будто выглядит не только моложе своих пятидесяти шести лет, но и моложе дочери

Мир между ними был явно дипломатический, потому что ни та, ни другая не упускали случая метнуть в противника отравленную стрелу Одну из таких стрел Жунид уловил сразу, когда Акулина Устиновна прошлась по поводу спасен­ного им саквояжа, но не понял ее значения «Небось, не показала ему, что везешь в саквояжике?» — шепнула Акулина Устиновна дочери. Та только вздернула плечи в ответ Тай­ная война сказывалась и в обстановке комнат. Каморка Аку-лины Устиновны была обставлена безвкусно и бедно, комна­ты супругов так же безвкусно, но с претензией на роскошь, доступную жене начальника угрозыска тридцатых годов.

У «мамочки», как называла мать Клавдия, стояла старо­модная железная кровать с привинченными по обеим сторо­нам спинок латунными шариками, длинный горбатый кофр, обитый железными полосами. Возле единственного окна, выходившего во двор,— посудная горка с резьбой и две та­буретки, покрытые чехлами из беленого холста. Эту камор­ку и предоставили Жуниду для отдыха, а ее хозяйка времен­но переселилась на кухню.

На половине «молодых», в так называемом «зале», стоял посредине огромный неуклюжий стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью. Около стены — кожаный диван с по­лочкой на спинке, уставленной разного рода дешевыми и крик­ливыми безделушками. Над диваном — яркий и безвкусный ковер со львами, на окнах и дверях — ядовито-синие плюше­вые портьеры.

Приняли его довольно радушно. Женщины засуетились на кухне, и через полчаса на столе уже дымились картофель ные котлеты с грибным соусом, мясо и еще что-то. Тигран Вартанович достал неполную бутылку водки и заставил Жу-нида выпить «за знакомство» и «за благополучное боевое крещение в поезде».

Шукаеву он показался весьма добродушным, но недале­ким человеком, этаким добросовестным служакой, который привык вовремя приходить на службу, строго выполнять все инструкции, но'не снимал звезд с неба. С женой они, веро­ятно, ладили. Во всяком случае, Жунид не раз ловил потеп­левший взгляд Ивасьяна, останавливающийся на оживленном кукольном личике Клавдии Дорофеевны.

Тигран Вартанович вскоре ушел на работу. Клавдия еще тараторила некоторое время, пока мать, недовольно поджав губы, убирала со стола, а потом велела Жуниду идти отды­хать.

На скрипучей пост.еда Акулины Устиновны он долго не мог заснуть, несмотря на то, что порядком устал и промерз, вылавливая воров в щгезде. В голове стучали мысли, нестрой­ные ji беспорядочные...

... Интересно, как обернутся дела у рыженького Семена? Надо бы выяснить завтра... Потом всплыла в памяти фамилия: Тугужев. Что за Тугужев?.. Ах, да. Озармас Хасанович Тугу-жев, завхоз колхоза «Красный Октябрь», владелец одного из фибровых чемоданов. Он все шумел и сердился, требуя свою собственность немедленно и не желая ожидать исполнения всех формальностей... Вторую фамилию, которую записал ему про­водник на клочке бумаги, Жунид не запомнил.

На что, собственно, намекала Акулина Устиновна? Что могло быть в саквояже?.. В нем позванивало, когда Жунид шел в свой вагон после ареста Пруткова... А какое ему, в общем, дело до этого?..

Клавдия Дорофеевна за завтраком расспрашивала о род­ных, об учебе в Москве... Шукаев обычно бывал немногословен, не стал особенно распространяться о себе и на этот раз... Отец был батраком, табунщиком. Маленьким Жунид помогал ему пасти табуны князей Куденетовых.

В полусне перед ним всплывали отрывочные картины давнего и недавнего прошлого...

До сих пор судьба улыбалась Жуниду Шукаеву. Выросший в простой крестьянской семье, он рано постиг весь мудрый смысл кабардинской пословицы: «Ум человеку, крылья птице даны, чтоб вечно ввысь стремиться». Сколько помнил себя, он всегда добивался чего-то. Девятилетним мальчишкой пошел к отцу в подпаски. Мать не уставала твердить, что он еще мал, а жизнь в поле сурова. Но он все-таки настоял на своем. В первый раз вернулся с пастбищ загорелым и не по возрасту возмужавшим... Самым большим наслаждением для него ста­ло с этих пор скакать по степи, хотя бы и без седла, на спи­не одного из княжеских скакунов, стройных и быстрых, как ветер. Иногда приходили другие мальчишки аула и, если поб­лизости не было княжеских слуг, усевшись на коней, носи­лись по полю с гиканьем и криками, играя в старинную ка­бардинскую игру с шапкой. Одна из бараньих папах все вре­мя переходила из рук в руки, и тот, кто, отняв ее, удержи­вал у себя до конца игры, считался самым сильным и ловким джигитом...

Помнит он и Кургоко Куденетова, всегда мрачного и за­носчивого. Князь не появлялся среди пастухов и других крестьян в добром состоянии духа. И все знали: если пожа­ловал пши*["173] Кургоко, у многих после его посещения останут­ся на плечах или на лице следы плетеной нагайки...

Просвистела княжеская нагайка однажды и за спиной маленького Жунида. Хвост ее больно впился ему между лопа­ток. За что? Он не помнит. Да князь и не искал повода, чтоб ударить. Он мог сделать это просто так, для острастки...

... А потом в горские аулы стали приходить вести одна другой диковиннее и невероятнее: что русские рабочие сбро­сили своего царя и хотят прогнать всех богатеев, таких же жадных и злых, как Кургоко Куденетов, что нет на свете никакого аллаха, а значит, и не мог он установить на земле закона, когда один владеет всем, а другой ничем и, стало быть, землю надо разделить между бедняками поровну

По аулам и селениям звучали новые непонятные, но красивые слова «революция», «социализм», «большевик» «интернационал»

И еще одно слово с детства запомнил Жунид. Это было имя «Ленин» Непривычное для слуха кабардинского подрост­ка, оно казалось добрым, надежным и притягательным Впер­вые он услышал его, когда жандармы застрелили возле ме­чети чужого человека Как говорили, он бежал из тюрьмы,— его посадили якобы за то, что он дрался за правду Непонятно все это было Жуниду Одно только он понял: раз человек умер с именем Ленина на устах, значит большой и мудрый этот Ленин За плохих не умирают Говорили еще, что погибший был большевиком.

И с тех пор Жунид задался целью узнать побольше о большевиках и о Ленине.

Ему удалось это сделать. В двадцатом году двенадцати-летний парнишка уже помогал красным партизанам, боров­шимся за Советскую власть в Кабардино-Балкарии.

Потом учился в начальной школе. Было это нелегко. Руки, привыкшие к грубой работе, не слушались, карандаш выскальзывал из негнущихся пальцев, а на бумаге получались невообразимые каракули. Но он был упрям.

И еще одно мешало ему. Привыкнув, как все табунщи­ки, спать подряд целые сутки, а затем подолгу не смыкать глаз, карауля лошадей по ночам, он никак не мог научиться вставать вовремя и вечно опаздывал. Часто приходилось ему наверстывать упущенное. Так было и на рабфаке. И только в школе милиции Жунид, наконец, покончил с опозданиями и пропусками после нескольких нарядов вне очереди Одна­ко по-прежнему умел в случае необходимости бодрствовать две-три ночи подряд, а освободившись,— спать, не подавая признаков жизни, часов по двадцать...

Долго не могла привыкнуть к этой его странности и жена. Зулета.. Почти два года они не виделись.

Наконец мысли смешались, и Жунид заснул..

Не разбудили его и приглушенные голоса в соседней комнате. Между супругами шел разговор:

— Впервые вижу оперуполномоченного, который в состоянии проспать и обед, и ужин...— Это голос хозяина дома.— Неважное приобретение для угрозыска, ну и соня.

— Может, ты и неправ,— тоже шепотом отвечала Клавдня Дорофеевна.-- В поезде он произвел на меня хорошее впечатление...

— Извини, но, по-моему, это не так уж сложно... моло­дому мужику произвести на тебя впечатление..

— Тигран!

— Что?

— Опять ты за старое? .

— Хорошо, хорошо. Не буду Однако пора бы и ужинать. Видимо, придется его разбудить?

Послышались шаги. В комнату вошла Акулина Устиновна.

— Может, кого-нибудь из друзей позовешь? — спросила она зятя.— Вон и Клавочка принарядилась...

— Я всегда за собой слежу, мама. Не как некоторые.

Тигран Вартанович сделал вид, что не заметил неприяз­ненных взглядов, которыми они обменялись.

— Нет,— ответил он теще.— Не стоит сейчас друзей иметь и на вечеринки их созывать. Время нелегкое... Откро­венно говоря, я и этого не привел бы сюда, если б не Кла­ва!.. Конечно, он помог нам...

— Ты сам его пригласил, милый.

— Да, да, разумеется.

— И нечего дуться...— Клавдия Дорофеевна звонко чмок­нула мужа в щеку.— Похудел ты,— продолжала она.— В чем дело? Может, неприятности?

— Да, Клаша, не ладится на работе. Почти каждую ночь кражи и грабежи, грабежи и кражи... А раскрываемость низ­кая. Того и гляди — по шапке дадут.

— Вот ты и нагрузи как следует этого Шукаева. Судя по всему, он — не промах. Все, что потруднее, ему и отдай. Пусть везет...

— Не знаю, повезет ли. Судя по его рассказу, в поезде он случайно напоролся на вора. А в счастливчиков детекти­вов я не очень-то верю... Впрочем, поживем — увидим. Прав­да, у него пистолет именной, с надписью: «За активную борьбу с бандитизмом».

— А ты уже посмотрел?

— Я все-таки — начальник угрозыска,— ухмыльнулся Ивасьян.— И потом спит он так, что пушками не разбудишь. Подожди-ка.

Он заглянул в комнату тещи и через минуту вернулся к жене.

— Спит богатырским сном. Будем ужинать одни.

Акулина Устиновна загремела посудой. Видно, ей хотелось, чтобы гость принял участие в трапезе. Тогда и на сто­ле будет всего побольше — это она знала по опыту.

Но, как она ни старалась, роняя на пол то ложки, то металлическую пепельницу, на Жунида это не оказывало ровно никакого действия. С таким же успехом можно было пытаться разбудить каменную статую...

Всех людей Жунид Шукаев довольно прямолинейно де­лил на «стоящих» и «нестоящих». К первым его всегда тяну­ло, и он умел находить их почти безошибочно, полагаясь на собственное суждение; со вторыми надлежало драться (разу­меется, в переносном смысле), что он и делал, независимо от того, были они преступниками или нет Впрочем, нет со­мнения, что в случае надобности он бы не преминул сделать это и в прямом. Шукаев понимал, что принятое им беспово­ротное разделение рода человеческого на две половины не со­всем совершенно и, по-видимому, существует еще^ по край­ней мере, одна категория, к которой нельзя отнести ни «стоя­щих», ни «нестоящих». Он назвал их попросту «никакими»

Выйдя утром вместе с новым начальником на улицу (Жу­нид проспал-таки до рассвета), он, после недолгого размыш­ления, мысленно причислил Тиграна Вартановича к «никаким» Это было далеко не комплиментом, но, в общем, более веж­ливой формой, чем бесповоротное «нестоящий»

Разговаривая о том, о сем, они дошли до гостиницы «Ку­бань», располагавшейся на главной улице Шукаев снял но­мер, оставил чемодан в камере хранения, и они пошли к уг­розыску

Утро стояло тихое, но холодное Блеклое мартовское солнце изредка пробивалось сквозь тугую пелену свинцово-серых туч, и тогда крыши домов, стекла и ледышки, повис­шие на ветвях деревьев и водосточных трубах, неярко вспы­хивали старою позолотой

Город уже проснулся. Кое-где возле булочных собирались в очередь люди, деловито пересчитываясь по номерам и ощу­пывая в карманах хлебные картонки. Дворники с большими совками и метлами заканчивали утреннюю уборку улиц. Гро­мыхали по Красной старенькие трамваи, развозя народ на работу, а неутомимые мальчишки уже висели «на колбасе»

— У меня к вам просьба, Жунид,— заговорил молчавший до сих пор Ивасьян.— Не говорите никому, что вы ночевали у меня Знаете, не люблю всяких разговоров, пересудов

— Слушаюсь,— коротко ответил Шукаев, бросив недо­уменный взгляд на своего спутника. Потом, слегка улыбнув­шись, добавил: — Услуга за услугу — не рассказывайте и вы, что я в состоянии проспать столько времени. Не хочу с пер­вого дня заработать кличку «соня».

— Хорошо. Вы можете не беспокоиться,— торопливо и без улыбки отозвался Тигран Вартанович.— А вот и наше управление... Так не забудьте: вы остановились в гостинице со вчерашнего дня...

— Да, конечно,— пожал плечами Жунид, оглядывая двух­этажное темно-серое здание, в котором ему отныне предстояло работать.

До начала рабочего дня оставалось десять минут. Ивась-ян сразу провел Жунида в свой кабинет. Это была довольно большая комната с двумя высокими окнами. Между ними возле стены стоял диван, обитый желтым дерматином, в цент­ре — двухтумбовый письменный стол, носивший следы бы­лой полировки, и массивный сейф сбоку. Несколько кресел и столик для графина и телефонов. На стене — портрет Ста­лина в багетной раме.

Ивасьян, жестом пригласив нового оперуполномоченно­го сесть, вызвал по телефону дежурного и стал расспраши­вать о происшествиях за последние сутки.

Жунид повесил шинель на вешалку и сел на диван.

— Слава Богу,— повернулся к нему Тигран Вартанович,— кроме мелких краж и двух случаев хулиганства, ничего не стряслось. Сейчас... захватим вот эту папку и пойдем наверх по начальству...

На втором этаже, в приемной начальника управления Дыбагова, худенький остроносый секретарь Михаил Король­ков артистически орудовал возле трех телефонов, ухитряясь односложно отвечать на почти одновременные звонки: «Нет, пока принять не может».

Ивасьян небрежно кивнул Королькову и, велев Шукаеву подбждать, скрылся в кабинете начальника. Через несколько минут он вышел оттуда хмурый и злой. Видимо, разговор был не из приятных.

— Идите, он вас ждет, представитесь,— не глядя на Жунида, буркнул Тигран Вартанович.— Потом зайдете...

Вернувшись к себе, сел в кресло и, закурив, побараба­нил пальцем по столу.,

Шукаев застал его за чтением каких-то документов, ак­куратно подшитых в папку.

— Ну как? — не поднимая головы, спросил Ивасьян.

— По-моему, для меня все складывается как нельзя луч­ше,— не замечая внезапной холодности начальника, ответил Жунид.— Мне предложили квартиру... ее сегодня освобож­дает... кажется, Туков.

— Да, верно, начальник Насипхабльского РОМа. Его переводят.

— Ну вот... приказано выехать за семьей.

— Чем же это вы так расположили к себе Дыбагова? Сразу — квартиру. Не каждому так везет!

— Видите ли, я тоже вначале удивился. Оказывается, начальнику управления уже известно о деле с бандой Прут­кова в поезде. Ну и... квартира Тукова никем не занята.

— Ну что ж, поздравляю. С места в карьер, можно ска­зать, успех!

Шукаев опять не уловил легкой иронии и с готовностью пожал протянутую ему руку.

Ивасьян шевельнул бровями. Когда он хмурился, они казались еще гуще

— Вот, держите,— протянул он Жуниду папку.— С этого начнете. Дело довольно банальное. Групповое изнасилование несовершеннолетней Марии Сысоевой... на островке посре­ди Кубани... летом прошлого года. Это, знаете, между стани­цей Елизаветинской и аулом Хантук. Новотиторовский .район­ный отдел милиции дважды направлял дело в Тахтамутаевский район, и столько же раз оно возвращалось обратно. За­кавыка в том, что островок не относится ни к тому, ни к другому району, он на ничейной территории. Вот и получил­ся футбол... Недавно бумаги переслали к нам из краевого угрозыска, с предписанием установить преступников, что вам и поручается...

Пока Ивасьян говорил, Жунид просматривал пожелтев­шие документы и хмурился. Очевидно было, что ему наме­ренно подсовывают безнадежное дело.

— Начальник управления предложил мне вести дознание по всем видам краж... стало быть, расследование дел такого рода не входит в мои функции?

— Рановато вы заговорили о том, что входит, а что невходит в ваши обязанности. Мне думается, первая из них — это подчинение мне, вашему непосредственному начальнику. Действуйте и меньше рассуждайте!

— Слушаюсь! Разрешите идти?

— Одну минуту! — Ивасьян нажал кнопку звонка. В ка­бинет вошел секретарь отдела, белобрысый молодой человег в полосатом костюме.

— Вы меня звали, Тигран Вартанович?

— Познакомьтесь, Кудинов. Наш новый оперуполномочен­ный Шукаев. Покажите ему комнату Тукова, передайте клю­чи от стола и сейфа. Там теперь его рабочее место.

Зазвонил телефон. Ивасьян поднял трубку

— Да. Начальник угрозыска слушает.. Ограбление ма­газина?.. Есть! Немедленно организую. Понял! Есть. Куди­нов,— остановил он направившегося было к дверям секрета­ря,— соберите ко мне опергруппу: Дараева, Панченко, Губа­нова и других. Да скажите, чтоб через пять- минут была го­това машина.

— Есть.

— Прошу вас включить и меня в группу! — попросил Шукаев.

— Вам дано задание и разрешен выезд за семьей! — от­резал Ивасьян, на ходу надевая пальто.— Вовсе необязательно поспеть всюду! Займитесь, чем положено!..

Поезд в Нальчик отходил только на другой день в пять часов утра, и Жунид решил, не теряя времени, познакомить­ся с делом Марии Сысоевой. В его распоряжении были поч­ти сутки.

Снова перелистав следственные документы, он лишь ут­вердился в своем первоначальном впечатлении, что дело это недаром перешвыривалось, как мячик, из одного района в другой. Не было даже малейшей зацепки. В папке лежали заявление потерпевшей, написанное на тетрадном листе в клеточку неровным ученическим почерком, протокол ее до­проса, акт судебно-медицинского освидетельствования, рапорт участкового уполномоченного, переписка между органами дознания Тахтамутаевского и Новотиторовского районов и предписание краевого начальства управлению милиции Ады­геи, о безоговорочном принятии дела к производству и орга­низации розыска преступников. Больше ничего. Ни свидетель­ских показаний, ни упоминания о подозреваемых лицах — ничего.

Читая протокол допроса Сысоевой, Жунид задержался взглядом на названии станицы. Елизаветинская!.. Стоп... ведь Семен Дуденко из этой же станицы!.. Почему бы не погово­рить с ним? Он знает всех и .может рассказать что-либо важ­ное. Во всяком случае — это хоть какая-то ниточка.

Жунид запер папку в сейф, оделся и вышел из управле­ния.

Солнце все-таки пробилось сквозь тучи, туман поднялся, и город повеселел.

На трамвае Шукаев доехал до вокзала, возле которого размещалось здание ТО ОГПУ.

— Передайте оперуполномоченному Мартиросову, что его хотел бы видеть Шукаев,— сказал он вахтеру — Если невспомнит по фамилии, добавьте, что он должен знать меня в связи с вагонной кражей в поезде Москва — Новороссийск.

Вахтер позвонил. Получив разрешение, Жунид поднял­ся на второй этаж к Мартиросову

— Рад видеть вас,— широко улыбнулся тот. От глаз побежали мелкие морщинки.— Садитесь!

— Решил побеспокоить вас, Георгий Галактионович Минут десять отниму, если позволите.

— Разумеется. Готов служить...

Жунид коротко рассказал о деле Сысоевой.

— Вы в прокуратуре не были? — спросил Мартиросов.

— Нет.

— Так вот... вас, наверное, это обрадует. Прокурор от.казал мне в санкции на арест Дуденко, ввиду его несовер­шеннолетия. Да и признался он во всем, видимо, чистосер­дечно. Предложено взять с него подписку о невыезде..

— Вы уже отпустили его?

— Нет еще. Сейчас собираюсь это сделать.. В общем, вы были правы. Паренек он неплохой. Запутался только, а люди не поддержали вовремя... Сейчас его приведут. Да, кстати, проверяя показания Дуденко, я велел вчера вечером сделать обыск в квартире кочегара паровоза Виталия Щербанюка. Кое-что обнаружили. На чердаке и в подвале нашли несколько рулонов похищенных из пакгауза шерстяных тка­ней. А в доме их сообщника Яшкина — около дюжины чемо­данов, украденных у пассажиров. Содержимого, разумеется, нет уже, но улики — налицо. В общем, все прояснилось

Шайка состояла из трех человек: Пруткова, Яшкина и Щербанюка. Орудовала на нашей ветке с осени прошлого года.

Жунид покачал головой.

— Не верится, что только с прошлого года. Пруткову на вид не меньше сорока...

— Он здесь недавно,— объяснил Мартиросов— Типич­ный рецидивист Еще при царизме дважды судим за грабеж. И при новой власти не унимается. Щербанюка и Яшкина он втянул. А на Дуденко обжегся.

В дверь постучали. -Да?

— Разрешите ввести задержанного? — заглянул в комнату конвоир.

— Давайте его сюда.

Семен Дуденко вошел, робко озираясь.

— Здоровеньки булы!

— Здравствуй,— улыбаясь, ответил Жунид.

На Семена трудно было смотреть без улыбки. Огненно-рыжая копна на голове, тонкие длинные ноги, торчащие из-под короткого пальто Видно, вырос он из него Маленькая рожица в синяках, с незажившей ссадиной на губе уже не казалась такой жалкой: отошел, отоспался в камере. Серые большие глаза его с надеждой остановились на Шукаеве.

— Ну что ж, Семен,— заговорил Мартиросов, тоже улы­баясь,— вот товарищ из угрозыска, небезызвестный тебе, пришел просить чтоб тебя отпустили, имея в виду смягчаю­щие обстоятельства,— ну, то, что ты признался, и все такое. Сейчас дашь подписку о невыезде и — шагом марш.

— Шуткуетё? — усомнился Семен.

— Нет, не шутим. Разумеется, ты должен дать обещание, что с прежним покончено. Да и помочь вот товарищу Шукаеву ты мог бы...

— Та я... со всей радостью! А как же ж! — затараторил парнишка. Он не знал, куда от смущения девать руки, и то засовывал их в карманы, то убирал за спину.— Я усе зроблю, що прикажете!.

— Ну, молодец,— сказал Мартиросов, заполняя докумен­ты.— Давай, подписывай.

— Спасибо, Георгий Галактионович,— поблагодарил Жу­нид.— Ну, друг, потопали.

Когда они вышли из проходной на привокзальную пло­щадь, Семен удивленно, как бы не доверяя себе, покачал головой.

— Что ты?

— Вишь ты, як воно. — невразумительно ответил он. Но Жунид понял:

— Теперь все от тебя самого зависит Станешь на честную дорогу,— значит, будешь человеком

Уже в управлении, усадив Семена перед своим столом, Жунид расспросил его поподробнее.

Оказалось, что после смерти родителей колхоз послал Семена Дуденко на курсы трактористов в Краснодар. Проучив­шись несколько месяцев, он набедокурил там, и его исключи­ли. Злого умысла с его стороны не было, но ЧП произошло изрядное. Дело в том, что профессия тракториста в глазах Семена была куда менее романтичной, чем, скажем, военное поприще. Тем более, что неподалеку располагалась военная школа. И вот, дежуря по тракторному парку, он бросил свой пост и побежал в школу, просить, чтобы его приняли курсан­том. Зря, конечно, ходил; набор только осенью бывает. А за время, пока он отсутствовал, в боксе загорелась пакля и в га­раже вспыхнул пожар. Семена прогнали с курсов.

— Когда и как познакомился с Буяном? — спросил Шукаев.

— В аккурат, как выгнали. Пийшов я на речной вокзал., домой хотел йихать. В буфете и встретились. Он меня поил, а потом к себе увел...

— Ясно. Сколько ж тебе лет?

— А семнадцать!

— Ты и родился в Елизаветинской?

— Ага.

— Так. Слушай тогда. В вашей станице заведует апте­кой Герасим Сысоев. Старшая его дочь Мария — твоего воз­раста. Знаешь ее?

— Они живуть сбоку от моего дядьки. Я ж к нему и йихать буду. Билыы мени некуда. А Марийку я знаю Фулиганы ее в прошлом году обидели..

— Правильно. Оказывается, ты все знаешь. А что насчет этих хулиганов слышал?

— Разные байки ходили,— отвечал Дуденко, потрогав запекшийся рубец на губе.— Хлопцев таких, которые на ры­балку ездиют, много у нас...

— Ну ладно. Ты вот что: езжай к дяде и прислушайся там в станице — кто и что говорит об этом. Да приметь, какие парни часто выпивают, кто, может, ухаживает за этой Ма­рией. Спрашивать не спрашивай прямо, а так — слушай и запоминай. Понял?

— А як же. Можно идти?

— Погоди-ка,— покопался Жунид в кармане,— на, это тебе на дорогу и на ботинки. Твои опорки вовсе развалились.

— Спасибо, дядько,— потупился Семен. Потом глаза его снова заискрились надеждой: — А что, хиба я не сумею ког­да-нибудь попасть в военную школу?!

Жунид похлопал его по плечу — Поживем — увидим. Думаю — сможешь...

2. АФИНСКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ

Во второй половине дня опергруппа Ивасьяна прибыла в аул Афипс.

Тучи совсем разошлись. Солнце растапливало остатки снега, на дорогах царила непролазная грязь. Сапоги у всех по колено были перемазаны жидкой глиной.

Обыкновенное само по себе ограбление в Афипском сель­по было тем не менее совершено весьма дерзким способом. Грабители связали сторожа, накрыв его холщовым мешком, и выломали замки. По словам завмага, недоставало полутора тюков шевиота, рулона кашемира и трех отрезов шелковой ткани. Кроме того, из кассы была похищена крупная сумма денег.

Вездесущие мальчишки стайкой бродили за работниками милиции, отчаянно шлепая по лужам.

Служебно-розыскная овчарка Аза привела проводника Губанова и участкового Тамара Эдиджева к дому местного фельдшера. Испуганный шумом у ворот, без шапки, теряя на ходу очки, он выскочил на улицу. Однако обыск не дал ни­каких результатов — ничего из похищенных товаров ни в доме, ни в сарае у фельдшера не обнаружили.

Губанов снова вернулся к магазину, понуждая Азу взять след. Но на разъезженной колесами машин и бричек улице со времени кражи побывало, видимо, столько народу, что овчарка металась, виновато повизгивая, от одного угла зда­ния к другому. Наконец она натянула поводок и увлекла Губанова в переулок, остановившись возле дома завмага Гиссе Хатхе, грузного низкорослого адыгейца с лицом и осанкой, исполненными собственного достоинства.

— Пожалуйста, ищите,— пожал он плечами, обиженно поджав губы.

И опять обыск оказался безрезультатным. В третий раз Аза шла совсем неуверенно, часто сбиваясь. Возле сельсо­вета легла и, положив морду на лапы, отказалась идти даль­ше. Проводник и остальные поняли, что от собаки ничего не добьешься. След потерян.

Николай Михайлович Панченко, суховатый, всегда под­тянутый и аккуратный мужчина лет тридцати пяти, бродил от строения к строению с фотоаппаратом, брезгливо выдер­гивая ноги из липкой глины, и щелкал затвором. Он явно скептически смотрел на попытки Губанова заставить собаку взять след и вообще, как видно, находился в дурном распо­ложении духа. Ивасьян ухмылялся, поглядывая на эксперта. Все в угрозыске, от начальника до подчиненного, хорошо знали это обыкновение Панченко злиться и брюзжать во время работы, что, однако, не мешало эксперту в совершен­стве знать свое дело. Он внимательно осмотрел двери мага­зина, искалеченную скобу, на которой висел замок.

— Ну, что? — спросил Ивасьян.

— Замки, как видите, навесные. Сорваны при помощи железного лома. Посмотрите: дужки сломаны, косяк изрядно покороблен, и на створке — клиновидные вмятины... В этих местах лом упирался заостренным концом в дерево.

— Это все?

— О следах что-либо определенное сказать трудно. Зем­ля размокла, и очертания их расплывчаты. Слишком общи. Пойдемте внутрь.

В небольшом сельского типа магазинчике, еще хранив­шем следы ночного погрома, Панченко, осторожно пересту­пая через сломанные ящики и разбитую посуду, заглядывал буквально в каждый уголок, направляя то на пол, то на при­лавок стекло своей лупы. Наконец, он удовлетворенно хмык­нул: наверное, нашел что искал. Осторожно взяв двумя паль­цами сахарницу за ручку, поставил ее на прилавок. Покопался еще в разном скарбе, рассыпанном на полу, извлек таким же манером детскую губную гармошку и зеркальце.

— Отпечатки? — спросил вошедший Вадим Дараев.

— Да,— сухо ответил Панченко. Он недолюбливал этого шумного, самоуверенного человека. На работе между экспер­том и Дараевым раз и навсегда установились вежливо-офи­циальные отношения.

С помощью графитного порошка Панченко деловито пе­ренес отпечатки на кальку и, рассматривая их в лупу, заявил Ивасьяну, что следы оставлены большим и средним пальца­ми правой руки неизвестного. Причастность его к грабежу вполне вероятна, хотя это, безусловно, мог быть и кто-нибудь из работников магазина.

— Это нетрудно установить,— сказал Дараев.

— Да, разумеется. Вы, как всегда, правы.

Эксперт подобрал с полу оцинкованный ящичек, из ко­торого, по словам Гиcce Хатхе, исчезла выручка за два дня, что-то около девяти тысяч рублей, и придирчиво осмотрел его.

— Так и есть!

— Что?

— На внутренней стенке — отпечатки того же рисунка, что и на гармошке. Возьмем на пороскопический анализ*["174] в лабораторию.

— А что у вас, Вадим? — спросил Тнгран Вартанович Дараева.

— Фельдшер и еще несколько человек допрошены. Про­тиворечий в их показаниях нет.

— Вы убеждены в невиновности фельдшера?

— Убежден,— сказал Дараев.

— Любое убеждение должно основываться на фактах,— наставительно заметил Панченко и пошел к машине со сво­ими трофеями.

Дараева передернуло.

— Брюзга,— прошептал он с досадой.

— Что вы сказали? — переспросил задумавшийся Ивасьян.

— Нет, ничего.

В это время в магазин вошел участковый уполномочен­ный районного отделения милиции Гамар Эдиджев.

— Осрамила нас ваша собака,— сказал он, произнося русские слова с сильным акцентом.— Нашла где воров искать. Да наш председатель сельсовета — старый- революционер, уважаемый человек в селении...

— Ничего удивительного нет,— прервал Дараев.— Ночью, когда сторож пришел в себя и поднял стрельбу, первыми пришли к нему на помощь фельдшер медпункта и учитель сельской школы. Оба живут здесь, рядом. Потом учитель по­спешил к вам... Кому вы вначале сообщили об ограблении?..

— Гаруну Каде — председателю,— ответил Эдиджев.

— Верно,— вмешался Ивасьян,— и товарищ Гарун Каде немедленно прибежал сюда. Их следы и брала Аза поочеред­но... Так что зря на нее обижаетесь... Когда столько понатоптано, да еще раскисло все вокруг, собака бессильна...

— Что будем делать теперь, Тигран'Вартанович? — спро­сил Дараев, небрежным жестом доставая коробку «Казбека». От всей его плотной, спортивного склада фигуры, холеного, гладко выбритого лица и черных холодноватых глаз исходилоощущение откровенного самодовольства и рисовки. Быва­ют люди, которые в жизни ведут себя, точно на сцене. Он явнопринадлежал к их числу.

— Пусть ревкомиссия займется инвентаризацией,— обра­тился Ивасьян к участковому.— За актом я пришлю потом, а пока идемте в контору сельпо. Там и поговорим.

В маленькой комнатушке бухгалтерии Тигран Вартанович устроил короткое совещание.

— Прошу высказываться по поводу грабежа.

— Разрешите мне? — оживился Панченко, поправляя очки (он был близорук).— Я хотел бы дать рекомендацию. Предварительные данные позволяют предположить, что по крайней мере один из грабителей имеет на большом пальце трехдельтовый рисунок. Встречается он крайне редко. Стало быть, одна зацепка уже есть. Вторая — бандиты действова­ли массивным железным ломом с заостренным концом треу­гольной формы. В любой версии нужно, вероятно, учитывать наличие этой детали.

Следующим взял слово начальник районного отделения милиции Меджид Куваев. Говорил он медленно, делая частые паузы и заглядывая изредка в свою записную книжку.

— Что мы знаем, какие подробности? После вторых пе­тухов к задремавшему сторожу подкрались двое неизвестных и накрыли его чувалом... связали концы мешка узлом. Сло­вом, скрутили накрепко.... После вторых петухов — это со слов старика. Значит, где-то около двух ночи...

— Все это нам известно,— с досадой перебил Ивасьян.— Есть у вас какая-либо версия?

— Как раз об этом и хочу сказать.— Меджид полистал книжечку: — В Тахтамукаевском отделении не зарегистриро­вано ни одного случая разбоя или ограбления, совершенных таким наглым способом. Вот мне и думается, что воры — не местные. Как считаете, Николай Михайлович?

Панченко протер очки, водрузил их на нос и, покачав головой, ответил, как всегда в своем «высоком штиле»:

— На сей вопрос в начальной стадии дознания едва ли можно отвечать хотя бы с минимальной достоверностью. Даже сама постановка его неправомерна. Надо думать о другом — о быстроте действий... По-моему, мы топчемся на месте

— Может, вы подскажете, как именно действовать? — съязвил Дараев.— Нет? То-то. Позвольте мне?

— Пожалуйста!

Вадим Акимович поднялся с места.

— Я буду краток. Первое: сторож не видел никого из грабителей, он только слышал скрежет срываемых замков, топот ног, неясные голоса. Лишь к утру ему удалось немно­го освободить руки и выстрелить. Короче: внешних примет преступников мы не имеем. А местные работники милиции до сих пор не выявили ни возможных очевидцев, ни подозре­ваемых лиц. О какой же версии можно вести речь? На чем ее строить? На догадках?

— На этот раз вы правы,— зaметил эксперт.

— Темновато уже,— сказал Тигран Вартанович.— Зажги­те-ка, братцы, лампу. Вадим, возьмите бумагу и записывайте.

Дараев повиновался.

То, что продиктовал Ивасьян, не выходило за рамки са­мых общих мер, которые обычно принимаются по розыску преступников, когда нет прямых улик и вещественных дока­зательств. Касалось это выявления скупщиков краденого, называемых на воровском жаргоне барыгами, возможных каналов сбыта и так далее.

Встав из-за стола, Ивасьян приказал, обращаясь к Дара-еву:

— Вы пока останетесь здесь, Меджид вам поможет Срок — два дня. Мы с экспертом и Губановым возвращаем­ся в город. Вернемся послезавтра. Желаю успеха!

Переночевав у Тамара Эдиджева, на другой день к вече­ру, измотанные и недовольные результатами дня Дараев и Куваев сидели с участковым в одной из комнатушек сельсо­вета.

За окном медленными хлопьями сыпался снег, выбеливая крыши домов и пристывшую грязь на улицах. Ветра не было, и казалось, что темнеющее небо, земля и весь этот приглу­шенный сумерками сельский пейзаж прошиты белой мельтеш­ней, как мохнатыми нитками.

Вадим Акимович не шутил и не рисовался, как обычно. Один день уже прошел, а они ни на шаг не продвинулись вперед. Эдиджев посасывал папиросу, а Куваев молча ковы­рял пальцем порванное сукно на столе, изредка посматривая на Вадима.

— Подытожим,— прервал, наконец, молчание Дараев.— Что нам удалось выяснить? Завмаг Гиссе Хатхе дал весьма пространные показания, но совсем не утешительные. Он никого не подозревает. Ничего не может сказать и о том, кто знал, что в оцинкованном ящичке находятся деньги.. Да, Меджид, что там у тебя с ездовым сельпо? Как его?.. Ахмед.

— Ахмед Бжасов,— подхватил Куваев.— Он действитель­но очень часто бывает в магазине, доставляет товары. Но за сутки до грабежа Бжасов уехал на похороны умершего род­ственника в другой аул, где находится и сейчас По этому поводу есть по всей форме рапорт Тамара...

Эдиджев кивнул.

— Словом, алиби надежное,— продолжал Дараев.— Хо­рошо. Пойдем дальше. С населением и активистами говори­ли, предъявляли на опознание холщовый мешок, в который бандиты засунули сторожа... взяли отпечатки пальцев у двад­цати шести человек — грузчиков, продавцов, счетоводов, сло­вом, у всех мужчин, кто имеет хотя бы отдаленное отноше­ние к магазину, и...

— И — ничего...— вздохнул участковый.— Прямо как сквозь землю провалились.

— Да...— сказал Куваев, заглянув в записную книжку,— у меня есть сведения, что пекарь Алисаг Женетлев накану­ не грабежа заходил в магазин и крутился возле кассы. Веро­ятно, он заметил ящичек с деньгами. Потом расспрашивал продавца о ценах на шерсть и шелк. А часом позже его ви­дели в кузне. Он унес оттуда железный прут. Зачем он ему, не сказал.

— Его надо допросить!

— В ваше отсутствие я взял у Женетлева оттиски паль­цев...

-Ну?

— Ничего похожего на трехдельтовый узор..

— И все-таки этого мало,— несколько оживился Дараев.— Нужно выяснить, с кем он встречается, и всех прощупать. Справитесь с этим, Гамар?

— Так точно,— с готовностью встал Эдиджев — Могу идти?

— Идите.

В дверях участковый едва не столкнулся с Гаруном Каде, председателем Афипского сельсовета. Фигура эта была, пря­мо сказать, колоритная. Крупное, кирпичного цвета лицо с живыми темными глазами, в которых светились ум и едва заметная усмешка. «Ну, как, пинкертоны,— словно говори­ли они,— что-то мало проку от ваших стараний» Гарун Каде носил усы и, как видно, уделял им немало внимания. Чер­ные, без признаков седины (хотя обладателю их было под пятьдесят), они молодцевато закручивались вверх, как у ру­баки-кавалериста. Одет он был в добротное темно-синее паль­то, на ногах — яловые сапоги, на голове — пепельно-серая каракулевая папаха.

— Ас-салам алейкум! — звучным баритоном приветство­вал он всех, изысканно растягивая первый слог.— Чем об­радуете?

— Алейкум ас-салам,— почтительно вставая, ответил Меджид.— Пока ничем, Гарун Башчериевич...

— Здравствуйте,— сказал Дараев.— Мы бы хотели по­советоваться с вами относительно пекаря Женетлева и ездо­вого Бжасова...

Выслушав, председатель подкрутил ус и высказал свое мнение с осторожностью и деловитостью, которые сделали бы честь любому дипломату. По его словам, Женетлев и Бжа-сов злоупотребляли спиртными напитками и вели довольно легкомысленный образ жизни. Могли ли они совершить пре­ступление? Кто знает. При определенных обстоятельствах, возможно, и могли. А возможно, и нет. Кто знает. И потом, лучше сказать меньше, чем больше, особенно, если точно не знаешь.

Потом он поинтересовался, насколько замешан во всей этой истории завмаг. Получив ответ, что к Гиссе Хатхе уг­розыск не имеет претензий, Каде ничем не выразил своего удовольствия или неудовольствия.

— Тертый калач ваш председатель,— покачал головой Дараев, когда тот ушел.

— Он не любит болтать без надобности,— с ноткой обиды в голосе отозвался Меджид.

В это время вернулся Эдиджев и сел к огню, потирая руки.

— Холодно, шайтан его возьми.

— Что-нибудь выяснил?

— Так точно. Пекарь ни с кем не знается. Только с Бжасовьш. Пьют они вместе. Третьего дня Женетлев был в колхозной кузне. Выпросил там три формы из листового железа для,выпечки хлеба. Взял с собой зачем-то металли­ческий прут толщиной в палец и длиной около полуметра.

— Где он был в ночь грабежа? — не утерпел Вадим Аки­мович.

— В пекарне. До утра, говорит, был в пекарне. Когда ушел, я не сумел проверить.

— С похорон Бжасов вернулся?

— Так точно. Дома сидит.

Волнуясь, Гамар говорил с еще большим акцентом. Ма­ленького роста, коренастый, с крупной кудрявой головой и короткими ножками, он с первого взгляда вызывал улыбку. Но, удивительное дело, постепенно люди проникались к нему безграничным доверием. Всегда широко открытые живые и честные глаза его излучали дружелюбие.

— Все больше убеждаюсь в их причастности к ограбле­нию! — сказал Дараев.

— Может быть, и так,— задумчиво проговорил Меджид.

— Что ж, утро вечера мудренее. Завтра прощупаем обо­их, а сейчас, Гамар, веди нас к себе спать, с ног все валимся.

... Утром неожиданно ударил морозец. И довольно креп­кий. Грязь застыла окончательно, и ходить по улицам стало гораздо легче, но зато ноги в непросохших сапогах отчаянно мерзли. Дараев злился и проклинал все на свете: и мороз, и неизвестных грабителей, и свою профессию. Дело в том, что утро не принесло ничего обнадеживающего. Выяснилось, что Бжасов в ночь грабежа действительно неотлучно находился в доме умершего родственника, а Женетлев с вечера до утра выпекал хлеб.по особому договору с участковой больницей.

— Для какой цели вы сделали лом? — в упор глядя на допрашиваемого, спросил Вадим Акимович.

— Какой еще лом?

— Хватит врать. В кузнице зачем железную полосу взя­ли?.

Женетлев усмехнулся сухими губами:

— Так я же на кочергу. Кочергу сделал. Она и сейчас в пекарне.

— С какой целью вы вертелись возле кассы в магазине?

— Там у них ящик хороший... Хотел я у заведующего попросить его, да потом раздумал. Решил, что не даст.

— А зачем вам такой ящик?

— Приспособить под форму хотел. Мои формы прогоре­ли почти все...

— Что-то у вас все вдруг поломалось и прогорело: и кочерга, и формы,— с досадой прервал его Дараев.— Ладно, можете идти...

Оборвалась последняя надежда. Ни допрос, ни обыск не дали ничего нового. Ни одного метра ткани из магазина в домах Женетлева и Бжасова обнаружено не было...

И этот день прошел зря

Возвращаясь вечером из сельсовета к гостеприимному дому Тамара Эдиджева на линейке, все хмурились и молча­ли. Услышав храп лошадей у ворот, навстречу выбежала жена Тамара, черноглазая стройная адыгейка и на родном языке что-то зашептала мужу.

— Скорей пойдем, в дом пойдем! — засуетился участко­вый, торопя своих спутников.

— Что случилось-то? — устало спросил Вадим Акимович.

— Стучал... в окно крепко стучал... Неизвестный чело­век стучал...— сбивчиво заговорил Тамар, когда они вошли в дом.

— Говорите лучше по-адыгейски, Тамар,— поморщив­шись, сказал Дараев.— Меджид мне переведет.

Эдиджев, оживленно жестикулируя, стал рассказывать что-то своему начальнику отделения.

Оказалось, что за полчаса до- их приезда, примерно в половине восьмого, в окно к Эдиджевым громко постучали. Жена Тамара спросила, кто там. Незнакомый голос ответил по-адыгейски: «Передай своему, что магазин очистили экспе­дитор сельпо и счетовод колхоза... А если не поверит, пусть спросит рыбака Сафара Негучева. Он их видел. Обоих. Все барахло спрятано в сарае Галима Лялева и в кухне Умара Чухова. Меня пусть не ищут. Не хочу быть свидетелем. Так и передай!»

С этими словами человек за окном исчез. В темноте жена участкового не смогла его разглядеть.

— Черт побери, не дело, а сказки Шехеразады,— руг­нулся Дараев и посмотрел на часы.— Вот тебе и отдохнули. Что ж, придется опять засучивать рукава. Тамар, двигай, брат, к этому рыбаку и тащи его на допрос. А мы с Меджидом вернемся в сельсовет пешком.

.. Вадим Акимович снова приободрился. Сидя в полутем­ной бухгалтерии сельсовета и прикуривая от керосиновой лампы одну папиросу за другой, он рассказывал молчаливо­му Куваеву разные истории из своей практики. Верный уко­ренившейся привычке, он слегка привирал, причем ложь эта рождалась не экспромтом, она уже устоялась, обрастая все новыми подробностями от частого употребления, и настоль­ко стала частью его самого, что он совершенно искренне не считал ее ложью и твердо верил в то, что рассказывал

В действительности же не так уж много удач выпадало на долю оперуполномоченного Вадима Дараева Однако был он на хорошем счету у начальства, ибо умел произвести впе­чатление. В случае благополучном всегда оказывался на виду, а когда дело заходило в тупик, как-то всегда получалось, что не он ходил в виноватых. В последнее время ему не везло. Недавно начальник управления Дыбагов недвусмысленно дал понять, что ждет гораздо больше энергии и инициативы от своих подчиненных, и выразительно посмотрел на Дараева. А тут еще этот новый «опер» из московской школы милиции. Подумаешь, изловил вагонных воришек и сразу замечен на­чальством. Подсунуть бы ему этот орешек.

Словом, раскрытие Афипского грабежа Дараев считал теперь чуть ли не делом своей чести.

Сидеть им пришлось довольно долго. Меджид уже кле­вал носом. Эдиджев привел Негучева в первом часу ночи: ему пришлось ждать, пока тот починит свои прохудившиеся са­поги.

Был это молодой парень угрюмого вида с пронзительно черными глазами и ястребиным носом. Он заметно нервни­чал и все время потирал руки.

Дараев начал допрос с обычных формальностей:

—Фамилия?

—Негучев Сафар.

—Профессия?

Негучев перевел недоуменный взгляд на участкового.

—Чем занимаетесь? — помог тот.

—Рыба ловим. Колхоз — рыба ловим...

—Может, я допрошу его? Он плохо говорит по-русски,— вмешался Куваев.

—Давайте.

Меджид велел участковому записывать и, предупредив Негучева о судебной ответственности за дачу ложных пока­заний, начал допрос.

Негучев заметно трусил. Он поминутно подтягивал ле­вой рукой голенища потрепанных кирзовых сапог. В правой держал овчинную шапку. Короткие, толстые пальцы в ссади­нах слегка подрагивали. Говорил рыбак запинаясь и поминут­но просил извинения, что не рассказал раньше всего, что было ему известно.

—Боится наша... мест будет, резить будет,— униженным тоном сказал он Дараеву по-русски, улучив момент между двумя вопросами Меджида.

—Давай, давай,— кивнул Дараев.— Выкладывай ему все по-своему.

Из путаного рассказа рыбака выяснилось, что за несколь­ко часов до грабежа он оседлал лошадь и поехал в соседний аул Хантук к своему знакомому Хакасу Хатумову, который устраивал вечер по случаю выздоровления старшего брата после тяжелой болезни. Негучев пробыл у Хакаса примерно часов до двух и, отказавшись от ночлега, отправился домой верхом, как и приехал. Был, разумеется, навеселе и несколько верст проскакал галопом, чтобы развеяться. Только перед самым Афипсом придержал коня. Подъезжая к окраине, вдруг увидел, как из-за усадьбы Лялева вышли двое незнакомых ему людей с какими-то тюками на плечах. Оба явно спешили. В это время лошадь Сафара фыркнула, и неизвестные скрылись во дворе счетовода Чухова. Не придав этому значения, Сафар галопом поскакал к своему дому.

На другой день, когда весть об ограблении магазина раз­неслась по аулу, Сафар вспомнил о ночной встрече. Он долго раздумывал, сообщить об этом милиции или нет, но в конце концов решил никуда не ходить, опасаясь мести со стороны бандитов.

— Вы могли бы опознать их? — спросил Куваев.

— Нет. Не могу. Шагов сорок до них было, не меньше. Луна, правда, светила, но они шли по-над изгородью. Лица в тени оставались. Да и выпил я изрядно...

Меджид перевел все рассказанное рыбаком Дараеву. Тот попросил задать еще несколько вопросов:

— Спросите у него, как были одеты неизвестные и на­ сколько велики узлы, которые они несли. Хотя бы пример­но. Это одно. И второе: говорил ли Негучев кому-нибудь, кроме нас, о том, что видел?

— Нэт... не говорили. Никому не говорили,— понял рыбак и продолжал по-адыгейски, обращаясь уже к Куваеву.

По словам Сафара, на обоих были бешметы и ушанки, а несли они на плечах что-то тяжелое. В темноте ему показа­лось, что это какие-то свертки, вроде рулонов толя. Что же касается Лялева и Чухова, то о них Сафар Негучев отозвал- . ся неодобрительно. Оба ни разу не попадались, но о них шла дурная слава, как о браконьерах, которые любят побаловать­ся колхозной рыбкой.

— Ну что ж,— зевая, сказал Вадим Акимович.— Не так уж плохо. До рассвета осталось... минут сорок. Пока подни­мем осодмильцев*["175], совсем рассветет. Можно будет присту­пить к обыску у Лялева и Чухова.

— Вы до утра посидите здесь, Негучев,— обратился Куваев к рыбаку,— а на рассвете пойдете домой. И никому — ни слова,

— Конечно, начальник... а как же, начальник...

Результаты обыска у экспедитора и счетовода превзошли все ожидания. Вадим Акимович довольно потирал руки и сно­ва принял свой бравый, самонадеянный вид, несмотря на бес­сонную ночь. Он заранее представлял себе, как на очередном совещании будет говорить о нем начальник управления, ставя в пример другим. А там, может быть, и повышение...

У экспедитора Лялева в сарае (как и сообщил неизвест­ный жене Эдиджева) обнаружили при обыске полтюка шеви­ота и два отреза шелка. Мануфактура лежала на .дне пустой бочки, заваленной колотыми дровами. На чердаке летней кух­ни счетовода Чухова, в одном из фанерных ящиков, нашли штуку кашемира, в ней было около десяти метров. Дараев приказал арестовать обоих на основании неоспоримых улик. В присутствии понятых был составлен протокол, и задержан­ных отконвоировали в сельсовет. Там уже сидел Ивасьян, про­сматривая подготовленный ревизором акт инвентаризации.

— Молодцы,— сказал он, выслушав подробный отчет Дараева.— Зря времени, выходит, нетеряли.

Вошел Секретарь сельсовета.

— Звонят из города. Кто будет начальник угрозыска?

— Это меня,— сказал Ивасьян.— Наверно, управление.

Через минуту из приемной послышался его бодрый голос:

— Да... да. Преступники задержаны. Часть награбленно­го найдена. Сейчас допросят. Хорошо... спасибо.

Дараев в это время уже разворачивал сверток, передан­ный для него экспертом Панченко. Резиновый валик, кусок толстого стекла и небольшой флакончик с типографской крас­кой. Несколько листков чистой бумаги — и все готово для дактилоскопической экспертизы. Вадим Акимович разложил свои орудия на столе и попросил Эдиджева ввести счетовода Чухова.

— Начальник управления сказал, что всем, кто участво­вал в раскрытии преступления, поощрение обеспечено,— ска­зал Ивасьян, входя в комнату.— Слушайте, бросьте эту возню. Ведь никем не доказано, что распроклятые отпечатки с тройным папиллярным узором оставлены имено грабителями. Мало ли людей бывает-в магазине. Это мог оказаться, наконец, покупатель. Вы же проверили всех ранее судимых жителей села, и никаких результатов. Не надо, уведите пока его.. — Последнее относилось к Тамару. Дараев кивнул кон­воиру, и Чухова увели обратно. Он, казалось, ничего не со­ображал и не слышал. Потрясенный случившимся, бледный, без кровинки в лице, счетовод безмолвно, как заведенный, выполнял все, что ему велели.

Ивасьян бросил мимолетный взгляд на его обрюзгшую физиономию с лиловыми прожилками у глаз, как у всех лю­дей, не безразличных к алкоголю, и сказал негромко:

— Ишь, и рожа этакая, бандитская... Так вот, слушай­те: по акту инвентаризации в магазине обнаружена недоста­ча ценностей на восемнадцать тысяч сто двенадцать рублей. Вами уже изъято у преступников товаров на четыре тысячи девятьсот пятьдесят шесть рублей. Наличными исчезло, по словам завмага, восемь тысяч шестьсот пятьдесят с копейка­ми. Стало быть, не считая денег, мы должны еще отыскать товаров почти на четыре с половиной тысячи. Дальнейший розыск я поручаю вам, товарищ Куваев. В помощь возьмите участкового уполномоченного Эдиджева.

— А вы, а Вадим Акимович? — спросил Меджид.

— Мы с Дараевым заберем арестованных и едем в уп­равление. Там они у нас расколются...

— Вадим Акимович,— заглянул в двери Гамар.— Арес­тованных увести?

— Нет. Я иду.

Дараев вышел, захватив с собой сверток с приспособле­ниями для дактилоскопирования. Вернулся он минут через пятнадцать. Ивасьян в это время просматривал протоколы допросов Негучева, Бжасова и Женетлева.

— Ну, что там? — спросил он, не поднимая головы. Вадим Акимович озабоченно сморщился:

— Опять муть какая-то получается,— сказал он.— У пре­ступников, по утверждению Панченко, должен быть желез­ный лом, однако он не обнаружен.

— Велика штука — лом. В речку могли выкинуть.

— Предположим. Но Умар Чухов, например, клянется, что мануфактуру к нему подбросили... чуть не плачет. Найдите, говорит, кто это сделал, вы же на то и милиция.

— Недурно придумал,— ухмыльнулся Тигран Вартанович.— Ничего, привезем в угро, там живо заговорит по-другому

— И еще одно,— нерешительно заметил Дараев.— Я все-таки взял у обоих оттиски пальцев. Трех дельт и в помине нет

— Хватит! — загремел Ивасьян.— Не желаю больше слышать об этих дельтах. Распорядитесь лучше, чтобы им свя­зали руки, и предупредите: никаких разговоров во время сле­дования в Краснодар!

— Есть,— повернулся, чтобы идти, Дараев, но задержал­ся в дверях: — Надо бы, Тигран Вартанович, заняться еще выяснением личности осведомителя, который приходил к жене участкового. Пожелал, видите ли, остаться в тени...

— Мести боится. Вот и все. Оставим это,— махнул ру­кой Ивасьян.

Дараев вышел.

Через полчаса они уже ехали в «пикапе» по направле­нию к Краснодару.

После двух морозных дней снова наступила дружная от­тепель. Неяркое солнце по-весеннему пригревало окрестные деревеньки и аулы, одинокие курганы вдоль дороги и сам проселок, порядком раскисший и грязный. «Пикап» подбра­сывало на ухабах. Машину вел Дараев. В кузове сидели арес­тованные и конвоир.

Дорога вилась по левому берегу Кубани. Лед уже тро­нулся, и по реке плыла грязная ноздреватая шуга.

Дараев молчал, размышляя о возможном исходе дела. Его не оставляли сомнения, которые прежде он просто сумел бы отмести, как ненужные. Почему они не давали ему покоя теперь, он и сам не понимал. Может, предчувствие? Так ведь чепуха все это... В конце концов, разумеется, не так важен этот чертов лом. Да и отпечатки... У Чухова и Лялева най­дены похищенные товары, и браконьеров, пожалуй, нетрудно будет припереть к стенке. Главное, чтобы все прошло без задоринки. Надо бы намекнуть Ивасьяну, чтобы он придер­жал Панченко. Дотошный эксперт обязательно сунется со своими оттисками, ломом и прочими мелочами. Вадим Аки­мович осторожно намекнул об этом начальнику.

— Чепуха! — беззаботно отмахнулся тот.— Панченко свое дело сделал. А мы с этими типами церемониться не будем. Предъявим обвинение и — в прокуратуру...

В город прибыли к концу дня.

— Арестованных — под стражу,— распорядился началь­ник угрозыска,— а вас, Вадим Акимович, прошу ко мне. Вос­кресенье ведь сегодня! Значит, отдыхать! Не станем нарушать традиции — обмоем удачу!

Забежав по дороге в магазин, Дараев купил духи (он отлично знал, что Клавдия Дорофеевна любит подарки, а Ивасьян смотрит на это сквозь пальцы).

— Здравствуйте! — встретила их хозяйка.— Наконец-то. Благодарю, Вадим Акимович (это относилось к приношению Дараева). Раздевайтесь! Устали, поди, с вашей адовой рабо­той!..

— Кто-нибудь был? — шепотом спросил Тигран Вартанович жену, когда они проходили в комнату.

— Утром Шагбан барашка привез. Сказал — заглянет через недельку. Потом заходил Шукаев с женой. Тебе мароч­ный коньяк принесли. А знаешь — жена у него хорошенькая.

Кабардиночка...

— Ладно. Потом,— слегка нахмурился Ивасьян. Ему не переставало казаться, что Клавдия Дорофеевна слишком уж симпатизирует новому его подчиненному.

Сели за стол. Акулина Устиновна показала себя во всем блеске. Из дареной баранины получился отличный шашлык. Был и знаменитый холодец с хреном.

— Ну что ж! — поднял рюмку хозяин дома.— За успеш­ное окончание афипского дела! Так, что ли, Вадим Акимович?

— Присоединяюсь,— поддержал Дараев, искоса погля­дывая на чересчур откровенное декольте Клавдии Дорофеевны.

Разговор вертелся вокруг недавних событий. Дараев боль­ше молчал, слушая разглагольствования начальника и размыш­ляя о своем. Потом вспомнил, что ему тоже, видимо, надо сказать что-то, и поднял свою рюмку:

— Тигран Вартанович! Я счастлив, что могу просто, без обиняков, высказать сейчас то, что думаю. Я горжусь, что работаю под. вашим руководством, и очень рад, что мы с вами не только начальник и подчиненный, но и добрые товарищи. И я хочу выпить за дружбу.

Тост был принят всеми с видимым удовольствием. Дара­ев вскоре стал прощаться, уверяя, что ему пора.

— Ну-ну, не будем задерживать,— улыбнулась Клавдия Дорофеевна.— Грех сейчас похищать вас у жены: ведь в вашем семействе, если не ошибаюсь, ожидается прибавление?

— Да, действительно... До свиданья. Большое спасибо за гостеприимство.

Тигран Вартанович вышел с гостем в коридор.

— Хочу вас предупредить,— сказал он, закуривая.— Не откровенничайте слишком с Шукаевым. Кто знает, что он за человек!

— Я понимаю,— наклонил голову Дараев.— Лучше по­больше слушать, чем много говорить. И, если позволите, я во всем хотел бы, так сказать... ну, советоват-ься... с вами..

Ивасьян едва заметно улыбнулся и молча кивнул.

3. ЖУНИД НАПАДАЕТ НА СЛЕД

Накануне возвращения опергруппы Ивасьяна из Афипса Шукаев привез жену в Краснодар.

Весь день прошел в хлопотах. Приехали они на полуторке, погрузив на нее все свои немудреные пожитки. Дело в том, что женился Шукаев незадолго до отъезда в Москву и моло­дые не успели еще ничем как следует обзавестись.

Зулета поначалу дулась, с тоской оглядывая грязноватые облезлые стены и неровный потолок, из которого выпирали обмазанные глиной дранки, потом раздобыла у соседей вед­ро с известкой и, обвязавшись передником, принялась за побелку. Жунид беспомощно вертелся вокруг нее, то бегая за водой, то выдергивая из стен торчащие гвозди. Впрочем он не жаловался. Никто не мешал ему смотреть на Зулету, быть рядом с ней, возле нее. А все остальное — и дело Ма­рии Сысоевой, и весь угрозыск вместе с его начальником,— все это для него сейчас не существовало.

Потом, когда понадобилось расставлять вещи, он один ворочал и втаскивал на ступеньки и громоздкий комод, и старый дубовый стол, дар отца Зулеты, и массивную желез­ную кровать. И если бы их домашний скарб был сделан не. из дерева, а из чугуна, и тогда Жунид справился бы без посторонней помощи. Зулета оживилась и весело хохотала, глядя, как он, перемазавшись свежей известкой, пыхтя, во­зит по полу все эти вещи и, отойдя назад, любуется потом делом своих рук. Было в нем что-то бодрое, заразительное, отчего и у Зулеты поднималось настроение.

Потом, когда они, наконец, закончили и Зулета, стоя перед зеркалом, снимала передник, Жунид подошел сзади и обнял ее.

— Ты у меня самая красивая,— заговорщически шепнул он.— Я тебя спрячу и никому не стану показывать, чтоб не украли...

— У тебя украдешь,— засмеялась она.— Ты же — сыщик. Ты все равно найдешь и запечатаешь в конверт, как вещественное доказательство...

Он не ответил, рассматривая ее в зеркале.

Зулета действительно была хорошенькой. Небольшого роста, хорошо сложена. К ней как нельзя более подходило то мужское определение некоторых женщин, которое выра­жается в двух словах: «с изюминкой». Ее нельзя было назвать полной, но никто бы и не сказал, что она худая. Круглые покатые плечи, ровный матовый цвет лица, крупный волан черных кос над чистым лбом и красивые темные глаза, по­луприкрытые сейчас метелками густых ресниц. Изгиб розо­вых, слегка припухлых губ придавал ее личику чуть-чуть плутовское выражение. Не чувствовалось, правда, в нем глу­бокой мысли, освещающей обычно человеческий облик каким-то властным внутренним светом. Но ослепленному Жуниду и в голову не приходило искать у Зулеты изъяны.

Управившись, они пошли бродить по городу. Жунид за­хватил с собой давно припасенную бутылку коньяку и при­вел жену к Ивасьянам познакомить ее с семьей своего на­чальника. Потом они получили в распределителе паек Жуни-да и вернулись домой. Зулета развела огонь в печке и вози­лась с ужином, а он просматривал газеты, ловя себя на том, что по два раза перечитывает одни и те же строчки и поверх газеты следит за неторопливыми движениями жены.

Передовая «Правды» была посвящена весенней посевной кампании. Жунид не стал ее читать и пробежал международ­ный обзор, задержавшись на заметке о недавней отставке Гинденбурга и приходе к власти главы национал-социалист­ской партии Гитлера, и оторвался от газеты.

— Не нравится мне то, что происходит в Германии,— сказал он.— От фашистов добра не жди.

— Я в политике не понимаю,— отозвалась Зулета.

— А зря,— благодушно заметил Жунид.— Без полити­ки теперь и шагу не ступишь. Кстати, Зулета, я хотел бы вернуться к нашему разговору о твоей учебе. Все теперь учатся. Надо бы и тебе. Что такое сельская школа?.. Специ­альность тебе нужна...

— Зачем? Ты обязательно хочешь погнать меня на рабо­ту?..

Жуниду не хотелось омрачать вечера.

— Дело не в этом,— миролюбиво ответил он.— Просто человек должен иметь какое-то занятие... Я не хочу, чтобы ты скучала.

— Я подумаю,— заявила она, капризно поджав губы. Потом улыбнулась ему: — А если не хочешь, чтобы я скуча­ла,— пойдем сегодня куда-нибудь...

Он взял местную газету, поискал на последней странице.

— Вот. Кажется, подходяще: «Донат Славинский. Психо­логические этюды. Демонстрация опытов по угадыванию мыс­лей, основанных на методе индукции. Только три дня! Порази­тельная способность человеческого мозга воспринимать недо­ступные для большинства виды информации! Только три дня!» — прочел он объявление, напечатанное жирным шриф­том: — Пойдем? Я слышал об этом Донате. Говорят, интересно.

— А где это?

— В клубе железнодорожников.

— В клубе? — недовольно протянула она.— Ну ладно. Пойдем,

Когда они ехали на трамвае в клуб, Жунид пытался ото­гнать назойливый червячок досады, вызванный разговором с женой. Не в первый раз заводил он речь об учебе, и всегда один результат. Зулета ничем не интересовалась, кроме на­рядов и забот о своей внешности. Если Жунид в свободное время залпом глотал книжки, то ей стоило немалого труда прочитать перед сном страницу-другую. Да и то — романы. У него на них просто не хватало времени. В школе милиции, стремясь расширить свои знания по предмету, Шукаев читал по ночам речи известных русских юристов. Просиживая ча­сами в публичке, одолел полностью судебные очерки и вос­поминания Кони, заглядывал даже в сочинения древних ора­торов, но, набив оскомину на величаво-плавном, выспренном стиле греков, бросил их. Уже в последний год своей жизни в Москве, он, преодолев антипатию к романам, взялся однаж­ды вечером за Тургенева и только утром оторвал уставшие глаза от «Дворянского гнезда». Потом пошли Горький, Чехов и Гончаров, прозрачный, как музыка, Есенин и неистовый Маяковский. Это было для него как величайшее открытие А вот Зулета читать не хотела...

Утром Жунид проснулся с ощущением чего-то неотлож­ного, что он должен сделать. У него вошло в привычку, ло­жась вечером спать, продумывать свой завтрашний день, и, просыпаясь на рассвете, он помнил все так же отчетливо, как если бы записал на бумаге

— Ах, да,— сказал он вслух.— Я должен быть на реч­ном вокзале и ждать там Семена.

Он покосился на спящую рядом Зулету, испугавшись, не разбудил ли ее. Но она спала, чуть приоткрыв рот и улыба­ясь во сне.

«Как ребенок»,— подумал Жунид и потихоньку, чтоб не толкнуть ее, поднялся с постели. Оделся и, напевая себе под нос старинную кабардинскую песенку, принялся растапливать печку.

Представление вчера было интересным. Подтянутый, стройный, в черном костюме, этот Донат проделывал чуде­са. Чуть ли не читал мысли.

Все это, может быть, и не вспомнилось бы сегодня Жу-ниду, если бы не вчерашняя встреча. Неподалеку от них сидел Степан Степанович Ляпунов, старший оперуполномоченный областного отдела ОГПУ Жунид отлично знал этого спокой­ного умного человека и замечательного чекиста. Когда Шу-каев учился на первом курсе, Ляпунов уже кончал Высшую школу ОГПУ.

После представления они шагали по вечерним краснодар­ским улицам и вспоминали Москву. Зулета опять слегка ду­лась, злясь, что по милости мужчин ей приходится идти пеш­ком (ей понравилось ездить на трамвае!), но они этого не замечали.

.. Решив не будить Зулету, Жунид наскоро перекусил остатками ужина и ушел, оставив на столе записку: «Пошел на работу. Командировка. Буду через пару дней. Но если задержусь, не волнуйся. Целую».

Зайдя по дороге в аптеку, он позвонил секретарю отде­ла Кудинову, что в управление с утра не приедет, так как займется сразу расследованием дела об изнасиловании. По­том сел на трамвай и вскоре был уже на речном вокзале.

Свидание Семену он намеренно назначил в столовой речников, зная почти наверняка, что парнишке редко удает­ся поесть как следует. С продовольствием даже на хлебной Кубани было туго.

Сев за крайний столик, поближе к дверям, Жунид зака­зал две порции котлет — это традиционное столовское блю­до всех времен, и стал ждать.

К пристани подошел небольшой теплоходик. Толпа пова­лила по сходням.

Через несколько минут в дверях столовой показался рыжий чуб Семена Дуденко.

— Садись,— подозвал его Жунид.— Проголодался, не­бось?..

— Еще как,— кивнул тот, робко оглядываясь по сторо­нам.

Официантка поставила на стол котлеты.

— Рубай,— Шукаев пододвинул Семену тарелку. Расспро­сив, как ему живется у дяди, Жунид перешел к делу:

— Чем порадуешь? Узнал что-нибудь?

— Усе зробыв, як велели,— с набитым ртом пробубнил Семен.

— Ну, доедай и рассказывай.

Пока «рыжик» (как окрестил его про себя Жунид) управ­лялся со своей порцией, Шукаев полистал записную книж­ку, восстанавливая в памяти все, что он собирался предпри­нять в связи с порученным ему делом Сысоевой.

Покончив, наконец, с едой, Семен стал рассказывать. Све­дения, которые он привез, в общем проливали немного света на всю эту историю, но Жуниду нужно было иметь хоть ка­кую-то зацепку, прежде чем побывать на месте происшест­вия. Если до своего появления в Елизаветинской он будет знать фамилии некоторых подозрительных парней,— это уже что-то.

Семен назвал двух сакманщиков. Обоих он частенько ви­дел пьяными, а на танцах в станичном клубе они постоянно приставали к девушкам. Из ребят, с которыми сам прежде водил дружбу, лазая по окрестным садам или воруя картош­ку на чужих огородах, Семен вспомнил нескольких любите­лей рыбалки, привлекавшихся однажды органами рыбнадзо­ра за незаконный, хищнический отлов сазана.

Шукаев записал фамилии, расспросил о приметах. Как он и ожидал, едва ли следовало надеяться, что кто-либо из этих парней окажется причастным к преступлению. В пока­заниях девушки было упоминание о внешности насильников. Детально она их, конечно, не разглядела, но запомнила, что один слегка косил, а у другого был нос с крутой горбинкой посредине. Первое — ниточка, а вот второе... У какого ады­гейца нос без горбинки?.

Впрочем, Жунид не очень огорчился скудостью сведений добытых «рыжиком». Он и привлек его, не столько ожидая помощи от мальчишки, сколько стремясь не потерять его из поля зрения и как-то помочь ему выровняться.

— Добре, парень, действуй в том же разрезе! И на-ка тебе вот, на дорожные,расходы!

— Не возьму, дядько Шукай! — мотнул головой Семен.

— С чего бы это?

— Не заробив, чи той... не заслужив,— запутался он и покраснел, отчего еще ярче заиграли на его белой физионо­мии красновато-коричневые веснушки.— Стыдно мине...

— Стыдно красть,— улыбнулся Шукаев.— А когда дают, можно брать. Ты же вроде как на службе сейчас! На дорогу. Ну, бери.

— Спасибо...

— То-то. Можешь ехать домой. Еще встретимся.

Едва Жунид пришел в управление и сел за стол в своей комнате, чтобы еще раз прочитать протокол допроса Сысое­вой, неожиданно, без стука, вошел Дараев.

— С приездом! И поздравляю с квартирой!

— Спасибо, Вадим Акимович,— просто ответил Жунид.— Садитесь.

— Как устроились?

— Сносно...— Жунид отчертил ногте.м то место в про­токоле, где указывались названные девушкой приметы обоих парней.— У вас, я слышал, полная удача?

— Да,— неохотно ответил Вадим Акимович. Его до сих пор беспокоили опасения, как бы вся их афипская эпопея не кончилась конфузом. Он помолчал, потом спросил без види­мой связи с, началом разговора:

— Вы к нам прямо из школы милиции?

-Да.

— Но До этого, наверное, работали в органах?

— Конечно. Три года.

— Значит, шесть лет стажа. Сам молодой, а стаж — под­ходящий...

Дараев явно испытывал неловкость. Шукаев объяснил это по-своему. Человек зашел из вежливости и, как всегда в таких случаях, не находит, о чем говорить.

— А я после совпартшколы служил, в войсках ОГПУ. Потом демобилизовался и сюда,— сказал Дараев.

Снова — пауза.

— Как Краснодар? Нравится? — спросил, наконец, Вадим Акимович.

— Ничего,— неопределенно ответил Жунид.

— Ладно. Не буду мешать,— поднялся Дараев.— Рад был познакомиться. Желаю удачи!

— Спасибо!

«И чего приходил? — подумал Жунид, когда его новый сослуживец вышел.— Может, хотел что-нибудь попросить да постеснялся? А в общем, видно, человек симпатичный».

Между тем Дараев уже входил к Ивасьяну.

— Здравствуйте, Тигран Вартанович!

— Здоров. Садись.

— Был сейчас у Шукаева.

— Ну и как?

— Парень, по-моему, серьезный,— честно признался Ва­дим.

— Не знаю, не знаю,— с досадой перебил его Ивасьян.— Поживем — увидим! А сейчас о деле...

В Елизаветинскую Шукаев приехал в первый день Пасхи.

В маленькой беленой церквушке надтреснуто заливались колокола, из ворот церковного дворика выходили закутанные в вязаные платки старухи, бородатые казаки, истово крестясь и нараспев говоря «Христос воскресе!», лобызались с ро­дственниками и знакомыми. По улицам табунами бродили молодые чубатые парни, уже изрядно навеселе. Кое-где раз­давались звуки гармошки, в одном из домов горланили: «Каз-булат удалой, бедна сакля твоя...» На кирпичной стене ста­ничного Совета висело объявление, написанное от руки, на листе серой оберточной бумаги:

«Товарищи станичники! В два часа сегодня будет лекция под названием: «Религия — опиум для народа». Явка строго обязательна».

Жунид отпустил линейку, на которой приехал, смахнул клочком газеты пыль со своей полевой сумки и вошел в стан-совет. За столиком у окна двое сельисполнителей играли в шашки. На ходу поздоровавшись с ними, он открыл дверь с табличкой «Милиция». За облезлым столом возле единствен­ного окна сидел пожилой милиционер. Он, видимо, дремал до появления Жунида, потому что в ответ на его приветствие вскочил и сонно заморгал.

— Мне нужен участковый уполномоченный.

— Я и есть! Стефан Дорофеев! — козырнул тот

Шукаев сел, не дожидаясь приглашения, и, достав из сумки бумагу, предписывающую местным властям оказывать всяческое содействие нредъявителю, протянул ее Доро­фееву.

Прочитав, участковый еще раз. почтительно вытя­нулся.

— Садитесь,— поморщился Жунид.— Давайте поговорим. Кажется, вы первым начинали расследование по делу об изнасиловании Марии Сысоевой?

— Так точно! Но я... знаете...

Дорофеев сбивчиво стал рассказывать. Он действитель­но первым выезжал на место происшествия, допрашивал по­терпевшую. Однако следствие сразу зашло в тупик. Очевид­цев не было, приметы насильников, указанные Сысоевой, были слишком расплывчаты. И участковый, получив распоряжение передать дело в другой район, сделал это с поспешностью, не оставлявшей сомнений в его нежелании продолжать по­иски.

— Мне нужны Семен Дуденко и Мария Сысоева,— ска­зал Шукаев, когда он кончил.

— Дуденко по этому делу не проходит.

— Это мне известно. Позовите его сюда, но так, чтобы никто не знал.

— Ясно. Так я пойду?

-Да.

... Отсутствовал участковый примерно полчаса. Вскоре в комнатушку вошел Семен.

— Ну, здоров, здоров,— протянул ему руку Шукаев.— Что-нибудь узнал?

— Порядок, дядько Шукай,— выпалил Семен возбужден­но.— Тут недалеко вид нас есть аул Хантук. Так там живет учительница, двоюродная сестра моего дядьки. У нее сын есть. Ленькой зовут. Они до нас приезжали. Ленька видел фулиганов...

— Хулиганов,— поправил Жунид.

— Все одно. Так вот слухайте сюды...

Оказалось, что в тот день, когда неизвестные напали на Марию Сысоеву, Ленька находился поблизости. Девушка отправилась на островок собирать грибы. Лодку она прича­лила к лесистому берегу. Ленька Кудрявцев собирался пере­плыть в своем челноке на другой берег с ведерком линей, которых он наловил с рассвета на островке. Неподалеку от берега есть заводь, хорошо видная из-за кустов. Там двое чернявых парней распутывали снасти и переговаривались. До него долетели обрывки фраз. «Бо пшаш дог»*["176],— сказал один. Эту адыгейскую фразу Ленька знал. Потом он расслышал еще, как один из «рыбаков» обращался к другому, называя его Пако*["177]. Остального он не понял. Лиц не запомнил: кусты мешали смотреть. Неизвестные тоже его не заметили. Когда в Хантуке стало известно о происшествии на островке, Ленька -сразу связал это событие со своей встречей, но никому не сказал, побоялся.

— С Марией ты не разговаривал, случайно? — забеспо­коился Жунид.

— Ни. Она парней стесняется...

— Она видела Леньку, когда он уплывал с островка?

-Да.

— Ну что ж, молодец. Плохо, конечно, что Ленька твой их не разглядел, но и то, что он сообщил, важно. Ладно, Рыжик, обещаю тебе всяческое мое содействие, когда будет суд над Буяном Прутковым и его шайкой... А в военную школу ты, наверное, попадешь...

Отправив Семена и взяв с него слово молчать обо всем, Шукаев достал протокол допроса Сысоевой. Итак, один слегка косил, другой... о другом, собственно, ничего неизвестно. Кто-то из них носит кличку Пако. В том, что это кличка, сомне­ваться не приходилось. Таких имен у адыгейцев нет Русско­го едва ли окрестили бы так...

Снова появился Дорофеев.

— Мария Сысоева уехала в Краснодар,— извиняющим­ся тоном сказал он.— Не повезло вам.

— Жаль,— сказал Шукаев.— Ну что ж поделаешь. Ска­жите-ка мне вот что. Из документации следует, что вы дважды ее допрашивали. И ни разу не задали вопроса: встретился ли ей кто-либо, когда она привязывала лодку

Дорофеев испуганно посмотрел на Жунида.

— Она вроде говорила, что какой-то парнишка уплывал на челноке с острова.

— Почему этого нет в протоколе?

— Виноват, не отразил. Посчитал за мелочь.

— Нет в нашем деле мелочей,— с досадой сказал Жунид.

— Виноват. И потом...

— Что потом?

— Начальник приказал всю доследственную переписку отослать в Тахтамукаевский район...

— Мм-да,— протянул Жунид.— Теперь уж поздно разводить руками. Вот что. Свяжитесь-ка с аптекарем, отцом девушки. Пусть в четверг его дочь будет дома. Я до этого времени пробуду в ауле Хантук. Проверю всех рыболовов и грибников, которые бывают на островке.

— Будет сделано.

— Еще одно: расскажите, что из себя представляет ха­тенка, о которой упоминается в показаниях Сысоевой?

— Это бывший полевой стан соседнего колхоза...

— Стан на острове?

— Так он же не был островом раньше. В позапрошлом году Кубань разгулялась. По ложбине, где вербовая роща, получился рукав, и посреди реки кусок рощи остался остров­ком. Бригадный домик и теперь там стоит на полянке. Бра­коньеры в нем иногда ночуют. А с тех пор, как рыбнадзор облавы начал устраивать, безлюдно стало в хибаре...

— Ясно,— сказал Жунид, пряча документы в сумку Больше ему нечего было здесь делать. Ничего нового Доро­феев сообщить не мог

До Хантука участковый доставил Жунида по реке. Кубань несла глыбы льда, и лодочник, отталкиваясь от них веслами, ловко выгонял плоскодонку на быстрину. Шукаев молчал, разглядывая окрестности. На высоком правом берегу маячи­ли одинокие ветлы, за ними простиралась степь. Слева ле­жали невысокие холмы, пересеченные неглубокими балками и оврагами. Вдали, примерно в километре от них, виднелся посреди реки островок, заросший вербой Там и стоял где-то в зарослях похилившийся бригадный домик.

Жунид вздохнул Временами ему не хватало привычного пейзажа предгорий. В его родной Кабардино-Балкарии тоже есть степная равнина, но она окружена зеленым полукругом гор, над которыми всегда сверкают на солнце снеговые вер­шины. Из небольшого, в несколько десятков дворов селения, где он родился, хорошо были видны белые домики Нальчика в гуще зелени и эти горы Посредине ослепительно сверкала корона Гюльчи, сбоку от нее — Коштан-Тау, похожая на ги­гантскую пирамиду, чуть правее заслоняла все глыба Дых-Тау

— А вот и Хантук Здесь уже территория Тамара Эдид-жева Я вас высажу и поеду назад,— прервал его раздумья Дорофеев

Шукаев выпрыгнул на дощатый настил рыбачьего причала

— Вот тропка,— сказал участковый.— По ней метров двести пройдете вверх, потом повернете направо и сразу увидите правление колхоза.

— А сельсовет? — спросил Жунид.

— Сельсовет — в Афипсе. В нескольких верстах от Хан-тука. Ну, бывайте.

— Спасибо. До свиданья.

Тропинка шла по вербовой роще. Аул укрылся за высо­кой земляной дамбой, предохраняющей его от воды во время весеннего паводка на Кубани. Жунид взобрался на дамбу и осмотрелся. Островок торчал из воды не более как в ста метрах от берега. С дамбы была видна и часть домика. Изда­ли он вовсе не казался таким уж ветхим, как расписал До­рофеев. Правда, камышовая кровля потемнела и прогнулась, но турлучные стены с облупившейся глиной еще держались крепко... «Нечего мне там сейчас делать»,— подумал он и зашагал дальше.

Возле правления колхоза Шукаева ждало неожиданное приключение. Он вообще часто умудрялся оказываться в центре каких-то событий, не всегда имеющих прямое отно­шение к его непосредственным занятиям в данный момент. Размышляя иногда, хорошо это или плохо, Жунид ни к како­му выводу прийти не мог, хотя именно благодаря этому рас­крыл не одно преступление.

Когда он подходил к кирпичному зданию правления кол_: хоза, там было довольно шумно. На скамейке перед дотом сидел милиционер с двумя зубиками в петлицах плаща и наблюдал за происходящим во дворе. Приземистый адыгеец в золотистом курпее и коричневой черкеске стоял неподале­ку от него и, жестикулируя, ораторствовал перед нескольки­ми мужчинами, собравшимися возле крыльца. В руках у них были чемоданчики или ящики, по-видимому, с инструментами.

Шукаев остановился. Говорил человек в черкеске по-ады­гейски*["178]. Жунид понял, что утеряны ключи от какого-то сей­фа, и собравшиеся — слесари и кузнецы, которых созвали сюда, чтобы открыть сейф. Он подошел к милиционеру, ока­завшемуся участковым Гамаром Эдиджевым, и спросил, в чем, собственно, дело.

— Это председатель, Мусса Чемсо,— ответил Эдиджев, кивнув на мужчину в черкеске, который уже входил в дом, сопровождаемый слесарями.— Единственный ключ от сейфа уронил в воду, а в сейфе — банковская ссуда...

В это время изнутри домика раздались удары кувалды по металлу.

— Что же они, черти, делают? — нахмурился Жунид и вошел внутрь.

— Оставьте,— взял он за руку размахнувшегося было молотком крепкого молодого парня.— Зачем портить казен­ное имущество.

— Кто вы? — сурово спросил Мусса Чемсо, скептичес­ки оглядев Жунида.— И что вам здесь нужно?

— Я помогу вам,— просто ответил Жунид.

— Откроете?

-Да.

Председатель недоверчиво покачал головой, потом ух­мыльнулся.

— Пробуйте. Из этих никто не берется. А я от своих слов не отказываюсь: если откроете, не сломав замка,— сот­ню рублей плачу.

Шукаев достал из сумки инструменты, подаренные ему Семеном Дуденко. На всякий случай они всегда были при нем. Потом мельком бросил взгляд на собравшихся в комнате мастеров, отметив про себя, что среди них нет такого, кото­рый косил бы на один глаз, и подошел к сейфу.

Замок был старый, дореволюционного производства. Те­перь таких не делали. «Система — двусторонняя,— пробор­мотал он,— три сувальда, значит. Это — шесть рабочих пло­щадок и одна — для ригеля». Осторожно вправил пластинки Семена в продолговатую скважину и легко повернул инстру­мент слева направо. Внутри щелкнула пружина. Лязгнула задвижка. Докрутив ручку до отказа, Жунид открыл дверцу.

— Валлахи, азанабза! *["179] — не сдержался председатель.— Здорово!

Слесари и кузнецы, переговариваясь, стали расходиться. Председатель подозвал завхоза, высокого красивого адыгей­ца с крупными чертами лица, и, распорядившись о составле­нии акта в присутствии Эдиджева, жестом пригласил Жуни­да в свой кабинет. Завхоз проводил Шукаёва изучающим взглядом.

— Кто вы, хотелось бы узнать? — с интересом спросил Чемсо.

— Сотрудник угрозыска,— охотно ответил Жунид, по­казывая удостоверение.— Я просил бы вас выделить мне на пару деньков комнату для работы и помочь с ночлегом. Что же касается награды за сейф, то, если вы не раздумали, всю сумму раздайте наиболее активным осодмильцам на покупку сапог.

— О, уий-уиу, чалетерез!*["180] — пробормотал председатель. И вдруг широко улыбнулся: — Нет, не раздумал. Такой при­вычки не имею. Сейчас передам деньги Тамару, пусть выдаст по ведомости лучшим ребятам. А вы — славный малый.. И вот что: работайте в этой комнате. Мы с Озармасом пока займемся делами. О ночлеге позаботимся. Не беспокойтесь. До вечера!

На пороге появился Эдиджев. Только теперь Жунид со­поставил его фамилию с афипским делом, о котором в общих чертах уже знал, и стал поздравлять участкового с премией за энергичные действия по раскрытию грабежа.

Добродушное лицо Тамара потемнело.

— Тому, кто кричал «ура», дали полный оклад. Дараеву и мне — по ползарплаты, а Куваеву — одно спасибо. Но не в этом дело, я ведь не из-за денег.

— Что же вас тревожит?

Тамар рассказал о своих сомнениях. Как и Дараев, он не верил в причастность Лялева и Чухова к ограблению. Не сказал он ничего потому, что побаивался Ивасьяна А те­перь — стыдно.

Жунид посоветовал ему письменно изложить свои сооб­ражения и переслать по инстанции.

— А пока вызовите мне Леонида Кудрявцева, сына здеш­ней учительницы. Вместе с учителем. И еще, Тамар: пока я буду занят с ними, соберите хотя бы самые общие сведения обо всех охотниках и любителях рыбной ловли!..

Участковый отправился выполнять поручение

Вечером Жунид долго не мог заснуть, ворочаясь на ши­рокой постели в кунацкой у Озармаса Тугужева. Завхоз на­стоял, чтобы приезжий чекист провел ночь в его новом доме.

Дом Озармаса действительно производил впечатление. На высоком фундаменте, выложенном из розоватого кирпича в расшивку, с черепичной крышей и водосточными трубами из оцинкованного железа, он казался чересчур барским и каким-то чужим на узенькой улочке аула, уставленной покосивши­мися, подслеповатыми домишками. Широкая застекленная веранда внутри разделялась перегородками на четыре неболь­шие секции, по числу комнат. Из одной дверь вела в поме­щение, которое хозяин, любезно улыбаясь, предоставил Жу-ниду. Это была специальная комната для гостей. В углу сто­яла аккуратно заправленная железная кровать. Над ней ви­сел облысевший ковер с изображением мечети Между дву­мя окнами — крашеный стол, на нем небольшое зеркало с подставкой. У противоположной стены — такая же кровать. Бедная обстановка комнаты как бы свидетельствовала, что хозяин ее, много лет строивший этот дом (о чем Озармас несколько раз говорил Жуниду), ухлопал на него все свои сбережения.

Семья Озармаса Тугужева состояла всего из трех чело­век — жены его Чаб, сморщенной, рано постаревшей женщи­ны, и дочери Рахмы. Видел ее Жунид мельком, потому что по адыгейскому обычаю женщины не должны присутствовать, когда мужчины ведут деловой разговор. Но она показалась ему довольно хорошенькой.

Озармас велел накрыть стол прямо в кунацкой. Жунид от выпивки отказался, и хозяин один почти опустошил пол-литровую бутылку водки. Однако он не пьянел, и его хитро­ватые глазки все время как бы ощупывали Шукаева. Гово­рил он неторопливо, изредка поглаживая бородку, подстри­женную клином. Жунид с первой встречи с Тугужевым не мог отделаться от мысли, что он его где-то видел. И только ког­да Озармас, плутовато прищурившись, напомнил о краже в поезде, Шукаев вспомнил. Ну конечно! Озармас Тугужев — владелец фибрового чемодана! Потом разговор перешел на недавние события. Завхоз рассказал, что сейф, который се­годня пришлось открывать Жуниду, правление получило в обмен на скакового рысака. Колхоз «Красный Октябрь», по­мимо полеводства, занимается и разведением верховых лоша­дей лучших скаковых пород. Ежегодно двадцать коней идет на поставки Красной Армии.

Озармас с видом знатока перечислял достоинства и изъ­яны карабаира, арабстана и гунтера*["181], лестно отозвался о знаменитой кабардинской лошади, а когда узнал, что Жудид в детстве помогал отцу-табунщику, рассыпался в любезнос­тях по адресу человека, который понимает толк в лошадях.

Весь вечер Жунида не оставляло впечатление чего-то наигранного, чужого, исходившего от его собеседника. Каза­лось, вот сейчас он сбросит маску, и появится совсем дру­гой Озармас, настоящий...

«И зачем ему такой громадный дом на троих?..» — по­думал Жунид и... заснул.

Разбудил его пронзительный звон будильника, с которым Шукаев не расставался во время своих служебных поездок из опасения проспать, что с ним нередко случалось.

Ставни были открыты. Солнце заливало комнату. Увидев возле кровати на полу таз и кумган*["182], а на стуле полотенце и мыло, он умылся, привел себя в порядок и вышел в при­хожую. В это время послышался шум мотора: во двор въез­жал старенький легковой автомобиль. Не успел Жунид вый­ти, как на пороге показался мужчина в форме сотрудника ОГПУ с двумя шпалами в петлицах плаща.

— Степан? — узнал Жунид Ляпунова.— Какими судь­бами?

— Здравствуй! — удивился тот.— Ты-то здесь зачем?

— Вчера приехал в командировку. Ночевал в этом доме...

— Очень кстати — поможешь мне. А теперь — где хо­зяин?

— Наверное, здесь,— показал Шукаёв на среднюю дверь.

В этот момент она открылась, и на пороге появился Тугужев. Лицо его расплылось в улыбке при виде Ляпунова.

— Входи, начальник... добрым гостем будешь!.. Ляпунов протянул бумагу:

— Едва ли из меня сейчас получится добрый гость. Вот ордер на ваш арест.

— Какой арест? Где права взял? Не имеешь никакой права! — мгновенно изменив выражение лица, вскипел Озар­мас.

— Спокойно! — предупредил Ляпунов.— Имею право. Вы обвиняетесь в распространении листовок антисоветского со­держания и хранении оружия, используемого с подрывными целями!

Озармас вдруг снова переменил тон. Лицо его сделалось глубоко обиженным.

— Зачем, начальник, так говоришь?'3ачем позоришь моя голова? Разве на ней нет шапки? Докажи сначала, потом позорь!

— Алферов, Эдиджев! — крикнул Ляпунов. Со двора во­шли двое. Гамар кивнул Жуниду.

— Возьмите понятых,— продолжал Ляпунов, не удостаи­вая Озармаса взглядом,— и самым тщательным образом обы­щите двор. Обшарьте каждый уголок. А мы с товарищем

Шукаевым будем в доме.

На веранду вышли Рахма и ее мать, испуганно оглядывая приезжих. Озармас цыкнул, и они ретировались на кухню.

Пока Ляпунов и Шукаев обыскивали дом, завхоз под присмотром конвоира сидел на веранде.

Осмотрели все комнаты, перебирая каждую вещь, высту­кивая стены и потолок, но ничего не могли обнаружить. Шукаев обследовал половицы, но не нашел никаких следов тайника.

Обыск не дал результатов. Огорченный Ляпунов принялся перелистывать книги, снятые с этажерки, и письма, извле­ченные из уже знакомого Жуниду фибрового чемодана..

— Этого я не разберу,— сказал Степан Степанович,— протягивая письма Жуниду.— Наверно, по-адыгейски. Про­читай.

— Сейчас,— Шукаев взял письма и, подойдя к окну, стал читать.

— По-моему, обыкновенная домашняя переписка,— ска­зал он через некоторое время, просмотрев большинство кон­вертов.— Хотя, подожди... вот, кажется, нечто интересное...

— О чем там? — спросил Ляпунов, подойдя и загляды­вая к нему через плечо.

— Одну минуту, дочитаю...

Письмо было адресовано Рахме. Жунид перевел Ляпуно­ву его содержание, стараясь сделать это как можно точнее.

«Здравствуй, Рахма! — писал неизвестный отправитель (в конце письма не было подписи).— Семь месяцев учусь. На­доело. Одни фрайера в этом торговом техникуме. Девчо­нок таких красивых, как ты, нету. Так что никакой марухи я себе не завел. Никому не верь, заливают тебе. Братца свое­го старшего кляну. Он ведь меня заставил. Все, говорит, теперь учатся. Станешь человеком. Завмагом станешь. А на шайтана мне это? Деньжата у меня и так водились, ты зна­ешь. С тех пор, как братан выздоровел, еще больше стал придираться: «Не пей, не гуляй!» Как в Хантук приеду, так и начинается старая песня. Один раз приезжал Пако (хотя ты его не знаешь. Только я так его называю). Кирнули мы с ним крепко

- Да, еще одно. Не оставлял ли я у тебя золотого медаль­она на цепочке? Для тебя же приготовил и потерял. Поищи, может, я где у вас обронил? Все пока. А с Умаром теперь простись. За решеткой он. Магазин в Афипсе ограбил. Гово­рил тебе — брось его, держись за меня крепче. Со мной не пропадешь. Скоро, наверно, приеду. Посылаю тебе фото Недавно снимался».

На почтовом штемпеле стояло 12 марта, значит, письмо было отправлено из Краснодара совсем недавно

Ляпунов пожал плечами.

— Стиль вольный,— сказал он,— и блатных словечек хватает Но, к сожалению, среди молодежи слишком много сейчас ребят, которые изъясняются подобным образом А так — не вижу в этом письме ничего подозрительного

— Как не видишь, Степан Степанович? А упоминание о Пако? Впрочем, я совсем забыл ты же не знаешь. — И Жунид коротко рассказал ему о деле Марии Сысоевой.

— Что ж, желаю удачи,— сказал Ляпунов.— Это, дей­ствительно, ниточка. Бери письмо, приобщай к делу

— Я должен допросить Рахму

— Это ты успеешь. Помоги мне еще. Чутье у тебя всег­да было отменное. Поищем-ка во дворе

— Одну минуту!

По-видимому, вспомнив что-то Шукаев снова развернул письмо и перечитал последнюю строчку

«.. Посылаю тебе фото. Недавно снимался»

— Куда ты? — крикнул Ляпунов вслед сорвавшемуся с места Жуниду.

— Сейчас! — не оборачиваясь, бросил тот

Через минуту он возвратился из комнаты Рахмы, держа в руках небольшую фотографию. На снимке был изображен в профиль молодой человек лет девятнадцати-двадцати. Чер­кеска с газырями, кубанка и кинжал у пояса. Фон — нама­леванный на стенке или на полотне Эльбрус. Скорее всего — задник в фотоателье. И облачение — напрокат

— Вот,— сказал Жунид, протягивая фотографию,— Ха­кас Хатумов. Так на обороте и написано. Человек, который знает Пако!

— Почему ты решил, что именно он автор письма, этот Хакас?

— Рискнул. Вошел к Рахме и спросил: «Где у вас тут фотография этого... студента из торгового техникума? Я ви­дел ее...» Она и вынула из альбома.

Ляпунов покачал головой и усмехнулся.

— Любишь ты на ходу подметки рвать! Ладно Идем во двор!

В дверях показался Гамар Эдиджев.

— Кругом нету, товарищ старший оперуполномоченный! — доложил он.— Кругом смотрел, все ковырял — нету!

— Быть того не может! — сердито буркнул Степан Сте­панович.— Пошли, Жунид.

— Разреши мне, Степан, действовать? — попросил Шукаев, когда они остановились посреди двора.

— Давай! Раз уж тебе везет сегодня, давай, действуй!

— Гамар! — позвал Жунид.— Приведите Озармаса Тугужева сюда Пусть смотрит

— Молодец. Правильно,— тихо шепнул Ляпунов Алферов вывел задержанного и велел сесть под тутов­ником на скамейку Озармас хранил на физиономии все то же выражение смертельно обиженного человека.

Двор Тугужевых был невелик. Пустое, усыпанное мел­кими дровяными щепками пространство у колодца, за заго­родкой — курятник, коровник и сарай С другой стороны дома — фруктовый сад. Сбоку от хозяйственных построек — старый турлучный домишко, облезлый и ветхий. В нем Озар­мас жил до того, как перебрался в новые хоромы.

Жунид осмотрел еще раз все строения, несколько раз проткнул вилами камышовую крышу курятника, распорядил­ся разобрать штабель дров в сарае — никаких следов оружия не было.

Прошел час. Ляпунов ходил вслед за Жунидом мрачный и злой.

Позади старого дома темнела полузасыпанная прямоуголь­ная яма. Шукаев несколько раз проходил мимо нее, не заме­тив ничего подозрительного. Озармас сказал еще прежде, что в яме гасилась известь. Алферов с Эдиджевым проверили: в земле действительно попадались куски гашеной известки.

Подойдя еще раз к яме, Шукаев присел на корточки Спрыгнул вниз, покопался в земле, вытащил кусок отслоив­шейся дубовой коры. На ней не было известковых пятен

— Гамар,— крикнул он из ямы — Приведите-ка несколь­ких осодмильцев с лопатами да поскорее!

Пока Эдиджев бегал за людьми, Жунид, взяв лопату начал копать. С одного края ямы обнажился отчетливый след торцовой части бревна

— Куда делось отсюда дубовое бревно? — громко спро­сил он завхоза.

— Почем знаю? — тоже по-русски ответил тот Ляпунов подошел к яме.

— Смелее, Жунид,— шепнул он.— Что-то у этого типа глазки забегали. По-моему, пахнет жареным!

Эдиджев во главе целой группы парней с лопатами на плечах появился в воротах. Вскоре, став цепочкой, они уже прочесывали сад и огород, вскапывая каждое подозритель­ное место. Степан Степанович оживился, перебегая от од­ного к другому и изредка оглядываясь на арестованного. Тот, ни на кого не глядя, сидел на прежнем месте под охраной Алферова.

— Сюда, ребята! — раздался возглас Жунида. Бродя по огороду, он наткнулся на свежевскопанную грядку. Буд­то здесь собрались что-то сажать. Воткнув лопату до самого черенка в землю, почувствовал, что она натолкнулась на твердый предмет.

Озармас вскочил, ударив шапкой оземь.

— Не думал я, что аллах на стороне босяков! — за­орал он по-адыгейски и зло сплюнул.

— Ну! Тихо, не буянить,— схватился за кобуру писто­лета Алферов. Но завхоз сник так же быстро, как вспых­нул. Сел на скамью и закрыл лицо руками.

— Берите, сажайте! Будьте вы прокляты! — глухо про­бормотал он.

Осодмильцы уже выкапывали из грядки толстый дубо­вый кряж. Бревно оказалось сколоченным из .двух корыто­образных, выдолбленных изнутри половин.

Шукаев, просунув в щель лопату, отодрал крышку

— Вот где была собака зарыта,— сказал Ляпунов, рас­сматривая новенькие, обернутые промасленной бумагой вин­товки и пистолеты.

Всего в дубовом корыте оказалось два винчестера, одна кавалерийская винтовка, три револьвера системы «наган», парабеллум, два маузера и около шестисот патро­нов.

— Хороша коллекция, Тугужев,— сказал Ляпунов, ис­коса поглядев на арестованного.

Тот встал, не подняв головы. Старая Чаб и Рахма мол­ча- смотрели, как Озармаса под конвоем препроводили в ма­шину.

4. ЗОЛОТОЙ МЕДАЛЬОН

Греб Жунид неважно. Когда он брался за это, лодку обыч­но заносило боком или поворачивало поперек течения. Вооб­ще, все, что касалось воды, он делал весьма посредственно. Плавал, по собственному выражению, «ниже среднего», не признавая никаких стилей, нырять не умел совсем, зажму­ривался и отплевывался всякий раз, когда во время купанья вода попадала ему в лицо.

Поэтому он и не сел за весла, предпочитая оставаться на корме. Допросив вчера Рахму, он решил сегодня побывать на месте происшествия, ибо то, что дал первый осмотр, про­изведенный Дорофеевым, никоим образом его не устраивало

Эдиджев, доставив по назначению задержанного Озармаса Тугужева, успел-таки опросить местных жителей, но никто не знал человека, который бы откликался на кличку Пако Пробовал Гамар выяснить также знакомства и приятельские связи Хакаса Хатумова, но мало успел в этом. Семья Хату-мовых жила уединенно.

На веслах сидел один из двух осодмильцев, которых Эдиджев по распоряжению Жунида взял на остров в качест­ве помощников и понятых. Сам Гамар устроился на носу, задумчиво потягивая папиросу

Лодка быстро скользила вперед. Они были уже на сере­дине реки. Солнце зашло за тучи, над Кубанью висел гото­вый пролиться дождь. Но у Жунида не было ни времени, ни желания разглядывать пейзаж. Во-первых, он порядком ус­тал за эти дни, а во-вторых, пытался мысленно привести в какую-то систему все, что уже было ему известно.

Итак, что он знает?

Преступление совершено около десяти месяцев тому назад. Никакого расследования по сути дела не велось. Зна­чит, виновные уже давно перестали бояться разоблачения. Это хорошо и входит, так сказать, в его, Жунида, актив.

Приметы неизвестных более чем неопределенны. Об од­ном из них девушка говорила, что он слегка косит. Может быть, это так, а может, и нет. Ей могло ведь и показаться в пылу борьбы. Она сопротивлялась изо всех сил и кричала, а ей зажимали рот ладонью. Где уж тут рассматривать обид­чиков Однако Сысоева уверяет, что сможет узнать их. Пред­положим. Но ведь опознания ею преступника мало для обвинения. Ни один прокурор не поручится за исход при таких шатких доказательствах.

Дальше. Показания Рахмы. Дают они что-нибудь? Безус­ловно. Рахма, плача, рассказала, что за ней ухаживал счето­вод из Афипса Умар Чухов. Хакас ревновал. Всячески поно­сил ее жениха. А теперь счетовод в Краснодаре под стражей и обвиняется в ограблении магазина. На свидании, когда Рахма приезжала к нему в КПЗ, он клялся, что ни в чем не виноват

Наконец, именно она помогла установить, что Хакас Хатумов и автор письма к ней — одно и то же лицо. Таким образом, выходило, что студент торгового техникума лично знаком с одним из насильников, по кличке Пако, причем называет его так только Хатумов. Если, конечно, кто-либо другой не носит такого же прозвища, что, впрочем, малове­роятно

Есть новое и в показаниях Марии Сысоевой, которую он допросил сегодня, как только она возвратилась из Красно­дара.

Девушка эта была на вид простенькая и незаметная Кругленькое белое личико с чуть вздернутым птичьим носи­ком, большие открытые, чуть грустноватые глаза. Ей было семнадцать лет. Вызвал он и учительницу, Мать Лени Куд­рявцева. Во время допроса Жунид старался быть как можно более осторожным, чтобы необдуманным словом не задеть стыдливости девочки. Кудрявцева несколько раз с видимым одобрением посматривала на него.

Так что же нового сообщила Мария? Собственно, ново­го не было: просто Дорофеев по небрежности не внес этого в протокол. Когда неизвестные втащили девушку в бригад­ный домик, она рванулась. Один из парней схватил ее за воротник платья, и рука его нащупала медальон, висевший у нее на шее. Он сдернул украшение, разорвав цепочку, и от­швырнул на пол. Медальон раскрылся. Второй, тот, что ко­сил, подобрал его и, рассматривая, повертел в руках. Мария закричала и дернулась, пытаясь вырваться. Схватив ее, ко­сой взмахнул рукой и медальон отлетел куда-то к стене

Потом уже, когда они ушли, обессиленная и разбитая, обливаясь слезами, она искала безделушку, но так и не на­шла. При первом осмотре места происшествия Дорофеев тоже не обнаружил медальона, который был дорог Марии как по­дарок матери, умершей два года назад.

Что же касается Лени Кудрявцева, то он нужен только для того, чтобы подтвердить услышанную им кличку — Пако.

Словом, если Хатумов откажется назвать настоящее имя человека, которого упоминает в письме как Пако,— дело пло­хо. Все весьма шатко и проблематично.

Жунид первым выскочил из лодки на остров. Пока осодмильцы привязывали ее, они с Эдиджевым осмотрелись.

К бригадному домику, стоявшему на опушке, вела полу­заросшая тропинка. По бокам ее густо столпились высокие вербы. Домишко накренился, камышовая крыша его слежа­лась и провисла на стропилах, окна покосились, многих сте­кол недоставало.

Жунид, шедший впереди, остановился на опушке, разгля­дывая это запустение, потом щелкнул несколько раз своим «фотокором» и вдруг... хлопнул себя по лбу Письмо Хакаса он читал в пылу поисков оружия у Озармаса и обратил вни­мание только на знакомую уже кличку — Пако. Все осталь­ное ему, как и Ляпунову, показалось не заслуживающим внимания. Но ведь там шла речь о медальоне!

— Что, начальник? — спросил Гамар.

— Гамар Османович, дорогой! — воскликнул Жунид.— В своих показаниях Сысоева все время называла эту штуку — кулон! А ведь кулон и медальон — это почти одно и то же! Понимаешь, милый ты человек! Как же раньше я не догадал­ся! Хатумов пишет о пропавшем украшении!

Эдиджев почесал в затылке, ничего не понял, но, верный своей привычке прпусту не расспрашивать, промолчал.

Мысленно обругав себя идиотом, каким-то шестым чув­ством ощущая, что близок к истине, Жуни? бпосился к до­мику. Остальные поспешили за ним.

Внутри стоял старый, треснувший посредине дощатый топ­чан, на нем валялась полуистлевшая овчина. В углу — сло­манный венский стул, сбоку — полуразвалившаяся кирпичная печка. Вдоль изъеденных шашелем плинтусов грудами лежала отлетевшая от плетневых стен глина и куски побелки.

Первый беглый осмотр ничего не дал. Тогда Жунид раз­делил комнату на участки и, расставив людей, распорядился детально осматривать каждый квадратный сантиметр пола. Они поднимали комья глины, заглядывали в каждую щель. Часа через полтора у Шукаева заныла спина от неудобного положения, а злополучный медальон не находился.

— Ничего нет, начальник,— сокрушался Гамар.— Может, не надо искать?

— Надо, Гамар, обязательно надо. Медальон — здесь, или я совсем не гожусь для работы в угрозыске.

По крыше домика забарабанили редкие, крупные капли дождя.

«Да,— вдруг подумал Жунид,— но если в письме речь идет о том самом медальоне, то почему студент хватился его так поздно? Где он был десять месяцев назад?» Ответить на свой вопрос он не смог и продолжал поиски.

Наконец взгляд его остановился на печке, заваленной упавшими с потолка жердями и штукатуркой. Жунид подо­шел и, подозвав Тамара, велел освободить печку от хлама. Чугунная плита треснула в нескольких местах и почти про­валилась в топку Под плитой застрял разный мусор: старые, провонявшиеся селедкой газеты, порванные резиновые кало­ши, невесть каким образом попавшие сюда, тряпки и обго­ревшие спички. Жунид начал неторопливо и методично вы­таскивать всю эту рухлядь, внимательно осматривая каждый предмет. И вдруг, в носке калоши что-то блеснуло.

— Есть!

Эдиджев и осодмильцы склонились над печкой. Гамар присветил фонариком (из-за туч и дождя в домике стало темновато).

— Не трогать! — остановил их Жунид. Выдернул из за­писной книжки несколько чистых листков и, не касаясь без­делушки пальцами, завернул ее в бумагу и сунул в свою неизменную сумку.

— Николаю Михайловичу на экспертизу! — торжеству­юще сказал он Тамару.— Эту штуку держал в руках один из бандитов. Судя по показаниям Сысоевой, он косит . Сейчас, Гамар, составим протокол по всей форме о находке.

Дождь полил сильнее. Потемнело. Пока Шукаев писал, Эдиджев светил ему фонариком. Помимо всего прочего, в протокол внесли: «Медальон овальной формы с награвирован­ными двумя цветками тюльпана. В чашечках цветов — два камня: .красный, видимо, рубин или его сплав, и голубоватый, возможно, аквамарин. Медальон и цепочка — из желтого металла, предположительно,— золото девяносто шестой про­бы.. »

— Гамар,— сказал Жунид, когда они уже сидели в лод­ке.— Завтра я отправлюсь в Краснодар, а ты организуй как следует проверку семьи Хакаса. Кто, что, с кем он дружил, с кем знался...

— Слушаюсь,— привычно ответил Эдиджев.

... Ночевал Жунид на этот раз у Муссы Чемсо, предсе­дателя колхоза «Красный Октябрь»

Итак, никто в ауле Хантук не знал человека по прозви­щу Пако. Это наводило на размышления. Значит, второй на­сильник был из других мест?

Но Жунид не торопился с выводами.

За домом Хакаса Хатумова было установлено наблюде­ние, но пока ничего подозрительного там не происходило. К Хатумовым никто не являлся. Жили в доме старуха-мать и два брата Хакаса. Старший, человек больной и тихий, рабо­тал сторожем в колхозе. Младший был подсобным рабочим в столовой. Ни о том, ни о другом Мусса Чемсо не мог ска­зать ничего предосудительного.

И Жунид, решив, что в ауле ему пока нечего делать, выехал в Краснодар. Пора было допросить студента.

Добравшись на попутной машине до города, Жунид с трудом преодолел искушение сейчас же, никуда не заходя, повидать Зулету, но взял себя в руки и пошел в управление.

... Ивасьян пил в своем кабинете чай. Был обеденный перерыв, и Жуниду пришлось ждать полчаса, пока перерыв закончится.

Наконец секретарша кивнула, давая понять, что можно войти.

Выслушав Жунида, Ивасьян задумался. Он был озадачен успехами своего подчиненного. Однако не подал вида и пос­ле некоторого колебания одобрил его действия.

— Только не увлекайтесь,— отечески строгим тоном предупредил он.— Это вам не поезд. Тут нетрудно и дров наломать.

Выйдя из кабинета, Шукаев отыскал Панченко-.

— Здравствуйте, Николай Михайлович!

— Рад вас видеть. Чем могу служить?

— У меня просьба к вам,— сказал Шукаев, доставая из сумки небольшой сверток и осторожно разворачивая его.— Видите ли, эту игрушку держал в руках человек, изнасило­вавший Марию Сысоеву Вы, наверное, слышали о ее деле?

— Разумеется. Оно — почти история.

— Так вот, я прошу вас провести пороскопическую эк­спертизу.

— Вы старомодны, друг мой,— добро улыбнулся Панченко.— У нас теперь некоторые современные криминалисты далеко не всегда уважают науку.

— Как это?..

— Я шучу,— не стал объяснять своего намека Панченко.— В лучшем виде сделаем. Завтра к утру будет готово.

— Нельзя ли сегодня, Николай Михайлович. Время дорого.

— Сегодня? Ну что ж. Так и быть.— Он вытащил из жилетного кармана часы.— Зайдете ко мне через два часа. Устраивает?

— Вполне. Благодарю вас. И еще, Николай Михайло­вич,— Жунид снова полез в сумку,— вот фотография и пись­мо. На фотографии — подпись. «Рахме — от Хакаса». Мо­жете вы к тому же часу установить идентичность почерка на снимке и в письме?

— Ох напористый же вы человек,— усмехнулся эк­сперт.— Ладно уже, сделаем.

... Торговый техникум находился квартала за три от yrf-равления. Жунид не стал садиться на трамвай и пошел пеш­ком.

Однако в техникуме его ожидала неудача. Хатумова на лекциях не оказалось. Он не приходил с утра. Директор, высокий, худой, усталого вида мужчина с довольно внуши­тельной лысиной, дал ему адрес общежития. Расположено оно было далеко от центра, почти в том же районе, где Шукаев получил квартиру.

В общежитии Хакаса Хатумова тоже не было. Комендант рассказал, что утром видел студента, когда тот собирался на занятия К нему пришел молодой адыгеец, и они ушли вмес­те Комендант в это время совершал свой обычный утренний обход и слышал обрывок разговора, из которого заключил, что Хатумов собирается куда-то ехать.

— А как же занятия, парень? — спросил комендант.— Нехорошо пропускать-то.

— Не ваше дело,— грубо ответил Хакас.

На том разговор и кончился. Больше комендант ничего не знал.

— Как был одет приезжий? — спросил Жунид.— И как он выглядел?

— Ватник, галифе и сапоги. На голове,— кажется, кубан­ка. А выглядел... Подождите... Молодой... угрюмый такой, черный. Нос у него горбатый и ноздри вроде слегка вывернуты.

— У вас хорошая память,— улыбнулся Жунид.

— Профессия,— развел руками комендант — Надо знать своих жильцов и посторонних примечать. Время трудное, часто кражи у нас...

— Как Хатумов называл приезжего?

— Слыхал... Постойте. Вроде — Сафар... Ну да, конеч­но, Сафар.

Шукаев записал.

— Еще один вопрос. Что вы можете сказать о поведении Хатумова?

Комендант покачал головой.

— Неважный парень. Является поздно. Выпивши. Стипен­дия у них маленькая — на какие деньги пьет? Неизвестно.

Жунид посмотрел на часы. До условленной встречи с: Панченко оставался час, Поблагодарив коменданта и распро­щавшись, он поспешил домой — повидать Зулету.

Когда он своим ключом открыл дверь квартиры, навстре­чу никто не вышел. Сняв сапоги в прихожей, Жунид на цы­почках прошел в комнаты. Зулета спала в своей любимой позе, свернувшись калачиком на постели. Возле нее на полу валял­ся раскрытый журнал мод. Он с минуту смотрел на жену, потом, наклонившись, поцеловал в лоб. Она потянулась и от­крыла глаза. Некоторое время они еще хранили безмятежное сонное выражение, потом на лбу появилась гневная складка.

Окончательно проснувшись, она села на постели и опра­вила платье.

— Ты за этим меня привез в Краснодар?

— Зачем? — растерялся Жунид.

— Чтобы я стерегла эту противную квартиру?

— Что ты? К чему так говорить?

Зулета встала и, подойдя к зеркалу, поправила волосы.

— Если ты думаешь, что я могу сидеть дома целыми днями в одиночестве, то глубоко ошибаешься.

— Но я же... ты должна понимать — у меня такая рабо­та...

— Откуда я знаю, на работе ты или еще где-нибудь? Три дня его нету, а я — думай, что хочешь. И ни знакомых, ни друзей! Кому это понравится?

— Ну, пошла бы в кино или еще куда-нибудь...— прими­рительно заметил Жунид.

— Да уж, конечно, я не сидела дома. Хорошо хоть Кла­ва познакомила меня с Назиади, а то совсем бы умерла от скуки...

— Кто эта Назиади?

— Племянница ее мужа. Интересная веселая женщина А как одевается!

Зулета продолжала дуться, но Жунид чувствовал, что злиться ей не хочется и вся эта сцена устроена больше для порядка.

Он улыбнулся и подошел к жене сзади, положив руки ей на плечи.

— Слушай, в городе никто почти не носит косы,— ска­зала она.— Я их срежу и сделаю короткую прическу.

Не впервые Зулета заводила этот разговор, но всякий раз Жунид противился ее желанию самым решительным образом. Он не мог себе представить ее без великолепных черных волос, которые закрывали ее чуть ли не всю целиком, когда она распускала косы.

А сегодня, вспомнив, что через полчаса он снова уйдет и они, наверное, опять поссорятся, Жунид устало махнул рукой.

— Как хочешь. Но я люблю твои косы.

— А что в них проку? Они только мешают,— повеселе­ла она.— Я срежу.

— Как хочешь,— повторил он, думая, как бы поаккурат­ней сказать ей, что и сегодняшнюю ночь, вероятно, не смо­жет ночевать дома. Исчезновение Хатумова беспокоило его, и он твердо решил возвратиться в Хантук.

— Ты не сердись, Зулета,— решился он, наконец,— но я сейчас ухожу. Пойми, пожалуйста, я должен... Вот закон­чу это дело и освобожусь...

— Ночевать придешь?

— Нет,— вздохнув, признался он.

Но против ожидания это не произвело особого впечат­ления на нее. Она уже крутила перед зеркалом свои косы, представляя, как будет выглядеть ее хорошенькая головка с короткой стрижкой.

... В управление Шукаев шел с невеселыми мыслями. В сущности, он мало знал свою жену. Он- отлично видел, что она эффектна, что на нее заглядываются мужчины на ули­цах¹. В глубине души понимал, что круг ее интересов доволь­но узок и говорить о чем-нибудь серьезном с нею нельзя. Но ему все время казалось, что он сумеет заинтересовать ее чем-либо, поможет ей стать человеком, нужным людям и инте­ресным, научит ее жить полной, содержательной жизнью. Ведь она неглупа, восприимчива, от природы, у нее есть свой свое­образный вкус, его надо лишь развить.

И вот сегодня он вдруг понял, что все его мечты и пла­ны, касающиеся Зулеты и их совместной жизни, построены на песке. Словно говорят они на разных языках, совершен­но не понимая друг друга.

Усилием воли он стряхнул дурное настроение и заста­вил себя думать о деле.

Куда мог уехать студент? В Хантук? Случаен этот отъ­езд или его нужно связывать с какими-либо не известными Жуниду обстоятельствами? Второй вопрос пока, пожалуй; повисает в воздухе, а вот на первый он сможет ответить более или менее определенно. Надо позвонить из управления Эдид-жеву. Если Хатумов в ауле, то срочно — туда. И пусть тог­да Гамар не спускает с него глаз.

... Эксперта Жунид нашел у входа в лабораторию. Пан-ченко попросил его подождать еще пять минут и скрылся за дверью.

Вышел он оттуда необычно возбужденный и, не дав Жуниду сказать ни слова, взволнованно заговорил, поминут­но поправляя очки.

— Батенька мой! Дорогуша! Вы сами не знаете, что вы нашли. Правда, повозились мы с вашей игрушкой изрядно. На крышке — ничего, с обратной стороны — нечетко, смаза­но, но внутри, на целлулоидной пленке, на донышке... вот там-то и есть! Трехдельтовый узор! Тот самый!

И Панченко, схватив руку Шукаева, затряс ее изо всех сил.

— Подождите, Николай Михайлович! — силился Жунид остановить его излияния.— Не пойму я что-то. Какой «тот самый»?

Эксперт сдвинул очки на переносицу.

— Я совсем забыл, что вы не в курсе дела. Так вот: при расследовании ограбления в Афипсе на нескольких вещах, к которым вполне могли прикасаться грабители, я обнаружил такие же папиллярные линии. А у подследственных Чухова и Лялева — ничего похожего!

— Так вы хотите сказать, что Хакас Хатумов или этот таинственный Пако имеет какое-то отношение к афипскому делу?

— Возможно. Вполне возможно. И вы имейте это в виду при дальнейшем расследовании. Собственно, данных, имеющихся у вас, вполне достаточно для предъявления Хатумову обвинения в изнасиловании Сысоевой. Графическая экспер­тиза установила полную идентичность почерка на фото и в письме.

— Если еще Сысоева его опознает ..— протянул Жунид.— Одно меня беспокоит. Нос у него на фотографии — прямой, глаза... стоп! А кто сказал, что он не может косить на один глаз? Ведь на снимке он изображен в профиль!..

— Верно! — улыбнулся Панченко.

— Спасибо, Николай Михайлович,— заторопился Жунид.— Иду звонить!

— Куда?

— В аул Хантук — Эдиджеву.

— Постойте,— удержал его за руку Панченко.— Я еще не сказал вам, что если Хатумов или тот, другой, окажется причастным к грабежу в Афипсе, то это ломает полностью все доказательства Ивасьяна и Дараева о виновности арес­тованных ими людей. Так что будьте готовы к бою. Ивасьян не любит, когда ему становятся поперек дороги. Да и Дараев — тоже.

— Главное ведь истина,— просто ответил Жунид.— Ос­тальное — неважно.

... Через полчаса телефонистка соединила его с аулом Хантук. В трубке долго что-то булькало и-трещало.

— Эдиджев у аппарата,— услышал наконец Шукаев го­лос Тамара на другом конце провода.

— Гамар!.. Вы слышите меня... Не перебивайте, барыш­ня! Гамар Османович!

— Да, слышу, но плохо...

— Хакас Хатумов уехал из города!

— Не разобрал. Повторите..

— Студент исчез из города! Слышите?..

— Да. Он здесь. Дома!..

— Точно?!.

— Да. Приезжайте!..

— Сейчас еду. Держите его под наблюдением. Поручите осодмильцам...

— Уже поручил, Жунид Халидович!

— Молодец, Гамар. Пока все. Я еду.

Не успел Жунид положить трубку, как в комнату вошел Панченко в сопровождении худощавого молодого мужчины в темном плаще и фетровой шляпе.

— Познакомьтесь,— сказал Николай Михайлович.— Это старший следователь областной прокуратуры Охтенко...

— Андрей Фомич,— протянул руку вошедший. У него были острые, внимательные глаза, и Жунид, здороваясь, не­вольно задержал взгляд на его лице.

— Рад случаю,— сказал он, в свою очередь назвав себя.

— Мне Николай Михайлович рассказал о вас и о вашем., открытии,— проговорил Охтенко.— Я — лицо заинтересован­ное, так как уже принял афипское дело к своему производ­ству И, признаться, сомневаюсь в ряде моментов, почему и выезжаю на место

— Когда и на чем вы едете? — поинтересовался Жунид.

— Сейчас на полуторке — в районную прокуратуру, а завтра буду в Афипсе

— Может быть, вы довезете меня до районного отделе­ния милиции? Оттуда я уж как-нибудь доберусь до Хантука на попутных.

— Охотно. Собственно, я могу передать машину в ваше распоряжение до вечера,— предложил Андрей Фомич — И езжайте на ней, куда хотите. А копию акта экспертизы я приобщу к делу, Николай Михайлович.

— Конечно. Ну, желаю удачи, Жунид..

Андрей Фомич оказался словоохотливым собеседником. Он детально рассказал Жуниду обо всех подробностях гра­бежа в Афипсе и поделился с ним своими сомнениями. Сму­щало его отсутствие тождества дактилоскопических отпечат­ков Чухова и Лялева с обнаруженными в магазине. Теперь наличие их на медальоне Сысоевой проливало свет на это дело. Насильники, которыми занимался Шукаев, могли ока­заться замешанными в ограблении магазина. Кроме того, у следователя не шел из головы пресловутый лом, который должен был фигурировать на следствии как вещественное до­казательство. Его не только не нашли, но даже хотя бы с видимой правдоподобностью не дали объяснений, куда он мог исчезнуть. А Лялев и Чухов начисто все отрицали Словом, было над чем поломать голову

Посетовал Охтенко и на Ивасьяна, который привык ру­бить сплеча и выезжал без него на место происшествия

У здания районной прокуратуры они распростились, по­обещав поддерживать связь друг с другом и работать в кон­такте, и полуторка помчалась к Хантуку

Было уже часа три. Солнце за эти несколько дней про­сушило дороги, и машина катилась по проселку легко,.слег­ка подпрыгивая на ухабах.

И тут Жуниду не повезло. Проехали они километров восемь, и с оглушительным треском лопнул передний скат Пришлось менять колесо. Жунид помогал шоферу, чтобы ускорить дело, но, как они ни спешили, в Хантук удалось попасть только часам к шести, уже в сумерки.

Шукаев попросил остановиться возле правления колхо­за «Красный Октябрь» и отпустил машину. На обратном пути она должна была отвезти Андрея Фомича в Афипс.

В правлении колхоза Эдиджева не было. Жунид постоял с минуту в нерешительности и, круто повернувшись, заша­гал к дому председателя Муссы Чемсо.

За время своей шестилетней работы в органах Шукаев не раз убеждался, что в криминалистической практике дей­ствует что-то вроде закона диалектики о переходе количест­ва в качество. Сначала смутные подозрения, версии, догад­ки, перерастающие постепенно в уверенность, потом — на­копление фактов, улик и вещественных доказательств. И вот, когда последних становится так много, что нужно уже думать о решительных действиях, события, развивавшиеся прежде с медлительной последовательностью и паузами, вдруг нарас­тают с поразительной быстротой.

Жунид внутренне чувствовал, что расследование дела Марии Сысоевой достигло именно такого предела. И предчув­ствие не обмануло- его. В эту ночь ему не пришлось сомкнуть глаз до самого рассвета.

Сделав несколько шагов, он почти натолкнулся на Гама-ра Эдиджева, сопровождаемого несколькими осодмильцами.

— Это вы, начальник?

— Я. Здравствуйте! В чем дело, Гамар?

— Хатумов сидел целый день дома. Не выходил. А сей­час взял лодку и поплыл на остров,— возбужденно зашеп­тал участковый.

— Какое же вы приняли решение? — обдумывая случив­шееся, спокойно спросил Жунид.

— Ехать за ним.

— Правильно. Сколько у вас людей?

— Трое. И мы с вами.

— Пошли.

Во время переправы все молчали. В вечерней тишине раздавались только всплески весел. Совсем стемнело. Луны не было: небо затянуло тучами.

— Смотрите, Гамар! — негромко сказал Шукаев.

На островке сверкнул огонек сквозь деревья. Потом по­гас. Еще раз... и еще...

— Это на стане,— отозвался Эдиджев.— Зачем он туда пошел?...

— Мне кажется, я знаю зачем,— тихо ответил Шукаев.

Эдиджев помолчал, ожидая продолжения фразы, но его не последовало, и он не стал спрашивать.

Когда все пятеро приблизились к бригадному домику на расстояние не более пятидесяти шагов, стало ясно, что че­ловек, находившийся внутри, пользуется электрическим фо­нариком. Свет то вспыхивал на окнах плотным пучком, то проваливался в глубь комнаты.

— Я и Эдиджев входим в двери. Вы, ребята, охраняйте окна,— шепотом распорядился Жунид.— Оружие у всех есть?

— У всех,— ответил Гамар

Они неслышно подкрались к дому, и Жунид рванул дверь, мгновенно осветив комнату фонарем. В правой руке у него был пистолет

Ослепленный Хакас Хатумов метнулся было к окну но, увидев там силуэт осодмильца, медленно поднял руки

— Товарищи, что вы? — забормотал он.— Я же ни в чем не виноват. Что вы?..

— Ведите,— коротко приказал Шукаев осодмильцам.

Первое, что сделал Жунид,— это взял у Хатумова отпе­чатки пальцев. Сомнений быть не могло. Трехдельтовый ри­сунок! В прошлом проработав год в дактилоскопической ла­боратории, Жунид встречал такой всего один раз.

Допрос шел в здании правления колхоза.

— Имя и фамилия?

— Хакас Хасанович Хатумов.

— Три «X», стало быть,— усмехнулся Шукаев.— Впро­чем, это к делу не относится. Что вы делали на острове в такое время? Что искали в домике?

— Я не искал. Просто осматривал

— Для какой цели?

— Собираюсь на рыбалку. Хотел взглянуть — годится ли эта хижина для ночевки,— нагло глядя в лицо Жуниду от­вечал студент

Шукаев едва заметно улыбнулся. Он хорошо знал по опыту, что бравада в начале допроса чаще всего кончалась потом истерикой, когда подозреваемого одна за другой начи­нали придавливать неоспоримые улики. Гораздо хуже, когда допрашиваемый безучастен и внешне безразличен. Такие характеры труднее. К тому же Жунид сейчас испытывал зна­комое ему чувство подъема, возникавшее, видимо, от созна­ния, что он напал на верный след и в ближайшие часы все, ради чего он потратил столько сил и времени, наконец выяс­нится

Первого же взгляда на студента Жуниду было достаточ­но, чтобы его предположение превратилось в уверенность Хакас Хатумов косил на левый глаз. А на снимке он стоял правой стороной лица к фотоаппарату

Жунид бросил взгляд на Эдиджева, который усердно стро­чил протокол допроса, на понятых из тех же осодмильцев, что помогали брать Хакаса, и вдруг неожиданно спросил:

— Сафар знает о том, что вы уехали из Краснодара?

— Да, мы с ним вместе — начал было Хатумов и осекся

— Продолжайте

— Мы вместе приехали,— со злостью в голосе повто­рил тот

— Зачем он вас сорвал с занятий?

— Он не сорвал. И потом — я могу ездить, куда хочу, и не давать никому отчета. Я требую, чтобы мне сообщили, почему меня задержали!..

— Справедливое требование,— спокойно ответил Жунид.— Вы задержаны по подозрению в изнасиловании несовершен­нолетней Марии Сысоевой, совершенном вами с известным вам Пако в июле прошлого года. В том самом домике, где вы

сегодня искали...

— Я ничего не искал! — почти закричал Хакас.— И ни­ кого не насиловал! Ни с каким Сафаром я никого не трогал, слышите!

Жунид мгновенно уловил оплошность студента

— Запишите — кивнул он Эдиджеву — Подозреваемый косвенно удостоверил, что человек по кличке Пако и Сафар, который приезжал сегодня к нему в Краснодар,— одно и тоже лицо

— Нет! Нет! Я не говорил!

— Не кричите Вы сказали это в присутствии свидете­лей Вот ваше письмо Рахме Тугужевой Узнаете?

Хатумов вгляделся От всей его самоуверенности не осталось и следа. Он побледнел, осунулся. Руки дрожали. Рас­смотрев письмо, которое показывал ему Жунид, он отрица­тельно покачал головой.

— Не ваше?

— Не мое Там нет подписи

— А эта фотография?

— Моя.

— А подпись? — Жунид повернул снимок тыльной сто­роной.

— Там же написано.

— Значит, ваша? Отвечайте, как полагается!

-Да.

— Очень хорошо. А теперь вот прочтите акт эксперти­зы, устанавливающий тождество почерка, которым написано письмо и сделана надпись на фото

— Но...

— Подождите. Это еще не все.— Жунид покопался в сумке.— Знаком вам этот медальон?

Хатумов все больше бледнел.

— Нет,— прошептал он едва слышно.

— Лжете! На внутренней крышке — ваши оттиски паль­цев, и это также подтверждено экспертизой!

— Я ничего не знаю! — заерзал на скамье Хакас

— Нервы сдают,— усмехнулся Жунид.— Так я и знал Уведите его в соседнюю комнату, пусть воды выпьет. И при­готовьтесь, Хатумов, говорить правду. Имейте в виду, что нам известно почти все, но признание всегда в какой-то мере облегчает наказание...

Студент встал и, покачиваясь, пошел к дверям, сопровож­даемый осодмильцами

— Как фамилия Сафара? — будничным тоном спросил Жунид.

— Не... не знаю,— поперхнулся словом Хатумов

— Ладно, можете идти.

— Так, Гамар. Пусть он пока поразмыслит, работенку его мозгам мы дали. А наша задача сейчас — обыск в доме Хатумова и розыски Сафара — Пако. Мне срочно нужен спи­сок всех Сафаров не моложе девятнадцати и не старше двад­цати пяти.

— Зачем список? — удивился Эдиджев.— Их всего трое Уж свой участок я знаю. Сафар Гараев, Сафар Ибрагимов и Сафар Негучев. Первые два живут в Хантуке, Негучев — в Афипсе

Такой бурной ночи у Жунида не бывало уже давно. Он оставил студента под охраной двух осодмильцев в доми­ке правления колхоза и вместе с участковым, взяв в качест­ве понятых соседей Хатумовых, произвел обыск в доме Ха­каса. В яслях коровника, под толстым слоем сена, были об­наружены около восьмидесяти метров синего шевиота и от­рез шелковой ткани. Мать Хакаса беззвучно плакала. Стар­ший брат держался за сердце.

Тут же, в доме, составили протокол. Изъятые ценности отнесли в правление. Жунид отозвал Эдиджева в сторону:

— Возьмите еще людей, Гамар Османович, и доставьте ко мне всех трех Сафаров. Попросите также прийти Марию Сысоеву Леня Кудрявцев тоже может понадобиться. Пусть мать его приведет, а то поздно уже.

Жунид понимал надо ковать железо, пока горячо. Нуж­но обрушить на Хакаса все козыри, так, чтобы он сразу по­нял, что игра проиграна и дальнейшее запирательство беспо­лезно И, прежде всего,— опознание

Вернулся Эдиджев часа через полтора. Участковый ока­зался незаменимым человеком. Жунид не раз думал, что бы он делал без расторопного исполнительного Тамара.

— Всех собрал. Ждут в соседней комнате

— Зовите сюда, Гамар Османович, трех Сафаров Сысо­ева тоже пусть будет готова

Слева на двух стульях он посадил понятых, прямо перед столом, на стареньком диванчике — Гараева, Ибрагимова, Негучева и Хатумова, а около себя поставил стул для Ма­рии Сысоевой

Эдиджев записал установочные данные приглашенных.

— Вызовите потерпевшую.

Девушка вошла в комнату. На круглом личике ее, как на ладони, было видно все, что она сейчас чувствовала: и со­знание важности момента, и страх, и растерянность.

— Садитесь.

Она опустилась на краешек стула, не глядя на присут­ствующих. Предупредив девушку об уголовной ответственнос­ти за дачу ложных показаний, Жунид спросил:

— Нет ли среди сидящих на диване лиц, знакомых вам? Не спешите с ответом, вглядитесь внимательнее

Мария подняла глаза. Несколько секунд они рассматри­вали одного, другого и вдруг расширились, как от неожидан­ной и острой боли

— Это он,— сдавленным шепотом сказала она, показы­ вая на Хатумова. Скользнув взглядом дальше, вскрикнула.

— И он... тот, второй... Пако!

— Откуда вам известна его кличка? — наклонившись вперед, быстро спросил Жунид.

— Тот... косой так назвал его, когда...

— Почему же вы раньше не говорили об этом?

— Я забыла... у меня совсем выскочило из головы.. Вы же понимаете..

Она заплакала.

— Фамилия, имя? — повернулся Шукаев к горбоносо­му парню, которого Мария назвала Пако

— Сафар Негучев. Она все врет Зачем врет? — бросив злобный взгляд на девушку, пробормотал Сафар.

— Она спутала меня с кем-то! — подскочил Хатумов.— Я ее впервые вижу!

— Сядьте! — жестко приказал Шукаев.— Сысоева, вы можете идти домой Гамар Османович, пригласите Леонида Кудрявцева...

Мальчику Жунид задал всего один вопрос.

— Расскажите, что вы видели и слышали на острове 27 июля прошлого года.

Леня, волнуясь, повторил свои показания

— Итак, вы утверждаете, что один из рыбаков назвал другого Пако?

— Да, я это хорошо слышал.

— Все свободны, кроме Хатумова и Негучева. Сафар Негучев, вы задержаны по подозрению в изнасиловании не­совершеннолетней Марии Сысоевой. Допрос продолжим в угрозыске... Прежде чем уйти, товарищи, подпишите прото­кол опознания!

Задержанных увели.

— Обыск у Негучева, да? — спросил Эдиджев.

— Вы — превосходный помощник, Гамар,— улыбнулся Шукаев.

.. В комнате Сафара Негучева нашли, как и у студента, полтюка синего шевиота и отрез цветного шелка. Теперь не было сомнений, что ограбление магазина в Афипсе и изна­силование на острове срвершены Хатумовым и Негучевым.

Правда, Эдиджев обшарил все уголки в доме Сафара и во дворе, надеясь отыскать лом, которым грабители сорвали замки, но найти его не удалось.

За время отсутствия Жунида в управлении тоже произошли кой-какие события. Панченко доложил Ивасьяну об экспер­тизе медальона, найденного Шукаевым и опознанного Марией Сысоевой, и высказал предположение, что Хакас Хатумов, возможно, причастен к афипскому грабежу.

Ивасьян отчитал эксперта за «непрошенное вмешатель­ство», заявив, что «магазин брали Лялев и Чухов» и даль­нейшие разговоры на эту тему бессмысленны.

Однако, когда Шукаев привез на рассвете следующего дня задержанных и им полностью были предъявлены все матери­алы обвинения, преступники сознались,

Все стало на свои места. На Дараева и Ивасьяна это событие произвело впечатление разорвавшейся бомбы Отлич­но понимая, как обесценивается их положение в угрозыске успехом Шукаева, оба ходили, как в воду опущенные. К тому же нужно было подумывать и о возврате премиальных. И уж, конечно, распроститься пока с надеждами на повышение

Когда на допросах Хатумов и Негучев перестали запирать­ся под давлением улик и вещественных доказательств, раз­розненные и неполные сведения Жунида об обоих преступ­лениях слились в полную и ясную картину.

Как он и предполагал, в первые же дни после случая на острове Хатумов и Негучев притихли, опасаясь разоблачения. Хакас, вспомнив свою оплошность с медальоном (Хакас за­был, куда он делся), тщетно пытался разыскать украшение, но, когда стало ясно, что следствие заглохло, успокоился. Вместе с Сафаром они снова стали часто бывать в Красно­даре и пьянствовать там. Денег не хватало. Идея ограбления магазина принадлежала Сафару. Дело сошло удачно. Как раз в это время Хакас усиленно пытался склонить к сожитель­ству Рахму Тугужеву, дочь Озармаса. Но на пути у него стоял Умар Чухов, которому девушка симпатизировала. И вот тог­да у Хакаса возникла мысль, пожертвовав частью награблен­ного, подвести Умара под арест. Будучи по характеру трус­ливым и хитрым, Хакас любил, как говорят, загребать жар чужими руками. И на этот раз он поручил донести на счето­вода и экспедитора своему неизменному Пако. Кстати, на людях Хакас никогда не называл приятеля этим прозвищем Подбросив Чухову и Лялеву часть мануфактуры, они долго раздумывали, как бы донести на них, самим оставаясь в тени Решено было, что сделает это Сафар. Однако, уже направ­ляясь к дому Эдиджева, Негучев в последний момент стру­сил и послал вместо себя младшего брата Хакаса. Подросток напутал и назвал фамилию Сафара, чего не должен был делать. Вызов Негучева на допрос к Дараеву, да еще ночью, страшно напугал обоих грабителей. Сафар вообще перестал появляться на улицах, а Хакас в один из своих наездов до­мой отколотил брата за глупость и снова принялся разыски­вать пропавший медальон. Он отлично понимал, что, если милиция найдет медальон, который он держал в руках и даже раскрывал, это может грозить ему разоблачением. К тому времени относилось и письмо, написанное им Рахме и найден­ное в ее доме Шукаевым. Напугал же Хакаса приезжавший к нему несколько раз в общежитие Сафар. Он предупредил студента, что дело об изнасиловании не забыто, и молодой энергичный кабардинец ведет расследование. Тогда Хакас решил еще раз осмотреть бригадный домик. Там его и задер­жали.

Нечего и говорить, что когда была составлена дактокарта Хатумова, доказывающая полное тождество отпечатков его пальцев и тех, что обнаружены на медальоне и в магазине, Хакас перестал сопротивляться Тем более, что похищенные ценности были найдены у него в доме Он рассказал все, не пощадив и своего сообщника.

Последней соломинкой, которая «сломила спину верблю­ду», был лом, фигурировавший в афипском деле и совершен­но случайно найденный Гамаром Эдиджевым

Когда утром они везли задержанных на колхозной полу­торке в Краснодар, участковый вдруг застучал по кабине, прося остановить машину. Выпрыгнув из кузова, он поспе­шил к группе рабочих, которые заготавливали лед для сто­ловой. Один, в резиновых сапогах, стоя по колено в воде, ловил пожарным багром проплывающие мимо обломки льдин и подтаскивал к берегу. Другой, оказавшийся младшим бра­том Хакаса Хатумова, ломом раскалывал их на куски. Еще двое укладывали лед на бричку.

— Чей? — спросил Гамар, взяв лом и внимательно рас­сматривая его

— Наш.

Подошел Жунид.

— Составьте протокол об изъятии, Гамар. Свидетели есть.

— Почему, начальник, не спрашиваешь меня, зачем лом взял? — спросил Эдиджев.

— Я знаю. Мне Андрей Фомич, старший следователь, все рассказал. Сейчас позвоним ему в .Афипс. Я думаю, ему те­перь там нечего делать.

Лом отдали в лабораторию, и уже через час Панченко удостоверил, что именно этим орудием сорвали замки в магазине.

— Поздравляю вас, Жунид! — поймал он Шукаева в ко­ридоре.— И на этот раз с окончательным раскрытием сра­зу двух преступлений! Вот уж, как говорится, «одним махом, двух убивахом!» А сейчас, дорогой, идите со всеми материа­лами к начальнику управления. Дежурный вас ищет!.. И имейте в виду созывается экстренное совещание оператив­ного состава с участием прокурора области и его старшего следователя! Так-то! Ну, ни пуха, ни пера!

В приемной Корольков, как всегда, орудовал с телефо­нами

— Здравствуй, Михаил. Кто у него?

— Весь ваш отдел. И прокурор. Поздравляю, слышал я что у вас крупная удача?

— Спасибо,— ответил Жунид и скрылся за массивной дверью

Полчаса спустя в приемной раздался звонок. Король­ков юркнул в кабинет и быстро вышел назад, держа в руках лист бумаги, исписанный мелким почерком. Позвал машинис­тку сидевшую в соседней комнате и, передав ей бумагу, велел срочно перепечатать.

В это время вошел Охтенко

— Здорово, Михаил,— сказал он, нажимая на «о» Ви­димо он долгое время жил на Волге

— Опоздали малость, товарищ старший следователь. Там уже началось.

— Только что из района. Если бы Шукаев по телефону не предупредил меня, что настоящие воры задержаны, навер­ное, и к вечеру не успел бы в город.

Охтенко небрежно бросил портфель на диван, повесил плащ на вешалку и, достав из кармана носовой платок, при­нялся вытирать вспотевшее лицо.

— Отдышусь малость, потом зайду,— сказал он.— А пока дай-ка закурить, Корольков: кончил я свои.

Секретарь с готовностью протянул ему пачку «Беломо-ра»

— Курите Андрей Фомич

— Да — протянул тот, разминая папиросу в пальцах,— Такие-то дела А ведь молодец ваш Жунид.

— Хваткий парень,— с видом знатока подтвердил Король­ков — А вы слыхали, Андрей Фомич, о дубовой колоде с оружием? Оказывается, это он Ляпунову помог найти. Ивасьян теперь приуныл, да и Дараев неважно выглядит Зато эк­сперт наш, Панченко, торжествует

— Признаться, и я рад удаче Шукаева. Поноавился он мне, пока вместе ехали...

Вернулась машинистка:

— Приказ готов, Михаил Сергеевич!

Корольков взял у нее бланк, бегло прочитал.

— Крепко!

— Что там? — заглянул Охтенко и прочел вслух. « за поспешное, необдуманное решение об аресте ни в чем не повинных граждан У М. Чухова и А. Т Лялева начальнику уголовного розыска Т В Ивасьяну объявить строгий выго­вор... приказ № 113 о выдаче упомянутому Ивасьяну и опер­уполномоченному Дараеву денежных премий — отменить »

— Та-та-та,— пробормотал Андрей Фомич и продолжал читать: — «.. За умелые и оперативные действия по раскры­тию преступлений объявить благодарность Ж. X. Шукаеву и назначить его старшим оперуполномоченным. »

— Справедливо,— сказал Корольков, унося приказ на­чальнику на подпись. Охтенко последовал за ним

В приемной стало тихо Только постукивал старенький «ундервуд» в соседней комнате, да изредка сквозь обитые черным дерматином двери кабинета доносился строгий бас начальника управления.

Вдруг двери распахнулись. Дараев и Корольков вывели Ивасьяна, поддерживая его под руки, и положили на диван Секретарь захлопотал возле него со стаканом воды Позво­нили в пункт «скорой помощи»

— Я поеду только домой,— поднял голову Тигран Вартанович.— Это сердце., ничего., пройдет

— Дежурная машина у подъезда,— сказал Корольков.— Может, Вадим Акимович, вы отвезете его домой?

— Разумеется!

Когда Ивасьяна усадили рядом с шофером, а Корольков вернулся к подъезду, больной подозвал к себе Дараева

— Идите на совещание... обязательно послушайте все до конца, А заодно подумайте, как ответить на эту пощечину'

Дараев потупился

— Мне не меньше вашего, Тигран Вартанович хотелось, чтобы мы оказались правы,— сказал он.— Но прав-то оказался Шукаев. Я, например, честно заработал эту пощечину

Дараеву немалого труда стоило сказать это Но сегодня когда он, криво улыбаясь, поздравлял Жунида с успехом тот принял это так просто, совсем не замечая неприязни в пове­дении Вадима, что тот почувствовал что-то вроде укора со­вести.

... Несколько минут спустя начальник угрозыска уже лежал дома на диване, облаченный в халат. Клавдия Доро-феевна дала ему порошок люминала.

Прежде чем заснуть, Тигран Вартанович рассказал жене о своих неприятностях.

— ... Словом, мне намекнули сегодня, что не соответст­вую занимаемой должности... Еще одно такое дело, и Шука­ев будет начальником угро, а мне дадут по шапке...

— Ты не допустишь,— уверенно сказала Клавдия Дорофеевна.— Да, кстати, могу сообщить тебе любопытную под­робность о Шукаеве. Может, ты перестанешь тогда колоть меня, будто я к нему неравнодушна?..

— Оставь, Клаша. Что было, то прошло.

— Ну ладно. Так слушай: сегодня на обратном пути из ателье я встретила Зулету. Ну, мы поболтали. Она, как всегда, жалуется, что муж не уделяет ей внимания, которого она заслуживает... Кстати, она быстро акклиматизировалась в городе — уже и косы обрезала...

— Ближе к делу, Клаша,— засопел Тигран Вартанович.

— Так вот, из разговора с ней я поняла, что ее муж — сын крупного коннозаводчика, а вовсе не табунщика, как он тут расписывал...

— Умница, Клава. Это важно. Пусть Назиади приручит Зулету — она умеет это делать... И мы еще посмотрим...

5. ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Прошло почти полтора года. За это время в управлении милиции, где по-прежнему работал Жунид Шукаев, не было зарегистрировано никаких особых происшествий, за исклю­чением мелких краж, уличных рывков*["183] и хулиганства, весь­ма распространенного в те годы.

Жунид не раз задумывался о том, не совершил ли он ошибки, избрав профессию чекиста. Обычно подобные мыс­ли приходили ему на ум после очередной размолвки с Зулетой, которая отдалялась от него все больше и больше. Ее упреки и бесконечные жалобы в те редкие дни и часы, когда он бывал дома, сначала повергали его в уныние, потом ста­ли раздражать и, наконец, просто злить. И он, чтобы не на­говорить резкостей, уходил бродить по улицам.

Именно в такие минуты Жунид пытался со стороны взгля­нуть на свою жизнь. «В самом деле,— порой думалось ему,— завидная доля: ночи и дни напролет копаться в дерьме и воображать, что, упрятав за решетку двух-трех воров, обла­годетельствуешь человечество. Зато уж обо веем, что каса ется семьи, позабудь. Для тебя это — непозволительная ро­скошь».

И он до боли завидовал тем, кто строит заводы и шко­лы, ищет в тайге алмазы, прокладывает новые пути во льдах.

Наверное, это простительно — в двадцать семь лет иногда сомневаться. Тем более, что жизнь вокруг кипит бурная и героическая. Стучат по стране гулкие шаги второй пятилет­ки — в саженном размахе строек, в замечательных трудовых подвигах.

Открывались шлюзы первенца советской энергетики Днепрогэса; под старой Москвой закладывалась первая оче­редь лучшего в мире метро, и комсомольцы боролись за честь участвовать в подземной стройке; пробивался сквозь льды легендарный «Челюскин».

Но Жунид не умел долго пребывать в созерцательно., настроении. Приходило наутро известие о какой-нибудь кра­же, и он, живой, деятельный, позабыв обо всех своих дома1_ них неурядицах, спешил на место происшествия. И тогда не надо было спрашивать, доволен ли он своей судьбой. Все становилось на свои места. Он тоже — не в стороне, а на передовой линии, где идет борьба за новое общество, за чис­тый, красивый быт.

На совещаниях в управлении нередко говорилось, что раскрываемость преступлений растет, а вот насчет их пред­упреждения дело обстоит гораздо хуже. И Жунид активно участвовал во всем, что на канцелярском языке сводок Ми­хаила Королькова называлось «профилактическими меропри­ятиями». Помимо обычных дознаний, которые он вел, Шука-ев предотвратил несколько попыток хищения государственных средств и задержал с поличным не одного карманника.

Ивасьян после развязки афипской истории принял по отношению к нему холодновато-снисходительный тон, в ко­тором отчетливо слышались нотки неприязни и зависти. Жунид, всегда последним узнававший, что кто-то неискренен или откровенно враждебен к нему, вскоре почувствовал это. Тигран Вартанович со скрупулезной настойчивостью пытал­ся отыскать в любых действиях своего подчиненного «недо­зволенные методы и приемы» Однако ничего порочащего Шукаева до сих пор ему добыть не удавалось.

Начальнику управления Дыбагову уже пришлось по ано­нимному доносу наводить справки о родственных связях Жунида, но сведения о его отце — как о крупном конноза­водчике в прошлом, не подтвердились. Ивасьян; который «узнал» об анонимке, разумеется, раньше всех, посоветовал ему остерегаться Панченко «Больно уж дотошный,— много­значительно сказал Тигран Вартанович.— Знаете всякое может быть».— «Ничего не может быть,— глядя прямо в заросшую густыми волосами переносицу Ивасьяна,— сказал Жунид.— Панченко — умница и очень хороший человек. Никогда и никому (он подчеркнул эти слова) я не поверю, что Николай Михайлович способен на подлость»

Совсем неожиданным для тех, кто давно знал Дараева, было его выступление на партийном собрании. Он долго си­дел молча, видимо, плохо слушая, что говорилось, думал о чем-то своем, изредка посматривая то на Жунида так, точно видел его впервые, то на своего непосредственного началь­ника. Невеселые это были мысли. «Как» получилось,— сту­чало у него в висках,— что я, Вадим Дараев, которому не­сколько лет назад многие пророчили блестящую будущность, вдруг оказался на одной доске с ограниченным и завистли­вым Ивасьяном? Почему мне в какое-то время показалось, что нужно быть именно таким, как он?»

И Вадим Акимович не находил ответа. Глядя на Шукае­ва, он не мог не признать, что тот оказался прозорливее, способнее и, главное, честнее его. И в то же время не умел отрешиться от уколов самолюбия, которое продолжало твер­дить ему, что все происшедшее — досадная случайность и он, Дараев, по-прежнему,— первый работник в угрозыске и еще покажет себя. «Нет, черт возьми, совсем ты не так хорош, Как тебе кажется...» — чуть ли не вслух сказал о себе Ва­дим Акимович и попросил слова.

Он не щадил ни себя, ни Ивасьяна, обвиняя его в чван­стве, честолюбии и невнимании к мнению других сотрудни­ков угро. Сев на место, с красными пятнами на щеках, Ва­дим Акимович еще раз бросил взгляд на Жунида и вдруг поймал себя на мысли, что ему хотелось бы сблизиться с Шукаевым Было в. Шукаеве то, что Дараев утратил, сам не заметив, когда. Может, еще в те дни, когда люди, подобные Ивасьяну, пробрались на высокие посты и сеяли вокруг себя фальшь и лицемерие?

Все оживились. Встал Панченко и, как всегда, витиева­то стал говорить о пренебрежении начальника угрозыска к данным криминалистической экспертизы, к тем значительным мелочам, без которых невозможно раскрыть любое, даже са­мое банальное преступление.

Для Жунида все это было внове. Он не думал о ненормальностях в аппарате, не замечал их, занятый своей рабо­той Был доволен тем, что в связи с повышением получил оперативную самостоятельность и сумел сойтись по службе с лучшими, по его мнению, людьми — экспертом Панченко и старшим следователем Охтенко Остальное его не интересо­вало

Закончилось за это время и следствие по делу группы Буяна Пруткова. Народный суд учел данные Шукаева и по­ведение Семена, и Дуденко решено было не наказывать. Че­рез несколько месяцев после суда, по ходатайству управле­ния, в чем немалую роль сыграло вмешательство Жунида «рыжика» зачислили курсантом в Военно-кавалерийскую школу

Одним из счастливых свойств Жунида Шукаева было умение верить людям. Казалось, по роду своей профессии он легко мог стать подозрительным или, по крайней мере, осто­рожным в своих оценках людей и событий, но этого не про­исходило. К счастью, ошибался он редко. Но ошибки все-таки случались, и одна из них стоила Жуниду семейного благопо­лучия.

Он гнал от себя назойливую мысль о том, что личная жизнь не удалась и что женитьба на Зулете — заблуждение молодости. Разумеется, ему и в голову не приходило, что Зулета способна на измену или обман. Просто они слишком разные люди. Он вспоминал скромную, тихую девушку с длинными косами, которая краснела при одном лишь упоми­нании о замужестве, и, глядя теперь на свою нарядную пи­кантную жену, не узнавал ее. Жунид отлично понимал, что цивилизация в худших ее проявлениях гораздо труднее про­никает в среду женщин-горянок, чем мужчин Непокрытая голова, короткая городская прическа, модные платья с откро­венными декольте и фривольная болтовня с посторонними мужчинами,— все это еще долгие годы не коснется его со­племенниц, живущих в аулах. И Зулета тоже не была рань­ше исключением из общего правила. Теперь жена его неуз­наваемо переменилась и на мягкие замечания мужа отвеча­ла, что она не старуха и не те теперь времена, чтобы жить по древним обычаям. Она-таки отрезала косы, завела какие-то неизвестные ему знакомства, модно, и даже несколько крикливо, одевалась. Ему не приходило в голову, что скром­ной зарплаты старшего оперуполномоченного, пожалуй, не должно хватать на дорогие наряды. Но Жунид никогда не считал денег и пребывал на этот счет в полнейшем неведе­нии. Просто ему не нравился новый тонус жизни Зулеты.

