Апостол свободы

Глава первая

На этот раз Левский ехал не через Тырну-Мыгуреле и Никополь, а через Джурджу и Русе. Он хотел проложить второй канал связи с Болгарией. В Русе успел побывать Христо Большой, который к этому времени уже перебрался в Тырново; в Русе активно действовало читалиште, здесь было немало молодых патриотов, здесь же жила неустрашимая баба Тонка: в Русе была благоприятная почва для той работы, которую намеревался вести Левский.

Уже в самом начале этой своей третьей поездки Левский поспешил в Ловеч, для чего у него имелись веские причины. Он понял, что живущие в Румынии эмигранты ничем ему не помогут, и решил создавать внутреннюю организацию в одиночку, если придется. Ему был нужен свой центр. Живописный городок на реке Осым как нельзя лучше подходил для этой цели. По своему географическому положению он стоял на путях к Дунаю и Фракии, а люди, вступившие в Ловечский комитет, произвели на него самое благоприятное впечатление. Многие из них пользовались полной поддержкой семьи и близких, а это означало, что у них он найдет надежное убежище. Сестра Марина Поплуканова, Величка Хашнова, жила на узкой улочке недалеко от церкви, в которой служил ее отец, поп Лукан; по другую сторону Хисара, в болгарском квартале Дрыстене жили Никола и Мария Сирковы, а над ними на крутизне висел как ласточкино гнездо дом Христо Цонева по прозвищу Латинец, который приходился Большому двоюродным братом. По дороге от Лукановых до Дрыстене было неблизко, но дорога шла вдоль берега реки; стоило же Левскому свернуть на крутую тропку, от Сирковых и мимо Латинца можно было подняться на вершину Хисара и спуститься к церкви св. Богородицы за несколько минут.

Чаще всего он останавливался у Сирковых, дом которых состоял из лавки и корчмы на первом этаже и жилых комнат — на втором. Корчма Сиркова не только привлекала множество народа, но и служила законным поводом для частых посещений членов комитета. Кроме того, здесь можно было узнавать новости со всей округи. Весь верхний этаж был в распоряжении Левского; хозяева жили в другом доме, стоявшем неподалеку. Иногда Левский так уходил в работу над письмами, что забывал о еде. Мария то и дело носила ему густой и сладкий турецкий кофе. Она входила на цыпочках в комнату и говорила с жалостью: «Эх, бай Васил, были бы мы ученые, помогли бы тебе!». Левский с улыбкой отвечал: «Марийка, если бы все простые люди были такие, как вы, мы уже давно освободили бы Болгарию!».

Пусть у эмигрантов в Румынии будет центральный комитет, если им так хочется; но здесь, в Болгарии, он создаст свой центральный комитет, и в аего войдут люди, мужчины и женщины, которые каждый день рискуют жизнью, работая под самым носом у турок. Патриоты Ловеча согласились с его предложением, и Ловечский комитет стал именоваться «временным правительством». Новому правительству нужна была печать, которой оно могло бы заверять свои документы, и Левский, посоветовавшись с членами комитета, написал в Румынию с просьбой изготовить печать и выслать ему[89].

Используя Ловеч в качестве базы, за лето и: сень 1870 года Левский объехал несколько городов. Из «революционной столицы», которую он выбрал сам, Левский поехал на восток, в Велико-Тырново — столицу Болгарии в период Средневековья и турецкого нашествия. Отсюда болгарские цари правили своей страной, которая в пору расцвета простиралась от Карпат до Эгейского моря и от Черного моря до Адриатики. Сюда приезжали венчаться с ними византийские принцессы, привозившие с собой богатое приданое; здесь пленный Болдуин, потерпевший поражение император латинян, томился в башне, ныне носящей его имя; здесь жил патриарх Болгарии — ее собственный патриарх, не подчинявшийся Константинополю; здесь процветали искусства, а монахи украшали миниатюрами рукописи, ныне хранящиеся в библиотеке Ватикана и Британском музее.

Древние дворцы и башни разрушены, и все же Велико-Тырново и поныне один из самых живописных городов мира. Он лежит в большой котловине, которую дожди и ветры в течение веков украсили известняковыми фризами, превратив ее в подобие огромного естественного амфитеатра. В нижней части котловины река Янтра прорезала сильно извилистую долину, напоминающую двойную восьмерку; воды быстро бегущей реки омывают подножье холмов, похожих на полуострова. На вершине холма Царевец, самого высокого из этих естественных укреплений, цари и патриархи строили свои дворцы и церкви и украшали их бастионами и башнями; они стояли на отвесных утесах, откуда сбрасывали в реку предателей. На втором холме, Трапезице, соединенном с Царевцем мостом, стояли дома, дворцы и домашние церкви боляр и знати, а иноземные купцы, во множестве приезжавшие в Болгарское царство, селились внизу, у самой воды.

