АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Приложение № 1

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

главному редактору газеты «Новое Русское Слово»

Господин редактор!

С большим опозданием прочла я в Вашей газете от 26 июня 1974 года статью «ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ СОЛЖЕНИЦЫНА». (Интервью было дано Солженицыным представителю Си-Би-Эс Кронкайту 17 июня 1974 г.)

С великим удивлением прочла я в этой статье абзац, имеющий прямое отношение ко мне, его первой жене:

«Каким образом рукопись (имеется в виду рукопись „Архипелага ГУЛАГ“ — Н.Р.) попала в руки Госбезопасности? Солженицын обвиняет в этом свою бывшую жену Решетовскую, которая хотела ему отомстить. Кроме Решетовской только два или три человека знали о местонахождении рукописи. А Решетовская последний год была в постоянном контакте с КГБ и, возможно, проговорилась, назвала Воронянскую».

Какими доказательствами располагала редакция, напечатав такое? Существуют ли они вообще? — По крайней мере, в прочтенной мною статье нет и намека на них. Мало того, перед словом «проговорилась» напечатано: «возможно». Свидетельство Солженицына? Да мало ли что может сказать муж о жене, им брошенной ради молодой женщины, да еще муж, которому надо небанально оправдаться в банальнейшей ситуации перед общественным мнением!

Редакция, поспешив это напечатать, не попыталась даже выслушать меня, вторую сторону — условие, необходимое по законам всех стран и народов.

Как бы то ни было, обвинение брошено, и обвинение столь гнусное, что я не могу не протестовать.

Редакция «Нового Русского Слова», конечно же, читала «Архипелаг ГУЛАГ». Но, вероятно, она забыла, с каким гневом пишет автор о том, что «Органы вообще освободили себя от труда искать доказательства!» Автор «Архипелага» называет «обычаем голубых кантов» создание ситуации, при которой «пойманный кролик должен сам изыскать и разложить перед следователем доказательства, что НЕ имел враждебных намерений!»

И вот теперь Ваша редакция поставила меня в положение такого «кролика». В силу особого своего положения я вынуждена разложить перед Вами доказательства, отводящие предъявленное мне обвинение.

Прежде всего должна сказать, что если «два или три человека» и знали о том, что у Воронянской есть экземпляр «Архипелага», то меня среди них не было и быть не могло. Если бы муж рассказал мне, что собирается передать Воронянской рукопись на постоянное хранение, я бы немедленно отговорила его делать это. И вот почему.

Весной 1966 года мы были как-то в гостях в одной московской семье. Хозяйка дома, провожая нас, вышла на лестничную клетку и, нажав кнопку лифта, прошептала мужу:

— Александр Исаевич, у нас на работе ходят слухи, что вы написали «Архипелаг ГУЛАГ»…

Муж изменился в лице, поблагодарил за предупреждение, сказал, что примет меры.

— Надо немедленно давить слух! — первая его фраза в захлопнувшемся лифте. — Давить слух!..

И это тогда, когда работа над «Архипелагом» еще только начиналась!..

Предупредившая Александра Исаевича женщина работала в том же ведомстве, в котором работала Воронянская в Ленинграде. Александру Исаевичу было совершенно очевидно, что слухи пошли от нее.

Елизавета Денисовна Воронянская была восторженной почитательницей Солженицына с момента выхода «Одного дня Ивана Денисовича». В 1964 году она самоотверженно помогала мне перепечатывать одну из редакций романа «В круге первом». Начав работу над «Архипелагом», Александр Исаевич поделился с ней своими планами. И вот — результат!

Вскоре Александр Исаевич был в Ленинграде и имел с Воронянской серьезный разговор. Она не скрыла от него, что привыкла быть откровенной с двумя своими приятельницами-сотрудницами и что за них ручается. Это был уже второй случай, когда от Елизаветы Денисовны произошла утечка информации. Первый такой случай относился к «Молитве» Солженицына, которую она по своей инициативе стала распространять в 1964 году осенью.

Уместно напомнить здесь свидетельства Солженицына в книге «Бодался теленок с дубом» о том, как то от одной, то от другой помощницы происходила утечка информации, но он не смог припомнить и назвать случая, чтобы такая утечка произошла когда-нибудь от меня. В свое время он ценил это, не раз говорил: «Ты у меня железная!» И вот теперь «Новое Русское Слово» без оглядки бросает в меня грязный камень!

Мне было известно, что у Воронянской лишь временно, в течение зимы 1967/68 гг., находилась предварительная рукопись «Архипелага». Тогда она была дана немногим для чтения перед окончательным ее редактированием и окончательной перепечаткой, которая была сделана весной 1968 года на нашей даче и в которой я принимала самое непосредственное участие.

Экземпляры же окончательной рукописи «Архипелага» были Солженицыным рассредоточены, и из осторожности он даже мне эти места не называл. А я — не настаивала.

Именно к этому времени относится тайное от меня знакомство Александра Исаевича с Натальей Светловой, которая предложила ему себя в конспиративные помощницы. Дома муж всегда опасался обыска, и ему показалось удобным иметь тайное ото всех хранение своих главных материалов. Это место стало тайным и от жены. «Не надо тебе лишнего на душу, — объяснял он мне, — ведь они всё могут». Я принимала этот страх как его слабость, считалась с ней, не настаивала на посвящении меня во все тайны.

В «Теленке» Солженицын пишет, что рукопись «Архипелага» Во-ронянская хранила у некоего Самутина. У него, пишет он там же, и была она изъята.

О том, как всё это произошло, мне известно от самого Леонида Александровича Самутина, с которым я повидалась весной 1975 года, через полтора года после изъятия «Архипелага».

Л. А. Самутин прежде всего был другом моей мамы. 6 мая 1966 года он приехал к нам в Рязань с надеждой познакомиться с Солженицыным. Мы с мужем были в это время в отъезде. У Самутина с моей мамой сразу же возникла взаимная симпатия, которая впоследствии перешла в дружбу. Хотя виделись они еще только раз, но переписывались постоянно. По совету мамы Александр Исаевич познакомился с Леонидом Александровичем, а позже познакомил его с Воронянской.

Самутин с большим волнением следил за ходом маминой болезни, очень горевал, узнав, что болезнь смертельна. А потому именно к нему я поехала вскоре после смерти мамы с просьбой помочь мне сделать фотокопии маминого архива. Сделанные фотопленки я оставила храниться у Самутина, заодно оставив ему один из экземпляров написанной мною к тому времени рукописи, условно названной «Нобелевская премия». Эту рукопись я отдала Леониду Александровичу в запечатанном конверте с надписью: «При моей жизни не читать!» Разве могла я знать тогда, что он почему-то соединит мой конверт в один сверток с рукописью «Архипелага»? и что чужие равнодушные глаза смогут прочесть самые интимные и трагические страницы моей жизни?..

Где-то в середине августа 1973 года я была вызвана представителем Госбезопасности, приехавшим в Рязань из Москвы. По случайному совпадению, в это время ко мне тоже из Москвы приехал редактор издательства Агентства печати «Новости», с издательством АПН у меня к этому времени был заключен договор на издание книги моих воспоминаний; договор был заключен 18 июня 1973 года, срок сдачи рукописи был установлен 18 декабря того же года.

Оставив в прихожей человека, который приехал за мной, чтоб отвезти меня на машине к московскому представителю КГБ, я вернулась в комнату, где работала с редактором, и сообщила ему, кто меня вызывает.

— И часто к вам обращаются? — бросил редактор.

— В первый раз! — ответила я.

С редактором своим я была знакома недавно, но нас как-то сразу сблизило то обстоятельство, что был он в свое время учеником моего дяди, известного кинодраматурга В. К. Туркина, был вхож в его дом.

Сопровождавший меня человек доставил меня в один из номеров гостиницы. Представитель московского КГБ предельно корректен. Он говорит, что стало известно, что у Солженицына есть книга «Архипелаг ГУЛАГ», что по этому делу допрашивались люди в Ленинграде и что ленинградцы показали на меня — будто бы у меня хранится рукопись. Во второй раз он произнес уже не «Архипелаг», а просто — «Архип». Так называли книгу те немногие, которые знали о ней, в первую очередь те, кто ее печатал. Мне сразу стало ясно, что меня не шантажируют, что об «Архипелаге» действительно известно. Значит, бессмысленно отвечать так, как я имела обыкновение отвечать всем интересующимся, даже близким людям: «„Архипелаг ГУЛАГ“ — это общее название всего того, что написано Солженицыным о лагерях».

То, что Госбезопасности известно об «Архипелаге», было для меня само по себе ударом. Если станет известно и его содержание — может случиться все что угодно, и уж во всяком случае, мне не избежать полной разлуки с Александром Исаевичем! С этой мыслью я все еще никак не могла примириться: позади была общая четвертьвековая жизнь, все ее тяготы, весь риск!

Меня спрашивают о содержании «Архипелага». Но даже если бы я печатала его не пять с половиной лет тому назад, а пол года назад — разве можно пересказать содержание этой книги!

— Но это действительно страшное произведение? у нас есть такие сведения…

Вместо ответа я расплакалась. Слезы сами побежали из глаз. Ведь муж всегда считал, что «Архип» — его голова!

Меня не торопили. Наконец, собралась, заговорила.

— Да. Серьезное. История лагерей. Всё о лагерях. Но он при жизни не собирался это произведение печатать. А кроме того, — пытаюсь я защитить Александра Исаевича, — он считает «Архипелаг» лишь опытом художественного исследования. Это стоит даже в подзаголовке!

Разговор идет вокруг того, действительно ли рукопись находится у меня. Предложила немедленно ехать ко мне: «Я открою вам все мои тайники, и вы убедитесь, что у меня ее нет.»

— Да что там тайники… — недоверчиво возразили мне. — У вас есть земля.

— Ну что ж, — ответила я, — наша земля не хранит никаких тайн. Ведь она в паводок заливается…

Представитель Москвы спросил, знает ли кто-нибудь, что меня вызвали в КГБ. Я ответила, что сказала об этом своему редактору, который как раз приехал в Рязань и находится у меня дома. Мой собеседник невольно выразил досаду, но тут же разрешил мне позвонить домой и сказать, что я скоро буду. На этом закончилась моя первая и последняя встреча с представителями Госбезопасности.

Когда я вернулась, редактор признался мне, что запомнил номер машины, на которой меня увозили, когда машина проезжала мимо окна: «На всякий случай!»

О том, что происходило в Ленинграде, мне рассказал, как я уже говорила, сам Леонид Александрович Самутин.

Воронянская все оттягивала выполнение наказа «Исаича» уничтожить тот экземпляр «Архипелага», который принадлежал ей, но хранился у Самутина. Самутин предложил ей, когда она зашла к нему попрощаться перед отъездом на летний отдых, самому уничтожить рукопись. Воронянская воспротивилась и отложила до «после приезда». Время ее возвращения уже подошло, но она все не появлялась. И вот как-то к Самутину подошли на улице и пригласили в Госбезопасность. Там ему разъяснили, что совершенно точно установлено, что у него находится на хранении рукопись Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Известно это было от самой Воронянской, у которой при обыске был обнаружен дневник. А в дневнике этом черным по белому было написано, что «Архип» — это «голова Исаича» и как, де, хорошо, что он находится «в таком надежном месте — у Л.А.». Уже приготовлены две бригады для одновременного обыска на городской квартире Самутина и в его деревенском доме. Самутину предложен выбор: или обыск, или он сам должен отдать «Архипелаг». Леонид Александрович едет с представителями Госбезопасности в свой деревенский домик и сам отдает им сверток: рукопись «Архипелага» и, увы, мою злополучную «Нобелевскую премию».

Я не знаю, как обращались с Воронянской в ленинградском КГБ, но знаю точно, что был злосчастный дневник, в котором кроме указания на хранителя рукописи было подробно описано, например, как весной 1968 года на нашей даче «Борзовке» создавалась окончательная редакция «Архипа». О том, что Воронянская вела подробный дневник, что дневник этот взят при обыске у нее, я впервые узнала от самого Александра Исаевича уже после смерти Воронянской. Он же рассказал мне, что в дневнике была описана наша совместная работа над «Архипелагом» в мае месяце 1968 года в «Борзовке», так что это уже никакой не секрет!

Солженицын в «Теленке» описывает, как Воронянская металась по квартире, говорила соседке: «Я — Иуда, сколько невинных людей я предала!» Самутин рассказал мне примерно то же. По словам соседей она кусала себе руки и повторяла: «Иуда, Иуда, из-за меня погибнут люди!»

Когда вошли в ее комнату, спустя 4 дня после ее смерти, где висел уже разлагающийся труп, на столе увидели портрет Солженицына, а возле него огарки погасших свечей, которые она, видимо, зажгла перед тем, как вложить свою голову в петлю. Она провисела четыре дня, пока несколько знакомых не пришли ее хоронить, получив открытки, приглашающие на похороны. Александр Исаевич эти открытки, эти приглашения считал загадочными. Я лично убеждена, что открытки послала сама Воронянская.

Опираюсь здесь на свой горестный опыт, когда, решив уйти из жизни (14 октября 1970 года), я с совершенно ясной головой написала завещание и послала открытку той, кого хотела сделать своей душеприказчицей.

Прошу Вас, господин редактор, опубликовать полный текст моего письма в качестве опровержения клеветы в мой адрес, имевшей место в статье «ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ СОЛЖЕНИЦЫНА», напечатанной в Вашей газете 26 июня 1974 года. Заранее благодарю Вас за присылку мне номера Вашей газеты с этой публикацией.

Н. А. Решетовская

Мой адрес: <>

Приложение № 2

ИЗ ТЕЛЕИНТЕРВЬЮ КОМПАНИИ «КОЛАМБИЯ БРОДКАСТИНГ СИСТЕМ».

Уолтер Кронкайт, Цюрих, 17 июня 1974 г.

— А кто была Воронянская?

— Воронянская? Скромная женщина, просто служащая, она мне помогала как машинистка. Как нашли? В таких случаях, знаете, в тоталитарной стране, у нас и всегда это первый вопрос: откуда узнала ГБ? Уже много лет она со мной не работала, считалось, что она ничего не хранит, не было переписки, не было работы. Кто ее знал: ее знали всего «раз-два и обчелся», как говорят в России. Раз-два и обчелся. Хорошо знала ее моя бывшая жена Решетовская. Не знала свежего ничего, за последние 6 лет, свежих событий, а старые события знала, и старых, близких людей по прежнему времени. Но когда она прямо говорила мне, писала и через других передавала, что «будет мне мстить», я все же думал — мстить мне, но не над этой книгой, не над памятью погибших. Я скорее думал так: последние годы геби-сты из АПН близки с ней, беседуют, конечно, очень расспрашивают, и она, может быть, не удерживается от обильных рассказов о прошлом, показывает фотографии, называет имена? Так Воронянская и была взята. В тот день, как я узнал, что «Архипелаг» взяли, я в тот же день дал распоряжение на Запад печатать книгу, в тот же день, дальше уже было ждать нельзя. Но что бы госбезопасность ни слышала об этой вещи раньше, она не могла представить себе силы этой книги. Когда же гебисты взяли экземпляр «Архипелага» и стали читать, или там, власти, у них руки должны были загореться! Они должны были сотрястись: такой силы книги они не ожидали ни по каким предварительным рассказам Решетовской. И вот, три недели прошло, как я дал команду печатать «Архипелаг», Решетовская звонит мне и взволнованным голосом зовет меня на встречу. Мы встречаемся на Казанском вокзале. И она открыто, от имени госбезопасности, предлагает мне встретиться с важным лицом и поговорить, с важным лицом из госбезопасности. Я отказываюсь. Тогда от их имени она предлагает готовую сделку: «Ты должен сделать публичное заявление, что ты 20 лет не будешь печатать „Архипелаг“, 20 лет. И за это тебе сейчас напечатают „Раковый корпус“». Вот когда они спохватились! Когда «Архипелаг» уже был у них в руках, они поняли, что, может быть, надо было печатать «Раковый корпус». Но что теперь? Пугать меня? — они знали, что бесполезно. Значит, оставалось обмануть меня, вступить в переговоры. Через кого? Не найдешь, общих знакомых у нас с ними нет, только Решетовская. Очень была опасная встреча, если б через нее они поняли, что решение уже принято, книга уже набирается, — они не остановились бы ни перед чем. Надо обязательно выиграть 3 месяца, обмануть, усыпить ГБ на 3 месяца. И я сказал: «А я и не собираюсь печатать „Архипелаг“, если не тронут моих 227 свидетелей». Она ответила уверенно: «Этих не тронут, а вот тех, кто помогал…» И пошла передавать мой ответ. Это была наша последняя встреча. Вот «тех, кто помогал», как она говорит, близких людей прежнего времени знает только одна она. Я очень напряженно сейчас слежу за судьбой этих людей: что будет с ними в Советском Союзе?

В ярославском трехтомном издании публицистики А. Солженицына данное интервью опубликовано в сокращенном виде, и этот момент в числе не вошедших в текст.

Приложение № 3

ИНТЕРВЬЮ, данное корреспонденту советского Агентства печати «Новости» (АПН) В. Д. Шпиллером 18-го февраля 1974 г.

На вопрос корреспондента, как я отношусь к мнению о Солженицыне как о «религиозном христианском писателе», выражающем мысли и настроения церковных православных людей, живущих в СССР, к мнению, высказываемому в некоторых заграничных церковных кругах, я ответил:

С Солженицыным я знаком, встречался с ним до того, как он был провозглашен лауреатом Нобелевской премии, и думаю, что читал большую часть его сочинений. Не читал опубликованные за границей в последнее время. Встречи с ним и чтение его на меня производили сильное впечатление. Разное. Но мнение о нем, считающее его «религиозным писателем» и даже выражающим наши, здешних православных церковных людей, мысли и настроения я нахожу глубоко ошибочным.

При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду. Что поглощен стремлением к ней и хочет служить только ей всем своим оригинальным писательским талантом. Казалось, что он живет правдолюбием.

Насколько оно воплощалось — или не воплощалось — в его личной жизни, публично судить и говорить об этом нельзя, не только священнику. Воплощалось ли в том, с чем он сам публично выступал, — об этом вправе и даже должны судить все. Я думаю, что правду, как мы, христиане, понимаем ее и видим, Солженицын искажал.

Для нас, христиан, правда и добро, как ложь и зло, больше и глубже, чем просто этические, моральные начала и понятия. В христианском понимании их они коренятся в последней, мы говорим, в духовной, метафизической глубине вещей. В духовной глубине души человека. В той же духовной глубине жизни общностей, обществ, наций, народов, где возникает только им свойственный и характер, их «стать». Солженицыну не дано было достичь до этой глубины.

Солженицын-писатель не понял, что трагическая борьба в мире добра и зла, правды и лжи — прежде всего духовная борьба. Что зло преодолевается противоположным ему добрым духом. Что ложь обличается правдой, но правда открывается человеку только в любви и любовью. Добро и правда с одной стороны, и, с другой, — зло и ложь принадлежат к противоположным, онтологически разным реальностям. Солженицын, исповедующий себя христианином, должен был согласиться с тем, что христианин лишь в любви и любовью может искать и находит единственно чистый источник духовной творческой энергии, обличающей и борющейся со злом и ложью. Ее активность не может вдохновляться злобой, ею она отравляется. Тем и страшна диалектика наших чувств, что злость самые лучшие и возвышенные чувства превращает в зло и ложь. Между тем, именно ее так много во всем, с чем выступал в последние годы Солженицын, с маниакальной уверенностью в своей правоте во всем. Эти выступления поражают отсутствием любви — не сентиментально-расслабляющей, добренькой, а настоящей, полной силы добра и правды и силу эту излучающей. Как бы отсутствие такой любви ни замазывали самыми причудливыми словесными узорами, как бы ни старались отсутствие ее — а вместо нее злость и раздражение — превратить в придуманную для него особенную, например, в «зрячую» любовь — чего нет, того нет!

Восприятие же мира, человека, жизни вокруг себя сквозь призму главное бушующей злости — нет, это не христианское восприятие. В духе злобы, в злом духе не от Бога правда не утверждается, а искривляется и гибнет. Отравленная этим духом, становится полуправдой, а потом и кривдой. И тогда служит уже не добру, а злу. Не таким должен быть христианский, да еще и «религиозный» писатель: таким он не может быть.

Теперь о Солженицыне-писателе и о Церкви.

Нет в мире ничего выше сострадания и жалости. Не мстительность, а они должны жить в нас и распространяться не только на безвинно страдающих. И уж кому-кому, как не русскому писателю, знать, что носителями правды и высшего добра только и могут быть умеющие сострадать. Солженицын не почувствовал и не понял глубины и значения этой христианской истины, столь близкой и дорогой всей нашей русской литературе и мысли. Ему оказалась недоступной глубина вещей, где происходит «касание мирам иным», где совершается укоренение душевной жизни в просветляющем ее духе. Не достиг он до сокровенных глубин, до светлого «дна» русского характера. То же самое случилось и с его церковностью.

На поверхность самых глубоких волн часто выплывают вещи с совсем небольшим удельным весом. Одностороннему, скользящему по поверхности церковной жизни взгляду Солженицына не дано было увидеть в ней того, что, может быть, действительно делает или может сделать нашу Русскую Православную Церковь солью, без которой нынешнее христианство становится пресным.

Христианские церкви во всем мире охвачены кризисом, но не обязательно считать его кризисом веры. Скорее это кризис понимания

Церкви. Главного понимания действительно лежащего в Ее основе противоречивого утверждения, антиномии: как следует понимать, что «Церковь НЕ от мира сего и В мире сём»? Сейчас этот вопрос жизнь властно поставила в религиозном сознании всех христиан, и во всех христианских церквах он вызывает мучительные разногласия.

Два года тому назад в открытом письме Патриарху Солженицын с поразительным высокомерием и пренебрежением говорил о самом дорогом и существенном для церковных людей: о молитвенной жизни Церкви. Так говорить можно, ИГНОРИРУЯ не-от-мирность Церкви, когда Ее эссенциально-сакраментальная природа представляется в Ней чем-то второ- или третьестепенным. А первостепенным предполагается активность, мало чем отличающаяся от активности обыкновенных, вполне принадлежащих миру сему организаций, в буквальном смысле слова профанных. Позицию по этому вопросу справедливо считают одним из критериев, мерилом церковности и нецерковно-сти. И вот по этому вопросу Солженицын и занял позицию, чуждую нашей церковности.

Известно, что западным христианам грозит опасность свести христианство к социальной и политической активности. Это, конечно, своеобразная его редукция. Нас склонны упрекать в противоположном: в чрезмерном погружении в одни только «религиозные нужды», в «культ», то есть в редукции христианства с обратной стороны… при том ради опасного и соблазнительного эгоистического самосохранения в трудных внешних условиях жизни. Упрек жестокий и несправедливый.

Как мы ищем — и чего это нам стоит — ту черту, которая отделяет «подлинное и праведное охранение Церкви от соблазнительного самосохранения», здесь об этом говорить неуместно. Но здесь должно сказать, что, может быть, более всего с отысканием этой черты было связано все столь трудно переживавшееся нашей Церковью из десятилетия в десятилетие и вошедшее в единственный в своем роде духовный опыт нашей Церкви. Солженицын не сумел подойти к нему даже издалека. Не сумел и не захотел.

Со многими лишь приблизившимися к Церкви, но как следует так в Нее и не вошедшими, Солженицын-писатель остался Ей чужим, подавленный, как нам кажется, слишком для него привычным, плоским, узко и мелко-рационалистическим подходом к вещам и отсутствием любви. Отсюда и требования его к Церкви, уже одной своей формой свидетельствующие, насколько он Ей далек. Требования, высказанные с таким наглым самомнением и ни с чем не считающейся твердокаменной самоуверенностью.

За ними, однако, можно увидеть замысел — может быть, не его или не только его, — вместо понятных и более чем позволительных разногласий в нашей Церкви по волнующим все христианство вопросам внести в Церковь разъединение, раскол. Создать внутри Церкви опорный пункт действенной «христианской» альтернативы всему советскому обществу во всем. Солженицын не понял, что любая политическая материализация религиозных энергий, которыми живет Церковь, убивает Ее, что, поддавшись такой их материализации, Церковь перестает быть Церковью. И что безусловный, обязательный, священный миссионерский долг Ее — о котором каждый священник знает, вероятно, не хуже только что приблизившегося к Церкви писателя — нельзя превращать в прикрытие истребляющей религиозные энергии какой бы то ни было политической их материализации.

Один очень вдумчивый и хорошо знающий Россию и Русскую Церковь английский рецензент книг Солженицына как-то писал: «его (Солженицына) целью является изменить понимание русскими самих себя и понимание того, где они находятся». («Frontier» Lond.vol. 14 № 4, 1971).

К этому можно было бы добавить: не считаясь с опытом Церкви, он хотел бы изменить понимание русскими церковными людьми самих себя, своей церковности и понимание того, где они находятся. Это значит, встать на один из путей, теперь многочисленных, — псевдоцерковности.

Настоятель Николо-Кузнецкой церкви г. Москвы (Прот. Всеволод ШПИЛЛЕР) Москва, 18.2.1974 г.

Приложение № 4

«ВСТРЕЧНЫЙ БОЙ»

(уже между мной и Солженицыным)

(«Теленок», стр. 361, глава «Встречный бой»)

Глава «Встречный бой» — вторая глава 3-го дополнения к «Теленку» — писалась в декабре 1973 года. Начинается глава разъяснением, что такое «встречный бой».

«Встречным боем называется в тактике такой вид боя, в отличие от наступательного и оборонительного, когда обе стороны назначают наступление или находятся в походе, не зная о замыслах друг друга, — и сталкиваются внезапно. Такой вид неспланированного боя считается самым сложным: он требует от военачальников наибольшей быстроты, находчивости, решительности и обладания резервами».

(Н.Р.: и уж, конечно, о средствах думать не приходится!)

У Солженицына это пояснение является введением и подготовкой читателя к тому бою, какой произошел на советской общественной арене в конце августа — сентябре 1973 года. В этот «встречный бой» под конец его Солженицын ввел по недоразумению и меня, подав меня представительницей от противной стороны — т. е. от государства. «Встречный бой» кончился. Опубликовав «Архипелаг», Солженицын расстался со своей родиной. Казалось бы, окончены бои, можно вспомнить, что он писатель же, наконец, черт возьми! И, хоть обещал себе не возвращаться больше к «Теленку» («надо и черть знать, за всею жизнью пером не поспеешь»), с него же и начал — IV дополнение стал писать. Было это в июне 1974 Года. Случайно или не случайно — вернулся к «Теленку»? к биографии своей? не толкнуло ли его что-нибудь к публикации этой книги, кроме желания освободиться от этой темы, завершить историю о том, как «теленок» бодался с «дубом»? а раз публиковать — надо описать последние месяцы на своей родине — после «встречного боя». Но ведь «Теленка» тем более собирался не печатать при жизни! Почему же изменил решение? Не знаю, сочтут ли это самонадеянностью, но сопоставление дат приводит меня к выводу, что я оказалась одной из причин, — вернее, готовящаяся к публикации книга моих воспоминаний.

Первая реклама моей книги была дана в итальянском журнале «Тэмпо» 31 мая 1974 года. 5 страниц журнала были заняты отрывками из книги, фотографиями, после предварительной общей характеристики книги и описания впечатления издателя от встречи в Москве с автором, т. е. со мной (29 апреля 1974 г.). В заключение было обещано продолжение печатанья отрывков из книги (№ 23 от 7 июня 74 г.)