И вот однажды, вернувшись неожиданно домой из коман­дировки, он, по обыкновению, отпер двери своим ключом и вошел в комнату Зулета сидела на диване с пылающим ли­цом. Когда на пороге появился Жунид, от нее отскочил мо­лодой, франтовато одетый хлыщ. Причем сделал он это с поспешностью, не оставлявшей сомнений в его намерениях. Шукаев в недоумении застыл на пороге. Франт, запина­ясь, назвался финагентом горфо Борисом Фандыровым и пос­пешно ретировался, пробормотав какое-то неясное объясне­ние своего присутствия здесь в столь поздний час. Что-то насчет вечеринки у Ивасьяна, где они были, и о необходи­мости проводить Зулету домой.

Зулета поднялась с дивана и, деланно улыбаясь, затара­торила о том, как веселилась у Тиграна Вартановича и как довольна, что познакомилась с его племянницей Назиади. Теперь ей не очень тоскливо, когда Жунид пропадает целы­ми днями на своей противной работе.

Он продолжал стоять молча. Лицо его наливалось крас­кой. И тут, когда Зулета подошла ближе, случилось то, о чем Жунид со стыдом и болью вспоминал потом всю свою жизнь. Он ударил ее. Не по-мужски, кулаком, а так, как сто лет назад били по щекам обидчиков, чтобы вызвать их на дуэль. Жу­нид медленно поднял руку и легко, но хлестко ударил Зуле­ту по лицу.

Она вскрикнула и, схватившись за щеку, испуганно от­ступила.

Потом плакала, униженно и жалко просила прощения, уверяла, что у нее ничего нет с этим Борисом, что она про­сто скучает, но Жунид не слушал.

В конце концов она пообещала ему завтра же подать заявление в медицинское училище и изменить образ жизни.

Но он уже знал, что это одни слова. Через несколько дней его вызвали на бюро и крепко отчитали за то, что он «избил» жену Значит, Зулета нажаловалась Что ж, он, ко­нечно, виноват Не сдержался Он даже не стал оправдываться и объяснять

После этого случая между ними установились странные отношения Жунид почти не говорил с женой ни о чем, кро­ме самых обычных домашних дел, приносил в получку день­ги и отдавал на хозяйство иногда они отправлялись в кино, словно ничего и не произошло Но прежнего не было, и Жунид старался появляться дома как можно реже Случалось, он исчезал на неделю и даже больше

Зулета часто со страхом поглядывала на мужа, но заго­ворить о его поведении не решалась

Утро двадцать второго сентября тысяча девятьсот трид­цать четвертого года запомнилось Жуниду по нескольким причинам

Над городом пронеслась тогда самая настоящая буря Грохотали железные листы на крышах домов, хлопали окна и форточки, звенело на асфальте стекло, вылетевшее из раз битых рам По улице несло щепки, бумагу вместе с желто­вато-седым облаком пыли, на зубах у людей скрипел песок. Пыль, поднявшаяся над городом, смешалась с горбатыми свин-цово-серыми тучами, предвещавшими раннее осеннее нена­стье.

И, наконец, утро это стало началом длительного рассле­дования, которое ему вскоре пришлось вести

Засуетились и сотрудники управления Такая буря немед­ленно должна принести дополнительные хлопоты Дыбагов собрал экстренное совещание. Нескольких человек направил в Госбанк и в тюрьму на случай возможных беспорядков. С трудом дозвонившись в районные органы милиции, потребо­вал немедленного усиления охраны кредитных организаций, оптовых баз, промтоварных магазинов и других учреждений, располагающих материальными ценностями Кроме того, нуж­но было связаться с райисполкомами, руководителями круп­ных предприятий, пожарными командами, областной комис­сией по борьбе со стихийными бедствиями Словом, дел было по горло — Дыбагов целые сутки не выходил из управления

Когда буря немного утихла, он поднялся из-за стола. «Пока что ничего серьезного,— подумал он — Кража трех ящиков водки в сельпо станицы Красногвардейской, исчезно­вение частного кабана на хуторе Овечинском и двух племен­ных бычков в ауле Бжигакай. Если ничего другого не про­изойдет, это не так уж страшно...»

Раздался протяжный телефонный звонок. Дыбагов нахму­рился и поднял трубку.

— Алло! Да... что? . Плохо слышу вас! Где? Говорите яснее! Следы в огороде? Не подходите. Организуйте охрану Да. Сейчас высылаю. До свиданья!

По звонку Дыбагова вошел дежурный.

— Квартирная кража. В Энеме,— махнул рукой на его вопросительный взгляд начальник управления.— Кто из лю­дей свободен?

— Положение трудное, Асхад Асламурзович. Ивасьян болеет, хотя скоро, кажется, собирается выйти на работу Шукаев в отъезде. Дараев — в Нальчике, в доме отдыха.

— Все еще завывает,— сказал Дыбагов, прислушиваясь к свисту ветра.— Ну, так кого же пошлем?

— В зале сидят оперуполномоченный Кондарев с помощ­ником и проводник ищейки Губанов.

— Ладно, позовите тех, кто есть..

Через полчаса опергруппа Кондарева верхами выехала в селение Энем, где минувшей ночью была ограблена кварти­ра бухгалтера консервного комбината.

Дежурный снова возвратился в кабинет начальника.

— Уже четверть девятого,— обратился к нему Дыба­гов.— Вероятно, тревожных сигналов больше не будет. Я съезжу домой, а вы пока подготовьте докладную в обком партии о происшествиях за сутки и о принятых мерах. Тог­да и сдадите дежурство.

И опять затрещал телефонный звонок.

— Аварийный!..— подскочил к аппарату дежурный.

— Дайте трубку,— протянул руку Дыбагов.— Слушаю. Да, я. Что? Разбой?.. Убийство охранника и угон табуна?. Да. Есть...

Кончив говорить, он двумя руками потер виски и отки­нулся на спинку кресла, с утомленным видом. Не так просто уже далеко не молодому человеку, страдающему печенью, провести сутки за письменным столом. Крупное лицо его, обрамленное густыми седеющими волосами с глубокими за­лысинами по краям лба, было желтым. Под глазами тяжело набрякли лиловатые тени.

Дыбагов коротко бросил:

— Срочно позовите ко мне начальника угрозыска и су­дебно-медицинского эксперта... Панченко я разыщу сам.

Когда за дежурным захлопнулась дверь, Дыбагов попро­сил телефонистку соединить его с секретарем обкома партии. Доложив в обком о случившемся, стал готовиться к выезду. Тут он вспомнил, что о бандитском налете следует сообщить в Ростов, чтобы оттуда прислали бибистов*["184].

На линии оказался заместитель начальника управления милиции "Северо-Кавказского края. Он внимательно выслушал Дыбагова и пообещал немедленную помощь.

Сформировав новую оперативную группу, Дыбагов отпра­вился с ней к месту, убийства в аул Чохрак.

Возглавлял группу Тигран Вартанович. По вызову он явился, но всем своим видом словно стремился подчеркнуть, что болезнь доконала его, и он сейчас ни на что не годится. Не забыл показать Дыбагову и бюллетень.

Но людей не было, и Ивасьяну волей-неволей пришлось ехать. Он, однако, надеялся, что дело будет передано бибис-там, и ему не придется с ним возиться...

Чохракское убийство и грабеж принадлежали к числу так называемых бесперспективных дел. Даже беглого ознакомле­ния с событиями Ивасьяну было достаточно, чтобы убедить­ся в этом.

Двадцать второго сентября, примерно в три часа ночи, сторож колхозной конефермы Трам Лоов присел на пенек и вздремнул. Внезапно получив удар по голове, он без звука рухнул на землю. Судебно-медицинская экспертиза установи­ла, что убийство совершено дробовиком Лоова, который он, возможно, выпустил из рук, когда заснул. Причем ружье разлетелось на две части. Ложе треснуло, и обе половинки валялись тут же, возле пенька.

Приходил Лоов в сознание или нет, сказать было труд­но. Скорее всего, нет. Ему размозжили весь затылок. Отпе­чатков пальцев на обломках дробовика Панченко не обнару­жил. Оттащив раненого сторожа в конюшню, преступники положили его в ясли, ворвались в помещение, где отдыхали коневоды и, пригрозив оружием, связали двух спавших там табунщиков. Из комнатки исчезли берданка с десятью пат­ронами, две ляжки сушеной баранины вместе со старым брезентовым рюкзаком и кружок сыра Все это злоумышленни­ки бросили в бидарку, в которую впрягли пасшегося непо­далеку одноглазого вороного мерина Дверь бригадного домика подперли снаружи двумя бревнами на случай, если табунщи­ки сумеют избавиться от своих пут и организовать погоню Все заняло не более получаса

Угнав восемь конематок с двумя жеребятами и племен­ного производителя, статного вороного красавца карабаира по кличке Каро, гордость колхоза «Заря», бандиты скрылись.

В течение первых двух суток после убийства группа Ивасьяна занималась расследованием в Чохраке Но ни осмотр места происшествия, ни предварительный опрос табун­щиков, которым до утра пришлось пролежать связанными, ни проверка некоторых жителей аула из тех, на кого могло пасть подозрение, ничего не дали

К Дыбагову в управление часто звонили из облисполко­ма, обкома партии прокуратуры и других учреждений, справляясь о ходе расследования, но ничего утешительного на эти звонки он ответить не мог

Ивасьян клял тот день и час, когда он возглавил опер­группу, и не чаял уже избавиться от трудного дела Пока что кроме обломков дробовика, никаких вещественных и других доказательств добыть не удалось

Ищейка не смогла взять следы Впрочем, Губанов пред­сказывал это, утверждая, что после такой бури ни одна со­бака не в состоянии работать После нескольких неудачных попыток он забрал Азу и уехал в управление

На третий день из управления милиции Северо-Кавказ­ского края в Чохрак прибыл начальник отдела по борьбе с бандитизмом Шахим Денгизов Ознакомившись на месте с обстоятельствами убийства и ограбления, он вскоре отправил­ся в Краснодар Вслед за ним возвратилась и группа Ивасьяна

Тигран Вартанович несколько воспрянул духом, рассчи­тывая, что «главный бибист», как он про себя называл Ден гизова, возьмет расследование на себя и его. Ивасьяна, ос тавят в покое

Ошибся он только наполовину

Время подходило к обеду, когда к управлению подкати ла запыленная легковая Шахима Денгизова Это был уже немолодой человек, очень сухощавый, но широкоплечий и рослый. Гимнастерка с ромбом в петлицах и орденом Крас­ного Знамени на груди плотно облегала его мощный торс

Седеющая голова, броское запоминающееся смуглое лицо с острыми спокойными глазами, насмешливые сухие губы, пря­мой тонкий нос и гладко выбритые щеки — таков был Ден-гизов.

Говорил он торопливо и четко, не позволяя ни себе, ни собеседнику ни на йоту уклоняться от дела. Дыбагов знал эту манеру Денгизова и поэтому на вопрос об Ивасьяне поспе­шил ответить как можно короче:

— Болеет. Жалуется на боли в ногах. Собирается лечь в больницу.

Денгизов наклонил голову.

— Так. А я сегодня же вас покину. К сожалению, иначе нельзя. Утром должен быть в Грозном.

— А как же Чохрак?.. У нас некому вести расследование..

— Есть.

— Кто?

— Шукаев. Что о нем скажете?

— Он прибыл к нам весной прошлого года и успел не­ плохо зарекомендовать себя. Но по убийствам не работал. К тому же...

— Что еще?

— С биографией у него...

— Конкретнее!

— Получено анонимное письмо, что он — сын конноза­водчика... Правда, эти сведения не подтвердились.

— Незачем тогда и говорить!

— Да, но... родной брат его жены...

— Зубер Нахов,— подхватил Денгизов, нетерпеливо по­стукивая пальцами по колену.— Он — обыкновенный уголов­ник. Мелкое воровство. Судим. При мне. Я тогда руководил областным управлением в Нальчике. Преступные связи Шукаева с шурином исключаются. Жунид — коммунист, отец его — член партии с двадцать первого года. Практику по окон­чании школы милиции Шукаев проходил в Темрюке. Пресле­дуя крупного бандита, переплыл ночью озеро, хотя плавает пре­скверно. Схватил его. Награжден за это именным пистолетом Еще тогда я хотел взять Жунида к себе, но мой выезд в Дагес­тан помешал. Словом, за него я могу поручиться.

Денгизов нахохлился, досадуя, что разразился такой длин­ной речью.

— Тогда — другое дело. Спасибо за информацию,— ска­зал Дыбагов и позвонил, чтобы вызвали Шукаева, который два часа назад вернулся из района.

Денгизов молча разгдядывал кабинет, обставленный, по его мнению, с излишней роскошью. Сам он этого не любил Погладив ладонью гладкую коричневую кожу глубокого крес­ла, слегка усмехнулся.

— Вы надолго в Грозный? — спросил Дыбагов. Молча­ние начинало его тяготить.

— В Бай-Юрте убит председатель сельсовета. Пока мес­тной милиции и прокуратуре ничего не учалось выяснить. Вот и еду.

— Разрешите? — показался на пороге Жунид.

— Да.

— Товарищ начальник управления, старший оперуполно­моченный угрозыска Шукаев прибыл по вашему вызову!

— Садитесь,— кивнул ему Денгизов, показывая на крес­ло, стоявшее возле приставного столика.

Жунид сел.

— Шахим Алиханович уезжает,— заговорил Дыбагов.— Ивасьян болен. В связи с этим мы решили передать чохракское дело вам. Сейчас получите указания, к выполнению которых нужно отнестись со всей серьезностью. Вы меня поняли?

— Да. Позвольте мне говорить?

— Говорите,— вмешался Денгизов.

— Я готов взяться за это дело, если

— Вот полюбуйтесь,— перебил Дыбагов, обращаясь к бибисту,— сейчас выставит свои требования И так каждый раз..

— Дайте ему закончить,— поморщился Денгизов и по­вернулся к Жуниду: — Что означает ваше «если»?

— Я хотел только сказать, что в дознании по раскрытию такого преступления желательно непосредственное участие старшего следователя прокуратуры Охтенко Он занимался бы процессуальным закреплением данных, а я вел бы опера­тивную работу Следственные действия будут ее сковывать

— Просьба заслуживает внимания! — Денгизов бросил взгляд на начальника управления

— По предыдущему делу он уже просил об этом,— ска­зал Дыбагов.— Я говорил тогда с прокурором области. Он помог, а сейчас ничего не выйдет, Охтенко занят

— В таком случае дайте помощника из числа оператив­ных сотрудников и освободите меня от текущих дел.

— Это в наших силах Считайте вопрос решенным,— ответил Дыбагов

— Еще что, Жунид? — спросил Денгизов. Шукаев помедлил.

— Было бы полезно,— сказал он, наконец,— предоставить мне возможность свободного передвижения и обеспечить право пользования силами и средствами периферийных орга­нов милиции, чтобы в нужный момент организовать одно­временную проверку версий и преследование грабителей, если возникнет такая необходимость.

— Я уже слышал кое-что о предложенной вами бригад­ной тактике,— улыбнулся Денгизов.— И считаю ее вполне рациональной. Что ж, требования, по-моему, скромные. Как считаете, Асхад Асламурзович?

— Да, конечно. Сделаем все, что он просит.

— Тогда с вашего разрешения,— обратился Денгизов к начальнику управления,— мы займемся с ним планом рассле­дования...

— Разумеется. Мой кабинет к вашим услугам. Жунид достал записную книжку.

Денгизов стал диктовать. Он медленно прохаживался по кабинету и говорил так быстро, что Жунид едва успевал за­писывать, удивляясь про себя четкости и логической закон­ченности каждой из предложенных Денгизовым версий...

Словом, Жунид получил «особое поручение». Так и ска­зал Дыбагов, еще раз вызвав его к себе в кабинет в конце рабочего для.

Говорил начальник управления довольно благосклонно и даже справился, как поживает Зулета, не трудно ли ей учить­ся. Она-таки поступила на первый курс медицинского учили­ща. Внезапную перемену в отношении к нему Дыбагова Жунид не без оснований приписал визиту Шахима Денгизо-ва. На вопросы Шукаев отвечал вежливо, но, не чувствуя особой искренности в словах своего собеседника, на откро­венности не пускался.

Потом начальник управления вернулся к вопросу о деле и поинтересовался, кого бы Шукаев хотел иметь своим по­мощником.

— Дараева,— не задумываясь, ответил Жунид.

С Вадимом Акимовичем они сблизились за последнее время. И главную роль в этом сыграл не Жунид, который не слишком-то легко сходился с людьми, а сам Дараев. Ой сильно изменился. Иногда, правда, по-прежнему, петушился, принимая бравый вид, но бывало это довольно безобидно и не вы­зывало к нему антипатии. Зато между Дараевым и Ивась-яном пробежала черная кошка. Тигран Вартанович здоровал­ся с ним сквозь зубы, небрежно кивнув, а иногда и не заме­чал вовсе.

Сам Дараев тоже чувствовал перемену в себе. Началось все с того памятного собрания. Он понимал, что не имеет никаких оснований обижаться на Шукаева за афипское дело. Кто же виноват, что нашелся человек, гораздо способнее и дальновиднее его самого? Однако еще долго при встречах со своим воображаемым соперником по службе Вадим Акимович испытывал ненавистное ему самому раздражение. Шукаев, как всегда, ничего не замечал, был по-прежнему приветлив и открыт нараспашку И это сделало свое дело

Как-то они разговорились. О прошлом, о себе, о своих семьях. Жунид умел слушать, а Дараев любил говорить.

Словом, они почти подружились. Теперь им предстояло вместе работать.

Вадим Акимович должен был возвратиться из Нальчика через два дня, и Жунид решил употребить это время на изу­чение всех обстоятельств налета на ферму, которые удалось выяснить Ивасьяну и Денгизову

Он целыми часами не отрывался от бумаг, сидя за сто­лом в своем кабинете, забывая о еде и отдыхе. Все отошло на второй план: и косые взгляды Ивасьяна, и предупредитель­ная вежливость Дыбагова, и полное пренебрежение к нему со стороны Зулеты.

Жунид часто думал о том, что сыскная работа во мно­гом сродни любому творчеству И чем меньше известно о преступлении, тем больше простора для творчества. Разни­ца разве только в том, что в литературе и искусстве, напри­мер, вымысел основывается на ассоциациях, и чем точнее ассоциация, тем достовернее вымысел, а в сыске версия долж­на опираться на уже известные реальные факты, и чем крас­норечивее и весомее будут они,— тем вероятнее версия.

И в том, и в другом случае человек, действительно заин­тересованный, испытывает прилив сил и энергии. Так всегда бывало с Жунидом. Но карманная кража, ограбление кварти­ры или магазина — это одно, а крупное дело, осложненное убийством,— другое.

И Жунид не поднимал головы от стола. За двое суток он испещрил свою записную книжку множеством заметок о ве­роятных путях следования бандитов, о предполагаемых оруднях и имуществе, которыми они должны были располагать, о количестве людей, которые без особого труда справились бы с похищенными лошадьми.

На полуметровом листе бумаги он начертил по наброс­ку Денгизова схему района происшествия, хотя склонностью к рисованию никогда не отличался.

Некоторое время Жунид рассматривал рисунок, думая о том, что сторож Трам Лоов мог бы сидеть и поближе к ко­нюшне, потом снова открыл записную книжку и написал вверху каждой следующей чистой страницы: «Когда?», «Где?», «При каких обстоятельствах?», «С какой целью?», «Каким способом?», «Что?» и «Кто?».

Первые шесть страничек наполовину заполнил, над пос­ледней посидел в задумчивости, не прикасаясь к перу, и, на­конец, закрыл блокнот. Вопрос «Кто?» пока оставался без ответа.

— Кто и сколько их было? — вслух повторил Жунид. Размышления его прервал телефонный звонок.

— Да. Вадим Акимович? С приездом!.. Да, заходите, жду вас.

6. ВЕРСИИ, ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ДОГАДКИ

— Привет из Нальчика! — по обыкновению шумно поз­доровался Дараев — Земля слухом полнится, что тебе пору­чено особое задание?

Садись сначала,— улыбнулся Жунид.— Выкладывай, как отдыхал, что нового в Нальчике?

Курортные новости, как я предполагаю, тебя едва ли заинтересуют, особенно, когда уже прилип к новому делу,— Дараев ткнул пальцем в схему,— а так — ничего особенного

Расспросив о том, о сем, Вадим рассказал, что встречался с товарищами из Кабардино-Балкарского угрозыска. От них он узнал, что недели три назад был арестован охранник Кен-женского пепло-пемзового рудника: во время его дежурства из конюшни исчезло десять отборных коней. Сотрудники угрозыска сбились с ног, пытаясь напасть на след преступ­ников, но ничего не достигли.

Жунид расспросил о некоторых подробностях и в конце концов решил, что кенженские события едва ли могут иметь отношение к Чохраку

— А ты неплохо выглядишь, Вадим,— сказал он, окинув взглядом плотную фигуру Дараева.

— Не хотел поправляться,— улыбнулся тот,— а все рав­но два килограмма привез. Ничего, растрясу в Чохраке. Как помощник особого порученца жду указаний! Рассказывай!

— Пока — самую суть,— ответил Жунид, раскрывая свою записную книжку.

Коротко, но детально познакомив Дараева с обстоятель­ствами убийства и ограбления, Жунид закупил и, хрустнув пальцами, встал из-за стола.

За окном опускались на краснодарские крыши теплые сумерки. Солнце уже скрылось, и только на востоке еще тянулась оранжевая черта. Небо стало сиреневым.

— Сколько времени прошло с момента ограбления до выезда опергруппы? — после минутного раздумья спросил Вадим.

— Почти сутки,— пуская дым в открытую форточку, отозвался Шукаев. Курить после долгого перерыва он снова начал, когда участились их ссоры с Зулетой.

— К сожалению, я там не побывал,— продолжал он,— как раз тогда находился в командировке, в Тахтамукае. А группой руководил Ивасьян. Больше недели он торчал в Чох­раке и приехал с пустыми руками.. Дыбагов, конечно, был не в восторге...

— Как он сейчас? — спросил Дараев, имея в виду Ивась-яна.

Жунид понял:

— В больнице. Что-то у него с ногами. И сердце

— А эта схема?

— Я сделал ее по наброску Денгизова.

— Жаль, что не удалось познакомиться с ним,— сказал Дараев.— Говорят, сильнейший сыскной ас.

— Точно говорят. Именно он вторично осмотрел место убийства...

— Есть заключение медэксперта о характере травмы на голове сторожа?

— Да. Медики пришли к выводу, что удар нанесен при­кладом ружья Лоова. Вероятнее всего — старик задремал сидя. Вполне возможно, что убийство не входило в расчеты банды...

— Почему ты решил?

— Ложе сломалось в казенной части, видимо, удар не был особенно силен Наконец, пришелся он по самому сла­бому месту черепа — мозжечку Три года назад Лоов ударил­ся затылком, упав во время гололедицы Известно также, что у детей и стариков кости более хрупкие, следовательно

— Следовательно, здоровый и крепкий человек мог ос­таться в живых с таким ранением?

— Вполне. Погибшему около семидесяти лет Знаешь,— повернулся Жунид к Дараеву,— меня возмущает всегда в таких случаях отношение руководителей к подбору охранни­ков. Почему-то принято считать, что сторожами должны ра­ботать старики А ведь именно им труднее не спать ночью, они хуже слышат и видят и уж, конечно, менее всего подго­товлены к обороне от грабителей.

Дараев пожал плечами.

— Говорят, у стариков — бессонница...

— Это не правило, а исключение,— перебил Жунид.— А распространенное мнение о том, что в пожилом возрасте люди меньше спят, ни на чем не основано. Да, еще забыл сказать, преступники больше его и пальцем не тронули. До­вольно аккуратно втащили в конюшню и прикрыли попоной

— Какие-нибудь следы остались?

— Действовали определенно не новички. На ружье — ничего, на бревнах, подпиравших дверь в бригадный домик,— тоже ничего Можно подумать, что они были в перчатках.

— Разве это нереально?

— Едва ли Работать в перчатках — скорее обыкновение европейское А здесь — Адыгея Впрочем, не берусь пока ут­верждать У меня, кстати, складывается впечатление, что это гастролеры Но, наверно, им помогал кто-нибудь из местных

Вадим Акимович покачал головой

— Последняя твоя догадка кажется мне сомнительной Нет ведь никаких сведений о причастности к налету кого-либо из-за Терека или Дона.

— Посмотрим. Видишь ли, в Адыгее, насколько нам из­вестно, нет конокрадов, которые отважились бы на вооружен­ный налет Раз Угнано солидное количество лошадей, и сво­бодная эксплуатация или продажа их возможна, пожалуй, лишь за пределами Кубани Два.

— Пока — сдаюсь,— улыбнулся Вадим — У тебя на все готов ответ Но дело покажет Да, скажи еще. номер бердан­ки, которую похитили у табунщиков, описание бидарки и прочее — известно все это?

— Ружье системы Бердана, однозарядное, СВ 016796. Описания двуколки нет, но это нетрудно восполнить при пов­торном допросе табунщиков. Одного из них я уже вызвал сюда. А вот приметы похищенных лошадей и другого имущества.

Дараев взял справку, которую подал ему Жунид, бегло прочитал и кое-что выписал в свой блокнот

— Выходит, Ивасьян не нашел ни одной зацепки?

— Кроме довольно размашистого почерка бандитов, если можно так выразиться, ничего не известно. Ты же знаешь, наверно? Буря была. А через несколько минут после того, как грабители исчезли, хлынул ливень, продолжавшийся почти до утра.

— Кто первым обнаружил убитого и вообще все осталь­ное? — спросил Дараев, покусывая кончик карандаша.

— Я ждал этого вопроса,— сказал Жунид, захлопнув форточку и садясь за стол.— К середине дня на ферму при­ехал объездчик колхоза Пазад Киков Уже на некотором рас­стоянии от конюшни он услышал крики о помощи. Прежде всего подъехал к домику, двери которого были подперты брев­нами. Раскидал бревна и развязал коневодов. Через несколь­ко минут, осматривая пустые стойла, они наткнулись на по­луживого охранника В сознание он не пришел и умер в больнице. Киков сообщил о случившемся в милицию, и его задержали..

— На каком основании? — вскинул брови Вадим Акимо­вич.

— Видишь ли, начальнику райотделения Тукову показа­лось, что объездчик очень уж растерянно отвечал на вопро­сы, и были, кажется, какие-то противоречия в его показа­ниях, потом выяснилось, что он напутал просто со страху

— На Тукова это похоже,— ухмыльнулся Дараев, эффектным жестом открывая портсигар — Кстати, это тот самый, в бывшей квартире которого ты живешь.

— Ах вот что,— равнодушно отозвался Жунид.— Давай не будем отвлекаться. На чем я остановился?

— На Кикове.

— Да. Он оказался совершенно не виновен. Его выдво­рил из КПЗ Ивасьян.

— Что-нибудь подозрительное в деле есть?

— Едва ли,— уклончиво отвечал Жунид.— Пока нет Хотя мне кажется несколько странным, что ни один из та­бунщиков ничего определенного не может сказать о приме­тах грабителей.

— Было же темно?..

— Разумеется. Но вооруженный налет — факт достаточ­но веский. Своего рода психологическая встряска. В такие моменты люди, обычно, не связывая событий в единое целое, запоминают какие-то яркие детали... Голос, жест, нечаянно оброненное слово... если уж лиц видеть нельзя...

Дараев с уважением посмотрел на Жунида.

— Ты, видно, над всем этим голову поломал уже изряд­но? .

— Второй день сижу,— без тени рисовки отретил Шукаев.

— Регбюро*["185] не поможет нам?

— Я уже справлялся. Кроме домушников*["186] и карманни­ков у нас на учете всего девять конокрадов, пять грабителей и три барышника. Вот справки.— Он протянул Дараеву не­сколько листков, сколотых скрепкой.— Большинство из них осуждено и отбывает срок. Те, кто сейчас на свободе, имеют алиби. Возня с ними, кроме траты времени, ничего не дала.

— Да,— вздохнул Дараев.— Не густо.

Он снова принялся грызть карандаш, с интересом по­глядывая на сосредоточенного Жунида, целиком поглощенно­го заботой о деле. Потом едва заметно улыбнулся какой-то своей мысли и снова спросил:

— Денгизов подсказал что-либо существенное?

— Он пока запретил и думать о пришлых конокрадах. Прежде всего, говорит, выясняйте местные преступные свя­зи, перетрясите весь здешний уголовный мирок.

— Следственных версий, видимо, нет?..

— Ни одной. Все отпали. Оперативных — три. По ним кое-что делается. Вон, взгляни...

Дараев принялся перелистывать уже порядком разбухшую папку с документами. Жунид опять закурил и, морщась, пус­кал дым в потолок: с непривычки от множества выкуренных им за эти два дня папирос щипало кончик языка.

— А цыгане? — поднял Вадим голову от стола.

— Ивасьян занимался ими Говорит, что цыгане — ни причем,— коротко'ответил Шукаев.— Вот папка на цыган.

Вадим Акимович, углубившись в бумаги, несколько ми­нут молчал. Потом, захлопнув папку, в упор посмотрел на приятеля.

— Слушай, а мы не влипли в безнадежное дело?..

Шукаев, не отвечая, несколько минут выдерживал взгляд Вадима. Потом нахмурился, слегка поджав губы.

— Если ты собираешься получать все на блюдечке, то еще не поздно: откажись от сотрудничества со мной!

Вадим покраснел и не очень естественно рассмеялся.

— Ну и порох же ты! Не дуйся, ради Бога, я ведь не всерьез.

— Хорошо. Значит, к этому вопросу не возвращаемся? Дараев молча протянул руку:

— Смотри же,— все еще не остыв, ответил Жунид на рукопожатие.— Легкой фортуны не жди...

В дверь постучали.

— Разрешите войти?

На пороге появился молодой паренек в милицейской форме. Короткие усики над верхней губой не делали его стар­ше. Стройный, высокий, подтянутый, он, казалось, только что вышел из училища.

— Участковый уполномоченный милиции Насипхабльско-го района Махмуд Коблев прибыл в ваше распоряжение! — браво щелкнул он каблуками.

— Садитесь,— пряча улыбку, сказал Жунид и протянул Коблеву руку.— Я вас вызвал по поводу убийства в Чохраке. Это — Дараев — оперуполномоченный нашего угро.

— Какие населенные пункты вы обслуживаете? — спро­сил Вадим, когда Коблев сел.

— Аул Янукай. Население — около шести тысяч. Мно­гих знаю лично. Работаю второй год.

— Очень хорошо,— заметил Жунид.— Какое у вас об­разование? Имеете ли специальную подготовку?

— Окончил сельскую школу и одногодичные курсы милиции.

Паренек понравился Жуниду. Открытые черные глаза его были полны радостного ожидания. Кому из криминалистов не понятно это чувство, когда ты только что, можно сказать, сошел со школьной скамьи, никому не известен, все для тебя внове и вот... кажется, сейчас тебе поручат первое ответствен­ное задание.

От волнения Коблев теребил в руках свою новенькую фуражку.

— Мы решили дать вам важное поручение,— заговорил Жунид.— Думаю, вы справитесь.

— Я готов! — подскочил Коблеа.

— Сидите. Так вот... в ауле Янукай живут Кушхов Хажби Хакяшевич и Еганов Мурат Питуевич. В прошлом году они задерживались Лабинской милицией по подозрению в краже лошадей из воинской части.. С разбойничьим нападением на ферму в Чохраке вы знакомы?

— Так точно!

— Хорошо. Кушхов и Еганов за сутки до событий в Чохраке ездили в соседнюю станицу и ночевали в квартире известного барышника Макара Барболина. Он недавно вер­нулся из тюрьмы. Вам надлежит установить, где находились и чем занимались Кушхов и Еганов с двадцать первого по двадцать пятое сентября. Сделать это нужно осторожно. Рас­спросите всех объездчиков, лесников, сторожей и табунщи­ков... Многие тропы конокрадов проходят через ваш участок... Нельзя, например, попасть в Уруп, минуя Янукай.

— Все данные, которые вы соберете,— добавил Дараев,— должны быть в случае надобности подкреплены свиде­тельскими показаниями. Позаботьтесь и об этом.

— Если вопросов нет, можете ехать сейчас же,— ска­зал Жунид.— Надо, чтобы к нашему приезду все сведения были подготовлены. А приедем мы, возможно, денька через два-три.

— Можно спросить? — оторвался Коблев от блокнота, куда старательно записывал указания Шукаева.

— Пожалуйста!

— Должен ли я производить обыск у подозреваемых, если, например, узнаю о том, что у них есть оружие или что-либо из украденного?

— Ни в коем случае! — отрезал Жунид.— Никаких след­ственных действий, кроме оперативной проверки.

— Я могу идти?

— Да. До свиданья.

Уходя, молоденький участковый чуть не столкнулся в дверях с Михаилом Корольковым.

— Кто это? — спросил Михаил, протягивая Шукаеву телеграмму.— Ног под собой не чует...

— А как же,— усмехнулся Дараев.— Наверно, первое в его жизни дело.

Корольков ушел. Жунид протянул телеграмму Дараеву.

— Улыбнулась одна из трех версий... Вадим Акимович прочитал вслух:

«Документально подтверждена работа косарей Чуцокшу вечера двадцать первого почти утра двадцать второго сентября ночной смене разгрузке вагонов элеваторе тчк Сомнительных связей не установлено тчк Подробности почтой тчк Крылов»

— Так,— проговорил он, возвращая телеграмму Жуниду — Третья часть плановой работы отпала. Но мне непонят­но, что такое «Чуцокшу» Имя? Аул?

— Фамилии косарей на телеграфе склеили Мухаб Халидович Чуц, Ханаф Алиевич Ок, Осман Шагбанович Шу Вот и весь ребус. Выяснилось, что эти лица в августе-сентябре косили сено на лугах Джиракаевского колхоза для подсобно­го хозяйства Лабинского «Заготзерно». Все трое частенько бывали на Чохракской конеферме. Через три дня после их появления на ферме было совершено ограбление и убийство

Лоова.

— Значит, о них нечего думать теперь,— сказал Вадим — А жаль Я бы так и назвал эту версию — «Чуцокшу»

— Любишь ты эффекты¹ — без всякого выражения ска­зал Шукаев

Снова раздался стук в дверь

До конца дня в комнатке, где сидели Жунид и Вадим, хлопали двери Приходили и уходили люди, вызванные для проверки версий

Интересные показания дал инструктор облисполкома Баров По его словам, двадцать первого сентября часов в десять вечера он выехал на линейке из аула Дадакай, направ­ляясь в станицу Натырбовскую по служебным делам В сте­пи, на дороге, им встретилось трое верховых Кучер Барова попросил у них спичек Один из всадников подъехал ближе и протянул ему зажигалку Когда возница прикуривал, пла­мя зажигалки на мгновение осветило лицо путника, и Баров узнал своего бывшего соседа по аулу Псейтук — Мухаба Чуца Чуц неохотно ответил на обычное «салам алейкум» торопливо взял зажигалку и отъехал, не пожелав разговари­вать Барову показалось это подозрительным, и он, узнав через день об убийстве в Чохраке, сообщил о своей ночной встрече в милицию

Уже собираясь уходить, Баров добавил, что Чуц, по всей вероятности, сидит сейчас на речном вокзале и ожидает ка­тера в Псейтук. Инструктор, вернувшись около двух часов дня из командировки, столкнулся со своим земляком в пор­товом буфете Чуц снова не выказал особого расположения к разговору, а Баров не счел нужным напрашиваться в собеседники. Но все же они перебросились несколькими фра­зами, обычными в таких случаях.

По словам Чуца, ехал он в Псейтук навестить мать. Ка­тер его должен был отчалить в шестнадцать тридцать.

Баров не поверил, но виду не подал и отошел. Он от­лично знал Чуца: нежной сыновней привязанностью к мате­ри Мухаб едва ли отличался. Да и вообще человек это был, по мнению Барова, нечестный, имевший на своей совести немало неблаговидных поступков. Еще в период коллективи­зации благодаря стараниям Чуца многие крестьяне стали распродавать и резать скот и лошадей, чтобы не сдавать их в колхоз. А много позже он и его постоянные собутыльники Ханаф Ок и Осман Шу назанимали денег у семнадцати од­носельчан и скрылись.

Выслушав инструктора, Шукаев взглянул на часы. Было десять минут четвертого.

— В нашем распоряжении больше часа,— сказал он.— Вадим, я сейчас договорюсь с дежурным насчет машины, а ты бери двух милиционеров, и вместе с товарищем Баровым езжайте на речной вокзал. Переоденься в гражданское. Да, товарищ Баров,— подпишите ваши показания... Вот здесь.. Спасибо.

Дараев вышел и через несколько -минут возвратился, одетый в чуть поношенную робу речника.

— Я готов.

— Хорош,— улыбнулся Жунид.— Вадим, надеюсь, тебе не нужно объяснять: шума и свидетелей поменьше...

— Все будет сделано. Комар носа не подточит,— по привычке прихвастнул Дараев, расправив плечи.

Жунид подавил улыбку.

Оставшись один, он просмотрел список вызванных на сегодня свидетелей. Из-за них ему и не пришлось поехать с Дараевым на речной вокзал. А хотелось...

Мысли Жунида все время вертелись вокруг истории, рассказанной Бароьым. Если верить инструктору, то Мухаб Чуц — не только подозрительный тип, но и отпетый плут. Прав был Шахим Денгизов, советуя не отбрасывать ни од­ной версии без самой тщательной проверки.

Жунид достал лист чистой бумаги и набросал текст пись­ма начальнику Тахтамукаевского райотделения милиции Мед-жиду Куваеву с просьбой выявить и допросить всех кресть­ян, ставших некогда жертвами денежной махинации Чуца и его компании. Потом отнес листок наверх, Королькову...

И все-таки версия «Чуцокшу», как в шутку окрестил ее Дараев, отпала окончательно в тот же день.

Финал миссии Вадима Акимовича на речном вокзале оказался совершенно неожиданным. И довольно счастливым для него, особенно, если вспомнить, что в личном деле Да-раева все еще «висел» выговор за афипскую неудачу, напо­миная ему о необходимости восстановить репутацию.

Словом, на этот раз Вадиму повезло. Вместо одного по­дозреваемого, он привез в управление двух: Чуца и Ока. У задержанных при обыске были изъяты револьвер системы «наган», горсть патронов к нему и крупная сумма денег.

Ханаф Ок на первом же допросе сознался, что деньги — из аула Дадакай, где они втроем ограбили тамошнего пчело­вода. В ночь с двадцать первого на двадцать второе сентяб­ря вместо них на элеваторе отдежурили смену другие груз­чики, а Чуц, Ок и Шу перелезли через забор и, сделав дело, вернулись тем же путем до прихода сменщиков. Грузчики получили, разумеется, определенную мзду за молчание.

У пчеловода и были похищены, как показал Ханаф Ок, найденные в чемодане у Чуца одиннадцать с лишком тысяч рублей, драповая венгерка с каракулевым воротником, набор­ный кавказский пояс и дорогая бухарская шапка.

Чуц, когда его задержали, попытался выбросить чемодан в Кубань, но не успел: помешал один из милиционеров.

Допрашивал Вадим Акимович. Жунид сидел тут же и задумчиво посасывал потухшую папиросу, недоумевая, поче­му ни в управлении, ни в райотделении милиции ничего не знали об ограблении дадакаевского пчеловода.

Обстоятельство это прояснилось позднее, когда Шукаев связался по телефону с Насипхабльским районом. Оказыва­ется, налетчики пригрозили старику-пасечнику расправой, если он не будет держать язык за зубами.

Пчеловод рассказал все только тогда, когда узнал, что воры задержаны в Краснодаре.

И тут произошла еще одна неожиданность. У пасечни­ка, по его словам, похитили всего-навсего четыре тысячи триста рублей и... никаких венгерок и бухарских шапок. Только деньги.

Дараев чуть не подпрыгнул на своем стуле. Откуда же остальное? Может быть, найденные вещи связаны с энемс-ким ограблением квартиры бухгалтера консервного комбина­та?..

Ханаф Ок, покуражившись, как водится, не стал запираться, тем более, что он отлично понимал: двойной грабеж — это все-таки не убийство А признание в том, что он вместе с сообщниками «брал» квартиру в Энеме, начисто снимало с него и других подозрение в убийстве Трама Лоова из колхо­за «Заря» Побывать за одну ночь в Дадакае, Энеме и Чох раке было попросту невозможно

Позвали Евгения Кондарева, который два дня назад воз­вратился в Краснодар из Энема. Поиски преступников, огра­бивших бухгалтера, пока подвигались туго, и Кондарев, ко­нечно, был не только удивлен, но и обрадован, получив из рук Дараева готовенькое решение

Это было слишком много Жунид чувствовал, что у него начинает разламываться голова. Он мало спал в эти дни, час­то просыпаясь ночами и сидя на кровати, еще и еще раз при­кидывал, с какой стороны лучше начать дознание Зулета мирно посапывала во сне, но он не думал о ней — голова его была занята только одним — убийством чохракского сторожа

Переутомление давало себя знать В висках у него сту чало, перед глазами иногда начинали сновать беспокойные белые мухи

Вадим заметил его состояние

— Слушай, отправляйся-ка ты спать,— сказал он участливо — Уже темнеет, а ты, по-моему, и ночью-то толком не отдохнул Уж больно вид у тебя того Глаза запали один нос торчит

Жунид покачал головой

— Еще не все пришли, надо подождать. Выдержу как нибудь.

— Появился Дыбагов

— Устал зверски,— оказал он, усаживаясь на стул — С утра — совещания да заседания Был на приеме у секретаря обкома Недоволен он нашей медлительностью

— Я принял дело позавчера,— суховато сказал Шукаев

— Да я же не о вас, голубчик,— страдальчески сморщился начальник управления — Но в обкоме ведь не спрашивают кто когда принял Им поскорее преступников подавай

— Скорее скорого не будет

— Недельный срок на раскрытие дали,— заявил Дыбагов — Так что — поднажмите

— Одну версию проверили. — вставил Дараев

— Знаю. Я уже в курсе.... Передайте все материалы опер­уполномоченному Кондареву. Я думаю, совершенно ясно те­перь, что эта троица ни при чем Так что продолжайте работу по остальным версиям. А товарища Дараева могу поздравить: прошлогодний выговор с него снимаю и объяв­ляю благодарность за умелые действия по задержанию пре­ступников...

— Служу Советскому Союзу,— встал Дараев, пожимая руку Дыбагову

— Буду ходатайствовать и перед облисполкомом о поощ­рении инструктора Барова,— продолжал тот — А на вас, Вадим Акимович, сегодня же подпишу приказ!

— Вот не ожидал, так не ожидал! — разулыбался Дара­ев, когда дверь захлопнулась за Дыбаговым.— Это все бла­годаря тебе, Жунид!

— Брось,— улыбнулся Шукаев,— случай помог, а не я. Вот что, Вадим, забирай-ка документы, чемодан с вещами и — к Кондареву. Пусть только Ок подпишет свои показания, я их оформил уже...

Пока Дараев был у Кондарева, Жунид допросил Хахана Зафесова, прибывшего по его вызову из аула Дейхаг В про­шлом конокрад и абрек, шестидесятилетний Хахан Зафесов, имя которого гремело от Кубани до Терека, добрую полови­ну своей бурной жизни просидел за решеткой Сидел при царизме и при советской власти. Последние десять лет пос­ле освобождения он жил как будто тихо и не был замешан (а может быть, просто не попадался?) ни в одном деле. Од­нако, изучая его биографию по документам регбюро, Жунид почему-то пришел к твердому убеждению, что Хахан не ос­тавил прежних связей. Старик нигде не работал, занимаясь своим небольшим садом и огородом, жил одиноко, но иногда односельчане видели в его сакле свет и слышали голоса, хотя из аульчан к Хахану никто не ходил. Видно, старые дружки не забывали прежнего вожака.

С Зафесовым Жунид познакомился год назад, будучи в командировке. Зная о его прошлом, расспрашивал бывшего конокрада об известных тому способах угона лошадей и ско­та. На эту тему старик говорил охотно. Глаза его загорались, узловатые руки с длинными, тонкими, как у скрипача, паль­цами подрагивали от возбуждения. Но, когда речь заходила об именах, Зафесов запирался на все замки, и выудить из него что-либо становилось абсолютно невозможно

Теперь, во время допроса, Жунид прямо сказал бывшему абреку, что его «нейтралитет» еще мог быть объясним прежде, например, в годы гражданской войны, но сейчас, когда прошло столько лет и он, как видно, покончил с прошлым, молчание его нельзя истолковать иначе, как умысел, представляющий ощутимый вред для пролетарского государства.

Старик угрюмо засопел. Пожалуй, Жунид задел верную струнку.

После долгого, утомительного для Шукаева допроса Зафесов, наконец, сказал кое-что. По его словам, один из та­бунщиков конефермы, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности за кражу лошадей, но скрывший во время допроса свою судимость, мог рассказать нечто существенное. Таким образом, сомнения Жунида относительно того, что табунщики говорят гораздо меньше, чем им известно, еще более укрепились. Особенно подозрительным казался ему Аскер Чич, которого он и вызвал на повторный допрос.

— А не темнит ли Хахан? — спросил вернувшийся Дараев.

— Вполне вероятно. Нужно, однако, найти способ заста­вить его разговориться.

В дверь постучали.

— Войдите.

На пороге показался пожилой адыгеец с крупными чер­тами лица и мясистым в прожилках носом. На грубом, слов­но вытесанном топором лице его беспокойно и трусливо бе­гали маленькие глазки, близко посаженные к переносице. Трудно было с первого взгляда сказать, что выражает его лицо Тупость как будто и, пожалуй, страх.

Сняв овчинную папаху, он неловко поклонился и сел на предложенный ему стул

— Аскер Чич Коневод, которого я пригласил для пов­торного допроса. Работал в Чохраке табунщиком на конефер­ме., живет в ауле Насипхабль,— шепнул Жунид Вадиму. Тот молча кивнул и взял лист бумаги.

— Об ответственности за дачу ложных показаний вас предупреждали на первом допросе,— начал Жунид.— Но вы скрыли от следствия, что в прошлом имели судимость. Как вы это объясните?

— Зря судили. Нечестно судили,— на довольно сносном русском языке ответил табунщик.— Краснодар тогда Екате-рингородом назывался. Полицей меня взял. В тот день война с японами начался.

— За что вас арестовали?

— В мой сарай кто-то краденый конь ставил..

— Кто ж это вам хотел коня подарить? — усмехнувшись, спросил Вадим Акимович.

Аскер Чич достал из кармана белую грязноватую тряп­ку и шумно высморкался.

— Хахан Зафесов. Мстить хотел. Раньше он крал у мо­его соседа жеребец, а я отнимал... в лесу отнимал...

— Вы не ответили по существу,— перебил Жунид.— Я имею в виду допрос двадцать третьего сентября. Почему, скры­ли судимость?

— Начальник не спрашивал,— хмуро отвечал коневод.— Зачем зря сказать?.. Судили неправильно... Хахан полицеев на меня пустил... И давно это было.

Шукаев полистал документы. Извлек протокол первого допроса.

— Вот ваши слова: «Никогда не судим». Говорили?

— Не помню...

— А почему солгали следователю, что не приметили ни одного из налетчиков? — быстро спросил Дараев.

— Правду говорил. Ничего не видел,— упрямо твердил табунщик, глядя в пол.— Темно был. Никого не видел.

— В таком случае,— резко сказал Жунид,— мне при­дется арестовать вас по подозрению в сокрытии преступни­ков. Имейте в виду, мы шутить не намерены...— И Шукаев пододвинул к себе чернильницу, как бы собираясь выписы­вать ордер на арест.

Коневод шмыгнул носом. Глаза его снова испуганно за­бегали.

— Не пиши, начальник, я скажу,— пробормотал он, наконец,— все, что знаю, скажу. Разве мне хорошо? Совсем нехорошо. Кони, который украли, на меня тоже записан... И я отвечаю... А кто взял, кто крал — не видел. Правду ска­зал. Однако подозрений имею...

— Кого подозреваете? — спросил Жунид. Чич перешел на адыгейский язык:

— Газиз Дзыбов... Он был в Чохраке за день, когда Трама это... когда коней угнали. Я видел его. И Талиб Бичоев.. в лесу и еще много всадников на лошадях...

— Когда?

— Это Талибу известно. Мне — нет.

— Кто такой Бичоев?

— Сторож на бахче... колхозную бахчу стережет... И ты, начальник, не думай — Аскер Чич плохой... Аскер Чич неплохой... Только смелости нету... Боюсь много сказать... лучше

совсем молчать.

— Что делал Газиз в Чохраке?

Табунщик не ответил, недоуменно покачав головой.

— Где вы его видели?

— На лошади по аулу ехал.

— Вы его хорошо знаете?

— Ктоего не знает? Верст за пятьдесят от Насипхабля еговсе знают. Веселый. Много разных историй рассказыва­ет...

— Почему вы его подозреваете? Табунщик покачал головой.

— Больше чужих в Чохраке тогда не было. А свои все на месте. Дома были. Лошадей ведь чужие угнали? Свои куда денут столько коней?..

— Дзыбов в Насипхабле живет?

— Да...

— Что еще скрыли? — спросил Дараев.

— Теперь — все говорил,— по-русски ответил Чич — Честное слово — все. Хочешь — помогать буду... только са­жать тюрьма не пугай. Не виноват я...

— Значит, помогать будешь?

— Аллах свидетель, буду. Отпусти, начальник, сам уви­дишь...

Когда Чич ушел, Жунид с Вадимом переглянулись. По­хоже было, что табунщик действительно говорил правду. Во всяком случае, больше выудить из него, наверное, не удаст­ся. Судя по тому, что было о нем известно, и по его поведе­нию во время допроса, он мог что-то знать, но либо грабите­ли припугнули его, либо он искусно притворился этакой сми­ренной овечкой.

Жунид склонен был предположить первое. На помощь Аскера Чича он, конечно, не рассчитывал.

— Кажется, появился маленький просвет?! — полувопро­сительно сказал Дараев.— И официально заявляю тебе: на­чинаю заболевать сыскной лихорадкой! Не пора ли нам бро­сить клич: «Вперед на Чохрак?» Да ты не слушаешь?

Жунид упал, уронив голову на стол. Лицо его во сне было строгим и озабоченным.

Вадим тихонько свистнул и вышел на цыпочках. Он еще не знал, что его непосредственное начальство по расследо­ванию чохракского дела способно задремать вот так, сразу, за столом в кабинете... .

А Жунид спал. Во сне он, наверное, уже был в Чохра­ке — ибо начало поисков в любом уголовном деле по всем писаньм и неписаным законам сыска всерьез начинается толь­ко там, где совершено преступление...

7. ТИХАЯ УСАДЬБА

Ивасьян нервничал. Замечали это многие, хотя не зна­ли, чему приписать раздражительность своего обычно урав­новешенного начальника. Однажды он ни за что ни про что накричал на секретаршу, придравшись во время перепечат­ки какого-то доклада к букве «т», которую не добивала ста­рая управленческая пишущая машинка. Потом сказал дерзость Дыбагову и ушел, хлопнув дверью. Это уже совсем было на него не похоже. Тигран Вартанович, по общему мнению, не принадлежал к числу людей, которые отваживаются возражать старшим по чину. Что у них там произошло, никто не знал. Михаил Корольков из приемной слышал только разговор на высоких нотах и видел, что Ивасьян «выскочил из кабинета, как пробка из бутылки». Словом, Тигран Вартанович, по выражению уборщицы тети Даши, был «не в себе», и сотруд­ники угро старались пореже попадаться ему на глаза.

Собственно, поводов для плохого настроения было более чем достаточно. Полный провал в расследовании афипского дела, выговор на партсобрании, удержанная из зарплаты премия, измена Дараева (иначе Ивасьян про себя и не назы­вал поведение Вадима Акимовича) и еще недавняя болезнь. Удивительно было другое: после всех этих событий Тигран Вартанович не только не переменился к худшему, а напро­тив — стал со всеми предупредительно вежлив, каждого вы­слушивал, не обрывая ироническими замечаниями, как бывало, прежде. И вдруг — поворот, можно сказать, на сто восемьдесят градусов. Никого не замечает, по пустякам кри­чит и ругается.

Кое-кто приписал это семейным неурядицам, кое-кто по­жал плечами; новую тему для разговоров пожевали и бросили.

Как-то вечером, дня через два после отъезда Шукаева в Чохрак, в управление доставили молодого кабардинца в фор­ме железнодорожника. Он нашумел в магазине, оскорбил завмага, а когда вызвали милицию, пытался оказать сопро­тивление участковому.

В комнате дежурного составляли на задержанного про­токол, когда туда вошел Ивасьян. Избавившись от чохракского Дела, он так и не лег в больницу.

Дежурный хотел было встать, но Тигран Вартанович жестом остановил его.

— Дайте-ка сюда... Да нет, протокол дайте, неужели непонятно?

В протоколе значилось, что машинист паровоза ОВ-3405 Исуф Амшоков, родившийся в 1910 году в селении Нартан*["187], беспартийный, нанес словесные оскорбления заведующему про­довольственным магазином... и т. д., и т. п.

Ивасьян окинул пренебрежительным взглядом напуганного его резким тоном дежурного и повернулся к машинисту.

— В Нальчике часто бываете?

— Да каждое воскресенье. Я, гражданин начальник...

— Постойте,— перебил Тигран Вартанович, отметив про себя обращение «гражданин начальник» (так обычно говорят только люди, уже имевшие дело с законом).— Вы не знаете, случайно, Шукаева? Жунида Шукаева?..

— Знаю. Мы почти соседи. Да и недавно встречались... в поезде...

— Тогда идемте! — Ивасьян шепнул что-то дежурному и, кивком головы приказав Амшокову следовать за ним, напра­вился в свой кабинет.

— Судим? — был первый вопрос Ивасьяна, когда задер­жанный сел перед ним на стул.

-Да.

— Сколько?

— Год.

— За что?

— По пьянке. Пришили злостное хулиганство.

— Опять хочешь сесть?

— Никак нет, гражданин начальник,— довольно весело ответил машинист, уловив, видимо, что он зачем-то понадо­бился начальству.

Тигран Вартанович переменил тон. Прежней резкости как не бывало После первых же его слов машинист понял, что, чем хуже он отзовется о своем земляке Шукаеве, тем скорее выйдет из этого мало приятного для него учреждения.

И Амшоков не пожалел красок. Рассказал, что родной брат жены Шукаева Зубер Нахов несколько раз судим за кражи, недвусмысленно намекнул, что Зулета кое-когда поль­зуется нетрудовыми доходами своего непутевого братца (он частенько наведывается в Краснодар), а ее муж сквозь паль­цы смотрит на это.

Подписав бумагу, которую Ивасьян тут же с его слов отстукал одним пальцем на собственной портативной машинке, хранившейся у него в сейфе, Амшоков с надеждой поднял взгляд на Тиграна Вартановича

— Не виноват я, гражданин начальник. Обвешивает этот паразит — завмаг...

— Хватит,— не слишком строго перебил Ивасьян.— Сей­час я распоряжусь. Тебе возвратят документы и — прова­ливай. Да смотри, больше не попадайся!..

... Клавдия Дорофеевна встретила в тот день мужа без своей обычной обворожительной улыбки.

— Что это с тобой? — спросил Ивасьян, с тревогой вгля­дываясь в ее обеспокоенное лицо. Его не покидало предчув­ствие надвигающейся беды.

— Войди сначала,— ответила она, закрывая дверь.— Не в коридоре же я должна рассказывать. Мама дома, а я не хочу, чтобы она слышала.

— Что-нибудь серьезное?

— Пока нет, но... береженого — Бог бережет! Проходя мимо комнаты Акулины Устиновны, она приль­нула ухом к дверям и прислушалась.

— Спит, по-моему. Идем в спальню.

— Не тяни, пожалуйста,— громким шепотом взмолился Тигран Вартанович, садясь на кровать.— Говори скорее!.

— Шагбан приходил,— так же тихо ответила Клавдия Дорофеевна, не забыв мимоходом бросить взгляд в зеркало и поправить волосы.— Он недавно виделся с Антониной Михайловной.

— С Воробьевой?

— Да... не перебивай. Так вот она подозревает, что за нею следят Недавно был какой-то странный пациент При­шел будто лечиться.. Показал больной зуб Она обработала, осмотрела как полагается. Просил золотую коронку поста­вить...

— Что же ее насторожило?..

— Она говорит — зуб здоровый. И едва ли он может болеть... Да и вид у этого типа... Ходит прямо, не горбясь, подтянутый такой...

— Русский?

— Нет, адыгеец, скорее всего Но говорит чисто, без акцента.

— Как он выглядел?

— Обыкновенно,— пожала плечами Клавдия Дорофеев­на.— Смуглый. Костюм великоват, вроде бы не с его плеча.

— А! Чепуха. Бабские страхи,— махнул рукой Тигран Вартанович и, чтобы скрыть свою озабоченность, ущипнул жену за круглый локоток, выглядывавший из рукава халата

Клавдия Дорофеевна позволила себя обнять.

— Еще не все,— игривым тоном сказала она, высвобож­даясь.— У меня к тебе просьба. Я уже дня три все хотела с тобой поговорить, но ты стал нервный...

— Станешь нервным,— нахмурился он, шевельнув бро­вями.— Дыбагов стал придираться, каждую мелочь проверя­ет... Так что ты хотела?..

— Тигран, ты меня любишь?

— Что за глупый вопрос?

Все эти уЛовки были давно ему знакомы. Сначала — кокетливая игра глазами, капризно сложенные губы, потом она чмокнет его в небритую щеку и начнет ластиться, как сытая, разленившаяся кошка. И, наконец,— просьба: где-ни­будь на складе появился черный креп-сатин или заграничные фетровые ботики, и, разумеется, Клавдия Дорофеевна не может без них обойтись, потому что у жены Дыбагова уже есть такие. В заключение, как водится, шумные изъявления восторга или истерика, смотря по результатам.

Он сделал неприступное лицо, решив не поддаваться на этот раз.

— Ну, что ты хочешь?

— Не беспокойся,— разгадала она его опасения.— Тра­титься не придется. Наоборот, можно неплохо заработать. А дело — пустяк для тебя...

— Слишком много слов, говори покороче,— с досадой прервал ее Тигран Вартанович.

— Хорошо, я — короче,— с готовностью согласилась она.— Видишь ли, в Тахтамукае арестовали родственника Шагбана... его сводного брата. Фамилия — тоже Сапиев. .

— За что?

— По подозрению в денежных махинациях. Он в сбер­кассе работал...

— Подожди-ка, подожди,— наморщил лоб Ивасьян.— Ляпунов собирается ехать в Тахтамукай по делу о фальши­вомонетчиках.. Уж не это ли? Так заранее тебе скажу: с Ляпуновым я связываться не стану...

— Нет... Сапиева обвиняют в хищении пяти тысяч. И сумма-то пустяковая. Словом, надо, чтобы ты взял все в свои руки и прикрыл дело. А недостачу он погасит.

— Ты понимаешь, о чем просишь?

— Отлично понимаю,— серьезно и даже несколько раз­драженно сказала Клавдия Дорофеевна.— Шагбан — человек нужный, ты великолепно знаешь, и потом...— она наклони­лась к его уху и зашептала.

Тигран Вартанович засопел.

— Хорошо,— видимо, согласившись с ее доводами, ска­зал он и встал.— Завтра же поговорю с Дыбаговым и сде­лаю, что смогу.

— Умница! — Она звонко чмокнула его чуть пониже пе­реносицы.— Ну, как на службе?

Ивасьян не захотел распространяться на эту тему:

— Попляшет у меня Шукаев,— злорадно сказал он.— Оказывается, родной братец Зулеты — вор. Мы еще посмот­рим...

— Не зарывайся только,— наставительно заметила Клав­дия Дорофеевна.

— Нет, не такой я простак.. Слушай, давай-ка переку­сим чего-нибудь и пойдем к Воробьевым. Я обещал быть там. Кстати, почему Шагбан сам не попросил меня насчет этого тахтамукаевского контролера?

Клавдия Дорофеевна улыбнулась.

— Чудак. А еще начальник угрозыска. Не заявится же он к тебе в управление. Он пришел ко мне и сразу уехал в Тахтамукай. Теперь, наверно, вернулся. Пошли на кухню: у меня есть макароны и мясо...

Дом, где жила зубной врач и протезист Антонина Ми­хайловна Воробьева, затерялся на тихой и глухой краснодар­ской окраине. Немощеная, грязноватая улица, по которой несильный октябрьский ветерок гонял ржавые листья кашта­нов, упиралась в Кубань. Домики по обеим сторонам улицы стояли ветхие и разнокалиберные, главным образом, деревян­ные. Одни вылезли вперед, чуть ли не на средину дороги, другие отступили вглубь, прячась за палисадниками и ветвя­ми облетевших вишневых и абрикосовых деревьев.

Дом Воробьевых выделялся среди остальных сравнитель­ной новизной. Летом его трудно было разглядеть за деревь­ями небольшого садика, а сейчас, когда осень раздела догола кудрявые ветви яблонь, оставив лишь кое-где рыжие пятна последних листьев, из-за забора поблескивал свежей зеленой краской здоровенный неуклюжий фронтон. Если зайти со стороны Кубани, можно было увидеть и новенькую оцинкованную крышу. Усадьба, прежде ветхая и запущенная, доста­лась Антонине Михайловне после смерти матери. Поселив­шись здесь в позапрошлом году, супруги устроили капиталь­ный ремонт и привели дом и сад в порядок.

Ивасьян пришел один. Он заходил в управление, отпра­вив Клавдию Дорофеевну на трамвае. Она должна была уже быть у Воробьевых.

Подойдя к калитке, Тигран Вартанович затарахтел желез­ной щеколдой. На стук вышел Борис Фандыров. Ивасьян знал его больше по рассказам жены, которая всячески содейство­вала сближению Зулеты с франтоватым и предприимчивым финагентом. Раз Борис здесь, значит, Назиади и Зулета — тоже у Воробьевых. Тигран Вартанович скривился. Сейчас он не расположен был к пустой болтовне, которую неизбежно придется поддерживать в подобной компании. Однако делать нечего.

— Что-то вы задержались, Тигран Вартанович,— развяз­но заговорил Борис, открывая калитку.— Все давно вас ждут

Ивасьян кивнул ему и, не отвечая на вопрос, направил­ся к дому

— Кто у них? — спросил он через плечо.

— Кроме Клавдии Дорофеевны, Назиади и Зулеты, Шагбан... С ним какой-то его знакомый из Новороссийска. Я не запомнил фамилию...

Из дома доносились звуки фортепьяно. Кто-то играл «Сен­тиментальный вальс».

Антонина Михайловна встретила гостя в коридоре. Сухо­ватая, стройная, в безукоризненно сшитом панбархатном платье темно-малинового цвета, она казалась гораздо моложе своих сорока пяти лет. Пенсне в позолоченной оправе при­давало ее строгому, слегка напудренному лицу язвительное выражение. Скромный дорожный наряд, в котором она ехала в поезде вместе с женой Ивасьяна, не шел ни в какое сравне­ние с ее теперешним изысканным туалетом. Да и присутст­вие в этом дальнем углу Краснодара всех попутчиков жены Ивасьяна тоже наводило на размышления.

Тигран Вартанович, по старинке поцеловав хозяйкину холеную руку, подумал об этом и усмехнулся.

— Прошу вас, дорогой,— жестом показала она в глубь коридора.— Пойдемте в кабинет. А вы, Борис, пожалуйста, развлекайте гостей.

В гостиной по-прежнему кто-то музицировал. Вдруг зву­ки оборвались, послышался оживленный говор, смех, и заиг­рала гармоника. Мелодия была простенькая, плясовая.

— Кто играет? — спросил Ивасьян, входя в. Сверкающий чистотой зубоврачебный кабинет Воробьевой.

— Зулета,— улыбнулась Антонина Михайловна.— Знаете, она быстро делает успехи. Вообще-то она довольно глупа, но как раз это мне нравится в ней больше всего. Понимаете?

Ивасьян кивнул, улыбаясь, подумал - «Тертая баба. Ей бы полком командовать. Властная, умная»

Из кабинета маленькая, почти незаметная дверь, выкра­шенная под цвет панелей, вела в небольшую комнатку, об­ставленную дорогой мебелью. Полированный, красного дере­ва секретер со множеством отделений, массивный, обтянутый сафьяном диван, старые и, очевидно, подлинные картины в дорогих золоченых рамах, фарфоровые безделушки на полках застекленной изящной горки,— все, казалось, понатащили сюда из антикварного магазина.

Ивасьян бывал тут не раз и, привычным движением ото­двинув от стены качалку с плетеными сиденьем и спинкой, уселся в нее, не ожидая приглашения.

— Сейчас я позову их,— сказала Антонина Михайловна.

— Подождите. Кто приходил к вам?

— Когда?..

— Да вот недавно... лечить здоровый зуб...

— Вам Клава сказала?

-Да.

— Алферов Помощник вашего Ляпунова.

Тигран Вартанович побледнел.

— Быть не может! Каким образом вы узнали?

— Он приходил еще. Его узнала Зулета.

— А может,— случайный визит? Насколько мне помнит­ся, Алферов живет в вашем районе?

Антонина Михайловна пожала плечами и, сев на диван, закинула ногу на ногу. Мелькнуло что-то розовое Она спо­койно одернула платье.

— Не знаю. Я не берусь утверждать определенно, что зуб у него здоровый. И все-таки мы должны быть готовы ко все­му. Я думаю, нужно...

Открылась дверь, и в комнату вошли двое Один — вы­сокий, худощавый, лет сорока, в черном потертом костюме Мешки под глазами и красноватый нос выдавали его пристрас­тие к «зеленому змию». Звали его Муталиб Акбашев. Вто­рой — такого же роста, но гораздо плотнее, с черными ще­гольскими усиками и гривой седеющих волос Это был Шагбан Сапиев, экспедитор облпотребсоюза.

— Честь имею, Тигран.— Человек в черном костюме ста­ромодно поклонился и сел рядом с Воробьевой.— Давненько не виделись. То, что я обещал, привез,— добавил он, пони­зив голос— Возьмешь свою долю у Антонины Михайловны...

— Хорошо,— сказал Ивасьян, здороваясь с Сапиевым.— Ты же, кажется, должен быть в Тахтамукае, Шагбан.

— Меня вызвала Антонина Михайловна телеграммой,— ответил Сапиев. Голос у него был сухой, надтреснутый. Ког­да он говорил, казалось, выдвигали ящики старого рассохше­гося комода.— Насколько я понимаю, обстановка накаляет­ся?..

Разговор, состоявшийся между этими, такими разными с виду, людьми, трудно было понять непосвященному. Имел он одну бросающуюся в глаза особенность: никто из присут­ствующих не называл вещи своими именами. Следуя раз и навсегда установленному правилу, они понимали друг друга с полуслова, с полунамека.

Речь шла об Алферове, сотруднике ОПТУ, неведомо по­чему обратившемся впервые за эти полтора года к Антонине Михайловне, о сводном брате Шагбана Сапиева, попавшем в неприятную историю в Тахтамукае, о возросшей подозритель­ности Дыбагова к Ивасьяну, о каких-то деньгах и, наконец, о шурине Шукаева Зубере Нахове.

Когда хозяйка предложила перейти в гостиную, чтобы сесть за стол, Ивасьян и Муталиб Акбашев задержались в дверях кабинета.

— Все плохо, Тигран',— негромко сказал Акбашев.— Надо кончать. Надоело мне вечно жить в страхе, все чего-то бо­яться...

— А что делать?

Акбашев наклонился к уху Ивасьяна и зашептал. Выслу­шав, тот задумался. -Ну?

— А люди надежные?

— Абсолютно. Сам проверял... и все договорено. Они еще месяц простоят в Новороссийске...

— Что вы там застряли? — послышался голос хозяйки.

— Идем!

... В гостиной с «молодежью» оставался Митрофан Фи­липпович Воробьев, заготовитель тарной базы Новороссийско­го порта и муж Антонины Михайловны. Наезжал он в Крас-нодар несколько раз в году и проводил дома дня по два, по три. Это был маленький полный человек, близорукий и смеш­ной, который умел только поддакивать, во всем соглашаясь со своей решительной и властной супругой.

Когда Ивасьян и Акбашев вошли в гостиную, он суетил­ся, отодвигая стулья и кресла от уставленного бутылками и всякой снедью стола, приглашая «дорогих гостей» подкрепить­ся. Зулета, Назиади, томная красотка лет двадцати шести, и жена Ивасьяна сидели в это время на софе и хохотали, слу­шая Бориса Фандырова.

— Прошу за стол,— повторила Воробьева.— Тигран Вартанович, вам, разумеется, быть тамадой! Зулета, Назиа­ди, ведите-ка вашего кавалера к столу!

— Рад служить обществу,— улыбнулся Ивасьян и, за­няв почетное место тамады, принялся открывать коньяк.

Шутки и смех были в самом разгаре, когда Антонина Михайловна, бросив взгляд в окно, сделала незаметный знак Ивасьяну Он подошел к ней.

— Алферов,— шепнула Воробьева.— Но не волнуйтесь Он минут десять простоит у калитки. С той стороны сада у меня есть выход на другую улицу Уйти нужно только вам

Тигран Вартанович незаметно покинул комнату, сопро­вождаемый хозяйкой. Когда он вышел с другой стороны дома, в руках у него был небольшой кожаный саквояжик. Тот са­мый, из-за которого Жуниду Шукаеву однажды пришлось не поспать ночь в скором поезде Новороссийск — Москва

Ивасьян сидел у Дыбагова. Тот углубился в какой-то до­кумент, который принес ему начальник угрозыска Кончив чи­тать, поднял голову от стола и зевнул, прикрыв рот ладонью

— Это давно известно И мне, и Денгизову Зубер Нахов действительно вор Мелкие кражи — его специальность Он судим В Нальчике Но к Шукаеву и его жене это не имеет никакого отношения Вы, конечно, правильно сделали, что так сказать, сигнализировали, но... должен предупредить вас Шукаева оставьте в покое Недавно мы получили анонимку — Дыбагов испытующе глянул на Ивасьяна,— но ничего не подтвердилось Шукаев — коммунист и отличный работник. У вас все?

— Нет Я хотел просить направить меня в Тахтамукай и передать мне дело Сапиева. Вы сами знаете, сколько време­ни, в сущности, я лично не занимался никаким расследова­нием... Обещаю вам приложить все старания. То, что слу­чилось в Афипсе, не повторится

Дыбагов ответил не сразу.

— Что ж, просьба ваша мне понятна. Но почему, соб­ственно, Тахтамукай?..

— По -остальным делам уже ведется дознание...

— Вы не знаете этого контролера?

— Какого?

— Сапиева, конечно. Вы же просите его дело?

— Ах да! Нет, я не знаю его,— Ивасьян отвел взгляд и пожал плечами.— Если вы считаете, что мне не следует за­ниматься этим расследованием...

Дыбагов встал.

— Нет, почему же. Поезжайте.

Тигран Вартанович поблагодарил и вышел.

Начальник управления несколько минут сидел, погрузив­шись в размышления, потом решительно нажал кнопку звонка. Михаил Корольков тотчас же приоткрыл дверь.

— Вы звонили, Асхад Асламурзович?

— Да. Пригласите ко мне Ляпунова, он сейчас в управ­лении.

... Степан Степанович не заставил себя долго ждать. Войдя в кабинет, поздоровался с Дыбаговым за руку и груз­но опустился в кресло. За полтора года, прошедшие со вре­мени ареста Озармаса Тугужева, завхоза из «Красного Ок­тября», у которого было найдено оружие, Ляпунов раздобрел и округлился. Двигался он теперь еще более неторопливо и степенно, и только веселые с лукавинкой глаза по-прежнему живо и заинтересованно смотрели вокруг.

— Когда едете в Тахтамукай, Степан Степанович? — спро­сил Дыбагов.

— Завтра. Кое-какие документы о фальшивомонетчиках последних лет еще надо просмотреть и все.

— У меня к вам просьба..

Дыбагов остановился, как человек, которому предстоит затруднительный разговор. Потер рукой чисто выбритый под­бородок, потом поднял глаза на Ляпунова.

— Я слушаю, Асхад Асламурзович.

— Дело-то деликатное, Степан,— нерешительно продол­жал Дыбагов.— И, главное, ничего определенного неизвест­но... Понимаете... с некоторых пор у меня вызывает сомне­ния один из наших работников...

— Ивасьян,— в голосе Ляпунова Дыбагов почти не уло­вил вопросительной интонации.

— Откуда вы?..

Степан Степанович сделал неопределенный жест.

— Мне известны обстоятельства его деятельности в Афипсе...— раз. Наконец, как вы знаете, я веду наблюдение за семейством Воробьевых в связи с запросом из Новорос­сийска... Помните, о контрабанде, сбыте зубного золота и еще кое о чем, уже по нашей части.

— Да, помню...

— Так вот, Алферов сквозь щель калитки видел, как Ивасьян уходил из дома Воробьевой через черный ход... Это было вчера...

Дыбагов устало вздохнул. «Мало у меня хлопот,— по­думал он,— так нет, на тебе, еще привалило».

— Этого я не знал,— сказал он.— Но в биографии Ивасьяна, когда я в последний раз читал ее, мне показались ту­манными некоторые места. Собственно, чего от вас скрывать... у меня вызывают сомнения справки о его работе с 1919 по 1921 год... Словом, Ивасьян едет расследовать хищение в Тахтамукаевской районной сберкассе. Вы будете там же. Не упускайте его из виду... Если что-нибудь...

— Поручение не из приятных,— поморщился Ляпунов.— Но я понимаю — нужно. Хорошо, Асхад Асламурзович, буду иметь в виду...

... Утром следующего дня Ляпунов и Ивасьян в разное время выехали в аул Тахтамукай.

8. ВПЕРЕД — НА ЧОХРАК!

Впервые за много дней после памятной бури утреннее октябрьское небо раскрылось над кубанской степью во всей своей бездонной голубизне. Неяркое осеннее солнце подцве­тило желто-красную листву старого Черного леса вдали, за­блестело на облитой холодной росой траве по обочинам про­селка, подогрело лысые макушки холмов, скрывающих за. собой сакли недалекого аула. Дорога петляла по правому берегу реки Чохрак. Мутные и густые, как гороховый суп, волны ее катились неторопливо, стеренно, словно отдыхая от недавнего разгула. По берегам изредка сверкала вода, засто­явшаяся в вымоинах и низинах после паводка, и управлен­ческие лошадки, на которых пустились в Чохрак Жунид и Вадим, задорно пофыркивая, рысью проскакивали эти огромные лужи, расшвыривая по сторонам брызги глинистой жижи. Попадая на разогретых лошадей, брызги дымились легким парком и быстро подсыхали. Кони становились все больше похожими на каких-то странных животных, размалеванных в крапинку под ивановский ситец. Доставалось и всадникам.

Навстречу мчался тугой прохладный ветер, напоенный свежестью, настоянный на неуловимых запахах влажной сте­пи. Он подсушивал сложенное в копны сено и коричневато-серые шалашики убранной конопли.

В орешнике вовсю гомонили суетливые воробьи, доноси­лась перекличка удодов.

Вадим и Жунид ехали молча. Жунид выспался накануне и сейчас, бодрый, подтянутый, лихо сидел в седле, рассеян­но разглядывая пейзаж. Дараев сосредоточенно смотрел под ноги лошади, озабоченный мыслью, как бы поменьше забрыз­гаться, минуя очередную лужу

Шукаев смотрел вокруг, но едва ли восхищался приро­дой. Нельзя сказать, чтобы он был к ней равнодушен. Такое редко случается с человеком, который родился и вырос у подножия хребта в краю солнца и гор. Просто он умел отре­шиться от всего, что в данный момент, не будучи связанным с его непосредственным занятием, не представляло для него интереса. И мысли его были так далеко от наполненной птичь­им перезвоном рощи, которую они сейчас проезжали, как если бы она находилась за десятки километров отсюда.

Наконец на опушке леса показалась крытая соломой длин­ная конюшня. Вокруг — вытоптанная лошадиными копытами поляна — обширный выгон, окруженный плетневой изго­родью, прикрепленной к кольям. В нескольких шагах от ко­нюшни — коновязь, а за ней, на крутом берегу реки, под высокими березами, белел домик табунщиков.

Жуниду даже показалось, что он уже видел все это од­нажды — так точно Шахим Денгизов набросал ему располо­жение конефермы.

Услышав топот лошадей, навстречу им вышли два коне­вода:

— Салам алейкум! — поздоровался Жунид.

— Здравствуйте! — подъехав, приветливо кивнул Дараев.

— Алейкум салам, зянатхан! *["188] — ответил за обоих бри­гадир Аюб Туаршев, крепкий и высокий адыгеец средних лет, с тонкими иссиня-черными усиками над верхней губой. Они придавали ему молодцевато-напыщенный вид, явно не вязав­шийся с добрыми, серьезными глазами и рабочей одеждой. На нем была защитная гимнастерка, такие же брюки и резино­вые сапоги. Приняв от Жунида недоуздок, Аюб отвел кауро­го к коновязи. Дараеву помог спешиться второй табунщик.

— Откуда вы и с хорошими ли вестями? — спросил Аюб, оглядывая приезжих. И Жунид, и Вадим были в гражданской одежде.

— Во всяком случае не из тех, кто недавно побывал на вашей ферме и оставил о себе недобрую память,— сказал Жунид, отыскивая глазами пенек, на котором сидел перед своей гибелью Трам Лоов.

Туаршев проследил за направлением его взгляда.

— Тогда просим позавтракать с нами,— поклонился он и показал на домишко, из глиняной, похожей на бочонок, трубы которого валил густой дым.

— Нас зовут разделить трапезу,— вполголоса перевел Жунид Дараеву,— отказываться нельзя — обидим.

— Суп из диких уток есть,— улыбаясь продолжал уже по-русски Аюб.— И кумыс есть...

— Да будет всегда обильной ваша еда,— по обычаю ответил Жунид.— С великим удовольствием выпьем знаме­нитого чохракского кумыса.

— С той ночи тревожно стало здесь,— сказал Аюб, снова переходя на родной язык, когда они направились к домику.— Спасибо краевому начальнику Денгизову. По его приказу выдали нам нарезные стволы.

— И пушки не спасут, если охрана будет дремать,— за­метил- Жунид.

— Теперь дежурят по двое. Вошли в домик.

Посредине комнаты стоял стол из струганых досок. В углу, в очаге, потрескивали сухие сучья. Над огнем висел на чугунной цепи, прикрепленной к балке, большой котел с су­пом. Возле противоположной стены — простой крашеный шкаф для продуктов и три железные койки с соломенными матрацами, покрытыми грубошерстными одеялами. На спин­ке каждой кровати висели на ремнях винтовка и патронташ. Стены — в гвоздях, на которых была развешена разная аму­ниция коневодов — седла, уздечки, арканы.

Два окна комнаты выходили на юг, к реке.

— А почему вы вдвоем, где третий табунщик? — спро­сил Жунид бригадира, окинув взглядом кровать.

— Третий — Аскер Чич. Вчера его перевели в строитель­ную бригаду,— ответил Аюб.— На его место молодой придет. Комсомолец... Садитесь, дорогие гости, за стол.

— Не спрашивает, кто мы такие,— шепнул Дараев Жуниду.

И, как бы отзываясь на его реплику, Аюб сказал:

— Я понимаю, наши гости — из города. Угрозыск — да?

— Просим извинения, что не представились сразу,— спох­ватился Жунид, доставая удостоверение.— Мы здесь по спе­циальному заданию. Будем расследовать обстоятельства гра­бежа и убийства. Кстати, расскажите все, что вам известно.

Пока он справлялся с большой глиняной кружкой кумы­са, бригадир обдумывал ответ.

— Мало я знаю,— сказал он наконец.— Ферму принял на второй день после похорон Трама...

Аюб свернул толстую самокрутку и степенно задымил, не торопясь продолжать. Жунид молча ждал.

— Напарник мой Кучук,— продолжал бригадир, кивнув в сторону'второго табунщика, целиком, казалось, поглощен­ного утиной косточкой,— виделся с Талибом Бичоевым... это

бахчевник. Сторож. Талиб говорил, что вроде слышал, будто в Черном лесу чужие всадники костер жгли утром.

— Далеко ли до бахчи, Кучук? — спросил Жунид.

— Не близко,— старательно вытирая пальцы о ноговицы, ответил тот.

Кучук был намного моложе бригадира, высокий, строй­ный. Держался он почтительно, стараясь не обращать на себя внимания.

— Талиб еще сказал,— добавил он, смущаясь, что ему приходится говорить в присутствии старших,— обрезы у них были. А сколько их и что там делают в лесу, он не знает...

— Можно ли верить Бичоеву? — обратился к бригадиру Дараев.

— Человек он честный,— отозвался тот убежденно,— я знаю его давно. Лет пятнадцать он батраком был у бая. В гражданскую в Красной Армии служил. Одно плохо...

— Что?

— Хвастать любит старик...

— Ну, это полбеды,— улыбнулся Шукаев.— Что ж, Ва­дим. Придется идти на бахчу. Кучук, проводишь нас?

— Не надо идти. Зачем идти. Талиб скоро здесь будет. Сам сказал — сегодня придет

— Тем лучше. Тогда спасибо за хлеб-соль.

Жунид подошел к окну и, закурив, стал смотреть на воду. Река катилась внизу, моя глинистый, отполированный водою берег. По обеим сторонам русла видны были кое-где желтые залысины — следы недавнего паводка. Разбушевавшаяся во время ливня река отрывала целые куски берега и уносила прочь.

Жунид испытывал странное ощущение. Как будто время остановилось. И мысли текли медленно и лениво, как мутная, слоистая от взвешенного в ней песка и ила вода Чохрака. Ему знакомо было это состояние временной отрешенности от ок­ружающего, когда, казалось, люди и вещи, находившиеся рядом с ним, отодвигались на неопределенное расстояние и жили сами по себе, вне связи с ним и с тем, что ему надле­жит узнать и найти. Его мозг, его глаза, память продолжали работать, воспринимать, замечать, но все увиденное и услы­шанное, аккуратно укладываясь в его сознании, не затраги­вало пока какого-то не известного ему самому механизма, который способен был разом избавить его от этого спокойно-созерцательного настроения и мгновенно собрать и обострить все его чувства и волю..

На опушке леса показался человек в брезентовом плаще с ноше,й на спине.

— Талиб,— сказал Кучу к.

— Тащит что-то,— заметил Дараев.

— Дыни Старик любит угощать.

— Фосапши*["189]. люди! — сказал Бичоев, входя в дом.

— Мир да счастье вам! — поклонился бригадир.

— Первый раз сегодня за всю мою долгую жизнь сел за машину,— покосившись на незнакомцев, заговорил по-адыгей­ски Талиб.— Овощи на ней в Лабинск везли. И меня до мос­та довезли. Это вам...— он прислонил к стене мешок с дыня­ми,— последние. На бахче одни гнилые остались...

— Спасибо, что не забываешь нас,— поблагодарил Туаршев.— Отведай свежего кумыса. Кучук, подай. А гостям — дыню.

Пришлось снова садиться за стол. Дыни распространя­ли вокруг такой аромат, что устоять было невозможно.

— Талиб,— обратился Шукаев к сторожу, когда тот покончил с кумысом и старательно вытирал рукавом плаща бороду и усы,— у нас к вам просьба. Расскажите все, что вам известно о всадниках в Черном лесу.

Старик достал кисет и, сворачивая цигарку, вниматель­но и неторопливо оглядел Жунида. Видимо, оставшись дово­лен осмотром, степенно заговорил, слегка пришепетывая и путая адыгейские слова с русскими.

— В ту среду это было...

Жунид слушал, сдерживая улыбку. Не нужно было даже предупреждения Аюба о том, что старик заработал в округе славу местного Мюнхаузена. Глядя на его хитроватое, добро­душное лицо с глубоко запавшими умными глазами, над ко­торыми густо нависли кустистые седые брови, на узловатые, еще сильные руки, которые ни минуты не могли находиться без движений и жестов, он сразу угадал в старике довольно распространенный на Кавказе тип сказителя, чья память бук­вально набита побасенками и сказками.

Талиб Бичоев, не сообразив, что перед ним — работни­ки угрозыска, решил попотчевать приезжих очередной ис­торией, искусно сплетенной из реальности и вымысла, ис­торией, в которой фигурировали и огромный орел, понес­ший старика в своих когтях над Черным лесом, и гигантс­кая змея, едва не ужалившая его, и многое другое, а в том числе — следы лошадиных копыт, костер и всадники, инте­ресовавшие гостей.

Талиба не перебивали. Старик целыми днями один-оди­нешенек сидит на своей бахче. Пусть выговорится.

— Спасибо, отец,— вежливо сказал Жунид, когда он кон­чил.— Интересную сказку сочинил...

— Это не сказка, а быль,— хотел было обидеться тот, но Шукаев остановил его жестом.

— Мы из милиции, уважаемый, и точно должны знать, что вы действительно видели. Это нужно, чтобы поймать плохих людей, которые убили Трама Лоова и угнали колхозных ло­шадей... Так что же вы действительно видели? Судя по ваше­му рассказу,— только следы лошадиных копыт? Верно?

— Верно,— растерянно согласился сторож и покачал го­ловой,— видно, крепко ученый ты человек, хоть и молодой. Сразу правду узнал... Прости меня, старика, за небылицу.

Хотел потешить вас...

— Ничего. Мы сами виноваты, не сказали сразу, по ка­кому делу приехали...

Заскрипела дверь, и в комнату вошел мужчина с длин­ным плоским лицом и широким лбом, слегка срезанным в верхней части. На голове его была потрепанная меховая шапка, на плечах — старая шинель с отпоротыми петлицами.

— Мафе рахат! *["190]

— О, яблаг*["191], Якуб! Входи, гостем будешь,— поднялся навстречу бригадир.

— Вот,— сказал старик,— Сиюхов тоже видел следы. Пусть расскажет. Сейчас он — объездчик. Тогда — табунщи­ком был...

— Мы из угрозыска,— сказал Шукае!в, обращаясь к Сиюхову.— Хотелось бы услышать от вас подтверждение показаний Талиба Бичоева и заодно уточнить некоторые обстоя­тельства дела...

Сиюхов замялся:

— Ненадолго я. Друзей повидать. Спешу. Ну да ладно,— махнул он рукой.— Раз нужно, то задержусь. Спрашивайте.

— Вы видели следы коней возле косогора в лесу? — спро­сил Дараев.

— Да. Примерно неделю назад я погнал табун пастись к холмогорью. В полдень встретил Талиба. Он выезжал из лесу с дровами на подводе. Талиб рассказал мне про следы и по­ехал к себе на бахчу.

— Вы не интересовались следами?

— Как же. Проехал туда верхом, Следы нашел. Ходил по ним. В лесу, верстах в трех отсюда, есть неглубокий ов­раг. Там следы начинаются и тянутся вниз по балке. А по­

том сворачивают к реке и теряются у воды...

Жунид и Вадим переглянулись. Это уже что-то значило. Ни в донесении Ивасьяна, ни в показаниях опрошенных им жителей аула о следах не упоминалось ни единым словом.

Жунид несколько минут торопливо писал, составляя крат­кий протокол допроса.

— Кому вы еще говорили о виденных вами следах? — спросил он Бичоева, не отрываясь от бумаги.

— Аскеру Чичу.

— Так. Подпишите протокол. И вы, товарищ Сиюхов. Вас обоих мы попросим быть понятыми при осмотре фермы. При­дется вам немного застрять здесь.

Бичоев важно кивнул, очевидно, не ноняв значения -сло­ва «понятые», но догадываясь, что он должен будет помогать молодому чекисту из города. Перспектива эта ему явно улы­балась.

Сиюхов нахмурился. Кожа на его несуразном скошенном лбу собралась складками, как чулок.

— Приезжали тогда целых три начальника,— недовольно пробурчал он,— потом прокурор, милиция с собаками. Иска­ли, щупали, а ничего не нашли.

— Ничего. Мы еще пощупаем. Авось, и найдем. А вам все-таки придется подождать, хоть и нет желания. Советую подзаправиться пока.

Серьезный тот Жунида подействовал.

— Да нет, я обожду., разве ж я против...— Сиюхов попятился и вышел из домика вместе с Бичоевым.

— Прошу вас предъявить племенные свидетельства на похищенных лошадей и жеребца,— попросил Жунид брига­дира.

Аюб достал из шкафа папку с карточками и, вынув из нее несколько сложенных отдельно, протянул Шукаеву.

— Жеребец не записан был... вне учета, значит...

— Карабаир таврен? — спросил Дараев.

— Нет,— ответил Аюб.— Не положено.

— Приметы?

— Возраст — около семи лет. На лбу — метина в виде звезды, задние ноги — саблистые. Копыта не кованы. Клич­ка Каро...

Остальные данные были известны им по материалам Ивасьяна. Дополнительно удалось узнать еще, что вороная кобыла Зухра хромала, у нее было повреждено переднее ко-Пыто: плоской формы, оно было расколото вдоль.

— Она должна оставлять след в виде башмака,— сказал Жунид.— Такие копыта я видел, когда был мальчишкой. В отцовском табуне...

— Для меня это — китайская грамота,— усмехнулся Ва­дим Акимович.— Ездить верхом я, правда, умею, а во всем остальном,-что касается лошадей, разбираюсь весьма посред­ственно...

— Подучишься,— серьезно сказал Шукаев.— А сейчас мы сделаем с тобой несколько снимков.

Достав из своей неизменной полевой сумки пленочный фотоаппарат, он вышел вместе с Вадимом на выгон.

— Прошу вас ко мне! — крикнул Жунид Бичоеву и Сиюхову, стоявшим у коновязи.

— Ты забыл о Дзыбове,— слазал Дараев.— Кажется, так Аскер Чич назвал человека, который был в Чохраке накану­не убийства.

— Точно,— хлопнул себя по лбу Шукаев.— Сейчас рас­спросим о нем Талиба.

Старик, как и в прошлый раз, помедлил, потом улыбнулся и сказал по-адыгейски:

— Можешь верить, начальник. Теперь только правду скажу. За день до того, как Трам ушел в другой мир, к мое­му шалашу на бахче вечером подъехали верхами трое. По­просили арбузов. Я дал. Один из них был Газиз Дзыбов из Насипхабля. Остальных не знаю.

— Что он сказал? — нетерпеливо спросил Дараев. Жунид перевел.

— Спроси его, сможет ли он опознать тех двух...

— Нэт,— покачал головой Бичоев.— Темно был.

Жунид записал и эти показания, снова предложив ста­рику расписаться. Для этой несложной процедуры пришлось опять возвратиться в домик. Талиб торжественно уселся за стол и долго священнодействовал, выводя свою фамилию.

Когда, наконец, с формальностями было покончено, Жу­нид предложил всем выйти на выгон.

Панорамную съемку он решил сделать с высокого дере­ва, росшего отдельно от остальных. Взобрался на него до­вольно легко и быстро, вызвав немалое удивление табунщи­ков и старика. Засняв несколько кадров, спустился и сфотог­рафировал отдельно конеферму, бригадный домик и пенек, на котором сидел в ночь ограбления Трам Лоов.

— Покажите стойла карабаира и Зухры...

— Денник для жеребят пока пустует,— сказал Аюб.— Стойло племенной кобылы отведено другой, жеребой. А для чего вам это?

— Может, сохранились следы,— ответил Жунид.

С полчаса он и Дараев елозили на коленках, рассматри­вая следы копыт в конюшне. Однако среди множества отпе­чатков копыт не оказалось ни одного, хотя бы отдаленно напоминающего по форме башмак.

— Растоптано все,— с досадой сказал Шукаев.— Вернемся в домик.

По дороге он постоял возле рокового пенька, обошел его кругом, измерил расстояние от него до конюшни и домика.

— Следы Зухры я среди любых узнал бы,— сказал, ни к кому не обращаясь, Якуб Сиюхов, наблюдая за манипуля­циями Жунида.— Я ведь здесь работал раньше.

— Вот и хорошо,— таким тоном, будто он в этом и не сомневался, бросил Жунид на ходу.— Поэтому вы и поедете с нами, покажете, где овраг, где следы...

— Нет, начальник,— раздраженно возразил Сиюхов.— Не мary бросить работу без разрешения председателя. Сейчас картофель убираем, кукурузу убираем, свеклу убираем. Я охраняю, я — объездчик. Кто за меня будет?

— Я беру ответственность на себя,— будто не замечая досады бывшего табунщика, сказал Шукаев.— Аюб, сообщите в правление колхоза, что товарищ Сиюхов задержится. А вам, Талиб, хорошо бы поехать с нами... Если вы не устали...

— Устал — не устал, помочь надо,— с достоинством от­вечал старик, поглаживая бороду.— И пусть удача скачет за тобой, как быстрый конь!

— Спасибо, отец!

— Слушай,— тихо сказал Дараев Жуниду,— для меня — открытие, что здесь почти все говорят по-русски. Даже этот старик пытается...

— Адыгейская деревня — уже не та, что прежде,— ска­зал Жунид.— Ну что ж, седлайте коня, Сиюхов.

— Оседлан,— недовольно ответил тот и пошел к коно­вязи.

— До свиданья, товарищи,— занося ногу в стремя, обер­нулся Шукаев к табунщикам.

— Да будет тебе удача в пути! — ответил за всех Аюб, кланяясь отъезжавшим.

9. СЛЕДЫ В ЧЕРНОМ ЛЕСУ

Черный лес встретил их сырой застоявшейся прохладой. Огромные замшелые чинары, сплетаясь наверху ветвями, закрывали небо, и рассеянный дневной свет, пробиваясь сквозь густую листву, наполнял все вокруг сероватыми су­мерками.

Лес был старый, заваленный сучьями, отгнившей корой деревьев и буреломом. Черным его назвали давно. И не по­тому, что под его сенью всегда стоит хмурая тьма,— просто с незапамятных времен лес пользовался дурной славой. Ког­да-то здесь находили приют абреки, скрываясь от царских стражников. Позже сюда стали угонять чужие табуны коно­крады. На опушках Черного леса разбивали шатры цыгане.

Да и теперь еще жители аула Чохрак, раскинувшегося за ближним холмом, слышали иногда в старом лесу конское ржание, треск валежника под копытами лошадей и... стрельбу. Черный лес не хотел расставаться со своим темным про­шлым.

Ехали молча. Жунид отпустил поводья, предоставив сво­ему каурому самому выбирать дорогу среди поваленных ство­лов, кочек и пней.

«Мрачное место»,— подумал он и усмехнулся. Человеку свойственно наделять ни в чем не повинную природу свои­ми собственными настроениями. Освети сейчас влажную, мохнатую чащу солнцем, появись он сам здесь не для поис­ков убийц и грабителей, а с какой-либо другой, более мир­ной целью, и Черный лес выглядел бы иначе...

— Сиюхов,— вполголоса окликнул Шукаев ехавшего впереди проводника.— Что вам известно о Дзыбове?

— Злой он,— неохотно ответил неразговорчивый Якуб,— и хитрый. Чуть что — берегись... Тюрьма по нем плачет... Одна мать у него. Отец у белых служил. Застрелили партизаны в двадцатом году. Газиз, кажется, учился где-то в Екатеринограде, не то в реальном училище, не то в гимназии. Они богатые были.

— Сколько лет ему?

— За тридцать.

— Приметы?

— Красивый. Высокий. По-русски чисто говорит.

— Живет он где?

— В ауле Насипхабль.

— Друзья у него есть? — вмешался Вадим, придерживая свою лошадь, напуганную вспорхнувшей из-под ее ног птицей.

— И верно ли, что накануне налета на конеферму Дзыбов был в Чохраке? — добавил Жунид.

Сиюхов помолчал, потом ответил, не оборачиваясь:

— Одного только знаю. Мустафу Зизарахова. С ним Га­зиз дружит. И еще есть у него кто-то. Но с тем я не зна­ком... А был тогда Дзыбов в Чохраке или нет — не мне су­дить. Правда или неправда — сами уж проверьте.

— Придет время — проверим. Расскажите о Мустафе Зизарахове подробнее.

— Единственный сын он... знатного чабана Салиха. По­зорит отца. Шляется по аулам неизвестно зачем. Бездельник. Такой же, как Газиз.

Объездчик остановился у края оврага.

— Отсюда начинаются следы,— сказал он.— Внизу — неглубокая балка. А здесь, видите,— сухо. По-моему, ливень стороной прошел. Следы не смыты...

— Пожалуй, вы правы,— согласился Жунид, нагнувшись с седла и осматривая почву. Потом спрыгнул на землю и объявил: — Привал, братцы! И начнем...

Все спещились. Ослабили подпруги лошадям.

Кривой изгиб балки густо обступили черные стволы граба, или, как его называют на Кавказе, бучины. Овраг, заросший орешником и кустами шиповника, терялся вдалеке, у самой поймы реки Чохрак.

Расставив людей цепочкой и дав им несколько наставле­ний, Жунид сделал знак идти вперед. Коней вел сзади на поводу Талиб. На лице его было написано сознание важнос­ти всего происходящего.

Неясные вмятины от лошадиных копыт вели вниз, в балку

Первое, на что обратил внимание Шукаев, была случай­ная береза, невесть каким образом выросшая здесь, в гущи­не грабового леса. Примерно в полуметре от комля свисала наполовину ободранная кора. Скорее всего — осью двуколки. Подошедший Дараев, осматривая дерево, заметил сбоку от него едва различимые на земле следы колес. Колея от метал­лических шин брички то проступала явственнее на пожухлой низкорослой траве, то исчезала совсем. Жунид подосадовал, что из-за полумрака, царившего вокруг, следы не удается сфотографировать, и они двинулись дальше.

Балка оказалась довольно, широкой. Плоское дно ее кое-где сильно заросло травой. Следы обрывались. Тогда они долго топтались на одном месте, пока Шукаев, внимательно разгля­дывая лес, не находил их снова — по сломанной ветке дере­ва или примятым кустам.

Так они прошли около двух километров, не обнаружив ничего, подтверждающего, что следы колес и копыт имели какое-либо отношение к налету на конеферму.

Вскоре засыпанная листьями и гнилью тропинка, по ко­торой они шли, исчезла. Впереди был обрыв, сбоку — зали­тое водой болото. Здесь, пожалуй, и прошел краем ливень, не зацепив леса и оврага.

Жунид вырезал ножом длинный прут орешника и стал измерять глубину. С левой стороны болота лежал твердый грунт

— Рискнем? — спросил он Вадима.

Тот молча кивнул.

... Лошади шли медленно и осторожно, прядая ушами. Низкорослому каурому, на котором сидел Шукаев, вода до­ходила почти до брюха.

Выбравшись из топкого места, Жунид привязал коня к дереву и нагнулся, вглядываясь в неглубокую лужицу с чис­той отстоявшейся водой.

— Осторожно, не замути,— остановил он подъехавшего Дараева.

Потом прилег на влажную траву и, сдув с поверхности лужи зеленоватую плесень, всмотрелся в отчетливый след колеса.

Чтобы найти вторую колею, пришлось вырыть канавку и спустить из болотца воду. В обнажившейся рытвине Ва­дим первым заметил неясный отпечаток второй колеи и по­луразмытые следы копыт. Измерили расстояние между коле­ями. Сомнений быть не могло — двуколка.

— Та или не та бричка?.. Вот в чем закавыка...— про­бормотал Жунид, поднимаясь.— Мало ли двуколок на свете..

Сиюхов исподлобья поглядывал на старания Жунида и Вадима, явно не одобряя всю эту затею, оторвавшую его от работы. «Зря время теряем,— думал он, не слезая с седла.— Три недели прошло. Если это даже их следы — они давно за тридевять земель отсюда».

Поехали дальше. Впереди — Шукаев, за ним — Вадим и остальные.

Вскоре лес кончился. Над оголенным оврагом протянул­ся новый железнодорожный мост. Из-за туч пробилось солн­це. После прохладной полутьмы леса лучи его казались ос­лепительно яркими.

На выходе из леса, в пойме Чохрака, почва была каме­нистой, и следы пропадали. Минут двадцать Жунид и его спутники безрезультатно рыскали вокруг, и только под мос­том, где ливневый поток нанес плотный слой песку, их сно­ва ожидала удача. За огромным плоским камнем, который вода, как видно, обтекала с двух сторон, не затрагивая не­большую узкую полосу старого ила, среди нескольких отпе­чатков копыт Шукаев нашел то, что искал с утра: отчетли­вый след треснувшего копыта с вмятиной, соответствующей наросту на роговой толще.

— Башмак! Вадим, башмак! — возбужденно крикнул он.— Это Зухра! Стало быть, мы идем верно!

Он несколько раз щелкнул затвором аппарата, тщатель­но измерил след маленькой стальной рулеткой, новинкой по тем временам, и торжествующе посмотрел на Вадима.

— Я знал! Знал, что найдем!..

— Да, но дальше опять не видно...— зараженный его волнением, громким шепотом сказал Вадим.

— Подожди. Не все сразу. Сиюхов!..

— Я здесь,— подошел Якуб.

Дараев бросился осматривать всю илистую полосу.

— Посмотрите,— сказал Жунид Якубу, показывая свою находку.— Что скажете?

Сиюхов вгляделся. Удивленно причмокнул. Кожа на его лбу собралась в морщины. Шукаев отвел глаза. Чем-то не нравился ему этот человек. Возможно, чисто внешнее впе­чатление. Просто — неприятное лицо. Обычные эмоции. Жунид всегда злился на себя, если ему приходилось признать, что не факты, не прямые свидетельства его разума, а только чувства начинают влиять на его отношение к делу или чело­веку. Интуиция хороша, когда она рано или поздно подкреп­ляется фактами. А пока таковых нет и, пожалуй, быть не может — нечего давать ей волю.

— Зухра,— сказал Якуб.— Ее копыта.

— Вы уверены?

— Да. Я знаю.

— Иди сюда! — позвал Дараев.— Опять — бидарка.

Под кустом шиповника действительно оказался след шины. Мысленно продолжив линию движения колеса, Жунид вышел из-под моста и, пройдя несколько шагов, опустился на колени возле извилистого прозрачного ручейка. На этот раз след был любопытный. На плотном сыроватом грунт-е ясно вырисовывались две вмятины от шляпок болтов, скрепляю­щих шов на металлическом ободе. Установить длину одного оборота колеса и вычислить диаметр круга уже не состави­ло особого труда.

— Так,— удовлетворенно потер руки Дараев.— Кое-что теперь есть. По крайней мере — данные об одном колесе.

— Жаль, гипса не взяли,— отозвался Жунид, доставая фотоаппарат.

Пока он щелкал затвором, фотографируя следы, записы­вал все, что удалось выяснить, солнце снова скрылось за тучами. Тяжелые, лиловато-синие, они повисли над горизон­том сумрачно и неподвижно. Было уже шесть часов. Време­ни до темноты оставалось совсем -немного.

Дальше поехали верхом, изредка спешиваясь, чтобы отыс­кать затерявшиеся следы. Выбрались на проселочную доро­гу, которая, по словам Сиюхова, вела из хутора Дмитриева в станицу Дундуковскую. За проселком лежало распаханное под пар поле.

Возле самой дороги, на рыхлой земле хорошо были видны колеи от колес двухосной повозки. Словом, след двукол­ки исчез. Сколько Шукаев ни бродил вокруг, обнаружить его не удалось. Пропали и отпечатки копыт Зухры. Решили идти за повозкой: начинало темнеть, пора было побеспокоиться о ночлеге.

За полем стало прохладнее — мимо проселка, шелестя по камням, бурлил Чохрак. Здесь его сжимали два каменис­тых уступа, и он возмущенно шумел, словно пытаясь вырвать­ся из тисков.

Сиюхов, услыхав о ночлеге, приободрился, повеселел и предложил остановиться у его шурина, в ауле Дадакай, до которого оставалось километров шесть.

Талиб Бичоев отказался от приглашения Якуба и попро­сил Жунида отпустить его. Старик, молча сопровождавший их почти весь день, устал, но весь светился от удовольствия. «Не каждому бахчевнику довелось помочь начальнику из го­рода в таком важном, деле»,— казалось, говорила его добро­душная физиономия.

Шукаев поблагодарил сторожа, попросил держать втай­не все, чему он был свидетелем, и они распростились.

Сумерки легли на степь неожиданно быстро, прежде, чем Жунид и его спутники добрались до аула. Улицы его были пустынны. Якуб Сиюхов объяснил, что все мужчины заняты уборкой кукурузы и ночуют на полевом стане, а старики сейчас — в мечети, правят вечерний намаз.

На краю селения стоял добротный кирпичный дом под железной крышей. Во дворе темнели какие-то пвстройки, сломанная бричка и всякий другой хозяйственный скарб. Они спешились и привязали лошадей. Якуб попросил подождать минутку и скрылся в доме.

— Шурин в отъезде,— сообщил он, вернувшись во двор.— Пойдемте. Сестра просит располагаться в кунацкой, как у себя дома...

... В эту ночь Жунид долго не мог заснуть. Стоило сме­жить веки, как перед глазами начинали мельтешить примя­тая выцветшая трава, ветви и сучья, глинистые замшелые бугорки и канавы, по которым они бродили сегодня целый день...

Несмотря на то, что удалось найти следы двуколки (судя по известным приметам, бричка была та самая) и отпечатки копыт Зухры, Шукаев был .недоволен. Если и дальше они будут двигаться такими темпами, дело грозит затянуться... Еще ему подумалось, что ни в одном детективном романе не описана, пожалуй, такая будничная, иногда довольно нудная и утомительная работа. Писателей, да и читателей, наверное, привлекает другое. Сногсшибательные повороты в расследо­вании, неожиданные и загадочные обстоятельства, дьявольс­кая изобретательность преступников... Стрельба из-за угла, покушения на сыщиков, двойники, как две капли воды похо­жие один на другого, демонически прекрасные женщины с непроницаемыми взглядами и... мало ли еще что...

А на самом деле бывает совсем другое. Работа, работа и работа. Часто — скучная, изматывающая тело и нервы. Бес­конечное копание в бумагах, допросы, вызовы свидетелей... Или вот как сегодня — блуждание по оврагам и болотам. А результат — всего ничего: да, здесь проехали, да, вели Зух-ру, и одноглазый мерин тащил двухколесную бричку. А куда скрылись, кто такие эти налетчики? Где их искать?.. Ни од­ного намека...

... Надо думать, думать... и еще раз думать... А завтра — опять искать... Обшарить каждый метр вокруг аула, но на­йти. Иначе нельзя. Иначе — позор всему рабочему классу, как говаривал у Шолохова Семен Давыдов...

Потом он вспомнил о Зулете и сейчас же попытался отогнать прочь докучные мысли. Но они не слушались его. Где сейчас Зулета? С кем?

Жунид почувствовал в темноте, что лицо его заливает краска. Никому бы он не пожелал, даже заклятому врагу, не доверять собственной жене...

Во дворе хрипло загорланил петух. Выползла полная луна из-за туч, свет ударил Жуниду в лицо. Он перевернулся на другой бок. Вскоре снова стало темно. По крыше забараба­нили крупные редкие капли.

«Не хватало еще дождя»,— пробурчал Жунид и... заснул.

Дождь перестал. Тучи за ночь разогнало ветром, и над степью висело далекое негорячее солнце. Трава во дворе, обломанные стебли подсолнуха и кукурузы, железная крыша домика, в котором они ночевали, серебрились нерастаявшим инеем.

Жунид и Вадим попрощались с хозяйкой и, поблагодарив за гостеприимство, выехали на проселок. Пора было продол­жать вчерашние поиски. Сиюхов немного задержался, пообе­щав догнать через несколько минут.

Жунид молчал, сосредоточенно размышляя, в каком направлении могли двинуться грабители от моста. Колея, ко­торая пролегла по пахоте, не имела никакого отношения к бричке, похищенной с чохракской конефермы, и, значит, рас­считывать на удачу, двигаясь в прежнем направлении, по меньшей мере глупо.

— Что нос повесил? — спросил Вадим.

— Я не повесил,— рассеянно ответил Жунид.— Придер­жи-ка коня...

Они остановились. Шукаев достал из сумки карту рай­она...

— Вот мост... Пойма Чохрака. Она по краям усеяна круп­ными камнями, и на двуколке там не проедешь...

— А здесь — пахота,— подхватил Дараев, ткнув пальцем в карту.— Едва ли они были заинтересованы в том, чтобы тащить лошадей и бричку по рыхлой земле, где отпечатает­ся каждый их шаг.

— Тогда остается одно — проселок,— сказал Жунид.— Трогаем. Другого выхода нет Кстати, дорога ведет в Янукай. Встретимся там с Коблевым.

— Кто это?

— Тренируй память. Забыл? Молоденький участковый. Он же при тебе заходил в управление...

— Понятно. Махмуд,— улыбнулся Дараев.— Славный парень...

Подскакал Якуб.

— Может, отпустишь, начальник? Зачем я теперь? — хмуро спросил он.

— Мы скоро будем в Янукае. Вам ведь туда? Приедем, и тогда вы свободны...

Сиюхов не ответил и, слегка придержав коня, чуть отс­тал, пропуская их вперед.

... К середине дня небо снова начало хмуриться С севе­ра ветер пригнал тучи. Тяжелые и черные, они сгрудились совсем низко над степью.

Миновав стороной станицу Натырбовскую, всадники под­ъехали к истокам Чохрака. На берегу Шукаев спешился и, ведя коня на поводу, побрел вдоль реки. Настроение у него было скверное. Следы потеряны, небо грозит новым ливнем, который смоет все, что еще могла рассказать земля.

Дараев последовал примеру Жунида и сошел с коня. Сиюхов молча сидел на своем аргамаке, угрюмо поглядывая на обоих.

— Сюда, Вадим,— нагнулся Шукаев

На твердом глинистом грунте виднелись два неясных следа копыт.

— Вот, опять Зухра...— торжествующе сказал он — Якуб, посмотрите!..

Сиюхов, не слезая с коня, слегка наклонился.

— Да. Ее следы...

Дараев уже разглядывал что-то метрах в десяти дальше, под тремя березами, росшими на покатом глинистом берегу, как раз возле брода.

— Бричка! — крикнул он.— Та самая...

Следы тщательно осмотрели, измерили. Жунид сфотогра­фировал их.

... И все. И на этом кончилось. Сколько ни искали во­круг, исколесив верховья Чохрака километра на три в окруж­ности,— никаких результатов. Несколько раз переправлялись вброд через реку, но и на той стороне — ничего.

Выехав на пригорок, Жунид про себя чертыхнулся и попросил у Вадима папиросу. Дня три он уже мучил себя, пытаясь бросить курить, но давалось это ему трудно. Дараев подтрунивал и дразнил, демонстративно щелкая портсигаром Поиски пока не сулили ничего определенного, Жунид нервни­чал и, кляня себя за слабость, «стрелял» у Вадима.

Невдалеке, из-за холма показался неказистый домишко под камышовой крышей, окруженный плетнем. Из глиняной трубы вился дымок. По словам Сиюхова, за холмами лежал аул.

Они поднялись в гору. Внизу, в стороне от небольшого аула,— усадьба, обсаженная по краям яблонями и огорожен­ная плетнем. Посредине двора — глинобитная мазанка, сбо­ку — старый покосившийся сарай и навес для сена. У коно­вязи какой-то мужчина, наверное, хозяин, чистил скребницей лохматую лошаденку.

— Спроси-ка его, как проехать к сельсовету,— обратил­ся Шукаев к Якубу, знаком велев ему спуститься первым.

Сиюхов молча повиновался и рысцой затрусил к усадьбе.

Подъезжая, Жунид и Вадим услышали шум и крики. Двор домика в этот момент скрылся за деревьями, и им пришлось пришпорить коней, чтобы узнать, что случилось.

Когда Шукаев влетел во двор, попросту перемахнув че­рез плетень, Якуб Сиюхов лежал на земле, пытаясь вы­рваться из рук незнакомого им адыгейца, очевидно, того самого, который чистил лошадь, потому что скребница ва­лялась рядом. Из домика выскочила на шум грузная женщина в цветастом платке с ведром в руках и испуганно остановилась на пороге.

— Бросьте его! Отпустите! — повелительно крикнул Жу­нид, спрыгивая на землю и хватаясь за кобуру пистолета.

Незнакомец нехотя оставил Якуба. Медленно поднялся и исподлобья глянул на Жунида Таким же тяжелым взгля­дом окинул Дараева, потом поднял скребницу и, что-то бур­кнув себе под нос, пошел к своей лохматой лошадке. Одет он был в синий бешмет, ношеные, такого же цвета штаны; на ногах — желтые ичиги. У пояса — кинжал, как видно, серебряный, дорогой работы.

Жунид в первый момент не нашелся что сказать: надо же — свалил человека, набил ему синяк (Якуб в этот момент усиленно тер левый глаз) и, не сказав ни слова, вернулся к прерванному занятию, как будто ничего необычного не про­изошло!

— Вернитесь! — позвал его Дараев. И повернулся к Сиюхову.— Вы не ранены?

— Нет,— зло сплюнул Якуб.

— Что стряслось? Почему дрались?

Из-за забора уже выглядывали любопытные, громко пе­реговариваясь.

— Это наш одноглазый мерин,— сказал Сиюхов вполго­лоса,— он его чистил. Ну а я не стерпел — дал ему в ухо... Здоров, шайтан...

— Сам шайтан,— угрюмо проговорил парень, подойдя ближе.— Твой мерин. Что, у него на лбу написано? Я его в лесу нашел. Понял? И нечего кулаками махать!

— Граждане, разойдитесь по домам,— прикрикнул Вадим на любопытных, уже сгрудившихся у ворот.— Без вас раз­берутся!

— Пригласи двух понятых,— сказал ему Шукаев.— Обыск! И немедленно!

Толпа мгновенно растаяла. Никто не горел желанием выступить в качестве свидетеля. Однако Дараеву удалось все же задержать двух молодых ребят. Жунид заговорил с ними на родном языке, объясняя, в чем состоят права и обязан­ности понятых.

— Мурат не виновен,— решилась, наконец, вмешаться толстая женщина, до сих пор молча стоявшая у крыльца.— Мой сын плохого не сделает!

— Что она сказала? — спросил Вадим, когда они входи­ли в дом.

— Говорит — не виноват. Что она еще скажет? Это ее сын.. Внутри дома было грязно и неуютно, но вещи стояли дорогие. На большом дубовом столе, покрытом бархатной скатертью, лежала перевернутая пепельница, окурки и шелуха от семечек просыпались на скатерть и на пол. В добротном застекленном шкафу у стены — хрустальные рюмки и распис­ной чайный сервиз. Возле другой стены — тахта со множес­твом подушек. В углу под мягким креслом валялось несколь­ко пустых бутылок.

—«Трудно жить вдовой,— запричитала женщина, косясь на Шукаева.— Каждый может обидеть. А за что?

Она начала было жаловаться на сельсовет, на участко­вого, но Шукаев жестом остановил ее излияния.

— Фамилия, имя и отчество,— обратился он к сыну хозяйки, доставая лист бумаги и карандаш и рассматривая Мурата. Широченные плечи, квадратный массивный торс и коротенькие кривые ноги. Человек этот часто сидел в седле

И брюки у него были потерты, как обычно бывает у кавале­ристов. Лицо крупное, грубое, покрытое редкими мелкими шрамиками от перенесенной оспы. Взгляд неприязненный и неподвижный. Казалось, он часами мог смотреть в одну точ­ку. Сейчас глаза его были устремлены куда-то поверх рамы окна.

Жунид повторил свой вопрос

— Еганов Мурат Питуевич.

Голос у него был глухой, слегка охрипший.

Следователи переглянулись. Фамилия обоим была знако­ма. Она фигурировала в оперативной версии, подсказанной Денгизовым. Еще в Краснодаре, в управлении, Шукаев пору­чил молоденькому участковому Махмуду Коблеву заняться Егановым.

— Сдайте ваше оружие,— встал из-за стола Дараев.

— Какое оружие? У меня нет...

— Кинжал!

Мурат, пробормотав адыгейское ругательство, отстегнул кинжал и положил на стол. Дараев убрал его.

— Аллах разгневался на бедную вдову,— чуть ли не в голос вдруг завопила хозяйка.— За что карает? Думала свадь­бу сыночку справить, а на него чужой грех хотят возвести!

О аллах!..

— Дайте ей воды! Перестаньте ныть! — раздраженно ска­зал Жунид, отлично понимая, что начинается обычный спек­такль для легковерных. Женщин этого типа ему уже не раз приходилось встречать. С виду несчастная и смиренная, а за­гляни на чердак — найдешь самогонный аппарат, спустись в подвал — наткнешься на ворованную колхозную кукурузу. Он почти не сомневался, что домишко этот, стоящий на отшибе, вдалеке от других хатенок аула,— либо постоялый двор для проезжих воров, либо тайное питейное заведение, где любой может втридорога получить бутылку хмельного, ужин и ночлег.

— Каким образом лошадь попала к вам? — спросил Шукаев Мурата, когда женщина утихомирилась.

— Я сказал. В лесу нашел. Поймал, домой привел. Хотелчистить, а ваш человек — с кулаками... Не имеет права..

— Разумеется Но вы, кажется, в долгу не остались!

— Зачем в долгу. Сила есть... драться не дам.

— Ладно. Оставим это. Вадим Акимович, приступайте к обыску... Еще раз спрашиваю, Еганов, откуда у вас эта ло­шадь?

— В лесу нашел...

— Где? Точнее...

— Недалеко от нашего аула.

— Я вам не верю. Кроме того, даже если это и правда, вам грозит тюремное наказание за присвоение находки. Советую подумать.

— Я нашел коня...

— Значит, будете стоять на своем? Что ж, ваше дело. Кстати, давно ли вы научились говорить по-русски?

— Три года работал пастухом Лабинского заготскота. Тор­говал говядиной на рынке. Тогда и научился. Даже умею чи­тать и писать...

В глазах его промелькнуло что-то похожее на самодоволь­ство. Вообще же Жуниду редко приходилось встречать чело­века с таким непроницаемым, угрюмо-холодным лицом. Труд­но было догадаться, что у него на уме.

— Где работаете?

— Нигде.

— Живете вы, судя по всему, не бедно. Откуда у вас средства?

Еганов пожал плечами, зевнул, словно показывая, что на праздные вопросы отвечать не намерен, и снова отвернулся к окну.

Ничего подозрительного при обыске в доме не нашли. В подвале стоял невыветрившийся запах самогона, но аппара­та нигде не было. Составив протокол опознания Сиюховым найденной у Еганова лошади, Жунид и его спутники, взяв с собой Мурата, отправились в сельсовет.

«Расстояние отсюда до Чохракской конефермы не мень­ше пятидесяти километров,— думал Шукаев.— И место вроде подходящее для сбыта краденых лошадей. Аул — в стороне от -оживленных дорог. Неужели мы на верном пути?»

И все-таки назойливые сомнения не давали ему покоя. Слишком просто давалось решение загадки.

Во дворе сельсовета стояло несколько человек. Одного из них они узнали сразу. Как всегда, аккуратный и подтяну­тый, навстречу им шагнул Махмуд Коблев.

— Здравия желаю, товарищ старший оперуполномочен­ный!

— Добрый день,— спешился Шукаев.— А я боялся, что не застану вас...

— Что тут, аульный сход? — спросил Вадим Акимович, пожимая руку участковому.

— Заседание сельисполкома было. Уборка кукурузы идет... Всыпали кое-кому...

— А как наши дела?..

— Все сделал, как приказано,— щелкнул каблуками Мах­муд, покосившись на Еганова и Сиюхова.— Разрешите доло­жить?

— Пойдемте в дом,— сказал Жунид.— Там поговорим.

... Коблев оказался на редкость сообразительным и обо­ротистым пареньком. Ему удалось точно установить, что двад­цать второго сентября, то есть как раз в ночь ограбления конефермы и убийства Трама Лоова, Хатби Кушков (один из подозреваемых по версии Денгизова) с семи до одиннадцати вечера пьянствовал с приятелем в дорожном ресторанчике станицы Лабинской. Они оба выпили лишнего и затеяли потасовку прямо в ресторане. Были задержаны местной ми­лицией и несколько дней назад осуждены на месяц лишения свободы за хулиганство.

Таким образом, рвалась еще одна нить, которая могла привести к поимке убийц сторожа. Кушхов не мог побывать на конеферме колхоза «Заря» в ночь с 21 на 22 сентября.

Что же касается Мурата Еганова, то он трое суток про­сидел в КПЗ после изъятия из его дома самогонного аппара­та. Мать его Халифа уплатила штраф, и Еганова отпустили. Словом, и он не мог лично участвовать в ограблении коне­фермы.

Махмуд свой отчет подтвердил документально, разложив перед. Шукаевым на столе копию приговора по уголовному делу Кушхова и его дружка и справку Лабинской милиции о временном содержании под стражей Мурата Еганова.

Слушая рассказ Коблева, Жунид мысленно попытался разобраться еще раз во всей этой путаной и противоречивой веренице фактов, имен и событий, происшедших со дня ог­рабления, но почувствовал, что не в состоянии этого сделать. Все рассыпалось и ускользало, как песок между пальцами. У него порой бывало такое состояние, когда, держа в руках десятки концов и начал и понимая, что настал момент рас­ставить их по местам, отсечь случайные наслоения, он вдруг испытывал нечто похожее на растерянность. Он по опыту знал, что лучшее лекарство, от этого — бросить все и отвлечь­ся. Забыть хоть на несколько часов о Траме Лоове и воро­ном жеребце карабаире, не думать об отпечатках копыт, ко­торые они нашли в Черном лесу; забыть о том неприятном впечатлении, какое производило на него лицо Якуба Сиюхо-ва — словом, стать ненадолго обыкновенным человеком с обычными будничными мыслями, где нет места убийствам, грабежам и другим мерзостям жизни...

Пойти бы в кино, посмотреть что-нибудь о любви, о кра­соте, о хороших людях...

Он вздохнул и, стряхнув с себя оцепенение, велел при­вести Мурата Еганова. Единственное, что Жунид сейчас знал определенно, так это то, что Еганов врет. И нужно заставить его говорить.

В присутствии Коблева, Дараева и Сиюхова, который сидел, недовольно морща лоб, потому что его все еще не отпускали, Жунид битый час возился с Егановым, употребив всю свою волю, весь ум, чтобы заставить его сказать прав­ду. Подсознательно Шукаев понимал, что в том психологи­ческом состоянии, которое завладело им сейчас, остается одно: припереть Мурата к стене, «расколоть» его до конца, выра­жаясь на воровском жаргоне, и на время оставить все, что­бы собраться с мыслями.

И Еганов стал говорить.

Оказалось, что длинношерстного кривого мерина оставили его матери Ханифе какие-то не известные Мурату проезжие люди. Он их не знает, потому что сидел тогда в КПЗ. Они гостили два дня и уехали, оставив лошадь в уплату за ноч­лег и продукты.

— Хорошо. Подождите теперь в соседней комнате, Еганов.

Мурат вышел.

Привели Ханифу. Коблев переводил Дараеву вопросы Жунида и ее ответы. По-русски она не знала ни одного слова.

— Расскажите подробно о ваших постояльцах, которые подарили вам коня,— сказал Жунид, покончив с формальнос­тями.

Заплывшие глазки Ханифы испуганно расширились, круг­лое мясистое лицо скривилось.

— Без истерики,— вмешался участковый.— Здесь это не пройдет.

— Отвечайте,— нетерпеливо повторил Шукаев. Ханифа все-таки пустила слезу, но, встретив жесткий взгляд следователя, начала отвечать на вопросы.

Она призналась, что в сентябре дважды принимала у себя посторонних. В первый раз это было в середине месяца, числа она точно не помнит. Тогда у нее останавливались на ночь трое мужчин. У каждого была запасная лошадь. Один из них, адыгеец, по имени Асфар, в разговоре со своими спутника­ми называл какого-то -Газиза, сожалея, что не встретился с ним. Перед отъездом постояльцы выменяли у Ханифы бочо­нок самогона на кривую лошадь.

Сколько не бился Жунид с перепуганной женщиной (а может, она просто притворялась?), о внешности проезжих, ему почти ничего не удалось выяснить. Асфар — черный, усы у него. Вот и все. Она твердила одно: черный, усатый. И только.

Через неделю Асфар явился снова с незнакомым ей че­ловеком. У того наполовину было оторвано левое ухо. Асфар называл его Тау. Приехали они верхом. У каждого — одна лошадь. Было ли оружие? Да, у одного — берданка, у друго­го пистолет. Как одеты? Обыкновенно. Черкески, галифе, ичиги. Одноухий — в яловых сапогах. Весь дом провонял дегтем.

— Может ли она опознать их среди других лиц такого же возраста? — спросил Дараев, глянув на Жунида. Тот пе­ревел вопрос.

Ханифа всплеснула руками и отрицательно затрясла го­ловой. Шукаев, повысив голос, о чем-то препирался с ней несколько минут.

— Боится,— наконец сказал он Вадиму.— Узнает, ко­нечно, но боится. Потому ничего не заявила и участковому... Держите, Махмуд...— Жунид протянул Коблеву протокол допроса.— Прочтите ей и, если сама расписаться не умеет, сделайте это за нее. И пусть введут Еганова.

Мурат вошел и безучастно остановился перед столом.

— Вот что,— обратился к нему Жунид.— Вас я пока отпускаю, но имейте в виду: прекратите торговлю самогоном. Немедленно устраивайтесь на работу. Я проверю.

Еганов пробормотал в ответ что-то невразумительное и вышел. Халифа засеменила вслед за ним, кланяясь и бормо­ча слова благодарности, пока не скрылась за дверью.

— Значит, егановский дом они использовали как пере­валочный пункт,— взъерошив волосы, устало сказал Жу­нид.— Теперь надо бы добраться до этих постояльцев...

— Ты думаешь — они? — спросил Дараев.

— Не знаю... ничего я, Вадим, не знаю. Давай-ка кончать на сегодня. У меня что-то мозги совсем набекрень. Все пере­мешалось. Сплошная каша...

— У меня тоже,— честно признался Вадим Акимович.

— Махмуд,— попросил Жунид участкового.— Лошадь эту одноглазую возвратите колхозу «Заря». Акт оформите, как полагается, и представите его в райотделение милиции. Мы завтра приедем туда. Утром выясним, куда ведет ущелье, где обрываются следы, и приедем. Да, отправьте Сиюхова, он нам больше пока не нужен...

— Слушаюсь,— подскочил Коблев.— И, пожалуйста, ночуйте у меня, товарищ старш...

— Просто — Шукаев,— перебил Жунид.— Что ж, охот­но, если мы не стесним тебя...

— Нет, что вы...

Распахнулась дверь, и в комнату буквально влетел рас­терянный и взволнованный Якуб Сиюхов.

— Я виноват!.. Но я не нарочно, начальник... честное слово!..

— Что такое?

— Я обознался... Лошадь не наша...

10. КОНЕЦ ИВАСЬЯНА

Тахтамукай — обычный районный центр со всеми особен­ностями, присущими адыгейскому большому аулу тех лет Главной его чертой, пожалуй, было самое причудливое пере­плетение старого, медленно и неохотно уходящего в прошлое, и нового, пока еще с трудом пробивающего себе дорогу. Грязные, немощеные и кривые улочки с разномастными турлуч-ными и саманными домишками, среди которых выделялись добротные здания сельсовета, расположившегося в доме быв­шего князя, бежавшего в девятнадцатом году в Турцию, и школы — новенькой, сдоженнбй из красного кирпича год или два назад. На краю аула возвышался над приземистыми до­мишками неуклюжий минарет мечети с облупившейся шту­катуркой. Теперь тут все реже можно было увидеть моло­дежь — к потемневшим некрашеным воротам мечети в часы намаза тянулись обычно старики и калеки. Минарет казался заброшенным: балкончик полуобвалился, и муэдзин, опасаясь выходить на него, не взывал по утрам к мусульманам, не выкрикивал традиционное: «Ляииллях-иль-алла!»

Как вехи неотвратимого и победного наступления новой жизни, протянулись через весь аул электрические провода, и только в некоторых домах, стоявших на улицах, куда еще не шагнули свежетесаные столбы, люди по старинке пользо­вались керосиновой лампой или свечами.

Были в Тахтамукае изба-читальня и небольшой клуб, где по вечерам звенели песни и переборы гармоники, и район­ное отделение милиции, и хоть неказистая, но чистенькая амбулатория.

С виду жизнь в адыгейском ауле текла тихо и мирно, но впечатление это было обманчивым. То там, то здесь в ту пору выползали иногда на свет божий живучие тени прошлого. Сгорит вдруг колхозный амбар, исчезнут деньги из обществен­ной кассы или пропадут артельные лошади.

В тридцатые годы преступление стало здесь своего рода формой борьбы замаскировавшихся врагов молодой респуб­лики против Советской власти. И борьба эта, все больше и больше теряя идейную остроту, скатывалась в грязное и гни­лое болото уголовщины. Затаившиеся, не успевшие или не сумевшие эмигрировать белогвардейцы, бывшие кулаки, ос­колки конокрадческих банд, отошедшие от «дел» абреки, вроде Хахана Зафесова, тайные барышники, спекулянты и всякий другой сброд — все это перемешалось, перетерлось в некую враждебную народу и государству силу, которая, сознавая свою обреченность, все-таки пыталась еще укусить поболь­нее.

И Жунид Шукаев, скитавшийся в эти дни по аулам и лесам в поисках убийц Трама Лоова, и Ляпунов, явившийся в Тахтамукай по делу о неизвестных фальшивомонетчиках, и сотни и тысячи других, отказавшись от комфорта и покоя, не жалели сил, чтобы с корнем вырвать сорную траву, ме­шавшую жить по-новому.

А вот Ивасьян приехал в Тахтамукай с иными намере­ниями...

Он сидел в небольшой следственной комнате районного отделения милиции, которую ему предоставили для работы, и перелистывал дело о хищении в сберкассе контролером Идаром Сапиевым пяти тысяч трехсот рублей.

Обстоятельства обнаружения недостачи и виновность Идара СапИева были настолько очевидны, что Тигран Варта­нович очень скоро понял, как трудно, а вернее, невозможно, прекратить следствие законным путем

Он поковырял спичкой в зубах и позвонил дежурному, попросив привести к нему Сапиева на допрос

Заглянул Ляпунов. Не входя в комнату, спросил

— Как работается?

— Ничего Знакомлюсь,— неохотно ответил Тигран Вар­танович

— Ну-ну Если нужна будет помощь,— позвони. Я с удо­вольствием

— Какие все добрые стали,— буркнул Ивасьян, когда дверь за Ляпуновым захлопнулась

Конвоир из местной милиции ввел контролера Ивасьян, подняв взгляд от стола, увидел перед собой лицо, которое как будто ничем особенным не выделялось и, тем не менее, при­ковывало к себе внимание Гладкий, без единой морщинки лоб, чуть прикрытый вверху жиденькими, но аккуратно зачесан­ными на бок волосами, тонкий, без горбинки, нос, гладкие щеки без признаков растительности и полуоткрытый рот с влажными толстыми губами. Лицо было благообразным и удивительно неприятным. Что-то нездоровое, липкое угады­валось за его приторной полуулыбкой.

Тигран Вартанович нахмурил брови и обмакнул перо в чернильницу.

— Фамилия, имя?..

— Сапиев Идар...

Голос у контролера сберкассы был на редкость густой, бархатный, совершенно не вязавшийся с его елейной физио­номией.

Ивасьян допросил его больше для порядка все и так было ясно. В расходных ордерах обнаружились два-три подлога, сделанных рукой Сапиева, как раз на пять тысяч триста руб­лей.

Когда задержанного увели, Ивасьян подошел к низенькому квадратному окошку и погрузился в раздумье.

Что же делать? Просто прекратить дело своей властью — слишком рискованно. А главное, необъяснимо. Он чертыхнул­ся и открыл форточку. Мимо окна пронеслась стайка ребя­тишек из школы. Где-то заиграла пастушья дудка. Жизнь шла своим чередом, и никому не было никакого дела до забот и тревог начальника угрозыска...

«Скоро будут говорить: бывшего начальника»,— подумал он и, злорадно усмехнувшись, представил себе растерянное лицо Дыбагова, залитое слезами кукольное личико жены и разгневанное — тещи... Когда они узнают, его здесь уже не будет... Он будет далеко отсюда...

— Позвольте войти?

Ивасьян вздрогнул, словно испугавшись, что кто-то под­слушает его мысли.

— Вы к кому?

— К вам, уважаемый Тигран Вартанович,— плотно при­творив за собой дверь, сказал незнакомец и протянул руку

— Простите, но...

— Вы меня не знаете... Я и не назову себя... Это лиш­нее. Впрочем, зовите меня Федоровым. Разрешите сесть..

— Пожалуйста,— все еще не оправившись от неожидан­ности, сказал Тигран Вартанович.

Вошедший был одет в серый плащ военного покроя и кирзовые сапоги. На голове — кепка. Лицо обыкновенное, каких тысячи. Очевидно — русский. На верхней губе — ро­динка.

— Нас никто здесь не услышит, господин поручик? — без улыбки спросил он.

Ивасьян резко повернулся и захлопнул форточку.

— Вы что? Спятили? Я сейчас позвоню...

— Не позвоните. Не следует скандалить, вы же отлично понимаете — это не в ваших интересах... Я пришел по делу, вам известному. Насчет Идара Сапиева. И я многое знаю о вас...

Тигран Вартанович обессиленно опустился на стул. Если это все штучки Шагбана, то он должен был, по крайней мере, предупредить или сам, или через Клавдию. Впрочем, чем мень­ше слов в подобных случаях, тем лучше.

Он понемногу стал успокаиваться.

— Чего вы хотите?

— Я покупаю дело Идара Сапиева,— с полной серьезностью ответил странный посетитель.— Предлагаю десять тысяч, то есть вдвое больше, чем оно стоит.

Ивасьян не возмутился, не вскочил со стула, не позво­нил, чтобы вызвать милиционера. Теперь, уже окончательно справившись со своим волнением, он внимательно посмотрел в глаза собеседнику и твердо сказал:

— Пятнадцать. И ни рублем меньше.

— Согласен. Когда я могу получить дело?

— бы его не получите. Я сожгу бумаги при вас.

— После того, как я ознакомлюсь с ними?

— Разумеется.

—Когда?

— Завтра в десять утра. Здесь.

— Тут небезопасно

— Ничего не поделаешь. Отсюда я не могу унести пап­ку Она — в сейфе.

— Заметано,— сказал Федоров.— Приду завтра в десять. Я не прощаюсь...

... Ивасьян всю ночь просидел в райотделении один, стуча на своей машинке и снимая копии со всех документов, со­ставлявших дело контролера Сапиева. Подписи прокурора, участкового и других лиц старательно перенес на новые лис­ты с помощью мокрой промокательной бумаги и, подправив их чернилами, прямо по ним тиснул печати.

— Сам Панченко не подкопается,— с удовлетворением сказал он, разглядывая плоды своего ночного труда.

Человек, назвавшийся Федоровым, пришел в десять ча­сов. Минута в минуту.

Поджидая его, Тигран Вартанович несколько раз выхо­дил из комнаты, прислушиваясь к приглушенным голосам в кабинете начальника райотделения Меджида Куваева. Там были Ляпунов и участковые. Ивасьян молил Бога, чтобы они все поскорее разбрелись, получив задания, как обычно быва­ло. Сегодня его больше устраивало, чтобы в райотделении оставалось поменьше народу. Вскоре все затихло. Участко­вые уехали верхами, начальник — на тачанке, а куда девал­ся Ляпунов, Тигран Вартанович не уследил В здании его, по-видимому, не было

К комнатке, отведенной Ивасьяну, можно было пройти с любого конца длинного коридора, который делил большой одноэтажный дом милиции на две равные части. Каждый конец коридора имел отдельный выход. Федоров появился с той стороны, которая находилась в наибольшем удалении от кабинета Куваева. Тигран Вартаяович заключил, что вчераш­ний визитер знает здесь все закоулки.

— Не будем терять времени,— поздоровавшись небреж­ным кивком, сказал Федоров.— Давайте дело

Ивасьян открыл сейф, достал папку и молча положил на стол.

— Читайте Да побыстрее

Чувствовал себя Тигран Вартанович отвратительно В любую минуту в комнату могли войти Если это будет Мед-жид Куваев или кто-нибудь из милиционеров — полбеды. С ними он не станет разводить церемонии. «Извините, у меня допрос Зайдите через полчаса» Другое дело — Ляпунов Станет спрашивать — кто, да что Войдет и сядет И как ты его выгонишь? ОГПУ все-таки

Федоров внимательно читал документы.

Ивасьян нетерпеливо мерял шагами комнату, изредка пос­матривая в окно. За небольшим палисадником, заросшим увядшими кустами малины и бурьяном, виднелись конюшня и обширный двор На деревянных колодках стояла «разутая» полуторка. Шофер копался в моторе Уборщица разводила известку в ведре.

— Все в полном порядке,— сказал Федоров, протягивая папку Ивасьяну.— Жгите. Да завесьте окно.

В другое время Ивасьян никому бы не позволил разго­варивать с собой в таком тоне. Но сейчас он послушно за­дернул окошко бязевой занавеской, собранной на шнурке, и вопросительно посмотрел на Федорова.

— Что? Чего вы ждете? — не понял тот.

— Деньги.

Откровенная усмешка пробежала по губам Федорова Он полез во внутренние карманы плаща и извлек из них три пач­ки тридцаток, склеенные банковскими полосками крест-на­крест.

— Можете не считать. Новенькие

Ивасьян сунул пачки в сейф и открыл дверцу облезлой, давно не крашенной голландки, стоявшей в углу Когда он доставал из папки очередной листок и чиркал спичкой, что­бы поджечь, пальцы его заметно дрожали

— Подпалите все сразу! Нечего канителиться!

И опять Тигран Вартанович промолчал. Насупившись, он скомкал все документы, поднес к ним зажженную спичку и, подождав, пока о онь охватит бумаги, закрыл дверку В ко­ридоре послышался шум шагов».

— Уходите, быстро. И без разговоров. Все сделано Федоров торопливо вышел.

Стоя возле двери, Ивасьян прислушался к шагам снару­жи. Нет, мимо. Просто, наверное, кто-нибудь из милиционеров.

Он устало сел на стул и вытер носовым платком взмок­ший лоб. Минуты три сидел в оцепенении, не в силах сдви­нуться с места. Давали себя знать бессонная ночь и пережи­тое напряжение. Потом, движимый внезапно мелькнувшей мыслью, подскочил и, отперев сейф, достал из него деньги. Открыл окно, осмотрелся и осторожно бросил все три пачки в густой бурьян

В коридоре снова послышались чьи-то шаги. Но Тигран Вартанович не обратил уже на них внимания. «Надо идти спать,— решил он.— Голова, как чугунный котел...»

Шаги смолкли у двери, и она распахнулась.

Это были Ляпунов и Куваев.

— Покажите дело Сапиева,— без предисловий начал Степан Степанович.

— А что, собственно, случилось? И почему такое требо­вание? По какому праву?..

— Есть основания,— спокойно ответил Ляпунов.— Кому вы отдали дело?!

— Вы с ума сошли? — Со щек Ивасьяна медленно схо­дил румянец.— Вы ответите за свои слова!..

— Отвечать, скорее всего, придется вам. Откройте сейф! Тигран Вартанович демонстративно швырнул ключи на стол. Усилием воли сдержал подкатившую к горлу икоту Побелевшие пальцы сжимали спинку стула. В голове мета­лось: «Как себя вести? Кричать? Возмущаться? Или пожать плечами и принять вид оскорбленного достоинства?» Послед­нее вернее. В таком состоянии, застигнутый врасплох, он может наговорить глупостей...

— Ну что ж,— сказал он как мог спокойнее, убрав руки за спину.— Исполняйте свой долг. Я не буду сейчас препят­ствовать. Но хотел бы выслушать ваши объяснения... И вот еще: как вы сможете смотреть мне в глаза, когда недоразу­мение .. а это какое-то дикое, нелепое подозрение

На большее у него не хватило духу, и он умолк, отвер­нувшись к окну.

— Вы получите объяснения,— сказал Ляпунов.— Немно­го позднее.

Куваев достал из сейфа папку Перелистал.

— Вот оно. Целое...— обескураженно сказал он.

— Я могу сесть? — иронически прищурившись, спросил Ивасьян.

— Да, конечно.— Ляпунов заглянул в папку.— Обыщи­те комнату, Меджид.

Плотный комок документов в печке как следует не дого­рел. Обвив рукой тлеющую черную каемку бумаги и осторож­но развернув пачку, Куваев подал ее Ляпунову.

— Копии. И подписи... Моя явно подделана.

— Не трогайте, Меджид. Передадим на графическую экспертизу. Это уже по части вашего Николая Михайлови­ча.— Взгляд Ляпунова, до этого внимательно обшаривающий комнату, остановился на раскрытой створке рамы.— Посмотрите-ка за окном.

Тигран Вартанович издал нечленораздельный хрипящий звук.

— И вас придется подвергнуть обыску,— сказал ему Ляпунов.— Меджид, пришлите сержанта...

— Я не позволю себя обыскивать! — истерически выкрик­нул Ивасьян, вскочив.— И вообще, на каком основании вы ворвались ко мне?!.

Однако, когда явился сержант, Тигран Вартанович дал себя обыскать. У него ничего не нашли.

В окне показалась голова Меджида. Он молча потряс в воздухе пачкой тридцаток, которую осторожно держал за уголок двумя пальцами.

— Здесь три таких, Степан Степанович.

Ляпунов подошел к окну

— Заверните в газету И тоже — на экспертизу

Когда он обернулся, Тигран Вартанович полулежал на стуле Голова его свесилась набок. Лицо стало серым.

Управление гудело. Такие вещи, как арест начальника угрозыска, случаются не каждый день. Одни недоуменно раз­водили руками, не будучи осведомлены и не желая болтать попусту Другие неутомимо утверждали право на собствен­ное мнение, которое, впрочем, никто и йе оспаривал, и счи­тали своим долгом высказать последнее при всяком удобном случае. Они наперебой бегали к Дыбагову, выкладывая ско­роговоркой целый ворох деталей, штрихов и нюансов, на которые прежде не обращали ровно никакого внимания и которые теперь рисовали облик Ивасьяна совершенно в ином свете. Таких было немного и с каждым днем становилось все меньше, потому что начальник управления терпеть не мог наушничества в любых его формах. Он принадлежал к тому типу руководителей, которые, будучи добросовестными слу­жаками, особыми талантами, однако, не отличаются. Дыба­гов мог нервничать и «переживать» из-за неласкового началь­ственного звонка, мог «влепить» кому-нибудь выговор за пус­тяк, который выеденного яйца не стоил, мог ошибиться, ока­заться в чем-либо недальновидным и в то же время оставал­ся человеком честным и самозабвенно преданным своей ра­боте. Сейчас он находился в состоянии полнейшей растерян­ности, к которой примешивалась и немалая доля боязливого трепета (увы, Асхад Асламурзович не отличался особой сме­лостью, когда в дела управления вмешивалось высокое началь­ство) Что же теперь будет? Наверняка — проверочная комис­сия, ревизия и все такое прочее...

Больше всего на свете Дыбагов боялся потерять место И не из меркантильных побуждений: он знал, что, уйдя на покой, получит солидную пенсию. Просто за долгие годы сжился со своей работой, привык к ней, привык чувствовать себя нужным.

И вот — на тебе! Начальник угрозыска Адыгейского об­ластного управления милиции, его подчиненный, правая рука, можно сказать,— взяточник и жулик, спутавшийся с преступниками. . Это не лезет ни в какие ворота! И кто зна­ет, что еще удастся выудить Ляпунову из Ивасьяна?..

Словом, ближайшее будущее рисовалось Асхаду Асламур-зовичу в самых мрачных тонах. Сверлило его усталую голо­ву и распроклятое чохракское дело, расследование которого, судя по всему, безнадежно затягивалось. Шукаев сделал многое, как явствовало из его донесений, но конца пока не предвиделось.

Сейчас у Степана Степановича — очередной допрос. Надо спуститься к нему и послушать.

Дыбагов сошел на первый этаж, миновал коридор, соеди­няющий здания управления и ОПТУ, и остановился возле вахтера.

— Ляпунов на втором?

— Так точно,— козырнул вахтер

Ляпунов любил говаривать в кругу друзей, что любой человек, в той или иной степени занимающийся сыскной деятельностью, должен быть хоть немного артистом. Каждый допрос — это, в сущности, борьба двух психологии, столкно­вение двух интеллектов, которое ни в коей мере нельзя свести к простой формуле: один спрашивает, другой отвечает. До­прос — своего рода спектакль, в котором следователю волей-неволей нужно быть и режиссером, и декоратором, и акте­ром, и, Бог знает, кем еще. Спектакль без публики, без ап­лодисментов, единственный зритель которого — действитель­ный или предполагаемый преступник, становится его непре­менным участником. Разница лишь в том, что у следователя нет готового текста пьесы, и он должен играть без него и без репетиций, повторяя практику некогда существовавшего те­атра импровизаций. И еще одно: актер на сцене думает, глав­ным образом, о внутренней сути героя, которого изобража­ет, и о том, чтобы как можно точнее подать очередную реп­лику. Думает о том, что он должен сказать. Следователю надо думать о том, чего он говорить не должен.

И Ляпунов, по общему признанию, блестяще владел этой «тактикой умолчания». Сказать ровно столько, сколько необ­ходимо, чтобы заставить работать мысль своего противника, работать лихорадочно и учащенно, навязать его разуму пре­рывистый и опасный ритм, когда все обострено до предела. И ждать. Холодно и спокойно ждать, когда можно будет, наконец, молниеносно оборвать туго натянутую струну раз­говора одной единственной неожиданной фразой, которая решит все.

... Ивасьян сидел перед Ляпуновым на стуле, уставив-.шись взглядом в пол. Он плохо спал ночь — веки набрякли, лицо пожелтело, голова и плечи безвольно поникли.

Могло показаться, что сейчас не составит особого труда принудить его к откровенному признанию Но Степан Степа­нович, не торопясь начинать и рассеянно разглядывая сидя­щего перед ним человека, думал иначе.

Закурив, Ляпунов молча пододвинул на край стола деше­венький пластмассовый портсигар, жестом предложил Ивась-яну папиросу Тот молча покачал головой и приложил руку К виску

Ляпунов встал, прошелся по комнате, наморщив лоб Видимо, он был в мучительном затруднении.

— Как хотите — не понимаю...— сказал он негромко, повернувшись к подследственному спиной и аккуратно сма­хивая с настольного сукна табачные крошки в ладонь.— Не понимаю... не укладывается в голове...

Тигран Вартанович не произнес ни слова.

— Я все ищу причину...— продолжал Ляпунов.— Жили вы как будто неплохо. Зарплата приличная... Правда, жена у вас любит франтить... но вы же могли поставить ее в какие-то рамки...

— В том-то и дело, что не мог,— грустно вставил Тигран Вартанович.

— Значит, все-таки — деньги?..

— А что же еще? — вздохнул Ивасьян.

— Значит, будете говорить?

— Да. Мне скрывать нечего.

Ляпунов нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Пришлите кого-нибудь для ведения протокола. По-мо­ему, Алферов сейчас здесь.

— Слушаюсь.

Алферов, войдя, молча пристроился за столиком в углу кабинета.

— Ну что ж, начнем. Очевидно, вы будете говорить прав­ду? — Степан Степанович повернулся к Ивасьяну и сел на краешек стола.

Тот кисло улыбнулся.

— Да, конечно. Пишите, Алферов. То, что произошло,— постыдный для меня факт, и, понятно, я готов понести за­служенное наказание...

Ивасьян говорил долго и обстоятельно. Плакался на свою жизнь, уверяя, что в кругу семьи постоянно чувствоЁал себя одиноким, непонятым. Признался, что с тоски втихомолку выпивал, хотя никто и никогда не видел его пьяным. Чтобы избежать семейных сцен и скандалов, старался исполнять все прихоти своей супруги, а она становилась все ненасытнее, все настойчивее... Идара Сапиева он вовсе не знает, а дело его попросил у Дыбагова, чтобы хоть на несколько дней вы­рваться из привычной опостылевшей ему обстановки, побыть одному Человек, который предложил ему деньги, представил­ся как Федоров, хотя едва ли это настоящая его фамилия. Такой суммы, как пятнадцать тысяч, он, Ивасьян, в руках никогда не держал и... сам не знает, что на него нашло. Вдруг мелькнула мысль о том, что можно уехать. Подальше от жены и тещи, от своих неудач по службе... И так безраздельно завладело им вдруг это желание, что он не устоял перед соблазном. Дела Сапиева прикрывать не собирался, ведь он его и не уничтожил. Единственная его вина в том, что надул жулика... Разумеется, совершил преступление то, что он сделал,— несовместимо ни с его званием, ни с его совестью коммуниста..

— Судите,— тихо, но твердо сказал он после минутного молчания.— Я все приму, как должное.

Вошел Дыбагов.

— Продолжайте, продолжайте, Степан Степайович,— остановил он поднявшегося было Ляпунова.— Я посижу вот здесь, с Алферовым. Мешать не буду...

— Так...— слазал Ляпунов, пригладив рукой волосы.— История, прямо сказать, некрасивая...

— Куда уж хуже,— согласился Ивасьян, бросив обеспо­коенный взгляд в сторону Дыбагова. Взгляд этот не усколь­знул от внимания Степана Степановича, и он с досадой по­думал, что именно сейчас начальнику управления не стоило приходить.

— Хочу задать вам несколько вопросов,— будничным тоном сказал Ляпунов. В голосе его слышалось: «Все ясно, но ради проформы я должен сделать все, как положено...»

— Пожалуйста...

— Почему вы бросили деньги за окно?

— От страха. Я тысячу раз потом пожалел, что взял их... Будто затмение нашло...

— Почему вы решили, что человеку, который представил­ся вам как Федоров, можно верить? Ведь он мог просто спро­воцировать вас на взятку...

— Не знаю... Я сначала накричал на него... даже взялся за трубку, хотел позвонить Куваеву, но...

— Вдруг отчетливо представили себе, что могут означать для вас пятнадцать тысяч!

— Да...

Ляпунов сел за стол, закурил и задумался, не обращая на Ивасьяна и Дыбагова никакого внимания. Пока все шло хорошо. Ивасьян успокоился, уверившись, что дело его ог­раничивается крупной взяткой, подделкой подписей в дубли­кате дела и использованием служебного положения в корыст­ных целях. Признание — чистосердечное иа первом же до­просе, а значит, можно рассчитывать на небольшой срок».

«Теперь, пожалуй, самое время...»,— подумал Ляпунов и незаметно нажал кнопку звонка.

— Алферов, все записали? — спросил он.

— Да, почти, сейчас кончаю...

— Дайте подследственному прочесть протокол...

Пока Ивасьян читал, Дыбагов порывался что-то сказать Ляпунову, но тот приложил палец к губам. В дверь постучали.

— Войдите...

Тигран Вартанович читал протокол и не обратил внима­ния на вошедшего милиционера. Тот держал в руках кожа­ный саквояж.

— Ставьте на стол,— сказал Ляпунов.

Ивасьян поднял голову и побелел. На столе стоял его саквояж!

— Узнаете? — жестко и быстро спросил Ляпунов.

— Нет...— еле слышно прошептал Ивасьян.— Это не мой...

— Я пока не сказал, что ваш. Но на ручке — ваши от­тиски пальцев. И Алферов видел сквозь щель в калитке, как вы уносили его от Воробьевой!..

— Не знаю, ничего не знаю!..

— Обморок не поможет,— повысил голос Ляпунов.— И имейте в виду: Воробьева и Шагбан Сапиев арестованы. Так что готовьтесь к очным ставкам...

— Ничего не знаю...

— Кстати, зачем-вам понадобились доллары! — Ляпунов положил руку на саквояж.

— Там нет никаких долларов! — визгливо выкрикнул Ивасьян.— И вы это отлично знаете. Несколько лент зубно­го золота — это не доллары!

— Отлично. Где спрятали золото?

Тигран Вартанович открыл рот, оторопело глядя на Ляпу­нова. Вскочил, рванулся к саквояжу, трясущимися руками распахнул его. Саквояж был пуст. Значит, они не нашли! А он, старый дурак, выболтал сам! Ивасьян скрипнул зубами и упал на свой стул.

— Где золото? Как вы, очевидно, понимаете, говорить придется, господин поручик!

— Вы что? — снова подскочил Тигран Вартанович, сжи­мая кулаки.— Да как вы смеете?..

— Смею. Федоров назвал вас поручиком. Это и застави­ло вас отнестись к нему с доверием. Форточка была откры­та, и техничка все слышала. Она подводила в это время фундамент вокруг здания! Разговор ваш о Сапиеве был бо­лее чем подозрителен. И, к вашему сведению, Федоров — вовсе не Федоров, а фальшивомонетчик и авантюрист, неудав­шийся художник в прошлом...

— Нечего шить мне дело! — заорал Ивасьян, перестав сдерживаться.— Мало ли кто как меня назовет! Это не ос­нование!..

— Верно. Но в вашем личном деле — странный пробел. С 1919 по 1921 год. Справки за эти два года о вашей работе в Фастовском райотделении милиции — чистейшая липа!