В 1393 г. город был завоеван турками. Они сровняли дворцы и церкви с землей; испепеленные развалины заросли бурьяном и кустарником; поодаль от древней крепости был построен новый турецкий город с конаком и тюрьмой. В девятнадцатом веке болгарские кварталы, разрастаясь, стали карабкаться по склонам амфитеатра. Улицы строились террасами, одна над другой, и всюду, где только есть небольшие уступы, стоят дома, как горные бараны над страшной крутизной, и гордо смотрятся в Янтру. Их стены прочно спаяны со скалой, верхние этажи выступают вперед над пропастью, а покрытые цветами галереи висят в воздухе как легкие вольеры. В тихие летние дни невиданный город отражается в реке, и трудно понять, где кончается само Тырново и начинается его отражение. Ночью город похож на драгоценную сверкающую пирамиду, его подножье омыто серебром, а вершина сливается с золотыми звездами. Когда же всходит полная луна и заливает каждый уголок потоками света, а на Царевце и Трапезице свищут соловьи, даже в самом робком воображении возникает древний город с башнями и бастионами, и кажется, будто среди них движутся тени его жителей, уже давно лежащих в могилах.

Левского не могло не волновать, что он находится в самом сердце былого величия и славы Болгарии — сердце, которое перестало биться четыреста с лишним лет назад. Он пришел, чтобы заставить его биться снова. Но не для царей, патриархов и знати. Не затем, чтобы владеть другими народами и чужими землями. Болгария возродится в демократической республике, ее границы будут проведены согласно с этническим принципом, она будет жить в согласии со своими соседями и подаст руку сотрудничества и братства всем туркам, готовым ее принять.

Мысли о том, что станется с Болгарией после ее освобождения, занимали Левского не меньше, чем само освобождение. Он знал, что оно не обязательно принесет независимость и что за освобождением могут последовать внутренние конфликты. Он ненавидел всяческое кровопролитие и хотел предотвратить печальную ситуацию, в которой болгарин встал бы на болгарина; а для этого нужно не проповедовать всепрощение, но сделать так, чтобы власть, вырванная из рук турок, тут же перешла к народу. Народ создаст многонациональную бесклассовую республику, и тогда отпадет необходимость во второй революции. Эти свои мысли он выразил в статье, написанной осенью 1870 года для каравеловской «Свободы» и опубликованной 13 февраля 1871 года.

«Мы тоже люди, — писал он, — и хотим жить по-человечески, быть свободными полной свободой на своей земле, всюду, где живет Болгарин, — в Болгарии, Фракии, Македонии. Да от каких бы народностей ни жило в этом нашем раю, они будут во всем равноправны с Болгарином. У нас будет одно знамя, на котором будет написано: „СВЯТАЯ И ЧИСТАЯ РЕСПУБЛИКА“. Того же желаем Братьям сербам, черногорцам, румынам и прочим, чтобы не отставали от нас. Пусть поднимут голос в одно время с нами. Пора одним делом выиграть то, чего искали и ищут Братья французы, т. е. „Молодая Франция“, „Молодая Россия“ и прочие; да какой ценой! и с какими потерями! Брат встает на брата! Теперь-то и время предварить это зло, вторую борьбу! когда брат — брата, сын — отца, а отец — сына убивает. Сейчас мы легко можем малыми силами спастись от гнусного и неверного тиранства, которое еще и в сто раз больше отстало во всем, чем мы сами. Его пушки, его винтовки в наших руках. Только надо нам еще толику времени, чтобы поработать несколько лет. А тогда, бай Каравелов? Как я пишу в письмах, посланных с г-дами и нашими Братьями Марином и Иваном, тогда с божьей помощью мы разрушим гнилое и страшное государство! Чтобы построить другое, крепкое новым строительством. Я говорю, разрушим гнилое и беззаконное государство, но не людей, не их жен и детей, если только они покорятся святым законам равно с болгарами…».

«…Давать право всякому народу и всякому человеку, который желает жить почтенно и свободно. И мы, Болгары, давно что есть мочи взываем к человечности и свободе! Про повседневные убийства, про отуречивание малых детей, краденных турком, про обесчещение наших девушек и женщин турком мы каждый день кровавыми слезами плакали перед европейскими консулами. Голос наш охрип, но нет ответа, нет помощи ниоткуда, а наоборот, еще и учительствуют против нас. Где тогда их образование и человечность? и все ли должны мы плакаться и надеяться на лживые обещания? Нет, вместо слез мы теперь льем пули, а надежда наша — на божье правосудие да на свои мышцы, вот мы и решили, господин редактор, через вашу газету представить свету народное мнение»[90].

В Тырново Левский встретил Большого, который переехал сюда в январе, и с его помощью подобрал людей из местной молодежи; они собрались и вместе обсудили, как лучше всего работать для свободы. Большой был ближайшим другом Левского, с которым он делился планами на будущее. «После этого мы согласились, что работу надо делать по единому закону, который должны установить народ и работники по высшегласию народа и работников по всей Болгарии»[91].

Этот «закон» — высшее достижение гения Левского — теоретика революции и Левского-организатора. Он первым среди болгар понял ту фундаментальную истину, что успешную революцию нельзя ввезти из-за рубежа, что она требует длительной подготовки на месте. Теперь он также первым понял и другое: революцией должна руководить дисциплинированная организация, в которой каждый знает свои права и обязанности. Мало одних общих программ и манифестов; как у гайдуцких чет был свой закон, так и у комитетов должен быть свой закон, такой, который, однажды будучи принят, станет обязательным для всех и каждого, в том числе для него самого. Но одних приказов сверху тоже мало, и хотя работать придется в тайне, и сам закон, и тактику комитетов следует широко обсудить. Прежде, чем они станут обязательными для всех и каждого, их должно принять большинство. Таким образом организация, чтобы избегать ошибок и сохранить свое единство, должна быть демократической в дискуссиях и дисциплинированной в действиях. Теперь Левский ясно видел стоявшую перед ним задачу: нужно составить такой закон, спаять существующие комитеты в централизованную организацию и охватить ею все города и села.