Узнал ли Солженицын именно об этой рекламе или каким-то другим путем, но факт тог, что о предстоящем выходе моей книги в издательстве Тети ему стало известно в ближайшие же дни после выхода этого номера (№ 19) журнала «Тэмпо». Утверждая это, я исхожу из интервью, которое дал адвокат Солженицына Фритц Хееб некоему Лючано Симонелли в Цюрихе в октябре того же 1974 года — после того, как моя книга вышла в издательстве Тети. По-видимому, именно Лючано Симонелли и привез эту книгу Солженицыну, ибо он в той же статье описывает его реакцию на книгу. Фритц Хееб сообщил Лючано Симонелли (газета «Доменика курере», 21.10.74), что, как только ему стало известно, что в Италии «издатель Никола Тети намеревался опубликовать воспоминания Натальи Решетовской», он 5 июня послал ему срочное заказное письмо (через 4 дня после выхода журнала «Тэмпо», рекламировавшего мою книгу!). «В письме я предупреждал его, — сообщил Фритц Хееб, — о последствиях, с которыми ему пришлось бы столкнуться в области юридической в случае издания упомянутой книги».

Узнал Хееб — значит, узнал и Солженицын! В первые же дни июня… 1974 года… Если еще летом 1973 года А.И. довольно спокойно относился к тому, что я собираюсь публиковать свои воспоминания, и советовал разве что «не дублировать „теленка“» (я еще предложила ему дать мне один экземпляр в мое распоряжение; он замялся, но сразу и не отказал), то теперь, после того как он внезапно резко разорвал со мной отношения в середине октября 1973 года, да еще последним шагом его в отношении меня оказался отказ перевести дачу нашу на мое имя (послал о том заявление в садовый кооператив, и я с большим трудом и лишь два года спустя добилась перевода дачи вопреки его действиям), то теперь он, по-видимому, ждал от меня грома и молнии в моей книге, ждал чего угодно — только не того, что в ней есть: правды о жизни нашей с ним (редактирование в основном свелось лишь к значительному сокращению текста — вот и все!). И начался снова «встречный бой», но на этот раз уже между другими «противниками»: Солженицыным и Решетовской! Притом любопытно, что лишь Солженицын считал меня своим противником, я же его никогда противником не считала и не считаю!

Вспомним, о чем предупреждает Солженицын при ведении встречного боя, самого сложного вида боя, чего он требует от «противников»: «наибольшей быстроты»! «находчивости»! «решительности»! «обладания резервами»!!! И вот все эти качества мобилизуются! Как реализуется «наибольшая быстрота»? Хееб шлет срочное заказное письмо Тети, шлет уже 4 июня!

А «находчивость»? Нанести книге не прямой, а косвенный удар! дискредитировать ее автора! Я не исключаю, что весь наш разговор на вокзале был дописан именно в июне, а не написан в декабре 1973 г., когда писалось 3-е дополнение! Здесь можно пойти и по проторенной дорожке — объявить автора воспоминаний чуть ли не агентом Госбезопасности! И уж во всяком случае в IV дополнении полностью внутренне отделить себя от нее, даже в прошлом! И даже ведя читателя через Лефортовскую тюрьму, где он не мог не вспомнить, что именно со мной у него было здесь когда-то свидание (29.5.49), он небрежно бросил: «…галерея кабинетов, где у нас бывали свидания». С кем свидания? Уж не со Светловой ли?.. Нет, с той, которую он теперь как бы не больше всех боится! Вспомним, какой прогноз делает Солженицын на Новый 1974 год! «Что сделают?» (т. е. с ним что сделают) -9 пунктов. Не так уж мало. Но против одних мы читаем: «Маловероятно», «Пока закрыто», «Возможно», «Не ноль» и пр. И только против двух пунктов — «Скорее всего». Это пункт б — газетная кампания (подорвать доверие к книге), и пункт 7 — дискредитация автора (через мою бывшую жену). Как же он этого боится! Чувствует, что заслужил!?

Это упоминание в IV дополнении — уже одно из звеньев «встречного боя»! Если не относятся к этому времени и все унижающие самого автора «Теленка» дописки, касающиеся меня, и в самом начале (стр. 8), и вся фантастическая чепуха из III дополнения! Боюсь, что так оно и было. Это — как бы не реализация «решительности», требующейся во встречном бою! как бы не мобилизация «дополнительных резервов».

Но «Теленок» не может ведь сразу быть издан, прочтен, переведен на разные языки. Как бы реализовать «наибольшую быстроту» встречного боя на тот случай, если моя книга все же выйдет? — Интервью… Дать интервью!

Кстати, набралось, о чем бы сказать… А «находчивость» будет состоять в том, чтобы в этом встречном бою с Решетовской «подорвать доверие к книге» (этого он раньше ждал от государства в отношении «Архипелага»), не упомянув о самой книге, не привлекая к ней внимания… Дискредитировать Решетовскую совершенно с неожиданной стороны. Не может быть, чтобы корреспонденты не спросили о том, как был найден «Архипелаг». И вот тут-то… конечно, доказательств он никаких представить не может, предположение… Но на то и дана Солженицыну изворотливость (девиз-то какой! — «Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся!» — стр. 241, «Теленок»). Сначала — предположение, подозрение, а потом, незаметно, сказать об этом уже увереннее… И… обвинение готово: Решетовская выдала Воронянскую, Решетовская виновата в том, что Госбезопасность завладела «Архипелагом». А дальше — и говорить не надо, люди и сами продолжат: «Решетовская виновата в том, что Солженицына изгнали из Сов. Союза»! Вот это ударить, так ударить! Кто будет читать ее книгу? Кто еще, если Тети даже напечатает, эту книгу станет издавать?

Скоро он даст в книге «Ленин в Цюрихе» рецепт, как разделываться с людьми, перед которыми невольно оказываешься виноватым: «Да чтоб всю вину на него же и свалить!»

Итак, боясь выхода моей книги, а более того боясь, что я в ней буду его порочить, он устроил мне «встречный бой», присоединив к клеветникам и свой голос, при том злоупотребив гуляющей легендой о том, что Солженицын — ненавистник лжи, что Солженицын — правдолюбец. Его пушечные выстрелы пришлись по воробью! Ведь ничего порочащего Солженицына в моей книге не оказалось! Бог что делает боязнь чего-то в руках умного, ловкого, находчивого, изворотливого человека! Вот что может и что делает cmpaxl

Информационная теория говорит, что страх у человека тем сильнее, чем больше разница между необходимыми и имеющимися средствами защиты. Между теми и другими — прямая зависимость! Страх будет преодолен, если сократится разрыв между необходимыми и имеющимися средствами защиты, если они сравняются! Но Солженицын и тут оказывается максималистом! Он старается сделать так, чтобы имеющиеся средства защиты превысили необходимые средства защиты! В этом видит он, вернее, интуитивно чувствует залог безопасности! Соизмеряя грозящую опасность со своей личной возможностью преодолеть ее — говорит информационная теория, — человек делает выбор! предпринимает тот или иной шаг! (Там, где мы видим трусость, имеет место неоправданно преувеличенная оценка мозгом опасности. Чтобы победить эмоцию страха, нужны мощные стимулы!)

У Солженицына охранительный инстинкт развит необычайно! Отсюда — изощренные поиски защиты! Умственно проигрывая наперед все возможные для него опасные или просто очень неприятные ситуации, Солженицын оказывается пока что неуязвим! возможно, что он так до конца жизни и останется неуязвимым! Ну, а после смерти? Или он и туда заглянет, проиграет в уме то, что может уготовить ему будущее, и даже здесь, в наследство этому будущему, предохранит себя от нравственного разоблачения?… Не знаю. Знаю только, что все свои умственные и духовные силы положу на то, чтобы ему это стало не нужно, чтобы при жизни он отказался от лжи, без которой он не может оправдать всех поступков, совершенных им по отношению ко мне!

чтобы ему можно было перестать жить изворачиваясь, тратя на это главные силы своего ума!

Я уже как-то (речь на одном из судов) сравнила Солженицына с шахматистом. Он смотрит на свою жизнь, как на шахматную партию, где играет и за белых, и за черных. Но вот против него оказался все же реальный «противник», который стал делать ходы, не предусмотренные Солженицыным. И «противник» довольно сильный («Ты что, хочешь стать мировым философом нравственности?» — как-то спросил меня он, поняв мою нравственную силу в жизни.), в противовес ему, который не всегда эту силу проявляет. И так как правота была на стороне «противника», а силы примерно равны, то осталась возможность различия только в методах. Играя шахматную партию в жизни, «противники», будучи даже равны по силе, могут переиграть друг друга не за счет ума, силы, правоты, а за счет методов! Шулерство в жизненной шахматной партии, к сожалению, не является недозволенным! Потому Солженицын и переиграл меня, во всяком случае пока… в этом «встречном бою»…, применив в нем наибольшую быстроту, находчивость, решительность и мобилизуя все возможные резервы!

Интервью, в котором я, между прочим, обвинена в смерти Воро-нянской, давалось 17 июня 1974 года. К этому времени Солженицыну, по-видимому, было известно о предполагаемом выходе моей книги только в Италии. Подожди он еще несколько дней, — узнал бы и о том, что компания «Боббс-Меррил» (США) приобрела мои мемуары. (Об этом сообщили «Н-Й Таймс» и «Вашингтон пост» 18 июня, т. е. на следующий день после интервью.) Правда, о том, что «советские представители» предлагают для публикации мои мемуары, было сообщено газетой «Н-Й Таймс» еще 10 июня, all июня эта статья была пересказана в газете «Новое русское слово». Но об этом сообщении Солженицын мог еще не знать и, скорее всего, не знал. А узнав — пожалел, вероятно, что еще недостаточно дискредитировал меня в своем интервью. И уж конечно, поворчал (а может, и больше, чем поворчал) на своего адвоката за медлительность, о которой он нам поведал на страницах «Теленка».

В тот же день 10 июня книга моя была рекламирована также в Японии (газета «Токио симбун»). Об этом Солженицын не мог знать и подавно. Он уже на своем собственном опыте убедился, что японские публикации фактически не доходят до Запада. — Так произошло с его новогодним посланием своим японским читателям — к 1967 году.

И вот после интервью залпом, но, увы, в пустой след в разных газетах появляются сообщения о том, что книга моя выйдет на французском и на английском языках. Предпринимал ли какие-либо шаги

Фритц Хееб в отношении французского издательства «Ален Даво», против американского «Боббс-Меррил» — мне неизвестно. Может быть, и предпринимал, особенно в отношении издательства «Ален Даво», ибо книга в этом издательстве так и не вышла.

Ранее всех других стран книга моя вышла в Италии (забавное совпадение: именно Италия была в свое время первой страной, издавшей на Западе «Ивана Денисовича»). Как же реагировал на это Солженицын?

Мы располагаем следующим свидетельством Лючано Симонелли («Доменика курере», 21.10.74), по-видимому, привезшего Солженицыну эту книгу:

«Он берет книгу, перелистывает страницы, взгляд его на мгновение останавливается на страницах с фотографиями Александра Солженицына и Натальи Решетовской — жены, с которой советский писатель расстался в 1970 году после тридцати лет совместной жизни, — потом читает несколько фраз и, наконец, бормочет: „Отлично. Я внимательно изучу книгу, а затем приму соответствующее решение“. На его губах появляется холодная улыбка, он иронически смотрит на книгу, которую он чуть ли не швырнул на письменный стол, — и все это вместе взятое не обещает ничего хорошего. Адвокат Фритц Хееб, который вот уже четыре года защищает интересы Солженицына, намерен начать последнюю ожесточенную юридическую схватку в связи с публикацией книги воспоминаний, принадлежащей перу Натальи Решетовской, — „Мой муж Солженицын“, вышедшей в издательстве Тети».

Ну и что последовало за сим? Было подано в суд на издательство Тети, но выиграть дело оказалось не столь просто, и Солженицын в конце концов забрал свой иск. Но свое мнение о книге все же надо где-то сказать! Сказать кратко и… уничтожающе! Выход найден. И вот — следующее интервью Солженицына. На этот раз не в Цюрихе, а в Стокгольме, куда он приехал за Нобелевскими наградами.

Декабрь 1974 года. Пресс-конференция Нобелевского лауреата Солженицына.

Вопросов о моей книге не задается. Что ж — можно и самому проявить инициативу!

«Тут были вопросы итальянских журналистов, и ни одного относительно книги Решетовской, напечатанной в Италии, которая выйдет и в других странах. (Увы, придется с этим смириться! — Н.Р.). Я сейчас имел возможность прочесть ее по-русски и могу сказать, что эта книга просто не обо мне. Она о некотором персонаже, который на моем месте желательно видеть КГБ. Для этого факты большей частью извращены, а мотивировки… — так просто вообще ни одной подлинной внутренней мотивировки нет. Все мотивировки придуманы со стороны. Эта книга является частью кампании против меня, начатой после издания „Архипелага“, чтобы как-нибудь снизить, смазать значение издания „Архипелага“».

Лихо идти по проторенной, проверенной, уж сколько раз оправдавшей себя дорожке! Книга, оказывается, написана из расчета на вкусы КГБ!!!??? Часть кампании, начатой против Солженицына после издания «Архипелага»! — Как же согласовать такой малозначащий факт, что договор на книгу подписан мною был 18 июня 1973 года — за полгода до публикации «Архипелага» и за 2 месяца до его обнаружения… А предложение подготовить книгу к публикации — еще в марте 1973 года. Если выход в свет «Архипелага» как-то и повлиял на судьбу книги, то лишь в той степени, в какой перекликнулись одни и те же обстоятельства, описанные как в моей книге, так и в «Архипелаге». Именно из-за опубликования «Архипелага» мне пришлось ввести описание следствия, которое проходил Солженицын в 1945 году, так как текст «Архипелага» читался западными радиостанциями, а все, что касалось следствия, было описано в I томе. Мне пришлось расшифровать ту тайнопись, к которой прибегнул Солженицын в описании своего собственного следствия. Не будь «Архипелаг» напечатан — я в своей книге вообще не коснулась бы этого вопроса (его следствия)! Не будь «Архипелаг» напечатан — не выступил бы Виткевич, и подробности следствия Солженицына оставались бы неизвестными.

Одним словом, связь книги с КГБ, связь меня с КГБ — это чистейший вымысел! миф! легенда!

Если считать, что поле «сражения» осталось за Солженицыным в нашем с ним «встречном бою», то со всею ответственностью заявляю, что бой выигран им нечестным путем, низкими средствами: ложью и клеветой, передержками фактов и их подтасовкой.

И вот в результате я оказалась опутана густой сеткой лжи и клеветы, сквозь которую правде очень трудно просочиться! Но может быть, все-таки… просочится?..

Хороша святая правда — да в люди не годится!

Н. Решетовская 133.77

Приложение № 5

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИЛИ ТИПОГРАФИЯ?

11 марта 1977 г. В издательство «Имка-Пресс»

Издатели, публикующие произведения Солженицына на иностранных языках, всегда рискуют вызвать недовольство с его стороны качеством сделанных переводов. Напротив, публиковать произведения Солженицына на русском языке — задача довольно простая. Нужно лишь с полнейшей скрупулезностью передать текст, не допустив ни малейшей ошибки при типографском наборе, не потеряв ни одного слова, ни одной запятой. Ни о каком редактировании впервые издающихся произведений Солженицына нет и речи. Ведь издавать произведения Солженицына — это значит: в точности выполнять его кредо, выдвинутое в громко прозвучавшем в мае 1967 года письме IV Съезду советских писателей: никакой цензуры! ни скрытой! ни явной! (Буквально: «Я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения всякой явной или скрытой цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист». 16 мая 1967 г.).

Прав ли был Солженицын в такой категоричности своего суждения? Не пострадало ли оттого качество самих его произведений? Не был ли прав писатель Виктор Конецкий, который в своем письме, посланном в Президиум того же Съезда в поддержку Солженицына, одновременно возражал против максималистской, как он выразился, Солженицынской формулировки? Конецкий — против цензурного произвола, против уродливой формы негласной цензуры, но не за «упразднение всякой — явной или скрытой — цензуры на художественные произведения». «Ибо, — писал В. Конецкий, — во всех государствах, при всех режимах, во все века была и необходимо еще будет и военная, и экономическая, и нравственная цензура».

Мне хочется особо подчеркнуть необходимость этой последней, т. е. нравственной цензуры, которая не должна обойти и произведения Солженицына.

Мне могут возразить: о какой нравственной цензуре можно говорить, когда речь идет о произведениях писателя, получившего Нобелевскую премию «за нравственную силу произведений»? Да, можно. Да, должно.

Нравственная сила произведений и нравственность писателя — вещи, увы, разные. Во всяком случае тогда, когда мы говорим о Солженицыне, — да он и сам не строит в этом отношении никаких иллюзий…

Однажды, в декабре 1970 года, я указала Солженицыну на противоречие между его поступками и тем обстоятельством, что Нобелевскую премию ему дали «за нравственную силу произведений». — Так то ж произведений! — ответил он.

Но этого несоответствия между «нравственной силой произведений» и нравственными качествами Солженицына-писателя, Солже-ницына-человека не хотят замечать очень многие. Этого не хотят замечать, не хотят принять к сведению и издатели произведений Солженицына.

1) Разве не выиграла бы книга «Бодался теленок с дубом», подвергнись она нравственному редактированию? нравственной цензуре? Если бы из нее были выброшены те ярлыки, которые с необычайной легкостью Солженицын бездоказательно навешивает на несимпатичных ему по гем или иным соображениям людей?

«Я взял под мышку свой отвергнутый беспризорный роман и спустился к новомирскому курьеру-стукачу осуртучтъ папку…» (стр. 125)

2) Если бы была из книги убрана та терминология, которая свидетельствует о том, что сам Солженицын прекрасно владеет теми методами, в которых обвиняет Госбезопасность?

«…летом (Н.Р.: 1969 г.) получил я агентурные сведения (у меня сочувствующих — не меньше, чем у них платных агентов)…» (стр. 279) «…Я кинулся со следствием по Москве…» (Н.Р.: в связи с «Пр. н.») (стр. 296)

«Начинаем следствие… (…) Конфискую добычу». («Теленок», стр. 349)

3) Если бы были убраны хлесткие язвительные эпитеты, примененные Солженицыным к людям, с его точки зрения недостойным?

«отъевшаяся лиса», «мурло, но отчасти комическое» (стр. 187) «лицо, подобное холеному пухлому заднему мешу…» (стр. 204) «лицо порочного волка» (стр. 204)

«свора фото-кино-теле-операторов расстреливала знаменитости светом» (стр. 71)

«мутноугодливый Сац» (стр. 294)

4) Если бы в книге отсутствовали недостойные автора щелчки в людей достойных?

«гениального, трагического и жалко-опустившегося Шостаковича» (стр. 433)

«…по ребячьи поверил вздорным завлечениям 10. Карякина» (стр. 115)

«Я не имею свидетельства, что „бунт“ П. Капицы был выше, чем против неудовлетворительности бериевского руководства».

5) Если бы со страниц «Теленка» исчезли те факты, о которых доверительно рассказывали Солженицыну его персонажи?

«Даже М. Алексеев, целиком занятый своею карьерой, сказал мне в ту осень, правда наедине: „Много лет мы всё строили на лжи, пора перестать!“» (стр. 137)

И не там, не наедине, а на страницах книги, в сноске на той же странице, уличает его во лжи:

«Конечно, выходя на люди, Алексеев строит только на лжи. Гибель собственных РОДИТЕЛЕЙ от голода в коллективизацию он в АВТОБИОГРАФИЧЕСКОМ „Вишневом омуте“ СКРЫЛ, как деталь незначительную».

Сюда же относится весь наш разговор на перроне Казанского вокзала 25 сентября 1973 года (стр. 389–394). Да и многое другое…

6) Если бы в книге не искажались некоторые факты?

7) Если бы не было в книге неверных оценок поступков таких людей, как Твардовский?

«помогал меня душить» (стр. 173)

«поздно ночью не выгнал меня на улицу» (ст. 142)

8) Если бы на страницах книги Солженицын не сводил счеты с теми, кто чинил ему препятствия?

9) Если бы необходимость в «ловких людях» была подана с горечью (как горькая необходимость), а не с самолюбованием?

10) Если бы убрать многие скобки — часто, я бы сказала, с коварным содержанием?

11) Если бы не было в книге неумеренных похвал одним и неумеренной хулы другим?

Не кто иной, как я перепечатывала А. И-чу «Теленка» с рукописного «бисерного» экземпляра (основной текст и первое дополнение — на грани 1967/68 годов). Мне было хорошо известно, что свои «Очерки литературной жизни» Солженицын писал на случай своего «провала», чтобы это не ушло бесследно, но отнюдь не для публикации. Тем более не для публикации в том самом виде, как он их первоначально писал, даже без своего обычного саморедактирования.

Будучи избалованным своими западными издателями, с радостью публикующими любое им написанное, даже и не помышляя о каком бы то ни было редактировании его произведений, Солженицын забыл, что в свое время собирался при публикации этих очерков отредактировать их! Некому было ему об этом напомнить. Некому было ему это подсказать.

А именно это произведение, как произведение биографическое, в котором фигурирует множество людей, не только умерших, но и живущих (а все эти лица названы своими именами), более всех прочих нуждалось в редактировании с позиций нравственных, чтобы оно не оказалось, в частности, использованным автором для сведения личных счетов.

Не будучи в состоянии охватить в этом письме всего, я вижу свою задачу и отныне буду говорить только о том, что касается меня лично, ибо мое имя довольно часто встречается в книге: то как «жены», то как «бывшей жены».

Не вдаваясь пока в существо дела, позволю себе задать издателю вопрос. Как могли Вы допустить, чтобы вышедшая в Вашем издательстве книга включала сцену на Казанском вокзале 25 сентября 1973 года? Солженицын, часто движимый мгновенными импульсами, не понял, что совершил кощунство, описав эту сцену, да еще подав ее в виде фарса! в виде детектива! — Именно в таком виде подана, быть может, самая трагическая страница нашей с ним биографии. Ведь это, по всей видимости, был последний наш с ним разговор, последнее наше с ним в этой жизни свидание! В той жизни, в которой было столько вынужденных разлук! в которой было столько вырванных у судьбы свиданий! — то под грохотом артиллерийских снарядов (во время войны), то через решетку, через столы, через колючую проволоку (в годы, когда Солженицын находился в тюрьмах и лагерях)!

Обо всем этом Вы можете узнать из моей книги, вышедшей недавно у Вас во Франции в издательстве «Пигмалион».

О нашей с Солженицыным последующей жизни будет рассказано мною в следующей книге (начиная с 1964 года и по 1970 год). Жизнь наша воспринималась нами в этот период как хождение над пропастью, как непрерывный риск. Все эти годы я была его главной помощницей, и я должна была и готова была разделить его участь, если бы к нему были применены какие-то санкции… Главной помощницей я была и в работе над «Архипелагом ГУЛАГом». И на эту женщину Вы поднимаете руку! вместо того, чтобы удержать Солженицына от этого!

Хорошо, Солженицын совершил кощунство. У него есть немало причин чернить свою первую жену в угоду второй! Но как понять, что в Вашем издательстве никому не пришло в голову, что пишется все это о женщине, брошенной Солженицыным! брошенной ради радости иметь женой молодую женщину, годящуюся нам с ним в дочери (ее мать — моего года рождения), ради радости иметь детей — той радости, которой я была лишена всей сложностью нашей с Солженицыным жизни.

Почему никто в Вашем издательстве не задумался над тем, что, оставляя в книге эту сцену, тем самым позволил Солженицыну громко признаться в том, как он умеет нарушать данное им слово! Ибо кто же может всерьез отнестись к тому, что наш разговор происходил «под киносъемку и магнитную запись» — это там, на отдаленной, совершенно пустынной платформе, куда он сам меня привел! Да он и сам в это не верит, не может верить, если только не страдает самой настоящей манией преследования! (мне не хотелось бы этого думать!) Солженицын, возможно, сам уже давно раскаялся, что описал это. Но вы-то могли это предупредить! Вы обязаны были сделать это! Вы же Издательство, наконец, а не типография! И вдруг печатаете конфиденциальный разговор! О чем автор открыто предупреждает Вас… Неужели Вы, Ваше издательство, так неопытны, что можете придавать абсолютное значение тому, что пишет о бывшей жене бывший муж, не желающий признавать и даже чувствовать себя виноватым?

Почему бы неискушенному читателю и не поверить, что «бывшая жена» и в самом деле пришла к Солженицыну 25 сентября 1973 г. вестницей Госбезопасности? Разве Солженицыну вообще можно в чем-то не верить? Кто, как не Солженицын, более всех говорит о недопустимости лжи? о том, что «ложь и насилие — величайшее зло мира»? Разве сам он может быть причастен к этому? — да и мысли такой у читателя не может возникнуть! Тем более у него не может возникнуть мысли, что Солженицын, будучи избалован и испорчен тем, что ему привыкли верить и в большом, и в малом, что слова его слепо принимаются на веру, с успехом злоупотребляет этим! Что в своей личной жизни он ведет себя наперекор тому, что проповедует! в отношении меня — идет по пути лжи и клеветы! Кто — Солженицын'} «Да вы с ума сошли!» — слышу я возмущенные голоса пораженных читателей и почитателей. Да, именно так! Солженицын! Лжет и клевещет на ту, которая когда-то так больно переживала малейший камушек, брошенный в него, активно защищала, в чем только могла, его от клеветы!

Да и что читатель «Теленка» знает о той женщине, которая пришла к Солженицыну «вестницей ГБ»?.. Из текста самого «Теленка» — очень и очень мало. А в «Архипелаге» о ней и вообще ничего не сказано. «Почему во всем большом „Архипелаге“ ты не упомянул, что получал посылки? передачи?» — спросила я мужа в 1968 году, когда печатала его. «А… — зачем? — удивился он. — Об этом я написал в „Круге“». Но ведь в «Круге» это завуалировано: в «Круге» нет Солженицына, и многим ли придет теперь в голову, что Надя Нержина и Наташа Решетовская — одно и то же лицо? «Ведь ты смотришь на „Архипелаг“ как на памятник погибшим заключенным? почему же не поставить памятника тем, кто помогал заключенным выжить?..»

Просто Солженицын не любит чувствовать себя благодарным! Это нетрудно проследить, и читая «Теленка». Приведу лишь один пример, относящийся к моменту снятия Н. С. Хрущева со всех постов.

«Взнесенный Хрущевым, я при нем не имел бы настоящей свободы действий, я должен был вести себя БЛАГОРОДНО по отношению к нему и Лебедеву (Н.Р.: референт Хрущева), хоть это и смешно звучит для бывшего зека — с простой человеческой благодарностью, которую не может отменить никакая политическая правота. Освобожденный теперь от покровительства (да было ли оно?)/я освобождался и от благодарности» (стр. 103).

Хочется попутно обратить внимание на слова, взятые в скобки!

Солженицын не хочет чувствовать себя благодарным Хрущеву! не хочет чувствовать себя благодарным открывшему его как писателя Твардовскому! (Это также видно из текста «Теленка»). И уж тем более не хочет чувствовать себя благодарным своей жене!

Ну а, может быть, и в самом деле незачем было благодарить свою жену на страницах трехтомного «Архипелага»? Допустим. Но лишь в том случае, если автор не коснется в «Архипелаге» этой темы: что помогло выжить ему в лагере. А он… коснулся. Цитирую:

«Перебирая, например, свою лагерную жизнь, я уверенно вижу, что должен был на Архипелаге умереть — либо уж так приспособиться выжить, что заглохла бы и нужда писать. Меня спасло побочное обстоятельство — математика. „Как это использовать в расчетах?“» (ч. II, гл. 18, стр. 476)

Беда в том, что то обстоятельство, что спасла С-на не только математика (и, следовательно, работа в научных институтах — «шарашках» — в течение 4-х лет, т. е. половины срока!), но и жена (остальные четыре года), сбило бы расчеты самого автора «Архипелага», который сам не мог же не выглядеть мучеником…. Какие у меня могут быть претензии? — ведь в письмах ко мне он признавал мою роль в его спасении: «Наверно, я виновен перед тобой больше. И во всяком случае, я тебе жизни не спасал, а ты мне спасла, и больше, чем жизнь», (письмо от 12.9.53). «Спасла жизнь» — имелось в виду здоровье. «Больше чем жизнь» — то, что он не просто выжил, но смог в лагере сочинять и заучивать огромное количество строк. Именно в лагере, описанном в «ИД», шло становление его как писателя (1950–1953 гг.). На голодный желудок, истощенным умом, он не был бы в состоянии писать, запоминать…

Да приведу и еще один пример, который показывает, что Солженицын проходит мимо того, чтобы поблагодарить людей, так или иначе помогавших ему в тяжелые тюремно-лагерные годы.