— Это еще надо доказать!

-- Завтра-послезавтра вам будут предъявлены доказатель­ства. Наконец, еще одно: Муталиб Акбашев...— Ляпунов сде­лал намеренную паузу. Тигран Вартанович замер, но не сдви­нулся с места.— Акбашев вчера пытался бежать за границу на иностранном судне...— Ляпунов снова помедлил, сообра­жая, все ли говорить Ивасьяну. Беда в том, что Акбашеву по дороге из порта в город удалось бежать. Вот уже сутки как его ищут.

— Еще вопрос,— продолжал Степан Степанович.— Если не ошибаюсь, Акбашев — личность вам не безызвестная?

Лицо Ивасьяна исказилось.

— Один, значит, хотел, подлая тварь,— очень тихо ска­зал он.

— Один. Воробьева перед тем, как ее задержали, успела дать ему знать о вашем аресте...

Дыбагов сидел молча. В глазах его было страдальческое выражение, будто он мучился зубной болью.

«Хороший ты человек, Асхад Асламурзович,— подумал Ляпунов, бросив взгляд в его сторону...— но нельзя быть таким близоруким...»

— Будете говорить? — равнодушно спросил Степан Сте­панович Ивасьяна.

— Да,— махнул тот рукой — Пишите...

11. КТО ТАКОЙ ГАЗИЗ?..

Часа в три ночи Жунид неожиданно проснулся. Это слу­чилось с ним в первый раз за все время его оперативной работы. Несколько минут он лежал неподвижно, еще весь во власти какого-то назойливого видения, преследовавшего его во сне. Потом снова закрыл глаза, пробуя вспомнить, но не сумел.

Он лежал на деревянной раскладушке в доме Махмуда Коблева. В углу, на тахте, храпел Дараев. Жуниду вдруг захотелось бросить в него чем-нибудь, но он сдержался и, потихоньку встав, оделся и вышел во двор.

Ночь стояла тихая и темная. Ни одной звезды. И совсем тепло. Не похоже, что средина октября.

В конюшне заржала лошадь. Жунид беззвучно засмеял­ся. Ну конечно. Во сне его преследовал один и тот же кош­мар: скачущий прямо на него вздыбленный конь с одним ог­ромным глазом во лбу. Жунид увертывался от него, пытаясь бежать, но ноги увязали в жидкой трясине, доходившей ему до колен...

— Черт побрал бы этого одноглазого мерина,— негромко выругался он и достал папиросу. Ему надоело постоянно клян­чить у Дараева, и вчера он купил в сельпо пачку папирос, решив, что бросит курить позднее, как только развяжется с чохракским делом.

Он присел на ступеньку крыльца и, затянувшись, пустил дым вверх, в черное, пустое небо.

Странно: спал как будто мало, а чувствовал себя гораз­до бодрее вчерашнего. Может быть, стоит подумать, порас­кинуть мозгами?

Несколько минут он колебался. А может, вернуться в дом? Утро вечера мудренее...

Потом вспомнил, что в комнате его опять ждет дараевс-кий храп и, решительно поднявшись, зашагал к калитке.

Аул спал. Лениво и сонно тявкнула какая-то собачонка и, не встретив поддержки у других своих аульских сороди­чей, успокоилась.

Жунид вышел к реке и медленно побрел вдоль берега.

Если бы было светло, он достал бы сейчас свою запис­ную книжку. Впрочем, иногда даже лучше обойтись без нее. Разные, не стоящие внимания мелочи не будут путаться под ногами.

Итак, что ему было известно и что изменилось после отъезда из Краснодара?

... Убийство Трама Лоова и угон лошадей — в ночь с двадцать первого на двадцать второе сентября.

... Табунщики никого в лицо не запомнили. Никаких при­мет.

... Первым обнаружил связанных коневодов Пазад Киков. Путался в показаниях, которые давал начальнику Насипхабль-ского райотделения милиции. Отсидел сутки в КПЗ. Ни за что ни про что. К налету никакого отношения не имеет.

... Только ничего лишнего. Нужно оставить в покое все, что было известно раньше. Иначе нетрудно запутаться.

Жунид споткнулся о камень, но даже не почувствовал боли. Не отвлекаться...

... Кушхов Хатби и Еганов Мурат. По версии Денгизова их надлежало проверить. Но у обоих — алиби. Типы, конеч­но, отпетые. Один — пьяница, другой — самогонщик. Но али­би есть алиби. Оба сидели под стражей в ночь убийства. Не они. Хотя обоих надо иметь в виду. Еганов мог не все рас­сказать.

... Кстати, ночевали оба у барышника Макара Барболи­на в ауле Дадакай. Двадцать первого сентября. Хотя Барбо­лин тогда только что вернулся из тюрьмы. Что с него возь­мешь? Он ничего не знает.

... Хахан Зафесов. Одиозная фигура. Вот кого .бы следо­вало растрясти. Но сейчас бесполезно. Ему надо показать хотя бы одну козырную карту, тогда он откроет свою. А у него, Жунида, пока такой карты нет. Не нашел, товарищ старший оперуполномоченный!..

Сам Зафесов, конечно, не участвовал в налете, но он знает. Знает и не скажет...

... Аскер Чич. История с краденым конем, которого Ха­хан Зафесов якобы поставил к нему в конюшню и тем под­вел Аскера под арест, неинтересна. Да и было это при царе Горохе.

Чем же оказался полезен Чич^э

Жунид снова полез за папиросой.

Тогда на ферме Вадим подсказал ему, что необходимо проверить сведения, полученные от Чича...

Он вспомнил, наконец, и подосадовал на себя, что именно эта деталь вот уже второй раз вылетала у него из головы.

Табунщик назвал фамилию Дзыбова. Вот кого нужно сей­час искать.

Дзыбов, как утверждал Аскер Чич, был в ауле Чохрак накануне нападения на конеферму. Его же видел с двумя неизвестными на бахче Талиб Бичоев.

Между прочим, Дзыбов...

Стоп!

Жунид потер виски. Что-то мешало ему. Он не мог по­нять, что. Напрашивалась какая-то ассоциация, но он не мог уловить ее. Нужно по порядку. Не торопиться.

Итак, двадцать первого сентября, за несколько часов до убийства Лоова, Дзыбов побывал в Чохраке, где его видел табунщик Чич, и на бахче у сказочника Талиба. Причем с ним явились еще двое верховых, которых старик не разглядел в темноте.

... Хороши дыни у Талиба. Обязательно заехать на обратном пути. Не из-за дынь, конечно. Просто лишний раз по­радовать словоохотливого старика. Он будет доволен.

... Что еще? Да, среди приятелей и собутыльников Дзы-бова есть некий Мустафа Зизарахов. Пьяница и лодырь. Своим поведением позорит собственного отца, знатного чабана. Мустафа нигде не работает, играет в карты, пьет и шляется по аулам, неизвестно зачем...

... Чьи показания? Этого, с неприятным лицом,— Якуба Сиюхова. Какого черта?!. Причем здесь лицо? Сиюхов не давал повода для подозрений...

И все-таки, что-то остается вне поля его зрения!

... Дай Бог памяти! Какой из себя Дзыбов? Высокий, красивый, по словам Якуба. Живет в Насипхабле со стару­хой-матерью. Отец, бывший белогвардейский офицер, погиб в гражданскую от партизанской пули... Вот и все, кажется... Больше ничего не известно... Да, учился до революции в Екатеринограде. Либо в реальном, либо в гимназии. И вели­колепно говорит по-русски...

Шукаев еще несколько минут вышагивал по берегу реки, пытаясь разобраться, почему его мысли так занимает Дзы­бов, и, не успев в этом, присел на сухие бревна, валявшие­ся возле самой воды.

Речушка неслась по камням бодро и шумно. Здесь, в низине, было куда прохладнее, и он поднял воротник плаща.

.. Ладно. Шут с ним, с Дзыбовым. Что дальше?

... Следы. Они дали многое. Так₇по крайней мере,внача­ле казалось Жуниду. Была двухколесная бричка, приметы которой, судя по следам, совпадали с приметами двуколки, похищенной с конефермы колхоза «Заря». Были отпечатки копыт Зухры. Нашелся одноглазый мерин. Все сходилось у дома Егановых! И вдруг — на тебе! Не тот мерин! Сиюхов клятвенно заверял вчера, что его ввела в заблуждение чер­ная лохматая шерстка коня. Да и глаз, пораженный бельмом, тоже левый, как у похищенной лошади.

Разница в том, что у егановского мерина бельмо закры­вало весь глаз, а у чохракского — только часть. Кроме того, масть найденного коня имела несколько другой, иссиня-чер-ный оттенок.

А раз лошадь не та, как отнестись к именам, которые назвали Мурат Еганов и его мать? Могут ли они помочь ему распутать весь клубок?..

Известно о постояльцах егановского дома немного: Ас-фар (усики), судя по тону, каким говорила о нем Ханифа, пользовался наибольшим уважением в этой троице. Возмож­но, он и есть главарь шайки?.. Потом — Тау. Странное имя. Скорее кличка. Изуродовано левое ухо.

В первый раз в доме Ханифы останавливались Асфар и двое незнакомых ей людей. Лошадей — шесть (о бричке — ни слова!). А с чохракской конефермы угнали восемь конематок с двумя жеребятами, одноглазого мерина и карабаира. Самое ценное, разумеется, карабаир. Сколько ни выспрашивал Жу-нид у матери и сына Егановых о приметах лошадей, ничего похожего на карабаира (по их рассказу) у Асфара и его спут­ников не было.

... Туман. Сплошной туман — и никакого проблеска. Нитей как будто и много, но за которую из них тянуть?

Жунид опять закурил, вслушиваясь в монотонный говор реки, огляделся вокруг. На горизонте возникла светлая полос­ка рассвета. Стало прохладнее. Он поежился и, поднявшись с бревен, медленно добрел к дому Коблева.

... Надо искать Асфара. Надо искать всех троих — Ас-фара, Тау и...

Газиз! Асфар упоминал это имя!

У него даже захватило дух от возбуждения. Вот оно! Вот звено, которое все время ускользало! Ханифа говорила, что Асфар должен был встретиться с каким-то Газизом? А Дзы-бова тоже звали Газиз...

И все трое очень подозрительны. Просто так люди не водят за собой на поводу запасных лошадей из аула в аул. А может, случай натолкнул его на других конокрадов? Тем более, что Асфар и Тау побывали у Егановых в середине сентября. А в Чохрак налетчики нагрянули двадцать второ­го. Значит, не те? И опять все сначала?..

Но довольно. Нужно браться за Газиза Дзыбова...

... На другой день Махмуд Коблев принес Жуниду из райотделения письмо Майкопской окружной милиции о ро­зыске ею шести лошадей, уведенных неизвестными преступ­никами из конюшни гиагинского станпо в ночь на семнадца­тое сентября...

Аул спал. На крышах домов лежала голубоватая ртуть лунного света. Ветра не было и неподвижные тополя напо­минали молчаливых монахов,, завернувшихся в свои черные ниспадающие одежды.

Окрестные холмы, извилистая река Фарс, блестевшая от лунного света, голые темные руки ореховых деревьев в кол­хозном саду,— все было спокойным, мирным и почти нере­альным.

Жунид и Вадим в сопровождении Коблева подъезжали к Насипхаблю. Весь сегодняшний день ушел на повторный до­прос Егановых и другие хлопоты. По вызову Шукаева явил­ся представитель гиагинского станпо и опознал лошадь, изъ­ятую у Мурата Еганова. Ее по акту передали владельцам. Таким образом, все сходилось: Асфар и Тау ночевали у Ха-нифы, если верить ее показаниям, в средине сентября, а ло­шади были похищены из конюшни станпо — семнадцатого. Ханифа не помнила числа, но Жунид заставил ее сопоставить другие события, которые она могла назвать, и пришел к вы­воду, что посетить егановский домик конокрады могли и сем­надцатого (т. е. сразу же после кражи), и восемнадцатого. Если налет на чохракскую конеферму также был связан с именами Асфара и Тау, то это еще предстояло выяснить. Во всяком случае, вероятность этого не исключалась.

Егановы почти ничего нового не сообщили, так что у Жу-нида и Вадима оставалась одна единственная надежда — Газиз Дзыбов. Решено было отправиться в Насипхабль.

— Посмотри,— негромко сказал Вадим,— минарет под пожарную каланчу переоборудовали. Интересно, как смотрит на это население?

— Да никак,— ответил Шукаев.— Сейчас уже не те вре­мена, когда закрытие мечетей доводило до крайностей. Ста­рики, конечно, гудели, может, даже и эксцессы какие-либо случались... Впрочем, в Насипхабле еще одна мечеть есть. Совсем крохотная и без минарета. Она, по-моему, действу­ет...

— А твои родители верят? Если не секрет, конечно,— полюбопытствовал Вадим.

— Какой тут секрет? Мать -вроде верит, но не молится и уразу*["192] не держит. Хотя, знаешь, трудно даже сказать, вера это, или что-то вроде привычки. Она может сто раз помянуть аллаха в разговоре, ни за что на свете не притронется к сви­нине, не сядет в присутствии муллы, но если заболеет обык­новенной ангиной, то, ручаюсь, прибегнет не к помощи эфенди или знахарки, а пойдет в медпункт или съездит в городскую амбулаторию...

— А отец?

— Отец у меня безбожник.— В голосе Жунида послыша­лись горделивые нотки.— И вообще славный старик...

— Работает еще?

— Да. На конезаводе. Он у меня великий знаток лоша­дей....

Помолчали. Коблев не вмешивался в разговор и ехал в некотором отдалении, соблюдая неписаный закон кавказцев: младший должен быть сзади.

— Послушай, Вадим,— начал Шукаев несколько смущен­ным тоном.— Вот ты сейчас заговорил о моих стариках, и я вдруг подумал, что мы, в сущности, мало знаем друг о дру­ге... и мало интересуемся. Стыдно, конечно, но я до сих пор не удосужился спросить, как там у тебя дома? Ведь твоя жена, кажется, малыша ждала?..

Дараев опустил голову.

— Мертвого родила,— глухо сказал он.

Жунид мысленно обругал себя последними словами.

— Прости, я не знал.

— Я сам виноват,— после некоторого раздумья отозвал­ся Вадим.— Я сторонился тебя... и, если уж говорить прав­ду, завидовал немного. Теперь это прошло...— Он понизил голос: — И если тебе не безразлична моя дружба...

Жунид молча протянул ему руку.

— Я рад, Вадим. Просто у меня характер скверный... я нелегко схожусь с людьми... А когда я появился в управле­нии, ты был близок с Ивасьяном...

— Демагог,— сказал Вадим, и это прозвучало как руга­тельство.

... В одноэтажном саманном доме районного отделения милиции горел свет. Всадники привязали лошадей к коновязи и вошли в кабинет начальника. Коблев остался в приемной.

Начальник отделения Хаджиби Туков разговаривал с вы­соким черноволосым мужчиной в милицейской форме.

— Здравствуйте, здравствуйте,— поднялся Туков,— дав­но вас поджидаю. Он поочередно пожал им руки.

Шукаев знал, что перед ним сидит человек, которого пол­тора года назад повысили в должности, переведя из Краснода­ра сюда, в Насипхабльский район. Место Хаджиби Тукова и занял в угрозыске Жунид.

Отослав Стоявшего в стороне дежурного милиционера, Туков снова заговорил, почему-то избегая взгляда Шукаева.

— Мы вам очень благодарны. Я уже знаю, что вы напали на след гиагинских лошадей. А одна даже нашлась...

— Видите ли,— мягко перебил Жунид.— Люди, которых мы подозреваем в похищении коней из станпо, возможно, за­мешаны и в налете на конеферму в Чохраке.. Так что я прошу вас держать меня в курсе всех событий, которые могут быть связаны с обоими делами...

— И мы хотели бы просить вас откомандировать нам в помощь вашего участкового Коблева,— добавил Дараев...

— Людей не хватает,— развел руками Туков,— но что же поделаешь. Нельзя отказать областным работникам. Берите моего Махмуда.

— Спасибо,— сказал Жунид. Ему не понравился Туков. С лица не сходит улыбка, а глаза холодные и неприязненные. Однако они сюда приехали не ради того, чтобы завоевывать расположение начальника милиции.

— Чем еще могу помочь? — спросил Туков.

— В Насипхабле живет некий Газиз Дзыбов. Что вы мо­жете сказать о нем?

— Довольно темная личность. Отец белогвардейский пол­ковник, убит в двадцатом году. Мать — простая крестьянка. Газиз как будто внебрачный сын. Определенных занятий не имеет. Часто ездит. Подозреваем, что спекулирует, но пока не попадался...

— Он сейчас в ауле?

-Да.

— Ну что ж, спасибо. Завтра займемся им. Кстати, мы могли бы переночевать здесь, в отделении?

— Разумеется. У нас есть специальная комната. Четыре койки.

— Богато живете,— улыбнулся Дараев.

Туков вдруг бросил испытующий взгляд на Вадима Аки­мовича.

— А вы оба давно из Краснодара?

— Да уже несколько дней.

— Значит, ничего не знаете?

— О чем?

— Ивасьян арестован!

Начальник отделения сказал это торжествующим тоном И при этом снова выразительно посмотрел на Дараева. Ва­дим понял.

— Если вы думаете, что меня это известие должно взвол­новать больше, чем вас, то ошибаетесь,— спокойно сказал он.— А за что же?

— Взятка, связя с контрабандистами а еще.. Всех под­робностей я не знаю...

— Проводите нас на ночлег, если можно,— попросил Жунид. Его начинало тяготить общества Тукова. С первых же минут разговора он вызывал антипатию.

... Через полчаса они уже лежали в постелях. Коблев мгновенно заснул, а Жунид и Вадим болтали. Это был пер­вый их вечер, когда они разговаривали по душам, откровен­но и просто, как это умеют мужчины. Жунид больше слушал и мысленно сопоставлял то, что рассказывал Дараев, со сво­им собственным житьем-бытьем. У Вадима было совсем дру­гое. Жену он, видно, очень любил, и она платила ему такой же глубокой привязанностью.

Они долго не спали. Наконец Жунид заворочался и вздох­нул.

— Я надоел тебе? — спросил Дараев.

— Что ты. Просто я тебе немножко завидую...

— В чем же?

— Не ладится у меня с Зулетой, Вадим.

Дараев был первым, кому Жунид без утайки рассказал все...

Газиза Дзыбова, действительно, можно было назвать кра­сивым. Чуть выше среднего роста, стройный, с густыми вьющи­мися волосами и атлетическим торсом, он принадлежал к числу тех мужчин, которые отлично осведомлены о своих незаурядных качествах и знают себе цену.

Жунид почему-то сразу представил себе Газиза в роли Дон-Жуана. Выразительные черные глаза, обрамленные гус­тыми ресницами, при случае могли принимать томно-разоча­рованный вид, как известно, магнетически действующий на девиц определенного сорта. Нос — прямой, с едва заметной горбинкой. Высокий лоб, красиво очерченный рот с полными чувственными губами. На подбородке — ямочка. Кожа на лице — белая, гладкая, как у юноши.

Одет он был по тем временам франтовато. Темно-синие бриджи, вправленные в новенькие хромовые сапоги, такого же цвета гимнастерка, туго перехваченная широким армейским ремнем.

Дзыбов в совершенстве владел русским языком, и Жу­нид с Вадимом решили учинить ему перекрестный допрос.

Держался он с достоинством и несколько насмешливо. Однако насмешливость эта была почти неуловимой. Словом, придраться было не к чему, даже если бы Жунид и хотел это сделать.

Допрашивали его в одной из комнат райотделения. Хад-жиби Туков тоже хотел было присутствовать при допросе, но Жунид вежливо и твердо отклонил его просьбу.

Газиз сидел перед следователями в непринужденной позе, закинув ногу на ногу и, казалось, проявлял живейший инте­рес ко всему, что происходит в этой неуютной комнатке с двумя письменными столами, сейфом и выцветшей стенгазе­той на стене.

Дараев начал первым, как было условлено.

— Ваше имя и фамилия?

— Газиз Хизирович Дзыбов... к вашим услугам,— охот­но ответил Газиз.

— Род занятий?

— Поэт, с вашего позволения.

— Стихи, значит, пишете?

— Нет. Видите ли, я назвал себя поэтом несколько в другом смысле. Люди, по моему глубокому убеждению, делят­ся на две категории: одни воспринимают действительность такою, какова она есть, другие, в зависимости от своего на­строения или вдохновения, если хотите, умеют расцветить мир любыми красками. Согласитесь, что последние имеют право хотя бы в мыслях причислять себя к поэтам...

— И вы включаете себя в их число? — спросил Дараев.

— Включаю — не то слово. Я ощущаю себя в их числе. К сожалению, таких людей значительно меньше, чем всех прочих, и их труднее найти. Впрочем, я оговорился: не к сожалению, а к счастью. Ведь избранные — это всегда те, которых меньше, не правда ли?

Он явно издевался над ними!

В глазах у Дараева уже вспыхнул было недобрый ого­нек, но Жунид незаметно положил ладонь ему на колено, показывая, что все идет, как полагается, и не следует нервни­чать.

— Вы правы,— любезно ответил Жунид.— Избранных действительно всегда меньше. Но если вникнуть в смысл глагола «избирать», то никогда не мешает поставить себе вопрос: кем избранных и для какой цели? Не станете же вы, например, отрицать, что преступников меньше, чем честных людей? Означает ли это, что преступники — избранные? Едва ли. Скорее — отверженные...

— Не скажите,— с интересом посмотрев на Жунида, ответил Дзыбов.— Я глубоко убежден, что если к этим от­верженным, как вы говорите, добавить потенциальных преступников, которые не стали ими фактически по разным при­чинам, то честных людей не останется вовсе...

— А я убежден в обратном,— возразил Жунид.— Если разбудить в любом или почти любом преступнике его добрые начала, дремлющие, так сказать, то и он будет честным че­ловеком. В общем, я привык смотреть на преступника как на потенциально честного человека... Но если вы не возражае­те, мы покончим с этой, безусловно, любопытной дискуссией и возвратимся к делу. Я попрошу вас отвечать на вопросы коротко и ясно.

— Хорошо,— уже без иронии отозвался Дзыбов.— Спра­шивайте, я готов отвечать.

— Сколько вам лет? — спросил Дараев.

— А это имеет значение?

— По-моему, мы договорились: вы отвечаете коротко и ясно.

— Виноват. Давняя привычка: не умею обходиться без лишних слов...

— Итак?

— Тридцать семь.

— Где вы учились?

— Ставропольская гимназия. Известная гимназия...— В голосе Газиза прозвучало сожаление.— И люди там были известные... Неверов, Юхотников... да мало ли.

— Вы именно ее закончили?

— Нет. Отец уехал из Ставрополя и забрал меня. Кон­чал гимназию я уже в Екатеринограде... мечтал стать юнке­ром...

— Чем вы занимались после революции?

— Традиционный вопрос. Знаете, мне столько раз его уже задавали, что...

— Короче, пожалуйста,— не дал ему разглагольствовать Жунид.

Дзыбов театрально развел руками, как бы призывая Да-раева в свидетели, что он, Газиз, изо всех сил старается быть полезным, а ему в этом так недальновидно мешают.

— Видите ли,— сказал он, поиграв глазами,— я буду с вами откровенен: то, что происходило тогда вокруг, особого сочувствия у меня не вызывало... Сначала я просто болтал­ся. Потом, когда отец погиб, я пытался поступить в вуз. Но к нам, белогвардейским сынкам, сами знаете, отношение было не слишком доверительное. Словом, меня не приняли... Кста­ти, прошу заметить: ни в каких оппозициях и прочем не участвовал. Я не знаю, зачем вы меня сюда вызвали, и не дога­дываюсь, но говорю это так, на всякий случай...

— Где вы были в ночь с двадцать первого на двадцать второе сентября? — будничным тоном спросил Жунид.

В глазах Газиза мелькнуло мимолетное выражение насто­роженности. И сейчас же погасло. Впрочем, может, Жуниду и показалось.

— Прошел месяц. Я не помню.

— Знакомы с Талибом Бичоевым?

Дзыбов повел плечами, как бы отрицая саму возможность близкого знакомства с каким-то там сторожем.

— Я знаю его. Он знает меня. И только.

— Давно встречались с ним? — вмешался Дараев.

— Ах, вот в чем дело...— понял Газиз.— Числа я не пом­ню, но, действительно, в конце сентября я с двумя прияте­лями приезжал к нему попросить парочку арбузов. Мы ус­траивали маленький кутеж по поводу... хотя нет,— без пово­да... А у Талиба — отменные дыни.

— С кем вы были?

Газиз улыбнулся и тихо, но твердо ответил:

— Извините, но у меня правило: никогда не называть имен и фамилий без крайней необходимости. Тем более — в беседе с работниками угрозыска.

— Почему? У вас был горький опыт? — быстро спросил Жунид.

— Нет. Из элементарного чувства порядочности. Ни я, ни те люди не совершили ничего противозаконного, мне они также ничего плохого не сделали. За что же я должен награ­дить их кучей хлопот?- Вы станете их вызывать, расспраши­вать Бог знает о чем. Кому это приятно? Вот почему говорю вам сразу: не назову ни одного имени...

— Вы были двадцать первого сентября в Чохраке,— решительно перебил Жунид.— Что вы там делали?

— И на этот вопрос я отвечать не обязан,— уже несколь­ко раздраженным томом ответил Газиз.— Но скажу: я при­ехал туда из другого аула за водкой. Я же сказал: устраи­вался легкий кутеж...

— Неубедительно, Дзыбов,— вставил Вадим.

— Значит, вы категорически отказываетесь отвечать, с кем приезжали к Бичоеву на бахчу? — продолжал Шукаев.

— Да.

— Когда у вас была встреча с Асфаром?

Газиз и ухом не повел. Закинул ногу на ногу и, зевнув, ответил, что не знает никакого Асфара. Потом попросил раз­решения закурить и достал массивный, серебряный портси­гар. Жуниду, правда, показалось, что и невежливая зевота Дзыбова, и его размеренные, неторопливые жесты, когда он закуривал, чересчур нарочиты. Но полной уверенности в этом у Жунида не было.

Они бились с ним еще с полчаса, но с таким же успе­хом, можно было выведать что-либо у каменной статуи, на которой нет ни единой надписи. Газиз не молчал, но его раз­говорчивость, которая в любое другое время могла бы вызвать у Вадима и Жунида интерес или, по крайней мере, любопыт­ство, сейчас была совершенно невыносимой. Этот несносный тип с отлично подвешенным языком болтал без умолку, но, в сущности, не сказал ни единого слова.

— Довольно,— с трудом сдерживая накипавшую злость, сказал Шукаев.— Вам, Дзыбов, придется еще немного побыть со мной, пока Вадим Акимович произведет обыск в вашем доме. Бери, Вадим, Коблева и действуй! Обшарьте каждый закоулок. Самым тщательным образом!

— Вы не имеете права! — угрожающе произнес Дзыбов.

— Вадим Акимович, поспешите! — повторил Жунид и, не удостаивая Дзыбова взглядом, закурил. Он хорошо пони­мал, что если обыск не даст результатов, то это не сулит ему ничего хорошего. Ни для задержания Дзыбова, ни для про­изводства обыска у него пока нет никаких оснований.

И все-таки это было единственно правильным и необхо­димым сейчас. Жунид не мог ничего объяснить, но он чув­ствовал, что напал на верный след. Чрм спокойнее и незави­симее держался Газиз, тем все больше крепла уверенность Жунида в его виновности.

Газиз держался слишком спокойно и независимо, слиш­ком естественно. И в этом была фальшь.

.. Дараев и Коблев отсутствовали около часа. Все это время Жунид пытался найти хоть какую-нибудь зацепку в показаниях Газиза, но безрезультатно Он уже начал терять терпение, хотя и не подавал виду

Оба курили и совсем задымили комнату к тому време­ни, когда, наконец, возвратились Дараев и Коблев.

Глаза у Вадима Акимовича удовлетворенно и хитро поб-йескивали. Войдя, он быстро нагнулся к Жуниду и зашептал ему что-то на ухо.

— Да. Сейчас. Пусть Коблев принесет,— вслух ответил Шукаев.

Коблев принес и положил на стол старый армейский вещевой мешок. Шукаев осторожно развернул слежавшуюся заскорузлую материю.

— Ваш?

— Не знаю... я хозяйством не занимаюсь. Для чего мне такая рухлядь?

— Бросьте, Дзыбов,— вмешался Вадим, торжествующе поглядев на Газиза.— Вещмешок найден у вас, но принадле­жал он бывшему табунщику конефермы колхоза «Заря» Ас­керу Чичу до того, как вы или ваши сообщники похитили его вместе с сушеной бараниной. Я потому и задержался, если хотите знать, что искал Чича. Он узнал рюкзак...

Все это Вадим выпалил одним духом, словно боясь, что ему помешают и не дадут досказать. Шукаев сдержал улыб­ку и с интересом повернулся к Дзыбову. «Ну, как же теперь вы поведете себя, господин артист?»,— казалось, говорил его взгляд.

— Чушь,— жестко отрезал Дзыбов.— Я отродясь не бы­вал ни на какой, конеферме. Все. И знаете, граждане, я по горло сыт уже и разговорами, и вашим обществом. Разреши­те мне откланяться?

— Перестаньте паясничать,— остановил его жестом Шукаев.— Вы арестованы по подозрению в угоне лошадей с конефермы колхоза «Заря» и в убийстве сторожа Трама Лоова

— Абсурд! — все еще сохраняя самообладание, повысил голос Газиз.

— Назовите ваших сообщников!

— Я отказываюсь отвечать на любые вопросы,— снова прежним ровным тоном заявил он.— И сегодня, и завтра, и послезавтра. Сажайте меня, если считаете, что имеете пра­во

Когда Дзыбова увели, Жунид распахнул форточку и в изнеможении сел опять на стул.

— Все жилы, проклятый, вымотал,— простонал он, еро­ша рукой волосы.— Как и где ты нашел эту штуку, Вадим?

— Ты знаешь, к стыду моему, должен признаться, что я несколько раз перешвыривал вещмешок с места на место. В сарае у него барахло разное сложено- старые хомуты, шлея, вожжи (кстати, их тоже нужно будет проверить) — там и мешок лежал; мы с Махмудом уже собирались уходить, ког­да меня вдруг осенило!

— Вспомнил? — улыбнулся Жунид.

— Точно Глянул в свой блокнот — точно: старый брезентовый рюкзак тоже пропал с фермы в ночь убийства... Тогда я его и прихватил... нашли Чича. Он признал. Вот все.

— Молодец,— искренне сказал Жунид.— Если бы ты пришел с пустыми руками, не знаю, что бы я делал...

Дараев даже слегка покраснел от удовольствия.

— Кто же он все-таки? — рассеянно проговорил Жунид.

— Кто?

— Дзыбов. Главарь всей этой шайки? Или только один из исполнителей?..

12. ПОБЕГ

Наконец-то в руках у Жунида и Вадима оказалось хоть одно вещественное доказательство — рюкзак с чохракской конефермы. Как он попал к Газизу,— это уже другое дело. И вот тут-то и было главное затруднение. Такого типа, как Газиз Дзыбов, Жуниду еще встречать не приходилось. Поч­ти полуторачасовой допрос прошел впустую. Дзыбов охотно, «из любви к искусству», как он сам признался, болтал на любую тему, но наотрез отказывался отвечать на вопросы, которые могли навести на след остальных участников нале­та. Слово «остальных» Жунид употреблял условно: он был глубоко убежден, что Дзыбов побывал на конеферме в ночь убийства сторожа. Но как доказать это?..

День выдался ненастный. С рассвета сеял мелкий моно­тонный дождь, полируя холодным и мокрым блеском крыши домов, телеграфные столбы, глинистые дороги, разъезженные колесами бричек так, что колеи совсем утонули в глубине проселков, а колеса повозок проваливались в них по самые ступицы. Над рекой Фарсой, над ближним лесом курился волнами туман и, сплетаясь с сетью дождя, оседал на кро­нах деревьев, на плоской неуютной поверхности воды.

Дараев и Жунид сидели у Тукова в кабинете и вполго­лоса разговаривали, вырабатывая план дальнейших действий. Вадим советовал наведаться к Хахану Зафесову в том слу­чае, если Газиз и дальше будет упорствовать и продолжать свои «философские» импровизации на допросах. Жунид не соглашался, говоря, что он знает Зафесова как облупленно­го и уверен в бесполезности разговора с ним до тех пор, пока разговор этот не будет угрожать безопасности и свободе са­мого Хахана.

Вошли Туков и Коблев.

— Ну, что нового, товарищи областные работники? — поздоровавшись, спросил начальник отделения.

— Мало утешительного,— уклончиво ответил Дараев.— Наверно, придется еще раз допросить Дзыбова...

— Не завидую я вам,— иронически заметил Туков, са­дясь за стол.— Мне как-то пришлось с ним беседовать.. Лучше босиком по крапиве ходить... Любое слово он так перевернет, что забудешь, о чем говорить хотел... Грамотный, черт...

— Хаджиби Кербекович,— напомнил Коблев.— Там вас ждут в приемной.

— Зовите всех. И дежурного ко мне,— начальственным тоном распорядился Туков и открыл сейф.— Вы, товарищи, извините, мы тут займемся делами... На лубзаводе — кража. Брезентовые палатки увели, и несколько бухт джутового ка­ната...

Шукаев встал.

— Мы уйдем в другую комнату...

— Нет, пожалуйста, оставайтесь, если хотите...

Жунид и Вадим направились к дверям. К Тукову вошли сразу несколько человек из работников РОМа.

— Терпеть не могу, когда без надобности прибегают к воровскому жаргону,— сказал Шукаев уже в коридоре.— «Брезентовые палатки увели...».

— Ивасьян тоже любил такие словечки,— отозвался Ва­дим.

Во дворе оглушительно грянули три выстрела, прозвучав­шие почти одновременно.

Следователи переглянулись. У обоих мелькнула одна и та же мысль.

— Газиз! — вскрикнул Шукаев и бросился к выходу Вадим помчался за ним. В отделении захлопали двери...

— Помдежа — ко мне! — крикнул Туков, выслушав не­вразумительный рассказ растерявшегося охранника.— Помде-жа — ко мне! — еще громче повторил он.

Шукаев стоял в стороне с Вадимом. Он был так пора­жен случившимся, что в первый момент не нашелся даже, что сказать. Побег Газиза Дзыбова грозил осложнениями, о которых не хотелось и думать. Снова обрывался с трудом нащупанный след.

Крики Тукова, возбужденные голоса Махмуда Коблева и других работников отделения, собравшихся во дворе,— все это сейчас не задевало сознания Жунида. Он пытался пред­ставить себе обстоятельства побега, насколько это возмож­но было сделать по тем отрывочным сведениям, которые со-. общил Тукову помощник дежурного.

Случилось так, что, проходя мимо камеры Газиза в КПЗ, помдеж Тлишев услышал голос заключенного и подошел к двери. Дзыбов попросил отвести его к Шукаеву якобы для того, чтобы сообщить последнему что-то важное. Тлишев открыл дверь камеры своим ключом и выпустил Газиза. За­пирая камеру, завозился с задвижкой. Погнутый смыч ее никак не входил на свое место. Пока он пытался справиться со щеколдой, пробуя выгнуть ее в обратную сторону с по­мощью бородки ключа, Дзыбов выбежал во двор, в три прыж­ка пересек его и, вскочив на пожарную бочку с песком, пе­ремахнул через забор. На колючей проволоке остался кусок синего сукна от штанины.

Стрелял Тлишев уже, как говорят, «в пустой след», боль­ше для того, чтобы поднять тревогу. Сунув пистолет в -кобу­ру, снова бросился в КПЗ, неизвестно зачем. Растерялся.

— Вадим,— вполголоса сказал Шукаев,— сейчас Туков должен организовать погоню... Отправляться на поиски бег­леца нам вдвоем будет, пожалуй, слишком большой роскошью. С группой, которую даст Хаджиби, пойдешь ты. Я останусь в ауле. Попробую разузнать здесь что-нибудь еще...

— Я готов,— сказал Дараев.

— Хаджиби Кербекович,— обратился Жунид к Тукову.— Нужно немедленно начинать поиски. Ищейка у.вас есть?..

— Я уже приказал,— важно кивнул Туков.— Сейчас придет проводник Алехин со служебно-розыскной собакой Джексом... С Алехиным пойдут... вы, Коблев...

— И я, если разрешите! — подскочил Тлишев, загляды­вая в глаза начальнику.

У него было такое огорченное лицо, что Жуниду стало его жаль, хотя едва ли беспечное поведение незадачливого помдежа заслуживало оправдания.

— Я тоже — с Алехиным и Коблевым,— сказал Дараев.— Жунид Халидович останется здесь...

— Вот и добро! — обрадовался Туков.— Людей у нас мало... Тлишев, ступайте ко мне в кабинет, я сейчас приду и тогда поговорим... Никуда вы не пойдете: по вас гауптвах­та плачет...

Тлишев понуро побрел к зданию, опустив плечи.

Туков пробыл у себя минут пятнадцать, очевидно, «сни­мая стружку» со своего провинившегося подчиненного, потом сел в тачанку вместе с приехавшим из области оперуполно­моченным и уехал на лубзавод.

Проводника не было. Жунид нервничал. Мало того, что не смогли как следует наладить охрану, так теперь еще вся­кие проволочки.

Наконец Алехин явился. Небольшого роста, рыжий, с непроспавшейся физиономией. Дараев скептически оглядел его.

— Где ваша собака?

— У нее повреждена лапа,— хмуро ответил тот.— По инструкции я не имею права применять больную собаку. Да и следа она не возьмет...

Дараев еще раз окинул Алехина взглядом. Гимнастерка топорщится под сползающим на живот ремнем, сапоги нечи­щенные, подворотничок грязный.

— А по какой инструкции вы являетесь в отделение в таком помятом виде?

Алехин молча одернул гимнастерку.

— Что с лапой вашего Джекса?

— На колючку наступил...

— Я — старший оперуполномоченный областного угро­зыска Шукаев,— сказал Жунид.— И ответственность беру на себя. Сейчас же идите за собакой. И чтобы были здесь не позже, чем через десять минут! Ясно?!

— Есть! Слушаюсь! — заморгал Алехин.— Можно идти?

— Да. Поторопитесь.

— Ну, Вадим, ни пуха, ни пера,— сказал Жунид, когда за проводником звякнула калитка.— Не мне тебе объяснять, как важно найти Газиза. И заметь: побег не случаен. Дзыбов не хуже нас с тобой понимал, что рюкзак изобличает его с головой. И сегодня это лишний раз подтвердилось.

— Постараюсь,— без всякого хвастовства в голосе от­ветил Дараев.— Махмуд, вы готовы?

— Так точно!

... Ищейка действительно чуть прихрамывала, но сразу же уверенно взяла след.

Кроме Дараева, Коблева и Алехина на поиски беглеца добровольно вызвались идти два молодых осодмильца, кото­рых Жунид коротко проинструктировал.

На окраине аула Джеке остановился, принюхиваясь.

Потом наклонил морду и стал ковырять носом землю у себя под ногами. Алехин ослабил поводок и опустился на колени, прямо на мокрую глину, наблюдая за собакой.

Уже начинало темнеть. Нудный бисерный дождик, кото­рый сыпал, не переставая, весь день, прекратился, но зато теперь на аул наползал туман. Дараев включил электричес­кий фонарь.

Джеке нырнул в кустарник. Алехин и осодмильцы тоже зажгли свои фонари, Коблев обнажил пистолет.

— Нет, Махмуд,— заметил его жест Дараев,— Газиз не так прост, чтобы застрять здесь в кустах.

Потаскав Алехина по колючим зарослям спутанной увяд­шей ежевики, Джеке снова натянул поводок и помчался к реке. Бежать пришлось около километра.

— Разувайтесь,— крикнул проводник, следя за собакой.— Пойдем вброд через Фарс!..

За эти полчаса Алехин показался Дараеву гораздо сим­патичнее, чем вначале. Работал он споро. Остановив Джек-са, разделся, одежду деловито связал ремнем и, прикрепив ее себе сзади на шею, не оглядываясь, вошел в холодную воду.

Дараев и Коблев последовали его примеру. Осодмильцы было заколебались, но потом тоже разделись и догнали группу.

— Теперь побольше двигайтесь,— буркнул Алехин, ког­да все оделись, стуча зубами от холода.— А то застынете.. Джеке! След! След!..

Поначалу ищейка металась по берегу, потеряв направле­ние, потом остановилась и подняла морду кверху.

— Верхнее чутье! — с гордостью сказал проводник.

Овчарка рванула поводок и помчалась к стоявшему не­вдалеке одинокому домишке. По правому берегу Фарса тянул­ся довольно большой аул Дейхаг.

Дом был огорожен невысоким дощатым забором. Собака легко перескочила через него. Пришлось перелезать и людям, чтобы не терять времени: ворота и калитка находились с другой стороны.

Домишко — неказистый, маленький, крытый камышом Вокруг огород — высохшая ботва недавно вырытой картошки

Подбежав к деревянному порогу, Джеке зарычал. Шерсть на загривке поднялась дыбом.

— Окна! — кивнул Дараев осодмильцам.— Охраняйте окна

Сам он подошел к двери и хотел уже стучать, как она открылась. Выглянул пожилой человек в нижнем белье.

— Опоздали,— хрипло сказал он, увидев в свете фона­рей собаку и людей, одетых в милицейскую форму.— Сей­час я оденусь.

Вадим, выставив ногу, не дал ему закрыть дверь и про­тиснулся внутрь.

— Оденетесь в нашем присутствии! Коблев, ребята! Идите за мной.

Когда хозяин засветил керосиновую лампу, Дараев раз­глядел, наконец, его лицо.

— Зафесов?!

— Я и есть...— хмуро отозвался старик, натягивая шта­ны.— Только ничем я тебе, начальник, не помогу... Скрывать не стану: был Газиз у меня. Был и ушел. Бурку взял, коня взял... и ушел. Далеко теперь...

— Куда он направился?

Зафесов застегнул воротник рубашки, помедлил и, при­щурившись, поднял руки:

— Про то я не знаю. Про то аллах знает...

— Предъявите ваши документы,— сказал Дараев, с ин­тересом разглядывая бывшего вожака всех конокрадов и аб­реков старой Адыгеи. Это была первая встреча Вадима Аки­мовича с Хаханом Зафесовым. Дараев знал его только по рассказам Жунида и фотографиям регбюро.

Зафесов вел себя совершенно спокойно. Достал из кар­мана связку ключей, открыл старый, изъеденный шашелем шкаф и взял с полки бумаги. Пока Дараев просматривал паспорт и многочисленные справки об отбытии сроков нака­зания, Хахан безучастно сидел на табуретке. Только руки его были неспокойны. Крупные кисти с узловатыми жилистыми пальцами, когда-то, видимо, тонкими и красивыми, беспрестан­но двигались. То он потирал ими колени, то вкладывал одну в другую, ладонь в ладонь.

— Осмотрите дом и двор,— коротко сказал Дараев, об­ращаясь к Махмуду Коблеву. Тот послушно вскочил и вмес­те с одним из осодмильцев приступил к обыску. Но, как Дараев и ожидал, ничего особенного они не нашли.

— Рассказал ли вам Дзыбов, как он бежал из-под кон­воя? — спросил Вадим старика.

— Зачем спрашиваешь, начальник? —-без улыбки отве­чал Зафесов.— Ваше угро знает, что старый Хахан — нейтра­литет. С тех пор, как Советская власть стала на Кубани, Хахан никому ни зла, ни добра не делает. Живет тихо. Ни­ кого ни о чем не спрашивает. Если секрет ему скажут, он не выдаст. Гость придет — примет. Накормит, напоит, в до­рогу проводит. Газиз гостем приходил. Бурку просил, коня просил. Я дал.

— Какой может быть нейтралитет? — возмутился Мах­муд и покраснел, сетуя на себя, что не выдержал и вмешал­ся в допрос.

— Э-э! Сынок! — горделиво усмехнулся хозяин и продол­жал, по-прежнему говоря о себе в третьем лице: — Ты еще не появился на этот свет, когда Хахан на лихом коне с де­сятком добрых джигитов нападал на байские усадьбы. Билбаев Хахан. Деньги и скот отбирал, бедным отдавал. Кула­ков тоже не жалел. А теперь нет ни баев, ни кулаков. Ком­мунисты всех прогнали. Кого теперь грабить? На крестьяни­ на Хахан еще руки не поднимал. Вот и есть нейтралитет...

— Да поймите же вы, что ваше невмешательство — на руку именно врагам Советской власти! — вскипел Дараев.— И Газиз этот — белогвардейский сынок и конокрад, а возмож­но, и убийца... И вы помогли ему скрыться!..

— Газиз — мудрый человек,— стоял на своем хозяин.— Газиз — гость. Молод ты еще, начальник, учить старого Хахана.

— Ладно. Пусть гость. Где он сейчас?

Зафесов с досадой посмотрел на следователя. «Я же ска­зал тебе один раз,— можно было прочесть на его лице.— А ты опять за свое...»

— С тобой говорить больше не буду, начальник,— сер­дито сказал Хахан.— Пустой разговор. Газиз бурку взял, лошадь взял и уехал. Все. Больше не знаю...

— Какую лошадь? — преодолев свою обычную робость, вставил Махмуд.— Мы осмотрели сарай. Там и не пахнет конем — ни помета, ни корма нет...

Зафесов взял со стола лампу и, прибавив огня, поставил ее на подоконник.

И только тут Вадим Акимович понял.

— Махмуд! Сейчас же уберите лампу с окна! Алехин — пускайте собаку во двор!..

Но сколько проводник ни понуждал своего Джекса, тот не мог взять следа и возвращался к порогу дома.

... Той ночью Вадим Дараев лишь наполовину разгадал хитрость отставного главаря абреков. Хахан действительно дал Дзыбову бурку, но коня не мог одолжить беглецу по той про­стой причине, что такового у него не было. Газиз ушел минут за пятнадцать-двадцать до появления преследователей у Хахана. Лампа была условным знаком. Газиз знал, что если она появится на подоконнике, значит,— погоня возобновлена.

Одного Дараев не понял: собака не брала след потому что Газиз ушел в сапогах Хахана Зафесова, унося свои под мышкой.

Вадим до того был огорчен неудачей, что ему не хоте­лось показываться на глаза Шукаеву А куда пойдешь среди ночи, если сбитая с толку ищейка не берет след?

Станица Гаевская ничем как будто не отличалась от де­сятков других кубанских станиц. Неровные захламленные улицы, пыльные летом, грязные осенью и зимой, если зима выдавалась слякотная, с чахлыми тополями и вечным лаем матерых волкодавов, громыхающих железными цепями во дво­рах. Низенькие саманные или деревянные домики с распис­ными ставнями и фронтонами, выкрашенными в самые нево­образимые цвета, по которым легко можно было догадаться, какими красками располагало в том или ином году гаевское станпо. Правда, здесь были уже электричество и почта В остальном Гаевская оставалась в те годы прежним казачьим захолустьем. Лежала она в стороне от больших дорог, ни во времена оны, ни теперь не обнаруживал никто в ее недрах ни золота, ни нефти, ни торфа, словом, ничего такого, что могло бы привлечь сюда людей из города и наполнить стани­цу шумным дыханием новой жизни.

Единственной достопримечательностью Гаевской было довольно высокое полутораэтажное кирпичное здание, торчав­шее несколько на отшибе, у самой дороги. Это был бывший купеческий особняк, половину которого занимал пятидесяти­летний Алексей Буеверов, дальний родственник купца, пос­леднего владельца дома, исчезнувшего неведомо куда в рево­люцию Каким образом предприимчивому Буеверову удалось доказать новой власти свои права хотя бы на часть дома, никто из обитателей Гаевской не знал. Во всяком случае, он владел этой половиной. А во второй вольготно размещалась закусочная «Олень», которой заведовал все тот же всегда улы­бающийся толстяк Алексей Буеверов

Днем возле «Оленя» царствовала сонная тишина, зато к вечеру, особенно по субботам, это злачное место наполнялось голосами подвыпивших казаков, песнями под гармонику, а то и надрывом цыганских романсов, когда в «Олене» собиралась шумная компания заезжих гуляк и вслед за ними — добрая половина кочующего вблизи табора

Надо сказать, что в такие вечера гаевские бабы люто ненавидели Буеверова и вверенное его заботам питейное за­ведение, отвлекавшее их мужей от домашнего о,чага Но при­ходил день, местные хозяйки наведывались к Буеверову за дефицитными уксусом или перцем для своих домашних соле­ний, а то и за дешевым мясцом дикого кабана или зайца, которое почти всегда водилось у Алексея Петровича, дружив­шего с браконьерами, и мир между ним и казачками восста­навливался до следующей субботы.

Потому, видно, и держался «Олень», что Буеверов кому угодно мог оказаться полезным. Кроме того, ходили по ста­нице строго секретные байки, что с людьми, которые не пола­дили с Алексеем Петровичем, случались неприятные вещи. То цыгане угонят лошадь, то ни с того, ни с сего загорится сарай, то милиция непостижимым образом пронюхает о тща­тельно скрываемом самогонном аппарате.

Словом, вся Гаевская твердо усвоила: с Буеверовым надо жить в добрососедских отношениях и поменьше соваться в его дела.

А что «дела» какие-то были, подозревали многие. В буд­ние дни во дворе особняка иногда ржали кони, открывались ворота, пропуская запыленные в долгой дороге повозки или даже небольшой гурток лошадей.

Кое-когда случалось, что «Олень» был закрыт и вечером, хотя из-за плотно прикрытых ставен доносились песни и пьяные возгласы. Это кутил с неизвестными приятелями сам хозяин. Но было у Алексея Петровича золотое правило, ко­торому он неукоснительно следовал по субботам и воскре­сеньям закусочная полностью работала на станичников

Хмурый октябрьский день кое-как дотянулся до вечера Прошел он серо и сумрачно. На грязные, раскисшие улицы никто не показывал носа, разве что прошлепает на своей си­вой кобыленке станичный почтальон — и снова тихо Перед вечером неожиданно прорвались над ольховым лесом тугие тучи, и солнечные лучи, бледные и слабые, полоснули по при­тихшей реке, по крыше буеверовского «Оленя», по облупив­шейся стене старой водяной мельницы, наполовину сломанное колесо которой почернело от времени и обросло мохом

Алексей Петрович принимал в тот вечер гостей. Двери «Оленя», расположенные прямо под вывеской, были давно закрыты. За четырьмя деревянными столами за­кусочной, составленными вместе и ломившимися от всякой всячины, сидели шестеро мужчин и две женщины.

Гости были уже, что называется, «на взводе», и только один Буеверов, верный своей привычке, пил мало, изредка подходя к дверям и прислушиваясь.

И было отчего беспокоиться. Сегодня в «Олене» собра­лись именитые гости. По крайней мере в жизни и благопо­лучии Алексея Петровича эти несколько мужчин играли не­маловажную роль.

Во главе стола, исполняя роль тамады, сидел Асфар Унароков, бывший деникинский ротмистр, а теперь — чело­век, ведущий двойную жизнь. Для всех было у него другое имя и тихое местожительство в отдаленном ауле, для Буеве-рова же Асфар был человеком вольной судьбы, иначе гово­ря,— разбойником и конокрадом.

Унароков пил много, хмелел с трудом, отчего его темно-карие глаза подергивались дымкой едва скрываемой злости. Пьяный он становился злым и порывистым.

Одет он был без претензий, хотя и во все новое: корич­невая косоворотка навыпуск, армейские брюки и сапоги. Лицо маленькое, смуглое. Тонкие черные усики над верхней губой и властный тяжелый взгляд.

По левую руку от Асфара сидел Тау, первый друг и по­мощник ротмистра. Этого сразу можно было запомнить: со­вершенно круглая, как арбуз, бритая голова, узкие насмеш­ливые глаза, которые в сочетании с широкими скулами де­лали его похожим на монгола, и изуродованное ухо, лишен­ное верхней половины. Оставшаяся его часть смялась и съежилась, как сожженная бумага.

Среди остальных выделялея зычным голосом и хвастли­выми интонациями черный, как уголь, цыган, бабник и гуля­ка, атаман кочующего вблизи Гаевской табора. Звали его почему-то Феофаном третьим, и по всякому поводу он встав­лял в свою речь непонятную приговорку «вон-да!».

Рядом с ним застыл на стуле его постоянный спутник, мастер по сбыту краденых вещей, лохматый угрюмый цыган Парамон Будулаев. Он был единственным поверенным атамана во всех делах, включая сердечные. Хорошо вышколенный, он ловил взгляды своего хозяина, готовый предупредить малей­шее его желание, и больше помалкивал.

Тише всех вел себя местный почтальон Арап Хохлов, длинный нескладный детина с удивительно голубыми глаза­ми, навечно, казалось, затаившими недоуменное выражение.

И, наконец, Мустафа Зизарахов, друг и сотрапезник Дзыбова. Круглое, осоловевшее лицо Мустафы блестело, как медный таз. Он пил и потел. Потел и пил, будто задавшись целью накачать себя самогоном до основания. Впрочем, рот­мистр несколько раз намекал, что у Мустафы был повод для того, чтобы «надраться в стельку». Зизарахов не отвечал на придирки.

Женщины напропалую кокетничали и хихикали. Одна из них — русоголовая, лет тридцати в темно-малиновом сукон­ном платье, звалась Ларисой и была родной сестрой Агапа и супругой Алексея Петровича. Заняла она эту почетную долж­ность год назад, когда Буеверов овдовел.

Молодую цыганку Риту притащил с собой Феофан третий. Она строила глазки ротмистру и, бренча на гитаре, тянула надтреснутым контральто старинный романс: «Я вам не гово­рю... (у нее это выходило: «не говору...») про тайные стра­данья...».

Феофан ревновал и толкал певицу под столом коленкой.

— Баста! — хлопнул Унароков ладонью по столу: — Рита, хватит песнопений. Мы о деле говорить будем...

Женщины переглянулись и упорхнули на половину Буе-веровых. У Алексея Петровича был железный закон: разго­вор о делах — не для женских ушей.

— Думаешь, я не знаю, почему ты нос в тарелку опус­тил? — обращаясь к Мустафе Зизарахову, сказал ротмистр, когда женщины скрылись.— Может быть, ты сам скажешь?

— А чего мне гово... говорить? — заплетающимся язы­ком ответил Мустафа.

— Ты не знаешь?

— Он не знает? — иронически поддержал Буеверов, пох­лопывая себя по тугому животу

— Говори, вон-да! — не остался в стороне и Феофан третий.

— Он скажет, за это я ручаюсь,— проскрипел Тау Го­лос у него был тихий и хриплый. Как будто на ржавых не­ смазанных петлях поворачивалась тяжелая дверь. Тау замол­чал и выразительно поиграл столовым ножом.

— Вы что? — испугался вдруг Мустафа.— Я разве скры­ваю?.. Да вы же и сами знаете: Газиз влип... взяли его два дня назад. Сидит в КПЗ.

Тау положил нож на место.

— Почему молчал раньше? — как всегда, улыбаясь, спро­сил Буеверов, отхлебнув самогона и жуя соленый огурец. Улыбался он все время, но иногда улыбка его заставляла собеседника поежиться.

Мустафа, отрезвев, зябко передернул плечами.

— Я... я сказал бы все равно...

— Ладно,— оборвал Унароков.— Хватит. Что будем де­лать? Кто знает этого Шукаева? Нужно ли его опасаться?..

— Я знаю. Слышал о нем от Хахана,— сказал Тау.— Да, его надо бояться, Асфар. Он не отстанет. Хахан советовал уходить с Кубани.

— Так уж и уходить?. — швырнув на пол куриную кость, пробормотал Унароков.

— Да. А почему бы нам не смыться в Абхазию?

— Он прав,— деловито заметил хозяин.

— Тогда решено,— согласился Асфар. Чувствовалось, что он дорожил мнением Буеверова.

— А как же Газиз? — несмело спросил почтальон.

— О нем надо подумать,— согласился Унароков.— Агап верно говорит Как ты считаешь, Тау?

Одноухий ничего не ответил. Буеверов тихонько кашлянул. Феофан опустил глаза.

Волосатые руки Парамона сжались в кулаки. Агап торопливо схватил кусок домашней колбасы и при­нялся очищать с нее шкурку.

— Та-а-к,— медленно произнес Унароков, обведя глаза­ми всех. Взгляд его остановился на Мустафе, который, каза­лось, ждал этого.

— Видишь? — продолжал ротмистр.— Они все понима­ют не хуже меня. Попасть в КПЗ к этому Шукаеву, конеч­но, недолго. Но вот не завалить своих товарищей — это уже другое. А наш Газиз, по-моему, всегда очень любил собствен­ную персону...

— И не очень любил всех нас...— вставил Буеверов.

— Вот именно. Кроме того, он умен и хитер.

— Даже слишком умен,— прохрипел Тау злобно.— Ста­вил себя паханом..

Асфар потемнел и сжал кулак.

— Я держал его крепко! Но я знал, что ему нельзя да­вать воли... Такие умники, воображающие, что они лучше всех, и становятся...

— Подлюками,— закончил Феофан третий.— Вон-да! Давайте выпьем!

— Заткнись! — гаркнул Асфар, понемногу распаляясь,— Так вот, я спрашиваю всех...— Он сделал паузу.— Можем мы верить, что Газиз будет молчать?..

— Прости, Асфар,— не утерпел Буеверов.— А как его взяли? Что имеет на него Шукаев?

— Они устроили ему шмон*["193] и нашли тот чертов мешок,— с готовностью ответил Мустафа.

— Тогда — хана,— заключил Буеверов.— Газиз может продать...

— Продаст, как пить дать,— добавил Феофан третий.— Газиз это...

— Все,— прервал его ротмистр.— Подрываем в Абха­зию через несколько дней. Хахан будет знать, как поведет себя Газиз. Значит, узнаем и мы, и, если он...

Унароков выразительно чиркнул ребром ладони себе по шее.

— Петрович, палатки и джутовую веревку берешь? — спросил он Буеверова.

— Опасно,— покачал тот головой.— Очень уж близко этот лубзавод. Ну да, чем черт не шутит

— А тугрики?

— Сегодня дам. За мной не пропадет.

— Ну, теперь выпьем. Наливай, Феофан! — скомандовал ротмистр.

— Вон-да! — удовлетворенно крякнул атаман. Парамон услужливо пододвинул к нему бутылку

... Вскоре возвратились женщины, и пир продолжался. Невесело было одному Мустафе, который, видно, единствен­ный из всех был по-настоящему привязан к Газизу Дзыбову Он сидел молча, тупо уставившись в стол и без конца пил.

Захмелевший Феофан, с интересом разглядывавший изу­родованное ухо Тау, не удержался от бестактного вопроса.

— Где это ты, кореш, вон-да, потерял это? Круглое скуластое лицо Тау стало кирпичным.

— А какое твое собачье дело, таборник? Асфару захотелось потешиться:

— Не скромничай, Тау. Расскажи братве эту забавную историю.

Одноухий метнул в ротмистра тяжелый взгляд, но сей­час же опустил глаза.

— Ладно. Раз пахан просит... Давно это было. В нашем ауле невзлюбил меня мулла. Гнида паршивая...

— Ближе к делу, Тау,— подзадоривал Унароков.

— Ну вот. Поймал он меня однажды во дворе мечети... А с ним два сохсты*["194] из медресе были. Оба здоровые буйволы... И спрашивает меня эфенди: «Ты, говорит, сукин сын, призна­ешь пророка Мухаммеда?» — «Признаю»,— сказал я ему.— «Значит, будешь говорить правду?». Заставил он меня поклясть­ся священной чернотой Корана. А потом спрашивает: «В Моз­доке был у православных кабардинцев?» — «Был»,— говорю... Ну, пришлось сказать, что церковь их я пограбил. Днем моле­бен слушал, высматривал, как внутрь церкви пробраться, а ночью обворовал. Два здоровенных ковра наколол, серебряное кадило и крест золотой... Стал он требовать долю. Забор во­круг мечети, говорит, сделать надо. А у меня уже несколько дней как ни копейки не было: прокутил все. Ополоумел мул­ла...

Тау сжал волосатый кулак и стукнул по столу. Задребез­жала посада.

— Ну? — насмешливо сказал Асфар.,

— Схватили они меня, сохсты эти, а мулла своими крюч­коватыми когтями давай мне ухо крутить. «Это тебе, говорит, за то, что аллаха забыл, молитву гяуров у них в чилисе*["195] слу­шал! На мечеть пожалел!» И так он мне ногтями изорвал ухо, что с месяц потом не заживало: загнило, почернело, и кусок отвалился совсем... Ну да я припомнил ему потом аллаха... Пят­надцать лет как он кормит червей на том свете...

Тау замолчал и залпом выпил полный стакан, так посмот­рев на цыгана, что у того на весь вечер отпала охота приста­вать с расспросами к одноухому.

Асфар раскатисто хохотал.

... Часу во втором ночи, когда Мустафа уже валялся под столом, а ротмистр лез целоваться к Рите, несмотря на робкие протесты тоже изрядно осоловевшего Феофана, в заднюю дверь «Оленя» раздались три коротких удара.

Буеверов предостерегающе поднял палец. Все замолчали.

— Кто-то из наших?! — полувопросительно произнес Ас­фар.— Кто еще знает наш стук, Петрович?

— Газиз и Хахан...

— Открывай!

Не успел хозяин подняться из-за стола, как дверь откры­лась, и в комнату вошел... Газиз Дзыбов.

Феофан так и застыл, поднеся стакан с самогоном ко рту. Ротмистр встал, положив руку в карман галифе, Тау вобрал голову в плечи. Остальные затаили дыхание.

— Вы что, братия честная? Не рады мне? — подозритель­но оглядел их Дзыбов, захлопнув дверь.

— Как ты открыл? — без своей обычной улыбки спросил Алексей Буеверов.

— Не задавай глупых вопросов, палаша,— усмехнулся Газиз.— Ну, долго вы будете молчать так? Асфар! По библейской притче в соляной столб превратилась, насколько мне помнит­ся, женщина, а не мужчина... да еще с такими усами, как у тебя.

— Оставь в покое мои усы,— скрывая раздражение, ото­звался Асфар.— Садись и выкладывай...

Агап икнул и уронил вилку. Буеверов подвинулся и под­толкнул к столу еще один стул.

— Может быть, мне предложат выпить и закусить? — не­принужденно уселся Дзыбов. Оглядывая собравшихся, подмиг­нул цыганке, Та состроила ему глазки.

От Унарокова не ускользнул этот обмен любезностями. Но он, видимо, не решил еще, как себя вести в изменившейся ситуации, и молча наливал Газизу самогон. Потом налил себе и, согнав с лица озабоченное выражение, поднял стакан!

— Ну что ж! Выпьем за смелость и отвагу нашего друга Газиза! Наверно, не так-то легко уйти от Шукаева? — в голо­се его слышалась издевка. Газиз уловил ее.

— Весьма польщен, Асфар! — резко ответил он, поднимая свой стакан.— Рад буду повторить твой тост, когда тебе удастся проделать то же самое!

Зизарахов завозился на полу, силясь подняться. Газиз только сейчас заметил его

— Кто же это упоил моего лучшего друга? Возможно, гос­подин ротмистр?

— Не шути с огнем, Газиз,— предупредил Тау с угрозой.— Расскажи лучше, за что тебя отпустили? Ссучился? Продал нас?..

Унароков поставил стакан на стол, расплескав половину на клеенку.

— Говори! — глухо приказал он.— Довольно темнить. Да не заливай — ты мастер на это

Дзыбов спокойно выпил свой стакан и, повертев его пе­ред глазами, вдруг резко отшвырнул в сторону Попав в гор­шок с цветком, стакан со звоном разлетелся на мелкие куски

— Я вижу, среди вас — полное единодушие,— саркасти­чески улыбнувшись, сказал он.— И вы ждете от меня при­знания в том, чего я не совершал, и о чем, возможно, мне придется пожалеть..

— Говори дело — или пожалеешь, что народился на свет,— поднялся со своего места Тау и медленно вытащил из-за голенища нож.

Женщины умолкли, перестав жевать. Буеверов опасли­во отодвинулся от Газиза. Ротмистр снова положил руку в карман.

Дзыбов молча и совершенно спокойно оглядел своих сотрапезников.

— Я бежал не для того, чтобы мои уважаемые коллеги учиняли мне допрос. Есть одна деталь, которую вам всем придется учесть...— Газиз говорил неторопливо и ровно, зная, что единственное средство утихомирить и притупить вот-вот готовый разразиться пожар — говорить именно так, ничем не выдавая напряжения, буднично и веско, целиком положившись на завораживающее действие своего дара речи, который уже не раз выручал его из беды.— .. придется учесть, что я несказал Шукаеву ни единого слова... ничего, что могло бы повредить нам всем... И если вы сейчас не соизволите мне поверить, то глубоко ошибетесь... Кроме того, это не совсем так безопасно, как вы думаете..

Не надо бы Дзыбову произносить этой последней фразы. В глазах Асфара Унарокова вспыхнула ярость, и, уже не сдерживаясь, он рванул из кармана парабеллум.

— Закройся, легавый пес! — заорал ротмистр.

Дзыбов понял, что игра проиграна. Но по-прежнему про­должал сипеть, словно не обратив внимания, как по знаку Тау, стараясь не шуметь, ретировались обе женщины и попятил­ся к стене Агап Хохлов. Газиз взял кувшин с самогоном, неторопливо налил себе полный стакан и поднес к губам.

Стало совсем тихо. Слышно было только, как сопел и чмокал валявшийся на полу Мустафа Зизарахов.

Дзыбов не выпил налитого самогона. Он вдруг вскочил с места и, плеснув содержимое стакана в глаза Унарокову, швырнул другой рукой стул, на котором сидел, под ноги од­ноухому Тау. Но, бросившись к дверям, получил подножку от Буеверова...

Тот, кто случайно проходил в тот момент мимо закры­тых ставен «Оленя», слышал, наверное, и шум, и выстрелы, и возгласы проклятий...

Газиз был вооружен ножом, на всякий случай позаимство­ванным у Хахана Зафесова. И это спасло ему жизнь. Заку­сочная была освещена изнутри одной яркой лампой, висев­шей под потолком. Сваленный на пол Алексеем Буеверовым,

Газиз успел выхватить из-за голенища финку и метнуть ее в лампу, которая лопнула с оглушительным хлопком, осыпав осколками стекла разинувшего рот от удивления и испуга Феофана третьего. Парамон бросился к Дзыбову, но споткнув­шись о ножку стула, растянулся во весь свой огромный рост

Ударив ногой в живот подскочившего Буеверова, кото­рый, громко завопив, плюхнулся мешком на пол, Газиз в момент очутился у двери и уже рванул ее, как вдруг вспых­нул свет фонаря, мелькнуло искаженное злобой лицо Тау и прогремел выстрел.

Тау стрелял почти в упор, но пуля только обожгла Га­зизу щеку. Боковым зрением он увидел в колеблющемся свете фонаря скорчившегося на стуле Асфара, протиравшего зали­тые самоюном глаза и, лягнув Тау ногой, выбросил свое тело на улицу. Тут и настиг Газиза предательский удар Буеверо­ва. Нож вошел под правую лопатку Дзыбов инстинктивно дернулся, левой рукой схватился за ручку двери и, превоз­могая боль, из последних сил с разкаху треснул тяжелой дубовой створкой по голове высунувшегося в дверной проем Буеверова.

За дверью раздались вопли Петровича и глухой звук упавшего грузного тела, загородившего выход.

Шатаясь, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Дзы­бов добежал до коновязи, обрезал перочинным ножом повод, которым был привязан вороной Карабах Унарокова, вскочил в седло и, обессиленный, повис на шее коня.

В это время открылась дверь «Оленя»

— Вот он! Стреляй, Асфар! — послышался крик Тау

Унароков выстрелил но промазал.

Газиз очнулся и дал коню шенкеля. Карабах взял с мес­та широким наметом и, распахнув ударом копыт неплотно закрытые ворота, понесся по темной улице станицы. Вслед впавшему в беспамятство Газизу еще ударили три выстрела, и донесся заливистый лай потревоженных станичных псов.

13. ПОСЛЕДНИЙ «РЕЙД» РОТМИСТРА УНАРОКОВА

В отсутствие Дараева Жунид не терял времени даром Еще раз самолично обыскал дом и двор Дзыбова, допросил его мать, молчаливую и запуганную старуху Повторный обыск ничего не дал, час, потраченный на допрос, тоже прошел впустую: мать Газиза бормотала, что она ничего не знает и что сын ее — лучший из сыновей во всей Адыгее.

В тот же вечер Шукаев разыскал бывшего табунщика чохракской конефермы Аскера Чича. Прежнее местожитель­ство, аул Дейхаг, Аскер лет пять назад сменил на Насипхабль из-за своей давней неприязни к Хахану Зафесову, по милос­ти которого отсидел несколько месяцев в тюрьме еще при царском режиме.

Жунид пробыл у табунщика довольно долго, расспраши­вая его о житье и незаметно подводя разговор к людям и событиям, которые могли быть каким-либо образом связаны с интересующим его делом.

Чич сидел за небольшим столиком напротив Жунида (ра­зумеется, было и угощение: ни один адыгеец не отпустит гостя, не выставив на стол всего, чем богат) и медленно го­ворил, изредка покрякивая и поглаживая свой массивный подбородок. При первой встрече лицо Чича показалось Жу-ниду туповатым.— сейчас это впечатление исчезло. Просто ум Аскера отличался некоторой неповоротливостью, мысль его долго тлела, прежде чем вспыхнуть и стать определенной для самого хозяина.

Аскер между прочим рассказал, что разговор с Шукае-вым в управлении он помнит. Не забыл, что обещал «помо­гать начальнику», и даже кое-что сделал. Вернувшись из Краснодара в Насипхабль, Чич взял отгул в колхозе, оседлал своего коня и несколько дней охотился в окрестных лесах, по всей чохракской низине, пытаясь хоть что-то узнать о похищенных лошадях и налетчиках. Он побывал на полевых стажах, в лесных сторожках, облазил все овраги и балки, но ничего подозрительного не увидел.

Жунид поблагодарил и хотел уже распроститься, но хо­зяин стал просить остаться еще ненадолго и выслушать его. Жунид украдкой поглядел на часы — время было возвратиться Вадиму — но не подал виду, что торопится, и приготовился слушать. Чич, отхлебнув бузы из резной деревянной чаши, неторопливо стал говорить.

То, что он рассказал, поначалу никак не заинтересовало Шукаева, и вспомнил он об этом разговоре только на другой День. Оказалось, что на птицеферме, довольно большой и Доходной, расположенной на берегу Чохрака, вдруг стали все чаще и чаще обнаруживать пропажу птиц. Гуси и утки про­падали почти ежедневно. В день от пяти до десяти штук. Был сам Туков с помощниками, но исчезновение птиц так и оста­лось загадкой.

Жунид вежливо пообещал, что займется этим только в том случае, если выкроит время, и, попрощавшись, ушел в отделение.

... Дараев вернулся во втором часу ночи злой и расстро­енный.

— Не вешай носа,— добродушно заметан Жунид, выслу­шав его рассказ.— С кем не бывает. А Газиз прошел Крым, Рим и медные трубы. Хитер, проклятый... Кстати, Алехин как следует поводил ищейку вокруг дома Зафесова?

— Битый час мы толклись там. Прочесали все вокруг метров на двести. Ничего похожего на следы... Такое впечат­ление, что он действительно ускакал на лошади. Но лошади у Хахана не было... это я точно выяснил..

Шукаев задумался. Они лежали рядом на двух деревян­ных раскладушках. Жунид потянулся к выключателю и по­тушил свет...

— Давай спать: утром решим, что дальше...

Дараев начал уже было посапывать, когда Жунид вдруг растолкал его.

— Ну? Чего ты?..

— Во что был обут Хахан?

— Шерстяные чулки... а обувки на нем не было... Я же тебе говорил: мы застали его в одном белье..

— Во время обыска в доме ты видел где-нибудь сапоги? Вадим недоуменно хмыкнул.

— Я ж не сапоги искал. Вообще-то дом и двор осматри­вал Коблев, пока я допрашивал Хахана. Но потом я и сам походил по хате... Подожди-ка!..— Он приподнялся на пос­тели, пораженный неожиданной мыслью.

— Что?

— Сапог я, и правда, не видел!..

Жунид тихонько засмеялся.

— Неужели ты думаешь?!.

— Вот именно! Иначе — почему Джеке не взял след? Газиз надел сапоги или, может быть, ичиги Зафесова, а свою обувь захватил с собой...

— Какой же я идиот! — в сердцах сказал Вадим Акимо­вич и пошарил рукой в изголовье, разыскивая папиросы и спички.

— Старый трюк,— сонно пробормотал Жунид.— Да ты не горюй — с каждым может случиться..

Среди ночи Дараев проснулся от неясного шума во дво­ре. Вскочив, он включил свет и прислушался. Храп лошади, голос часового из КПЗ...

— Вставай,— разбудил Вадим товарища.— Что-то стряс­лось.

В одном белье они подскочили к окну. Во дворе, осве­щенном единственным тусклым фонарем, охранник снимал с горячившегося коня чье-то безжизненное тело.

Наскоро одевшись, Вадим и Жунид выбежали во двор. Часовой уже тащил неизвестного на спине к дверям отделе­ния.

— Ранен,— тяжело дыша, сказал охранник.— Конь вле­тел, как бешеный, забор сломал...

Шукаев присветил фонариком.

— Дзыбов!? Быстро его — в приемную, на диван! Вадим, беги за фельдшером.

.. Глаза Газиза были закрыты. Дышал он трудно, пре­рывисто. Его положили на живот — рана оказалась на спи­не, под правой лопаткой. К приходу фельдшера Шукаев раз­резал на раненом гимнастерку, обнажил рану и, повернув Дзыбову голову, влил ему в рот несколько капель спирта, который всегда возил с собой на всякий случай.

— Я запомню... запомню это... пахан,— чуть слышно прошептал Газиз. Он потерял много крови: гимнастерку на правом боку и пояс брюк заволокло темно-бурым пятном.

Фельдшер суетливо и не очень умело обрабатывал рану, Жунид и Вадим помогали ему перевязывать.

— Мне кажется, это не очень опасно?.. Если бы, конеч­но, не потеря крови:..— сказал Жунид, вопросительно глядя на фельдшера.

Тот покачал головой.

— Удар был силен. Проникающее ранение. Возможно, задето легкое. Слышите, как дышит?.. Его нужно в больни­цу, в город, а везти рискованно...

— Сейчас вызовем врача сюда... Я позвоню в управле­ние, Дыбагову... Этого человека во что бы то ни стало нуж­но спасти...

Фельдшер неопределенно покачал головой.

... Врач приехал на полуторке в пятом часу утра. Газиза к тому времени перенесли на руках в сельскую амбулаторию.

Пока шла операция, Жунид и Вадим (они так и не ло­жились больше) сидели в небольшой приемной амбулатории и вполголоса разговаривали.

— Что же все-таки могло произойти? — спросил Дараев.— Кто пырнул Газиза?.. Может, свои же?..

— Только свои,— убежденно ответил Жунид.— Я ниче­го не могу утверждать наверное, но он, очевидно, с кем-то встретился, пил... врач же сказал, что от него за версту са­могоном несет... там и произошла ссора...

— А если он умрет?

— Перестань, Вадим, ради Бога! — взмолился Жунид.— Терпеть не могу всяких «если». Ждать будем.

Вышел врач, сдернул марлевую маску с лица.

— Очень плох. Ручаться ни за что не могу. Потеря кро­ви огромная.

— Доктор, он в сознании? — спросил Жунид.

— Сейчас нет, но скоро, думаю, придет в себя. Вам, ко­нечно, не терпится его допросить?

— Хотя бы два-три вопроса...

— Но не больше,— предупредил врач, уходя.— Сейчас его перенесут... Я сделал ему укол. Он сможет-говорить. Но не утомляйте его.

... Заострившееся зеленовато-желтое лицо Газиза Дзыбова было покрыто капельками пота. Санитарка вытерла ему лоб полотенцем. Он открыл глаза.

— Шукаева,— едва различил Жунид его шепот.

— Я здесь.

— Я скажу теперь... слышите?.. Я для этого и скакал сюда. Я им этого не прощу... Тогда в Чохраке из наших был Асфар Унароков... ротмистр... шкура. Еще — Тау. Одноухий... Бывший байский наездник... Настоящее имя — Рахман Бек-баев... из-под Моздока,..

Жунид, не перебивая, записывал.

— Тау дважды судим... недавно бежал из тюрьмы сюда, на Кубань... и стал правой рукой пахана...

— Кто пахан?

— Асфар...

— Где они?

— Их сейчас нужно искать в Ореховой балке... там — берлога...

— Кто убил Лоова и где лошади, где карабаир?

— Старика ударил Асфар... а где лошади — я не знаю... их сразу угнали адиюхцы...

— Кто вас ранил и где?..

— Они не поверили мне... Это Буй...

— Ну?..

Но силы Дзыбова иссякли, и он, закрыв глаза, обесси-ленно уронил голову набок. Санитарка сделала им знак уда­литься.

— Который час? — спросил Жунид у Вадима, выходя из палаты.

— Пять утра.

— Срочно приведи Аскера. Надо искать Ореховую бал­ку. Пока они не ушли с Кубани совсем...

Через два часа Жунид, Дараев, Махмуд Коблев и Аскер Чич уже скакали по направлению к Ореховой балке. По сло­вам табунщика, рысью туда можно было добраться часа за три.

Пока собирались, Вадим кое-что разузнал об Асфаре Унарокове. В прошлом Унароков служил в белой армии и был одним из самых активных организаторов грабежей на Украи­не. Многих его сообщников арестовали, а Асфару с частью его шайки удалось скрыться, чтобы снова осесть на прику-банской равнине.

О Рахмане Бекбаеве, по кличке Тау, в Насипхабльском отделении милиции не имелось никаких сведений, и Шукаев попросил Тукова запросить о нем область.

Больше всего Жунида беспокоила сейчас мысль о том, что грабители могут исчезнуть. Рассуждая логично, можно было предположить (основываясь на признании Газиза), что последний после побега из КПЗ встретился где-то со своими сообщниками, которые отнеслись к нему без доверия. О том, что произошло дальше, можно было только гадать, но ясно, что дело кончилось потасовкой и ранением Дзыбова. Каким-то образом он все-таки вырвался и выдал всех уже из мес­ти. Сказал он, конечно, далеко не все. И неизвестно, сможет ли,сказать остальное...

В Ореховую балку они выехали под видом обыкновенных охотников, чтобы не привлекать внимания.

Было холодно. Сверху начал сыпать мокрый снег. Круп­ные лохматые хлопья его, медленно и ровно опускаясь на землю, на разгоряченные спины лошадей, тотчас же таяли.

Над густым лиственным лесом стояла сонная тишина, только шуршали остатки листьев, осыпаясь вместе со снегом на влажную почву.

Въехали в лес. Жунид подал знак спешиться. Лошадей повели на поводу.

Брался легкий морозец. Стволы и еще недавно мокрые ветви покрылись матовой сединой изморози

Добирались до Ореховой балки гораздо дольше, чем пред­полагал Аскер Чич. Часов пять. И люди, и кони порядком устали, но Шукаев решил сделать остановку только по при­бытии на место

— Вот она... балка,— остановился шедший впереди та­бунщик.

Спустились. Балка была небольшая, изогнутая, наподо­бие бумеранга. Края ее так густо поросли деревьями, что стволы их образовали естественную стенку и надежно защи­щали спуск в овраг от любопытных глаз. Чич сказал, что во время своих недавних скитаний не догадался заглянуть сюда, хотя и знал о существовании Ореховой балки. Называлась она так потому, что поросла внизу кустарниками фундука.

В центре оврага, под сенью двух огромных чинаровых деревьев, стоял полуразваленный шалаш из толстых веток, крытый сеном. Собственно, сено было почти целиком сорва­но с кровли и грудами валялось на земле. Перед шалашом — в вырытой яме — очаг, обложенный камнями, и закопченная тренога для котла.

Шукаев попросил Аскера разжечь костер и сообразить что-нибудь насчет обеда, а сам с Вадимом начал вниматель­ный обзор «берлоги», как назвал это пристанище конокрадов Газиз Дзыбов.

Шалаш был внушительных размеров. При желании в нем могло поместиться на ночлег человек двенадцать-пятнадцать. Возле задней стенки в поперечных и продольных брусьях, очищенных от коры топором, торчали многочисленные гвоз­ди,— очевидно, для одежды, упряжи и снаряжения.

В трех шагах от шалаша валялось с десяток птичьих шкурок вместе с пухом и перьями.

Жунид все внимательно осмотрел. Сфотографировал.

— Что это? — спросил Вадим, ворохнув носком сапога птичьи останки.

— Так разделывают птицу только конокрады,— сказал Жунид,— и только на Кавказе и в некоторых азиатских стра­нах.

— Как это?

— Сначала пропаривают дичь в горячей воде потом вынимают из котла и сильно встряхивают В руках остается птичья тушка, а шкурка с перьями отлетает Потом жарят на палочках держат над огнем.. Мясо получается очень неж­ным и ароматным..

— Хитро,— сказал Вадим и предложил: — Обойдем ша­лаш вокруг: там, по-моему, следы остались.

Пока Аскер Чич варил на костре баранину, Жунид, Ва­дим и Коблев обшарили всю балку.

Мороз усиливался. Похоже было, что зима в этом году будет ранняя. Промокшие листья, скрутившись в трубку, заиндевели и потрескивали под ногами. Пошла редкая колю­чая крупа. Между стволов засвистел порывистый ветер. Нужно было торопиться, пока все вокруг не замело белой порошей.

Наконец, у выхода из оврага, на глинистом откосе, Жу­нид и Вадим нашли след от колеса брички и несколько отпе­чатков копыт. Измерив и осмотрев их, они пришли к выво­ду, что повозка — с чохракской конефермы. Однако среди конских следов не было уже знакомого им «башмака».

«Где могут быть угнанные лошади?» — думал Жунид, возвращаясь к костру.— И кто такие адиюхцы?» По дороге он срубил молодой ясень с рогачом на конце и, обтесав его, соорудил подобие вил, которыми начал ковырять груды сена, сорванного с крыши шалаша. Делал он это больше для по­рядка, не надеясь уже ничего найти. И вдруг... по заледенев­шей земле покатились три катушки белых ниток, привязан­ных к кукурузным кочанам. Шукаев бросил свои импровизи­рованные вилы и нацелился фотоаппаратом на находку.

— Вадим! Дараева не было.

Сухо треснул в холодном воздухе пистолетный выстрел. Где-то неподалеку. Шукаев бросился в том направлении.

... Вадим стоял возле старой дикой яблони. На развет­влении ствола чернело расчищенное от веток и лесной тру­хи отверстие дупла.

— Кажется, я нашел кое-что интересное! — возбужден­но сказал Вадим.— Берданка и...

— Ты из-за этого стрелял?

— Ну да! Кричать — ты бы не услышал...

— Бить тебя некому,— буркнул Шукаев, подходя к дуплу.— Я уж думал — случилось с тобой что... И больше без нужды не стреляй! Понял?!

— Понял,— тихо сказал Дараев. Тон Жунида был дово­льно свирепым, но от Вадима не укрылось, что тот не на шутку за него испугался.— Но ты посмотри.,.

Смотреть было на что. В дупле лежало ружье, пустой патронташ к нему и аркан, сплетенный из конского волоса.

— Может, не трогать сейчас все это,— спросил Вадим, рассматривая аркан,— а выставить засаду?..

— Зря время потеряем. Они сюда не вернутся. Ты же видел: шалаш разворочен, уходили в спешке... Предполагали, что мы явимся. А о дупле забыли...

— Позвать Аскера?

— Давай!..

Табунщик, подойдя, повертел берданку в руках.

— Мой ружье,— уверенно сказал он.— И номер...

— СВ 016796,— прочел Дараев и заглянул в блокнот.— Точно. А аркан?..

— Тоже наш... тогда пропал, когда Каро угнали...

— Почему же аркан не значится в списке вещей, про­павших с конефермы? — спросил Жунид.

— Сразу не обнаружили... Когда я сдавал ферму, тогда и узнали, что он пропал.

— Что он сказал? — спросил Дараев. Жунид перевел.

— Можно немного обедать,— предложил Чич по-рус­ски.— Мясо готово.

Дальше пошли по следам копыт. Круглые ямки следов медленно, но верно засыпало белыми шариками крупы. В лесу было сумрачно, несмотря на то, что время едва перевалило за полдень.

— Километра три отсюда — лесхоз,— сказал Чич Шукаеву.— Там — сторожа. И сено для лошадей найдется. Лесни­ка я знаю давно — добрый старик.

Чич, как всегда, обращался к Жуниду по-адыгейски. Рус­ский язык он знал плохо и говорил с таким невообразимым акцентом, что временами его невозможно было понять.

Ветер усиливался. Вверху, среди голых обледеневших ветвей, гудело и свистело. В двух шагах ничего не было слыш­но, и им приходилось кричать, напрягая голос. Изредка по гущине леса разносился сухой треск обломленных ветром сучьев, покрывавший все остальные звуки. Крупа хлестала в лицо, забиралась за воротник, слепила глаза. Отыскивать в такой крутоверти какие-либо следы нечего было и думать. Посовещавшись, Жунид и Вадим решили положиться на Ас­кера.

— Веди к сторожке,— сказал Шукаев.

... Часа через два, облепленные снегом, замерзшие и усталые, они добрались, наконец, до бревенчатого домика, затерявшегося в густой чаще. Сбоку к избушке был пристроен небольшой навес с тремя досчатыми стенками. Под ним — сено. Лошадей привязали к стойлам.

Внутри сторожки никого не оказалось. В очаге еще не остыл жар, и табунщик быстро вздул огонек, подбросив су­хих дров.

— Где же твой приятель? — спросил Вадим.

— Лесом пошел, наверно... обходом пошел...

— Рано завертелось,— сказал Жунид, выглядывая в ни­зенькое слепое окошко.— Если так и дальше пойдет,— око­леем мы с тобой в плащиках..

— Возьмем у Тукова кожухи.

— Как зовут лесника? — спросил Жунид Аскера, садясь на деревянную лавку у очага.

— Кербеч.

В углу сторожки стоял топчан, а рядом были довольно просторные нары для заезжих охотников, застеленные сеном и попонами. Близился вечер. Решили немного перекусить и лечь спать, не дожидаясь хозяина.

— Придется дежурить,— решил Жунид, прислушиваясь к вою ветра.— Нападения бандитов едва ли следует ожидать, но коней наших угнать в такую заваруху могут.

— Я пойду первым,— вызвался Коблев и покраснел.— Можно?

— Давай,— улыбнулся Шукаев.— Только возьми чепрак с нар, а то замерзнешь. Через три часа разбудишь меня или Вадима.

Жуниду все больше и больше нравился Махмуд. Молча­ливый, выдержанный, за весь день и двух слов попусту не сказал. На такого можно положиться.

Кербеч явился под утро. Привез дрова на подводе.

Внешность и манеры его напомнили Шукаеву тургенев­ского Бирюка. Крупная кудлатая голова, густые насупленные брови, усы, слегка свисающие вниз, седые и чуть желтова­тые по краям от табака: лесник не вынимал изо рта само­крутки. Попробовав его самосада, Жунид поперхнулся и до­лго потом тер кулаком слезящиеся глаза.

— Ну и зелье у тебя, отец,— сказал он, отдышавшись. Кербеч удовлетворенно кивнул. Скинул свой дубленый полушубок, аккуратно расправил и повесил на гвоздь. Спо­койные серые глаза его внимательно осматривали гостей.

Жунид колебался недолго — очень уж располагающим было лицо Кербеча — и коротко рассказал, кто они такие и зачем приехали.

Лесник поковырял шомполом остывшую золу в очаге.

— Что сказать?.. Людей чужих в нашем лесу много бы­вает.

— Если знаешь, скажи, Кербеч,— попросил Чич.— Это мои друзья.

Старик помедлил, сворачивая очередную цигарку:

— Может, не то скажу,— начал он, наконец.— Но дру­гого не знаю... Вчера это было...

Кербеч говорил неторопливо, степенно, с паузами во время очередных затяжек. Его не перебивали.

... Накануне их приезда в сторожку Кербеч отправился днем в аул, к знакомому леснику с другого участка, чтобы попросить денег взаймы — новую двустволку хотел купить. Обратно возвращался часа в два и без денег: лесника не застал дома. И хорршо, что так вышло. Пропали бы деньги ни за что. Кербеч перевалил уже чинаровую балку, что ле­жит в полуверсте от сторожки, как вдруг подозрительного вида мужчина преградил ему дорогу и потребовал вывернуть карманы. За кустами лежал проселок: оттуда донесся скрип брички и чей-то голос: «Оставь старика в покое, Тау!»

Незнакомец повернулся на голос, и Кербеч увидел, что у него «попорчено» левое ухо. «Ладно, пахан»,— сказал че­ловек, которого назвали «Тау», и, швырнув на землю ружье, отобранное у Кербеча, скрылся в кустах.

Шукаев достал карту района.

— Вот здесь, отец,— сказал он.— Здесь сторожка... Это — Насипхабль. В каком, примерно, направлении нужно идти, чтобы попасть на то место, где вас обыскал Тау?..

Лесник покачал головой.

— Убери бумажку, начальник. Я провожу, если надо. А по бумажке не понимаю.

— Я эти места тоже немного знаю,— вставил Махмуд.— Да и Аскер...

— Тогда — завтракаем — и в путь...

Вчерашней непогоды как не бывало. Словно зиме взду­малось проникнуть сюда, в эти леса, на разведку, нашуметь и внезапно исчезнуть. Сквозь разлапые ветви коренастых вязов и стройные стволы молодых дубков пробивалось жел­тое солнце, растапливая на лесных прогалинах, на пятачках старых пней, неплотный слой смерзшегося за ночь снега.

Было еще прохладно, может, даже и ниже нуля, но день обещал быть ясным и теплым. Можно было надеяться разыс­кать следы обоза Асфара Унарокова. А в том, что Тау сопро­вождал именно ротмистра и других членов шайки, перебирав­шихся на другое место, у Жунида не было сомнений.

Балку, на краю которой Тау остановил Кербеча, они пе­ресекли верхами. Дорога, тянувшаяся за ореховым кустарни­ком, почти оттаяла, и на ней хорошо были видны отпечатки колес и копыт.

Дараев и Коблев спешились, осмотрели их. Чич тоже слез с лошади.

— Наша бричка,— заключил он, разглядывая колею.

— Ну что ж, спасибо, Кербеч,— сказал Жунид, протяги­вая леснику руку.— Возвращайтесь. Дальше мы поедем одни. И не говорите никому, что видели нас.

Кербеч кивнул и, попрощавшись со всеми, повернул коня. Сидел он в седле твердо и прямо.

— Что может означать это слово? — задумчиво прого­ворил Жунид, когда они отъехали: — Буй.

— Какой Буй? — удивился Дараев.

— Газиз Дзыбов не договорил... помнишь, я спрашивал, кто его ранил? Он ответил: «Они не поверили мне., это Буй...» И все.

— Я как-то не обратил внимания,— смутился Вадим.— А может, кто-нибудь из них знает? Аскер! Махмуд!..

Но ни тот, ни другой не могли вспомнить человека, чье имя или фамилия начинались бы со слога «Буй»...

Жунид опять замолчал. Ушел в себя. Дараев не мешал. Он уже знал это обыкновение своего друга. Бывало так, что какая-то назойливая подспудная мысль не давала покоя Шукаеву. В такие дни или часы он ходил, говорил, делал все, что полагалось, но мозг его напряженно работал, решая за-дачу, занозой сидевшую в голове. Иногда размышления его вдруг прорывались наружу неожиданным для окружающих действием или вопросом, никак, казалось, не связанным с тем, что происходит сейчас.

Волновало его и другое в словах Дзыбова. Что это за адиюхцы, угнавшие лошадей? Значит, помимо Асфара, Тау и, возможно, самого Газиза, на конеферме в Чохраке побы­вал в ту ночь еще кто-то?.

Дорога вывела к реке. Лаба в этом месте была широ­кой и мелкой. На берегу уныло торчали над водой кривые голые грабы и несколько диких груш.

— Смотрите, смотрите! — вскрикнул Коблев, показывая на противоположный берег.

На небольшой открытой поляне с той стороны реки сто­яла двуколка. Лошадь темной масти пожевывала корм из мешка, привязанного к ее морде. Вожжи лежали на передке, а возница деловито занимался странным делом: из ящика, привязанного к повозке сзади, вытаскивал птиц — уток или гусей — и, методически сворачивая им шеи, бросал опять в ящик.

От того места, где они остановились, до одинокого воз­ницы было не более трехсот метров, так что удрать он не мог при всем желании — разве что бросил бы бричку. Подъехать к нему скрытно — невозможно. Жунид скомандовал:

— Вперед! Рысью!

Кавалькада всадников помчалась по мелкой воде. Дно Лабы здесь было сравнительно ровным, и лошади шли кра­сивым аллюром, слегка приподнимая морды от разлетавших­ся веером брызг

Неизвестный сидел спиной к реке и обернулся как раз в тот момент, когда лошадь Дараева (он скакал первым) вы­бралась на берег Бросив очередную утку в ящик и захлоп­нув крышку, ездовой схватил кнут и хлестнул коня. Бричка дернулась и затарахтела по лесной дороге. От сильного тол­чка привязанный к задку деревянный ящик оторвался и шлеп­нулся на камень, развалившись надвое.

— Махмуд, займитесь птицами! — крикнул Шукаев, до­гоняя Вадима.

Проселок повернул влево

— Не уйдешь! — пробормотал Вадим, хлестнув коня на­гайкой.

— Стой! Буду стрелять! — крикнул Шукаев, доставая пистолет.

Бричка ткнулась передним колесом в дерево, росшее у края дороги, и остановилась.

— Кто вы? И откуда у вас птица? — строго спросил Дараев.

— Хохлов Агап Кондратьевич,— забормотал задержан­ный. Длинный, нескладный, он стоял перед следователями и нервно теребил вожжи.

— Где работаете?

— Почтальон я... Подъехал Аскер Чич

— Товарищ начальник,— изумленно сказал он, оглядывая двуколку.— Так это же наша! С конефермы!.. Вот, на правом колесе обод сшит... И мерин наш, кривой...

— Вы не ошибаетесь, Аскер? — спросил Жунид.— По­смотрите внимательнее.

— Зачем внимательней! Я знаю свой лошадь! Глаз пло­хой? Плохой! Шерсть черный? Черный! Чего еще! — по-рус­ски сказал Чич.

В этот момент табунщик обратил внимание на Агапа Хохлова, который упорно старался повернуться к нему спи­ной.

— Э! Э! Постой! Зачем лицо прячешь, Агап? Зачем наша подвода забирал?

— Вы знаете его, Аскер? — вмешался Шукаев.

— А как же? Кто не знает Агап? Он почту носит, пись­мо, газеты...

— Ну, вот что, Вадим,— искоса глянув на побледнев­шего Хохлова, сказал Шукаев,— вези его в Краснодар. Пря­мо в угро.

— Нет, пожалуйста... не надо, гражданин начальник,— умоляющим тоном забормотал почтальон.— Все скажу..

— Веди протокол, Вадим,— сказал Жунид.— Допросим его на месте. Возвращаться в Насипхабль некогда...

Агап Хохлов рассказал многое. Видимо, ему можно было верить. Преступный стаж долговязого почтаря исчислялся слишком небольшим сроком: всего полгода. Вовлек Хохлова в аферы с птицей и другие дела шайки не кто иной, как Алексей Петрович Буеверов, ставший мужем пересидевшей в девках сестры Агапа Ларисы.

Буеверов был старым опытным волком. .Сначала Агап вместе с почтой развозил по просьбе шурина разного рода свертки, не зная, каково их содержимое, и якобы «спасая» новоиспеченного родственника от почтовых расходов. Жил Агап не густо, и бесплатные обеды, а иногда и ужины в «Олене», которыми потчевал его Алексей Петрович, пришлись весьма кстати.

Дальше — больше. Однажды Буеверов попросил Агапа отвезти в соседний аул по указанному адресу объемистый тюк. Потом — еще. Поручения стали касаться цыганского табора, с которым кочевал поблизости забубённый гуляка и жуир Феофан третий.

Должность Агапа, обслуживающего несколько станиц и аулов в районе, была как нельзя более удобной для Буеверо-ва, ведущего свои дела на широкую ногу.

Агап приоделся и уже подумывал начинать в Гаевской по.стройку небольшого домика. Отпала бы необходимость платить за квартиру, да и пора уже было ему в его тридцать три года подумать о собственном хозяйстве.

Словом, Агап Хохлов завяз. По натуре не был он ни отважным, ни «рисковым», как его шурин, и неотступные мыслишки о неизбежной расплате частенько посещали его по ночам. Однако остановить ловко запущенное колесо Агап не умел, да и не решился бы это сделать.

Хохлов чистосердечно рассказал о связях своего шу­рина. Сам он познакомился с людьми ротмистра Асфара Уна-рокова и с ним самим совсем недавно, приблизительно ме­сяц назад. Петрович решил, что тихоня Агап засел в его болоте по самые уши и опасаться его больше нечего.

Коротко показания Агапа в записной книжке Шукаева выглядели примерно так:

«Агап Кондратьевич Хохлов Рождения 1900 года. Поч­тальон Насипхабльского почтов отделения. Место жительст­ва — ст Гаевская.

Сестра Лариса (в девич.— Хохлова).

Ее муж — Алексей Петрович Буеверов. Зав. закусочной «Олень» гаевского станпо Перекупщик краденого. Возмож­ны и другие махинации, не известные Хохлову

Ротмистр Асфар Унароков Черноволос, смугл, лицо ма­ленькое Усики. Порывист, вспыльчив. Кличка «пахан» Быв­ший деникинец.

Его сообщники: Газиз Дзыбов. Присутствовал несколько дней назад на пьянке в «Олене» (были: Асфар, Тау, Феофан третий, Буеверов, Хохлов, Зизарахов, Будулаев, Лариса и цы­ганка Рита). Во время стычки Газиза ранил ножом Буеверов.

Тау — рецидивист. Наст, имя — Рахман Бекбаев.

Мустафа Зизарахов — профессиональный картежник и пьядаца. Посвящен не во все дела шайки. Ему не всегда доверяют Болтлив. Друг Дзыбова.

Феофан третий — цыганский вожак, связанный с шайкой Асфара. В конокрадческ. налетах не участвует. В сбыте лоша­дей — определенно. Парамон Будулаев — его правая рука.

Рита — таборная певица и танцовщица. Подруга Феофа­на.

О налете на конеферму «Зари» Хохлову неизвестно Двуколку Тау продал Буеверову

Затея с птицами — тоже Буеверов. Варварский способ ловли

О том, каким путем Унароков собирается уходить из Адыгеи, Агап точно не знает, но слышал обрывок разговора между Буеверовым и Тау Упоминали Кутский лес»

Способ кражи птиц, действительно, был варварским Мимо колхозного пруда со стороны, противоположной той, где стояла птицеферма, в определенный час, когда поверхность пруда белым-бела от множества плавающих гусей и уток, по дороге в тени деревьев проезжала повозка. С нее-то и забра­сывались в воду кукурузные зерна с особыми крючками на длинных прочных нитках, привязанных концами к задку те­леги. Проглотив такой крючок вместе с зерном, птица уже не могла ни избавиться от него, ни поднять крик и безмолв­но плыла за ниткой, вытянув шею.

Со стороны фермы нельзя было ничего заметить. Ниток не видно. Едет повозка. Плавают птицы

Когда гуси и утки, попавшиеся на крючки, сворачивали в протоку, скрытую от фермы кустами, похититель вытаски­вал их на берег и, отъехав немного, свертывал своим жерт­вам головы. Более надежного и безопасного способа воровства не мог себе представить даже трусоватый Агап Хохлов В последнее время Алексей Буеверов окончательно подчинил почтаря своей воле и приспособил его к этому занятию Агап смирился.

— У Буеверова есть кличка?

— Буй,— уныло ответил Хохлов.

— Вот и ответ, Вадим,— заметил Жунид.

— Я понял,— кивнул Дараев, продолжая писать.

Последний, остававшийся до сих пор без ответа вопрос, записанный сверху на одной из страниц его блокнота,— во­прос «Кто»? — имел теперь определенный ответ нападение на чохракскую конеферму и убийство сторожа Трама Лоова было совершено с участием Асфара Унарокова, Тау, может быть, Газиза, и каких-то адиюхцев. О последних Хохлов ни­чего не знал.

Оставалось главное: выловить и обезвредить преступни­ков и отыскать лошадей.

Нужно было немедленно принимать решение. Возвращать­ся в Насипхабль, чтобы арестовать в Гаевской Буеверова, или, отправив Агапа Хохлова в КПЗ с Коблевым, продолжать пре­следование по горячим следам.

Шукаев выбрал второе. Коблев, препроводив задержан­ного в отделение, должен был по возможности скорее воз­вратиться и догнать группу

— Аскер,— сказал Жунид табунщику.— Придется вам делать зарубки на деревьях, иначе Махмуд нас не найдет. Езжайте, Коблев. И передайте Тукову мою просьбу — сей­час же взять под стражу Буеверова, если он еще сидит в своем «Олене» в чем я сильно сомневаюсь..

— Я тоже,— добавил Дараев.— Да, Махмуд, вот еще что: пусть делами птицефермы Туков займется сам. Хохлов повторит ему свои показания...

До захода солнца оставалось совсем недолго, когда Шу-каев и его спутники добрались до Кутского леса. Весь день они шли по следам Асфара. Теряли их, когда ротмистр, со­кращая расстояние, уводил банду в сторону от дороги, потом находили снова. В середине дня набрели на остатки костра. Погасили его недавно, может быть, несколько часов назад. Перепрелая листва вокруг остывшей золы была примята: ясно, что здесь ночевали

Аскер Чич ехал сзади, изредка тюкая топором по ство­лам деревьев,— оставлял зарубки для Коблева.

— Успеем ли дотемна? — покачал головой Дараев, когда они остановились у начала ненаезженной старой тропы.

— Не знаю — Жунид достал носовой платок и высморкал­ся.— Кажется, меня прохватило. Но ехать надо. Другого вы­хода нет И вот что, братцы. Проверьте оружие. Все может слу­читься.. Нас только трое. Коблев может и не успеть до ночи, а впотьмах он не найдет нас И зарубки не помогут.

Кутский лес тянулся, по словам Чича, километров на восемь. Тропа вилась среди огромных темно-серых чинаровых стволов, напоминавших колонны разрушенного здания.

Вскоре зашло солнце, сразу похолодало. От деревьев легли длинные расплывчатые тени.

Над головой у Аскера вдруг раздался резкий, похожий на человеческий хохот, крик совы. Все вздрогнули. Табунщик что-то забормотал «О аллах, аллах!» — донеслись его слова до слуха Вадима, ехавшего следом.

— По здешним поверьям сие предзнаменование, кажет­ся, не к добру? — шепнул Дараев Жуниду.

— Да, местные жители не жалуют эту птицу Да и ка­бардинцы тоже...

Сумерки наступили сразу. И никаких следов, даже если они и остались на тропе, разглядеть уже было нельзя. Ио фонарей пока не зажигали

Бскоре выехали на обширную поляну, на другом краю которой темнел густой дубняк.

Остановились. Чич потянул носом воздух. Прислушался.

— Ну что, Аскер? — тихо спросил Шукаев, наблюдая за ним.— Ты ведь, кажется, лучший следопыт во всем районе? Ничего не слышно? .

— Дымом пахнет

— Гм,— недоверчиво промычал Вадим Акимович.

— Аскер правду говорил,— обиделся табунщик.— Костер жигали... Недалеко. Верста два, больше не будет.

— Тогда — вперед,— сказал Жунид.— И тихо. Сдержи­вайте коней.

— Ты веришь, что он действительно учуял запах дыма на таком расстоянии? — шепотом спросил Дараев.

— Перестань. Ты не знаешь охотников. Верю. И не шеп­чись: он великолепно все понимает

.. За дубняком лежала долина Лабы. Река, сделав пово­рот, огибала Кутсткий лес с севера. В сумерках чуть поблес­кивала тихая вода. На противоположном берегу светились хатенки какой-то станицы или аула, а сбоку от всадников вплотную подходя к реке, тянулся все тот же дубняк.

— Смотри,— заметил вдруг Дараев, схватив за рукав ехавшего рядом Жунида.— Огонь!

Среди дубовых деревьев то вспыхивал, то исчезал ого­нек.

— Костер,— торжествующе сказал Чич.— Аскер не лю­бит, как это... ни за чем язык мотать...

Шукаев улыбнулся, пользуясь темнотой.

— Может, цыгане? — все еще не сдавался Дараев.

— Я говорил, «огонь», а кто жигал, не говорил,— заявил табунщик.

Жунид остановил коня.

— Все верно, Аскер. Твое чутье не обмануло тебя. Вот что: лошадей привяжем здесь. Подберемся поближе и посмот­рим на полуночников.

Стараясь не наступать на сухие ветки, они приблизились к дубняку на расстояние не более пятидесяти шагов. Пламя костра и люди вокруг него были хорошо видны. Шукаева и его друзей скрывал небольшой бугор, поросший колючими кустами терна.

— Трое,— шепотом оказал Чич — Который стоит,— Асфар, другой — Тау

— А третий?

— Не пойму. Может, цыган, а может, и не он.

— Чего вы там шепчетесь? — не вытерпел Дараев.— Я же не понимаю по-вашему!..

— Это они,— коротко объяснил Шукаев.— Аскер узнал Унарокова и Тау

— Что будем делать?

— Брать. Значит, так... расходимся и нападаем по моему свистку с трех сторон. Зря не палить. Как свистну — кри­чим одновременно: «Руки вверх и бросай оружие!» Если все-таки придется стрелять, цельтесь, по возможности, в ноги. И вообще лучше бы обойтись без кровопролития... Аскер, вы — с нами или подождете здесь? Вы же не обязаны рис­ковать...

Будь сейчас посветлее, Жунид увидел бы, как смуглое лицо табунщика стало кирпичным, наливаясь краской.

— Нехорошо сказал, начальник,— обиженно зашептал он.— Аскер пяткой назад никогда не ходил...

— Тсс! — зашептал Вадим.— Кто-то идет!..

Из густой темноты сзади них действительно послышались шаги. Человек шел, не скрываясь: под ногами его вовсю хрус­тел валежник. Он был уже так близко, судя по звуку шагов, что времени на размышления не оставалось. Жунид подско­чил, как пружина, прыгнул на неизвестного, и они оба пока­тились по земле.

— Асфа-а-р! Тау-у! — закричал незнакомец, вырываясь из рук Жунида.— Легавые... Шукай нейко!..*["196]

— Мустафа,— узнал Аскер Зизарахова и, улучив момент, навалился на его ноги.

Через несколько секунд Мустафа лежал добросовестно связанный, но дальнейшие события развернулись совсем не так, как предполагал Шукаев и как бы ему хотелось.

Услышав крик Мустафы, Унароков сдернул висевшее на сучке ружье и, не целясь, выстрелил.

Пуля просвистела мимо головы Жунида.

— Ложись! — выдохнул он, падая на влажную траву рядом с Чичем.

Возле догоравшего костра уже никого не было. Асфар и двое его сообщников залегли под деревьями и открыли огонь.

Выстрелы Жунида и Дараева прозвучали одновременно, когда темный силуэт одного из бандитов мелькнул между стволов.

— Упал, по-моему,— с сомнением сказал Шукаев.— Ас­кер, вы побудьте здесь и присмотрите за Мустафой, чтобы он не развязался, а мы попробуем их обойти..

Они поползли. Разлучаться было нельзя, чтобы в темно­те не перестрелять друг друга.

Стало тихо. У костра раздался стон. Они прислушались. В глубине дубняка, за полянкой, на которой был разложен костер, затрещали сучья. Кто-то напролом продирался сквозь кустарник.

— Уйдет! — понял Жунид и сорвался с места.— Вадим скорей!.

Добежав до поляны, они .увидели только одного челове­ка в бурке. Он тихо стонал, силясь перевернуться с живота на спину. Двое других исчезли.

— Займись им! — крикнул Жунид и бросился в глубь леса, где уже затихал топот беглецов.

Дараев перевернул раненого. Лицо его исказила грима­са боли. Из уголка' рта стекала на землю темная струйка кро­ви. Человека этого Вадим Акимович видел впервые, и его поразила злобная ненависть, горевшая в черных, лихорадоч­но блестевших глазах.

— Собаки...— прохрипел раненый.— Проклятье!.. Сзади послышались тяжелые шаги. Дараев обернулся, схватившись за пистолет. Аскер Чич тащил на спине связан­ного Мустафу Зизарахова. Аккуратно положил своего плен­ника на спину и подошел к Вадиму, вглядываясь в лицо ра­неного, слабо освещенное отблеском затухавшего костра.

— Асфар Унароков,— с суеверным страхом сказал Чич, отступая на шаг.

— Унароков?..— Вадим опустился на одно колено.— Куда вы ранены? Чич, помогите мне расстегнуть на нем одежду!..

— Отойди, гад лягавый! — яростно задергался ротмистр и, собрав остаток сил, плюнул в лицо Дараеву.

Пока Вадим вытирал щеку, Асфар затих. Преодолев свою робость перед знаменитым в этих местах «паханом», Аскер наклонился над ним, приложил ухо к груди.

Ротмистр застонал и забормотал что-то.

— Бредит, наверное,— сказал Дараев, прислушиваясь к бессвязным словам раненого.

— Тау... трусливая сволочь... куда? Платок, платок. Хахану скажите...

Аскер поднялся и снял шапку

— Кончал Асфар. Страна теней пошел. Возьми, аллах, его душа!.

Из лесу прогремели три выстрела один за другим, почти без интервалов. Дараев схватил винтовку табунщика и бро­сился на помощь Жуниду.

— Оставайтесь на месте, Чич! — крикнул он, не обора­чиваясь.

В память о событиях той ночи у Жунида на всю жизнь осталась метина: длинный косой шрам от локтя до самого плеча.

Первый из трех выстрелов, звук которых слышал Дара­ев, сидя над умирающим Унароковым, попал в цель. Стрелял притаившийся за деревом одноухий Тау — Бекбаев. Жуниду удалось-таки, перемахнув небольшой овраг в дубняке, пере­сечь беглецам путь. На другом краю оврага Шукаев лицом к лицу столкнулся с Парамоном Будулаевым. Тау, услыхав воз­глас цыгана, нажал курок, но промазал. Шукаев, не целясь (в темноте можно было стрелять только наудачу), послал заряд из берданки на звук выстрела, но тоже мимо, и кинулся к растерявшемуся Парамону. В этот момент Тау, не очень-то опасаясь попасть в своего, выстрелил снова. Пуля чиркнула по мякоти вытянутой руки Жунида. В пылу борьбы с груз­ным и сильным цыганом он не ощутил боли, и лишь когда они вдвоем с подоспевшим Дараевым скрутили Парамона, почув­ствовал, что рука горит огнем. Гимнастерка пропиталась кровью. Рана была не опасной, но очень болезненной: надре­занная бандитским способом пуля вырвала из плечевого сус­тава лоскут мышцы.

Тау ушел. Перевязав товарища и оставив его с Аскером Чичем у костра, в который табунщик подбросил сухих веток, Дараев сел на лошадь и прочесал весь дубняк от оврага до самой Лабы. Одноухого и след простыл. Возможно, он пере­плыл реку. Преследовать его сейчас было бессмысленно: Жунид ранен, у костра лежат убитый главарь шайки Асфар, связанные Мустафа и цыган.

Шукаев, бледный, сидел у костра и курил, пока Вадим и Чич обшаривали лес вокруг поляны. Спутанные лошади бан­дитов паслись тут же неподалеку. Парамон и Тау потому не убежали сразу что надеялись отыскать их и уходить верха­ми. Чуть в стороне от поляны среди развесистых старых ду­бов стояла повозка, груженная несколькими тюками с мате­рией, брезентом, продуктами и прочим скарбом.

Утром, еще раз осмотрев место столкновения с унароков-ской шайкой, Дараев нашел парабеллум. Вероятно, он при­надлежал Тау. Больше ничего обнаружено не было.

Жунид распорядился оформить документы: протокол ос­мотра места происшествия, акт о применении оружия, опись захваченных лошадей и всего, что находилось в повозке. Как раз в это время приехал Коблев. Вид у него был усталый.

Оказывается, и он не спал ночь, догоняя группу. Мах­муд слышал перестрелку, и это помогло ему найти своих.

Допрос Зизарахова и Парамона Жунид провел тут же, у костра. Коблев вел протокол, молчаливо пристроившись спи­ной к стволу молодого дубка. За все время допроса он не издал ни единого звука. Слушал и записывал. Дараева не было: он погрузил на подводу труп ротмистра и уехал в аул Хатажукай в участковую больницу Он должен был привез­ти фельдшера.

Грубое лицо Мустафы опухло и пожелтело Видно, на­кануне, как всегда, хлебнул лишнего. Отвечал он безразлич­но и вяло Это не понравилось Жуниду, который сразу по­нял состояние арестованного. Мустафу, как и Агапа, втяну­ли в шайку не так давно благодаря стараниям его «дружка» Газиза. Как выяснилось после первых же вопросов, касающих­ся самого Зизарахова, в грабежах он никакого участия не принимал, но знал немало Сейчас, после нескольких дней беспробудного пьянства, для него наступило тяжелое пох­мелье, сопровождавшееся полной душевной депрессией. Ка­залось, Мустафе совершенно безразлично, что будет с ним. Асфар — убит, лучший друг Газиз, получив от Буеверова удар ножом в спину, исчез, -неизвестно куда... Словом, «жизнь дала трещину», и Мустафе на все наплевать.

Глядя на этого обрюзгшего небритого человека, Шукаев недоумевал: что общего могло быть у него с умным и ост­рым на язык Газизом Дзыбовым? Не найдя ответа на свой вопрос, он попытался вывести Зизарахова из того пассивно-равнодушного настроения, в котором тот пребывал. В какой-то мере ему это удалось.

— Где лошади с чохракской конефермы? — в сотый разспрашивал Жунид.— Кому ваш главарь загнал колхозного жеребца?

— Не знаю, по-моему, черкесы их увели. Асфар чохракских коней не держал...

— Слушай,— вышел из терпения Шукаев.— Лучше будет, если выложишь все начистоту Сам видишь — утаивать что-либо бесполезно' Газиз, если хочешь знать,— в моих ру­ках. Сам пришел Как только ему лучше станет — расскажет все

— Что с ним? — встрепенулся Мустафа

Жунид тотчас же уловил нотки заинтересованности в его голосе, еще раз подивился этой странной привязанности и сказал твердо:

— Скажу с одним условием: если перестанешь запирать­ся. Больше того — позволю тебе увидеться с Дзыбовым в Насипхабле. Только в моем присутствии.

И тогда Мустафа Зизарахов заговорил.

Семья, в которой он вырос и воспитывался, была хоро­шая советская семья отец — знатный чабан, мать даже из­биралась в районный совет, сестры — студентки рабфака Он один непутевый из всех Зизараховых. Сначала просто пил, болтался. В карты играл А после одного случая, когда его чуть не зарезали бандиты, познакомился с воровской компа­нией Асфара Унарокова. От ножа спас его тогда Газиз Дзы-бов. Смелый, умный, красивый Газиз Говорил Мустафа о Газизе с гордостью

История вовлечения Мустафы в шайку была до ужаса банальной и ничем не отличалась от сотен подобных историй, уже знакомых Шукаеву В сознании Мустафы, видно, чуть ли не с детских лет жило неистребимое желание иметь перед собой идеал, которому бы он мог поклоняться и принадлежать без­раздельно. Такое нередко бывает у людей недалеких и слабых, смутно ощущающих собственную неполноценность. В Газизе Дзыбове, умном и хитром позере, Зизарахов и нашел такой идеал. Он поверил в непогрешимость и исключительность сво­его кумира слепо, не рассуждая. Газиз, как догадывался Шу-каев, очень скоро раскусил Мустафу, и ему не,стоило особого труда поддерживать у последнего рабски-восторженное отно­шение к особе своего друга и покровителя.

Но, как бы то ни было, а сейчас это неожиданное для Жунида обстоятельство — слепая преданность Мустафы Га-зйзу — помогло развязать язык Зизарахову

— Ладно, начальник,— сказал Мустафа, бросив косой взгляд на Парамона, которого метрах в двадцати от них ка­раулил Аскер Чич. Цыган лежал на охапке сена.

— Говори по-адыгейски.

— С чего начинать?

— С чохракского дела. Можешь не посматривать на цы­гана, он ведь языка не знает?

— Знает...

— Тогда говори потише.

Мустафа рассказал, что нападение на конеферму в Чох-раке организовали адиюхские конокрады и рыцари разбоя Хапиро и Петр. Кроме имен, он ничего о них не знал. Помо­гали им Асфар Унароков, Газиз и Тау. Усиленно тянули они и Мустафу, но он должен был в тот день хоронить своего деда, а по адыгейским обычаям не присутствовать на похо­ронах родственника — верх неприличия.

О карабаире, замечательном племенном жеребце стои­мостью в сорок тысяч рублей, адиюхцы знали давно и испод­воль готовились к налету. Асфар и его сообщники понадоби­лись им как знатоки местных условий. Кроме того, здесь, как предположил Жунид, действовал неписаный воровской закон, согласно которому, «работая» на чужой территории, нужно принять в долю хозяина. В районе Чохрака и прилежащих к нему аулах таким хозяином был ротмистр Унароков.

За участие в налете Асфар, Тау и Газиз получили «по две тысячи косых», как выразился Мустафа. Адиюхцы погнали ко­ней на Уруп, а ротмистр устроил кутеж в Дейхаге. Часть де­нег там и пропили. В пьянке Мустафа уже участвовал. Поми­мо денег, адиюхцы оставили двуколку и одноглазого мерина, которых Тау продал за бесценок Алексею Буеверову

— Где пили?

— В доме Хахана Зафесова. Хапито и Петр тоже были у него, но раньше. Я их не видел.

— Кто и каким образам убил сторожа?

— Асфар. Трам заснул на пеньке. Асфар вырвал у него ружье и хотел оглушить старика... а он сразу растянулся... и ружье — пополам...

— Ты знаешь, что такое отпечатки пальцев? — перебил Жунид.

— Знаю.

— Почему на ружье не было никаких следов?

На заплывшем небритом лице Зизарахова заиграл легкий румянец.

— Это Газиз! Он дал Асфару свои кожаные перчатки.

«Чем меньше,— говорит,— оставишь своих пальцев на фер­ме,— тем лучше»

— Сам он тоже был в перчатках?

-Да.

Шукаев задумался. Все совпадало. Мустафа говорил прав­ду. Оставалось выяснить кое-какие подробности.

— С кем был Газиз на бахче у Талиба Бичоева?

— С Асфаром и Тау.

Теперь еще один вопрос. При обыске тела убитого Уна-рокова Дараев нашел фуляровый носовой платок. Чистый и совершенно новый. В уголках вышиты затейливые монограм­мы. Буквы трудно понять, адыгейские или арабские, так пе­реплелись, что Жунид, сколько ни вертел платок, не мог прочитать их. Сопоставив эту находку с последними слова­ми умирающего ротмистра, Вадим высказал предположение что платок должен служить чем-то вроде пароля.

— Что это? — спросил Жунид, вытащив платок из по­левой сумки. Мустафа вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

— Молчишь?

— Нет., раз начал — все скажу— Хахан не одобрял налет на конеферму «Зари». Асфару и Тау от него за это до­сталось крепко... Недавно Хахан велел нам всем уйти с Ку­бани. Он сказал, что, если мы не уйдем то вы нас наколете как мух!

Жунид поправил на руке напитавшуюся кровью повяз­ку Дараева с фельдшером все еще не было

Руку саднило, в висках стучали назойливые дробные молоточки. «Наверное, поднимается температура»,— подумал Шукаев и, подбросив здоровой рукой несколько поленьев в костер, продолжал допрос

— Так что же платок?

— Для связи. Хахан дал ротмистру Стоит показать пла­ток одному из тех людей, чьи имена вышиты на нем, и лю­бая просьба будет исполнена.

— Чьи имена на платке и где искать этих людей? Мустафа покачал головой.

— Все, начальник. Чего не знаю — того не знаю. Хахан сказал это одному Асфару... а может и Газизу тоже .. Я не знаю.

— Ладно. Кто этот цыган? — кивнул Жунид в сторону Будулаева.

— Парамон. Из табора. Прислужник таборного атамана Он тоже был тогда у Буеверова. Через него они лошадей толкали..

Парамона Жунид решил «взять» другим путем. Любому работнику угрозыска или милиции известно что ни один таборный цыган никогда не давал правдивых показаний, если на то не было особых причин.

— Аскер, развяжите ему ноги и ведите сюда — крикнул Жунид и, поковырявшись в кучке дров, приготовленных для костра, выбрал поленце потолще.

— Слушай, цыган,— решительно сказал Шукаев, поста­равшись придать своему лицу самое «зверское» выражение.— Выбирай: или ты выкладываешь все начистоту, или... видишь эту дубинку? Погуляет она по твоей спине за милую душу!..

И Парамон «выложился» сразу и без фокусов. Дараев хохотал потом до изнеможения, слушая рассказ Жунида об этом допросе. «А если бы он все-таки отказался говорить, ты бы привел в исполнение свою угрозу?» — «Конечно, нет,— улыбаясь, ответил Жунид.— Просто я очень устал. Да и рука болела. Вокруг — лес. Махмуд — парень свой Ну — при­грозил, зато дело скорей двинулось...»

Парамон Будулаев показал, что он изредка помогал сво­ему хозяину Феофану третьему и Асфару сбывать краденых коней. Да, он знал об угоне карабаира и убийстве сторожа из Чохрака. Но не участвовал в налете, не сбывал чохрак-ских лошадей, не сделал ни одного выстрела во время сегод­няшней ночной стычки — у него и ружья-то не было, только финка А у какого цыгана нет финки? Был ли он в «Олене», когда ранили Дзыбова? Да, это сделал Буй, Мустафа сказал правду Почему Буеверов не поехал с ними? Очень просто: ревнует свою Ларису к ротмистру. Теперь уж все: ротмистр-то приказал долго жить...

Единственно, что насторожило Жунида, это упоминание Парамоном имен Бориса Фандырова и Шагбана Сапиева. Через них Будулаев реализовывал в городе некоторые вещи, похищенные шайкой Асфара. Главным образом, материю, дамское белье и прочее, что могло иметь хождение в городе.

Натренированная память Шукаева хранила десятки имен малознакомых или вовсе не знакомых ему людей. Причем имена эти до поры до времени надежно были запрятаны где-то в дальних уголках его мозга и выплывали лишь в случае необходимости.

Бориса Фандырова он вспомнил сразу. Худой франтова­то одетый хлыщ со сладенькой физиономией. Этот тип доста­вил ему немало неприятных минут. Собственно, отношения с Зулетой резко ухудшились после того, как Жунид застал ее с Борисом у себя дома

О Шагбане Сапиеве он тоже слышал. Он был уверен,что слышал, но пока не мог припомнить, когда и при каких об­стоятельствах упоминалось при нем это имя.

Предложив Зизарахову и цыгану подписать свои показания, Жунид на минл ту прикрыл веки. Молоточки стучали в висках еще сильнее. По телу пробегал озноб, хотя он почти вплотную придвинулся к костру.

14. ЗУЛЕТА ОСТАЕТСЯ ОДНА

Со своим положением «соломенной вдовы» Зулета быст­ро освоилась. Краснодар тридцать пятого года, конечно, нельзя было причислить к городам, таящим в себе слишком много соблазнов для молодой легкомысленной женщины, которая видит вечно занятого мужа урывками. Однако Зулета'с по­мощью разбитной и энергичной Назиади все же находила достаточно способов для развлечений.

Назиади Цимбалюк, называвшая себя в кругу друзей племянницей начальника угрозыска Ивасьяна (а как было на самом деле — Бог знает), принадлежала к числу тех женщин, о которых не скажешь, что они сверх меры обременены ка­кими-либо принципами. Чернобровая, с матово-бледным цве­том лица, она слегка красилась, со вкусом одевалась и вели­колепно знала о своей неотразимости. Она привыкла быть душой общества и уже через неделю после знакомства с Зулетой покорила ее беспредельно.

Назиади была замужем, но обстоятельство это представ­лялось ей, судя по всему, настолько второстепенным, что о муже ее между подругами речи никогда не заходило. Словно бы его не существовало вовсе. Зулета его ни разу не виде­ла, хотя знала, что он директор какого-то захудалого заводиш­ки на окраине Краснодара, производящего не то проволоку, не то гвозди.

Круг родственников и приятелей Назиади был весьма широк. Среди них главные роли играли финагент Борис Фан-дыров, жена Ивасьяна Клавдия Дорофеевна, экспедитор обл-потребсоюза Шагбан Сапиев, зубной врач Антонина Михай­ловна Воробьева, сам Ивасьян и еще несколько менее замет­ных лиц.

Об отношениях Назиади с Борисом Зулета догадалась бы, будь она посообразительнее. Взгляды, которыми Борис и Назиади обменивались при ней, трудно было не уловить. Но Зулета ничего не замечала еще и по той причине, что Борис и ей выказывал явные знаки внимания. Обыкновенно они выражались в игривых полунамеках, излишне долгом пожа­тии пухленькой ручки Зулеты, когда Борису удавалось завла­деть ею, легком прикосновении ноги под столом, если они сидели в гостях рядом, и так далее. Иногда же «авансы» Бориса приобретали более вещественную форму И тогда Зулета ломала голову, как объяснить Жуниду происхождение нового браслета или какой-нибудь безделушки. Соображения о том., что за подарки Борис вправе ожидать от нее компен­сации, сначала не приходили ей на ум, а потом не слишком-то испугали ее. Напротив, Зулета стала гораздо чаще думать о Борисе, оставаясь одна, и досадовала на его излишнюю скромность и нерешительность (как она полагала).

Знать же о подлинных взаимоотношениях своих друзей она не могла, так как не имела никакого понятия о запутан­ной и сложной системе вовсе не безобидных связей, удержи­вавших до поры до времени в относительном равновесии та­ких совершенно, казалось бы, разных людей, как Назиади, Ивасьян, Шагбан Сапиев, Воробьева и другие, о которых она знала лишь понаслышке. Бывало, ее знакомили с кем-либо, хотя бы с благообразным и стеснительным мужем Антонины Михайловны, который приезжал к жене из Новороссийска, как говорят, раз в год по обещанию, или с Муталибом Акба-шевым (его еще называли Пашой-Гиреем), или еще с кем-то, но Зулета не запоминала лиц и имен, не имевших непосред­ственного отношения к ее сегодняшним интересам.

Иногда приезжал из Нальчика ее беспардонный и нахаль­ный братец Зубер Нахов. Изредка привозил разные бездели­цы, но больше сам побирался, выклянчивая у нее взаймы на пол-литра. Она его не привечала, зная, что Зубер не из тех, кто умеет платить долги, Кроме того, Зулета не хотела иметь никаких неприятностей, а Зубер, как она подозревала, и после своего освобождения из тюрьмы, куда он в свое время по­пал за кражу, по-прежнему был не в ладах с законом.

Несмотря на свою беспечность и неразборчивость в зна­комствах, Зулета твердо усвоила одну непреложную для нее истину: закон — категория незыблемая и преступать его не следует. Возможно, здесь сыграла роль ее совместная жизнь с Жунидом, немало рассказывавшим ей прежде о своей ра­боте. Из тех историй, которые она слышала от него, стано­вилось очевидным, что пословица «Сколько веревочке ни виться, а конец будет»,— основана на жизненном опыте Все те, кого приходилось преследовать или разыскивать Жуниду, рано или поздно оказывались на скамье подсудимых.

Последнее время (до нашумевшего в городе ареста Ивась-яна) Зулета, бросив занятия в медучилище, с особым удоволь­ствием предавалась веселью, которое охотно устраивали для нее (да и для себя) Назиади и Борис.

Они бывали у Воробьевых. Тихонький домик в «мед­вежьем углу» Краснодара как нельзя более подходил для этой цели. Общество собиралось разное. Являлись неизвест­ные Зулете девицы, напропалую кокетничавшие с Пашой-Гиреем и Воробьевым, раза два был Шагбан Сапиев с Клав­дией Дорофеевной.

Зулета брала с собой кабардинскую гармошку — пшину (она недурно наигрывала танцевальные мелодии), и в домишке стоял дым коромыслом.

Стал гораздо настойчивее и Борис. Случалось, Назиади отсутствовала, и вся галантность его доставалась на долю Зулеты. В один из таких вечеров, когда компания истребила изрядное количество спиртного, неизвестно какими путями добываемого в то трудное время, Борис предложил игру в «бутылочку».

Будь это год назад, Зулета возмутилась бы и ушла, но теперь... Теперь она только деланно хохотнула в ответ, и «бутылочка» завертелась. Играли Шагбан, Антонина Михай­ловна, две «приятельницы» Паши-Гирея и еще какие-то гости.

Зулете Борис весь вечер подливал в вино коньяку. Ком­ната, освещенная одной единственной неяркой лампочкой под шелковым абажуром, колыхалась в ее глазах, как фантасти­ческий корабль.

Взрывы хохота, крутящаяся на полу зеленовато-черная бутылка из-под вина, белые зубы Бориса, который целовал ее прямо в губы, не обращая внимания на правила игры, чей-то жиденький тенорок, фальшиво тянувший: «Эх, загулял, загулял парень ма-а-ладой, эх, ма-ла-а-дой!..» — все смешалось в ее сознании в калейдоскоп звуков, вспышек света и всплес­ков музыки.

Потом и лица заволокло сплошным туманом. Зулету куда-то отнесли, кто-то ее раздевал, укладывал в постель.

... Утром она проснулась с головной болью. Пошевели­лась и вздрогнула: рядом лежал Фандыров. Он храпел, отк­рыв рот. На полу и на стульях валялась одежда. Это была одна из комнат в доме Воробьевых.

Когда Борис проснулся, начались слезы и сетования, она Даже довольно хлестко съездила Борису по физиономии. Он прикинулся виноватым, клялся, что потерял голову от люб­ви, просил прощения..

Кончилось тем, что вечером они опять были вместе. На этот раз у Зулеты.

После отъезда Ивасьяна в Тахтамукай, где он должен был «расследовать» дело о похищении, Клавдия Дорофеевна не сидела сложа руки.

Плохое настроение мужа перед отъездом, его намеки на неприятности по службе она, не раздумывая, отнесла на счет Жунида Шукаева, который своими «интригами» подорвал авторитет Тиграна Вартановича в угрозыске.

Как-то при встрече с женой Дыбагова Клавдия Дорофе­евна нашептала ей целый короб неизвестно откуда почерпну­тых сведений о том, что Шукаев груб и жесток в обращении с супругой, что он — законченный деспот и, без сомнения, имеет «утешение» на стороне. Распростилась она с женой начальника управления в полной уверенности, что все ею сказанное непременно дойдет до ушей Дыбагова.

На Зулету Клавдия Дорофеевна повела атаку совсем с другой стороны. Она хорошо знала, что Борис Фандыров — любовник Назиади и что он не нравится Тиграну Вартанови-чу Этого было достаточно, чтобы в голове Клавдии Дорофе-евны окончательно созрел план кампании, который она вы­нашивала давно.

Нужно свести Зулету и Бориса. Таким образом удастся излечить Назиади от привязанности, могущей ее скомпроме­тировать, посеять разлад в семье Жунида, а дальше, если повести дело умеючи, в угрозыске встанет вопрос о мораль­ном разложении супругов Шукаевых. От такого удара Жунид едва ли скоро оправится.

Не знала, правда, Клавдия Дорофеевна, начиная действо­вать, какую роль играет Борис в закулисных связях ее собст­венного мужа.

Не подозревала она также, что еще одна женщина доби­вается для Бориса благосклонности Зулеты. Не случайно Антонина Михайловна Воробьева тратилась на дорогостоящие вечеринки, приглашая на них молодежь. В расчеты Воробь­евой (и Ивасьяна, по чьему совету она поступала так) вхо­дило, чтобы эта «парочка подружилась»

Объяснялось все весьма просто Борис принимал самое деятельное участие в сбыте товаров которые Шагбан Сапиев «пускал налево» со складов облпотребсоюза, и контрабан­ды, привозимой из Новороссийска Акбашевым и Воробьевым. Вот почему Тигран Вартанович считал, что было бы совсем не бесполезно устроить связь Бориса с Зулетой. Последняя, не отличаясь особым умом, сама того не подозревая, могла бы давать Фандырову полезную информацию о делах своего мужа. В общих чертах Ивасьян, как начальник угро, знал, конечно, чем занимаются его подчиненные, но Шукаев не имел обыкновения докладывать о каждом своем шаге. И по­том никогда не вредно узнавать кое-что со стороны о нена­вистном и опасном для тебя человеке. Да и мало ли на кого мог «выйти» Шукаев, производя очередное расследование.

Итак, Клавдия Дорофеевна и Воробьева вели одну и ту же игру. Первая всячески содействовала возникновению от­крытой и скандальной связи Бориса и Зулеты, вторая рассчи­тывала, что связь эта станет тайной.

Когда ожидаемое, наконец, случилось, Клавдия Дорофе­евна узнала об этом всего на день позже Воробьевой благо­даря Назиади. Черноглазая племянница Тиграна Вартанови-ча, посвященная в план своего «дядюшки», в глубине души была .оскорблена перспективой делить Бориса еще с кем-то и, зная о затее Клавдии Дорофеевны, не могла отказать себе в удовольствии разгласить секрет.

Ну, а раз об адюльтере Зулеты стало известно жене Ивась-яна, то буквально через несколько часов услышала об этом и жена Дыбагова, а значит, и сам начальник управления.

Вот почему, когда оперуполномоченный угрозыска Евге­ний Кондарев пришел арестовывать Бориса Фандырова и не застал его дома в поздний ночной час, он сразу же отпра­вился на квартиру Шукаева. Борис был там...

Впрочем, если соблюдать хронологию событий, то вначале Алферов провел обыск в квартире Антонины Михайловны, получив известие от Ляпунова, что Ивасьян взят под стра­жу и наступило время покончить со всей шайкой.

Дома была только Антонина Михайловна, когда Алферов явился с милиционером и понятыми. Как всегда холодная, чо­порная и неприступная. Паша-Гирей Акбашев и супруг Воро­бьевой вовремя укатили в Новороссийск. Алферов так и не узнал тогда, кто сообщил им об аресте Ивасьяна. Гораздо позд­нее выяснилось, что сделал это человек, назвавшийся Ивась-яну Федоровым и близко знавший Шагбана Сапиева.

При обыске у Воробьевых обнаружили наполовину пус­той тайник в одной из стен кабинета. Несколько пластин зубного золота, драгоценности и немного валюты. Остальное, наверно, увезли Акбашев и муж Антонины Михайловны.

Шагбан Сапиев не успел скрыться. Не сумел он предуп­редить и Клавдию Дорофеевну, чтобы как следует спрятала саквояж с зубным золотом. Саквояж Алферов нашел легко, когда делал обыск в квартире Ивасьяна, а вот золота не было. Обнаружили его через несколько дней при повторном осмот­ре в тюфяке постели Акулины Устиновны. Старушка была невероятно напугана и пришла в себя только, когда ей ска­зали, что ее ни в чем не подозревают Золото, как и следова­ло думать, спрятал сам Тигран Вартанович..

Через два-три дня после ареста Ивасьяна Степан Сте­панович Ляпунов знал уже все подробности последних деся­ти лет жизни и деятельности бывшего поручика белой армии, потом члена партии и начальника угрозыска.

В числе прочих вещей, найденных в его квартире, были часы «Ланжин» с репетицией. На внутренней крышке выгра­вирована надпись: «Поручику Т.В. Ивасьяну за отвагу и му­жество в боях с большевиками — от Главнокомандующего войсками Юга России».

И подпись — «Деникин».

После разгрома добрармии Тигран Вартанович бежал на Украину, где и встретился с Клавдией Дорофеевной. Там он отсиделся, переждал. В Фастове сумел раздобыть кое-какие липовые справки о своих занятиях в 1919-1920 г. г.

Потом они переехали в Лабинск. Здесь, благодаря род­ственным связям жены, Ивасьян вступил в партию. Некото­рое время работал в райотделении милиции, потом получил повышение и перешел в угрозыск.

О прошлом своего супруга и его нынешних преступных связях Клавдии Дорофеевне известно было далеко не все. Она знала только, что Шагбан Сапиев не из трудовых своих сбере­жений приносит им то продукты с базы, то отрезы на платье или костюмы. Догадывалась, что делается это не бескорыст­но. Впрочем, мысли о возможной расплате ее не тревожили. Тигран Вартанович — начальник угро — и этим все сказано

Зато Клавдия Дорофеевна совсем не была осведомлена, зачем ее супругу зубное золото. Она считала, что пластины его со временем будут проданы и пойдут на укрепление их домашнего очага и семейного благополучия. Вот почему, уз­нав, что супруг ее собирался один бежать за границу, Клав­дия Дорофеевна была разгневана и возмущена до глубины души.

Говорили, правда, что она быстро утешилась, найдя ка­кого-то московского музыканта. Тот якобы увез ее с собой в столицу .

Борис делал вид, что внимательно слушает веселый ще­бет Зулеты, возившейся возле плиты, а сам с интересом поглядывал на полуоткрытый шифоньер, стоявший в углу комнаты. Из-под груды белья торчал край желтой кожаной кобуры...

— Не понравилась мне пьеса,— капризно скривила губы Зулета.— Ни за что душить человека... Да и как она могла полюбить такого? Страшный, черный...

— Обаяние, дорогая моя, обаяние,— глубокомысленно за­метил Борис, поднахватавшийся верхушек городской культу­ры.— И потом, Шекспир... вне конкуренции. В одном ты, по­жалуй, права: мужчина должен быть привлекателен и внешне...

Он подошел к шифоньеру и, чуть потянув на себя зеркаль­ную дверцу, сделал вид, что рассматривает собственное отра­жение. Правая рука Бориса, скрытая от Зулеты дверью, юр­кнула в это время на полку с бельем. Расстегнув кобуру, он вытащил из нее пистолет и ловко сунул в карман пиджака.

— Красивый, нечего любоваться,— направилась к нему Зулета.

— Знаешь, что-то у меня усталый вид,— оторвался от зеркала Фандыров, закрывая шифоньер.

— Ха! Будешь усталый! Ты же не ложишься раньше двух вот уже который день. Как хочешь, а я завтра целый день просплю.

Он легонько ущипнул ее за тугой локоток и подошел к столу.

— Ну, скоро твое мясо будет готово? Я голоден, как волк..

— Все мужчины нетерпеливые,— сказала Зулета.

— Только мужья. Любовники умеют ждать...

Зулета нахмурилась. Она не любила, когда вещи назы­вались своими именами. Она еще не привыкла к своей но­вой роли. Связь с Борисом с одной стороны льстила ее са­молюбию, помогала избавиться от скуки и одиночества, чего Зулета боялась больше всего на свете, а с другой,— вызы­вала угрызения совести. Все-таки это была ее первая изме­на Жуниду. А тут еще пьеса. Конечно, Жунид не Отелло, и он вернется еще не скоро, но все же мысль о его приезде и о возможном объяснении угнетала Зулету. Шила в мешке не утаишь. Соседи несколько раз видели Бориса. Кроме того, отдавшись на волю волн и находя своеобразную прелесть в той бездумной и не очень-то нравственной жизни, которую она вела, Зулета и не помышляла о полном разрыве с Жу-нидом. Может быть, она по-своему даже любила его. Но кто виноват, что он такой серьезный, такой правильный?.. Прин­ципы, которым он следовал всю жизнь, казались ей смертельно скучными...

— О чем загрустила? — спросил Борис, привлекая ее к себе.

Зулета высвободилась и поставила на стол миску с ды­мящейся бараниной.

— Все. Можно ужинать. Нет,— запротестовала она, увидев бутылку вина, которую он достал из кармана пальто.— Сегодня я не стану пить...

— Дала обет воздержания?

— Какой еще обет?

— Ну, зарок дала, слово.

— Просто не хочу.

Разговор у них сегодня не клеился. Борис все выспра­шивал о Жуниде, о деле, которым он сейчас занимается. Зулета злилась — меньше всего сейчас она была расположе­на говорить о муже, а тем более — с Борисом...

Она почти не притронулась к еде и грызла орехи.

— Ты похожа на белку,— порозовев от выпитого вина, сказал Борис.— А зубы у тебя, по-моему, мелкие, как у гры­зуна.. Ну-ка покажи, ну покажи...

— Что я тебе, лошадь?! — не на шутку рассердилась Зулета и встала из-за стола. Настроение было вконец испор­чено.

— Чего ты дуешься? — пожал плечами Борис.

В дверь громко постучали. Зулета изменилась в лице

— Спрячься за занавеску,— шепнула она Фандырову. Тот послушно скрылся в угол комнаты, отгороженный темной баракановой шторой. Там стояла супружеская кровать Шукаевых, тумбочка и маленькая этажерка с книгами Жунида.

Кого угодно, но только не Евгения Кондарева ожидала Зулета увидеть на пороге своей квартиры. Она не была с ним знакома, но в лицо его знала: как-то Жунид показал на улице

— Здравствуйте, разрешите войти? Кондарева сопровождали два милиционера

— По... пожалуйста,— растерялась Зулета.

Кондарев бегло оглядел комнату. Пальто Бориса висело в передней на вешалке. Стол накрыт на двоих.

— Мне очень жаль, Зулета Хасановна,— вежливо, но твердо сказал Кондарев,— миссия моя далеко не из прият­ных... Тем более, что я нахожусь в доме человека, которого очень уважаю...

— Что вы... хотите?..

— Я должен арестовать гражданина Фандырова...— от­ветил он и, не спрашивая разрешения, отдернул занавеску.

Фандыров сидел на кровати, закрыв лицо руками...

... Зулета, как во сне, вспоминала потом события того вечера. Кондарев и оба милиционера были очень вежливы, но от этого не становилось легче. Мучительные слезы стыда, запоздалого раскаяния и необъяснимой, не понятной ей са­мой обиды застилали ее глаза.

Зулету о чем-то расспрашивали, она машинально отве­чала, подписывала протокол, а когда они все ушли и увели Борис-а,— долго рыдала, обливая слезами подушку...

И было отчего лить слезы. Все оказалось ненастоящим. Пока оформляли протокол,. Борис попытался сунуть под по­душку похищенный пистолет. Жест этот не ускользнул от Кондарева. Он «хватил Фандырова за руку.

... И Зулета все поняла. Впервые за много дней она по­казалась самой себе ничтожной и жалкой.

Шукаев приехал в Краснодар на два дня. Нужно было доложить Дыбагову о состоянии расследования, посоветовать­ся относительно дальнейших действий, а заодно показать руку хирургу. Рана воспалилась и сильно болела.

Вадим Акимович тоже обрадовался случаю повидаться с женой и, едва скрывая нетерпение, простился с Жунидом у трамвайной остановки, пообещав через два часа быть в уп­равлении. Жунид явился к Дыбагову, не заходя домой.

Асхад Асламурзович встретил его чуть ли не с распрос­тертыми объятиями, но от Жунида не укрылась какая-то не­понятная напряженность и неловкость в поведении началь­ника.

Шукаев начал было рассказывать о том, что сделано, но Дыбагов, все так же избегая его взгляда, перебил:

— Я в основном знаком с вашими успехами... и одобряю все, что вы сделали. И знаете, голубчик, ведь вы устали... Езжайте-ка сейчас домой... Отдохните, а потом и поговорим. Скажем, завтра утром. Кстати, должен приехать и замести­тель начальника управления милиции Северо-Кавказского края Иван Михайлович Колосунин... Знакомы с ним?

— Встречался. Так мне идти?

— Разумеется. Отдохните денек. И не принимайте близко к сердцу...— Дыбагов прикусил язык.

— Чего не принимать близко к сердцу?.. Асхад Асламурзович, я все время чувствую, что вы от меня что-то скрыва­ете. Я прошу вас...

— Нет, нет, дорогой, увольте,— замахал руками Дыба­гов.— Я не гожусь для таких разговоров. Идите к Жене Кондареву, он все знает...

... Домой Шукаев ехал, испытывая удивительное безраз­личие ко всему на свете. То, что рассказал Кондарев, не было для Жунида неожиданностью — он давно подозревал Зулету, и тем не менее поразило его. Одно дело предполагать, дру­гое — знать наверное, когда уже не остается места сомнени­ям. И самое непонятное, что он не находил в себе зла на свою запутавшуюся жену. Наверное, он сам виноват не меньше. Нетрудно быть непогрешимым, когда у тебя есть Дело, кото­рому ты служишь, которое захватывает тебя целиком. У нее же не было ничего... И он не помог ей найти. Наставления­ми ведь не поможешь. Зулета мимо ушей пропускала его нотации и упреки,..

Уже возле самого дома он вдруг представил себе встре­чу и замедлил шаг. Сейчас она будет снова лгать, изворачи­ваться, юлить и плакать. В нем накипало раздражение. Мо­жет, не заходить вовсе?..

Но он вошел, пересилив себя.

Зулета, одетая, лежала на кровати поверх одеяла и смот­рела в потолок. Бледное лицо ее со следами бессонницы было грустным и отрешенным. Глаза сухие.

— Здравствуй,— тихо сказал Жунид.— Вот я и приехал.

— Вот ты и приехал,— повторила она, садясь на крова­ти.— Ты еще не знаешь?

— Знаю.

— Тем лучше. Ты меня, конечно, прогонишь?..

Это было что-то иное — ровный, потускневший голос Зулеты, ее молчаливая покорность и приниженность. В них как будто не чувствовалось обычной фальши, которая посто­янно злила Жунида, временами выводила его из себя. Он решил проверить.

— Не думаешь ли ты, что все может остаться по-прежне­му? После того, что ты сделала...

— Я не думаю. Я собрала чемодан,— сказала она.— Я знаю: ты меня прогонишь. И будешь прав тысячу раз...

Жунид закурил и, не снимая плаща, сел на табурет.

— Да. Нам надо расстаться,— устало сказал он.

— Ты ранен?

— Какое это имеет значение?..

Зулета встала и подошла к окну. На ней было старень­кое платье, то самое, в котором она приехала в Краснодар. Он помнил его.

— Когда ты едешь? — спросил он.

— Сегодня... Через два часа поезд...

— Куда?

— В Нальчик.

— А не к родным?

— Я не хочу к ним. Не хочу иметь ничего общего с Зубером. Послушай, Жунид, я не собираюсь просить прощения... я знаю., нельзя, но...

Он нахмурился, чувствуя, что размякает. А ему не нуж­но, ему нельзя было сейчас жалеть ее. Пусть она получит сполна все, что заработала. Другого выхода нет...

— Что ты хочешь? — резко спросил он.

— Позволь мне иногда бывать у твоего отца...

— Я не могу тебе этого запретить.

— Спасибо. Ну, мне пора. Прощай.

— Прощай,— глухо сказал он, глядя в пол.

Зулета тихонько оделась, взяла чемодан и вышла, бес­шумно притворив за собой дверь.

В первый раз за последние два года Жунид поймал себя на мысли, что, может быть, еще и не все потеряно. Может, они еще будут счастливы?..

15. ЭХО КУТСКИХ ВЫСТРЕЛОВ

События в Кутском -лесу надолго нарушили покой началь­ника Насипхабльского РОМа Хаджиби Тукова.

Пока Шукаев находился в Краснодаре, Туков суетился и нервничал. То созывал сотрудников и отдавал распоряжения, взаимно исключающие друг друга, то не хотел никого видеть и слышать и сидел, запершись у себя в кабинете. В такие минуты ему казалось, что поправить уже ничего нельзя и карьера его кончена. Самый мрачный час его -жизни, как ду­малось ему теперь, был тот, когда путь Жунида Шукаева пролег через аул Насипхабль.

Все рушилось, все оборачивалось против Хаджиби Тукова.

О краже на лубзаводе, например, он в свое время пред­ставил в область докладную записку, в которой развивал и (как ему казалось) обосновывал версию об инсценировке кражи с целью покрытия недостачи на складе готовой про­дукции. Были даже заключены под стражу подозреваемые. Сейчас их пришлось отпустить с миром да еще извиниться. Хорошо, если не вздумают жаловаться.

Брезентовые палатки и джутовый канат с лубзавода по­хитили люди Асфара Унарокова. Шукаев доказал это, и все логические построения Тукова нынче гроша ломаного не сто­или.

Дело об исчезновении гусей и уток с колхозной птице­фермы Туков прикрыл, утверждая, что хищения — дело рук самих работников фермы. Заведующему он посоветовал удер­живать стоимость недостающей птицы с обслуживающего персонала. Кроме споров и конфликтов, ничего хорошего это не принесло. Гуси и утки продолжали исчезать с завидной регулярностью.

И здесь надо было подвернуться Шукаеву. Выводы и заключения начальника РОМа лопнули, как мыльный дузырь.

Наконец, в отделении накопилось немалое количество документов об отказе в возбуждении уголовных дел. Туков, просмотрев их, дал взбучку ни в чем не повинному канцеля­ристу за штампованные формулировки.

Действительно, если нагрянет комиссия и познакомится со всем этим ворохом бумаг, ему несдобровать. Большинст­во отказов за версту отдавало откровенной липой.

За минувший год в районе участились случаи пропажи скота. Но дела также не возбуждались, и ни одной коровы, ни одной похищенной или пропавшей лошади найдено не было.

В область шли благополучные сводки. Хаджиби Кербе-кович благодушествовал, а в районе орудовала шайка ротмист­ра Унарокова.

Чего он мог ожидать теперь? Неизбежен визит началь­ства, обвинение в халатности, превышении власти и прочих смертных грехах.

Как Туков ни ломал голову, пытаясь изобрести более или менее достоверные оправдания,— ничего путного придумать не мог

Нельзя даже обрисовать ситуацию так, будто успехи Шукаева в какой-то степени зависели от райотделения. Кро­ме участкового Коблева, областным работникам никто не помогал, и всем, чего достигли, они обязаны самим себе...

Невеселые размышления Хаджиби Кербековича прервал стук в дверь.

— Да?..

Появился Коблев. Козырнул и после короткой паузы доложил, что во время его дежурства позвонили из управле­ния. В Насипхабль едут Дыбагов, старший следователь Ох-тенко и зам. начальника краевого управления Колосунин. Шукаев и Дараев — с ними.

— Можете идти,— осипшим от волнения голосом сказал Туков.

Коблев вышел.

— Стало быть, кутское эхо долетело уже до Ростова, раз сам Колосунин пожаловал,— прошептал Хаджиби Кербекович и велел привести к нему на допрос арестованного поза­ вчера Алексея Буеверова. Надо было хоть что-то делать.

В небольшом кабинете начальника отделения шло опера­тивное совещание. За столом сидели Иван Михайлович Коло­сунин, грузный седеющий мужчина лет сорока пяти, Дыбагов и секретарь Насипхабльского райкома партии. Сбоку на обтя­нутом черным дерматином диванчике — Туков, Шукаев, рай­онный прокурор, старший следователь областной прокурату­ры Охтенко и Дараев. Совещание открыл Колосунин. Густой бас его, казалось, заполнил всю комнату. По тону и нахмурен­ным бровям краевого начальника Туков догадывался, что снис­хождения от этого человека ждать не приходится.

Колосунин изредка похлопывал широкой мясистой ла-Донью по настольному стеклу, словно припечатывая для вер­ности только что сказанное.

— Товарищи! Вы, конечно, понимаете, что приезд наш вызван событиями в Кутском лесу, которым мы придаем важ­ное политическое значение. В дни, когда вся наша страна ведет бой за пятилетку, целый район становится сферой дей­ствия уголовной шайки белогвардейца Унарокова. Система­тически эти люди терроризировали население, подрывали экономику сельскохозяйственных артелей. Разбойничьи напа­дения на фермы, хищения и другие антинародные акты со­вершались, можно сказать, безнаказанно при попустительст­ве местных органов милиции...

Туков съежился под взглядом Колосунина.

— Шипшевская*["197] банда,— продолжал тот,— имела свои разветвления в ряде национальных районов. С ней, в частнос­ти, тесно был связан ротмистр Асфар Унароков, между про­чим, идеолог панисламизма, который сформировал свою шайку в Адыгее. Для сведения скажу, что подобная же банда сей­час орудует в Ингушетии. Глава ее — рецидивист Азамат Мамакаев. За Мамакаевым и его сообщниками ведет охоту наш бибист Шахим Денгизов...— Колосунин сделал паузу,— и мы надеемся, что и эта группа головорезов скоро будет ликвидирована. Закон от 7 августа*["198] объявил всех расхити­телей социалистической собственности врагами народа. И борьбу с ними мы должны расценивать как меру политичес­кую, прошу заметить это...

Туков сидел, не поднимая глаз, будто.вся речь Колосу­нина была обращена только к нему одному.