В Тырново ставили любительский спектакль и друзья пригласили Левского на представление. Театр был новинкой в Болгарии, и любой спектакль считался чудом, как бы плохо он ни был поставлен. Все роли исполняли только мужчины — ученики школ или члены местных читалишт. Зрители так глубоко и непосредственно переживали происходящее на сцене, что плакали, радовались и выкрикивали советы актерам. Пьеса, которую Левский увидел в Тырново, называлась «Многострадальная Геновева»[92]; это была романтическая мелодрама, пользовавшаяся широкой популярностью.

В Тырново же Левский встретился со старым товарищем по оружию отцом Матеем, воинствующим монахом Преображенского монастыря, стоявшего на окраине города. Это был рослый весельчак, он любил бродяжить, имел изобретательный ум и был мастер на все руки. Его интересы отличались энциклопедической широтой. Еще на Афоне в монастырских библиотеках он прочел немало книг по механике, а созерцая волны Адриатики, заинтересовался идеей перпетуум мобиле и пытался сконструировать на его принципе водяную мельницу. В Болгарии он вернулся к этому проекту, но на сей раз мельница должна была действовать силой сыплющегося песка. Угробив на свой проект большие средства, он потерпел полный провал и сбежал от насмешек братьев-монахов в пещеру, объявив себя отшельником. Насидевшись в пещере, он набрал мешок книг и стал объезжать окрестные села, продавая или одалживая книги крестьянам, и подолгу беседовал с людьми, особенно с учителями местных школ. Отец Матей знал толк в садоводстве, разведении шелковичных червей, агрономии и медицине, делал разные мази и примочки по собственным рецептам, благодаря чему широко прославился как врачеватель, написал несколько книг. В последнее время он заболел театром и видел в нем великое средство просвещения людей и пробуждения их национального сознания. Будучи монахом, он не мог играть на сцене, но был всегда готов помочь постановщикам и актерам.

Разумеется, отец Матей с радостью присоединился к организации, создаваемой Левским. Он хорошо знал окрестности Тырново и вместе с Левским отправился по селам, рекомендуя ему подходящих людей. Мало известно о том, где был и что делал Левский во второй половине 1870 года. Вероятно, в это время он объезжал окрестности Тырново, после чего вернулся в Ловеч. Он побывал и в Тетевене — небольшом городке, славящемся мастерами — резчиками, глубоко укрытом в Стара-Планине; здесь даже в жилах чорбаджиев текла гайдуцкая кровь. Под видом прасола Левский был представлен Петко Милеву, одному из самых богатых и влиятельных жителей Тетевена, владельцу огромных стад. Отец Милева был убит турками, а сам он по натуре был бунтарем, любил живописную гайдуцкую одежду и в торжественных случаях появлялся в костюме, расшитом серебром, увешанный богато украшенным оружием и на горячем коне. Тетевенцы прозвали его Петко-Страшник.

Милев принял Левского любезно, как солидного клиента, познакомил с другими крупными скотоводами и даже сводил в конак, чтобы представить местному мюдиру и кади. Он также познакомил Левского с хаджи Станю Станевым, одним из самых богатых торговцев города. Левский принимал все эти знаки внимания как должное. Никто и не заподозрил, что он — не тот, за кого себя выдает. Хаджи Станю решил блеснуть перед важным гостем и пригласил Левского домой, а потом повез смотреть стада. Они долго торговались и вернулись с пастбища, так и не заключив сделки. На вечер того же дня племянники хаджи Станю — Станю и Станчо Хаджиивановы — созвали гостей, родню и знакомых, в том числе хаджи Станю и Милева. Был приглашен и «прасол» вместе с «телохранителем» — Василом Ионковым, также бывшим членом Легии.

Среди собравшихся в уютной комнате второго этажа над бакалейным магазином братьев Хаджиивановых было немало людей, имевших личные причины ненавидеть турок. Отцу Станю и Станчо отрубили голову, ибо на него пало подозрение в том, что частые поездки по торговым делам в Румынию служат ему прикрытием для революционной деятельности. Вечер шел своим чередом, вино лилось рекой, разговор перешел на политику. Васил Ионков запел знаменитую песню о гайдуке Велко-воеводе, за ним запел Левский. Хаджи Станю и Петко Милев были глубоко тронуты искусством Левского и в пылу патриотизма заявили, что готовы продать ему скот за пол-цены, — так им понравилось его пение. Левский решил, что пора объяснить, что у него за «дела» и зачем он ездит из города в город. Выслушав его, хаджи Станю застыл на месте от страха, а Милев подошел к гостю и сказал: «Можешь на меня рассчитывать, мои деньги — в твоем распоряжении. Дай бог, чтобы твои хорошие слова исполнились».

Остальные также приняли слова Левского благожелательно. Один из них поцеловал Левскому руку, а старый дед Лальо решил исповедаться перед бывшим дьяконом. «Хочу каяться в грехах таким исповедникам, как ты, а не афонским и рильским буйволам», — так нелестно отозвался он о собратьях хаджи Василия.