Некто Л. В. Власов (в моей книге о нем есть!), узнав о постигшем С-на несчастье, сделал шаг, на который далеко не всякий решился бы. Весной 1946 года он написал (по своей личной инициативе) письмо министру внутренних дел, в котором предлагал использовать «эрудированного специалиста, физика-математика С-на А.И.» для научных изысканий в области атомной физики. Уезжая из лагеря, где работал паркетчиком, муж писал мне: «Может быть, это следствие письма Л.В. (Н.Р.: Л. Власова) обо мне и моей физико-мате-матике?» (письмо от 18 июля 1946 года).

Это та самая математика — «побочное обстоятельство», спасшее ему жизнь! И тем не менее, в «Архипелаге» он прошел мимо этого! Такой факт мог показаться противоречащим утверждению автора, что находящиеся в заключении, «обреченные на смерть измором, были забыты обществом, и вне лагерей НИКТО не выступил против репрессий» (Письмо IV Съезду писателей, 16 мая 1967 г.). Разве теперь не понятно, почему Солженицын с таким упорством протестует против цитирования мной его писем?

И все же я процитирую еще одно — то самое, которое, по словам автора «Теленка», я «клала доносно на стол суда» (стр. 389). — Письмо от 27 августа 1970 года, в котором муж сообщал мне о предстоящем рождении ребенка, о неизвестной мне женщине, и оставлял за мной право решения возникшей сложной ситуации (именно это последнее обстоятельство заставило меня показать судьям страницу этого письма. Ибо вся моя борьба на судах сводилась, собственно, лишь к одному — чтобы муж сдержал данное мне в этом письме слово!)

Но сейчас речь не о том… «При всех обстоятельствах ты можешь гордиться нашим долгим лучшим прошлым, — писал муж, — оно — твое, ты можешь с полным правом писать свои мемуары — как бы ни пошло дальше, что б ни было впереди. И да не испортим прошлого недостойным поведением сейчас!» (то же письмо — от 27.8.70).

Где же в «Теленке» это наше «долгое лучшее прошлое»? Пусть бы его не было — но тогда незачем давать и настоящее\ А на него-то Солженицын не жалеет страниц! Одному нашему разговору на перроне вокзала он отводит 6 страниц. Тогда как для моего участия в нашем с ним «долгом прошлом» не наберется и полстранички… Зато в этой малости сможет поместиться ложь обо мне! Ну, не будем голословны!.. Проследим тот редкий пунктир, касающийся меня — то явно (реже), то скрыто (чаще) тянущийся через весь текст «Теленка» до того, как он превратится в жирную линию — ее Солженицын посмеет провести в декабре 1973 года (месяц, когда на Западе выходит «Архипелаг», когда кара — неминуема), когда предчувствие подскажет ему, что никогда больше не придется ему смотреть мне в глаза, а значит, и не получить от меня звонкой заслуженной пощечины. Эта жирная линия будет кощунственно символизировать собой черту, подведенную подо всей нашей жизнью. Разве после этого Светлова не получит права поехать с ним на Нобелевские торжества? за получением нобелевских наград? Уж она-то какое геройство проявила во время его односуточного ареста! 10 лет ожидания его мною — пустяк по сравнению с этим! 14 лет совместной жизни со мной, все созданные Солженицыну условия, позволившие ему написать то, за что эта Нобелевская премия была присуждена — пустяк! «Ты служила русской литературе!» — попытается утешить он меня. Кто-то послужил русской литературе, кто-то был вознагражден за чужие заслуги — какое это имеет значение на фоне стольких миллионов погибших в лагерях?.. Все свои неблаговидные поступки Солженицын легко списывает именно таким образом. Во имя этих миллионов! Как будто они просили его не только поставить им памятник, но и не стесняться в средствах для достижения своих целей! Лишь в произведениях Солженицына — отнюдь не в поступках — можем мы прочесть: «чем выше цель — тем выше должны быть средства»!

Но у Солженицына нет выхода! Он совершил в своей жизни ошибку, которую давно уже не властен исправить! и мне его по-человечески и в память своих прежних чувств к нему жаль, очень жаль! Не убери он меня, моих заслуг из своей памяти, из своей жизни — как же ему жить-то? испытывая постоянно муки совести… Человеку-писателю, который столько в своих и художественных, и публицистических произведениях писал о совести, что читатели уже просто устали об этом у него читать!?!?!?!?

Только не поймите меня превратно! Солженицына можно понять! Но издателей понять невозможно! Ведь я-то — живой человек! и каково мне жить оклеветанной?.. И каково думать, что если Солженицын войдет в историю, мне суждено остаться рядом с ним, увиденной в кривом зеркале???…

Приложение № 6

ПИСЬМО Н. РЕШЕТОВСКОЙ И. ЗИЛЬБЕРБЕРГУ 25.6.83

Илья Иосифович!

Случилось так, что я прочла Вашу книгу через 7 лет после ее опубликования. Весьма сожалею об этом. Возможно, прочти я ее вовремя, я сумела бы Вам ответить тотчас же, хотя и нахожусь, как Вы выражаетесь, на «периферии»… И заступилась бы при этом не только за себя, высказываясь о которой, Вы изменяете своей порядочности, в которой так уверены, но и за Александра Исаевича, критика которого Вами в значительной степени справедлива, и тем досаднее, когда Вы отходите от правды.

Но все же прежде мне хочется выразить крайнее удивление, что Ваша книга увидела свет: столь обличающей моего героя книги мне не приходилось больше читать. (Я не беру в счет книг Ржезача и Яковлева, потому что там написана чистейшая неправда, и всякому умному человеку ясно, что все это ересь и бульварщина).

Описывая «сентябрьскую историю» 65-го года и ее предысторию, Вы либо сознательно, либо бессознательно, но совершенно исказили особенно ее предысторию. Прежде всего Вы спутали годы! Год 1964-й, когда 20 июня мы с Вами познакомились накануне того, как отправились в первое автомобильное путешествие с доктором Зубовым. И год 1965-й, когда были произведены обыски у Теушей и у Вас. У Вас все получилось очень гладко: Александр Исаевич знал, что Вениамин Львович отдал Вам материалы (даже якобы показал, что они у Вас, 20 июня!) На самом деле Александр Исаевич и летом 65-го года не подозревал, что Вениамин Львович не отдал ему вместе со всем ранее у него хранимым каких-то материалов, содержание которых он узнал лишь из протокола Вашего обыска, который Сусанна Лазаревна привезла на квартиру к нашей общей знакомой (за ней на машине ездила я!). Уже взятие «Круга» он воспринял трагически, а взятие остальных материалов было для него невероятным ударом. Как Вы могли судить о силе этого удара, если не читали «Пира победителей»?.. «Пира победителей», который перевернул всю его писательскую судьбу, ибо «Раковый корпус» не был напечатан, потому что он был написан автором «Пира победителей»! Как смеете Вы, утаив главное (что Вениамин Львович забыл вложить читанные им материалы в тот сундучок, который забрал у него Александр Исаевич весной 65-го), обвинять Александра Исаевича в отходе от Вениамина Львовича? Я лично всегда считала, что Александр Исаевич должен был взять на себя часть вины, не проверив содержимое сундучка, даже не спросив у Вениамина Львовича, всё ли на месте (ему не пришло в голову, что могло было быть не так!). Но это уж особенность характера Александра Исаевича, которой, разумеется, хвастать не приходится. Он не умеет быть виноватым, чувствовать себя виноватым! За это можно его ругать, но с учетом этого его качества можно понять его отход от Вениамина Львовича, — именно от Вениамина Львовича, а не от Теу-шей. Другое дело, что Сусанна Лазаревна не хотела отделять себя от мужа (мы не раз говорили с ней об этом, ибо я всегда переживала этот разрыв и сама не прекращала общения с Теушами). У Вас отход Александра Исаевича вызвал возмущение. У Теушей — только боль, вполне понятную, но не возмущение (Вы это подчеркиваете! — стр. 91). Почему же поведение Александра Исаевича не вызвало возмущения у Теушей? Да потому что они знали то, чего, возможно, не говорили Вам: что Вениамин Львович не положил назад того, что прочел, что он спохватился, наткнувшись на эти материалы перед летним отъездом в 65 г., и не нашел другого выхода, как отдать их Вам, о чем Александр Исаевич не имел — повторяю — никакого понятия! У Вениамина Львовича была изъята одна работа, только олухи могли счесть ее антисоветской (еще асоветской, аполитической — куда ни шло!). У Вас же взяли произведения Александра Исаевича резко антисоветские, за которые Александр Исаевич мог (так он думал, во всяком случае!) поплатиться головой! Чего стоит каждое из того, что было взято! — «Сердце под бушлатом»! «Республика труда»! («Олень и шалашовка» были ее смягченным вариантом!) и, наконец, «Пир победителей»!!! Александр Исаевич ждал не только высылки, он каждодневно ждал повального обыска и ареста! Стал бояться жить дома в Рязани (истоки нашей семейной трагедии! (Вениамин Львович сам давал читать свое произведение, хотя и малому кругу лиц. Александр Исаевич почти никому вообще не давал читать ни «Сердце под бушлатом», ни «Пир победителей»!) Вениамин Львович представлял собой исключение как хранитель всего этого!) Можно винить Александра Исаевича за то, что он не простил Вениамину Львовичу того, что он не положил в сундучок то, что читал, но нельзя обвинять его в предательстве! Никак нельзя! А Вы делаете это (стр. 91)! Вениамин Львович, вероятно, понимал, что изъятие произведения Александра Исаевича гораздо страшнее его единственной рукописи (в отличие от Вас, не читавшего вещей Александра Исаевича, взятых у Вас, произведение Вениамина Львовича я хорошо знаю!), и потому и говорил Вам: «А вы попробуйте встать на его место!» Не читая «Пира победителей», очень легко (но и легковесно!) назвать его «писком-протестом двадцатилетней давности» (стр. 91)!? Как смеете Вы судить о вещах, которых не знаете? не читали?

Полагая, по-видимому, что Ваша книга ко мне никогда не дойдет, а если и дойдет, то я не смогу вмешаться в Ваш «разговор с Солженицыным», Вы позволили себе оскорблять меня. С невероятной иронией, если не хуже, говорите Вы о так называемом «окружении бывшей жены Солженицына»: если что-то плохое, неверное было сказано о Солженицыне — значит, это шло «из окружения бывшей жены Солженицына» (стр. 110, 113). Думаю, что если бы информация шла от жены Солженицына, от благожелательного ее окружения, то о самой этой первой жене в биографии Файфера и Бурга не писалось бы столько гадостей! Вся беда в том, что и «биографы» пренебрегли как раз тем источником, который и есть самый верный и самый чистый! Поступи они иначе — и о Солженицыне было бы написано гораздо вернее и правдивее!

Как разно наше с Вами положение! Вам звонят о нелестном для Вас отрывке до того, как книга вышла! Я же должна говорить о неправде о себе через годы после выхода книг! У меня нет «Биографии» Файфера и Бурга, но я читала ее, и у меня сохранились мои комментарии к этой биографии. Общее впечатление: биография написана неряшливо и производит весьма несолидное впечатление. Разумеется, меня больше всего резнуло не то, что резнуло Александра Исаевича, когда он назвал авторов «проходимцами». И вряд ли этот эпитет подходит к оценке этой книги в том, что касается ее героя. Более всего я не согласна с теми двумя тенденциями, которые налицо: желание выровнять сложный зигзагообразный путь формирования личности Солженицына как в области идеологии, так и в отношении его религиозности, и подать его как мученика: «тяжелое детство», «много раз избегает смерти», невинно пострадал, едва выжил в лагере, рак и пр. Возражу: «носил воду издалека, колол дрова» (тогда у всех деревенских ребят было «тяжелое детство»! Достаточно было сказать: не был избалован в детстве! Мы в Рязани вместе перепиливали по 8 кубометров дров на зиму, Александр Исаевич колол их и находил в этом даже удовольствие! Не слишком ли бары сами авторы «горе-биографии»? Каждый, кто воевал, «много раз избегал смерти»! Профиль службы Александра Исаевича не был самым опасным! Кроме того, Александр Исаевич не находился на фронте в самый тяжелый период войны, в годы нашего отступления, на фронте он оказался лишь с начала 43-го года и участвовал уже в наступательных боях! Солженицын никогда не считал, что пострадал невинно: критика Сталина в то время была подсудна! Выжить в лагере Солженицыну помогло не «отсутствие иллюзий»! С одной стороны, ему не пришлось побывать в самых тяжелых лагерях. Для него самым тяжелым был Экибастуз-ский лагерь, где он находился 2,5 года. Я знаю людей из числа его друзей, которые находились в том же лагере, но отнюдь не считали его самым тяжелым из тех, в которых им пришлось побывать! С другой стороны, Солженицын никогда в течение лагерного срока не оставался без поддержки родных (меня, моей мамы и моих тетей!) Находясь в «Шарашке», он фактически не нуждался в помощи, но остальные 4 года он регулярно получал передачи (начало срока!), а потом посылки (Экибастузский лагерь, вплоть до освобождения!) Тогда не было Фонда помощи заключенным, но у Солженицына он был — моя семья! И всему этому «мученичеству» противопоставлена я: «ей чуждо мученичество», и чуть ли не это послужило причиной нашего разрыва. Но разве его муки не были в течение многих лет и моими муками? Не говорю уже о том, что мне теперь они уготованы на весь остаток жизни. А что касается Александра Исаевича, то мне вспоминается, как одна из почитательниц как-то написала Солженицыну, что он очень счастливый человек: воевал — не убили! был в лагере — не умер! болел раком — выжил! Могу лишь добавить: не надеялся увидеть при жизни напечатанными свои произведения, но не только увидел, но и прославился в мировом масштабе! И вот — живет в семье, имеет детей, пишет то, что хочет! И всё… мученик? Есть еще одна возмутительная фраза у Файфера и Бурга: «К тому же его отъезд из Марфина облегчал развод Решетовской»… (???) Ко времени отъезда Александра Исаевича из Марфина необходимость официального развода из-за засекречивания у меня временно как раз отпала, я уже жила в Рязани и не подозревала, что спустя некоторое время и здесь получу спе-цанкету. Но… официальный развод и образование новой семьи у меня — события, друг с другом совершенно не связанные. Второй брак мой вовсе не был оформлен. Но самое страшное — это подтасовка фактов с путаницей в годах: как у Вас между 64-м и 65-м, так здесь — между 69-м и 70-м! Глава XXXII у Файфера и Бурга называется «Исключение» (оно произошло в ноябре 1969 года\) Тем не менее, начинается эта глава с… разрыва со мною!????? Да мы еще год жили вместе на даче Ростроповича! Ермолай был зачат лишь весной 1970 года, что положило начало драме. Никаких указываемых авторами причин для разрыва не существовало: «Солженицын отказался быть знаменитостью», «отверг материальные блага», «не захотел общаться с широким кругом людей» — «это не устраивало Решетовскую». — Все это сплошная чушь! Когда я соединилась вторично с Солженицыным, он был всего лишь сельским учителем, тот человек, которого я ради него оставила, занимал значительно более высокое положение! Но все это цветочки по сравнению с теми ягодками, которыми накормили Вы меня, отправив меня «на задворки жизни» моего мужа (стр. 157)! Да, Вениамин Львович был сначала моим другом, и Вам это могло бы о чем-то сказать в отношении меня. Вы же это предпочли счесть унизительным для Вениамина Львовича! — Спасибо!

Я. Решетовская

Приложение № 7

ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ЖУРНАЛА «ПАРИ-МАТЧ»

Париж

Уважаемый господин главный редактор!

Я полагаю, что мало-мальски добросовестного знакомства с моей книгой «Ма vie avec Soljenitsyne» совершенно достаточно, чтобы убедиться, что никакого отношения ни к «сведению счетов», ни к пропаганде, ни к дискредитации Солженицына она не имеет.

Ради истины следует пояснить, что книга начала писаться еще в период нашей с Солженицыным совместной жизни. Муж читал мои записки и одобрял их. Устами своего адвоката доктора Фритца Хееба в газете «Neue Zuricher Zeitung» от 14 мая 1973 года Солженицын сообщал, что публикация глав из моих воспоминаний «является моим полным правом» («Das ist Ihr gutes Recht»).

Издательству АПН мною была передана готовая рукопись книги. Его «помощь» выразилась в необходимых сокращениях текста, переводе на иностранные языки и переговорах с зарубежными издательствами. Естественно, что за все это я весьма признательна издательству Агентства печати «Новости».

Что касается самой рецензии, то у меня, простите за прямоту, создалось впечатление, что мадам де Броссе не прочла, а просто перелистала книгу. Иначе она не могла бы не заметить, что мои воспоминания заканчиваются 1964-м годом, и не смешала бы в кучу события, разделенные годами и даже десятилетиями. Автор рецензий просто не заметила, что между возвращением мужа в 1956 году и нашей трагедией 1970 года прошло 14 лет. (Обратите внимание на подпись к одной из фотографий: «Breves retrouvailles».) Не заметила также, чем эти годы были наполнены. Солженицын в то время не только совершал велосипедные прогулки и развлекательные путешествия, но именно в эти годы он написал свои книги, еще не изменив этому жанру ради заявлений и речей.

При внимательном чтении мадам де Броссе увидела бы историю трудной, сложной, порой противоречивой жизни двух людей не совсем обычной судьбы, а не «поклоны и пинки» («coups de chapeau, coups de pied de l'ane»), порожденные одним лишь чувством ревности.

Меня вообще удивляет сам принцип такого подхода к мемуарному труду. Жизнь гораздо содержательней и богаче примитивных схем, которые можно охарактеризовать одним из затасканных ярлычков.

Мне кажется, что мадам де Броссе отошла от традиций французского читателя, глубоко любящего литературу, которого я считаю, наряду с русским, самым внимательным и понимающим читателем в мире.

В заключение я хотела бы сообщить Вам, что интервью, данные мной представителям иностранной прессы, далеко не всегда доходили до читателя — видимо, из почтения к «L'image de marque de Soljenitsyne… dans nos pays democratiques». Хорошо впечатление, которое приходится поддерживать такими методами, не говоря уж о том, что это создает определенное представление о «свободе слова»!

Надеюсь, что «Пари-Матч» развеет мой скептицизм в этом вопросе.

С уважением, Решетовская

23 марта 1977 г.

«Frau Natalja Reschetowskaia… werde in naher Zukunft einige Kapitel aus ihren Memoiren publizieren. Das ist ihr gutes Recht».

Приложение № 8

ИНТЕРВЬЮ КОРРЕСПОНДЕНТА АПН с Натальей Алексеевной Решетовской

АПН: — Что побудило Вас написать свою книгу?

Решетовская: — В своей жизни с Солженицыным в течение долгого времени я вела дневники, а также своего рода «фотодневник», заполняя целые альбомы нашими любительскими снимками. Я собирала и классифицировала текущую переписку мужа, постепенно приводила в порядок его письма прежних лет. Я все сильнее и сильнее чувствовала, что этот обширный материал необходимо не только систематизировать, но и сплавить воедино.

Муж одобрительно отнесся к моему замыслу, особенно после того, как прочел некоторые главы моих записок. Это было еще в 1969 году.

О том, когда, где, кем и как будет издан мой труд, я не задумывалась. Муж подбадривал меня: «Когда-нибудь цены не будет тому, что ты делаешь». Даже в письме Александра Исаевича ко мне от 27 августа 1970 года — в том самом, с которого началась наша драма, — были такие строки: «При всех обстоятельствах ты можешь гордиться нашим долгим лучшим прошлым, оно — твое, ты можешь с полным правом писать свои мемуары — как бы ни пошло дальше, что бы ни было впереди».

После того как силою обстоятельств мы расстались, я свою работу над воспоминаниями не оборвала. По-прежнему осталось желание рассказать о не совсем обычной судьбе двух людей, во многом определившейся суровостью времени и своеобразием характера, по крайней мере одного из них. Прибавилось и новое: эта работа стала для меня как бы продолжением трех десятилетий нашей с Солженицыным жизни.

Быть может, моя книга еще долго не увидела бы свет. Будь я мужчиной, возможно, я просто посмеялась бы над россказнями обо мне на Западе, да и у нас. Но женщине оказалось не под силу вынести все это.

Так, например, в ноябре 1971 года западногерманский журнал «Штерн» поместил статью, которая почти полностью была перепечатана нашей «Литературной газетой» (12 января 1972 года). В этой статье «Штерн» превратил моего отца — донского казака — в «еврейского торговца» («eine judische Kaufmanstochter») и поселил меня почему-то в Ростове, откуда я переехала в 1956 году к «хорошо оплачиваемому учителю математики в средней школе». («Nachdem ег dort eine anstandig bezahlte Stelle als Mathematiklehrere erhalten Hatte»).

Этого «Штерну» показалось мало, и в подписи к фотографии я уже «возвращаюсь к мужу, когда он стал знаменитым» («als er beriihmt wurde»), в то время как на самом деле я вернулась к безвестному недавнему заключенному.

АПН: — Простите, кажется, он был в ту пору сельским учителем, — а Вы… Решетовская: —… доцентом в институте… Известность же пришла к Солженицыну через 6 лет после нашего воссоединения.

Не пожалев времени, Александр Исаевич подробно опроверг множество утверждений «Штерна» в своем интервью корреспондентам «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон Пост» (30 марта 1972 года), однако обошел молчанием все те нелепости, которые относились ко мне. Когда я позже упрекнула его за это — он пообещал мне «посмертную реабилитацию». Увы, такой срок меня не мог устроить.

Масло в огонь подливали выходящие на Западе биографии Солженицына, особенно американская (авторы — Дэвид Бург и Джордж Файфер) и статьи типа публикаций Жореса Медведева в «Нью-Йорк Таймс» (26 февраля 1973 года).

Мой муж наблюдал за тем, как посторонние перечеркивают более четверти века нашей совместной жизни — «наше долгое лучшее прошлое» — безмолвно. А я молчать не могла.

АПН: — Знаете ли Вы, как Ваш бывший муж отреагировал на книгу? Решетовская: — Пока Солженицын оставался на Родине, он никогда не высказывал мне своего враждебного или хотя бы отрицательного отношения к моей будущей книге, о которой знал с момента ее зарождения. Летом и осенью 1973 года, во время наших с ним последних встреч, уже после того, как мною был заключен договор с издательством АПН (18 июня 1973 года), он нисколько не осуждал моего намерения. Во время этих последних наших свиданий Александр Исаевич лишь высказывал пожелания, чтобы я писала мемуары, а не его биографию, и поменьше цитировала его письма.

Когда Солженицын оказался на Западе, то — если верить его публичным высказываниям — он резко изменил отношение к книге, притом задолго до того, как прочел ее. Чем это объяснить — судить не берусь. Могу только заверить, что Солженицын всегда знал и — наедине с самим собой — знает и по сей день, что я не способна стать участницей какой бы то ни было «кампании» против него. Могу допустить, что моя книга, напоминание о той роли, какую около трети века играла Наталья Решетовская в его жизни и творческой работе, в чем-то является помехой для Солженицына, начавшего «новую жизнь», которая, в свою очередь, потребовала в известной степени и «нового прошлого». У меня же оно одно.

АПН: — На Западе широко обсуждается роль женщины в обществе. Было ли Ваше положение в семье всего лишь подчиненным? Решетовская: — Наши женщины в подавляющем большинстве раньше, чем о замужестве, думают о том роде деятельности, которую они должны избрать, то есть той роли, которую они должны будут играть в обществе.

Я не сразу смогла определить, чему посвящу себя: науке или музыке. Посчитав, что в искусстве прежде всего требуется талант, а в науке достаточно просто способностей, я решила предпочесть последнюю и стала химиком. Хотя музыка, в той или иной форме, всю жизнь сопровождала меня.

К моменту возвращения Александра Исаевича из ссылки и переезду его ко мне в Рязань в 1957 году я успела закончить аспирантуру Московского университета, защитить кандидатскую диссертацию, получить звание доцента и организовать химическую кафедру во вновь открывшемся в 1949 году в Рязани сельскохозяйственном институте.

Во время совместной жизни с Александром Исаевичем я постепенно все больше жила интересами мужа, все больше помогала ему в работе.

В пределах нашей семьи речь, конечно, шла не о «подчиненности», а об учете мной необычных проблем именно нашей семьи. Александр Исаевич много пережил, не до конца излечился от своего тяжкого недуга (рак), одержимо относился к своему литературному труду, верил в свое высокое предназначение. И моим долгом — долгом жены и друга, — помимо заботы о материальном благополучии семьи, было создание в доме атмосферы, максимально благоприятствующей творчеству мужа. И, конечно, я всегда стремилась по мере возможности непосредственно помочь ему в работе. Однако, перепечатывая рукописи или заготовки к будущим произведениям, собирая материалы, позже занимаясь корреспонденцией, я никогда не чувствовала себя «подчиненной». Я чувствовала себя участницей большого интересного дела, составляющего смысл жизни горячо любимого человека. АПН: — Чем Вы объясняете спад литературной активности Солженицына после 1970 года?

Решетовская: — Именно осенью 1970 года началась наша драма. О творческой работе Солженицына после 1970 года я не могу судить с прежней степенью компетентности. А, значит, вряд ли стоит высказываться по этому вопросу на страницах печати.

АПН: — Намереваетесь ли Вы продолжать работу над воспоминаниями? Решетовская: — Сейчас я живу не столько в 1977-м, сколько в 1967 году. Страницы, посвященные именно этому времени, лежат на моем столе.

Я работаю над второй частью книги (1964–1970 гг.) Это годы реализации и завершения замыслов, относящихся к основной теме Александра Исаевича — лагерной. Исчерпание этой темы и возвращение к мечте юности — к работе над эпопеей об Октябрьской революции.

Потом, в третьей части, будет самое трудное и тяжелое. «Атомный взрыв» — сообщение мужа о том, что другая женщина ждет от него ребенка, — и просьба о «разрыве бумажки» — формальном разводе при сохранении отношений. Мое неприятие этой фантастической идеи. Трудный и печальный бракоразводный процесс. Отчаянные, беспомощные и безнадежные попытки с обеих сторон как-то решить все проблемы по-человечески и с наименьшими потерями.

Наши последние встречи с невероятной гаммой отношений: от полного отчуждения до почти былой нежности…

«Что же ты не приехала? Такой день был хороший, и поговорить было хорошо, — оставлял мне на даче в сентябре 1973 года записку Александр Исаевич. — Храни тебя Бог! Саня».

Записка была уже написана, когда я все-таки приехала. Так она и осталась у меня. Мы в тот день бродили с Александром Исаевичем по лесу. День и в самом деле был хороший, и говорили мы хорошо… АПН: — Это было Ваше последнее свидание?

Решетовская: — Нет. Последнее свидание было у нас три дня спустя на Казанском вокзале. Сейчас мне кажется, что какая-то символика была в том, что наша последняя встреча произошла на том самом перроне, который упоминается в самом начале моих мемуаров: приезд мужа в Москву 22 июня 1941 года (глава «Война»).

Конечно, я никогда не забуду, как мы медленно прохаживались по пустому перрону, неторопливо и спокойно обменивались репликами, которые ничего бы не сказали постороннему, но были так понятны нам. Никогда не забуду секунд прощания, когда Саня наклонился и поцеловал мне руку. Могли ли мы знать тогда, что это… в последний раз!

Два года спустя я прочла об этой встрече в книге Солженицына «Бодался теленок с дубом». Я узнала, что, оказывается, меня «подослали» к Александру Исаевичу с некими неблаговидными целями, что Солженицын установил это по моим «стальным» глазам, по «твердому шагу» и по тому, что я «держала себя ответственно, как не сама по себе». По моему поведению он заподозрил, что «штатские с параллельных перронов фотографируют нас или подслушивают». Правда, ничего этого он не видел, зато «чувствовал всем охватом спины» (А. Солженицын. «Бодался теленок с дубом», стр. 390).