— ... А для успешной борьбы от каждого из нас партия требует революционной бдительности, инициативы и, разуме­ется, честности. К сожалению, отдельные работники милиции еще не поняли или не хотят понять всей серьезности стоя­щих перед ними задач. Да, да, товарищ Туков, не ерзайте — я имею в виду именно вас. В отделении царит преступное благодушие, документы, которые вы присылаете в управле­ние,— филькины грамоты, а там,— Колосунин покосился на Дыбагова,— почему-то удовлетворяются ими. Словом, имей­те в виду — дело ваше будет рассмотрено, вас и других ви­новных накажем... вплоть до предания суду. А сейчас корот­ко о текущих делах...

Колосунин был уже в курсе всех обстоятельств рассле­дования, которое вели Жунид и Дараев. Теперь намечалось три основных направления, по которым его нужно было за-- вершить. Следственные материалы и вещественные доказа­тельства по ограблению чохракской конефермы и убийству Трама Лоова передавались Андрею Фомичу Охтенко. Ему же надлежало допросить Буеверова, Зизарахова и Феофана треть­его. Розыск и арест скрывшегося Рахмана Бекбоева, по кличке Тау, поручались временно исполняющему обязанности началь­ника угрозыска Евгению Кондареву, а Шукаев и Дараев долж­ны были заняться установлением местопребывания адиюхс-ких налетчиков и розыском похищенных колхозных лошадей.

— Если мне удастся выудить из Буеверова что-либо ин­тересное для вас, я сообщу,— шепнул Охтенко Жуниду. Тот кивнул.

Поднялся Дыбагов. Он как-то сдал, заметно осунулся за последнее время. Сказывались неприятности недавних дней. Разоблачение и арест Ивасьяна, к которому потянулись нити от контрабандистов Новороссийска и других преступных эле­ментов,— уже одно это могло выбить из седла и более креп­кого человека, чем Дыбагов. А тут еще новое дело — в са­мом крупном районе области царит полная анархия.

Асхад Асламурзович откашлялся и... обрушился на Ту-кова. Он говорил и чувствовал, что каждое слово упрека, адресованное Хаджиби, рикошетом бьет его самого.

— Товарищи, я хочу огласить здесь, на совещании, свое решение: Тукова от занимаемой должности освободить и арес­товать в дисциплинарном порядке на пять суток за развал работы и очковтирательство. Дела пусть примет у вас замес­титель... Срок— три дня, после отбытия наказания будет решен вопрос о вашей дальнейшей работе.

Туков опустил голову. Щеки его побагровели.

— Должен еще сказать,— сделав паузу, с трудом выда­вил из себя Дыбагов,— что большая доля вины за положе­ние дел в Насипхабльском РОМе лежит на мне... Плохо про­верял, плохо контролировал... Видимо, мне придется держать за это ответ на бюро обкома партии...

На следующий день рано утром в отделение приехал на неказистой кобыле Хахан Зафесов.

— Вовремя явился,— усмехнулся Жунид, узнав о появ­лении старика.— Пусть его пропустят, Вадим.

— Салам алейкум,— сняв у дверей шапку, поздоровал­ся Зафесов.

— Садитесь,— сухо предложил ему стул Вадим Акимо­вич, наблюдая за выражением лица Хахана. С тех пор, как при посредстве бывшего абрека Газиз Дзыбов обвел Вадима вокруг пальца, сбив со следа ищейку, он возненавидел ста­рика.

По всему было видно сейчас, что ситуация изменилась.

Прежде Зафесов держался с неизъяснимым достоинством, говорил и отвечал на вопросы степенно, даже слегка снисхо­дительно. Сейчас он всем своим поведением демонстрировал полную покорность и готовность услужить.

— Что скажете? — равнодушным тоном спросил Жунид.

— Скажу: твоя взяла, начальник... спрашивай теперь, что надо. Отвечать буду.

— Собственно, нам почти все известно, за исключени­ем, может быть кое-каких деталей... Ну хорошо. Объясните, почему вы мешали нам? Где же ваш хваленый нейтралитет?

— Зачем.мешал? Не мешал...

— Дзыбову помогли скрыться?..

Зафесов слегка улыбнулся, но тут же лицо его снова приняло смиренное выражение.

— Виноват. Стар я, начальник. А ротмистр Асфар — измены не прощает...

— Значит, вынужденный переход на сторону победителя?

— Я и раньше не позволял им трогать карабаира. Асфар меня не послушал — теперь в земле лежит. И не ротмистр главный там был, а адиюхцы Хапито и Петр. Асфар, Тау и Газиз помогали только...

— Это нам известно,— перебил Жунид.— Лучше скажите, где искать адиюхцев? Если хотите помочь нам,— говорите...

Хахан принялся по привычке заламывать пальцы, похрус­тывая костяшками. Он не торопился с ответом и исподлобья смотрел на Шукаева.

— Я скажу, начальник, только не трогай старого Хахана...

— Торговаться не будем,— перебил Жунид.— Раньше следовало вам подумать о себе. Было время, когда нам очень нужны, ох как нужны были ваши показания. Вы молчали и морочили нас... Теперь мы можем обойтись и без вашей по­мощи. Решайте. Обещать ничего не могу.

— В Черкесии живет Сахат Кабдугов. Мой старый друг. Он знает Хапито и Петра...

— Как они выглядят?

— Хапито — крепкий, сильный, но мал ростом. Хромает на левую ногу. Петро — длинный, на нижней губе шрам — ножом ударили...

Жунид полез в ящик письменного стола.

— Это знакомо вам?

Зафесов взял у него из рук фуляровый платок, развер­нул и тут же вернул обратно.

— Наш платок...

— Чей?

— Я дал его Асфару, упокой аллах его душу Взгляни, начальник, здесь четыре имени по углам. В середине — мое..

— Для чего платки? — спросил Шукаев, взглядом пред­упредив писавшего протокол Вадима о молчании и делая вид, что о назначении платка он ничего не знает.

— Люди, чьи имена вышиты здесь,— известные люди. И мои друзья,— с затаенной гордостью ответил Хахан.— Я узнал их лет десять назад... В Сиблаге. Жена одного из них — Сахата Кабдугова — и сшила эти платки... Мы поклялись хранить их как память...

— И как верительную грамоту для Асфара и таких, как он?

-Да.

— Зачем вы дали платок Асфару?

— Я не хотел, чтобы пролилась кровь,— хмуро ответил старик.— Я велел Асфару ехать в Калежхабль и везти пла­ток, чтобы вернуть лошадей. И я не виноват, что он не ус­пел...

— К кому должен был обратиться Унароков?

— К Сахату. Показать платок и назвать мое имя. Сахат нашел бы коней, а наши выкрали бы их обратно..

Жунид с нескрываемым интересом разглядывал старика. Не в первый раз видел он его, разговаривал с дим и как всегда, его удивляла своеобразная психология вожака коно­крадов. Пока Жунид не имел в руках никаких, или почти ни­каких, данных, Хахан Зафесов, прикрываясь удобной форму­лой «нейтралитета», был в курсе всех дел Асфара и надеж­но хранил верность воровскому закону — не выдавать собрать­ев. Возможно, он действительно не одобрял чохракского раз­боя (это показал и Мустафа Зизарахов), но, не имея власти остановить его, просто оставался в стороне. Давал он ротмист­ру приказание возвратить лошадей или нет, теперь трудно было проверить. Во всяком случае, сегодня он пришел сам. Понял, что его карта бита и лучше играть в открытую А может быть, преследует какую-либо тайную цель?..

— Значит, если я вас правильно понял, вы послали Асфара платком, чтобы возвратить лошадей? Почему вы это сделали?

— Здесь было спокойно и тихо, пока не появился ты,— глядя прямо в глаза Шукаеву, ответил старик.— С такими, как ты, не надо шутить. Я понял это. Асфар — нет. И кровь пролилась: сначала — Газиз, потом — Асфар..

— Первым был Трам Лоов,— жестко сказал Дараев, от­рываясь от протокола.

— Да,— подхватил Жунид,— Вадим Акимович прав. Кровь Лоова и повлекла за собой все остальное. Но — довольно. На­зовите имена всех, чьи монограммы вышиты на платке.

Зафесов сжал сухие губы.

— Тебе нужен карабаир, начальник? И остальные лоша­ди из Чохрака?

-Да.

— Тогда ступай к Сохату Кабдугову. Другие тебе не нуж­ны. Хахан больше не скажет. Хахан и так сказал много.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Андрей Фомич Охтенко.

— Дзыбов умер! Часа два назад! Так и не пришел в со­знание!..

— Какая жизнь, такая и смерть...— тихо сказал Жунид.— А жаль его. Умный. Зря сгубил все, что дала ему'природа...

Зафесов молча встал. Губы его беззвучно зашевелились. Он молился.

— Вадим,— сказал Шукаев, вставая из-за стола.— Зафесова — под стражу. Если кто-нибудь к нему явится, пусть проводят к Андрею Фомичу Да, Андрей Фомич, возьмите протокол допроса..

— Зачем сажаешь, начальник? — насупился Хахан.— Разве я убегу?

— Надо, Зафесов. Вы и так достаточно напортили нам.

Дараев передал старика конвоиру

— Ну, как Буеверов? — спросил Жунид Охтенко.

— Мало интересного. Содержал притон, сбывал краденое. О ваших адиюхцах ничего не знает. Другое важно: я только что еще раз допросил Зизарахова. Сейчас из него веревки можно вить, он чуть не плакал, узнав о смерти Газиза...

— Непонятная дружба.

— Да. Так вот, Мустафа изменил свои прежние показа­ния: адиюхцев он, оказывается, знает в лицо. И фамилии назвал: Хапито Гумжачев и Петр Черкашин. Кстати, вам Дыбагов сообщил о своем решении освободить Зизарахова?..

— Как освободить? — Жунид повернулся к Дараеву.— Что же это, Вадим? Надо идти к Колосунину...

— Колосунин знает,— прервал его Охтенко.— Видители, судьбой Мустафы интересовался секретарь обкома. Отец Зизарахова, знатный чабан, ездил в Краснодар, просил за сына, ручался, что тот порвет с прошлым.

— Сомнительно...

— Я еще не все сказал,— остановил его Андрей Фо­мич.— Понимаете, Зизарахов предлагает нам свои услуги и помощь в розыске конокрадов.

— Как ему верить? Пьяница, опустившийся тип...

— Все это так,— вмешался Вадим Акимович,— но вспом­ни, Жунид, как он относился к Дзыбову. Он ведь буквально боготворил его. Смерть Газиза могла быть для него психоло­гической встряской... Ты ведь сам говорил, что в момент нерв­ного потрясения человек может измениться...

— И все-таки — рискованно. Надо хорошенько все обду­мать. Без нас этот вопрос, очевидно, не будут решать. Анд­рей Фомич?

— Конечно, нет. Вы ведете расследование — вам и кар­ты в руки... А все же подумайте — Зизарахова адиюхцы зна­ют, и его визит не вызвал бы их подозрений...

— Посмотрим,— сказал Жунид рассеянно.— Теперь — о помощниках, Андрей Фомич. Я сегодня буду просить Дыбагова как-то отметить помощь, которую оказал нам Аскер Чич. Поддержите меня, а? Может, именные часы ему или еще что- либо?..

— С удовольствием поддержу!

— Ну вот и хорошо. А сейчас, извините меня, товари­щи, я уйду: у меня страшно болит голова...

16. ПОХИТИТЕЛИ КАРАБАИРА

Поздним ноябрьским вечером Жунид и Вадим прибыли поездом в Баталпашинск. Вокзал был маленький, захудалый, городишко тоже весь облезлый и закопченный, как любой населенный пункт, расположенный вблизи от железнодорож­ных путей.

— В гостиницу? — спросил Вадим, когда они вышли из здания вокзала.

— Куда же еще? — буркнул Жунид и, подняв воротник пальто, зашагал через площадь.

Над городом тяжело и низко висели густые тучи, сыпал мелкий сырой снег.

Дараев шел молча и в который раз задавал себе один и тот же вопрос: что происходит с Жунидом? Со дня их воз­вращения из Краснодара его не узнать. Замкнулся на все засовы, молчит и без конца сосет папиросу Может, что-ни­будь дома? И Дараев решился-

— Слушай,— сказал он, когда они обогнули небольшой сквер с чахлыми, облепленными снегом кустами.— Мы — друзья или нет?

— Ну, друзья

— Так скажи, что с тобой? Перестань играть в молчанку!. Шукаев остановился, достал пустую пачку из-под папи­рос, поковырялся в ней и, смяв, отшвырнул в сторону.

— Ты прав. Но не дави на меня..Это пройдет... Видишь ли., мы расстались с Зулетой. Удивляюсь, как тебе никто не сказал об этом в управлении.

— Значит, там знают?

— Еще бы. Ее любовника, жулика и проходимца, Женя Кондарев арестовал у меня на квартире. В общем — сплош­ная грязь..

— Извини... я не думал.

— Самое удивительное,— горько усмехнулся Жунид,— что мне стало ее жаль. И я, кажется, тоже виноват. Думал толь­ко о себе, о своей работе... Ну ладно, идем, холодно.

Гостиница громко именовалась «Золотой фазан». Над входом красовалась выцветшая вывеска с изображением ди­ковинной желтой птицы — не то гуся, не то совы,— должен­ствующей, как видно, оправдать название. Внутри было уныло и до ужаса провинциально В вестибюле и в коридорах за­стоялся специфический запах плохо отстиранного белья и кислой капусты, которой торговали тут же, в буфете.

Шукаев, оформляя номер, показал свое удостоверение и спросил, приезжал ли два дня назад некий Мустафа Зизара-хрв, и если да, то в какой комнате он остановился.

— В семнадцатой,— испуганно округлив глаза, ответи­ла женщина-администратор.— Его с утра нету. Сказал, что сегодня может не вернуться. Но деньги заплатил. Вот, пожа­луйста, пропуск...

Номер был под стать всему остальному. Две кровати с пружинными сетками напоминали гамаки: середина изрядно провисала Стенки фанерной тумбочки по краям расслоились от сырости. Настольная лампа не зажигалась, репродуктор хрипел. Но друзья так намаялись за день, что на подобные мелочи не обратили внимания.

— Я думаю, Мустафа отправился к Сахату,— с наслаж­дением вытягиваясь на жестком тюфяке, сказал Дараев.— А ты все возражал.

— Я и сейчас не очень-то ему верю. Собственно, обма­нывать нас ему нет расчета, и беспокоит меня не это.

— А что же?

— Напьется где-нибудь — и поминай, как звали. Зава­лит все дело.

— Авось выдержит... Знаешь, по-моему, он свою миссию воспринимает сейчас, как месть за Газиза.

— На это вся надежда,— сонным голосом отозвался Жунид.— Давай спать.

... Часа в два ночи в дверь постучали. Дараев открыл.

— Входи, входи, Мустафа... сейчас я зажгу свет и раз­бужу Жунида.

Свет в их комнате погас только перед рассветом.

Утром слегка подморозило. Дворники ходили по улицам с большими совками и ведрами и посыпали песком тротуары.

Наскоро перекусив в столовой напротив «Золотого фаза­на», следователи отправились к начальству Миновали вче­рашний скверик и вышли на прямую, вымощенную крупным булыжником улицу, где стояло двухэтажное кирпичное зда­ние управления милиции.

Начальник управления, невысокий мужчина с совершен­но седой шевелюрой и абсолютно черными густыми бровями, встретил их вежливо, но официально. Внимательно просмот­рел документы и только после этого предложил сесть. На­звался он Хасаном Дышековым.

— Чем могу быть полезен?

Шукаев коротко, опуская ненужные подробности, стал рассказывать о деле, которое привело его сюда.

— Минутку,— прервал Дышеков, поднимая телефонную трубку.— Туган? Зайди, пожалуйста, ко мне. Да, сейчас. Тут товарищ из Адыгеи...

Начальник местного угрозыска Туган Гетежев показался Жуниду и Вадиму человеком более простым и симпатичным, чем его шеф. Он был сравнительно молод — лет тридцати пяти, атлетически сложен, смугл, а главное, прост в обраще­нии и словоохотлив.

Жуниду пришлось начать свой рассказ сначала. Дыше­ков слушал, чуть наклонив голову и разглядывая собствен­ные ногти. Гетежев тут же достал блокнот и записал две-три фамилии, названные Жунидом.

— Установлено, что адиюхские грабители Хапито Гумжачев и Петр Черкашин совершили в ночь с 21 на 22 сентяб­ря вооруженный налет на конеферму колхоза «Заря» в ауле Чохрак. Кроме фамилий, мы почти ничего не знаем. Первый — крепкого сложения, мал ростом и хромает. Второй — высокий, шрам на губе. Вот и все,— закончил Шукаев.

—Что ж, ясно. Этих людей мы сами разыскиваем,— сказал Дышеков, бросив неопределенный взгляд на Гетежева — Почему вы до сих пор церемонитесь с ними, Туган?

—Они гастролируют по всему Северному Кавказу. Не так легко их найти... Розыск поручен Адиюхскому РОМу.

—У вас все? — спросил Дышеков Шукаева. Тот пере­глянулся с Вадимом.

—Нет. Я не сказал главного. Два дня назад мы напра­вили в адиюхский район своего человека. Вчера вечером... собственно, скорее — ночью, он привез сведения, что оба конокрада находятся сейчас в Аргунхабле... Он знает их обо­их, и они знают его... Так вот они предложили ему принять участие в деле, которое затевается на ближайшие дни...

—А точнее? — перебил Дышеков.

—Ограбление магазина в Псидахе.

—Что ответил им ваш человек?

—Обещал подумать. Мы с Вадимом Акимовичем дали ему задание идти на дело... Сейчас его уже нет в Баталпашинске. Мы считаем, что такой случай упускать нельзя: пока что у нас против Гумжачева и Черкашина обвинения недостаточно обоснованные и взять их на другом деле было бы весьма кстати.

—А что? Остроумно! — сказал начальник угрозыска и посмотрел на Дышекова.

—Ну и ну! — недовольно проговорил тот.— Во-первых, товарищ Шукаев, прошу учесть, что на территории, обслу­живаемой нашим управлением, я не потерплю никакой пар­тизанщины. Здесь я командую. А во-вторых, надежен ли ваш завербованный?

—Надежен,— вступил в разговор Дараев.— Он сдела­ет все, как нужно

—Наши действия — не партизанщина,— спокойно воз­разил Жунид.— Мы выполняем указания заместителя началь­ника краевого управления Колосунина. Вадим Акимович, пакет у вас?

—Да.— Дараев достал из сумки объемистый синий кон­верт и протянул Дышекову.

—Ну что ж,— прочитав, сказал Дышеков.— Иван Михайлович не требует, чтобы вы брали разыскиваемых преступ­ников на конкретном деле. Он просит оказать вам содейст­вие в их аресте и установлении каналов сбыта похищенных лошадей. Это разные вещи.

— Но поймите,— теряя терпение, сказал Жунид.— Ни Колосунин, ни мы, ни вы — никто не мог предвидеть, что адиюхцы готовят новый грабеж. Что ж, пусть они сунутся в магазин, а мы накроем их там...

Дышеков встал, прошелся по кабинету

— Как, Туган, считаешь? Стоящее предложение?

— Думаю, да,— ответил Гетежев.

— Тогда согласен. Но руководить операцией буду я сам. И вот что: сегодня же вместе с Гетежевым отправляйтесь в Псидах на рекогносцировку. Все должно быть проверено до мелочей: время, на какое намечен грабеж, пути отхода гра­бителей и прочее. Пусть ваш этот как его фамилия?

— Зизарахов.

— ... Пусть Зизарахов информирует вас как можно точ­нее. Словом, Туган, поезжайте в Псидах на машине, осмотри­те всю территорию, прилегающую к магазину, и все строения.

Подробный план представите мне завтра часов... в двенадцать.

— В два часа я должен завтра выехать на конезавод для встречи с Зизараховым,— сказал Шукаев.— Только вот я не знаю, на чем.

— Поедете на моей машине Вполне успеете,— сказал Дышеков.— Все, можете быть свободны.

— Он неплохой человек,— улыбнулся Гетежев, глядя на кислые физиономии Жунида и Вадима.— И чекист отменный вот увидите. Немножко суховат, но это не такая уж беда

Перед отъездом начальник угрозыска познакомил следо­вателей с данными об адиюхских грабителях, которыми рас­полагало следствие. Сведения эти были очень скудными и мало добавляли к тому, что было уже известно Шукаеву и Дараеву.

— Почему нигде не значится Сахат Кабдугов? — спро­сил Гетежева Жунид.— Он — довольно крупный авторитет среди местных конокрадов.

— На него — отдельная папка. Но Кабдугов завтра со­бирается в Кировабад. После освобождения из тюрьмы ни в чем не был замешан..

— Повезло нам,— вставил Дараев.— Явись Мустафа с хахановским платком на день позже — и никакого Сахата он бы уже не застал в Аргунхабле...

Аул Псидах накрыла холодная темная ночь. Порывами налетал резкий, пронизывающий ветер, и тогда над головой Жунида громыхал старый железный жёлоб. Шукаев сидел в открытой, без дверей, будке сторожа, сколоченной из фане­ры и досок, и вслушивался в густую бархатную темноту, благословляя теплый овчинный кожух, который он накинул на себя прямо поверх шинели.

Вокруг ничего не было видно, но Жунид отлично пред­ставлял себе, кто где находится. Неподалеку, слева,— зда­ние сельсовета. Там под верандой укрылись Дараев и вызван­ный к месту операции завмаг. Прямо напротив должен тор­чать наполовину обломанный штакетник, а за ним — груда сена. На сене устроился начальник управления Дышеков. За стеной сарая, стоявшего на противоположной стороне ули­цы, засел Туган Гетежев с двумя милиционерами — главная ударная группа всей засады, а сзади магазина — проводник со служебно-розыскной собакой Байкалом

Уже пропели первые петухи, а грабители не появлялись.

Жунид забеспокоился. Не заподозрили ли они неладное в поведении Мустафы? Если сегодняшняя операция сорвет­ся,— сраму не оберешься. Хотя, если верить донесению Зи-зарахова, адиюхцы и не помышляли об опасности. Сторож, которого на эту ночь заменил Шукаев, был стар и глуховат, магазин стоит на краю селения, план продуман до мельчай­ших подробностей. Хапито, Петр и Мустафа должны подъехать на подводе со стороны города. Мустафе поручалось, пока Хапито и Петр будут орудовать в магазине, следить за доро­гой и в случае чего поднять тревогу, выстрелив из ТТ, кото­рый дал ему Хапито. Сам Хапито взял на себя сторожа, а в обязанности Петра Черкашина входило взломать дверной за­мок. Похищенные товары грабители собирались погрузить на подводу и отвезти их в Баталпашинск,барышнику Пустовой-тову — фигуре, до этого не известной в местном управлении милиции. Разумеется, квартира Пустовойтова уже была на­йдена через адресное бюро, и сейчас за ней следили два опе­руполномоченных угрозыска.

Дышеков тщательно проинструктировал опергруппу, пе­ред каждым поставив четкую и конкретную задачу. Словом, все было продумано

Но шел уже первый час ночи, а адиюхцы не показыва­лись. Жуниду нестерпимо хотелось курить, однако об этом нечего было и думать: любая вспышка света могла все ис­портить.

Жунид потер озябшие руки и вдруг поймал себя на мыс­ли, что ему уже скоро двадцать девять лет Двадцать девять. Потом — тридцать. Полжизни. А что он сделал, как жил эти годы? Пас лошадей. Учился в школе. Учился на рабфаке затем в школе милиции. Ловил преступников. И сейчас ло­вит. И не каких-то там международных знаменитостей, о которых пишут в газетах дотошные журналисты, смакуя раз­ные сверххитроумные подробности преступлений, а обыкно­венных конокрадов и воров. Уголовников, так сказать, самой низшей квалификации. И совсем непохоже это на острый, захватывающий поединок сыщика с преступником, на схват­ку умов, о которой писали Конан-Дойль, Коллинз и Честер­тон. Какая уж тут схватка умов? Ездят они с Вадимом из аула в аул, расспрашивают и выслеживают, говорят с десятками людей, обыскивают разные хатенки и конюшни, тратят уйму времени. Ну, найдут карабаира и других лошадок, уведенных из Чохрака, а за это время такие, как Хапито или Тау, уго­нят еще дюжину. Кстати, о Тау. Мустафа передал, будто, встретившись с Хапито, одноухий сказал ему, что отомстит за Асфара и убьет Шукаева.

Жунид фыркнул себе под нос и плотнее запахнул кожух. Чепуха. Ни один из конокрадов еще не поднял руки на че­киста. Они все трусы.

Внезапный порыв ветра донес до слуха Жунида скрип колес. Он весь подобрался и замер. И тотчас испарились, как дым, его скептические мысли, будто и не возникали Все в нем сейчас было приспособлено и подчинено одному — взять врагов. Именно врагов — так и расценивал Жунид людей, с которыми ему приходилось бороться. И каждая клетка его тела, его мозга, его раненой руки была готова к этому

— Исмель! — послышался в темноте приглушенный голос. Исмелем звали сторожа. Шукаев встал и сбросил с плеч овчину Две тени мелькнули у дороги. Одна метнулась к будке сторожа. Вторая — к дверям магазина. Схватившись с граби­телем, вооруженным финкой, Жунид упал на раненую руку и, скрипнув зубами, перевернул своего противника здоровой ру­кой навзничь. Но удержать не сумел. Тот вскочил на ноги и, Двинув ногой в пах подскочившего милиционера, первым под­бежавшего к месту схватки, скрылся за поворотом улицы.

Раздался свисток Дышекова, запоздавший ровно на пол­минуты, и ночную мглу располосовали яркие лучи фонарей Пока подоспели остальные, второй налетчик оказался уже внутри магазина. Его заперли снаружи.

— Окружить здание! — скомандовал Дышеков.— Туган, следите за окнами и крышей!. Шукаев, берите проводника с собакой и задержите бежавшего!

— Есть! Я уже пошел! — донесся удаляющийся голос Жунида — Это Хапито Гумжачев!..

Мустафа Зизарахов (на подводе сидел он) сообщил, что Хапито из осторожности, помимо подводы, взял еще двух оседланных, лошадей. На одной из них он и ускакал сейчас к берегу реки.

Запертый в магазине Черкашин после нескольких минут молчания (он прислушивался к голосам снаружи, пытаясь определить, сколько там человек) открыл пальбу из дверей и окон.

— Прижаться к стенкам! — крикнул Гетежев.— И не стрелять! Его нужно взять живым.

Дараев отполз немного в сторону, прикидывая расстоя­ние до окна. Возле дверей спиной к стене стоял Дышеков и освещал магазин фонарем.

Вадим привстал на одно колено и прыгнул в окно, пряча лицо от осколков. С треском вылетела рама, и Дараев ока­зался на полу, вслед за ним ринулся Дышеков. Преступника они настигли уже у задних дверей. Дышеков, не разбирая, ударил его рукоятью пистолета по голове

— Не сильно вы его? — тяжело дыша, спросил Дараев и, присветив фонарем, наклонился над Черкашиным. Тот открыл глаза. Дышеков подобрал валявшийся на полу пара­беллум

— Отвоевался, джигит,— сказал Дышеков — Вставай

Черкашина отвели в канцелярию сельсовета Предсе­дателя предупредили накануне, и он пришел с ключами пе­ред началом операции Начальник управления распорядился оформить документы о взломе, применении оружия и задер­жании преступника

Черкашин с заплывшим глазом сидел на скамейке в углу приемной, разглядывая свои волосатые руки, связанные верев­кой Рыжий, веснушчатый, с тупым взглядом глубоко посажен­ных глаз, крупным, вдавленным посередине носом и оттопы­ренной нижней губой, пересеченной наискось длинным урод­ливым шрамом, он производил отталкивающее впечатление

Когда завмаг последним подписывал бумаги, в комнату вошел Шукаев. Мокрый, без шапки, весь в грязи и глине.

— Собака довела след до реки и потеряла,— доложил он и, сев на стул, потер ушибленную руку.

— Далеко не уйдет,— сказал Гетежев.— Найдем. На пороге появился милиционер

— Товарищ начальник управления! Наш шофер видел в Хумаринской балке верхового. Он скакал в сторону города.

— Машина уже здесь?

— Да. Всадник встретился ему по дороге

— Хорошо, можешь идти! Мы едем!

Через несколько минут машина Дышекова везла их в Баталпашинск На заднем сидении — Черкашин, по бокам от него — Жунид и Дараев, рядом с шофером — начальник угро и Дышеков. Сзади, на «пикапе», ехали остальные

Машину подбрасывало на разъезженной ухабистой доро­ге. Проехали мост, и шофер прибавил гаЗу Не прошло и получаса, как «газик» подкатил к косогору, за которым ле­жал небольшой аул Псыж, почти сливавшийся с Баталпашинском.

Ветер утих, выползла белесая луна, осветив все вокруг бледным неживым светом.

— Стоп! Смотрите! — сказал Дышеков, показывая на окраинные сакли аула.— Лошадь!

Шофер затормозил. Остановился сзади и «пикап» Впе­реди, четко выделяясь на фоне побледневшего неба, бродил одинокий конь.

Жунид вылез из машины и, пройдя несколько шагов, зажег фонарь.

— Возможно, Хапито ускакал именно на этом коне Нужно позвать Зизарахова. Он опознает .

— Есть способ вернее,— возразил Дышеков и повернулся к шоферу: — Включай фары! Так, хорош.. Ну, теперь смот­рите, Черкашин. Ваша лошадь?

Арестованный наклонился к стеклу кабины.

— Наша...

— Ясно. Товарищ Шукаев, вам придется возглавить опер­группу Берите Дараева, проводника с Байкалом и любого из Участковых. Они сзади — в машине.

— Слушаюсь! Вадим, пошли.

Гетежев пересел на заднее сиденье к арестованному, и °бе машины помчались в город.

На краю Псыжа, где нашли коня Хапито Гумжачева, ищейка уверенно взяла след, направившись к невысокому забору, сложенному из плоских известняковых камней, не скрепленных раствором. Байкал, пометавшись по огородам, вывел группу к Кубани. За рекой лежал неосвещенный го­род. Только кое-где висели одинокие огоньки на столбах да маячили фонари на железнодорожной станции. Миновав кус­тарники на берегу реки и мост, соединяющий Псыж с горо­дом, проводник, бежавший впереди с поводком в руках, свер­нул на глухую улицу, которая вскоре привела преследовате­лей к полотну железной дороги.

Еще квартал и еще. Ищейка резко остановилась.

— Ну, Байкал, след, след!

Собака завертелась на месте.

Из темноты вынырнула чья-то фигура.

— Кто? — негромко спросил Шукаев.

— Свои,— ответил подошедший, оказавшийся оперупол­номоченным угрозыска.— Мы здесь по заданию Дышекова. Это дом Пустовойтова.

— Кто-нибудь входил? — быстро спросил Шукаев.

— Час назад. Чуть не прозевали. Он пробрался задами. Увидели, когда за ним уже закрылась дверь.

— Так. Оставайтесь здесь. Дом придется обыскать.

— Есть, товарищ Шукаев. Я только позову напарника. Мы тут вдвоем.

— Кстати, откуда вы меня знаете?

Оперуполномоченный тихонько засмеялся.

— Вы же сидели рядом со мной на совещании оперсостава, которое проводил Дышеков.

— Понятно. Ну что ж, начнем.

Домик был небольшой, квадратный. С верандой. На че­репичной крыше темнела длинная труба. Верхушку ее опле­ли ветви тутовника. Позади дома стояли сарайчик из горбы­ля и курятник.

Начинало светлеть. Шел четвертый час утра.

Расставив людей у окон, Жунид поднялся на ступеньки веранды и постучал в дверь.

— Чего надо? — отозвался через некоторое время низкий женский голос.

— Мы из управления милиции. Откройте!

За дверью все стихло. Потом — шарканье ног, тихие го­лоса.

— Откройте!

— Приходите утром. Сейчас ночь — я не пущу! — отве­тила женщина.

— Что делать? — шепотом спросил Шукаев у Вадима — Рискнуть и открыть самим?

— Давай! — кивнул Дараев.— Мы не можем терять время Жунид полез в полевую сумку, извлек из нее отмычку из набора, подаренного ему когда-то Семеном Дуденко и .вста­вив ее в замочную скважину, легко повернул. Дверь откры лась.

— Вы ответите! — отступила на шаг молодая красивая женщина в темном халате

— Пропустите! Вадим, осмотри комнаты!

Комнат было три. В одной на детской кроватке спал мальчуган лет десяти, в другой, натянув одеяло до самого носа, лежал седеющий мужчина лет сорока семи-пятидесяти с одутловатым обрюзгшим лицом.

— Это мой муж. Он болен! — истерически выкрикнула хозяйка.— И вообще — по какому праву?!

— В квартире больше никого нет,— тихо сказал Дараев.— Я все осмотрел.

Жунид щелкнул выключателем и в упор посмотрел на женщину.

— Гражданка Пустовойтова, если не ошибаюсь?

— Что вам нужно?

— Куда вы спрятали Хапито Гумжачева? — раздельно выговаривая слова, спросил он.

— Мы не знаем такого,— вмешался лежавший на кро­вати мужчина.— И никого не видели.

— Хорошо. Еще поговорим. Вадим, в подвал

В подвале тоже никого не оказалось В одном углу гру­дой была насыпана картошка, в другом — две бочки кваше­ной капусты, на полках — банки с огурцами и томатами

— Тихо, Вадим,— остановился Шукаев, когда они вылез­ли из подвала.— Взгляни! Не иначе, как туда кто-то недавно лазил...

Посредине широкой и длинной веранды в потолке вид­нелся закрытый лаз на чердак. Под ним возле окна стояла тумбочка. Причем она была явно не на месте. Вадим открыл дверцу; в тумбочке лежали ученические тетрадки и учебники

— Она — из комнаты. На чердаке наверняка кто-то есть! Подожди, Жунид, я Сам: у тебя ведь рука болит

Дараев стал на тумбочку и, толчком открыв люк, при­слушался. Тихо Тогда, подтянувшись на руках, он поставил ногу на раму окна и до половины исчез в лазе Снизу были видны только ноги. Включив фонарик, Дараев исчез в люке

Просторный чердак был завален всяким хламом. Чемо­дан без крышки, набитый вощиной,— видимо, хозяин когда-то занимался пчеловодством, груда истрепанных, покрытых густым слоем книжек, ящик от посылки с шурупами и гвоз­дями, разбитая гитара, два распаянных медных самовара, позеленевших от времени, сундук со старыми опорками, сло­манные костыли и слесарные инструменты.

Осмотрев все вокруг, Дараев уже хотел вернуться, как вдруг заметил железную дверцу, вделанную в дымоходную трубу возле самого боровка. Открыв ее, посветил фонарем. На закопченных скобах, вбитых в кирпичный дымоход изнут­ри, виднелись чьи-то ноги, обутые в кирзовые сапоги.

Вадим бросил фонарь и схватил неизвестного за ногу, но, получив резкий удар в подбородок, отшатнулся. Сапог остался у него в руках. На крыше загрохотала черепица.

Вадим одним прыжком очутился возле ляды.

— Он на крыше! Скорее!

Во дворе загрохотали выстрелы.

Когда Дараев и Жунид выбежали из дома, было уже поч­ти светло. Проводник сдерживал рвущегося на поводке Бай­кала. На клумбе, под стеной дома, скорчился человек в се­рой рубахе, перепачканный сажей, и в одном сапоге. Над ним склонился оперуполномоченный угрозыска.

— Жив? — спросил Жунид.

— Цел. Рука прострелена и ударился. В обмороке.

— Вызовите «скорую». А сейчас перенесите его в ком­нату. Вадим, срочно нужны понятые...

Возле ворот собрались люди, разбуженные выстрелами. Оттуда доносились возбужденные голоса:

— Дождались своего часа!..

— Подозрительный тип!

— Давно по ним веревка плачет...

— Дом-то конфискуют, наверно...

— Я давно говорила, что они жулики...

Шукаев выглянул из калитки.

— Расходитесь, граждане! Не мешайте работать! Ничего интересного здесь нет.

Подкатила «неотложка». Приехавший врач осмотрел ра­неного — ничего серьезного. В мякоть. Амбулаторное лече­ние. Через неделю заживет.

Пустовойтова и Гумжачева увезли на управленческой крытой цолуторке, которую прислал Дышеков.

Обыск в квартире барышника Пустовойтова принес не­ожиданные результаты. В подполье нашли несколько тюков мануфактуры, обувь и шерсть в мотках. Товары были опоз­наны продавцами и заведующим магазином из аула Эльбурган, который ограбили полгода назад.

Дышеков удовлетворенно потирал руки и даже, изменив своей обычной сдержанности, чуть ли не облобызал отличив­шегося Жунида Шукаева.

— Блестяще! — говорил он, похлопывая его по плечу — За одни сутки раскрыто старое преступление, предотвраще­но новое и выловлены виновники разбоя в вашем Чохраке!. Поздравляю вас!

— Спасибо. Товарищ Дышеков, если позволите... вот я заполнил спецбланк... считаю необходимым вызвать сюда старшего следователя прокуратуры Охтенко, которому пору­чено следствие по делу.

— Ну что ж, правильно. Давайте отправим телеграмму Только нужно сделать дополнение...— Он, дописал каранда­шом на бланке: «Задержанные совершили Черкессии несколь­ко грабежей зпт окончании расследования будут этапирова­ны Адыгею тчк работа установлению каналов сбыта лошадей организована».

— Возражений нет?

— Все правильно, Хасан Каспотович,— ответил Жунид, прочитав приписку.

— Ну вот. Да, а где сейчас ваш Зизарахов?

— Ищет скупщиков. Тут у него кое-какие знакомства. Но главное для нас, Хасан Каспотович, показания арестованных..

— Добре. Я уже распорядился. Вам отведена комната на первом этаже. Допрашивайте сколько душе угодно

.. Хапито Гумжачев был абазинцем, и Жунид заранее побеспокоился о переводчике, попросив Дышекова откоман­дировать в его распоряжение кого-нибудь из сотрудников. Однако на первом же допросе надобность в толмаче отпала сама собой. Хапито отказался от переводчика и изъявил Желание говорить по-русски. Делал он это не блестяще, но вполне сносно.

Допрос Жунид начал часов в одиннадцать утра, после того, как они с Вадимом позавтракали. Возле «Золотого фа­зана» всю улицу запрудили машины и подводы: в Баталпа-шинске открывался съезд женщин-горянок. Из гостиницы всех выселили, за исключением Вадима и Жунида. очевидно, Ды­шеков позвонил администрации, чтобы их оставили в покое

Руку Гумжачев держал на перевязи. Сел на предло­женный ему стул

Шукаев окинул его взглядом. Ночью у Пустовойтова некогда было рассматривать. Итак, вот он — адиюхский ко­нокрад Хапито, угнавший чохракских лошадей! Похититель знаменитого карабаира, которого второй месяц они разыски­вают по всему Северному Кавказу!

Длинное, чуть сплюснутое с боков лицо. Оттопыренные большие уши, поросшие мелкими черными волосками, напо­минают увядшие листья тыквы. Нижняя челюсть тяжелая, выдающаяся вперед. На подбородке — резкая круглая ямка. Зубы редкие, мелкие.

Жунид улыбнулся краешком губ, вспомнив старинное руководство по «физионогмистике» которое ему в Москве попалось у букиниста. Там были любопытные вещи, но прак­тика потом убедила Жунида, что если в какой-либо степени верны отдельные положения этой, с позволения сказать, на­уки то детали в подавляющем большинстве случаев не под­гонишь под узкую мерку физионогмистики.

Вот у этого: массивная челюсть, низкий лоб. Это глупость, если верить тому, что Жунид читал. А мелкие зубы — ехид­ство Но бывают ли на свете ехидные дураки? Едва ли. Ду­раки чаще добродушны.

— Начнем? — спросил Дараев.

— Извини, я задумался Да, начнем. Как, Гумжачев, бу­дем говорить начистоту?

Хапито молча кивнул

— Очень хорошо Тогда сразу самый главный вопрос, где лошади, похищенные вами в Адыгее? Где карабаир?

Гумжачев вздрогнул. Никак не ожидал он, что сидяще­му перед ним следователю что-либо известно о чохракском налете Значит, рыжий Петро все-таки выдал его?

Лицо Хапито налилось злобой.

— Сторожа убил не я..

— Это нам известно Куда сбыли лошадей'

Но Хапито мог отвечать только «от печки» Мысль его зацепилась за воспоминания о чохракской конеферме, и на любой вопрос он мог отвечать, только вернувшись к тому, что уже не интересовало Жунида. Шукаев понял, что Гумжачев — человек действительно недалекий, удивительно неповоротли­вого ума, и перестал перебивать его. Хапито ничего не скрыл. По его словам, они с Петром Черкашиным в начале апреля присутствовали на пьянке у Сахата Кабдугова по случаю его возвращения из тюрьмы. В числе других гостей был абадзех-ский вожак Хахан Зафесов, с которым у них состоялось зна комство. Спустя несколько месяцев Гумжачев и Черкашин отправились в гости к Зафесову, в аул Дейхаг. Именно в его доме они узнали о племенном жеребце, недавно приобретен ном колхозом «Заря». Заядлый лошадник Хахан Зафесов го­ворил о нем со знанием дела, и у обоих конокрадов разгоре­лись глаза. Унарокову, Газизу и Тау они после налета дали по две тысячи наличными. Кроме того, людям Асфара доста­лись двуколка, слепой конь и берданка Аскера Чича.

Хапито и Петр, распростившись со своими адыгейскими сообщниками, увели коней к Янукаю. Провожал адиюхцев только Асфар. Затем отстал и он. Лошадей погнали дальше, до самого Урупа. Когда поднимались вверх по ущелью, тем­но-серая кобыла сорвалась с кручи. Шукаев понял, что это была Зухра. Вот почему след копыта, напоминающий по фор­ме башмак, больше ни разу им не попался.

— Кому загнали карабаира? — не желая выслушивать все эти ненужные ему подробности, перебил Жунид.

— Бекану Кабалову за двадцать пять тысяч

— Где он живет?

— Аул Кунах.

— У меня тоже вопрос,— вмешался Дараев.— Почему в Адыгее вас называли адиюхцами. Вы же не из Адиюха?

— Когда Хахан спросил, я так сказал

— Из осторожности?

-Да

— Подпишите протокол,— Жунид протяну-л Гумжачеву лист, исписанный Дараевым — По-моему, тут все верно

С Черкашиным пришлось повозиться. Он сидел с на­глым видом, закинув ногу на ногу, и не отвечал ни на один вопрос. А на очной ставке с Хапито, воспользовавшись тем, что конвоир засмотрелся в окно, заехал своему более разго­ворчивому сообщнику по физиономии, за что заработал сут­ки карцера.

Словом, его пришлось увести: он так ничего и не ска­зал. Жунид, правда, не очень огорчился молчанием Черкаши-на. у него теперь было имя — Бекан Кабалов Аул Кунах. Следы карабаира вели туда.

... Вечером в номер принесли телеграмму «Восхищен работой тчк Охтенко выехать не может тчк Действуйте дальше контакте местными органами милиции тчк Привет зпт пожелания доброй удачи тчк Дыбагов».

— Вот так, Вадим. Действуйте, значит. Ну что ж. Завт­ра двинем в Кунах.

В коридоре что-то загрохотало. Сначала друзья не обра­тили внимания на шум, но когда загремело снова, Жунид выглянул, приоткрыв дверь.

Посреди узкого коридора валялся опрокинутый стул. Вдребезги пьяный Мустафа Зизарахов, держась за стенку, тщетно пытался перешагнуть через него.

— Надрался-таки, не выдержал,— миролюбиво сказал Жунид.

— Проспится,— снисходительно заметил Вадим, выходя в коридор, чтобы помочь Мустафе.— Завтра надо купить ему билет и отправить к отцу. В общем-то он здорово нам помог

— Напишем Андрею Фомичу, чтобы присмотрел за ним,— сказал Жунид, поддерживая обмякшее тело Зизарахова с другой стороны.— Может, из парня еще выйдет толк...

17. ЛОГОВО ПАШИ-ГИРЕЯ

Дни, которые должны были последовать за бурной ночью в Псидахе, по расчетам Жунида, никак не могли быть инте­ресными.

В самом деле, преступники схвачены, один признался. Признание другого не заставит себя ждать — это уже зада­ча Охтенко — добиться, чтобы Черкашин разговорился. Ос­талось найти человека, который, получив карабаира, оставил его у себя. Шукаев не надеялся, что этим человеком будет Бекан Кабалов. Любой скупщик краденых лошадей, завладев таким жеребцом, постарается поскорее сбыть его с рук. А подобного рода поиски, когда нужен уже не сам похититель, а третье лицо, возможно, совершенно не связанное с преступ­лением, мало увлекали Жунида. Ездить из аула в аул, опра­шивать одного за другим разных людей,— словом, действо­вать чисто механически, зная, что удача уже не результат умения и острой борьбы, а лишь вопрос времени,— это было не в характере Шукаева. Не случайно начальник управления Дышеков, провожая их в Баталпашинске, сказал Жуниду «Вы способный чекист, но в вашей манере вести расследование, пожалуй, многовато риска и, если хотите, этакого отчаянно­го авантюризма. Но ничего: станете старше — остепенитесь»

Но Шукаев ошибся. Встреча с Беканом Кабаловым открыла перед ним и Вадимом такие секреты конокрадческого ремесла, о которых знает далеко не каждый работник угро­зыска.

... Из Баталпашинска они уехали рано утром по горной дороге на пароконной линейке, которую предоставил в их распоряжение Дышеков. Жунид разговаривал с возницей, а Вадим Акимович рассматривал окрестности. Он впервые пу­тешествовал в горах.

Холодный циклон, прошедший надо всем Северным Кав­казом, за ночь куда-то умчался, и теперь над горами Черке-сии стояла теплая, чуть ли не весенняя погода. Утренний туман быстро рассеялся, и горы четко выделялись на фоне чистого бирюзового неба. Река Зеленчук, в долине которой они ехали, бойко шумела по извилистому руслу. Вдоль пра­вого берега тянулась щебеночная дорога, постепенно подни­маясь вверх. Со скалы, нависавшей над нею, рассыпаясь хо­лодными брызгами, низвергалось несколько небольших водо­падов.

Взбираясь все выше, дорога иногда пропадала в зарослях, краем задевая леса урочища Нагаюко. Сбоку, на скале, осве­щенная солнцем, одиноко торчала овеянная легендами адиюх-ская башня. Возле ее полуразрушенных временем каменных стен лениво кружились орлы.

— Хоть и каторжная наша работа,— прервал молчание Дараев,— а все же не променял бы я ее ни на какую дру­гую...

Жунид засмеялся.

— Чего ты?

— Солнышко подняло настроение?

— Красиво... и необычно здесь,— вместо ответа мечта­тельно протянул Вадим Акимович.

— Не спорю,— сказал Жунид.— У нас в Кабардино-Балкарии не хуже. Давно меня тянет туда... С удовольстви­ем бы перевелся...

— За чем же дело стало?

— Раз направили в Краснодар, значит, так надо...

... В Кунахе, где, по словам Хапито Гумжачева, должен был находиться Бекан Кабалов, они задержались недолго. В сельсовете сказали, что он действительно появился здесь в прошлом году. Женился на вдове и поселился в ее доме. А Несколько недель назад супруги повздорили, и Кабалов уехал в Абухабль, якобы к своему дальнему родичу Паше-Гирею Акбашеву.

В Абухабль они прибыли уже во втором часу дня. Аул раскинулся у подножия хребта, на берегу небольшой, но за­дорной ледниковой речушки, впадающей в Зеленчук. Первый же попавшийся горец сказал им, что Паша-Гирей живет воз­ле мельницы, на противоположном конце аула. Сначала они побывали в сельсовете и навели справки о семье Акбашевых. Оказалось, что безвыездно в усадьбе у мельницы живет только жена Паши-Гирея (второе его имя было Муталиб), не старая, но рано поблекшая женщина. Сам же хозяин не бывает дома и двух-трех месяцев в году. То он в Новороссийске, то в Краснодаре, то в Нальчике. Есть подозрение, что спекулиру­ет, потому и живет безбедно, хотя нигде постоянно не рабо­тает. С июля его в Абухабле никто не видел. Наверное, что-нибудь натворил, потому что недавно приезжал работник ОГПУ, интересовался им. В доме Акбашевых был обыск, но, кажется, ничего не нашли. В случае появления Акбашева в ауле участковый должен был телеграфировать в Краснодар.

Шукаев поинтересовался, кто приезжал и, узнав, что был Ляпунов, присвистнул. Опять они с Дараевым «зацепились» за какое-то не известное им дело.

— Что скажешь, Вадим? — спросил Жунид, когда они вместе с участковым милиционером вышли из здания сель­совета.

— Ляпунов по пустякам не приедет...

— Вот и я так думаю... А чем черт не шутит? Может, мы и поможем Степану Степановичу?

— Не загадывай. Странно и другое: почему здесь неизвестно никому о приезде Бекана Кабалова? Если в Кунахе нам дали неверные сведения и он здесь не появлялся...

— Сейчас все выяснится.

По дороге участковый по просьбе Жунида захватил двух понятых из местных жителей, и уже впятером они направи­лись к усадьбе Акбашева.

Речушка делала крутой поворот, отсекая от горы полу­круглый плоский кусок суши. На закруглении стояла неболь­шая водяная мельница, а позади нее, за высокой плетневой изгородью,— дом, сарай, коровник и другие хозяйственные постройки. За овчарней — собачья конура. Из нее выгляды­вала лохматая голова волкодава, поднявшего неистовый лай при приближении Шукаева и его спутников.

Навстречу им вышла высокая женщина в черном плат­ке. Когда-то, видно, красивое лицо изборождено морщинами, в углах рта — горькие складки. Глаза ее казались застывшйми. Они ничего не выражали: ни удивления, ни испуга, ни досады — ничего.

— Вы — Акбашева? — спросил Жунид.

-Да.

— У вас гостит родственник вашего мужа Бекан Кабалов? Из Кунаха он поехал к вам. .

Она покачала головой

— У Муталиба нет родных в Кунахе. Я одна тут

— Откройте калитку,— потребовал Жунид.

На лбу женщины резче обозначились морщины

— Муталиба нет. Я ничего не знаю. Зачем открою?

— Мы должны произвести обыск в вашем доме.

— Не упирайся, Фаризат,— предупредил участковый,— тебе же лучше будет.

Фаризат откинула длинную жердь, которая изнутри под­пирала калитку, и, повернувшись к ним спиной, неторопли­во пошла к дому.

Так же невозмутимо вела она себя и потом. На вопросы отвечала сразу, но е.е низкое контральто звучало глухо и безразлично. Бекана Кабалова она не знает. Карабаир? Нет, ее муж не занимается лошадьми. Где он сейчас? Разве муж­чина-черкес обязан докладывать женщине о каждом своем шаге?..

Жунид намеренно затягивал допрос, пытаясь понять, что представляет собой эта женщина. Почему у нее такой отре­шенный вид, будто ей совершенно все равно, что случится с ее мужем, с ней самой? Было в ее сухом, полинявшем лице что-то трагическое, безысходное.

Только спустя много дней, узнав от Ляпунова о делах и днях мошенника и авантюриста Паши-Гирея Акбашева, понял Жунид душевную драму Фаризат. Она не разделяла взглядов своего преступного супруга, не одобряла его поведения, но так никогда и не нашла в себе сил, чтобы освободиться из-под его власти.

Но сегодня для Шукаева Фаризат так и осталась загад­кой, и, прекратив бесполезный допрос, он вышел во двор узнать, как идет обыск. Как раз в эту минуту к крыльцу подбежал Вадим.

— Обрати внимание на сарай,— выдохнул он.— Снару­жи заперт, а через дыру в крыше дым идет!

Жунид всмотрелся.

Действительно, в черепичной крыше сарая было аккурат­но вынуто четырехугольное отверстие и из него сочился голубоватый дымок, сливаясь с небом. Откуда-то донеслось приглушенное мычание коровы.

— Чудеса да и только! Ты слышал? — спросил Вадим - Как из-под земли.

— Позови-ка сюда хозяйку,— сказал Шукаев, с интересом разглядывая запертый сарай.— И понятых.

.. Фаризат, как и тогда у калитки, сначала отказалась открывать. Но Жунид, подняв с земли длинный железный шворень, недвусмысленно дал ей понять, что висячий замок на дверях сарая его не остановит, и тем заставил ее изме­нить решение. Она вернулась в дом и через минуту вышла со связкой ключей в руках.

И опять не уловил Жунид в ее бесстрастном лице ни растерянности, ни боязни. Суровая покорность своей судьбе — вот как, пожалуй, можно было назвать состояние, в котором всевремя находилась Фаризат Но сейчас Жуниду некогда было заниматься психологическим анализом. Распахнув ши­рокие створки дверей сарая, он вошел внутрь. Дараев, учас­тковый и понятые — за ним.

Сарай был завален дровами, колесами бричек, хомутами и прочим снаряжением для лошадей, начиная с седел и кон­чая подковами и стременами. Все это в беспорядке валялось на земляном полу, висело на черных, закопченных стенах Когда глаза привыкли к полутьме, Жунид разглядел в углу странное сооружение: круглый столб, конусообразно сужаю­щийся кверху и оканчивающийся у квадратной дыры крыши. Сделан столб был, по-видимому, из плетня и обмазан глиной. Точь-в-точь как дымоход в балкарской сакле. И тут Шукаев уловил запах дыма и паленой шерсти. Вадим тоже потянул Носом воздух.

— Чертовщина! Чуешь, чем пахнет?

Жунид сосредоточенно грыз мундштук папиросы и вгля­дывался в земляной пол сарая.

— Что ты жуешь?

— Сейчас, подожди... Вот!.. Черт, я знал, что он должен здесь быть!

Под ногами у Шукаева Вадим разглядел квадратный, обитый сверху жестью люк. Вдвоем они поддели его швор­нем и, подняв, заглянули вниз, в подвал, вырытый под са­раем

Зрелище, которое открылось их глазам, можно было уви­деть разве что в кошмарном сне

В углу большого прямоугольного подвала, под дымоходом, догорал костер. Над огнем на медной цепи висел шуан *["199] с бурлящей белой жидкостью. Сквозь дым и чад видно было, как стоявший у костра на коленях человек склонился над связанным хрипящим бычком, лежавшим на боку, и, схватив­шись двумя руками за рога животного, что было сил разги­бал их. Под керосиновой лампой, подвешенной к потолку, фыркал и храпел, роняя клочья пены, вороной гунтер, спу­танный ременными вожжами. В одном из его копыт ковырялся плоскогубцами полный мужчина в черном бешмете. Рядом круто вздымались лоснящиеся от пота бока чалого жеребца, тоже связанного и лежавшего на боку.

Жунид мгновенно сообразил, что происходит.

— Живодеры,— тихо сказал он.— Звери, а не люди. На­верно, там есть другой выход., но искать его нет времени Пойдем через люк.

Они поочередно спрыгнули вниз."Участковый тоже. На­верху остались одни понятые и Фаризат

Человек у костра обернулся первым и выхватил из-за пояса кинжал.

— Паша-Гирей! — изумленно воскликнул участковый. Жунид, не останавливаясь, ринулся вперед и, схватив

Акбашева за кисть руки, рывком швырнул его через себя.

— Бросьте нож! Не шевелиться!

Акбашев застонал и бросил кинжал под ноги Шукаеву Дараев уже обезоружил толстого мужчину, выбив у него из рук железный прут толщиной в палец. Тот стоял с подняты­ми руками и оторопело моргал.

Задержанных отвели в угол. Вадим связал им руки.

Шукаев вытер пот со лба и позвал понятых, все еще не решавшихся спуститься в подвал. Только после вторичного приглашения они с опаской слезли вниз.

— Подойдите ближе,— подозвал их Дараев.

— Это похоже на застенок,— с глухой яростью в голосе сказал Жунид.— Ты только взгляни, до чего может дойти человеческая гнусность...

Вся эта подвальная пыточная мастерская была приспо­соблена для того, чтобы делать неузнаваемыми похищенных лошадей, коров и других животных. На рога коров густым слоем намазывалась горячая мамалыга, после чего рога туго-натуго обматывались парусиной, чтобы после такого пропа-ривания выгнуть их в обратную сторону Самым диким и варварским способом уничтожался след от тавра на заднем бедре лошади. Ремнями привязывался к телу коня, в том месте, где стояло тавро, полуведерный бочонок без дна. В него наливалась кипящая жидкость из шуана, оказавшаяся обык­новенным молоком. Молочный пар начисто вываривал тавро, а когда обожженная кожа заживала, на пораженном месте вырастала пушистая гладкая шерсть.

Осмотрев копыта гунтера, Дараев обнаружил, что под­ковы на них были переставлены задом наперед. Значит, ло­шадь украдена совсем недавно и сделано это, чтобы сбить со следа возможную погоню.

Жунида заинтересовал сам подвал. Стены его, обшитые досками, до того закоптились, что он не сразу отыскал мас­сивную дубовую дверь, ведущую наружу. Открыв ее, увидел густой кустарник и услышал шум мельничного колеса: рядом протекала река. Сожце уже садилось. Жунид вышел и обо­шел сарай с задней стороны.

Построен он был на краю небольшого обрыва, которым оканчивался двор усадьбы Акбашевых. Стенку обрыва густо обступили кусты облепихи. Отсюда по неприметной, заросшей сухой травой тропке и вводили конокрады лошадей в подвал. Перекрытием служили толстые дубовые бревна и полуметро­вый слой земли. Над подвалом и был поставлен сарай ско­рее для маскировки, чем как подсобное помещение. Дымоход начинался от перекрытия и, проходя через сарай, заканчивал­ся под самой черепичной крышей. Длинный прочный часто­кол отгораживал все сооружение и другие хозяйственные постройки от обрыва, спускавшегося к реке.

Все это внесли в протокол.

— Теперь пошли,— сказал Шукаев и, велев участковому вывести из подвала лошадей и бычка, приставил к люку де­ревянную лестницу.— Пожалуйста, вперед, господа хоро­шие,— зло скомандовал он.— Акбашев и... Бекан Кабалов, если не ошибаюсь?..

— Надеюсь, вам известно, что дача ложных показаний влечет за собой тюремное заключение сроком до...

— Знаем, начальник, обязательно знаем,— с готовностью ответил Кабалов.

Допрос Жунид вел в комнате председателя сельсовета. Уже стемнело, и на столе горела керосиновая лампа с над­треснутым стеклом. Она коптила, и Дараеву поминутно при­ходилось подкручивать фитиль.

Бекан Кабалов, тучный коротышка с круглым плутоватым лицом, щурился и подобострастно заглядывал в глаза Жуни-ду. Тот несколько минут молча рассматривал его, решая, как себя вести. Скорее всего Кабалов — только скупщик краде­ного. Значит, надо припугнуть.

— Ну, так кем же вас считать, гражданин Кабалов,— не спуская с него глаз, сурово спросил Жунид,— скупщиком ворованных лошадей или помощником главаря банды Акбашева?

Бекан заколыхался на стуле, отрицательно тряся головой.

— Нет, начальник, нет! Какой главарь банда! Зачем дело шьешь? Я покупал, я честный покупщик, больше никто!

— Будете говорить без утайки?

— Будем, обязательно будем!

— Кому продали карабаира?

Бекан икнул и оторопело уставился на Шукаева. Потом справился с собой и залебезил:

— Ой-ой! Крепкий начальник... Куда по следу пришел, куда далеко пришел...

— Отвечайте на вопрос, Кабалов.

— Паша-Гирей сказал увести коня из Абухабля.

— Куда вы его дели?

— В Баксан. Мухтару Бацеву променяли за одиннадцать лошадей.

— Тоже краденых?

— Не знаю, начальник. Спроси Мухтара,— глазки Кабалова воровато забегали.

— Не увиливайте! Чьи лошади?

— Кенже. С рудника.

— Те, о которых я говорил, когда приехал из Нальчика! Помнишь? — воскликнул Дараев.

— Видимо, это они. Кому же вы их перепродали, Каба­лов?

— Цыганам. Колхоз «Труд ромен». Где Минводы — там колхоз.

— Опишите приметы карабаира. Скупщик снова оживился:

— Царский конь. Ноги тонкие, длинные... шерсть, как бархат. Звезда на лоб... белый звезда. Грудь могучий...

— С этим жеребцом были еще лошади. Где они?

— Семь кобыл и три... жеребка. Тоже Баксан пошли.

— Из Чохрака угнали восемь, Зухра разбилась,— зна­чит, они,— шепнул Вадим.

— Они, они, черт побери! Не зря мы с тобой хлеб едим!

— А откуда лошади и бычок, которых вы уродовали в подвале? — спросил Бекана Дараев.

— Казачий колхоз... отсюда сорок верст будет,— неохот­но ответил Кабалов и подался к столу.— Только не знаю, кто угнал, начальник. Никогда не знаю. Мое дело купи, деньги дай... а откуда конь — спрашивать нету, не надо..

— Ладно. Хватит. Дай ему подписать протокол, Вадим. Но толстяк не умел расписываться. Пришлось читать протокол вслух, потом он припечатал бумагу собственным пальцем, деловито помазав его чернилами. Его увели.

... Акбашев держался надменно. На вид ему можно было дать лет сорок восемь, но, как выяснилось, ему недавно ис­полнилось сорок. Полукочевая, полная опасностей жизнь, частые кутежи, беспорядочные знакомства с женщинами рано состарили его крупное лицо с орлиным носом и наглыми красивыми глазами. Черные волосы серебрились на висках, резкие глубокие морщины перечертили лоб. Он носил усы, слегка обвисшие книзу, и остроконечную бородку. На щеке темнел шрам, напоминавший по форме клинописный значок с древней ассирийской таблички.

Зная, что Акбашева разыскивает Ляпунов, но не имея понятия, по какому делу, Жунид ограничился тем, что дал Паше-Гирею прочитать показания Кабалова. Паша-Гирей не­брежно просмотрел их и махнул рукой:

— Трусливая свинья. Раскололся в два счета...

— Вы подтверждаете его показания?

— Да. Какое это имеет значение.

— Бравируете, Акбашев?

— Нет. Трезво смотрю на вещи. Отрицать очевидное — грубо. Юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более ра­зумный стиль поведения...

— А именно?

Акбашев ухмыльнулся прямо в лицо Жуниду.

— Бежать, начальник, бежать...

— Не выйдет...

— Увидим.

... На другой день утром обоих арестованных, изъятые из подвала Акбашева вещественные доказательства и лоша­дей в сопровождении присланных Дышековым людей полу­торка увезла в Баталпашинск. Жунид отправил Дыбагову телеграмму: «Арестованы известный контрабандист Паша-Гирей Акбашев и оптовый скупщик краденых лошадей Бекан Кабалов тчк Поставьте известность Ляпунова тчк Следы ка-рабаира ведут Баксан тчк Завтра выезжаем Нальчик тчк Подробности почтой тчк Шукаев».

18. В ТУПИКЕ

Почти два года не был Шукаев на своей родине. С тех самых пор, как ездил туда за женой, чтобы перевезти ее в Краснодар.

Нетрудно представить себе, с каким чувством он подъез­жал к Нальчику. Все треволнения последних месяцев, горь­кие мысли о Зулете, которые по-прежнему не оставляли его,— все отошло на второй план, сгладилось, уступив место удив­ленно-радостному ощущению молодости и свежести. Так, наверное, бывает всегда, когда человек после долгой разлу­ки с родным домом вновь попадает туда, где прошло его бо­соногое детство, где он стал юношей, где встретил первую любовь. .

Маленький пузатенький автобус с брезентовым откидным верхом, напоминавший более поздних своих собратьев, полу-чившиХ меткое название «трясогузок», заносчиво катил по дороге, громыхая плохо закрепленным на моторе капотом.

Жунид и Вадим болтались на заднем сиденье, где неимо­верно трясло, но оба этого не замечали: один — захвачен­ный воспоминаниями, другой — новыми впечатлениями.

Стояло ясное ноябрьское утро, довольно теплое и голу­бое. Справа, вдали от дороги, над темными, покрытыми ле­сом спинами гор возвышался своими двумя сахарными голое вами ослепительный Эльбрус. Возле его вершин, как всегда, курились.легкие ватные облачка. А впереди, за двумя некру­тыми подъемами, которые им предстояло преодолеть, лежа­ло возле небольшой горной речушки родное село Шукаева. От него до Нальчика — рукой подать.

.. Нальчик накануне семнадцатой годовщины Октября не был похож на сегодняшний. Не было тут ни новых зданий всем известной теперь «Стрелки», ни заводов и фабрик, раз-бросанных по его окраинам, ни проспекта, обсаженного де-ревьями, ни асфальтированных улиц и площадей.

Но и тогда народ совсем юной республики готовился встретить праздник Великой революции во всеоружии трудовых успехов. На улицах люди вывешивали транспаранты и лозунги, маляры поспешно добеливали здания, пионеры уби­рали школьные дворы и под барабанный бой и пронзитель­ные звуки горна учились маршировать, чтобы красиво и строй­но пройти перед трибуной на праздничной демонстрации.

Из Баталпашинска Жунид созвонился с органами наль­чикской милиции, теперь они с Дараевым точно знали, где им искать Мухтара Бадева. Он сидел в нальчикской тюрьме.

Известие это поначалу раздосадовало обоих друзей. Зна­чит, о том, что карабаир и остальные чохракские лошади находятся у Бацева, имя которого назвал им скупщик Каба-лов, нечего было и думать. Осужден Бацев, наверное, «на всю катушку», и терять ему нечего. А стало быть, он может за­хотеть сказать им, где находится карабаир, а может и не захотеть. И ничего с ним не поделаешь.

Визит к начальнику нальчикского управления милиции отнял у них около часа. Шукаеву пришлось рассказать во всех подробностях о деле, которое привело их в Кабардино-Бал­карию, информировать о том, что Бацев принимал участие в похищении лошадей с Кенженского рудника, более подробные сведения о чем имелись у Дышекова в Баталпашинске. По­том начальник управления позвонил в ОГПУ, в ведении ко­торого была в те времена тюрьма, и следователи получили разрешение на допрос Мухтара Бацева. Их должен был встре­тить заместитель начальника тюрьмы по режиму Устирхан Шебзухов, человек, хорошо известный Жуниду. Когда-то он учился в Ленинском учебном городке.

Выйдя из управления, Жунид размышлял над тем, что предпринять, если Бацев заартачится и откажется говорить. Мысли его перебил Дараев:

— Ну, надеюсь, мы с тобой не заблудимся?

— Выдумал,— весело ответил Жунид.— Да мне здесь каждый домик знаком. Минут через двадцать доберемся.

— Слушай,— после некоторого молчания заговорил Да­раев.— Как ты все-таки утерпел и не сошел, чтобы зайти домой, к отцу, когда мы проезжали мост?

Шукаев вздохнул и покачал головой.

— Это мы успеем потом. Сначала — дело.

— А мои старики давно померли,— сказал Дараев.— Я еще мальчишкой был, лет девяти...

— Ты в детдоме воспитывался?

— Да. Давно я никого из наших не встречал. Поразъеха­лись, поразлетелись все... кто — куда. В Краснодаре только Женя Кондарев... Мы и учились вместе...

Жунид с любопытством посмотрел на приятеля.

— Как ты решил стать криминалистом? Дараев улыбнулся.

— С детства мы с Женькой бредили сыщиками. Сколько двоек хватали из-за этих Пинкертонов, Холмсов, Лекоков и прочих. Урок идет, бывало, а мы книгу под крышку парты подложим и читаем, сквозь щель. Одну строчку только вид­но. Прочел ее — и двигаешь книжку...

— Романтично...

Вадим слегка нахмурился.

— Поднапортила мне в жизни эта книжная романтика. Воображал себя выдающимся сыщиком... И взрослым стал, а все избавиться не мог. Казалось мне, что я пуп земли. Самый умный, самый проницательный...

— Чего это ты занялся самобичеванием?

— Да так, вспомнилось...

Несколько минут они шли молча. Посредине длинной улицы росли акации, образуя своеобразный бульвар, по кра­ям которого оставалась проезжая часть, вымощенная булыж­ником. Улица так и называлась когда-то Бульварной, а теперь ее переименовали по имени местного революционера.

... Тюрьма, расположенная на окраине города, на обры­вистом левом берегу реки, была обнесена высоким деревян­ным забором с двумя сторожевыми вышками по краям.

Во внутреннем дворе стоял небольшой кирпичный домик, в котором размещалась вся администрация. Их принял замес­титель начальника тюрьмы по режиму плотный молодой кабар­динец. Смуглое, добродушное лицо его было чисто выбрито.

— Жунид! Вот встреча! Кого-кого, а тебя не ожидал уви­деть!

— Гора — с горой, Устирхан,— пожал ему руку Шукаев.— Познакомься, Вадим, это товарищ Шебзухов — Бог здешних благословенных мест!

— Все шутишь! Рассказывай, зачем приехал.

— Видишь ли,— сказал Жунид, садясь.— Подробно рас­сказывать, пожалуй, дня не хватит. Я — коротко. В Адыгее похищены лошади: семь конематок, три жеребчика и племен­ной рысак карабаир. Похитителей мы нашли. Они арестова­ны. А вот лошади... Последний известный нам человек, ко­торый получил их, это Мухтар Бацев... Сейчас он — твой по­допечный.

Шебзухов пригладил редкие волосы, прикрывавшие ран­нюю лысину.

— Ясно. Видишь ли, Бацев позавчера осужден. И мы ждем только вагонзака *["200], чтобы отправить его в лагерь. Так что вам повезло: завтра Бацева вы бы уже не застали.

— Я хочу его допросить.

— Понимаю. Сейчас им разносят завтрак, придется не­много подождать. Пошли пока в зону. Посмотрите наше хо­зяйство.

— Ну что ж. Пойдем.

... Двор был большой, квадратный, со всех сторон окру­женный постройками и высоким забором. Длинное саманное здание кухни, крытое черепицей, но еще не оштукатуренное, темно-серый блок, протянувшийся из одного конца двора в другой. Там размещались камеры, общие и одиночные, и кар­цер.

Повсюду было чисто, даже разбиты клумбы, заросшие почерневшей травой и высохшими, сморщенными от недав­них морозцев остатками цветов.

— Ну, расскажи хоть, как живешь,— поинтересовался Шебзухов.

Но Жунид не умел и не любил рассказывать о себе.

— Да так. Ни плохо, ни хорошо,— ответил он и перевел разговор на другое.

О чем бы они ни говорили, голова Жунида была забита иным. Бацев. Вот кто интересовал его сейчас.

— За что он сидит?

— Кто? — не сразу понял Шебзухов.

— Бацев.

— Изнасилование с последующим убийством.

— Ты не мог бы в общих чертах охарактеризовать его

— Почему же... могу. Ну, во-первых, он туберкулезник... Профессии не имеет. Пил, воровал. Судим дважды до этого дела. Отбывал наказание. Обозлен на всех и вся. Подобные типы хотели бы, верно, чтобы на земле вообще не было здо­ровых и счастливых людей, потому что они, видите ли, боль­ны...

— Смел? — спросил Шукаев.

— Разве такие бывают смелыми? — вступил в разговор Вадим Акимович.— Своя шкура ему дороже всего...

— Точно,— поддержал Шебзухов.— Трус, каких мало

Так, завтрак, по-моему, кончился. Идите ко мне в кабинет, а я распоряжусь, чтобы его привели.

Бацев вошел в кабинет развинченной походкой, слег­ка покачиваясь на нескладных ногах. Арестантская роба была маловата этому высокому худому детине. Из рукавов фуфай­ки торчали чуть ли не по локоть волосатые руки.

— Обрати внимание, Вадим,— шепотом сказал Жунид, разглядывая заключенного.— Дегенеративный тип.

На сером, землистого оттенка, лице Бацева застыла иди­отская усмешка. Он, конечно, сразу сообразил, что зачем-то понадобился приезжим, а значит, есть шанс покуражиться

— Зачем звал, гражданин начальник? — по-русски спро­сил он Шебзухова.

— Стань как следует,— строго сказал Шебзухов.— Пе­ред тобой сотрудники уголовного розыска Адыгеи!

— А мне — хоть персидские султаны! Здравия желаю, граждане сотрудники!

Вошел один из надзирателей и зашептал Шебзухову:

— ... бузит... пол в карцере расковырял... железкой от рубанка руку поранил...

— Товарищи, я отлучусь на минуту... А этого,— Шебзу­хов кивнул в сторону Бацева,— можете допросить без меня..

После ухода Шебзухова Бацев повел себя еще развязнее. Сел без приглашения на стул, закинул ногу на ногу и поп­росил закурить.

Дараев побелел от негодования. Жунид успокоил его взглядом..

— На Кури. Кстати, привет тебе от ПашиТирея...

Бацев поперхнулся дымом и закашлялся. Кашлял он до­лго, надрывно. «Да, туберкулезник,— подумал Жунид.— Вот почему он такой серый»

Уняв кашель, Бацев застыл на стуле, с затаенным стра­хом глядя на Шукаева.

— Что ж ты молчишь? Боишься его?..

— Кто его не боится,— хрипло прошептал заключенный. Дараев хотел что-то сказать, но Жунид предупреждаю­ще тронул его за локоть.

— Так вот слушай, Бацев. Я знаю — ты ничего не опа­саешься сейчас. Получил, мол, под завязку, больше все рав­но не дадут. Можно, стало быть, куролесить. Но вот Пашу-Гирея ты боишься. Он ведь везде тебя достать может. Так?

Глаза Бацева злобно заблестели.

— А хоть бы и так? Вам-то что?

— Видишь ли, я не имею права сказать тебе то, что ска­жу сейчас, но у меня нет выбора. Мне нужен карабаир пле­менной жеребец, которого ты получил от Паши-Гирея за один­надцать кенженских лошадей. Видишь, мы знаем, что ты учас­твовал в кенженском деле...

— И что дальше?

— Паша-Гирей арестован. Пойман с поличным. И для об­легчения своей участи он дал правдивые показания. Он же назвал мне твое имя. И еще просил передать — я этого, ра­зумеется, в протокол не внес,— что, если ты не поможешь мне найти карабаира и других чохракских лошадей, то этим повредишь ему. Словом, думай.

— А если вы врете, гражданин начальник? Не верю я.

— Придется поверить,— зевнул Жунид.— Д в общем — твое дело. Доказательства я тебе приводить не намерен. Хотя могу сказать, что знаю один подвал в Абухабле..

— Ладно,— прервал Бацев.— Я скажу.

С лица его слетела вся наигранность и наглость, перед Жунидом сидел теперь больной, неприятного вида человек, угрюмый, озлобленный.

— Жеребец и весь косяк у Салима Суншева. В селении Тамбуково... Дайте еще закурить, гражданин начальник!

— Держи.

— И передайте Паше-Гирею, что я.

— Ладно. Можешь идти.

Вацев, сгорбившись, вышел.

— Тебе повезло,— ухмыльнулся Вадим.— Бацев клюнул на твою удочку Видно, Паши-Гирея он действительно боится

— На это я и рассчитывал,— отозвался Жунид.— Идем, сейчас как-нибудь доберемся к моему старику, а потом — в Тамбуково. Кстати, надо позвонить туда, узнать, живет ли там Суншев. Бацев ведь мог и обмануть.

— Там торжество сегодня,— сказал Вадим.

— Какое?

— Пуск колхозной электростанции. Пришла лампочка Ильича в ваши горы...

Начальник местного управления милиции принял их еще более радушно, чем утром. Пока они были в тюрьме и зани­мались Бацевым, дело об угоне лошадей с Кенженского руд­ника, имевшее почти трехмесячную давность, «завертелось» полным ходом. Уже арестовали какого-то подозрительного дружка Бацева, а следователь прокуратуры выехал в тюрьму для повторного допроса Мухтара.

В управлении Жунид получил не слишком подробные, но достаточно определенные сведения о Салиме Суншеве. Ста­рик действительно жил в Тамбуково. Звонить не пришлось. В прошлом Суншев судился, как барышник и скупщик кра­деного скота, отсидел свой срок и вот уже год, как ни в чем не был замечен. Работал подсобником на недавно закончив­шемся строительстве колхозной ГЭС.

Начальник сам предложил Жуниду и Вадиму машину для поездки в Тамбуково и, узнав, что в пригородном селении, в пяти километрах от Нальчика, живет семья Шукаева, дружес­ки посоветовал ему проведать родных, тем более, что это по дороге, а утром отправляться в Тамбуково. Суншев за пол­дня никуда не уйдет.

Если бы Жунид знал, как обернутся дальнейшие собы­тия и что может произойти за эти полдня, он отложил бы поездку к семье!

Шофер попался словоохотливый и болтал с Дараевым, а Жунид молчал, рассеянно вслушиваясь в их разговор. Мыс­ленно он был уже дома.

Своего отца, мать, брата и сестер он не видел два года. Как-то они живут? Мать, наверно, совсем постарела...

Семья Шукаевых принадлежала к числу тех счастливых кабардинских семей, верных национальным традициям, где родители смотрят на каждого вновь родившегося ребенка, даже если живется им трудно, не как на лишний рот, а как на продолжателя рода, как на будущего человека, который обязательно прославит свою фамилию. Два брата и пять сес­тер, кроме отца с матерью, садились к очагу в небольшом турлучном домике Шукаевых. И с детства между ними цари­ли" дружба и взаимное понимание

Жунид был старшим и, как издавна повелось у горцев, самым уважаемым в семье. Его примеру следовали остальные, к его советам прислушивались. Но положением своим он никогда не злоупотреблял.

Отец Жунида, потомственный коневод, весь свей век трудился и воспитал детей в духе несложной, но справедли­вой морали, которая вся умещалась в рамки мудрой посло­вицы: «Береги честь смолоду».

Постигнув уже при Советской власти азы грамоты, Ха-лид Шукаев видел честь и славу своих детей в ученье. И всех сумел «вывести в люди». Среди братьев и сестер Жунида были врач, учительница, агроном. А младшие еще учились в горо­де — в ЛУГе, как называли тогда Ленинский учебный горо­док. Сейчас старики, скорее всего, жили одни: из писем отца Жунид знал, что одна из сестер в командировке, а другая приезжает только, на каникулы, она учительница и живет с мужем в другом селении.

... Прежде чем выехать на шоссе, они остановились воз­ле старенького кирпичного здания вокзала, где оставили свои немудреные пожитки. Приезжая домой, Шукаев никогда не забывал о подарках. Отцу — четверть хлебной водки, к кото­рой он не то чтобы имел особое пристрастие, но предпочи­тал всем иным напиткам, исключая разве что медовую кабар­динскую махсыму, матери — большой флакон одеколона и шерстяной платок, сестрам — отрезы на платья, брату — городские туфли, книги и недавно появившуюся в продаже, но еще дефицитную наливную ручку. Словом, никто не был забыт.

— Волнуешься? — участливо спросил Дараев, когда, про­ехав по обсаженной тополями дороге к мосту, они поверну­ ли на проселок.

— Понимаешь,— простодушно ответил Жунид.— Каждый раз, как приезжаю,— волнуюсь... Мать уже немолода... да и отец тоже. Хотя оба они крепкие, на здоровье не жалуются...

Дараев вздохнул с затаенной завистью. Жунид тотчас же понял состояние своего товарища, который вырос без роди­телей, и сконфуженно сказал:

— Они тебе понравятся, вот увидишь.

... Селение было небольшое, дворов на сто или чуть боль­ше. Машина остановилась возле чисто выбеленного домика с навесом, разделенного на две половины. В левой жили ста­рики, в правой — молодые и гости, в которых у Халида Шукаева никогда не было недостатка. Недаром старик любил повторять, добродушно усмехаясь в усы: «Если у тебя нет гостей, плоха твоя судьба».

Вокруг дома тянулась изгородь из жердей акации. В глу­бине двора стояли коровник, курятник и небольшой плете­ный ду*["201] под кукурузу.

На шум мотора вышел высокий худой старик в черкеске и коричневой барашковой папахе. Он сразу узнал сынй, но не бросился, всплеснув руками, ему навстречу, как ожидал Ва­дим, наблюдая их встречу, а остановился, исполненный достоинства, поджидая, пока подойдет сын. Они обменялись сдер­жанным рукопожатием, и Жунид тотчас же обернулся, подо­звав Вадима и шофера и представляя их отцу.

Халид поклонился и протянул Дараеву руку.

— Салам алейкум, дорогой гость,— с едва уловимым ка­бардинским акцентом сказал он.— Мой дом — твой дом, друг моего сына — мой друг.— Потом пожал руку шоферу и при­гласил всех в комнату.

Здороваясь и глядя в глаза старика, Вадим все понял. Внешняя холодность встречи вовсе не означала, что отец не­доволен приездом сына. В глазах у Халида блеснули слезы радости. Но, верный стародавним кабардинским обычаям, он не должен был обнаруживать своих чувств при посторонних. То же самое повторилось и в доме, когда появилась мать. Она подавила светящуюся в глазах нежность к сыну и только не­надолго прижалась седой головой к грубому сукну его пальто. И тут же смущенно отпрянула, бросив извиняющийся взгляд на мужа.

Когда закончилась веселая церемония раздачи подарков, прерываемая восклицаниями и одобрительными возгласами, мать исчезла на кухню стряпать, а мужчины уселись в комна­те на тахте и на стульях — вести свой мужской разговор. Хозяин из уважения к гостям говорил по-русски, ни разу не позволив себе перейти на кабардинский язык.

Из младших Шукаевых дома оказался только Аубекир, колхозный агроном, очень похожий на старшего брата, разве что немного плотнее его.

Кунацкая, в которой они сидели, была обставлена просто, но уютно. У стены — тахта, над ней — ковер, увешанный ору­жием, в углу, у небольшого окна, до половины задернутого белой занавеской,— шкаф для посуды, этажерка с книгами и журналами, над ней — круглый черный репродуктор, посреди­не комнаты — прямоугольный стол и венские стулья.

Говорили об урожае, о том, что нынче хорошо уродила кукуруза, о стаях лошадей, которых выращивает местный ко­незавод, о ценах на рынке, о пуске гидроэлектростанции в Тамбуково.

А потом последовало угощение. Да какое! Вадим Дараев еще ни разу в своей жизни столько не ел и не пил. Между прочим, он впервые попробовал гедлибже*["202] и пришел в восторг от этого «гениального», как он выразился, изобретения кабар­динской кухни.

Запомнился ему и торжественный ритуал в конце пир­шества, когда тамада*["203] (конечно, им был Халид) встал и при­нялся священнодействовать над блюдом с только что подан­ной к столу бараньей головой. По неписаным застольным законам голову следовало разделать таким образом, чтобы каждый из гостей получил свой кусок с добрым и непремен­но символическим словесным напутствием от тамады. Напут­ствие это никак невозможно было приготовить заранее или заучить на все случаи жизни. Никогда ведь не знаешь, кто сегодня придет к тебе в гости. А то, что уместно сказать одному, совсем нелепо может прозвучать для другого. И в обязанности тамады входило умение импровизировать.

Халид ловко вынул мозг, положил его на тарелку и, раз­делив пополам, протянул Вадиму и Жуниду.

— Вы оба,— сказал он,— наш уважаемый и дорогой рус­ский гость и мой старший сын, делаете работу трудную и очень нужную людям. И чтобы делать ее хорошо, нужно ду­мать — много думать, тогда сумеешь отличить плохих людей от хороших. Так примите же это, будьте мудры и прозорли­вы и да сопутствует вам удача!

Потом хитро посмотрел на шофера и, отделив от головы глаза, протянул ему.

— От остроты твоего глаза зависит твое уменье водить автомобиль. Будь же всегда зорким, сынок.

— А ты, младший сын мой,— обратился старик к Аубекиру,— ты человек земли. Ты агроном и должен слышать голос земли. Он разный: летом, в жару, он сухой и звонкий, когда пашня просит влаги, весной он едва различим, когда поля ждут первой борозды. А ты услышь его вовремя и ска­жи людям, когда нужно пахать, сеять и поить землю Возь­ми это, сын мой! — и Халид протянул Аубекиру бараньи уши...

Под конец Дараев уже плохо соображал. Отказываться от чарки во время очередного тоста было нельзя, он пони­мал это, и не заметил, как его разморило. Жунид и Аубекир уложили Вадима спать.

... Перед сном Жунид побродил по дому. Все оставалось здесь по-прежнему, во всем чувствовалась хозяйственная рука матери. И только не было в комнате брата маленькой фото­графии Жунида в металлической рамке, которая прежде всегда стояла на маленьком столике у окна, где они в детстве гото­вили уроки. Портрет на стене висел, а фотография исчезла.

— Я отдал ее Зулете, сын,— услышал он за своей спи­ной голос отца Старик вошел неслышно и, проследив за взглядом Жунида, все понял

— Она была здесь?

— Зулета? Да.— Халид подошел ближе и положил руку на его плечо— Она ждет малыша., твоего...

Жунид резко обернулся:

— Это еще неизвестно, моего или чужого...

Отец покачал головой.

— Если человек падает и хочет встать, надо помочь ему подняться Я верю ей, -сын... это будет твой ребенок. И она хочет подняться.

— Значит, Зулета все тебе рассказала?

— Да — Халид медленно пошел к дверям в свою полови­ну, но на пороге задержался.

— Ты мужчина. И тебе трудно. Это я понимаю... Но у Шукаевых в роду еще не водилось, чтобы семья перестала быть семьей. Подумай об этом. Только не спеши и не горя­чись..

— Чем она сейчас занимается? — глухо спросил Жунид.

— Работает в Нальчике. В амбулатории. И учится в ме­дицинской школе.

- Где?

— В Краснодаре. Кажется, это называется — заочно. Ну доброй ночи. Ложись. Час поздний.

После ухода отца Жунид долго не мог заснуть. Значит Зулета приезжала сюда. Выпросила у стариков его фотогра­фию. У нее не было своей, он ведь не слишком любил сни­маться. Впрочем, при его работе это и не рекомендовалось. Эх, Зулета, Зулета. .

Через сутки, когда, преодолев на управленческой полу­торке несколько десятков километров, они прибыли в Тамбу-ково, селение светилось огнями Строители сдержали свое слово, и к семнадцатой годовщине Октября электростанция дала первый ток.

Настроение в селе царило праздничное люди бродили по улицам, шумно разговаривали, в каждом окне горел свет

Но в Тамбуково следователей подстерегала неожидан­ность. При пуске электростанции разрядом тока был убит Салим Суншев. Обрывалась последняя нить. Других имен И адресов у Шукаева не было, если не считать предположения

Хапито Гумжачева, что карабаир находится где-то за Тере­ком. Тупик.

... Вернулись в Нальчик поздно ночью. В управлении ми­лиции лежала телеграмма на имя Шукаева:

«Результате допросов задержанных вами лиц выяснил некоторые дополнительные данные тчк Сообщаю наиболее важные тчк Тау Бекбоев находится банде Азамата Мамакае-ва окрестностях Грозного тчк Монограммы платке Зафесова прочтены тчк Язык арабский тчк Установлена еще одна явка зпт поселок Докбух Лялям Бадаев тчк Желаю успеха тчк Охтенко».

— Что будем делать, Вадим? — спросил Шукаев, когда они вышли из управления.

— Сейчас, я думаю, доберемся до твоего дома и завалимся спать. А утром решим.

— Это само собой. А все-таки?

— Ты ведь решил уже, зачем спрашиваешь?

— Хочу знать твое мнение.

— Надо ехать в Грозный. Кстати, ведь там Денгизов?

Жунид улыбнулся. Когда люди долго бывают вместе, они начинают понимать друг друга с полуслова.

— Там,— сказал он.— Расследует дело об убийстве пред­седателя сельсовета в Бай-Юрте. Мамакаевская банда орудует в тех же местах...

19. К БАЛАН-ТУЛХИ-ХАНУ ПРИХОДИТ ГОСТЬ

Когда заместитель начальника управления милиции Се­веро-Кавказского края Колосунин на совещании у Тукова в Насипхабле говорил о том, что ликвидация уголовных банд в те годы была насущной политической задачей, он нисколь­ко не преувеличивал.

Установление Советской власти в двадцатых годах вызва­ло на Кавказе острую классовую борьбу, как, впрочем, и в Других районах страны. Причем эмиграция контрреволюцион­ных элементов захватила Кавказ в меньшей степени, чем Центральную Россию, и здесь осталось гораздо больше вра­гов новой власти. К тому же, вербуя сторонников, они разжигали национальную рознь, усиленно проповедовали панис­ламизм. В этом и состояли особенности классовых битв на Северном Кавказе.

В тридцатые годы здесь развернулось массовое колхоз­ное движение, было ликвидировано кулачество, стали разви­ваться социалистическая промышленность и культура. Вот тог­да-то и подняли головы остатки недобитых белогвардейских банд, замаскировавшиеся кулаки, муллы, внешне безобидные ревнители мусульманства, а на деле — ярые враги советско­го строя. Но об открытом выступлении они не могли и ду­мать. Вот почему идеологи старого мира постепенно скати­лись в болото уголовщины. Конокрадство, убийства из-за угла сельских активистов, грабежи, барышничество, валютные операции, контрабанда,— все было принято на вооружение теми, кто не хотел сложить оружия и вместе со всем наро­дом строить социализм.

Необходимостью усиления борьбы с преступностью и была вызвана очень важная мера по реорганизации аппарата милиции.

В мае 1931 года было создано Главное управление мили­ции и уголовного розыска при СНК РСФСР и принято для них новое положение. На милицию и угрозыск возлагались задачи по раскрытию особо тяжких уголовных преступлений, которыми прежде занималось ОГПУ. Так называемые груп­пы охраны хозяйства преобразовывались в ОБХСС.

Управление милиции Чечено-Ингушетии, находившееся в Грозном, в те дни, когда Шукаев и Дараев колесили по все­му Северному Кавказу в поисках карабаира, занималось рас­следованием одного из таких преступлений, а именно — убий­ством председателя Бай-Юртовского сельсовета. Руководил расследованием начальник отдела по борьбе с бандитизмом Шахим Денгизов.

Убийство председателя в Бай-Юрте было еще одним зве­ном в цепи уголовных дел, имевших политическую окраску. В местечке Докбух уже были обнаружены следы бандита и конокрада Азамата Мамакаева и его сообщников, которым год назад при ликвидации кулацкой банды мюридиста Муцольго-ва удалось скрыться в горах Чечни. Оттуда кулацкие прихвос­тни и совершали свои налеты на колхозные фермы, магази­ны и склады, терроризировали население. Денгизов уже знал, что в мамакаевской группе недавно появился бежавший из Адыгеи Рахман Бекбоев, по кличке Тау. Кроме того, Шахим Алиханович предполагал также, что к Мамакаеву примкнуло и несколько человек из террористической группы Абаева, недавно разгромленной и выловленной ОГПУ в Шилийском лесу. Абаевцы объединяли вокруг своего главаря несколько отпрысков кабардинских князей (Абаевых, Инжижоковых и других). Некоторым из них удалось бежать.

Все эти шайки, скрывающиеся в аулах и лесах Адыгеи, Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Карачаево-Черкесии и Других местах, являлись своего рода осколками контррево­люционной и уголовной банды, возглавляемой бывшим кабар­динским князем Темирханом Шипшевым, которая долгое вре­мя орудовала в горных районах Кабардино-Балкарии и Чече­но-Ингушетии. Только в 1928 году удалось ее ликвидировать. Тогда же, и работники угрозыска это хорошо помнят, в газе­те «Молот» было опубликовано интервью полномочного пред­ставителя ОГПУ СССР по Северному Кавказу и Дагестану под названием: «Дворяне и помещики — организаторы банд в Кабарде».

В такой обстановке вопрос о том, следует или не следу­ет доводить до конца дознание даже по самому на первый взгляд пустячному делу, стоять не мог. Вот почему и после ликвидации унароковской банды угрозыск Адыгеи считал не­обходимым продолжать поиски небольшого табунка в два де­сятка лошадей, угнанного из Чохрака. Идя по следам исчез­нувших коней, Шукаев и Дараев могли выявить неизвестные ранее притоны конокрадов, скупщиков и других лиц, связан­ных с уголовным миром тех лет, и, таким образом, расши­рить фронт борьбы с бандитизмом. Наконец, по-прежнему ос­тавался на свободе опасный рецидивист Рахман Бекбоев

Работая над раскрытием бай-юртовского убийства, Шахим Денгизов не забывал следить и за тем, что делается за пределами Чечено-Ингушетии. Он, в частности, держал связь с Дыбаговым и знал о том, что его подопечному Жуниду Шу-каеву удалось положить конец «художествам» ротмистра Уна-рокова и арестовать еще одного гастролера — Пашу-Гирея Ак-башева, связанного с белогвардейским поручиком Ивасьяном

Денгизов был доволен. Не зря он рекомендовал Дыбаго-ву поручить Шукаеву дознание по чохракскому делу. Скорей бы заканчивал, а потом можно было бы перевести его в кра­евой аппарат на более ответственную работу. Шахим Алиха-нович не любил откладывать своих решений в долгий ящик и, воспользовавшись присутствием в Грозном Колосунина, по­говорил с ним о Жуниде. Колосунин ответил, что он тоже наблюдал за работой Шукаева и доволен им. Таким образом, в принципе вопрос о переводе Жунида был решен

Помимо неотложных мер по раскрытию убийства пред­седателя сельсовета, Денгизов должен был выполнить еще одну важную миссию. Вокруг мамакаевской банды группиро­вались не только матерые уголовники, но и люди, сбитые с толку кулаками, муллами и их подпевалами, люди, совершив­шие незначительные нарушения, но скрывавшиеся в лесах и аулах из боязни расплаты. Всячески запугиваемые преступи никами и врагами Советской власти, они по инерции продол­жали оказывать поддержку Мамакаеву. Нужно было вернуть их любой ценой к нормальной и честной жизни, заодно вы­бив почву из-под ног у абреков и создав вокруг них полосу отчуждения. По согласованию с Москвой угрозыск объявил об освобождении от ответственности и о помиловании лиц, которые пожелали бы явиться с повинной. Денгизову и по­ручалось довести это решение до крестьян и скотоводов, пособничавших бандитам, и всячески содействовать их воз­вращению в лоно закона.

Так обстояли дела в Грозном, когда дневным поездом туда прибыли Шукаев и Дараев

— Можно?

Денгизов поднял голову от стола и, разглядев вошедших, встал.

— Разумеется. Рад вас видеть. Легки на помине.

— Мы оказались в форменном тупике, Шахим Алиханович,— без предисловий начал Жунид.— Потому и приехали. Знакомьтесь, пожалуйста, это Дараев, мы работаем по делу вдвоем.

Пожимая руку Денгизова, Дараев с любопытством рассмат­ривал бибиста. Вадим Акимович немало хорошего слышал об этом человеке. Умный, дотошный, зря никогда не скажет лиш­него слова, смел до дерзости, перед начальством шапку не ломает, в общем,— чего только о нем не говорили.

— Садитесь,— широким жестом пригласил их Денгизов к дивану и сам сел туда же.— В общих чертах я знаком с делом, так что сразу выкладывайте суть ваших затруднений.

— Последней надеждой был Салим Суншев из Тамбуково,— продолжал Шукаев,— но он три дня назад погиб, схва­тившись за оголенный провод на гидростанции. Погиб по собственной небрежности. Как раз под праздник. Карабаира в селении нет, других лошадей — тоже. Имеются сведения, что они — за Тереком. Охтенко удалось выудить у Зафесова имя еще одного конокрада, монограмма которого вышита вот на этой штуке...— Жунид вытащил из сумки фуляровый пла­ток Хахана и положил перед Денгизовым.— Я проверял по­завчера: в Докбухе нет никакого Ляляма Бадаева, о котором телеграфировал мне Охтенко. Видно, он переселился куда-то и новое его местожительство не известно Зафесову, так как виделся старик с ним около десяти лет назад.

— Я думаю, горю вашему помочь можно,— перебил Денгизов.— Но мне надо навести кое-какие справки Отложим-ка мы разговор на завтра. А пока вот что как вы устроились?

— В гостинице «Грознефть»,— ответил Вадим Акимович

— Что ж, отлично. Тогда...— Денгизов посмотрел на часы.— Ого! Половина третьего... Пошли-ка, братцы, обедать. Я угощаю. Тут есть один сносный ресторанчик. Хорошие котлеты подают. Нечего, нечего, знаем, как вы поели. Оде­вайтесь и — шагом марш.

Денгизов не случайно предложил перенести беседу о де­лах на следующий день. Чтобы дать совет Шукаеву, как дей­ствовать дальше, он должен был выяснить, при каких обсто­ятельствах совет старейшин аула Докбух намерен осуществить возвращение невольных и вольных пособников Мамакаева к «легальной» жизни. Церемония приема тех, кто захочет явить­ся с повинной (Денгизов их окрестил «заблудшими»), назна­чалась на десятое ноября, то есть на другой день после при­езда в Грозный Жунида и Вадима. Причем, судя по послед­ним известиям из Докбуха, важную роль в этом предприятии должен был сыграть местный эфенди *["204] Балан-Тулхи-Хан. До сих пор человек этот был не очень понятен Денгизову. Ша-хима Алихановича не покидала, подозрение, что почтенный эфенди говорит гораздо меньше, чем знает, и не показалось бы ему удивительным, если бы вдруг обнаружилась связь Балан-Тулхи-Хана с самим Азаматом Мамакаевым

Видимых оснований для такого предположения пока не было, но слишком уж близко к сердцу мулла принимал мно­гое из того, что делалось в ущерб мамакаевской шайке

И вот вечером девятого ноября работники Чечено-Ингуш­ского угрозыска доложили Денгизову, что Балан-Тулхи-Хан вызвался предоставить для приема «заблудших» свою усадьбу и намаз *["205] в честь такого события.

А наутро, после некоторого справить специальный размышления, Денгизов окон­чательно решился предложить Шукаеву пойти на необычный и рискованный шаг. Но встретиться утром в управлении милиции им не удалось. Помешало происшествие, случивше­еся в доме бывшего лавочника Докбуха Хабо Цораева, у ко­торого похитили лошадь дорогой породы и редкой красоты. Почерк был явно мамакаевский. И Денгизов отправился с опергруппой. Уезжая в Докбух,он оставил сотрудникам угро инструкции для Жунида.

В Докбухе же произошло следующее. ... С давних вре­мен у горцев Кавказа бытует любопытный обычай. Если джи­гит нанес себе увечье на скачках, невзначай вывалившись из седла, получил ранение в стычке с кровником или абреком, если просто одолела его какая-нибудь неприлипчивая бо­лезнь,— соседи и другие аульчане устраивали ему вечер уве­селения. Называлось это у разных народов по-разному У кабардинцев, например,— шопшако, у осетин — ренчен фар-шаг *["206] К постели увечного, раненого или заболевшего явля­лись все, кто хотел и мог выразить ему свое сочувствие и уважение Самыми желанными гостями были, разумеется, лучшие певцы и танцоры, завзятые балагуры и признанные острословы. Шутки, игры, смех, песни, ряженые, долгие рас­сказы о нартах*["207] — все это продолжалось нередко до самого утра. Причем больной, если даже он чувствовал себя плохо, должен был, как настоящий джигит, скрывать недомогание и боль и отвечать гостям доброй улыбкой.

Так вот, вечером девятого ноября в ауле Докбух в доме местного шорника, у которого сын, вылетев из седла, сломал ногу, затевался ренчен фаршаг

Знал о готовящемся празднике и бывший лавочник Хабо Цораев, чей полутораэтажный добротный домина стоял по соседству с латаной-перелатанной завалюхой шорника.

Хабо Цораев, самодовольный и толстобрюхий брюзга, весь день ворчал по этому поводу. Идти на торжество ему не хотелось, но нельзя было нарушить обычай.

— И чего ругаешься, старый? — спрашивала его жена.— Развлечешься хоть среди людей...

— Дура,— довольно громко говорил Хабо, зная, что суп­руга туга на ухо и все равно не услышит.— Дура беспросвет­ная... большая честь для меня идти к какому-то шорнику

Хабо был чванлив, о чем знал весь аул, но не в тем крылась причина его нежелания посетить дом соседа. Он вообще не хотел никуда уходить, опдсаясь за жеребца, кото­рого получил недавно от Балан-Тулхи-Хана.

Дело в том, что лавчонку свою Цораеву пришлось за­крыть, ибо слишком трудно стало объяснять властям проис­хождение тех или иных товаров, и Хабо вместо нее открыл случной пункт.

Новое предприятие работало ни шатко, ни валко: бары­шей особых не приносило, потому что все племенные жереб­цы и кобылы состояли на учете в колхозах и редко кто из частников приводил к нему свою животину в надежде полу­чить потом породистого жеребенка. Несколько же дней на­зад Цораеву привалило настоящее счастье: Балан-Тулхи-Хан самолично привел к нему племенного красавца с вызвездью на лбу и велел беречь его, как зеницу ока. Мулла пришел поздно вечером, когда на улицах уже не было ни души, и просил держать сделку втайне. Зв использование жеребца Хабо должен был платить эфенди определенную мзду.

Цораев осматривал коня в закрытой конюшне, освещен­ной «летучей мышью», и восхищенно причмокивал языком. Теперь-то дела пойдут иначе. Стоит аульчанам узнать, что у Хабо появилось такое чудо, как от клиентов отбоя не будет. Он пообещал мулле никому не говорить, откуда конь, и тут же отсчитал задаток.

Но не прошло и двух дней, как Балан-Тулхи-Хан явился снова. И опять вечером. Высохшее аскетическое лицо эфен­ди было злым и встревоженным.

— Береги коня, Хабо,— сказал он, отказавшись войти в дом и остановившись у входа в конюшню. Из полуоткрытых ворот ее на муллу падал свет фонаря. Глаза его зло блесте­ли.— Его хотят увести...

— Кто посмеет это сделать, эфенди? — испуганно спро­сил Цораев.

— Только один человек, зная, что аргамак принадлежит мне, способен угнать его...

— Кто же, эфенди?

— Азамат...

Цораев чуть не проглотил язык. Он так и не нашелся, что сказать в ответ.

— Днем и ночью стереги.его, Хабо,— глухо проговорил мулла.— Иначе от меня добра не жди...

— Да я... да что ты, эфенди, я с радостью...

Балан-Тулхи-Хан ушел, даже не попрощавшись.

И вот теперь, зная, что вездесущий Азамат Мамакаев, гроза горных аулов Чечни, Ингушетии и Осетии, дал слово угнать жеребца, Цораев должен был тащиться на ренчен фаршаг к какому-то безродному шорнику, оставив дом и ко­нюшню на попечение глухой жены.

Но делать было нечего. Ни один мусульманин не может позволить себе нарушить веками освященных традиций. И Хабо Цораев велел жене не давать собакам еды, запер конюш­ню на все запоры, покинул усадьбу и засеменил к дому шор­ника.

Когда Хабо вошел в комнату, где лежал сын шорника с ногой в лубках, перебинтованной не совсем чистой марлей, «веселение» больного уже началось. Обменявшись с хозяе­вами и болящим приветствиями, соответствующими случаю, Цораев постарался занять место поближе к окну, чтобы вре­мя от времени поглядывать на свою усадьбу.

Среди гостей на ренчен фаршаге были известные всему аулу люди, и только двух из них Хабо видел впервые. Один, с бритой головой и широкими скулами, был похож на тата­рина. Лицо его, грубое и неприветливое, было освещено слева, и Цораев не мог оторвать взгляда от его уха. Скрюченное, обезображенное, оно выглядело отталкивающе и зловеще. Второй стоял, опершись о притолоку двери. Черный, чубатый, он мог быть и осетином, и чеченцем.

На круг перед кроватью выскочил плясун и завертелся волчком. .Хабо увлекся, наблюдая за его ужимками, и раска­тисто хохотал, держась обеими руками за тугой живот.

Потом были песни, рассказы, опять танцы. Цораев уже забыл о необходимости посматривать в окно, предаваясь ве­селью вместе со всеми. Но вот, случайно бросив взгляд в сторону, он мигом перестал смеяться. Одноухий и его спут­ник исчезли.

Покидать подобное сборище незаметно, не дождавшись конца представления, не принято — недолго и оскорбить хо­зяина. Но если это сделали двое неизвестных, то почему не сделать и ему? Тем более, что ему вдруг показалось стран­ным одно обстоятельство: знаменитые волкодавы, которыми Хабо Цораев немало гордился, давно молчали.

Он потихоньку подобрался к дверям и выскользнул на­ружу. К своему двору толстый Хабо почти бежал, отдуваясь так, что слышно было на соседней улице. А псы не лаяли.

... В ту ночь бывшего лавочника едва не хватил удар. Обе собакилежали посреди двора, вывалив языки, конюшня была открыта, жеребца Балан-Тулхи-Хана и след простыл..

Именно поэтому утренняя встреча Денгизова с Шукае-вым не состоялась. В угрозыске стало известно о ночном происшествии в усадьбе Цораева. Стиль ограбления выдавал руку Мамакаева: отравление собак, взлом замка на воротах конюшни — все это не оставляло сомнений в причастности к похищению коня главаря чечено-ингушских абреков.

И Шахим Алиханович, несмотря на свою занятость, вы­ехал вместе с опергруппой на место происшествия. Так или иначе, но сегодня он должен был быть в Докбухе. Балан-Тулхи-Хан вместе с советом старейшин аула ожидал прихо­да «заблудших» с повинной.

Добравшись до Докбуха на попутной машине, Шукаев сошел примерно в километре от селения. Ему хотелось поя­виться в ауле не раньше сумерек. Инструкции, которые ут­ром по просьбе уехавшего с опергруппой Денгизова передал ему начальник Чечено-Ингушского управления милиции, были не совсем обычными. Шахим Алиханович просил сказать, что точных и конкретных указаний по поводу местонахождения чохракских лошадей он дать не может, но советует испробо­вать зафесовский именной платок на мулле из Докбуха Ба-лан-Тулхи-Хане. Если эфенди клюнет на удочку, то Жунид сможет выяснить кое-что важное и для Денгизова. В частнос­ти, Шахима Алихановича интересовало, где сейчас скрывается матерый бандит и, вероятно, убийца председателя сельсове­та Азамат Мамакаев.

Начальник управления коротко информировал Шукаева и о подробностях кражи жеребца у Хабо Цораева. Узнав о при­метах похищенного коня, Жунид загорелся было стремлением тут же помчаться вслед Денгизову, не сомневаясь ни минуты, что речь идет о карабаире, но передумал. Совсем не обязательно им быть там вдвоем. Все, что нужно и можно сделать Шахим Алиханович сделает сам, а вот Балан-Тулхи-Хан...

Поблагодарив начальника, Жунид ушел в гостиницу го­товиться к предстоящей операции. Сначала они решили ехать в Докбух вдвоем с Вадимом, но замысел пришлось изменить после звонка из управления. Оттуда сообщили, что ищейка потеряла след украденного жеребца на пути к аулу Орюрт Опергруппа выехала туда уже без Денгизова, который остался в Докбухе, чтобы принять «заблудших» Словечко это порядком смешило Жунида, но в управлении к нему уже привык­ли, называя так, с легкой руки Денгизова, обманутых пособ­ников Мамакаева.

Словом, Жунид решил явиться к Балан-Тулхи-Хану в единственном числе. Дараеву следовало побывать в Орюрте. .. Вадим Акимович не мог удержаться от смеха, разгля­дывая преобразившегося приятеля.

На Жуниде был довольно потертый бешмет, свалявшая­ся, видавшая виды бурка, ноговицы на ногах и лохматая чер­ная папаха на голове.

— Абрек! Ха-ха! Ты натуральный абрек. Вот где талант перевоплощения!..

— Брось зубоскалить,— добродушно отмахивался Жу­нид.— Лучше скажи, след от сбритых усов не слишком вы­деляется?

— Нет. Лицо-то у тебя не загорелое. Солнца мало было в последние дни. Да поглядись в зеркало.

Жунид последовал совету друга и в свою очередь расхо­хотался.

— А ты прав! Зверский вид у меня! Но ничего. Зато мама родная не узнает. Ну, счастливо, Вадим. Смотри там, в Орюр­те, разузнай все, что можно.

— Хорош,— тон Дараева стал озабоченным.— Ты, это ну в общем, зря не рискуй..

— Ладно.

— Ни пуха, ни пера!

— К черту!

И Жунид Шукаев, переодетый и неузнаваемый, сунув в карман галифе заряженный пистолет, отправился к Балан-Тулхи-Хану

Горы уже задернуло вечерней мглой, и на Докбух осели влажные сумерки, когда он подходил к аулу По дороге ус­пел основательно запылиться и сейчас смахивал на челове­ка, которому пришлось преодолеть нелегкий и долгий путь.

Первый же встречный показал ему усадьбу Балан-Тулхи-Хана.

Обнесенный высоким каменным забором двор эфенди замыкал верхнюю окраину селения. Напротив кирпичного дома, крытого оцинкованным железом, красовались единствен­ные в Докбухе железные ворота. Сквозь решетку в их верх­ней части виден был просторный и уютный двор с многочис­ленными хозяйственными постройками. Саманный сарай-ко­нюшня, возле которого стояла коновязь, крытый загон для овец, курятник. За двором темнели деревья фруктового сада.

— Неплохо живет мулла,— прошептал Жунид и посту­чал в ворота висячим железным кольцом. В ответ тотчас же забрехали собаки. Судя по голосам, их было не меньше трех.

Потом кто-то вышел, прикрикнул на расходившихся псов и приблизился к воротам.

Жунид разглядел мужскую фигуру, облаченную в темную одежду.

— Кого аллах послал к нам в такую позднюю пору? — по-русски спросил хозяин. Голос у него был низкий, власт­ный.

— Мир дому твоему,— ответил Жунид.— Издалека при­шел я, достопочтенный эфенди. Важное дело привело меня к тебе.

— Кто ты?

— Мое имя — Шаниб. Но оно тебе не знакомо.

— Говори.

— Два горца не могут беседовать, разделенные железными воротами,— с затаенной обидой в голосе сказал Жунид.— И то, что должен я тебе сказать, не для других ушей.

Хозяин помолчал, видимо, что-то обдумывая.

— Откуда ты? — спросил он еще.

— Из Адыгеи. Аул Дейхаг — моя родина.

— Кого ты там знаешь?

— Хахана, да продлит аллах его дни...

Загремел засов, и перед Жунидом открылась калитка.

— Входи, будь гостем,— в голосе хозяина по-прежнему звучали нотки недоверия.

Комната, куда Балан-Тулхи-Хан ввел Жунида, была про­сторна и богато убрана. Все стены — в дорогих коврах, на полу тоже ковры. В углу — тахта с несколькими подушками в бархатных чехлах. Посредине длинный стол, накрытый шелковой скатертью. В воздухе еще стояли запахи недавне­го пиршества, да и на полу Жунид заметил несколько кури­ных костей — хозяйка еще не успела навести порядок.

Едва Шукаев подумал об этом, как в кунацкую вошла сгорбленная седая женщина со слезящимися, пораженными глаукомой глазами и, не замечая го,стя, стоявшего сбоку, от дверей, обратилась к мулле:

— Позволь убрать здесь, Лялям. Балан-Тулхи-Хан резко повернулся и, едва сдерживая гнев, зашипел:

— Не видишь, старая?! Гость у меня! Ступай на кух­ню! — и метнул быстрый взгляд на Жунида. Тот сделал вид, что заинтересован затейливым рисунком ковра у себя под ногами.

Старуха сейчас же исчезла.

— Присядь,— сказал мулла.— Кажется, ты назвал себя Шанибом? Присядь, Шаниб. После долгого пути не грех дать отдых ногам. А твои ноговицы хранят еще пыль горных дорог...

Шукаев сел на тахту. Он все еще не мог опомниться от изумления. Старуха сказала: «Лялям...» Что это — случай­ность? Или...

— Что привело тебя ко мне, сын мой? — усевшись ря­дом, спросил мулла.— Так ты знаешь Хахана?

— Он мой добрый наставник и друг,— с уважением от­ветил Жунид.

— Я учился вместе с ним в Крымском Аль-Ахраме...*["208]

— Эфенди,— мягко прервал Жунид.— Я назвал тебе имя Хахана недаром. Он послал меня к тебе. И вот залог того, что я говорю истинную правду...— Он полез за пазуху и достал вчетверо сложенный узорный платок.— Хахан шлет тебе свой поклон.

Балан-Тулхи-Хан торопливо развернул платок и принялся его рассматривать. Жунид сидел, затаив дыхание.

Наконец, черты лица муллы прояснились, и он хитро по­смотрел на гостя.

— Что же ты не сказал сразу? Для друга Хахана, для человека, которому он доверил это,— мулла тряхнул плат­ком,— мой дом открыт и'днем и ночью. Гонзага! Эй, Гонзага, куда ты провалилась?!.

— Я здесь, господин мой,— появилась на пороге старуха.

— Накрой на стол. Подай лучшие кушанья для дорогого гостя из Адыгеи!

Жунид украдкой рассматривал Балан-Тулхи-Хана. Жест­кое волевое лицо, морщинистое и сухое. Губ почти нет со­всем, узкая щель маленького ехидного рта сомкнута. Нос круто выгнут и придает лицу хищное выражение большой нахохлившейся птицы. На голове — ни единого волоска: она блестит, как полированный шар неправильной формы, отра­жая тусклый свет керосиновой лампы.

Белые, как вата, брови муллы шевелились, когда он го­ворил, пронзительно-черные глаза в упор смотрели на собе­седника. Он часто поглаживал свою седую козлиную бородку.

—В наших местах плохо...— медленно начал Жунид, бо­ясь неосторожным словом все испортить.— Никому не дают покоя эти служители дьявола... Асфар Унароков убит в Кутском лесу, Тау...

—Я слышал,— насупился эфенди.— Ты знал Асфара?

—Ротмистр умер у меня на руках,— наполовину соврал Жунид.

—Да примет аллах его душу!

—Аминь, эфенди!

Гонзага принесла дымящееся блюдо с бараниной, миску чепалгашей*["209] и кувшин араки*["210].

— Подкрепись, Шаниб,— предложил мулла.— И пове­дай, что привело тебя к нам.

Говорил Балан-Тулхи-Хан по-русски весьма чисто, но с сильным акцентом.

— У тебя уже были гости, эфенди,— полувопроситель­но сказал Шукаев.

— Сегодня в моем доме я принимал весь совет старей­шин аула и большого начальника,— с гордостью ответил Ба­лан-Тулхи-Хан.— Даже в молитве я упомянул его имя...— мулла помедлил.

Шукаев молчал, почтительно ожидая продолжения.

— ... Денгиз. Большой начальник... хитрый, как шайтан. Новая власть простила грехи абрекам, но велела вернуться в аулы и сложить оружие... Дюжина джигитов сегодня спус­тилась с гор. Их скакуны были здесь, у моей коновязи... Те­перь Азамат недосчитается двенадцати своих людей...— Пос­ледние слова он произнес со злорадством.— Выпьем, Шаниб!

Шукаев принял из рук эфенди граненый стакан с аракой и, дождавшись, пока выпьет хозяин, не морщась, опрокинул свой.

— Так чего же ты хочешь?

— Хахан просит возвратить жеребца в Адыгею,— вкрад­чиво сказал Жунид, не глядя на муллу.— От этого зависит спокойствие наших людей..

Балан-Тулхи-Хан побагровел. Рука его, державшая пус­той стакан, дрогнула.

— Азамат заплатит мне за него!.. Ох, заплатит... такой конь! Настоящий карабаир!.

Шукаев не подал вида, как взволновал его ответ эфен-ДИ. Итак, Денгизов не ошибся! Не зря он, Жунид, предпри­нял весь этот маскарад.

Балан-Тулхи-Хан действительно связан с Мамакаевым!

И знает о карабаире!

И, возможно, мулла не тот человек, за которого себя выдает.

Почему Гонзага назвала его «Лялям»?

Стоп. Не следует пороть горячку и торопиться. Чем мень­ше задавать вопросов, тем лучше. Балан-Тулхи-Хан и так все выболтает.

— Азамат — далеко, его не достанешь,— неопределенно сказал Жунид, обгладывая ребрышко.

— Ничего. Мы еще встретимся. Через два дня Азамат почистит подводы с товарами сельпо по дороге в Базоркино... До этого я скажу ему все... Он вернет мне коня, не посмеет не вернуть...

— Не так легко отнять у Азамата то, что попало в его руки,— осторожно сказал Жунид.

— Посмотрим еще,— прошептал мулла.

— А что за подводы? Там будет пожива?

— Хватит на всех. И на твою долю, если захочешь...

— Я подумаю.

— Подумай, подумай.

— Так что мне ответить Хахану, эфенди?

Густые, изогнутые брови эфенди поползли вверх.

— Ты же слышал: Азамат лишил меня моего карабаира!..

— Его у тебя угнали?

— Я не прощу ему,— кипел Балан-Тулхи-Хан.— Мне все известно про него! Над его головой уже собираются тучи: револьвер, из которого убит председатель в Бай-Юрте,— у Азамата. А пулю достали из тела убитого...

— Ты не можешь помочь нам? — упрямо твердил свое Жунид.

— Подожди, Шаниб, я подумаю,— Балан-Тулхи-Хан швыр­нул баранью косточку прямо на ковер.— Может, и помогу. Мне самому дорог конь, но месть за обиду — дороже. Я знаю, где Азамат держит его. Я скажу тебе! Пусть в Адыгее не думают, что старый Лялям Балаев не сдержал клятвы!

И снова Жунид не выказал никаких признаков удивле­ния. Мысль eгo работала сейчас четко и напряженно.

Итак, Лялям Балаев, давнишний друг и сообщник Хаха-на Зафесова, и мулла Балан-Тулхи-Хан — одно и то же лицо! Что ж, в те времена среди конокрадов случались и не такие метаморфозы. Очевидно, все эти годы ревностный служитель ислама вел двойную жизнь На людях и для всех — мулла, достойный и уважаемый эфенди, проповедующий слово про­рока. Но было у него и другое лицо, прикрытое от прихожан мечети «священной черноты корана» — лицо пособника бан­дитов, содержателя притона для конокрадов.

Хахан Зафесов знал это — потому и назвал Бадаева, уверенный, что Шукаев его не найдет.

Так или иначе, но вылазка Жунида принесла блестящий результат. Догадка Денгизова оказалась верна — Балан-Тул­хи-Хан имеет прямое отношение к мамакаевским молодчикам которые тринадцатого готовят налет на транспорт с товара­ми в районе Базоркино. Тот же Мамакаев или кто-либо из его ближайшего окружения выстрелом в упор убил предсе­дателя.

Мулла, как казалось Жуниду, призывая громы и молнии на голову своего грозного шефа и покровителя, больше пету­шился, чем говорил всерьез. Едва ли он посмел бы открыто предать Азамата, скорее ему хотелось вырвать у атамана ка-рабаира, которого Балан-Тулхи-Хан, вероятно, в свое время ута­ил от Мамакаева при дележе угнанного скота и лошадей. Жу­ниду хорошо знакомы были подобного рода распри между гла­варями шаек и их подручными, суть которых сводилась к об­щеизвестной формуле — «вор у вора дубинку украл»

— Я слушаю, эфенди,— напомнил Шукаев, видя, что Балан-Тулхи-Хан погрузился в размышления Было уже поз­дно, кроме того, сюда мог прийти кто-либо из конокрадов,

знавших Жунида в лицо, а тогда все, чего он достиг этим визитом, пошло бы насмарку.

— Не торопи меня, уважаемый,— устало ответил хозя­ин. Он как-то сник и приутих. Гнев его остыл, и теперь пе­ред Жунидом сидел старый усталый человек, который выпил лишнего, наговорил Бог знает чего и жалеет об этом.

Жунид не ошибся. Мулла досадовал на свою несдержан­ность.

— Ты, сын мой, не обращаи внимания... Мы свои люди с Азаматом: поругаемся и помиримся,- Выкинь из головы все, что я говорил..

— Не тревожься, эфенди. Я буду нем, как могила.

— Ты мог бы взяться за одно поручение?

— Укажи мне путь к карабаиру, и я все сделаю.

— Ладно,— мулла погладил бородку.— Поедешь во Вла­дикавказ с моим человеком. Он высадит тебя на базаре Оттуда уже пойдешь сам. Запомни: Пушкинская улица, пять. Там живет Гибцо Абастов. Запомнил? Повтори!

— Владикавказ, Пушкинская, пять, Гибцо Абастов.

— Так. Передай ему, что сегодня у меня во дворе перед Денгизом сложили оружие двенадцать джигитов. Один из них — Мухтий Абазаев связан с угрозыском. Передай, что­ бы Азамат выбросил револьвер, из которого убит председа­тель...

— А как же конь?

— Гибцо точно знает, где он. Покажешь ему свой платок, и он скажет тебе, как выкрасть карабаира и увести за Кубань. Но Азамату, если попадешь к нему, ни одного слова...

— А если Гибцо не знает, где конь?

— Знает! — раздраженно отрубил Балан-Тулхи-Хан.

— Прости, эфенди, но я не понимаю.- Если Азамат вы­крал у тебя коня и держит где-то у Гибцо, то разве Гибцо скажет мне, где конь?

— Скажет. Гибцо тоже не ладит с Азаматом. . Ну, хва­тит, давай выпьем. Расскажи, как живет наш уважаемый Хахан!

— Здоров. Хочет жениться, да невесту никак не найдет Из дома Балан-Тулхи-Хана Шукаев выехал на рассвете Угрюмого вида молчаливый ингуш правил бричкой.

20. ЖУНИДУ ПРЕДЛАГАЮТ ВЗЯТКУ

Молчаливого возницу звали Зарахматом. Жунид только это и узнал от него. Попытки заговорить успеха не имели.

Зарахмат, согнувшись, сидел на передке брички, изред­ка перетягивал кнутом по спинам лошадей и молчал.

Шукаев оставил его в покое и попытался мысленно при­вести в порядок те разрозненные сведения, которые ему уда­лось получить от Балан-Тулхи-Хана.

Итак, мулла Балан-Тулхи-Хан — он же Лялям Балаев, пособник Мамакаева — посвящен во все дела банды.

Между ним и Азаматом — .нелады из-за карабаира, ко­торого эфенди попытался, как видно, присвоить, а Азамат не позволил ему этого сделать.

Тринадцатого должен состояться налет на обоз с това­рами для Базоркинского сельпо. Передать Денгизову.

О местонахождении лошадей знает Гибцо Абастов из Орджоникидзе, куда он теперь едет. Вот, пожалуй, главное

Интересно, удастся ли Вадиму раздобыть что-либо в Орюрте?..

Бричка легко катилась по хорошо наезженной грунтовой дороге, которую то и дело пересекали овраги и балки. До Орджоникидзде, как сказал Зарахмат, оставалось верст двад­цать.

За поворотом блеснула река. На другой стороне ее, у самого берега, толпились хатки не известного Жуниду аула

— Орюрт,— односложно ответил Зарахмат на вопрос Шукаева.

Вода реки сверкала на солнце так, что больно было смот­реть. Утих легкий ветерок, поднявшийся с утра, и стало за­метно теплее. Жунид сбросил с плеч бурку и снова посмот­рел вниз, на реку. Посредине брода двое мужчин возились у двуколки, накренившейся набок. Слетело с оси колесо В одном из мужчин он сразу же узнал Дараева.

— Останови, Зарахмат! Зй, что там у вас?

Дараев поднял голову. Подошел Открыл было рот, но Жунид сделал ему знак молчать о том, что они знакомы

— Да вот, колесо потеряли,— ответил Вадим, незаметно кивнув.— А вы куда едете?

— В город.

— Прихватите меня с собой.

Зарахмат обернулся и, не говоря ни слова, показал Да-раеву два пальца. Тот пожал плечами и дал ему двадцать рублей.

— Тебе помочь? — крикнул он своему вознице, все еще возившемуся с колесом.

— Не надо. Аул близко, позову сына ..

— Кто вы? — спросил Вадим, подмигнув Жуниду, когда бричка тронулась с места.

— Заготовитель Малкинского конезавода,— с готов­ностью отвечал Шукаев, улыбаясь.— Приезжал племенного рысака покупать.

— Ну и как?

— Дали мне один адресок в городе...

Дараев, пользуясь тем, что Зарахмат сидит к ним спи-Ной, показал на Орюрт и развел руками. Ничего, мол, добыть не удалось.

Потом ехали молча. Вадим свесил ноги за борт повозки-и, временами посматривая на Жунида, пытался по выраже­нию его лица определить, насколько успешным был визит к Балан-Тулхи-Хану. Но Шукаев сидел с непроницаемой физиономией «Погоди, «артист»,— злился Дараев — Приедем — намну тебе бока»

— Город,— сказал Зарахмат

— Давай к базару

Они миновали старый каменный мост, и бричка затарах тела по мостовой Вскоре выехали на длинную улицу с буль­варом посредине. Такие бульвары типичны были для старых кавказских городов — Ставрополя, Орджоникидзе, Пятигорс­ка и Нальчика. За поворотом раскинулся шумный и пестрый базар.

— Здесь шалдон*["211],— изрек Зарахмат.

— Спасибо, что довезли,— сказалДараев.— Досви­данья,— и, соскочив с телеги, пошел через улицу к парикма­херской.

— Прощай, Зарахмат, дальше я — один — Передай поклон эфенди,— сказал Жунид

— Прощай

Встретился Шукаев с Вадимом уже в управлении, на со­вещании, которое проводил Денгизов. Присутствовали там на чальник управления милиции Северной Осетии, сотрудники уг розыска и участковые Денгизов уже получил подробный от чет от Жунида

— Курить можно, товарищи,— сказал Шахим Алихано-вич — Только откройте форточку Итак, начнем Я постара юсь покороче — Он откинул со лба волосы, пригладил их рукЬй и продолжал — Вот что стало нам известно о мулле из Докбуха благодаря сведениям, доставленным товарищем Шукаевым, и данным регбюро которые я попросил поднять Сохста шалийского медресе в прошлом, Лялям Бадаев шесть лет тому назад участвовал в ограблении особняка грознен­ского епископа, за что был осужден Вышел из тюрьмы в позапрошлом году и осел в Докбухе под именем эфенди Ба лан-Тулхи-Хана Он ловко втерся в доверие к верующим приобрел среди них авторитет, но прежнего занятия не ос­тавил и быстро установил связи с Азаматом Мамакаевым Участие его в приеме людей, явившихся с повинной, понадо­билось, как я думаю, для отвода глаз Только сегодня, бук вально час назад, мне стало известно, что он дал согласие на доставку к нему в дом товаров, которые послезавтра должны быть похищены из обоза где-то на подступах к Ба-зоркино Товарищу Шукаеву удалось узнать еще, что здесь, в городе, есть человек — Гибцо Абастов,— который также свя­зан с бандой и имеет отношение к лошадям, уведенным из Адыгеи. За его домом уже следят.

— Позвольте,— поднялся начальник угрозыска Базаев, очень смуглый, черноволосый осетин. Было ему лет сорок, но темное, без морщин лицо и короткие, по-мальчишески под­стриженные под бокс, волосы молодили его.— У меня есть свежие данные...

— Прошу.

— Вчера вечером я получил тревожное известие,— про­должал Базаев.— У Балан-Тулхи-Хана побывал сообщник Азамата Рахман Бекбоев и расшифровал Шукаева. Как это произошло, мне неизвестно, возможно, старик описал приметы приходившего к нему человека, и одноухий узнал Шукаева, несмотря на сбритые усы... Балан-Тулхи-Хан мечет громы и молнии и, наверное, оповестил уже всю шайку Так что то­варищу Шукаеву следует быть осторожным...

— Да, Жунид, это нужно учесть. Значит, у Гибцо Абас-това вам появляться ни в коем случае нельзя! А теперь про­должим Что нам еще известно? Во-первых, кража жеребца у Цораева. Сделали это люди Азамата Один из них — Тау, Рахман Бекбоев, присутствовавший на празднике в доме шорника Другой — кто-то из банды. Не исключена возмож­ность, что сам Мамакаев. Словом, у нас две задачи — лик­видировать шайку во время налета, до или после него: это предстоит решить. И арестовать Гибцо Абастова Но так, чтобы это не помешало выполнению первой части плана Прошу высказываться!

— Разрешите мне,— снова поднялся Базаев.— Наличие у Мамакаева парабеллума, которым совершено убийство пред­седателя, изобличает его владельца. Азамата нужно брать как можно скорее Я предлагаю выставить засаду у опушки яндырского леса примерно за два часа до появления там обоза с товарами и атаковать банду до грабежа. Довольно возить­ся с ними!..

— У кого еще предложения?

— Мне кажется, в данном случае засада может не со­стояться,— сказал Шукаев.— Разве мы знаем точно место предполагаемого нападения? Нет, только приблизительно знаем. Я бы поступил так: подготовил бы мажару, гружен­ную пустыми ящиками и плетеными корзинами, спрятал бы в ней сотрудников управления и угрозыска под вашей коман­дой, Шахим Алиханович, возчиков тоже заменил бы переоде­тыми и вооруженными нашими людьми. И пусть налет состо­ится. Мамакаев едва ли ожидает, что несколько кучеров, экспедитор и завмаг окажут сопротивление...

— Я бы сделал иначе,— получив разрешение говорить, встал один из оперуполномоченных.— Еще не было случая, чтобы бандиты убивали кооператоров во время грабежа. Тор­говые работники, действительно, как правило, не оказывают

сопротивления. Пусть мамакаевцы осуществят налет, а това­ры доставят к Балан-Тулхи-Хану. Вот тогда мы и арестуем грабителей, а заодно и муллу, которого давно пора посадить за решетку.

— Рискованно,— заметил Дараев.— Мы не имеем пра­ва, зная о готовящемся нападении, подвергать опасности жизни людей, везущих товары. Я лично — поддерживаю пред­ложение Шукаева. А для верности стоит включить в опер­группу десяток конников и укрыть их задолго до операции в яндырском лесу, чтобы они были наготове и могли вмешать­ся в случае необходимости... Даже если налет произойдет в стороне от засады, на конях они подоспеют вовремя.

— Дельно, Вадим Акимович,— сказал Денгизов.— Вот так мы и поступим. Нет возражений? Тогда займемся разработ­кой плана в деталях...

После совещания, закончившегося часов в шесть вече­ра, друзья перекусили в ближайшей столовой и трамваем добрались до гостиницы «Интурист», где для них заброниро­вали номер

Гостиница оказалась полной противоположностью « Золотому фазану», в котором они ночевали в Баталпашин-ске.

В коридорах — ковровые дорожки, номер просторный, с двумя кроватями, шкафом и ванной.

Дараев сбросил сапоги и вытянулся на постели поверх одеяла.

— Ты узнал подробности о Гибцо Абастове? — спросил он.

— Нет, не успел.

— Я разговаривал с Базаевым. Хорошо, что ты не сунулся на эту Пушкинскую до совещания... неизвестно, какбы тебя там встретили. Абастов ведь давно состоит на учете в угро.

Дом его — притон для всякой нечисти... Между прочим, дочь — красавица, но поведения самого легкомысленного...

— Шут с ней, с дочерью,— давай спать, я устал и ниче­го не соображаю,— заворачиваясь в одеяло, пробормотал Жунид.

Дараев разделся и последовал его примеру. Он тоже плохо отдыхал минувшей ночью в Орюрте.

Сквозь полуоткрытую форточку вместе с холодным вечер­ним воздухом доносились звуки улицы: голоса, шарканье ног по тротуару, лязг трамваев, но это уже не могло разбудить ни того, ни другого.

... Жунид проснулся от ощущения, что на него кто-то смотрит. Открыв глаза, подскочил на постели. Перед ним стоял Денгизов.

— Здоров же ты спать,— засмеялся Вадим, выходя с полотенцем из ванной.— Я плескался тут вовсю, Шахим Алиханович пришел, а ты все спишь. .

— Доброе утро!

— Здравствуйте, Шахим Алиханович, вы извините..

— Ничего, я на минутку. Уже половина восьмого. В две­надцать ноль-ноль выезжаем на операцию. Так что будьте готовы... Ну, не буду вам мешать.

Денгизов ушел в свой люкс, а Жунид занялся туалетом. Утро было светлое, солнечное, но холодное. Через окно, вы­ходившее на главную улицу, виднелись синеющие вдали горы в голубоватой морозной дымке.

— Зарос я,— сказал Дараев, разглядывая в зеркало свой подбородок.— Слушай, пока ты будешь принимать душ, я сбегаю вниз, в парикмахерскую.

— Давай.

Поджидая Вадима, Жунид проверил фотоаппарат, заря­дил в ванной кассеты. В дверь постучали.

— Войдите. Не заперто.

— Можно? Извините, что побеспокоила. Час еще ранний, но... видите ли, я была уверена, что вы уже не спите... раз­решите раздеться и присесть? Спасибо. Можно, я положу эти Цветы на столик?..

Шукаев не сразу обрел дар речи. Сняв с себя легкую меховую шубку и повесив ее на вешалку, в кресло перед ним непринужденно уселась молодая брюнетка в шуршащем шел­ковом платье с какими-то блестками. Вызывающе красива была эта женщина. Во всяком случае, прежде Жуниду никогда не приходилось встречать таких. Огромные, слегка подведенные карандашом глаза, яркий дразнящий рот, великолепные, без единого изъяна зубы, волнистая копна иссиня-черных волос и мелодичный низкий голос

Жунид не знал, куда девать глаза. Она сидела так, слов­но явилась, сюда на конкурс красоты. Облегающее фигуру платье с разрезом сбоку, слишком откровенное декольте,— все это едва удерживалось в рамках приличий.

— Кто вы и что вас привело ко мне? — промямлил он наконец, глядя поверх ее головы.

— Я Галина Абастова... У меня к вам великая просьба,— ответила она, вставая и подходя к нему.

У Жунида возникло нелепое желание — повернуться и убежать. Ему пришлось сделать усилие, чтобы остаться на месте.

— Я вас слушаю.

— Ну зачем же так неприветливо? — щебетала она.— Поверьте, со мной лучше быть в хороших отношениях. Еще никому это не приносило вреда...

— Но я...

— Вы были позавчера у моего родного дяди Балан-Тулки-Хана..

— Я не знаю никакого Балан-Тулхи-Хана... Абастова игриво погрозила ему пальцем:

— Ай-ай! Зачем же обманывать женщину? Вы были у него. Вас узнали, поверьте мне. Не сразу, но узнали. Откро­венно говоря, жаль, что вы сбрили усики. Они были вам очень к лицу...

Жунид молча проглотил пилюлю.

— Так вы посетили моего дядю?..

— Да, черт возьми! Но чего вы от меня хотите? Что от меня требуется?

— Молчание,— игриво заглянула она ему в глаза, слег­ка наклонившись, будто специально демонстрируя ему свой пышный бюст, не очень-то прикрытый платьем.

— Как я должен вас понять? — зло переспросил Жунид, чувствуя, что лицо его заливает краска.

— Не говорите никому о беседе с дядей,— проворковала она.— И о том, что он вам говорил... о пистолете Азамата и прочем... Дядя, конечно, понимает, что такие просьбы не выполняются без награды... Он прислал пять тысяч...

— Где же ваши деньги?

— Они — в этом букете,— притронулась она к цветам ярко-красным ноготком, обезоруживающе улыбаясь.

Шукаев, хмурясь, развязал бечевку, встряхнул букет. Изнутри вывалилась объемистая пачка, завернутая в газету. Он задумчиво взвесил ее на ладони и вдруг озорно повел глазами. Теперь он не чувствовал никакой неловкости. Эх, и славно было бы сейчас снять ремень и перетянуть как сле­дует, с потягом, эту самоуверенно-развязную дамочку чуть по­ниже спины!

— Так я могу рассчитывать на вашу скромность? — по-своему поняла она его размышления.

Шукаев по-прежнему молчал. Ироническая улыбка слег­ка тронула его губы.

— А если этого недостаточно, вам стоит только назвать свою цифру... Правда, для окончательного расчета нам тогда придется съездить в Докбух, к дяде... Но это не препятст­вие: я могу сейчас нанять линейку, и мы с вами...

— Не трудитесь,— насмешливо оглядев ее, уже без тени смущения сказал Жунид. Сейчас, когда она так беззастенчи­во и откровенно предложила ему взятку, он не видел боль­ше ни ее молодости, ни ее смазливого личика, ни пикантных деталей туалета.

Перед ним была наглая, распущенная бабенка, которая пыталась помешать ему и его друзьям упрятать за решетку преступников и предлагала за это деньги.

— Как ваше имя и отчество?

— Галина Гибцоевна... Абастова. Я же сказала вам...

— Как вы узнали меня?

Она плутовски прищурилась:

— Вам это не обязательно...

— А все же?

— Когда вы выезжали на заре с Зарахматом из дома Балан-Тулхи-Хана, вас кое-кто видел.

— Ах вот как!..— Жунид насупился и рассеянно отодви­нул от себя деньги.

— Очевидно, нам придется еще раз навестить моего дядю? — по-своему истолковала она его жест.

— Вообще я не вижу причин, почему бы мне поближе не познакомиться с вашим дядей, с Азаматом и его кореша­ми,— вдруг сказал Шукаев, не отвечая на вопрос.

— Они будут очень рады,— приняла это, как должное, Галина.— Да и я... тоже. Они — у отца.

— Кто именно? — спросил он, словно не заметив, что она придвинулась к нему вместе со стулом.

— Азамат и Тау. Кстати, Тау и узнал вас. Они собира­лись ехать куда-то, на раздумали. Ночевали у нас.

В коридоре послышались шаги Дараева. Жунид быстро заткнул пачку с деньгами обратно в букет и шепнул Абастовой:

— Ни слова. Он не должен ничего знать...

— Порядок! Побрился — первый сорт,— сказал Вадим, входя.— О, у нас гости?!.

— Познакомься, это Галина Гибцоевна Абастова,— ска­зал Жунид.— Развлеки, пожалуйста, ее, пока я наведу кра­соту: мне ведь тоже не мешает побриться. Вы уж извините, я мигом, Галина...

— И достаточно,— перебила она.— Терпеть не могу, ког­да друзья обращаются друг к другу по имени и отчеству. А мы с вами, по-моему,— друзья?

— Разумеется,— ответил Жунид и, выйдя из номера, помчался по коридору к люксу: Денгизов жил в другом кры­ле здания.

... У Шахима Алихановича собралось несколько человек. Одного из них — начальника угрозыска Северной Осетии Базаева — Жунид уже знал, двое других были ему незнако­мы. «Наверное, оперуполномоченные»,— решил он, здорова­ясь со всеми.

— Что это с вами? — спроенл-Денгизов: У-вас такой вид, точно вы только что выдержали порядочную трепку.

— Мне предложили взятку. Пять тысяч. Ни больше, ни меньше,— усмехнулся Жунид.

— Ну? Кто же?

— Галина Абастова...— Шукаев в двух словах передал содержание разговора с ней.

— Та-а-к...— протянул Денгизов.— Значит, наши подо­печные торопят события... Вот что, товарищи,— он повернул­ся к двум сотрудникам Базаева.— Операцию, назначенную на тринадцатое, придется пока отменить. Возможно, мы схватим зверя прямо в берлоге. Вы немедленно отправляйтесь к «Дому крестьянина». Там остановился этот... как его?.. Человек Ба лан-Тулхи-Хана ?..

— Зарахмат.

— Да. Задержите его. Только без лишнего шума.

— А что мне делать с красоткой,, Шахим Алиханович? — спросил Шукаев, когда оба оперуполномоченных ушли.

— Вы молодец, Жунид,— сдержанно похвалил Денгизов — Хорошо, что не прогнали ее сразу, а разузнали, что было возможно. Увидите, сейчас все завертится. Товарищ Базаев, я попрошу вас вызвать в гостиницу двух ваших ребят. Но в гражданской одежде. И еще — как можно скорее — двух по­нятых. Хотя бы из обслуживающего персонала гостиницы. Нужно срочно задержать Абастову. Вы сможете, Жунид, занять ее разговорами еще минут десять?

— Конечно. Могу и больше.

— Больше не требуется. Мы успеем. Идите. Флиртуй­те, говорите ей комплименты, несите любую чушь... Мы на­грянем не позже, чем через четверть часа...

21. ОДНОУХИЙ ТАУ ПРИЗНАЕТ СВОЕ ПОРАЖЕНИЕ

Денгизов как в воду смотрел. Начиная с этого ноябрь­ского утра, события завертелись с такой головокружительной быстротой, что даже Шукаев, который, по мнению Вадима, всегда все успевал, не мог улучить минутки, чтобы сделать очередную запись в своем блокноте.

Галина Абастова, как и опасался Жунид, устроила при аресте классическую истерику с подкатыванием глаз, обмо­роком и прочими деталями из арсенала дешевой кинемато­графии. Добиться от нее ничего не удалось: она либо прини­малась рыдать, либо пускала в ход разные «дамские штучки», как выразился Базаев, и вовсю строила следователю глазки.

Зарахмата взяли в «Доме крестьянина». Остановился он там по приказанию Балан-Тулхи-Хана, который строго-настро­го запретил ему слоняться вокруг дома Гибцо Абастова на Пушкинской, пять без крайней на то надобности.

Во время допроса Зарахмат, из которого в обычной об­становке невозможно было вытянуть слова, неожиданно раз­говорился. Он был не на шутку напуган тем, что именно у него нашли парабеллум Азамата Мамакаева с вырезанными на стволе инициалами: «А. М.» К удивлению Денгизова и Шукаева, Зарахмат не только не пытался выгораживать сво­его покровителя и «хозяина» Балан-Тулхи-Хана, а, напротив, выложил все, что знал о его преступном прошлом и ,настоя-щем.

Ларчик открывался просто: когда-то почтенный эфенди был весьма неравнодушен к женскому полу и обесчестил невесту Зарахмата. С тех пор Зарахмат и стал угрюмым мол­чальником, глубоко затаившим обиду

Денгизов распорядился отправить изъятый у арестован­ного парабеллум в научно-техническую лабораторию управ­ления на экспертизу, и уже через несколько часов было ус­тановлено, что пуля, застрявшая в затылке бай-юртовского председателя выпущена из этого револьвера.

Зарахмат не скрыл, что явился в город специально для того, чтобы взять у Мамакаева, гостившего в эти дни на Пушкинской, пять, парабеллум и передать Балан-Тулхи-Хану, которому надлежало спрятать его в надежном месте

Таким образом, можно было считать доказанным, что убийство в Бай-Юрте — дело рук Азамата Мамакаева. Оста­валось обезвредить убийцу.

И то, что появилась возможность задержать главаря бан­ды раньше намеченного времени, Денгизов не считал случай­ностью.

Визит Жунида к самозванному мулле Докбуха, сведения, которые он там раздобыл, приезд в гостиницу «Интурист» Галины Абастовой с пятью тысячами в обмен на молчание Шукаева,— все это было не игрой случая, а результатом смелой, самоотверженной работы чекистов.

Шахим Алиханович моментально изменил план операции. Раз Азамат Мамакаев и одноухий Тау, ничего не подозревая, спокойно отдыхают в доме Гибцо Абастова, значит, нечего ждать, пока они организуют нападение на кооператоров, сле­дующих с товарами в Базоркинское сельпо. Нечего ждать тринадцатого числа. Нужно арестовать обоих бандитов здесь, в Орджоникидзе. И сегодня же.

В опергруппу вошли сам Денгизов, начальник Северо-Осетинского угрозыска Базаев, два его оперуполномоченных, Вадим с Жунидом и проводник с овчаркой.

Было всего половина одиннадцатого утра, когда управлен­ческая полуторка с брезентовым верхом помчалась на Пуш­кинскую, пять.

Погода начала портиться. Горы заволокло густым тума­ном, который медленно оседал все ниже и ниже, грозя опус­титься на землю и накрыть город влажной густой пеленой

Жунид ехал в кузове, размышляя о том, какие перспек­тивы могут открыться ему на Пушкинской пять.

По утверждению Балан-Тулхи-Хана, очевидно, искренне­му, потому что он не знал тогда, кто его собеседник, выхо­дило, будто лошади и карабаир либо находятся у самого Гибцо

Абастова, либо, на худой конец, последнему известно их местонахождение. Так что в любом случае они с Вадимом должны побывать у Абастова.

Наконец, Шукаеву импонировало работать с Денгизовым. Может, оттого, что ему вообще был симпатичен этот дело­вой решительный человек, обладающий удивительным даром предвидения, так необходимым чекисту. А может, Жунид, не всегда отдавая себе в этом отчет, видел в тех приемах уго­ловной тактики, которые применял Денгизов, подтверждение правильности своих собственных выводов и наблюдений.

Полуторка остановилась возле старого, давно не белен­ного каменного забора. За ним виднелась прогнувшаяся че­репичная крыша, позеленевшая от времени, дождей )л тума­нов.

— Собаки нет,— сказал Шахим Алиханович.— Войдем в калитку. Вы, товарищ Базаев, оставьте своих людей во дво­ре. Проводник с собакой будет здесь, за забором, на случай, если кому-либо из них удастся ускользнуть. А остальные — со мной. Да, Вадим Акимович, срочно двух понятых. Сосе­дей попросите...

Калитка оказалась незапертой. Громко заскрипели ржа­вые петли. Все замерли, войдя во двор. Но со стороны дома не донеслось ни единого звука.

— Пошли,— тихо сказал Денгизов.

Дом был старый. Фундамент отсырел и местами облупил­ся, обнажив ноздреватые лысые бока серых камней, из кото­рых он был сложен. Закрытые наружные ставни, давно не крашенные, потрескались и покоробились. К двери вели три каменные ступеньки.

Денгизов осторожно попробовал дверь. Она не поддалась.

— Кто может открыть? Но без грохота...

— Позвольте, Шахим Алиханович, я попробую!

— Пробуйте, Жунид. Мне уже доводилось слышать о вашем инструментарии...

Шукаев заглянул в замочную скважину.

«Врезной, пружинный...» — решил он про себя и обер­нулся, поискав глазами Дараева. Как раз в этот момент тот вошел во двор с двумя мужчинами — пожилым и молодым. Оба чувствовали себя явно не в своей тарелке и опасливо озирались.

— Права и обязанности понятых разъяснили им? — впол­голоса спросил Денгизов.

— Так точно,— ответил Вадим.

— Тогда приступим...

Жунид достал отмычки и деловито принялся орудовать ими. Через несколько секунд замок щелкнул, и дверь открылась.

Обнажив револьвер, Денгизов вошел первым. Из полу­тьмы коридора (в доме все окна были закрыты ставнями) пах­нуло водочным перегаром, табаком и тем характерным кис­ловатым запахом непроветренного помещения, где накануне состоялось обильное пиршество.

В доме было две комнаты, расположенные рядом, вдоль узкой передней. Из одной раздавался довольно громкий храп. Шахим Алиханович, стараясь не шуметь, поочередно подер­гал ручки обеих дверей, но и эти двери были на запоре. Пришлось Шукаеву снова извлекать из сумки отмычки и демонстрировать свое искусство взломщика.

Понятые испуганно жались к стенке, посматривая на пистолет Денгизова.

— Все будет тихо, не волнуйтесь,— поймал он их взгляд.— Вам ничего не грозит.

Однако Денгизов ошибся. Дальнейшие события происхо­дили довольно шумно.

Жунид провозился со второй дверью гораздо дольше, чем с первой. Она была заперта изнутри и в скважине торчал ключ с той стороны. Оглядевшись вокруг, он взял кусок вой­лока, служивший вместо подстилки для ног, и просунул под дверь. Затем пластинчатым пальцем отмычки повернул ключ в замке и вытолкнул его внутрь. Ключ мягко упал на войлок.

— Откройте сначала вторую,— убедившись, что все попрежнему тихо, сказал Денгизов.

Дверь рядом оказалась запертой на крючок. Шукаев про­сто поддел крючок, вставив отмычку между рассохшимися створками.

— Жунид, вы — со мной — в эту комнату, а Базаев с Вадимом Акимовичем — в другую. Ну, пошли... И не стре­лять: они нужны нам живыми и невредимыми...

Шукаев распахнул дверь рывком, чтобы она не заскри­пела, но не рассчитал и выпустил створку из рук раньше времени. Она сухо и резко стукнулась об косяк.

На полу, на разостланной кошме, в полупустой комнате одетыми спали два человека. Одного Жунид узнал с первого взгляда. Это был одноухий Тау. Второй, огромного роста, ве­ликолепно сложенный, мог быть только Азаматом Мамакаевым, о недюжинной силе и ловкости которого ходили легенды.

Хражея — Азамат. Когда хлопнула дверь, он даже не шелохнулся. Зато Тау мгновенно подскочил и, увидев в две­рях Шукаева и Денгизова, непочтительно пнул своего атамана сапогом...

— Легавые! Смывайся!

Жунид бросился на одноухого, вытянув вперед руки. Он схватил его за полу френча как раз в тот момент, когда Тау одним ударом вышиб раму окна вместе со ставнями и уже занес ногу на подоконник.

Краем глаза Жунид увидел, что Денгизов борется с Аза-матом, которому удалось выхватить у бибиста пистолет. Рука бандита, сжимавшая оружие, была совсем близко. Шукаев ударил по ней кулаком. Прогремел выстрел. Азамат взвыл от боли — он прострелил себе левую ладонь. В это время на помощь Денгизому подоспел Вадим Акимович.

Тау воспользовался заминкой и, оттолкнув Шукаева, все еще державшего его одной рукой за френч, нырнул в окно.

Во дворе сухо щелкнул выстрел, загремели на заборе плохо укрепленные камни, и залаяла овчарка.

— Жунид и Вадим,— берите проводника с собакой — и в погоню! Быстро, здесь без вас справятся! — крикнул Ден­гизов.

Жунид, не раздумывая, выпрыгнул в окно. Дараев — за ним. Когда они выбежали на улицу, проводник с трудом сдер­живал бесновавшуюся на поводке овчарку.

— Вперед! — крикнул Вадим Акимович.— И не огляды­вайтесь — жмите во весь дух: мы не отстанем!..

Давно им обоим не приходилось так налегать на ноги. Сухопарый проводник дал ищейке волю и несся вслед за ней по улицам и задворкам с завидной скоростью. Друзьям оста­валось только выжимать из себя все, на что они были спо- собны.

Собака на минуту задержалась возле старого деревянно­го сарая, наполовину загородившего узенький переулок, об­нюхала его и юркнула в болтавшуюся на одной петле дверь.

Сарай, темный и грязный, был завален всякой рухлядью: разбитыми ящиками из-под пива, плетеными сапетками, дро­вами, углем, пустыми бидонами из-под керосина. В углу ва­лялись сваленные в кучу лопаты, грабли, топор, несколько мотыг и разный железный лом.

На потолочных балках лежали широкие чинаровые доски, образуя чердак, занимавший лишь половину сарая.

Овчарка поджала хвост и, вскочив на штабель колотых поленьев, легко перепрыгнула на чердак. Привыкший к подобным положениям, проводник тотчас же полез за ней Ва­дим и Жунид не заставили себя ждать и тоже забрались на чердак, загромыхав обвалившимися дровами.

Длинный чердак, весь затянутый паутиной, был соеди­нен с перекрытиями других хозяйственных построек, теперь заброшенных,— коровника и конюшни. Вообще, это был по­кинутый двор,— входя в сарай, Жунид заметил сбоку полу­развалившийся домик. В те времена на окраине любого кав­казского города легко можно было наткнуться на разруху и запустение. Бежал за границу какой-нибудь толстосум или купец, удрал в леса, к Мамакаеву, отпрыск княжеского рода или просто абрек — заколоченные дом и другие надворные постройки ненадолго оставались в сохранности: мебель и все, что поценнее, растаскивали соседи, заборы и сараи разламы­вались на дрова.

В камышовой крышке коровника зияла дыра, в которую свободно мог протиснуться человек. Овчарка метнулась в нее, выскочив на невысокий кирпичный забор, отделявший двор от соседней улицы, ведущей к окраине города и железной дороге.

— Если ему удастся скрыться,— тяжело дыша, сказал Шукаев,— позор нам на весь Кавказ!

— Далеко не уйдет,— отозвался проводник, спрыгивая прямо в грязь.— Одно плохо: туман все гуще становится...

— В том-то и дело,— буркнул Дараев.

И снова — гонка. Ищейка, больше не останавливаясь, пом­чалась к вагонно-ремонтному заводу. Метрах в ста пятидеся­ти от проходной свернула влево, к полотну железной дороги, перемахнула через похилившиися штакетник и залаяла, оста­новившись в тупике, возле одинокого старого вагона.

— Он здесь,— уверенно сказал проводник.

— Я войду первым,— тоном, не допускающим возраже­ний, заявил Жунид и, поднявшись на ступеньки, рванул дверь.

— Черт! Заперто! — Он полез в сумку и снова пустил в ход свою чудо-отмычку. Дверной замок резко щелкнул, и Жунид едва не упал вместе с дверью. Достав из кобуры наган, он осторожно ступил в тамбур, сделав Дараеву знак идти за ним

Они обшарили весь вагон, заглядывали под все лавки, но Тay словно сквозь землю провалился. Дараев обескураженно развел руками.

— Оборотень, а не человек! — вытирая со лба пот, ска­зал он.

Жунид не успел ответить. За окном вагона, густо покрытым слоем застарелой пыли, так, что сквозь стекло ниче­го нельзя было рассмотреть, тем более — в туман, раздался крик проводника и яростный лай собаки.

Следователи выскочили наружу.

Тау лежал на животе, лицом вниз.