Хаджи Станю все еще не мог опомниться от страха, и Милев обратился к нему со словами: «Если ты боишься стать членом комитета, потому что ты здешний чорбаджия, тогда просто молчи и больше ничего». Однако гордость хаджи Станьо оказалась сильнее страха, и он решил, что раз они с Милевым всегда вели дела вместе, ему нельзя отказаться от участия в новом большом деле[93].

Был организован комитет, а затем в той же комнате состоялся ужин. По местному обычаю, на угощение пригласили местных турок и познакомили их с прибывшим в город «прасолом». А после ужина Левский с легким сердцем плясал хоро с ничего не подозревавшими турками[94].

Неизвестно, куда он направился из Тетевена, — время замело его следы. Мы знаем только, что он побывал в Этрополе и Орхание, в Стара-Планине, в своем любимом Карлово и в Софии.

Здесь Левский встретился с группой патриотов, собиравшихся на постоялом дворе Димитра Трайковича. Этот последний начал свою жизнь батраком, однако с годами стал одним из самых богатых и влиятельных торговцев Софии и членом меджлиса — административного совета, с которым турецкий правитель города мог консультироваться, если того желал. Трайкович был патриотом, давал большие суммы на благотворительные цели, в том числе на основание первой в Софии школы для девушек. С его помощью Левский организовал комитет в Софии; кроме того, он объехал окрестности города, каждый раз меняя одежду. Так, он побывал в Драгалевском монастыре у подножья Витоши — балканской Фудзиямы высотой в 2290 м. Игумном монастыря был не кто иной, как Геннадий, бывший служка одного из собратьев хаджи Василия, с которым Левский проделал незабываемый путь из Ниша к Белграду и свободе. Геннадий вернулся к церкви, но не менее, чем раньше, горел желанием участвовать в борьбе за освобождение, и в монастыре Левский нашел теплый прием.

Из Софии Левский отправился в Самоков — городок у подножья Рилы. Ее снежные вершины теснятся вокруг Мусалы, самой высокой точки Балканского полуострова. Самоков населяли литейщики, мастера-резчики, ювелиры и гончары, народ грамотный и принимавший близко к сердцу вопросы просвещения и культуры. Однако мало кто из них был готов рискнуть всем, что имел, ради политической свободы. Левскому удалось основать здесь комитет, но дело в нем не пошло. В Самокове было слишком много турок и стоял турецкий гарнизон; кроме того, здесь было слишком много богатых болгарских чорбаджиев и слишком много таких, кто из страха не решался впустить опасного гостя к себе в дом. Храбрее остальных оказались монахини Покрова Богородицы. Левский посетил монастырь, переодевшись священником, и спел херувимскую в их церкви. Его пение восхитило сестер. Игуменья пригласила гостя в свою келью зля беседы, во время которой он открыл ей свою подлинную миссию. Игуменья ничуть не испугалась и с ее помощью Левскому удалось создать комитет в монастыре.

Затем Левский отправился в Средна-Гору — Копривштицу, Панагюриште и окрестные села. Он все время был в пути, постоянно меняя имена и одежду, укреплял уже созданное, все шире раскидывал сеть комитетов. Опасности, голод и другие испытания и невзгоды были его неизменными спутниками, однако он встречал трудности с легким сердцем, а немногие свободные минуты посвящал работе над уставом, который должен был стать основой и костяком организации.

Побуждения. Тиранство, бесчеловечность и сама государственная система турецкого правительства на Балканском полуострове.

Цель. Одной общей революцией сделать коренное преобразование нынешней государственной деспотически-тиранической системы и заменить ее демократической республикой (народным правлением). На том самом месте, которое наши прадеды купили силой оружия и своей святой кровью, где ныне беснуются бесчеловечно турецкие разбойники и янычары и где владеет право силы, воздвигнуть храм Истины и прямой Свободы, а турецкое чорбаджийство уступит место Согласию, Братству и совершенному равенству между всеми народностями. Болгары, Турки, Евреи и пр. будут равноправны во всяком отношении и по вере, и по народности, и в гражданском отношении, и в чем бы то ни было, все будут под одним Общим Законом, который будет выбран всеми народностями по высшегласию.

Для совершения такой революции нужны:

1. Учреждение. 2. Деньги. 3. Люди. 4. Оружие и другое боевое снаряжение.

Чтобы приготовить все это и совершить самую революцию, собрались люди, избранные по согласию большинства Болгарского народа, и составили Центральный Болгарский революционный комитет.

Пребывание Центрального Болгарского революционного комитета будет в Болгарии, но в каком именно городе, будет неизвестно, — везде и нигде.

ЦБР комитет состоит из председателя и помощника председателя, писаря и помощника, кассира и еще семи членов, среди которых один поп.

Председатель, писарь, их помощники и кассир избираются членами Комитета, при нужде заменяется ими же и будут под их надзором.

1. Открывать и закрывать заседания.

2. В нужное время созывать внеочередные собрания.

3. Оберегать и поддерживать порядок при обсуждении и подаче голосов на заседаниях.

4. Пускать в дело решения заседаний.

5. Вести надзор за помощником председателя, писарями и кассиром в исполнении их должностей.