Тот факт, что Солженицын в данном случае, при описании нашей последней встречи, обратился к худшим образцам детективного жанра,

я могу объяснить лишь единственным образом. В тот момент, когда писалась эта «ультрадетективная сцена», Александр Исаевич видел перед собой вовсе не меня, а некую абстрактную «участницу кампании против него».

АПН: — Довольны ли Вы тем, как у Вас сейчас складывается жизнь? Решетовская: — Этот вопрос вряд ли уместен в моем положении, поскольку в моей судьбе есть нечто фатальное.

Могу сказать, что сейчас у меня вполне хорошие условия для продолжения труда моей жизни. В 1975 году мне удалось обменять нашу рязанскую квартиру, где еще бродила тень мужа, на Москву, где я меньше ощущаю свое одиночество. Немногим ранее я стала получать пенсию и избавлена от материальных забот.

Волей судьбы я оказалась биографом своего мужа. Писать о нем, о нашей с ним жизни по-прежнему остается моей внутренней душевной потребностью и, как я уже говорила, как бы продолжает нашу с ним совместную жизнь.

Когда-то (мне кажется, что это было совсем недавно!), 27 апреля 1970 года, на нашем с мужем юбилейном семейном торжестве (30 лет нашего брака) Александр Исаевич предложил тост: «За то, чтобы до гроба быть вместе!» Это его пожелание продолжает определять всю мою дальнейшую жизнь.

Н. Решетовская 3 апреля 1977 года.

Приложение № 9

СОЛЖЕНИЦЫН ГЛАЗАМИ СВОИХ БЛИЗКИХ

Брошенная жена прощает, критик «Нового мира» разоблачает Газета «Монд», 25 марта 1977 г.

Последние месяцы ходили слухи, что первая жена Солженицына собирается опубликовать книгу о своем бывшем муже, которая явится настоящим сведением счетов; намекалось даже, что эти воспоминания были будто бы вдохновлены КГБ. Словно женщине, переставшей любить мужчину, необходима помощь политической полиции, чтобы написать о нем всякие гадости. С помощью ли КГБ или без нее, но так или иначе были все основания ожидать беспощадного выпячивания всевозможных подлостей и низостей автора «Августа четырнадцатого», создания предвзятого, обличающего портрета, решительно не схожего с тем образом Солженицына, который он сам создает в своих книгах.

На самом же деле все вышло по-другому. Наталья Решетовская не считает себя обязанной оплевывать свое прошлое или отрицать счастье, пережитое с Солженицыным. Она не разыгрывает комедию «освобождения». Напротив, она расценивает их разрыв как необратимое увечье, и надо обладать совсем уж сухим сердцем, чтобы не быть взволнованным жаром оскорбленной души, которым исполнена книга «Моя жизнь с Солженицыным», мужеством и достоинством этой женщины, тайным отчаянием этих интимных страниц, нежно-горькой чеховской тональностью ее рассказа.

Конечно, мадам Решетовская не скрывает недостатков своего бывшего мужа, его эгоизма, его убежденности, что он «пуп земли», центр, вокруг которого все должно группироваться, но все это — недостатки, присущие многим писателям, и не надо быть лауреатом Нобелевской премии по литературе, чтобы узнать себя в таком портрете и согласиться с его справедливостью. Этот деспотизм, эта нетерпимость, это странное фаллократическое представление о роли женщины в браке с писателем, — все это представляется некой универсальной истиной, выходящей далеко за пределы частного случая с Солженицыным, и много нас — тех, кто, читая воспоминания Натальи Решетовской, должны чувствовать свою вину. Мы можем также завидовать Солженицыну, что в его жизни была женщина, которая, пережив все, что он заставил ее пережить, способна рассказать об их браке с полным отсутствием ожесточенности и злобы, с такой нежностью, любовью и незамутнениостью.

Зато эти эпитеты никак не подходят для характеристики памфлета против Солженицына, написанного Владимиром Лакшиным, литературным критиком и бывшим сотрудником журнала «Новый мир», в виде комментария к автобиографическому сочинению Солженицына «Бодался теленок с дубом» (Издательство «Ле Сей»). Конечно, Лакшин отмечает «огромный талант» и «неисчерпаемую энергию» крупного писателя, но эти несколько капель меда залиты целой бочкой дегтя оскорблений, которые он обрушивает на голову «крупного писателя», и его «Ответ Солженицыну» является не чем иным, как перечнем враждебных определений и суждений: зависть, самодовольство, фанатическая нетерпимость, непристойный доносчик, жульничество, злоба, бешеный гений отрицания, поверхностная культура, ложный христианин, подлость, безграничный эгоцентризм, дьявольское тщеславие, хвастовство, максималистская демагогия, наивная и комичная мания величия… Правда, Лакшин так же грубо оскорбляет Розанова, мимоходом бьет по Достоевскому и Толстому, так что Солженицын оказывается в хорошем обществе.

Лакшин пишет, что лучшие книги Солженицына «обладают несравненной очистительной и ниспровергающей силой». «Лучшими книгами» он считает «Раковый корпус» и «В круге первом». Я не разделяю этого мнения. Я весьма сдержанно отношусь к романам Солженицына, которые кажутся мне трудноперевариваемыми, я предпочитаю им короткие рассказы и его стихи в прозе. Кроме того, есть еще «Архипелаг ГУЛАГ» — хроника мучеников современной русской истории. Однако среди толстых томов Солженицына есть один, который захватил меня с первой строчки до последней и который я считаю его лучшей книгой — это именно «Дуб и теленок». Поэтому мне кажется, что Лакшин попадает пальцем в небо, нападая на самую живую и увлекательную книгу Солженицына. Он тем более неправ, что делает это тоном, агрессивность которого нимало не прибавляет убедительности его писаниям.

В пьесе «Свеча на ветру», вписывающейся в традицию морализаторского театра в духе Толстого, Солженицын вкладывает в уста своего героя Алекса свои мысли о любви и браке. Там мы находим подтверждение волнующего свидетельства Натальи Решетовской.

Приложение № 10

ВЕНЕЦ ПИСАТЕЛЯ «Фигаро», 17 марта 1977 г.

Венцы, которые в православной церкви держат над головами новобрачных — это, конечно, венцы славы, но вместе с тем и венцы мученичества. Христианский смысл этого духовного коронования точно выражен в словах, которые произносит священник, венчая жениха и невесту: «Раб Божий N… венчается с рабой Божьей N… во имя Отца и Сына и Святого духа… Раба Божья N… венчается с рабом Божьим N… во имя Отца и Сына и Святого духа…» Венцы бракосочетания — это венцы самоотверженной любви с полной отдачей себя.

Если браки так часто бывают неудачными, то это происходит оттого, что люди не способны на такую жертвенную любовь. Люди вообще и художники — в частности. Недостатки творческой личности — это обычные мужские недостатки, но только гипертрофированные. Враги Расина, Гёте и Достоевского упрекали их в чудовищном эгоизме. Но каждый человек — эгоист, а каждый художник — чудовище.

Быть подругой писателя — не сахар. Для этого нужна изрядная доля любви и самоотречения. Только святая может согласиться на то, чтобы в жизни человека, которого она обожает, всегда присутствовала соперница — его творчество. И какая соперница! Все знают фразу Толстого, которая везде цитируется: «Я люблю жену, но еще больше люблю свой роман». Увы, всякий настоящий писатель может и даже должен считать эту фразу своей!

Наталья Решетовская, которая была первой женой Солженицына, только что издала свои воспоминания («Моя жизнь с Солженицыным», изд. «Пигмалион»). Это волнующая и прекрасная книга, исполненная серьезности, нежности и ностальгии. Бывшая жена Солженицына пишет, что осью ее жизни была любовь, которую она испытывала к своему мужу, и мы ей вполне верим. «Наши отношения были таковы, что я посвятила почти всю свою жизнь тому, чтобы служить его интересам и его работе». Что же до Солженицына, то он считал вполне естественным, что его жена жертвует собой ради него, и принимал это как должное. Портрет своего бывшего мужа, который создает мадам Решетовская, захватывает нас, ибо это не только портрет Солженицына, но и многих других писателей, чудовищных эгоистов и бессознательных фаллократов, и я думаю, многие из нас могут узнать себя в нем.

В момент разрыва или развода нам кажется, что виноваты в равной мере обе стороны, что наша подруга повинна в нем так же, как и мы; но по размышлению, когда проходит время, мы вынуждены признать, что только мы в ответе за неудачу своего брака. Писатель требует всего от женщины, которую он любит, а взамен дает ей лишь минуты мимолетного счастья; он беспрестанно ускользает от нее и беспрестанно изменяет ей (то физически, то духовно, а часто и так, и эдак); он ждет от нее полной отдачи, а платит лишь разменной монетой.

Наша единственная возможность искупления, единственная возможность заслужить прощение заключается в том, чтобы создать героиню по образу той женщины, которой мы не смогли дать счастье, и посвятить ей роман. Настанет день, когда эта женщина станет старой дамой с седой головой, и ей достаточно будет раскрыть книгу и перелистать несколько страниц, как она увидит себя вновь красивой, молодой, любимой, и она вновь переживет ту великую любовь, которая нам была дана, и услышит, как шум моря из глубины раковины, слитное биение наших сердец. В тот день она снова станет нашим венцом на время и навечно.

Габриель Мацпефф

Приложение № 11

ПЕРЕДАЧА ПО «БИ-БИ-СИ»

(расшифровка с магнитофонной записи)

7 мая 1977 года, в 23 часа.

На этой неделе в Лондоне в английском переводе вышла в свет книга Натальи Решетовской, озаглавленная «Саня» («Мой муж — Александр Солженицын»).

Вот что пишет об этой книге заведующий кафедрой русского языка эссекского университета Дж. Хоскин (возможно, не очень точно, со слуха — Н.Р.)…

«В нормальных условиях можно рассчитывать на то, что мемуары жены прольют интересный и важный свет на биографию мужа — но в тех случаях, когда супруги разведены, и жена с мужем не живет, нельзя не считаться с возможностями некоторого элемента горечи в такого рода мемуарах. Но что же происходит, когда жена разведена, когда ее муж — русский политический эмигрант, и когда ее мемуары напечатаны советским Агентством печати „Новости“, специализирующемся на отношениях с зарубежными средствами массовой информации?..

История публикации этой книги более чем необычна. Некоторые ее главы впервые вышли в свет в 1972 году в московском самиздатов-ском журнале „Вече“. В них содержалось подробное описание перипетий публикации первого произведения Солженицына „Один день Ивана Денисовича“. За исключением одного короткого замечания относительно того, как слава впоследствии подействовала на характер писателя, Решетовская в этих первых главах изобразила своего мужа в положительном свете. Однако год спустя, еще до появления новых глав, ее развод был окончательно оформлен судом, и она на страницах газеты „Ныо-Йорк-Таймс“ обрушилась с резкими нападками на Солженицына, утверждая, что он в личной жизни не проявил себя порядочным человеком, что — по ее словам — плохо сочетается с принципами, которые он проповедует в своих произведениях. Однако она вскоре частично отказалась от этих своих слов, заявляя, что они были написаны в момент тяжелой душевной депрессии, вполне тогда понятной, и что Агентство „Новости“, их опубликовавшее, ее слова к тому же извратило. Однако всего год спустя, в 1974 году, то же Агентство „Новости“ полностью опубликовало ее мемуары под заглавием „Споря со временем“. Именно этот текст и явился основой для перевода, о котором сейчас идет речь.

По сравнению с предыдущими публикациями, вышедшими под именем Решетовской, в нынешней версии содержатся очень значительные изменения. Так, например, при чтении раздела, посвященного „Ивану Денисовичу“, выясняется, что в нем нет никакого сходства с главами, первоначально напечатанными „Самиздатом“. Из него изъят весь ценный материал относительно трудностей, которые пришлось пережить автору во время переговоров с редакцией журнала „Новый мир“ и с советской политической иерархией.

Мне лично кажется, что кое-что от текста Решетовской сохранилось потому, что, несмотря на преобладающую горечь и осуждение, в некоторых ее словах все же чувствуется, что она уважает и любит Солженицына. Если бы этих слов в ее книге не было, нельзя было бы понять, как она могла посвятить 25 лет своей жизни человеку, характер и произведения которого она расценивает так отрицательно.

Обо всем этом нельзя не сожалеть, тем более что в ее книге содержится очень ценный материал, особенно описание молодости Солженицына, спокойных лет, которые он провел в Рязани, учительствуя в местной школе, задумывая свои первые книги. Все эти подробности вряд ли можно будет узнать из других источников. Однако мы не можем подойти к этой книге без крайнего скептицизма — другого выхода у нас нет. Как прискорбно, что личная трагедия Натальи Решетовской была столь неприглядным образом эксплуатирована».

Приложение № 12

ЧТО Я МОГУ СКАЗАТЬ ПО ПОВОДУ ПЕРЕДАЧИ БИ-БИ-СИ

7.5.77

Прежде всего мне хочется уточнить последовательность тех событий, которых касается Дж. Хоскин и с которыми ошибочно связывает те или другие мои поступки…

Дж. Хоскин пишет, например, что я «обрушилась с резкими нападками на Солженицына» на страницах «Нью-Йорк Таймс» после того, как «ее развод был окончательно оформлен судом». На самом деле наш развод вообще не был разрешен судебным порядком, хотя на основании иска Солженицына и состоялось в общей сложности три суда и дело наше рассматривалось народным (дважды), областным и даже Верховным судом РСФСР. Первый суд состоялся 29 ноября 1971 года и согласно моей просьбе вынес решение дать нам 6 месяцев на примирение. Именно в этот промежуток времени между двумя судами вышли мои главы в журнале «Вече». Второе заседание народного суда состоялось 20 июня 1972 года. На нем было вынесено решение о нашем разводе. Однако через месяц, 27 июля 1972 года, состоялся областной рязанский суд по моей апелляции. Этот суд отменил решение народного суда о разводе и передал дело на новое рассмотрение в народный суд при другом составе судей. На этом суде я настаивала на том, что Солженицын разводится со мной из деловых соображений (так оно и было на самом деле), но отказалась объяснить, чем они вызваны. Одновременно, чтобы склонить суд на свою сторону, я дала для ознакомления с немедленным возвратом несколько страниц из письма Солженицына, где мне предоставлялось право решения возникшей перед нами сложной семейной проблемы. По ходатайству Солженицына дело было затребовано Верховным судом РСФСР. Он был лично на приеме у председателя Верховного суда РСФСР Смирнова (вскоре Смирнов стал председателем Верховного суда СССР). Я же обратилась с личным ходатайством к заместителю председателя Верховного суда РСФСР Н. Ю. Сергеевой. Сначала удивившись моему упорному сопротивлению разводу с Солженицыным, Н. Ю. Сергеева смогла понять меня как женщина женщину, обещала постараться сделать все от нее зависящее, чтобы мое женское достоинство не пострадало. (Как можно было в нашем случае разводиться через Суд?.,) Сергеева сдержала свое обещание, несмотря на то, что я в своих метаниях, через несколько дней после визита в Верховный суд, встретившись впервые и единственный раз в жизни с Натальей

Светловой, попросившей у меня прощения, приняла решение и послала в Верховный суд заявление о своем согласии на развод с Солженицыным из сочувствия к Светловой, имевшей в то время уже двух детей от моего мужа. Дело из Верховного суда через некоторое время снова было направлено в народный суд г. Рязани на новое рассмотрение. К этому времени у меня тяжело и, как вскоре выяснилось, смертельно заболела мама. Щадя ее, мучительно переживавшую нашу с мужем борьбу, я пошла навстречу мужу и согласилась подать с ним вместе заявление о разводе через ЗАГС, т. е. развестись мирно. Одновременно это давало мне моральное право не рвать с ним после оформления развода, что было бы совершенно невозможно, если бы мы были разведены в судебном порядке!

Заявление о разводе в городском ЗАГСе г. Рязани было подано нами 14 декабря 1972 года. Оформление развода было назначено на 15 марта 1973 года.

Еще до этого срока, 23 января 1973 г., умерла моя мама. Мой муж присутствовал на похоронах и на поминках. Утром 27 января, в день похорон, он со слезами раскаяния предложил мне простить нам друг друга. Мы поцеловались. Он добавил: «Да, много было злого, много было злого, теперь надо думать, как исправлять…» После оформления развода Александр Исаевич собирался строить между нами новые особые и высшие отношения. Дальнейшие неожиданно ворвавшиеся события помешали этому. Во-первых, мое знакомство с мамиными дневниками, которые заставили меня жестоко страдать и мучиться совестью за те страдания, которые мы причинили маме в 1956 году, разлучив ее с горячо ею полюбившимся мальчиком, в котором она нашла долгожданного внука; позже — тем, что я, подчиняясь во всем своему мужу, заставляла ее страдать, месяцами не давая ей знать о нас, когда муж усилил конспирацию в своей жизни; еще позже — нашей трагедией 70-го года. Я написала мужу письмо о нашей совместной вине перед мамой. Вместо того чтобы признать ее, разделить ее со мной, он был моим письмом возмущен (уязвлен) донельзя. Это мое письмо сбило его настроение сохранить нам с ним хорошие дружеские, даже лучшие, чем раньше, отношения. За несколько дней до его получения, 26 февраля, он позвонил мне по телефону в Рязань из Москвы, поздравил меня с днем рождения и уверял, что звонит с самыми добрыми чувствами.

По случайному совпадению именно в тот самый день моего рождения, 26 февраля, на страницах «Нью-Йорк Таймс» вышла статья Жореса Медведева «В защиту Солженицына», о которой я узнала по «Голосу Америки» и которую восприняла как грубое, бестактное, бесцеремонное вмешательство в нашу личную с Александром Исаевичем жизнь. В этой статье Жорес Медведев, уже тогда проживающий в Англии, позволил себе несколько оскорбительных и обидных выпадов в мой адрес, одновременно подчеркивая исключительное «благородство» Солженицына по отношению ко мне в деле нашего развода.

Уже наученная горьким опытом, что мой муж не вступится за меня, за мое женское и человеческое достоинство (как это было уже после статьи в журнале «Штерн» в ноябре 1971 года, перепечатанной нашей «Литературной газетой» в январе 1972 г.), я приняла решение самой выступить в свою защиту, в защиту своего достоинства.

Поскольку статья Жореса Медведева была ответом на статью корреспондента Агентства печати «Новости» Семена Владимирова «Солженицын в рубище», помещенную также в «Нью-Йорк Таймс» в декабре 1972 года, я поняла, что у меня есть только один путь для ответа Жоресу Медведеву, да и Семену Владймирову — обратиться в АПН, что я и сделала, позвонив туда из Рязани и попросив прислать ко мне корреспондента.

В самом начале марта я вручила корреспондентам АПН свое письмо в «Нью-Йорк Таймс» и просила их помочь мне напечатать его, притом — до развода, назначенного на 15 марта. Статья вышла 9 марта. (Кстати, я никогда не отказывалась и не отказываюсь и сейчас от сути этой своей статьи — от обвинений своего мужа по линии нравственности).

15 марта, перед тем, как нам поставить свои подписи на свидетельстве о разводе, я попросила Александра Исаевича прочесть русский текст моей статьи. Это было моей последней отчаянной попыткой заставить мужа отказаться от мысли о разводе, на который он смотрел (говорил мне, по крайней мере, так) как на простой разрыв бумажки, я же понимала, что этот «разрыв бумажки» рано или поздно приведет к нашему полному разрыву, к нашей окончательной и вечной разлуке, с которыми ни тогда, ни сейчас не могу до конца примириться после столь длительного, полного перипетий брака!

Увы, Солженицын, прочтя русский текст моей статьи, да еще с громким заголовком (в Америке его смягчили!) «Солженицын: игра белыми и черными» — заголовком, предложенным АПН на основе зачитанных мною им отрывков из моих речей на судах, — не только не сделал того вывода, на который я в тайне надеялась — но она вызвала у него гнев! «Когда-нибудь ты глубоко раскаешься в том, что ты сделала», — бросил он мне. Эти слова я услышала от него уже после того, как мы поставили свои подписи на свидетельстве о разводе. Я дала в свое время слово, подав с ним совместное заявление, и, несмотря на осложнившиеся наши отношения, которые делали для меня развод еще более страшным, приближая полный разрыв, я поставила свою подпись. Так мы оказались разведенными. По форме — мирным путем. Фактически — под давлением моего мужа!

После моего частичного «отступа» Александр Исаевич несколько смягчился. Летом 1973 года наши отношения начали налаживаться. Мы встречались на нашей общей даче. Собирались даже строить на нашем участке второй домик, чтобы обоим жить и трудиться в том уголке земли, который был нашим с ним любимым на земле. Обстоятельства оказались сильнее нас. Особенности характера Александра Исаевича, его развившаяся в последнее время маниакальная подозрительность привели к тому, что он заподозрил во мне врага и резко порвал со мной в октябре 1973 года, что нашло и реальное выражение в отказе мне от перевода на мое имя нашего дачного участка — это тогда, когда он уже дал команду о печатанье «Архипелага» и, следовательно, ждал последствий. — То есть по отношению ко мне проявил себя как собака на сене! Таковы были наши отношения, когда Александр Исаевич был выслан за пределы СССР. Что же удивительного, если, нанеся мне множество ударов, включая последний, да еще и лишив меня моего любимого уголка на земле (с большим трудом мне удалось отстоять его!), Александр Исаевич, плохо понимающий женщин вообще и даже свою собственную жену в частности, ожидал от меня грома и молний? Чтобы обезопасить себя от этого, он, не ожидая, когда они последуют (он бы их и не дождался!), стал порочить меня, порочить мою книгу.

«Оттираться всегда трудней, чем плюнуть!» — будет поучать он нас в своем произведении «Ленин в Цюрихе». Так он попытался поступить со мной. И я действительно убедилась в правоте этой формулы: действительно, оттираться во много раз труднее, чем плеваться, особенно если плюется человек, которому привыкли верить с закрытыми глазами, а «оттирается» человечек никому не известный, еще не завоевавший доверия у тех, которые его ранее не знали.

Подтверждением этих горьких мыслей являются и высказывания Дж. Хоскина, который не склонен доверять мне, доверять тому, что я пишу о нашей жизни с Солженицыным.

Я. Решетовская

Приложение № 13

Уважаемая госпожа Картер!

Обратиться к Вам меня вынуждают крайние обстоятельства.

Мне хочется верить, что я встречу в Вас женщину, которая при всем различии нашего положения и наших судеб окажется в состоянии меня понять. А поняв, поможет мне быть услышанной и понятой другими.

Ваш супруг во всей своей деятельности уделяет особое внимание защите гражданских прав. Я уверена, что и Вам не чужды его душевные порывы. Это позволяет мне обратиться к Вам с просьбой заступиться за мое право на выяснение истины и защиту от клеветы.

Из прилагаемой заметки, предназначенной мною для публикации, Вы поймете, что речь идет о систематической клевете в мой адрес, связанной с изданием моей книги «Саня» («Моя жизнь с Солженицыным»). Меня постарались опорочить еще до выхода книги с целью подорвать доверие к автору.

Мне приклеили ярлык брошенной жены, одержимой чувством мести, и, исходя из этого, стали ложно истолковывать и саму книгу, и причины, которые заставили меня опубликовать свои мемуары — мемуары о моей жизни с Солженицыным.

Тот, кто все-таки не поленился прочесть книгу, отнюдь не разделяли точку зрения критиков, составивших мнение о книге задолго до ее появления. Но, к сожалению, публика часто слышит не тех, кто справедлив, а тех, кто кричит громче.

Я послала письмо-ответ на рецензию в журнал «Пари-Матч», но оно напечатано не было (март 1977 г.).

Перед выходом книги в Англии издательство «Гранада» обратилось ко мне через представителя АПН с просьбой об интервью. Интервью было выслано в срок и… опубликовано не было! (Апрель 1977 г.)

Думаю, что причина — одна и та же. В обоих случаях я поясняла, что мемуары писались с одобрения Солженицына и что он не возражал против их опубликования. Значит, все вымыслы о «мести», «сведении счетов» и т. п. — беспочвенны.

Не увидело свет и интервью, взятое у меня корреспондентом американского телевидения еще в марте 1974 года. Думаю, по той же самой причине. Не удалось бы показать клокочущую ненавистью и жаждой мести женщину!

В мае 1977 года я направила Открытое письмо редактору газеты «Новое Русское Слово» (США), которая без всякого стеснения не раз обливала меня грязью и бросала мне в лицо гнусные обвинения… Письмо, в котором я документально доказываю абсурдность этих обвинений, также не пошло дальше редакторского стола.

У меня остается единственная надежда — на Вас!

Прошу помочь опубликовать мою заметку. Конечно, мне хотелось бы, чтобы она была опубликована в США, Англии и Франции. Но я буду очень признательна Вам и за меньшее — за публикацию в Соединенных Штатах. Если бы Вы захотели опубликовать это письмо, то возражений у меня нет.

Я. Решетовская Мой адрес: <…>

Приложение № 14

ПОЧЕМУ Я НАПИСАЛА СВОЮ КНИГУ

Моя книга под разными названиями — «В споре со временем», «Саня», «Моя жизнь с Солженицыным» — вышла в нескольких странах. Естественно, она вызвала разноречивые отклики. К сожалению, в этих откликах было слишком много предвзятости, которая связана с незнанием причин, побудивших меня эту книгу опубликовать. Это и заставляет меня сегодня дать краткую справку об истории создания книги.

С юных лет я вела разрозненные дневниковые записи, а начиная с осени 1961 года стала вести дневник регулярно. Солженицын одобрял меня, в шутку называл своим «летописцем», подробно рассказывал о событиях, которым я не была непосредственным свидетелем, беспокоился, не забыла ли я записать то или другое. Со временем во мне созрело решение сплавить воедино всё, чем я располагала: письма, дневники, всевозможные документы, семейные фотографии, магнитные записи…

С согласия мужа весной 1969 года я оставила преподавание и отныне делила свое время между помощью ему и работой над будущими мемуарами.

У нас даже создалась традиция: по субботам я читала мужу вслух очередной отрывок. Он относился к моей работе с интересом; слушая, часто смеялся, порой бывал приятно удивлен, когда слышал о чем-то, что не удержала его собственная память, а то и предлагал мне что-нибудь дополнить. Не раз говорил: «Когда-нибудь цены не будет тому, что ты делаешь…»

Александр Исаевич настолько всерьез относился к моей работе, что даже в письме, где сообщал мне роковую весть о том, что у другой женщины будет от него ребенок, письме, с которого начался закат нашей с ним совместной жизни, не смог обойти молчанием эту тему.

«При всех обстоятельствах, — писал он (см. письмо от 27.8.70), — ты можешь гордиться нашим долгим лучшим прошлым, оно — твое, ты можешь с полным правом писать свои мемуары — как бы ни пошло дальше, что бы ни было впереди».

Наша семейная драма сделала работу над мемуарами главным делом моей жизни. А на протяжении самого острого, самого тяжелого ее периода эта работа была моим единственным прибежищем.

Работу я рассчитывала на долгие годы, о публикации не думала.

Но тем временем происходили события, ставившие меня в особое положение. Мое скромное имя, без всяких стараний с моей стороны, начало упоминаться в прессе. При этом мой образ, моя роль в жизни Александра Исаевича грубо искажались.

Я попыталась найти защиту у мужа (теперь уже — бывшего), встретила с его стороны понимание и сочувствие, но замолвить за меня хотя бы словечко он посчитал невозможным и утешал меня перспективой «посмертной реабилитации».

И все же ради себя одной я, возможно, не стала бы публиковать книгу. Но мне стали известны некоторые «Биографии» Солженицына, вышедшие в те годы на Западе, и передо мной возникла вторая задача: по мере сил пытаться восстановить истину о жизни писателя, заменив домыслы и слухи (особенно много их у Дж. Бурга и Дж. Файфера) документально подтвержденными фактами. Таким образом, совместились две причины, каждая из которых была достаточно основательна.