Над ним, с револьвером в руке, наклонился проводник. Ищейка сидела тут же, дрожа от возбуждения. Лоснящаяся шерсть поднялась торчком на загривке.

— Дурака валяет,— ответил проводник на вопрос Шукаева.— Вроде бы он в обмороке. В вагонный люк забрался, паразит... Смотрю: ноги оттуда сползают, ну мы с Пиратом и заставили его растянуться на шпалах...

— Красавец-пес,— с невольным восхищением сказал Жунид, садясь на рельс.

— Знатная собака,— скромно улыбнулся проводник.— Как человек. Говорить только не умеет

Пес и вправду был хорош. Могучая широкая грудь с подпалинами, острая тонкая морда с двумя симметричными родинками по бокам и великолепными клыками. Глаза, тем­ные и блестящие, ловили малейшее движение хозяина.

— Свяжи его, Вадим,— попросил Шукаев, кивнув в сто­рону задержанного. Допрашивать будем на месте, в вагоне. Вставайте, Рахман Бекбоев! Да не вздумайте шутки шутить! С Пиратом это опасно! Бросьте притворяться!

Тау медленно встал, стараясь не глядеть на собаку, и покорно вытянул руки за спиной, давая себя связать.

— Твоя взяла, начальник! — хрипло пробормотал он Угрюмая скуластая физиономия его была вся в потеках грязи.

Приступая к допросу, Жунид чувствовал, что он сам возбужден и взволнован не меньше Пирата, который все еще продолжал глухо ворчать в углу вагона.

Шутка ли: подходит конец двухмесячным поискам! Пой­ман одноухий Тау, постоянный сподвижник покойного Уна-рокова, а ныне — друг и советчик грозы ингушских конево­дов, заклятого врага Советской власти Азамата Мамакаева!

— Приступим? — спросил Дараев.

— Да. Сейчас.

Жунид с нескрываемым любопытством оглядел Тау. Бритая иссиня-темная голова, монгольского типа загоре­лое лицо, грубое, но, безусловно, принадлежащее человеку

смелому до безрассудства. Ничего дегенеративного нет, если не считать скомканного обезображенного уха. Так что вряд ли прав Ломброзо в своем утверждении, что каждый преступ­ник отмечен каиновой печатью, что задатки преступности заложены в самих биологических особенностях типа. Чепуха все это. Вор, бандит, взломщик, конокрад и убийца — порож­дение не биологическое, а социальное. И одень сейчас этого Рахмана получше, и сойдет он, пожалуй, за добропорядочно­го обывателя.

— Фамилия, имя?

— Ты же знаешь, начальник. К чему вопросы?

— Отвечайте! — коротко оборвал Дараев.

— Тау... Рахман Бекбоев.

— Кто похитил лошадей с чохракской конефермы?

— Кто крал, тот попал,— высморкавшись прямо на пол, ответил Тау.— Хапито Гумжачев и Петр Черкашин. Они же отбывают срок, начальник... Благодаря тебе.

— Значит, знаете уже?

— Тау все знает.

— Ну уж и все. Ладно. Нас интересует, где сейчас на­ходятся лошади из Чохрака и карабаир.

Тау шмыгнул носом.

— Учти, начальник, я сторожа не убивал. Газиза — тоже не я. Так что мокрое дело мне не шей. И если следствию помогу...

— Торговаться будем?

— Нет,— серьезно ответил Тау.— С тобой не сторгу­ешься, видно, раз ты сидишь здесь с собакой, а не у нас с Галиной... Взял ее?

Жунид молча кивнул.

— Я так и подумал. Говорил ведь мулле: не трать порох зря, Щукая на такой крючок не возьмешь...

— Оставим это. Говорите дело. И имейте в виду: обещать ничего не буду. Все, что заработали,— получите сполна.

— Что ж, начальник. Буду говорить дело.

— Ну? — не вытерпел Дараев.

— Не понукай, не запряг еще,— дерзко ответил Бекбо­ев, всем своим видом показывая, что не намерен принимать всерьез никого, кроме Шукаева.— Кони — в Орюрте...

— Неправда! Я же там был! — снова вмешался Вадим, отрываясь от протокола.

— Мало ли кто где был. Барышник там есть. Имени незнаю. Дом его второй с краю села. У барышника есть примета. Молодым был, в драке отрубили ему шашкой ползада С тех пор наперекосяк ходит Лошадей уводили в лес на день А ночью — в конюшню Плохо смотрел, начальник...— Тау с издевкой глянул на Дараева и снова повернулся к Жуниду — Все я сказал. Ищи коней в Орюрте.

— Бориса Фандырова знаете? — спросил Жунид.

— Да. Трус... И жаден, сволочь... Пижон глаженый.

— Краденые товары ему сбывали?

— Ему.

— А Шагбан Сапиев?

— Слышал о таком, но лично не видел. С ним Феофан и Буй знались...

Шукаев задал еще несколько вопросов, уточняя обстоя­тельства чохракского налета и заодно проверяя, правду ли говорит Рахман. Тот отвечал коротко, но вполне конкретно и обстоятельно

— Когда в последний раз встречались с Муталибом Акбашевым?

— Из Кутского леса я попал в Армавир. Рассказал все Паше-Гирею. Тогда он там был. Он и посоветовал мне податься к Азамату...

— Как вам удалось уйти? — спросил Вадим.

— Буй помог Его ведь только на четвертый день засту­кали. Переплыл я Лабу и добрался до Гаевской. Петрович нашел машину На ней я и в Армавир приехал Под видом грузчика станпо. Азамата в Назрани отыскал..

— Так,— закуривая, сказал Шукаев.— Ну что ж, под­пишите, Рахман, ваши показания. Сейчас вызовем машину Еще что-нибудь хотите сказать?

— Что зря болтать? Признаю, начальник, твой верх. Когда Тау привезли на присланном Базаевым «гази­ке» в управление, Гибцо Абастов и Азамат Мамакаев уже сидели в КПЗ

Кончил свою карьеру атаман последней банды, скрывав­шейся в горах Кавказа. Теперь, когда Азамат был схвачен, уже не составляло особого труда выловить и его сообщни­ков.

Жунида сейчас мало интересовали показания Азамата, Гибцо Абастова, его дочери Галины и Балан-Тулхи-Хана, ко­торого Денгизов арестовал через несколько часов после опи­санных событий Жунид спешил с опергруппой в Орюрт

Там находились лошади, там, видно, должны были закон­читься его скитания..

22. КАРАБАИР НА КОВРЕ

Сегодня Шукаев никак не мог сосредоточиться С ним это случалось. Иногда очередное расследование заставляло его блуждать от одного факта к другому в упорных, но до вре­мени тщетных поисках истины, он беспокойно метался меж­ду множеством возможных вариантов решения, отсекая оши­бочные, пока вдруг не начинала светиться где-то в закоул­ках сознания озаряющая догадка.

Тогда наступала пора решительных действий: обысков, переездов с места на место, допросов и очных ставок. Ему некогда было сопоставлять и анализировать. Только — дей­ствие Иногда оно развивалось в направлении неожиданном, не запрограммированном заранее Но и тут долгие размыш­ления были для него излишней роскошью. Решать, не откла­дывая, четко, быстро и бесповоротно.

Этому правилу он следовал всегда

Бывало, что период «бури и натиска», как про себя на зывал его Жунид, растягивался на неопределенное время

Тогда он заряжался терпением и пускал в ход всю свою волю, упорство и выдержку

Снова — проверка и перепроверка деталей и мелочей Ни одной фамилии не забыть, ни одного лица не упустить из виду.

И, наконец, приходили дни, когда Шукаев чувствовал, что дело близится к концу Собрано огромное количество сведе­ний, в круг дознания втянуты десятки людей, распутаны ложные нити, отвлекающие от основной и единственной, которая вела в центр преступления

Тут-то и сваливалась на его голову досадная расслаблен ность мысли, настигавшая Жунида, как правило, раньше, чем в разбухшей папке дела ставилась последняя точка

Думал он в такие моменты вяло, расплывчато не умея отрешиться от пустяков и всего того многообразия информа Ции, которую окружающий мир обрушивает на каждого че ловека.

Мозг его на короткое время терял самое ценное для сыщика качество — избирательность. Он мог работать так, словно дальнейшие события обязательно пойдут своим чере­дом без его участия и все произойдет, как должно произой­ти, раз финиш близок.

Даже Дараеву Жунид не хотел бы признаться в этой своей слабости.

А может, это и не было слабостью? Иногда именно в состоянии пассивного равнодушия ко всему на свете (или кажущегося равнодушия) он вдруг предпринимал шаги, кото­рые влияли на исход дела скорее, чем тщательно обдуманные и подготовленные исподволь.

.. Так и сегодня. Собираясь в Орюрт, он ловил себя на том, что думает о чем угодно, кроме предстоящей операции по изъятию лошадей, местопребывание которых указал на допросе одноухий Тау.

Сначала ему пришла на ум Зулета. Теперь, когда горечь их разлуки улеглась, Жунид рассуждал спокойнее и, как ду­малось ему, более здраво.

Едва ли можно склеить их жизнь после всего, что про­изошло. Слишком разные они люди. И даже если верить, что ребенок, которого она ждет,— его ребенок, вряд ли это что-нибудь изменит Ничто не проходит бесследно...

Потом он вспомнил о Евгении Кондареве, который в тот памятный вечер арестовал в его квартире Бориса Фандыро-ва. Обязательно надо перед отъездом в Орюрт дать Евгению телеграмму о том, что Рахман Бекбоев арестован. Кондарев должен находиться сейчас где-то в Чечено-Ингушетии. Вто­рой раз получалось так, что Жунид завершал дело, поручен­ное другому. Впрочем, не его ведь вина, что ему посчастли­вилось напасть на след Тау раньше, чем Евгению. Авось, Кондарев не обидится. Вроде не такой он человек.

В Орюрт опергруппа направлялась в таком составе: Ден-гизов, Шукаев, Вадим, и, поскольку аул находился на терри­тории Чечено-Ингушетии, к ним должны были присоединиться товарищи из Чечено-Ингушского управления милиции. Шалим Алиханович мог бы и не ездить,— его дело, собственно, было закончено, но он не сумел отказать себе в удовольствии по­мочь Жуниду, которому открыто симпатизировал. И потом, не исключалась возможность, что в Орюрте могли найтись люди, так или иначе связанные с Мамакаевым.

Жунид не был уверен, что адрес, сообщенный ему Рах-маном Бекбоевым,— окончателен. Вполне вероятно, что ло­шадей снова куда-нибудь переправили, и придется еще поко­лесить по Кавказу, разыскивая их следы. Тем не менее Шу­каев позвонил в Адыгею и вызвал Аскера Чича и Якуба Сй-юхова, бывших табунщиков Чохракской конефермы, для опоз­нания карабаира и других коней.

В ожидании часа выезда он вышел побродить на буль­вар перед гостиницей.

Небо хмурилось. Горные цепи, окружавшие город с трех сторон, затянуло тучами, вчерашний туман осел на замерз­ших деревьях кружевными кристалликами, и бульвар казал­ся цветущим, как весенний сад. Над верхушками тополей шумели воробьи, суетливо перелетая от дерева к дереву. Куда-то торопились прохожие, поплотнее запахнув пальто и под­няв воротники. Громыхали трамваи... Жизнь текла обычно и размеренно.

Шукаев присел на скамейку, закурил.

Хорошо бы сейчас забраться в уютную горскую хижину, поваляться на шелковистой бурке у очага, помолчать с не­назойливым степенным хозяином, глядя, как языки пламени лижут черный котел, подвешенный на цепях к потолку, а искры вместе с кизячным дымом улетают в широкую трубу дымохода...

Потом послушать старинную историю Одну из тех, что любят по вечерам рассказывать горцы. В ней будет и краси­вая молодая любовь, и удалой джигит, который не дал в обиду свою возлюбленную и увез ее в горы и... мало ли еще что Важно, что это будет славно, неторопливо и покойно .

«Старею я, что ли?» — с досадой подумал Жунид и сно­ва зажег потухшую папиросу.

Чем он станет заниматься дальше? Ну, найдет лошадей, вернет их чохракским колхозникам. А потом?

Опять возвращаться на прежнюю квартиру, где каждый угол будет напоминать ему о Зулете? Нет, ни за что! Надо попросить Денгизова, чтоб посодействовал его переводу на другое место. Может же он хоть раз попросить о чем-нибудь для себя?

С другой стороны улицы к нему шел Дараев.

«Откуда это он? — недоуменно подумал Жунид.— Ах, да, на почту ходил. Телеграмму жене отправлял.. »

— Чего ты здесь мерзнешь?

— А я не мерзну. Садись.

Дараев сел.

— У тебя плохое настроение?

— Нет, ничего. Просто — не думается ни о чем, Вадим.

— Пройдет. Это бывает. Устал ты.

— Пожалуй, немного есть,— согласился Жунид,— Ну, кажется, пора.

Дараев посмотрел на часы.

— Подожди еще немного. Я хотел поговорить,

- О чем же?

Вадим покраснел.

— Ты только... не прими за обиду... Я многому научился, работая с тобой, а главное, мне кажется... я даже уверен, что характером изменился к лучшему, но...

— Погоди, не продолжай! — вдруг остановил его Шукаев.— Я понял. Я сам давно подумываю об этом. Следующее дело ты должен вести сам, без меня...

Вадим Акимович смутился еще больше.

— Да. . видишь ли.. Я очень дорожу твоей дружбой, но боюсь, что..

— Потеряешь самостоятельность мысли!

— Да. И так я уже совершил две непростительные ошиб­ки: упустил тогда Газиза Дзыбова и впустую прослонялся в Орюрте...

— Ты прав, Вадим,— вздохнув, сказал Шукаев и положил ладонь ему на плечо.— Тебе надо поработать самому Ты вполне заслужил это. И помни: если тебе понадобится моя помощь...

— Спасибо.

В старые времена о каком-либо событии или известии, которое надлежало знать всем, жителей селения оповещал глашатай.

Верхом на коне, важный и неприступный, неторопливо ехал он по пыльной улице и зычным голосом выкрикивал в сотый раз: «Слушайте, люди аула! Слу-шай-те-е, лю-ди аула! Не говорите потом, что не слыша-ли-и-и!»

Теперь должность глашатая была упразднена, и нехитрые обязанности его нес сельский исполнитель. По традиции он тоже разъезжал на коне, но не вопил на весь аул, а посту­кивал палкой в ворота очередного дома и сообщал каждому то, что следовало. Старики покачивали головами, с прискор­бием сетуя, что былое мастерство аульного крикуна пошло на убыль, и скоро исчезнет совсем.

В тот день, когда опергруппа Денгизова выехала в Орюрт, все жители этого небольшого аула от мала до велика собра­лись на так называемый общий сход, который созывался обыч­но в просторном дворе сельсовета.

Деревянная веранда небольшого саманного домика, в котором размещался Орюртский сельсовет, служила трибуной для тех, кто держал речь. Слушатели стояли вокруг Впереди — самые уважаемые старики, сзади — старшие муж­чины — главы семейств, а потом уже — молодежь. Мальчиш­ки, как всегда и везде, на любых сборищах, торчали на забо­рах и ветвях чахлых тополей, обступавших с трех сторон двор сельсовета.

Собралось сегодня около ста человек — почти все муж­ское население Орюрта, не считая ребятишек. Вопрос решал­ся серьезный: как уберечь артельных и других лошадей от разразившейся в округе эпидемии сапа.

На покосившейся веранде сельсовета стояли: сам пред­седатель, заведующий конефермой, бухгалтер и городское начальство — инструктор крайисполкома и главный эпидеми­олог, высокая полная женщина в роговых очках.

Председатель переводил то, что она говорила, на ингуш­ский язык.

Горцы слушали внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. Мальчишки замерли на своих насестах. Дело было нешуточное: позавчера пала лошадь у одной вдовы, сегодня подозрительно подгибались ноги у водовозной кобы­лы. Правда, накануне женщина-доктор колола всех колхозных коней какой-то диковинной иголкой, надетой на маленький стаканчик, и уверяла, будто это предохранит их от болезни. Старики недоверчиво косились на хитроумный стаканчик с иглой, из которой брызгала прозрачная жидкость, и решали про себя мудреную задачу: приводить к русской лекарке своих собственных коней или положиться на милость аллаха

То, что женщина рассказывала сейчас, было и вовсе диковиной. Будто бы болезнь сидит у коня в крови и разно­сят ее не видимые глазом козявки, называемые бациллами.

Под конец доктор сказала, что сегодня все единолични­ки должны привести своих животных во двор сельсовета, где им сделают прививки.

Не успела толпа как следует пошуметь, повздыхать и подумать, вести или нет своих лошадок, куда велено, как к перилам веранды подошел председатель и сказал,.что вопрос этот «обсуждению не подлежит»: до полудня все лошади Должны находиться во дворе сельсовета.

Кто-то из собравшихся поднял руку

— Говори,— кивнул председатель.

— А можно ли продавать больного коня?

— Ни в коем случае!

— А Жабраил Аушев продал.

Председатель нахмурился.

— Где он?

— Был. здесь!..

— Удрал, видно. Знает собака, чье мясо съела.

— Не волнуйтесь, товарищи,— вмешался инструктор крайисполкома.— Если Аушев действительно продал больную лошадь,— он понесет наказание. Это равносильно намерен­ному распространению эпидемии.

Неизвестно, сколько бы еще времени заняли разговоры о Жабраиле Аушеве, продавшем кому-то больную лошадь (аульчане любили обо всем поговорить обстоятельно), если бы не событие, которое не каждый день случалось в захолуст­ном Орюрте и которое отвлекло сход по крайней мере, на весь остаток дня.

На проселке, видневшемся из-за забора, показалась кры­тая полуторка. Через несколько минут, ловко миновав огром­ную лужу у ворот сельсовета, шофер затормозил, и из ма­шины вышел высокий темноволосый мужчина в драповом пальто и смушковой папахе. Это был один из старших опер­уполномоченных Чечено-Ингушского угрозыска.

Толпа с любопытством прислушивалась к разговору, ко­торый произошел между приезжим и сельским начальством, но ветер дул в сторону веранды, и слов нельзя было разо­брать. Однако, когда машина снова двинулась по улице Орюр-та, увозя с собой и приезжего, и заведующего конефермой, среди собравшихся пошел щепоток, будто в аул прикатил не кто другой, как сам начальник милиции из Грозного. Откуда это стало известно, никто не знал, но слух распространился по толпе с быстротою молнии, вызвав оживленные толки. Председателю и женщине-доктору стоило немалого труда вернуть разговор в прежнее русло, то есть к злополучному сапу и лошадям, принадлежащим единоличникам.

В конце концов решено было привести коней на привив­ку Люди стали поспешно расходиться по своим дворам, за лошадьми, надеясь в то же время разузнать поподробнее о том, что же стряслось в ауле такого, что могло заинтересо­вать милицию.

Орюрт был небольшим, лежавшим в стороне от магис­тральных путей аулом, и едва ли следовало винить его оби­тателей за излишнее любопытство. Шутка ли! В аул приеха­ли чекисты!.

... Между тем полуторка мчалась на другой конец аула, к дому Жабраила Аушева. Единственная примета, которой располагал Шукаев,— отсутствие левой ягодицы, отсеченной шашкой во время драки, была известна всему аулу и сразу привела опергруппу точно по адресу. Да, второй дом на краю селения, да, в колхозе не работает, барышничает, покупает и перепродает лошадей, вот только вчера сбыл с рук сапную лошадь.

Таким образом, было совершенно ясно, что барышник, у которого, как показал одноухий Тау, находился чохракский табунок коней и имени которого он не знал или не захотел назвать, и есть Жабраил Аушев.

Шукаев сидел рядом с Вадимом в кузове и хмурился. Слишком легко и быстро разыскали они этого «кривозадого» Жунид никогда не доверял легкому успеху.

Полуторка поднялась немного вверх по оврагу и сверну­ла в сторону. Затем побежала по берегу реки и остановилась возле зарешеченных ржавых ворот, висевших на старых кир­пичных столбах. Забор тоже был выложен из кирпича, но выглядел настолько древним, что не верилось, что за ним найдется какое-либо человеческое жилье. Отдельные кирпи­чи вывалились, другие расслоились от дождей и ветров По всей длине забор густо порос буйной крапивой, теперь свер­нувшейся и почерневшей от холодов.

Денгизов первым выпрыгнул из кабинки и тронул рукой ворота. Они заскрипели и поддались.

— Вот тебе и раз! — не удержался Дараев, входя во двор и с удивлением оглядываясь вокруг.

Внутри двора, над самым обрывом, спускавшимся к реке, скрытый от посторонних глаз полуразвалившимся забором, стоял добротный туфовый домик, небольшой, но, как видно, удобный, сложенный, как говорят, «с затеями» На плоской крыше его стояла мансарда, меньшая по площади, чем сам дом, образуя балкон. Были и перила, сваренные из водопро­водных труб.

— Что ж, начнем? — спросил Денгизов, когда все вошли во двор.

— Сиюхов и Чич останутся здесь, Шахим Алиханович? — спросил Шукаев.

— Да, конечно. Их работа — впереди, если найдем ло­шадей.

Якуб Сиюхов и Аскер Чич отошли в сторонку и уселись на бревнах, сваленных возле забора. Вчера вечером оба они приехали из Адыгеи по вызову Жунида.

Денгизов поднялся на невысокое крыльцо и громко по­стучал в дверь.

На стук вышел хозяин Круглая постная физиономия его светилась хитростью и притворным равнодушием. Оттопырен­ные огромные уши придавали ему сходство с филином.

— Входите, гости дорогие, входите,— на ломаном русском языке заговорил он.— Машину — во двор, а гостей прошу — в кунацкую

— Мы не в гости, а с обыском,— строго сказал Денги­зов — А вы, между прочим, неплохо владеете русским язы­ком

— Как угодно, начальник,— не опуская глаз, ответил барышник.— А русский, казаки меня научили.

— Сколько у вас лошадей? — быстро спросил Дараев, окинув взглядом двор, усеянный свежим конским пометом.

— Две. Только что сын обеих повел в сельсовет. Колоть их будут Лекарь там...

— Когда приобрели лошадей? — перебил Денгизов.

— Не помню, начальник,— равнодушно ответил Аушев.

— Где вы содержите чохракских лошадей, которых полу­чили от Гибцо Абастова? — в упор задал вопрос Шукаев.

— Такими делами не занимаюсь.

— Какими?

Барышник замялся, сообразив, что сболтнул лишнее. Но тут же нашелся:

— Не держу лошадей, которых ищет милиция.

— Ах вот как! — иронически усмехнулся Жунид.— Ну что ж, посмотрим...

Денгизов распорядился начать обыск. Были обследованы все надворные постройки. Жунид и Вадим не упускали из виду ни одной мелочи, вовсю старался и оперуполномоченный Чечено-Ингушского угро, будто чувствуя, что его взяли с собой просто для порядка и втайне надеясь доказать обрат­ное, первым обнаружив следы коней.

Но самые тщательные поиски ничего не дали.

Шахим Алиханович, внимательно наблюдавший за дей­ствиями своих людей, безнадежно махнул рукой и присел на бревнах рядом с табунщиками. Там же сидел, покуривая, и заведующий орюртской конефермой, сопровождавший приез­жих от сельсовета к дому Аушева.

Дараев старался не смотреть на своего друга. Вспотев­ший, весь перемазанный глиной, хмурый и злой, Жунид молча остановился посредине двора. Он чувствовал, что еще мгновение - и им овладеет полнейшая растерянность. Если они ничего здесь не найдут, значит, Тау просто-напросто поиздевался над ними, и все, что было сделано до сих пор, пойдет прахом.

Жунид даже наморщил лоб, силясь найти выход, понять, в чем он ошибался, приняв на веру показания одноухого.

И вдруг Жунид встрепенулся. На губах его даже мельк­нула улыбка.

— Что ты? — с тревогой спросил Вадим.

— Не волнуйся, я не помешался,— успокоил его Шука­ев.— Слушай, разве всегда все предметы, вещи и построй­ки используются по назначению?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Погоди, сейчас узнаешь.

Шукаев подошел к крыльцу и стал внимательно рассмат­ривать землю вокруг него и ступеньки Они были слегка припачканы навозом.

— Якуб! — позвал он Сиюхова

Табунщик подошел. Поднялся Денгизов, заинтересован­ный происходящим Он не спускал глаз с Аушева и заметил, что тот почему-то забеспокоился.

— Якуб, вы уверяли, что если увидите след карабаира, то сразу узнаете его... посмотрите-ка сюда!

Сбоку от крыльца, на сырой глинистой почве виднелся едва заметный отпечаток копыта Сиюхов нагнулся.

— Он! Ей-Богу, он, начальник! Жунид повернулся к барышнику

— Куда вы дели карабаира, Аушев?

Тот отвел взгляд. Ответ его был неожиданным для всех.

— Азамат увел... сегодня ночью.

Дараев даже приоткрыл рот от удивления. Что застави­ло этого тертого типа вдруг выдать свою связь с Мамакае-вым? И только Жунид понял, что жеребец здесь, и это — отчаянная попытка отвлечь их внимание.

— Ложь! Азамат Мамакаев арестован позавчера в Орджо­никидзе! — вмешался Денгизов.— Говорите правду, Аушев!

Шукаев что-то шепнул Сиюхову. Табунщик сложил руки трубой и слегка заржал, подражая зову кобылицы.

И тут же раздался звон стекла и треск лопнувшей рамы. Окно в домике Аушева раскрылось, й из-под занавески пока­залась черная голова вороного с лучистой белой звездой на лбу. Конь издал призывное ржание и ударил копытом так, что в домике задрожали стены.

— Карабаир! — подскочил с бревен Аскер Чич. Жунид первым бросился в дом, за ним — остальные.

Денгизов вошел последним, кивнув сотруднику из угрозыс­ка, чтобы не оставлял хозяина одного.

Момент был волнующий. Произойди это месяца три на­зад, Дараев не преминул бы разразиться торжественной ти­радой по поводу эффектного завершения дела. Но сейчас, хотя его так и подмывало сказать что-нибудь подходящее к слу­чаю, он удержался, зная, что Жунид терпеть не может гром­ких фраз.

Карабаир — вороной красавец, по следам которого они гонялись больше двух месяцев,— стоял в углу большой ком­наты прямо на персидском ковре. Задние ноги его были спу­таны и привязаны ременными вожжами к ножке тяжелой железной кровати.

Жунид преобразился, не скрывая своей радости.

— Черт побери! — только и нашелся он сказать, доста­вая фотоаппарат и щелкая затвором.— Сколько работаю, а такого видеть не приходилось!

Неизвестно, относилось ли это к карабаиру или к тому обстоятельству, что последний стоял на ковре.

— Вадим,— сказал, улыбаясь, Денгизов,— составьте над­лежащие документы.— Жунид сейчас едва ли в состоянии это сделать... Ну, поздравляю...— Шахим Алиханович пожал всем руки, начав с Шукаева.— Молодцы. Конец, как говорят, вен­чает дело!

— Еще не конец, Шахим Алиханович,— ответил Шукаев.— Я предлагаю опыт. Нужно вести жеребца на сельсовет­ский двор. Там сейчас все лошади аула, кроме колхозных.

Прививки, наверное, только начали делать. Если чохракские кони в Орюрте...

— Правильно,— сразу понял Денгизов.— Сиюхов, бери­те коня. Аушев — в машину!..

Расчет Шукаева оправдался. Едва карабаира привели на поводу во двор сельсовета, как он вырвался из рук держав­шего его коневода и бросился в гущу лошадей, кото'рых со­гнали к забору для прививки. Аскеру Чичу достаточно было одного взгляда, чтобы понять, в чем дело. Жеребец, весело взбрыкивая, с гордым видом стоял возле темно-гнедых кобы­лиц с жеребятами, не подпуская никого близко.

— Это же наши лошади! — воскликнул Сиюхов.

— Терпение, Якуб,— остановил его Шукаев.— Вы знае­те, что они наши, но не все это знают. Подумайте, можете ли вы сейчас доказать всем, кто присутствует во дворе, что кони — из Чохрака?

— Могу

— Хорошо. Аскер, подзовите жеребца.

Табунщик выступил вперед. Все с интересом ждали, что произойдет дальше, Женщина-ветеринар даже прекратила свою работу

— Каро,— позвал Чич, как мог ласковее,— Каро, мо како.*["212] Карабаир навострил уши и повернул голову Чич позвал еще раз. Тогда конь, всхрапнув, легкой рысцой подбежал к табунщику.

— Помнит,— блестя глазами, сказал Чич и, достав из кар­мана кусок сахару, сунул его коню

— Хорош конь,— почему-то шепотом сказал председатель сельсовета Денгизову — Откуда он? Мы здесь первый раз видим такого.

— Краденый Из Адыгеи.

— Приступайте, Сиюхов,— сказал Шукаев — Шахим Алиханович, он сейчас опознает находящихся здесь чохракских лошадей

— Давайте, давайте Товарищи, попрошу вас соблюдать тишину! — повысил голос Денгизов. Толпа во дворе при­тихла.

Ворота по просьбе Сиюхова закрыли. Он взял несколько початков кукурузы из сапетки, стоявшей возле ног врача, и разломив их пополам, с минуту помедлил.

— Ну,— не утерпел Дараев.— Начинайте же Сиюхов тихонько зачмокал и, держа в вытянутой руке кочан, произнес несколько адыгейских слов

Две-три лошади у забора насторожились. Коневод пов­торил свой призыв.

И тогда от табунка отделились сначала обе гнедые ко­былы со своими жеребятами и, приняв из рук Якуба кукуру­зу, встали за его спиной. Таким же манером выманил он из табуна еще нескольких лошадей

Чич пересчитал.

— Не хватает Зухры.

— Она разбилась, ваша Зухра,— сказал Дараев

— Ну что ж, еще раз поздравляю, Жунид Халидович,— сказал Денгизов.— Теперь дело закончено.

— Спасибо,— ответил на рукопожатие Жунид.— И спа­сибо вам за советы и помощь, Шахим Алиханович!

— Какие там советы,— махнул рукой Денгизов.— У вас у самого голова на плечах крепко сидит. Ну, закругляйтесь... Пусть Дараев оформит протоколы изъятия лошадей. Владель­цев допросите: если они к похищению не причастны, а это скорее всего, то отпустите без последствий...

В сельсовете опергруппа задержалась недолго. Двое крестьян-единоличников, пригнавших чохракских лошадей на прививку, как и ожидал Денгизов, ни в чем предосудитель­ном замешаны не были и никаких связей с людьми Мамака-ева или с ним самим не имели. Лошадей они купили у того же Жабраила Аушева. Шукаев после допроса пообещал им, что стоимость коней будет возмещена после реализации иму­щества барышника, которое подлежит конфискации по суду, и они ушли.

Допрос Жабраила Аушева вел сам Денгизов. «Кривоза-дый» барышник, как про себя окрестил его Жунид, сидя на краешке стула в одной из комнат сельсовета, унылым моно­тонным голосом давал показания. Он подтвердил догадку Жунида, что Азамат самолично выкрал жеребца у бывшего лавочника Цораева, оставив с носом своего подручного Ба-лан-Тулхи-Хана, и переправил карабаира сначала в Орджони­кидзе, к Гибцо Абастову, а потом сюда, в Орюрт.

Дальнейшее ни Денгизова, ни Шукаева не интересова­ло. Если Аушев участвовал еще в каких-либо делах шайки, то этим займутся уже сотрудники Чечено-Ингушского угро­зыска.

... На обратном пути Денгизов тоже ехал в кузове, куда Аскер Чич набросал несколько охапок сена.

Вначале ехали молча. Остались позади сакли Орюрта, раскинувшегося по склону небольшого холма, убегала к нему серовато-коричневая лента проселка. Лежать на мягком сене было приятно, машина плавно покачивалась, катясь по утрам­бованной дороге.

— Вот и конец,— с оттенком грусти сказал Дараев.— И знаете, когда кончаешь что-либо, почему-то всегда жаль...

— Да,— рассеянно отозвался Денгизов и приподнялсяна локте.— А ведь у меня новость есть для вас, Жунид..

Тот ограничился вопросительным взглядом.

— Колосунину понравилось, как ты вел расследование,— вдруг переходя на ты, продолжал Шахим Алиханович,— осо­бенно твое поведение в Кутском лесу. Вот он и приказал по окончании чохракского дела перевести тебя в краевой аппа­рат на работу. Надеюсь, ты будешь проситься в мое боевое отделение? А?

— Конечно, Шахим Алиханович! Я очень рад! Спасибо вам! — Жунид бросил извиняющийся взгляд на Вадима, но тот улыбнулся и хлопнул его по плечу

— Все правильно, Жунид! Так и должно быть! И я от­дохну от тебя! Замучил ведь ты меня совсем!

Они обменялись несколькими дружескими тумаками и снова притихли, укрывшись буркой.

Денгизов тоже прилег у борта и закрыл глаза, будто собираясь вздремнуть.

А Жунид и Вадим тихонько разговаривали. Им никто не мешал. Ведь так редко выдавалось время для того, чтобы поговорить. Не о деле, не о допросах и обысках, а о своем, самом простом и обыденном, что бывает у каждого челове­ка, кем бы он ни был.

1. ЗНАКОМЫЕ ВСЕ ЛИЦА

Майский базар в Черкесске. Тау ищет старых прияте­лей. Улита Щеголева. Человек в феске. Мечта шашлыч­ника Алексея Буеверова. О пользе каретных сараев Буеверов ловит момент.

Апрель сорок первого на исходе. Столица Черкесии в эти дни, как и любой другой уголок страны, еще живет привыч­ной довоенной жизнью, в которой ничего как будто не предве­щает скорой грозы.

Ясное прозрачное утро, пронизанное солнцем, запахами набирающей силу зелени, осененное чистым бледно-голубым небом без единого облачка, наполненное предпраздничной суетой и оживлением.

Черкесск, удобно и широко раскинувшийся на берегу Кубани,— типичный невысокий, но просторный кавказский городок, уже успел украситься флагами и транспарантами, повсюду — хлопоты и последние приготовления к майским торжествам.

Весна ранняя: на газонах, в скверах, на немощеных ок­раинных улицах — зеленый ковер молодой травы, птичий трезвон и едва уловимый аромат распускающейся сирени. На городском рынке и в других людных местах восседают на принесенных из дому самодельных скамеечках предприимчи­вые старушки с ведрами, наполненными водой, в которых стоят на продажу охапки сирени всех сортов и оттенков; на белых тряпицах, просто на асфальте, разложены связанные тесьмой в пучки фиалки, ландыши и даже парниковые флок­сы, завезенные с юга — из Сухуми или Кутаиси.

Базар кипит, клокочет и, хотя ему еще не хватает летнего разлива красок, он все же далеко не бесцветен: на длин­ных деревянных стойках идет бойкая торговля черемшой и связками зеленого лука, кое-где сквозь заслон из спин поку­пателей виднеются краснобокие пятна редиса, а в особом ряду — там звучит гортанный грузинский акцент — живопис­но возвышаются яркие пирамиды цитрусовых из прошлогод­него урожая, мушмулы и крупных, но уже немного поблек­ших яблок, сохраненных в подвалах и извлеченных специально к празднику, чтобы взять нужную цену.

Мимо базарной площади, блестя трубами и начищенны­ми кирзовыми сапогами, пружиня шаг, шествует музкоманда милиции, безбожно перевирая «Дунайские волны». На всех — синяя форма и белые перчатки — подворотнички подшиты, портупеи затянуты, пряжки на ремнях играют на солнце, словом, вид бравый и торжественно-важный. Впереди, перед строем,— усатый, черный как смоль, капельмейстер, испол­ненный собственного достоинства даже когда он пятится, оборачиваясь лицом к музыкантам и энергично взмахивая дирижерской палочкой. А уж позади, замыкая процессию, так же чинно вышагивает серый лохматый ослик, запряженный в маленькую двуколку, на которой укреплен огромный, видав­ший виды барабан.

Вокруг, по пути оркестра, разумеется, тотчас выстраи­вается толпа зевак и любопытных, слышатся восторженные возгласы детворы, смех и шутки.

Поубавили скорость водители грузовиков и легковых «га­зиков», попридержали свой неторопливый транспорт съезжа­ющиеся на базар из аулов горцы в войлочных шляпах — кто на чем: на мажарах с высокими, косо поставленными борта­ми, на скрипучих телегах и арбах, запряженных лошадьми и волами, а кто так даже на новомодной бричке с «резиновым ходом». Всем любопытно: не каждый день дефилирует по улицам с музыкой милицейский оркестр.

Пожалуй, только один человек из всей этой разношерст­ной толпы зевак озабочен иными мыслями, и его вовсе не занимают ни оркестр, ни свежесть весеннего утра, ни пред­стоящий праздник.

Это Рахман Бекбоев, ныне заготовитель Шахарской пря­дильной фабрики, явившийся в воскресный день в Черкесск в надежде разыскать старых приятелей.

Бритая смуглая голова его покрыта дорогой бухарской шапкой, так что почти не видно скрученного, обезображен­ного уха, из-за которого он и получил свою зловещую клич­ку Одноухий Тау еще в те времена, когда скрывался в горах в бандитской шайке ротмистра Унарокова Те, кому извест­на нашумевшая на Северном Кавказе лет семь-восемь назад история карабаира, помнят, что ротмистр нашел свою бес­славную смерть в Кутском лесу, а Тау, цыганскому вайде Феофану третьему, Парамону Будулаеву, Хапито Гумжачеву и другим, кто так или иначе имел отношение к шайке и убий­ству сторожа чохракской конефермы Трама Лоова, пришлось расплачиваться за «бурную молодость» каждому по заслугам Рахман (по кличке Тау его теперь никто не знал) отсидел с зачетами семь, и вот уже более полугода живет в полном ладу с законом, отмечаясь каждые три месяца в райотделении милиции, что ему надлежит делать еще несколько лет в со­ответствии с приговором.

Впрочем, так ли уж Рахман Бекбоев переродился в местах заключения, покажет недалекое будущее,— пока можно лишь гадать и сомневаться, зная, какую «тепленькую» он за­нимает должность и видя его в шапке из золотистой мерлуш­ки, новенькой кожаной тужурке из настоящего шевро и уз­ких в голенищах щегольских «хромачах».

Рахману предстояла приятная встреча с молодой особой, знакомство с которой, скажем прямо, основывалось не толь­ко и не столько на личной симпатии, сколько на соображе­ниях характера меркантильного. Предвкушая встречу, он, соскочив с линейки и небрежно бросив кучеру мелочь, рас­сеянно скользнул безразличным взглядом по толпе, сопровож­давшей оркестр милиции, и растянул в неприметной улыбке тонкие жесткие губы.

Перейдя через улицу, Рахман огляделся (привычка — вторая натура!) и, убедившись, что его скромная фигура Не привлекает чересчур пристального внимания прохожих, вы­шел на Покровскую площадь, где гомонил базар.

В дальнем углу, почти впритык к промтоварному мага­зинчику, стояло несколько киосков с галантереей, а позади них, у забора, на котором были развешаны бурки и башлы­ки, Бекбоев нашел ту, что искал — высокую, лет тридцати, бойкую полногрудую красавицу в легком бежевом труакаре и коричневых сапожках. Звонким голосом она время от вре­мени заученно выкрикивала.

— Бу-урки! Бурки с позументом на вороте! Купи, джи­гит, будешь доволен: от дождя спасет, от снега укроет! И не одного, а вдвоем с милой!..

Стоит ли говорить, что смазливая девица имела успех, и у забора все время толпился народ, хотя покупали бурки не слишком бойко.

Рахман остановился в тени одного из ларьков и оттуда делал ей знаки. Увидев его, она что-то сказала толстой жен­щине в линялом кашемировом плаще, сидевшей на камне у штакетника, и подошла к Бекбоеву.

— Привэт, Улитка,— сказал он по-русски, нажимая на «э».

— Привэ-э-т,— передразнила она.— Сейчас, подожди чуток, я только отдам матери гроши и пойдем...

— Нэ надо,— остановил он ее.— Сэйчас нэ пойдом.

— Что, соскучился, что ли?

— Дело есть,— не принимая ее игривого тона, сказал Рахман.— Пряжа осталась еще?

— Вчера кончили. Привез?

— Нет. На пару дней завязать придется. Обыскивали вчера на фабрике. Стукаря нашего допрашивали.

— Открылось чего? — округлила глаза Улита.

— Нет, вроде,— Рахман нахмурился. Он не любил лиш­них расспросов.— Ладно. Хватит языком воду гонять. Бобоч­ку*["213] мне связала? — эти жаргонные словечки никак не вяза­лись с его акцентом, но Улита к этому уже привыкла.

— Готова. Приходи на примерку...— глаза Улиты сдела­лись томными.

— К вечеру жди,— строго сказал Рахман.— И за мной по базару не бегай. Дело кончу — приду,— и, круто повер­нувшись, пошел к продовольственному магазину на другую сторону площади.

Толстый нагаец с раскосыми глазами ловко орудовал жестяным черпачком, наливая мед в банку одному из поку­пателей. Народу в павильончике собралось немного, и Бек­боеву беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — явился он вовремя: у маленькой деревянной витринки со стеклом, засиженным мухами, стояла высокая сухая девуш­ка, на угловатых плечах ее мешковато висело серое шерстя­ное платье. Она рассматривала выставленные на витрине продукты с видом настолько заинтересованным, что наметан­ный глаз легко сумел бы определить: пришла она сюда явно не за покупками.

— Чего уставилась? — злым шепотом сказал ей Рахман, проходя мимо.— Не могла в очередь стать для блезиру?..

Она молча и безропотно последовала за ним к выходу.

— Вечером чтоб была у Щеголевых,— не оборачиваясь, обронил Рахман, тоном, не допускающим возражений.

— Хорошо,— выдохнула она тихим голосом, глядя ему в затылок преданными глазами. Но Рахман уже не слышал ее: он скользнул боком в узкий проход между двумя будка­ми и затерялся в пестрой толпе.

Базар гудел, как пчелиный улей, разноязыкий говор ви­сел над площадью, отдаваясь погромче то в одном, то в дру­гом углу рынка, точно колеблемый ветром.

Бекбоев продолжал бродить, ловко лавируя в толпе с ви­дом человека, твердо знающего, куда и зачем он идет, хотя на самом деле это был не первый его визит на черкесский рынок — вот уж вторую неделю он слонялся тут, всматриваясь в лица, в надежде увидеть кого-то из тех, с кем прежде был связан. Рахману до зарезу нужен был кто-то из них, потому что воз­можности, открывшиеся ему на его новой должности загото­вителя Шахарской прядильной фабрики, что в двадцати верс­тах отсюда, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Сам ан не мог их использовать, эти возможности, ни при каких обстоя­тельствах, ибо был, что называется, все время на виду, под-неусыпным оком закона, и малейшее подозрение могло пошат­нуть его нынешнее вполне благополучное состояние, которо­го он достиг с немалым трудом и которым гордился.

Рахман неслышно вздохнул, стряхивая с галифе муку, которой обсыпал его какой-то старик карачаевец с мешком на спине, и хотел уже направиться к выходу, как вдруг сбо­ку и немного наискось от себя, там, где кончались стойки, увидел сидевшего на траве человека с седеющей бородой, одетого не по-горски.

Красная феска, расшитая восточным узором, теплый полосатый халат, подпоясанный белым кушаком. Обладатель всего этого сидел по-турецки, скрестив ноги, обутые в чувя­ки с загнутыми носами, и продавал амулеты или дуа, как их называют адыги. .

— Сам аварский шейх освятил их словами корана,— тихо говорил бородач по-черкесски столпившимся вокруг женщи­нам.— Вот этот, желтый, ото всякой хвори. Лихорадку как рукой снимает, грудную болезнь и мужскую немочь, а вот этот, синий,— от несчастья и беды охраняет.

Амулеты были разложены перед ним на циновке: цвет­ные муслиновые треугольнички, ловко настеганные шелковой нитью и обшитые зеленоватым витым шнуром.

Женщины теснились около него робкой стайкой, шепта­лись и качали головами, пересчитывая монеты и не решаясь выбрать, какой же дуа следует купить — от болезни или от нежданного горя.

Рахман машинально отступил назад, под прикрытие ши­роченного корявого ствола шелковицы, и оттуда продолжал некоторое время наблюдать за человеком в феске.

«Скрутила тебя тюряга, седой стал, старый мошенник»,— подумал Бекбоев безо всякого сожаления.

Кто бы мог подумать?.. Хапито Гумжачев, адиюхский конокрад Хапито, угнавший некогда знаменитого жеребца-карабаира и сообщник человека, размозжившего прикладом старой берданки череп сторожу Траму Лоову,— сидит теперь в пыли, обрядившись, как арабский дервиш, и продает аму­леты!

То же продолговатое тупое лицо, торчащие уши, похо­жие на примятые тыквенные листья, и массивная, словно вырубленная топором, нижняя челюсть. Только волосы побе­лели, и на шее разбежались глубокие тени морщин.

Рахман сделал было движение вперед, увидев, что возле Хапито остались всего две старухи, но вовремя спохватился: «Стоп,— сказал он себе, пошевелив губами,— срок-то у него весь не вышел!..»

Какими же судьбами Хапито здесь, на черкесском рын­ке? Может, сбежал и водит за собой хвост?

Так или примерно так думал Рахман Бекбоев, заготови­тель Шахарской прядильной фабрики, раскидывая умом, как бы все же перекинуться словом с Хапитой и самому не по­пасть впросак.

Мысли его снова перебили звуки оркестра, обосновавше­гося на этот раз в центре площади, возле небольшой доща­той трибунки, обтянутой красным сатином, где должен был состояться митинг по случаю открытия весенней межрайон­ной ярмарки.

Алексей Петрович Буеверов был недоволен жизнью. Шашлычная на черкесском базаре и небольшая комнатка в окраинном домике, которую он снимал у хлебосольной вдо­вы — вот и все блага. А ведь ему уже пятьдесят семь с хвос­тиком, и остается только завидовать черной завистью тому улыбчивому толстяку Буеверову, который единолично владел купеческим особнячком в станице Гаевской. На первом эта­же была там закусочная «Олень», тайное прибежище унаро-ковской банды. Посещали ее и покойный ротмистр Асфар Унароков, и небезызвестный в преступном мире Парамон

Будулаев, и утонченный образованный рецидивист Газиз Дзыбов, который именно ему, Алексею Буеверову, обязан сво­им переходом в лучший мир. Все это было в прошлом.

И доходы с «Оленя», в котором кутили по субботам про­стоватые станичники, и торговля лошадьми и скотом, угнан­ными в других местах людьми Асфара,— на торгах этих, совершаемых ловко и скрытно, многое прилипало к мясистым рукам Алексея Петровича, а ротмистр смотрел на это сквозь пальцы. «Живешь сам — давай жить другим»,— любил гова­ривать покойный атаман.

Теперь все изменилось.

Круто и совсем не в ту сторону, куда бы хотелось Алек­сею Петровичу, повернулась его судьба.

Через полтора года после осуждения Буеверова на пять лет лишения свободы за связь с бандой, жена его Лариса вышла замуж за бухгалтера гаевского совхоза и, пока Буе-веров вкупе с бывшими дружками отбывал наказание в Сиб-лаге, подарила новому супругу двух сыновей. Сам Петрович, как называла его квартирная хозяйка, еще аппетитная моло­дящаяся кубанская казачка, не раз подумывал, что следует и ему пристать к тихой пристани, но колебался: у вдовы Пилипчук был малец лет десяти-одиннадцати, а Петрович не принадлежал к числу тех людей, для которых радости отцов­ства превыше всего.

Шашлычная приносила ему небольшие доходы: как-никак мясо, привычный обсчет подвыпивших клиентов да изредка — общие дела с Рахманом, для которого он сбывал «левую» пряжу,— вот и все.

Буеверову мечталось о большем.

Именно поэтому он продолжал оставаться в шашлычной и возлагал надежды главным образом на собственные глаза и уши. Тут, в неказистом продымленном павильончике, за скрипучими деревянными столиками, лоснящимися от плохо вытертого вина и жира, бывал люд самый разный, тут заклю­чалась за бутылкой не одна сделка, и Петрович смотрел и слушал, слушал и смотрел, выжидая своего часа. Стоит ему найти нужных людей и выгодно войти в долю, как начнется другая жизнь.

Правда, он отдавал себе отчет в том, что шансов нынче на это немного,— миновали трудные тридцатые годы, Совет­ская власть прочно стала на ноги, бывшие однокашники пре­бывают в местах отдаленных, а вокруг — что ни день — перемены, которые могли вызвать лишь злость и досаду у такого человека, как Алексей Буеверов.

Нет теперь ему разворота, как в асфаровские времена..

В шашлычной было пустовато: громко чавкая, трудился над шампуром беззубый старик, в углу, у стойки, потягива­ли кахетинское два молодых грузина.

Буеверов смахнул тряпкой хлебные крошки со столика, стоявшего у окна, и бросил безразличный взгляд на площадь. Возле трибуны стоял милицейский оркестр, стесненный с трех сторон гомонящим базаром, с четвертой наводили порядок, сдерживая толпу, несколько милиционеров во главе с самим Петром Леонтьевым, заместителем начальника черкесского управления НКВД, которому помогал командир кавалерийско­го взвода, бравый лейтенант Семен Дуденко.

Мундир сидел на нем ладно, синие бриджи сшиты явно по особому заказу, с щегольскими «бутылками» над самыми голенищами блистающих сапог, на которых весело позвани­вали новенькие шпоры. Словом, лейтенант и пешим сохра­нял особую фатоватую лихость, всегда отличающую кавале­риста от пехотинца.

К трибунке подъехала черная «эмка», открылись дверцы, из машины вышли двое гражданских и один военный Поздо­ровались с Леонтьевым и поднялись на трибуну Оркестр бодро грянул «Интернационал».

Буеверов довольно долго стоял у открытого окна, прислу­шиваясь к долетавшим сюда словам ораторов. Потом поже­вал губами: «Шуму наделали,— угрюмо насупившись, бурк­нул он себе под нос.— Подумаешь событие — ярмарка»

К микрофону подошел Воробьев — крупный высокий муж­чина с лысеющей головой. Первый секретарь обкома партии

Говорил он коротко, веско, взмахивая рукой в тех мес­тах, где хотел сделать ударение, и не заглядывал, как дру­гие, в бумажку. Говорил о том, что открытие межрайонной ярмарки совпало с успешным завершением третьего пятилет­него плана, приводил цифры. Не забыл он и о международ­ном положении, рассказал о милитаристских происках Гер­мании, о том, что делают партия и советское правительство Для укрепления обороноспособности страны.

Потом выступали другие, но Буеверов уже не слушал в шашлычную вошли двое, сразу привлекшие его внимание

Одного он отлично знал — это был Одноухий Тау, а второго... Второго Буеверов когда-то встречал, он мог бы поклясться. Но где и когда? И одет по-турецки — халат феска, чувяки.

Рахман кивнул Буеверову, прикрывая собой человека в халате:

— Там у тебя никого? — негромко спросил он, показы­вая на угол, отгороженный крашеной фанерной переборкой, сооруженной здесь год назад по замыслу Петровича для особо почетных посетителей. Угол этот должен был изображать «от­дельный кабинет». Дверной проем, ведущий туда, был завешен зеленой баракановой занавесью, захватанной по краям.

— Никого. Располагайтесь. Я мигом,— Буеверов маши­нально поправил на себе несвежий халат и тихо, спросил Бекбоева, кивнув на его спутника, уже нырнувшего за зана­веску.— А кто этот чмур? Турок, что ли?

— Нэ твое дэло, Буй,— беззлобно сказал Рахман.— Давай свои шашлыки... И пузырок давай...

Тот не заставил себя долго ждать, моментально прита­щил водку и закуску, стрельнул еще раз глазами в сторону «турка», рассеянно почесал лоб и, не дожидаясь знака Тау, которому явно не терпелось, чтобы их оставили, наконец, вдвоем, поспешно ретировался.

— Управишься, Залимхан, без меня,— на ходу снимая халат, бросил он черноглазому пареньку за стойкой.— Я за­раз вернусь...— и вышел.

Шашлычная занимала угловую часть старого деревянно­го здания с нелепой надстройкой вверху и какими-то сарая­ми или складами по бокам, как видно, много раз перестраи­вавшимися, крашеными разной краской, отчего все сооруже­ние казалось еще более бесформенным, неуклюжим и древ­ним.

Буеверов зашел с тыльной стороны,— сзади оставался метрах в полутора только каменный забор, ограждавший ба­зар от улицы,— и открыл тяжелый навесной замок на поко­сившейся двери, которую не отпирали, наверно, с незапамят­ных времен. Но дверь распахнулась на удивление легко и без скрипа.

Петрович быстро прошел в глубь полутемного помеще­ния, бывшего некогда каретным сараем, судя по наваленным здесь в беспорядке колесам, козырькам, и другим частям эки­пажей, всякой сбруе, хомутам и прочей упряжной рухляди. Сквозь щели слабо пробивался солнечный свет, но Буеверо­ву этого было вполне достаточно, чтобы найти внизу, в са­мом углу сарая, неширокую доску и, отодвинув ее в сторону со всеми предосторожностями, чтобы не произвести шума, приготовиться слушать.

А разговор уже шел. Разговор между Рахманом и «тур­ком», как окрестил неизвестного Петрович.

Надо ли говорить, что бывший владелец «Оленя» не без тайного умысла оборудовал «отдельный кабинет» в своей за­штатной шашлычной. Обнаружив позади здания заброшенный каретный сарай, Буеверов сразу смекнул, какие выгоды это сулит ему и как облегчает задачу вынюхивания и подслуши­вания.

— Ну что, почтенный дервиш,— услыхал Буеверов на­смешливый голос Рахмана, да так отчетливо, как будто гово­ривший находился здесь же, в сарае.— Долго еще будешь темнить?

— Не темню я...— это вкрадчивый сипловатый голос «турка».

— Темнишь, Хапито,— резко сказал Бекбоев — Я ведь не из ментов, которые могут запросто твои бумаги прове­рить... Хоть и живу тихо, но еще совесть имею Расколись по-хорошему, дело стоящее для тебя найду Не будешь в пыли ладанками промышлять...

Петрович стоял за стеной, затаив дыхание Настолько-то он знал черкесский язык, чтобы понять, о чем они гово­рят. Вот она, наконец, долгожданная его фортуна! Значит, «ту­рок» — не кто иной, как Хапито Гумжачев, адиюхский гра­битель, который полгода водил_;за нос самого Шукая! Стало быть, он — на свободе.

— А, может, ты продался за кусок хлеба с маслом? Зато они и отпустили тебя? — С угрозой в голосе наседал Рах-ман, как будто подслушав мысль, мелькнувшую в голове у сообразительного Петровича.

— Не я привел тебя сюда, Тау,— с обидой ответил Ха­пито.— И не меня освободили до срока. Так, может, мне сподручней задавать тебе такие вопросы?

— Брось, Хапито. Нечего валить с больной головы на здоровую. Давай в открытую: если ты драпанул из лагеря и ходишь под Богом, тебе лишние гроши не помешают.

Буеверов вытер рукавом рубахи вспотевший лоб. Он уже знал: сейчас последует самое главное. Они еще будут пре­пираться и осторожничать, как все воры, опасаясь, как бы один не предал другого, а потом сойдутся и вот тогда, тог­да на сцене появится он, Петрович. Только бы не пропустить ни слова...

— Говори,если имеешь дело...— это Хапито Гумжачев.

— А чем докажешь, что ты не стукач? — это Рахман.

— Ищи себе кореша в свите шайтана. Некогда мне с тобой рассиживаться...

— Постой! Хватит вилять! Скажи, сам ушел из тюряги? Тенькнули на столе стаканы, загремел стул. Это поднялся Хапито.

— До скорого...

Рахман злобно выругался, и по тону его Буеверов понял, что сейчас он все выложит, несмотря на свою хитрость, по­тому что нет у него другого выхода и, судя по всему, не на кого ему больше рассчитывать.

— Сядь... ладно. Сядь и слушай.

Стаканы звякнули снова, и Рахман зашептал, очевидно, перегнувшись через стол к самому уху Хапито. До Буеверова долетали теперь лишь обрывки слов и, как он ни напря­гал слух, толком ничего нельзя было понять.

— ... надцать косых... такое бывает... в сто лет. У бе­лых служил, сам понимаешь... Хата есть тут, в городе...— шепот Рахмана становился все тише, все бессвязнее.

— Нет! — неожиданно громко сказал Хапито. И, пони­зив голос: — Мокрым делом припахивает. Нельзя мне. Зава­люсь — вышка будет. Ищи кого в другом месте.

— Это твое последнее слово?

— Последнее.

— Но смотри, Хапито...

— Болтлив ты стал,— презрительно просипел Гумжачев.— Болтлив и труслив, как баба.

Как ни странно, сомнительный комплимент этот успоко­ил Рахмана, не сумевшего скрыть своего разочарования.

— Ладно, не лайся. Что мне было делать? Само в руки плывет, а вокруг — никого.

Хапито зашаркал чувяками, направляясь к выходу, как по звуку шагов уловил Буеверов, потом приостановился у занавески и сказал по-русски:

— А ты не суетись. Может, чего и придумаем. Где, го­воришь, у тебя квартира? Пустишь на ночь, что ли?

— Вот так-то лучше,— оживился Рахман и зашептал снова — спросишь Щегловых,— еще уловил Петрович и, решив, что он узнал довольно, чтобы начать действовать, крадучись, выбрался из сарая.

Рахмана он застал в «кабинете» уже одного: тот отсчи­тывал деньги, намереваясь оставить их на столике в уплату за шашлык и водку.

— Не спеши, Рахман,— ласково сказал Буеверов.— Спешка при ловле блох хороша. Ай-ай-ай! — покачал он головой.— Как же плохо ты поступаешь! Старых друзей забыл, людей для дела на стороне ищешь!

- Чего ты мелешь? — насторожился Рахман.

Буеверов посерьезнел, сказал жестко, не паясничая:

— С тобой здесь только что был Хапито. Ты его звал на дело. Кусок немалый, сам знаешь. Так вот- без меня вам непофартит, так и намотай на ус, Тау...

— На пушку берешь?

— Зачем,— пожал плечами Алексей Петрович.— В моем-то возрасте? — Он обошел столик, отодвинул цветочную кад­ку с фикусом, стоявшую у стены, и показал Рахману на квад­ратное отверстие у самого плинтуса.

— С той стороны — заброшенный сарай, Тау. Я там сто­ял. Слышно все — лучше не надо. Так что? Берешь Петрови­ча в долю?

— Старая лисица! — Рахман чертыхнулся и сел за стол.— Давай еще водки! И за твой счет..

2. СТРАННАЯ КРАЖА

Служебная командировка Жунида Шукаева.

«Держи вора!» Встреча у Покровской церкви. Ориен­тировка об убийстве инкассатора дербентского отделе­ния. Госбанка. Мельхиоровое кольцо. Допрос заведующего «Ювелирторгом». Побег Цыганова. Судебно-медицинский эксперт Зулета Нахова.

Жунид Шукаев ехал в Зеленский район. Потрепанный «козлик» жалобно скрипел рессорами на ухабах разбитого проселка, позади привычно клубилась пыль, догонявшая ма­шину, когда шофер тормозил, объезжая глубокие рытвины, и беспрепятственно проникала внутрь сквозь изрешеченное пу­лями ветровое стекло. Стекло давно пора было сменить: дыр­ки старые,— пожалуй, год прошел с тех пор, как однажды ночью Жунида обстреляли на опушке моздокского леса,— да шоферу все недосуг, он едва успевает выспаться между поездками. Такая уж беспокойная должность у его начальника.

Жунид чихнул и, не оборачиваясь, сказал своим спутни­кам, сидящим сзади:

— Вздремну я, братцы. Разбудите, как будем подъезжать К Черкесску.

Через минуту он уже тихо посапывал, откинувшись на спинку сиденья,— на всю жизнь осталась привычка засыпать сразу, в любом положении, в любое время суток, и так же неожиданно просыпаться, отдохнувшим и свежим,— качест­во незаменимое при его профессии.

Жунид за эти годы изменился мало' по-прежнему сухо­парый и моложавый — на вид не дашь ему тридцати четы­рех,— хотя в висках уже серебрится предательская сединка, а у глаз и в уголках сухих губ легли морщины, придающие его открытому лицу сосредоточенно-строгое выражение.

Жунид Халидович Щукаев теперь руководит третьим отделением ставропольского угрозыска, которому обычно поручалась борьба с преступностью среди кочевых цыган, хотя бывали и другие дела, когда отделение выполняло роль «ско­рой помощи»

Сопровождает Шукаева небезызвестный среди юристов Северного Кавказа Вадим Дараев, ныне начальник следствен­ного отдела при Ставропольском управлении НКВД, ведаю­щий, кроме того, делами так называемой «особой категории». Через пять лет после их разлуки, то есть после отъезда Шукаева из Краснодара, Вадим Акимович закончил заочный юридический институт в Москве и попросил своего друга помочь ему перебраться в Ставрополь, чтобы работать вмес­те. Жунид в ту пору тоже находился в столице на курсах повышения квалификации сотрудников угро и без особого труда добился приказа о новом назначении Вадима.

Рядом с Дараевым — лейтенант Арсен Сугуров, выходец из оседлых цыган, двадцатишестилетний красавец, с тонки­ми иссиня-черными бровями вразлет, правильными точеными чертами несколько бледноватого для цыгана лица и густой кудрявой шевелюрой, с трудом умещавшейся под фуражкой. Около года он работает с Шукаевым и сумел стать для пос­леднего совершенно незаменимым человеком, ибо, помимо знания языков,— цыганского и черкесского (немного говорил он и по-татски),— обладал еще целым рядом примечательных черт, как нельзя более устраивавших Жунида. Как говарива­ли в старых романах, словно отлитый из бронзы, Арсен, ка­залось, вовсе не знал усталости: мог не спать несколько но­чей подряд, оставаясь бодрым и деятельным, легко и просто сходился с людьми, никогда не задавал лишних вопросов, схватывая все на лету, не брал в рот спиртного и слыл убеж­денным женоненавистником.

Тут они были даже похожи. После развода с Зулетой Жунид проникся неизъяснимым презрением ко всему слабому полу, без каких бы то ни было исключений, и не глянул за эти восемь лет ни на одну женщину Нельзя сказать, что жизнь бобыля, которого ничего, кроме работы, не интересует, так уж пришлась ему по вкусу. От природы общительный, относив­шийся к категории мужчин, испытывающих постоянную внут­реннюю потребность кого-то опекать и о ком-то заботиться, он удовлетворился своей привязанностью к Вадиму и Арсену и гнал от себя смутную тоску по иной жизни, овладевавшую им в те редкие дни и часы, которые он проводил в одиночестве в неуютной холостяцкой квартире.

Он знал, что Зулета живет и работает в Черкесске: пос­ле окончания заочной медшколы, а затем и вуза она — су­дебно-медицинский эксперт при Черкесском управлении Мысль о том, что, возможно, ему, Жуниду, она обязана вы­бором нелегкой специальности, наполняла его безотчетной гордостью, хотя он ни за что не признался бы в этом даже самому себе и был уверен, что бывшая жена и ее судьба ни в коей мере его не интересуют

Однако у каждого человека, пусть абсолютно одинокого должно быть некое тайное или явное прибежище, где он мог бы «отдохнуть душой» и забыть хотя бы на время повседнев­ные дела и заботы. Именно таким прибежищем был для него сын, не по годам рассудительный человечек с темно-карими глазами, который скоро станет «совсем взрослым», пойдет в школу.

Маленький Заурчик очень похож на мать, но есть в нем и черты отцовские — большущие, открыто и серьезно глядя­щие на мир глаза и мягкие ямочки в уголках губ

Пока Зулета училась, а Заур жил у его родителей, Жу­ниду видеться с сыном не представляло никакого труда, и он был счастлив, что за мальчиком есть глаз и уход: старый Халид боготворил внука. Теперь же, с переездом Зулеты в Черкесск, все осложнилось, и Шукаев испытывал страстную тоску по Зауру, которого не видел уже несколько месяцев.

В багажнике он вез ему подарки: деревянную винтовку, мечту любого мальчишки, и заводной трактор. Но, сколько он ни думал, так и не сумел представить себе, как сложатся их взаимоотношения с Зулетой, которую уже никак нельзя было обойти во время свидания с сыном.

Проселок по бревенчатому мосту перевалил на левый берег Кубани, и «козлик» катился по старой мощеной доро­ге, обсаженной по краям древними тополями, на которых трепетали от майского ветерка мелкие листья, серебрящие­ся в солнечных лучах.

Вадим и Арсен примолкли сзади, чтобы не разбудить Шукаева и тоже подремывали, убаюканные тряской и током свежего весеннего воздуха врывавшегося в разбитое окно машины

Будить Жунида не понадобилось, когда газик остановил­ся у шлагбаума перед железнодорожным переездом, Шукаев проснулся сам, крякнул и расправил плечи.

— Так-ак.. — зевая, протянул он и хрустнул костяшка­ми пальцев.— Заедем в управление и — дальше. Мне при­дется оставить вас ненадолго...— последние слова он произ­нес извиняющимся тоном, как бы стесняясь, что из-за него им придется задерживаться

— Долго или недолго — какая разница,— с готовностью отозвался Дараев.— Сколько надо, столько и пробудем. Вре­мени — вагон Ты пойдешь к Заурчику? Мы с Арсеном ос­танемся в управлении Мне кстати, с Леонтьевым и Бондаренко надо встретиться

— Нет,— смешался Жунид.— Я сейчас не пойду Я толь­ко договорюсь р с ней На обратном пути заедем

— Как знаешь

Шукаев не ответил, равнодушно скользя взглядом по хорошо знакомым ему одноэтажным домикам окраины,— он не раз бывал в Черкесске и по делу карабаира, и по другим служебным надобностям.

Когда газик обогнул Покровскую православную церковь, стоявшую неподалеку от нынешнего рынка, откуда доносились нестройные звуки оркестра, Арсен вдруг встрепенулся на заднем сиденье, едва не ударившись головой о перекрытие кузова.

— Смотрите, Жунид Халидович!

Шукаев повернулся в ту сторону куда показывал Сугуров

Через церковный двор, широко разбрасывая ноги, бежал высокий человек в сапогах и неопределенного цвета рубахе навыпуск, подпоясанной тонким ремешком. Из-за поворота улицы, от базара, мчалось несколько мужчин и лейтенант в кавалерийской форме с револьвером в руке.

Тонкий, длинноногий, он на добрый десяток шагов опе­редил группу добровольных преследователей, растянувшихся по улице нестройной цепочкой.

— Да это же Семен Дуденко Рыжик! — воскликнул Жунид и коротко бросил притормозившему шоферу — Давай в объезд! Вокруг церкви! Живо!

«Козлик» рванул в переулок, обдав пылью прохожих, наблюдавших за погоней

— Де-ержи во-о-ра! — неслось по площади

Между тем, неизвестный, ловко увернувшись от массив­ного сенбернара, выскочившего с лаем из церковной сторож­ки, вскарабкался на ореховое дерево, росшее у самой чугун­ной ограды, и повис над тротуаром на ветке метрах в двух от земли. Ветка угрожающе затрещала под его тяжестью, и обломилась В этот момент за оградой прогремел выстрел

Когда Дуденко запыхавшийся от бега, оказался по ту сторону церкви вместе - приотставшей толпой по собствен ному почину присоединившейся к погоне — доброхоты и жадные до происшествий любопытные всегда найдутся, не подозревая, что они больше мешают чем помогают,— Арсен Сугуров уже стоял над поверженным беглецом и перевора­чивал его на спину Тот кaк видно ушибся упав с ореха и не подавал признаков жизни

— Кто стрелял? — крикнул Дуденко, тщетно пытаясь застегнуть воротничок гимнастерки от которого отлетела пуговица — Вы стреляли, лейтенант Он что Убит

— Я стрелял Но в воздух,— успокоил его Сугуров — Он просто ударился Сейчас очнется.

Дуденко бросил быстрый взгляд на лежавшего беглеца и спрятал револьвер в кобуру Подоспели еще два милицио­нера — оба маленького роста толстые и коротконогие. Жунид, стоявший с Дараевым возле машины, не мог не улыб­нуться, глядя на их лоснящиеся от пота, распаренные физи­ономии и колыхающиеся животы Ну, какие из них служа­ки — и чем только думают некоторые областные начальни­ки, оставляя вот таких пузанов участковыми? Или еще того лучше — на оперативной работе. Много же они наработают!

— Приведите его в чувство и свяжите,— приказал им Дуденко и снова повернулся к Сугурову — Спасибо за по­мощь. Откуда вы?

— Из Ставрополя. Проездом,— охотно ответил Арсен В этот момент подошли Шукаев и Дараев Оба они были в штатском: в серых соломенных шляпах и имели такой ти­пично гражданский, чтобы не сказать дачный вид, что Семен сначала в недоумении переводил взгляд с одного на другого, Потом по лицу его скользнула тень внезапной догадки, он машинально сдернул с головы фуражку, открыв свою роскош­ную огненно-рыжую шевелюру и растерянно произнес по-украински, на языке, к которому по привычке прибегал в минуты крайней взволнованности:

— Та це ж дядько Шукай! — он тут же смутился, и веснушчатые щеки его тронул яркий румянец.— Жунид Халидович! Какими судьбами? Вадим Акимович! Вот встреча!.

Они обменялись крепкими мужскими рукопожатиями — не обниматься же у всех на виду,— но сияющее лицо кава­лерийского лейтенанта Семена Дуденко красноречивее вся­ких слов и объятий говорило о том, как он помнит и как до сих пор ценит то искреннее участие, которое принял в его судьбе Шукаев добрых девять лет тому назад, в самом нача­ле своей служебной карьеры. Этому человеку он, бывший беспризорник Сенька Рыжий, ночевавший на грязных заби­тых мешочниками вокзалах и садовых скамейках, продувае­мых осенним ветром, промышлявший в пассажирских поез­дах воровством «по мелочи» этому человеку обязан он всем, чего сумел достигнуть в свои двадцать три года.

— Что он натворил? — кивнул Жунид на задержанно­го, которого уже подняли, связав ему сзади руки. Он стоял, покачиваясь и обводя мутными глазами собравшуюся вокруг толпу, поддерживаемый с двух сторон двумя толстяками-ми­лиционерами

— Попытка ограбления,— ответил Семен.— Ларек «Ювелирторга» Ударил камнем продавщицу, разбил витрину

— Что похищено?

Семен развел руками.

— В том-то и дело, что ничего Какой-то старый мель­хиоровый перстень Даже не серебро И камень, вроде, недо­рогой Рядом было два золотых кольца с драгоценными кам­нями — не взял.

— Странно,— сказал Жунид, с любопытством разгляды­вая задержанного. Что-то смутно знакомое было в его слег­ка раскосых черных глазах, лишенных сейчас всякого выра­жения, и крепкой угловатой фигуре. Длинные ноги, широчен­ные плечи Шатен, но какого-то редкого, чересчур уж корич­невого оттенка. Шукаеву сначала показалось, что на нем — парик, но, присмотревшись внимательнее, он понял, что оши­бается волосы были свои.

— Товарищи, расходитесь! Расходитесь! — пытались между тем оттеснить все растущую толпу милиционеры. Им, как мог, помогал Арсен Сугуров.

— Жунид Халидович, простите., я должен сопровождать его в отделение Мы с вами еще увидимся?

— Я буду в управлении на обратном пути,— торопливо пожимая Семену руку, сказал Жунид.— Дня через два Тог­да и поговорим. Ну, прощай! Желаю удачи!

- До свиданья,— сказал Дараев.

— Счастливого пути!

У шефа черкесского угрозыска старшего лейтенанта Сер­гея Тимофеевича Бондаренко был хлопотный день. С утра его вызвал к себе заместитель начальника управления Леонтьев и передал содержание ориентировки, полученной накануне,— о случившемся полмесяца назад убийстве инкассатора дер­бентского отделения Госбанка с целью ограбления и о бес­следном исчезновении преступников с захваченными деньга­ми в сумме ста тысяч рублей. По имеющимся сведениям гра­бителей было трое.

Размноженное на ротаторе предписание обязывало все органы НКВД усилить охрану учреждений, связанных с кре­дитными операциями, торговых предприятий, а также принять экстренные меры по возможному обнаружению и аресту на­летчиков.

Сергей Тимофеевич, дочитав до конца бумагу, обратил внимание, что вторая подпись под ориентировкой принадле­жала Шукаеву, с которым он познакомился в Ставрополе на краевом семинаре. Шукаев читал тогда лекции по оператив­ной тактике.

— Сегодня же, Сергей Тимофеевич,— сказал Леонтьев,— соберите ваших людей, ознакомьте их с документом и пос­тавьте конкретные задачи. Это одно. Второе. В полдень — открытие межрайонной ярмарки, которой придается большое значение. Предмайские дни, сами понимаете... Надо, чтобы был порядок, важно предупредить возможные происшествия. Впрочем, я тоже приеду на митинг по случаю открытия яр­марки. С Геннадием Максимовичем...

— Значит, и первый будет?

-Да

Леонтьев произнес это короткое «да» с видимым удовлет­ворением. Он был безусловно деловым человеком, должность свою исполнял добросовестно,— немало раскрытых дел чис­лилось на его счету,— но частенько страдал приступами Наивного тщеславия, придавая значение всяким пустякам, обстоятельствам чисто внешним, на которые другой скорее всего не обратил бы внимания. Вот и сейчас в его гордели­вом «да» Бондаренко уловил невысказанную фразу: «Разве вы не знаете, как по-дружески относится ко мне первый секре­тарь обкома партии Геннадий Максимович Воробьев?»

Сергей Тимофеевич ухмыльнулся, но тут же согнал с лица непрошенную улыбку и коротко спросил:

— Я могу идти?

— Нет еще. В совхозе «Пригородный» совершена кража овец. Что-то около пятидесяти голов. Завфермой там Бекан Кабалов. Поручите кому-нибудь этим заняться. Стоит прове­рить и самого заведующего. В свое время он, кажется, был замешан в скупке краденых лошадей и скота. Свяжитесь со Ставрополем: там о Кабалове известно подробнее. Правда, последние лет шесть-семь он показал себя неплохим практи­ком. Ферму он получил, по-моему, несколько месяцев назад.

— Хорошо. Все проверим, Петр Яковлевич...

Выйдя от Леонтьева, Бондаренко вызвал к себе в каби­нет сотрудников угрозыска на совещание, а к десяти уехал на ярмарку В момент нападения на продавца «Ювелирторга» он находился вместе с Дуденко возле трибуны.

Налет был совершен дерзко и неожиданно По словам пострадавшей, продавщицы Фатимат Паритовой, которой гра­битель нанес удар камнем в висок, в магазине никого не было, когда начался митинг Вошли двое: один приземистый, по-видимому, черкес, в барашковой папахе и серой полувоенно­го покроя гимнастерке из сукна, заправленной в такие же галифе; второй — высокий в линялой косоворотке. Он подо­шел к прилавку и спросил запонки, а тот, что пониже ростом, в это время ударил ее сбоку чем-то светлым и тяжелым, ока­завшимся впоследствии завернутым в носовой платок камнем.

Паритову в машине «Скорой помощи» доставили в боль­ницу. Придя в себя, она дала показания. Отсутствующий по случаю отгула заведующий, немедленно доставленный в ма­газин, осмотрев разбитую витрину, в недоумении пожимал плечами: ценные украшения остались на местах, исчез никчем­ный перстень из мельхиора, в котором единственный инте­рес представлял очень крупный камень густой изумрудной окраски, впрочем, тоже недорогой.

— Как попало кольцо в магазин? — спросил Сергей Тимофеевич.

— На этой витрине были выставлены вещи, проведен­ные через скупку,— с готовностью ответил заведующий.— Самые, конечно, ценные — два золотых кольца с рубином и топазом Ну, еще вот янтарь, оправленный в серебро, две пары платиновых серег и золотая цепочка к кулону . — заведующий нервно теребил реденькую бородку и виновато улыбался, часто моргая близорукими глазами.

— Точнее можете сказать, какой камень был вправлен в похищенное кольцо? — спросил Бондаренко.

— К сожалению, не могу,— смутился заведующий.— По-моему, какой-то уральский самоцвет. Крупный, но дешевый. Мы можем по книгам проверить, сколько за него заплатили. В скупке... Я, знаете, не ювелир по профессии.

— А как же вы определяете стоимость вещей, которые принимаете у населения?

— Роемся в каталогах. Иногда, в особо затруднительных случаях обращаемся к услугам одного старика, в прошлом золотых дел мастера.

— Он живет в Черкесске?

-Да.

— Фамилия?

— Чернобыльский. Самуил Исаакович. Адрес известен Паритовой.

Бондаренко записал. С досадой взъерошил седеющую шевелюру с крутыми залысинами по краям лба.

— Да... скупка у вас, по-видимому, слабое место. Как же можно платить за что-то государственные деньги, толком не зная, сколько оно стоит?

Заведующий поправил очки на носу, виновато закряхтел.

— Кхе... конечно, что же... вы правы...

— Ладно,— вздохнул Бондаренко.— Пока у меня боль­ше нет вопросов. Очевидно, мы вас еще вызовем.

Сергей Тимофеевич уже собрался ехать в угрозыск, ког­да ему сообщили, что один из преступников схвачен и достав­лен лейтенантом Дуденко в участок на рынке.

Допрос и обыск ничего не дали. Задержанный назвался Иваном Захаровичем Цыгановым, что ничем не подтвержда­лось, поскольку при нем не обнаружили никаких документов. Кольца у него тоже не нашли, и он упрямо односложно твёр-Дил: «Не знаю, начальник, не знаю.. Не брал, спутали меня с кем-то. Не был я там».

Бондаренко отпустил понятых, подписавших составлен­ный тут же протокол, и приказал прибывшему лейтенанту Абдулу Маремкулову вместе с толстяком-участковым, прини­мавшим участие в поимке преступника, отконвоировать его в угрозыск и заключить под стражу.

Когда Сергей Тимофеевич возвратился в управление, его ожидал еще один досадный сюрприз: человек, назвавшийся Цыгановым, по дороге бежал. Преследование и поиски ока­зались безрезультатными..

Жунид сидел в маленькой приемной бюро судебно-меди­цинской экспертизы, неловко прижимая к себе объемистый сверток. Сверток был неудобный — с одного конца торчал де­ревянный ствол игрушечной трехлинейки, который он тщет­но пытался прикрыть бумагой, как на грех жесткой и шелес­тящей, с другого — колесо маленького трактора,— подарки Зауру Машинистка, тоненькая девица с худеньким птичьим личиком и крашеными ноготками на быстрых руках, успева­ла отстукивать какую-то бумагу, изредка бросать на него лю­бопытный взгляд, в котором без труда угадывалась насмеш­ливая снисходительность, и время от времени кокетливым движением поправлять довольно короткую юбку, открывавшую колени, для такой миниатюрной фигурки неожиданно полные и округлые

Жунид отводил глаза и ерзал на стуле, отчего пакет шелестел еще громче

Наконец вышла Зулета

Жунид встал и чуть не выронил сверток — так порази­ла его в первый момент перемена, происшедшая с его быв­шей женой за те годы, что они не виделись. Красота ее ни­чуть не поблекла, но стала строже, сдержаннее. Те же чер­ные глубокие глаза, прикрытые густыми ресницами, те же свежие полные губы и даже прическа прежняя, девичья — она снова отпустила косы,— аккуратно заплетенные, они были уложены вокруг головы. Но в осанке, в голосе, кото­рый он услышал через минуту, в серьезном незнакомом ему взгляде чувствовались не свойственные ей раньше уверен­ность и определенность.

И ей очень шла форма.

— Здравствуй,— просто сказала она и первой протяну­ла руку

Он смущенно пожал ее мягкую прохладную ладонь, кое-как справившись с неуклюжим пакетом, который передвинул под мышку, и напряженно ответил:

— Здравствуй... те.

— Входи,— по-прежнему на «ты» сказала она, показы­вая на дверь рядом с лабораторией, оббитую черным дерматином, на которой висела табличка. «Судебно медицинский эксперт Зулета Хасановна Нахова».

Машинистка перестала стучать, проводив их удивленным взглядом.

Кабинет был тоже небольшой, обыкновенный, как в лю­бом учреждении подобного рода, и только несколько деталей, которые тотчас же непроизвольно уловил тренированный глаз Жунида, свидетельствовали о том, что здесь царит женщи­на. Это были два цветка бегонии на подоконнике, чистая полотняная занавеска, закрывавшая нижнюю половину окна, запасные туфли, задники которых торчали с нижней полки угловой вешалки, и висевший на колке зонтик. И еще лег­кий, неназойливый запах духов. Жунид сел на предложенный ею стул. Пауза затянулась.

— Ты — проездом?

— Да,— выдавил он из себя. Снова — молчание.

— Ты, видимо, хотел бы видеть Заурчика?

— Да... я... вот...— он встал и, содрав со свертка бума­гу, водрузил ей на стол и винтовку и трактор.— Это ему Как он?

Он знал, что со стороны выглядит глупо, и уже начинал злиться на свое дурацкое волнение, не понимая, чему его приписать,— то ли предстоящему долгожданному свиданию с сыном, то ли близости Зулеты, спокойно сидевшей в крес­ле и, казалось, не замечавшей, что он не в своей тарелке.

— Здоров. Он в садике. Ты сейчас пойдешь?

— Нет,— Шукаев встал, овладев собой.— Я уезжаю в район, на обратном пути заеду...

— Тогда возьми адрес на всякий случай...— она взяла ручку и прежним, таким знакомым Жуниду, почти ученичес­ким почерком с наклоном вправо, написала: «Ул. Орджони­кидзе, 5, кв. 44. 3. Нахова».

Шукаев спрятал листок в карман. Когда он подошел к Управлению, Дараев и Сугуров уже сидели в машине.

— Едем?

— Едем,— угрюмо сказал Жунид.

— Сбежал он,— заявил Арсен, когда они тронулись.

— Что?

— Удрал, говорю, этот раскосый...

— А-а...

Вадим Акимович и Арсен переглянулись. Дараев покачал головой и приложил палец к губам. Поехали молча.

3. ЧЕРНОВАЯ РАБОТА

Ливень смывает следы. Абдул Маремкулов сетует на свою судьбу. Подробности побега Цыганова. Гоголев уст­раивает разнос. Новые показания продавщицы ювелирно­го магазина. Издержки сыскного ремесла. Куда делся пла­ток?

На рассвете следующего дня, после событий на ярмар­ке, грянула первая весенняя гроза, сопровождавшаяся про­ливным дождем. Город стоял насквозь промокший, серый под тяжелым пологом из свинцовых туч, которые, точно решив передохнуть, медленно наливались синевой, готовились обру­шить на улицы и дома новые потоки воды.

Лейтенант Абдул Маремкулов отнюдь не благословлял погоду, лишившую его последней надежды исправить свою оплошность и по горячим следам отыскать затерявшегося в городе или его окрестностях человека в косоворотке. Увы! О каких следах может идти речь, когда все напиталось влагой, а на тротуары и проезжую часть улиц нанесло с газонов и клумб, с дворовых грядок столько земли и песку, что отделу благоустройства при горисполкоме хватит возни на двое су­ток, оставшихся до майского праздника. Самая заслуженная ищейка откажется работать в таких условиях.

Натянув на голову капюшон форменного плаща — свер­ху уже срывались крупные капли,— Абдул вздохнул и заша­гал быстрее.

С тяжелым сердцем шел он сегодня на службу, заранее предвидя все, что последует, когда он переступит порог ка­бинета Гоголева. Дело в том, что Виктор Иванович Гоголев, старый чекист, дотошный, въедливый, крутой на расправу, временно замещал начальника управления Коноплянова и, конечно, не мог не обратить внимания на такое ЧП, как по­бег задержанного, которого конвоировали два вооруженных работника милиции.

Один из этих работников — Абдул Маремкулов, как ни горько это сознавать. Именно ему и придется отвечать в первую голову, поскольку он старший по званию и к тому же не впервые терпит фиаско при подобных обстоятельствах. Не с сержанта же спрашивать?!

И почему так везет некоторым?!

Семен Дуденко, рыжий выскочка, который вечно норовит вмешаться не в свое дело да еще извлечь из него выго­ду, моложе Абдула почти на два десятка лет, а все у него ладится, всюду ему благоприятствует судьба и начальство! Не кто иной, как Маремкулов, должен был изловить налетчиков в день ярмарки, потому что рынок — его участок, а сделал это Семен, предоставив Абдулу везти Цыганова в управле­ние и так бездарно дать ему уйти.

Второй подозреваемый улепетывает у него из-под носа за последние несколько месяцев.

Маремкулов зло сплюнул, но неудачно, не учел налетев­шего порыва ветра и, попав себе на сапог, длинно выругал­ся, что в какой-то мере вернуло ему душевное равновесие. В сущности, у него есть оправдание. То, что произошло, не­трудно свалить на пожарников.

До управления оставалось еще около пятнадцати минут ходьбы — лейтенант жил на другом конце города,— и можно было не торопясь обдумать свой отчет Гоголеву.

Вчера они с сержантом остановили случайную линейку и, усадив Цыганова впереди, велели кучеру ехать окольным путем, по менее оживленным улицам. Что ж, очень пра­вильно!

Резвая лошадка рысью везла их вдоль русла Кубани, че­ловек в косоворотке полулежал, откинувшись на спину, и, опираясь на дребезжащее крыло, сверлил Абдула острым не­добрым -взглядом.

— Чего уставился?

— А ничего,— хрипло сказал Цыганов.— Глаза-то не свя­жешь, сволочь.

— Заткни глотку,— беззлббно сказал Маремкулов.— Я тебе поругаюсь...— но не успел закончить фразы, потому что линейка накренилась, переезжая через неглубокую канаву, кучер рванул вожжи, чтобы выровнять ее, лошадь дернулась вправо и загородила собой и экипажем чуть ли не всю доро­гу. Как раз в это время — Абдул и сержант не успели даже толком сообразить, что произошло,— из-за поворота на пол­ной скорости вылетела красная пожарная машина и, вильнув, ударила линейку в заднее колесо. Кучер свалился на постром­ки у самого передка, а Маремкулов и сержант покатились по пологому песчаному откосу к тихо плескавшейся Кубани Когда Абдул, весь в мокрых пятнах, вывалянный в песке, выбрался на дорогу, напяливая на бегу смятую фуражку, Цыганова нигде не было. Возница, чертыхаясь и на чем свет стоит понося милицию и случай, втравившие его в «историю», уже выпутался из постромок и силился поднять лежавшую на боку линейку.

— Где он? — выдергивая из кобуры наган, закричал лей­тенант.

— Откуда мне знать? Я за ним не приставлен. Видать, малый не промах: пока ехали, он об крыло веревку-то пере­тер. . вон она валяется... Ну, и дал деру.

Сирена пожарной машины уже завывала где-то вдали.

— Даже не остановились, гады,— зло пробормотал Абдул и, решив, что беглецу выгоднее всего податься не в го­род, а в сторону моста, где Кубань делала поворот, а берега ее были укрыты густым ивняком и акацией, принял решение, не лишенное здравого смысла, и, кто знает, если бы еще немного везения, может быть, ему не пришлось бы сегодня ожидать неизбежного разноса в управлении.

Поставив линейку на колеса с помощью подоспевшего толстого сержанта, у которого багровела на лбу отменная шишка, Маремкулов забрал у возмущенного кучера кнут, взобрался на передок, тряхнул вожжами, и они помчались вперед.

Метрах в четырехстах от места аварии они почти настиг­ли Цыганова: петляя среди прибрежного кустарника,, он бе­жал к мосту.

— Стой! Стрелять буду! — закричал Абдул. И, не мед­ля, выстрелил, целясь в ноги, но промахнулся.

Выругавшись, он прицелился снова, но косоворотка вдруг исчезла из поля его зрения. Лейтенант резко осадил лошадь, соскочил с линейки и побежал к берегу, продираясь сквозь колючие заросли молодой акации. Когда он достиг невысоко­го обрыва над рекой, камешки и комья земли еще скатыва­лись с цокотом вниз, к воде, а голова и плечи Цыганова вид­нелись над поверхностью реки далеко сзади,— он саженка­ми плыл вниз по течению, отчаянно размахивая руками.

Абдул вскинул пистолет, но не выстрелил, потому что беглец нырнул.

Так повторялось несколько раз, пока пловец не скрылся за уступом русла Кубани, а Маремкулов запоздало опомнил­ся, подумав, что у него есть транспорт, на котором можно достигнуть противоположного берега по мосту, уже виднев­шемуся вверху

Пока они, препираясь с кучером, наконец, тронулись и преодолели расстояние, отделявшее их от того предполагае­мого места, где Цыганов мог выбраться на сушу, того и след простыл

На левом берегу Кубани начиналась слободка.

Сколько ни бродили Маремкулов с сержантом от дома к дому, стуча в калитки и взбудоражив окрестных собак, ни­кто из жителей, выходивших на стук с опаской и медлитель­ностью, приводившими Абдула в бешенство, не смог им ни­чего сказать о бесследно исчезнувшем человеке в косо­воротке.

Маремкулов этим не ограничился: скрепя сердце, он по­слал сержанта в управление — за кавалерийским взводом Ду-денко и уже вместе — Абдулу тоже привели оседланную ло­шадь — они прочесываж до самых сумерек рощу и лесок за слободкой.

Ничего! Как в воду канул. Изволь теперь отвечать, ин­спектор уголовного розыска лейтенант Абдул Маремкулов..

Виктор Иванович Гоголев пользовался среди сослужив­цев непререкаемым авторитетом. Даже начальник управления Конопляное, человек, отличавшийся повышенным самолюби­ем (чтобы не сказать — самомнением!), частенько рубивший сплеча и не признававший при этом никаких резонов, вынуж­ден был с ним считаться. Сейчас Конопляное находился в Ставрополе, и бразды правления держал в своих руках Гого­лев. К чести его сказать, он вовсе не стремился стать «кали­фом на час» — он был абсолютно лишен честолюбия и в своем отношении к работе руководствовался бескорыстным, хотя с точки зрения некоторых несколько устаревшим принципом: как лучше для пользы дела. Одни тайные недоброжелатели — а у хороших людей в них нет недостатка — обвиняли его в лицемерии, другие считали наивным простачком, не понима­ющим собственной выгоды. Сам же Виктор Иванович не при­давал никакого значения закулисной болтовне. Впрочем, вряд ли до него доходили всякие сплетни.

Когда Маремкулов, нерешительно постучав и услыхав низкое басовое «Да?» Гоголева, вошел в кабинет, там уже сидели у приставного столика Леонтьев и Бондаренко.

— Садитесь,— кивком ответив на приветствие лейтенан­та, сухо сказал Виктор Иванович.

От его широких плеч, погрузневшей к пятидесяти годам фигуры и открытого простого лица, с крупными, очень рус­скими чертами, исходило впечатление спокойствия и уверен­ности. И только немного резковатый глубокий бас показывал, что он недоволен.

Леонтьев слегка отодвинулся вместе со стулом, давая Маремкулову место, и, не глядя на него, хмуро сказал:

— В общих чертах нам все известно. Расскажите подроб­нее, как вы умудрились его упустить.

— И не вздумайте сваливать на пожарников,— добавил Бондаренко.— Я справлялся: на ферме совхоза «Пригородный» возник пожар — под угрозой оказалось почти все поголовье овец, и пожарники спешили. Сирена была включена, когда они проезжали по городу... ее нельзя было не услыхать. Спали вы... что ли?

Маремкулов вздохнул: последняя спасительная соломин­ка, за которую он рассчитывал ухватиться, ускользнула у него из рук.

— Никак нет, не спал...— угрюмо отозвался он.— Ви­новат.

— Мы знаем, что вы виноваты,— перебил Виктор Ива­нович.— Но на поблажку не надейтесь — будете наказаны в дисциплинарном порядке. Думаю, этот случай, кстати, уж» второй в вашей практике и за небольшой срок, послужит предметом обсуждения и на партийном собрании.

Маремкулов засопел и не смог удержаться от реплики, которая лишь ухудшила его положение.

— Из-за какого-то паршивого ворюги...— пробормотал он.— Даже украсть, как положено, не сумел. Дрянное колеч­ко. Выбросил, наверное, где-то под куст...

Начальник угрозыска заерзал на своем стуле.

— Неужели вы не понимаете, лейтенант, что в нашем деле не может быть мелочей? Именно тот факт, что разбой­ное нападение на продавщицу,— придись удар чуть правее, неизвестно, как бы она выкарабкалась,— нападение вдвоем из-за дрянного, как вы говорите, кольца,— разве это не на­стораживает?

— Есть в деле один странный момент,— сказал Виктор Иванович, согласно кивнул в сторону Бондаренко.— Вот Сергей Тимофеевич говорит, что пострадавшая как-то неохотно давала показания. Конечно, это можно приписать испугу, вполне естественному в ее состоянии...

— Да,— подтвердил Бондаренко.— Из нее буквально приходилось вытягивать каждое слово...

Гоголев задумчиво покрутил металлическую крышку на чернильнице, потом поднял глаза на Маремкулова и несколько секунд изучал его пасмурное лицо, словно видел впервые в жизни.

— Вот что, Абдул,— сказал он наконец по-прежнему строгим тоном, но без признаков раздражения,— хочу посо­ветовать вам больше думать. Поймите, сыскная работа без этого невозможна. В конце концов — не в названии суть. Пока что вы получите строгий выговор, а когда вернется Коноплянов, видимо, он тоже не пройдет мимо, и у вас еще будут неприятности. Сейчас, лейтенант, речь идет о вашей судьбе как работника угрозыска. Задумайтесь, сделайте вы­воды.

— Есть. Я могу идти?

— Идите.

Когда дверь закрылась за Маремкуловым, Виктор Ивано­вич укоризненно посмотрел на Леонтьева.

— Слабо поставлена у нас воспитательная работа с людьми, Петр Яковлевич. Слабо. А ведь это — ваш хлеб.

Петр Яковлевич пожал плечами.

— Вы правы. Руки не доходят.

— Ладно,— встал Гоголев, кладя свою широкую плот­ную ладонь на стол, будто показывая этим жестом, что часть разговора окончена и теперь речь пойдет о другом.— Оста­вим пока эту тему... Что собираетесь делать, товарищи?

Леонтьев посмотрел на Бондаренко. Сергей Тимофее­вич откашлялся: он всегда немного робел в присутствии Гоголева.

— Еще раз допросить Паритову. По-моему, она не все сказала. Просмотреть последние дела об ограблениях. Про­следить за поведением и знакомствами всех, кто в прошлом был связан с преступным миром, а таковые у нас в городе и в районах имеются. Произвести, наконец, ревизию и переучет в ювелирном магазине: возможно, пропали и другие ценнос­ти? Вот, кажется, все.

— Хорошо,— одобрил Гоголев.— Приметы налетчиков уточните еще раз у пострадавшей, размножьте и раздайте всем сотрудникам. Маремкулову — оформить документы о телесных повреждениях, нанесенных Паритовой. Непонятно, почему до сих пор Наховой не поручено ее освидетельство­вать.

— Поручено,— вставил Леонтьев.— Она вчера вечером ездила в больницу. Я имею в виду Нахову. Акт, наверное, уже готов...

— В таком случае — все.

Вернувшись к себе, Бондаренко не сел за письменный стол, как обычно, а остановился у окна и, закурив, некото­рое время рассеянно смотрел на улицу. Под окном покачива­лись на ветру зеленеющие кроны могучих развесистых кленов, посаженных, наверное, в незапамятные времена, шел мел­кий дождь..

... Может быть, Маремкулов прав? Обыкновенная, неуме­лая попытка грабежа? Чего-то или кого-то они испугались, схватили первую попавшуюся безделушку и — давай Бог ноги?

Нет. Какая-то не дававшаяся в руки деталь, мелочь, ка­кая-то странность была в истории похищения мельхиорового кольца. Почему возникло это непонятное ощущение значитель­ности случившегося, хотя внешне дело выглядело до смеш­ного простым?..

Бондаренко даже потер рукою висок. Вздохнув, подошел к столу и поднял телефонную трубку.

— Галя, Сергей Тимофеевич говорит. Машину мне.

Паритова находилась в республиканской больнице. Она уже вставала, через день-два ее должны были выписать. За­ведующая хирургическим отделением любезно предложила Бондаренко свой кабинет, и пострадавшую привели туда на допрос.

Несколько минут Сергей Тимофеевич изучающе смотрел на продавщицу.

Еще молодая, но рано располневшая женщина. Неприят­ный изгиб губ — такое впечатление, будто она все время чем-то недовольна. Глаза красивые, темные. Встречаясь взглядом с Бондаренко, она их кокетливо отводила. Из-под белой мар­левой косынки на голове — блестящие густые волосы цвета воронова крыла. Нос прямой, породистый.

— В первый раз с вами беседовали наспех,— вкрадчиво сказал Сергей Тимофеевич.— Поэтому мне придется соблюс­ти некоторые обязательные в таких случаях формальности...

— Пожалуйста,— неожиданно тонким пискливым голос­ком ответила она и манерно подкатила веки.— Только я долго не могу. Головные боли, знаете...

— Я долго вас не задержу. Фамилия, имя, отчество?

— Паритова. Фатимат Махмудовна.

— Возраст?

Она опять пококетничала, развела руками, но ответила:

— Тридцать четыре.

— Национальность?

— Черкешенка. Но зачем все это?

— Вы предупреждены, что за дачу ложных показаний по статье номер девяносто пять следует уголовное наказание вплоть до лишения свободы сроком до двух лет?

_ Боже мой! Какие строгости! Да, мне говорили...

— Отлично. Вы замужем?

— Конечно.

- Где сейчас находится ваш муж?

— Он в отпуске. Уехал в Дагестан к старому другу, к кому — точно не знаю.

— Кем и где он работает?

— Завхозом драмтеатра.

Задав еще несколько незначительных вопросов, Бондарен-ко отложил в сторону перо и наполовину исписанный лист протокола.

— А теперь вспомните хорошенько приметы нападавших. Еще раз.

— Я же говорила.

— Начнем с того, который вас ударил.

— Я плохо рассмотрела. В папахе. Галифе и гимнастер­ка из серого сукна. Местный, видно, кавказец... А тот, что витрину разбил,— высокий, глаза, как у татарина... черный. Рубашка на нем была с косым воротом.

— Никаких запоминающихся примет? Шрам, татуиров­ка на руках. Ничего?

— Татуировка — да! — оживилась Паритова.— На лок­те у высокого. Рукава закатаны у него были...

— Что изображено? Она покачала головой.

— Разве я разглядывала...

Бондаренко записал. Потом снова отложил ручку и буд­ничным голосом, как бы между прочим, спросил;

— Скупкой давно занимаетесь?

Ему показалось, что на мгновение в ее глазах затрепетал страх. А, может быть, почудилось? Ответила она спокойно:

— С год, наверное. Хорошо, что ввели скупочные отде­лы. Государству выгодно. Ведь с тех пор, как закрыли «Торг-син», приток золота резко уменьшился.

— О-о! — удивился Бондаренко.— Вы, очевидно хоро­шо осведомлены о таких вещах?

— Я — нет. -Это муж...— она осеклась.

— Что — муж? — не дождавшись конца фразы, спросил Бондаренко.

— Ну... он много читает. Рассказывал мне: как-то читал статью в «Вокруг света», или еще где, не помню,— о золотом балансе страны.

Сергей Тимофеевич отметил про себя, что говорит она по-русски правильно, без акцента, не затрудняясь в выборе слов.

— Какое у вас образование?

— Десять классов. И курсы счетных работников.

— Ну, что ж, спасибо,— сказал Бондаренко, вставая и показывая тем, что допрос окончен. Пододвинул к ней лис­ток.— Прочитайте и подпишите.

Когда она вернула ему ручку, он вдруг спросил:

— Сколько вы заплатили за мельхиоровое кольцо?

Он ждал. Он очень ждал, что вот сейчас реакция будет необычной, ему казалось, что его вопрос повергнет ее в рас­терянность, потому что он чувствовал — дело с перстнем нечисто. Но ничего этого не произошло. Без тени смущения на лице, с искренним недоумением она переспросила:

— Какой перстень?

— С темно-зеленым камнем очень большим камнем Неужели не помните?

— А-а. этот Помню, почему же Он давно у нас валя­ется, чуть ли не с момента открытия скупочного отдела. Но я не помню его стоимости. Да он недорогой. Ума не прило­жу, зачем и кому он понадобился.

— Откуда вы знаете, что кольцо исчезло? — подался к ней Бондаренко

Она усмехнулась.

— Заведующий наш приходил. Апельсинов мне принес Он и сказал.

— Вам известен адрес Чернобыльского?

— Вы и о нем уже знаете?

— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос

— Ради Бога. Конечно, известен. Переулок Псыжский пять.

— Квартара?

— У него свой домик.

Из больницы Сергей Тимофеевич вышел чернее тучи В его голове уже выстраивалась до визита сюда стройная, как он думал, версия, в которой было отведено место и для Фатимат Паритовой, но после допроса версия эта основательно поколебалась.

Вернувшись в угрозыск, он все-таки позвонил Абдулу Маремкулову и приказал выяснить, сколько заплачено ску­почным отделом за украденное кольцо. Мысленно ругнул,себя, что не сделал этого раньше.

Через полчаса Абдул явился к Сергею Тимофеевичу с актом судебно-медицинской экспертизы о телесных повреж­дениях, нанесенных Паритовой, и доложил:

— Двести рублей с копейками, товарищ майор, стоило это кольцо. Документы — в порядке, все проведено через кассу, я проверял...— и добавил торжествующим тоном' — Я же говорил — оно ни черта не стоит

Сергей Тимофеевич Бондаренко всю жизнь считал себя чернорабочим в криминалистике. Все, чего он добился, он добился трудом, усердием, вошедшим в поговорку среди ра­ботников управления. Ему ничего не давалось легко, и он знал причину, потому что принадлежал к той, довольно редкой породе людей, которые научились более или менее точно оценивать собственные достоинства и недостатки. Первое, что он предпринимал, какое бы дело ни попало в его руки,— это собирал сведения. Любые — возможные и невозможные, пря­мо или косвенно относящиеся к расследованию. Пока он не исчерпывал последних шансов на сбор таких данных, пока что-то еще можно было выяснить и сопоставлять, он выяснял и сопоставлял, а потом уже пробовал строить догадки и пред­положения. Метода эта часто избавляла его от непродуман­ных скоропалительных решений, но отнюдь не способствова­ла ускорению следствия. Если же он пытался нарушить за­веденный порядок и поступал наоборот, расследование шло вкривь и вкось, и ни одна из его версий подтверждения не получала.

Нет, он не из тех, кому от Бога дано снимать звезды с неба — нечего ему надеяться на всякую там интуицию, не­чего ждать озаряющих мгновений, надо просто работать.

В молодости Бондаренко окончил рабфак, как и многие его сверстники из рабочих семей, потом был призван на во­енную службу, побывал на Халхин-Голе, по ранению демоби­лизовался и был направлен на службу в органы НКВД. На­чал с должности инспектора регбюро и вот уже два года он — начальник угрозыска в Черкесске. С новыми товарища­ми по работе сошелся быстро, прижился, как говорят; обла­дая характером спокойным, уравновешенным, может быть, даже несколько флегматичным, он умел ладить с людьми, не чурался общения с ними в неслужебное время, был обязате­лен, трудолюбив и честен. Было в управлении, пожалуй, толь­ко два человека, с которыми у Бондаренко как-то не складывались взаимоотношения,— Гоголев и Коноплянов. Перед Виктором Ивановичем Гоголевым он беспричинно робел, а с Конопляновым у них была явная несовместимость, обнаружив­шаяся сразу, как только Сергей Тимофеевич появился в уп­равлении.

Копаясь в бумагах и протоколах по делу о попытке ог­рабления ювелирного магазина, Бондаренко корил себя за то, что изменил обыкновению и, не выяснив всех обстоятельств, соблазнился неожиданно возникшей догадкой, которая, по-видимому, оказалась ошибочной и спутала ему карты.

Поначалу он был почти убежден: налицо симуляция кра­жи — зачем бандитам брать никчемную побрякушку, если рядом — золото и драгоценности? Кража явно инсценирован­ная. Но зачем? Возможно, за кольцо выплачена скупочным отделом крупная сумма подставному лицу, а когда все уля­жется, будет поделена по сговору? Настораживало, правда, что удар, нанесенный Паритовой, был довольно силен — едва ли она могла добровольно согласиться получить увечье. Впро­чем, нападавший мог просто не рассчитать. Камень-то был обернут платком. Кстати,— как это он опять упустил — надо узнать у Абдула, подвергли ли платок технической экспер­тизе?

Первую трещину версия Бондаренко, еще неясная, полу­чила, когда очкарик-заведующий, с самого начала произвед­ший на шефа угрозыска впечатление человека, не умеющего лгать, заявил, что перстень мельхиоровый и стоит недорого. Проверка Маремкулова поставила точки над и: двести руб­лей. Кто станет из-за такой мизерной суммы огород городить?

Бондаренко вздохнул и, открыв шестидневку, стал запи­сывать, что ему следует предпринимать по делу в течение всей недели.

В этих записях был весь Бондаренко. Медлительный, но надежный Бондаренко, который ничего не забудет, ничего не упустит.

Он поднялся из-за стола, устало потянулся и вспомнил об утреннем визите Дараева. Такого бы ему следователя — они бы вдвоем черту рога свернули. Потом взял телефонную трубку и сказал секретарше:

— Галя, позвоните, пожалуйста, в бюро технической экспертизы, спросите, они уже дали заключение о платке?.. Ну, этот, в ювелирном магазине. Камень в него был завер­нут...

Галина Васюкова, секретарь-машинистка Бондаренко, вошла в кабинет минут через десять. Это была девица лет двадцати восьми-двадцати девяти, нескладная и худая, явно засидевшаяся в девах и потому манерная. Но сейчас у нее был виноватый, слегка испуганный вид.

— Сергей Тимофеевич... платок пропал!

— Как «пропал»?

— Не знаю. Его приносил на экспертизу лейтенант Маремкулов.

— А кто принял?

— Никто не принимал.

— Роспись есть?

— Там, говорят, какая-то закорючка.

— Черт знает что! — не выдержал Бондаренко.— Ладно, Галя, идите. Я сам выясню.

Она ушла, неслышно притворив за собой дверь.

4. ПОКУШЕНИЕ

Аул Калеж. Неожиданная задержка. Кто такой Сахат Кабдугов? Снова — Чохрак?.. Пуля из парабеллума. Исчезновение бондаря Мазана Караоюаева. На заводе. Са-хат отказывается продолжать разговор. Тени минувше­го. Кое-что выясняется. Носовой платок с монограммой

Аул Калеж Зеленского района, куда ехала опергруппа из Ставрополя, возглавляемая Жунидом Халидовичем Шукаевым, свободно раскинулся у подножия лесистых гор, на берегу небольшой пенистой и своенравной речушки Кяфар.

Достопримечательностей тут, вроде бы, особых нет, если не. считать милых сердцу каждого горца живописных предго­рий. Длинные саманные домики из двух половин, соединен­ных открытой терраской, подведенной под общую черепичную кровлю; плетни или массивные ограды из плоских камней, собранных за поворотом реки, где один из окрестных холмов оканчивался скалистым сланцевым уступом; зеленеющие купы молодых садов; серые стволы чинар или грецких орехов, рас­тущих почти в каждом дворе; кривые немощеные, но широ­кие улицы — вот, пожалуй, и весь аул Калеж.

Но только на первый взгляд.

И сюда, в тихое прежде горное местечко, докатилась волна большой стройки, идущей по всей стране, и в прежний, привычный облик аула незаметно вошли приметы нового вре­мени.

Над крышами и кронами садов возвышается бетонная силосная башня местного колхоза «Авангард», по главной улице, совпадающей по новым планам с достраивающейся дорогой, прошлись недавно грейдеры и бульдозеры, выровняли ее; белозубые парни с закопченными лицами посыпали гра­вием, песком и гудроном, утрамбовали катками, и в сторону Черкесска, на элеватор, понеслись грузовики с зерном и по­чатками кукурузы; чуть дальше, за околицей, опять же ря­дом с дорогой, расположились маленькая колхозная фанерная фабрика и два крупных предприятия пятилетки, год-полтора назад вступившие в строй,— Леспромкомбинат и Маслосыр-завод, где работает теперь больше половины трудоспособно­го населения Калежа.

Жунид и его спутники ехали сюда по делу об убийстве инкассатора Дербентского отделения Госбанка. Ехали, прав­да, без особой надежды на успех: не было веских оснований считать, что именно в Зеленском районе им удастся напасть на след преступников. Сведения, поступившие в Ставрополь из Дербента, относились к числу «непроверенных».

Сообщалось, в частности, что не то в Калеже, не то поблизости от районного центра кочует цыганский табор. По отрывочным показаниям свидетелей, один из налетчиков, а, возможно, и двое, принадлежали к цыганскому племени и именно к этому табору. К ориентировке прилагался прибли­зительный словесный портрет одного из убийц, который у любого, мало-мальски знающего криминалиста мог вызвать лишь скептическую улыбку, так много было в описании вза­имоисключающего и противоречивого. Единственная достовер­ная деталь: из тела убитого извлечена пуля, выпущенная из парабеллума. Характер раны свидетельствовал о том, что выстрел произведен в упор,— едва ли не приставили дуло к груди инкассатора. Но следов ожога ни на теле, ни на одеж­де не оказалось.

Поскольку Шукаеву по долгу службы надлежало зани­маться правонарушениями среди кочевой цыганской вольни­цы, медленно и трудно поддающейся попыткам привлечь ее к оседлой рабочей жизни, то и отправляться в Зеленский район следовало ему. Он не возражал, потому что вот уже несколько недель ему не попадалось интересного дела, и по­тому, что по пути можно было заехать в Черкесск, повидаться с сыном.

Не доезжая до Калежа, они уже знали, что цыган в окрестностях аула нет,— они снялись и ушли сутки назад — об эхом Шукаеву рассказал колхозный пастух, выгнавший ста­до на приречную луговину километрах в двух-трех от околи­цы Калежа.

Но в самом ауле их ожидал сюрприз. Еще вчера решено было здесь не останавливаться, однако остановку сделать пришлось. И надолго.

Когда «газик», распугивая индюков, важно разгуливавших вдоль обочины, вкатился в аул, шофер обратил внимание дремавшего Шукаева на толпу народа, запрудившую двор и часть улицы возле одного из окраинных домов.

Было половина седьмого утра.

— Притормози,— сказал Дараев.— Что-то рано такое столпотворение. Не стряслось ли чего?

Когда они вышли из машины, к дому подлетела «Скорая помощь», круто осадив у ворот и подняв облако желтой пыли.

Во дворе было тихо. На вытоптанном под старым тутов­ником пространстве, скорбно покачивая головами в папахах, шептались старики, около забора и хозяйственных построек сгрудилась молодежь, главным образом парни; из открытых окна и двери доносились женский плач и причитания.

— Что случилось? — по-черкесски спросил Арсен у од­ного из мужчин.

— Сахата чуть не убили,— был ответ.— Только в себя пришел...— и говоривший неодобрительно покосился на ми­лицейскую форму Сугурова.— Вон сколько вас теперь пона­ехало. Пораньше бы надо..

Дом был большой, добротный, не в пример прочим, из кирпича, а террасу поддерживали не чинаровые бревна, как У многих, а три бетонных столба. Под навесом, в глубине двора,— плетневый амбар-сапетка под кукурузу, рядом — саманный коровник, дощатое строение для птицы, новый за­бор из фигурных туфовых блоков с овальными отверстиями посередине; свежевыкрашенные железные ворота — все это крепко, надежно, домовито.

Шукаев, еще минуту назад задумчивый, даже вялый, тотчас преобразился, как с ним бывало всегда, стоило ему почуять запах настоящего дела. Ни следа безразличия и сон­ливости. Он, конечно, заметил сбоку от ворот, в тени деревь­ев, почти такой же «козлик», как тот, на котором прибыли они сами, конечно, понял, что местные власти уже на месте происшествия и, не задумываясь дольше, быстрыми шагами Направился к дому

В просторной комнате врач «Скорой» осматривал пострадавшего, молодой лейтенант в милицейской форме в присут­ствии двух понятых снимал показания у хозяйки дома, не­высокой худенькой женщины, с рано постаревшим, в морщи­нах, лицом, хотя было ей, пожалуй, немногим более сорока; фотограф курил у окна.

— Что с ним? — спросил Жунид, поздоровавшись со всеми кивком головы.

— Удар в висок тупым орудием,— машинально ответил стоявший тут же худенький младший лейтенант, с удивлением разглядывая вошедших.— А вы, собственно, кто?

— Майор милиции. Из Ставропольского управления НКВД,— сказал Шукаев, доставая удостоверение.

— А-а... ну, тогда другое дело. Приветствую вас, това­рищ майор,— младший лейтенант встал.

— Это мои товарищи: следователь по особо важным де­лам Вадим Акимович Дараев и лейтенант Сугуров. Мы — проездом.

Младший лейтенант оживился и слегка покраснел.

— Может быть, вы, товарищ майор, поможете нам? К обыску во дворе еще не приступали. Здесь, в комнатах, я думаю, нет надобности смотреть: бандиты не входили даже во двор...

— Мы охотно поможем,— сказал Шукаев.

Допрос и осмотр места, где произошло покушение, за­няли около двух часов.

Пострадавший оказался технологом маслосырзавода Са-хатом Кабдуговым, старожилом аула.

Имя это, в первый момент показавшееся Шукаеву незна­комым, тем не менее, помимо его воли, заставило работать его память, хранившую сотни лиц и фамилий, десятки раз­личных событий, связанных с многолетней следственной прак­тикой и отделенных иногда друг от друга расстоянием в не­сколько лет. Однако на этот раз ассоциации были настолько смутными, что он отбросил всякие попытки вспомнить, зная по опыту, что, если когда-либо и слышал о Сахате Кабдуго-ве, то это всплывет со временем без особых усилий с его стороны.

Сыровар пришел в себя, обвел присутствующих мутным взглядом из-под набрякших век и, увидев жену, спросил по-черкесски, с трудом шевеля распухшими губами:

— Ничего... не украли?

— Нет, нет! — торопливо ответила она.— В дом не вхо­дили, убежали сразу...

Сахат Кабдугов был грузен и коротконог. Маленькие заплывшие глазки беспокойно бегали, скользя по лицам, точно кого-то искали. В них постепенно стиралось, исчезало бес­смысленное выражение, сменяясь растерянностью и страхом.

Шукаев с разрешения младшего лейтенанта и врача по­ручил Вадиму Акимовичу взять показания у пострадавшего и его жены, а сам с одним из милиционеров занялся осмот­ром двора.

Выяснить удалось следующее.

Сахат Кабдугов работал на маслосырзаводе со дня его основания, технологом был назначен полгода назад, так как, несмотря на отсутствие специального образования, показал себя неплохим работником. Недавно его посылали на курсы производственников в Кировабад.

Жил он тихо, ни в чем предосудительном замечен не был, подозрительных знакомств, вроде бы, не поддерживал.

В доме, кроме него и жены,— еще его старуха мать, боль­ная, немощная, почти не поднимающаяся с постели. Един­ственный сын Кабдуговых — в армии.

В ночь покушения сыровар возвращался домой после двенадцати: засиделся за стаканом вина у приятеля, бондаря того же завода Мазана Каражаева.

Решив сократить путь,— Каражаев жил на противополож­ном конце аула, растянувшегося вдоль реки на несколько километров,— Сахат пошел задами, но, будучи изрядно на­веселе, запутался в чужих огородах, растревожил аульных псов и, спасаясь от них, где-то свалился через плетень и разбил в кровь губы. Словом, к дому он вышел примерно во втором часу ночи, перепачканный, с расцарапанной физионо­мией.

Встретили его неизвестные, когда он уже брался за руч­ку калитки.

Двое.

Луна была затянута тучами, и относительно их внешности Кабдугов ничего определенного сообщить не мог. Один из нападавших был намного выше другого, это сыровар успел заметить. Высокий размахнулся и со словами: «Получай, подлюка, за Чохрак!» ударил его чем-то твердым. Счастье Кабдугова, что он плохо стоял на ногах. Как раз в ту секун-ду он покачнулся, и удар скользнул по темени.

Сахат упал в пыль, но тут же вскочил и — куда только хмель подевался — с завидной для его состояния и комплек-ции легкостью перемахнул через забор. Вслед грохнул выст-рел. Сахат упал во двор с простреленной выше колена ногой и ударился грудью о сложенные штабелем колотые дрова. Уже теряя сознание, он услыхал гул машины.

Одного слова «Чохрак» Шукаеву оказалось довольно, чтобы вспомнить.

Сахат Кабдугов!

Старый связник умершего в тюрьме Хахана Зафесова! Того самого Хахана, который знал все о похищении карабаи-ра, не одобрял своих бывших сообщников, но никого не вы­дал, верный воровскому закону, пока Шукаев не припер его к стенке. Стоп!.. Там был еще какой-то условный знак, по которому они узнавали верных людей! Ну да, фуляровый платок с монограммами, вышитыми женой Сахата!.. Два име­ни — самого Хахана и Кабдугова были Жуниду известны. Ос­тальных старый хитрец Зафесов не выдал. Так и унес с со­бой тайну в могилу.

Что же это? Случайность? Или через столько лет ему снова попадают в руки детали давным-давно забытого дела?

Как бы там ни было, а теперь Шукаев с еще большим тщанием лазал по всем закоулкам двора, обследовал каждую пядь земли у ворот и по обе стороны туфового забора.

И был вознагражден за упорство.

Пуля застряла в саманной стенке коровника.

Он долго ходил возле забора, пытаясь представить себе, откуда стреляли, и определить направление ее полета. Вна­чале ничего не выходило: по всем законам баллистики, пуля должна была, пробив мякоть ноги Кабдугова, устремиться вверх, потому что ограда была довольно высока.

Младший лейтенант, присоединившийся к Жуниду, как бы прочел его мысли.

— Вряд ли стоит искать пулю. Выстрел, очевидно, был произведен снизу вверх...— как все молодые криминалисты, говорил он суховато — казенным языком: «произведен», «являлся», «не имеется».

Шукаев не ответил, рассматривая фигурные туфовые плиты с отверстиями, из которых был сложен забор.

— А если?

— Что?

— А если стреляли уже после того, как Кабдугов пере­лез через забор? Если стреляли через одну из этих дырок? — он поискал глазами на другом конце двора: там — коровник, амбар, в стороне, чуть позади амбара,— плетенка уборной.

Коровник был недавно обмазан глиной, и это облегчило поиски. Достав перочинный нож, Жунид ковырнул вмятину с растрескавшимися краями и, подставив ладонь, извлек пулю Она сидела неглубоко.

Подошел Дараев, закончивший с допросом.

— Смотри,— сказал Жунид, раскрывая ладонь.— По-мое­му, из парабеллума. Хотя, конечно...— он обернулся к млад­шему лейтенанту, смотревшему на него с восхищением — нужна баллистическая экспертиза. Обязательно.

— Где ты ее нашел? — спросил Дараев.

— В самане. Возьмите,— он протянул пулю младшему лейтенанту.— Приобщите ее к делу по всей форме

Тот ушел в дом.

— Вадим, у меня есть все основания не очень-то дове­рять Кабдугову и его семейке,— сказал Жунид, когда они остались одни.— Допроси-ка еще раз старуху и жену. Разу­меется, сделай так, чтобы не обидеть этого мальчика,— он кивнул вслед удалявшемуся младшему лейтенанту.— Если будет трудно... Напомни им Хахана Зафесова.

Вадим Акимович посмотрел на него с удивлением.

— Ты думаешь?..

— Потом объясню. Разве тебе ни о чем не говорит на­звание — Чохрак?

Дараев потер лоб.

— Чохрак... Чохрак. Постой... неужели?..

— Да,— сказал Жунид.— Не думаю, чтобы это было случайностью. Давай, время не терпит. Я еще покопаюсь...

Но дальнейшие его поиски ни к чему не привели. Боль­ше никаких следов ночного происшествия не было Брать ищейку не имело смысла — во дворе и на улице все было истоптано десятками ног. Жуниду очень хотелось обыскать дом, но он решил пока воздержаться: покушение ведь про­изошло на улице.

Когда Сахата Кабдугова положили в машину, чтобы вез­ти в райбольницу и толпа стала медленно расходиться, Жу­нид кивнул Арсену и Вадиму

— Пошли. Едем к Мазану Каражаеву.

Младший лейтенант местной милиции сел в свой «газик» и поехал вперед, чтобы показать дом бондаря.

Бондаря маслосырзавода Мазана Каражаева, черкеса пя­тидесяти пяти лет от роду, одинокого вдовца, похоронив­шего недавно жену, дома не оказалось. На заводе им сказа­ли, что он уволился позавчера по собственному желанию, а где он теперь, никто объяснить не мог. О взаимоотношениях

Кабдугова и Каражаева тоже ничего нового узнать не удалось: встречались, иногда выпивали вместе, по работе сталкивались не особенно часто: мастерская Мазана — в стороне от це­хов.

Жунид уже собирался уезжать в райцентр и, скорее для формы, чем в силу необходимости, задал директору завода еще один вопрос:

— Скажите... этого, бондаря вашего, ни с кем из посто­ронних не видели? Я имею в виду людей, не принадлежащих к числу жителей Кал ежа?

— Я видел,— сухо сказал директор, недовольный, что разговор снова возобновился. Тут — последний день месяца, надо давать предмайский план, с завода не вывезено еще несколько десятков тонн готовой продукции, не хватает ма­шин, а он, вместо того, чтобы заняться организацией погруз­ки, сидит в кабинете и отвечает на вопросы, вовсе не отно­сящиеся к покушению.

— Где? Когда? Как они выглядели? — не обращая вни­мания на нелюбезный тон собеседника, спросил Шукаев.

— Позавчера. Я ехал в Черкесск. На мосту через реку Кяфар — это здесь, неподалеку от завода,— Каражаев сто­ял с двумя не знакомыми мне людьми.

— Вы знаете всех жителей аула?

— Да, почти всех. Но это неважно... я уверен, что те были не наши...

— Почему?

— Калежане так не одеваются. На одном — какой-то странный восточный наряд: феска, халат. Может,— из Сред­ней Азии?

— А второй?

— Он стоял спиной к машине. Да я и не рассматривал его заинтересовался тем, в феске.

— Приметы? .

— Немолодой,— пожав плечами, сказал директор.— Лицо — худое, длинное. Вот и все.

— Припомните хорошенько, это очень важно.

— Может, какая-нибудь деталь, мелочь,— вставил Ва­дим,— знаете, на первый взгляд,— пустое... А для нас — зацепка.

— Нет Впрочем, постойте...— директор покрутил паль­цем в воздухе около своей головы.—, Ну, да. Уши у него нелепые., торчат, как лопухи.

— Что ж, спасибо. Вы нам очень помогли,— вставая, сказал Жунид.— Больше не смеем вас задерживать.

Полдня ушло на опрос соседей бондаря и других жите­лей Калежа.

Кто еще видел старика в феске? Куда мог исчезнуть Мазан Каражаев, если накануне, поздно вечером, он находил­ся дома, потчевал собственным вином сыровара? Почему так поспешно уволился?'

Пришлось съездить в больницу, повторно допросить Са-хата — не знает ли он, куда мог пропасть его вчерашний собутыльник. Сыровар несколько оправился от потрясения, в щелочках-глазках его уже не было такого явного страха. Лежал он в отдельной палате, что как нельзя более устраи­вало Шукаева.

— Давно знакомы с Мазаном Каражаевым?

— Давно. Семь-восемь лет будет,— охотно ответил Кабдугов.

— Отношения между вами были хорошие?

— А как же? Считай — кунаки.

— О чем беседовали с ним вчера?

— Про все говорили. Как бывает? Стакан выпил — хо­зяина похвалил, второй выпил — про урожай, третий — когда яблоки в саду снимать. Всякий разговор...

Отвечал Кабдугов спокойно, неторопливо, как любой уважающий себя горец.

— Почему ваш товарищ уволился?

Сахат долго молчал, сосредоточенно смотрел в потолок, точно рассчитывая прочитать там готовый ответ.

— Кто его знает...— наконец протянул он и приложилтыльную сторону ладони к посиневшим раздувшимся губам.— Про то я не спрашивал. Человек сам знает, чего хочет.

— Он не говорил, что собирается куда-нибудь после вашего ухода?

— Нет. Не говорил.

— У вас есть враги? Или недоброжелатели? Подозрева­ете кого?

— У кого же их нет, врагов? — деланно зевая, сказал Сахат и отвернулся к стене.— Устал я, начальник. Голова болит.

— Еще один вопрос. Вы не встречали в районе Калежа пожилого человека в феске и среднеазиатском полосатом халате?

Кабдугов резко дернулся на постели и застонал, видимо, от боли в ноге, потом быстро, нервно заговорил по-русски:

— Зачем приставал, начальник? Разве я сам себя бил? Разве сам себя стрелил? Почему дышать не даешь, болеть не даешь? Надо абреков искать — ищи, зачем меня давить? Масло надо давить, сыр надо давить, больной человек отды­хать надо!

— Полегче, Кабдугов,— вы говорите с майором НКВД,— не утерпел младший лейтенант.

— Ничего,— успокоил его Жунид.— И снова к Сахату: — Значит, не встречали?

— Нет. Не видал. Не видал, не знаю...

Врач, стоявший сзади Шукаева, положил руку ему на плечо и слегка нажал, давая понять, что допрос придется прекратить.

Солнце позолотило верхушки лесистых гор, окаймлявших аул с юго-запада, когда после многочисленных бесплодных расспросов одному из них повезло. Опрашивая колхозного чабана, приходившего ночью в Калеж за продуктами, Арсен Сугуров услыхал, наконец, долгожданное «да». Да, видел бондаря Мазана Каражаева минувшей ночью. И не только видел: тот ночевал у него в чабанском домике, в семи-вось-ми верстах отсюда, на горном пастбище. Что-нибудь говорил? Нет, ничего особого не говорил. В геологоразведку утром пойдет, на работу наниматься — слышал, там рабочие руки нужны.

— Где стоит геологоразведка? — нетерпеливо перебил его Арсен.

— Аул Бгидес знаешь? Оттуда дорога в ущелье Кяфар — километров пять-шесть от пастбища будет. Отсюда ближе. Если машина есть, езжай в Бгидес по дороге, там покажут

Было уже около пяти вечера, когда они, наскоро пере­кусив провизией, которую извлек из багажника запасливый шофер, двинулись по направлению к аулу Бгидес. Младший лейтенант по совету Жунида отправился в райцентр: нужно было срочно произвести баллистическую экспертизу.

— Послушай,— сказал Дараев, откинувшись на спинку сиденья,— может, ты хоть изредка будешь изменять обыкно­вению и делиться с нами своими догадками? Например, мне хотелось бы знать, как это все связано с чохракской исто­рией?

Жунид недовольно засопел: он не любил, когда к нему приставали с расспросами раньше времени, до того, как раз­розненные факты сложатся в его голове в более или менее стройный ряд, а собственные домыслы получат хоть некото­рое подтверждение.

— И мне хотелось бы знать,— проговорил Шукаев недо­вольным тоном, но тут же сделал над собой усилие: все-таки спрашивал не кто-нибудь, а его лучший друг и соратник.— Ладно. Скажу. Только не вздумайте заранее выстраивать версию... она пока не выстраивается...

— Ум — хорошо, а три лучше,— извиняющимся голо­сом сказал Вадим Акимович.— Авось, и мы с Арсеном будем тебе полезны.

— Так вот,— сказал Жунид, окончательно отбросив ко­лебания.— Сахат Кабдугов — тот самый человек, жена ко­торого в свое время вышила фуляровые платки как опозна­вательные знаки для старой лисы Хахана Зафесова, упокой аллах его грешную душу, собственного мужа и еще троих, чьи имена Хахан так и не назвал тогда. Кстати, допрашивал я его при тебе.

— Стой... стой! — инициалы — посередине платка были С. К. Кажется, я вспоминаю...

— Ну, и отлично. Фуляр, если помнишь, был изъят при обыске у ротмистра Унарокова. Кабдугов, судя по тому, что нам удалось установить давным давно, порвал связи с коно­крадами, да и ремесло это основательно подзабыто за послед­ние годы. Но у меня есть подозрение...

— Какое? — не выдержал молчавший до сих пор Сугуров.

— Не старые ли дружки наведывались к Сахату прошед­шей ночью? Как-никак он был причастен к их аресту.

— Ты знаешь, я ведь совсем не в курсе дела. Что с ними со всеми стало? Столько лет прошло.

Шукаев посмотрел на часы.

— Скоро приедем на место. Поэтому я коротко. Ты прав, тебе следует оживить в памяти чохракское дело Так вот — Буеверов, Бекан Кабалов и Аушев, у которого мы нашли карабаира, отсидев разные сроки, сначала в Чите, а затем — в Сиблаге, были освобождены первыми. Ляляму Бадаеву — по ходатайству мусульманской азиатской- лиги — срок был сокращен вдвое. Он освободился и уехал, кажется, в Дагес­тан. Одноухий Тау, или Рахман Бекбоев...

— Правая рука Асфара,— вставил Вадим.

— Точно. Он отсидел, по-моему, восемь лет Живет в районе Черкесска и ни в чем дурном, вроде бы, не замечен. Азамат Мамакаев — бывший главарь банды в Чечне — рас­стрелян по приговору Верховного суда РСФСР. Просьба его о замене смертной казни пожизненным тюремным заключе­нием была отклонена. Кто еще?.. Так... продолжают отбывать сроки Хапито Гумжачев, контрабандист Паща-Гирей Акбашев,

бывший белогвардеец Ивасьян, Хахан Зафесов умер в тюрьме. Что же касается цыган — Феофана третьего и Парамона Будулаева, то я, к стыду моему, ничего о них не знаю. Надо бы выяснить...

— Ты и так великолепно осведомлен,— сказал Дараев.

— Поморочили они нам с тобой головы,— улыбнулся Жунид.— И не только нам с тобой.

Вадим Акимович наклонился к плечу Жунида и, как вид­но, хотел о чем-то епросить, но передумал. Шукаев увидел его голову в зеркале, укрепленном вверху передней стенки кабины.

— Ну, что еще тебя интересует?

— Да ладно...

— Спрашивай, раз хотел.

— А где Зубер Нахов?

— Братец моей бывшей супруги? — притворно беспечным тоном переспросил Жунид.— Тоже отсидел свое. А куда подал­ся — не знаю. Может, опять в тюрьме. Неисправимый тип. Но жулик и вор мелкий.

Показались первые домики аула Бгидес. Ущелье реки Кяфар здесь расширялось, образуя довольно просторную до­лину. Сады, огороды, пастбища, овцефермы — население Бги-деса занималось главным образом скотоводством.

Геологоразведка, как и сказал им чабан из Калежа, раз­била лагерь в боковом ущельице, на берегу большой речки, скорее — ручейка, бойко стекавшего с гор. Вода в нем была мутнйя, глинистая от дождей.

Они подъехали к самой буровой. Из палатки, раскину­той возле вышки, вышел худой, несмотря на раннюю весну, загорелый человек в засаленных брезентовых штанах, голый до пояса.

— Кто это к нам пожаловал? — спросил он на чистей­шем русском языке, хотя по облику в нем нетрудно было угадать горца. Лицо — смуглое, горбоносое, на остриженной под нолевку голове — войлочная сванская шапочка.

— Майор милиции Шукаев,— протянул руку Жунид.— Мои товарищи — Дараев и Сугуров. По тому же ведомству.

— Буровой мастер Кадыров,— согнав с лица улыбку, сказал человек из палатки.— Чем могу вам помочь?

— К вам не приходил сегодня утром или днем некий Мазан Каражаев? Небольшого роста, плотный, пятьдесят пять лет... Черкес.

— Не надо,— опять улыбнулся Кадыров.— Знаю. Был. Он и сейчас здесь. Мы взяли его подсобником.

Жунид окинул взглядом лагерь. Еще две палатки стояли поодаль. Людей не видно.

— Они купаться пошли,— понял его мастер.— Там, выше, озерко есть. Рабочий день у нас кончился. Вот-вот должны подойти.

Геологи действительно скоро вернулись. Бондарь, узнав, что сотрудники милиции приехали к нему, мгновенно поблед­нел и полез в карман за табаком. Пока он шарил там, Жу­нид вполголоса сказал Кадырову:

— Нам бы с ним поговорить без свидетелей. .

— Пожалуйста,— так же тихо ответил тот,— можно в моей палатке.

— Нет, спасибо, мы — в машине.

Шукаев сел на место шофера, который, воспользовавшись передышкой, прилег на траву в тени палатки. Каражаева Жунид посадил рядом с собой. Вадим и Арсен устроились сзади. Арсен приладил на планшете лист бумаги,— пригото­вился писать протокол.

Шукаев начал безо всяких околичностей:

— Я — майор НКВД. Вам известно о том, что вашего знакомого и сослуживца Сахата Кабдугова едва не убили двое неопознанных бандитов?

— Нет, не знаю,— поспешно ответил бондарь, подобо­страстно засматривая в глаза Жуниду.— Кто убил, почему убил?

— Вопросы задаю я. Чуть не убили,— уточнил Шукаев и, окинув бондаря быстром испытующим взглядом, тут же решил отказаться от своего первоначального намерения про­вести допрос по всей форме.

— Не надо ничего писать, Арсен,— сказал он, продол­жая изучающе разглядывать Каражаева, который ерзал и мялся, не зная, куда деваться и пребывая, по-видимому, в крайне расстроенном состоянии.

Жунида часто выручало приобретенное с годами умение сразу, в момент, определить, какую избрать линию поведе­ния в разговоре с подозреваемым или свидетелем, линию, которая наилучшим образом соответствовала бы психологи­ческому настрою допрашиваемого.

Внешний вид, те неуловимые для неспециалиста'и нена­блюдательного человека признаки, которые могли свидетель­ствовать о страхе или решимости уйти от ответа, о стремле­нии под напускной бравадой скрыть истину, о безразличии, о показной или подлинной растерянности — все это замечал, все регистрировал его внимательный глаз, непроизвольно, автоматически схватывающий нужную информацию в считан­ные секунды.

Временами это требовалб немалых усилий с его сторо­ны в тех случаях, когда попадался достойный противник, и «обойти» его было еще заманчивее, еще интереснее.

Мазан Каражаев был весь, как на ладони.

— Вас устроит, если мы не будем вести протокола и, возможно, ограничимся сегодняшней беседой с вами? Разу­меется, если вы ничего не скроете от нас...— Жунид не без умысла повел этот разговор по-русски. Во-первых, его должен был слышать Дараев, а, во-вторых, он по опыту знал, что человек, вынужденный отвечать не на родном языке, скорее может проговориться.

— Ай-ай,— запричитал Мазан.— Как скрывать, зачем скрывать? Ради аллаха, товарищ майор... Шайтан попутал, гражданин майор...

— Вы можете называть меня, как хотите. Вас пока ни в чем не обвиняют.

Это незаметное, будто случайное «пока» не прошло мимо ушей бондаря, и он опять побледнел.

— Возьмите себя в руки и перестаньте нервничать,— жестко сказал Жунид.— Обещаете говорить правду?

— Обещаем! Сто раз! Аллахом клянусь, гражда... това­рищ майор!..

— Хорошо. В таком случае скажите нам, давно ли вы знакомы с пожилым человеком, одетым в халат и феску? Вас видели в ним позавчера. Имени его я вам не назову, это преждевременно...— Жунид поймал в зеркале удивленный, осуждающий взгляд Дараева и незаметно моргнул ему. Шукаев отлично понимал, что «удочка», на которую он намере­вался поймать Мазана, была заброшена так откровенно, так наивно, что крючок буквально торчал наружу. Именно на это он и рассчитывал. Но ответ бондаря даже для него явился полной неожиданностью. О такой удаче можно было только мечтать.

— Зачем тебе назвать? — испуганно залепетал Мазан, судорожно схватив Жунида за пуговицу пиджака.— Сам ска­жу, все сам,— он так торопился, видимо, боясь, как бы стро­гий майор не опередил его, что даже стал заикаться: — Пло-о-хой он человек, со-о-всем плохой! Как встретил его, сон нешел, спать не мог! Хапито Гумжачев ему фамилия!

Жунид с трудом удержался от восклицания.

— Это нам известно. Кто был с ним? Кто второй?

— Мустафа Зизарахов,— с такой же готовностью сказал Мазан.— Дрянь мужик, пропавший совсем без вина рука трясет .

— Давно знаете их?

— Один аул жили, соседи жили. Сколько? — он намор­щил лоб, вспоминая.— Давддать год, может больше

— Как попал сюда Гумжачев? — вмешался Вадим Аки­мович.— Он имеет отношение к покушению на Кабдугова?

— Разве я знаю? — тотчас обернулся бондарь, отпуская пуговицу Жунида.— Клянусь, не знаю Мустафа привел Сахата дом просил показать.

Мазан Каражаев рассказал все. О том, как он лишил­ся покоя, встретив в ауле Гумжачева в компании забулды­ги Зизарахова, окончательно спившегося за последние годы. Мустафу знали многие: он не имел постоянной работы, жил подачками и случайными заработками, скитался,— видно, не прошла ему даром бурная молодость, едва не приведшая его на скамью подсудимых по делу разбойника Унарокова. Мазан, конечно, ничего не подозревал о старых грехах и связях Мустафы, но зато отлично понимал, что его быв­ший знакомец Хапито Гумжачев, по слухам получивший десять лет заключения, с ведома властей и с чистыми на­мерениями не мог ни с того, ни с сего появиться в Кале-же. Дотошность и требовательность, с какой Хапито рас­спрашивал бондаря даже о самых, казалось бы, незначи­тельных подробностях жизни сыровара Кабдугова, наводила на размышления. Мазан, трусливый, робкий Мазан, безот­ветность которого вошла в пословицу среди аульчан, был объят растерянностью и страхом Страх заставил его уво­литься, заколотить досками окна в доме и уйти к геологам, подальше и от Хапито, и от родного гнезда.

Последней уступкой судьбе была выпивка, вдвоем с сы­роваром, на которую Мазан пригласил Кабдугова по приказу Хапито. «Не задержишь его до полуночи — считай, что твоя песенка спета»,— пригрозил Гумжачев.

— Вы не предупредили Кабдугова? — с укором спросил Дараев.

— Я маленький человек,— взмолился бондарь.— Я бо­ялся... Однако, сказал Сахату, что Хапито привязал коня в Калеже.

— Когда сказали?

— Вчера.

— Как он отнесся к этому?

— Белый стал. Злой стал. Ушел, вино не допил. Шукаев уже не сомневался, что догадка его верна покушение на сыровара — дело рук Хапито. Не простил старый бандит Сахату предательства в ауле Псидах.

Но почему сам потерпевший не назвал его имени?

Отпустив бондаря и сказав на буровой, чтобы к Каража-еву там относились по-прежнему, ибо допрашивался он как свидетель и ни в чем предосудительном не замешан, Шукаев велел шоферу ехать в Калеж, к дому Кабдугова. Зря он сра­зу не поступил так, как диктовало ему первое побуждение — напрасно отказался от обыска в доме Сахата.

В показаниях Каражаева была еще одна мелочь, которая в другое время, возможно, заинтересовала бы Жунида и Ва­дима, но сейчас, когда задание краевого начальства по делу об инкассаторе из Дербента нисколько вперед не подвинулось, им ничего не оставалось, как передать все районному следо­вателю — и пусть разбирается. Касалось это махинаций Са­хата с готовой продукцией, в которые он безуспешно пытал­ся втянуть и бондаря.

Что ж, вполне вероятно. Кабдугов жил явно не по сред­ствам.

Но не в этом суть. Главное было в другом. На свет бо­жий выползали мрачные тени прошлого.

Хапито Гумжачев!

Обыск в доме сыровара они сделали поздно вечером, возвратившись из геологоразведки. В те времена не требова­лось санкции прокурора*["214], и Жунид сэкономил время, не за­езжая в райцентр.

В качестве понятых пригласили соседей Кабдугова — двух мужчин, отца и сына. Они чувствовали себя стесненно, жа­лись в сторонке, изредка бросая виноватые взгляды на хозяйку дома.

Жена сыровара села в изножье кровати больной свекро­ви и до самого конца обыска не произнесла ни слова. Жел­тое, изможденное лицо ее взялось розоватыми пятнами, ког­да Арсен Сугуров открыл большой, окованный жестью сун­дук, стоявший в углу комнаты.

— Смотрите, Жунид Халидович!

Укладка была набита мануфактурой. Отрезы сукна, шел­ка, кашемира, целые штуки полотна, батиста и дорогих кос­тюмных материалов, дефицитных в ту пору «бостона» и га­бардина.

Дараев непроизвольно присвистнул.

— Ничего себе! Магазин открывать можно!..

— Пересчитайте все и внесите в. протокол,— распоря­дился Жунид.— Нас это не интересует. Пусть РОМ занима­ется... Продолжай, Арсен.

Когда все комнаты были осмотрены и ничего, кроме до­вольно солидных запасов одежды, нескольких свернутых в рулоны ковров, помимо тех, что висели на стенах, обнару­жить не удалось, Шукаев подошел к жене Кабдугова.

Старуха не спала и злыми глазами следила за каждым движением Жунида.

— Хозяйка,— обратился он к жене Сахата,— придется временно перенести больную на другую кровать. Или на ди­ван.

— Нет! — высоким фальцетом выкрикнула она по-черкес­ски.— Нету такого закона — больную старуху обижать! Я жаловаться буду!

— Жалуйтесь. Но эту кровать вам придется освободить. Сцена предстояла неприятная. Шукаев это понимал и заранее испытывал нечто похожее на угрызения совести: у кабардинцев одно из самых сильных чувств, впитанных с молоком матери,— это уважение к старшим. А тут была не­мощная старуха. Но он пересилил себя и повторил:

— Делайте, как приказано.

Мать Сахата затрясла головой, закашлялась, пытаясь что-то сказать и грозя Шукаеву черным костлявым пальцем. Дру­гой рукой она вороватым движением, неумело пряча ее под одеялом, залезла под матрац и что-то тянула оттуда. А ког­да, наконец, вытянула, силы, видно, оставили ее, и она сно­ва уронила голову на подушку. Одеяло сползло, открыв смор­щенную тонкую в запястье руку, сжимавшую желтый лоскут

Жунид слегка наклонился и выдернул лоскут из ее вя­лых пальцев.

— Вот он,— разворачивая платок, сказал он Дараеву,— фуляр Хахана Зафесова. На, посмотри...

— Будь ты проклят,— прошипела больная, отворачива­ясь к стене. Невестка ее сидела по-прежнему на краешке кро­вати. Упрямое хмурое выражение на ее лице сменилось без­

различием и усталостью.

— Точно,— сказал Вадим, с интересом разглядывая ини­циалы. Вот... С. К. посередине, а здесь — X. 3...

— Хахан Зафесов...

— На нем кровь, Жунид! — воскликнул Вадим, поднося платок к свету.

-Где?

— Вот, видишь. Светлое пятнышко. И дырка ..

Заночевали они в Калеже, в «Доме колхозника».

А утром, на новом, теперь неизбежном, допросе Сахат Кабдугов перестал запираться. Да, он подозревает, больше того, он почти наверняка знает, кто покушался на его жизнь. Это Хапито Гумжачев, бежавший из мест заключения. Он сначала ударил его камнем, завернутым в зафесовский пла­ток, а потом уже выстрелил. Кто второй? Он не знает Нет, не Мустафа Зизарахов. Мустафа — человек ни на что не годный, даже на убийство. Почему молчал? Потому что бо­ялся. Хапито шутить не любит. Платок? Его нашла жена. Утром, у ворот. Спрятала, конечно. Она-то знает! Сама вы­шивала все пять платков. Имена! — Пожалуйста. Посереди­не — его монограмма, Сахата Кабдугова. По углам — Хахан Зафесов, Асфар Унароков, Лялям Бадаев и Феофан третий. Где теперь последние двое? Сидят, наверное. А, может, от­дали аллаху души, как Асфар и Хахан.

Кабдугов отвечалобстоятельно, не спеша, несколько раз останавливался, поднимая глаза на Шукаева, словно ища у него сочувствия.

— Не думай, начальник, Сахат не врет, Сахат правду говорит. Все годы хорошо жил, честно жил... со старым дав­но конец...

Дараев открыл было рот, собираясь, как видно, возразить, но Шукаев незаметно наступил ему на ногу: незачем было сейчас уличать Сахата в хищении на маслосырзаводе, что никак не вязалось с его уверениями в честном образе жиз­ни. Пусть сначала выговорится.

— Как попал платок к Гумжачеву?

— Много хочешь от старого Сахата,— усмехнулся Каб­дугов.— Как могу знать? Может, Хахан, умирая, отдал ему? В одной ведь тюрьме сидели...

— Вы узнали его в темноте?

— По дороге мотоцикл проехал... со светом. Хапито, хоть и постарел, а узнать можно.

— Кто еще бежал с ним? — на всякий случай спросил Жунид.

— Смеешься, начальник. Сахат все сказал.

Так случилось, что в Зеленское районное отделение ми­лиции они попали в праздник, Первого мая. Там уже было получено оперативное сообщение о групповом побеге рецидивистов из Читинской тюрьмы. В их числе были двое, чьи имена Шукаеву и Дараеву приходилось слышать не один раз: Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев.

Жуниду по прочтении этой бумаги вдруг вспомнились слова ПашиТирея, сказанные им некогда на допросе в ауле Абухабль: «Отрицать очевидное глупо, юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более разумный стиль поведения — бежать, начальник, бежать».

Контрабандист Акбашев остался верен себе.

5. КОНОПЛЯНОВ «ЗАВИНЧИВАЕТ ГАЙКИ»

Дела управленческие. Виталий Николаевич приходит к мысли, что его сотрудники впустую тратят драгоцен­ное время. Абдул Маремкулов получает возможность вос­становить свою репутацию. Особое совещание. Новые хлопоты.

Начальник Черкесского управления НКВД, майор госу­дарственной безопасности Виталий Николаевич Конопляное считал себя человеком строгим и принципиальным, который едва ли не единолично поддерживает порядок в области и в самом аппарате. Он был глубоко убежден, что стоит ему заболеть, уехать в командировку или выйти в отставку — последнее равносильно полной катастрофе,— и все развалит­ся, и некому будет «закручивать гайки».

Это излюбленное его выражение означало все, что угод­но, начиная от вмешательства Виталия Николаевича в раз­ные мелочи, не стоящие выеденного яйца, и кончая офици­альными «громами и молниями», которые он считал своим долгом в начале каждой недели обрушивать на своих сотруд­ников во время «оперативки».

Внешность у него была довольно внушительная: огромный рост, широченные квадратные плечи, буйная шевелюра с се­деющими висками, густой рокочущий баритон, крупные руки, с короткими сильными пальцами и тяжелой ладонью, которой он любил похлопывать по столу, завершая какой-либо разго­вор и сопровождая этот жест старомодным словечком «баста».

Обожал Коноплянов и всяческие реконструкции.

Так, вскоре после вступления в должность он затеял грандиозный ремонт, длившийся несколько месяцев, с той якобы целью, чтобы каждому работнику предоставить отдельную комнату. При этом Виталий Николаевич не забыл и себя, расширив собственный кабинет за счет слияния трех смеж­ных. Позади кабинета выкроил небольшую комнату для «от­дыха». На дверь, ведущую туда, велел наклеить карту Север­ного Кавказа и, таким образом, для непосвященных вход в «комнату отдыха» был замаскирован. Впрочем, о существо­вании ее знала даже рассыльная управления.

Вся мебель — от дубовой массивной рамы, в которой висел портрет Дзержинского, до необъятного двухтумбового письменного стола и кресел с гнутыми подлокотниками,— была заново отполирована, на мягкие сидения кресел и ди­ван натянут темно-бордовый плюш. Заодно Коноплянов где-то приобрел напольные часы-башню, занявшие весь угол и каждый час оглашавшие кабинет торжественным медным боем. Со стороны балкона был установлен специально зака­занный длинный прямоугольный стол для «особых совещаний», за которым могло уместиться на двух рядах стульев человек двадцать пять. Стол накрыли зеленым сукном.

Без изменений были оставлены разве что люстра, тем­ные бархатные шторы на окнах и настольная лампа со спе­циальным зеленым плафоном.

Нашлись злые языки, уверявшие, что весь этот «тарарам» новый начальник устроил не из человеколюбия, руководству­ясь заботой о сотрудниках, нуждавшихся в отдельных ком­натах, а ради того, чтобы придать блеск и величие себе са­мому.

Впрочем, не все так думали.

Новшества на этом не кончились. Расправившись с внут­ренним переустройством здания, Виталий Николаевич начал практически и планомерно проводить в жизнь свою систему «закручивания гаек». По понедельникам являлся на работу раньше всех и, стоя в небольшом вестибюле до половины девятого, лично регистрировал всех опоздавших, которым потом делал соответствующее внушение Правда, опоздания он не считал смертным грехом и слишком строго не взыски­вал. Но горе тому, кто рискнет появиться в управлении не­бритым, с несвежим подворотничком или в нечищеных ботин­ках. Тут уже спуску не было. Виноватому назначалось не­сколько часов строевой подготовки по заранее разработанной теме: «Одиночное обучение бойца» Еще строже относился Коноплянов к тем, от кого попахивало на службе спиртным,— таковых он без сожаления отправлял на гауптвахту, исполь-зуя «полную катушку», то есть пять суток со строгим режи­мом

Нечего и говорить,— к концу второго месяца почти все управление трепетало перед новым начальником. Только два человека, оба его заместителя, вели себя так, будто ничего не изменилось.

По-прежнему спокойно, уравновешенно и со знанием дела исполнял свои обязанности Гоголев. Второй заместитель, Леонтьев, как и прежде, поспевал всюду — до начала рабо­ты учреждений и организаций города проверял чистоту и порядок на улицах и площадях, часом позже собирал участ­ковых милиционеров, давая им инструкции на день и особо нажимая на меры надзора за санитарным состоянием столи­цы Черкесии. К себе он приходил уже в десять и разбирал всякого рода происшествия, случившиеся вечером и ночью. Затем отправлялся с докладом к Коноплянову и председате­лю облисполкома. После обеда — выезды в районы, встречи с так называемыми «низовыми активистами», которых у него было немало и разветвленная сеть их непрестанно пополня­лась. К исходу дня Леонтьев возвращался в управление и, разобравшись в полученных сведениях, отдав надлежащие распоряжения, ехал в обком к Воробьеву, обстоятельно ин­формируя секретаря о происшествиях за сутки и принятых мерах.

У Леонтьева день был расписан так, что не оставалось и минуты свободной, за неделю он несколько раз оставался без обеда, но даже это не спасало его от Конопляновских нотаций по поводу неповоротливости некоторых работников управления, которые никак не могут ликвидировать преступ­ность в области. Кто-кто, а Коноплянов был великим масте­ром отчитывать человека, не называя его по фамилии, обхо­дя прямые обвинения, но выстраивая разговор таким обра­зом, что собеседник всегда точно знал — речь идет именно о нем

Леонтьеву, человеку деятельному, добросовестному, но тихому и скромному, не приходило на ум спорить с началь­ством и уж совсем невдомек было, что Коноплянов принад­лежит к той породе руководителей, для которых важно чис­то внешнее, показное благополучие и нет дела до существа. Лишь бы исправно «крутилось колесо», а если при этом ржавеет ось и вылетают спицы — неважно: на наш век хва­тит

Коноплянов вообще считал милицию кляузным учрежде­нием, ошибочно навязанным органам государственной безопас­ности. Вслух Виталий Николаевич, разумеется, таких вещей не говорил.

В свете сказанного, как теперь часто пишут в отчетах и газетных статьях, вполне объяснимы те события, которые последовали одно за другим вскоре после приезда начальни­ка управления из Ставрополя.

Начать с того, что за время его отсутствия произошло несколько случаев нарушения законности, к которым Коноп-лянов обыкновенно относился так, будто они являлись пря­мым следствием нерасторопности и неумелости его подчинен­ных. А раз это было без него — тем более. Наломали дров и — «баста». Теперь ему предстоит расхлебывать.

Жарко стало в первую очередь Петру Яковлевичу Леонть­еву. Прежде всего он получил нагоняй за непринятие неот­ложных мер по ограблению на ярмарке в ювелирном магази­не. Начальнику угрозыска Бондаренко был объявлен строгий выговор «с занесением», а лейтенант Маремкулов сдал ору­жие и прошествовал на гауптвахту за то, что упустил Цыга­нова. Трое суток ареста за халатность при исполнении слу­жебных обязанностей. Незамедлительно был издан и второй приказ, отмечавший решительные действия пожарников, свое­временно потушивших пожар на овцеферме совхоза «Приго­родный».

Сергей Тимофеевич Бондаренко счел наказание слишком суровым и тотчас послал рапорт в Москву с просьбой пере­вести его в Белоруссию, где жила его мать. Не поставив об этом в известность Коноплянова, он продолжал с прежней неторопливой методичностью вести розыск Цыганова и его неизвестного сообщника.