6 При подаче голосов будет иметь один голос; в случае, если голоса разделятся поровну, может подать еще один голос.

1. Помогать Председателю в исполнении его должности.

2. Во время отсутствия Председателя заменять его по службе.

1. Принимать деньги от частных комитетов и от других мест, против чего давать расписки с номером записывать их в Кассирскую книгу, сообщать о них и комитету, чтобы их записали в Главную Комитетскую книгу.

2. Выдавать деньги по решению Комитета всюду и для всего.

Все члены Комитета на собраниях равноправны.

Собрания делать постоянно, в неделю два раза, а если нужно, то и чаще. Решения на собраниях будут по высшегласию, о котором Председатель после должного рассмотрения объявляет. Решения будут иметь Комитетскую печать, без нее они недействительны.

Письма Ц. комитету, как и его письма частным комитетам, будет принимать и отправлять только одно лицо, которое назначит Центральный комитет. Никто из частных комитетов не будет знать, где находится Ц. комитет и какие лица его составляют.

Чтобы Комитету было легче устроить дело и приготовить революцию, составить в городах и окольных с ними селах частные Р.Б. комитеты.

Чтобы лучше смотреть за работой частных комитетов и производить наказания преступников Закона, устроить тайную полицию.

А чтобы сообщения между ним и частными комитетами были надежнее, устроить революционерскую тайную почту.

БЦРК будет снабжаться деньгами сам или через частные комитеты способом, который он, с согласия частного комитета, найдет подходящим.

Набирать людей — в воеводы ли, в почтальоны, полицейские или в бойцы первого призыва — БРЦК будет или прямо, или через частные комитеты, согласно порядку, который он им даст.

Оружием БРЦК будет снабжаться не прежде, чем пошлет на место знающих людей, которые понимают в оружии, чтобы осмотрели его.

Всякий город с окольными селами составляет Частный БРК с таким же порядком, что и Центральный.

Всякий Частный БРК запрашивает и посылает свои письма в Центральный Комитет, которому он прямо подчиняется.

Все письма и решения Частного БРК Центральному будут опять-таки идти через тайное лицо, которое назначит Частный комитет.

Как члены Ц. Комитета никому не известны, так же и члены Частного комитета остаются в тайне.

Только по одному человеку от Частных комитетов будет известно Ц. Комитету.

На тот случай, если лицо, назначенное Частным комитетом, через которое идут сношения между комитетами, попадет в руки неприятеля.

Частные Б.Р. комитеты должны сообщать Ц. Комитету:

1. Сколько сел в их окольностях.

2. В каком селе сколько есть людей, и какой народности, и по скольку от каждой народности.

3. Сколько есть Болгарских юнаков, способных носить оружие, и сколько их готово для первого призыва.

4. Сколько у них оружия и какого.

5. Есть ли в окольности люди, годные быть воеводами, и где их найти.

6. Сколько можно собрать в случае нужды жита, овса, ячменя, сена, соломы и другого корма для скота.

7. Сколько может быть волов, коров, лошадей, овец и пр.

8. Сколько там конюшен, и на сколько голов, и другое подобное, о чем им укажет Ц. Комитет.

Тайная полиция зависит и подчиняется приказу одного Ц. Комитета.

Никто в Частных комитетах не будет знать, из каких лиц она состоит.

Число членов неизвестно. Его определяет Ц. комитет сообразно с нуждой.

Члены Тайной полиции разбросаны по всем городам.

Каждый Член Тайной полиции опознает революционерных работников города, в который он послан, по особому знаку, который ему сообщит Ц Комитет.

1. Наблюдать тайно за делами революционерных работников в своем городе и сообщать о них Ц. Комитету.

2. Проверять и испытывать точность и верность тайной полиции.

3. Следить за турецкими шпионами и следить за каждым шагом турецкой тайной полиции и сообщать о них прямо Ц. Комитету.

4. Служить исполнительной властью Ц. Комитета, т. е. наказывать преступников Закона по приказу Ц. Комитета.

Смертную казнь совершать тайно, но если обстоятельства не позволяют, то совершать открыто и среди белого дня.

Уговорки полиции с Ц. комитетом будут происходить только через одного человека, которого назначит Ц. ком. и кто в то же время управляет другими членами тайной полиции в городе.

Члены полиции должны быть людьми отборными, юнаками, решительными, верными и постоянными.

Наказания будут совершать те члены тайной полиции, кому выпадет жребий и кто находится в городе, где будет исполнено наказание.

Тайная почта зависит и подчиняется прямо Центральному комитету.

Число членов тайной почты не определено и будет увеличено или уменьшено в зависимости от нужды.

Член тайной почты будет знать не более четырех или пяти своих товарищей.

О том, что есть письма, решения и другие сообщения, человек будет показывать нужным знаком, и ни в коем случае — прямо.

Каждый, кто желает участвовать в великом деле нашего Народного освобождения, должен явиться вовремя, чтобы не говорить потом, будто он хотел работать и не имел случая.

Если кто-либо, приглашенный Центральным комитетом участвовать в наших делах, откажется, он должен письменно изложить причины и основания, по которым отказывается, и условия, на которых согласился бы работать.

Кто хочет принять участие в наших делах, должен иметь рекомендацию от знакомого человека к кому-нибудь из революционерных работников.