Именно в это время издательство Агентства печати «Новости» предложило мне заключить договор на книгу. Если бы у меня была в то время другая возможность публикации, я, по-видимому, воспользовалась бы ей. Договор с АПН я заключила в июне 1973 года. Книга должна была быть готова через 6 месяцев. Такой малый срок объяснялся тем, что в основном книга — в том объеме, как она вышла, — фактически была почти написана. Ведь я работала над нею уже более четырех лет!

Еще находясь в Советском Союзе, Солженицын публично подтвердил неоднократно признававшееся им за мной право на публикацию моих мемуаров. В газете «Нойе Цюрихер Цайтунг» от 14 мая 1973 года читаем:

«Госпожа Решетовская (…) в ближайшем будущем опубликует отдельные главы мемуаров. Это ее право».

Оказавшись за рубежом, Солженицын из сторонника книги стал ее злейшим врагом и начал «борьбу», не стесняясь в средствах.

Начиная новую жизнь вдали от России, со своей новой семьей, он предпочел бы забыть ту, которой писал когда-то, что она «спасла ему жизнь и больше, чем жизнь», предпочел бы забыть о нашем с ним общем прошлом. Кроме того, не исключено, что Солженицын, с присущей ему мнительностью, опасался каких-то компрометирующих его документов в моей книге. Как бы то ни было, но он объявил мою книгу частью «кампании (…), начатой после издания „Архипелага“».

Если вспомнить, что «Архипелаг» был опубликован в декабре 1973 года, то есть спустя полгода после заключения мною Договора с АПН и одновременно со сдачей в издательство готовой рукописи моей книги, то становится ясно, что, далее если отбросить все другие соображения и исходить лишь из простой хронологии, я никак не могла стать «участницей кампании», начатой после издания «Архипелага». Между тем, именно так сказал о моей книге сам Александр Исаевич во время пресс-конференции в Стокгольме в декабре 1974 года. Думаю, что он сам в это не верил и не верит, как не верит он и в тот придуманный им образ своей первой жены, который предстает со страниц его книги «Бодался теленок с дубом», начальные главы которой я же ему и печатала, и там тогда, разумеется, не было порочащих меня подтасовок.

Еще не зная содержания моей книги и потому не имея возможности аргументированно ее ругать, Солженицын постарался опорочить автора еще до выхода книги! Давая 17 июня 1974 года свое первое телеинтервью, он воспользовался представившейся ему возможностью, чтобы бросить тень на Решетовскую, высказав предположение, что именно через нее Госбезопасности стало известно место хранения «Архипелага».

И эта выдумка была услужливо подхвачена! услужливо повторена!..

Под влиянием той характеристики, какую Солженицын дал Ре-шетовской в телеинтервью ли, в своей ли автобиографической книге «Бодался теленок с дубом», многие раскрывают мою книгу с предубеждением или составляют мнение о ней, не раскрывая ее вовсе. Только этим можно объяснить легковесность некоторых рецензий, как, например, во французской газете «Франс-суар» или во французском журнале «Пари-Матч», авторши которых увидели в моей книге «сведение счетов», «пинки и уколы» в адрес моего героя.

Думаю, что моя книга должна быть признана достаточно честной. Во всяком случае, в ней нет ни одного слова лжи. Оснований для предвзятости, котору(о проявляют многие, на мой взгляд, нет. И я очень благодарна тем читателям — как у нас, так и за рубежом, — которые меня правильно поняли, поняли именно то, что я хотела сказать.

Н. Решетовская Москва, апрель 1978 года.

Приложение № 15

ДИРЕКТОРУ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ПРОГРЕСС»

Копия — СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС ПО ПРОПАГАНДЕ

Уважаемый товарищ директор!

В Вашем издательстве вышла книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына».

Будучи автором книги «В споре со временем», на которую постоянно ссылается автор, перетолковывая ее на свой лад, и которую счел для себя к тому же «телефонным справочником», как он сам выразился (стр. 5, внизу), я считаю своим правом и своимдолгом высказаться, не вдаваясь в детали, по этой книге, которая — на мой взгляд — подрывает авторитет издательства «Прогресс».

Случилось так, что многие лица, ставшие известными благодаря публикации моей книги, снабдили автора данной книги всевозможными ни на чем не основанными предположениями, вплоть до совершенно бредовой идеи Кирилла Симоняна, что Солженицын как бы сыграл в поддавки, сам способствуя своему аресту во спасение своей жизни! (Кстати, Томаш Ржезач пошел дальше Симоняна, приписав Солженицыну сочинение «плана спасения собственной жизни» (см. стр. 71 и дальше) после того, как тот со своей батареей попал в окружение, т. е. за двенадцать дней до ареста, который, как нетрудно догадаться, был уже к тому времени делом решенным! Тут уж автор просто сел в калошу!)

Смею уверить, что мои замечания объясняются не просто моей осведомленностью! Не только я, которая знает точную дату попадания батареи Солженицына в окружение (26–27 января 1945 г.), но и любой внимательный читатель (правда, редактор Мария Правдина этого не заметила!) поймет, что концы с концами у автора не сходятся, когда познакомится с «гениальным планом» Солженицына спасения своей жизни! Даже из книги видно (а кто изучал историю Отечественной войны, не может не знать!), что наши войска вступили в Восточную Пруссию в январе 1945 года. Дата ареста — 9 февраля 1945 г. — в книге указана. Следовательно, на «реализацию» «своего плана» Солженицыну оказалось достаточным по крайней мере месяца! Где уж тут успеть написать Симоняну «антисоветское» письмо! Так только в сказках бывает! Жаль, что Симонян умер — не то даже он удивился бы, как «удачно» дополнена автором книги его «теория» о том, что Солженицын сам себя посадил!

Да и версию Симоняна ничего не стоит опровергнуть! Как же Солженицын мог звать меня к себе на фронт, чтобы остаться вместе до конца войны, если у него был расчет на арест? Вопрос моего приезда к нему решался в то же время, когда было написано злополучное письмо Симоняну в продолжение их беседы, которая состоялась в Москве весной 1944 года, когда Солженицын проезжал Москву во время отпуска, по дороге в Ростов-на-Дону.

Еще… Вдумайтесь только! — «мечтает» об аресте человек, который собирает книжные трофеи, включая немецкие книги с портретом Гитлера! — да это же самоубийство! Не уничтожь их Соломин (сержант его батареи), отдай он их СМЕРШевцам — Солженицын рисковал бы не доехать до Лубянки! О том, каков был риск возить с собой подобные книги, уже гораздо позже Солженицын вспоминал с содроганием!

Концы с концами в связи с арестом не сходятся и в ином аспекте! — То Солженицын «хочет», чтобы его арестовали, то якобы мстит за арест! Это выразилось в том, полагает автор, что он напишет «Прусские ночи»! (стр. 37, 3-й сверху абзац!)

Так какая же из этих двух взаимоисключающих точек зрения автора — подлинная? Какой отдать предпочтение? Или расчет взят на то, что, пока читатель дойдет до страницы 71, он уже забудет о том, что писалось на странице 37?????!!!!!

Иногда же автор просто приписывает лицам, ставшим известными благодаря моей книге (я тем самым — невольная виновница этого!), вещи, которых те, находясь в здравом уме, просто не могли бы сказать! Так, например, доктор Н. И. Зубов, проживающий ныне в Крыму, не мог придумать, что находился одновременно с Солженицыным в Экибастузском лагере, ибо он там вообще никогда не был\ С Солженицыным Зубов познакомился в ссылке, в Кок-Тереке, после отбытия Солженицыным срока! Между тем, его «показания» подаются автором как решающие при «доказательстве» того, что Солженицын был в лагере «стукачом»! (стр. 120, перед началом главы).

Подобные ляпсусы настолько очевидны даже для несведущих читателей, что книга отнюдь не достигает своей цели: развенчания Солженицына! Скорее она развенчивает своего автора — Томаша Ржеза-ча, который ко мне, например, явился под видом переводчика моей книги на чешский язык, к Копелеву — под видом немецкого журналиста, к Солженицыну — как его ярый поклонник, ставший его другом, восхищавшийся его произведениями, для которых теперь у него существует кличка — «сочинения» (взятые в кавычки!), а к его любовницам (в кавычках и без кавычек) — уж не его ли — Солженицына — посланником?.. Какое же доверие может вызвать к себе такой человек?..

А порой автор и сам придумывает! Я имею в виду описание самого окружения. Этот важный фронтовой эпизод, описанный мной со слов бывшего сержанта батареи Соломина, к сожалению, в книгу не вошел. Зато в книге Томаша Ржезача он дан в совершенно искаженном виде! Поскольку автор, проявивший столь большой интерес к однолагерникам Солженицына, не попытался найти ни одного его однополчанина, непонятно, откуда ему известно что бы то ни было об окружении батареи Солженицына, о роли Соломина… У читателей вполне может сложиться впечатление, что все это написано с моих слов — ведь мне автор выразил особую признательность! Между тем, я могу это лишь опровергнуть! Весьма солидные документы говорят нечто противное той версии, которая дается в книге «Спираль измены Солженицына»! Чтобы не попасть в неудобное положение, издательство «Прогресс» хотя бы запросило в военной вол-легии Верховного суда копию реабилитационного свидетельства Солженицына! В него вошли выдержки из военной характеристики, данной Солженицыну в апреле 1946 г. Приведу выдержку из этой характеристики, подписанной подполковником Пшеченко и генерал-майором Травкиным. Травкин, увы, умер, а Пшеченко жив и работает в отделе кадров закрытого научно-исследовательского института! Вот этот отрывок:

«За время пребывания в моей части Солженицын был лично дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным, его подразделение по боевой работе и дисциплине считалось лучшим подразделением части.

Выполняя боевые задания, он неоднократно проявлял личный героизм, увлекая за собой личный состав, и всегда из смертельных опасностей выходил победителем.

Так, в ночь с 26 на 27 января 1945 г. в Восточной Пруссии при контратаке немцев его батарея попала в окружение. Гибель ценной, секретной техники и личного состава казалась неминуемой. Солженицын же, действуя в исключительно трудных условиях, личный состав из окружения вывел и технику спас».

В спасении техники помог Солженицыну сержант Соломин. Но разве это меняет дело? Так нужны ли комментарии?..

Вообще осведомленность автора — не нашего соотечественника! — не может не поразить! Ему известно не только о том, что батарея Солженицына попадала в окружение, — ему известен оказался даже чин моего отца в царской армии! В то время как я лишь от него впервые его узнала, если только это соответствует действительности!.. Ему оказались известны даже все любовницы — в кавычках и без кавычек -

Солженицына (их фамилии хранятся в его архиве, как заявляет об этом автор (сноска на стр. 186)).

Бросается в глаза также крайняя необъективность автора, вопреки противоположному утверждению безымянного автора предисловия к этой книге. Так, например, все факты, объединяющие Солженицына и Виткевича, трактуются совершенно различно применительно к одному и другому! Для Виткевича найдено подходящее слово — «лейтенантская краснуха» — и им все объясняется, и им же все с него списывается! Солженицын тоже был лейтенантом, тоже писал ему письма сходного содержания, вместе с ним написал «Резолюцию № 1», но его поведение отнюдь не объясняется тем, что он заболел «лейтенантской краснухой»!

Виткевич, тоже попавший на фронт со студенческой скамьи, тоже не ставший еще ученым мужем, попадает на Марфинскую «Шарашку»! Однако к нему — никаких претензий, никаких подозрений! Солженицын, видите ли, попал на эту «Шарашку» по той причине, что был «стукач»! (стр. 104 и дальше)!!!??? Не потому ли, не для вящей ли убедительности, автор перенес встречу Солженицына с Виткеви-чем из марфинского института, где она состоялась! — в Экибастузс-кий лагерь, где Виткевич никогда не был!!!??? Чтобы не вызвать у читателей законного недоумения…

Я могу попутно рассказать об обстоятельствах попадания Солженицына на «Шарашку»… Коммунист Л. В. Власов (он упоминается в разбираемой книге), узнав от меня, какая беда стряслась с Солженицыным, написал лично Берии письмо, в котором предложил использовать Солженицына как эрудированного физика-математика. Это важнейшее обстоятельство было в свое время опущено редактором при подготовке к публикации моей книги! К сожалению, о нем не написал и сам Солженицын в «Архипелаге». Там он пишет, что остался жив в лагерях благодаря своей физико-математике, забыв о том, кому он, возможно, обязан попаданием на «Шарашку» и о том, кто собирал и слал ему посылки на протяжении трудных трех экибастузс-ких лет! — Вот действительно уязвимое место у Солженицына, вот его Ахиллесова пята! Неумение быть благодарным! Это место уязвимо особенно сейчас, когда он сошел со сцены как политическая фигура и превратился, как принято о нем говорить, в религиозного маньяка.

У Солженицына есть и еще одно уязвимое место — особенно если еще смотреть на него как на в какой-то мере политическую фигуру — это шаткость, неустойчивость политических взглядов! Автор из последних сил старается их выправить, выпрямить, пытаясь изобразить Солженицына врагом нашей страны даже тогда, когда он честно воевал, заслуживал ордена и мечтал (да, мечтал!) о том, чтобы война привела к революции на Западе! Самое парадоксальное состоит здесь в том, что Солженицын будет благодарен автору за выпрямление его политических взглядов. Он и сам ведет ту же линию, прекрасно понимая, что неустойчивость, шаткость политических взглядов является его слабым местом. Именно это способствовало снижению его авторитета за рубежом, способствовало тому, что он сошел со сцены как политическая фигура, которой его постарались сделать! Я уж молчу о том, что это является грубым отходом от истины! Нетрудно понять, что автора истина не интересует!

Есть в книге, кроме несообразностей, и просто глупости! Так, например, отождествление Шурика Кагана с Исааком Каганом из «Круга первого», Бершадера (из «Архипелага») с Бершадским (учителем истории и завучем школы, в которой учился Солженицын)! Или связь между нашим «тайным бракосочетанием» и тем, что наши отцы служили в царской армии, о чем мы меньше всего думали! Это «открытие» автора может вызвать только улыбку!.. И множество подобного…

Если бы мне хоть отдаленно могло придти в голову, что моя книга «В споре со временем» будет использована в моей стране для фальсификации биографии Солженицына (как иначе можно квалифицировать такие версии, как: Солженицын сам себя арестовывает! бросает батарею, попав в окружение! подсовывает органам Госбезопасности свой «Круг» и архив, вызвавшие коренной перелом его судьбы!???) — я бы ни за что не согласилась бы ее публиковать!

Издательство «Прогресс» поступило бы куда благоразумнее и добилось бы большего эффекта, если бы вместо публикации книги Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» издало бы большим тиражом книгу В. Лакшина «Друзьям „Нового мира“»! Впрочем, что я говорю! Ведь Лакшин оставляет за Солженицыным право считаться большим писателем, а не «сочинителем», которого Твардовский якобы считал «талантливым художником, но неопытным литератором» (стр. 145). (Как можно оскорблять память покойного Александра Трифоновича Твардовского?) А ведь Лакшин серьезно, умно, тонко, обоснованно развенчивает личность Солженицына!

Мне известно, что готовятся к публикации еще книги о Солженицыне. Если и они столь же легковесны — благоразумнее было бы, чтобы они не увидели свет!

Н. Решетовская

13 ноября 1978 г.

Москва, (адрес).

P.S. Я готова сделать и более подробные замечания по книге (устно или письменно), если встретится такая необходимость.

Приложение № 16

Начальнику договорно-правового управления ВААП т. Гаврилову ЭЛ.

Решетовской НА., автора книги «В споре со временем» (Изд-во АПН,1975)

ЗАЯВЛЕНИЕ

В издательстве «Прогресс» в 1978 году вышла книга чешского журналиста Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына».

Почти на протяжении всей книги Томаш Ржезач ссылается на книгу «В споре со временем», автором которой являюсь я. Он даже утверждает, что получил у меня на то согласие, и выражает мне в предисловии за то «особую благодарность» (стр. 6, внизу).

На самом деле Томаш Ржезач не получал от меня такого согласия. Для того, чтобы ссылаться на изданные книги, как известно, ничьего согласия не требуется. Во время моей единственной беседы с Тома-шем Ржезачем, состоявшейся 17 октября 1975 года и записанной на магнитную ленту, ни о каком моем разрешении ссылаться на мою книгу речь не шла, да и не могла идти, ибо Томаш Ржезач, представившийся мне как Карел Томашек (литературный псевдоним), выдал себя не за будущего автора книги о Солженицыне, а за будущего переводчика моей книги на чешский язык.

Я сделала это пояснение, исходя из того соображения, что поведение Томаша Ржезача, явившегося ко мне обманным путем, достаточно характеризует его как человека.

Увы, такая же недобросовестность оказалась свойственна и Тома-шу Ржезачу-автору. Буду говорить об этом лишь в той плоскости, в какой это касается его ссылок на мою книгу «В споре со временем», отбросив все прочее.

Хотя в сносках моя книга упомянута впервые на стр. 58, но ссылки на нее начались раньше: сначала завуалированные (стр. 19), а затем и явные (стр. 31, внизу). В сносках имеются ссылки на мою книгу 16 раз (стр. 58, 67, 76, 77,113,135,137,140,144,161,164,181,185, 188 (2 раза) и 189.) Фактически же ссылки на мою книгу встречаются не менее 60-ти раз.

Каков характер этих ссылок? — Иногда это пересказ. Чаще — цитирование, иногда целыми страницами (стр. 76, 77,163). Причем если это пересказ, то он, почти как правило, искажает мой текст. Если цитирование, то в подавляющем большинстве — неточное, искажающее литературный стиль, смысл или факты (подчас и то, и другое вместе!). Часто цитаты выглядят как бы в обратном переводе. То, что автором является чех, не может быть смягчающим обстоятельством, поскольку издана книга «Спираль измены Солженицына» у нас в Союзе, в издательстве «Прогресс». Редактору Марии Правдиной (она указана в книге) ничего не стоило выверить цитаты с книгой «В споре со временем», а толкование фактов, почерпнутых из моей книги, согласовать со мной. (Тем более, что я живу в том же городе, где находится издательство «Прогресс».)

Я позволю себе обратить Ваше внимание на разные виды пренебрежительного, я бы сказала, — бесцеремонного обращения Томаша Ржезача с текстом моей книги «В споре со временем», доходящего до грубейших искажений.

1. НЕТОЧНОЕ ЦИТИРОВАНИЕ, ПРИВОДЯЩЕЕ К ИСКАЖЕНИЮ ЛИТЕРАТУРНОГО СТИЛЯ.

Почему-то только с Солженицыным Томаш Ржезач посчитал нужным считаться в смысле сохранения его литературного стиля (специальные сноски на стр. 74 и 157). Да и то это касается лишь произведений Солженицына. При цитировании его писем, отрывки из которых приводятся в моей книге, он это правило нарушает, как нарушает его и в отношении меня, и в отношении других персонажей моей книги, начиная со старшего сержанта Соломина (стр. 73, 76)' и кончая писателем Борисом Лавренёвым (стр. 45)^{1 2}.

Позволю себе привести примеры.

Решетоеская, стр. 14–15 (речь идет о Сталинской стипендии):

«Он получил ее потому, что был не только отличником, но и активистом. Тут — и художественная самодеятельность, и выпуск стенной газеты, и вообще деятельное участие во всех комсомольских делах».

Томаш Ржезач, стр. 31: «Солженицын получал Сталинскую стипендию. Получал не только как отличник учебы, но и как активист. Он участвовал во всех общественных мероприятиях, выступал в художественной самодеятельности, был членом редколлегии стенгазеты», — напишет Наталия Алексеевна Решетовская в своей книге.

Нетрудно заметить, что в данном случае стиль сбился на стиль, которым пишутся характеристики, где это вполне оправдано. Но здесь?..

По окончании Артиллерийского училища Солженицын шлет мне — тогда своей жене — письмо:

Решетовская, стр. 25: «…Пишу впопыхах, со станции Кострома. Только что зачли приказ о выпуске. Частично уже обмундировался,

частично дообмундируюсь завтра. С Костромой все счеты покончены. Твой лейтенант».

Томаш Ржезач, стр. 61: «…Пишу в спешке с костромского вокзала. Нам только что зачитали приказ о выпуске. Частично я уже снаряжен, остальное получу завтра. С Костромой я уже рассчитался».

Здесь затронут не только литературный стиль. «Рассчитаться» или «все счеты покончены» — отнюдь не одно и то же! Что же касается литературного стиля, то он совершенно искажен, приближаясь к сухому канцелярскому. Это еще более заметно в короткой цитате из письма Солженицына, написанного жене сразу после первой встречи двух друзей детства и юности на фронте:

Решетовская, стр. 28: «Все выговорено, выспорено и рассказано за это время».

Томаш Ржезач, стр. 63: «„Споры урегулированы“, — напишет Солженицын Решетовской».

Попав после трудового лагеря в специальный научно-исследовательский институт, где работали заключенные, Солженицын напишет жене:

Решетовская, стр. 76: «И работа ко мне подходит и я подхожу к работе».

Томаш Ржезач, стр. 102: «Работа здесь соответствует мне, а я соответствую работе».

2. НЕТОЧНОЕ ЦИТИРОВАНИЕ, ПРИВОДЯЩЕЕ К ИСКАЖЕНИЮ СМЫСЛА ТЕКСТА

Сразу перехожу к примерам.

В моей книге даны рассуждения в связи с моей поездкой на фронт весной 1944 года в красноармейской форме и с соответствующими документами:

Решетовская, стр. 40: «Я успокаивала себя мыслью, что фронтовому офицеру за этот маленький „спектакль“ ничего не сделают. Тем более, что я собиралась остаться служить в Саниной части до конца войны».

Томаш Ржезач, стр. 57: «Я знала, что это запрещено, — напишет потом Наталия Алексеевна, — но я полагала, что такому хорошему боевому офицеру, каким был Солженицын, это простят».

В своей книге я рассказываю о наших с мужем разговорах на фронте:

Решетовская, стр. 40: «Он говорит о том, что видит смысл своей жизни в служении пером интересам мировой революции. Не всё ему нравится сегодня (…)»

Томаш Ржезач, стр. 67: «Он говорит о том, что видит смысл своей жизни в служении пером интересам мировой революции. Поэтому сегодня ему всё не нравится».

Ничего себе! — Заменить «не всё» словечком «всё»!

Об очередном письме мужа с фронта:

Решетовская, стр. 33: «Вскоре получаю еще одно письмо от мужа: „Мы стоим на границах 1941 года, — восторженно пишет он. — На границах войны Отечественной и войны революционной“».

Томаш Ржезач, стр. 67: «„Мы стоим на границах сорок первого года!

На границах войны революционной и войны Отечественной!“ — напишет он жене, когда советские войска выйдут на государственную границу Союза Советских Социалистических Республик».

Томаш Ржезач забыл, что литература — это не арифметика, где можно переставлять слагаемые. В данном случае перестановка (войны Отечественной и войны революционной) недопустима, ибо она обессмысливает все предложение!

После ареста Солженицына, который в то время командовал батареей звуковой разведки, старший сержант его батареи стал пересматривать книги, которые остались у Солженицына. В книге Реше-товской повествование идет от лица того самого сержанта — Соломина:

Решетовская, стр. 53: «Он собирал наши книги 20-х годов».

Томаш Ржезач, стр. 76: «Я сам собирал наши книги 20-х годов».

То есть получается, что книги собирал сам Соломин.

Обнаружив среди этих книг немецкие, Соломин мне рассказывает:

Решетовская, стр. 53: «Для него это был просто любопытный трофей, но законы военного времени…»

Томаш Ржезач. стр. 76: «„Для него это был всего лишь особый трофей, но законы военного времени…“ Так, по словам Решетовской, поясняет все это Илья Соломин».

Ничего себе! — Заменить эпитет «любопытный» эпитетом «особый».

В этом уже сквозит как бы умысел!

Иногда искажение смысла дается Томашем Ржезачем под видом завуалированного цитирования. Со слов бывшего одноклассника Солженицына К. С. Симоняна я пишу о его школьных годах:

Решетовская, стр. 5: «Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес.

Даже когда он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду, самых близких приятелей, в дисциплинарную тетрадь, — мы молчали. Бог с ним».

Томаш Ржезач, стр. 19: «Он всегда шел навстречу учителям и, если те хотели кому-либо доверить надзор за порядком в классе, выбор всегда падал на Моржа. (…) Моржу доставляло этакое низменное

удовольствие — педантично доносить учителям о любой ребячьей шалости своих одноклассников, и особенно самых близких друзей».

Строгий староста, выбранный самими же одноклассниками, а не назначенный, превращается по мановению волшебной палочки То-маша Ржезача в доносчика! Так пересказывается фактически уже не Решетовская, а Симонян!

Искажение смысла часто смыкается с искажением фактов, почерпнутых из моей книги. Примером тому служит представление Томаша Ржезача о том, чем могут заниматься заключенные. Оказывается, они в тюрьме могут превращаться в учителей\

Решетовская, стр. 76: «Летом 1946 года его возвращают в Бутырскую тюрьму, а оттуда везут в Рыбинск, где он получает работу по своей специальности — математика. „И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе“, — пишет мне Саня оттуда».

Томаш Ржезач, стр. 102: «В Рыбинске он уже не занимался физическим трудом, а работал по специальности — учителем математики. „Работа здесь соответствует мне, а я соответствую работе“, — писал он Наталии Алексеевне Решетовской».

(О нарушении литературного стиля Солженицына в данном случае я писала выше.)

3. ЦИТИРУЕМЫЕ ФРАЗЫ СМЕЩАЮТСЯ ВО ВРЕМЕНИ, ЧТО ПРИВОДИТ К ПОДТАСОВКЕ ФАКТОВ.

Путаница времен происходит у Томаша Ржезача, например, тогда, когда он описывает наезды одного из наших тогда знакомых на дачу, находящуюся в Московской области, которая у Томаша Ржезача перекочевывает на Рязанщину. И то и другое житье относится к 1965–1968 годам, о чем в книге Томаша Ржезача на стр. 185 указано. Однако он тут же приводит в пояснение отношения Солженицына к гостям цитату совершенно из другого времени, относящуюся к периоду «тихого житья», т. е. к 1957–1962 годам! Вероятно, чтобы приблизить ее к описываемому времени, он в сноске указывает неверно страницу книги Решетовской, из которой эта цитата взята. К удивлению, цитата на этот раз дана точно, но она потеряла свой смысл ко времени известности Солженицына. Вот эта цитата:

Решетовская, стр. 144 (а не 183, как указывает Томаш Ржезач).

Томаш Ржезач, стр. 185: «Ведь ни один человек в городе не должен ничего знать, даже подозревать об истинной жизни моего мужа, о его творчестве». И это Томаш Ржезач относит ко времени, когда не только в Рязани, и не только в Советском Союзе не то что один человек, а многие знали писателя Солженицына!

Следующий пример относится ко времени написания Солженицыным рассказа «Случай на станции Кречетовка».

Решетовская, стр. 187: «Александр Трифонович был трогательно заботлив к Александру Исаевичу. Получив от него „Кречетовку“, он на всякий случай успокаивал Солженицына: „Так бывает, что один рассказ удается, а следующий — нет“. И просил не отчаиваться в случае неудачи».

Кстати, никакой неудачи не случилось, рассказ Твардовскому очень понравился! Даже была телеграмма: «Рассказ очень хорош» (В окончательный текст моей книги не вошла!).

Томаш Ржезач, стр. 150: «После успеха первой его повести появляются на свет два рассказа. Реакция на них, мягко говоря, была равна нулю. „Успокойтесь, Александр Исаевич. Так уж бывает в литературе — одна вещь удается, другая нет“, — сказал А. Т. Твардовский, прочитав (??? — Н.Р.) оба рассказа».