Прошло три дня, в течение которых Виталий Николае­вич Конопляное знакомился со всей документацией, касаю­щейся нападения на продавщицу ювелирного магазина Пари-тову, кражи овец на совхозной ферме, пожара и его ликви­дации, обыска на Шахарской прядильной фабрике, произве­денного по просьбе старшего сторожевой охраны Кумратова, подозревавшего, что шерсть убывает «налево» неведомыми ему путями. Кстати, обыск ничего не дал.

Вывод, сделанный Конопляновым в результате рассмот­рения всех этих дел, был неожиданным для него самого. Действительно: грабители на ярмарке повели себя гго мень­шей мере глупо — ударили камнем Паритову, схватили ни­чего не стоящее кольцо и-скрылись. Явно случайное проис­шествие. Разве тут можно усмотреть почерк опытных реци­дивистов? Обыкновенное хулиганство. Напились и стукнули продавщицу, а потом со страху не сумели даже украсть как следует. И материальный ущерб ничтожен — двести рублей с копейками. Так для какой же цели возиться и раздувать кадило? А ферма? Произведенная проверка показала, что там царила путаница в документах учета. Полная вероятность, что недостачи овец просто не было. То же самое с фабрикой Утечки шерсти не обнаружено.

У Виталия Николаевича сразу поднялось настроение, и он вызвал к себе Бондаренко.

Сергей Тимофеевич пришел с объемистой папкой: он по опыту знал, что о чем бы ни пошел разговор, ему придется отстаивать свою точку зрения, а делать это лучше, имея под рукой акты экспертиз и протоколы допросов.

— Ну-с,— улыбаясь, встретил его Конопляное и, выждав паузу, в течение которой Бондаренко стоял перед столом, не решаясь сесть без приглашения, наконец широко повел ру­кой в сторону кресла. Субординация была соблюдена — на­чальник угрозыска постоял сколько полагается.

— Садитесь.

Бондаренко сел, положив папку себе на колени.

— Что же это вы, дорогой мой, развели антимонию во­круг чепухи? Весь аппарат, можно сказать, поставили на ноги?

— Что вы имеете в виду, товарищ майор?

— Случай с этой продавщицей! Подняли конный взвод, устроили ревизию в ювелирном магазине, послали кучу за­просов — в Ставрополь, в Дагестан, всполошили людей в театре, где работает муж Паритовой, целую неделю милиция хватала на ярмарке ни в чем не повинных людей — весь го­род теперь гудит. Геннадий Максимович мне вчера звонил Разве обязательно с каждым пустяком лезть к секретарю об­кома?

Бондаренко насупился, постучал ногтем по папке.

— Я не считаю, Виталий Николаевич, что ограбление ювелирного магазина — пустяки.

Конопляное приподнял ладонь над столом, но не хлоп­нул, удержался.

— Похищено барахольное кольцо стоимостью в две со­тенных, а вы называете это ограблением. Мелкая кража и хулиганское нападение! Наверняка в пьяном виде Вот как называются такие вещи!

— Есть подозрительные обстоятельства...— не поднимая головы, упрямо продолжал гнуть свое Сергей Тимофеевич

— Какие, например?

Бондаренко вздохнул и раскрыл папку.

— Ударить женщину обернутым в платок камнем — не слишком ли это много для того, чтобы стащить мелочь? Ког­да рядом лежали очень дорогие украшения?..

— Вот-вот, согласитесь — вывод может быть только один — случайный пьяный разбой.

— Паритова неохотно говорит на допросах...

— Ну и что же? Люди вообще не любят откровенничать в нашем присутствии. Что вы еще выяснили?

— Розыск ничего не дал. Мои люди дежурили на ярмар­ке, в магазинах, на вокзале. К сожалению, безрезультатно.

— Ревизия, насколько мне известно, тоже не обнаружи­ла недостачи?

— Да,— Бондаренко и сам чувствовал, что ему крыть нечем: на догадках и интуиции далеко не уедешь, но все в нем восставало при одной мысли о том, что Коноплянов при­кроет дело, не даст довести его до конца.— Я был вчера у бывшего ювелира Чернобыльского,— неуверенно добавил Сергей Тимофеевич, видимо, не надеясь, что его заявление что-либо изменит.

— Ну, и что? (Коноплянов любил «нукать»). Начальник угрозыска развел руками.

— Скользкий старик. Ему иногда приносят на оценку вещи, поступающие в скупку. Мельхиорового кольца, кото­рое украдено, он не помнит. Говорит, не приносили.

— А почему «скользкий»?

— Да так. Я поинтересовался его прошлым. До револю­ции имел крупную мастерскую. Целый штат. Ценности отдал республике добровольно. Правда, неделю сидел в ЧК — ута­ил два золотых слитка. Потом его выпустили, золото конфис­ковали.

Виталий Николаевич усмехнулся и покровительственно похлопал Бондаренко по плечу.

— Видите? Нет у вас ничего определенного. Какие-то туманные подозрения. Вы даже не знаете, кого и в чем по­дозревать. Вот что, Сергей Тимофеевич...— Коноплянов теперь уже не колебался и прихлопнул ладонью по столу.— Оставь­те. Нечего начальнику угро заниматься грошовой кражей. Передайте материалы Маремкулову — он завтра выйдет с гауптвахты — и пусть возится. Найдет этих типов — хорошо, не найдет — шут с ними. А вы вот что сделайте: соберите мне по области данные на неработающих, алкоголиков и лиц без определенных занятий — пора обратить на них внимание и почистить город и область.

— Но...— встал Бондаренко.— Как же... может быть, вы позволите мне продолжить?.. И потом — Петр Яковлевич держит в курсе Геннадия Максимовича...

— С Воробьевым я поговорю сам,— категорическим то­ном сказал Конопляное.— Баста! Передайте дело Маремкулову!

— Есть еще одно странное обстоятельство,— все еще не теряя надежды, сказал Бондаренко. Он отлично понимал, что Маремкулов, не имеющий собственного мнения, человек, совершенно не сведущий в криминалистике, получив дело,

сделает все возможное и невозможное, чтобы угодить Коноплянову. А значит, протянет сколько сумеет, и история на ярмарке после нескольких месяцев неповоротливой волоки­ты будет отложена в разряд «глухих дел».

— Что там еще? — недовольно спросил Конопляное.

— Платок, в который был обернут булыжник, не приоб­щен к делу.

— Почему?

— Он пропал. И никто не может объяснить, куда. Лей­тенант Маремкулов утверждает, что он сдал его в бюро тех­нической экспертизы с соблюдением всех формальностей...

— Кому?

— Это было во время перерыва. Секретарь приняла, сделала запись в книге, Маремкулов расписался и ушел. Платок так и лежал в конверте, вложенном в книгу учета. А когда сотрудники бюро возвратились с обеда, платка уже небыло. В графе «принял» — неразборчивый росчерк вместо подписи.

Коноплянов поморщился.

— Кому он нужен этот сопливый платок. Может, кто случайно выбросил в корзину для мусора. Как бы там нибыло, пропажа платка не изменит моего решения.

— Я не видел,— не уступал Бондаренко,— но лейтенант Маремкулов говорит, что платок был старинный, шелковый и с какими-то буквами...

Виталий Николаевич начал терять терпение.

— Хорошо, я проверю. Вы можете идти.

Вернувшись к себе, Сергей Тимофеевич со злом швыр­нул папку на стол. Сколько времени и сил он потратил! И вдруг — Маремкулов! Спустит все на тормозах — и только!

Следующий день — это было уже четвертое мая — при­нес Коноплянову новые хлопоты. Утром был получен доку­мент, потребовавший «особого» совещания. Уже в девять часов оба заместителя Виталия Николаевича, начальник уг­розыска, следственные работники и эксперты сидели за длин­ным зеленым столом и гадали, о чем же пойдет речь нынче и отчего это у шефа такой озабоченный и вместе с тем де­ловито-сосредоточенный вид. А распоряжение наглухо закрыть двери и окна, переключить телефоны на секретаря заинтере­совало присутствующих еще больше.

Наконец Коноплянов сел в кресло, стоящее во главе сто­ла, кивнул помощникам, показав на их места и, слегка от­кашлявшись, начал раскатистым баритоном:

— Товарищи! Получена секретная директива, содержание которой я доведу до вашего сведения Вопрос, должен вас предупредить, имеет огромную важность, и я прошу, нет... я требую отнестись к нему со всей серьезностью...— говорил Коноплянов, по обыкновению неторопливо, тщательно выби­рая слова (он вообще гордился своими ораторскими-таланта­ми).— Итак...— он еще раз обвел всех строгим, «мобилизую­щим» взглядом и продолжал: — По данным разведки СССР, пакт о ненападении, заключенный между Советским Союзом и фашистской Германией — не более, как фикция, рассчитан­ная на обман общественного мнения в международных мас­штабах с целью выиграть время, со стороны Германии, разу­меется, и подготовиться к войне с нами!..

По рядам стульев прошелестел взволнованный шепот.

— Да, товарищи. Шифровка приводит данные, неопро­вержимо свидетельствующие, что немецкие войска у нашего порога... Около двухсот гитлеровских дивизий размещено на подступах к западным границам СССР от Черного до Балтий­ского моря. Уже один этот факт настораживает...

Коноплянов не забыл и об известной в то время полити­ческой «оси» — Рим — Берлин — Токио, напомнил и об агрессии японского милитаризма в Китае с целью колониаль­ного его захвата, о происках фашизма в Европе, где Гитлер подчинил своему господству многие страны, о политической блокаде Англии и индифферентной позиции США, пока, как видно, не собирающихся оказать помощь британскому льву.

Виталий Николаевич процитировал наизусть часть заяв­ления советского правительства по этому поводу: «... завтра может быть уже поздно, но время для этого не прошло, если все государства, особенно великие державы, займут твердую недвусмысленную позицию в отношении проблемы коллектив­ного спасения мира...» — он опять сделал паузу, словно про­веряя, какое произвел впечатление.

— Черт возьми! — растерянно пролепетал кто-то.

— Неужели — война?!..

— Товарищи, разговоры потом,— сказал Конопляное, постучав по столу костяшками пальцев.— Сейчас — о деле. К вашему сведению — в Келуе, Кошице и других городах Чехословакии, Польши и иных стран, находящихся под пя­той гитлеризма, созданы специальные школы разведчиков, где обучаются будущие агенты для заброски в СССР в качестве шпионов и диверсантов. Наши задачи...

Виталий Николаевич еще минут двадцать говорил о не­обходимости принятия срочных мер по наблюдению за воз­духом, соблюдению режима строжайшей бдительности, о взя­тии под особый контроль кошар в горах, колхозных станов, аулов в отдаленных и глухих ущельях — на случай возмож­ной высадки вражеских парашютистов.

— ... вся ответственность за выполнение этих задач ло­жится на вас, Виктор Иванович,— вставая, заключил Коноплянов.

— Есть,— коротко отозвался Гоголев.

Открылась дверь и вошел секретарь, застыв у дверей в почтительной позе.

— Что там еще?

— С вами хочет говорить управляющий Госбанком. Ска­зал — очень важно.

— Переключите.

Дождавшись, пока за секретарем закроется дверь, Вита­лий Николаевич сел к телефонам и поднял трубку.

— Да, я. Здравствуйте. Что?!.— он сдвинул к переноси­це седеющие густые брови и с силой опустил ладонь на стол.— Говорите яснее! Да... Когда это произошло? Как? Повторите, я запишу...— он выдернул прямоугольный листок бумаги из пачки таких же, плотно уложенных в пластмассо­вой узкой коробке без верха, стоявшей возле письменного прибора, пошарив по столу, нашел ручку и что-то размашис­то написал, придерживая бумажку локтем другой руки.— Хорошо. Все. Примем меры.

Положив трубку на рычаг так осторожно, как будто она была сделана из хрупкого стекла, Виталий Николаевич с минуту молча смотрел на притихшее совещание, переводя сразу ожесточившийся взгляд с одного лица на другое.

— Вот. Пожалуйста. Извольте радоваться,— наконец буркнул он.— А все наша недоработка. Ерундой занимаем­ся, а настоящие рецидивисты творят, что им заблагорассу­дится...

Никто не проронил ни слова.

Конопляное встал, оперся обеими руками на край стола

— Вчера, то есть третьего мая, кассир Шахарской пря­дильной фабрики Барсуков получил в Госбанке четыреста сорок шесть тысяч рублей — зарплата рабочих и служащих за вторую половину апреля — и скрылся с этими деньгами в неизвестном направлении...— Виталий Николаевич сделал паузу. Говорил он таким тоном, как будто деньги похитил кто-то из присутствующих.— Кассира сопровождал начальник сторожевой охраны фабрики Кумратов, вооруженный писто­летом ТТ. Оба до сего времени не вернулись ни домой, ни по месту работы... Ясно — удрали с деньгами. И вот что, то­варищи,— подобное преступление, совершенное сразу после всенародного праздника Первое мая, я лично рассматриваю, как политическое: рабочие и служащие фабрики остались без зарплаты... Мы только что говорили об усилении бдительнос­ти, а вот, извольте радоваться...

Снова зазвонил телефон.

— Конопляное слушает... Здравствуйте, Геннадий. Мак­симович. Да, получили. Принимаем меры. Конечно, обязатель­но...

— Первый,— шепнул Гоголев Леонтьеву.

— Геннадий Максимович требует немедленно задержать преступников,— сказал Конопляное, закончив разговор с секретарем обкома.— Предпринимайте, говорит, что хотите,— чтоб были... Дал сроку трое суток... Что будем делать?

В голосе начальника управления зазвучали просительные интонации. Все уже знали, что Виталий Николаевич, не бу­дучи профессиональным юристом, имел весьма смутное пред­ставление о следственной тактике, процессуальных нормах и прочих премудростях сыска — его стихией была администра­тивная работа. В гражданскую он служил в рядах Красной Гвардии, командовал дивизионной разведкой, получил тогда орден боевого Красного Знамени. В период восстановления народного хозяйства страны был директором довольно круп­ного овцесовхоза и сумел вывести его в число передовых. Пост же начальника областного управления НКВД требовал специальных знаний и навыков, которыми Виталий Николае­вич не обладал и приобщаться к которым, видимо, не соби­рался, надеясь на собственный здравый смысл и... на своих заместителей.

Гоголев, едва заметно улыбнувшись, заговорил первым.

— Я предлагаю следующее: разумеется, возбудить дело по факту происшествия, затем — истребовать из Госбанка чек, по которому кассир Барсуков получил четыреста сорок шесть тысяч рублей, записать номера купюр, если это известно в Госбанке, и оповестить о них все финансовые учреждения, сберкассы и крупные магазины, затем допросить директора фабрики, главного бухгалтера и других лиц с целью выясне­ния, что представляли собой Барсуков и Кумратов, выявить их знакомства и связи, разослать ориентировки всем органам НКВД Северного Кавказа и отделениям милиции, которой подследственно это преступление. Коноплянов нахмурился.

— Разведем опять бумажную волокиту, а эти головоре­зы преспокойненько смоются,— нерешительно сказал он и отыскал глазами Бондаренко.

— Берите быка за рога, Сергей Тимофеевич. Действуй­те быстро. И — баста! Все свободны.

Оставшись в одиночестве, Виталий Николаевич связал­ся по телефону с начальником Джегутинского райотдела НКВД, не стесняясь в выражениях отчитал его ни много, ни мало — за то, что он проглядел в лице Барсукова и Кумра-това рецидивистов и классовых врагов государства, предло­жил найти их в течение суток и швырнул на рычаг трубку так, что она соскочила и, упав, повисла на проводе под сто­лом. Водрузив ее на место, он вызвал к себе помощника по кадрам и секретаря парткома. Долго говорил с ними о дело­вых качествах чекистов, обслуживающих Шахарскую прядиль­ную фабрику. В этом был весь Коноплянов с его отошедшим теперь в прошлое стилем руководства, к сожалению, не всегда и не во всем основанном на доверии и уважении к людям.

Коноплянову, развившему в этот день бурную деятель­ность, пришлось даже ночевать в своем кабинете. До позд­ней ночи он сидел у телефона, принимая только тех посети­телей, которые являлись от Гоголева с докладом по поводу розыска Барсукова и Кумратова. Сделано было немало, од­нако это не могло избавить Виталия Николаевича от тревож­ного предчувствия, что по прошествии оставшихся двух с половиной суток (срок, поставленный Воробьевым), он не сумеет доложить первому секретарю обкома о поимке преступ­ников.

В середине дня основательно похолодало, сначала пошел несильный, но холодный дождь, задул резкий северный ветер, и вскоре на распустившуюся зелень, на мокрые тротуары, крыши домов, кружась и мелькая серыми мухами, повалили рыхлые хлопья снега. Такой погоды в мае старожилы Черке-сии не помнили уже лет десять.

Часам к восьми вечера мокрые, грязные, в заляпанных ошметками глины шинелях, прибыли Дуденко и Маремкулов. Первый безрезультатно обследовал весь правый берег Куба­ни от городского рынка до Псыжского разъезда, второму повезло несколько больше. Абдул Маремкулов, конечно, не замедлил воспользоваться этим и, с плохо скрываемым тор­жеством, бросая изредка косые взгляды на своего незадачли­вого на этот раз соперника, доложил, что ему удалось найти свидетеля, зверолова, который накануне ставил в лесу ловуш­ки и неподалеку от лесосеки услышал выстрелы и крики. Коноплянов поморщился.

— Охотничий сезон начался,— сказал он.— Вы знаете, лейтенант, что такое «гай»?

— Так, немного,— замялся Абдул.

— То-то же. Охотничий гай — это когда целая группа людей выгоняет зверя на линию застрела. Вот вам стрельба и крики. Что еще?

Маремкулов померк.

— Ничего. Я ограничил свои действия проверкой просе­лочных дорог, как мне было приказано.

— Ладно. Составьте письменное донесение.

— Я уже передал Виктору Ивановичу... а вот и он сам. В кабинет вошли Гоголев и Леонтьев.

— Ну, что?

Виктор Иванович сел. Он никогда не ожидал приглаше­ния. Постояв немного, сел и Леонтьев.

— Директор Шахарской фабрики не мог сообщить ниче­го, порочащего Барсукова и Кумратова. Впрочем, как и дру­гие руководящие ее работники. Правда, из личного дела Бар­сукова известно, что в прошлом он был в деникинской ар­мии в чине поручика. Однако перешел к красным и с тех пор верно служил Советской власти... За Кумратовым — ничего...

— Мало ли что! — перебил Коноплянов.— Знаем мы этих бывших белогвардейцев! Кто, кроме них двоих, мог взять деньги? Оба же исчезли!

По губам Гоголева скользнула его обычная, едва замет­ная скептическая усмешка: он не любил выводов поспешных и скоропалительных.

— Пока не знаю. Возможны и другие варианты

— Какие, например?

— Пока рано что-либо утверждать,— вступил в разго­вор молчавший до сих пор Леонтьев,— но...— и посмотрел на все еще стоявших у порога Дуденко и Маремкулова.

— Да,— кивнул им начальник управления.— Вы сво­бодны.

— Стало известно,— продолжал Петр Яковлевич, когда они ушли,— что Барсуков и Кумратов после получения де­нег в Госбанке обедали в столовой на площади. К ним под­сел неизвестный.

— Так найдите его! — нетерпеливо оборвал Виталий Николаевич.

— Это не так просто,— сказал Леонтьев.— Официанты как-то не заметили его. Внешность описывают разноречиво...

— Проведите повторные допросы. Допросите буфетчика, посетителей.

— Часть уже опросили. Завтра думаем закончить. Когда они ушли, звонил из Джегуты Бондаренко, уверенный, что он будто бы напал на след похитителей. Но телефонная связь внезапно оборвалась и звонка больше не последовало. Веро­ятно, была повреждена линия: все может случиться в такую непогодь.

Заснул Коноплянов на плюшевом диване в своем каби­нете. За день он так устал и нанервничался, что даже не пошел в «комнату отдыха».

6. ЕСТЬ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАБЫВАЮТСЯ

Шукаев навещает сына. Не узнать прежней Зулеты. Воспоминания хороши, когда они есть. О втором платке с инициалами.

«Улица Орджоникидзе, 5, квартира 4». Жуниду не пона­добилось даже заглядывать в записную книжку — адрес этот отпечатался в его памяти сразу, в одно мгновение, как толь­ко он получил его. Шукаев знал эту улицу по прежним сво­им наездам в Черкесск и быстро нашел дом, в котором жила его бывшая жена, теперь не просто домохозяйка, а судебно-медицинский эксперт Зулета Нахова.

Дараев с Сугуровым поехали в управление к Бондарен­ко, чтобы обменяться информацией: Жунид подозревал, что преступления последнего времени в Дербенте, Черкесске, ауле Калеж имеют между собой какую-то связь. Это подозре­ние укрепилось в нем, когда в Зеленском районе его позна­комили с шифровкой, разосланной по низовым учреждениям НКВД и милиции за день до праздников. Речь в ней шла "о недавнем побеге из Читы Хапито Гумжачева и Паши-Гирея

Акбашева. Побег был беспрецедентный и дерзкий. В Читин­ской тюрьме заключенные не сидели сложа руки — делали мебель, шили брезентовую робу для строителей, пилили в карьере туф. Попав в столярную бригаду, оба рецидивиста ловко воспользовались моментом отгрузки готовых шифонь­еров, и когда те прибыли в магазин, глазам насмерть пере­пуганного кладовщика, открывшего один из них, представи­лась картина неожиданная и странная: два небритых челове­ка, скорчившиеся за дверцей в неудобных позах. Они мгно­венно выскочили, один выхватил из-за пазухи нож, другой направил на обмершего кладовщика револьвер. Напуганный кладовщик помог им переодеться в форменные комбинезоны подсобных рабочих магазина и даже дал денег — все, что у него нашлось в кармане — около ста пятидесяти рублей. Заодно прихватив и кассу, оба беглеца затерялись в городе.

Шифровка об их побеге поступила, оказывается, и в Черкесское управление, и Жунид пожалел, что по пути в Зеленский район сам не заглянул к Бондаренко, ограничив­шись визитом к Зулете. Дараева начальник черкесского угро почему-то не счел нужным поставить в известность о побеге Хапито и Паши-Гирея.

... Шукаев довольно долго простоял на лестничной пло­щадке двухэтажного дома, где его ожидала встреча с сыном пока наконец позвонил, с трудом умеряя волнение.

Шел восьмой час вечера, и Зулета уже была дома. Встре­тила она его, как и в прошлый раз, просто, приветливо, не смущаясь, в то время как он, топчась в коридоре, с трудом переводил дыхание.

— Входи в комнату. Заурчик у соседей. Я сейчас приве­ду его.

Жунид сел на диван, с любопытством рассматривая об­становку. Пока Зулета ходила за сыном, он имел время не­много прийти в себя.

Простенькая, но очень уютная комнатка, в которой все говорило о мальчике. Низенький, видно, сделанный на заказ столик с таким же приземистым стульчиком. На столе — рисование: альбом, цветные карандаши. На стене, над кроват­кой — деревянная винтовка, его подарок. На полу — ящик с игрушками, в нише — окантованные под стекло фотографии Заура.

И только альков с односпальной пружинной кроватью, застеленной клетчатым пледом, прямоугольное зеркало в углу, на котором стояли флаконы с духами, пудрой и прочими женскими мелочами, да небольшой шифоньер — свидетель­ствовали о том, что, кроме ребенка, здесь живет еще его мать.

Жунид испытал мгновенное, вовсе не свойственное и незнакомое ему чувство приятной расслабленности и умиро­творения, в котором было что-то сентиментальное. У него даже защипало в носу. Любит она Заурчика. И заботится о нем.

Вообще он не узнавал прежней Зулеты.

Мальчуган вбежал в комнату, топоча ножками:

— Папа, папа! — закричал Заурчик, бросаясь к нему в объятия. Жунид усадил его на колени, украдкой, стесняясь Зулеты, поцеловал в кудрявый завиток пахнущих солнцем волос на затылке и завел тот полушутливый, полусерьезный разговор, за которым мужчины горской породы, сдержанные по натуре, скрывали обычно переполняющую их нежность.

У Зулеты тоже подозрительно заблестели глаза.

— Ну, вот... и увиделись,— сказала она и отвернулась.— Я пойду на кухню. Приготовлю кофе.

— Не беспокойся...— он уже не пытался обращаться к ней на «вы». Это было бы демонстративно и глупо.— Я сыт...

Он продолжал болтать с Зауром, слушать его восторжен­ный щебет и против своей воли, когда она возилась на кух­не, думал о том, что было и что, как он считал, никогда не вернется. Это касалось его и Зулеты.

Он явился тогда из Москвы, с курсов, молодой, двадца­типятилетний, полный энергии и надежд. Он, как умел, ус­траивал для нее гнездышко, конечно же, не такое, какого она стоила, его Зулета, черноглазая, яркая, заслуживающая если не золотой, то позолоченной дорогой рамы, а вовсе не той спартанской простоты и жалких удобств, которые он мог тогда ей предложить. И, наверное, он сам в чем-то виноват — за­чем не настоял, чтобы она работала, училась, чтобы жизнь ее была заполнена настоящим делом. Возможно, от скуки, от незнания, куда себя деть, она и попала в конце концов в со­мнительную компанию Назиади иБориса Фандырова, с ко­торым и изменила Жуниду?..

Странно, но того зла, той жестокой холодности и боли, которые возникли в нем в ужасный день их разрыва и кото­рые он сам подогревал в себе, не давая им остыть и как-то пытаясь оправдать свое нежелание восстановить семью,— ничегоэтого сейчас не было. Может быть, потому, что мсти­тельное чувство, приглушенное годами, относилось к той, прежней Зулете, от которой — он видел — почти ничего не осталось, если не считать внешности.

Впрочем, и тут она изменилась. Вызывающая, легкая, бездумная красота ее стала строже, в прежде лукавых, том­ных глазах, возникло выражение деловитой заботы и сосре­доточенности

Когда она вернулась с подносом, на котором стояли чаш­ки, печенье в вазочке и дымящийся кофейник, Жунид, пови­нуясь неожиданно мелькнувшей мысли, глуховатым голосом сказал ей:

— Ты. пожалуйста, не думай. . это только сегодня. Я не стану надоедать. С твоего разрешения в следующие мои приезды буду приходить в садик и оттуда брать Заурчика. Мы с ним будем гулять, в кино, может быть...— он опять сму­тился и совсем уже бессвязно закончил: — Я ведь понимаю для тебя... я... одним словом... в моих появлениях, наверно, приятного мало...

— Поступай, как знаешь,— улыбка на ее губах померк­ла.— Это твое дело.

Он еще немного посидел, не притронувшись к кофе и продолжая болтать с Заурчиком о пустяках, потом стал про­щаться.

Мальчуган покорно слез с его колен и молча смотрел на отца погрустневшими глазенками. Он за весь вечер не задал ни одного вопроса из тех, которыми дети, как никто, умеют ставить в тупик родителей, давно не живущих вместе,— видимо, Зулета, как умела, объяснила сыну все, во всяком случае, все, что он мог понять.

— Может быть, посидишь, пока я уложу его? — спро­сила она.

Жунид посмотрел в просящие глаза Заура и... остался. Потом он сидел у кроватки притихшего сына, изредка пре­рывавшего их беспредметный разговор с Зулетой своими Детскими сентенциями, и... чувствовал себя очень плохо. Тут было так тепло, семейно — ничего похожего на то, что ожи­дало его в Ставрополе.

— Как у тебя с работой? — спросил Жунид.

— Хорошо. Правда, обстановка в управлении сложилась ненормальная, но я в стороне от этого...

— А в чем дело? Она пожала плечами:

— Не хочется жаловаться, но Не Коноплянову надо быть нашим шефом, а Гоголеву

— Что — завинчивает свои «гайки»?

— И ты уже знаешь!

— Земля слухом полнится. Кстати, что там с этим... Ну, которого Сугуров задержал?

— Цыганов,— догадалась она.— Я не в курсе всего, но, по-моему, что-то нечисто. Он бежал. Абдул Маремкулов упус­тил его. Бондаренко считает, что дело серьезное, но путаное, а Коноплянов кричит: чепухой занимаетесь... Конечно, он сейчас обеспокоен совсем другим...

— Чем, если не секрет?

— Исчезли кассир Шахарской прядильной фабрики и сто­рож. С огромной суммой денег. Вся зарплата фабрики за пол­месяца. А тут еще история с платком...

— С каким платком? — насторожился Жунид.

Зулета прикрыла абажур косынкой, чтобы свет не па­дал в глаза засыпавшему мальчику, и, понизив голос, объ­яснила:

— Продавщицу ударили камнем, завернутым в носовой платок. И вдруг платок пропал из бюро техэкспертизы. Ис­чез.

— Ты видела его?

— Нет. Маремкулов видел. Он его принес. Говорит, непростой платок... какие-то инициалы на нем. Шелковый.

Шукаев вскочил, громыхнув стулом, и тут же замер: Заур заворочался и забормотал во сне.

— Прости, мне нужно идти. Спасибо... за все.

— Не за что,— с некоторым удивлением сказала она.— Почему тебя так взволновал этот платок?

— Я еще не знаю,— соврав только наполовину, ответил он.— Возможно, то, чем я занимался в Зеленском районе, имеет прямое отношение к вашим делам...

Она не стала расспрашивать.

— Но ты сейчас, кроме дежурных, никого в управлении не застанешь.

— Верно,— прошептал он.— Что же делать?

Она быстро нашлась. Она знала его. Знала, что если он что-либо задумал, его уже не остановить.

— Я расскажу тебе, где живет Бондаренко. Иди к нему...

— Идея,— воодушевился он.— Какой у него адрес?

— Адреса я не знаю. Подожди...— она достала из тум­бочки лист бумаги, карандаш и стала рисовать ему черкес­ские улицы, объясняя, как найти Бондаренко. Жунид стоял, склонившись над столом, близко к ней,— он уже горел пред­чувствием, хорошо знакомым и желанным любому сыщику, напавшему на след, и не замечал, что голова Зулеты совсем близко от его лица, что волосы ее щекочут ему щеку. Зуле­та покраснела, на что он, конечно, тоже не обратил внима­ния, и, передавая ему листок, сказала:

— Возьми.

Он сунул бумажку в верхний карман пиджака В коридоре, провожая его, Зулета неожиданно холодным, бесцветным голосом спросила:

— Еще придешь?

— Не знаю. Пожалуй, нет. Боюсь, у меня завтра дел будет невпроворот... До свиданья. Еще раз — спасибо!

7. ЕЩЕ ОДНА ОШИБКА КОНОПЛЯНОВА

Две недели бесплодных поисков. Виталий Николаевич нервничает. Найден труп Барсукова. Версия начальника управления. Обстановка накаляется. Строгий выговор. Секретарь парткома испытывает неловкость. Итак, все-таки — майор Шукаев.

Прошло почти две недели. За это время, несмотря на энергичные, направляемые твердой рукой Коноплянова и един­ственно правильные, по его разумению, действия работников Черкесского управления по розыску исчезнувших Барсукова и Кумратова, дело почти не подвинулось. Вначале как будто быстро начавшее проясняться, оно запуталось окончательно.

Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь обкома партии, ежедневно звонил в управление, требуя отчета о принимаемых мерах, и тон этих разговоров становился все более сдержанным и официальным. Секретарь был явно не­доволен, что повергало Коноплянова в непривычное для него состояние растерянности.

Надо ли говорить, что при такой ситуации случай на ярмарке был окончательно забыт, тем паче, что Абдул Ма-ремкулов, уловивший настроение начальства, сделал все, чтобы папка с документацией о краже мельхиорового коль-Ца, распухшая, благодаря стараниям Бондаренко, поскорее покрылась пылью забвения. Сам же начальник угрозыска, обиженный и возмущенный недоверием, со дня на день дол­жен был получить из Москвы назначение в Гомель, о чем ему Уже сообщили, и уехать. Конопляное тоже знал об этом, задним числом жалел, что переборщил, понимая, как некста­ти теперь потерять опытного сотрудника, но поправлять было поздно, раз перевод Сергея Тимофеевича санкционировала Москва. Да и не до того было

Прежде чем над головой Виталия Николаевича разрази­лась гроза, вызванная его нерасторопностью, стараниями Гоголева и Леонтьева (последнему поручили следствие) кое-что все же предпринималось.

Гоголев сразу же после звонка Коноплянову директора Шахарской фабрики и управляющего Госбанком послал шиф­ровку о происшествии в краевое управление НКВД и в со­седние органы. Оперативные группы выехали на места: Бон-даренко — в Шахар, а две конные команды во главе с Ма-ремкуловым и Дуденко — по другим маршрутам, с учетом возможного пути следования кассира и охранника после по­лучения денег в Черкесске.

Поездка Сергея Тимофеевича в аул Халк и станицу Дже-гутинскую, где проживали Барсуков и Кумратов, дала очень мало. Выяснилось, что Кумратов после военной службы прочно обосновался в ауле Халк, выстроил небольшой домик, завел хозяйство.

Ни жена, ни мать его, объятые тревогой и беспокойст­вом, ничего не могли сказать о его местонахождении.

В станице Джегутинской, где родился и вырос Барсуков, Бондаренко через стансовет узнал о прошлом кассира. Не­которое время тот служил в белой армии в качестве казна­чея полка, причем в первом же бою перешел на сторону красных вместе с полковой кассой. Его зачислили в штаб дивизии на ту же должность. В Красной Армии служил до конца гражданской войны. Затем, демобилизовавшись, вернул­ся в станицу и пять лет работал счетоводом в Комитете вза­имопомощи, который сам же и создал. После смерти жены, оставив сына на попечение родной сестры, уехал в Шахар, на фабрику.

Никаких порочащих сведений.

Коноплянов рвал и метал: по его теории ни один быв­ший белогвардеец не мог быть порядочным человеком — это раз; честность и беспорочная служба обоих (о чем свидетель­ствовали показания директора фабрики и других лиц) нико­им образом не укладывались в версию Виталия Николаеви­ча, считавшего, что они-то и есть похитители,— это два.

Гоголев же и Леонтьев, чувствуя, что руководящие ука­зания Коноплянова нисколько не помогают раскрытию пре­ступления, старались поменьше попадаться ему на глаза и действовали на свой страх и риск. По их мнению, налицо было самое обычное уголовное дело, подведомственное мили­ции, но, поскольку Виталий Николаевич не уставал твердить, что акция это политическая, специально приуроченная к праздничным дням с целью оставить без зарплаты людей с фаб­рики, обоим заместителям не оставалось ничего другого, как засучить рукава.

Вскоре после исчезновения Барсукова и Кумратова опе­ративной конной командой Дуденко, который двое суток не слезал с седла со своими ребятами, на песчаной отмели, в семи километрах от аула Кубанхабль, где река делает плав­ный поворот, замедляя свое течение, был обнаружен распух­ший и обезображенный труп мужчины лет пятидесяти. Ду­денко там же, на месте, произвел опознание, вызвав для этого жену пропавшего охранника и сестру кассира.

Утопленник оказался Алексеем Семеновичем Барсуковым. Даже без врачебного осмотра было ясно, что его убили вы­стрелом из охотничьего ружья, а труп бросили в реку.

В управление тело было доставлено к вечеру, и Зулете Наховой пришлось провозиться с ним до полуночи, чтобы установить хотя бы приблизительное время убийства. По данным экспертизы, Барсуков пролежал в воде несколько суток. Пуля прошла навылет, задев сердце, ее не нашли, чего, и следовало ожидать, ибо вряд ли кассир был застрелен там же, где брошен в воду.

Смерть, по-видимому, наступила мгновенно от внутрен­него кровоизлияния и остановки сердца. Следов борьбы ни­каких. Калибр ружья — шестнадцать. Очевидно, тульская берданка. На затылке — ссадина от удара тупым орудием, может, камнем.

Леонтьев предпринимал героические попытки разыскать третьего человека, бывшего в столовой с Барсуковым и Кум-ратовым. Повторно были допрошены официант, директор сто­ловой и буфетчик, который показал, что, по его мнению, этот третий был хорошо знаком и кассиру и охраннику, потому что беседа между ними шла доверительная. Буфетчик доба­вил еще одну подробность: у сотрапезника кассира и охран­ника был небольшой фибровый чемодан, причем — пустой, вставая, он задел его ногой, и чемодан легко свалился набок, гулко хлопнувшись на плиточный пол столовой.

Усилия Леонтьева можно назвать героическими, потому что сведения эти он получил в противовес распоряжению Виталия Николаевича прекратить всякое дознание в столо­вой. Суть в том, что Коноплянов после обнаружения трупа Барсукова не отказался от своей версии, а лишь видоизме­нил ее: кассир и охранник, без сомнения,— похитители, и убийство кассира этого не опровергает — просто не подели­ли награбленное, один ухлопал другого — и «баста!» А когда выяснилось, что Кумратов — заядлый охотник и имеет тульскую берданку шестнадцатого калибра, Конопляное и вовсе возликовал. То обстоятельство, что ружье исчезло из дома охранника и жена не могла объяснить, куда оно подева­лось, о чем ночью и звонил начальнику Бондаренко, еще больше укрепило Виталия Николаевича в сознании собствен­ной правоты, и Леонтьеву было строжайше запрещено про­должать разработку версии третьего участника событий.

В управлении назревал конфликт. Петр Яковлевич, ос­корбленный запретом, пожаловался Гоголеву, тот, не выдер­жав, поговорил с Конопляновым на высоких нотах и доложил на бюро обкома, что Виталий Николаевич все чаще прибега­ет к голому администрированию и тормозит следствие.

Через день Гоголев снова вызвал неудовольствие шефа — отчитал Маремкулова за явную глупость: тому посчастливи- лось найти возможного свидетеля, слышавшего в день исчез­новения Барсукова и Кумратова на лесной опушке, неподале­ку от Псыжского разъезда, крики и выстрелы. Человек этот был звероловом, в тот день он ставил волчьи капканы. Аб-дул, как известно, сообщил об этом Виталию Николаевичу: пользуясь его явным расположением после того, как «заглу­шил» расследование по происшествию на ярмарке, лейтенант Маремкулов частенько стал нарушать субординацию, докла­дывая о своих действиях через голову Бондаренко. Конопля-нов заявил: «Охотничий гай — и больше ничего».

В результате — еще одна стычка с Гоголевым.

И так — промах за промахом.

Поведение Коноплянова создавало в аппарате нервозную обстановку. Гоголев ходил мрачный, Леонтьев растерянно разводил руками, Бондаренко ушел в себя и отбывал дни, оставшиеся до отъезда.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось еще одно неудачное предприятие, затеянное начальником управ­ления по собственному почину.

Поскольку расследованием серьезно заинтересовались партийные органы, Виталий Николаевич начал лихорадочно соображать, обдумывая очередной демарш, чтобы поторопить следствие. Итог — еще более грубая ошибка, противореча­щая всем нормам, и процессуальным и человеческим. О пер­вых, как известно, Коноплянов имел весьма смутное представ­ление. Вот она, беда выдвиженца!

Короче говоря, он вызвал в управление директора Ша-харской прядильной фабрики, главного технолога и поставил перед ними ультиматум: если они через свои знакомства и связи в недельный срок не представят ему данные о скрыв­шемся убийце и похитителе, то бишь Кумратове, он, Коноп-лянов, привлечет их к уголовной ответственности за пособ­ничество врагам народа.

Слова были страшные по тем временам, вид у Виталия Николаевича грозный,— в общем, насмерть перепуганные директор и технолог, подписав предложенную им бумагу, в тот же день пожаловались прокурору области.

История эта, став достоянием партийных органов, закон­чилась так, как она должна была закончиться,— Коноплянов получил по решению бюро обкома выговор за неудовлетво­рительную работу, за грубое нарушение социалистической законности и создание нетерпимой обстановки в аппарате управления. Кроме того, он был предупрежден, что, если в двухнедельный срок грабители не будут обнаружены и арес­тованы, ему грозят самые нешуточные оргвыводы.

Виталий Николаевич отнес свалившиеся на его голову неприятности не на счет своей собственной неподготовлен­ности к той работе, которую ему надлежало выполнять, а на счет своих завистников и недругов, которыми он теперь счи­тал Гоголева, Леонтьева и Бондаренко.

Отменив собственные незаконные требования к руковод­ству фабрики, он сорвал зло на своем заместителе по мили­ции и начальнике райотдела НКВД, наложив на них дисцип­линарные взыскания. Затем, несколько успокоившись, вызвал к себе в кабинет секретаря партбюро управления.

— Ну что, секретарь! — неожиданно ласково обратился к вошедшему пожилому майору Коноплянов и привычным жестом пригласил его сесть.— Ошибок наделали — надо исправлять? Не так ли?

Секретарь сел, с удивлением глядя на шефа: таким он его видел, пожалуй, впервые. Приветливый, несмотря на неудачи по службе, указал на кресло сразу, без всякой «вы­держки».

— Конечно, Виталий Николаевич,— с готовностью отве­тил он.— Надо. Надо исправлять. Иначе отберут у нас дело.

— Как это отберут? — лицо Коноплянова потемнело, Улыбка исчезла.— Кто может отобрать?

— Со мной говорил Геннадий Максимович...— замялся майор.— Расспрашивал. Говорит, если так дальше пойдет, придется вызывать из Ставрополя Шукаева...

— Что?! — Виталий Николаевич поднял было руку, что­бы, по обыкновению, хлопнуть ладонью по столу, но удержал­ся. Голос его снова стал мягче, когда он, справившись с собой, произнес следующую фразу: — А вы знаете этого Шукаева?

— Мне о нем многое рассказывал капитан Гоголев. Креп­кий мужик, видно.

— Ну, ладно,— махнул рукой Конопляное,— не о нем сейчас... Скажи-ка лучше вот что...— он сделал паузу, сколь­знув изучающим взглядом по лицу майора и снова выдавил из себя ободряющую улыбку — Ты давно знаешь Воробьева? Что он за человек? (Коноплянов «тыкал» всем подряд, необращая внимания, нравится это кому-нибудь или нет).

Секретарь помолчал немного, видимо, недоумевая, зачем начальнику понадобились такие сведения, потом неторопли­во стал говорить:

— Родом он, по-моему, из Ярославля. Отец и дед были потомственными кузнецами, а сам Геннадий Максимович с детства батрачил... Штурмовал Зимний. После революции работал по восстановлению. Кончил Коммунистический уни­верситет имени Свердлова и получил направление в Ставро­польский край. Сначала работал секретарем райкома. Район его стал передовым. Орденом наградили. Оттуда Воробьев к нам и приехал. По направлению. Вторым был первое время.,. Да это вы и сами знаете...

— Да...— задумчиво протянул Коноплянов.— Не приде­решься... не подкопаешься...

Майор покраснел и встал. Он все еще не хотел понимать, зачем Коноплянову понадобилась биография секретаря обко­ма, но, как видно, почувствовал некоторую неловкость.

— Можно мне идти?

— Да. Иди. Позову, если надо будет.

Еще через неделю первый секретарь обкома вызвал к себе Коноплянова. Разговор для последнего был не из приятных. Геннадий Максимович был подчеркнуто вежлив, немногосло­вен, как всегда, но тот, кто хорошо его знал, мог понять, глядя на его спокойное крупное лицо и суховатый взгляд, что на самом-то деле Воробьев весь кипит от возмущения.

Вообще этот человек как будто не имел нервов. Нахо­дясь в добром расположении духа, он был улыбчив и даже смешлив, умел пошутить, быстро располагал к себе людей прямотой и неумением лицемерить, но стоило ему выйти из себя, как он тут же, на глазах, менялся, запираясь на все замки и становясь холодно-официальным, замороженным с головы до ног и убийственно вежливым И, самое интересное, что люди согласны были скорее выслушать любую брань, грубости или получить взыскание, чем «корчиться» перед столом Воробьева, когда он пребывал в таком состоянии. Коноплянов вкусил «меда сего» полною мерой.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста,— сухо сказал Воробьев, встав при появлении Виталия Николаевича.

Такое начало не предвещало ничего хорошего Конопля-нов отметил про себя, что секретарь не подал ему руки.

Геннадий Максимович тоже сел. Молча некоторое вре­мя смотрел на Коноплянова в упор, будто изучая его, нако­нец, заговорил, медленно, тщательно взвешивая каждое сло­во:

— Вам, надеюсь, известно, товарищ майор, что област­ной комитет партии недоволен и... мягко говоря, удивлен вашими действиями?

— Да. Мне это известно,— кисло улыбнулся Виталий Николаевич.

— Вы не только затянули расследование, но, в извест­ной мере, тормозили его, уж не знаю, по каким причинам. Больше мы не имеем права ждать и ограничиваться общими требованиями и указаниями. Преступники разгуливают на свободе, среди сотрудников вверенного вам управления — брожение и развал, хорошие, испытанные работники бегут Я имею в виду Бондаренко. Мы с вами неоднократно беседо­вали на эту тему, разговор был даже вынесен на бюро обко­ма, но... выводов вы, как видно, не сделали...

— Я... знаете ли, Геннадий Максимович...

— Хотел бы понять,— все так же спокойно, но твердо перебил его Воробьев, показывая, что оправданий выслуши­вать не намерен,— хотел бы понять. Но сейчас мы не будем говорить о ваших методах работы и ошибках, это мы сдела­ем позднее... Пока что я вызвал вас для того, чтобы поста­вить в известность: дело по ограблению кассира и охранни­ка Шахарской фабрики передано товарищу из краевого уп­равления НКВД. Вчера я имел беседу с генералом: он охот­но пошел на это, чтобы помочь нам. Завтра прибудет майор милиции Шукаев Жунид Халидович. Слышали о таком?

— Да,— выдавил из себя Коноплянов, глядя в пол и заливаясь краской. Все в нем восставало против унижения, Которому он сейчас подвергался, но он прекрасно понимал, что не может, не должен дать выход обуревавшему его мсти­тельно-враждебному чувству, ибо ничего хорошего это не принесет.

— Ну, вот. Не сегодня — завтра Шукаев прибудет. Я знаю,— Воробьев развел руками,— что это может выглядеть несправедливо по отношению к таким опытным и заслужен­ным людям, как Гоголев и Леонтьев..., но... что же подела­ешь: время не терпит, а с заместителями вашими все уже согласовано. Думаем, они поймут нас правильно. К тому же Шукаев имеет обоснованное подозрение, что дело Барсукова и Кумратова и некоторые другие преступления последнего времени как-то между собой связаны... Кое-какие данные у него уже есть, и теперь все нити, так сказать, будут в одних руках.

Вошел секретарь.

— Геннадий Максимович, уже десять. Вы просили подать машину.

— Спасибо. Сейчас.

— Мне можно идти? — вставая, спросил Коноплянов.

— Да. И вот что, Виталий Николаевич...— Воробьев ска­зал последнюю фразу уже другим тоном, не подчеркнуто-офи­циальным, как минуту назад, а по обыкновению просто и до­верительно.— Поразмыслите на досуге обо всем, что было... о себе, об отношении к людям. Вы же -старый, заслуженный коммунист... поразмыслите. Ладно?

— Ладно,— обезоруженный этим, попытался улыбнуть­ся Коноплянов.— Я подумаю.

8. ВСЕ КАРТЫ В ОДНИХ РУКАХ

Странная привычка. Из истории знакомства Шукаева с Воробьевым. Давняя трагедия. Разговор с Денгизовым. Галину Васюкову «берут на заметку». «Рисование». Золотых дел мастер тоже отбыл в Дагестан.

Ставрополь, старый русский город на Северном Кавказе, расположился на возвышенности, изрезанной оврагами и родниковыми балками, что в известной мере определило и его облик. Улицы, лежащие на разном уровне; неширокие пеше­ходные мостики через балочки, по дну которых текут в дожд­ливое время мутные потоки; разновысокие фундаменты зданий, построенных на неровных покатых местах. Растительности сравнительно немного — иссушают ее, покрывая степной бе­лесой пылью, астраханские ветры, приносящие немало хлопот земледельцам.

После революции Ставрополь вырос, обновился и рядом со старомодными кирпичными купеческими особняками в два, редко в три этажа, имевшими важно-надутый вид из-за оби­лия пилястров, выносных затейливых крылец с навесами и козырьками и даже лепных украшений с претензией на пом­пезность, выросли новые административные и жилые дома, строгие и суховато-казенные, как все, что возводилось в пору торжества архитектурного конструктивизма.

Краевое управление НКВД занимало как раз одно из таких строений — трехэтажное холодновато-серое здание под крышей из оцинкованного железа, в левом крыле которого помещался угрозыск и специальное отделение по борьбе с преступностью среди цыган, находившееся в ведении Жуни-да Шукаева. Он обосновался в последнем по коридору угло­вом кабинете первого этажа, одно окно которого выходило на улицу Дзержинского, а из другого через узкий переулок хо­рошо видны были аллеи городского парка.

В кабинете все просто и непритязательно — Жунид ни­когда не придавал значения ни удобствам, ни декоруму,— а потому его совершенно устраивали потертый двухтумбовый письменный стол, изрядно продавленный диван, обтянутый желтовато-коричневым дерматином, такой холодный снаружи в любое время года, что на него редко кто отваживался са­диться, сейф, тумбочка с графином для воды, приставной столик с телефоном и полумягкое кресло, в котором сидел обычно сам хозяин.

Главным достоинством комнаты Жунид считал тишину Помимо толстых стен здания, этому способствовали массив­ные двери, которые Шукаев велел обложить ватой и оббить клеенкой, и двойные рамы, щели в которых были тщательно заделаны ветошью и заклеены длинными полосками оберточ­ной бумаги.

Тишину Шукаев считал одним из самых необходимых условий для нормальной работы. Именно здесь, в рабочем своем кабинете, запирался он вечером в одиночестве, когда сотрудники управления, кроме дежурных, расходились по домам, и просиживал долгие часы в прострации, нещадно дымя папиросой и не замечая, что рассыпает пепел себе на мун-дир и на брюки. Отрешенное сосредоточенное состояние, похоже на нирвану, ибо Жунид все отключал в себе, кроме тех сил и центров, которые работали на дело, действовало на него успокаивающе, как сильный наркотик. Наутро он про­сыпался с головной болью, выжатый, как лимон, но удовлет­воренный, потому что ночные бдения его редко бывали бесплодными: какая-то нужная мысль, ускользавшая нрежде, обязательно посещала его в такие часы. Он не раз задумы­вался, почему это, и приходил к выводу, что сама потребность в целенаправленном уединении возникала у него лишь после того, как информация по делу, которым он в данный момент занимался, начинала перехлестывать чрез край, требовала оценки и систематизации. И ничего мистического, ничего искусственно-надуманного тут не было. Количество должно было перейти в качество. Диалектика.

Он внутренне улыбнулся, вспоминая иллюстрацию к рассказам Конан-Дойля, которыми увлекался в детстве,— окутанный дымом знаменитой трубки зловеще-темный силу­эт Шерлока Холмса. Что ж, все верно: если отбросить лите­ратурную романтизацию, старик Конан-Дойль был прав.

Конечно, так бывало не всегда, раз на раз не приходит­ся,— случалось и Жуниду завершать расследование без ве­черних сидений в запертом кабинете, случалось что-то ловить на лету, без подготовки, как теннисисту, отражавшему оче­редной мяч, но когда противников много, когда одним ударом невозможно было разрубить запутанный узел, Шукаев при­бегал к испытанному способу и оставался до полуночи, а то и до утра один в почти пустом управлении.

Все знали об этом его обыкновении, давно перестали вышучивать его и принимали «странную» привычку, как долж­ное.

В ставропольском угрозыске Шукаев работал уже более шести лет, снискав немалый авторитет и уважение, нажив, сколько полагается, врагов и завистников, тем более, что характер у него был, как он сам выражался, «не сахарный», а отношение к людям, которых он по-прежнему, как и в годы юности, делил лишь на две категории — «стоящих» и «несто­ящих», оставалось неизменным: «стоящие» заслуживают вни­мания и всяческой поддержки, а «нестоящие» только пута­ются под ногами.

Не изменил он и прежним своим симпатиям и привязан­ностям: для него были и оставались примером Михаил Коло-сунин, теперь — генерал, начальник краевого управления НКВД и его заместитель Шахим Денгизов — люди, с кото­рыми свело его в свое время дело карабаира. Третьим' был человек штатский, знакомством с которым Шукаев немало гордился.

Это — Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь Черкесского обкома партии.

Еще в начале тридцать восьмого года, вскоре после принятия известного постановления ЦК ВКП (б) об усилении партийного контроля над деятельностью органов расследова­ния, работники крайкома партии стали чаще посещать управ­ление НКВД, интересуясь главным образом политико-воспи­тательной работой среди офицеров и специальной их подго­товкой. Среди них был и инструктор райкома Воробьев. Он чаще других присутствовал на партийных собраниях, неред­ко выступал, обратив на себя внимание Шукаева своей эру­дицией и деловитостью. Они познакомились и подружились.

Знакомство прервалось, когда Воробьев уехал по новому назначению — первым секретарем в Прикумск.

Спустя год после его вступления в должность, в районе Прикумска было совершено тяжкое злодеяние. В селе Орлов­ском неизвестные бандиты вырезали всю семью председате­ля колхоза.

Однако ни в первые дни после убийства, ни по прошест­вии нескольких недель преступление так и не было раскры­то. Вот тогда Геннадий Максимович вспомнил о Шукаеве и, употребив все свои связи, добился, чтобы дело поручили ему.

Жунид не обманул ожиданий: через месяц преступники предстали перед судом.

С тех пор Воробьев никогда не забывал Шукаева, хотя виделись они теперь редко.

Жунид был не в духе. В такое состояние его обыкновен­но повергали неудачи. Даже с друзьями и людьми, которых он глубоко уважал, он здоровался хмуро, бывал неразговор­чив и при малейшей возможности избегал собеседников.

Нынче он имел для этого основания, потому что, к ве­личайшей его досаде, ни одно из начинаний, предпринятых им по текущим делам последнего месяца, не сулило исхода в ближайшем будущем. Разыскивая в Зеленском районе убийц Дербентского инкассатора, он, как известно, не преуспел в этом, а, наткнувшись совершенно случайно на другое дело — попытку убийства сыровара Кабдугова и напав на след бе­жавшего из заключения Хапито Гумжачева, снова уперся в загадку старого зафесовского платка. Никто в Черкесском бюро технической экспертизы и в управлении не смог ему толково объяснить, куда делся второй фуляр с монограммой, в который налетчики на ювелирный магазин обернули камень, чтобы оглушить продавщицу.

Воробьев был тогда в отъезде, Коноплянов не счел нуж­ным позволить Жуниду подробно ознакомиться с историей на ярмарке. А идти к Гоголеву и Леонтьеву, говорить с ними через голову Коноплянова значило поставить обоих замести­телей в неудобное положение перед их непосредственным начальником. Так Шукаев и уехал ни с чем.

Единственную надежду Жунид возлагал на Денгизова, которому собирался рассказать о своих подозрениях и догад­ках.

Из Дербента дополнительных сведений не поступало, и Шукаев послал туда Арсена — проверить имеющиеся данные на месте, а сам намеревался через Денгизова попытаться воздействовать на Черкесское управление НКВД, чтобы пос­леднее предоставило возможность ему, майору Шукаеву, оз­накомиться с материалами расследования по ограблению «Ювелирторга» и исчезновению кассира и начальника сторо­жевой охраны Шахарской ткацкой фабрики. Опыт и интуи­ция подсказывали ему, что все это каким-то образом связа­но, и нужно лишь сопоставить разрозненные факты, как он найдет главное звено, за которое удастся вытянуть и всю цепь.

Шахим Алиханович Денгизов находился в недельной ко­мандировке, его ждали со дня на день.

Вышло так, что когда он приехал, Жуниду не понадоби­лось самому начинать щекотливый разговор о Коноплянове и его твердокаменном упрямстве: Денгизов вызвал Жунида сам и, как водится, без всяких предисловий сказал:

— Все знаю. Наслышан о твоих подвигах. Вчера заез­жал в Черкесск. Как ты?.. Поймал этого типа, как бишь его? — Цыганов, что ли? И упустил?

— Взял его Арсен,— уточнил Жунид.— А упустил Маремкулов.. Шахим Алиханович, я хотел вас просить...

— Подожди, подожди,— улыбнулся Денгизов.— Снача­ла послушай, что я скажу. Может, тогда тебе и просить ни о чем не придется...— Шахим Алиханович провел рукой по своей все еще пышной, но основательно побелевшей за пос­ледние годы шевелюре и испытующе посмотрел на Жунида. В глазах его запрыгали веселые огоньки.— Ну, что? Небось взялся бы за все эти дела разом, если бы предложили?..

— Шахим Алиханович, зачем вы спрашиваете?...

— Знаю, знаю,— усмехнулся Денгизов.— От работы ты никогда не бегал. Так вот: с тебя магарыч. Сам Воробьев ходатайствовал, чтобы шахарское дело передали тебе. А зна­чит — и ярмарку, и Калеж, поскольку Гоголев тоже связы­вает все это в один узелок, и Дербент с тебя не снимается, хотя, думается мне, вплотную заняться следует прежде всего Черкесском. Если дагестанцы выяснят что-нибудь новое, они сообщат. Соответствующую бумагу мы тебе сочиним, Колосунин подпишет, он — в курсе. И — давай. Действуй. Сроков не ставим — неверная практика. Верим, что ты и сам тянуть не будешь.

Шукаев встал. Хандру его как рукой сняло. О таком повороте он и не мечтал. Не просто ознакомиться с интере­сующими его материалами, а получить их в свои руки, имея самые широкие полномочия. Жунид знал, что, если Денгизов что-либо поручает, то никогда не связывает рук подчиненным.

— Я могу сегодня же выехать? Шахим Алиханович посмотрел на часы.

— Та-а-к... 12. 30. К часу мы тебе оформим мандат. С высоким начальством это тоже оговорено. Кого возьмешь с собой?

— Сугурова. Он вернется завтра из Дербента и пусть сразу же отправляется ко мне в Черкесск. И Дараева. Он согласится, если вы отпустите...

Денгизов опять едва заметно улыбнулся.

— Старая дружба не ржавеет? Ладно. Забирай и Вади­ма. По-моему, у него сейчас ничего серьезного нет. Желаю вам успеха...— он поднялся и энергично потряс руку Жуниду.— Перед отъездом зайдешь минут на десять. Дам тебе пару советов...

— Есть.

— Давай. Собирайся.

Документ, выданный майору милиции Жуниду Халидовичу Шукаеву Ставропольским краевым управлением и подписан­ный Колосуниным, действительно открывал перед подателем его двери всех следственных органов Северного Кавказа и Давал немалую свободу действий. За областными управлени­ями, разумеется, оставлялось право продолжать дознание по тем же делам, но предлагалось согласовывать принимаемые меры с Шукаевым и оказывать ему всяческую помощь людь­ми и транспортом.

В Черкесск они с Вадимом приехали в пятом часу вече­ра. Наскоро умывшись и перекусив в гостинице, заказали назавтра номер Арсену Сугурову и пешком пошли в управ­ление.

Погода была ясная, солнечная, по городу вместе с майс­ким ветерком носился сладковатый запах сирени.

— С чего начнем? — спросил Дараев, когда за поворо­том улицы показалось здание управления.

— С Коноплянова,— весело ответил Жунид и подмигнул другу — Визит — не из приятных, но, говорят, долг прежде всего

— Он, я слышал, не очень-то ласково принял тебя неде­лю назад?

— Я не барышня и в ласке не нуждаюсь,— уже без улыб­ки отозвался Жунид.— Начнем мы с изучения собранных дан­ных по обоим делам. Кровь из носу — сегодня надо это за­кончить. Хоть целую ночь будем сидеть..

Коноплянов принял их холодно, как, впрочем, и следо­вало ожидать. Не заметно было, чтобы с него окончательно слетел тот напыщенно-важный вид, который он всегда при­нимал, разговаривая с посетителями с высоты своего началь­ственного положения, но рукой по столу он на этот раз не хлопал и в густом баритоне явно поубавилось категоричес­ких ноток.

— Да Я знаю Хорошо., можете приступать.. Гоголев и Леонтьев предоставят вам..

Лишь под конец короткого разговора Виталий Николае­вич не удержался от саркастического замечания:

— Будем рады поучиться у вас, как распутывать заковы­ристые дела,— сказал он и наклонил голову, показывая, что аудиенция закончена.

По приказу Гоголева им вручили объемистые папки с делами и предоставили в их распоряжение пустующую пока комнату — кабинет Бондаренко. Сергей Тимофеевич уехал в Гомель, а новый начальник угрозыска еще не был назначен.

— Займись ювелирным ларьком,— сказал Жунид, зажи­гая настольную лампу и пододвигая Вадиму одну из папок. А я фабрику возьму. Потом обменяемся.

Первый час прошел в молчании. Только шелестели пе­реворачиваемые страницы да росла груда окурков в пепель­нице, стоявшей около Шукаева.

— Не нравится мне,— наконец не выдержал Вадим Аки­мович.

— Что?

— Бондаренко достаточно опытный мужик, и по матери­алам расследования это видно: в порядочке каждая мелочь... Но есть несколько непростительных промахов.

— Каких?

— Никто не занимался мужем продавщицы Паритовой, завхозом театра. Отпуск взял в апреле. И почему-то — Да­гестан. Я бы проверил, куда и зачем ездил этот завхоз

— Вот мы и проверим.

Еще час молчания. Дараев давно кончил и сидел, задум­чиво глядя в окно на темневшую за окном верхушку старого клена, слабо освещенную с одной стороны уличными фона­рями Потом встал, потянул носом и открыл форточку

— Надымил ты, не продохнешь.

В это время послышался звук вставляемого в замочную скважину ключа Со стороны приемной Жунид приложил палец к губам Ключ, торчавший изнутри, повернулся и вы­пал с глухим стуком на ковровую дорожку, протянутую под дверью В приемной застучали каблучки — удаляющиеся шаги женщины. Шукаев одним рывком подскочил со стула, открыл дверь, и Вадим услышал его голос в коридоре.

— Одну минуту, девушка!

Когда Дараев выбежал в коридор, Жунид уже разгова­ривал с ней. Это была Галина Васюкова, секретарь-машинистка начальника угрозыска. В руках она держала пачку газет и журнал «Советская милиция».

Шукаев глянул на часы.

— Уже восемь, Галя. Рабочий день давно кончился. Ког­да мы входили сюда с Виктором Ивановичем, вас в прием­ной не было...

— Я... я забыла. Положить Сергею Тимофеевичу почту Я всегда так делаю утром, а сегодня забыла.

— И вернулись ради этого из дому?

Ее бледное напуганное личико взялось красными пятнами.

— Да... я побоялась... он должен завтра-послезавтра при­ехать... он ведь еще никому не передал дела... поехал устра­ивать семью... Ну, думаю... лучше я вернусь, положу почту

ему на стол. Он иногда очень рано на работу приходит..

— Что ж, похвально,— делая вид, что не замечает ее смущения, сказал Шукаев — Положите, конечно Пошли Вадим.

— Здравствуйте, Галя,— с удивлением глядя на нее сказал Дараев

— Здравствуйте Простите, Вадим Акимович, я не узна­ла вас

— Ладно уж Что-то вы сегодня в расстроенных чувст­вах

Они вернулись в кабинет Бондаренко Васюкова осторож­но, как хрупкую бьющуюся вещь, положила газеты и журнал на приставной столик и ретировалась

— Странно? — спросил Жунид, когда она ушла.— Или нет? Тыщи объяснений, конечно, можно найти. Предположим, она тайно влюблена в Бондаренко и хотела воспользоваться случаем — просто посидеть в его кабинете, подышать, так сказать его воздухом... А, может, действительно, такая уж она исполнительная и совестливая, мало ли?..

— Но не исключено и худшее,— сказал Вадим.

— Да, конечно. Однако Гоголеву пока не скажем. Возь­мем себе на заметку,— Шукаев снова взял карандаш и лист бумаги.— Ладно, вернемся к делу.— Через минуту он уже что-то азартно строчил и черкал.

Вадим Акимович стал ходить по комнате, от стола — к углу и обратно, по-прежнему молча,— кто-кто, а уж он-то отлично знал, что соваться к Жуниду с разговорами, когда он занят, так же бесполезно, как пробовать сдвинуть с мес­та каменную стену. Поднимет голову от стола, посмотрит сквозь тебя невидящими, потусторонними глазами и снова уткнется в бумагу.

Прошло еще около сорока минут, когда Жунид, кончив писать, произнес, в конце концов, долгожданное: «Все. Точ­ка».

Дараев и теперь не стал любопытствовать, ожидая про­должения.

— На, посмотри,— Жунид протянул Вадиму Акимовичу листок бумаги с какими-то странными схемами и записями: кружки, прямоугольники, квадраты, внутри которых мелким бисером что-то написано, а на них, в разные стороны — стрел­ки, ровные, косые, дугообразно изогнутые.

Дараев поднес листок к лампе и стал с интересом рас­сматривать.

Жунид встал, потянулся и, обойдя стол, заглянул Дара-еву через плечо.

— Понимаешь?

— Не очень,— признался Вадим.— Слева вот эти ромби­ки и кружочки...

— Их можно было бы и не рисовать, это я так, для пущей убедительности. Смотри: седьмого марта. Чита. Бегут из за­ключения Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев. Дальше. Шестнадцатого апреля. Дербент. Нападение на инкассатора Госбанка. Из тела убитого была извлечена пуля и установ­лено — парабеллум. Заметь, оружие редкое. Идем дальше: двадцать седьмого апреля, Черкесск. Кража в ювелирном магазине. Паритову ударили камнем, завернутым в платок Хахана Зафесова (или Сахата Кабдугова — как тебе угодно)...

— Постой, я начинаю понимать.

— Не постою Слушай теперь до конца Ночь с двадцать девятого на тридцатое апреля, аул Калеж. Покушение на сы­ровара Сахата Кабдугова Нам с тобой удается установить, что в покушении принимал участие бежавший Хапито Гум­жачев. И снова — платок Зафесова И снова — пуля из па­рабеллума. Кстати, можно предположить, что Сахата удари­ли камнем, завернутым в этот платок, на нем есть дырка и следы крови Я вчера звонил кровь Сахата Зачем завернули — не знаю Ночь была, можно и просто камнем стукнуть Может, ритуал какой-нибудь бандитский Не это главное

Главное в истории с Сахатом — три детали-

— Гумжачев, платок и пуля из парабеллума.

— Точно Не перебивай...— Жунид увлекся и наседал сза­ди на сидящего Вадима, тыча пальцем в листок со своим ри­сованием.— Третьего мая. Дело, которое нам с тобой пору­чено. Черкесск — Шахарская прядильная фабрика Исчезают Барсуков и Кумратов почти с полумиллионом бумажек Че­рез неделю обнаруживается труп Барсукова в Псыже Из тела извлекают пулю: охотничье ружье шестнадцатого калибра Вот все. А теперь сопоставь..

— Уже сопоставил,— перебил Дараев — И сам могу тебе расписать, как по нотам...

— Ну, давай.

— Если еще пронумеровать...— Вадим Акимович разма­шисто написал карандашом на схеме несколько цифр рядом с обозначенными Жунидом числами месяца — Итак, выходит, что в каждом из четырех первых преступлений есть общие, как ты выразился, детали. Дело первое — Гумжачев. В чет­вертом — тоже он. Второе — парабеллум, четвертое — то же самое. Третье и четвертое — платок Зафесова. Вот и полу­чится, что побег Гумжачева и Акбашева, убийство инкасса­тора в Дербенте, кража в ювелирном магазине в Черкесске и покушение на Сахата Кабдугова — явно связаны между собой.

— Скажем так предположительно связаны,— поправил Жунид.

— Как же это никому не пришло в голову до тебя раз­ложить такой пасьянс? — спросил Вадим, возвращая листок со схемой Щукаеву

— И не могло прийти. Бондаренко занимался только де­лом Цыганова и немного шахарским. В ауле Калеж были мы с тобой и Зеленский райотдел. То есть никто практически не имел возможности взять все дела в свои руки и раскинуть такой, как ты говоришь, пасьянс.

— Да...— Вадим Акимович встал.— Может быть, действи­тельно одни и те же? Хапито и Паша-Гирей?

Жунид пожал плечами и достал новую папиросу.

— Это нам с тобой еще предстоит выяснить. Запиши-ка себе на первый случай...

Дараев достал блокнот и снова сел.

— Первое. Проверить по числам: не могли ли они, ис­пользуя, конечно, современные средства передвижения, быть во всех этих местах последовательно? Чита, Дербент, Чер­кесск, Калеж. Я думаю, быть могли, но подготовить преступ­ление без наводчиков и других лиц едва ли могли успеть.. Второе: запросить тюремное начальство в Чите — какой марки мог быть пистолет у Хапито и Паши-Гирея. Третье: проверь мелочи. Если ты обратил внимание, там.. — он кивнул на стол, где лежали папки с делами,— есть сведения о проис­шествиях, которыми должен был заниматься ОБХС — не под­твердившиеся хищения овец в совхозе «Пригородный»,— кста­ти, именно там горела ферма,— и шерсти на Шахарской фаб­рике. И еще что-то в таком роде... Подожди, где же?.. Да, Сахат Кабдугов. Бондарь подозревал, что тот сбывал сыры налево. Пусть РОМ пощупает Сахата. Может, оно и не по­надобится нам, а, может, и сгодится. Знать надо, на всякий случай...

— Есть. Записал.

— Наверное, все.

— Что будем делать завтра?

Жунид снова посмотрел на часы. Было половина девя­того.

— Еще сегодня. Сейчас едем с тобой на Псыжскую, 5.

— Куда?

— На улицу Псыжскую, 5. К Самуилу Исааковичу Чер­нобыльскому, бывшему золотых дел мастеру, ныне пенсионе­ру,— гася в переполненной пепельнице папиросу, сказал Жунид.— Поехали. Я хочу сам видеть и слышать этого ста­рика. А потом мы с тобой перекусим и ляжем спать.

На пороге их встретил Гоголев.

— Ну, как? Поработали?

— Спасибо, Виктор Иванович,— за обоих ответил Жу­нид.— Помозговали. Завтра, если можно, мы попросим у вас машину.

— К которому часу?

— К семи, если можно. Прямо — к гостинице.

— Будет вас ждать у подъезда в 7.00.

— Спасибо.

Псыжская улица оказалась довольно далеко от управле­ния, на самой окраине, где почти не было крупных зданий — одни старенькие одноэтажные дома так называемого частно­го сектора. Фонари горели редко, через один, через два, на домиках тоже не было лампочек, и Жунид с Вадимом минут десять катались по темной улице взад-вперед, перебудили всех дворовых псов, пока отыскали, наконец, пятый номер. Из не­освещенного двора, обнесенного глухим деревянным забором, поверх которого торчали макушки раскидистых кустов цве­тущей сирени, никто на стук не выходил, только заливались разноголосым лаем соседские собаки справа и слева. Потом сбоку скрипнула калитка, и мужской голос с акцентом спро­сил:

— Кто нада? — сам говорящий предпочел оставаться за полуоткрытой калиткой, не выходя на улицу.

— Чернобыльский нужен. Самуил Исаакович.

— Нет его. Уехал.

— Куда? Надолго?

— Дагестан уехал. Не знаю,— ответил неизвестный од­новременно на оба вопроса и, загремев засовом, удалился.

— Неразговорчивый тут народ,— заметил Вадим Акимо­вич.

— Ночь на дворе,— шагая к машине, стоявшей посере­дине улицы, рассеянно сказал Жунид.— Значит... опять Да­гестан.

— Я тоже обратил на это внимание, сначала Паритов, затем,— Чернобыльский,— отозвался Дараев, обходя лужу.— Кстати, ты заметил, когда чертил, что и побег Хапито с Пашой-Гиреем, и убийство в Дербенте, и кража кольца, то есть три первых дела, каждое в отдельности, связаны с покуше­нием на Сахата

— Заметил,— сказал Жунид уже в машине.— Зато шахарское дело никак и ни с чем как будто не связано. Един­ственное, за что, по-моему, мы должны зацепиться, это — охотничье ружье. В показаниях жены Кумратова есть о нем: охранник был завзятым охотником. А ружье исчезло

— С него завтра и начнем?

— Нет. Я думаю, надо сначала разыскать зверолова, который слышал выстрелы на лесосеке

— Куда теперь? — спросил шофер.

— В гостиницу. На сегодня все. Завтра с утра — к Во­робьеву, в обком. Потом будет трудный день, так что надо хорошенько выспаться.

— Ты пойдешь к Заурчику? Лицо Жунида посветлело.

— Пока не могу,— с сожалением сказал он.— В ближай­шие несколько дней дел у нас с тобой будет предостаточно.

9. ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ

Полчаса у Воробьева. Оперативная группа. Опять — встреча с Зулетой. Немного топографии. Поиски. Ненуж­ный разговор. Медная пуговица. На пасеке. Допрос зверо­лова Итляшева. Третий раз в деле фигурирует чемодан. Вадим Акимович утверждает, что один из трех неизвест­ных — Хапито Гумжачев

Геннадий Максимович задержал у себя Шукаева и Дараева не более получаса, понимая, как дорого время: кончался май, а ни одно из серьезных преступлений последнего меся­ца еще не было раскрыто.

Секретарь расспросил друзей, как отнесся к их появле­нию Коноплянов, не чинил ли им препятствий, посоветовал без стеснения обращаться в обком в случае необходимости и, прощаясь, сказал:

— На вас вся надежда. Очень уж распоясались банди­ты. А время сейчас не простое. Тревожное время... Читали сегодняшние газеты?

— Очень бегло,— признался Жунид.— Торопились.

— Могу вас понять. Правда, на первый взгляд ничего особенного в газетах нет, но, если все сопоставить и приба­вить то, что нам известно из секретных документов, с кото­рыми вас знакомили...

— Войной пахнет,— сказал Жунид.

— Да.. Немцы усиленно передвигают дивизии у самых наших границ. Что-то готовится. А пакту мне почему-то не хочется верить.

— Может, еще обойдется? — спросил Дараев.— Сталин, наверное, не меньше нашего знает и видит... В крайнем слу­чае — дадим им прикурить...

Геннадий Максимович покачал головой.

— Сталину тоже нелегко. Обстановка в мире путаная, накаленная... Ну, да посмотрим. Счастливо вам. Если что — звоните.

— До свиданья.

— Спасибо.

Когда они подъехали к управлению, оперативная группа, обещанная накануне Гоголевым, уже ожидала их. Двое поку­ривали возле новенького газика Коноплянова. В машине си­дела женщина и двое мужчин.

— Ишь ты,— шепнул Жунид Дараеву.— Даже своего драндулета не пожалел начальник.

— Поздновато хватился,— ухмыльнулся Вадим Акимо­вич.— Воробьев же намекнул, что Коноплянов досиживает последние дни в этой должности...

Навстречу вышедшим из машины Дараеву и Шукаеву направились Семен Дуденко и Абдул Маремкулов.

— Здравия желаю, товарищ майор! — приложив руку к козырьку фуражки, щелкнул каблуками Дуденко.— Куда при­кажете?

— Здравствуй, Семен. Рад тебя видеть. Поедем по рус­лу Кубани от Псыжского моста до станицы Ольгинской... Здравствуй, Абдул... Кажется из этой станицы родом зверо­лов, который ставил волчьи капканы в день исчезновения Барсукова и Кумратова?

— Так точно,— вытянулся Маремкулов.— Оттуда. Но Виталий Николаевич был против разработки и уточнения его показаний. Охотники гай вели... вот и выстрелы, и крики...

Женщина и двое мужчин в штатском тоже вышли из конопляновского «газика» и, подойдя, остановились в сторо­не, возле Дуденко. Жунид сначала не заметил их.

— Довольно,— жестко сказал он Маремкулову.— Ваши предположения оставьте пока при себе. Впрочем, они не ваши А стоило бы иметь свои. Вот когда таковые возникнут, я с удовольствием вас выслушаю.

— Слушаюсь,— недовольным тоном буркнул Маремку­лов и отошел.

Шукаев увидел остальных членов своей опергруппы.

— Здравствуйте, товарищи,— протянул он руку и... встретился взглядом с Зулетой.

Ему понадобилось все его самообладание, чтобы не сму­титься и не покраснеть. Он только невнятно кашлянул и на мгновение приостановился, торопливо пожал маленькую теп­лую ладонь.

— Вы, значит, с нами, Зулета Хасановна? — выручил его Вадим, тоже здороваясь с ней.

— Да,— ответила она.

Шукаев потряс руку фотографу и дактилоскописту, не­сколько энергичнее, чем это требовалось, облегченно вздох­нул и, уже окончательно справившись с собой, бодрым голо­сом сказал:

— По машинам, товарищи!

Еще вчера по картам и документам они с Вадимом успе­ли примерно изучить район Кубани, который сегодня наме­ревались осмотреть. В трех километрах от восточной окраи­ны пригородной зоны Черкесска, близ реки Псыж, проходит старая проселочная дорога на аул Хабль, а ниже железнодо­рожного моста — скотопрогонная тропа, ведущая к соседне­му аулу Халку. Оба эти пути — и проселок, и тропа — крат­чайшие из Черкесска на Шахар, где расположена ткацкая фабрика. В хорошую по.году, если нет сильных дождей, по ним вполне можно проехать на газике, а если хоть немного раз­везет — только на мажарах и арбах. Проселочной дорогой — чуть больше двенадцати километров, тропой — почти вдвое меньше, в то время как поездом — все двадцать. Правда, пастушья тропа идет напрямик, через густой лиственный лес, подступающий вплотную к обрывистому берегу Псыжа. Имен­но здесь был извлечен из воды труп Барсукова. Тут, непо­далеку, есть лесистый овраг. Рассматривая карту вместе с Жунидом, Дараев предположил, что если убийство соверше­но днем, то скорее всего, где-то в районе оврага. Шукаев тут же добавил, что, если вечером, то вероятнее — холмогорье, огибаемое и рекой, и проселком вблизи железнодорожного моста.

В задачу оперативной группы входило сегодня еще раз обследовать местность, тщательно обшарить все закоулки, осмотреть каждый куст, каждый метр земли, ибо Шукаев, как и Бондаренко, был внутренне убежден, что Кумратова тоже нет в живых. Жунид помнил из материалов дела, как хоро­шо отзывались об охраннике его сослуживцы и односельча­не. Даже исчезновение ружья из его дома не поколебало уве­ренности Жунида в невиновности сторожа. Дараеву он сво­их соображений пока не высказывал, наперед зная, как полезно бывает, если напарник имеет противоположную точку зрения или хотя бы отличную от его собственной.

Дуденко и фотографа Шукаев пригласил в свою машину, чтобы освободить в конопляновской место для проводника ищейки, которого они должны были подобрать по дороге в школе служебного собаководства.

К восьми утра опергруппа была уже возле моста через Псыж, который делал здесь некрутой поворот, устремляясь в ложбину между холмами.

Солнце поднялось над курчавыми, поросшими лесом ма­кушками холмов и как будто остановилось, не решаясь дви­нуться выше и вступить в борьбу с полупрозрачным утрен­ним туманом, застоявшимся с ночи в низинах и балках, стлав­шимся над рекой легким синеватым шлейфом.

Было сравнительно тепло, на небе — ни облачка, ветра тоже нет, только от росистых луговин и полянок тянуло сыроватой прохладой. Словом, утро обещало ясный солнеч­ный день, а значит, хорошую работу.

Проводник, тонкий жилистый черкес в милицейской фор­ме, по знаку Жунида отпустил поводок, и собака, прижав уши и поводя длинным породистым носом, медленно двинулась в чащу. Фотограф и дактилоскопист устроились на опушке, под могучим стволом старого бука, на толстом сером пне, высту­павшем из почвы у основания дерева, и вполголоса о чем-то болтали: их дело начнется позже, если будет обнаружен труп сторожа. Зулета стояла на берегу Псыжа, кбвыряя носком са­пога песок. Она вообще была молчалива rt задумчива, как человек, которому не дает покоя какая-то не очень веселая мысль.

— Вы оставайтесь здесь, товарищи,— кивнул Шукаев мужчинам под чинарой и полуобернулся к Зулете.— И вы... Лесок здесь, на холме, невелик... мы управимся и втроем...

— Если можно, товарищ майор, я тоже пойду,— сказала Зулета.

— Пожалуйста! — он тронул Дараева за рукав.— Пош­ли, Вадим. Лейтенант Дуденко и лейтенант Маремкулов — с нами! Двинули!

Туман таял медленно, неравномерно, клочьями застревая между ветвей и постепенно растворяясь в воздухе под теп­лыми солнечными лучами.

Собака шла неуверенно, то и дело останавливалась и, повизгивая, виновато поглядывала на проводника. Он пону­кал ее, и тогда она снова с готовностью бросалась вперед, но рвение ищейки не могло обмануть Жунида — следа она не брала, чего, впрочем, и следовало ожидать: времени про­шло много, были дожди. Только случай мог им помочь.

Шукаев шел чуть позади Дуденко и Маремкулова и чувствовал сзади легкие шаги Зулеты. Ему хотелось обернуться и заговорить с ней, но он не знал, как это сделать и мыс­ленно перебирал всякие поводы, даже строил заранее фразу, с какой обратиться к ней, но так и не произносил ее.

— Я не хочу тебя огорчать,— вдруг услышал он ее го­лос.— Но едва ли мы сегодня что-нибудь найдем... Третья неделя идет. Что тут могло сохраниться?..

— Я понимаю,— обернулся он, и, подождав Зулету, по­шел рядом.— Но для очистки совести — надо. Кстати, ты подскажешь мне, где было найдено тело кассира?

— Конечно. Еще довольно далеко. За мостом.

Он снова назвал ее на «ты» и, к своему удивлению, за­метил, что далось ему это легко и никакой неловкости он не испытал, как в первую их встречу в Черкесске, после долгой разлуки.

— Ты ничего о себе не рассказываешь...— неопределен­ным тоном сказала она, и нельзя было понять — вопрос это или осуждение, или просьба...

— А что рассказывать? Жил. Работал.

— У тебя есть новая семья?

— Нет. Не обзавелся.

Ему на мгновение показалось, что она смутилась и за­молчала. Он глянул на ее лицо, но тень листвы прикрыла его, и выражения ее глаз он не уловил.

— А...

— Что?

— А ты?

— Ты же видел.

— Ну... я же не знаю... Может быть...

— Нет,— перебила она и тут же перевела разговор на другое. По освещенному сейчас солнцем лицу ее пробежа­ла тень досады. «Ненужный разговор,— понял Жунид.— Не­зачем было его затевать». Они еще поговорили о деле, ко­торое Жуниду надлежало расследовать, она заметила, что теперь это вовсе не просто, потому что многое, наверное, сделано не так и не вовремя — кто только не прикладывал руки — не было ни единого руководства, ни, следователь­но, разумно направленных действий Шукаев поддакнул, смутно сожалея, что в ее голосе опять появилось прохлад­ное безразличие, и вдруг обратил внимание, что Дараев, видимо, намеренно отстал и идет где-то сбоку, не глядя в их сторону.

— Вадим,— позвал Жунид.— Чего ты отбился? Иди сюда.

К полудню вернулись на поляну, где оставили фотогра­фа и эксперта по отпечаткам пальцев. Оба мирно подремы­вали, прислонившись спинами к стволу чинары. Саквояж дак-тилоскописта и фотоаппараты висели на суку.

Жунид устало опустился на трухлявый пень и зло сплю­нул. Дараев бросил на землю плащ и тоже сел.

— Ничего? — зевнув спросил фотограф.

— Абсолютно,— сказал Семен, очищая палочкой сапоги, перемазанные глиной.

— Два раза дождь прошел,— буркнул Маремкулов, до­ставая пачку «Прибоя».— Что останется?

Проводник с овчаркой тоже отошли в тень. Собака улег­лась позади фотографа, положив морду на лапы и только шевелила ушами, прислушиваясь к звукам леса.

Фотограф встал, повесил аппараты на шею.

— Так что? По машинам?

— Подожди-ка,— сказал Дараев, наблюдая за ищейкой, которая вскочила и обнюхала место, где только что сидели.— Она что-то нашла!..

Проводник нагнулся и, снова выпрямившись, протянул Шукаеву маленькую, позеленевшую медную пуговицу. Ото­рвана она была «с мясом» — кусок вывалянной в глине ма­терии неопределенного цвета остался на ушке.

— Поводите собаку вокруг,— распорядился Дараев. Жунид рассматривал пуговицу.

— Похоже — от гимнастерки? Вадим, как были одеты Кумратов и Барсуков в день получения денег?

— На кассире был штатский костюм в полоску. Рубаш­ка — сатиновая, синяя...

— А охранник?

— Галифе суконные, черные и военного покроя рубашка с отложным воротничком и двумя карманами на груди.

— Верно. Пуговицы?

Вадим Акимович развел руками:

— Неизвестно.

— Запиши. Надо проверить. Так или иначе — нам необ­ходимо ехать в аул Хабль.

— У Барсукова на одежде таких пуговиц не было,— ска­зала Зулета.— Это я могу утверждать.

В половине двенадцатого, когда солнце стояло почти в зените, прекратив бесплодные поиски на холмогорье, с единственным трофеем — медной пуговицей,— Жунид и его спут­ники двинулись дальше.

Проселок был старый, разбитый, с глубокими, продавлен­ными колесами бричек колеями по краям, и ехать пришлось чуть ли не шагом.

Вскоре показалась Кубань, не очень широкая здесь, с берегами, поросшими камышом. Места вокруг лежали живо­писные — балки, широкие овраги, пересекавшие друг друга по всем направлениям, повсюду — распустившиеся березки, молодой орешник, кусты терновника и духмяный, пьянящий запах весенних трав и цветов.

Ехавшая впереди машина Коноплянова, в которой стар­шим был Маремкулов, вдруг резко затормозила.

— Что там? — приотворив дверцу своего «газика», крик­нул Жунид.

— Тут не проедешь...— выходя на дорогу, ответил Ма­ремкулов. — Пешком надо. Если вообще — надо...— последние два слова он произнес совсем тихо, так, что никто его слы­шать не мог.

Проселок неожиданно проваливался в крутой яр и шел дальше по его дну, в самом начале оврага, заваленного двумя сраженными молнией, наполовину обуглившимися стволами.

— Да...— протянул фотограф, щелкнув для порядка за­твором лейки.— Хорошо трахнуло...

— В конце яр расширяется,— сказал Дуденко.— Поляна. Пасека колхозная.

— Далеко? — спросил Жунид.

— Метров триста.

— Тогда идем. Со мной — Вадим, вы... и вы...— он кив­нул проводнику и Семену и добавил на этот раз тоном, недопускающим возражений: — Остальные подождут здесь.

Сбоку от проселка, перегороженного поваленными деревь­ями, змеилась вниз едва заметная тропинка, заросшая тра­вой.

На дне яра Вадим Акимович заметил резкие вдавленные полосы — следы колес пароконной подводы и вмятины конс­ких копыт.

— Займитесь, братцы,— сказал Шукаев.— По-моему, сле­ды не сегодняшние и не вчерашние. Да и в стороне от доро­ги. Если найдете более или менее четкие — сфотографируй­те.

— У нас есть гипс и все необходимое,— сказал фото­граф.— Можем снять отпечатки по всей форме.

— Ну и отлично. Действуйте А мы пока пройдем на пасеку

Овраг дальше, как и говорил Дуденко, расширялся и переходил в лощинку, края которой были здесь пологими, и по ним можно было выйти или выехать в любую сторону. Слева, в низине, текла Кубань, метрах в семистах отсюда, а справа луговина круто поднималась вверх. Вдали торчал се­рый скалистый уступ, освещенный солнцем, а по склону, петляя среди кустов, бежал родничок. На косогоре ровными рядами стояли белые низенькие ящики, над которыми моно­тонно гудело работящее пчелиное племя, и некрашеная фа­нерная будка пасечника, крытая горбылем и толем. Чуть поодаль — две березки, между ними — врезанная в стволы широкая чинаровая пластина, заменяющая стол, и две ска­мейки по обеим его сторонам, на врытых в землю березовых чурбаках. На одной из скамеек сидел мужчина в широкопо­лой войлочной шляпе и старом, неопределенного цвета дожде­вике. Увидев приезжих, он встал и с достоинством ждал приближения гостей.

Жунид хотел было приветствовать хозяина по-черкесски, но, рассмотрев еще издали его скуластое лицо с узкими рас­косыми глазами, понял, что перед ним ногаец или калмык.

— Здравствуйте! Бог — в помощь! Пасечник поклонился.

— Здравствуй, Юсуф,— сказал Семен.

— Вы знакомы? — удивился Шукаев.

— Колхозны ларок на базар знаишь? — улыбаясь во весь рот и показывая два ряда великолепных зубов, спросил Юсуф.— Приходи за медом. Мед — палчики облизать бу­дешь...

На вид ногайцу можно было дать и тридцать и пятьде­сят. Широкоплеч, с полным округлым лицом, с большими руками и толстыми икрами ног, казалось, с трудом втисну­тых в новые кирзовые сапоги, с раскатистым зычным голо­сом, он, пожалуй, и создан был для таких вот мест под солн­цем, где шумит река, курлычат журавли в небе, поет свою неумолчную песню лес под весенним ветром да шумят ран­ние грозы. Помести такого в самую просторную комнату, и будет ему там тесно и неуютно, а комната сразу сделается маленькой и жалкой.

— Почему, Юсуф, не интересуешься? Зачем мы приеха­ли? — улыбаясь, спросил Семен.

— Зачем спрашивать? — все с тем же невозможным ак­

центом и все так же озаряя собеседников заразительной улыб-

кой, ответил ногаец.— Когда милица приходит,— значит, пло­хой дела случился. Значит, спрашивать нада, узнавать нада, искать нада. Так или не так я сказал?

— Так, Юсуф, так,— улыбнулся Жунид.— Кое о чем мы действительно хотели бы вас расспросить. Мы рассчитыва­ем на вашу помощь. Знаете — если люди не помогут, и ми­лиция ничего не сможет сделать...

— Хорошо сказал, началник,— удовлетворенно закивал пасечник.— Правилно сказал. Люди нелзя забывать. Помнить нада. Верить нада. Не всакий, люди — разный бывает...— он хитро подмигнул и раскатисто захохотал, так что за будкой ворчливо тявкнула собачонка.— Садись, началник. Спраши­вай. Будем говорить, чего знаем.

— Пасека давно вывезена сюда?

— Один месяц будет.

— Третьего мая вы уже здесь находились?

— Находились. А как же — находились,- с готовностью отвечал Юсуф.—Три дня до праздник приехали.

— Третьего мая вы ничего подозрительного не заметили? Чужие здесь не проезжали?

— Проезжал, проезжал...— Юсуф пригладил усы, пере­дохнул и начал рассказывать, изредка делая паузы, когда ему не давалось какое-нибудь слово по-русски.

Вадим Акимович быстро записывал, раскрыв планшет на импровизированном столе.

Юсуф показал, что именно третьего мая — он хорошо помнит — тачанка, запряженная парой лошадей гнедой мас­ти, примерно за полчаса до захода солнца, то есть часов в семь-половине восьмого, проезжала по оврагу, мимо пасеки. Седоков было трое, но рассмотрел он их плохо, потому что солнце било прямо в глаза из-за уступа серой скалы. Он их окликнул, но они не остановились: наоборот, хлестнули ко­ней и скрылись в лесу. Юсуф увидел только бросившийся ему в глаза небольшой чемодан, блеснувший замками на поворо­те, который один из неизвестных держал на коленях, и ши­рокую спину возницы в брезентовом плаще и кепке. Двух дру­гих не разглядел совсем.

— Нехорошие люди...— заключил свой рассказ пасечник.

— Почему вы так подумали? — спросил Дараев, продол­жая писать.

— Наша звал,— принялся объяснять Юсуф.— Два раза кричал. Голова не ворочал никто. Хороший люди стал бы, гости пришел. Зачем торопился, куда спешал?

— Это все? — коротко спросил Жунид, прерывая разгла­гольствования пасечника.

— Что видел — сказал,— несколько недовольный ответил Юсуф и снова погладил усы.

— Спасибо вам,— встал Дараев.— Подпишите, пожалуй­ста, вот здесь.

Ногаец взял карандаш, помусолил смоченным слюной пальцем и, устроившись поудобнее, начал выводить свою фамилию с такой истовой медлительностью, что Жунид вздох­нул, переглянувшись с Дараевым, и полез в карман за «Каз­беком». Когда долгая церемония подписывания наконец бла­гополучно завершилась, и внизу, на исписанном листе поя­вилась корявая, с буквами разной высоты, расползающими­ся по всем направлениям, подпись пасечника, Жунид снова вздохнул, на этот раз с облегчением. Торопливо попрощав­шись с ногайцем и отказавшись от меда, который он настой­чиво предлагал им отведать, они скорым шагом направились к тому лесу, где их ждали машины.

— В Ольгинскую! И поживее! — сказал Шукаев шофе­ру, когда они сели.— Вечер на носу, а мы почти ничего недобились. Кроме одного...

— Что ты имеешь в виду? — спросил Дараев.

— Чемодан.

— А что — чемодан?

— Вадим, я не узнаю тебя,— покачал головой Жунид.— Разве ты не читал материалы дела вместе со мной?..

— Подожди, подожди! — Вадим Акимович остановил его движением руки.— Ты прав: меня надо было бы высечь! Показания буфетчика столовой, где обедали после получения денег в Госбанке Барсуков и Кумратов! Фибровый чемодан. Он был пуст. На владельца его толком никто не обратил внимания...

— То-то же,— удовлетворенно похлопал его по плечу Шукаев.— А теперь снова — чемодан. И на коленях. Разве пустым его держали бы на коленях?

— Ты думаешь...

— Не знаю. Я пока констатирую факт. Жаль, что ни Юсуф, ни буфетчик не заметили, какого он цвета. Может, это два разных чемодана. А может,— один и тот же...

— Да...— протянул Дараев.— Задача со многими неиз­вестными.

Жунид промолчал, думая о своем. Потом, когда они уже выезжали на асфальт, вдруг сказал, как будто продолжая только что нрерванный разговор:

— Пожалуйста, выясни, как- будем в Черкесске,— пили что-нибудь за обедом кассир, охранник и этот... третий, с чемоданом?

— В столовой спиртное не подают. Правда, они могли принести с собой.

— Вот именно.

В станицу Ольгинскую ездили втроем — Жунид, Вадим и Арсен. Оперативную группу, выделенную Гоголевым, Шукаев оставил в районе пасеки с заданием засветло, насколько удас­тся, выяснить, в каком направлении проследовала тачанка, о которой рассказал ногаец Юсуф.

В Ольгинской им пришлось до самых сумерек дожидать­ся Итляшева, охотника, слышавшего днем третьего мая кри­ки и выстрелы в лесу, на правобережье Кубани. Вернулся он часов в семь с двумя трофеями — зайцем и лисицей, попав­шими в расставленные накануне капканы. Заперев животных в деревянные клетки, стоявшие во дворе, зверолов, несколь­ко встревоженный визитом милиции, вернулся в дом, где его ждали, чтобы допросить, Шукаев и Дараев. Арсен остался в машине.

Поскольку Итляшева до сих пор официально никто не допрашивал из опасения вызвать гнев Коноплянова, решив­шего вопрос по обыкновению с плеча: «Охотничий гай — и баста!», Вадим Акимович составил протокол по всей форме в присутствии двух соседей, согласившихся быть понятыми.

На этот раз им повезло больше, во всяком случае у Жунида был вид человека, который впервые за долгое время почувствовал, наконец, что он на верном пути. Оживился он, когда Итляшев заговорил о трех незнакомых мужчинах, по­казавшихся ему подозрительными.

— Чем они обратили на себя ваше внимание? Зверолов не понял вопроса и недоуменно смотрел на Дараева. Густые брови охотника поднялись вверх, придавая его сухому, аскетического склада лицу сходство с большой, сильной, но доброй птицей. Доброту и спокойное достоинст­во, как у многих людей, которые проводят долгие дни в лесу, наедине с природой, излучали глаза Итляшева — задумчиво-неподвижные, внимательные, глаза человека, который никог­да не лжет.

— Почему они вам не понравились? — упростил вопрос Шукаев.

— В лицо не смотрят,— негромко ответил Итляшев

Неторопливо достал кисет с махоркой, свернул цигарку.— И один к одному не подходят...— говорил он по-русски доволь­но хорошо, правильно строил фразы.

— Как это — «не подходят»?

— Барсук со змеей рядом не живут,— охотно объяснил он.— Лиса с волком — нет. А эти... вышли к дороге — сра­зу видно — чужие один к другому, совсем не подходят.

— Вы запомнили их?

Итляшев слегка пожал плечами и бросил снисходитель­ный взгляд на Дараева.

— Я охотник.

— Тогда — как они выглядели?

Итляшев откашлялся, полез в карман суконной куртки за носовым платком, степенно вытер тонкие губы и стал рассказывать с той же спокойной обстоятельностью, которая сквозила в каждом его движении. По его словам, на одном из встретившихся ему неизвестных была одежда с чужого плеча. На угловатом высоком человеке, лица которого он не видел, потому что тот, сморкаясь, прикрыл его носовым плат­ком, мешковато сидел комбинезон, какие носят железнодорож­ники и мастеровые паровозных депо. Глаза Итляшев запом­нил: маленькие, бегающие и злые. Второй — ниже среднего роста, грузноватый, в брезентовом плаще с капюшоном и охотничьей винтовкой, но не охотник. На вопрос Жунида, почему Итляшев сделал такой вывод, зверолов ответил: «Сы­тый. Толстый, Руки чистые, белые. Ружье плохо держит. Не охотник». Третий... тут Итляшев неожиданно развел рука­ми — не знаю, мол, что и сказать.

— Не рассмотрели его?

— Почему не смотрел? Все видел, все помню. Однако, крашеный он.

— Как это — «крашеный»!? Что вы имеете в виду? — не утерпел Шукаев.

— Брови крашены, борода. Под папахой седые виски, а борода и брови черные, как будто сажей намазал. Чужой весь, не настоящий.

— Грим,— прошептал Жунид.

— Как сказал? — спросил зверолов.

— Нет, ничего. Продолжайте.

Итляшев слегка насупился. Не любил, видимо, когда его перебивали. Посмотрел на притихших, скромно сидевших в углу на стульях понятых, как бы призывая их в свидетели, что не по его вине затягивается дело, и коротко, но с преж­ней степенностью, закончил:

— Тот, крашеный, мешок на спине держал. В мешке — баул. Все.

— Почему вы решили, что это баул? — подался к нему Жунид.

— Оглянулся я, когда они прошли. Сначала думал — коробка, потом, смотрю, ручка торчит.

— В мешке был четырехугольный предмет?

— Конечно.

— Тогда не баул, а чемодан?

— Не знаю. Разве это — не одно?

— Не совсем,— доставая чистый лист бумаги, сказал Дараев,— баул другой формы.

— Значит — чемодан.

— Ружье какое?

— Бердана.

— Вы не разговаривали с этими людьми?

— Я здоровался. Приветствовал, как положено. Не отве­тили. Мимо прошли. В глаза не смотрели.

— В котором часу это было?

— Тень от деревьев была,— сказал Итляшев. Вадим и Жунид переглянулись.

— А точнее не можете вспомнить? Часов при вас не было?

— Не носим. Зачем часы? И так скажем. Сейчас... Кап­каны проверил, домой пошел. Идти — два часа, немного боль­ше, чем два. Дошел, разделся, руки помыл еще... смотрел — четыре часа было — значит...

— Значит, вы встретили их в половине первого, или где-то без четверти час?

— Так.

Это Жунид тоже записал в свой блокнот.

— Ну, что же. Спасибо вам,— Шукаев встал и протя­нул охотнику руку.— Большое спасибо вам, дорогой товарищ Итляшев. Благодаря вашей наблюдательности нам удалось установить нечто очень важное.

Итляшев тоже поднялся, с видимым удовольствием по­жал руку Жуниду.

— Сейчас жена стол соберет, ужинать будем. Барашек есть, паста есть. Гостями будете.

— Нет Благодарим, но — не обижайтесь — времени у нас в обрез,— сказал Дараев, протягивая зверолову прото­кол для подписи.— Вот здесь подпишите... и вы,— повернул­ся он к понятым.

— Да. Мы должны ехать, вы уж нас простите,— поддержал друга Жунид.— Для застолья не время сейчас — банди­тов ловить надо.

Вопроса не последовало. Итляшев был не только наблю­дателен, но и сдержан.

Когда они сели в машину, Шукаев довольно потер руки.

— Наконец-то хоть что-то конкретное,— сказал Вадим Акимович. У него тоже поблескивали глаза.— И этого чело­века не допросили по горячим следам. Какое головотяпство.

— А что «наконец-то»? — хитровато улыбаясь и глядя сбоку на Дараева, спросил Жунид.

— Опять чемодан,— сказал Вадим и погрозил другу паль­цем.— Нечего прикидываться, ты не хуже моего понимаешь, что деталь, которая в третий раз попадается нам по пути, не может быть случайной. Сам же меня пристыдил!

О чемодане говорили буфетчик столовой, где после по­лучения денег обедали Барсуков и Кумратов, пасечник Юсуф и, наконец, Итляшев...

— Значит?..

— Значит, по крайней мере один из людей, фигурирую­щий в показаниях этих трех лиц,— преступник. Он был с ними в столовой,— тогда фибровый чемодан был еще пуст; он тащил чемодан в мешке — по-видимому, еще пустым; и он же держал его На коленях, сидя на бричке, проезжавшей мимо пасеки Юсуфа. Вот тогда чемодан, пожалуй, уже был набит деньгами...

— Уж не фантазируете ли вы, доктор Ватсон? — усмех­нулся Жунид, поддразнивая друга.

Тот не уловил шутливой интонации и принялся доказы­вать свою правоту.

— Пойми, Жунид,— в показаниях Итляшева все чрезвы­чайно важно: и чемодан, и берданка, если ты заметил, и за­гримированный третий. Я почти уверен, что эта троица и убила обоих. Они же — похитили деньги.

— Ладно, сдаюсь,— замахал руками Шукаев.—. Я хочу только, чтобы ты заметил себе: праздновать еще, ох, как рано. Мало знать все эти мелочи — убийц найти надо. Скоро ме­сяц, как совершено преступление, а у нас пока — одни ме­лочи.

— Разве наша вина, мы всего третий день, как начали...

— Слабое утешение. Ладно. Поехали.

— Куда теперь? — спросил Арсен таким тоном, точно его вовсе не заинтересовал только что услышанный разговор.

Шукаев посмотрел на часы. Половина десятого

— В аул Хабль. Я не засну спокойно, пока не побываем у Кумратова.

— Я тоже,— сказал Дараев.

10. КОГДА КОЛИЧЕСТВО ПЕРЕХОДИТ В КАЧЕСТВО

Шукаев собирается думать. Поиски трупа Кумратова. Новые сведения. Рахман Бекбоев отбывает в неизвест­ном направлении. Секрет материального благополучия сыровара Кабдугова. Кому Исхак Кумратов отдал свое охотничье ружье? За какое звено тянуть? Версия, более или менее стройная. Машина или мотоцикл?..

За три дня, истекшие после первой рекогносцировки, про­веденной Шукаевым и Дараевым в районе Псыжского моста, где был обнаружен труп Барсукова, а затем — в станице Ольгинской и ауле Хабль, в доме Кумратова,— за это время информация по делу так разрослась, что Жунид ощущал на­стоятельную потребность в уединении, которое помогло бы ему сосредоточиться и без помехи обдумать план дальнейших действий.

Так бывало всегда: на каком-то этапе расследования, когда накопленные сведения начинали наслаиваться одно на другое и внешне представлялись совершенно разрозненными, не укладывающимися в стройное целое, он чувствовал, что ему необходимо на несколько часов спрятаться от посторонних глаз, речей и советов, чтобы разложить все по полочкам и попытаться навести порядок в хаотическом нагромождении фактов. Без этого он не мог двигаться дальше. Часы, потра­ченные на такое вот углубленное размышление, часто при­носили ему гораздо больше, чем целые дни самых деятель­ных поисков и поездок. Сумбурное, казалось бы, не поддаю­щееся никакой систематизации скопление материала — так бывает, когда неумелый строитель свезет на возведение дома кирпичей, досок и гвоздей во много раз больше, чем следу-^ет,— после разумного и спокойного распределения на нуж­ное и ненужное, неизменно обретало определенность и само по себе указывало направление следующего шага.

Жунид не доискивался психологических причин этого часто удивлявшего его явления — у него просто не было лишнего времени: он пользовался собственным готовым опытом и иногда шутил, не подозревая, как близок к истине: «Пойду-ка я запрусь у себя и количество переделаю в ка­чество»

Так он поступил и на этот раз, прогнав Дараева, Арсена и Семена Дуденко все к тому же Псыжскому мосту.

— Но мы же там были? — робко возразил Арсен. Жунид посмотрел на него с удивлением.

— Простите, Жунид Халидович...— тотчас извинился Сугуров.— Раз вы считаете нужным...

— Да, Арсен,— подтвердил Вадим Акимович.— Нужно. Вчера мы с майором пришли к выводу, что Кумратов убит, и труп его должен быть поблизости от того места, откуда извлечены останки кассира. Медная пуговица оказалась тог­да такой же, какие были на гимнастерке охранника в день исчезновения. Он, безусловно, тоже убит...

— Осмотрите каждую пядь земли,— сказал Жунид.— И реку. Он должен быть там. Иначе я отказываюсь что-либо понимать. Машину Конопляное полностью предоставил в наше распоряжение. Проводника и ищейку возьмите тех же...

А события произошли следующие. Выполнив поручение Жунида, Дараев установил, что все преступления, происшед­шие в течение марта — мая, которые им следовало раскрыть, действительно могли быть совершены одними и теми же ли­цами: то есть — седьмого марта — побег Хапито и Паши-Гирея из Читы,— шестнадцатого — убийство инкассатора в Дербенте, двадцать седьмого — нападение на продавщицу ювелирторга, в ночь с двадцать девятого — на тридцатое — покушение на сыровара Кабдугова и, наконец, третьего мая — убийство Барсукова и Кумратова. На запрос пришло подтверждение из Читы, что у Гумжачева (или Акбашева) был пистолет системы парабеллум, украденный им у одного из уго­ловников, который скрывал его на дровяном складе. По пос­тупившим из Читы сведениям, Хапито и Паша-Гирей после нападения на рабочего мебельного магазина и ограбления кассы уехали поездом в Москву. Проводник вагона описал их внешность в полном соответствии с данными регбюро Читин­ского управления НКВД и узнал Гумжачева и Акбашева по предъявленным ему фотографиям.

Выяснил Вадим Акимович и еще одно любопытное обсто­ятельство: с Шахарской прядильной фабрики по собственно­му желанию уволился заготовитель Рахман Бекбоев, отсидев­ший восемь лет по делу банды ротмистра Унарокова и откликавшийся ранее на кличку Одноухий Тау. Он также съехал с квартиры, которую снимал в Шахаре в домике двух пенси­онеров, полуслепых, полуглухих стариков, которые не смог­ли сообщить о нем ничего интересного, и уехал в неизвест­ном направлении. Зарегистрировано было появление нальчик­ского уголовника Зубера Нахова, разъезжавшего по городам Северного Кавказа после отбытия своего срока заключения. Не остался без внимания и еще один бывший их знакомый — Алексей Буеверов, ныне заведующий шашлычной на черкес­ском базаре. Правда, ни на Буеверова, ни на Рахмана, ни на Зубера Нахова Вадим Акимович не собрал никаких пороча­щих сведений,— как видно, пребывание в тюрьме кое-чему их научило.

Что же касается проверки сигналов о хищениях — шер­сти на ткацкой фабрике и овец в совхозе «Пригородный», то и Дараеву, как прежде Бондаренко, ничего обнаружить не удалось, кроме неудовлетворительного состояния отчетности за тот период. И фабрика, и совхоз уже сделали свои выво­ды, провели профсоюзные и партийные собрания, наказали лиц, ответственных за организацию учета и отчетности, ко­торые были налажены спустя некоторое время по всем пра­вилам экономической науки.

Единственно, где повезло Дараеву, так это на Калежс-ком маслосырзаводе. Вадим Акимович раскопал там явную липу в нарядах и накладных, в которых были сделаны при­писки и подчистки в графах о сдаче и отгрузке готовой про­дукции. Мазан Карашаев оказался прав в своих подозрени­ях: технолога Сахата Кабдугова, уличенного в воровстве и подлогах, взяли под стражу,— районное отделение милиции занялось следствием.

Однако самое важное из открытий последних дней было сделано в стареньком домике начальника сторожевой охраны Шахарской фабрики Исхака Кумратова.

Еще при бывшем начальнике черкесского угрозыска Бон-Даренко жена охранника показала, что ничего не знает о том, куда могло подеваться мужнино ружье. Она помнила только, Что вот уже несколько воскресений он не охотился, потому что побаливала спина, простуженная несколько лет назад, Когда во время охоты на уток он провалился по грудь в хо­лодную воду. Теперь же, по прошествии более чем трех не­дель после случившегося, она вспомнила оставленные ею без внимания слова мужа, сказанные им накануне того злополуч­ного дня, когда они с Алексеем Семеновичем Барсуковым, ко­торого она хорошо знала и о котором хорошо отзывалась, отправились в Черкесск за деньгами. Исхак сказал ей в этот вечер так, между прочим, что одолжил кому-то свое охотничье ружье. За берданкой приходили в ее- отсутствие, значения событию она не придала и просто-напросто забыла о нем,— ну, отдал, так отдал,— между любителями воскресной охо­ты подобные вещи — не редкость.

— Вы уверены, что ваш муж не назвал имени человека, которому передал ружье?

— Нет. Не сказал,— безучастно ответила она, заглажи­вая сухим мозолистым пальцем пятнышко на скатерти.

— Еще что-нибудь он говорил?

Кумратова сидела молча, опустив плечи. По типично горскому, строгому, сохранившему следы былой красоты лицу пробежала тень скорби и покрасневшие от недосыпания гла­за ее медленно наполнились слезами.

Жунид вынужден был повторить свой вопрос:

— Припомните, пожалуйста, это очень помогло бы нам,— ничего больше не говорил Исхак об этом человеке?

— Говорил-не говорил...— сдвинув брови и совладав со слезами, сказала она.— Кому от этого легче? Кто вернет мне Исхака?

— Ради Бога, не волнуйтесь. Поймите, без вашей помо­щи мы его не найдем.

— Если убили, так хоть мертвого найдите! — с мольбой сложив на груди руки, сказала она.

— Попытайтесь же вспомнить...— стоял на своем Жу­нид.

Кумратова вытерла глаза концами черной шали, покры­вавшей ее голову. Шаль сползла, открыв блестящие, когда-то, видно, роскошные волосы, теперь заметно тронутые се­диной. Она поправила шаль, вздохнула и посмотрела на Жунида уже спокойнее.

— Говорил. «Хоть и гяур, но хороший человек».

— Кто? — не сразу понял Жунид.

— Ну, тот, кому ружье дал.

— Значит, он не черкес и не карачаевец. И вообще не кавказец?.. Вадим,— это обязательно в протокол. Спасибо вам... Вы уж извините нас за назойливость...

Оставшись один в кабинете Воробьева, все еще пусто­вавшем,— функции начальника угро пока взял на себя Гого­лев до выяснения в обкоме вопроса, кто же займет место Бондаренко,— Шукаев полистал объемистые папки с делами, потом снова закрыл их и разложил перед собой на столе. Их было теперь пять после тщательной сортировки и система­тизации протоколов и других документов, которую они про­вели вдвоем с Вадимом. На каждой папке надпись: «Дело №...». В первой — все о побеге Гумжачева и Акбашева, во второй — об убийстве инкассатора в Дербенте, в третьей — о краже мельхиорового кольца, в четвертой — покушение на Кабдугова и, наконец, в пятой — шахарское дело.

Итак...

Жунид взял листок бумаги и карандаш. С минуту сидел неподвижно, пристально глядя на чистый лист, точно надеял­ся, что на нем проступит текст, написанный симпатически­ми чернилами или иной тайнописью, потом закурил и, пус­кая дым вверх из-под выпяченной нижней губы, стал рисо­вать совершенно бесформенные фигуры и вензеля, присоеди­няя к ним все новые и новые, затемнял их и заштриховы­вал, пока окончательно не запутался в этих графических хитросплетениях, и с досадой отодвинул бумагу в сторону.

Итак, седьмого марта бегут из тюрьмы Хапито и Паша-Гирей. У них парабеллум. Оба — отпетые рецидивисты.

Шестнадцатого апреля — два (или три?) человека убивают инкассатора в Дербенте. Из трупа извлечена пуля. Оружие — системы парабеллум.

Двадцать седьмого апреля в Черкесске происходит необъ­яснимое нападение на продавщицу Паритову. Кража дешево­го кольца. Здесь надо проверить. Пока просто не дошли руки. Очевидно, надо завтра же поручить это Арсену. Обратить внимание на два момента: случайность ли, что и муж Пари-товой, и старый ювелир Чернобыльский, хоть и в разное время, но оба уехали в Дагестан? Допрос старика еврея со­вершенно необходим.

Дальше. Кабдугов. Здесь почти все ясно. Отвлекаться на его дело пока не следует. Пуля — тоже из парабеллума. Покушался на сыровара Хапито Гумжачев. Кто второй — предстоит выяснить. К сожалению, Зеленское райотделение До сих пор ничего не может сообщить о местонахождении Мустафы Зизарахова. Этот пьяница мотается по области в поисках случайных заработков, нигде не живет больше неде­ли. А ведь именно он разговаривал с Хапито накануне поку­шения. Возможно, Зизарахов знает, кто второй? Еще раз запросить Зеленский район. Просить ускорить розыск Мус­тафы...

Жунид достал вторую папиросу, по привычке постучал ею по крышке пачки, высыпал лишний табак и, прикурив, глубоко затянулся.

За окном покачивались на теплом ветерке густо зелене­ющие старые клены, закрывавшие яркое солнце, бившее пря­мо в стекло, и только солнечные зайчики, проскакивающие сквозь листву, сновали по кабинету. Но Жунид ничего этого не видел, даже не открыл форточку, сидел в дыму, поминут­но чиркая спичкой, чтобы поджечь затухавшую папиросу и... думал.

... Платок покойного Хахана Зафесова. Какую роль играл этот старый воровской опознавательный знак? Давным-дав­но, еще в ту пору, когда Асфар Унароков безнаказанно на­водил страх на селения и аулы Северного Кавказа, а старый волк, отошедший от преступных дел Хахан Зафесов, отсижи­вался в Псидахе, пять фуляровых платков с именами его, Асфара Унарокова, Сахата Кабдугова и еще двух лиц, кото­рых никто из них не назвал, сносились между собой при помощи этого пароля и творили черное дело. Прошло почти восемь лет, и забытый платок снова появился на свет божий...

Причем дважды. На ярмарке, в ювелирном ларьке, и в доме Сахата. Первый бесследно исчезает. Есть над чем заду­маться.

На этот раз Шукаев изучил изъятый у Кабдугова пла­ток со всей тщательностью. Бюро техэкспертизы в Зеленс­ком районе ничего особенного не установило: платок старый, побывавший в десятках рук, не стиранный. Инициалы по углам — X. 3. (Хахан Зафесов), А. У. (Асфар Унароков), Л. Б. (Лялям Бадаев), Ф. Т. (Феофан третий), а посередине — С. К. (Сахат Кабдугов). Имена эти были теперь известны со слов Сахата. Но зачем камень оба раза заворачивался в пла­ток? При покушении на сыровара это еще можно объяснить. Предположим, фуляр должен был сыграть роль «черной мет­ки», которую в свое время пираты посылали тем, кто отсту­пился от флибустьерского братства. Кто не читал «Острова сокровищ»? Но зачем платок в ювелирном ларьке? Кому и о чем напоминали бандиты, оставляя его там вместе с камнем?.. Куда, наконец, он делся потом из бюро?

Шукаев понимал, что не зафесовский платок сейчас имен­но то звено, за которое нужно тянуть, чтобы вытянуть всю цепь. Пять дел! В них легче легкого заблудиться, схватить не главную нить, потерять время, которого и без того мало, но упускать из поля зрения нельзя ничего, особенно если этому пока нет объяснения.

— Значит, еще раз...— он не заметил, что произнес последние слова вслух, откинулся на спинку кресла и стал за­гибать пальцы: — парабеллум Хапито и Паши Гирея — раз; возможно, из него застрелен в Дагестане инкассатор и со­вершено покушение на Кабдугова — два; странная кража кольца и опять же покушение на Сахата, связанные одной деталью — платком Зафесова — три. Это пока наш пассив...

В активе было немногое. Труп Алексея Барсукова, уби­того из охотничьего ружья; исчезнувший Кумратов. Можно, пожалуй, сказать, убитый Кумратов. Человек он, безуслов­но, честный, и не мог пойти на преступление. Тем более — пуговица от гимнастерки. Его, видимо, волочили по лесу. Но куда? Ведь они обшарили тогда все вокруг? Может, повезет Вадиму...

Еще кое-что есть. Приметы трех неизвестных, встретив­шихся зверолову Итляшеву третьего мая. Их же, судя по всему, видел на телеге и пасечник Юсуф. Чемодан фигури­рует в показаниях обоих. И еще буфетчик. Стоп... стоп... Пожалуй, мы уже можем сочинить версию... Вот только за­курим...

Это он тоже сказал вслух, обращаясь к себе во множест­венном числе,— привычка, приобретенная в Москве, в годы учебы, когда Жунид до полуночи просиживал в общежитии над отчетами и докладами известных криминалистов о раз­ных нашумевших делах, авторы которых солидно именовали себя «мы»: «мы установили», «мы пришли к выводу»!

... Первые четыре дела пока что нужно выбросить из головы. Разумеется, не совсем, а так, отложить в сторону, чтобы были под рукой в любое время. Лишь бы не подвела память и подсказала в нужный момент, когда к ним нужно вернуться.

Пятое дело — сейчас основное. Здесь еще не все упу­щено, и кое-какие шаги можно предпринять по горячим сле­дам.

Что известно?..

Третьего мая, как обычно в дни зарплаты на фабрике, кассир Алексей Семенович Барсуков и охранник Исхак Кум­ратов, официально именовавшийся начальником сторожевой охраны, пригородным поездом в 9.30 утра выехали из Шаха-ра в Черкесск, чтобы получить четыреста сорок шесть тысяч рублей. Деньги были уже поручены, о чем свидетельствует копия чека, приобщенная к делу еще Сергеем Тимофееви­чем Бондаренко. Из Госбанка они вышли в одиннадцать утра. В одиннадцать двадцать их уже видели в столовой в обществе неизвестного человека с фибровым чемоданом.

Обедали минут тридцать-тридцать пять. Значит, ушли в две­надцать. В половине первого Итляшев встречает в лесу, при­мерно в четырех-пяти километрах от места, где найден труп Барсукова, трех подозрительных людей. У одного из них — двустволка системы Бердан. А из тела кассира извлечена пуля, выпущенная из охотничьего ружья шестнадцатого ка­либра. Кстати, именно такое ружье Кумратов кому-то одол­жил за день до убийства.

Далее цепь событий прерывается примерно до семи ча­сов вечера, до половины восьмого. Как раз перед заходом солнца телега, запряженная парой лошадей, проезжала мимо ласеки. На бричке — трое. Юсуф заметил немногое — закат­ное солнце било в лицо: чемодан на коленях у одного из седоков и спину кучера в брезентовом плаще и кепке...

— Минуточку, минуточку...— Жунид потер лоб, вспоми­ная.— Ну, конечно. Брезентовый плащ. Еще одно подтвержде­ние тому, что троица, на которую наскочил Итляшев, и те люди, что проехали мимо пасеки, видимо,— одни и те же. Если это убийцы и похитители, то чем они занимались в лесу так долго? Предположим, они убили Барсукова. Произойти это могло в промежутке между часом и примерно пятью часами, поскольку убийцам еще нужно было скрыть следы преступ­ления, то есть бросить в воду тело Барсукова и куда-то деть до сих пор не найденного Кумратова. А потом уже к семи-семи тридцати доехать на подводе к пасеке.

Это уже кое-что. Значит, у людей, не причастных к убий­ству, должно быть алиби на третье мая с часу до пяти дня.

И все же — почему они задержались в лесу до захода солнца? И куда ехали? Проселок за пасекой Юсуфа, мино­вав старый буковый лес, сворачивал на Шахар. Выходит, если это были преступники, они увезли деньги туда? Зачем? В Черкесске затеряться гораздо легче. Легче и незаметно вы­ехать из города.

Значит, так: завтра с утра Арсена надо командировать в Шахар, пусть попробует выяснить — возвращался ли кто-нибудь из местных в поселок третьего мая примерно в девять-половине десятого вечера на пароконной подводе. Вряд ли чужие, не знакомые с поселком люди рискнули бы скрываться там после убийства. К кому они ехали?..

Жунид взял новый лист бумаги из лежавшей на столе стопки и опять принялся возить карандашом, накручивая свои орнаменты и узоры. Так легче думалось. Внезапно кончик карандаша остановился и, помедлив, вывел две буквы: Р. Б.

Как же он раньше не сопоставил?!

Конечно! Если они искали приюта в Шахаре, то прямой резон предположить, что таковой мог им пообещать Рахман Бекбоев. Возможно, он не случайно уволился несколько дней назад и навострил лыжи в неизвестном направлении? Чест­но говоря, странное исчезновение. Уж кто-кто, а он, Шука-ев, знал Одноухого Тау. Не такой это человек, чтобы делать что-либо без веской на то причины. Пусть Сугуров еще раз проверит и на. фабрике, и на квартире, которую снимал Рах­ман.

Но самое главное, конечно,— Кумратов. Во что бы то ни стало надо найти его останки.

Жунид вдруг порывисто встал и с досадой хлопнул себя ладонью по лбу

— Идиот! Господи, какой же я идиот! — Он схватил те­лефонную трубку и набрал номер Гоголева.

— Виктор Иванович? Здравствуйте, Шукаев Вы извини­те, что мешаю, но мне... Что? Хорошо, не буду Сразу к делу Мои все в разгоне, Вадим, Сугуров и Маремкулов — в лесу Если можно, я хотел бы срочно послать Семена Родионови­ча в аул Хабль. Нужно у жены Кумратова попросить пули от его охотничьего ружья. Если они, конечно, имеются в доме... Можно, да? Спасибо Вы сами пришлете его ко мне? Хорошо... Разумеется, буду держать вас в курсе событий

Через десять минут Семен Дуденко уже мчался на ви­давшей виды «эмке» Гоголева по направлению к аулу Хабль

А еще через два часа несколько пуль от охотничьего ружья Кумратова были сданы на исследование в бюро тех­нической экспертизы.

Жунид по-прежнему сидел в кабинете Бондаренко и про­должал портить бумагу Есть такая порода людей — в про­сторечии их называют «мазилками» — решают ли они обык­новенную школьную задачу, заняты ли размышлениями о более серьезных вещах,— руки их не способны пребывать в бездействии, если рядом есть карандаш или ручка Бумага уже не так обязательна — рисовать можно на крышке парты, на столе или на подоконнике. Жунид Шукаев принадлежал к их числу, хотя не задумывался об этом.

Давно пора было пойти пообедать, а он все сидел, сообра­жая, каким образом человек с чемоданом (если это один чело­век) мог принимать участие в трапезе кассира и охранника в столовой (в полдень), а затем (предположительно с тем же чемоданом, но теперь в мешке) оказаться в лесу, где его с двумя Другими видел Итляшев в половине первого. Пешком туда за полчаса никак не добраться. Вполне вероятно, что этот тип с чемоданом, очевидно, хорошо знакомый и с Барсуковым, и с Кумратовым, знал, что деньги получены, сумел допытаться у них каким путем и каким транспортом они собираются ехать на фабрику и, опередив их вместе с двумя ожидавшими его где-то в условленном месте сообщниками, организовал напа­дение и убийство Судя по тому, что подвода появилась в по­казаниях свидетелей уже после предполагаемого промежутка времени, когда Итляшев видел подозрительную троицу, имен­но на ней могли ехать по проселочной дороге в Шахар кассир и охранник. Подводу надо искать, хотя это не так просто

— Все вроде бы укладывается...— сказал Жунид и, по­морщившись, потушил очередную папиросу о груду окурков в пепельнице.— Но вот как он сумел так быстро добраться до леса? Те двое могли его там ждать. Как ни крути, а без лоша­ди, машины, велосипеда или мотоцикла — не обойтись. Вер­хом — слишком заметно — не так часто в наше время по го­роду скачут галопом. Велосипед? Горец в папахе с чемоданчи­ком и на велосипеде? Нелепо. И бросается в глаза. Значит — или машина, или мотоцикл. Все. На сегодня хватит.

Он снова снял трубку и позвонил в регбюро.

— Говорит майор Шукаев. Да-да. Меня интересует третье мая. Посмотрите, пожалуйста — угон машин или мотоциклов. Если есть, позвоните либо сюда, либо в гостиницу. Номер в гостинице 12 — 62. Хорошо. Буду ждать.

11. ПЕРЕМЕНЫ

Итак, все-таки — война! Конец Коноплянова Цемент марки 750 Жунид торопит самого себя. Главная улика — бумажный пыж. Хорошо, что в Черкесске одно книжное издательство. «Родная речь» для IV класса. Сколько мальчишек и девчонок города учится в четвертом классе? Мотоцикл.

В этот день запомнившийся на всю жизнь не одному Шукаеву а очень многим кого так или иначе коснулась война Жунид проснулся раньше обычного, разбуженный пронзитель­ным телефонным звонком Такой уж достался им телефон в этом гостиничном номере — резкий, горластый,— соседи даже жаловались администрации, потому что звонили Жуниду и Вадиму из разных мест достаточно часто Приходил монтер, долго ковырялся в аппарате, вроде бы поправил, но через два дня в упрямом телефоне оглушительно щелкнуло, и он заго­лосил пуще прежнего. Жунид взял трубку.

— Да. Что? — он мгновенно подскочил, сбросив с себя одеяло и сел на кровати, опустив босые ноги на коврик. Вадим тоже проснулся и, сонно щурясь, с недоумением взирал на голый атлетический торс друга.

— Кто это в такую рань?..— потянувшись, спросил он, но, увидев неожиданно изменившееся, жесткое теперь лицо Жунида, тоже сел и, оставив беспечный тон, уже с беспо­койством повторил свой вопрос:

— Что случилось?

— Да. Да,— отрывисто сказал Жунид.— Хорошо. Есть. Мы будем через двадцать минут...

— Что?

Жунид положил трубку и несколько секунд молча, неви­дящим взглядом смотрел в пол. Лицо у него было перевер­нутое.

— Война,— сказал он глухо.— Они все-таки напали..

— Кто звонил? — вскочив с кровати, спросил Дараев.

— Гоголев.

— Поднимают по тревоге?

— Да. Одеваемся. Быстро.

Больше они не разговаривали до самого управления, куда приехали точно через двадцать минут, как и пообещал Жу­нид. В вестибюле сидел помдеж и регистрировал прибываю­щих сотрудников. Люди стояли группами и шепотом разго­варивали. Тихий шелестящий шепот что-то напоминал Шукаеву, только он никак не мог сообразить,что именно: ассо­циация не давалась, ускользала. А тут еще подошел его че­ред регистрироваться. Его записали. Он оказался тридцать пятым по счету. В мозгу засела эта цифра, и он потом пол-Дня не мог от нее избавиться, мысленно повторяя: «Тридцать пятый... тридцать пятый...»

Только несколько недель спустя, вспомнив тишину того июньского утра в вестибюле управления и многоголосый тре­вожный шепот под его сводами, он понял, что это было по­хоже на подавленное, заторможенное состояние, которое воз­никает в доме, где кто-то умер.

Было около шести утра. Медный звон последнего удара старинных часов донесся из кабинета Коноплянова, и секре­тарь пригласил всех в зал заседаний. По дороге Жунид еще раз окинул взглядом Вадима, посерьезневшего Семена Дуден-ко, Сугурова и Маремкулова. «Мои — здесь»,— подумал он и, взяв Дараева под локоть, двинулся с ним к первым рядам стульев.

На сцене за длинным столом президиума, накрытым тем­но-бордовой суконной скатертью, молча и хмуро стояли оба заместителя начальника управления — Гоголев и Леонтьев. Самого Коноплянова не было. Комиссар госбезопасности третьего ранга Михаил Иванович Колосунин, приехавший накануне из Ставрополя с Денгизовым, сосредоточенно ды­мил папиросой, похаживая вдоль задника, изображающего горный пейзаж, безвкусно и аляповато намалеванный само­деятельным художником. Полковник Денгизов тоже был здесь, стоял несколько сбоку, у столика, за которым обычно сиде­ла стенографистка, и перебирал в папке какие-то бумаги.

Зал затих. Все молча, навытяжку застыли у своих мест.

— Садитесь, товарищи,— входя на трибуну, сказал Ко­лосунин

У него не было в руках ничего — ни бумажки, ни докла­да Рука его слегка дрожала, когда он налил из графина в стакан немного воды, отпил и поставил с краю, на бортик трибуны.

— Благодарю, товарищи, за образцовую дисциплину,— начал он медленно и негромко,— стояла такая тишина, что было слышно, как поскрипывают на сцене половицы под груз­ным комиссаром.— Все прибыли вовремя. Собрались за сорок три минуты вместо часа,— он сделал паузу и продолжал уже другим тоном, в голосе его зазвучали холодные метал­лические нотки — Я должен сообщить вам, что гитлеровская

Германия нарушила наши государственные границы и без объявления войны напала на Советский Союз..

По залу пронесся возбужденный ропот Все уже знали, но торжественно-грозные слова, прозвучавшие с трибуны, слова страшные, в которые не хотелось верить, так тяжело упали в настороженный зал, что не могли не всколыхнуть его

— Сейчас я не хочу останавливаться на подробностях, на это нет времени Скажу только, что минувшей ночью фашистские самолеты бомбили многие крупные города нашей страны — Киев Севастополь, Смоленск, Брест . Пограничные части советских войск ведут трудные оборонительные бои Фронт огромен и обстановка окончательно не выяснена Надеюсь, вы сами понимаете всю серьезность момента Пе­ред лицом военной опасности наш с вами долг — удвоить бдительность, перевести в кратчайший срок всю нашу рабо­ту и жизнь на чрезвычайное положение

Колосунин взял у Денгизова несколько сколотых скреп­кой листков и ознакомил офицеров с документом, определя­ющим новый распорядок в управлении. Весь личный его со­став переводился на казарменное положение. Отлучки запре­щались категорически без ведома непосредственного началь­ника. Каждый чекист должен был располагаться в своем ка­бинете, получив у коменданта постельные принадлежности и талоны на питание в управленческой столовой. Что же каса­ется так называемого боевого обеспечения, то Гоголев при­казал помощнику вооружить всех офицеров автоматами, вы­дать противогазы, оборудование для светомаскировки. Все это надлежало применять в соответствии с инструкцией, копии которой тут же раздал секретарь Коноплянова

Было семь часов, когда Колосунин отпустил всех, при­казав немедленно получить необходимое имущество, оружие сделать возможные перестановки в кабинетах, где теперь им надлежало дневать и ночевать, и ровно в девять быть на экстренном совещании у начальника управления

— Значит, война,— сказал Вадим, когда они вышли из зала.

Жунид подозрительно глянул на товарища: ему показа­лось, что Дараев произнес эти два слова каким-то странным тоном, в котором, пожалуй, и не было растерянности или вполне понятной тревоги. Чересчур спокойно сказал, даже беспечно

— Что ты на меня воззрился.

— Не пойму,— серьезно ответил Жунид.— Ты, вроде и не взволнован?

— Нет, почему же Приятного, конечно, мало Но долго война не продлится. Дадим им как следует, будут помнить. Месяц-два и драпанут к своему фюреру...

Шукаев неодобрительно покачал головой.

— Ты отличный парень, Вадим,— сказал он с досадой,— но никудышный политик. Я тебе не раз говорил. Как же! Шапками закидаем! Не дай, аллах, конечно, но я боюсь, не­легкой будет эта война. Во-первых, немцы испокон веков были отменными вояками, а, во-вторых, они давно готовятся к маршу на восток и имели несколько репетиций в Европе. Это тебе известно. Паникерство — страшная штука, но недооценка врага — не лучше.

— Ну вот, вечно ты меня воспитываешь,— обиженно буркнул Дараев.— Скажи лучше, где мы-то с тобой и с Ар­сеном будем обретаться? На место Воробьева скоро, навер­но, назначат человека.

— Сейчас узнаем. Михаил Иванович распорядится.

Совещание открыл Колосунин. Конопляное не явился. По этому поводу уже ходили разговоры — никто не знал, где начальник управления.

С первых же слов Михаила Ивановича все выяснилось:

— Чувствую и понимаю ваше недоумение,— слегка улыб­нувшись, сказал он.— Дело в том, что бывший начальник Черкесского управления НКВД полковник Коноплянов уволен с занимаемой должности за нарушение социалистической законности при расследовании шахарского ограбления, за ошибки и промахи в работе. На его место назначается Вик­тор Иванович Гоголев, человек вам хорошо известный,—

Колосунин сделал жест в сторону Виктора Ивановича, сидев­шего в кресле справа от стола.— Прошу любить и жаловать. И позвольте поздравить вас, Виктор Иванович,— Котюсунин пожал протянутую руку Гоголева, который при последних словах Колосунина встал и неловко переминался с ноги на ногу.

— Поздравляем!

— Давно пора!

— Поздравляем, Виктор Иванович!

Когда шум и оживление улеглись, комиссар сказал уже другим тоном:

— А теперь — к делу. Просим вас, Виктор Иванович, хозяйничайте.

Гоголев занял место за столом, обвел собравшихся сра­зу посерьезневшим взглядом.

— Вы уже знаете...— голос его слегка дрогнул.— Сегод­ня в пять тридцать получена шифровка из Москвы о том, что над нашей Родиной нависла смертельная опасность...

Новый начальник управления говорил просто и коротко. Когда он перешел к вопросу о неотложных мерах по обеспе­чению государственной безопасности в новых военных усло­виях, несколько офицеров из сидевших за зеленым столиком, уже что-то строчили на листках бумаги.

— Наша задача — удвоить усилия, с тем. чтобы исклю­чить всякие нарушения общественного порядка, насколько возможно, ускорить следствие и расследование по старым делам, оказать помощь военным комиссариатам в мобилиза­ции людских и материальных ресурсов на оборону

В заключение Гоголев еще раз повторил приказ о пере­воде личного состава управления на казарменное положение, объявил распределение по командам, назвал старших каждой команды. В это время к столу подошел Леонтьев и положил перед ним несколько листков бумаги, только что заполнен­ных офицерами рапорты добровольцев об отправке на фронт.

Виктор Иванович бегло пробежал их глазами и нахму­рился.

— Лейтенант Дуденко... лейтенант Маремкулов, лейте­нант Сугуров, капитан Дараев...— он прочитал еще несколь­ко фамилий.— Знаете, товарищи, желание сражаться с вра­гом совершенно естественно, и этот порыв делает вам честь, но... Я понимаю молодежь, а вот вас, Вадим Акимович, не по­нимаю. Во-первых, здесь не митинг по набору добровольцев, а совещание чекистов. Во-вторых,— мы все отправимся на пе­редовую, если того потребует партия, а пока что наш фронт здесь! — он отложил заявления в сторону и строго посмотрел на притихших офицеров.— Приказываю прекратить подачу рапортов! Выполняйте свои обязанности! Чем лучше вы это сделаете, тем значительнее будет наша помощь фронту Все свободны.

— Хоть бы посоветовался,— укоризненно сказал Жунид Дараеву, когда они вышли из кабинета начальника.— Не мальчик же ты, в самом деле... Ну, представь, если сегодня в каждом учреждении, на каждом предприятии люди побро­сают свои дела и помчатся в военкоматы. Что получится? Всю страну парализует...

— Вот ты всегда так,— угрюмо сказал Вадим — Разве обязательно утрировать и доводить до абсурда?

— Выставился,— язвительно продолжал Жунид.— Смот­рите — какой я хороший, какой героический — сам прошусь, добровольцем. Ты думаешь Гоголев не сделал бы то же са­мое, если бы не понимал, как это глупо?

— Ну, знаешь,— у Вадима даже щеки побелели.— Сей­час же перестань ругаться. Иначе я тебя тресну. Ну, бухнул сгоряча. Они строчат, и я туда же. Не отличиться же я хо­тел...

— Думаю, что нет,— Жунид неожиданно усмехнулся и хлопнул Дараева по спине.— Ладно. Забыто. Между прочим, у меня тоже было искушение,— признался он.— Но мы с тобой в долгу. Распутаем чертов клубок из четырех дел, тог­да попробуем вместе. Идет?

— Какой разговор,— облегченно вздохнув, сказал Вадим Акимович.— А хорошо было бы в одну часть...

— Сначала надо поймать этих головорезов,— без улыбки сказал Жунид и посмотрел на часы.— Половина одиннадцато­го. Сейчас мы едем с тобой в издательство — попытаемся узнать, из какой книжки вырван листок для пыжа, а к двум вернемся в управление слушать речь Молотова...

— Интересно, почему Сталин не выступает сам?

— Ему лучше знать. Пошли, машина ждет.

Пыж, о котором говорил Шукаев,— обгоревший, туго свернутый клочок бумаги — был осторожно расправлен, раз­глажен в бюро технической экспертизы и оказался порядком изуродованной страницей из детской книжки или учебника на черкесском языке. Этим пыжом воспользовались убийцы Кумратова, на трупе которого он был найден. Пуля из охот­ничьего ружья, выпущенная в охранника в упор (так посту­пили и с Барсуковым!) пробила грудь, и ее не нашли. Ожо­гов на теле охранника не было. Пыж застрял в складках одежды.

Обнаружил тело Кумратова Вадим Акимович в тот самый день, когда Жунид, оставшись один в кабинете Бондаренко, предавался своим аналитическим размышлениям.

Произошло это так.

Оставив газик в районе Псыжского моста, Дараев, Ар­сен Сугуров и Семен Дуденко вместе с проводником служебно-розыскной собаки, который за все время, пока они броди­ли по лесу и безрезультатно обследовали каждый куст, не проронил ни одного слова, направились сначала к тому мес­ту, где убийцами был брошен в воду труп Барсукова.

Снова проделали они весь путь, что и тогда с Жунидом, только затратили на это вдвое больше времени, обшарили все вокруг гигантского развесистого бука, под которым больше недели назад нашли медную пуговицу — предположительно от гимнастерки сторожа фабрики, заставили ищейку пройти по правому берегу Псыжа до самого моста, потом в обрат­ном направлении, но уже по левому — ничего.

Усталые, злые, вернулись назад и присели покурить на бревнах, в беспорядке разбросанных внизу, у основания моста.

— Не умеем мы по-хозяйски распорядиться государствен­ным добром,— сказал Вадим Акимович, ни к кому в особен­ности на обращаясь.— Кончил дело — собери все, что оста­лось, увези, пригодится еще. А тут — сколько леса гниет под дождем, повсюду остатки раствора, какие-то бетонные брус­ки. .

— Мост ремонтировали недавно,— лениво отозвался Семен Дуденко. Опоры укрепляли и берег, чтобы не смыло. Псыж весной иногда буянит, если в горах большие дожди...

День был солнечный, жаркий. И Дараев, и Арсен, и Семен обливались потом. Овчарка забралась в тень ржавой металлической бадьи с ручками по бокам, в которой, види­мо, подавался автокраном раствор к основанию опор, и, вы­сунув язык, тяжело дышала. Молчаливый хозяин ее, провод­ник с петлицами старшего сержанта милиции, даже не рас­стегнул воротничка и сидел совершенно сухой, только казался еще более скучным и угрюмым,

— Жарища,— сказал Семен, вытирая платком лоб.— Се­редина июня... Что же будет в июле-августе?..

— Как хотите,— хмуро сказал Дараев, отвечая своим мыслям,— ас пустыми руками я не покажусь на глаза Жуниду.

— Да-а...— почесав рыжий затылок, протянул Семен.— Если вернемся ни с чем, я никому из нас не завидую. Я еще непомню случая, чтобы он был в чем-нибудь уверен и ошибся...

— Логически все правильно,— сказал Вадим Акимович.— И он имеет основания для уверенности. Следы подводы — в сорока-пятидесяти метрах от того места, где найден Барсу­ков. Пуговица — в ста шагах дальше. Если их убили обоих, а на это очень похоже, то охранника почему-то решили от­тащить в сторону. А, возможно, он был убит позже, и пуго­вица — один из следов борьбы...

— Не знаю,— возразил Арсен.— Зачем нужно прятать трупы так далеко один от другого. Если бы убили обоих, то и бросили бы вместе...

— Вряд ли так просто...— рассеяно сказал Вадим, ви­димо, что-то соображая. Он даже встал со своего бревна и, отряхивая песок с брюк, внезапно загоревшимся взглядом стал рассматривать довольно большую неровную площадку у основания Псыжского моста, где они сейчас находились.

Повсюду — остатки стройматериалов — неошкуренные бревна, горбыль для опалубки, песок, несколько разбитых бетонных блоков, из которых торчала погнутая арматура, поломанный деревянный ящик, где, наверное, разводили рас­твор, полусгнившие, отбеленные дождями бумажные мешки из-под цемента, проволока и несколько тавровых железных балок, битый кирпич — все это в беспорядке валялось на берегу.

— Что с вами, товарищ старший лейтенант? — спросил Семен, заметив взгляд Дараева.

— Понимаете, ребята... ведь дорога за мостом идет в двух направлениях: к Черкесску, прямо — шоссе, а в стороне — проселок на Шахар. Это мимо пасеки Юсуфа. Их было, судя по тому, что нам известно,— трое. Двое могли расправиться с кассиром и охранником, здесь, в леске на холмогорье, а третий выехал с моста на проселок и ждал их..

— Ну, и что? — не выдержал Семен.

— А то, что никуда они Кумратова не тащили Они уби­ли его раньше, чем кассира! Или, во всяком случае, если даже и одновременно, от трупа охранника избавились раньше. А тащили Барсукова, почему-то не захотев оставить убитых в одном месте.

— А ведь верно,— оживился Арсен.— Итляшев видел этих троих без подводы, но шли они в направлении моста. Значит, их путь лежал от моста к пасеке, а не наоборот..

— А раз так, то на подводу они могли сесть километрах в шести от моста-, не раньше. Если предположить, что Бар­суков и Кумратов убиты именно здесь, а все говорит за это,— то они могли тут сбросить и трупы — вниз по насыпи,— показал Дараев рукой.— Кумратова спрятать поблизости — на площадке, скажем...— он огляделся,— это не более стапятидесяти, двухсот квадратных метров. Барсукова же пота­щили дальше.

— А пуговица?

— Не знаю. Разве точно установлено, что она с гимнас­терки охранника? Она такая же — вот и все, что известно.

— Но... если так, то...

— То искать надо у подножья моста. Здесь. Пошли. Хватит раскуривать.

Поиски заняли около часа и... снова ничего не дали. Овчарка вела себя нервно, вертелась главным образом вокруг площадки, где строители готовили раствор и арматуру, ворча­ла, что-то вынюхивала, но без всяких видимых результатов.

Дараев весь мокрый — рубашка у него на спине прилипла к теду (китель лежал в машине) — с досадой сплюнул и, смахнув с ресниц набегавшие со лба кайли пота, спросил у проводника собаки:

— Что с ней, сержант? Почему она вертится вокруг да около? Может, ваша ищейка больная?

— Нет. Здорова,— обиженно отозвался тот, исподлобья глянув на Вадима Акимовича.— Чует она что-то; а где, непоймет.

— Отпустите ее с поводка,— приказал Дараев

— Есть,— сержант отстегнул карабин — Ищи, Тундра, ищи!

Овчарка снова заметалась между бетонных глыб, вино­вато поскуливая.

— Заметьте, она все время описывает круги, то шире, то уже. .— наблюдая за собакой, сказал Семен.— Почему? Земля тут утрамбована, облита раствором — сама как бе­тон — если бы и месяц назад копали, видно было бы

— Когда ремонтировали мост? — спросил Дараев.

— В самом конце апреля. С тех пор тут все и валяется

— Ничего не понимаю — Дараев нагнулся к собаке — Смотрите — ей явно не нравится этот ящик.

Среди глыб затвердевшего раствора, растоптанных песчаных куч, погнутых прутьев и прочего строительного хлама наполовину скрытая кустами торчала еще одна ржавая бадья, на две трети заполненная ссохшимся закаменевшим бетоном

Дараев подошел ближе пнул сапогом погнутый край бадьи

Тундра зарычала и ткнулась мордой в ее основание

Вадим оглянулся к стоявшим сзади Семену, Арсену и проводнику По лицу Дараева скользнула тень внезапной догадки..

— Слушайте, ребята..., а что, если. .

— Что?

— Кувалду бы сейчас... Ну-ка, Арсен, Семен... Поишите какую-нибудь железяку или кусок рельса...— Вадим взял ка­мень и с силой ударил по засохшему в бадье раствору, отко­лов небольшой его кусок. Тундра угрожающе зарычала. Семен поднял отлетевший кусок, повертел.

— Марка — семьсот пятьдесят. Для мостовых и подвод­ных сооружений...— и вдруг с надеждой поднял глаза на Дараева.— Неужели вы думаете?..

— А что же еще? Ты посмотри на овчарку.

Шерсть на загривке у Тундры встала торчком, передни­ми лапами она уперлась в край железного ящика и возбуж­денно глухо рычала.

Сугуров бросился в сторону, туда, где валялся железный лом. Через несколько минут они вдвоем с Семеном приволокли метровый брус двухтаврового железа.

— Возьмите собаку,— сказал Вадим Акимович сержанту. Тот повиновался — пристегнул к ошейнику повод и от­тащил упиравшуюся Тундру.

Семен Дуденко потом говорил, что он на всю жизнь запомнил, что такое цемент марки семьсот пятьдесят. Они дол­били бетон попарно, стоя по обоим краям бадьи и, как выра­зился Арсен, «в четыре руки» поднимая балку, чтобы потом с силой бросить ее вниз, не выпуская из рук. У всех четве­рых на ладонях вспухли кровавые мозоли.

Молчаливый проводник ищейки, несмотря на свою худо­бу, оказался сильным и жилистым. Не дожидаясь приглаше­ния, он привязал Тундру к стволу одинокой акации, росшей неподалеку, снял гимнастерку и жестом предложил Вадиму Акимовичу сменить обливавшихся потом Семена и Арсена. Потом почесал волосатую мускулистую грудь, расправил широкие плечи и, подождав, пока Дараев тоже поудобнее возьмется за балку, так же невозмутимо, как все, что он делал, принялся крушить застывшую в бадье бело-серую массу.

Дараев старался изо всех сил, чувствуя, что поневоле отстает, и рельс сам тянется вверх после очередного удара о бетон, почти без его участия. После десятого удара (Вадим почему-то принялся в уме считать их) он уже не чувствовал собственных рук, а сержант продолжал махать вверх-вниз, как заведенный. Пот заливал Дараеву глаза, он уже не видел, куда опускается брус, не чувствовал отлетавших осколков, один из которых больно ударил его по щеке, когда подошли Арсен и Семен, чтобы сменить их.

Только через полчаса они добрались до того, что искали. Сначала показался каблук сапога с наполовину стесаной, поржавевшей подковкой. Потом, действуя уже осторожнее, чтобы не повредить труп, они освободили от бетона обе ноги и, расколов вдоль застывшую в бадье глыбу, принялись ору­довать двумя острыми клиньями, которые Арсен нашел в груде железного лома. Кумратов лежал в растворе лицом вниз.

— Ну, вот,— сказал Вадим Акимович, в изнеможении опустившись на камень.— Теперь мы можем сказать, что не зря провели день.

Сержант, стоявший в этот момент над бадьей и не сво­дивший глаз с того, что в ней было, внезапно побледнел, резко отвернулся и, качаясь, пошел к реке. У самой воды его стошнило.

— Недавно, наверно, работает,— сказал Сугуров.

— Может, и давно. Говорят, не все привыкают к подоб­ным зрелищам,— отозвался Семен.— Да цыц ты! Фу! Фу! — прикрикнул он на собаку, все еще привязанную к акации. Тундра натягивала поводок и оглушительно лаяла.— Сидеть!

Через два часа — уже стемнело — они подъехали к моргу, рядом с которым стояло и кирпичное здание бюро судебно-медиданской экспертизы.

Еще через десять минут туда же прибежал и Шукаев, которому позвонили по телефону. Дожидаться завтрашнего дня, чтобы узнать о результатах вскрытия, было не в его натуре.

Сугурова и Дуденко Жунид отпустил и сидел с Вадимом в маленькой приемной Зулеты. Дараев тотчас задремал в кресле: он буквально валился с ног от усталости.

Жунид вышел в коридор покурить. Теперь он не сомне­вался, что был прав, утверждая в противовес конопляновс-кой версии, что ни Барсуков, ни Кумратов не замешаны в преступлении. Они всего лишь — его жертвы. Главное те­перь — узнать, как убит охранник. В груди, напротив серд­ца, на гимнастерке запеклась кровь — входное отверстие от пули. Из какого оружия он застрелен? В глубине души Жу­нид был уверен, что из охотничьего ружья. Размышления его прервал звук захлопнувшейся двери. С противоположного конца коридора шла Зулета.

— Ну, что? — встретил он ее нетерпеливым вопросом.

— Пойдем ко мне в кабинет,— сказала она устало.— Пришлось повозиться.

Жунид пропустил ее вперед и, проходя через приемную, растолкал Вадима.

— Проснись же. Потом отдохнешь. Есть результаты.

— Я не буду читать вам протокол — это долго,— сказа­ла Нахова,— Вадим Акимович, по-моему, и так еле жив. Можно в двух словах?

— Ради Бога,— вырвалось у Жунида.— Только поскорее...

Зулета сдержала улыбку. В таких случаях — она помни­ла — он никогда не умел быть терпеливым. Стоило ему на­пасть на след, и он становился невменяемым, для него пере­ставало существовать все, кроме улик и свидетельств по делу, им овладевало возбужденно-приподнятое состояние ожидания, и он не мог понять, почему другие спокойны и неторопливы и не похожи, как он, на взведенную пружину.

— Хорошо. Я коротко. Итак... проникающее смертельное ранение в сердце. Умер мгновенно. Пуля прошла навылет. Судя по тому, что ее не нашли там, где его бросили в раст­вор, по ободранным носкам сапог и стертым коленям, его волокли по земле...

— Характер раны? — перебил Жунид.

— Рана круглая, по-видимому, выстрел произведен из охотничьего ружья...

— Так я и думал...— прошептал Шукаев.

— ... в упор,— продолжала Зулета.— Но, как и на теле Барсукова,— никаких следов ожога. Очевидно, стреляли че­рез что-то мягкое — кусок материи, мешок... не знаю. В правой стороне грудной клетки, в складках гимнастерки —

бумажный пыж. Бумага слиплась, склеилась. Нужна техэкс-пертиза.

— Других следов насилия нет? — спросил Дараев, под­няв на нее затуманенные дремой глаза с набухшими веками.— Мне показалось, когда мы его несли...

— Да, на затылке — след от удара орудием. Может быть, камнем. Его оглушили, а потом, я думаю, приставили к гру­ди ружье и убили. Кстати, пуговица, которую мы нашли тог­да, не с гимнастерки Кумратова. У него все пуговицы на месте, и они несколько крупнее.

— Ясно. Пыж вы нам дадите?

— Вот он...— Зулета вынула из кармана кителя малень­кий пакетик из пергаментной бумаги и протянула Шукаеву.— Пожалуйста.

— Я должен расписаться в получении? — спросил Жунид.

— Можно завтра. Секретарь уже ушла.

— Тогда — спасибо тебе...— он запнулся.— Большое спасибо. Так быстро и так... исчерпывающе. До свиданья. Пошли, Вадим.

Дараев молча кивнул Зулете и направился к выходу. Он уже плохо соображал, что происходит.

— Минутку,— остановила Зулета Шукаева у самых две­рей и, понизив голос, так, чтобы не услышал вышедший в коридор Вадим Акимович, добавила: — Извини меня, пожа­луйста, Жунид (после их первой встречи в Черкесске она впервые назвала его по имени), но... Заурчик все время спра­шивает... Ты бы навестил его. Не обязательно, конечно, у меня. Можно в садике...

— Да, да. Я приду... просто завертелся, знаешь,.. Это проклятое дело отнимает у меня все время.

Она больше ничего не говорила, но и не уходила к себе в кабинет: так и стояла, повернувшись спиной к настольной лампе, горевшей на столе секретаря. Выражения ее лица он не уловил.

— Ну, я... пойду?

— Иди. Успеха тебе.

Известие о войне не было неожиданностью для Жунида Шукаева. Он никогда не считал себя дальновидным в вопро­сах политики, больше того — многое из регулярно читаемых им газет было ему непонятно. Едва ли он, например, толком представлял себе, какая разница между лейбористской пар­тией и тред-юнионами, почему ни одна из европейских стран не смогла оказать Гитлеру никакого сопротивления, но вот здравым смыслом, не испорченным и не затуманенным излиш­ней политической информацией, Жунид Шукаев обладал в избытке.