Когда кому-либо из работников рекомендуют постороннего человека, он должен сначала расспросить его: кто он, откуда, чего хочет, каковы его мысли и пр., и сообщить обо всем этом Ц. ком. да еще прибавить точное описание его физиономии и вообще характерных свойств, а самого его задержать, пока придет ответ от Комитета.

Когда Комитету сообщено, что такой-то послан от какого-либо общества или лица для разговора с Комитетом, Комитет сначала велит тайной полиции испытать его, а в то же время уверится в нем письменно или устно через лицо, нарочно посланное к тем, кто его рекомендовал, или прямо к тем, от кого, по его словам, он прислан.

Когда Комитет уверится, что присланный или рекомендованный человек чист, он войдет с ним в соглашение через лицо, которое сам назначит.

Воевод принимать вышезложенным образом. Если воевода явится к Ц. комитету и захочет, чтобы его приняли, он должен сначала выдержать экзамен по нужным военным наукам перед военной комиссией, которую Ц. комитет назначит, и по своим знаниям займет приличествующее место. Без экзамена никого не принимать.

Должность воеводы: присматривать позиции, выбирать и определять точки обороны, составлять нужные фортификационные планы для их укрепления, назначать линии операций и коммуникаций, сделать план революции, приготовить нужный военный закон и наконец поднять народные Знамена и провозгласить Народную Свободу и Балканскую республику.

Каждый член из революционерных работников, кто бы он ни был, должен сам знать и хранить в сердце то, что ему доверено.

Нельзя ни говорить, ни намекать о делах любовнице, жене и прочее. Только самому искреннему приятелю можно намекнуть, и когда уверишься, что и он желает разделить с тобой счастье и несчастье на поле Брани, можно принять его, предварительно известив о том Частный комитет, от которого зависишь.

Если кто из революционеров попадет в какую нужду, всякий из его товарищей (разумеются все другие революционеры) должен ему помочь по данному знаку.

Если появится неизвестный человек и пожелает от имени Центрального комитета Бунтовать Народ и тому подобное, даже если он знает нужный знак (может быть, украденный или узнанный силой оружия), в этом случае сообщить о нем Центральному комитету, а тайной полиции выследить его и если возможно схватить.

Если случится, что пароль попадет в руки неприятеля, как можно скорее сообщить Центральному комитету, чтобы изменить его.

Если кто тайно или иным путем узнает, что враг готовит что-то тайное, он должен сразу известить Центральный комитет, а если возможно, и другие частные комитеты.

§ 1. Если кто-либо, будь он Воевода, член Комитета или посторонний, кто бы он ни был, дерзнет выдать что-либо нашему неприятелю, будет наказан смертью.

§ 2. Если кто-либо из влиятельных болгар или воевод, подкупленный чужим Правительством или частным лицом, пожелает мешать нашей работе каким-либо образом, он будет считаться неприятелем и будет наказан смертью.

§ 3. Если кто-либо презреет и отвергнет предначертанную государственную систему «Демократическую Республику» и составит партию деспотическо-тиранической или конституционной системы, то и такие люди будут считаться неприятелями Отечества и будут наказаны смертью.

§ 4. Если кто не признает Центральный революционный Болгарский Комитет и пожелает поднять Бунт по своему усмотрению, в первый раз с ним поговорить, и если не поможет, он будет наказан смертью.

§ 5. Если кто из членов тайной полиции откажется совершить наказание по приказу Комитета, будет наказан смертью.

§ 6. Если кто пьяным выдаст что-либо из нашей тайны, в первый раз ему напомнить, а во второй раз отстранить от нашей работы.

§ 7. Если кто-либо из Служащих, например, Председатель и пр., пожелает злоупотребить своей служебной властью, то в первый раз лишится службы, во второй раз он будет совсем исключен, а сначала распишется в ошибке и в письменном виде подаст признание Комитету, а если и этого не сделает, будет наказан смертью.

Центральный Болгарский революционный комитет от имени всех, кто его избрал и уполномочил, или опираясь на свою тайную полицию и силой ее оружия провозглашает:

I. Никто из Болгарских Воевод или чорбаджиев не имеет права представлять Болгарский народ перед другими народностями и делать с ними соглашения без знания Центрального комитета.

II. Никто не имеет права составлять другие революционные комитеты без знания Центрального комитета.

III. Никто не имеет права издавать революционные прокламации и Бунтовать Народ без знания Центрального комитета.

Этот закон действует до начала революции — когда грянет первый выстрел, его действие прекратится и вступит в силу новый военный закон, который составят Воеводы с согласия Центрального комитета.

Много месяцев понадобилось Левскому на составление этого замечательного документа, который был и манифестом, и конституцией в одно и то же время. Его первые фразы приоткрывают картину будущего, созданную пророческим прозрением, которое служило главной движущей силой Левского, основой его преданности делу и позволяло ему вытерпеть и превозмочь все ужасы и испытания. Но это лишь беглый взгляд. Преобладающая часть проекта устава посвящена суровой действительности: необходимость единства и дисциплины; необходимость эффективного руководства и быстрых сообщений между Центральным комитетом и его отделениями; нужда в средствах и опытных руководителях; и превыше всего — необходимость полнейшей безопасности. К сожалению, доля беспощадности была необходима по отношению к тем, кто представлял угрозу для организации. Комитеты Левского действовали не в корчмах и читальнях Румынии, где можно было говорить что угодно; они находились в окружении вражеских штыков, и стоило порваться одной нити, вся сеть оказывалась под угрозой. В таких обстоятельствах смертная казнь для нарушивших закон была не актом варварства, но долгом, которым нельзя было пренебречь.