Как Вы видите, в данном случае — просто вопиющее искажение фактов! И полнейшее пренебрежение к тому, что написано в моей книге «В споре со временем»!

4. СЛОВА, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ОДНОМУ ЛИЦУ, ПРИПИСЫВАЮТСЯ ДРУГОМУ.

Во-первых, спутаны Виткевич и Солженицын!

Решетовская, стр. 133: «В конце марта 54-го года я получила от Николая (Виткевича — Н.Р.) письмо. Он писал, что „целиком поглощен поисками работы“. Трудности, с которыми он встретился на первых порах, возвратившись домой, его не пугают. Ведь он уже прошел огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы».

Томаш Ржезач, стр. 137: «Кто бы не пожелал такого житья человеку, который, по его собственным словам, прошел сквозь огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы!» (Имеется в виду Солженицын в период «тихого житья»).

Томаш Ржезач, стр. 160: «Солженицын проделал именно такой жизненный путь. По его собственным словам, он прошел „огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы“».

Таким образом, ошибка эта повторена дважды! (стр. 137 и стр. 160).

Еще один пример подобной же путаницы! Речь идет о пьесе Солженицына «Свеча на ветру», которая побывала в ряде наших театров, хотя и не была поставлена, но которая отнюдь не побывала в театре «Современник», как пишет об этом Томаш Ржезач, давая полную волю своей фантазии. А теперь — об оценке этой пьесы:

Решетовская, стр. 151: «Гораздо откровеннее директоров театров и режиссеров высказался один наш приятель: „Читал с интересом, но второй раз не читается“».

Томаш Ржезач, стр. 151: «А заведующий литературной частью этого ведущего экспериментального театра (ранее указан был „Современник“ — Н.Р.) сказал так: „При первом чтении это интересно, но вторично уже не читается“»,

Я уж не пишу о неверном цитировании — это становится скучным! Но спутать «приятеля» с «заведующим литературной частью ведущего экспериментального театра»!?

5. НЕПОНИМАНИЕ ИЛИ НАМЕРЕННОЕ ИСКАЖЕНИЕ МОЕГО ТЕКСТА.

Я приведу 2 тому примера. В одном из них Томаш Ржезач принимает меня за другую женщину, в другом — другую женщину принимает за меня!

В первом случае разговор идет о «чеховской душечке» и об отношении женщин к послесловию к ней Л. Н. Толстого, который утверждал, что Чехов, желая посмеяться, на самом деле воспел свою душечку!

Решетовская, стр. 168: «Лишь Наташа в 1956 г. в Торфопродукте — прочтя, согласилась тотчас и полностью».

Этой «Наташей» была я, приехавшая к Солженицыну в Торфо-продукт осенью 1956 года!

Томаш Ржезач, стр. 189: «Лишь Н., проживающая (? — Н.Р.) в поселке Торфопродукт, прочтя, согласилась тотчас полностью. Рассказывая подобное жене, он меньше всего думал о том, что это бестактно и жестоко».

Кстати, Солженицын не рассказывал об этом жене (это как же о ней самой рассказывать?), а писал Зубовым. Относясь с полнейшим пренебрежением к моей книге «В споре со временем», Томаш Ржезач даже не дал себе труда прочесть ее внимательно! Отсюда — глупейший комментарий!

Второй пример… На этот раз спутаны женщины «образованная» и «выдающаяся». Уж, вероятно, я не записала бы себя сама в «выдающиеся женщины»! Именно на этом и основана путаница!

Решетовская, стр. 203 (приводятся мысли моей мамы):

«…в самых выдающихся женщинах бывает больше от примитивной бабы, чем в последней мещанке». (Здесь имеется в виду одна действительно выдающаяся женщина с мировой известностью!)

Томаш Ржезач, стр. 190: «„В образованной женщине иногда больше от простой бабы, чем в мещанке“, — написала Н. А. Решетовская, а перед этим самоанализом нельзя не склонить голову».

Может быть, причиной путаницы явилась ошибка в цитировании? Ведь вместо «выдающейся» женщины у него фигурирует женщина «образованная». Но тогда, может быть, это намеренное искажение с целью оскорбить Решетовскую, которую он спутал с женщиной, к которой относились мысли моей мамы («больше от примитивной бабы, чем в последней мещанке»)???

6. КАК БЫ СОЧИНЕНИЯ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ.

На стр. 163 Томаш Ржезач придумывает, например, как именно сочинял Солженицын «Форму № 1», которую он придумал, чтобы я вместо него могла легко отвечать многочисленным начинающим писателям, осаждавшим его в период его вдруг вспыхнувшей известности.

Томаш Ржезач, стр. 163: «…долго, серьезно и вдумчиво сочинял эту „форму“. Наконец, когда ее разработал, был очень доволен».

Ничего подобного в моей книге нет, хотя именно оттуда взята и «Форма № 1» и ее полный текст (стр. 184–185).

Кстати, редкий случай — эта длинная «Форма № 1» напечатана у Томаша Ржезача почти правильно. Допущена только одна ошибка, но, впрочем, не без тенденциозности…

Решетовская, стр. 185: «Жаль, что Вы предварительно не спросили моего согласия на это» (имеется в виду присылка рукописи!).

Томаш Ржезач, стр. 163: «Жаль, что вы предварительно не испросили (! — Н.Р.) моего согласия на это».

Вместо «спросили» — издевательское «испросили»!

И, наконец,

7. СОВЕРШЕННО ПРОИЗВОЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ ИЗ ТЕХ ИЛИ ДРУГИХ ФАКТОВ.

Обычно произвольные выводы, допускаемые Томашем Ржезачем, можно объяснить как результат неверного цитирования моего текста или неверного его пересказа. Приведу примеры на оба эти случая.

Решетовская, стр. 48 (из письма Солженицына): «Сижу недалеко от того леса, где были окружены Ольховский и Северцев!..» (Так назывались по первоначальному замыслу герои «Августа четырнадцатого»). (В скобках дается мое пояснение!)

Томаш Ржезач, стр. 36: «Главными героями (?! — HP) его романа „Август четырнадцатого“ становятся офицеры-интеллектуалы Ольховский и Северцев».

Посчитав Ольховского и Северцева главными героями будущего романа, Томаш Ржезач дальше дает волю своей фантазии и упрекает Солженицына за то, что он этих лиц делает главными героями, а не других, забыв при этом, что главными героями сделал их сам Томаш Ржезач!

На стр. 45 Томаш Ржезач совершенно неверно пересказывает настроение Солженицына, получившего отзыв на свои рассказы от писателя Бориса Лавренёва.

Решетовская, стр. 45: «Вот уже 10 часов вертит в руках отзыв Лавренёва и никак не разберется в своем настроении. Есть все основания быть недовольным — и вместе с тем какая-то приятная легкость, удовлетворение».

Томаш Ржезач, стр. 45: «Вскоре Солженицын напишет Решетовской: „Вот уже 10 часов я верчу в руках лавренёвский отзыв и не могу разобраться в своих чувствах“». (Прервемся! — Снова неточное цитирование с пренебрежительным: «лавренёвский отзыв»!)

Там же:

«Это была обычная рецензия, в которой Лавренёв очень тактично и откровенно, как и всегда, выразил свое мнение. Но это возмутило Солженицына».

Далее, исходя из этой неверной предпосылки (якобы возмущения Солженицына по поводу отзыва писателя Лавренёва!), Томаш Ржезач делает совершенно произвольные, необоснованные выводы о том, как Солженицын собирается «пробиться» в литературу.

Изложенными примерами отнюдь не исчерпываются случаи искажений, неточностей, произвольных выводов, которые себе позволяет Томаш Ржезач при обращении к тексту моей книги. Книга буквально изобилует такого рода совершенно неоправданными неточностями и искажениями. Все не перечислишь!

Я прилагаю для ознакомления один экземпляр моей книги «В споре со временем», где мною отмечены почти все подобные случаи. Прошу только после использования возвратить мне этот экземпляр, ибо проделанная мною работа, которую задал мне Томаш Ржезач, потребовала от меня много времени и терпения.

Полагаю, что все вышеизложенное свидетельствует о том, что издательство «Прогресс», издав книгу Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына», в то же время грубо нарушило мои авторские права — права автора книги «В споре со временем», вышедшей в 1975 году в издательстве АПН.

Полагаю также, что все вышеизложенное дает мне право настаивать на том, что книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» в том виде, как она издана, не должна находиться в обращении, должна быть изъята!

Прошу сделать все от Вас зависящее и все возможное, чтобы восстановить мои авторские права, столь грубо нарушенные издательством «Прогресс».

Н. Решетовская 29 января 1979 года.

Москва, (адрес).

Прошу прощения, что превысила положенные размеры заявления, но в этом виновата не я, а издательство «Прогресс» и степень нарушения моих авторских прав!

Приложение № 17

Председателю Госкомитета при Совете Министров РСФСР по делам издательств, полиграфии, книжной торговлит. Стукалину Б. И.

Многоуважаемый Борис Иванович!

Не знаю, известно ли Вам, что в нашем советском издательстве «Прогресс» вышла книга чешского журналиста Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» (1978 г.).

Являясь автором книги «В споре со временем», изданной АПН в 1975 году, на которую неоднократно ссылается Томаш Ржезач, я посчитала своим правом и своим долгом высказать издательству «Прогресс» свое мнение о книге Томаша Ржезача, направив письмо на имя директора издательства «Прогресс».

Прошло три месяца со времени отсылки моего письма, но ответа от издательства я не получила. Тем временем книга эта читается и получает все более широкое распространение.

Между тем, книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» своей неправдоподобностью и очевидной фальшью подрывает авторитет издательства «Прогресс», а значит, и вообще авторитет советских издательств. Если верить издательству АПН, выпустившему мою книгу, то нельзя верить издательству «Прогресс», выпустившему книгу Томаша Ржезача, ибо, находясь в вопиющем противоречии друг с другом, они друг друга исключают!

Книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» является в значительной своей части искаженным пересказом моей книги «В споре со временем», подкрепленным неточным цитированием моей книги, обычно искажающим смысл моего текста. С другой стороны, она является произвольной передачей того, что рассказали Томашу Ржезачу отдельные лица, некоторые из которых стали, как он пишет, известны ему благодаря моей книге «В споре со временем». Показания «очевидцев» порой оказываются самой настоящей придумкой. Так, полностью придумана беседа с доктором Зубовым (стр. 120), придуманы все показания рязанцев (стр. 186), а также проживающей недалеко от Рязани Агафьи Ивановны Фоломкиной (стр. 185) (отнюдь не Аграфены, как указано в книге!). Как я достоверно установила, ни в Рязани, ни под Рязанью в деревне Давыдове Томаш Ржезач не был, хотя уверяет нас в том в своей книге.

Книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» совершенно не отражает биографии Солженицына. Если я в своей книге опираюсь на письма и документы, то Томаш Ржезач или лживо пересказывает мою книгу, или приводит чужие «басни» о Солженицыне. Лишь несколько страниц занимают воспоминания самого Томаша Ржезача. В результате: вместо биографии Солженицына — карикатура на нее!

В вопиющем противоречии с действительными фактами является описание окружения, в которое попала батарея Солженицына в ночь с 26 на 27 января 1945 года. Достаточно обратиться к военной характеристике Солженицына, данной ему в 1946 году, или к свидетельству о его реабилитации, чтобы в этом убедиться!

Совершенно фантастична версия о том, что Солженицын специально подстроил свой арест, боясь быть убитым на войне. Испуг этот родился, по словам Томаша Ржезача, после того, как Солженицын попал в окружение. Однако, день его попадания в окружение и день ареста разделены всего лишь 12-ю днями (27 января 1945 г. и 9 февраля 1945 г.). Т. е. арест произошел, как в сказке, «по щучьему велению, по моему хотению…»! Приведенная ранее Томашем Ржезачем версия Симоняна (столь же фантастичная) тут же отпадает, потому что, по Симоняну, Солженицыну требовался по крайней мере год для того, чтобы выполнить свой гениальный «план»!

Так же фантастична версия о том, что Солженицын в лагере был тайным информатором (ругать — так ругать на все вкусы!).

Так же, как версию о добровольном аресте придумал человек, который с Солженицыным не воевал (Симонян), так версию о том, что Солженицын был стукачом, придумали лица, которые с Солженицыным не сидели\ В первую очередь — сам Томаш Ржезач! А из книги «свидетелями обвинения» выдвигаются Якубович (познакомился с Солженицыным уже после его известности!) и Зубов, с которым Солженицын познакомился в ссылке. После изложения придуманной беседы с Зубовым (даже есть ссылка на стр. 120: Запись беседы с Николаем Зубовым, с. 11 — архив автора), Томаш Ржезач патетически заявляет: «Круг доказательств замкнулся». Замкнулся — чистейшей выдумкой. Мало того, что Томаш Ржезач придумал, что видел Зубова (доподлинно известно, что ни с каким чехом Зубов никогда не виделся и не переписывался!), но даже не потрудился подробно прочесть мою книгу, на которую без конца ссылается. В ней он прочел бы на стр. 128, что с Зубовым Солженицын познакомился лишь в ссылке, а потому Зубов никак не мог лечить его в лагере!

Кстати сказать, отношение Томаша Ржезача ко мне не ограничивается пренебрежительным отношением ко мне как к автору. Томаш Ржезач не останавливается также перед тем, чтобы оскорбить меня, перепутав меня с другой женщиной и отнеся мою критику в ее адрес ко мне самой] (стр. 190)

В письме директору «Прогресса» и в ЦК КПСС я подробнее изложила то, о чем написала Вам.

Справедливая критика может вестись в адрес любого лица, в том числе и Солженицына. Но только в том случае она будет действенной, если будет вестись по существу, а не путем грубой клеветы и наговоров.

Думаю, что книга Томаша Ржезача прошла мимо Вас. Вы не могли бы не заметить ее промахов, многочисленных внутренних противоречий, несведения концов с концами, ее недоброкачественности и недо-бропорядочности.

Полагаю, что, ознакомившись с книгой Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына», Вы примете все возможные меры, чтобы книга эта, компрометирующая не Солженицына, а советские издательства, была изъята из обращения, и возможно скорее.

Надеюсь получить от Вас ответ.

С надеждой на внимательное отношение к моему письму

Я. Решетовская 14 февраля 1979 г.

Приложение № 18

Первому секретарю Рязанского обкома КПСС

ПриезжевуН.С.

Многоуважаемый Николай Семенович!

Вам пишет некто Решетовская Н. А., проработавшая в свое время в Рязанском сельскохозяйственном институте им. Костычева доцентом кафедры химии в течение 20-ти лет, с момента его основания (т. е. с осени 1949 года).

В настоящем письме я обращаюсь к Вам как автор книги «В споре со временем», которая вышла в 1975 году в издательстве Агентства печати «Новости» и в которой описывается моя жизнь с Солженицыным, женой которого я была. Возможно, эта моя книга не прошла мимо Вашего внимания.

В 1978 году в издательстве «Прогресс» вышла книга чешского журналиста Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына», о которой Вы, безусловно, знаете, так как в Рязанском обкоме она имеется.

Я бы не посмела обратиться к Вам, если бы не могла со всей уверенностью и ответственностью сказать, что книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» является чистейшей фальсификацией биографии Солженицына, одновременно она полностью противоречит моей книге «В споре со временем», совершенно искажая весь дух моей книги. И это несмотря на то, что автор Томаш Ржезач постоянно на нее ссылается (более 60-ти раз!) и даже выражает мне в предисловии «особую признательность». Все цитаты из моей книги даны неточно, часто с искажением смысла моего текста и с абсолютно произвольным их толкованием.

Я высказала свое мнение о книге Томаша Ржезача, написав письмо директору издательства «Прогресс» и секретарю ЦК КПСС по пропаганде. Копию этого письма я направляю Вам с убедительной просьбой отнестись со вниманием к его содержанию.

В дополнение к высказанному в прилагаемом письме я хочу обратить Ваше внимание на «показания» рязанских соседей Солженицына (а значит, и моих!), якобы давших ихлично Томашу Ржезачу (стр. 186). Я выяснила, что Томаш Ржезач вообще не был в Рязани, ни с какими соседями Солженицына не виделся и не говорил. «Показания» эти (стр. 186, 201) — полнейшая выдумка! Таким же вымыслом является наговор на Солженицына его хозяйки в деревне Давыдово — Агафьи Ивановны Фоломкиной (не Аграфены, как пишется в книге! — стр. 185, 186, 201), с которой я лично повидалась.

Хотя в настоящее время я и живу в Москве, но Рязань продолжает оставаться самым родным для меня городом: там я прожила 25 лет, там в основном прошла моя трудовая деятельность, там я похоронила свою маму. Поскольку моя жизнь неразрывно связана с Рязанью, мне особенно больно, что книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына» читается в Рязани, рязанцами.

Критика кого бы то ни было будет действенной лишь в том случае, если она ведется по существу, а не путем грубой клеветы и наговоров.

На мой взгляд, распространение книги Томаша Ржезача компроме-тируег не ее «героя», а ее автора, ее издателей и распространителей.

С надеждой на внимательное отношение к моему письму

Н. Решетовская. 14 февраля 1979 г.

Приложение № 19

Профессору Н. Н. Яковлеву, автору книги «ЦРУ против СССР»

Уважаемый Николай Николаевич!

К сожалению, Александр Исаевич Солженицын, женой которого я была на протяжении почти 30-ти лет, во многом разочаровал меня за последние годы. Я не могу сейчас сказать, что разделяю все его теперешние взгляды и одобряю все его теперешние поступки, как могла бы сказать это раньше.

Однако то, что Вы написали в своей книге «ЦРУ против СССР» об Александре Исаевиче, в большинстве своем глубоко возмутило меня, как пример самой безответственной лжи, которая, будучи очевидна для всех, несет определенную опасность для государства, интересы которого призвано защищать издавшее эту книгу советское издательство.

Кроме того, Вы даете своему «литературному герою» еще один всегда желательный для него повод обрушиться с очередным и в данном случае (заранее можно сказать) весьма справедливым по сути опровержением.

Я оскорблена Вами и лично, ибо чьей женой была я, если верить Вашей книге? Заявляю Вам, что я никогда не была женой военного предателя, никогда не была женой агента НТС-ЦРУ.

Мой муж в годы жизни со мной, за которые я могу полностью ручаться, никогда не был так мелок, каким Вы хотите его представить.

Считаю своим долгом выборочно прокомментировать в личном письме к Вам несколько моментов из Вашей книги. Полагаюсь при этом на Вашу порядочность, которую — я надеюсь — Вы не утратили в личных отношениях.

Для того, кто берется писать столь ответственную книгу, как «ЦРУ против СССР», необходимым условием прежде всего является определенная эрудиция в тех вопросах, которые в этой книге затрагиваются,

В главе, посвященной «психологической войне», Вы больше половины страниц отводите Солженицыну. Это предполагает наличие у автора точных данных и знания его жизни и деятельности. У Вас же их явно недостаточно.

Начну по порядку. Возникновение «оппозиции» в СССР, к которой Вы в первую очередь относите Солженицына, причем с самого начала его писательской деятельности, Вы трактуете как операцию «психологической войны». Если не касаться того, что Вы при этом плохо думаете о советском человеке вообще, отказывая ему в способности жить своим умом, осмысливать опыт собственной жизни, если говорить только о Солженицыне, то обращу Ваше внимание ранее всего на то, что Вы совершенно произвольно связываете начало его попыток напечатать свои произведения с Московским международным фестивалем молодежи в 1957 году. Вы пишете: «Как раз в указанные Ро-зицким годы, 1957–1959, по Москве шнырял сжигаемый страстью увидеть свое имя на корешках книг тот, для кого расчищают поле и кого возвеличивают ЦРУ и синявские, — Солженицын» (стр. 188).

На самом деле Солженицын в это время спокойно сидел в Рязани: учительствовал и тайно писал. Писал, не помышляя о скором напечатании своих произведений, никому их не показывая. Несколько лет (1956–1960) я фактически была единственной его читательницей.

Впервые мысль о напечатании своих произведений (подчеркиваю: на своей родине, в СССР!) у него возникла осенью 1961 года, после XXII Съезда партии, с которого как раз началась та большая и серьезная работа по укреплению социалистической законности, о которой Вы пишете (стр. 178). По своим писательским делам Солженицын приехал в Москву впервые в ноябре 1961 года, со слабой надеждой суметь передать в журнал «Новый мир» Твардовскому не то, что «опытный редактор мог с известными усилиями превратить в книги» (стр. 188), а готовую повесть «Один день Ивана Денисовича».

Твардовский прочел повесть за одну ночь и сразу же высоко оценил ее. Рукопись повести в ее первоначальном виде Твардовский показал нескольким крупным писателям. Среди них был, например, К. И. Чуковский, назвавший ее «литературным чудом»!

Соглашаться с американским послом Бимом, который в своих мемуарах пишет: «Первые варианты его рукописей были объемистой, многоречивой, сырой массой, которую нужно было организовать в понятное целое… они изобиловали вульгаризмами и непонятными местами, которые нужно было редактировать», — было с Вашей стороны по меньшей мере легковерно. Что мог знать американский посол о Солженицыне, который ни с какими дипломатами никогда не общался?!. Куда солидней с Вашей стороны было бы обратиться, например, к бывшим сотрудникам «Нового мира». Однако это не входило в Вашу задачу.

Я позволю себе засвидетельствовать, что никакие произведения Солженицына никогда не подвергались редактированию! Сколь бы они ни были, на Ваш взгляд, «многоречивы», — они такими и печатались. Если редакция «Нового мира» (именно в этом журнале были впервые напечатаны все вышедшие у нас произведения Солженицына!) и высказывала пожелания по доработке рукописи, то всю эту доработку Солженицын делал сам\

Просто перед тем, как нападать на Солженицына в политическом плане, Вам понадобилось принизить его как писателя.

В этой же связи — и Ваше заявление о том, что «на стиле книг Солженицына определенно сказывается влияние языка и синтаксиса русского писателя С. Н. Сергеева-Ценского» (стр. 191),

Я никогда не слышала от Солженицына каких-либо упоминаний о Сергееве-Ценском. В нашем доме никогда не было его книг. Зато настольной книгой Солженицына были тома Даля.

Если согласиться с Вашей точкой зрения, что по всем параметрам Солженицын подходил для схемы создания «выдающегося писателя» в рамках подрывной работы ЦРУ против СССР (стр. 189), то эту мысль пришлось бы развить дальше и обвинить в связях с ЦРУ А. Т. Твардовского, который вывел писателя Солженицына в большую литературу, да и самого Н. С. Хрущева, давшего на то разрешение!!!

Далее Вы пишете, что «„операция Солженицын“ ЦРУ строилась на полном отрицании советского строя, того, что дорого всем советским людям» (стр. 190).

Все напечатанные у нас произведения Солженицына, а также и предлагавшиеся им в наши редакции роман «В круге первом» и повесть «Раковый корпус», вовсе не строились «на полном отрицании советского строя»; они строились на изобличении тяжких последствий культа личности Сталина, что не выходило за рамки решений XXII Съезда КПСС. В противном случае Твардовский не принял бы их для печати, не заключал бы на них договоры! А ведь договоры были заключены и на роман «В круге первом» (1964 г.), и дважды (!) на «Раковый корпус» (1963 г. и 1967 г.)! Или Твардовский, по Вашему мнению, уступал Вам в бдительности? или действовал по указке ЦРУ?..

А как понять действия писателей К. Симонова, Гр. Бакланова, критика Ермилова и многих других, писавших восторженные рецензии на повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», и редакций газет («Известия», «Правда», «Литературная газета» и многие другие!), которые эти рецензии помещали?.. А те тысячи писем благодарных читателей, которые шли на адрес Солженицына и в редакции, это что — фабрикации ЦРУ?.. Концы с концами явно не сходятся.

Вы склонны приписывать Солженицыну также, что он «получил духовную пищу из филиала ЦРУ-НТС. Качество ее таково, — пишете Вы, — что оно придало специфический вкус и запах произведениям Солженицына» (стр. 189).

Что Вы, собственно, имеете в виду? Вехи?.. Бердяева?.. Программу НТС? (которую я не видела никогда, да и Александр Исаевич в те годы, о которых идет речь, — тоже!)

«Враги коммунизма неизменно поднимают на щит Н. Бердяева, — пишете Вы (стр. 190). — Многое почерпнул у него и Солженицын, тем более что НТС издает труды Бердяева и в удобном карманно-конспиративном формате».

Труды Бердяева издавались весьма широко до революции, и сейчас многие интеллигентные люди достаточно с ними знакомы и без карманно-конспиративного формата. Но тогда — в 60-е годы — всё было иначе. Я свидетельствую, что «Вехи» в руках Солженицына впервые оказались весной 1969 года. Только в это время он всерьез прочел и Бердяева, и других авторов этого сборника. Но к этому времени решительно все его крупные произведения (кроме «Августа 14-го»), включая даже «Архипелаг ГУЛАГ», были уже им написаны!!! Та духовная пища, которая породила произведения Солженицына, была получена им в советских тюрьмах и лагерях, где, кстати, побывал Ваш отец, да и Вы сами, а потому — зачем же валить на Бердяева?..

И все-таки влияние (даже если его допустить!) — это не есть плагиат. Вы же очень часто эти вещи путаете, легко и безответственно бросая: «прибегает к плагиату» (стр. 196);

«Привычка к плагиату, видимо, въелась Солженицыну в плоть и кровь» (стр. 195);

«Так вот откуда Солженицынское „раскаяние“! Плагиат Бердяева» (стр. 199).

Как только совпадение мыслей Солженицына и чьих-либо еще — так готово обвинение в плагиате! Даже естественный лозунг «Жить не по лжи» оценивается Вами как «простой перифраз энтээсовского лозунга „лжи — правду!“».

Между тем, в данном случае нужно ли удивляться совпадению столь простых, само собой напрашивающихся мыслей?.. И очень жаль, что Вы не присоединяетесь ни к одной из них, продолжая в своей книге традицию лжи, которая была преодолена правдой на XXII съезде партии!

Плагиатором Солженицын выглядит у Вас даже как автор «Архипелага»! В этой книге, как, впрочем, и в любой, можно было бы найти действительные изъяны. Но Вы считаете возможным говорить именно о плагиате! При этом Вы ссылаетесь поначалу на американского на этот раз историка Д. Ерджина, который пишет в 1977 году:

«Хотя Солженицын ввел термин „ГУЛАГ“ в международный словарь, в английский язык это слово было введено значительно раньше. В майском номере журнала „Плейн Ток“ за 1947 год была статья „ГУЛАГ — рабство, инкорпорейтед“ с картой важнейших лагерей. Солженицын, вероятно, (подчеркнуто мной — Н.Р.) даже видел эту карту еще в России» (стр. 197).

Ерджин только предполагает, что Солженицын видел эту карту важнейших лагерей, а Вы — не сомневаетесь! «В 1946–1950 годах госдепартамент и АФТ составили карту ГУЛАГа, которую в 1951 году издали массовым тиражом».

Где издали? в СССР? Даже если так, то Солженицын в это время томится в лагерях! Если не у нас — то и позже он не имеет никакого доступа к иностранным журналам! И еще много лет! Да и зачем ему было видеть эту карту лагерей, сделанную англичанами или американцами, когда он мысленно составлял ее, основываясь на рассказах других лагерников, с которыми его столкнула судьба!?

Что же касается термина «ГУЛАГ», то он придуман не Солженицыным и не журналом «Плейн Ток», а теми, кто дал название соответствующему учреждению: Главное Управление Лагерей — потому Солженицын и пишет не «гулаг», а «ГУЛаг»! Полное же название произведения — «Архипелаг ГУЛаг» — Солженицын вынашивал в годы своей ссылки, независимо от каких бы то ни было американцев или англичан!

Однако, Вам этого обвинения мало. Не только название, не только карта, но и само произведение, которое создавалось в период нашей совместной с Солженицыным жизни, есть, оказывается: «отнюдь не плод единоличного творчества, а обобщение усилий как государственных ведомств США, так и индивидуальных антикоммунистов. Как название, так и тематика были подсказаны соответствующими изысканиями. (…) На долю Солженицына оставалось обобщить все эти материалы и поставить на них свое имя, т. е. персонифицировать их в интересах ведущейся ЦРУ „психологической войны“» (стр. 215).