Он видел алчное шествие фашизма по Европе, в общих чертах понимая его идею, представляя себе, как прочно вли­яние Гитлера в среде мелкой немецкой буржуазии — лавоч­ников, барменов, торговцев и других слоев общества, не слиш­ком обремененных запросами интеллекта, а более озабочен­ных собственным желудком. Он немного читал и слышал о Круппе, о Рурском бассейне, о немецкой военной промыш­ленности и, если не догадывался, когда произойдет вторже­ние, то, во всяком случае, не сомневался, что оно неминуе­мо произойдет. Слишком притягательными были для немец­ких фашистов просторы России, слишком не хватало им многого из того, чем она располагала в достатке,— угля, леса, нефти. Он читал в какой-то книжке о трагедии Рудольфа Дизеля, ученого, буквально затравленного германскими влас­тями за то, что он изобрел двигатель, работающий на топли­ве, которого Германия не имела.

Именно здравый смысл не позволял Шукаеву разделить те беспечные шапкозакидательские настроения, которые воз­обладали в известной части нашего общества и легко укла­дывались в строки любой из популярных тогда песен о лет­чиках, летающих выше и быстрее всех, о танкистах, громя­щих врага на его территории, об армии в целом. «Чужой земли — ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Многие, ох, как многие свято верили в это и. . ошибались. Дорого заплатили страна и народ за эту слепую веру

Но через все это еще предстояло пройти. А пока Щука-ев, твердо зная, что война будет не из легких, надеялся, выполнив порученное ему дело, еще повоевать с винтовкой в руках. Может быть, он пойдет в разведку, даже наверное, хотя в сущности это неважно. Он знал, что сумеет быть хорошим бойцом. И он хотел этого не только потому, что он один и, кроме маленького Заура, его некому ждать. Просто он — сын огромной, великой страны, и его долг помочь ей в трудный час Разумеется, он никогда бы не отважился произнести вслух такие торжественно-громкие слова, но думал он так.

А сейчас он должен был хотя бы на пару часов сокра­тить и без того недолгое время своего ночного сна (видит Бог, ему нелегко это сделать!), удвоить энергию и в самый крат­чайший срок распутать тот клубок преступлений, который занимал все его мысли. Благо теперь у него в руках первая и едиыственная пока улика — бумажный пыж, которая при­ведет его в дом убийцы.

Гоголев, живший рядом со зданием управления, мог но­чевать дома и, зная это, уступил Шукаеву и обоим его по­мощникам — Вадиму Акимовичу и Арсену бывшую «комна­ту отдыха», устроенную позади кабинета еще Конопляновым, обожавшим всякую «помпу». Жунид было стал отказывать­ся, но Виктор Иванович не хотел и слушать. «Никаких раз­говоров,— тоном приказа заявил он.— Перебирайтесь сей­час же. И мне легче — будете держать меня постоянно в курсе событий. Кстати, спасибо вам: честно говоря, и я не очень надеялся, что вы все-таки разыщете останки Кумратова...»

В «комнате отдыха» стояли кровать, диван и нашлось место для раскладушки, на которой, как младшему, пришлось спать Сугурову.. Был письменный стол и полупустой книж­ный шкаф, в котором поместились все пять папок с делами.

Переезд из гостиницы много времени не занял — вещей у них почти на было: что надо мужчине — пара чистых ру­башек да смена белья, и уже после обеда в управленческой столовой, когда они вернулись на новое свое местожитель­ство, Шукаев сказал Сугурову:

— Ближайшие два-три дня мы обойдемся без тебя, Ар­сен. Сейчас получишь командировку, смени свою форму на самую обычную — не очень новую и не слишком старую гражданскую одежду — и поезжай вечерним поездом в Ма­хачкалу, а затем в Дербент. До отъезда побывай у Паритовых — узнай, к кому ездил завхоз театра... Еще раз — это тоже до отъезда,— сходи в драмтеатр, поговори с людьми, нроверь все протокольные данные, которые собрал о нем в свое время Бондаренко.

Затем наведаешься в переулок Псыжский, дом 5. Возмож­но, ювелир Чернобыльский вернулся. И от него, и от Паритова здесь тебе нужно только одно: к кому они ездили в Дагестан, у кого бывали — адреса, фамилии, имена. Прове­ришь их всех...— Я напишу письмо начальнику Дагуправления. Когда-то мы встречались в Москве, на курсах. Нужно проверить там ио картотеке всех, у кого были с визитами Чернобыльский и Паритет. Возможно, это совпадение, что они оба туда подались, а, возможно, и нет. Словом, выясни, что сумеешь,— нолная тебе свобода действий. Если понадобит­ся больше трех дней,— телеграфируй или позвонн.

— Есть. Я могу сейчас идти за командировочным удос­товерением?

— Да. Я договорился с Гоголевым. Иди. А мы с Вади­мом Акимовичем — в издательство.

Художник черкесского книжного издательства, довольно молодой, лет тридцати-тридцати двух щеголеватый мужчина с холеным лицом и манерами, претендующими на изыскан­ность (он даже говорил как-то особенно, растягивая слова, несколько нараспев) усадил их по обеим сторонам огромно­го, как кровать, двухтумбового письменного стола, завален­ного набросками, ватманом, раскрытыми книгами, баночками с гуашью и прочими рисовальными принадлежностями, и, картинно подперев подбородок согнутай в локте рукой с бе­лыми пухлыми пальцами, заговорил:

— Мне сказал директор, кто вы, э-э... так что, понимаю, я полностью в вашем э-э... распоряжении. Чем могу служить, если не секрет?

— Секрет,— строгим тоном ответил Жунид. Ему сразу не понравился этот человек, который явно кого-то изображал, видимо, думая, что он, как представитель искусства, должен отличаться от простых смертных.— В том смысле секрет, что наш разговор должен остаться между нами.

— Ну, разумеется, разумеется э-э.... Простите, как вас величать?

— Можно по званию,— невольно повторяя суховатый тон Жунида, сказал Дараев.— Я капитан, мой коллега — майор...

— Прекрасно э-э... Я слушаю вас, товарищ майор.

Шукаев молча извлек из нагрудного кармана кителя па­кетик и достал из него сложенный вдвое потрепанный, с наполовину смытыми буквами, оборванный и обгоревший по краям листок из книги.

— Посмотрите внимательно. Это — на черкесском язы­ке, бумага сравнительно нестарая, значит, книга издана у вас не более двух-трех лет назад. Судя по отрывочным фразам, которые можно прочитать,— они не совсем стерты,— стра­ница вырвана из детской книжки или хрестоматии. Вот здесь, сбоку, край какого-то рисунка — не то огромное крыло, не то лапа, не то еще что-то...

— В чем, собственно, моя миссия? — убрав со стола руки, точно боясь прикоснуться к лежавшему перед ним об­рывку бумаги, спросил художник.

— Помогите нам установить, из какого издания этот листок,— сказал Дараев.

— Причем, имейте в виду, что дело связано с убийст­вом,— жестко добавил Жунид.— Страница эта служила пы­жом в патроне.

С художника в момент слетел весь его лоск, и надмен­но-скептическое выражение лица сменилось неподдельным испугом.

— Я что же... я, конечно...— он для чего-то встал, по­тер руки, опять сел и, взяв лупу, обычную принадлежность графика, работающего в технике первого рисунка или граттографии*["215], принялся внимательно рассматривать листок.

Прошла минута, другая. Дараев вытер платком вспотев­ший лоб.

— Не припоминаете? — не выдержал он. Художник, не отвечая, еще несколько секунд изучал листок, потом торжествующе выпрямился и, захихикав, сно­ва начал манерничать пуще прежнего.

— Вам повезло, э-э-э, дорогие мои. Вы напали на чело­века, которому не занимать зрительной памяти. А уж если рисунок — мой, так тем более. Я свой штрих узнаю из ты­сячи...

— Неужели вы?..— Жунид с недоверием и надеждой посмотрел на художника. В эту минуту он был готов простить ему все — и франтоватую внешность, и чисто выбритые полные щеки, и покровительственный тон.— Неужели вы... вспомнили?

— Вспомнил — не то слово,— продолжал тот свои хваст­ливые разглагольствования,— Я просто узнал. «Родная речь» для IV класса черкесской школы. Издана год назад, пример­но в августе сорокового. Да... год назад... подумайте — еще войны не было...

— Вы нас простите,— сказал Жунид,— великое, конеч­но, вам спасибо, но... но мы должны иметь хрестоматию, чтобы не было и тени сомнения.

— О! Понимаю, понимаю, э-э. Одну минутку,— он вско­чил, походкой балерины на пуантах прошествовал через всю комнату и открыл книжный шкаф. Поковырялся в нем, брез­гливо отставляя мизинец, когда рука его касалась пыльных корешков книг.

— Вот, пожалуйста!

Жунид взял учебник, стал лихорадочно листать.

— Позвольте... Так, дальше, дальше — вот! Видите. При­несите-ка ваш замызганный лист. Совпадает? Совпадает. Рисунок к басне «Орел и- Курица». Это — огромное крыло, чувствуете? Остальное сгорело.

— Чувствую.

— Честно говоря, мы не надеялись на такую удачу,— с восхищением сказал Дараев.— Память у вас действительно редкостная.

Прощаясь, Жунид уже безо всякого предубеждения по­жал вялую белую руку художника. «Вот и верь после этого первому впечатлению,— подумал он.— Так, вроде бы, скольз­кий какой-то, а дело свое, видимо, знает неплохо...»

— Что теперь? — спросил Вадим Акимович, когда они вышли из издательства и присели на скамейку в сквере на­против.— В адресное бюро? Но там нет сведений, в каком классе учится тот или иной ребенок.

— Да, ты прав,— озабоченно ответил Щукаев.— И все же мы должны что-то придумать. Что, собственно, нам нуж­но? Нам необходимо выяснить, у кого из четвероклассников Черкесска в «Родной речи» вырвана страничка. Так?

— Нет. Не так. У кого из пятиклассников. Хрестоматия выпущена на сороковой-сорок первый учебный год, а он уже кончился. Значит, этот ребенок уже в пятом.

— Хорошо. Согласен. А что, если мы...— Жунид потер лоб — жест, который везде и у всех означает одно и то же.— А что если...

— Ну?

— Не нукай. Я знаю, что делать. Ты побываешь во всех десяти школах города, в каждой из них — примерно по три — по четыре пятых класса, значит, четыреста детей. Свяжешь­ся с учителями, пусть соберут ребят на обмен учебников в определенные дни. Скажем, сегодня — пятые классы. У них там такой порядок — прошлогодние учебники они сдают, новые или подержанные получают с денежной доплатой.

Пусть киоскер открывает каждую «Родную речь для IV клас­са на семьдесят восьмой странице, если она вырвана,— на заметку этого парня.

— Или девчонку.

— Что? Какую девчонку?

— Ты же не знлешь, кому принадлежит книжка — маль­чику или девочке.

— А-а-а. Ну, да. Я не сообразил, о чем ты.

— Стареешь.

— Ну, пойдем,— вставая, сказал Жунид.— Кстати, у меня тоже есть новость.

— Какая?

— Третьего дня по моей просьбе были подняты дела за третье мая. По городу... В полдень с базарной площади был угнан мотоцикл с коляской.

Дараев укоризненно покачал головой.

— И ты столько времени молчал?

— Семен Дуденко занимался этим. Я не хотел тебе го­ворить, пока все не выяснено. Чего зря болтать. Похитителя не нашли. Машина была брошена на шестом километре...

— То есть в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от опушки леса, где Итляшев встретил тех троих?

— Да, и если мы с тобой правы, они добрались к мосту раньше, чем туда приехали на подводе Барсуков и Кумратов. Где-то в районе моста они и совершили убийство.

— Труп Кумратова сразу бросили в сырой раствор, а Барсукова протащили дальше и утопили в реке...

— Точно, доктор Ватсон. Во всяком случае — иного объяснения я пока не вижу. Все, вроде бы, укладывается... Однако до убийц мы с тобой еще не добрались... Действи­тельно, стареем, наверно.

12. ОСОБНЯК НА ОКРАИНЕ ДЕРБЕНТА

«Осколки разбитого вдребезги». Ранний визит. Биог­рафия, в которой все похоже на сказку из «Тысячи и од­ной ночи». Разговор в кунацкой. «Катрантун таниятун», по арабски — «вторая капля». Арсен Сугуров и шейх Омар.

Дербент сороковых годов — шумный, типично кавказский многоязычный город, в ту пору еще хранил следы старины в виде допотопных кирпичных строений в один или два этажа, возведенных когда-то русскими купцами, обосновавшимися на юге, в виде холодных сероватых зданий с узкими окнами — бывших казарм, где размещались прежде солдаты колониаль­ных войск Российской империи, нескольких полуразрушенных мечетей с обвалившимися минаретами, откуда муэдзины теперь уже не призывали мусульман на молитву мечети действую­щие если и были, то существовали тайно, и немногие их слу жители тайно же собирали на молитву правоверных, все больше белобородых старцев,— и научились обходиться без минарета и даже без мухараба*["216], потому что намаз совершался в обык­новенных домах или в приспособленных под межгид*["217] утеп­ленных сараях — Советская власть не жаловала никакой ре­лигии — ни христианской, ни магометанской Молодежь в ней и не нуждалась, а вот старики не могли так легко отрешиться от представлений, которые впитали с молоком матери. Прав­да, перед войной ревнители ислама уже так тщательно не скры­вали своей приверженности к аллаху, кое-где даже поговари­вали об открытии вполне официальных мечетей, но дело до этого не дошло Однако бывшие муллы, хаджи и шейхи окон­чательно не потеряли куска хлеба их — кто по убеждению а кто по укоренившейся привычке — приглашали на свадьбы и похороны к ним обращались за помощью и советом особенно люди пожилые больные и увечные, почему-либо не нашедшие успокоения в учреждениях иного рода — в канцеляриях, ам булаториях и собесах. Остаткам магометанского духовенства, ушедшим, так сказать, «в подполье», оставалось только одно — насколько возможно, цепляться за своих немногочисленных прихожан, ибо потерять их означало потерять источник сущес­твования, а, если последнее все-таки случалось, искать иных, далеко не всегда законных доходов

Новый Дербент, город растущей промышленности, рыба­ков и докеров, город новой национальной культуры и искус­ства, жил своей напряженной жизнью, в бодром ритме кото­рой не было места зловещим теням прошлого, и они не ом­рачали его будней. Но по укромным углам, в паутине и пыли, еще гнездились, скрываясь от дневного света, «осколки раз­битого вдребезги» — затаившиеся клерикалы, приверженцы зеленого знамени, под которым они так и не сумели собрать в свое время фанатичных воителей газавата*["218], не сумели склонить горцев к союзу с милой их сердцу Оттоманской Портой. Все это было в прошлом, и, если два десятилетия назад кто-то верил еще в чистоту помыслов приверженцев ислама, то теперь легковерных почти не осталось. Оказавшиеся по существу не у дел муллы и шейхи либо превратились в жал­ких побирушек, либо скатились в болото уголовщины, даже не пытаясь прикрываться личиной поборников истинной веры.

Некоторые из них жили вполне безбедно, хотя нигде не работали; конечно,— на окраинных улочках старой части го­рода, подальше от шумного центра, где все на виду, жили тихо, не обращая на себя внимания, стараясь понапрасну не мозолить людям глаза и во всем следуя древней лакской пословице: «Овечий язык ешь, а человечьего берегись». От­сюда — и высокие каменные или глинобитные заборы, и массивные, окованные железом калитки с оконцем-глазком, запирающиеся на крепкие засовы, и громыхающие во дворах цепями откормленные злобные волкодавы.

В калитку одного из таких дворов ранним июньским ут­ром сорок первого года постучался мужчина в горской папа­хе из золотистого курпея, гимнастерке из старого сукна, порядком потертой, давно, как видно, не стиранной, и в та­ких же галифе, вправленных в сапоги. Смуглое лицо его с тонкими щегольскими усиками на верхней губе, выражало туповатое почтение и затаенный страх, когда он, после не­которого колебания, три раза, с равными промежутками, стук­нул в калитку костяшками пальцев.

Во дворе звякнуло, послышалось глухое рычание. Муж­чина в папахе постоял, вороватым взглядом окинул пустой узенький переулок, спускающийся под гору, и постучал еще раз.

Приоткрылось с той стороны круглое маленькое отверс­тие в калитке, и на раннего посетителя глянул выцветший, в красных прожилках, старческий глаз.

— Ты? — спросил после долгой паузы дребезжащий глухой голос.

— Я, святой отец. Впусти с миром,— робко ответил посетитель.

— Входи.

Закрыв калитку на засов, встретивший раннего гостя старик в длинном до пят шелковом халате и расписных мяг­ких чувяках, с белым тюрбаном на голове, ворчливо пробор­мотал что-то и показал костлявой рукой с сухими белыми пальцами на посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому.

— Иди вперед,— без малейшего акцента сказал по-рус­ски старик, легонько толкнув в спину явно оробевшего ви­зитера.

Тот покорно повиновался, с любопытством рассматривая двор и постройки. Все тут было крепко, надежно, с запасом.

Полутораэтажный дом из желтоватого кирпича с затей­ливыми украшениями и полумесяцами на пилястрах, крытый круглой старинной черепицей. В форме оконных рам, дверей, крашеных, видимо, давно, но чистых и аккуратных, мелких кирпичных деталях наружных подоконников и наличников чувствовалось тяготение к восточному великолепию, ограни­ченному, однако, скромными размерами постройки и почер­ком мастера, которому явно не доставало чувства меры и пропорций — домик вышел приземистый, кряжистый, и ему вовсе не шли все эти тяжеловесные излишества. Построен он был, пожалуй, лет сто назад, судя по раскрошившемуся кое-где кирпичу и позеленевшей черепице, но содержался в полном порядке.

Сразу за домом виднелась длинная беленая постройка из туфа с подслеповатыми арочными окошками под самой застре­хой — не то сарай, не та амбар,— а еще дальше — зеленел сад — груши, айва, урюк.

— Мир дому твоему, Омар Садык,— остановился гость у порога.

— Входи,— так же сухо, фальцетом повторил хозяин.

Большая кунацкая, куда Омар Садык проводил человека в папахе, представляла собой классический образец помеще­ний такого рода. Вошедший осторожно переминался с ноги на ногу, не зная, как вести себя среди этой роскоши. Насто­ящий персидский шелк расшитых подушек, турецкий орнамент огромного ковра, покрывающего всю заднюю стену, увешан­ную серебряным оружием — был тут и строгий с коричне­вой рукояткой кабардинский кинжал, и кривой ятаган с уши­ренным косым клинком — страшный нож янычар, и сверка­ющая насечками nq серебру ножен настоящая кубачинская сабля. Пол устлан циновками, сбоку, у стены — инкрустиро­ванный мавританский столик, на котором стояли кальян и искусной работы бронзовый кувшин для вина с шишаком-крышкой, откидывающейся на шарнире. В углу, у окна, в огромной фарфоровой вазе, расписанной миниатюрами, изобра­жающими сцены из жизни сераля*["219], рос куст лимона.

Омар Садык кивнул гостю на подушки, разложенные у стены, и первый показал пример — сел спиной к стене, скрес­тив по-турецки ноги.

Несколько минут старик молча смотрел на смущенного посетителя.

Жесткое волевое лицо хозяина, желтовато-пергаментного цвета с водянистыми, ио все еще пронзительными глаза­ми и ястребиным носом выражало смешанное чувство брез­гливости и презрения. Губ почти совсем не было на этом бесстрастно-холодном лице — узкая ехидная щель. Брови, белые, как вата, изредка шевелились, как бы следуя нетороп­ливому течению его мыслей. Он снял чалму — знак палом­ничества, совершенного в Мекку — хаджа, как называли святое хождение магометане, и обнажил совершенно лысую голову, блестящую, как полированный шар, сплюснутый с двух сторон. Погладил узкую козлиную бородку, тоже белую, словно приклеенную.

— Кто позволил тебе явиться сюда, Зубер?

Зубер Нахов (это был он — блудный братец Зулеты, от­сидевший свой срок за воровство и связь с шайкой, угнав­шей когда-то карабаира) хотел было подскочить со своего места, но Омар Садык удержал его нетерпеливым движени­ем руки.

— Сиди. Не будь лицемерен. Отвечай. И без лишних слов. Зубер открыл рот и снова закрыл, словно лишился голоса. Он видел этого зловещего старика всего в третий раз,

впервые попал к нему в дом, и, несмотря на то, что считал себя человеком бывалым, каковым он и был в действитель­ности с точки зрения любого из своих дружков по уголовно­му миру, но чувствовал себя сегодня словно жалкий нашко­дивший мальчишка, в ожидании розог.

О, он так много слышал об Омаре Садыке!

Старик, сидевший перед ним, прожил долгую, удивитель­ную жизнь, полную разительных перемен и контрастов. Никто не знал его истинной национальности. Омар Садык (кто по­ручится, что это его настоящее имя?) во времена оны учил­ся в Константинополе, был, говорят, близок в молодости к турецкому двору, потом волею судеб попал в Европу,— тут тоже все было окутано тайной — учился в каком-то коллед­же в Эдинбурге, потом колесил по разным странам, был в Шанхае. В предреволюционные годы снова объявился в Рос­сии — преподавал в крымском Аль-Ахраме*["220], потом обосновал­ся в Осетии. Совершил хадж в Мекку, поклонившись святой Каабе, где, по слухам, имел связи с племенем курейшитов, мастеров караванной торговли, разбогател, одновременно став шейхом*["221] суннитского*["222] толка. По возвращении несколько лет. провел в Петербурге — к тому времени он знал уже несколько европейских и восточных языков, великолепно гово­рил по-русски

Теперь для старого Садыка настали трудные времена, хотя, говорят, кое-что осталось у него от прежнего состоя­ния, не дает оскудеть его дому и патент на частную ювелир­ную мастерскую, где работает у него несколько кубачинцев. Помимо легального сбыта продуктов их ремесла, Омар Садык (об этом Зуберу тоже было известно) занимался и скупкой дорогих украшений из золота и драгоценных камней, что уже и вовсе не поощрялось Советской властью.

Помимо всего прочего, старый, на вид немощный чело­век, сидевший перед Зубером Наховым, скрестив ноги на персидской подушке, обладал странным могуществом в кру­гу людей, почему-либо поставивших себя вне закона, к услу­гам которых при случае прибегал, не оставляя без внимания и их нужды.

Сведения эти Зубер почерпнул в свое время у Хапито Гумжачева, с которым пришлось ему посидеть в пересыльной тюрьме по делу карабаира. Чуть ли не под страхом смерти адиюхский конокрад Хапито рассказал Зуберу об Омаре Садыке. А несколько лет спустя воровская изменчивая форту­на снова столкнула Нахова с таинственным шейхом. Было это здесь же, в Дербенте, только не в доме Омара, а на одной из квартир, у человека, известного Зуберу под именем «ба­рона». Там и получили они поручение от старика. Там же он назвал им и велел запомнить свой адрес, но запретил являться к нему без крайней на то необходимости. Правом быть гос­тем Омара Садыка пользовался далеко не каждый.

Некоторые из тех, кто знал шейха по его связям с пре­ступным миром, поговаривали даже, что он сидел уже в трид­цатые годы, но по настоятельным требованиям из-за рубежа, исходившим от мусульманской лиги в Азии, срок наказания ему был сокращен и по отбытии его он появился здесь, в Дагестане, где легко пустил корни, так как знал аварский язык. Дом, в котором Омар Садык жил теперь, по словам Хапито Гумжачева, принадлежал прежде отцу шейха, купцу первой гильдии, убитому в годы гражданской войны в отря­де Шкуро. Вернувшись из мест заключения, Омар Садык, якобы, перекупил дом у его последнего хозяина и устроил в подвале мастерскую.

Одним словом, Омар Садык, при всей своей внешней добропорядочности, внушал страх Зуберу Нахову.

Пауза затянулась.

— Говори! — коротко приказал старик.

Неслышно ступая, вошла черноглазая средних лет жен­щина с наполовину закрытым лицом и поставила перед ними поднос с сушеным инжиром, кувшин и два кубка. Шейх, как видно, не всегда следовал установлениям Магомета.

— Я... я не нашел цыгана,— прошептал Зубер.— Его сначала взяли, потом он драпанул. А куда — не знаю В Черкесске опасно — туда вызвали майора из Ставрополя. Я знаю его — с ним шутки плохи...

— Кто?

— Шукаев Жунид. Кабардинец. Слышали о карабаире?

— Твое дело отвечать, мое — спрашивать,— оборвал его Омар и, взяв серебряный кубок, стоявший на подносе, отпил глоток вина. На сухой морщинистой шее судорожно дернул­ся острый кадык и опустился на место.— У барона был?

— Разве он не сказал?

— Послушай, ты, червь земной,— прищурившись, заши­пел шейх.— Ты простой жалкий вор — так не забывай, где твое место. Или, может, не знаешь, что говорит святой Коран о таких, как ты? — Омар Садык осторожно поставил кубок на поднос и, погладив бороду, негромко процитировал: — «Вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что они приоб­рели, как устрашение от аллаха»... Мне стоит шевельнуть паль­цем, и твоя песня будет спета на веки вечные, понял?

— Понял, устаз*["223], понял,— поперхнулся инжиром Зубер

— Тогда отвечай на вопросы кратко И перестань бле­ять, точно овца, отбившаяся от стада. Был у барона?

— Нет, господин. Не был. Не знаю, где он. Весь Дер­бент обошел, по всем малинам искал — нету нигде

— Ну, вот что...— белые брови Омара задвигались и за­легли хмурой складкой на переносице.— Даю вам сроку не­делю. Пойдешь к барону, я скажу, как его найти, и скажешь ему... Запомни мои слова хорошенько...

— Запомню, все запомню.

— Хоть на дне моря пусть отыщет цыгана. Мне нужна катрантун таниятун. Повтори — «катрантун таниятун»

— Кат... катрантун таниятун,— точно попугай прошеп­тал Нахов.

— Слова эти арабские, в переводе они означают «вто­рая капля» И еще передашь: если барон или цыган вздума­ют играть с Омаром Садыком в плохую игру, то пусть поос­терегутся. Знаешь рутульскую пословицу «Были абрикосы, был салам алейкум, кончи ись абрикосы — кончился салам алейкум!» Впрочем, где тебе знать?

— Прости, Омар, но в твоих словах туман... какая «вто­рая капля? Мы с цыганом знали только, что наше дело на­йти того фрайера и взять у него...

— Заткни свою поганую глотку, нечестивец! — неожидан­но взорвался Омар Садык, оглянувшись на дверь, и в глазах его вспыхнули холодные искры.— Бездарные воры, бездарные жулики... простого дела не сумели сделать, подняли тарарам на весь город. Исполнишь, что я сказал, большего от тебя не требуется. И думать забудь о том, что вам с цыганом было поручено. Скажешь только барону, если он или цыган не най­дут мне «вторую каплю» — не сносить им голов. Мне известны все их художества. И пусть помнят, что теперь военное время — нянчиться с такими, как они, никто не станет. Понял?

— Понял, почтенный шейх.

— То-то. И того, что я сказал тебе, не вздумай повто­рять даже во сне.

— Что ты, господин, что ты...

— Прежде чем ты уйдешь,— снова огладив бороду, ска­зал Омар уже благодушнее,— ответь мне еще на один вопрос.

— Все, что хочешь, хозяин...

— Заткнись и отвечай, когда спросят. Где платок Хахана?

— У меня...— Зубер полез за пазуху.

— Давай сюда,— снова нахмурился шейх.— Глупцами земля полна. Какой шайтан надоумил ваши пустые головы разбрасывать их повсюду?

— Хапито велел...

— Я еще оборву Хапито его длинные уши,— сказал ста­рик, пряча платок с монограммой, который отдал ему Нахов.— А теперь — можешь выпить такое вино, какое тебе, дураку, и во сне не снилось...

Нахов потянулся к кубку, который до этого не решался взять, но так и не успел к нему прикоснуться. Со стороны двора донесся стук в калитку.

— Ступай туда! — Омар повелительным жестом показал Зуберу на дверь в соседнюю комнату.— Там найдешь новую одежду — выбери себе впору: после того шума, что вы на­творили в Черкесске, тебе нельзя там появляться в прежнем обличье. Да сиди тихо, пока не скажу. Ступай. Деньги полу­чишь у меня, после...

Мягкие сафьяновые чувяки скрадывали шаги — Омар Садык подошел к калитке бесшумно и, слегка отодвинув металлический кружок, прикрывающий отверстие в ней, глянул на улицу Несколько секунд изучал лицо стоявшего там человека. Видимо, остался недоволен, потому что ватные брови его снова сдвинулись к переносице и, не сойдясь, за­стыли, придав его аскетическому лицу выражение досады и озабоченности. Он неторопливо открыл калитку и громко (так, чтобы было слышно в доме) сказал медоточивым голосом

— Салам алейкум, дорогой гость! Зачем пожаловал? Разве Омар Садык неисправно платит налоги? Разве в чем прови­нился?

— Почему вы обязательно должны были провиниться? — удивленно отозвался Сугуров. Он был в штатской одежде — на его плотной фигуре хорошо сидел слегка поношенный костюм, под ним — белая рубашка-«апаш», воротник поверх пиджака по моде тех лет и серые парусиновые туфли.

— А зачем же ко мне присылают товарища из мили­ции? — так же громко спросил старик и улыбнулся просто­ватой улыбкой.— Входи, дорогой, мой дом — твой дом.

Арсен даже несколько растерялся Ничего себе — замас­кировался! Дряхлый старикан и тот узнает в нем милицио­нера!

—Почему вы решили, что я из милиции? — Арсен по­краснел, почувствовав, что снова совершил промах: или надо было сразу сознаться, или изобразить благородное негодова­ние и начисто отрицать, что он имеет отношение к органам А он вместо этого задает глупый вопрос, сама неопределен­ная форма которого уже содержит готовый ответ

Омар Садык пропустил Арсена вперед и тихо засмеялся скрипучим елейным смешком.

— Шея, дорогой. Шея загорела у тебя. Сразу видно, что носил мундир с прямым воротником. Имеющий глаза — да видит.

Сугурова Омар не стал принимать в кунацкой. Из при­хожей была еще одна дверь, ведущая в скромно обставлен­ную комнату, посередине которой стоял сосновый квадратный стол, накрытый клеенкой, четыре венских стула, в углу — оббитый кожей старый диван и два таких же кресла. Шкаф­чик-горка с простой фаянсовой посудой.

— Садись, сын мой,— пододвигая Арсену стул, сказал хозяин.— Скажи твое имя. Знаешь, как говорят арабы: «Спе­ши обрадовать добрым словом встречного,— может больше не придется встретиться». А доброе слово как скажешь без имени?

— Махмуд мое имя,— солгал Сугуров. Я действительно из милиции — вы верно угадали. Я постараюсь не отнимать у вас много времени...

— Ничего, сын мой. Говори, я слушаю.

— К вам у нас нет никаких претензий,— торопливо про­должал Арсен, постепенно овладевая собой.— Мой приход вызван необходимостью задать вам несколько вопросов...

Старик хитровато прищурился и сказ_ал уже без улыб­ки, но по-прежнему сладким тоном:

— Прости, Махмуд, меня старика, но... если разговор по делу, то и вести его надо по делу. Может, есть у тебя какая книжечка, в которой написано, откуда ты и кто ты таков?

— Разумеется, есть,— сказал Арсен и привычным движе­нием полез в карман пиджака, но вовремя остановился. Ну, и хитрая бестия этот белобородый! В удостоверении-то чер­ным по белому написано, что оно выдано никакому не Мах­муду, а Арсену Сугурову!

Омар, от которого не ускользнуло замешательство гос­тя, лицемерно опустил глаза и сказал примирительно:

— Забыл книжку? Ладно уж — старый Омар привык верить людям. Аллах велел верить. Говори, чего надо тебе?

Сугуров готов был провалиться сквозь землю. С ним обошлись, как с мальчишкой: сначала надрали уши, а потом погладили по головке. С трудом сдерживаясь, чтобы не наго­ворить грубостей, он задал-таки свой первый вопрос, отлич­но понимая, что инициатива принадлежит не ему:

— Вам знакомо имя — Умар Паритов?

— Нет, Махмуд. Не знаю такого.

— Вспомните хорошенько. Он был у вас примерно две недели назад. По его словам,— привозил несколько колец на реставрацию. В одном — камень выпадал, в другом — умень­шить кольцо надо было... еще что-то.

Омар развел руками.

— Много ко мне народу ходит. Может, и был такой Паритин...

— Паритов.

— Пусть так. Не помню.

— Я хотел бы поговорить с вашими мастерами.

— Нет никого Двоих третьего дня по мобилизации взя­ли, один — брата в армию провожает. Война теперь... А завт­ра — день нерабочий, воскресенье.

— У вас три мастера?

Омар Садык поджал губы.

— Четыре.

— Трех нет, как вы говорите. А где четвертый?

— Болеет

— И часто у вас пустует мастерская? . Кстати, может вы мне ее покажете?

— Нет, дорогой,— прищурившись, сказал Омар Садык и сухая ладонь его, лежавшая на столе, сжалась в кулак.— Не дело говоришь. То — нет претензий, то — покажи мас­терскую! Может, еще обыск захочешь сделать! Не много ли? Удостоверения нет, формы на тебе нет! Если дано тебе пра­во — возьми нужную бумагу у своего начальника — тогда приходи, все увидишь, все узнаешь, а теперь — не гневи аллаха!

Лицо старика преобразилось. Еще минуту назад привет­ливо-открытое, даже угодливое, оно стало теперь непроница­емо-жестким, враждебным. Ехидные тонкие губы сжались, глаза скрылись в узких щелках слегка припухших век, бро­ви вытянулись в одну почти ровную белую линию и показа­лись чужими, нарисованными белым гримом. Нет, не хотел бы Арсен Сугуров попадаться этому дряхлому на вид старцу на узкой дороге Зол и страшен он был сейчас в своем хо­лодном спокойствии.

И еще одно смутно беспокоило Сугурова,— он даже не отдавал себе отчета что это, но чувствовал какую-то неуло­вимую фальшь в словах Омара, в манере говорить и держать­ся, во всем его поведении. Возможно, сложись все иначе и не попади он сразу же впросак, Арсен и обратил бы внима­ние на то, как не вяжется абсолютно правильная, иногда даже изысканная русская речь Омара Садыка с наигранным стрем­лением упростить ее, уподобить речи не очень-то грамотного кавказца, который никогда не заговорит, как русский, пото­му что привык к горскому словоупотреблению — с повтора­ми, навеянными фольклорной языковой стихией, с ритмичес­ки организованным, плавным, даже напевным строем. Омар Садык говорил именно так, но не совсем так.

И Арсен, на протяжении всего разговора чувствовавший себя не в своей тарелке, не заметил, не понял этого.

Так он и ушел, не разобравшись, почему старик показался ему фальшивым, играющим не свойственную ему роль.

До ухода Сугуров еще спросил:

— Вам не знаком бывший ювелир Самуил Исаакович Чернобыльский?

— Как сказал? Прости, не расслышал!..

— Самуил Исаакович Чернобыльский.

Садык снова согнал с лица жесткое выражение, провел по бороде рукой.

— Когда-то имя его знали многие, сын мой. Известный был золотых дел мастер. Кавказские промыслы хорошо по­нимал. Много лет ничего о нем не слыхал. Да и раньше встре­чаться не приходилось. Люди рассказывали. Жив ли?

— Жив,— сказал Арсен.— Недавно здесь, в Дагестане был. На отдых ездил, если правду говорит...

— А почему нет? Зачем старому человеку неправда? Однако, заговорились мы с тобой...— Омар Садык встал, всем своим видом показывая, что гостю пора уходить.— Прости, Махмуд, что не встретил тебя, как подобает горцу, но... хо­зяйка моя захворала, грудная болезнь у нее...

— Возможно, мы не в последний раз с вами видимся,— многозначительно сказал Арсен, скрывая досаду, вполне по­нятную в его положении, и вдруг, уже поворачиваясь к две­рям, чтобы уйти, уловил мимолетное прислушивающееся выражение бесцветных глаз Садыка и гримасу нетерпения, которая, однако, тотчас же исчезла, как только старик заме­тил, что на него смотрят.

— Старуху мою не слыхать. Как бы не случилось чего с ней...— точно объясняя свое поведение, сказал он.

Выходя, Сугуров оглянулся на дом. Все занавески на окнах были задернуты.

Кляня себя последними словами за необдуманный и как следует не подготовленный визит к Омару Садыку, Арсен повернул за угол и, остановившись, прислушался. Из пере­улка до него донесся жесткий звук задвигаемого засова. Зна­чит, этот старый хитрец стоял и следил — ушел он или нет. Зачем ему это нужно? И почему он навострил уши, когда Арсен собрался уходить? Какой-то странный звук, будто что-то упало, вроде бы донесся из глубины дома. Тогда Сугуров не обратил на него внимания. Может, у старика был кто-нибудь посторонний?

Арсен вернулся и выглянул из-за угла. Переулок был пуст. Калитку усадьбы Садыка отсюда хорошо видно. Может быть, подождать?

Он достал «Беломор», но папиросу вынуть из пачки не успел: калитка отворилась, и из нее сначала высунулась го­лова,— обладатель ее оглядел улицу,— затем показался весь — в войлочной шляпе, в черкеске с белыми костяными наконечниками газырей и в хромовых сапогах.

Послышался уже знакомый Арсену звук задвигаемого засова, и гость Омара Садыка, которого он почему-то счел нужкьм прятать, быстро зашагал по направлению к тому углу, где стоял Сугуров.

— Значит, у тебя все же был кто-то, старый волк...— прошептал Арсен и спрятался за дерево. Он уже знал, что не выпустит сегодня из виду человека в горской одежде. В одном ему не повезло, так, может, повезет в другом?..

Весь остаток дня лейтенант милиции Арсен Сугуров «ви­сел на хвосте» у Зубера Нахова...

13. ВЫРВАННАЯ СТРАНИЦА

Самуил Чернобыльский дает «консультацию». Омар Садык. Заметка в «Терских ведомостях». Кто рылся в папках с делами? Суета сует и томление духа. Пропажа. Вырванная страница. На сцене появляется Алексей Буеверов.

Первые сутки после отъезда Арсена Сугурова в Дагес­тан, пока Вадим Акимович носился по городским школам в поисках учебника с вырванной страницей, Шукаев занимал­ся канцелярией — это было необходимо при его профессии, хотя со студенческих лет он не мог терпеть бюрократичес­ких бумажек. Он еще раз просмотрел некоторые протоколы допросов, особенно те, которые касались странной кражи мельхиорового кольца с александритом (название камня ему все же удалось установить в инвентарных документах скупоч­ного отдела «Ювелирторга»); решил, что тратить время на повторные допросы заведующего и продавщицы нет смысла — дотошный Бондаренко сделал все на совесть. Затем Жунид разослал шифровки в управления НКВД и органы милиции о розыске Рахмана Бекбоева, по неизвестным причинам уехав­шего из Черкесска. На Одноухого Тау, правда, не падали подозрения о его участии хотя бы в одном из преступлений последних месяцев, но Шукаев считал нужным на всякий случай проверить и такую возможность.

Что же касается бывшего ювелира Чернобыльского и завхоза театра Умара Паритова, то их обоих они допросили вместе с Арсеном накануне его отъезда.

Покончив с бумагами, Жунид заперся в их новой рези­денции, позади кабинета Гоголева и, усевшись на диване, Взвалил себе на колени старую, пожелтевшую подшивку «Терских ведомостей» за 1914 год и стал просматривать послед­ние страницы каждой газеты, где обычно печатались скандаль­ная хроника, информации о происшествиях и уголовных де­лах, слушаемых во Владикавказских судах.

Чтение это, вроде бы, совсем не соответствовало момен­ту, но у Шукаева были свои причины интересоваться столь далеким от его нынешних забот прошлым.

К Чернобыльскому они ездили вдвоем с Сугуровым. При дневном свете — было около четырех часов — домик бывше­го ювелира уже не казался таким темным и мрачным, как тогда ночью. Разросшийся сад укрывал его с улицы почти це­ликом, виднелась только часть окна и рыжая с зеленцой че­репичная крыша. Во дворе все благоухало — старик, видно, имел слабость к цветам, которые росли вдоль аккуратно за­асфальтированной дорожки и на большой круглой клумбе, перед застекленной верандой. Розы, всех цветов и оттенков, ночные фиалки, закрывшие свои оранжевато-желтые лепест­ки, лилии еще в бутонах и уже начинающие распускаться, ирисы — темно-фиолетовые и бледновато-голубые. В задней части двора стояла огромная собачья будка, накрытая куском поржавевшего железа, а возле нее на тоненькой цепочке, натягивая ее, заливисто тявкала беспородная собачонка со злой узенькой мордой и короткими лапами

— Он не укусит,— с типичным еврейским акцентом («вку­сит») сказал хозяин, жестом приглашая гостей в дом.

В комнаты он их не повел, а усадил на веранде, у от­крытого во двор окна, заплетенного снаружи вьющимся ви­ноградом

— И что ви хотите? (его «ви», вместо «вы» сразу напом­нило Жуниду характерный одесский выговор, знакомый боль­ше по фильмам, да по сочинениям Бабеля, потому что в Одессе ему приходилось бывать только проездом).

— Мы из милиции,— сказал Жунид.— И знаем, что ме­сяц с небольшим тому назад у вас уже были наши товари­щи. Просто мы кое-что хотели бы уточнить. Это касается ограбления ювелирного ларька под майские праздники.

— Но я не могу знать про ту ярмарку,— развел руками Чернобыльский и одновременно подкатил глаза вверх, как бы призывая небо в свидетели.— И вообще... Я пенсионер ( он сказал: «пенсионэр»), что мне надо? Маленький кусочек ко­рейки, яичко и стакан кофею. Если просят исделать оценку, я согласен — почему не уважить? И себе какую-никакую красненькую на цветочные семена заработаю. Цветы развожу — страсть, знаете,— семена других сортов с рук покупаю. Дорого. И все. Иных дел по своей профессии не имею.

— И все же, позвольте несколько вопросов. Собственно, нам нужна ваша консультация.

— Исделайте одолжение.

Жунид глазами показал Сугурову, достававшему из план­шета бумагу, что писать ничего не надо, и спросил тоном человека, понимавшего, насколько формальна его миссия, от которой он ничего не ждет. Так, для порядка.

— Какое у вас образование?

— А никакое,— самодовольно усмехнулся старик, потерев лысую голову.— Полгода учился в молодости в Строгановс­ком московском училище прикладного искусства..

— А до этого?

— Ну, как сказать. Хедер*["224], знаете... Однако, рёбе*["225] наш человек был с багажом. Древнееврейский там, талмуд — как водится, но и в естественных науках понимал. Потом уж — реальное.

— После училища?

— Всемирно известную фирму Ротшильдов слыхали? — еще больше напыжился Чернобыльский.— Так вот, чтоб вы зна­ли: у Ротшильда во всех странах свои филиалы были, не го­воря об агентах и маклерах. В Одессе я у них служил. Спер­ва — учеником, потом к мастеру приставили. Я способный был, чтоб вы знали. Через два года свою мастерскую заимел. Да что про это вспоминать,— бывший ювелир вздохнул и подка­тил глаза.

— Нет, почему же, все это очень интересно.

— Нынешние мастера того понятия не имеют...— мечта­тельно сказал старик, видимо, с удовольствием предаваясь воспоминаниям.— Измельчало ремесло. Да и материал не тот пошел. Редко когда стоящая вещь попадется. А через мои руки, молодые люди, чтоб вы знали, прошло столько, что хватило бы на три жизни, и каких жизни...

Глаза его заблестели, на щеках проступил легкий румя­нец, короткие толстые пальцы лежавшей на столе руки за­шевелились, словно он вдруг на ощупь почувствовал украше­ния и драгоценности, которые возникли сейчас, как далекий полузабытый мираж, в его памяти.

— Что теперь? Колечко, какой-никакой браслетишко, ну, там, сережки, а стоящих камней — чел да обчелся. А тогда..

Знаете вы, что такое большой и малый букет? Шпильки на корсаж, молодые люди, исделанные в виде цветов! Брилли­анты, изумруды, золото, серебро, амаль. А эгреты, башмач­ные пряжки, диадемы, колье, подвески, шпильки головные, фермуары, шпинели, эполеты, пряжки-аграфы...

Глаза Чернобыльского совсем закрылись, на губах засты­ла блаженная полуулыбка,— он смаковал, перекатывая под языком, как дорогую конфету, каждое из этих названий, почти ничего не говоривших ни Жуниду, ни Арсену.

— А ордена?! Разве теперь ордена? . Так, простите, про­стые бляшки. Чтоб вы знали — Андрей Первозванный — бриллианты, розы, золото, эмаль; Святая Екатерина — брил­лианты, серебро, эмаль; Святая Анна — бриллианты, руби­ны, золото, серебро, эмаль; Александр Невский — бриллиан­ты, розы, серебро, эмаль — мало ли — топазы, филигрань, сапфиры, жемчуга, лазурит — все было... Если уж на груди такой орден — вся грудь, знаете, играет, горит белым огнем..

— У вас и у самого немало было,— вкрадчиво сказал Жунид в тон Чернобыльскому.

— Все было... было,— знаете как Барон у Горького го­ворил: «повара, кареты...» — Чернобыльский вдруг умолк, улыбка сползла с его круглого, умильного лица, глаза откры­лись и смотрели теперь отчужденно.

— Заболтался я, понимаете. Вы уж простите меня, ста­рика.

— У вас тогда изъяли ценностей на восемьсот тысяч, если не ошибаюсь? — быстро спросил Жунид.

Самуил Исаакович обиженно поджал губы.

— Зачем, голубчик, спрашивать, если вам все известно?

— Нет, не все. Нам неизвестно, куда делся большой бриллиант, который будто бы значился у вас по описи и который сотрудники тогда не нашли.

— Они и не могли найти,— сухо сказал ювелир.— Он был украден у меня еще до революции. О том и в газетах писали...

— В каких газетах?

Старик насупился, видимо, недовольный собой.

— Кто же теперь вспомнит?

— Вам, по-моему, на память грех жаловаться. Вон как про ордена и украшения все помните...

— Перестаньте сказать,— деланно улыбнулся Чернобыль­ский.— Склероз, чтоб вы понимали...

— Процесс по вашему делу проходил во Владикавказе?

— То ж вы знаете.

— А когда украден бриллиант?

— Перед самой империалистической.

— Значит, 1914-й год?

— Выходит так.

— Разумеется, «Терские ведомости»?

Старик явно замкнулся и даже сидел на стуле не так по-домашнему вольно, как вначале. Он весь подобрался, снял со стола руки и не смотрел ни на Жунида, ни на Арсена, молча сидевшего справа от него, а куда-то поверх и в сторону, слов­но пересчитывал глазами виноградные листья, заглядывавшие в окно.

— В заметке шла речь о пропавшем камне?

— Может, шла, а может, и нет. Не помню.

— Хорошо. Мы больше не будем вам докучать,— сказал Шукаев.— Последний вопрос: что вы думаете о краже мель­хиорового кольца с александритом в день ярмарки?

— А ничего, чтоб вы знали. Зачем мне про это думать. Я его не крал.

— Вы напрасно обижаетесь. Вам же начальник угрозыс­ка майор Бондаренко рассказал об этом происшествии. За­писано в протоколе...

— Ну, рассказал. А что думать: глупый воришка, никог­да дорогой вещи в руках не имел. Взял кольцо, что поболь­ше, вот и все. Александрит в том перстне огромный был. Может, за изумруд приняли...

— Значит, вы видели кольцо до его исчезновения?

— Нет, не видел,— равнодушно отвечал Чернобыльский.— Фатимат потом говорила

— Тогда все. Простите, что отняли у вас время.

Уже выходя, Жунид обернулся в дверях веранды (старый, избитый прием, который, однако, часто приносит неожидан­ную удачу) и строго спросил:

— А к кому и зачем вы ездили в Дагестан?

— Искал... ну, это, чтоб вы знали...

Он явно растерялся, глазки бегали, он наморщил лоб, силясь овладеть собой и найти подходящий ответ.

— Что вы искали? Лучше скажите, кого вы искали? Требовательный, жесткий тон Жунида поверг напуганного ювелира в полное смятение: он отступил на шаг и обесси-ленно опустился на стул.

— Я жду. Кого вы искали? Кого-то из прежних ваших знакомых?

— Никого не искал,— жалобным тоном ответил Чернобыльский.— И что вы от меня хотите? Ну, украли там., тьфу, и сказать стыдно,— поганый перстенек, а вы доводите старика..

— Не увиливайте, Самуил Исаакович! В случае необхо­димости мы узнаем и без вас, зачем вам понадобилась поезд­ка в Дагестан. Это лишь вопрос времени.

— Хорошо, я скажу,— устало махнул рукой ювелир.— Был у меня компаньон один... Иноверец. Звали как, не пом­ню, а по прозвищу — Хан. Говорят, объявился теперь в Дер­бенте...

— Откуда вы о нем узнали?

— Муж Фатимат сказал. Он, вроде, какие-то побрякуш­ки ему возил — колечки там, еще что-то.

— На продажу?

— Нет Камешек вставить, гравировку переделать. У того, вроде мастерская в Дербенте, по всем правилам. С патен­том, чтоб вы знали.

— Вы его нашли?

— Нет Не застал дома, сказали, что он уехал... Я це­лую неделю пробыл в Дербенте Каждый день ходил. Нету, говорят Уехал. Горбоносый такой выходил, в переднике Может, мастер.

— А зачем этот Хан вам понадобился?

— Так не виделись же лет двадцать пять, повидать хо­тел.

Чернобыльский смотрел на Жунида наивными, сейчас правдивыми глазами, и нельзя было понять — лжет он или говорит правду.

От ювелира они поехали к Умару Паритову. Тот был несколько смущен визитом, но не слишком, во всяком слу­чае вскоре оправился и на вопросы отвечал без задержки и по-деловому Да, ездил в Дербент. Да, возил украшения из скупочного отдела сам их купил, деньги внесены, мож­но проверить. Два золотых колечка — одно вовсе без кам­ня, в другом выпал хризолит. И браслетку со сломанным замком. Починили в ювелирной мастерской Омара Садыка. Заплатил за работу, как полагается. Жене — подарок ко дню рождения.

— От кого вы узнали, что Хан в Дербенте?

— Какой Хан? — искренне удивился Паритов.

— Вы не знали, что прозвище Омара — Хан?

— Нет Не знал Об Омаре Садыке мне один товарищ из ювелирторга говорил. Слышал от кого-то, что есть такой мастер в Дагестане. Вот и все.

Трудно было предположить, что Паритов скрытничает Держался он просто, не нервничал. Показал кольца и брас­лет, которые возил на реставрацию, принес копии чеков из скупки.

— Как здоровье вашей жены?

— Ничего, спасибо. Голова иногда побаливает у нее пос­ле того случая.

— Как вы сами расцениваете происшествие в день яр­марки?

— Меня уже спрашивали. Ума не приложу. Непонятно

— Я попрошу дать мне адрес Омара Садыка,— обратил­ся к Паритову Арсен,— и подписать протокол.

— Значит, это был допрос? — спросил Умар.— А по какому случаю?

— Мы не теряем надежды найти и наказать человека, ударившего вашу жену,— сказал Жунид.— Вы допрашивались как свидетель.

— Но я ничему не был свидетелем...

— Это не имеет значения. Кто знает: возможно, нам помогут те сведения, которые мы сегодня от вас получили.

Паритов пожал плечами и подписал протокол, предвари­тельно пробежав его глазами.

— Адрес Садыка вот,— сказал он, доставая из верхнего нагрудного кармана пиджака сложенный вдвое клочок бума­ги. У него свой дом.

Уже в машине Сугуров сказал Шукаеву после некоторо­го молчания.

— Ничего я не понял, Жунид Халидович. Просто голова кругом идет. Ювелиры, бриллианты, допотопный процесс во Владикавказе. Вы что-то, видимо, знаете?

— Ничего я пока не знаю, Арсен,— честно признался Жунид.— Но кое-какие подозрения у меня имеются, чтоб ты знал, как говорит старик ювелир. Будем вместе их проверять. Но, чтобы твоя молодая горячая голова оставалась трезвой и ясной, я тебе сейчас ничего не скажу, кроме того, что ты должен делать в Махачкале и Дербенте. В управлении узна­ешь все, что возможно об Омаре Садыке, поскольку у него патент на мастерскую, о нем должны быть сведения. Потом, не обнаруживая, что ты из милиции, придешь к этому Хану и попытаешься выяснить, что он знает о Чернобыльском и Паритове. Да, нужно привезти оттуда фотографию Омара Садыка. Она должна быть или в управлении, или в его личном деле в финансовых органах, выдаюиих патенты. Это обя­зательно. Не забудь. Ну, и вообще... Смотри по обстоятель­ствам... Фигура Садыка меня очень и очень интересует.. Арсен Сугуров уехал вечерним поездом.

Заметка в «Терских ведомостях» за 1914 год, которую искал Жунид, попалась ему на глаза далеко не сразу. Он переворошил кучу пожелтевшей бумаги, от которой исходил легкий запах прели и пыли, начитался всяких курьезных рекламных объявлений.

Доктор Исбах фон Краузе иисал, что в течение трех месяцев с помощью безвредных пилюль гарантирует роскош­ный бюст плоским женщинам, вдова Агриппина Атаманчико-ва предлагала «по недорогой цене» уроки вязания, а девица «иностранного происхождения» Альбина Тутти искала место гувернантки в «добропорядочном семействе».

Редакционная заметка в разделе полицейской хроники гласила, что у известного и уважаемого в городе ювелира С. И. Чернобыльского при невыясненных обстоятельствах по­хищен бриллиант голубой воды в двадцать шесть с полови­ной каратов, якобы один из двух знаменитых бриллиантов персидского шаха, подаренный носледним в начале XVIII века богатой французской путешественнице, посетившей Иран. Затем бриллиант попал к русскому купцу Лаврентьеву и был куплен Ротшильдами.

Сейф, в котором бриллиант хранился у последнего его владельца Чернобыльского, оказался нетронутьш. То есть, как тотчас решил Жунид, либо у похитителя были и ключ, и шифр к сейфу, либо бриллиант вовсе не был похищен.

Заканчивалась заметка просьбой ко всем читателям га­зеты, которые могли пролить свет на историю похищения, сделать это за вознаграждение в пять тысяч рублей, положен­ное ювелиром С. И. Чернобыльским.

Жунид отложил подшивку, расправил затекшие плечи, встал и подошел к окну, выходившему на улицу, примыкав­шую к городскому парку.

По брусчатке шли колонны красноармейцев. Где-то вда­ли, за поворотом улицы запевал удалявшийся высокий муж­ской голос: «Броня крепка, и танки наши быстры...»

Жунид достал папиросу и с досадой стал разминать ее пальцами, табак крошился на подоконник. Люди идут на фронт, а он копается в древних газетах и за три недели по­исков ничего еще не добился Собственно, зачем он связался со всеми этими делами сразу? Поручено ему и Дараеву было расследовать убийство инкассатора в Дербенте и ограб­ление кассира шахарской фабрики, а он, почувствовав явную связь между несколькими преступлениями, происшедшими в марте — мае, схватился одновременно за все. Может, не стоило этого делать?

Шукаев не успел мысленно ответить себе на не давав­ший ему покоя вопрос, потому что вошел Дараев.

Лицо у Вадима Акимовича было усталое и злое. .Он сел на диван, отодвинув подшивки и даже не глянув на газеты.

— Проклятье!..

— Чего ты ругаешься?

— Я уже побывал в семи школах, просмотрел сотню учебников с вырванными страничками — эти лоботрясы из четвертых классов пачками выдирают страницы. Суета сует и томление духа!..

— Среди них есть семьдесят восьмая?

— В том-то и дело, что есть. В трех. Все три семьи я уже проверил. Это в разных концах города. Люди вполне порядочные, у всех твердое, надежное алиби. Никто из чле­нов этих семей не мог совершить убийства.

— Надо продолжать,— спокойно сказал Шукаев.

— Легко сказать.

— Не скули, Вадим. Надо. Я дам тебе в помощь Маремкулова, его Гоголев куда-то посылал, а с сегодняшнего дня он снова в моем распоряжении.

— Много от него проку. Давай Семена лучше. Жунид вздохнул.

— Не могу. Семен мне понадобится самому. Вот приедет Арсен...

— Ладно. После обеда отправлюсь опять по школам. Абдул — так Абдул. А что это? — он ткнул пальцем в под­шивку.

— «Терские ведомости». Владикавказская газета.

— Я вижу, что газета. Но за каким чертом она тебе по­надобилась?

— Еще сам не знаю. Во всяком случае, кроме неясных подозрений, у меня ничего конкретного нет. Да и тебе сей­час совершенно лишнее — забивать голову. Ищи мне «Родную речь». И поскорее.

— Ладно, идем обедать.

— Нет. Ты иди, я потом. Мне еще нужно кое-что про­смотреть.

Когда Дараев ушел, Жунид достал из шкафа папку с материалами по краже в ювелирном ларьке и стал искать протокол допроса продавщицы Фатимат Паритовой. Он пере­листал все бумажки, скрепленные скоросшивателем, с нача­ла и до конца, потом повторил всю процедуру наоборот, уже медленнее и внимательнее, перелистал с конца,— протокола не было.

— Что за чертовщина? — Шукаев сел на диван, медлен­но вглядываясь в каждый листок, просмотрел еще раз — ре­зультат тот же: протокол допроса Паритовой бесследно ис­чез. На металлическом креплении скоросшивателя не оста­лось даже следов вырванных страниц. Он бросил папку на диван и поспешил к шкафу. Открыл дверцу и стал рассмат­ривать папки, в беспорядке лежавшие на полке. Разве так они лежали вчера?.. Вот эта сдвинута, а первая и вторая поме­нялись местами... Может быть, брал Вадим? Да нет, он ушел чуть свет. Не вставал же он ночью, тайком?

Потратив еще полчаса на проверку остальных четырех папок, Шукаев обратил внимание, что протокол допроса Итляшева был измят и надорван, как будто его тоже пытались вынуть из скоросшивателя, но почему-то не сделали этого. Что-нибудь помешало? Или кто-нибудь помешал?

Жунид положил папки на место и стал лихорадочно со­ображать. Кто мог войти сюда беспрепятственно? Прежде всего — сам Гоголев, Дараев и Арсен. Отпадает. Секретарь Виктора Ивановича? Едва ли. Старик работал в управлении более двадцати лет. Безупречен. Кто еще? Практически лю­бой работник аппарата — с разной долей риска, конечно.

— Новая заковыка,— вслух сказал Шукаев.— Помимо нас еще кому-то небезразличны документы по этим делам...

Он снова вернулся к шкафу, осторожно изъял из папки протокол допроса Итляшева и отнес в техэкспертизу, попро­сив провести срочный дактилоскопический анализ. Еще че­рез сорок минут выяснилось, что на бумаге были отпечатки пальцев нескольких человек: Итляшева, читавшего протокол, прежде чем подписать его, Дараева и его самого. Значит, либо никто из посторонних не касался листка, либо касался в пер­чатках.

Вчера они отсутствовали целый день, Вадим Акимович был в городе — ездил по школам, проверял семьи тех детей, у кого в хрестоматии оказалась вырванной в числе других семьдесят восьмая страница. Виктор Иванович тоже был в ко­мандировке.

Жунид вышел в приемную к секретарю Гоголева, пожи­лому человеку в очках, печатавшему что-то на машинке.

— Иван Петрович, кто-нибудь заходил вчера?

— Леонтьев был,— с готовностью отвечал старик, отры­ваясь от машинки.— Оставил сводку и ушел. А больше нико­го. Все ведь знали, что Виктор Иванович уехал в Ставрополь.

— Из младшего персонала?

— Васюкова заходила.

— Только в приемную?

— Да, а что случилось, Жунид Халидович?

— Нет, ничего. Она долго пробыла тут?

— Да нет. Посидела, поболтала. Работы у нее сейчас нет. Нового начальника угро все еще не дали. И неизвестно, ког­да дадут. Вот ей и скучно. Минут десять-пятнадцать пробы­ла. Я выходил, правда, Петру Яковлевичу сводку перепеча­тал и отнес. Галю попросил посидеть. Может, думаю, кто по телефону позвонит...

— Спасибо. Извините, что я вас оторвал от дела и, по­жалуйста, о нашем разговоре пока никому.

— Ну, что вы! Я понимаю.

Галина Васюкова... Васюкова. Некрасивая угловатая особа лет двадцати шести-двадцати восьми... Худая, инфантильная до странностей. Незамужем. Именно ее они с Дараевым за­подозрили в излишнем любопытстве, когда работали вечером в кабинете уехавшего в Гомель Бондаренко. Оправдания ее были в общем приемлемы, хотя и наивны: принесла почту в кабинет своего начальника. Правда, вернулась для этого из дому уже после окончания рабочего дня... Явно смутилась. Но тогда все это можно было объяснить. Жунид даже греш­ным делом подумал, уж не влюблена ли была засидевшаяся в девах секретарша в видного, моложавого Бондаренко.

А теперь что?

Совпадение?

Он возвратился к себе, аккуратно вставил протокол до­проса зверолова на место и в раздумье остановился возле раскрытого книжного шкафа. Если в бумагах копалась Васю­кова и при этом работала в перчатках, то она далеко не так проста, как кажется, а, значит, голыми руками ее не возь­мешь, прямых доказательств не было. Надо сделать вид, что ничего не произошло и не спускать с нее глаз. Гоголева пока не беспокоить. Может, Галя совсем и ни при чем.

Дараев влетел так поспешно и неожиданно, что Жунид вздрогнул. Он все еще стоял у шкафа, рассеянно шаря в кармане в поисках папирос.

— Есть! Нашел! — хлопнув дверью, закричал Вадим Аки­мович.— Ты, Жунид,— гениальный сыщик, и вообще мы с тобой молодцы!

— Что? Что ты нашел?

— Вот! Смотри! — Дараев расстегнул портфель и торжественно извлек оттуда аккуратно обернутую белой бу­магой книжку, раскрыл ее на бумажной закладке и сунул Жуниду под нос.— Смотри! Аккуратный парень. Пилипчук Ана­толий. Ни одной помарочки, переплет не порван, никаких ка­рандашных писулек и чертиков,— а семьдесят восьмой стра­ницы нет! Вырвана. Грубо, неаккуратно...

Это была «Родная речь» для IV класса. Жунид снял оберт­ку. Действительно, учебник содержался в образцовом поряд­ке. А страницы не было.

— Кто? — тотчас спросил Жунид.

— Погоди, дай отдохнуть,— повалившись на диван, ска­зал Вадим Акимович.— У меня уже «мальчики кровавые в глазах», и ноги меня не держат.

— Не тяни, ради аллаха,— взмолился Жунид.

— У-у-фф! — выдохнул Дараев и самодовольно усмехнул­ся.— Вдова, тридцать шесть лет, сын перешел в пятый класс девятой школы, отличник, первый ученик, учителя не нахва­лятся. Фамилия — Пилипчук. Свой домик. Кроме них, есть квартирант...— Вадим Акимович сделал паузу, изобразил интригующий загадочный взгляд и, не выдержав, хохотнул: — Ха-ха! Ни за что не догадаешься!..

— Ну!

— Не нукай, не запряг!

— Вадим, я тебя стукну!

— Не имеешь права! Я, понимаешь, трудился, как каторж­ный! Могу же я хоть немного пококетничать?

— Иди к дьяволу! — заорал Жунид, хватая его за ворот­ник! — Давай, говори, а то душу из тебя вон!

Они повозились, дружески обменявшись несколькими тумаками, потом Дараев, отдышавшись, уже спокойно и по-деловому договорил:

— Алексей Буеверов. Бывший наш знакомец по станице Гаевской. Живет у Пилипчук с момента своего освобождения. Отсидел, как тебе известно, пять лет. Работает в шашлыч­ной от ресторана «Кубань» на базаре.

— Ты что — был там?

— Нет. Не мог же я лишить тебя удовольствия побывать там вместе со мной. Это пока данные адресного стола и то, что мне могла рассказать учительница Анатолия Пилипчука.

— Едем!

— Едем!

14. МАЙОР ШУКАЕВ ДОПУСКАЕТ ПРОМАХ

Вдова Пилипчук. Исчезнувший квартирант. В шаш­лычной. Каретный сарай сослужил свою службу. Ночная слежка. Взаперти. Почти Дуглас Фербенкс. Переполох у Щеголевых.

Домик вдовы Анастасии Пилипчук стоял на ©крайне Черкесска, у самой дороги, по которой Жунид больше меся­ца тому назад ездил с Дараевым и Сугуровым в Зеленской район.

Старенький забор из покоробленных дождями, иссушен­ных солнцем досок, скрипучая покосившаяся калитка. Дом тоже деревянный, порядком обветшалый, снаружи оббитый шелевкой, с которой давно облупилась краска, и нельзя было узнать ее первоначального цвета. Резные наличники на ок­нах, ржавые петли наружных ставен, из которых сохранилась лишь одна половинка на боковом окне, такое же дряхлое крыльцо с тремя стертыми дощатыми ступенями. Не чувство­валось здесь мужской хозяйской руки. Бочонок под водосточ­ной трубой, летняя печка, обмазанная глиной, сарайчик и не­сколько кустов смородины в палисаднике. В глубине двора — могучий старый тутовник, закрывавший своей густой тенью и дом, и часть улицы.

Анастасия Ивановна Пилипчук,— в меру полная, мило­видная казачка с глубокими добрыми глазами, в цветастой вышитой кофте с короткими рукавами и сатиновой юбке, скромно, но в то же время с неприметным щегольством об­тягивающей ее порядком раздавшийся стан и широкие бед­ра,— была не на шутку испугана, узнав, что к ней пожало­вали из милиции.

— Живем тихо, одиноко,— с мягким украинским акцентом, грудным взволнованным голосом говорила она, жестом приглашая их в комнату.— Так что ж могло случиться?

— Вы не волнуйтесь, Анастасия Ивановна,— сказал Жунид, садясь на предложенный ею стул в чистой малень­кой горнице, обставленной так, как это делается р деревнях на Украине. На стене, под полочкой с зеркалом,— множест­во фотографий в одной большой рамке, расшитые крестом рушники, стол посередине, тоже накрытый узорчатой льня­ной скатертью. В темном со следами былого лака шкафу — аккуратно расставленная посуда.

Дараев пришел вслед за Жунидом минут через пять с двумя понятыми — соседями вдовы, мужем и женой, кото­рые робко уселись на деревянный топчан, застеленный горс­кой кошмой.

— Мы...— Жунид остановился, подбирая выражение. Анастасия Ивановна сидела молча напротив него, и два пун­цовых пятна медленно разливались по ее еще свежим белым щекам.— Мы должны задать вам несколько вопросов в свя­зи... в связи с делом, которое сейчас расследуем...

Дараев достал бумагу, ручку и приготовился писать.

— Сразу хотим предупредить вас,— продолжал Жунид,— что нужно говорить только правду: ложные показания вле­кут за собой уголовную ответственность...

Он нахмурился, злясь на себя за этот официально-бюро­кратический тон, за формальности, которые — он был в этом убежден — не всегда и нужны. Вот сейчас ему совершенно ясно, что эта степенная, приятная женщина не может быть замешана в чем-то предосудительном; он давно не видел та­ких чистых открытых, таких располагающих глаз. Но... служба и эмоции — разные вещи. Эмоции и свое личное впечатле­ние к делу не подошьешь.

— Я... я завсегда...

— Очень хорошо. И еще раз прошу — не волнуйтесь.

Речь пойдет о вашем квартиранте Алексее Петровиче Буеверове.

— Он... он... его нету.

— Где он? — быстро спросил Дараев.

— Позавчера як ушел на работу — так и не було.

— Что вы можете о нем сказать?

— Та что же могу?.. Не знаю. Человек, вроде, самостоя­тельный, немолодой уж. Пятьдесят семь ему. Тихий, уважи­тельный...

— У него бывал кто-нибудь?

Она отрицательно покачала головой.

— Та ни. Одинокий он. Вдовый.

— Совсем никто?

Она пожала плечами, потом опять покраснела.

— Ой, нет, вру. Был чернявый такой. Черкес — не чер­кес Дюже суровый, глаза такие, шапка горская на нем и это... Ну...

— Что?

— Ухо перекошенное... От того уха, еще страшней он мне глянулся...

— О чем они говорили? — бросив многозначительный взгляд на Вадима Акимовича, спросил Шукаев.

— А не знаю В комнату ушли Говорили тихо. На стол я хотела накрыть,— Алексей Петрович не велели.

— С чемоданчиком он был,— робко вставил приглашен­ный в качестве понятого сосед вдовы — Я видал его.

— Как выглядел чемодан?

— Невеликий, новый, ровно только из магазина

— Не заметили — тяжелый он был, чемодан?

— Не. Пустой. Махал он им легонько.

— Когда он приходил?

Анастасия Ивановна сдвинула свои густые темные бро­ви, припоминая.

— Кажись, после праздников... Ну, да: в аккурат после праздников...

— Значит, второго мая? — поднял голову Дараев.

— Та ни. Третьего уж. С утра. Часов восемь, считай, було.

— У вашего квартиранта есть брезентовый плащ с капю­шоном?

— А як же. Они в ем на работу в дождь ходят

— Он охотой занимается?

— Ни, ни разу ни бачила.

— После прихода человека, о котором вы говорите, как Буеверов провел оставшуюся часть дня?

— Они вместях ушли.

— Когда?

— Та скоро. Тот с полчаса, может, побыл.

Анастасия Ивановна еще показала, что третьего мая квар­тирант ее отсутствовал до полуночи. Явился выпивши, хотя это случалось с ним не часто, и сразу лег спать.

Предъявленный вдове учебник сына она сразу узнала, но о том, когда и при каких обстоятельствах была вырвана стра­ница, ничего сказать не могла.

При осмотре комнаты Буеверова, выходившей окнами во двор, они не обнаружили ничего подозрительного, кроме не­скольких крупинок лороху в щели подоконника .Вадим Акимович осторожно выдул черные крошки из щели и собрал в бумажный пакетик.

— Та що ж воны натворилы? — подписав протокол, спро­сила вдова.— Неужто какое черное дело? Человек-то они добрый, тихий...

— В тихом омуте черти водятся, Анастасия Ивановна,— назидательно сказал Шукаев.— Вы знали, что ваш кварти­рант отсидел пять лет в тюрьме?

Ее щеки опять расцвели красными пятнами.

— Будто уж?

— Мне незачем вас обманывать. Алексей Буеверов был осужден за пособничество банде. А сейчас — подозревается в убийстве.

— Господи ты, Боже мой,— всплеснула она руками.— Вот страсти-то...

— Поэтому мы вынуждены просить вас никому ни сло­вом не обмолвиться о нашем сегодняшнем разговоре. Особен­но Буеверову, если он появится. В этом случае вы должны тотчас же известить нас. Вот телефон. Звоните в любое вре­мя дня и ночи. Но так, чтобы не спугнуть его. Сможете?

Она помялась.

— Та постараюсь. Раз он такой обманщик, чего уж...

Шашлычная была пуста: в понедельник базар плохой, а существовало заведение Алексея Буеверова главным образом за счет тех, кто приезжал на рынок.

По требованию Жунида, предъявившего свое удостовере­ние, входную дверь заперли, повесив на дверях табличку «Закрыто».

Буфетчик — круглолицый осетин и парнишка-черкес, выполнявший роль то подсобника, то официанта,— ничего не знали о местонахождении своего шефа. Что касается маль­чика (ему было лет семнадцать-восемнадцать), то он, по убеж­дению Жунида и Вадима, действительно говорил правду и был немало напуган процедурой допроса, ну а буфетчик показал­ся им продувной бестией, ни одному слову которой не сле­довало верить. Его благостно-масляная плотоядная физионо­мия с традиционными усами, на концах слегка подпаленны­ми куревом, маленькие, изрядно заплывшие глазки излучали довольство жизнью и чересчур уж откровенное, а потому казавшееся наигранным добродушие. Допрос был перекрест­ный, и это позволило Шукаеву удостовериться в правильности своего первого впечатления о буфетчике. На вопрос, обращенный к обоим, не заметили ли они каких-либо странных или чем-то запомнившихся им знакомств Буеверова, не приходи­ли ли к нему посторонние люди в течение последних двух месяцев и несколько более, буфетчик, не раздумывая, отве­тил отрицательно, а юноша робко сказал, что он помнит, как Алексей Петрович дважды или трижды встречался в шашлыч­ной с человеком, которого звали Исхаком. Жунид перехватил злобный взгляд буфетчика, которым тот удостоил помощни­ка при этих словах. В следующую секунду лицо осетина снова выражало прежнее любезное простодушие.

— Значит, товарищ... Дзаев не знает, кто такой Исхак'

— Не знает. Откуда знать. Не видел. Может, приходил может, не приходил. Разве тут мало Исхаков?

— Как он выглядел? — спросил Дараев парня. Тот повел плечами.

— Обыкновенно. Лет сорок пять. Горец.

— А фамилия?

— Не знаю.

Теперь и мальчишка замкнулся. Видимо, опасаясь гнева буфетчика. Больше они от него ничего не добились. Жунид решил вернуться в управление — объявить розыск Буеверо­ва, использовав его фотографию, имевшуюся в регбюро, и одновременно послать Дуденко в шашлычную с обыском.

Но все вышло иначе, чем он рассчитывал.

Свернув в переулок, чтобы выйти сквозь пролом в сте­не, ограждавшей базар от улицы, и таким образом сократить путь к управлению (они были без машины), Шукаев на ми­нуту остановился, с интересом разглядывая неуклюжее, не­понятного назначения деревянное здание с пристройками, угловую часть которого занимала шашлычная ресторана «Ку­бань».

— Чего ты?

Жунид показал на длинный старый сарай, дощатая дверь которого выходила к базарной стене.

— Хотел бы я знать, что там?

— Так посмотрим.

— Посмотрим. Пошли.

Перешагивая через разбитые ящики, сплющенные, слип­шиеся от дождей картонные коробки из-под крупы и конфет, они подошли к двери. На ней — большой висячий замок, если и не новый, то во всяком случае не ржавый,— видно, поль­зовались им довольно часто: скважина и металл вокруг нее носили следы недавних прикосновений ключа. Словом, замок никак не соответствовал заброшенному виду сарая и двери, висевшей на одной медной петле, позеленевшей от времени.

— Если бы это был склад, такую дверь давно бы сорва­ли. Рискнем? — Жунид полез в портфель и достал оттуда продолговатый кожаный футлярчик, который постоянно возил с собой вот уже девятый год. Вадим Акимович знал — в футляре были две универсальные отмычки из набора воров­ских инструментов, который Жунид в свое время отобрал у Семена Дуденко, тогда еще беспризорника и мелкого вориш­ки, к которому инструменты попали случайно. Они были так мастерски сработаны, что у молодого лейтенанта Шукаева, только что окончившего школу милиции, не хватило духу рас­статься с ними, приобщив набор к делу.

— Давай!

Жунид достал длинную тонкую пластинку с пропилами по краям, вставил ее в замок, который открылся с первого же поворота отмычки.

— Знал ремесло этот мастер,— усмехнулся Шукаев и жестом пригласил Вадима за собой.

На удивление дверь не скрипнула на своей единственной петле, а отворилась бесшумно. Жунид задержался, тронул дверь и провел пальцем по петле: на пальце остался грязный след от тавота.

— Смазывали недавно,— покачал он головой.— Интерес­но...

Внутри пахло пылью, старой кожей и гнильем.

— Смотри под ноги,— шепнул Жунид и прислушался: из дальнего угла сарая доносились голоса.

— Что это? — тоже шепотом спросил Дараев.

— По-моему, разговаривает кто-то...— едва различил его тихий ответ Дараев.

Подождав, пока глаза привыкнут к полутьме,— день был пасмурный и в сарай сквозь щели проникало совсем мало света,— Жунид знаком велел Вадиму Акимовичу следовать за собой: теперь он уже ясно видел, что сарай пуст, а голо­са доносятся со стороны примыкавшей к нему шашлычной.

— Тихонько, не наткнись на что-нибудь...

Старые колеса от экипажей, запыленные обрывки упря­жи, разбросанные повсюду подковы — пробраться к задней стене сквозь завалы из всей этой рухляди было нелегко,— но они все же сумели обойтись без шума и через несколько секунд, умеряя дыхание, уже стояли в углу, где голоса были слышны особенно явственно.

Шукаев всмотрелся в деревянную стенку у своих ног и осторожно поднял прислоненную к ней дощечку. Из открыв­шегося прямоугольного отверстия размером с пачку «Казбе­ка», аккуратно вырезанного пилой, ударил дневной свет, и они услышали совсем рядом с собой рассерженный бас Дзаева:

— ... стукач сопливый! Выхвалиться захотел, дурак? Ах, как я все помню, ах, как я все вижу? Мало тебе добра сде­лал Алексей Петрович? А ты на его хороших друзей капа­ешь! Пойдет теперь милиция искать Исхака — что да почем! Уважительному человеку — неприятности!

— Да я не хотел... я...— это голос парнишки-подсобника.

— Не хотел,— ворчливо, но уже без прежней злости ска­зал буфетчик.— Дурак сопливый (очевидно, это было излюб­ленное его ругательство)... Алексей Петрович вернется, он еще тебе уши пообрывает.

— А где он? Второй день нету...

— Не твое собачье дело. Будет. Давай, иди в зал... Жунид нагнулся и прокричал прямо в отверстие:

— Дзасов! Говорит майор Шукаев. Мы все слышали! Задержитесь там, где вы находитесь,— мы будем через две минуты! — и тихо — Дараеву: — Пошли, Вадим, он еще кое-что нам расскажет.

Когда они вернулись в шашлычную, буфетчик стоял у занавески, прикрывавшей вход в импровизированный «отдель­ный кабинет». Лицо его было бледно.

— Ну-с,— ухмыльнулся Вадим Акимович,— оказывается, вы совсем неплохо знали человека по имени Исхак?

— И даже, возможно, осведомлены о том, куда исчез Алексей Буеверов?

— Я... я не знаю...

— Вы, наверное, не поняли, в чем дело? — сказал Шу­каев, откидывая занавеску.— Войдите сюда...— он подвел Дзасова к стене «кабинета», отодвинул стоявшую на полу кадушку с фикусом, и показал буфетчику темневшее над плинтусом отверстие.— Знали о существовании этого подслу­шивающего устройства?

— Нет, нет! Клянусь, не знал! — по напуганной физио­номии Дзасова, с которого мигом слетели все его самодоволь­ство и самоуверенность, Жунид понял, что на этот раз он говорит правду.

Им пришлось задержаться — записать дополнительные показания Дзасова, который торопился сейчас реабилитиро­вать себя в глазах милиции, испугавшись обвинения в укры­вательстве. Дело в том, что Шукаев во время первого допроса, занятый своими мыслями (нелегко держать в голове материалы сразу нескольких дел), просто забыл сказать, что Буеве-ров подозревается в убийстве.

Теперь он исправил свою оплошность.

У Дзасова, услыхавшего страшные слова об убийстве, отвисла нижняя челюсть. Несколько секунд он так и сидел с раскрытым ртом, снова побелел, потом покраснел и залепе­тал что-то несусветное:

— Я... не подумайте ради аллаха... Что я... мясо там левое брал . Так — дикий кабан разве хуже барашка?.. Иные как скажут... Из чего есть, из того шашлык жарим... Я потому... А это куда ж... убийство... Зачем мне. Пусть сам...

— Успокойтесь! — строго прикрикнул на него Дараев.— И говорите вразумительно.

Вот когда их, наконец, ожидала удача. Первая настоящая удача за столь долгий срок! Не косвенные данные, не трудно поддающиеся расшифровке детали, а конкретные, прямые улики.

Если привести в порядок бессвязные, постоянно преры­ваемые вздохами и отрывочными восклицаниями расстроив­шегося Дзасова новые его показания, то сводились они к следующему.

Из знакомых Буеверова буфетчик знал... Рахмана Бекбо-ева. Знал, что тот работает заготовителем на Шахарской прядильной фабрике и Алексею Петровичу приходится чуть ли не кунаком, хотя особой дружбы Дзасов за ними не заме­чал. Да и приходил сюда Рахман всего раза три-четыре.

Вечером третьего мая, часов в десять,— Дзасов уже со­бирался закрывать — Буеверов велел ему приготовить шашлыки на троих и «сматываться». Буфетчик так и посту­пил, поскольку Петрович не раз устраивал вечерние возлия­ния со своими друзьями в закрытой шашлычной. Бывал на подобных сборищах и Дзасов, когда дело касалось кабаньей туши или турятины, которые Буеверов за бесценок покупал у охотников и пускал в оборот, нимало не заботясь о том, что ничего не подозревавшие черкесы или карачаевцы из тех, кто оставался верен мусульманским обычаям, совершат грех, вкусив вместе с бараньими кусочками шашлыка несколько и от дикой свиньи, нанизанных на один шампур.

Говоря об этом, Дзасов принял покаянный вид, чувство­валось, что он старается выгородить себя, хотя было ясно, что махинации с мясом приносили и ему немалые дивиден­ды. Умолчать же об этом совсем, видимо, боялся: лучше уж сказать правду о таких «маленьких» неблаговидных делах, чем оказаться замешанным в историю с убийством.

На вопрос о том, у каких именно охотников Буеверов скупал дичь, Дзасов дал ответ настолько неожиданный, что Дараев даже перестал писать и недоуменно смотрел на бу­фетчика — уж не смеется ли он над ними.

— Кумратов,— убежденно повторил Дзасов.— Исхак Кумратов. Хороший охотник. Кабанов бо-о-оль-ших привозил.

— Он обычно бывал здесь, в шашлычной?

— Нет. Не заходил. На подводе во двор заезжал. Мясо отдаст в мешке, деньги получит — и домой. Непьющий.

— Вы знаете Кумратова?

— Видал не раз. Фамилию знал, имя знал, как охотника знал. Кто он такой, не спрашивал.

— Черт, нелепость какая-то,— тихо пробурчал Вадим Акимович.

— Что сказал? — повернулся к нему буфетчик.— Неверишь? Зря не веришь: клянусь, правда. Я...

— Хорошо, хорошо,— перебил его Жунид.— Последний вопрос: где Буеверов?

Дзасов развел руками, хлопнул себя по толстым ляжкам.

— Вчера утром ушел. Сильно сердитый. Сказал — трест ресторанов и столовых в командировку посылает. Мясо в колхозах покупать. На неделю, сказал.

— Это все?

— Клянусь, все.

— У Буеверова с собой ничего не было? Вещей, чемодана? Буфетчик наморщил лоб, заморгал, вспоминая. Лицо его вспотело от страха и от напряжения, он вытирал его рука­вом несвежего халата.

— Нет. Кроме того, что сказал... Не знаю...

— Что общего было у Буеверова и Бекбоева?

— Рахман редко приходил. Долго не засиживался. Зачем приходил — не знаю...

— Подпишите протокол. И позовите вашего подручного.

— Эй, Залимхан! — крикнул Дзасов.— Иди сюда. Паренек тотчас появился за занавеской: в том, что он слышал весь допрос от первого слова до последнего, сомне­ний не оставалось. Впрочем, Жунид на это и рассчитывал.

— Ну, а ты? — спросил он.— Тоже ничего не заме­чал? — и едва заметно улыбнулся.

Глаза у Залимхана округлились.

— Алексей Петрович сапоги мыл. В земле были. Увидел, что я смотрю, прогнал сразу: чего, сказал, шпионишь...— паренек побагровел, сообразив, что выдал себя.

— Да-а-а,— протянул Дараев неопределенным тоном — не то осуждающе, не то одобрительно.—. Нехорошо подслуши­вать.

— Но я...

— Ладно,— сказал Жунид.— Простим на первый раз.— Когда это было?

— Четвертого мая после обеда! — выпалил Залимхан, воспрянув духом. Видимо, он успел обдумать свои слова за­ ранее, слушая, как допрашивали буфетчика.

— А почему ты обратил на это внимание? Залимхан мотнул головой.

— В перерыв я на почту ходил. После перерыва при­шел — он сапоги моет. Где испачкал? Чего копал?

Жунид встал, рассеянно достал папиросу, постучал мунд­штуком по крышке коробки.

— Лопата у вас тут есть? — вдруг спросил он.

— Есть,— удивленно отозвался Дзасов.— Была где-то.

— Принесите. И фонарь какой-нибудь.

— Фонаря нет. Лампа керосиновая. Притащить? — у Залимхана возбужденно заблестели глаза.

— Тащи.

Шукаев сразу повел их в каретный сарай. Дзасов и За­лимхан, разумеется, знали о его существовании, но недоуме­вали, зачем их сюда привели: оба считали сарай бесхозным и давно никому не нужным. Замок их не удивил: Буеверов повесил его год назад, сказав, что будет добиваться от трес­та капитального ремонта, чтобы за счет пустующей площади сарая расширить шашлычную. Трест отказал, а замок с тех пор так и висит.

— Ты думаешь, что...— Дараев наклонился к уху Жунида, и конца фразы никто, кроме Шукаева, не расслышал.

— Посмотрим.

В сарае они пробыли минут сорок. А когда вышли, пыль­ные, грязные, с пятнами ржавчины и грязи на брюках и са­погах, в руках у Шукаева было завернутое в промасленную перепачканную землей бумагу охотничье ружье Шестнадца­тый калибр. Ни он сам, ни Дараев ни минуты не сомнева­лись, что это было ружье Кумратова, из которого его убили. Оставалось узнать, кто это сделал. Сам Буеверов или кто-либо Другой.

Из аула Халк, куда они ездили к вдове Кумратова предъ­явить ей ружье мужа на опознание, Вадим и Жунид верну­лись ночью. Все сходилось. Вдова из трех охотничьих ружей (еще два взяли в лесничестве) сразу узнала берданку Исха-ка. На цевье под затвором были мелко вырезаны ножом две буквы — И. К.— Исхак Кумратов.

Она уже знала о его гибели и залилась слезами, увидев ружье. Жунид, как мог, успокаивал ее, стоя с хмурым лицом.

— Не надо... Что ж теперь сделаешь,— он сам понимал беспомощность и ненужность всяких слов.— Одно мы можем вам обещать — злодеи не уйдут от расплаты...

В управление они возвратились поздно, в двенадцатом часу ночи. Дараев пошел к Леонтьеву с докладом (Гоголев второй день находился в командировке в Ставрополе), а Жунид поднялся на второй этаж и, едва выйдя на верхний марш лестницы, с которого хорошо был виден весь коридор, инстинктивно прижался к стене: в двери приемной Гоголе­ва, мелькнула, скрывшись за ней, темная фигура. Он даже не рассмотрел — женская или мужская, потому что в кори­доре горела всего одна сорокаваттная лампочка, свет которой бил ему в лицо. Электроэнергию экономили.

Жунид оглянулся. На этаже — никого. Он рванул шнур­ки, сбросил туфли и, сунув их под стоящий в коридоре ди­ван, в носках помчался по коридору. Остановившись у две­ри, прислушался. Щелкнул замок. Судя по тому, что звук до него дошел приглушенный, кто-то открыл их комнату. Раз­дался тихий скрип двери.

Шукаев постоял еще несколько секунд — в коридоре по-прежнему было пусто — и, осторожно приоткрыв дверь, юрк­нул в приемную. Там было темно. Лунный свет слабо осве­щал столик секретаря, на котором стояла закрытая брезен­товым чехлом пишущая машинка, застекленный шкаф, наби­тый бумагами, подшивками газет, и длинный ряд стульев для посетителей у стены.

Освоившись с темнотой, Жунид шагнул к двери, ведущей из приемной в кабинет Гоголева. Она была полуотворена. Жунид осторожно просунул голову. Вторая дверь, в их ком­нату, плотно закрыта. Из-под нее вдруг по полу скользнул синеватый неяркий свет и погас: мигнули фонариком. Он на Цыпочках подошел ближе. Теперь от неизвестного ночного гостя его отделяла тонкая переборка. Присев, он заглянул в замочную скважину, потому что в комнате снова мелькнул свет. Рука, державшая фонарь,— самого человека он разгля­деть не мог, только темное бесформенное пятно,— направи­ла тонкий луч на полку, где лежали папки с документами.

Жунид не достал револьвер, не прыгнул на ночного гра­бителя с криком: «Руки вверх!», как это обычно описывается в детективных романах, а продолжал наблюдать, пока не увидел, как второй рукой, полистав дело, непрошенный по­сетитель вырвал несколько страниц и, смяв, положил в кар­ман. То есть Шукаев не видел, куда и как были положены вырванные листы — рука просто ушла в темноту, и зашелес­тела бумага. Шкаф захлопнулся, и уже не синеватый, как показалось вначале, а ослепительно белый луч ударил Жу-нида по глазам.

Он едва успел отскочить от двери и притаиться за уг­лом огромного конопляновского шкафа. Неизвестный запер их дверь на ключ, снова щелкнул фонариком, освещая себе об­ратный путь и, не успел Шукаев опомниться,— а выдать себя не входило в его расчеты,— как он оказался запертым в ка­бинете Гоголева.

— Вот-те раз,— едва слышно прошептал он с досадой и потянул носом.

Запахло духами. Женщина. Так он и думал. Пока он бу­дет сидеть здесь взаперти, она преспокойно уйдет.

Так нет же, черт подери!

Он метнулся к окну, еще раз чертыхнулся, больно уда­рившись коленкой об стол и выглянул на улицу. Как раз под окном, на уровне пола второго этажа темнел бетонный ко­зырек, опирающийся на две кирпичных колонны — вход в управление.

Стараясь не шуметь, Шукаев повернул рычаг старинно­го шпингалетного устройства, и огромная рама окна медлен­но отворилась. На улице прохладно — ночи в Черкесске ред­ко бывают теплыми даже в июне,— но это его не останови­ло. Сев на наружный подоконник, он спрыгнул на козырек, лег животом на его шершавую поверхность, покрытую пылью и мусором и, свесившись, заглянул вниз. Парадное было не­ярко освещено электрической лампочкой — закон ночного за­темнения в первые дни войны да еще здесь, на Кавказе, не вошел в силу. В вестибюле за столиком сидел дежурный, пок­левывая носом. Видел его Жунид сейчас вверх ногами.

— Идиотство,— прошептал он, подтянувшись назад и усмехнулся.— Почти Дуглас Фербенкс*["226].

Он терпеть не мог, когда на работников уголовного ро­зыска и милиции смотрели, как на людей, которые только и заняты погонями, слежкой и перестрелками. Старый, неле­пый, подогреваемый дешевыми детективчиками взгляд на профессию криминалиста. Вредный взгляд. Сколько молодых людей, совершенно не обладающих качествами, необходимы­ми будущему чекисту, сбитые с толку плохими фильмами и романами, жаждущие романтики и приключений, оказывались обманутыми и разочарованными действительной, реальной практикой работы в милиции. Девять десятых времени сле­дователя или оперативного работника уходит не на голово­кружительные трюки, а на нудное, долгое копание в докумен­тах, в постоянных скучных, а порой и изнуряющих допросах, причем львиная доля информации, которая извлекается таким образом, в конце концов оказывается ненужной.

Изредка, конечно, бывает и стрельба, и опасность, и самбо, и скачки с препятствиями...

Однако, нечего ему тут лежать Так можно и прозевать...

Убедившись, что поблизости никого нет, он перевернул­ся ногами к краю козырька, съехал на животе и спрыгнул. Ступни угодили на край газона, и он больно стукнулся пят­кой.

О том, чтобы бежать босиком наверх за туфлями нечего было и думать. Шукаев спрятался в тени дерева. Может, она и не выйдет вовсе? А если выйдет не через главный вход? Даже наверняка не через главный. Тут никак не обойти де­журного. А зачем ей лишний свидетель?! Она пройдет чер­ным ходом: ключ у нее определенно есть, раз есть ключи от приемной и кабинета начальника.

Жунид бегом обогнул здание и проник во двор, благо калитка оказалась не запертой. Спрятаться здесь было нетруд­но: он стал за трансформаторную будку, попав ногой в лужу, которая никогда не просыхала, потому что рядом находилась колонка, где шоферы мыли машины. Холод пополз по ногам, и Шукаев поежился. Насморк обеспечен — кто знает, сколько ему придется здесь проторчать.

Но ждать пришлось недолго. Через несколько минут от­ворилась дверь запасного выхода, которым часто пользовались работники управления, и вышла женщина в темном плаще с сумочкой в руках. Во дворе не было никакого освещения, кроме луны, наполовину задернутой тучами, и Жунид не мог разглядеть ее лица.

Дверь она торопливо заперла на один поворот ключа и быстро пошла к калитке. Шагов ее он почти не слышал,— видно, на ногах у нее были чувяки.

Рассказывая потом друзьям о событиях той памятной ночи, Жунид не скупился на юмористические детали: лучше Уж самому над собой посмеяться, чем ждать, когда это сделают другие. Ему, например, казалось, что фигура майора милиции в форменной одежде и босиком — зрелище доста­точно комичное, и он был приятно удивлен и обрадован, что ни Вадиму, ни Арсену, ни даже Виктору Ивановичу Гоголе­ву не пришло в голову его вышучивать. Наоборот, все счи­тали, что Жунид Шукаев нашел единственно возможный, правильный выход из создавшегося положения и заслужива­ет благодарности в приказе, которая и не заставила себя ждать.

Впрочем, тогда, ночью, Шукаеву было тоже не до сме­ха. Женщина шла очень быстро и поминутно оглядывалась: он должен был призвать на помощь весь свой опыт, чтобы не обнаружить себя.

Не слишком приятны были и холодные камни мостовых, и изрядно остывший асфальт, особенно если учесть, что он основательно промочил ноги: идти за этой быстроногой осо­бой, вернее, то бежать, то красться, то прятаться, прижима­ясь к заборам и стенам домов, ему пришлось едва ли не че­рез весь город.

Наконец, где-то за железнодорожными путями в темно­те окраинной улицы, женщина в плаще остановилась возле стоящего на отшибе довольно большого кирпичного дома и, оглянувшись (Жунид в это время стоял на другой стороне, за могучим стволом старой акации), три раза стукнула коль­цом калитки.

Он мысленно отметил про себя, что собаки во дворе нет, и стал лихорадочно соображать, где они находятся. Видимо, в старой части города, примерно в километре-полутора от товарной станции. Помнится, пакгаузы оставались по левую руку.

В доме зажегся свет, зашаркали по двору чьи-то шлепан­цы и приятный женский голос спросил:

— Кто?

— Это я,— шепотом ответила поздняя гостья.— Откры­вай скорей...

Скрипнула калитка и первый голос спросил:

— Принесла?

- Да.

Жунид подождал, когда они скроются в доме, и подошел к забору. Забор был из кирпича вперемежку с камнем. В середине каждой секции — филенка из косо уложенных в раствор обкатанных речных голышей.

Шукаев пощупал ладонью верхнюю кромку ограды — ни стекла, ни колючей проволоки, слава Богу, нет,— и осторожно перелез во двор, наблюдая за домом. В одном окне по-преж­нему горел свет. Он подкрался к нему, на всякий случай достал пистолет и, встав на носки, заглянул внутрь.

Сквозь просвет между марлевыми занавесками, закрывав­шими нижнюю половину рамы, ему было довольно хорошо видно, что происходит в доме.

В проеме двери, ведущей в соседнюю комнату, опершись плечом о косяк, стоял человек высокого роста с бритой го­ловой и зловещего вида иссиня-смуглой физиономией, в ко­тором Жунид тотчас узнал... Одноухого Тау. Тот стоял так, что к окну было обращено здоровое ухо, но это не могло сбить с толку Шукаева. Кто-кто, а он-то хорошо знал Рахмана Бек-боева. Его иссеченную мелкими шрамами голову, всегда чис­то выбритую, его впалые щеки и угрюмый взгляд исподлобья.

Рядом с ним — миловидная молодая женщина с пышным бюстом и округлыми формами, которых не мог скрыть тес­ный ей ситцевый халатик. Вошедшая женщина стояла спи­ной к окну и несколько боком — лица ее он не видел, толь­ко руки, копавшиеся в сумочке, которую она положила на стол, возле самого окна.

О чем они говорили, Жунид не слышал, в доме были двойные рамы, кроме того, со стороны железной дороги раз­давались пыхтение и свистки маневрового паровоза, далеко разносившиеся в ночной тишине.

Когда женщина, которую он преследовал, вынула из кар­машка плаща сложенный вдвое листок бумаги, Шукаев бро­сился к дверям. Они оказались незапертыми, и он, бегом проскочив через сени, ворвался в комнату.

— Не двигаться! — крикнул Шукаев, щелкнув предох­ранителем.

Галина Васюкова (это была она) ахнула и прижала руки к груди.

— В чем дело? — глухим голосом спросил Тау ворова­тым движением пряча в карман бумагу

— Руки!

Бекбоев неохотно поднял руки

— Вы! — кивнул Жунид полной женщине — Возьмите у него из кармана листок! Ну, живо!

Улита Щеголева отрицательно покачала головой и обво­рожительно улыбнулась. На нее, казалось, не произвел ни­какого впечатления ни пистолет Жунида, ни весь его реши­тельный вид.

— Не могу я. Как же — в карман к мужчине лезть.

Тут Шукаев допустил промах. Велев Бекбоеву повернуться к стене, он переложил револьвер в левую руку, чтобы на всякий случай держать под прицелом обеих женщин, а пра­вой полез в карман к Одноухому Тау. Листок он успел вы­тащить, но отреагировать одновременно на скрип открывшейся сзади него двери и молниеносный прыжок Рахмана, бросив­шегося ничком ему под ноги, не успел.

Что-то тяжелое обрушилось ему сзади на голову.

Падая навзничь, Жунид успел нажать на спусковой крю­чок и уже не видел, как,издав короткий стон, дернулся и затих на полу Бекбоев.

Теряя сознание, Шукаев почувствовал, как из сжавших­ся в кулак пальцев правой руки выдернули заветный листок, забрали пистолет и обшарили карманы.

Но у него уже не было сил противиться этому: черное, густое облако заволокло все вокруг непроницаемой тьмой.

15. ЦЫГАНСКИЙ БАРОН

В слободке. Пригодился родной язык. Цыганский ба­рон Феофан третий собственной персоной. Разговор, из которого многое становится ясным. Сугуров продолжа­ет преследование.

Зубер Нахов долго петлял по городу, завернул в духан, пропустив, как видно, стаканчик-другой вина, смуглые небри­тые щеки его тронул густой кирпичный румянец; затем бол­тался на барахолке, то и дело останавливаясь и приценива­ясь к разным вещам. Впрочем, он тут же отходил с видом человека, которому вещи эти вовсе не нужны, а задерживал­ся он возле них просто так, из любви к искусству.

Арсен, следовавший за ним в некотором отдалении, ра­зумеется, не мог слышать, о чем Нахов говорил с торговца­ми и торговками, громко расхваливавшими свой товар, отче­го на толкучке стоял ровный многоголосый гул. И это бес­покоило Сугурова: его подопечный явно искал встречи с кем-то, и задача Арсена теперь осложнялась тем, что среди мно­жества людей, к которым подходил Нахов, надо было угадать одного, именно того, кто был ему нужен.

Сугуров не знал, за кем он следит. От Шукаева он не раз слышал имя Зубера Нахова, но никогда не видел его в лицо. И сейчас для него это был только подозрительный человек, почему-то прятавшийся в доме у не менее подозритель-ного старика, именующего себя Омаром Садыком.

Арсен даже не был уверен, что поступает правильно, убивая время на слежку. Пока Нахов сидел в духане, Сугу-ров дал телеграмму Жуниду, что обстоятельства задержат его в Дербенте еще по крайней мере на сутки, а теперь, бродя по барахолке, терзался мыслью, что зря это сделал. Может, горец в Черкесске не имеет никакого отношения к делу, и попал к ювелиру случайно?..

Однако, вскоре Арсен заметил, что в поведении Нахова есть некоторая закономерность. Гораздо дольше, чем с дру­гими, тот разговаривал с людьми, продававшими именно юве­лирные изделия: наручные часы, кольца, цепочки, бусы. А добра этого было на толчке сколько угодно. Дагестан издав­на славился своими чеканщиками-по серебру и черни, золо­тых дел мастерами.

И все же Сугурову не удалось, как он и опасался, уло­вить момент, когда Нахов, наконец, нашел того, кого искал. Он еще немного послонялся, потом развинченной походкой беспечного зеваки подошел к киоску с газировкой, выпил стакан чистой воды и, выбравшись из толпы, решительно и быстро зашагал прочь.

Арсен мысленно благословил судьбу, пославшую сегод­ня воскресный день — на улицах было много народу,— и это хорошо, иначе едва ли бы он сумел остаться незамеченным: Зубер оборачивался довольно часто.

За пустырем, который Сугурову пришлось преодолеть в кабинке попутного грузовика, чтобы не попасться на глаза Нахову, раскинулась городская слободка, возникшая в неза­памятные времена из поселенцев.

Оседали тут беглые русские и украинские крепостные, казаки с Терека, бывшие каторжники, цыгане, изгнанные из табора,— словом, люд самый разный, далеко не всегда жив­ший в мире с законом. Еще и теперь, на двадцать пятом году Советской власти, в слободке иногда находили приют и убе­жище, мягко говоря, лица без определенных занятий, а ве­черами редкие горожане решались вторгаться на ее террито­рию.

Сразу за домиками слободки простиралась широкая лу­говина, сейчас буйно заросшая крапивой и лопухами, еще дальше — шоссе, а за ним — лес. Летом и осенью на лугу обычно раскидывали табор цыгане.

Зубер шел так быстро, что Сугурову приходилось чуть ли не вприпрыжку перебегать от дерева к дереву, от угла к углу, чтобы не упустить его из вида.

У самой околицы, возле крайнего домика, утопающего в зелени, Нахов остановился и, не постучав, скрылся за калит­кой.

Вокруг дома стоял старый штакетник, местами планок не было вовсе, но за ним так густо и колюче разрослись кусты, что лучшей изгороди и не требовалось.

Арсен подошел к усадьбе сбоку, скрытый от улицы глад­кой саманной стеной рядом стоящего дома, почти вплотную примыкавшей к зарослям соседнего палисадника.

Раздвинув ветви, Сугуров едва сдержал удивленное вос­клицание: прямо перед ним в некоем подобии беседки, запле­тенной повителью и виноградной лозой, сидели за столиком для домино три человека.

Сугуров осторожно сдвинул ветки, оставив совсем узкий просвет, и стал наблюдать.

Один из сидящих был тот, в Черкесске, которого он вы­слеживал вот уже несколько часов, второй сидел спиной, и Арсен видел только его коротко остриженный затылок. Тре­тий... третий имел весьма колоритную внешность, и Сугуров невольно обращал взгляд в его сторону, даже когда он мол­чал.

Неулыбающееся лицо с крупными чертами, тонкие ще­гольские стрелки усов, аккуратно причесанная борода, наглые самоуверенные глаза и голова шишаком с коротким ежиком уже начавших седеть черных волос. Руки его — крепкие, с крупными сильными пальцами, лежали на столе неподвижно Шелковая голубая рубаха навыпуск расстегнута, на откры­той волосатой груди — массивный золотой крест с бирюзой.

Сугуров сразу понял, что перед ним хозяин дома. И, конечно, цыган. Глаза, брови, смуглая кожа — как не узнать соплеменника!

— Зачем пришел? — прищурившись, спросил цыган у Нахова, медленно цедя слова.

— Я — от Омара,— проглотив слюну, ответил Зубер — Он и сказал, как тебя найти, барон.

— Чего Омар хочет?

— Сказал — ему нужна «Вторая капля». Как это... не помню... по-арабски еще сказал.

— Про то спрашивай у него...— хозяин кивнул в сторо­ну человека, сидевшего спиной к Арсену.— Сами заварили кашу... вон-да!.

— Я — что, Феофан, я — как ты сказал, а Омар про платок узнал и лается...

— Цыц, детка,— в глазах Феофана сверкнул недобрый огонек.— Говори, да не заговаривайся. Что я тебе и когда я тебе говорил про платок?

Зубер замялся.

— Старик еще велел передать, что если ты или Пара­мон обманете его, он припомнит...

— Старая сволочь, вон-да,— злобно бросил барон и, медленно подняв обе руки, ударил ими по столу.— Знать бы, что у него на уме. Парамон...— дальше он перешел на цы­ганский язык, и Сугуров благословил небо, что это его род­ной язык, и он без труда может понять весь разговор.

— Куда ты дел кольцо?

Имя Парамон ничего не говорило Арсену, тем более, что думал он сейчас о другом, мучительно вспоминая, от кого и когда слышал о цыгане, которого звали Феофаном и который слова не мог произнести без излюбленной приговорки «вон-да». Парамон ответил не сразу. Поерзал на скамейке, откаш­лялся и сказал низким брюзгливым голосом:

— Чуть не забрали нас из-за этого дерьмового перстенька. На дьявола он приснился Омару? Я еле ноги унес. А теперь наш старый кореш там вынюхивает.

— Шукаев?

-Да.

— Так где оно?

— Кольцо? А в дупле. У Покровской церкви. Я ж на дерево влез, когда за мной гнались. Ну и сунул в дырку. После лазил — не нашел, должно, провалилось. Не стану же я при всем народе дерево пилить. Да и пес там у попа злющий. Теленок, а не пес...

— Ну, вот что,— на лбу у Феофана появилась недобрая складка.— Я иа-за тебя с Омаром кашу портить не стану, вон-да! Где хошь найди перстень, чтоб был и все тут! Вон-да! — Руки барона снова грохнули по столу. Нахов вздрогнул.

Сугуров затаил дыхание. Теперь он вспомнил! Этот ба­рон не раз фигурировал в рассказах Шукаева и Дараева о похищении знаменитого жеребца карабаира, которым они занимались вдвоем несколько месяцев, исколесив в поисках лошади и убийц сторожа конефермы весь Северный Кавказ. Цыганский вайда или барон, как его иногда называли, Фео­фан третий, был одним из членов шайки ротмистра Асфара Унарокова. В молодости гуляка и бабник, забубённая голо­ва, он занимался сбытом краденых лошадей, сам не брезговал конями из колхозных табунов, бросил свой табор, свя­завшись с шайкой Асфара, был ранен во время перестрелки в Кутском лесу и вместе со всей компанией отсидел свое, но поменьше других, что-то около пяти лет.

Вот, значит, где теперь обосновался цыганский барон Феофан третий! Помнится, была у него и подруга, красави­ца Рита.

Второй — Цыганов. Сомнений тут не было. Покровская церковь, кольцо, погоня. Только одна странность: волосы тогда у Цыганова — Арсен хорошо это помнил — были густого шоколадно-коричневого цвета. А теперь Сугуров видел тем­ный с проседью затылок.

И еще одно дал ему подслушанный разговор. Похищение кольца предпринято в день ярмарки по поручению Омара Садыка.

Арсен вытер ладонью вспотевший лоб. Надо же — пер­вая его самостоятельная командировка, и сразу столько все­го на него свалилось!

Что же, собственно, делать? Арестовать всех троих? Но какое обвинение можно им предъявить? Только одному Цы­ганову — кражу мельхиорового кольца. Подслушанный раз­говор — еще не протокол допроса: отопрутся и все.

Как поступил бы на его месте Жунид Халидович?

Уже давно попав в отдел к Шукаеву, Арсен привязался к своему непосредственному начальнику, как к старшему другу и советчику, и во всем стремился походить на него Даже волосы стал расчесывать на левую сторону, как это делал Жунид.

Нет! Никакой самодеятельности. Дослушать до конца, что они еще будут говорить, запомнить адрес барона, взять в управлении все данные на Феофана и Омара Садыка и... сроч­но — в Черкесск. Жунид Халидович сам решит, как распо­рядиться новыми сведениями.

И надо торопиться, чтобы успеть предупредить появле­ние Цыганова у Покровской церкви, где он будет искать зло­получное кольцо.

Кстати, с кольцом тоже все туманно. Разгадка — у Омара Садыка. Эти сами ничего не знают...

Черт возьми!.. Как же он раньше не сообразил!? Возле церкви можно устроить засаду и взять Цыганова.

— А ты,— барон повернулся к молчавшему Зуберу,— исчезнешь пока. Я скажу — куда. Поживешь тихо. В Чер­кесск — ни ногой. Парамон один поедет

— Очень надо,— недовольно буркнул тот — Старику подавай невесть чего, а мы отдувайся. Пошли его к бесу, ба­рон, на шиша он тебе сдался?

— Заткнись,— подался вперед Феофан третий.— Не твое собачье дело! Я еще доберусь до тебя. Ты, подлюка, затеял возню с этим идиотским платком! Конспиратор паршивый! Думаешь, Шукаев зря, как клещ, вцепился в это дело? Ду­маешь, он забыл Хахана? Не могли по-тихому — нашумели на всю ярмарку! Вон-да!

— Не лайся,— примирительно сказал Парамон.— Пое­ду я. Разве я знал, что Шукаев вернется туда?

— Он в каждую дырку затычка,— уже спокойнее про­бормотал барон, остывая.— Жаль, не шлепнул я его тогда, в Кутском лесу. Самую малость промазал...

Когда они встали, чтобы разойтись, Сугуров юркнул за соседний дом и, переждав, пока Нахов выйдет и преодолеет половину пустыря, медленно пошел вдоль домов слободки, твердя про себя адрес: «Таборная, один, Таборная, один...» Адрес Феофана третьего.

Сугурова несколько смущало, что он так и не узнал имя человека в Черкесске, за которым сейчас шел. Они ни разу не назвали его в разговоре.

И, уж конечно, он и в голове не держал, что это был Зубер Нахов, родной брат их судебно-медицинского эксперта Зулеты Хасановны.

16. НА ВСЕХ ФРОНТАХ

Жунид приходит в сознание. Участковый милиции Дурная слава о семействе Щеголевых Оперативное сове­щание «Всем сестрам — по серьгам» Исповедь Это был Алексей Буеверов Опознание. Обморок на допросе

Когда Шукаев очнулся, в сенях кто-то приглушенно всхлипывал Он пошевелился, приподнял тяжелые веки В первый момент перед глазами возникло что-то желтое, пере­ливающееся, точно смотрел на солнце сквозь политое дождем стекло. Он зажмурился, застонал, ощутил резкую боль в затылке

Почему он здесь лежит? И чей это голос? Мужской, вроде бы, но слов не разобрать,— все в его сознании смято, ском­кано

Он опять открыл глаза и сквозь желтый туман (свет лампочки, висящей под потолком, бил ему прямо в лицо) с усилием разглядел незнакомого озабоченного человека в ми­лицейской форменной фуражке.

Именно фуражка вернула Жуниду способность сообра­жать. В памяти возникло угрюмое лицо Тау, крик Васюковой и удар сзади, после которого он упал без чувств.

— Кто вы? — донесся до него, наконец, голос милицио­нера. Уши у Жунида будто заложило ватой.

— Майор Шукаев...— сказал он и не услышал собствен­ных слов. Он повторил уже громче: — Майор Шукаев... из НКВД...

— Кто вас ударил? Кто эти люди?

Жунид с трудом приподнялся на локте, сморщился от снова прихлынувшей к голове боли и с помощью милиционе­ра сел на полу.

— Сейчас... подождите.

Несколько минут сидел так, уткнувшись лицом в согну­тые колени. Потом пощупал затылок, поднес к глазам ладонь: крови мало — это хорошо. Просто лопнула кожа. И шишка гигантских размеров. Видимо, удар пришелся чуть наискось, иначе не сносить бы ему головы.

Опираясь на милиционера, он встал и, покачнувшись, плюхнулся на стоявший рядом табурет.

— Не знаю, кто. Сзади. Вы не... задержали его?

— Он чуть не сбил меня с ног в дверях и убежал через сад. Я стрелял, но, кажется, не попал. Еще хорошо, что я тут поблизости был. Вы, считай, в рубашке родились, това­рищ майор...

— Кто там хнычет? — движением руки показал Жунид на полуоткрытую дверь в коридор.

— Да обе красотки и старуха. Одна, которая потолще и помоложе, тоже хотела задать стрекача. Я запер их там в чулане на всякий случай.

Шукаев одобрительно кивнул. Говорить ему было мучи­тельно трудно: каждое слово ударяло по затылку, и стены плыли перед глазами.

Милиционер оказался участковым пятого отделения — самого окраинного отделения милиции Черкесска. Он совер­шал свой ночной обход, когда Жунид так неосмотрительно вторгся в незнакомый дом за женщиной, похитившей у них из комнаты какой-то документ. Теперь он знал, что это была Галина Васюкова.

Участковый заинтересовался освещенным окном у Щеголевых прежде всего потому, что хозяева его пользовались дурной славой. Старуха, жившая здесь испокон века, овлат дев ремеслом горцев, валяла бурки, а дочь Улита продавала их на базаре по воскресеньям. Несколько раз старуху штра­фовали за незаконный промысел. К тому же в доме периоди­чески появлялись пришлые мужчины, допоздна горел свет в занавешенных окнах и по улице разносились пьяные песни. Нехорошая слава закрепилась и за пышнобедрой Улитой, которая, несмотря на свои тридцать два года, до сих пор была не замужем и, как видно, не гнушалась случайными связя­ми. Участковый подошел к окну, стараясь не шуметь, как это до него проделал Шукаев и, услыхав выстрел, бросился в дом. В сенях на него налетел грузный мужчина, которого он не успел рассмотреть и загрохотал сапогами по деревянным сту­пенькам крыльца. В саду, позади дома, еще несколько секунд раздавался треск сучьев, потом все стихло.

— Я стрелял наудачу, понимаете?.. Темно, хоть глаз выколи. Луна-то зашла... Да, простите, я забыл — сержант Доценко,— он привстал и козырнул Жуниду.

— Оставьте,— с усилием сказал Шукаев.— Как вас зо­вут?

— Иван Михайлович.

— Где Бекбоев? Я его ранил, по-моему...

— Тот, черный? Без памяти он. Ранение в грудь. На диване там лежит,— он махнул рукой в сторону другой ком­наты.— Я послал соседнего паренька позвонить из автома­та. Сейчас будет «Скорая». И наша машина подойдет...

— Вот что, Иван Михайлович.— Я, пожалуй, ни на что сейчас не гожусь. Когда ваши люди приедут... ничего здесь не трогайте... Васюкову и обеих Щеголевых — в КПЗ управ­ления. Позвоните туда дежурному, пусть найдет следовате­ля по особо важным делам капитана Вадима Акимовича Дараева. Только под его началом произведете тщательный обыск здесь... По всей форме...

Тирада эта стоила Жуниду такого напряжения, что, кон­чив говорить, он бессильно уронил голову на стол и засопел, стараясь сдержать стон.

У ворот взревел и заглох мотор машины «Скорой помощи»

Утром следующего дня Шукаев был уже на ногах. С пе­ревязанной головой он сидел на диване в их комнате и, дер­жа в руках блокнот, собирался начать оперативное совеща­ние, как назвал бы подобный деловой разговор, скажем, Коноплянов. Шукаев же никогда не питал пристрастия к гром­ким названиям и не любил «играть» в работу, как иные, иначе говоря,— заниматься симуляцией деятельности. Его стиль — дело и еще раз дело, а совещания, когда в них назревала не­обходимость, он никак не называл и, собирая людей, заявлял будничным тоном: «Есть разговор».

Сейчас как раз наступило время, когда расследование разветвлялось и, чтобы уследить за всеми его ответвления­ми нужны были все наличные силы. Гоголев, поднявшийся в три часа ночи, чтобы выслушать Жунида, сказал ему: «Если дополнительно нужны люди,— дам. Вообще — каждый чело­век на счету, но я дам». Шукаев ответил, что воспользуется его предложением.

Сейчас опергруппа была в полном составе. Вадим Аки­мович и Арсен — оба невыспавшиеся, с воспаленными от бессонницы веками. Ни тому, ни другому за ночь не удалось сомкнуть глаз. Абдул Маремкулов и Семен Дуденко вопро­сительно поглядывали на Жунида и Дараева, видимо, заин­тересованные событиями минувшей ночи, о которых в управ­лении, кроме, конечно, начальства, никому ничего достовер­но известно не было. Однако, ни тот, ни другой вопросов не задавали.

— Вот что, друзья,— сказал, наконец, Жунид, оглядев всех.— Наступают горячие денечки. По-моему, мы держим их за хвост, и события будут развиваться гораздо быстрее Те­перь весь вопрос в том, кто окажется поворотливее — они или мы. Вчера, как видите, я был не на высоте, и вот ре­зультат...— он коснулся пальцем бинта на своей голове.— Так что прошу всех учесть мой печальный опыт. Преступни­ки, с которыми мы имеем дело,— люди страшные. Убийцы, для которых нет ничего недозволенного и недопустимого. Имейте это в виду...— он сделал паузу, вывел в блокноте карандашом цифру «1» — потом добавил: — Сегодня под утро Арсен и Вадим Акимович доложили мне новые данные по де­лам, которые мы расследуем. Сведения очень нужные, под­тверждающие некоторые наши предположения. Я сообщу о них, только вкратце: нет времени на подробные разговоры. Итак...

В двух словах он рассказал им об открытии, сделанном Сугуровым в Дербенте: старый их знакомый цыганский ба­рон Феофан третий, оказывается жив и здравствует, причем, судя по всему, не отказался от старого образа жизни, а лишь сменил профессию — кража и сбыт лошадей нынче не в моде, Да и не столь доходное дело, как прежде. Чем он занимается теперь, еще до конца не ясно, но связи его — подозритель­ный ювелир Омар Садык, человек, задержанный перед май­скими праздниками в ларьке ювелирторга, а затем бежав­ший,— говорят сами за себя. В их распоряжении благодаря Арсену имеются фотографии Омара Садыка и Феофана. Из­вестен и адрес дома, где должен «отсидеться» их сообщник, выслеженный в Дербенте Сугуровым, имя которого пока не известно.

При обыске в доме Щеголевых, где обнаружена самая настоящая воровская «малина», изъят целый ряд веществен­ных доказательств, свидетельствующих о связи Улиты, а, возможно, и ее родительницы с преступным миром. Это два тюка пряжи с бирками шахарской прядильной фабрики, финка, мешочек с порохом и гильзами от охотничьего ружья шестнад­цатого калибра (Жунид заметил в скобках, что именно из такого ружья были убиты Барсуков и Кумратов) и гример­ный набор, принадлежавший Улите, работавшей гримершей в драматическом театре. Кроме того,— мужские сапоги со­рок второго размера со следами цементного раствора на по­дошвах.

Об аресте Галины Васюковой он им ничего не сказал, решив, что будет лучше, если о нем пока будут знать лишь Гоголев, он сам и Вадим Дараев. Осведомитель в аппарате управления — это было ЧП настолько неожиданное и выхо­дившее за всякие рамки, что на ее допрос из Ставрополя был приглашен полковник Шахим Алиханович Денгизов. Похищен­ная Васюковой бумага из дела об убийстве кассира и охран­ника Шахарской прядильной фабрики оказалась протоколом допроса Итляшева, зверолова и охотника, встретившего трех неизвестных на окраине леса в районе Псыжского моста. Жу­нид предполагал, что эти трое и есть убийцы.

— Можно вопрос? — спросил Сугуров.

— Пожалуйста, Арсен. Только покороче

— Жунид Халидович, я. я до сих пор не могу понять, в чем соль этой путаной истории с кольцом. Я не знаю, боюсь — могу подвести... сделать что-нибудь не так...

Шукаев усмехнулся и лицо его исказила гримаса боли,

— Черт,— сказал он.— Даже смеяться не могу, стреляет в затылке. Так вот, Арсен, чтобы ты знал: я сам очень смут­но себе все это представляю: не хватает многих деталей. И, прежде всего, самого кольца, о чем я скажу еще. А предла­гать тебе или кому-нибудь другому свою версию, пока никакне подтверждаемую,— не в моих правилах. Одно могу ска­зать: чувствую я — зацепились мы за дело незаурядное, и то мельхиоровое колечко может вывести нас на фигуру доста­точно крупную... Может, уже и вывело...— последние слова он произнес, словно никого тут не было, и он обращался к самому себе.

Сугуров слегка порозовел и больше ни о чем не спра­шивал.

— Вот что, мальчики,— продолжал Жунид, снова обво­дя карандашом единицу в своей записной книжке.— Первое, что нам надлежит сделать — это посадить надежных ребят возле Покровской церкви. Конечно, они не должны дать себя обнаружить. Дежурить придется дня два-три по моим сооб­ражениям. Так, Арсен?

— Да. Дня три. Я думаю, Цыганов не заставит себя ждать.

— Он такой же Цыганов, как я — шах персидский,— без улыбки сказал Шукаев.— Людей для засады даст Виктор Иванович Гоголев. Старшим пойдешь ты, Семен.

— Есть. Инструкции я получу у вас?

— Да. Они несложны. Приметы Цыганова,— так он себя назвал при аресте, а в беседке у барона Парамоном,— у тебя имеются. Этот самый Парамон в ближайшие дни, а, может, часы, появится у орехового дерева, которое растет во дворе Покровской церкви. Будет искать кольцо, которое он впопы­хах во время бегства с ярмарки сунул в дупло. Как найдет — берите его. Не найдет — тоже берите. Возможно, -он попы­тается отравить собаку — предупредите попа, не вдаваясь в подробности, чтобы убрал ее на несколько дней подальше. Славный пес, жалко, если погибнет. Вот все. Выполняйте.

— Есть. За людьми к кому я должен обратиться?

— Они тебя ждут внизу, в вестибюле. Посвятишь их в задачу в самых общих чертах. Сам понимаешь.

— Так точно.

— Ступай.

Дуденко вышел, притворив за собой дверь. Жунид вывел в книжечке цифру «2».

— Арсен, тебе снова отправляться в Дагестан. Но лишь после того, как мельхиоровый перстень будет у нас в руках. Не раньше. Тогда и обговорим детали. Возможно, поедешь не один.

— Хорошо бы,— просительно сказал Сугуров.— Хоть посоветоваться...

— Учись принимать решения самостоятельно... Не век же ты будешь при мне состоять.

— Слабак я еще,— вздохнул Сугуров.— Вон как старикашка меня отделал. И посмотреть на меня толком не успел, а уже говорит — из милиции. По загару на шее догадался...

— Не ошибается тот, кто ничего не делает,— сказал Жунид.— В общем, ты поработал в Дербенте на славу. Трудно желать большего. Кстати, по твоим описаниям внешности обоих гостей Феофана я приблизительно догадываюсь, кто они... Сегодня я тебе предъявлю их изображения...

Арсен ничего не ответил, бросив на Шукаева восхищен­ный взгляд. Он верил своему наставнику слепо, не рассуж­дая и, если бы тот сейчас сказал, что вечером убийцы сто­рожа и кассира будут сидеть в КПЗ, нисколько бы в этом не усомнился. Раз сказал Жунид Халидович,— значит, так все и произойдет.

— Третье — по вашей части, Абдул,— обратился Жу­нид к Маремкулову.— Не буду предупреждать вас, как мне необходимы тщательность и порядок во всем, что я собира­юсь вам поручить...

— Я понимаю...— Абдул обиженно поджал губы.

Самолюбие было, пожалуй, одним из тех качеств лейте­нанта Абдула Маремкулова, которое при любых обстоятель­ствах брало верх над остальными. А задетое самолюбие — вдвойне. Если высказать хотя бы малое сомнение в возмож­ностях Маремкулова, он горы свернет. Шукаев понял это уже на второй день после их приезда сюда, в Черкесск.

— Ну, и отлично,— кивнул Жунид.— Значит, мы с вами найдем общий язык. Так вот: в самое ближайшее время, в крайнем случае завтра утром, мне нужны материалы экспер­тиз на ружье, которое я вчера передал вам, крупинки поро­ха в пакетике и другие вчерашние... собственно, уже сегод­няшние находки.

— Пряжа, порох и гильзы, сапоги...— начал перечислять Маремкулов.

— Совершенно верно,— перебил его Шукаев.— Кроме того, установите связь с санчастью: как только Бекбоев при­дет в себя, сообщите мне. Когда бы это ни случилось — днем или ночью.

— Ясно, товарищ майор.

— Всем сестрам по серьгам,— улыбаясь, сказал Дараев.

— Думаешь, для тебя не осталось?

— Да нет, ты уж меня не обидишь. Кстати, Арсен, ты узнал что-нибудь новое об убийстве инкассатора?

— Нет,— ответил за него Шукаев.— По-моему, они там ничего больше и не предпринимали, узнав, что дело поруче­но нам.

— Тогда надо...

— Вот это я для тебя и припас,— через силу улыбаясь, перебил Жунид. Они уже с полуслова понимали друг друга.— Сегодня будешь висеть на телефоне. Сошлешься на Колосунина, я с ним вчера говорил. Пусть Махачкала распорядит­ся, чтобы за домом Омара Садыка, Феофана и того типа в черкеске, которого водил Арсен, было установлено круглосу­точное наблюдение. Сугуров приедет в Дербент и возьмет

руководство в свои руки. Что же касается инкассатора, то ты не хуже моего знаешь, что убийц его надо искать здесь.

— В общем — да,— согласился Вадим Акимович.— Дан­ные баллистических экспертиз сходятся. Инкассатор застре­лен из того же парабеллума, из которого стреляли в Кабдугова.

— Это не все,— Жунид достал папиросу.

— Не надо бы тебе курить.

— Ничего. Вот поймаем их — тогда брошу. Дараев недоверчиво покачал головой.

— Так что еще?

— После телефонного разговора, Вадим, поезжай в город­скую библиотеку. У них в книгохранилище — я узнавал — есть старинная книга по ювелирному искусству. Описания драгоценных и поделочных камней, всяких исторических ук­рашений, принадлежащих в прошлом венценосным особам,— словом, всякое. Книжица эта мне нужна сегодня.

— Зачем? — удивился Дараев.

— Вечером расскажу. Сейчас некогда,— он посмотрел на часы.— Уже восемь. Вот-вот приедет Шахим Алиханович и будет допрашивать задержанных...

— Щеголевых?

— Да. Но главным образом его интересует Васюкова,— Шукаев закрыл блокнот.— Ну, вот... все, братцы. Действуй­те, Абдул. Вадим Акимович и Арсен остаются.

Маремкулов ушел.

Жунид докурил, потушил папиросу, приложил ладонь к затылку.

— Болит?

— Стреляет. Крепко он меня огрел.

— Кто бы это мог быть?

Шукаев искоса посмотрел на Дараева.

— А ты не догадываешься?

Вадим Акимович пожал плечами.

— Ты сам нас приучил держать необоснованные догад­ки при себе.

— Ну, а все-таки?

— Я думаю, Буеверов. Во-первых,— порох и гильзы... у вдовы Пилипчук, в его комнате мы нашли несколько крупи­нок на подоконнике. Во-вторых, грузный — это Доценко за­метил, когда он на него налетел в дверях; в-третьих, сапоги в растворе. А охотник тоже описал нам грузного полного человека с ружьем, одного из тех трех...

— Вот и я так думаю,— сказал Шукаев.— Розыск его объявлен, дороги из города перекрыты. Мы его на днях возь­мем, если это действительно он.— Еще одно я забыл, Ва­дим. Впрочем, это сделает Арсен, у него пока есть время.. — Шукаев снова раскрыл блокнот.— Нужно поехать в столо­вую, где обедали перед получением денег Барсуков и Кумратов, взять там буфетчика и официанта, обслуживавшего треть­его мая их столик, и отвезти обоих в санчасть, предъявить им Рахмана. Сдается мне, это не лишнее. Не мне тебе объ­яснять, как делаются такие вещи.

— Положим в его палате еще двух-трех больных — как на любом опознании.

Шукаев кивнул. Встал с дивана, подошел к окну. Солн­це уже поднялось над горами, разогнав остатки ночных об­лаков. День обещал быть ясным и жарким. Внизу, у стены городского парка, с песней прошли допризывники.

— Семен опять подал рапорт. Знаете? — не оборачива­ясь, сказал Жунид.

— Не отпустят,— уверенно заявил Сугуров.

— Отпустят,— вздохнул Жунид.— Вчера Гоголев спра­шивал моё мнение. Там нужны кавалеристы. В разведку. Я, что ж... я сказал — согласен. Не могу же я стать парню поперек дороги.

— Когда же он?

— Через неделю. Он еще не знает.

— Да-а-а,— протянул Вадим Акимович.— Везет людям. А мы — сиди тут, копайся в дерьме.

— Не ной,— оборвал его Жунид.— И до нас черед до­йдет. Теперь уже скоро.

— Ты что-то хотел нам сказать?

— Да,— Шукаев опять сел на диван.— Собственно, ты, Вадим, знаешь.— Я хотел Арсена тоже ввести в курс дела, поскольку он едет в Дербент, ему это не помешает.

— Я слушаю, Жунид Халидович.

— В КПЗ, кроме Гоголевых, Арсен, сидит и Галина Васюкова, бывшая секретарь-машинистка Бондаренко. Сейчас она помогала секретарю Леонтьева, который, как тебе известно, совмещает пока обе должности — первого зама и началь­ника угро. Этой ночью я ее выследил. Васюкова выкрала у нас из папки протокол допроса Итляшева с детальным опи­санием предполагаемых убийц Барсукова и Кумратова. А днем раньше пропал протокол допроса Паритовой с приметами людей, похитивших кольцо. Ясно?

— Ни... ничего себе. Что же это значит?

— Это значит, что она имела доступ в дом Щеголевых, была знакома с Рахманом, возможно, еще с кем-либо из шайки. В том, что шайка существует, сомневаться, по-мое­му, не приходится. А Васюкова — тайный осведомитель. Сексот, как говаривали в старой жандармерии — секретный сотрудник.

— Там вас и...

— Там меня и оглушили. Там бы мне и конец, наверно, пришел, не подвернись участковый Доценко. Теперь я по гроб жизни в долгу у него...

— Ну и ну! — Сугуров не мог прийти в себя от изумле­ния.

Жунид отвернул манжет рубашки, еще раз посмотрел на часы.

— Половина. Все. Отправляйтесь, ребята. До вечера.

— До свиданья, Жунид Халидович.

— Пока. В общем, будем действовать на всех фронтах,— сказал Шукаев и включил радио. Должны были передавать сводку информбюро.

Начальник краевого угрозыска Шахим Алиханович Ден-гизов прибыл к девяти. Минута в минуту, как и обещал по телефону Леонтьеву. Он заметно постарел, но по-прежнему был так же сухопар, подтянут, пожалуй, даже похудел с тех пор, как последний раз приезжал в Черкесск, года три-четы­ре назад, и показался еще выше ростом.

Войдя в кабинет к Леонтьеву, Жунид с удовольствием пожал крепкую жилистую руку Денгизова, но Шахим Али­ханович не ограничился рукопожатием, а по-дружески обнял Шукаева и слегка похлопал его по спине.

— Молодец. Слыхал о твоих успехах. И я, и Колосу-нин — мы оба думаем, что ты идешь верно. О деталях еще поговорим. Сейчас некогда. Давай на допрос своих дам.

Шукаев улыбнулся. Денгизов — есть Денгизов. Голова совсем седая, сетка морщин у глаз и темные круги под на­бухшими нижними веками — пошаливает, наверно, сердце,—

а все такой же. Как и прежде, говорит коротко, точно, не позволяя ни себе, ни другим отклоняться от дела.

— Спасибо,— в тон ему ответил Шукаев.— Но у меня нет твердой уверенности, что ошибок не будет Где допраши­ваем, Петр Яковлевич?

— Я думаю, здесь удобнее,— сказал Леонтьев, берясь за телефонную трубку.— Но кого из них вызовем первой?

Денгизов сел в кресло возле стола и показал Иетру Яков­левичу на Жунида:

— Ему решать.

— Я считаю — Васюкову,— сразу ответил Шукаев.— Мне почему-то не верится, чтобы ее связь с шайкой была основана на интересах преступных. Или я ничего не пони­маю в людях, или там что-то другое. Мне кажется, она долж­на заговорить.

— На том и порешим,— сказал Шахим Алиханович.— А обязанности распределим так: допрос ведете вы, Жунид Халидович, мы — при сем присутствуем и задаем вопросы только в случае крайней необходимости. И еще одно: раз вы убеждены, что она не из злостных, сажаем ее вот здесь,— он показал пальцем на второе кресло, напротив себя.— Петр Яковлевич уступит вам свое место и сядет рядом, а протоко­лист — за столом, для совещаний. Годится?

— Конечно,— согласился Петр Яковлевич.— Тогда я вызываю...— он поднял телефонную трубку: — Дежурный? Говорит Леонтьев. Васкжову — ко мне в кабинет. Конвой — один человек... И кого-нибудь для ведения протокола...

Галина Васюкова вошла с опущенной головой Лицо ее распухло от слез. И прежде некрасивая, она производила сейчас жалкое впечатление. Серая вязаная кофточка, надетая поверх блузки, обтянулась и свисала на плечах, один край длинной, ниже колен, юбки был выше другого, отчего ее ноги казались еще более кривыми. Прическа — в беспорядке, одна шпилька на затылке висела на честном слове: спала она в КПЗ, конечно, не раздеваясь.

— Садитесь,— показал ей Жунид на кресло по правую сторону стола.

— Я постою,— едва слышно прошептала она, не подни­мая головы.

— Нет,— тоном приказа сказал Жунид.— Разговор бу­дет долгий. Садитесь.

Она покорно села, согнувшись так, что голова ее оказа­лась на уровне стола, и, натянув юбку на худые колени, боль­ше не двигалась.

Так она просидела до самого конца допроса, не подни­мая ни на кого глаз, и Шукаев не сделал ни одного замеча­ния по поводу ее позы, потому что расчеты его подтверди­лись: она действительно заговорила, и заговорила без принуж­дения.

— Фамилия, имя, отчество, возраст?

— Васюкова, Галина Юрьевна. Двадцать семь лет.

— Семейное положение?

— Я не замужем.

— Предупреждаю вас, гражданка Васюкова, что за дачу заведомо ложных показаний и попытку скрыть известную вам истину вы можете быть осуждены по статье девяносто пя­той на два года лишения свободы. Подпишите вот здесь, что вас ознакомили с этой статьей.

Она подписала молча, все так же пряча лицо и ни на кого не глядя.

— Вам знаком этот документ? — Шукаев протянул ей уже порядком измятый протокол допроса Итляшева.

Она бросила взгляд на бумагу и тотчас же снова спря­тала глаза. Кстати, и Жунид заметил это только теперь, гла­за у нее были красивые и выразительные. Природа обычно не обделяет человека одновременно во всем. Глаза были тем­но-карие, с золотистым отливом. И очень большие.

— Да. Знакома.

— Вы выкрали его из папки с материалами дела об убий­стве кассира и охранника Шахарской прядильной фабрики? Вы будете это отрицать?

— Нет, не буду. Я взяла его.

Жунид заметил, как на светло-бежевую полотняную юбку ее упала капля, оставив темное пятнышко. Потом вторая.

— Не плачьте, девушка,— сказал Денгизов.— Слезами не поможешь. Наломали дров — надо и ответ держать.

Слезы из глаз Васюковой закапали чаще.

— Зачем вы взяли документ? Кто приказал вам? И для какой надобности? — голос Жунида зазвучал еще жестче. Даже Денгизов, видимо, несколько удивленный, приподнял брови, но тут же опустил их и больше не вмешивался в до­прос.

— Отвечайте!

Вот теперь она разревелась окончательно. Еще больше согнулась, спрятав лицо в коленях и зарыдала чуть ли не в голос. Худые плечи ее мелко вздрагивали.

Шукаев налил в стакан воды, обошел стол и мягко тро­нул ее за плечо.

— Перестаньте. И выпейте, пожалуйста. Вам сразу ста­нет легче,— он сказал это спокойно, без нажима, даже с участием.

Она еще пошмыгала носом, вытерла лицо носовым плат­ком и, стуча зубами о край стакана, отпила несколько глот­ков.

Шукаев сел на свое место.

— А теперь — рассказывайте. Без слез и истерики. Я специально на вас накричал вначале: вам нужна была разряд­ка. Вы уж простите. И давайте поговорим откровенно. По­верьте, так будет лучше и для вас, и для нас. Вы совершили тяжкое преступление, стали пособницей уголовников, убийц, если хотите... Да-да,— уловил он ее недоверчивый протесту­ющий жест.— Убийц. Поэтому не ухудшайте своего положе­ния. Ну, как? Сами будете рассказывать, или задавать вам вопросы?

Она приложила платок к глазам, опять всхлипнула и сказала:

— Я... сама.

— Вот и отлично. Мы вас слушаем...

Исповедь была долгой. Многое в ней не относилось к делу, к тому же Васюкова часто прерывала свой рассказ и плакала — уже не оттого, что сидела здесь, на допросе, как преступница, а оттого, что жалела себя, вспоминая свою жизнь, такую неудавшуюся, нескладную и несчастную.

Но никто из них не останавливал, не перебивал ее.

Выросла Галя Васюкова здесь, в Черкесске, в семье че­ловека, которого она стыдилась. Отец ее, в прошлом водопро­водчик, изрядно пил, и поиски длинного рубля привели его в трест городского благоустройства, в обоз ассенизаторов, которым хорошо платили. Кроме того,— работали они ночью, что тоже устраивало ее отца, опускавшегося все ниже и ниже. Запасшись бутылкой, двумя, он со своими подручными отправ­лялся на службу, когда улицы обезлюдевали и можно было, не таясь и не прячась, тянуть прямо из горлышка, оправды­вая себя необходимостью заглушить тот «чижолый» дух, ко­торый повсюду сопутствовал его новому ремеслу.

Возвращаясь поздно домой, уже вдребезги пьяный, он будил мать, скандалил и частенько пускал в ход кулаки. Доставалось и маленькой Гале.

После смерти матери, умершей от туберкулеза, он запил еще сильнее и однажды зимней ночью замерз возле своей бочки.

Галю соседи определили в детдом.

Слабенькая, худая и некрасивая, она вскоре стала ми­шенью для насмешек со стороны безжалостных в таких слу­чаях мальчишек, а с девчонками тоже не сошлась, будучи по характеру молчаливой и нелюдимой.

Закончив в детдоме школу, Васюкова поступила в тех­никум, но не окончила его — жить на стипендию было не­легко в те годы — и ее взяли секретарем, поскольку она немного умела печатать на машинке. Научил ее этому нехит­рому делу собиравшийся на пенсию старик, много лет про­работавший в канцелярии техникума.

В управление она попала три года тому назад по направ­лению обкома комсомола, где тоже работала машинисткой после окончания специальных трехмесячных курсов...

Васюкова говорила сбивчиво, не очень связно, но быст­ро, боясь, что ее перебьют, не дадут сказать всего, что она, по-видимому, еще никому не рассказывала. Она забыла про свой скомканный мокрый платочек, он лежал у нее на коле­нях, перестала прятать лицо, и ее большущие влажные гла­за смотрели в упор на Жунида, словно, кроме него, в каби­нете никого не было, но — он мог поклясться в этом — не видели и его, обращенные сейчас в прошлое.

С Рахманом Бекбоевым она познакомилась в кинотеат­ре. Их места были рядом. Он заговорил с ней еще до начала сеанса тем покровительственно-небрежным донжуанским то­ном, к какому мужчины часто прибегают в подобных положе­ниях, а когда узнал, что она работает в управлении НКВД, стал заметно вежливее и заинтересованнее расспрашивать о ее житье-бытье.

Гале тогда было двадцать пять, жила она одиноко, без друзей и близких, на частной квартире. Не было у нее под­руг, не было молодого человека, как у ее сверстниц. Детдо­мовские ее однокашницы поразъехались или вышли замуж, и связи с ними окончательно оборвались. Она считала себя человеком неудавшимся, никому не нужным, обиженным, обойденным судьбой.

Отвлекалась от своих невеселых мыслей Галя только за книгой — у хозяйки ее сохранилась старая библиотека, со­стоявшая главным образом из сочинений сердцещипатель­ных — бульварных романов, дешевеньких выпусков начала века, вроде «Лидии, дочери графини-нищей». Чтение это, весьма низкопробного свойства, о чем Галина, разумеется, не подозревала, настраивало ее на ложноромантический лад, и она, отложив книжку, любила, закрыв глаза, мечтать, рисуя себе сильного мужественного героя, тоже преследуемого — неважно кем или чем — фортуной или законом, человека, ко­торого она пригреет и утешит в его гордом одиночестве.

В рассказе Васюковой все это выглядело несколько ина­че, но Шукаев давно научился отделять плевелы от пшени­цы в показаниях тех людей, которых ему приходилось допра­шивать, особенно, если он чувствовал и понимал, к какому психологическому типу относится тот или другой из них.

Рахман, несмотря на то, что он был старше Галины поч­ти на пятнадцать лет, произвел на нее впечатление именно такого гонимого, отверженного судьбой и людьми человека. Он рассказал ей историю, которая повергла ее в трепет — о своих родителях, принадлежавших к преступной среде. Он рассказал ей, что родился в тюрьме, где он жил до трехлет­него возраста, потом был определен в детдом, откуда бежал лет десяти от роду. Потом — кража хлеба — он умирал с го­лоду — и колония для малолетних нарушителей законопоряд-ка. Там ему изуродовали ухо. Словом, в легенде Одноухого Тау, чью проницательность и знание женской натуры Шука­ев оценил по достоинству, слушая Васюкову, было все, что требовалось именно в этом случае — заброшенное несчаст­ное детство, несправедливость и тоска по участию.

Нечего и говорить, что Галя вскоре стала его любовни­цей. Поначалу миф о Рахмане, поведанный им самим, как-то помогал ей переносить его грубости, а потом и измены, по­могал ей верить тем фактам и случайным открытиям, кото­рые она делала, общаясь с ним, и которые никак не согласо­вывались с ее прежним о нем представлением.

В конце концов она сначала заподозрила его в нечест­ном образе жизни, а позднее и убедилась в этом, но было уже поздно: Рахман полностью завладел ею.

Даже Улита Щеголева, якобы двоюродная сестра жены его погибшего друга, не поколебала слепой преданности Га­лины Васюковой к Рахману Бекбоеву. Она догадывалась, что с Улитой отношения у него далеко не родственные, устраи­вала ему сцены ревности, наталкиваясь на прямые оскорбле­ния с его стороны, но и это ничего уже не могло изменить.

Она тысячу раз умирала от страха, когда заглядывала в служебные бумаги, чтобы по требованию своего властелина передать затем ему их содержание, но делала это; она вся обливалась холодным потом, когда по его приказу решилась стащить из приемной бюро техэкспертизы платок Зафесова, но не остановилась и на этом, став в конце концов самой настоящей шпионкой в управлении и даже рискнув забраться в комнату Шукаева и выкрасть из папок с делами два документа.

Да, она преступница.

Она это знает, и ни на что не надеется.

Ее жизнь кончена.

Буеверова? Нет, такого она не видела. Бывали у Щего-левых разные люди. Много. Она их не запоминала — зачем они ей?

— Подумайте, как следует,— сказал Жунид.— Может быть, во внешних приметах лиц, бывавших у Щеголевых вместе с Бекбоевым,. вам что-либо бросилось в глаза?

Она безразлично и устало повела плечами.

— Да нет . хотя...

— Что?

— Был один случай... Пришел черный такой, смуглый, на цыгана похож. Улита увела его в другую комнату... А после он вышел крашеный...

— Как — «крашеный»?

— Шатен. Волосы и усы коричневые, как шоколад.

— Они о чем-либо говорили с Рахманом?

— Не помню.

— Как его звали?

— Кого?

— Цыгана.

— Постойте... кажется, Парамон.

— «Кажется» или точно?

Она помедлила.

— Да. Парамон.

— Когда это было? — Жунид бросил быстрый взгляд на Денгизова. Тот показал, что понял, чуть прикрыв веки.

— Вечером в конце апреля. Я пришла туда, потому что Рахмана не было дома.— Я ездила к нему в Шахар. Ну, я подумала, что он у Улиты.

— Вы догадывались, чем занимается Бекбоев и почему заставляет вас похищать информацию в угрозыске?

Она опустила голову и вздохнула.

— Да. В последнее время догадывалась. Теперь, когда он при смерти, мне нечего скрывать...

— Вы видели человека, который меня ударил? Знали его раньше?

— Видела,— безучастно сказала Васюкова.— Один раз он вошел во двор к Улите позавчера. Рахман вышел к нему, но вернулся один.

— Как он выглядел?

— Полный. Лысый. Руки — белые. Он с короткими ру­кавами был.

— Что вам говорили Щеголевы в тот вечер, когда я вы­следил вас? Вы сидели запертыми в чулане. Участковый вас запер.

— Чтобы я держала язык за зубами, иначе — мне ко­нец...— она провела тонкой вялой рукой по спутанным во­лосам.— А мне все равно теперь. Пусть — конец...

Жунид полез в папку, которую принес с собой и разло­жил на столе десятка два фотографий. Среди них были Фео­фан третий, Парамон Будулаев, Алексей Буеверов, Омар Садык, Зубер Нахов, Умар Паритов, его жена, Хапито Гум-жачев, Паша-Гирей Акбашев и Рахман Бекбоев. Остальные, тоже взятые из регбюро, принадлежали людям в разное вре­мя судимым и отбывшим наказание в тюрьме, но не могущим иметь отношения к преступлениям, которые теперь рассле­довались.

— Посмотрите внимательно — кого-нибудь из этих лю­дей вы узнаете?

Васюкова привстала, вглядываясь в фотографии. Все они были сделаны по общепринятой в следственных органах фор­ме — фас, профиль, затылок, отпечатки пальцев и приметы.

Васюкова взяла в руки снимок Гумжачева, повертела в сомнении, потом покачала головой и положила обратно.

— Вот,— наконец, сказала она.— Этот цыган, Парамон. Шукаев отложил фотографию.

— Еще. Не торопитесь. У нас есть время.

— Вот этот,— она ткнула пальцем в круглую физионо­мию Буеверова.— Только он здесь моложе. И худее. Он при­ходил позавчера. Улита его знает. И он вас ударил.

— Других не видели?

— Нет.

Жунид взял фотографию Буеверова, еще раз показал ей.

— Вспомните, раньше, чем вчера, он не появлялся? Не обязательно в доме Улиты. Может, где-то вместе с Бекбоевым?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Не видела.

— Последний вопрос: где вы были третьего мая?

— На работе.

— А потом?

— Потом ушла домой. Читала. Рахман должен был зайти.

— Не пришел?

— Нет. Его не было три дня, В командировку ездил.

— Куда?

— В Дагестан..Кажется, в Темир-Хан-Шуру. .

— Зачем?

— Он же заготовитель. Он часто ездил.

— Вы не обратили внимания — после возвращения в его поведении не произошло каких-либо изменений?

— Не знаю, что вы имеете в виду?

— У него не завелись лишние деньги? Васюкова подняла на него глаза.

— Рахман в чем-нибудь подозревается?

— Да. В убийстве.

Она схватилась руками за голову, из волос выпала шпилька.

— Нет! Нет! Нет!

Раздался телефонный звонок. Шукаев вопросительно по­смотрел на Леонтьева.

— Возьмите трубку,— кивнул ему Петр Яковлевич.

— Да? Абдул? Ну-ну, что там? — Жунид оживился.— Опознали? И буфетчик и официант? Отлично. Молодец, лей­тенант! Вы сами не знаете, как это вовремя! Спасибо. До встречи. Не забудьте документально все оформить.

Он положил трубку и торжествующе посмотрел на Денгизова.

— Люди из столовой его опознали. В день убийства с Буеверовым и Кумратовым обедал Рахман Бекбоев. Именно у него был фибровый чемодан. Теперь, если его узнает еще охотник Итляшев, которому мы тоже предъявили фото осталь­ных подозреваемых, и пасечник Юсуф,— можно считать, что убийцы известны. Хотя им будет потруднее его узнать: они видели его в гриме. Так, во всяком случае, я думаю.

— Добро,— сказал Денгизов, наблюдая за Галиной, ко­торая с ужасом переводила взгляд с одного на другого.

— Видите, барышня,— совсем не по-уставному сказал ей Шахим Алиханович,— в какое подлое дело вы ввязались.

Васюкова сидела бледная, без кровинки в лице. Губы ее зашевелились.

— Я... я боялась думать. Но я чувствовала... Ах! Голова ее откинулась на спинку кресла, глаза закатились, и нескладное худое тело съехало на подлокотник.,

— Обморок! — встал Денгизов.— Воды, Жунид! Васюкову привели в чувство и отправили в камеру.

— Приведите младшую Щеголеву! — распорядился Шукаев.

17. ЗАСАДА У ПОКРОВСКОЙ ЦЕРКВИ

Жаркое лето сорок первого. Покровская православная церковь в анфас и профиль. Семен Дуденко беседует со священником. Беличий склад. Ожидание. Зубер Нахов теряет свое лицо.

Лето сорок первого на Кавказе было жарким, изнуряющим. С двадцать второго июня, со дня начала войны, до первых чисел июля не было ни одного дождя. Листва на истомившихся де­ревьях съежилась, покрылась сухой желтовато-серой пылью. Ветра не было, и днем улицы казались вымершими, особенно, на солнечной стороне. Люди ходили медленно, распаренные, обливающиеся потом,— возле водопроводных колонок и киос­ков с газированной водой стояли очереди.

Только в двух местах города, несмотря на иссушающую жару, было многолюдно: на вокзале и на городском рынке.

Вокзал был забит пассажирами, которые неизвестно куда и зачем вдруг разом вздумали ехать с узлами, чемоданами, ящиками и коробками; перрон заполнен мобилизованными, которые держались особняком со своими командирами, вещ­мешками, винтовками — сосредоточенная, сурово-серьезная, очень единая в своей слитности масса людей, которые жи­вут даже здесь, на тыловой станции, совсем в другом изме­рении. Завтра, может, послезавтра — они прибудут на фронт.

Шумно, оживленно было и на базаре. Начали дорожать продукты, и оборотистые обыватели, у кого были сад, огород и хозяйство, пользуясь тем, что в связи с огромной перестрой­кой, которую сейчас переживала страна, начались перебои с продовольствием и товарами первой необходимости, запраши­вали на рынке вдвое против обычного. Милиция и органы, ответственные за снабжение, не успевали поправить дело, хотя и работали не покладая рук.

Словом, время начиналось нелегкое.

Мобилизация, переоборудование промышленности на военный лад, борьба с начавшейся спекуляцией и хищения­ми, налаживание транспорта, перегруженного до предела, все это создавало новые трудности, а для работников НКВД и милиции — в особенности.

Каждый человек был на счету.

И все же Гоголев, осунувшийся, похудевший, с темны­ми ввалившимися глазами от бессонных ночей, успевал всюду: то какое-то происшествие на автостанции, то аврал на железной дороге, то не справляется со своими обязанностя­ми военкомат — опять же из-за нехватки людей, то какие-либо распоряжения из центра, требующие изыскания людских ре­сурсов.

И, тем не менее, Виктор Иванович сдержал данное Шукаеву слово.

Лейтенант Семен Дуденко получил двух человек для организации засады во дворе православной церкви, располо­женной в районе базара.

Они должны были арестовать Парамона Будулаева.

Накануне вечером Жунид повторил с Арсеном Сугуровым ту же операцию, что проделал утром с Васюковой: разложил перед ним на столе фотографии и, хитро прищурившись, спросил:

— Ну, Пинкертон двадцатого века, посмотри: не найдешь ли здесь знакомых физиономий?

Арсену понадобилось не более минуты, чтобы отложить в сторону снимки, сделанные семь-восемь лет назад с цыган­ского вайды Феофана третьего, его первого подручного Па­рамона Будулаева и Зубера Нахова — всех троих он видел и запомнил в Дербенте.

— Барон,— сказал Сугуров, ткнув пальцем в круглое лицо Феофана.— Только он здесь моложе и худее. Это — тот, который украл кольцо,— Цыганов...

— Парамон Будулаев,— поправил Жунид.— Чтоб ты знал: правая рука Феофана. Сидел пять лет за участие в грабитель­ских набегах шайки Унарокова.

— Ясно,— кивнул Арсен.— А этот был у старика ювели­ра. За ним я и ходил весь день...

— Зубер Нахов. Сначала — карманник, жулик, теперь, мне думается, он способен и на большее. Судя по тому, что тебе удалось услыхать из их разговора, именно он ударил Фатимат Паритову обернутым в платок камнем...

— Здорово! — покачал головой Арсен.— Как вы догада­лись, товарищ майор?

— Я долго имел дело с ними...— задумчиво ответил Жунид.— Погоняли они меня по Кавказу. Кое-что сопоставил. Уверенности полной не было, но... как видишь, сошлось...

Таким образом, точно было установлено, что нападение на Паритову и кража мельхиорового кольца дагестанской работы с зеленоватым камнем — александритом — совершены Парамоном Будулаевым, очевидно стараниями Улиты превра­щенным из брюнета в яркого шатена, и Зубером Наховым по поручению Феофана, действовавшего, в свою очередь, от Омара Садыка. Впрочем, Феофан, как видно, сам не понимал смысла этой операции, слепо повинуясь старому ювелиру, имевшему над ним какую-то власть.

Засада у церкви была совершенно необходима.

Жуниду позарез нужен был Будулаев.

И кольцо.

Семен Дуденко, спустившись после оперативного сове­щания у Шукаева вниз, в вестибюль, увидел там двух мили­ционеров в штатской одежде.