Экземпляр устава, написанный ровным и аккуратным почерком Левского, хранится в Народной библиотеке в Софии. Каждая его страница исписана лишь до половины, другая же половина оставлена чистой — для поправок и замечаний. Несмотря на то, что приходилось работать в трудных условиях конспирации, Левский старался избежать единоначалия, практиковавшегося в большинстве тайных обществ Европы. Он был убежден, что легче всего найти правильное решение любой проблемы путем обмена мнений и что дисциплины нужно добиваться убеждением, а не принуждением. Как только проект устава был готов, он начал рассылать его существующим комитетам, которые должны были писать свои замечания на чистых местах, оставленных для этой цели.

Теперь, в какой бы город или село Левский ни приезжал, он вручал экземпляр устава местным революционерам, чтобы они могли переписать его и обсудить между собой. Переписка и даже хранение такого документа были чреваты опасностями, действительными и мнимыми, как свидетельствует случай с троянским экземпляром. Левский приехал в Троян осенью 1871 г. и отдал устав для переписки двум революционерам — Калчову и Бочеву. Однажды вечером, когда они сидели за перепиской в магазине последнего, — один диктовал, а другой писал, — патруль из пяти-шести заптий расположился в нескольких метрах от окна лавки к отчаянию переписчиков.

Несколько дней спустя они решили сделать еще одну копию и послать ее в Бухарест. За это взялись Калчов и старший учитель. Они решили, что самое подходящее место для работы — школа, где юс никто не побеспокоит, и работали ночью при свете керосиновой лампы. Они уже кончали, когда внезапно раздался треск и камень весом в добрый килограмм влетел в окно и попал в лампу. Разбитое стекло посыпалось на пол, стол был залит керосином. Члены комитета оказались в полной темноте. Их охватила паника. Что случилось? Не пронюхала ли о чем-нибудь полиция? К их удивлению, ничего более не произошло. Уже позднее они узнали, что нападение не имело ничего общего с их работой; Калчов оказался соперником одного молодого человека на седянке; этот молодой человек не знал, чем занят Калчов в школе, и не интересовался этим, а просто решил отомстить ему столь драматическим образом[95].

Глава вторая

Метаморфоза стала полной. Прилежный ребенок, застенчивым и мягким характером походивший скорее на девочку, чем на мальчика, чья честность, послушание и терпение сделали его идеальной жертвой эксплуатации беззастенчивого родственника, пережил множество испытаний и тягот и вышел из них величайшим революционером своей страны. Он был самоучкой, но не имел себе равных в теории и тактике революции среди современников, получивших известность за пределами страны. Люди, куда более образованные, чем он, не ушли дальше мысли о том, что интеллигенту с чуткой совестью следует отдать себя в жертву делу освобождения неразвитых и пассивных крестьянских масс, подобно русским народникам, или представляли себе революцию как заговор группки, или тайного братства, которых так много было в городах Западной Европы и которые были оторваны от народа и имели авторитарный характер; а Левский уже проповедовал организацию всего народа, объединение крестьян и горожан в единую силу революции. Руководить этой силой должна была, по его мнению, дисциплинированная партия, составленная из лучших сынов города и села, в своей организационной жизни сочетающая свободные дискуссии и свободное голосование с подчинением меньшинства воле большинства.

О плодотворности этого подхода свидетельствует тот факт, что за два года Левскому удалось создать подпольное движение, в которое, по самым скромным подсчетам, входило свыше двухсот комитетов в городах и селах Болгарии — государство в государстве с собственной полицией, почтой, архивами и бухгалтерией.

Еще при жизни Левский стал легендой. Турки прозвали его Джин-Гиби, неуловимый призрак, крылатый дух тьмы, который будоражил империю и бесследно исчезал, как только пытались его схватить. Болгары же, со своей стороны, тоже дали ему имя, выражавшее то, что он для них представлял: Апостол свободы.

Это имя, придуманное безвестными творцами народных песен и сказок, было дано по заслугам и как нельзя лучше подходило ему. Он был живым воплощением надежд народа, посланным, чтобы «принести красоту вместо пепла и елей веселия вместо плача». Он властвовал над мыслями и воображением людей, как никто другой до него — или после. Как при его жизни, так и сейчас для его описания чаще всего употребляют эпитеты, связанные со светом и чистотой. Он явился во тьме народных страданий, лучистый и яркий, как солнце, живой и воспламеняющий, как огонь. Олицетворение самой свободы не могло бы воплотиться в образе более подходящем, чем этот полный жизни молодой бунтарь «с мускулами атлета и глазами колдуна»[96]. У него было все, что полагается иметь герою волшебной сказки: молодость, красота, обаяние, отвага, целеустремленность и способность выходить невредимым из когтей смерти. В нем уживались простодушие ребенка и властность пророка — сочетание, которое вселяло в людей веру и вызывало послушание. Самого Левского многие считали святым, а его бездомность, аскетизм, отказ от малейшей толики личной жизни — подлинными знаками святости. Самое сильное впечатление производил на людей его взгляд. Он мог ласкать, зажигать, испепелять, и мало кто был способен вынести этот взгляд, когда он вспыхивал в полную силу; создавалось неуютное впечатление, будто его обладатель способен заглянуть на самое дно твоей души и заставляет строго и бесстрастно оценить самого себя и взвесить свои личные интересы — и страдания народа. Где бы он ни появлялся, казалось, что после него остается невидимый след неких радиоактивных частиц, которые оседали в сердцах тех, с кем он общался, и продолжали его дело до возвращения его самого.