Со всей ответственностью заявляю Вам, что все это — чистейшая ложь. Она ясна даже из Вашей книги. Если бы это было так, «Ваше»

ЦРУ опубликовало бы «Архипелаг ГУЛАГ» ие дожидаясь 1973 года, а как только это произведение было закончено, то есть в 1968 году! Ваши обвинения в данном случае — совсем в духе тех, что имели место во время судебных процессов 30-х годов! А сколько здесь оскорбительного равнодушия к тем десяткам тысяч заключенных, томившихся и погибавших в течение 3-х десятилетий в лагерях!..

Ваши обвинения Солженицына в плагиате столь неубедительны, что даже автор статьи «Заговор, переставший быть тайной», напечатанной в «Комсомольской правде» от 10 февраля, А. Ефремов, почувствовав их несостоятельность, решил объяснить все гораздо проще и не мог не удивить даже Вас, написав о Солженицыне как о «беззастенчиво составлявшем свои сочинения из писаний других, менее известных антисоветчиков».

А как Вы подаете напечатаиье «Архипелага»?!

«ЦРУ бросает в бой основной резерв Солженицына. На рубеже 1973–1974 годов на Западе печатается „Архипелаг“, под аккомпанемент оглушительной пропагандистской кампании» (стр. 219).

Вы пишете сами, что «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына находился на Западе с 1968 года. Напоминаю Вам, Вы не можете этого не знать, что команду печатать «Архипелаг» дал сам Солженицын сразу же после того, как один экземпляр «Архипелага» в августе 1973 года попал в руки Госбезопасности. Не случись этого — он был бы напечатан еще позже! ЦРУ здесь ни при чем!

В том же роде Вы пишете на странице 197: «Надо думать, что руководство НТС испытывало законное чувство авторской гордости, когда появлялись графоманские пухлые тома Солженицына, как и радовалось точности выполнения указаний ЦРУ-НТС».

Плохо Вы знаете Солженицына! Он вообще не таков, чтобы прислушиваться к чьим бы то ни было указаниям!

«Рядовой энтээсовец»?! — было бы хлестко, если бы содержало хоть каплю юридической истины или хотя бы каплю психологического правдоподобия.

Если 4 пункта программы НТС оказались сходны с мыслями Солженицына, то почему НТС и Солженицын взаимозависимы?.. Тем более, что мысли эти, опять-таки, весьма простые! Чего там списывать!? Пусть было бы, наконец, в Вашем тексте «трогательное единство взглядов», но не «указания», не «перепевы указаний ЦРУ»! Боюсь, что Ваши придумки будут кое-кем приняты как указания и начнут перепеваться послушными лекторами!

«В общем, смотрите, — пишете Вы, по-видимому, от лица НТС, — мы вырастили Солженицына и иных, а следовательно, не зря получаем доллары» (???) (стр. 201).

Нет, не НТС, не ЦРУ вырастили Солженицына! Еще раз повторяю: Солженицына вырастила тюрьма!

Что касается Вашей критики «Теленка», то порой она стоит худших страниц самого «Теленка». Взять хотя бы эту фразу: «Безо всякого преувеличения можно сказать, что эта книга отражает видение советской действительности глазами ЦРУ» (стр. 214). Доказательства? — Пожалуйста: Солженицын пишет о подполье, НТС — тоже; правда, каждый свое, но это неважно!

Или — в связи с Нобелевской премией… Вы пишете (стр. 219): «Опьяненный Нобелевской премией, он вознесся: „Вот когда я могу как бы на равных поговорить с правительством. Ничего тут зазорного нет: я приобрел позицию силы — и поговорю с нее. Ничего не уступлю сам, но предложу уступить им“», — цитируете Вы «Теленка» (стр. 326).

И сразу же — переход: «С неописуемой заносчивостью он выдвигает различные требования в трескучих заявлениях, печатающихся на Западе и передающихся по радио на русском языке в Советский Союз».

Но ведь цитируемое Вами из «Теленка» рассуждение Солженицына относилось к совершенно конкретным его действиям! Речь шла не о «трескучих заявлениях», а об его обращении к правительству, а именно — к М. А. Суслову! Причем он обращался с просьбой принять его предложение: напечатать его «Раковый корпус» и принять для рассмотрения «Август 14-го». Вот это письмо, датированное 14 октября 1970 г.

Секретарю ЦК КПСС, т. МЛ. Суслову

Михаил Андреевич!

Пишу именно Вам, памятуя, что мы с Вами были познакомлены, в декабре 1962 г. и Вы тогда отнеслись к моей работе с пониманием.

Прошу Вас рассмотреть лично и сообщить другим членам государственного руководства следующее мое предложение.

Я предлагаю пересмотреть ситуацию, созданную вокруг меня и моих произведений недобросовестными деятелями из Союза писателей, дававшими правительству неверную информацию.

Как Вам известно, мне присуждена Нобелевская премия по литературе. В течение 8 недель, оставшихся до ее вручения, государственное руководство имеет возможность энергично изменить литературную ситуацию со мной, и тогда процедура вручения будет происходить в обстановке несравненно более благоприятной, чем сложилась сейчас. По малости оставшегося времени ограничиваю свое предложение минималь-нымирамками:

1) В кратчайший срок напечатать (при моей личной корректуре) отдельной книгой, значительным тиражом, и выпустить в свободную продажу повесть «Раковый корпус». (…) Запрет этой повести, одобренной московской секцией прозы, принятой «Новым миром», является ЧИСТЫМ НЕДОРАЗУМЕНИЕМ.

2) Снять все виды наказаний (исключения студентов из институтов и др.) с лиц, обвиненных в чтении и обсуждении моих книг. Снять запрет с библиотечного пользования еще уцелевшими экземплярами моих прежде напечатанных рассказов. Дать объявление о подготовке к печати сборника рассказов (…).

3) Если это будет принято и осуществлено, я могу передать Вам для опубликования мой новый, в этих днях кончаемый, роман «Август четырнадцатого». Эта книга и вовсе не может встретить цензурных затруднений: она представляет детальный военный разбор «самсоновской катастрофы» 1914 г., где самоотверженность и лучшие усилия русских солдат и офицеров были обессмысленны и погублены параличом царского военного командования. Запрет в нашей стране еще и этой книги вызвал бы всеобщее изумление.

Если потребуется личная встреча, беседа, обсуждение — я готов приехать.

(Подпись)

Ответа на это письмо не было никакого.

Совсем не важно, что в своих былых действиях выдвигает автор «Теленка» задним числом на первый план. Это письмо и многие другие действия Солженицына (например, его письмо Л. И. Брежневу в 1966 г.') показывают, как стремился этот писатель быть понятым на своей Родине.

Еще более невероятную подтасовку фактов Вы допустили тогда, когда, сравнив Солженицына со Смердяковым, смешиваете вместе вещи, разделенные между собою четвертью века! Вы приводите рассуждения Солженицына конца 60-х — начала 70-х гг.: «Как и Смердяков, он разглагольствует о годе 1812-м и заявляет: „Простая истина, но ее надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них!..“» (стр. 190) и ищите подтверждения этих мыслей Солженицына в его поведении на фронте во время Отечественной войны, то есть в 1941–45 гг.: «Солженицын по духу своему родственен с этим лакеем. В час великой опасности для Родины он поносит действия Верховного Главнокомандования. За это устраняется из армии и по законам военного времени подвергается наказанию. По отношению к тем, кто с оружием в руках приходил завоевывать наш народ, неся смерть и разрушения, он остался неискоренимым пособником в самом его гнусном смысле» (стр. 190).

Все это — полнейшая клевета! Во время войны Солженицын был честным советским офицером и патриотом! Получал ордена! Он никогда не критиковал действий Верховного Главнокомандования! А арестован он был из-за писем, в которых сравнивал внутреннюю политику Сталина и Ленина, считая, что Сталин не во всем следует Ленину. В 1957 году Солженицын был реабилитирован.

Фронтовые письма Солженицына, которых я получала невиданное множество, были пропитаны патриотическими настроениями. Кое-какие сведения об этом можно почерпнуть из моей книги «В споре со временем», вышедшей в 1975 году в издательстве АПН. На странице 25 читаем:

«Летне-осенняя кампания заканчивается. С какими же результатами? — задает Саня себе вопрос и продолжает: — Их подведет на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул! Не столкнет и еще два лета!..

Что принесет нам эта зима? Если армия найдет возможность повторить прошлогоднее наступление, да еще в направлении Сталинград-Ростов, — могут быть колоссальные результаты. Обратное взятие Ростова — достаточный итог для всей зимней кампании: для фрицев на Дону, для фрицев на Кавказе, для фрицев в Берлине» (ноябрь 1942 г.).

Реабилитационное свидетельство Солженицына в значительной степени опирается на его Военную характеристику, которую я и предлагаю Вам прочесть:

«Боевая характеристика на бывшего командира 2 звукобатареи капитана Солженицына Александра Исаевича

В моей части капитан Солженицын А. И. служил с декабря 1942 г. по февраль 1945 г.

В 1942 г., получив вновь призванное пополнение, он начал усиленно готовить его к фронту и в феврале 1943 г. он с этим подразделением уже действовал на Северо-западном фронте. В мае 1943 г. часть была па Орловском направлении, где начинается его настоящая боевая работа.

За время пребывания в моей части Солженицын был лично дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным, его подразделение по боевой работе и дисциплине считалось лучшим подразделением части.

Выполняя боевые задания, он неоднократно проявлял личный героизм, увлекая за собой личный состав, и всегда из смертельных опасностей выходил победителем.

Так, вночь с 26 на 27 января 1945 г. в Восточной Пруссии при контратаке немцев его батарея попала в окружение. Гибель ценной, секретной техники и личного состава казалась неминуемой. Солженицын же, действуя в исключительно трудных условиях, личный состав из окружения вывел и технику спас.

За время боевой работы на фронте его подразделение выявило 1200 (тысячу двести) батарей и отдельных орудий противника, из которых 180 было подавлено и 65уничтожено огнем нашей артиллерии с его личным участием.

К боевой технике, к автомашинам, оружию Солженицын относился бережно и всегда содержал в боевой готовности.

За отличные боевые действия на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками Солженицын был награжден орденами: „Отечественной войны 2 ст.“ и „Красной звезды“.

Командир разведдивизиот подполковник Пшеченко.

С характеристикой согласен.

Командир в/ч 07900 генерал-майор артиллерии Травкин».

В Вашей книге обращает на себя внимание «тюрьма» возле Кавендиша, якобы возведенная ЦРУ для Солженицына, а еще — Ваше рассуждение о «букашках», которых ЦРУ «в случае нужды без труда возьмут к ногтю». Как следует это понимать?..

Не могу не высказать в заключение сожаления, что все это приходится говорить автору книги «1 августа 1914». Или все, что написано в Вашей книге о Солженицыне, как раз относится к тем «специальным вопросам», которые, как свидетельствует справка издательства на титульном листе, «освещены Ю. Н. Листвиновым»?.. Но, увы, даже если так, это не снимает с Вас всей полноты ответственности.

Н. Решетовская.

5 марта 1980 г.

Приложение № 20

К ИЗДАНИЮ КНИГИ Н. ЯКОВЛЕВА «ЦРУ против СССР»

В издательстве «Молодая гвардия» вышла книга Н. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР», Я ни в коем случае не берусь судить об этой книге в целом. Однако считаю необходимым высказаться по поводу одного из разделов этой книги, посвященному «психологической войне» ЦРУ против СССР, где особое внимание автор книги уделяет писателю А. И. Солженицыну, женой которого я была около 30-ти лет.

К сожалению, Александр Исаевич Солженицын во многом разочаровал меня за последние годы. Я не могу сейчас сказать, что одобряю все его теперешние поступки, как могла бы сказать это раньше. Однако то, что Н. Яковлев написал в своей книге «ЦРУ против СССР» об Александре Исаевиче, в большинстве своем глубоко возмутило меня, как пример самой безответственной лжи.

Я оскорблена этой книгой и лично, ибо чьей женой была я, если верить ей? Я никогда не была женой военного предателя, никогда не была женой агента НТС-ЦРУ.

Считаю своим долгом выборочно прокомментировать несколько моментов из книги «ЦРУ против СССР».

Начну по порядку. Возникновение «оппозиции» в СССР, к которой автор книги в первую очередь относит Солженицына, причем с самого начала его писательской деятельности, трактуется как операция «психологической войны». Если не касаться того, что Н. Яковлев при этом плохо думает о советском человеке вообще, отказывая ему в способности жить своим умом, осмысливать опыт собственной жизни, а говорить только о Солженицыне, то обращу внимание ранее всего на то, что автор совершенно произвольно связывает начало его попыток напечатать свои произведения с Московским международным фестивалем молодежи в 1957 году. В книге пишется: «Как раз в указанные Розицким годы, 1957–1959, по Москве шнырял сжигаемый страстью увидеть свое имя на корешках книг тот, для кого расчищают поле и кого возвеличивают ЦРУ и синявские, — Солженицын» (стр. 188).

На самом деле Солженицын в это время спокойно сидел в Рязани: учительствовал и тайно писал. Писал, не помышляя о скором напечатании своих произведений, никому их не показывая. Несколько лет (1956–1960) я фактически была единственной его читательницей.

Впервые мысль о публикации своих произведений (подчеркиваю: на своей родине, в СССР\) у него возникла осенью 1961 года, после XXII съезда партии, с которого как раз началась та большая и серьезная ра-

бота по укреплению социалистической законности, о которой пишет Н. Яковлев (стр. 178). По своим писательским делам Солженицын приехал в Москву впервые в ноябре 1961 года, со слабой надеждой суметь передать в журнал «Новый мир» Твардовскому не то, что «опытный редактор мог с известными усилиями превратить в книги» (стр. 188), а готовую повесть «Щ-854», позже получившую название «Один день Ивана Денисовича».

Твардовский прочел повесть за одну ночь и сразу же высоко оценил ее. Рукопись повести в ее первоначальном виде Твардовский показал нескольким крупным писателям. Среди них был, например, К. И. Чуковский, назвавший ее «литературным чудом»!

Соглашаться с американским послом Бимом, который в своих мемуарах пишет: «Первые варианты его рукописей были объемистой, многоречивой, сырой массой, которую нужно было организовать в понятное целое… они изобиловали вульгаризмами и непонятными местами, которые нужно было редактировать» (стр. 188), — было со стороны Яковлева по меньшей мере легковерно. Что мог знать американский посол о Солженицыне, который ни с какими дипломатами никогда не общался?!. Куда солидней было бы обратиться, например, к бывшим сотрудникам «Нового мира». Однако это, по-видимому, не входило в задачу автора книги.

Я позволю себе засвидетельствовать, что никакие произведения Солженицына никогда не подвергались редактированию] Сколь бы они ни были, на взгляд Бима и Яковлева, «многоречивы», — они такими и печатались. Если редакция «Нового мира» (именно в этом журнале были впервые напечатаны все вышедшие у нас произведения Солженицына!) и высказывала пожелания по доработке рукописи, то всю эту доработку Солженицын делал сам\

Просто перед тем, как нападать на Солженицына в политическом плане, автору понадобилось принизить его как писателя.

В этой же связи — и заявление о том, что «на стиле книг Солженицына определенно сказывается влияние языка и синтаксиса русского писателя С. Н. Сергеева-Ценского» (стр. 191).

В одном из своих фронтовых писем ко мне (№ 230, 21.11.44) Солженицын писал, что ему попалась книга Сергеева-Ценского «Брусиловский прорыв». Он комментирует: «Прочел ее и полегчало — насколько рельефней, глубже и художественней моя повесть! Но равняться по плохим образцам — пагубная привычка».

С тех пор я больше никогда не слышала от Солженицына каких-либо упоминаний о Сергееве-Ценском. В нашем доме никогда не было его книг. Зато настольной книгой Солженицына были тома Даля.

Если согласиться с точкой зрения автора, что «по всем параметрам Солженицын подходил для схемы создания „выдающегося писателя“ в рамках подрывной работы ЦРУ против СССР» (стр. 189), то эту мысль пришлось бы развить дальше и обвинить в связях с ЦРУ А. Т. Твардовского, который вывел писателя Солженицына в большую литературу, да и самого Н. С. Хрущева, давшего на то разрешение!!!

Далее Н. Яковлев пишет, что «„операция Солженицын“ ЦРУ строилась на полном отрицании советского строя, того, что дорого всем советским людям» (стр. 190).

Все напечатанные у нас произведения Солженицына, а также и предлагавшиеся им в наши редакции роман «В круге первом» и повесть «Раковый корпус» вовсе не строились «на полном отрицании советского строя»; они строились на изобличении тяжелых последствий культа личности Сталина, что не выходило за рамки решений XXII Съезда КПСС. В противном случае Твардовский не принял бы их для печати, не заключал на них договоры. А ведь договоры были заключены и на роман «В круге первом» (1964 год), и дважды (!) на «Раковый корпус» (1963 год и 1967 год)! Или Твардовский, по мнению автора книги, уступал ему в бдительности? или действовал по указке ЦРУ?..

А как понять действия писателей К. Симонова, Гр. Бакланова, критика Ермилова и многих других, писавших восторженные рецензии на повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а также редакций газет («Известия», «Правда», «Литературная газета» и многие другие), которые эти рецензии помещали?.. А те тысячи писем благодарных читателей, которые шли на адрес Солженицына и в редакции, это что — фабрикации ЦРУ?.. Концы с концами явно не сходятся.

Автор книги склонен приписывать Солженицыну, что он «получил духовную пищу из филиала ЦРУ-НТС. Качество ее таково, — пишет Н. Яковлев, — что оно придало специфический вкус и запах произведениям Солженицына» (стр. 189). Что, собственно, имеется в виду?

«Вехи»?.. Бердяев?.. Программа НТС (которую я не видела никогда, да и Александр Исаевич в те годы, о которых идет речь, тоже!)?

«Враги коммунизма неизменно поднимают на щит Н. Бердяева, — пишет автор (стр. 190). — Многое почерпнул у него и Солженицын, тем более что НТС издает труды Бердяева и в удобном карманно-конспиративном формате».

Труды Бердяева издавались достаточно широко до революции, и сейчас многие интеллигентные люди достаточно с ними знакомы и без карманно-конспиративного формата. Но тогда — в 60-е годы — все было иначе. Я свидетельствую, что «Вехи» в руках Солженицына впер-

вые оказались весной 1969 года. Только в это время он всерьез прочел и Бердяева, и других авторов этого сборника. Но к этому времени решительно все его крупные произведения (кроме «Августа 14-го»), включая даже «Архипелаг ГУЛАГ», были уже им написаны!!! Та духовная пища, которая породила произведения Солженицына, была получена им в советских тюрьмах и лагерях, где, кстати, побывал отец автора книги, да и он сам, а потому — зачем же валить на Бердяева?..

И все-таки влияние (даже если его допустить!) — это не есть плагиат. Автор книги очень часто эти вещи путает, легко и безответственно бросая:

«Прибегает к плагиату» (стр. 196);

«Привычка к плагиату, видимо, въелась Солженицыну в плоть и кровь» (стр. 195);

«Так вот откуда Солженицынское „раскаяние“! Плагиат Бердяева» (стр. 199).

Как только совпадение мыслей Солженицына и чьих-либо еще — так готово обвинение в плагиате! Даже естественный лозунг «Жить не по лжи» оценивается как «простой перифраз энтээсовского лозунга „лжи — правду!“». Между тем в данном случае нужно ли удивляться совпадению столь простых, само собой напрашивающихся мыслей?.. И очень жаль, что Н. Яковлев в своей книге возвращается к традиции лжи, которая была преодолена правдой на XXII съезде партии!

Плагиатором Солженицын выглядит у Яковлева даже как автор «Архипелага»! В этой книге, как, впрочем, и в любой, можно было бы найти действительные изъяны. Но Н. Яковлев считает возможным говорить именно о плагиате! При этом он ссылается поначалу на американского на этот раз историка Д. Ерджина, который пишет в 1977 году: «Хотя Солженицын ввел термин „ГУЛАГ“ в международный словарь, в английский язык это слово было введено значительно раньше. В майском номере журнала „Плейн Ток“ за 1947 год была статья „Гулаг — рабство, инкорпорейтед“ с картой важнейших лагерей. Солженицын, вероятно (подчеркнуто мной — Н.Р.), даже видел эту карту еще в России» (стр. 197).

Ерджин только предполагает, что Солженицын видел эту карту важнейших лагерей, а Н. Яковлев в этом не сомневается\ «В 1946–1950 годах госдепартамент и АФТ составили карту ГУЛАГа, которую в 1951 году издали массовый тиражом» (стр. 215).

Где издали? В СССР? Даже если так, то Солженицын в это время томится в лагерях! Если на Западе — то и позже он не имеет никакого доступа к иностранным журналам! И еще много лет! Да и зачем ему было видеть эту карту лагерей, сделанную англичанами или американцами, когда он мысленно составлял ее, основываясь на рассказах других лагерников, с которыми его столкнула судьба!?

Что же касается термина «ГУЛАГ», то он придуман не Солженицыным и не журналом «Плейн Ток», а теми, кто дал название соответствующему учреждению: Главное Управление Лагерей — потому Солженицын и пишет не «гулаг», а «ГУЛаг»! Полное же название произведения — «Архипелаг ГУЛаг» — Солженицын вынашивал в годы своей ссылки, независимо от каких бы то ни было американцев или англичан!

Однако Яковлеву этого обвинения мало. Не только название, не только карта, но и само произведение, которое создавалось в период нашей совместной с Солженицыным жизни, есть, оказывается, «отнюдь не плод единоличного творчества, а обобщение усилия как государственных ведомств США, так и индивидуальных антикоммунистов. Как название, так и тематика были подсказаны соответствующими изысканиями. (…) На долю Солженицына оставалось обобщить все эти материалы и поставить на них свое имя, т. е. персонифицировать их в интересах ведущейся ЦРУ „психологической войны“», (стр. 215)

Со всей ответственностью заявляю, что все это — чистейшая ложь. Она ясна даже из разбираемой книги. Если бы это было так, ЦРУ опубликовало бы «Архипелаг ГУЛаг», не дожидаясь 1973 года, а как только это произведение было закончено, то есть в 1968 году! Обвинения, бросаемые в данном случае Яковлевым Солженицыну, совсем в духе тех, что имели место во время известных судебных процессов 30-х годов! А сколько здесь оскорбительного равнодушия к тем десяткам тысяч заключенных, томившихся и погибавших в течение 3-х десятилетий в лагерях!..

Обвинения Солженицына в плагиате столь неубедительны, что даже автор статьи «Заговор, переставший быть тайной», напечатанной в «Комсомольской правде» от 10 февраля, А. Ефремов, почувствовав их несостоятельность, решил объяснить все гораздо проще и не мог не удивить даже самого автора книги «ЦРУ против СССР», написав о Солженицыне как о «беззастенчиво составлявшем свои сочинения из писаний других, менее известных антисоветчиков».

А как Н. Яковлев подает напечатание «Архипелага»?!

«ЦРУ бросает в бой основной резерв Солженицына. На рубеже 1973–1974 годов на Западе печатается „Архипелаг“, под аккомпанемент оглушительной пропагандистской кампании» (стр. 219).

Автор книги сам пишет, что «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына находился на Западе с 1968 года. Напоминаю — и Яковлев не мог этого не знать, — что команду печатать «Архипелаг» дал сам Солженицын сразу же после того, как один из экземпляров «Архипелага» в августе 1973 года попал в руки Госбезопасности. Не случись этого — он был бы напечатан еще позже! ЦРУ здесь ни при чем\

В том же роде автор книги пишет на странице 197: «Надо думать, что руководство НТС испытывало законное чувство авторской гордости, когда появлялись пухлые графоманские тома Солженицына, как и радовались точности выполнения указаний ЦРУ-НТС» (?).

Плохо Яковлев знает Солженицына! Он вообще не таков, чтобы прислушиваться к чьим бы то ни было указаниям!

«Рядовой энтээсовец»?! — было бы хлестко, если бы содержало хоть каплю юридической истины или хотя бы каплю психологического правдоподобия.

Если 4 пункта программы НТС оказались сходны с мыслями Солженицына, то почему НТС и Солженицын взаимозависимы?.. Тем более, что мысли эти, опять-таки, весьма простые! Что там списывать!? Пусть бы, наконец, в тексте книги было «трогательное единство взглядов», но не «указания», не «перепевы указаний ЦРУ»! Боюсь, что эти придумки автора книги будут кое-кем приняты как указания и начнут перепеваться послушными лекторами!

«В общем, смотрите, — пишет Яковлев, по-видимому, от лица НТС, — мы вырастили Солженицына и иных, а следовательно, не зря получаем доллары» (???) (стр. 201).

Нет, не НТС, не ЦРУ вырастили Солженицына! Еще раз повторяю: Солженицына вырастила тюрьма!

Что касается критики книги Солженицына «Бодался теленок с дубом», даваемой Яковлевым, то порой она стоит худших страниц самого «Теленка». Взять хотя бы эту фразу: «Без всякого преувеличения можно сказать, что эта книга отражает видение советской действительности глазами ЦРУ» (стр. 214).

Доказательства? — Пожалуйста: Солженицын пишет о подполье, НТС — тоже; правда, — каждый свое, но это неважно!

Или — в связи с Нобелевской премией… На стр. 219 пишется:

«Опьяненный Нобелевской премией, он вознесся: „Вот когда я могу как бы на равных поговорить с правительством. Ничего тут зазорного нет: я приобрел позицию силы — и поговорю с нее. Ничего не уступлю сам, но предложу уступить им“», — цитирует Яковлев из «Теленка» (стр. 326). И сразу же — переход: «С неописуемой заносчивостью он выдвигает различные требования в трескучих заявлениях, печатающихся на Западе и передающихся по радио на русском языке на Советский Союз».

Но ведь цитируемое из «Теленка» рассуждение Солженицына относилось к совершенно конкретным его действиям! Речь шла не о «трескучих заявлениях», а об его обращении к правительству, а именно — к М. А. Суслову! Причем он обращался с просьбой принять его предложение: напечатать его «Раковый корпус» и принять для рассмотрения «Август 14-го»! Вот это письмо, датированное 14 октября 1970 года. (О присуждении Солженицыну Нобелевской премии было объявлено 8 октября.)

Секретарю ЦК КПСС т. МЛ. Суслову

Михаил Андреевич!

Пишу именно Вам, памятуя, что мы с Вами были познакомлены в декабре 1962 г. и Вы тогда отнеслись к моей работе с пониманием.

Прошу Вас рассмотреть лично и сообщить другим членам государственного руководства следующее мое предложение.

Я предлагаю пересмотреть ситуацию, созданную вокруг меня и моих произведений недобросовестными деятелями из Союза писателей, дававшими правительству неверную информацию.

Как Вам известно, мне присуждена Нобелевская премия по литературе. В течение 8 недель, оставшихся до ее вручения, государственное руководство имеет возможность энергично изменить литературную ситуацию со мной, и тогда процедура вручегшя будет происходить в обстановке несравненно более благоприятной, чем сложилась сейчас. По малости оставшегося времени ограничиваю свое предложение минимальными рамками:

1) В кратчайший срок напечатать (при моей личной корректуре) отдельной книгой, значительным тиражом, и выпустить в свободную продажу повесть «Раковый корпус» (…) Запрет этой повести, одобренной московской секцией прозы, принятой «Новым миром», является ЧИСТЫМ НЕДОРАЗУМЕНИЕМ.