Один был тот самый толстый сержант, который полтора месяца назад вместе с Абдулом Маремкуловым упустил Па­рамона, другой — плотный, небольшого роста крепыш, рядо­вой по фамилии Глоба, снискавший известность среди сотруд­ников, как местный чемпион по борьбе самбо.

Ни тот, ни другой не вызвали особого энтузиазма у Се­мена: толстяк уже показал себя достаточно неповоротливым. А Глоба имел лишь мускулы, что же касается сообразитель­ности, то с таким же успехом можно было ожидать послед­ней от крепко сбитого, но неуклюжего комода с ящиками, ключи от которого давно потеряны.

Они встали при его появлении и откозыряли:

— Товарищ лейтенант, рядовой Глоба прибыл в ваше распоряжение!

— Сержант...

— Бросьте, ребята,— остановил их Дуденко.— Не надо так официально. Пойдем пешком. По дороге все объясню.

Здание Покровской православной церкви не отличалось особыми архитектурными красотами. Обычный кирпич, не оштукатуренный снаружи, небольшой сводчатый портал, пять луковок — куполов, давно не золоченых, выкрашенных пря­мо по облупившейся позолоте зеленой краской, которая мес­тами отслаивалась и осыпалась во двор мелкими чешуйками, чугунная ограда со стороны площади и такая же с противо­положной стороны, выходившей на соседнюю улицу. Во дво­ре небольшая четырехугольная часовенка, сарай, домик свя­щенника с затейливым крыльцом,.на козырьке которого спе­реди красовался замысловатый витой вензель из меди, оче­видно, монограмма прежнего владельца.

Между церковью и часовней простирал над двором свои могучие ветви древний орех, тот самый, с которого Будула­ев прыгал через ограду — сломанную ветку, конечно, давно спилили. У ограды — заросли малины, сирень, а за цер­ковью — небольшой яблоневый садик. Собачья будка, из которой торчала массивная бело-коричневая морда сенбернара, высунувшего от жары розовый язык, стояла слева от попов­ского дома.

Первым долгом Семен Дуденко переговорил со священ­ником, маленьким тщедушным старичком лет шестидесяти пяти или более, который оказался на редкость словоохотли­вым, так что от него трудно было отделаться.

Жил он одиноко, не имел ни жены, ни детей, держа в доме одинокую молчаливую женщину, набожную и работя­щую, по его словам. Она-то и вела немудреное поповское хозяйство.

Стараясь не напугать старика, Семен сообщил ему о цели их прихода, не забыв упомянуть о собаке, которую следова­ло временно удалить. Попик засуетился, стал кликать пету­шиным фальцетом свою Васюту (так звали его экономку), потом, видимо, сообразил, что сейчас она все равно его не услышит, потому что Васюта громыхала в сенях ведром, мыла полы.

Семен вышел в сени вслед за попом и с интересом слу­шал, как взволнованный старик пытается объяснить эконом­ке, почему следует увести пса.

Васюта — квадратная, крепкая, с толстыми икрами, вы­глядывавшими из-под подоткнутой юбки — этакая гвардеец-баба,— явно неразговорчивая, сначала недоуменно поводила полными плечами, потом закивала и, швырнув тряпку в вед­ро, пошла отвязывать сенбернара.

— Она его — к дьякону... к отцу дьякону отведет,— по­спешил объяснить священник.— Он тут недалеко квартиру­ет. Присмотрит за собачкой не-то. А мне как прикажете? То-жить уйти? Не дай, Господь, стрелять станете?

— Нет, что вы,— успокоил его Дуденко.— Я надеюсь, до этого не дойдет. Живите, как обычно. Да, кстати, когда у вас служба?

— Вечером уж сегодни... завтрева, как водится,— заут­реня, обедня...

Семен иронически покачал головой. Церковка эта была не единственная из действующих на Северном Кавказе, — были в Кабарде, в Осетии, кажется, в Калмыкии. Большинство православных церквей стояли заброшенными или использо­вались под складские помещения. Там же, где они еще дер­жались, постепенно приходя в запустение, немногочисленные прихожане скрупулезно выдерживали все обряды, а священ­нослужители всячески старались угодить официальным учреждениям и городским властям, если выдавался такой случай, чтобы сохранить «храм божий» в надлежащем виде.

— С этим, отец, придется, видимо, что-то придумать. Дня на два надо собор закрыть.

Поп наморщил седые редкие брови, соображая. Наконец, простоватое лицо его осветилось хитроватой улыбкой.

— А можно. Чего ж нельзя? Навешу на ворота бумагу — объявление, значит, что так, мол, и так, батюшка заболел и службы два дня не будет

— Этого достаточно?

— А как же? Паства-то моя невелика, хвала Господу. У ворот потопчутся и уйдут восвояси. Бог простит.

— Хорошо, так и договоримся. А вечером прошу вас, пока мы здесь, без крайней необходимости не выходить.

Священник замялся.

— Разве токмо по нужде? — робко спросил он после некоторого колебания.

— Ну, конечно,— рассмеялся Семен.

Орех Дуденко осмотрел сам, вспомнив детство и за­бравшись по стволу довольно быстро и ловко. Дупло он нашел не сразу: отверстие в нем размером со столовую тарелку было под толстым суком, давно отпиленным и за­мазанным по торцу цементным раствором. Свесившись, Семен запустил туда руку и сейчас же отдернул: что-то пискнуло и из дупла выскочила, заметавшись по сучьям, маленькая пушистая белочка.

— Фу, черт! — ругнулся он беззлобно.— Напугала хвос­татая!

Он пошарил еще. Рука наткнулась на круглый уступ, где у белки, очевидно, был свой маленький склад, потому что он, осторожно сжав пальцы, чтобы ничего не уронить, вытащил горсть всяких зверушечьих запасов — семечки, высохший огрызок яблока, тыквенную корку, несколько орешков.

Семен полез в дупло снова. На этот раз — опять раз­ная ерунда. Он не успокоился, пока не выгреб все беличьи «захоронки». Кольца не было. И только когда он стал мето­дически обшаривать трухлявые стенки дупла, морщась, если рука натыкалась на липких мокриц и паутину, в трещине уступа пальцы его наткнулись на что-то твердое, холодное.

Это был перстень.

Значит, Будулаев не соврал Феофану. Он действительно сунул его в дупло, удирая от своих преследователей. Однако едва ли он лазил на орех еще раз,— видно, сочинил, чтобы не получить нагоняй от барона.

Семен зажал кольцо в кулаке, чтобы не уронить, потому что дупло шло внутрь, в глубину, и упустить перстень туда означало вовсе лишиться его, если только не спилить дерево до основания.

Высвободив из дупла руку, по плечо измазанную корич­неватой древесной трухой, грязью и налипшей паутиной, он с любопытством стал рассматривать перстень. Таких он ни­когда не видел. Неширокий ободок самого кольца, тускло поблескивающий потемневшим в узорах мельхиором, оканчи­вался массивной, испещренной чернью коронкой, в центре которой крупно светился густой зеленью граненый камень.

«Красивое»,— подумал Семен и хотел сунуть кольцо в карман, но вспомнил слова Шукаева: «Возьмите его с полич­ным»,— л снова опустил перстень в дупло, аккуратно положив его на блюдцеобразный уступ, где у белки была кладовая. Сверху он засыпал колечко все тем же мусором, который прежде извлек оттуда и предусмотрительно запихал в Карман пиджака.

— Только бы цыган не смахнул его вниз,— пробормотал он, спускаясь.

С помощью попа Семен устроил своих людей довольно удобно: Глоба поместился в часовенке,— одно ее зарешечен­ное окошко позволяло видеть ореховое дерево почти целиком; толстого сержанта усадили в сенях дома, в просвет между занавесками он мог зрительно контролировать двор, а сам Дуденко примостился в сарае, с противоположного угла дво­ра. Отсюда он видел и портал собора, и часовню, и орех, и дом священника. Сарай был набит разной рухлядью — ста­рой мебелью, церковной утварью, ящиками из-под свеч. Се­мен подтащил к самой большой щели в дощатой стене сарая пыльное колченогое кресло с мягким сидением, вместо отсут­ствующей ножки подложил три кирпича и устроился в нем.

Оба его спутника уже получили самые строгие инструк­ции. В случае появления во дворе Парамона (у всех были его фото и приметы), ничего не предпринимать. Ждать, пока он йлезет на дерево, спустится и только тогда арестовать.

Дуденко самым подробнейшим образом растолковал сво­им подчиненным, как действовать в том или ином случае, были, вроде бы, учтены все возможные пути отступления Парамона, если он вздумает оказать сопротивление, может быть, даже вооруженное, и бежать, но... человек располага­ет, а Бог... наверное, именно эту поговорку вспомнил бы ус­лужливый батюшка Покровской церкви, доведись ему учас-твовать в обсуждении действий лейтенанта Семена Дуденко по поимке преступника.

Ждали всю вторую половину дня. К воротам церковного двора подходили и, прочитав объявление, уходили люди — все больше старушки в ситцевых платочках, с котомками, в ко­торых, наверно, были их нехитрые приношения попу и его присным, получившим сегодня незапланированный выходной. Принесла молоко молочница, приезжал на телеге старьевщик, собирающий «утильсырье».

Будулаев не появлялся.

Семен боролся с дремотой: встал чуть свет, а здесь, в сарае, было тепло, тихо. Он так удобно устроился в мягком кресле.

Сумерки спустились на город сразу, окутав здание собо­ра, ограду и беленый домик священника густыми лиловыми тенями. Фонари на площади не горели, поп не зажигал огня может, улегся спать, может, тоже сидел у окна, любопытст­вуя, что произойдет во дворе.

Семен думал о предстоящей операции спокойно: волне­ние улеглось, потому что все как будто было продумано И ему не хотелось ударить в грязь лицом перед Шукаевым. Ему нравилось работать под началом Жунида Халидовича. Тотникогда не дергал своих людей, не навязывал им без нужды свою волю, наоборот, всячески поощрял инициативу и самос­тоятельность, иногда даже, может быть, дольше, чем следо­вало, держал их в неведении относительно собственных до­гадок и планов, чтобы не подавить их воли начальственным авторитетом.

Запреты и категорические указания от него они получа­ли лишь в тех случаях, когда он был абсолютно уверен в своей правоте. Но и тогда, насколько возможно, он стремил­ся обосновать свою точку зрения.

Вечер выдался душный. Листья ореха не шевелились на фоне лилово-синего неба, казались аппликацией, вырезанной из черной бумаги.

Площадь умолкла, лишь изредка шаркали по асфальту вдоль улицы шаги запоздалых прохожих да разливались на все лады сверчки и цикады в малиннике.

Семен протер носовым платком слипающиеся, глаза и осторожно приоткрыл дверь. Так лучше видно. А его самого со двора невозможно разглядеть во мгле сарая.

Едва он успел засунуть платок в брючный карман, как на землю-, возле собачьей будки, на затененное собором пространство, влажно хлюпнув, шлепнулось что-то мягкое, тя­желое.

Дуденко вздрогнул и напряг зрение, всматриваясь в тем­ноту. Бросали, скорее всего, со стороны ограды.

Тихо...

Темный бесформенный предмет около собачьей будки — Семен уже догадался — мог быть только отравленным куском мяса: Шукаев предвидел это.

Прошло несколько минут.

Но вот раздался тихий, едва слышный скрип отворяемой калитки. Во двор кто-то вошел.

Опять несколько секунд тишины. Потом черная тень мет­нулась к ореховому дереву и замерла, прижавшись к стволу

Семен встал, шагнул к двери и застыл, прислушиваясь.

По ореховым ветвям запрыгал неяркий лучик фонарика. Треснул сучок. Что-то посыпалось. Звук был глухой, дробный. «Рассыпал белкины продукты,— отметил про себя Семен.— Как бы он не уронил кольцо...»

Ночной гость копался в дупле минут пять, несколько раз щелкнул фонариком и затих.

Глаза Семена давно освоились с темнотой, и он уже при­кидывал на глаз расстояние до основания ореха, чтобы ус­петь добежать и схватить Парамона, когда он спрыгнет с нижней ветки, росшей довольно высоко от земли.

Но вышло все иначе, чем он рассчитывал.

Отворилась дверь поповского домика, и через двор, грузно переваливаясь, засеменила Васюта. Деревянная будка убор­ной — Васюта направилась именно туда — находилась за цер­ковью, в начале сада.

«Приспичило ей,— с досадой подумал Дуденко.— Не ис­портила бы она нам обедню».

- Парамон (это, конечно, был он) сидел на дереве, не ше­велясь. Семен уже не видел его в густой листве.

Время тянулось так медленно, что, казалось, прошел целый час.

Никакого движения.

Тишина.

Васюты не было.

Будулаев сидел на дереве.

Дальнейшее произошло так быстро, что Семену потом трудно было вспомнить последовательность событий.

На орехе хрустнули ветви, послышался звук треснув­шей материи, негромкий стон и ругательство, сорвавшееся с уст Будулаева, в считанные секунды очутившегося на земле.

Семен ринулся к дереву, но опоздал: Будулаев проворно вскочил на ноги и бросился бежать через двор. Посередине он круто изменил направление, потому что почти одновремен­но из часовни выскочил Глоба и помчался ему наперерез.

Возле ворот, слева, высилась поленница колотых дров. Парамон, добежав до нее и обернувшись, швырнул полено прямо под ноги Глобе, который упал с глухим стоном. Вто­рое полено полетело в Семена, но он успел увернуться и, споткнувшись о камень, растянулся плашмя, ощутив во рту горький вкус пыли. Когда он поднялся, Парамон уже огибал собор

О том, что произошло дальше, мог рассказать только сам арестованный, потому что от Васюты трудно было добиться вразумительного объяснения: умом она явно не блистала Неизвестно, как выглядела ее встреча за собором с бежав­шим сломя голову цыганом (по крайней мере, все были уве­рены, что это цыган!), но, когда Семен оказался на месте происшествия и посветил фонарем,— на садовой дорожке лежал человек с огромным расплывающимся отеком под гла­зом, а рядом, нависая над ним могучими телесами, стояла разгневанная Васюта и отчаянно жестикулировала.

Подоспел прихрамывающий Глоба. Его самбо с успехом заменил увесистый, далеко не женский кулак могучей попов­ской служанки.

Но самое невероятное было не это.

Вглядевшись в лицо задержанного, которому они тут же надели наручники, Семен Дуденко с трудом, но все же уз­нал порядком постаревшего и помятого жизнью, а теперь еще с кровоподтеком под глазом... Зубера Нахова.

— Вот-те и раз,— сказал Дуденко, не скрывая своего удивления.— Нахов. Старый однокашник?..

— Не надо мне такую кашу,— угрюмо пробормотал Зубер.

— Обыщите его, Глоба.

Перстень они нашли у него в кармашке для часов.

— В сени его, к попу, Глоба,— распорядился Семен. Кста­ти, интересно, что там с сержантом?..

— Да вот и бн. . Где вы пропадали?

Толстяк переминался с ноги на ногу Дуденко посветил ему в лицо: оно распухло от сна.

— Ясно... О вашем поведении будет доложено

Васюта, по-прежнему не уходившая, опять забормотала, замахала ручищами, что-то объясняя.

— Уберите бабу,— буркнул Зубер.— Конь, а не баба. Я из-за нее лицо потерял!

— Как это «лицо потерял»? — поинтересовался Семен.

— А так,— он поднял обе руки и приложил стальной браслет к распухшему глазу.— Ну, и поднесла...

18. «ВТОРАЯ КАПЛЯ»

Авансы Улиты Щеголевой остаются незамеченными. Не то кольцо? Молчание Нахова. Данные экспертизы. Все дороги ведут в Дагестан. Драгоценности, имеют свою историю. Чернобыльский получает инфаркт. Признание продавщицы ювелирного магазина. Проводы Семена Дуден-ко. Находка в гримерной театра.

В первом часу ночи Зубер Нахов был препровожден в КПЗ управления.

Шукаев еще не спал, сидел над протоколами Васюковой и Щеголевых, сопоставляя их показания. Евдокия Щеголева — мать Улиты — упорно твердила одно и то же: никого и ничего она не знает, пусть дочь скажет, кто к ней прихо­дил, зачем ходил, а она — старая больная женщина,— если и подрабатывает когда бурками, продавая их на базаре, то пусть ее казнят или сажают, коли есть такие законы.

Старуха или действительно была туповата, или прикиды­валась, хотя в последнем случае за ней нельзя было не при­знать незаурядного актерского дарования. Она подкатывала маленькие, заплывшие жиром глазки, складывала руки на колыхающемся животе и клялась Богом в своем неведении относительно дочерних связей с такой неподдельной искрен­ностью, что Жунид Халидович засомневался. Черт его зна­ет, может, и правду говорит. Бывают такие полуюродивые ста­рушенции, особенно из верующих (а Евдокия Щеголева ис­правно посещала церковь), которые живут, словно, на обла­ке, не замечая и не понимая, что творится вокруг.

Улита — иное дело.

Сначала она пустила в ход свои женские чары, посколь­ку Жунид допрашивал ее один (Денгизов, получив копию до­проса Васюковой, тотчас же уехал).

Она закинула ногу на ногу, показав ему роскошную бе­лую ляжку в том месте, где кончался чулок и начинались другие принадлежности ее туалета; изобразила на круглень­кой миловидной физиономии бесхитростно-кокетливое и в то же время игривое, завлекающее выражение. Разумеется, от­веты и реплики Улиты были подчинены той же цели —- про­извести на него впечатление своими статями.

А стати были: черные густые волосы, кокошником уло­женные на затылке, большие зовущие глаза «с искрой», пол­ные обещающие губы и тугой высокий бюст, с трудом уме­щавшийся под сиреневой трикотажной блузкой.

На первых порах Жунид просто не замечал авансов млад­шей Щеголевой, а, заметив, строгим тоном велел ей сесть поприличнее и перестать строить ему глазки. Улита обижен­но поджала губы, в глазах ее заблестел мстительный огонек.

Допрос сразу пошел труднее.

И все же она не могла отрицать очевидного. Да, ее дом посещали разные знакомые. Да, Рахмана Бекбоева зна­ет давно, но о его преступном прошлом не осведомлена. Пряжу покупала — улики налицо, никуда их не скроешь. О порохе и патронах не знает. Охотников в доме нет — кто-то подбросил. Финку, наверно, тоже. Сапоги — рабо­чий оставил: месяца четыре назад они ремонтировали дом, нанимали людей. Адрес? Адреса у шабашников не спраши­вали. Знакома ли с Алексеем Буеверовым? Нет, не знако­ма. Об отношениях Рахмана с Васюковой говорить не хо­чет. Она, видите ли, женщина и в чужие любовные дела «не встревает». Улита так и сказала: «не встреваю». Состо­яла ли в интимной связи с Рахманом?.. На подобные во­просы она отвечать не обязана. Как появился Буеверов в их доме — не знает. Он ворвался в двери и ударил Шука-ева, вот и все, что она видела. Имен Парамона Будулаева и Хапито Гумжачева никогда не слыхала.

Шукаев усмехнулся, достав из стола фотографии, те же, которые показывал Галине Васюковой и Сугурову, и разло­жил их на столе перед Улитой.

— Кого-нибудь знаете?

Она посмотрела.

— Нет.

Он медленно, не торопясь, собрал снимки, все с той же полуулыбкой протянул ей копию показаний Галины.

— Прочитайте, пожалуйста.

В конце концов Улите пришлось признать, что шашлычник Алексей Петрович Буеверов приходил к ним несколько дней назад и позавчера. Хотел видеть Рахмана. Но никаких его вещей в доме нет и почему он напал на Шукаева — она «ума не приложит». Что же касается цыгана по имени Пара­мон, то пусть Васюкова не морочит голову: таких знакомств у нее, Улиты, нет. Галина всю жизнь ревновала Рахмана к ней — вот и возводит напраслину.

— Подумайте денек,— сказал Жунид, давая ей подписать протокол.— Предъявить вам обвинение в связях с преступ­никами, в использовании краденой шерсти и укрывательстве очень нетрудно. За одно это — тюрьма. Подумайте. Учтите, что сейчас еще у меня нет данных экспертизы. А к вечеру будут анализы пороха и патронных гильз, отпечатки пальцев на документе, похищенном Васюковой в управлении, и на сапогах... Тогда ваше положение едва ли улучшится. Если же перестанете запираться, это облегчит вашу участь. Вы мог­ ли бы и помочь нам...

Щеголева зло сверкнула, глазами и отвернулась.

— Как хотите,— он позвонил и сказал вошедшему кон­воиру: — Уведите арестованную.

... Шукаев поднял голову от бумаг, глянул на похрапы­вающего во сне Вадима и устало провел по лицу ладонью. Который день подряд он ложится за полночь. А конечных результатов не видно. Картина, правда, прояснилась,— он, пожалуй, смог бы довольно точно описать, как было совер­шено убийство Барсукова и Кумратова и кем совершено, однако... Убийцы пока на свободе.

Все это так не похоже на дела, которыми ему приходи­лось заниматься прежде. Те, особенно поиски карабаира, требовали чуть ли не ежедневных переездов с места на мес­то — он тогда исколесил весь Северный Кавказ,— а теперь вот уже сколько времени сидит в Черкесске, по крупицам собирая улики и подбираясь к самой сути.

Не беда. Главное — он убежден, что действует пра­вильно.

Еще несколько штрихов, и надо начинать облаву. В пол­ном смысле этого слова.

Еще немного надо потерпеть. По-прежнему, туманна ис­тория с кольцом. Ему обязательно нужен этот перстень и хотя бы один из его похитителей — Парамон Будулаев. Лишь бы все обошлось благополучно с засадой Семена.

В дверь негромко постучали.

-Да?

Вошел лейтенант Дуденко.

— Товарищ майор, я...

— Тсс... Не шуми. И садись. Что там?

— Вот,— волнуясь, выдохнул Семен и тряхнул своей ог­ненной шевелюрой.— Вот оно. И взяли мы не Парамона, а Нахова...

Жунид даже привстал, принимая перстень из рук Се­мена.

— Так вот он какой... Но почему же — Зубер?.. Кольцо было странной формы. Шукаев никогда прежде не видел таких. Сам ободок лишь в нижней, обращенной к ладони (если надеть на палец) части перстня был узким. Далее он постепенно расширялся, образуя вверху округлое, широкое, сантиметра в полтора или немногим меньше, осно­вание, на котором из того же мельхиора, покрытого потем­невшей, тускло блестевшей зернью, покоилось нечто вроде миниатюрной короны, увенчанной на вид плоским, но круп­ным камнем. Возникло впечатление, что большая его часть скрыта внутри короны.

Жунид надел перстень на указательный палец, повертел им, поднес к свету Мелкие грани александрита заиграли кроваво-красными огоньками.

— Хорош,— сказал Дуденко, любуясь перстнем.— Хоть и дешевый, даже не серебряный, а хорош... Умели работать дагестанские мастера...

— Да-а-а...— рассеянно протянул Шукаев и, сняв коль­цо, снова поднес его к настольной лампе. Камень сверкнул темно-красным боком.

На лице Жунида появилось недоуменное выражение.

— Что же это?

Семен вопросительно смотрел на него, не понимая.

— Камень-то красный, правда, есть немного фиолетовый оттенок...

— Ну, красный,— обеспокоенно повторил Дуденко.— А в чем дело?

— А в том...— Жунид бросил кольцо на стол и, подско­чив к книжному шкафу, стал рыться в одной из папок.

— Вот, смотри,— сказал он, лихорадочно листая бума­ги.— Да где же он... Вот, читай...

Семен прочитал вслух то место из протокола допроса заведующего ювелирным магазином, которое Жунид отчерк­нул ногтем:

— «Кольцо крупное, из мельхиора, с самоцветом густо зеленой окраски...» — Да, действительно...— растерянно добавил он.— Зеленый. Выходит, это другое?

— Выходит,— развел руками Жунид.— Так или иначе — завтра утром вызовешь Паритову и заведующего сюда, в уп­равление. Предъявим им кольцо. Часа в два, после обеда. Раньше я не освобожусь. Надо разобраться с вещами, изъ­ятыми у Щеголевых, и еще кое с чем. А сейчас — едем к Нахову.

С тех пор, как Жунид видел брата своей бывшей жены, прошло восемь лет. Нахов заметно постарел, лицо несколько обрезалось, у глаз и в уголках рта — морщины. Еще более отдаленным стало его сходство с Зулетой.

Вспомнив о ней, Шукаев насупился. Он не видел ее боль­ше недели и только сейчас понял: ему все время не достава­ло ее.

В хлопотах и беготне он не отдавал себе-отчета в том, почему частенько стал испытывать необъяснимое чувство пус­тоты и бесполезности своего существования, заполненного одной работой.

А сейчас, увидев перед собой хмурое, заросшее не ме­нее как трехдневной щетиной лицо Нахова, внезапно все понял.

Да. Ему не хватало Зулеты. Довольно себя обманывать! Весь этот месяц, иногда встречаясь с ней по службе, слы­ша о ней от других, зная, как она живет и что делает, он постепенно привыкал к своим мыслям о ней, к тому, что она рядом, спокойная, ровная в обхождении, деловитая. К Заурчику он ходил теперь в детский сад, гулял с ним, когда выдавался редкий свободный час, провожал до дому, но в квартире на Орджоникидзе больше не появлялся, упрямо держась прежних, официально-прохладных отношений с Зулетой.

Жунид провел рукой по глазам, как бы стирая нахлынув­шие воспоминания.

— Ну, что, Нахов? — спросил он, показывая Семену гла­зами, что записывать не надо- допрос будет предваритель­ный.— Рассказывай, зачем вы с Парамоном устроили весь этот спектакль на ярмарке? Кто поручил вам выкрасть в ларь­ке кольцо? — он положил перстень на стекло, покрывавшее письменный стол в кабинете для допросов.

Зубер Нахов метнул на Шукаева короткий оценивающий взгляд, который мог означать только одно: нечего, мол рас­спрашивать, не на того напал. Сначала посмотрим, что тебе известно, а потом подумаем — отвечать или нет. И, как бы подтверждая это, Зубер обронил сквозь зубы:

— Время не тяни, гражданин начальник. Ночь на дворе. Сам знаешь — грамотный я. Давай — скажи, в чем меня обвиняют... потом посморкаем...

Шукаев повертел кольцо в руках, задумчиво любуясь игрой камня.

— Ладно,— сказал он жестко.— Вы обвиняетесь в на­несении телесного повреждения продавщице ювелирного ларь­ка Фатимат Паритовой и в краже вот этого перстня, с кото­рым вас сегодня задержали. Имя вашего сообщника извест­но — Парамон Будулаев. Знаем мы и о том, что разбойное нападение вы совершили по требованию дербентского ювелира Омара Садыка, но навлекли на себя его гнев тем, что пере­старались: по наущению вашего главаря Феофана завернули камень, которым ударили продавщицу, в фуляровый платок. К вашему сведению таких платков пять, вышитых в свое вре­мя женой бывшего барышника по сбыту краденых лошадей Сахата Кабдугова. Посередине платка монограмма самого Кабдугова, в уголках — ротмистра Унарокова, Хапито Гум-

жачева, Ляляма Балаева, Хахана Зафесова и Феофана треть­его... Когда-то платок служил паролем, с помощью которого члены шайки сносились между собой... Ну, что? Вам этого мало?

Зубер избегал теперь взгляда Шукаева. Руки его, лежав­шие на коленях, беспокойно зашевелились. Но он продолжал молчать.

— Тогда пойдем дальше. В Дербенте нам известен ад­рес дома, в котором вы скрывались. Арестовать хозяина не составит труда. Местопребывание барона в дербентской сло­бодке нам тоже известно. Выследили вас и в тот же день, когда вы были у Омара Садыка...

Произнося это имя и в первый, и во второй раз, Жунид совершал ошибку. Но узнал об этом много позднее. Сегодня же, к концу так ничего и не давшего допроса Нахова, он чувствовал, что язык у того связан не по собственной воле. Он явно кого-то боялся, и нужен испуг еще больший, чем Нахов испытывал сейчас, чтобы заставить его говорить. Но кого он боялся? Сначала надо было узнать. Феофана? Будулаева? Если цыганского барона, то почему он нарушил его приказ — ни под каким видом не появляться в Черкесске?

И как могло случиться, что в дупле оказался перстень с красным, а не с зеленым камнем? Или таких мельхиоровых колец несколько?

Есть над чем поломать голову.

Шукаев отпустил Семена Дуденко спать, велел конвои­ру отправить Нахова в камеру и вернулся к себе.

Шел третий час ночи.

Он достал из кармана носовой платок, помочил водой из графина, обтер мокрым платком лицо, помотал головой, как бы стряхивая с себя сон, и, сев в кресло, выдвинул большой ящик стола.

Там, занимая всю середину ящика, лежала огромная тол­стая книга в сафьяновом переплете с золотым обрезом, ко­торую Дараев по его просьбе, заручившись заранее офици­альным письмом, подписанным Леонтьевым, с великим тру­дом выпросил в книгохранилище городской библиотеки.

Жунид толком не прочел, как она называется, потому что буквы на обложке были затейливо выписаны под старосла­вянскую вязь — что-то о ювелирах двора его императорско­го величества, о сокровищах российской короны и других стран и империй...

Иллюстрирована она была цветными литографиями, на­писана в помпезно-официозном тоне, на каждой странице мелькали титулы князей, герцогов, султанов и шахов, неког­да или теперь (издание 1915 года) владевших известными камнями и драгоценностями.

Он медленно переворачивал тяжелые листы, вчитываясь в непривычный текст.

Он прочитал об императорском скипетре, принадлежав­шем некогда Екатерине II, описание царских регалий — боль­шой императорской короны, малой короны, державы, орла к скипетру; ювелирных изделий, принадлежавших монаршей фамилии.

Жунид перевернул еще несколько страниц. Его не инте­ресовали царские безделушки.

В разделе, посвященном народному ювелирному искус­ству, он нашел скупое описание дагестанских колец, очень массивных, скульптурных, с дополнительными украшениями из монет, черневых и штампованных узоров, с зернью и филигранью. На цветной литографии было изображено не­сколько таких колец, и Жунид, разглядывая их, покачал го­ловой и прошептал вслух:

— Действительно... Такие же массивные... даже похожи. Значит, тут все верно, без подделки.

Он оглянулся на заворочавшегося во сне Вадима и по­правил козырек лампы, чтобы свет падал только на стол.

Ну, еще немного. Должно же быть в этой чертовой кни­жище что-нибудь о камнях! Еще полчаса — и спать!

Ага! Наконец...

«Алмаз Шах»... Знаменитый алмаз с желтоватым нацве-том, имеющий три подписи на персидском языке:

«Бурхан-Низам шах второй 1000 г.»; «Сын Джеганхир шаха Джехан шах 1051 г.»; «Каджар-Фатх-Али шах султан 1242 г.».

«Повидал этот камешек»,— подумал Жунид,— сначала им владели правители Ахмеднагары, а после ее захвата он по­пал в руки династии Великих Моголов. В конце концов ка­мень попал в Персию и был подарен шахом Хосрев-Мирзой Николаю I, как выкуп за убийство Грибоедова.

Все это не то, не то...

Вот!..

Бриллиант с голубым оттенком, абсолютно чистый, шес­тиугольной правильной формы с изумрудной гранью. Вес — двадцать шесть с половиною каратов. Один из двух знамени­тых камней, по преданию, составлявших собственность пер­сидских шахов и носивших романтическое название «Две капли воды», был подарен шахом богатой французской путе­шественнице, настоящее имя которой так и осталось неизвест­ным. Позднее камень был перекуплен русским купцом Лав­рентьевым и продан Ротшильдам за 150 тысяч рублей золо­том.

Все сходилось.

Именно этот бриллиант был похищен у ювелира Черно­быльского во Владикавказе в 1914 году.

Жунид закрыл книгу и задумался.

Почему, собственно, он пустился в эти ювелирные «изыс­кания»? Логичного, точного ответа на вопрос не было.

Как и Бондаренко в свое время, Шукаев понимал, что ради простого двухсотрублевого кольца никто, если он в своем уме, не станет совершать разбойничьего нападения на мага­зин. А такие отпетые типы, как Парамон Будулаев и Зубер Нахов,— тем более.

Настораживало с самого начала скопление фактов, кос­венно указывающих именно на особую окраску ярмарочного происшествия, безусловно связанного с людьми, имеющими дело с драгоценностями. Паритова Фатимат, неохотно давав­шая показания, ее муж Умар, завхоз драмтеатра (стоп! Улита там же работала гримершей! Совпадение ли это? Прове­рить!), Чернобыльский, старик, не внушающий доверия ни Сергею Тимофеевичу, бывшему начальнику черкесского угро, ни ему, Жуниду. А тут еще объявляется новое лицо, тоже подозрительное — Омар Садык.

Не слишком ли много ювелиров?

Шукаев на всякий случай сделал заявку в регбюро Севе-ро-Осетинского управления НКВД — разыскать ему все, что возможно, на Чернобыльского Самуила Исааковича, в свое время сидевшего несколько месяцев во Владикавказском ЧК по обвинению в утайке золота. Потом его освободили, пото­му что при обыске найдено было немного.

Особенного ничего не содержалось в письме, поступив­шем из Орджоникидзе, но одна фраза заинтересовала Жунида: «... в 1914 году у Чернобыльского был якобы украден бриллиант весом в 26,5 карата, весьма ценный, о чем была заметка в «Терских ведомостях».

Ни слова не говоря ни Вадиму Акимовичу, ни Арсену, Жунид раскопал эту заметку в «Терских ведомостях». Он молчал по той простой причине, что ничего конкретного у него не было, даже предположения — так, интуиция, которая постепенно приобретала характер уверенности.

Ну, хорошо! Он бы понял, если бы весь сыр-бор разго­релся из-за такого редкого бриллианта, как тот. Но причем здесь мельхиоровое кольцо?.. Может, это тоже своего рода пароль? Как фуляровый платок Хахана Зафесова?..

Пойди, разберись. Ясно одно — теперь все дороги ведут в Дагестан. Пока молчит Рахман, находящийся между жизнью и смертью, пока закрыл рот чем-то или кем-то напуганный Нахов, надо ехать в Дербент. Если Буеверов еще в Черкес­ске, то его не выпустят, а если уже смотался, то, сидя, сло­жа руки, его все равно не поймаешь.

Завтра в Черкесске его удерживает не так уж много дел. Надо, во-первых, передопросить Щеголеву, имея на руках данные экспертизы; во-вторых, предъявить перстень старику Чернобыльскому, обставив эту процедуру как можно остро­умнее и неожиданнее, а после обеда показать тот же перстень Паритовой и завмагу. И последнее — попросить Зулету ос­мотреть Рахмана. Ему так нужно, чтобы Одноухий Тау про­изнес хоть несколько слов.

Он еще раз достал из кармана перстень, полюбовался причудливыми переливами красного камня при отсвете лампы, положил кольцо в ящик стола, тихонько разделся, чтобы не разбудить Вадима, и лег на свободный диван.

Заснул он сразу, как будто провалился в глубокий чер­ный колодец.

Данные экспертизы окончательно подтвердили версию Шукаева. На ружье нашли отчетливые отпечатки пальцев, сходные с теми, которые сохранились на голенищах сапог, найденных у Щеголевых. И те, и другие были сверены с картотекой регбюро и оказались принадлежащими Алексею Буеверову, осужденному в свое время за связь с бандой рот­мистра Унарокова.

Порох в мешочке, изъятый при обыске в доме Улиты, и те несколько крупинок, которые Дараев нашел на подокон­нике в комнате квартиранта вдовы Пилипчук, были призна­ны идентичными. Эксперты произвели их химический анализ, анализ на содержание влаги — все совпадало. Гильзы под­ходили к ружью Кумратова и тоже имели, правда, неясные, но похожие отпечатки на те, которые были обнаружены на ружье и сапогах. Пуля, извлеченная из трупа Барсукова, была выпущена из ружья Кумратова. На финском ноже с набор­ной ручкой никто своих следов не оставил.

Итак, здесь почти все ясно. Шукаев еще не представлял себе некоторых деталей, но был убежден, что один из участ­ников убийства Барсукова и Кумратова, скорее всего играв­ший роль наводчика,— это Рахман Бекбоев, второй, непос­редственный исполнитель — Алексей Буеверов, а третий... Третьим мог быть и Парамон, и Хапито Гумжачев, и еще кто-либо пока неизвестный.

Оставалось для окончательного установления истины привезти в больницу охотника Итляшева и пасечника Юсуфа. Если первый узнает в Рахмане человека, который вмес­те с двумя другими находился в полдень на опушке, в.полу­часе ходьбы от глухого холмогорья, где, как предполагал Жунид, и произошло убийство, а второй — человека, сидев­шего с чемоданом на коленях на бричке, проехавшей мимо пасеки,— то всякие сомнения относительно участия Тау в преступлении, отпадут.

Что ж, он прав: пока Рахман без сознания, пока аресто­ванная Улита врет и изворачивается, а Нахов и вовсе мол­чит, пока не пойман Буеверов и вообще неизвестно, где он находится, можно ехать в Дербент.

То-то Арсен обрадуется!

А здесь останутся Вадим и Маремкулов.

В Дагестане за домом Омара Садыка, Феофана и «кон­спиративной» квартирой Нахова, которую он так неосмотри­тельно покинул, уже установлено наблюдение. Дараев все сделал, как полагается. Полдня не отходил от телефона.

Все это Шукаев знал уже в пять часов утра. Абдул Маремкулов превзошел самого себя. Получив данные экспер­тизы поздно вечером, он чуть свет уже явился в управление и, как было приказано, разбудил Жунида.. Тот тихонько одел­ся, чтобы не потревожить спящего Дараева, и вышел с Абдулом в кабинет Гоголева, еще не вернувшегося из команди­ровки.

— Ну, спасибо, Абдул,— серьезно, без улыбки сказал Шукаев.— Очень вовремя. Спасибо...

Лейтенант Маремкулов вышел из кабинета с гордо под­нятой головой. Оказывается, слово похвалы приятно! Это было для него открытием довольно неожиданным: до сих пор он не признавал за словом каких-либо ценностей.

Жунид вернулся в «комнату отдыха» и хотел уже рас­толкать Вадима, но тот сам открыл глаза, тут же подскочил по привычке и сел на кровати.

— Что? Ты почему меня не разбудил? Как там, у церкви?

— Успокойся. Порядок,— улыбнулся Жунид.— Должен же я был дать тебе поспать. Не так часто это нам удается.

— Кольцо нашли? — натягивая брюки, спросил Вадим.

— Найти-то нашли,— Шукаев полез в ящик стола,— но камень в нем не зеленый, а красный...— он пошарил в ящи­ке и, достав перстень, бросил его на постель Дараеву...—

Посмотри сам.

Вадим Акимович взял кольцо и подошел к окну, чтобы получше его рассмотреть. Через секунду он обернулся, бро­сив сердитый взгляд на Жунида.

— Не время все-таки шутки шутить!

— Чего ты? — удивился Шукаев.

— Зачем ты мне голову морочишь? Красный... Сам ты красный,— он вдруг обеспокоенно, уже не хмурясь, посмот­рел на друга и зажал кольцо в кулаке.

Теперь настала очередь разозлиться Жуниду:

— Дьявол! Что ты несешь? В чем дело, наконец?

— Ты не шуми, не шуми,— примирительно заметил Да­раев и, поискав глазами, показал Шукаеву на зеленый аба­жур настольной конопляновской лампы, которую Гоголев давно отдал им для ночной работы.

— Какого она цвета?

— У тебя все дома? — Жунид покрутил возле виска пальцем.— Ты, что, вообразил, будто я дальтоник?

— Не злись. Скажи лучше — какого цвета плафон?

— Зеленый, черт подери! Зеленый! — заорал Шукаев и пошел на Вадима.— Отдай сейчас же перстень!

Дараев открыл было рот, собираясь возразить, но про­молчал. Он терялся в догадках. Разжал ладонь и протянул Жуниду кольцо. В солнечном луче, бившем из окна, оно изум­рудно сверкнуло граненым камнем.

— Что? Час от часу не легче!

Жунид тоже подбежал к окну, поднес перстень к само­му свету: камень блестел, искрился густо-зеленым сочным цветом.

Щукаев в нервном шоке сел на диван, провел рукой по глазам.

— Вчера, Вадим, камень в кольце был другой. Я готов поклясться. Темно-красный. У меня есть свидетель — Семен Дуденко. И я не дальтоник, можешь не волноваться. Но объ­яснить всю эту чертовщину я не могу...— Он снова стал крутить перед глазами кольцо, потер камень пальцем.— Мо­жет, он там как-нибудь поворачивается? Как лампа Аладина? С сюрпризом, так сказать?

Но самоцвет сидел в своем гнезде плотно, словно слив­шись с мельхиоровым шишаком, венчающим кольцо.

— Если тут и есть какой-нибудь секрет,— сказал Дара­ев,— то нам с тобой не разобраться. Нужен ювелир.

— Вот мы к нему сейчас и поедем,— согласно кивнул Жунид.— Иди умывайся, перекусим в столовой, захватим Арсена и — в переулок Псыжский. К его степенству Самуи­лу Исааковичу.

Пока Дараев умывался у раковины, расположенной в углу комнаты, Жунид кое-как запихал в свой портфель подшивку «Терских ведомостей» и книгу о монарших драгоценностях.

Арсен (ему два дня назад Леонтьев дал для жилья дру­гую комнату: втроем им было тесновато) пришел сам, подтя­нутый, начищенный, готовый выполнять новые поручения своего шефа.

— Молодец, что явился без зова,— сказал Жунид, по­жимая ему руку.— Сейчас — завтракаем и едем к Чернобыль­скому! По дороге я расскажу тебе и Вадиму все, что знаю и о чем догадываюсь по делу о краже кольца. А в Дербент мы с тобой завтра поедем вдвоем.

— Правда? Вот это здорово, Жунид Халидович! Да с вами я...— он запнулся и умолк, зная, что Шукаев словесных излияний не терпит, да и сам Арсен обычно бывал молчали­вым и сдержанным.

— Я думаю,— твердо сказал Шукаев,— что в Дербенте и будет финал.— Все дороги ведут туда. Но... «посморкаем», как говорит Зубер Нахов.

По дороге Жунид сдержал свое обещание и рассказал им все, что знал и предполагал по поводу кражи кольца.

— Так вот зачем тебе понадобились архивные газеты и этот фолиант из хранилища,— сказал Вадим Акимович, по­качивая головой.— Ну, и скрытный же ты, брат. Сколько я тебя знаю, вечно вот так про себя что-то маракуешь, а нам — ни слова...

— Поэтому, наверно, и зашел в тупик,— недовольно отозвался Жунид, выбросив догоревшую папиросу в приспу­щенное окошко машины.— Понимаешь, Вадим, мы бессовест­но медленно движемся вперед. Это меня беспокоит. Ты не хуже меня знаешь, что делается сейчас на фронте. Фашис­ты у стен Смоленска, под Киевом, наша армия предпринима­ет буквально героические усилия, чтобы как-то остановить

немцев и стабилизировать положение, а мы...

— Перестань хандрить,— тоже нахмурился Дараев.— Мы делаем, что в наших силах. И с удовольствием ушли бы на фронт, пусть даже в самое пекло, только бы твердо знать, что делать сию минуту, как поступить завтра. А мы копаем­ся в дерьме и вынуждены идти наполовину вслепую, с завя­занными глазами. Это тоже не очень-то легко... Скажи чест­но, ты разве не подавал рапорта?

— Подавал,— признался Жунид.

— Ну, и что?

— Вызвал Геннадий Максимович Воробьев, продрал с песочком, сказал: не позволено дезертировать. Сейчас, мол, когда столько уже известно, бросать расследование равносиль­но дезертирству.

— Вот видишь.

— А ты что примолк, Арсен? — спросил Шукаев у сосредоточенного, ушедшего в себя Сугурова.— О чем за­думался?

— О бриллианте, Жунид Халидович. Я вспомнил фразу Нахова, произнесенную им в беседке у барона. Как вы ска­зали называется эта пара камней персидского шаха?

— «Две капли воды».

— А Зубер Нахов заявил Феофану, что ювелир Омар Садык ищет «вторую каплю»... Я это точно запомнил: «вто­рая капля».

— А ведь верно,— оживился Шукаев.— Теперь и я вспомнил. Ты говорил. Просто у меня из головы вон. Так ты думаешь?..

Сугуров слегка порозовел. Внимание такого человека, как Жунид Халидович, всегда приятно.

— Я... не знаю. Но... Если были «Две капли», то могла быть и первая и вторая..'.

— Логично. Очень даже. Мы преподнесем это Чернобыль­скому,— потер руки Жунид.— Посмотрим, как он отреаги­рует.

... Реакция бывшего ювелира превзошла все ожидания. И если бы в то утро кто-нибудь из них — Жунид, Вадим или Арсен — правильно ее истолковали и, не дав старику опом­ниться, потребовали объяснений, может быть, разгадка была бы у них в руках гораздо раньше, чем они ожидали.

Но беда в том, что бывают в жизни положения, когда поведение человека может иметь несколько побудительных причин и не всегда удается криминалисту определить ту един­ственную, которая и ведет к раскрытию тайны.

Принял их Самуил Исаакович на той же веранде, где все оставалось без изменений со времени последнего их визита на Псыжскую, пять. Стол — у окна, еще более разросшаяся виноградная лоза, кушетка у стены, запах свежей масляной краски,— старик покрасил пол на веранде,— и густой аро­мат распускающихся роз на прямоугольной клумбе перед вхо­дом в дом.

— Чем могу служить, молодые люди? — засуетился он, двигая стулья.— Честно говоря, уж и не знаю... Невже ж опять за то колечко будете спрашивать? Так я ж и не видал его, что могу исделать, когда не видал?

Они сели. Жунид достал из кармана кольцо, но держал его пока в кулаке, у себя на коленях, и смотрел в упор на Чернобыльского, сидевшего напротив него.

— И что вы на меня так смотрите? — заерзал наконец ювелир.— Скажите сразу.

Шукаев медленно поднял руку, все так же не сводя су­рового взгляда со старика, разжал ее и спросил, отчетливо произнося каждый слог:

— Довольно притворяться, Самуил Исаакович, вы в прошлый раз солгали нам относительно цели вашей поездки в Дербент Вы все еще надеетесь найти «вторую каплю»...

Сначала, увидев кольцо, Чернобыльский подался всем телом вперед, словно хотел отнять его у Шукаева, потом как-то обмяк, ссутулился, и в склеротических глазах его появи­лись слезы бессилия.

— Отвечайте!

— Так что ж... что ж отвечать-то,— бессвязно пролепе­тал он и трясущейся рукой полез в боковой кармашек лет­него чесучевого пиджака. Долго не мог отвинтить крышечку футляра с валидолом, потом, наконец, достал таблетку и, положив ее под язык, несколько минут сидел молча, закрыв глаза.

Они ждали.

Чернобыльский прижал ладонь к левой стороне груди, глубоко вздохнул, покатал таблетку языком во рту и открыл глаза.

— Так и убить старика недолго,— сказал он, открывая глаза.— Разве ж можно?

— Мы хотели бы получить ответ, Самуил Исаакович,— напомнил Жунид, тоже понижая голос.— Ваше волнение..

— И не говорите за мое волнение,— старик, кряхтя и охая, облокотился о край стола.— Я старый больной чело­век, молодые люди, так разве ж долго, спрашиваю я вас, растревожить мое слабое сердце..

— Что вас взволновало?

— Я золотых дел мастер, господа хорошие, хоть и давно не у дел. А вы знаете, что такое настоящий ювелир, кото­рый видел, имел и держал в руках столько, что хватило бы на несколько роскошных жизней!

— Самуил Исаакович,— строго заметил Дараев,— нас не интересуют ваши воспоминания.

Старик слабо махнул рукой.

— То ж разве воспоминания? . Вы спрашиваете — я от­вечаю И не перебивайте меня, молодые люди..

Жунид сделал знак Вадиму Потерпи, мол.

— Пожалуйста, говорите.

— Так вот. Отчего я разволновался? А как вы думаете? Хотя и другая жизнь теперь, и все то, что имело когда-то свою цену, нынче той цены не имеет, но я-то человек старого вре­мени... И нового из меня не исделаедць. Вы сказали,— он посмотрел на Жунида,— «вторая капля»... Чтоб вы знали, прежде и камни имели свои имена. Алмаз, который у меня украли в девятьсот четырнадцатом году, имел название «вторая капля». По-арабски — «Катрантун таниятун». Я, грешным делом, когда вы достали свое колечко и сказали те слова, по­думал, что у вас в руке мой камешек. Чуть Богу душу не отдал. Уж поймите меня, старика, молодые люди...

— А этот перстень вы никогда не видели? — снова рас­крыл ладонь Шукаев.

Старик даже не стал смотреть на кольцо.

— Нет, не видел. Дешевые побрякушки — не по моей квалификации,— он снова прикрыл веки и потер грудь рукой.

Наступила долгая пауза. Жунид не прерывал ее, наблю­дая за Чернобыльским. Все было как будто правильно и объ­яснимо. Именно такой, наверно, должна быть реакция чело­века, некогда владевшего баснословным богатством и под старость вдруг снова увидевшего его отблеск.

Но Шукаева смущало одно обстоятельство. Ему показа­лось, что уже после сердечного приступа он заметил в гла­зах ювелира жадный блеск... при виде кольца. Этот мимолет­ный взгляд был или не был? Может быть, он — плод его воображения?..

И тогда случилось неожиданное. Чернобыльский, вроде бы окончательно оправившись, попытался встать, но рука, которой он оперся на стол, вдруг бессильно, вяло согнулась в локте, ювелир, побледнев, снова рухнул на стул. Если бы его не поддержал Сугуров, он бы свалился на пол.

Они осторожно переложили его на кушетку. Арсен по­мчался к ближайшему телефону — вызывать «Скорую по­мощь».

Это был инфаркт.

Поскольку старик жил один, его отвезли в городскую больницу: дома его не с кем было оставить. Дараев запер входную дверь и передал ключ врачу «Скорой».

— Ну, как вам все это нравится? — спросил Жунид, провожая взглядом удалявшуюся машину.

— Никак,— за двоих ответил Дараев.— Я ему не верю. То есть, не сомневаюсь, что его хватил удар, но ему самому не верю...

— Я тоже,— кивнул Шукаев.— У меня такое впечатле­ние, что мы еще услышим об этом алмазе...

— Выходит, зря ты протаскал и газеты, и книгу,— Да­раев показал на распухший портфель, который Жунид дер­жал в руках.

— Выходит, зря. Кстати, возвратишь сейчас и то, и дру­гое в библиотеку.

— А какая, собственно, разница между алмазом и брил­лиантом? — спросил Вадим Акимович.

— Только в отделке. До пятидесяти граней — алмаз, бо­лее пятидесяти — бриллиант.

— Ты, я вижу, поднаторел в этих делах,— уважительно сказал Дараев.— А карат? Сколько это?

— Около 206 миллиграммов...

— Значит, двадцать шесть с половиною каратов, это больше пяти граммов? Ничего камушек, а?

— Да,— без улыбки сказал Жунид.— На такой пару танков запросто можно было бы построить...

— Ну, что, поехали?

— Едем. Ты, Вадим, пока я займусь с Паритовой и зав­магом, отыщи Итляшева и пасечника. Я почти уверен, что они видели именно Бекбоева с накладной бородой, но нам нужно их документальное опознание. И еще — побывай в театре. Проверь, нет ли какой-либо связи между Паритовым и Ули­той. И он, и она работают вместе...

Фатимат Паритову Шукаев видел впервые. До сегодняш­него дня он не считал упущением со своей стороны то, что после Бондаренко не подверг ее повторному допросу. В до­кументах, оформленных бывшим начальником черкесского угрозыска, все было грамотно с точки зрения процессуаль­ной и предельно ясно. А времени и без того не хватало.

И только сегодня Жунид подосадовал на себя: никогда, никому и ни в чем нельзя доверять, когда ведешь расследо­вание. Даже самые дотошные, а Сергей Тимофеевич был еще человеком точным и аккуратным, могут допустить недосмотр или не проявить должной настойчивости. Правда, и Бонда­ренко не слишком доверял показаниям продавщицы, но это не было отражено в материалах дела, и Жунид об этом ни­чего не знал.

Словом, по мнению Шукаева, занятого тогда главным образом убийством Барсукова и Кумратова, не было необхо­димости в повторном допросе Паритовой.

Теперь — дело другое. Теперь был перстень, а человек, ударивший продавщицу камнем — Зубер Нахов — сидел в КПЗ управления. Когда привели Фатимат, явившуюся по вызову (заведующего с ней не было), Жунид посадил ее на стул напротив себя и начал безо всяких предисловий:

— Опишите кольцо, которое было похищено в вашем магазине перед майскими праздниками.

— О Господи! — с деланным возмущением воскликнула она.— Опять это несчастное кольцо! Знаете, мы с мужем ничего от вас не хотим. Ну, не поймали вы этих бандитов сразу и — Бог с ними. В конце концов, перстень давно спи­сали...

— Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос.

— Я уже говорила: большое массивное кольцо с зелено­ватым камнем, довольно большим... мельхиоровое. Вот и все... А хлопот из-за него...

Она стала сетовать на беспокойство, причиненное ей милицией, ее мужу и заведующему.

Жунид плохо слушал, с интересом разглядывая, ее наряд.

Белоснежное крепсатиновое платье, дорогие, тоже белые, лакированные туфли, пальцы на руках — в кольцах, в моч­ках ушей — золотые сережки. Не много ли? Зарплата у нее и у ее супруга скромная. Откуда же средства? Спекуляции с драгоценностями? Но ревизией ничего обнаружено не было. Надо заняться, стоит заняться.

Он открыл ящик стола и, достав перстень, демонстратив­но положил его на стекло перед Паритовой.

Но не всякий раз мельхиоровое кольцо лишало людей душевного равновесия, как это случилось с Самуилом Чер­нобыльским.

Фатимат и бровью не повела.

— Нашли? — прикрыв ладошкой зевок, спросила она. Жунид молчал.

Она взяла кольцо, примерила на палец — оно болта­лось — было велико, и положила на место.

— Это оно?

— Да,— без колебаний ответила Паритова, встретилась с ожидающим взглядом Жунида и... забеспокоилась.

— А бандиты? Их вы тоже... поймали? — румянец мед­ленно сходил с ее полных щек.

«В чем дело? — промелькнуло в голове у Шукаева.— Чего она испугалась?»

Он продолжал молчать. Открыл нижний ящик стола, нагнулся так, чтобы она не видела, отобрал из пачки фото­графии Зубера и Парамона и, выпрямившись, показал ей.

— Они?

Паритова побледнела еще больше. Однако тотчас же растерянность, написанная на ее лице, сменилась надеждой.

— Но... это же старые снимки. Он тут совсем моло­дой...

— Значит, вы одного узнали? Которого?

Паритова отрицательно покачала головой. Видно было, что она изо всех сил старается сдержать волнение. И Жунид рискнул:

— Я могу устроить вам встречу с одним из них, с Зубером Наховым. Он нами арестован,— и показал фотографию.

Она разрыдалась.

Шукаев, вовсе не ожидавший такого пассажа и больше всего на свете боявшийся именно женских слез, неловко принялся ее утешать:

— Ну, что вы, в самом деле... Зачем же? Выпейте во­дички... Вот.

Разливая воду на подол платья, она отпила глоток.

— А теперь расскажите, почему вы и ваш муж скрыли от нас, что знакомы с Наховым? Почему кража кольца была так символически обставлена? Они мстили вам? За что?

Он видел, что ей нельзя дать опомниться, и импровизи­ровал на ходу — для него это не составляло труда, посколь­ку он так много и так часто перебирал в уме все обстоятель­ства дела, что в вариантах и домыслах, недостатка у него не было Он давно подозревал, что камень, обернутый в платок,— это орудие мести. Паритову хотели наказать за что-то. Как и сыровара Сахата Кабдугова. Но за что?

— Я боюсь, боюсь...— она опять заплакала и размазала платком краску с ресниц.

— Вам нечего бояться. Поймите же, страх — плохой советчик. Расскажите все, и мы поможем вам. .

Паритова закрыла руками лицо и некоторое время сиде­ла неподвижно. Потом медленно отняла от лица руки, вытерла глаза, еще больше испачкав щеки и лоб,— Жунид с трудом сдержал улыбку, такой комично-жалкий был у нее вид,— и вздохнула.

— Хорошо. Я расскажу.

Говорила она торопливо, часто сбиваясь и хныча, Жунид подбадривал ее и взглядом, и репликами, в душе ругая себя последними словами за то, что не занялся ею раньше. Завер­телся, не хватило сил и времени. Может быть, он вообще переоценил свои силы?

К черту самокопание, самобичевание и прочие интелли­гентские штучки. Он тряхнул головой. Работать надо.

Из сбивчивого, постоянно прерываемого «охами» и «аха­ми» рассказа продавщицы, которая — он, разумеется, это уловил — всячески пыталась обелить и себя, и своего мужа, Шукаев узнал о знакомстве Умара Паритова с человеком, который однажды привлек его внимание на базаре тем, что продавал шелковые дуа, кавказские амулеты, вышитые тесь­мой и золотыми нитками. Горянки, особенно пожилые, бой­ко их покупали. Паритов через некоторое время встретил его на рынке еще раз и случайно заметил, что помимо амулетов; он изредка доставал из заплечного мешка другой товар — золотые кольца, бусы, браслеты ручной дагестанской работы.

Умар попробовал прицениться к безделушкам — они оказались сравнительно недороги. Решив, что вещи краденые, Паритов все же купил кольцо и серьги. Подарил их жене. А та показала Чернобыльскому, к услугам которого магазин часто прибегал, затрудняясь в оценке вещей, поступающих в скупку.

Старый ювелир достал лупу, долго рассматривал камни, затенял их ладонью, подносил к свету и, наконец, сказал с коротким дребезжащим смешком:

— И надо же! А я, грешник, думал, при Советской власти перевелись такие умельцы... Стекляшки это. Натуральные стекляшки, чтоб я пропал. Надули, Фатимат, твоего благо­верного. И где он их взял?

Так выяснилось, что незнакомец, промышлявший амуле­тами (позднее он назвал свое имя — Зубер Нахов), притор­говывал еще и фальшивыми драгоценностями. Паритов быстро смекнул, что убыток, понесенный им на первой покупке,— пустяк, мелочь, по сравнению с выгодами, которые сулит ему полюбовное сотрудничество с Зубером. Договорились они очень быстро, и деньги рекой полились в карман Нахова и его хозяина (Умар понимал, что тот не сам изготовляет «товар»), а немалая толика их попадала, конечно же, в мошну Паритова.

Жену он сначала не посвятил в тайну дополнительного источника доходов, сдавая в скупку безделушки с поддельны­ми камешками через подставных лиц, а потом здраво рассу­дил, что безопаснее и дешевле обойтись без посредников.

Поначалу Фатимат была немного напугана, но вскоре легко примирилась, если не с «укорами совести» (или стра­хом расплаты, что гораздо точнее), то, по крайне мере, с возросшими возможностями их домашнего бюджета.

Все шло гладко, пока Зубера Нахова не сменил другой человек, о чем Умар был поставлен в известность заранее. Во время очередной деловой встречи Зубер показал Парито-ву желтый фуляровый платок с вышитыми монограммами и велел рассмотреть его внимательнее.

— Мне надо пока припухнуть,— сказал Зубер.— Вместо меня придет другой. Узнаешь его по такому вот платку. Понял?

— А что случилось? — забеспокоился Умар.

— Да не дрейфь ты. Ничего страшного. Отсидеться мне надо. Тут, говорят, в наших краях, один старый мой знако­мый шпик объявился. За мной ничего нет, но с ним лучше мне не встречаться.

— А кто он?

Зубер помедлил.

— А... и тебе не вредно знать. Майор Шукаев — запом­ни. Лучше с ним на одного коня не садиться. Так что, смот­ри. Усек?

Через три дня, в условленный день, на черкесском рын­ке появился новый продавец амулетов, одетый не по-горски и не по-европейски. Мешком висел на его худой нескладной фигуре восточный халат, на голове феска. Лицо грубое, словно тесаное топором, и огромные уши. Умар в первый же день окрестил его про себя «Ослиное ухо». Назвался он Сату Кади и показал фуляровый платок в качестве пароля.

В недобрый час состоялось знакомство. Нахов был прост и Покладист, а этот...

Началось с того, что «Ослиное ухо» чуть ли не вдвое против прежнего взвинтил цену.

— Я тоже жить должен,— заявил он без обиняков.— Не ты один хлеб с маслом жрать хочешь.

Паритов в первый раз стерпел, заплатив все сполна, а во второй — наотрез отказался.

— Не дам,— сказал он.— Я тоже рискую. Немного на­кину и на том сойдемся.

— Дашь,— угрюмо просипел Сату Кади.— Иначе худо тебе будет.

На том первое столкновение кончилось. Сату Кади ис­чез, не оставив Умару привезенные из Дагестана украшения. Некоторое время Паритовым пришлось посидеть на мели. Именно тогда — Умар помнил это — появился у них в скупке мельхиоровый перстень.

Сату Кади (Жунид, разумеется, догадался, что это был не кто иной, как Хапито Гужмачев) вновь показался через три дня. Пришел прямо в магазин и стал рассматривать витри­ны с выставленным товаром. Особенно долго он вертелся возле той витрины, где блестело зеленоватым камнем мель­хиоровое кольцо.

Фатимат основательно перетрусила: и зачем «Ослиному уху» понадобилось так открыто показываться в магазине?

Уходя, Хапито еще раз пригрозил и посоветовал, пока не поздно, взять безделушки по цене, которую он сам назначил три дня назад.

Паритов не согласился. Он уже вошел во вкус сытой денежной жизни, которую с лихвой обеспечивали махинации с поддельными камнями. Он почувствовал свою силу и не хотел уступать.

Увы! Умар Паритов не знал, на что способен Хапито Гумжачев, не знал, какие законы царят в той среде, с кото­рой ему теперь приходилось иметь дело.

Прошло еще два дня, и Фатимат с разбитой головой отвезли в больницу, а мельхиоровый перстень исчез.

Она знала только того, который ее ударил. Это был Зубер Нахов. Его приметы она, как могла, исказила в своих показаниях, данных Бондаренко, понимая, что арест Нахова повлечет за собой и ее разоблачение.

Кончив, Фатимат с шумом выдохнула воздух, словно испытала мгновенное облегчение. Ей и в самом деле стало легче: пусть осудят, а этого ни ей, ни Умару не избежать, но хоть кончится постоянное ожидание расплаты, которая неизвестно откуда последует — то ли со стороны закона, если откроются спекуляции фальшивыми украшениями, то ли со стороны преступников, в чью паутину они оба попали так бездумно и неосмотрительно.

— Как ваш муж узнал адрес Омара Садыка? — спросил Шукаев.

— Однажды у нас ночевал Зубер,— уже спокойно отве­тила она.— Напился. Умар нашел у него в кармане запис­ную книжку. На одной из страниц были инициалы О. С. и адрес. Умар тогда искал способа избавиться от третьих лиц. Он хотел найти самого изготовителя и получать вещи из первых рук. Ну, и поехал...

Она уже не плакала, не манерничала, только терла мок­рым носовым платком покрасневший висок и заискивающе смотрела в лицо Жуниду.

— Что же теперь нас ожидает?

— Это решит суд,— сказал Шукаев.— Но чистосердеч­ное признание, хотя и порядком запоздавшее, вам зачтется. С вас и вашего мужа мы, разумеется, возьмем подписку о невыезде. В магазин пришлем ревизора: с ним вместе уточ­ните, какие украшения по скупке прошли с фальшивыми камнями. Потом каким-либо образом известим покупателей. Деньги им будут возвращены, конечно, за ваш счет. Опись вашего имущества и конфискация наиболее ценных вещей и золота будет произведена сегодня же, еще до вашего возвра­щения домой. А вы пока сядете вот здесь,— он показал ей на маленький столик сбоку,— и подробнейшим образом пись­менно изложите все, что мне сейчас рассказали.

Он позвонил и отдал распоряжения дежурному. Органи­зация ревизии, опись и конфискация поручались лейтенанту Абдулу Маремкулову. Заведующего ювелирным ларьком те­перь можно и не приглашать: он ему больше не нужен.

Паритова опять заплакала.

— Успокойтесь. Выпейте еще воды и садитесь — пи­шите.

В тот же день все Черкесское управление НКВД и угро­зыск, кроме дежурного взвода, провожали лейтенанта Семе­на Родионовича Дуденко на фронт. Рапорту его был дан ход гораздо скорее, чем предполагал Жунид.

Семен получил утром повестку и, не застав в управле­нии ни Шукаева, ни Дараева, ни Сугурова — они уже уеха­ли к Чернобыльскому,— стал собираться.

Вещмешок с запасом еды на дорогу и парой белья, план­шет, проездные документы и продовольственный аттестат — вот и все сборы.

Бравый, сияющий, в лучшем своем обмундировании, с серой скаткой через плечо, он стоял сейчас на перроне, за­пруженном людьми, в окружении своих сослуживцев.

— Ну, что пожелать тебе на прощанье, Сеня? — сказал Жунид, впервые так назвав своего подопечного, и Дуденко порозовел, поняв и оценив это простое, почти отеческое об­ращение.— Бей фрицев как следует... не забывай нас. Может, и мы долго не засидимся. .

— Семен не подкачает,— сказал Гоголев,— он парень, что надо. И кавалерист отменный... Конной разведке такие нуж­ны...

— Как ребята в твоем взводе? — спросил Вадим Акимо­вич.

— Еще не знаю,— ответил Дуденко.— Вроде, нормальные ребята. Все молодые. Рассыпались тут по перрону. Проща­ются...

Было все, что полагается в таких случаях. Шум, смех, слезы. Девушки в белых платьях с букетами цветов в руках, запах сена и лошадиного пота из специальных вагонов с обо­рудованными заранее стойлами, оркестры, среди которых выделялась своей синей формой музкоманда милиции.

Состав из теплушек, на дверях которых мелом было на­писано: «Вперед, на врага!», «За Родину!», «Смерть фашиз­му!»,— стоял на втором пути. Весь перрон, первый путь и платформа между вокзалом и эшелоном, до отказа забиты толпой, возгласами, окликами, звуками сводного оркестра, нестройно, несыгранно грянувшего походный марш

Потом был короткий митинг.

Ораторы поднимались на небольшую, обтянутую красным сатином трибунку, говорили кратко, но взволнованно, без шпаргалок. Слова шли от сердца и, слушая их, каждый ду­мал о своем и все думали об одном, потому что здесь, на вокзале, совершалось событие, которое касалось всех, всей страны — люди шли на войну.

Геннадий Максимович Воробьев, открывавший митинг, дал слово Гоголеву.

Виктор Иванович пожелал всем счастливого пути, пере­дал наказ тех, кто пока остается,— гнать зарвавшегося вра­га прочь с нашей земли. От управления уезжало еще пять человек, кроме лейтенанта Дуденко, и Гоголев, назвав всех поименно, заканчивая свою маленькую речь, сказал:

— ... Мы в них уверены. Сегодня мы посылаем фронту самых молодых, самых умелых, все они — отличники боевой и политической подготовки, великолепно сдали нормы ПВХО и ГТО, имеют значки «Ворошиловский стрелок», отличные кавалеристы... До свиданья, дорогие товарищи, друзья, кол­леги. Счастливой дороги — удачных, победных боев вам!

Когда митинг кончился и старый станционный колокол медно и протяжно дал третий звонок, толпа устремилась к теплушкам. Полетели в воздух цветы, напутствия, последние пожелания...

Жунид, Вадим и Арсен уже попрощались с Семеном, который стоял в проеме открытой двери вагона и махал им фуражкой. Его провожали только друзья. Родных у него не было, девушки еще не завел.

Поезд медленно тронулся и, пока он выехал за пределы станции, толпа, постепенно редея и отставая, еще тянулась за ним, трепеща лесом поднятых рук, машущих вслед эше­лону.

— Сколько еще будет таких прощаний,— грустно ска­зал Жунид и вздохнул.

— Пойдем?

— Пойдем.

Они пошли молча. И каждый в душе завидовал лейтенан­ту Семену Дуденко.

Только возле самого управления Дараев нарушил молча­ние:

— Ты извини, Жунид, я не имел времени сказать тебе — прямо на вокзал прибежал...

— О чем?

— В театральной гримерной у Щеголевой я нашел кос­тюм, в который, по-моему, обряжался Гумжачев: халат, фес­ку, чувяки и кушак. Все это было в узле, в шкафу, за вся­ким барахлом...

— Ты передал в техэкспертизу?

— Конечно. В театре взял администратора и актера од­ного — там репетиция шла — в понятые. Изъял по форме, протокол составили...

— В этом я не сомневался,— кивнул Шукаев.— Еще что у тебя? Как Итляшев и Юсуф?

— Охотник узнал Рахмана, хотя и не сразу, Юсуф со­мневается. Бричка, говорит, быстро проехала.

— Ты им фотографии показал?

-Да.

— А как Умар Паритов?

— Поговаривают в театре, что он неравнодушен был к Улите. Впрочем, вокруг нее многие увивались.

— Хорошо. Ее допрос придется завтра вести тебе. Если успеешь, можно и сегодня. Хотя нет, дождись результатов экспертизы вещей из театра, покажи их сначала Нахову, а потом уже припрешь к стенке Улиту. Она клянется, что не знает Хапито... В общем, не мне тебя учить.

На город опустились лиловатые летние сумерки. Небо было бледно-сиреневым, а дома, крыши, станционные пакга­узы, тянувшиеся вдоль улицы, по которой они шли, уже потеряли резкость очертаний, окутались вечерней мглой.

— Мне что делать сегодня, Жунид Халидович? — спро­сил Арсен.

— Сейчас возьмешь на завтра два билета до Дербента. По-моему, одиннадцатичасовым нам удобнее. В девять я с Гоголевым должен быть у Геннадия Максимовича.

— Интересуется секретарь? — спросил Вадим Акимович.

— Да. Торопит.

— Хорошо Семену,— мечтательно заметил Сугуров.

— Да-а-а...

— Ну,— остановился Жунид у поворота улицы.— А теперь я вас покину.

— Далеко, если не секрет? — Дараев сказал это шутливо-поддразнивающим тоном безо всякого умысла, но Жунид мгновенно покраснел и благословил темноту: смущения его никто не мог видеть.

— Нет, недалеко,— как можно безразличнее сказал он.— Мы с Зулетой Хасановной должны пойти к Бекбоеву. Уже два дня, как ему сделали операцию. Я просил посмотреть его...

Шукаев козырнул им и повернул за угол.

Если бы Дараев и Сугуров задержались, то, возможно, увидели бы, как от стены дома отделилась высокая темная фигура. В некотором отдалении она последовала за Жунидом, стараясь держаться теневой стороны.

Неизвестный шел за ними от самого вокзала.

19. «Я СНОВА НАШЕЛ ТЕБЯ, ЗУЛЕТА...»

Заговорит ли Рахман Бекбоее? Прогулка по ночному городу. Полночные тени. Жунид представляет себе, что такое женское одиночество. «Язык дан человеку, чтобы лучше скрывать свои мысли». Выстрел. Прыжок с балко­на. Погоня. Старый знакомый. К чему может привести стакан чая с домашним вареньем...

Из санчасти они вышли вместе. Зулета остановилась в небольшом скверике, окружавшем здание больничного корпу­са, и глубоко вдохнула ночной воздух.

Пахло ночной фиалкой и разогретой за день, не успев­шей остыть травой. Ночь была темная, на небе, сплошь за­тянутом тучами,— ни одной звезды. Тихо. Листва на деревь­ях не колышется, ветра нет.

— И ночью душно,— сказала Зулета, обернувшись к Жуниду.

— Я тебя провожу,— сказал он.

Она не отказалась, и он этому обрадовался.

— Спасибо. Я с удовольствием пройдусь. Целый день в лаборатории.

— Устаешь?

— Да. Но я люблю свою работу. И привыкла уже. Они медленно вышли из больничного сквера и побрели по узенькому тротуару. Жунид, конечно, не осмелился взять ее под руку. Он просто шел рядом с ней, почти без мыслей. Он совсем не думал об Одноухом Тау, лежавшем сейчас без сознания после операции, не думал об исчезнувшем Буеве-рове и вообще о своих делах, с которыми вот уже больше месяца и ложился, и вставал, не давая себе отдыха ни днем ни ночью. Он не был сейчас майором Шукаевым, он был человеком, который, кажется, сто лет не гулял вот так по уснувшему городу, рядом с красивой женщиной.

— Едва ли Бекбоев скоро заговорит,— вернула она его к действительности.— Проникающее пулевое ранение в груд­ную клетку. Чуть левее, и ему пришел бы конец.

— Очень плохо. Мне нужны его показания. Но, знаешь, мне сейчас просто не хочется говорить об этом.

Они повернули к Кубани и пошли вдоль реки: здесь было немного прохладнее. Где-то слева, скрытая высоким берегом и темнотой, плескалась река.

Когда молчание стало тягостным для обоих, Жунид спро­сил:

— Как Заурчик? За последнюю неделю я не сумел ни разу увидеться с ним.

— Готовится к школе,— с гордостью в голосе сказала она.— Он читает уже и считает хорошо. Вчера я ему задала устную задачку...

Зулета оживилась, рассказывая о сыне, он слушал и радовался сейчас, слыша ее щебет, очень знакомый ему, ра­довался, что из нее вышла примерная мать и мальчугану, конечно, хорошо. Потом, как это часто бывает у людей замк­нутых, живущих напряженной внутренней жизнью, мысли его приняли другое, далеко не оптимистическое направление. Он вдруг подумал, что Заур вот уже восемь лет, со дня своего рождения, живет без отца. А это означает, что он обделен в самом главном, что должен иметь каждый ребенок.

Зулета продолжала говорить, вспоминая разные продел­ки и словечки сына, а Жунид уже думал о ее женском оди­ночестве и о том, что хуже этого, наверное, в жизни ничего не бывает. Мужчина, во-первых, свободнее в своих действи­ях, во-вторых, в нем не заложено природой так крепко, как в женщине, стремление к определенности, к своему гнезду, в котором есть все, что полагается.

В другое время он, может быть, и заметил бы, что поза­ди них нет-нет да и мелькнет то между темными стволами деревьев, то. вдоль забора, высокая неясная тень, передвига­ющаяся рывками, крадущейся кошачьей походкой, но сейчас он пребывал в состоянии блаженной расслабленности и от­решенности ото всего, что не касалось Зулеты и их неожи­данной, незапланированной ночной прогулки.

Тень следовала за ними неотступно, задерживаясь во мгле подъездов или под деревьями, когда они выходили на откры­тое, более освещенное пространство. Человек, который шел за ними, был одет в темное, и различить его на темной ули­це (свет в домах уже не горел, а фонари — тем более) было не так-то легко.

— Я слышала, ты близок к цели? — после некоторого молчания спросила Зулета.

— А?..— встрепенулся он.— В каком смысле?

— Зубер арестован?

— Да. Он снова попал в дурную компанию.

— Крест нашей семьи,— вздохнув, сказала она.— Сколь­ко я себя помню, у него никогда не было хорошей компании. Когда я поступала на судебную медицину, мне едва не поме­шало это родство.

— Я знаю,— кивнул Шукаев.— Я просил Шахима Алихановича Денгизова, чтобы он помог.

— Правда? — в голосе ее было радостное удивление.— Значит, именно он позвонил ректору института? А я не зна­ла, терялась в догадках. Спасибо тебе...

— Ну, что ты. Не за что. А относительно расследова­ния — ты права: оно идет к концу. Но... давай не будем онем.

— Хорошо.

Некоторое время шли молча. Сбоку, постепенно отдаля­ясь, слышался шум железной дороги: лязг железа, свистки паровозов, гулко раздававшиеся в застывшем воздухе команды диспетчера.

— Чем ты занимаешься в свободное время?

— У меня его нет,— просто ответил Жунид.— А если б и было...

— Что тогда?

— Его все равно нечем заполнить, кроме работы.

— Ну, почему же,— ему показалось, что она улыбается.— Кино, книги, друзья... может быть, - ресторан?..

Он презрительно хмыкнул.

— Ты же знаешь — я не пью. У меня органическое от­вращение к спиртному. По наследству, наверное. Отец тоже никогда не пил. Книги — конечно-. А в кино я не был целую вечность.

— Я тоже.

— А почему бы нам как-нибудь не пойти вместе? — сказал он и удивился собственной смелости. И тут же на­дулся, злясь на себя. Она поняла.

— Зря ты стесняешься быть самим собой, Жунид. Так нельзя. Тебе, по-моему, надо жениться. Устроить свою жизнь.

Ему показалось, что она опять улыбается. Черт подери, что тут смешного?!.

— Советовать легко,— буркнул он.— Отчего бы и тебе, например, не выйти замуж?

— Это исключается,— спокойно ответила она.— Я удов­летворена тем, что у меня есть. Нам с Зауром ничего боль­ше не нужно.

Он не нашелся, что возразить и снова замолчал. А что, если прямо сейчас, не откладывая и не разводя ненужных разговоров, взять да и предложить ей — возвращайся ко мне.

Его прошиб пот от одной этой сумасшедшей мысли. Не­трудно себе представить, как она будет смеяться.

Настроение у него внезапно испортилось. Чего он, инте­ресно, ждал от этой встречи? Он идет и мучается, ловит каж­дое ее слово, волнуется, как гимназист, он давно ей все про­стил, давно понял, что его вина была не меньшей, если не большей, да и Зулета стала совсем другой,— а она... она ровна, рассудительна, советует ему обзавестись семьей. Хо­рош был он со своим дурацким, таким запоздалым предложе­нием. Нет уж, ничего он не скажет. За ошибки надо платить. В свое время, много лет назад, когда они были совсем моло­ды, он привез ее в город. Молодую, красивую, слегка легко­мысленную, что поначалу ему даже нравилось, и он не толь­ко не обратил на это внимания, но даже иногда поощрял ее, покупая излишне эффектные наряды и безделушки. Он не настоял, чтобы она училась или работала, не сумел заполнить ее жизнь ничем кроме себя самого,— и то по ночам, потому что вечно пропадал сутками, а то и больше,— и еще хозяй­ство, к которому ее дома не приучили. Вот и вышло так, что она попала под влияние беспутной Назиади и увлеклась этим фатоватым хлыщом Борисом Фандыровым.

Мысли о прошлом вызывали в нем лишь досаду на себя самого и бесполезное теперь раскаяние. Зла по отношению к Зулете не было. Та Зулета исчезла, ее просто не было. Сей­час рядом с ним шла серьезная, строгая женщина, тружени­ца и мать.

— Тебе скучно? — после долгого молчания, странно на­пряженным тоном спросила Зулета.— Напрасно я потащила тебя в такую даль. Я бы и сама прекрасно дошла.

— Что ты? Даже не думай! Я... Я очень... Одним сло­вом, я с удовольствием.

Черт! Талейран верно сказал: «Язык дан человеку для того, чтобы лучше скрывать хвои мысли». Во всяком случае слова, которые он время от времени произносит, боясь пока­заться вообще бессловесным, ни в коей мере не выражают того, о чем он не перестает думать.

— Вот я и пришла,— сказала Зулета, остановившись перед домом.

На втором этаже, в ее квартире, сквозь тюлевые гарди­ны неясно светилось окно.

— Заурчик при лампе спит?

— Она с реостатом. Притушена. И свет ему в лицо не падает. Соседка заглядывает, смотрит, как он там. Такая хо­рошая женщина. Если бы не она, не знаю, как бы я справ­лялась с вечерней работой.

Он засопел. Ему только сейчас пришло в голову, что, помимо материальных забот (тут все было в порядке, пото­му что он аккуратно пересылал ей деньги), у нее есть и дру­гие трудности, опять-таки связанные с ее одиночеством и с ребенком.

— Ну, до свиданья. Спасибо тебе, что не отказалась по­смотреть Бекбоева.

— До свиданья. А, может быть, зайдешь? Посмотришь на спящего Заурчика?

Он сделал шаг к ней и остановился.

— А это... удобно?

Зулета негромко рассмеялась. Если бы он не был так расстроен и подавлен, он заметил бы, что смех ее был не совсем естествен. Но он ничего не заметил.

— Я не очень-то дорожу мнением окружающих,— ска­зала она.— Важно ведь, чтобы человек вел себя достойно. А что скажут сплетники и досужие языки — какое это имеет значение?

— Я зашел бы...— нерешительно сказал он.

— Тогда поднимемся,— она порылась в сумочке и доста­ла ключ.— Пойдем. Посмотришь на Заурчика, выпьешь чаю — у меня есть малиновое варенье, сама варила,— и я тебя про­гоню.

Он покорно зашагал следом за ней по темной лестнице, вдыхая слабый, едва уловимый запах ее духов. Ему нрави­лось, что она не обливается резкими, сладковато-приторны­ми духами, как иные женщины,— от нее всегда пахло слег­ка, духи были тонкие, мягкие...

Зулета зажгла свет в прихожей.

— Проходи. Только не разбуди его...— она сказала это совсем другим тоном, чем там, на улице. Как-то стесненно, смущенным полушепотом.

Заур спал в своей кроватке, разметав ручонки. Жунид осторожно поправил на нем белое пикейное одеяльце и сел на стул.

В комнате почти ничего не изменилось со времени пер­вого его визита к Зулете. Правда, на детском столике лежа­ло уже не рисование, а самый настоящий букварь, сбоку, возле стульчика, стоял новенький блестящий портфельчик, и Жунид, увидев его, обозвал себя недогадливым идиотом: это ему следовало сообразить, что сын вот-вот пойдет учиться, и ему нужны школьные принадлежности.

Все остальное было, как и тогда, правда, зеркало из угла переехало на середину стены, как раз напротив балконной двери.

Зулета задернула занавеской альков, где стояла ее кро­вать, и слегка подкрутила лампу: в комнате стало светлее

— В больших промышленных городах введена светомас­кировка,— сказал Жунид.— Особенно строго в прифронто­вых районах. У нас, тоже, кажется, собираются объявить

Зулета присела на краешек кровати, примяв занавеску

— Неужели война продлится долго? Я почему-то боюсь, не за себя — за него,— она кивнула на сына.— Вон как они идут. Не сегодня-завтра возьмут Смоленск...

— Ты знаешь, я не из паникеров,— сказал Жунид.— И мы, конечно, разобьем их, в этом нет сомнения, но. . нелег­ко придется. Может быть, война придет и на Кавказ.

Она поежилась.

— Страшно все-таки.. Ну, ладно, что это я расхныка­лась Сейчас я вскипячу чай...

— Может, не надо, Зулета? Час поздний.

— Ничего. Я все равно скоро не засну Выпьешь и пой­дешь

Он хотел попросить ее не уходить, посидеть еще, но не сумел, промолчал. Снова, во второй уж раз накатило на него расслабленно-умиротворенное состояние, которого он так боялся, потому что не узнавал в такие минуты себя и не знал, что скажет или сделает в следующее мгновение, а это было тревожно и непривычно для него, человека, который, вроде бы, всегда знал, чего хочет и как поступит

Зулета встала, неуловимым движением оправив платье, и пошла на кухню. А он поймал себя на том, что провожает ее взглядом, ее всю, стройную, по-прежнему легкую и под­вижную.

Он расстегнул верхнюю пуговицу на воротничке рубаш­ки, достал папиросу и заглянул на кухню: Зулета стояла перед керосинкой спиной к нему, закрыв руками лицо.

— Я... можно я покурю? На балконе.

Она встрепенулась, отняла руки от пылающих щек (хо­рошо, что он не видит ее румянца, ее смятения) и, не обора­чиваясь, быстро ответила:

— Конечно. Кури, пожалуйста.

Он стоял на балконе спиной к улице, к огромному ста­рому платану, ветви которого доставали до крыши дома, и смотрел, как в кухне на фоне прозрачной марлевой занавес­ки передвигается ее силуэт.

Потом Зулета принесла поднос с чаем в комнату, расста­вила все на столе и подошла к зеркалу. Он смотрел, как она поправляла волосы, подтыкая их шпильками, и хотел уже погасить папиросу и войти, но вдруг увидел, что она взяла его фуражку, лежавшую на стуле. Она бросила быстрый взгляд на балконную дверь, которую он тщательно притво­рил за собой и, видимо, решив, что он ее не видит, кокетли­вым, чисто женским движением нахлобучила на свою хоро­шенькую головку его милицейскую фуражку. И тут же ша­ловливо показала себе язык в зеркале.

У него захватило дыхание. Вот она! Она была перед ним — прежняя, веселая, всегда живая, немного легкомыс­ленная Зулета! Значит, не утратила она ни своего обаяния, ни веселости, просто запрятала поглубже за ненадобностью. И ему тоже стало неожиданно легко и весело, захотелось шутить, смеяться, как раньше, когда они были вместе.

Жунид взялся за ручку балконной двери, намереваясь открыть ее бесшумно, войти и обнять Зулету сзади. Ни боль­ше — ни меньше. А там — будь, что будет. Почему он вечно должен держать себя в узде, почему люди вообще изворачи­ваются, лгут, не говорят того, о чем думают?!.

Он войдет и скажет, что дальше так продолжаться не может, что он любит ее и никогда не переставал любить, поэтому и сидит бобылем вот уже восемь лет! И он не будет мямлить, не будет безъязыким рохлей, ему больше терять нечего, но больше он не может молчать.

Но вышло все иначе.

Зулета подняла руки, чтобы снять фуражку, и в это время с дерева — он уловил это по звуку — раздался сухой треск выстрела, звякнуло стекло балконной двери, и в зеркале, рядом с еще улыбающимся лицом Зулеты, возникло отверс­тие, от которого по всем направлениям мгновенно протяну­лись извилистые молнии трещин.

Зулета вскрикнула и, покачнувшись, уронила фуражку На дереве затрещали сучья: кто-то спускался вниз. Жу-нид инстинктивно, еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, выдернул из кобуры пистолет и трижды выстре­лил в темноту, почти не целясь, туда, где трещали ветки. Кто-то застонал и мешком упал к подножью дерева.

Шукаев, рванув дверь, влетел в комнату. Зулета сидела на полу без кровинки в лице. На шее у нее, со стороны спи­ны, алела длинная полоса, от которой тянулись по плечу тоненькие темные струйки.

— Зули! Родная...— задыхаясь проговорил он, подхваты­вая ее на руки.— Что с тобой?

— Ничего, ничего. Царапина. Это пустяки... Ты беги, посмотри... может быть, они не ушли далеко... Только будь осторожен. Стреляли не в меня. В тебя стреляли. Я...— она беспомощно улыбнулась.— Я надела твою фуражку...

Он уложил ее на постель, прижал к ранке носовой пла­ток и, уже ничего не стесняясь, потому что видел ее боль­шущие, открытые сейчас для него глаза, поцеловал ее в губы и сказав: «Я сейчас!» —- бросился на балкон.

Под деревом, видимо, никого уже не было. Он прислу­шался. В отдалении затихал шаркающий звук чьих-то невер­ных, спотыкающихся шагов.

Жунид перемахнул через перила, повис на руках и, спрыг­нув, помчался по улице.

Шаги стихли.

Он остановился, тяжело дыша.

Метрах в ста от него на другой стороне затрещал дере­вянный забор. Шукаев побежал на этот треск, закричав. «Стой! Стой! Буду стрелять!»

Вспышку он увидел раньше, чем услыхал звук выстрела и растянулся посреди мостовой. Пуля просвистела выше. Жунид тоже выстрелил по направлению вспышки.

За забором был сад пригородного совхоза. Когда Щукаев перелезал, очередная пуля пропела возле самого его уха. Он плюхнулся в траву, раскровянил губу какой-то веткой.

И снова услышал впереди шаги. Теперь они были тяже­лыми, медвежьими. И еще показалось, что шедший впереди человек застонал.

— Стой! — уже не так громко, потому что шаги удаля­лись гораздо медленнее, закричал он.— Все равно не уйдешь!

В ответ прогремели один за другим три выстрела.,

— Пять,— прошептал Жунид и ответил двумя, но в воз­дух. Он уже понял, что стрелявший ранен и не может быс­тро передвигаться.

Жунид продолжал преследовать покушавшегося на него человека (или на Зулету — он не знал точно) еще минут пять, пока тот не перестрелял все патроны.

Когда он нашел его в темноте сада, тот уже не подавал признаков жизни и лежал ничком, уткнувшись головой в основание яблони.

Шукаев включил миниатюрный фонарик, с которым ни­когда не расставался, и направил луч в лицо лежавшего не­знакомца.

— О! Парамон Будулаев! Сам, значит, пожаловал,— вслух сказал Жунид и потряс цыгана за плечо. Ранен он был в ногу. По-видимому, в мякоть.

Револьвер лежал рядом, возле бессильно вытянутой руки Будулаева. Жунид взял его, предварительно обернув ладонь носовым платком, проверил обойму.

Обойма была пуста.

Пистолет марки ТТ. Уж не принадлежал ли он Исхаку Кумратову? Убитый Буеверовым начальник сторожевой охра­ны Шахарской прядильной фабрики был вооружен пистоле­том ТТ, который до сего времени не обнаружен.

Очень может быть.

Жунид обернул его платком и сунул в карман брюк. Потом приподнял подмышки бесчувственного Парамона и подтащил к ограде. Тот негромко застонал, не приходя в со­знание.

Шукаев провозился с ним несколько минут, пока пере­тащил через покосившийся, подгнивший забор. Парамон был довольно тяжел, хотя полнотой не отличался.

Что делать? На улице — ни души. В двух-трех окнах мелькнул свет, но никто не выходил: люди, видимо, были напуганы перестрелкой.

Жунид снял ремень, связал руки заворочавшемуся Будулаеву и побежал через улицу, к подъезду дома, где засвети­лось окно первого этажа. Через несколько минут он вышел с мужчиной средних лет, оказавшимся железнодорожным мастером товарной станции Черкесск.

— Найдите ближайший телефон и позвоните по номеру 22-24. Запомнили? Спросите лейтенанта Арсена Сугурова. Скажете: майор Шукаев задержал преступника и ждет маши­ну... назовете ваш адрес. Ничего не забудете?

— Позвонить 22-24 Сугурову. От майора Шукаева,— явно волнуясь, повторил железнодорожник, застегивая находу пуговицы на рубашке.— Машину вам...

— Все верно. Идите скорее. И простите, что нарушил ваш сон.

— Ну, что вы...— мастер со страхом и любопытством посмотрел на темную фигуру Парамона, по-прежнему без движения лежавшего у забора, на другой стороне улицы, и бегом побежал по мостовой. Где-то здесь, в двух кварталах, было отделение связи.

Жунид посветил фонариком в лицо Парамону. Тот зажму­рился.

— Вот и встретились, Будулаев.

Цыган скрипнул зубами.

— Говорить можете?

— Могу,— хрипло сказал цыган.— Могу и буду Иначе мне — хана. Все скажу, что знаю. Но не здесь. Пусть меня сначала перевяжут...

— Сейчас вас отвезут в санчасть. Там, кстати, уже ле­жит ваш давний знакомый..

— Одноухий Тау? — хмыкнул Будулаев и, повернувшись, вскрикнул.— О-о-х! Стрелять ты мастак, начальник.

— Не жалуюсь,— сказал Жунид, думая даже в эту ми­нуту совсем о другом.

Что там с Зулетой? Как она? Заурчик даже не проснул­ся. Крепок ребячий сон.

— Вас перевяжут, до утра соберетесь с мыслями. Раз­говор будет серьезный, Будулаев. Сразу вам скажу: легенду изобретать не нужно: нам очень многое известно. И о вас, и о Феофане. И об Омаре Садыке, и кое-что еще..

Он обернулся, услыхав легкие шаги.

Это была Зулета. Она успела переодеться в форменное платье и перевязать шею. В руках у нее был большой силь­ный фонарь. Она включила его, и цыган, которому свет уда­рил в лицо, грязно выругался.

— Ну, ты!..— заорал Шукаев.

— Кто он? — спросила Зулета.

— Как твоя рана? Зачем ты пришла?

— Я ничего. Я пришла помочь.

— Парамон Будулаев,— сказал Жунид.— Правая рука бывшего цыганского вайды Феофана третьего. Отменный бан­дит и вор. Сидел по делу карабаира.

— Не лайся, начальник. Обзываться будешь, ничего нескажу. Развяжи руки-то. Чай, не убегу.

— Хорош будешь и так.

Послышался гул мотора «газика», выехавшего из-за угла, и улицу пронзили яркие фары.

— Сюда,— замахал Жунид руками.

«Газик» затормозил возле них. Вышел Арсен.

— Что случилось, Жунид Халидович? — Сугуров бросил встревоженный взгляд на Шукаева.— Вы не ранены? Прости­те... Здравствуйте, Зулета Хасановна!

— Здравствуй, Арсен.

— Это Будулаев,— сказал Жунид.— Забирай его в сан­часть. Пусть его перевяжут и положат в изолятор. Как сле­дует охранять. Допрос — утром...— он посмотрел,на часы.— Собственно, это уже будет часа через три.

— Он стрелял в вас? — подойдя ближе к цыгану, кото­рый теперь полулежал, опираясь плечом о забор.— Мне поз­вонил какой-то человек...

— Если бы он умел делать это лучше, Зулеты Хасановны не было бы сегодня с нами,— с ненавистью глядя на Парамона, ответил Шукаев и осторожно достал из кармана обернутый носовым платком пистолет.— На, возьми. Пере­дай в экспертизу немедленно. Действуй.

Будулаева они втроем посадили в машину, помогал ус­певший вернуться железнодорожник.

— Я тебя провожу еще раз,— просительно сказал Жу­нид, когда увезли Будулаева.— И вообще... Я до утра побу­ду возле твоей квартиры. Может быть, он был не один. Я не могу допустить, чтобы...

— Ничего подобного,— беря его под руку, очень тихо сказала она.— Ты пойдешь со мной и выпьешь свой чай..

Жунид молчал. Он прижимал к себе ее теплую руку, а мысли его беспорядочно прыгали, и он даже не знал, огор­чаться ему или радоваться, что так случилось.

Они шли медленно, он чувствовал ее дыхание, з.нал, что она тоже взволнована, но не знал точно, чему приписать это — неожиданному покушению, или тому, что он так от­чаянно, повинуясь неодолимому искушению, поцеловал ее. Он вспомнил сейчас, что она не сделала ни рассерженных глаз, ни протестующего жеста, она (или ему показалось?) облег­ченно и благодарно вздохнула и услала его.

До самых дверей ее квартиры они больше не сказали друг Другу ни слова. Зулета открыла дверь. Он вошел следом.

— Садись... я сейчас разогрею чай.

Он повиновался, увидел свою фуражку, лежавшую на тумбочке под зеркалом, и подумал, что у него есть путь к отступлению: еще не поздно сказать, что он вернулся толь­ко за фуражкой и сейчас уйдет, потому что уже больше двух часов ночи, и он лучше побудет в подъезде на всякий слу­чай, если все-таки стреляли в нее и Будулаев был не один.

Но он остался.

Разливая чай, Зулета снова стала хозяйкой положения, во всяком случае, ему показалось, что она совершенно спо­койна.

— Попробуй моего варенья,— сказала она, пододвигая к нему розетку.— Заурчик его очень любит...

Если бы он получше знал женщин и был немного более самонадеян, он сразу понял бы, что Заур, спящий в своей кроватке, для нее сейчас — якорь спасения от себя самой, от него, ее бывшего мужа, близость которого лишала ее ду­шевного равновесия и уверенности в себе, потому что она больше всего на свете хотела вернуть его, но не на день, не на два, а на всю жизнь. И скажи ей кто-нибудь сейчас, что их отношения могут вылиться в обычную банальную cbhjl, она бы с гневом отвергла такую возможность, как бы ни был он ей дорог.

Но Жунид не был ни сердцеедом, ни самовлюбленным павлином, уверенным в собственной неотразимости. Он ни­чего не понял и хмуро прихлебывал чай.

Пока он его выпил, он сто раз призывал себя встать, попрощаться и уйти, но не уходил и все больше мрачнел.

Они оба не вспоминали и не заговаривали о том, что ~олько что произошло, потому что не это было главным и важным. Обменивались ничего не значащими фразами и снова замолкали.

Не допив, Зулета порывисто встала и ушла на кухню. Выждав некоторое время, он надел фуражку и поплелся за ней. Теперь он твердо знал, что уходит. Проходя мимо кух­ни, хотел сказать: «до свиданья», но, увидев ее, замер в две­рях.

Зулета сидела на табуретке, уронив голову на кухонный столик и беззвучно плакала.

— Зули! — он бросился к ней.

Она не удивилась, не стала прятать залитого слезами лица.

— Скажи... только правду: зачем ты поцеловал меня? Просто так?

— Да нет же, черт подери! — по привычке ругнулся он, притягивая ее к себе.— Я люблю тебя, понимаешь? Я не могу без тебя! Я давно хочу просить тебя вернуться, но боюсь! Если и теперь я тебя потеряю...

Он не договорил. Зулета прильнула к нему, дрожа и плача, и он услыхал ее прерывающийся счастливый шепот:

— Я ждала... я ждала этого все годы... все время...

Он осторожно взял ее голову и повернул лицом к свету.

— Поцелуй меня еще...— скорее догадался по движению ее губ, чем услышал он.

— Я снова нашел тебя, Зулета,— сказал он, медля.

— Целуй же...

20. ЧТО МОЖНО УСПЕТЬ ЗА ПЯТЬ ЧАСОВ БЕССОННОЙ НОЧИ

Розовое утро майора Шукаева. Как полезно иногда за­глядывать в энциклопедию. Парамон Будулаев понимает свое положение. Воровская субординация. Где Буеверов? Вадим Акимович тоже не терял времени даром. Кое-ка­кие уточнения. Абдул Маремкулов гордится собой.

От Зулеты Шукаев вышел в шестом часу утра.

Рассвело. Горный ветерок разогнал тучи над городом — дождь так и не собрался. Было еще свежо, но солнце, под­нимавшееся из-за хребта, опять обещало ясный и жаркий день.

Жунид вообще любил утро в летнее время года. Начало нового дня. Как бы день ни сложился потом, утром все, ка­залось, сулило удачу и радость — первые солнечные блики на окнах, ранние шаги прохожих, спешивших на работу, ве­селая зелень отдохнувших от вчерашнего зноя деревьев, до­бродушная перебранка дворников, подметавших еще пустын­ные улицы.

А сегодня, хоть он и не ложился всю эту ночь, напол­ненную событиями, важными уже не для него одного, но и для Зулеты, потому что они решили отныне быть вместе,— сегодня чувство утренней бодрости и радостного ожидания, буквально распирало его, вызывая беспричинную для непос­вященных улыбку.

Он шел и улыбался. Все было теперь просто и легко достижимо. И его не пугало, что до одиннадцати (до отхода поезда, который повезет его и Сугурова в Дербент) — все­го-навсего пять часов. Он успеет сделать все необходимое.

Собственно, они оба не ложились с Зулетой. Сидели у постели спящего Заура и разговаривали, разговаривали... Со стороны, может быть, ненужным и глупым могло показаться то, о чем они говорили, но для них не было ничего важнее.

— Вернешься из Дагестана,— провожая его, сказала Зулета,— и сразу ко мне. Хватит с тебя холостяцкого дива­на и обедов в столовке. Теперь я буду о тебе заботиться...

Он шел и смаковал последние ее слова. И другие. И вспомнил тепло ее рук, которые не выпускал из своих. Ко­нечно же, они целовались, но (и он знал, что Зулета благо­дарна ему за это) не позволили себе ничего большего — словно берегли свою вновь обретенную близость до лучших времен.

Перед уходом он рассказал ей о загадке мельхиорового кольца, которое кто-то, видимо, все-таки подменил, хотя сама возможность такой подмены абсолютно исключалась. Кольцо до утра лежало в запертом ящике письменного стола, ключ от которого был в кармане у Жунида, спавшего в ту ночь не раздеваясь. Даже не полную ночь, а последнюю ее треть, потому что он долго просидел, штудируя принесенную Вади­мом книгу о знаменитых ювелирных изделиях и размышляя.

То, что сказала в ответ Зулета, было настолько просто, что он не поверил.

— Посмотри в справочниках. В энциклопедии, наконец. Я слышала, что есть камни, меняющие свой цвет при элек­трическом свете.

— Неужели? — он оторопело уставился на нее.— Тог­да я самый настоящий осел!

— Твой Вадим не лучше! — улыбнулась она.

Дараева Жунид в управлении не застал — дежурный сказал, что Вадим Акимович допрашивает Улиту Щеголеву Арсен не возвращался из санчасти, куда увезли Парамона. Встретил Шукаев только лейтенанта Маремкулова, который собрался в «Ювелирторг» для организации новой ревизии в ларьке Фатимат Паритовой.

— Давай, давай, Абдул, действуй! — ответив на его приветствие, сказал Шукаев.— Форсируй там. До моего отъезда ты, конечно, переучет не закончишь — на это уйдет дня два.— Но, если сумеешь выцарапать у Паритовой хоть пару безделушек с фальшивыми камнями — по гроб жизни буду тебе благодарен. Словом, прояви смекалку!

— Я постараюсь,— искренне сказал Абдул.

Но Жунид не слышал: перескакивая через две ступень­ки, он мчался по лестнице к Гоголеву. В книжном шкафу у Виктора Ивановича стояли полные комплекты Большой и Малой советской энциклопедии.

В двух словах сообщив Гоголеву о цели своего визита, Жунид, получив разрешение, вытащил нужный том энцикло­педии и, порывшись в нем, торжественно прочел вслух:

«Александрит — минерал, разновидность хризоберила. Содержит 19,8 % ВеО и 80,2 АРО³. Зеленая окраска объяс­няется небольшой примесью хрома. Характеризуется способ­ностью изменять окраску: при дневном освещении изумруд­но-зеленый, при искусственном освещении — вишнево-крас­ный. Александрит — драгоценный камень. В СССР встреча­ется на Урале; за рубежом — в Африке (Родезия), Бразилии и других странах. Под названием синтетический александрит известен травяно-зеленый корунд...»

Захлопнув книгу, он облегченно вздохнул и покачал го­ловой.

— Век живи — век учись, а дураком помрешь... Корунд это или настоящий александрит — теперь не так важно. Глав­ное — он не будет сидеть занозой в моей голове!

— Да. — сказал Виктор Иванович, почесав затылок.— Действительно. Когда вы мне сказали, что перстень кто-то успел подменить за два-три ночных часа, пока вы спали, из­влечь его из запертого ящика...

— И обе двери были на замке,— добавил Жунид.

— Ну, вот. Тем более. Я, откровенно говоря, терялся в догадках. Чудеса да и только! Оказывается, на всякого муд­реца довольно простоты.

— Спасибо вам, Виктор Иванович, за книгу Я испаря­юсь! У меня до отъезда еще куча дел!

— Ну, удачи вам,— вставая, сказал Гоголев и крепко потряс руку Жуниду.— Молодец вы Во всей этой кутерьме нелегко свести концы с концами..

У Парамона была прострелена икроножная мышца Мак­симум — неделю в кровати, несмотря на изрядную потерю крови. Смуглое лицо его побледнело и заострилось, но он вполне способен был давать показания

Жунид не имел ни времени, ни желания на прелюдии и уговоры.

— Ну, как? — спросил он сразу — Будете говорить? Не изменили своего решения?

Цыган утвердительно кивнул Потом нехотя объяснил.

— За покушение на майора НКВД по головке не погла­дят. Может, скостят мне, начальник, если сам повинюсь?

— Может, скостят,— в том ему ответил Шукаев.— Но гарантировать я ничего не имею права. В протоколе,— Ар­сен, запиши,— будет отмечено, что вы намеренно не затяги­вали следствие и чистосердечно рассказали все, что вам из­вестно. Разумеется, если не вздумаете лгать.

Сугуров, как всегда спокойный, внимательный, сидел возле кровати, устроив планшет на тумбочке. На его свеже­выбритом лице не было никаких следов недосыпания, хотя он тоже не ложился минувшей ночью.

— Ладно. Чего уж,— слабо махнул рукой Парамон.— Задавай вопросы, гражданин майор. Я не больно говорлив, да и пропустить чего могу невзначай. Опосля скажешь — тем­ню.

— Кто поручил вам выкрасть кольцо?

— Барон.

— Феофан по прозвищу третий?

— А это не прозвище. И дед, и отец его правили табо­ром. Его по батьке — Феофанович. Так и есть — третий.

— Почему не взяли ни одной вещи, кроме перстня?

Парамон сделал над собой усилие, прежде чем ответить.

Лицо его приобрело затравленное, жалкое выражение. Он даже оглянулся на дверь.

— Не бойтесь. Никто не слышит.

— Омар Садык сказал — если возьмешь хоть грамм зо­лота или еще чего там — самое малое, что могу посулить — маникюр, а потом горячую чарку...

— Объясните, что это значит?

Шея цыгана побагровела. Широкой костистой ладонью он вытер со лба испарину.

— Помни, гражданин майор.— Парамон слово держит

— Я сказал вам,— нетерпеливо перебил Шукаев.— Ваше поведение на допросе будет учтено при рассмотрении дела в суде.

— Ты не видал, майор, ты не видал...— в глазах Будулаева заметался такой дикий животный страх, что даже Шукаеву стало не по себе.— Ты не знаешь, на что похож человек после «маникюра» и «горячей чарки» Омара Садыка. О! Это страшный старик! Перед ним — и барон никто. Так — тьфу, сопля! Растереть ногой — и ваших нет!

— Не отвлекайтесь.

— Кусачки есть у его молодцов,— облизнув пересохшие губы, сказал Парамон.— Раз нажал — пальца нет. Десять раз нажал — две кульки вместо рук... А после свяжут и растоп­ленную тинктуру в рот... Вся шея — в дырках... Ты видел, как раскаленная жижа насквозь через глотку течет... Я ведь что — я маленький человек! Куда мне против Омара!

— Это что же за сказки вы мне рассказываете? — рас­сердился Шукаев.

— А то не сказки, майор... виноват, гражданин майор,— встретив взгляд Жунида, поправился Парамон.— Я видел, чего осталось от фрайера, который пошел поперек старику Еще при покойном ротмистре Асфаре... в Осетии. Омара тогда звали Ханом. Говорили, сам Унароков стоял перед ним стол­бом.

— Ладно, предположим, он действительно палач и убий­ца, к нему мы еще вернемся. С кем вы были? — спросил Жунид, отметив про себя, что уже второй человек после Чернобыльского говорит ,ему о первоначальном и, может быть, тоже не настоящем) имени дербентского ювелира.

— Где?

— С кем грабили ювелирный ларек?

— Ловишь, майор? Ты же взял Зубера в церковном дворе.

— Он молчит.

— Ну, и дурак. Я с ним и был. Он камнем продавщицу огрел.

— Зачем камень обернули в платок?

— Феофан велел. Наказать надо было бабенку. Мужик ее дюже зажимистый стал.

— Кто привозил ему украшения от Омара?

— А ты, гражданин майор, я вижу, даром времени не терял: уж и про это унюхал.

Страх, видимо, понемногу отпускал Будулаева. Лицо его и жилистая худая шея снова приобрели свой первоначальный оттенок.

— Отвечайте на вопрос.

— Зубер сперва носил. Потом — уж после праздников — объявился Хапито. Говорили, из тюряги он бежал — не знаю точно. Не спрашивал: с Хапито лучше зря не вязаться...

— Гужмачев?

— Ага.

— Куда вы должны были доставить перстень?

— А к Феофану. Омар с ним дело имел.

— Что означают слова «вторая капля»?

Будулаев пожал плечами.

— Не знаю. И Зубер не знает. Так лтарик кольцо назы­вал. Но болтать не велел.

— Откуда он знал, что кольцо находится в скупочном отделе ювелирного ларька на рынке?

— Хапито видел его там. Пахан еще год назад собрал на­ших, показал бумажку, на ей то кольцо было нарисовано. Ска­зал, кто первый найдет — от Омара будет иметь косую*["227].

Парамон говорил, не раздумывая, видно, твердо решив ничего не скрывать и попытаться спасти свою шкуру. Цыган прекрасно понимал, что за попытку убийства майора госбе­зопасности в военное время его мог судить трибунал, а это равносильно расстрелу.

— Назовите членов вашей шайки.

На этот раз Будулаев насупился. Он. уже переступил границы воровского кодекса чести, давая свои показания, но теперь вопрос был поставлен настолько прямо и недвусмыс­ленно, что он заколебался.

— А то сам не знаешь, начальник?

— Я что знаю — то знаю. Ваше дело отвечать.

Цыган хрустнул пальцами рук.

— Лады, майор. Я скажу, но помни...

Жунид поморщился. Он никогда не мог преодолеть сво­его омерзения к таким типам, как Будулаев. Ради собствен­ной выгоды готов выдать кого угодно. Для таких не сущест­вовало никаких нравственных норм. Нахов не в пример луч­ше. Конечно, может, он молчит потому, что запуган Омаром, но все же молчит...

Это было двойственное чувство, Жунид и сам не очень-то понимал его природу. Запирательство допрашиваемого в любом случае шло во вред расследованию, но упорство, ха­рактер преступника, остатки хоть каких-то, пусть до неузна­ваемости искаженных человеческих принципов, внушали ему невольное уважение.

Он сам не заметил, как брезгливо отодвинулся, когда Будулаев, повернувшись, задел его коленом сквозь одеяло.

— Помнить должны вы,— твердо сказал Жунид.— В ваших интересах говорить, а не молчать. Итак — кто в шай­ке? Кто главарь?

— Барон. Кто еще? Он — пахан и есть. Зубер... Был Даша-Гирей.

— Почему был?

— Он недолго. Сначала Хапито заявился. Потом чегото с Феофаном не поделили и Паша наладился в Новорос­сийск...

— Еще.

— Ну, я сам, Хапито...

— Рахман?

— Он совсем мало. Не доверял ему Феофан. Думсал, стукач. Проверить хотел.

— На чем же он его проверил? На ограблении кассира Шахарской фабрики?

— То не мое дело. Слыхать слыхал, а так оно или нет — не знаю.

— Кто убил инкассатора? В Дербенте. Шестнадцатого апреля?

Будулаев замотал головой.

— Знаю только, что дня за два перед тем Хапито и Паша- Гирей нагрянули к барону. Мировая пьянка была.

— Здесь, в Черкесске, кто связан с шайкой?

— Улита. Но Феофана она в глаза не видала. Никого дербентских не знает.

— Кто вас подослал вчера? Кто поручил убрать меня? Или, может быть, медэксперта?

— Не-е-е,— Парамон пошевелил ногой и, скривился от боли.— Не ее. Барон сперва сказал, чтобы я припух в Дер­бенте и не совал носа сюда. А опосля чего-то у них там пе­ретасовалось. Буй притопал, и они с Феофаном пошли к Омару...

— Алексей Буеверов?

— Он. Тоже — сука. Газиза тогда пришил, а сам раско­лолся. Ты про то помнишь, начальник, старое дело...

— К Буеверову мы еще вернемся. Продолжайте — кто вас подослал?

— Барон. Кто же еще? Зубера твои огольцы сцапали. Ему барон припухать велел, а потом говорит, дуй в Черкесск, за тем самым колечком...

— Что сказал Феофан, посылая вас?

— Дал машинку. Пока, говорит, Шукай живой по земле ходит, не вертайся. Я за тобой, майор, двое суток мотался. А тут перепутал или что — не знаю. Промазал, выходит.,,

— Стреляли вы в судебно-медицинского эксперта Зулету Хасановну Нахову,— сказал Жунид, изучающе глядя на Парамона.— Вас ввела в заблуждение фуражка, которую она надела.

— Вон оно чего. Надо же...— на туповатом лице Будулаева появилось некоторое подобие улыбки.— Спутал, зна­чит...

— Ну, и сволочь,— прошептал Сугуров, не сдержавшись и добавил еще фразу по-цыгански.

Будулаев удивленно воззрился на него.

— Чавел, что ли?

— Цыган я,— сказал Арсен, презрительно скривив губы.— А ты позоришь все цыганское племя.

— Не лайся. Скажи ему, майор! Нет такого закона ла­яться!

— Ишь, какой законник,— усмехнулся Шукаев, закури­вая, и успокаивающе кивнул Сугурову.— Вернемся к делу, Будулаев. У нас нет времени. Вам сказали, почему вы долж­ны убить меня?

— Сказали. Сказали, что мы все у тебя на крючке. Шевельнешь пальцем — и хана.

— Где сейчас Буеверов?

— В той хате, где меня Феофан прятал.

— Дербентская, 21?

— Ну, ты даешь! — искренне изумился Парамон.— Все, что ли раскопал?

— Почти. Немного осталось.

— Дока ты, майор.

— Кто выкрасил вам волосы в день ярмарки? Будулаев снова усмехнулся, посмотрел на Шукаева и покачал головой.

— Не зря, видать, Феофан велел тебя пришить, началь­ник. И это усек...

— Отставить болтовню,— посмотрев на часы, негромко, но резко сказал Шукаев.— Отвечайте йа вопросы коротко и точно.

— Улита.

— Откуда вам известно, что мы ее арестовали?

— А Буй на что? Он сказал барону, что ихняя малина накрылась.

— Все? Что еще можете добавить?

Парамон откинулся на подушку. Лицо его снова приня­ло угрюмое выражение.

— А ничего. Что тут добавлять. Дурак я был, дурак остался.

— Почему же такое самоуничижение?

— «Само» .. что?

— Почему себя дураком обозвал?

— А потому. При Асфаре объедками жил, бока подстав­лял и теперь не краше. Башли, так те — барону, Хапито или Паше-Гирею, а нам с Зубером — шиши позолоченные...

— Кто снабдил Гумжачева восточным костюмом?

— Чего?

— Халат, феску и чувяки — кто дал Хапито?

— Она же. Улита. Из театра брала.

— Почему вам не доверяли торговлю фальшивыми дра­гоценностями?

Парамон несколько секунд недоверчиво смотрел на Шукаева.

— Опять темнишь, начальник? Какие еще фальшивые? Феофан сказал — у Омара Садыка все в ажуре, как на мо­нетном дворе...

— Значит, от вас даже Нахов это скрывал,— сказал Жунид.— Кстати, Фатимат Паритова знала вас? Вы ее?

— Не-е-е. Коли б знала, разве бы я пошел с Зубером?

— Ну, вот еще одно доказательство, что ваши главари не доверяли вам. Если хотите знать, Зубер Нахов, а позднее Хапито Гумжачев, он же Саду Кади, через Паритова сбывали в магазин золотые и серебряные вещи с поддельными камня­ми. Паритовы делились с ними барышами. Вас держали на подхвате.

Лицо Парамона медленно наливалось краской. Он еще не верил и буквально съедал Жунида глазами.

— Сомневаетесь? Могу сейчас же устроить вам очную ставку с продавщицей и с Зубером Наховым тоже. Правда, он менее разговорчив...

— Врет, собака! — брызгая слюной, закричал Парамон.— Будет он говорить в свой срок! Ах ты, сука! Значит, и здесь мне чайник навесили!

— Успокойтесь, Будулаев!

— Гады! — цыган с силой хлопнул по подушке своей огромной ладонью — застиранная наволочка и старый напер­ник лопнули разом, и из подушки полез грязноватый сваляв­шийся пух.— Ладно, майор! Раз они так, скажу и то, чего не хотел. Запомни: на Дербентской, 21, в доме подвал есть, а из него ход в соседский. Тот, другой подвал, пустой... окон из него три и все в разные стороны...

— Хорошо, я приму к сведению. Может, вспомните, кто убил инкассатора?

— Не-е, майор. Байки разные слыхал, а так — не знаю. Дело-то нешуточное, чтоб зря вякать.

Времени оставалось совсем немного, и Жунид так спе­шил, возвращаясь пешком в управление, что даже трениро­ванный Сугуров с трудом за ним поспевал.

Дараев ждал их в кабинете Виктора Ивановича.

— Ну, что ж, товарищи,— сказал Гоголев, жестом при­глашая всех садиться.— По всему видно — наступает время решительных действий, как говорят теперь в сводках. Улик и вещественных доказательств у вас, Жунид Халидович, пре­достаточно, пятеро арестованы — Бекбоев, Нахов, Щеголевы, Будулаев. Надо брать быка за рога. Вот и Вадим Акимо­вич сегодня при мне допрашивал эту дамочку... Улиту. При­перли ее к стенке... Расскажите, Вадим Акимович.

— Только в двух словах,— попросил Шукаев, глядя на часы. Времени — в обрез.

— Возились мы с ней долго,— сказал Дараев.— Хоро­шо, что ты позвонил об аресте Будулаева. Я сказал Щеголевой, при каких обстоятельствах ты его взял. Тут она и раз­вязала язык. Сама она, конечно, не в курсе всех их дел, но прекрасно знала, что содержит самый натуральный притон для уголовников. С Рахманом у нее шашни, а Васюковой он про­сто крутил голову, добывая через нее нужные ему сведения о том, что делается в управлении...

— Этот факт еще будет у нас предметом особого разго­вора,— помрачнел Гоголев.— В аппарате — осведомитель бандитской шайки! Каково, а?

Выждав вежливую паузу, Дараев продолжал:

— Парамона она знает давно: он частенько ночевал у них, наведываясь из Дербента. Иногда, видимо, приторговывала ворованными вещами, которые он привозил, но не признает­ся в этом. Бывали там и Зубер Нахов, и Хапито. Последний имеет еще одну кличку — Сату Кади.

— Я знаю.

— Этого привечала мать Улиты Евдокия Щеголева. Кста­ти, она ей не родная мать... Турецкий маскарад для Гумжачева младшая Щеголева позаимствовала в театральной кос­тюмерной.

— Откуда в доме охотничьи принадлежности и сапоги?

— Из вещевого мешка Буеверова: он передал все это Рахману .. Фибрового чемодана, говорит, не видела, не зна­ет ничего о том, куда исчезал Рахман.

— Даты его отсутствия уточнил?

— Да. Он уволился 14 июня и отсутствовал, по словам Улиты, больше недели. Во всяком случае, война уже началась, когда он вернулся. Но вернулся не домой, а к ней. И, судя по всему, на улице днем старался не появляться...

— Чемоданчик с деньгами надо искать в Дербенте,— уверенно сказал Жунид.— Тратить тих они пока не рискну­ли: финансовые и торговые учреждения до сих пор не име­ют сведений о появлении в обращении купюр с зарегистри­рованными номерами...

— Еще Сергей Тимофеевич рассылал уведомления с эти­ми номерами,— вставил Гоголев.

— Ты думаешь, Бенбоев отвозил деньги? — спросил Вадим.

— Думаю. Судя по показаниям пасечника Юсуфа, под­вода, на которой сидели убийцы, направлялась в ШаХар. В районе пасеки другой дороги нет. Значит, мы не ошибаемся в том, что это были Бекбоев, Буеверов и кто-то третий. Почти уверен, что это не Будулаев. Они и отвезли награбленное к Рахману.

— Почему же до середины июня чемодан мог находить­ся у Бекбоева, а потом нет? И почему он так внезапно уво­лился?

— А потому, что именно в эти дни он узнает от Гали­ны Васюковой, что у нас в деле имеются показания охотни­ка Итляшева о его встрече с ними. На одном, полном и груз­ном,— брезентовый плащ с капюшоном; на другом — ком­бинезон железнодорожника и он прячет лицо, закрываясь носовым платком; а третий...

— Третий загримирован...— досказал Вадим Акимович.— Виски седые, а брови и борода черные, точно вымазаны са­жей. Зверолов еще сказал: «ненастоящий».

— Совершенно верно. Вот он и забеспокоился.

— Красила его и клеила ему бороду, конечно же, Ули­та,— сказал Дараев.— Но наотрез отрицает это.

— Все еще надеется, что Рахман выживет и спросит с нее,— сказал Жунид.— А его дела плохи.

— Ну, еще, чтобы тебя не задерживать... На чувяках и поясе из «турецкого костюма», назовем его так для краткос­ти, есть отпечатки пальцев. Среди них два очень отчетливых. Принадлежат они Улите и Гумжачеву...

— Отлично,— потер руки Жунид.— Участие Хапито в убийстве инкассатора можно считать почти доказанным. Он покушался на Кабдугова в этом самом маскараде. Там была пуля из парабеллума. В Дербенте тоже. Отлично, Вадим!

Финиш близко!

— Дай Бог,— совсем по-домашнему сказал Виктор Иванович. Не промедлить бы теперь. Мне кажется, надо брать всех. Как вы, Жунид Халидович?

— Брать и немедленно. Всех, кроме Омара Садыка. Его роль не до конца ясна. Боюсь, что если мы арестуем его только за производство и сбыт фальшивых камней, а других обвинений пока предъявить нет веских оснований...

— Разве что показания Будулаева?

— Омар от всего откажется. Старик — птица большого полета. Видно по всему...

— Ну, тогда что же? Ни пуха, ни пера!..— сказал Вик­тор Иванович.

— Еще минуту. Сейчас должен подойти Арсен. Он по­шел узнать результаты экспертизы пистолета ТТ, из которо­го в меня стреляли.

— Знаете, Жунид Халидович,— снова заговорил Гого­лев.— Я бы на вашем месте ехал в Дербент не вдвоем, а вчетвером. Конечно, дагестанские товарищи вам помогут, дадут и людей, и транспорт — на них ведь до сих пор так и висит нераскрытое убийство инкассатора,— но новых людей надо вводить в курс дела, иначе они могут дров наломать. А это потребует времени. Не лучше ли вам взять с собой и

Вадима Акимовича, и Абдула? Я заменю его: ревизию в ювелирторге проведет кто-нибудь другой.

— Я как раз хотел вас просить именно об этом,— ска­зал Шукаев, подмигнув Вадиму.— А вы сами... Действитель­но, здесь делать больше нечего, а там, в Дербенте, капитан Дараев и лейтенант Маремкулов мне, ох, как понадобятся.

Гоголев поднял телефонную трубку.

— Дежурный? Гоголев говорит. Найдите моего секрета­ря — он где-то там сейчас, в отдела кадров.— Пусть срочно едет на вокзал и по нашей броне возьмет два билета на один­надцатичасовой в Дербент. Да, на одиннадцатичасовой. Вы­полняйте!

— Спасибо, Виктор Иванович,— сказал Дараев.

— Не за что. Ваше присутствие там нужно для пользы дела. Не на курорт поедете. Кстати, Жунид Халидович, с Махачкалой я созвонился еще вчера: вас в Дербенте встре­тят и помогут.

— Спасибо.

В дверь постучали.

— Это Сугуров. Да?

Но вошел не Арсен, а лейтенант Абдул Маремкулов. На его обычно хмурой физиономии сейчас было написано до­вольство собой и предвкушение похвалы. Жунид тотчас понял, что Абдул явился не с пустыми руками. Вообще, присматри­ваясь к этому человеку, Шукаев сделал для себя вывод, что при желании он умеет работать и даже выполнять вполне самостоятельно кое-какие несложные поручения, если обра­щаться с нам по-человечески, не подчеркивая своего превос­ходства, в чем бы оно ни выражалось. Америки он не откро­ет, но может быть просто полезен. Конопляновские методы руководства сделали из него существо мало думающее, не рассуждающее, привыкшее раболепствовать перед начальст­вом. Вытравить это из человека, которому уже немало лет, не так-то легко, но помочь ему сделать это самому — можно и нужно.

— Что у вас, лейтенант? — спросил Гоголев.

— Товарищ полковник (Виктора Ивановича неделю на­ зад повысили в звании), разрешите обратиться к товарищу майору!

— Обращайтесь,— сдержал улыбку начальник управле­ния.

— Сядьте, лейтенант,— не дал ему продолжать в том же официально-уставном тоне Шукаев.— Сядьте и расскажите покороче, что там, у Паритовых.

— Вот,— вместо ответа, сказал Абдул и, достав из на­ грудного кармана гимнастерки коробочку, положил ее на стол.

В коробочке лежало два кольца с большими сверкающи­ми камнями.

— Бриллианты, надо полагать? — Гоголев вопроситель­но посмотрел на Маремкулова.

— Поддельные! — с нескрываемым торжеством заявил Абдул.— Паритова сама отдала. Просила только запротоко­лировать, что она не скрыла.

— Вы уверены, что камни не настоящие?

— Да. Я возил кольца в Госбанк, там есть специалист Он сказал — стекляшки.

— К Чернобыльскому не пытались попасть?

— Не пустили врачи.

— Как он там?

— Сказали, ему немного лучше. Но вставать не разре­шают.— Сияя, Абдул поднялся со стула.— Я могу идти?

— Нет. Оставайтесь,— сказал Гоголев, несколько удив­ленно глядя на подчиненного. Таким он еще не видел Абдула Маремкулова.

— Спасибо, Абдул,— Шукаев тоже встал и пожал ему руку.— Я надеюсь, вы оформили документально эти кольца?

— Конечно. Какой разговор!

— Ну, и отлично. Вы едете с нами в Дербент,— сказал Шукаев.— На финальное действие нашей пьесы... Во всяком случае, нам хотелось бы, чтобы оно стало финальным,— тут же поправился он.

— Я готов! — торжественно заявил Маремкулов.

— Ну, вот и порядок. Сейчас мы с Вадимом Акимови­чем еще быстренько наведаемся в санчасть.

— К Бекбоеву? — спросил Гоголев.

— И к нему.

— Надо бы выяснить, успел ли цыган предупредить сво­их, что Нахов арестован,— сказал Дараев.

— Обязательно. Собственно, они уже должны были за­шевелиться: Буеверов там, значит, им известно, что Щеголевы и Рахман у нас. Мы все время отстаем,— согласился Жунид.— Кроме того, у меня есть желание еще раз повидать

Чернобыльского. Если позволят врачи.

— Вряд ли,— усомнился Гоголев.— Инфаркт все таки.

Снова раздался негромкий стук в дверь.

— Войдите!

На этот раз пришел Арсен.

Пистолет ТТ за номером 1524 был зарегистрирован на имя начальника пожарно-сторожевой охраны Шахарской ткац­кой фабрики Исхака Кумратова. Кроме отпечатков пальцев на рукоятке и курке, принадлежавших Парамону Будулаеву, были еще чьи-то на стволе. В картотеке регбюро не нашлось ни­чего похожего.

Перед уходом в санчасть Жунид зашел в регбюро сам и попросил как можно скорее, в пределах полутора часов (было уже половина девятого), дать ему сведения обо всех прошед­ших по картотеке лицах, в составе имени которых была бы частица «хан». Посоветовал начать с дел десятилетней дав­ности.

— Трудненько будет,— неопределенно сказали ему.

— Сделаете?

— Постараемся.

— Очень нужно,— просительно сказал Шукаев.— Про­сто необходимо. Если не успеете, телеграфируйте мне в Дер­бент.

... Как и предсказывал Гоголев, к Самуилу Чернобыль­скому их не дустили.

— Ему ни в коем случае нельзя волноваться. Не могу, не имею права,— категорически отказал главврач.— К Бекбоеву пожалуйста. Боюсь, что мы старика не сумеем спасти.

Последние сутки — на кислородной подушке.

— Он без сознания?

— Временами приходит в себя. Потом снова впадает в забытье.

— Что ж. Нельзя — так нельзя. А Бекбоев мне не ну­жен. Приставьте к Чернобыльскому сиделку: если скажет что-нибудь, пусть даже бессмыслицу какую, обязательно записать надо.

— Хорошо. Сделаем. А сиделка дежурит.

... У Будулаева они задержались всего на несколько ми­нут. Он лежал небритый, апатичный, даже не повернул го­ловы при их появлении.— Жунид и Вадим сели на стулья, стоявшие у изножья кровати.

— Будулаев!

— Чего?

— Вы умеете писать?

На равнодушном, припухлом от сна лице цыгана промель­кнуло некое подобие заинтересованности.

— Грамоту знаю. А что?

— Где вы находились, когда Семен Дуденко арестовал Нахова?

— Слушай, майор,— грубо ответил Парамон.— Я все сказал. Чего еще надо?

— Где были, я спрашиваю, в момент ареста Нахова? И перестаньте увиливать, Будулаев. В прошлый раз вы разго­варивали охотнее...

— И зря. Все одно — хана,— он отвернулся к стене и засопел.

Парамона и его настроение легко можно было объяснить. По словам врача, рана воспалилась, пришлось делать вторич­ное рассечение, чтобы избежать сепсиса. У цыгана поднялась температура — нужен был красный стрептоцид — новое и редкое по тем временам лекарство. Жунид пообещал, что че­рез Гоголева стрептоцид будет доставлен из аптекоуправле­ния — никак нельзя было допустить, чтобы единственный стоящий свидетель умер от гангрены. И так им не везет: уже третий лежит в санчасти и все трое плохи.

— Сегодня к вечеру будет новое лекарство, Будула­ев.— Лекарство дорогое. Но мы его для вас не пожалеем, потому что нам нужно обезвредить шайку. И помните: вы нам нужны и, мы будем о вас заботиться, пока вы нам помогаете. Вздумаете идти на попятный — выкарабкивай­тесь, как знаете. Поняли? — Прием был недозволенный, Жунид это отлично понимал, но другого выхода сейчас не было. Если он станет церемониться с цыганом, как того требуют все нормы и правила, то неизбежно промедлит, не выяснит всего, что ему нужно и... может наделать неиспра­вимых ошибок в Дагестане.

Будулаев повернулся, застонал, сжав губы.

— Ну, чего?

— Отвечайте! И поскорее.

— Я был напротив,— тихо сказал цыган.— На чердаке. Там трехэтажный дом на другом конце площади. Видел я, как Зубера в машину садили.

— Предупредил своих?

— Ага. Как же еще?.. Телеграмму дал барону,— он ус­мехнулся, потрогал свой вспотевший лоб.— Так вот зачем про грамоту спрашивал, майор...

— Из какого почтового отделения вы дали телеграм­му? — спросил Вадим Акимович?

— Почем я знаю. За базаром там...

— Понятно. Мы проверим.

— Валяйте.

21. ВЫСТРЕЛЫ В СТАРОЙ БАШНЕ

Затерянный в горах уголок. Старик. Как крысы на то­нущем судне. Омар Садык во всем его блеске. Трапеза. Фе­офан третий надеется быть хитрее других. Конец цыган­ского барона. Бегство Риты.

В сороковые годы на Кавказе были еще уголки, куда редко заглядывали туристы и охотники, не говоря уже о дру­гих любителях побродить, потому что места эти лежали обык­новенно в стороне от горных аулов и удобных дорог Един­ственный вид транспорта, возможный здесь, были лошади или неторопливые, но удивительно выносливые ослы, на которых навьючивали поклажу, а сам путник чаще вышагивал рядом, держа в руках сучковатый ореховый посох.

Козьи тропы, размытые дождями и потоками дороги усе­яны скатившимися с гор валунами, небольшими, размером с кулак, и огромными осколками породы весом в добрый деся­ток тонн.

В одном из таких уголков, затерянных среди нагромож­дений скал к юго-западу от Дербента, в верховьях безымян­ной горной речушки, пересыхавшей почти полностью в зной­ные летние дни и возрождавшейся с осенними ливнями, со­хранились древняя сторожевая башня и остатки нескольких давным-давно покинутых и разрушенных саклей, прилепив­шихся к склонам.

Горы в этом месте ущелья расступились, словно разре­занный надвое слоеный пирог, оставив посередине долины место для гигантского вздутия скал, которое, словно полуост­ров, одним узким своим краем соединялось с западной сте­ной ущелья. В центре его на высоте птичьего полета лежал плоский пятачок удобной для возделывания, брошенной те­перь земли размером с хорошую городскую площадь, а у об­рывистого склона заканчивался взмывающим вверх зубцом, на котором, как верный страж теснины, торчала старая баш­ня с выщербленными, выветренными боками.

В былые времена на башне стояли дозорные, вглядыва­ясь в туманную даль перевалов — не появятся ли с чужой стороны враждебные племена, грозящие набегом мирным аулам. Тогда на башне зажигался костер, чтобы передать тревожную весть другим дозорным, на следующей башне, построенной за многие версты отсюда, у самого поворота ущелья. И там зажигался костер: медленно, но верно сраба­тывала примитивная сторожевая цепь.

Теперь башня бездействовала — стены наполовину об­валились, обнажив внутреннюю каменную лестницу, верхний марш которой зарос травой, и, как свидетельство минувше­го, здесь еще торчали в расселинах заржавленные обломки стрел.

У башни была дурная слава. Иногда забирались к под­ножию горы, которую она венчала, пастухи со своими отара­ми, и кое-кто из них слышал приглушенные, голоса, доносив­шиеся сверху, а вечерами в башенных амбразурах светился тусклый отблеск догоравшего очага.

Времена абреков давно прошли, поблизости от башни не было ни жилья, ни коша,— значит, либо духи, либо недобрые люди нарушали ее покой — таково было мнение стариков из ближайших селений, находившихся на расстоянии многих километров отсюда.

... Летним июльским днем на освещенной солнцем верхушке башни стоял старик, одетый в горский бешмет, папа­ху и сапоги из дорогой хромовой кожи. Сухая белая рука его поигрывала наборным поясом, другой он нервно теребил ма­ленькую седую бородку клином и не спускал глаз с узкой тропы, которая вела с перевала сюда, к подножию башни.

Аскетическое худое лицо его, с узкой ниточкой плотно сжатых ехидных губ, выражало нетерпение и тревогу. Выцвет­шие подвижные брови то и дело сходились на переносице, когда он щурился, и снова возвращались в прежнее свое положение, послушные ка,ким-то извивам его мысли.

Старик зло пнул носком сапога татарник, выросший на земляной макушке башни, и хотел уже спуститься вниз, но, бросив еще раз взгляд на уступ скалы, за которой скрыва­лась внизу тропинка, увидел всадников, медленно выезжав­ших из-за поворота. Он присел, не спуская взгляда с тропы. Всадников было четверо. Последний шел пешком, ведя под уздцы лошадь и ослика с поклажей.

Старик спустился по крутой лестнице к основанию башни, обошел ее с севера и исчез в густых зарослях ореш­ника и ежевики, подступавших здесь вплотную к каменной кладке.

Прошло не менее часа, пока маленький караван поднял­ся по извилистой горной тропе.

Прибывшие спешились и, разнуздав коней, пустили их пастись на поляне.

Это были — Феофан третий, бывший цыганский вайда, его жена, уже несколько поблекшая, но все еще красивая цыганка Рита, Алексей Буеверов и Хапито Гумжачев.

— Рита, собери сушняку,— коротко бросил барон и во­шел в башню.

Хапито и Буеверов последовали за ним.

Внутри, несмотря на жаркий полдень, было прохладно и мрачновато. Свет сюда проникал из двух верхних амбразур, наполовину скрытых сейчас полуобвалившимся балконом, подобием церковных хоров, на котором некогда стояли у бой­ниц воины, чтобы отстреливаться от врагов во время осады. Самый темный угол — под лестницей, которая крутой спи­ралью поднималась вверх. Пол выложен шершавыми, исщерб^ ленными временем известняковыми плитами. Посередине — импровизированный очаг из камней и закопченный чугунный котел.

Феофан сел на каменную скамью возле стены и расстег­нул ворот рубахи, обнажив волосатую грудь. Буеверов вытер ладонью лоснящееся от пота лицо, швырнул на пол бурку, которую принес с собой, и улегся на спину, выставив толс­тый живот. Хапито молча стоял у очага, зорко вглядываясь во мрак башни.

Не обнаружив ничего подозрительного, он пошел к Фео­фану, пнув по дороге ногой Буеверова.

— Разлегся, боров...

— Ну, ты... полегче,— устало возмутился тот.

— Садись, Хапито,— подвинулся барон.

Гумжачев сел.

— Ну, говори, пахан.

Феофан третий достал из кармана галифе помятую пач­ку «Северной Пальмиры», не торопясь закурил, с наслажде­нием пустил вверх струйку дыма.

— Не нукай, Хапито. Не запряг еще,— барон провел толстым пальцем по своим щегольским усикам, приглаживая их, и, сжав ладонь в кулак, хлопнул себя по колену.— Ког­да надо, тогда и скажу. Сиди и не дышь...

Глубоко посаженные глазки Гумжачева недобро сверк­нули.

— С огнем не шути,— сипло сказал он.— Сколько ждать будем? Делить пора. Где Хан?

— Хан придет. Он сказал. Ждать будем, вон-да!

— Ждать-то больше жданок нету,— подал голос Буеверов. Которую неделю под Богом ходим. Шукай половину людей пересажал, а мы ждем у моря погоды!

Феофан цыкнул на него.

— Заткнись, Буй. Без тебя знаю. Омар не даст нам влип­нуть.

Никто не произнес ни слова. Имя старого шейха действо­вало отрезвляюще даже на таких типов, как Хапито Гумжа­чев.

Вошла Рита с ведром воды и охапкой хвороста.

— Расселись, дармоеды,— беззлобно сказала она и, вы­лив воду в котел, поправила грудь под кофтой.— Варить мясо, что ли?

— Рано,— сказал Феофан.— Ступай пока. Посмотри, не идет ли старик. Скажешь, вон-да.

Рита ушла, покачивая бедрами. Обычный свой наряд — необъятную цыганскую юбку, она сменила сегодня на муж­ские бриджи, откровенно обрисовывающие ее несколько раз­давшиеся формы. Буеверов перевернулся на бок, провожая ее масляным взглядом. Барон заметил это, и швырнул в него непотушенным окурком. Тлеющий пепел попал Буеверову за воротник.

Он подскочил, как ужаленный, хлопая себя по шее.

— Ты... подлюка! Чего бросаешься?

— Если ты, поганый пес, еще хоть раз глаз на Риту по­ложишь,— прорычал Феофан, вращая .белками,— закажи моги­лу поглубже!

— Тю... дурак,— все еще морщась, примирительно забор­мотал Алексей Буеверов.— Чего взъелся? Сдалась мне она...

— Пахан! — Хапито встал со скамьи и сел на пол, под­жав под себя ноги.— Кончай тянуть! Пока старика нету — давай, говори. Чего делать будем? Куда уходить будем? Деньги делить надо.

— Куда ты с этими деньгами сунешься? Сказано тебе, черт нерюханый, Шукай везде номера послал. Ни одной крас­ненькой не обменить!

— Я плевал. Другой место не знают. Давай мою долю. Куда чемодан девал? Зачем глаза пыль бросаешь?

Хапито распалился и сверлил барона злобными глаз­ками.

— А уходить надо,— будто не замечая его требователь­ного взгляда, сказал Феофан.— Не сегодня-завтра Шукай здесь будет. Если Зубер или Парамон раскололись... Чего в самом деле старый хрыч тянет волынку...

Буеверов заерзал, сел на бурке,— его толстый живот уперся в согнутые в коленях короткие ноги.

— А я чего говорю? Не верю я вашему этому мусульман­скому попу. Нужны мы ему как прошлогодний снег. Сам дра­панет с нашими тугриками, а нас — в каталажку. С Шука­ем шутки плохи. О том вы не хуже меня знаете...

— Назад Дербент не еду,— отрезал Хапито.— Новорос­сийск еду. К Паше,— он длинно и замысловато выругался.— Где старик, почему не идет? Сам скажу! Разве я ему раб? Где акша*["228], барон?

Внезапно из-под лестницы раздался скрипучий металли­ческий звук.

Хапито тотчас умолк, потянувшись к карману брюк. Фе­офан встал, выдернув нож из-за голенища сапога. Буеверов открыл рот.

— Кто? — выдохнул барон.

— Шейх Омар! — раздался в тишине башни негромкий спокойный голос, и из темноты показалась фигура старика.— Салам алейкум, уважаемые головорезы! Что? Как крысы с то­нущего корабля, собрались кто куда! А корабль, между про­чим, пока не тонет. Смотрите, как бы не продешевить!

Он неторопливым шагом прошел к скамье, на которой только что сидел Феофан третий, достал из переметной сумы, которую держал в руках, расшитую золотым узором бархат­ную подушечку и сел на нее, положив на колени холеные белые кисти рук.

— Вон-да!..— оторопело сказал барон.

Хапито, все еще сидевший скрестив ноги, опомнившись, подскочил и сделал в сторону шейха нерешительный и нелов­кий полупоклон.

— Так кто из вас и чем недоволен, честная братия? — прикрыв красноватые, в прожилках, веки, спросил шейх, понижая голос.

Все молчали. И Хапито, и сам барон, и даже отошедший в последние годы от приятелей Алексей Буеверов знали, что ничего хорошего не сулит этот старческий угрожающий ше­пот.

— Мы всем довольны, Хан,— первым решился ответить барон.— Не с нашим умом... Оно, конечно, вон-да!..— с гре­хом пополам справившись с этой красноречивой фразой, Феофан засопел и принялся тереть волосатую грудь, выгля­дывавшую из-под рубашки, что было признаком крайней его растерянности. Оправившись и не услыхав новой реплики Омара Садыка, барон осмелел и продолжал уже более вра­зумительно: — Однако, Хан, мы, того... Что делать-то? Ре­бята боятся. Не пора ли поделить башки? Того и смотри майор этот прикроет всю лавочку, вон-да!

— Делить пора, Хан. Ехать кто куда надо, зачем си­деть? — исподлобья глядя поверх переносицы Омара и не ре­шаясь смотреть в глаза шейху, обронил Хапито Гумжачев. И неуверенно добавил: — Давай, скажи слово. Твоя голова. Как скажешь, так будет...

— А что раб божий Алексей?

Казалось, Омар Садык спит или пребывает в этакой до­бровольной нирване, механически произнося время от времени какие-то слова, запрограммированные заранее и сейчас уже не зависящие от его воли. Он сидел на своей бархатной по­душке, расслабившись и откинув голову на пологий уступ каменной стены, безучастный, отрешенный, и это странное, противоестественное его спокойствие разношерстная преступ­ная компания, собравшаяся здесь, расценивала и понимала по-своему, и потому все они вместе и каждый в отдельности испытывали сейчас перед ним почти суеверный страх.

Буеверов знал об Омаре Садыке гораздо меньше других, встречался с ним всего-навсего в третий раз с тех пор, как был принят в шайку, и на него гипнотическое влияние шей­ха распространялось в гораздо меньшей степени, ибо до сих пор могущество Омара Садыка в его глазах реального под­тверждения не получало. Вот почему Петрович, не отличав­шийся особым знанием человеческой психологии, совершил промах, который мог бы иметь для него роковые последствия, если бы не счастливая случайность.

Возмущенный двуличием своих сообщников, которые только что откровенно роптали, не одобряя действий стари­ка, а теперь оба пошли на попятный, Буеверов не без труда поднялся, покраснев от натуги и жестикулируя, сделал шаг по направлению к Омару.

— Какого рожна выламываешься? Может, еще у аллаха своего спросишь, когда нам долю свою получить? Пошел к чертовой бабушке, понял? Куда чемодан девал? Твой, что ли, фарт был? Здесь двое нас кто провернул дело,— я и Хапито. Ну, пахан имеет долю,— Буеверов кивнул в сторону Феофана,— а ты что? Кой шут барыга надо мной команду­ет? Слышь, барон!..— Буеверов разошелся и двинулся было с угрожающим видом к шейху, но поскользнулся на мокрой плите пола, которую Рита недавно облила водой, плеснув ее мимо котла, растянулся во весь рост, грузно шлепнувшись на бок.

Это его спасло. Тонкий длинный стилет, который Омар Садык неуловимым молниеносным движением выхватил из-за пазухи и швырнул в Буеверова, как потом божился Феофан, должен был попасть ему в сердце, но; поскольку Буеверов в этот момент уже падал, обоюдоострое лезвие полоснуло его по щеке, и, распоров ее наискось от губы чуть ли не до са­мого уха, со звоном покатилось по каменным плитам.

Буеверов залился кровью.

Омар не шелохнулся.

— Вон-да-а-а! — поперхнулся барон своей знаменитой приговоркой.

Буеверов зажал щеку ладонью.

Между пальцев тотчас хлынула кровь, обливая ему ку до самого локтя и капая на пол. Он силился что-то сказать, но из горла его вырывались только нечленораздельные хлю­пающие звуки.

— Сам напоролся, дурак,— не меняя позы, сказа Омар

Садык.— Кровищи — как из барана недорезанного. Стоял бы спокойно — уже был бы в раю, послушал бы, как поют ваши христианские ангелы.

— Шайтан,— прошептал Гумжачев.

— Перевяжите его,— приказал Омар.— А то всю баш­ню изгадит.

Барон крикнул в двери:

— Рита!

Цыганка вошла так быстро, что сомневаться не прихо­дилось: она подслушивала, стоя у входа.

— Чего?

— Воды и тряпку! — велел Феофан, показав на скрю­чившегося возле очага Буеверова.— Промой и перевяжи ему рану.

Рита сбегала за ведром и безо всяких признаков волне­ния (видно, не впервой приходилось заниматься ей такими вещами) платком, смоченным в ключевой воде, стала промы­вать щеку Петровичу. Порез был глубокий. Потом, достав из кармана нечистый свалявшийся бинт, ловко замотала им всю половину головы, завязав концы сзади, на шее.

Буеверов тяжело дышал и потел во время этой процеду­ры, не сводя загнанных глаз со страшного старика. Губы и руки его дрожали.

— У кого еще есть разговоры? — спросил Омар Садык тем же ровным тоном.

Ни один из них не раскрыл рта.

— Вот так-то лучше, сыны мои,— сказал шейх, улыб­нувшись краешком губ.— Мало, что вы мне всю молитву испортили, ни одного доброго дела с умом не сделали — те­перь бунтовать?

— Да мы, что ж...— заикнулся было Феофан.

— Не оскверняй уста ложью,— остановил его жестом Омар Садык.— Аллах все видит, вес слышит! — он перевел взгляд с барона на Риту, которая мыла руки в ведре с во­дой. Вода в ведре была розовой.— Подотри пол и ступай. Готовь мясо,— приказал ей шейх.

Рита засуетилась. Через минуту никаких следов проис­шедшего не осталось, если не считать замотанной головы Буеверова. На марле, скрывавшей теперь половину его лица, медленно проступала алая полоса.

Рита поспешно вышла, загромыхав ведром, и притвори­ла тяжелую, окованную железными полосами, дубовую дверь башни

Омар Садык встал, медленно прошел к противоположной стене, куда закатился стилет, поднял его, любовно вытер лезвие полой бешмета и спрятал за пазуху. Очевидно, там, в подкладке, были прикреплены ножны. Затем, провожаемый взглядами (подобострастным — Феофана, мрачным и выжи­дающим — Хапито, затравленным — Буеверова), вернулся на место. Аккуратно положил расшитую подушечку на каменный пол, преклонил колени и, воздев руки вверх, совершил на­маз.

Хапито повторил его жест и тоже зашевелил губами. Старый рецидивист, для которого убить человека было не труднее, чем задавить муху, отличался набожностью, не про­пускал молитв, где бы ни находился, а его суеверие вызыва­ло у других членов шайки заглазные насмешки,— открыто вышучивать вспыльчивого Гумжачева никто себе не позволял.

Кончив шептать, шейх встал и после короткой паузы, точно выжидая, когда молитва его дойдет до Бога, сказал, отчетливо произнося каждое слово:

— Деньги пока делить не будем. Кто-нибудь из вас, ум­ников, сунется с ними — и конец. Пишите письма. Вы зна­ете: они в надежном месте, у меня в подвале. Ни одна соба­ка их не найдет...— Омар резко повернулся к барону, открыв­шему было рот, и фальцетом крикнул: — Молчать, цыганс­кий пес, когда говорит старший!

Феофан втянул голову в плечи, так и оставшись с от­крытым ртом. Он не понимал, к чему клонит шейх. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что в подвале у Омара Садыка никаких денег нет. Они тут, в башне. Он сам замуровывал чемодан в кладке под лестницей, где год-полтора назад они вдвоем с Ханом обнаружили давно забытый подземный ход, ведущий к подножью скалы. Там была пещера. Вход в нее буйно за­рос кустарником.

— После трапезы,— продолжал Садык, мгновенно ос­тыв,— разойдемся по одному. Хапито и ты,— он ткнул су­хим пальцем в воздух по направлению к Буеверову,— на Дербентскую. Ночь проведете там. Все убрать. Чтобы не было никаких следов. На рассвете, через сутки, быть здесь. Еду привезете с собой...

Буеверов отчаянно замотал головой.

— Сцапают,— с трудом выговорил он, морщась от боли.

— Так быстро из Черкесска они не явятся,— брезгливо сморщившись, успокоил его старик.— Сутки, по крайней мере, у нас есть. Ты,— он ткнул пальцем в барона,— то же самое сделаешь у себя. Чтобы ничего не осталось в доме. Понял?

Любая мелочь наведет их на след. Ты — растяпа, пусть Рита сама все проверит.

— Понял, вон-да!

— Сбор — до света, здесь, в башне. Я буду. Тогда каж­дый получит свою долю. Куда кому ехать скажу завтра. А теперь — пора варить мясо.

... Ели они в глубоком молчании, словно совершали важ­ное таинство. Буеверов не трогал баранину, глядя на аппе­титные куски жадными страдающими глазами: ему было боль­но жевать и, кроме того, от движения челюстей, рана начи­нала кровоточить. Но совсем отказаться от еды было выше его сил. Он взял алюминиевую кружку и, зачерпнув из котла, стал осторожно прихлебывать горячую жирную шурпу*["229].

Феофан истово трудился над огромным куском, перема­завшись до ушей жиром. Жир стекал у него между пальцев, полз желтыми тяжелыми струйками по волосатым рукам с закатанными по локоть рукавами рубахи.

Хапито ел степенно, не торопясь и не обжигаясь. Он по-прежнему сидел, скрестив ноги, и ни на кого не смотрел, занятый, казалось, только едой.

Рита устроилась поодаль, с другой стороны очага и по­луоборотившись к ним спиной, чтобы мужчины не видели, как она ест.

Омар Садык не вставал со своей подушки: возле него цыганка по знаку барона поставила небольшой медный под­нос с лучшими кусками. Шейх осторожно, чтобы не выпач­кать пальцы, держал баранье ребро за косточку, отрезал сти­летом тонкие ломтики мяса, макал их в тузлук*["230], а потом уже отправлял в рот.

Феофан изредка поглядывал на старика и молча качал го­ловой. Он знал Омара Садыка много лет, был многим ему обязан, но так и не понял до конца этого странного челове­ка. Все барону казалось в нем странным, даже манера есть. Не поймешь, то ли и вправду истинный правоверный, знаю­щий коран и арабскую грамоту, то ли обманщик и гяур, по­набравшийся разных чистоплюйских привычек у русских гос­под, с которыми он когда-то имел дела.

Омар Садык насытился первым. Омыв руки в ведре, ко­торое поднесла ему Рита, он вытер их белоснежным батистовым носовым платком и, насмешливо оглядев жующих, сухо сказал, как щелкнул:

— Хватит. Пора. Хапито — первый.

Гумжачев швырнул кость в горячую золу, вытер об штаны руки и встав, поклонился шейху.

— Оставайся с миром, Хан.

— Богобоязненный человек,— иронически сказал Омар, ни к кому в особенности не обращаясь, когда за Хапито со скрипом затворилась тяжелая дверь башни.

Феофан подобострастно хмыкнул.

Выждав несколько минут, пока затих цокот копыт лоша­ди, увозившей Гумжачева, Омар кивнул Буеверову.

— Твоя очередь, шашлычник.

Буеверов отставил кружку и метнул короткий злобный взгляд на шейха. Этого держал в узде только страх. Никако­го почтения к святости хаджи Омара Буеверов, разумеется, не испытывал.

Не попрощавшись, он молча прошел к двери и, когда был уже вне пределов досягаемости омаровского ножа, шепеляво крикнул:

— Смотри, старик! Обманешь — не жить тебе на свете! Садык ничего не ответил. Только презрительная усмеш­ка скривила его сухие губы.

— Рита, выдь, поймай лошадей,— бросив есть, сказал Феофан.

Теперь, когда они остались вдвоем, в башне наступила гнетущая тишина. Барон не меньше других трепетал перед Садыком, но, несмотря на это, не собирался позволить ста­рику обвести себя вокруг пальца. А о том, что тот затевает какой-то подвох, Феофан догадался, когда услыхал о подва­ле. Зачем Омару понадобилась эта ложь? О судьбе Хапито и Буеверова, которые наверняка попадут в руки милиции, едва появятся в Дербенте, барон нимало не беспокоился. Черт с ними: каждый получит именно то, чего он стоит.

Но себе-то он цену знал. И был намного больше других осведомлен о прошлом и настоящем дагестанского ювелира. Поддельные камни — не единственный источник дохода Омара Садыка. И не единственное его преступление.

Чего же хочет дербентский шейх?

— Ну?

Барон встал, не спуская глаз с Садыка, все еще сидев­шего на подушке.

— Я один не уйду,— вкрадчиво сказал Феофан третий.— Сам понимаешь, уважаемый Омар. За них,— он махнул рукой в сторону двери,— переживать не буду. Раз ты так рас­судил... вон-да! Все одно — вертаться в город нельзя. Давай иодобру разделим монету и — салам алейкум! Может, еще когда и свидимся!

— Ты сейчас оседлаешь коня и поедешь в Дербент,— вставая, сказал шейх.— И сделаешь, как я сказал.