2) Снять все виды наказаний (исключения студентов из институтов и др.) с лиц, обвиненных в чтении и обсуждении моих книг. Снять запрет с библиотечного пользования еще уцелевшими экземплярами моих прежде напечатанных рассказов. Дать объявление о подготовке к печати сборника рассказов. (…)

Если это будет принято и осуществлено, я могу передать Вам для опубликования мой новый, в этих днях кончаемый, роман «АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО». Эта книга и вовсе не может встретить цензурных затруднений: она представляет детальный военный разбор «самсоновс-кой катастрофы» 1914 г., где самоотверженность и лучшие усилия русских солдат и офицеров были обессмыслены и погублены параличом царского военного командования. Запрет в нашей стране еще и этой книги вызвал бы всеобщее изумление.

Если потребуется личная встреча, беседа, обсуждение — я готов приехать.

(Подпись)

Ответа на это письмо не было никакого.

Совсем не важно, что в своих былых действиях выдвигает автор «Теленка» задним числом на первый план. Это письмо и многие другие действия Солженицына (например, его письмо Л. И. Брежневу в 1966 г.¹) показывают, как стремился этот писатель быть понятым на своей Родине!

Еще более невероятную подтасовку фактов допустил автор книги «ЦРУ против СССР» тогда, когда, сравнив Солженицына со Смердяковым, смешал вместе вещи, разделенные между собой четвертью века! Сначала приводятся рассуждения Солженицына конца 60-х — начала 70-х годов: «Как и Смердяков, он разглагольствует о годе 1812-м и заявляет: „Простая истина, но ее надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них!..“» (стр. 190), а следом за этим автор ищет подтверждения этих мыслей Солженицына в его поведении на фронте во время Отечественной войны 1941–1945 годов. «Солженицын по духу своему родственен с этим лакеем. В час великой опасности для Родины он поносит действия Верховного Главнокомандования. За это устраняется из армии и по законам военного времени подвергается наказанию. По отношению к тем, кто с оружием в руках приходил завоевывать наш народ, неся смерть и разрушения, он остался неискоренимым пособником в самом его гнусном смысле» (стр. 190).

Все это — полнейшая клевета! Во время войны Солженицын был честным советским офицером и патриотом! Получал ордена! Он никогда не критиковал действий Верховного Главнокомандования! А арестован он был из-за писем, в которых сравнивал внутреннюю политику Сталина и Ленина, считая, что Сталин не во всем следует Ленину. В 1957 году Солженицын был реабилитирован (6.2.57).

Фронтовые письма Солженицына, которых я получала невиданное множество, были пропитаны патриотическими настроениями. Кое-какие сведения об этом можно почерпнуть из моей книги «В споре со временем», вышедшей в 1975 году в издательстве АПН. На стр. 25 читаем:

«Летне-осенняя кампания заканчивается. С какими же результатами? — задает Саня себе вопрос и продолжает: — Их подведет на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость!

Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул!

Не столкнет и еще два лета!..

Что принесет нам эта зима? Если армия найдет возможность повторить прошлогоднее наступление, да еще в направлении Сталинград-Ростов, — могут быть колоссальные результаты. Обратное взятие Ростова — достаточный итог для всей зимней кампании: для фрицев на Дону, для фрицев на Кавказе, для фрицев в Берлине».

(Письмо датировано ноябрем 1942 года.)

Реабилитационное свидетельство Солженицына в значительной степени опирается на его военную характеристику, выданную ему, уже более года находившемуся в заключении, 28 апреля 1946 года:

«Боевая характеристика на бывшего командира 2 звукобатареи капитана Солженицына Александра Исаевича

В моей части капитан Солженицын А. И. служил с декабря 1942 г. по февраль 1945 г.

В1942 г., получив вновь призванное пополнение, он начал усиленно готовить его к фронту и в феврале 1943 г. он с этим подразделением уже действовал на Северо-западном фронте. В мае 1943 г. часть была на Орловском направлении, где начинается его настоящая боевая работа.

За время пребывания в моей части Солженицын был лично дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным, его подразделение по боевой работе и дисциплине считалось лучшим подразделением части.

Выполняя боевые задания, он неоднократно проявлял личный героизм, увлекая за собой личный состав, и всегда из смертельных опасностей вы — ходил победителем.

Так, в ночь с 26 на 27января 1945 г. в Восточной Пруссии при контратаке немцев его батарея попала в окружение. Гибель ценной, секретной техники и личного состава казалась неминуемой. Солженицын же, действуя в исключительно трудных условиях, личный состав из окружения вывел и технику спас.

За время боевой работы на фронте его подразделение выявило 1200 (тысячу двести) батарей и отдельных орудий противника, из которых 180 было подавлено и 65уничтожено огнем пашей артиллерии с его личным участием.

К боевой технике, к автомашинам, оружию Солженицын относился бережно и всегда содержал в боевой готовности.

За отличные боевые действия на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками Солженицын был награжден орденами: „Отечественной войны 2 cm.“ и „Красной звезды“.

Командир разведдивизиона подполковник Пгиеченко.

С характеристикой согласен.

Командир в/ч 07900 генерал-майор артиллерии Травкин».

В книге «ЦРУ против СССР» обращает на себя внимание «тюрьма» возле Кавендиша, якобы возведенная ЦРУ для Солженицына, а еще — рассуждение о «букашках», которых ЦРУ «в случае нужды без труда возьмут к ногтю». Хотелось бы спросить у ее автора, как следует это понимать?..

Не могу не высказать в заключение сожаления, что все это приходится писать об авторе книги «1 августа 1914». Или все, что написано в его последней книге о Солженицыне, как раз и относится к тем «специальным вопросам», которые, как свидетельствует справка издательства на титульном листе, «освещены Ю. Н. Листвино-вым»?.. Но, увы, даже если так, это не снимает с Н. Яковлева всей полноты ответственности.

Н. Решетовская.

9 апреля 1980 г.

Приложение № 21

ПИСЬМО Н. РЕШЕТОВСКОЙ — В. Д. ШПИЛЛЕРУ

Дорогой Всеволод Дмитриевич!

Я знаю и хорошо понимаю, что Вас нельзя не беречь, и потому ни за что не обратилась бы к Вам с просьбой, если бы не находилась в состоянии крайнего отчаяния.

Мне кажется, Вы давно уже поняли, что Солженицыну подчас чуждо сострадание. Но сейчас сказать о нем, что он лишен сострадания к оставленной им женщине, — это сказать слишком мягко. Ко мне он безжалостен и беспощаден!

Оказавшись на Западе и уйдя, таким образом, от личных контактов со мной, он не только принимает на веру любой дурной вымысел обо мне, но и сам обрушивает на меня одну клевету за другой, обвиняя меня в грехах, которых я никогда не совершала и не могла бы совершить! То я выдала, якобы, место хранения «Архипелага», то ездила в Венгрию к его лагерному другу уговорить его сказать о нем плохое, то…, то…

Сначала обвинения в мой адрес были брошены Солженицыным в интервью по швейцарскому телевидению (17.6.74) и на пресс-конференции в Стокгольме (декабрь 74 г.). Не ограничившись этим, он стал порочить меня в книге, которую я ему поначалу сама же и печатала — в книге «Бодался теленок с дубом», вышедшей в издательстве «Имка-Пресс» в Париже в 1975 году.

Уже на странице 8-й Солженицыным сделана вставка (ибо этого не было, когда я печатала книгу в 67 году), будто я не приехала по его просьбе проститься с ним перед смертью в ссылку. Этот упрек совершенно несправедлив: Солженицын не только не звал меня приехать проститься, но перед своей болезнью отказал мне в переписке.

Соединившись со мною вновь в 56-м году, Солженицын простил меня за то, что после 10 лет ожидания я изменила ему и создала семью. («Я все тебе простил, я люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда»), А теперь он не устает корить меня за это по всякому поводу, и вот сейчас, в отрывке к IV дополнению к «Бодался теленок с дубом» (изд-во «Имка-Пресс», 79 г.) так же ложно, нечестно усугубляет мою вину: «именно там покинула меня? душимого раком» — стр. 25. Будто я была с ним и вот тут-то, когда заболел, бросила!

Не поняв моего страстного желания помирить его с государством (еще и для того, чтобы избежать разлуки с ним!), он сделал на страницах «Теленка» (стр. 388–395) из меня марионетку, которую якобы подослали к нему с переговорами о печатании «Ракового корпуса». Он не понял и другой моей отчаянной попытки — уменьшить его «вину» перед государством, когда я за две недели до его высылки, в накаленной атмосфере травли его, согласилась дать интервью корреспонденту «Фигаро» Леконтру — лишь для того, чтобы обратить внимание на подзаголовок к «Архипелагу»: опыт художественного исследования. Только опыт! попытка! Пусть и другие пишут! и художественное исследование, а не научное! Значит, автор не претендует на то, что добыл истину в последней инстанции! (А дальше я уже не могла уберечь свою книгу от этих рассуждений! Вот и появился «лагерный фольклор»!)

Но вот теперь, отвечая в своем «Отрывке» Томашу Ржезачу на его лживую книгу «Спираль измены Солженицына» (которой и я была крайне возмущена, писала в одну инстанцию за другой, настаивала на изъятии из обращения), он обрушил на меня новую клевету. Солженицын обвиняет меня в том, что через меня на Запад подбрасываются какие-то компрометирующие его подделки, в то время как я за всю мою жизнь никогда никакими подделками не занималась!

И это — еще не самое страшное! Солженицыну мало было объявить меня виновницей смерти Воронянской (летом 73 года был взят ее экземпляр «Архипелага», она повесилась!). Теперь он делает меня виновной в смерти его матери. Это уже такое обвинение, с которым я просто не в состоянии жить! Он пишет:

«Тяжко виновен я перед матерью, но не в том, что не приехал, а в том, что свой офицерский аттестат (он мог быть выписан лишь на одно лицо, не на два), я выписал не на мать, а на обожаемую молодую жену Наташу Решетовскую (маме только переводы) — и тем доставил во-енкоматское покровительство жене в казахстанской эвакуации, а не больной в Георгиевске матери. И потому мама числилась не матерью офицера, а просто гражданской женщиной» (стр. 24, 25).

Перевернем страницу. Здесь говорится о моей книге «В споре со временем»: «Даже трудно поверить, что писал человек, бывший мне близким. Так отдаленно-отстраненно упоминает смерть моей матери, как будто совсем не имела на ту судьбу влияния, не настаивала на офицерском аттестате („если хочешь, чтобы Джеммочка твоя сохранилась“)» (стр. 26).

Сделав в свое время официальный протест против цитирования мною его писем («Нойе Цюрихер Цайтунг», 14.5.73), Солженицын сам приводит оборванную фразу из моего письма, не имея моих писем, не перечитывая их с 44-го года, т. е. 35 лет! (Они были увезены мною с фронта весной 1944 г.) Причем цитата подставляется им к нужному ему месту, независимо от того времени и от тех обстоятельств, к которым она относилась.

Когда 29 марта 43-го года, описав свое бедственное положение, я написала мужу: «от тебя зависит сохранить свою Джеммку до будущих лучших времен», мы еще ничего не знали о его маме, находившейся до середины февраля в немецкой оккупации, не знали даже, жива ли она. (Ее адрес стал известен мне 9 апреля, Сане — 10 мая; первое письмо от нее я получила 19 мая, Саня — только 31 мая.) Я никогда на аттестате, да еще в ущерб его маме, не настаивала — это ложь! В том письме торопила с высылкой денег.

Я прилагаю к этому письму свое повествование «Санина мама в годы войны». Почти все это вошло в полный текст моей книги «В споре со временем» (одна часть ее называется «Война» и содержит 5 глав), но при редактировании было опущено.

Я готова представить в подлиннике любое из цитируемых мною писем — как моих, так и Саниных. Я уверяю Вас, что ничего не утаила. Я считаю это повествование исповедью, моей — его — нашей с ним исповедью. Не в том были мы виноваты перед его мамой, в чем нас обвиняет Солженицын. Его мама явилась жертвой войны. Ее погубила немецкая оккупация, в которой она, больная туберкулезом, находилась более полугода. Эвакуировавшись к сестре в Георгиевск, Таисия Захаровна во время оккупации переехала из Георгиевска в Ростов, а там оказалось, что дом, в котором она жила, разрушило бомбой. И она жила бесприютной полгода (с 10 октября 42 г. до 20 апреля 43 г.). Когда она снова вернулась к сестре в Георгиевск, здоровье ее было так подорвано, что спасти ее, по-видимому, было уже невозможно. Можно бы еще, может быть, было так корить себя, как это делает Солженицын сейчас, если бы его мама жила одна, умирала в одиночестве. Но ведь она находилась у родной сестры! Что бы мы делали с мамой в период эвакуации, если бы нам не помогла ее сестра! Сестра Таисии Захаровны, ее муж, жившая тут же рядом Ирина Щербак выжши\ Значит, все дело было в болезни! Другое дело: всё ли делали ее родные для ее спасения? Не хочется их винить, хотя Таисия Захаровна в письмах мне, моей маме, да и Сане жаловалась на свою сестру, на ее бездушное к ней отношение. Было ли это так или это ощущение было результатом ее болезненного состояния — кто его знает. Но не может все же не удивлять, что никто из родных ни разу не написал ни нам в Казахстан, ни Сане на фронт о состоянии здоровья Таисии Захаровны, никто не написал даже о ее смерти! Она умерла в январе, а Саня узнал о том лишь в апреле, по возвратившемуся к нему мартовскому денежному переводу. Но дурно писать о родных, дурно думать о них — не входит сейчас в задачу Солженицына. Ему надо сейчас дурно писать обо мне и вины всех, в том числе и Гитлера, списать на меня одну! («настаивала на аттестате»!) А с Саней мы были виноваты в том, что, будучи отделены от Таисии Захаровны тысячами километров, не поняли психологии тяжело, смертельно больного человека, обижались на нее за ее упреки, мягким ласковым словом не облегчили ей последние недели ее жизни. Материально же мы делали для нее всё что могли. Выписывая на мое имя аттестат, Саня не знал, что он дает какие-то преимущества перед денежными переводами. Все это выяснилось задним числом. Хотели исправить, но… опоздали…

Солженицын то и дело зовет людей, даже целые народы, к раскаянию. Свой «Архипелаг» называет «зовом к раскаянию», выносит это понятие даже в заголовок одной из своих статей, а сам каяться во всю силу, до конца — не умеет. Если и кается — то тут же перекладывая свою — действительную ли, мнимую ли — вину на другого! Он тяжко виновен перед матерью, но ведь я «настаивала на аттестате»!!!??? И это потому, что Солженицын не в состоянии жить с чувством вины. Я хорошо знаю это за достаточно долгую совместную жизнь с ним. Вот он сознался, что был виноват перед матерью. И сразу же переложил эту вину на меня. На тех же страницах «Отрывка» он сознается и в своей вине передо мной: «Никак не предполагал я отзываться на книгу женщины, перед которой виноват» (стр. 25). На кого же свалить теперь вину? — да снова на меня же! Она уже много вынесла! Вынесет и это! — Вынесу ли?..

Солженицын не может мне простить, что он виновен передо мной. Самое большее, на что он способен — быть виноватым перед очень плохой женщиной! Вот он и пытается это доказать!

Солженицыну понадобилось обвинить меня в смерти его матери еще и для того, чтобы нейтрализовать, обесценить то, что написал мне когда-то: «Ты спасла мне жизнь и больше чем жизнь». (Регулярно получая посылки в голодном экибастузском лагере, описанном в «Одном дне Ивана Денисовича», он мог даже творить, мог запоминать тысячи стихотворных строк!) Его ход рассуждений ныне таков: если бы была жива его мама, то она бы слала ему посылки, и ему не надо было бы считать меня своей спасительницей! Ибо как же согласовать это с тем, что он оставил меня на произвол судьбы?..

Беда Солженицына состоит в том, что тот девиз, которым он руководствовался в своей борьбе с государством (он приводит его в «Теленке»: «Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся»), становится для него универсальным! В своем «споре» со мной он руководствуется им же, не останавливаясь при этом ни перед ложью, ни перед подтасовкой фактов! — Лишь бы «извернуться удачливее»! (так пишет он в «Архипелаге» о своем следствии).

Придумывая тот или другой выверт, Солженицын уже не в состоянии свести концы с концами! Как, спрашивается, мог он снова соединиться со мной в 1956 году, если считал меня виновной в смерти своей матери? Но мне уже страшно указывать на подобные несообразности. Страшно потому, что, чтобы оправдаться, Солженицын снова станет изощрять свой ум, чтобы придумать новый выверт! А ведь каждое такое изворачивание — это разрушение его души! Кто окружает его, если никто не остановит его? если спокойно взирают, как он губит свою душу? Я — не с ним, но я стражду за его душу. Мне больно за себя, но и за него — тоже. Мне жаль его, мне страшно за него. Если бы я могла крикнуть через океан и быть им услышанной: «Остановись! Подумай о душе своей! Что ты не со мной, а с ней, с душой своей, делаешь?»!

Солженицын сердит на меня за мою книгу «В споре со временем», которую я опубликовала далеко не такой, какой бы мне хотелось (достаточно сравнить ее с отрывками моих воспоминаний, напечатанных в журнале «Вече»! Но ведь сам Солженицын вынудил меня ее опубликовать! Она, эта публикация, нужна была мне для реабилитации меня, оклеветанной его тетей Ириной Щербак! (журнал «Штерн», осень 1971 г. статья частично перепечатана была нашей «Литературной газетой»), В журнале «Штерн» под нашей общей фотографией была сделана надпись: «Когда писатель был в Сибири, она еш бросила. Когда он стал знаменит — она к нему вернулась». Солженицын не захотел защитить меня перед общественным мнением. Он дал этой лжи существовать! распространяться! Давая интервью в апреле 1972 года, Солженицын подробно ответил на статью в «Штерне», заступился за всех мертвых, и только обо мне — живой (по его воле!) и чувствующей — не сказал ни полслова! И вот какой ужас получился из-за этого! В конце своей Нобелевской лекции Солженицын приводит русскую пословицу: «Одно слово правды весь мир перетянет!» и призывает писателей всего мира следовать этому. В жизни Солженицын не восстает против лжи! Он сам порой эту ложь сеет!

Чтобы как-то по-христиански объяснить, почему он не заступился за меня, Солженицын сказал мне: «Я готов помочь тебе в чем угодно, кроме того, что касается твоего самолюбия, потому что самолюбие — плохое качество». Как же объяснить тогда, что Солженицын заступается за себя, когда клевещут в его адрес? Ведь это касается самолюбия, которое Солженицын считает «плохим качеством»! Почему он опровергает клевету в свой адрес? А когда дело касается меня, сам уподобляется Ржезачу, которого называет лжецом, или Кириллу Си-моняну, придумавшему абсурднейшую версию о том, что Солженицын, якобы, сам себя посадил, которого упрекает в отсутствии высоты души. А где же высота души его самого? Ведь он не просто клевещет на меня; вводя эту клевету в книгу, он ее увековечивает!

Какой же он христианин, если пользуется правом сильного? Моя единственная попытка опровергнуть его клевету не удалась: мое письмо, опровергающее домысел Солженицына о моей причастности к взятию «Архипелага», «Новым русским словом» напечатано не было. А для Солженицына открыты и печать, и радио, и телевидение, и издательства. Ему разрешают говорить все, что он хочет! писать все, что он хочет! К нему применяют тезис, известный со времен древнего Рима: ЛИЧНОСТЬ ГОВОРЯЩЕГО УДОСТОВЕРЯЕТ, ЧТО ОН ПРАВ! И Солженицын пользуется этим и для того, чтобы клеветать! А за меня заступиться решительно некому! Защититься самой — нет никакой физической возможности. Таким образом, Солженицын бьет лежачего! Да еще женщину, которая любила его и была ему глубоко предана!

Во мне оказалось много душевных сил, раз я до сих пор все это выносила. Но сейчас силы мои иссякли. То малое, что меня в жизни радовало, поблекло. Отчаяние заслонило собой всё.

Дорогой Всеволод Дмитриевич! Умоляю Вас — напишите или перешлите мое письмо священнику, который вхож в дом Александра Исаевича, чтобы он мог поговорить с ним. Я писала Солженицыну дважды. Первый раз — после прочтения «Теленка». На полученном мною обратном извещении стоит подпись: Е. Светлова. Второй раз — прошлым летом, после того, как мне из США был сделан запрос, куда мне перевести от Солженицына деньги (10 тыс. долларов). Я отказалась принять деньги от человека, который клевещет на меня. Копию этого письма я направила непосредственно ему. Не получая от него ответов, я понимаю всю безнадежность быть им услышанной, сам же он не сделал ни единой попытки наладить между нами контакт и узнать, что правда и что ложь!

У меня надежда только на Вас. Пожалуйста, напишите тому священнику, который сможет поговорить с ним, воззвать к его совести, защитить его душу, которую он губит ложью!

С глубочайшим уважением

Наталья Алексеевна Решетовская

26июш 1979 г.

Приложение № 22

1 ТЕЛЕГРАММА ²

Кёльн ФРГ 100444 Немецкая волна Русская редакция

Выражаю свой резкий протест связи переданным вами воскресенье обвинением меня Солженицыным в каких-то подделках. Заявляю: никогда никакими подделками не занималась и заниматься не собираюсь. Настаиваю на передаче по радио этого моего протеста.

В дальнейшем тексте книги «Сквозь чад» Солженицын, говоря обо мне и моей книге, вышедшей во многих странах, грубо искажает истину, передергивает факты. Я, в частности, никогда не настаивала на офицерском аттестате да еще в ущерб его матери. Обрывок приводимой им цитаты из моего письма относится ко времени, когда мы оба ничего не знали о его матери, более полугола находившейся в оккупации, не знали даже, жива ли она.

Солженицын использует книгу для очередной клеветы в мой адрес, пороченья моего имени и моей книги, написанной по письмам, дневникам и другим документам. Солженицын мстит мне за свою вину передо мной, за то, что я пишу о нем чистую правду, хотя сам ранее благословил меня на писание мемуаров. Своим оружием против меня он избрал ложь.

В связи с вышеизложенным я настаиваю на прекращении чтения вашей радиостанцией книги Солженицына «Сквозь чад». В противном случае вы явитесь соучастниками клеветнической кампании против женщины, отдавшей Солженицыну четверть века своей жизни и оставленной им на пороге старости при сложнейших и трагических обстоятельствах.

Жду незамедлительного ответа.

Наталья Решетовская Москва <…>

29.10.79

Приложение № 23

АЛЕКСАНДРУ СОЛЖЕНИЦЫНУ ТЕЛЕГРАММА № 1

Связи воскресной передачей. «Немецкой волны» прошу срочно сообщить, что это за подделки, в которых я якобы участвую. Никакими подделками никогда не занималась. Говорила и говорю только правду. Ты же непрерывно клевещешь на меня, самый жестокий, безжалостный человек на земле.

Зачем спасал мне жизнь? Чтобы самому убивать меня ложью? Очнись! Подумай о душе!

Наташа

29.10.79

ТЕЛЕГРАММА № 2 (ПРОЕКТ)

Саня! Ты не отвечаешь. Передачи «Немецкой волны» продолжаются несмотря мой протест. Останови передачу обо мне и твоей маме. Тебе изменила память. Цитируемый тобой отрывок письма написан тогда, когда мы оба еще ничего не знали о твоей маме, даже не знали, жива ли она. На аттестате да еще в ущерб твоей маме никогда не настаивала всячески старалась ей помочь. Неужели хочешь прослыть клеветником? Побойся Бога!

Наташа

Приложение № 24

ТЕЛЕГРАММА № 2

Кёльн ФРГ 100444 Немецкая волна Русская редакция

Шлю признательность связи передачей моего протеста против ложных обвинений меня Солженицыным, также связи вашим обещанием предоставить мне слово, чем непременно воспользуюсь. Ближайшее время вышлю текст заказным письмом. Расшифровкой прошлой телеграммы допущены две неточности: не «место протеста», а «моего протеста», после слова «ложь» стоит точка.

Решетовская,

5.11.79

Приложение № 25

ТЕЛЕГРАММА «ИМКА-ПРЕСС», ПАРИЖ

В ответ на мой протест радиостанции «Немецкая волна» связи чтением эфире книги Солженицына «Сквозь чад», которую он использует для очередной клеветы адрес меня, Солженицын остановил это чтение, тем признав мой протест справедливым. Поскольку я не вижу принципиальной разницы между публикацией и радиопередачей, я намерена протестовать против распространения книги, вышедшей вашем издательстве, и против публикации другими издательствами.

Вызывает крайнее удивление, как, печатая «Сквозь чад», а еще ранее «Теленка», вы не остановили Солженицына, который позорит себя, пороча женщину, оставленную им на произвол судьбы после четверти века слитной жизни и спасавшую ему жизнь.

Прошу срочно сообщить, каким издательствам вы передали свои права печатать «Сквозь чад» для выражения моего протеста.

Наталья Решетовская <Адрес>

Приложение № 26

ТЕЛЕГРАММА

«Голос Америки», Вашингтон, США

После выраженного мною протеста радиостанции «Немецкая волна» Солженицын остановил чтение своей книги «Сквозь чад». Теперь вы объявили чтение четвертого дополнения «Теленку», его второй арест и высылку.

Женщины «Голоса Америки»! Поставьте себя на мое место. Вы пройдете через Лефортовскую тюрьму, где у нас с ним бывали свидания, на которые я, таясь ото всех, ездила к нему, а теперь он забыл видеть во мне человека, к тому же страдающего. Вы будете петь дифирамбы женщине, явившейся причиной моего самоубийства дни присуждения моему мужу Нобелевской премии, жизнь возвращена мне чудом. Теперь Солженицын заново убивает меня своей ложью, своей клеветой. В том плохом, что он говорит обо мне в «Теленке», нет ни слова правды. Солженицын бессердечен, жесток, беспощаден ко мне. Будьте милостивей его!

Наталья Решетовская, 15.11.79 Москва, <Адрес>

Приложение № 27

ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ «НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС» НЬЮ-ЙОРК США

Позволю себе ознакомить Вас телеграммой, имеющей и к Вам прямое отношение, посланной мною русской редакции радиостанции «Голос Америки».

«Прошу разъяснить вашим радиослушателям, что передаче „В мире книг“ 22 марта вы повторили вслед за Солженицыным ложь обо мне. Солженицын не звал и не мог звать меня ссылку проститься перед смертью, ибо незадолго до своей болезни отказал мне переписке, а забрать рукописи звал другую женщину. Первоначальную рукопись „Теленка“ вместе первым дополнением осенью 67 года печатали Солженицыну мои пальцы и тогда там, разумеется, этой лжи не было. Весь последующий текст „Теленка“ пронизан пороченьем моего имени, клеветой мой адрес. На это Солженицына толкает чувство вины передо мной. Щадя его имя, я не подавала на него суд за диффамацию. Пока его совесть спит, настойчиво прошу вас при чтении текстов Солженицына изымать, всё имеющее отношение ко мне — его первой жене, ибо в них нет обо мне ни слова правды».

Считаю необходимым предложить для публикации воскресном приложении «Нью-Йорк Таймс» отрывок из моих мемуаров, содержащий комментарий ко всем упоминаниям моего имени в последних произведениях Солженицына. Случае вашего согласия на публикацию немедленно высылаю текст.

Мой адрес <…> Наталья Решетовская

26.3.80

Приложение № 28

ДИРЕКТОРУ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ХАРПЕР И РОУ»

10 58, Нью-Йорк, Нью-Йорк, 10022 США Телекс: Харроу 62501

Вам обращается первая жена Солженицына Наталья Решетовская по поводу предстоящего издания в США книги Солженицына «Бодался теленок дубом» английском языке. Я знакома первым изданием «Теленка» русском языке. Надеялась, что последующих изданиях Солженицын исключит из текста все несправедливые обвинения мой адрес. Однако, судя по первой главе, прочитанной радиостанцией Голос Америки этого не произошло. Связи вышеизложенным категорически протестую против публикации Вами «Теленка», ибо эта акция одновременно является диффамацией отношении меня. Если я ошиблась издательством, убедительно прошу переадресовать мою телеграмму издательству, выпускающему «Теленка». Мой адрес <…>

Решетовская

3.04.80