Многие современники свидетельствуют о силе его личности и способности безраздельно овладевать сердцами. По словам Каравелова, «этот человек не только знает, как научить уму-разуму простой народ, но и умеет заставить слушать себя… он мирит тех братьев, что ссорятся за отцовское добро, он мирит мужей с женами, лечит ребятишек от лихорадки и от „сердца“, дает им хинин и какие-то капли, он помогает хозяйкам сготовить ужин (чистит кур, перебирает рис, жарит яйца и прочее в этом роде)»[97].

Будучи еще школьником, Филип Стоянов Симидов сумел уговорить Левского, чтобы тот «повысил» его и его друга Стефана Стамболова из «провозглашенных» в «крещеные» члены Тырновского комитета. В своих воспоминаниях он рассказывает, какое впечатление произвела на него присяга, которую им прочел лично Левский: «Гордые высокой честью и доверием Апостола, олицетворявшего целое дело бунта, мы с безмерным уважением ценили это доверие, и честь, и достоинство, и старались сберечь их чистыми и непорочными во всех отношениях. Это наше стремление дошло до того, что когда мы делали какое-нибудь дело, нам казалось, что Апостол стоит позади и смотрит на нас… Так сильно повлияла на наш дух страшная клятва, которую прочел над нами Васил Левский в ту ночь и в той скромной комнате. Его пронзительный и внушительный взгляд, устремленный на нас, переплавил наши души, как огонь плавит жесть»[98].

Не менее сильное впечатление произвел Левский на Кольо Кьосето из Асеновградской околии. «Мы увидели Левского. Он сидел у стола вместе с попом из Новаково. Он был одет в драную монашескую рясу, но был молодой и красивый, — прямо юнак, верьте слову, юнак. Он был обут в белые онучи, стянутые оборами по-гайдуцки, и ступал легко, будто кошка. А глаза его сверкали и смотрели во все стороны, они так и впивались в нас, как очи орла, как очи сокола. Как мы вошли, Левский быстро оглядел каждого из нас. Скажу я вам, это было нелегко. Как посмотрит на тебя, и будто в тебе что зажигается, и разгорается, а сердце стучит — вот-вот разорвется. Говорят, он может заглянуть человеку в душу и узнать, хорош он или плох; может узнать его верность Болгарии и истинный ли он болгарин… Потом Левский с нами заговорил… говорит, а потом возьмет и запоет. Эх, братья милые, слышали бы вы его голос! Не голос, а буря! Весь дом загудел, у нас волосы встали дыбом… Скажи он нам тогда: „Вперед, братья болгары!“ — мы бы все до одного пошли за ним и бились бы как герои»[99].

Никола Иванов Попов, мать которого дружила с теткой Левского Христиной, жившей в Сопоте, передает ее рассказ: «Никогда я не видела, чтобы Левский был одет в одну и ту же одежу. Ее-то он менял, но взгляд его я как сейчас вижу, сильный, мощный и ясный. Вглядишься в его глаза, и невольно слабеешь, будто скованный. Телом он был — одни мускулы и никогда не жаловался на усталость»[100].

Захарию Стоянову больше всего запомнилась его жизнерадостность и энергия: «Веселый он был, прости его господь! Ни разу я не видел, чтобы он задумался! Все улыбается, все весел, будто ходит гостей на свадьбу звать… Большой был непоседа. Всю ночь не спит, а рано утром смотришь — уже встал и ходит»[101].

Однако вся его колдовская сила не имела бы столь глубокого воздействия, если бы не одно весьма важное обстоятельство: Левский был не ранней ласточкой, а олицетворением сущности своей эпохи. В нем воплотилось все, что было лучшего в народе, и возвышенного — в его стремлениях; он говорил людям о том, к чему они были готовы, и предлагал ответы на проблемы, поставленные временем. Сам он очень хорошо понимал, как тесно связаны люди и условия их жизни, чувствовал диалектический процесс, благодаря которому люди — и продукт своей эпохи, и создатели нового: «Мы — во времени и время — в нас; оно нас меняет, и мы его меняем», — писал он Панайоту Хитову[102]. Это сознание собственной принадлежности к самой истории вносило высочайшую гармонию в его жизнь, полную тревог и столкновений, и хотя путь его лежал сквозь бури, он, казалось, спокойно и без усилий сохранял душевное равновесие, будто находился в центре циклона.

Именно благодаря этой душевной гармонии он был столь выдающимся руководителем, вождем народа. Тайна его успеха заключалась в том, что одна черта его характера уравновешивалась другой, казалось бы, противоположной ей, а в действительности дополнявшей ее. Его отвага не знала себе равных, но он никогда не был опрометчив и знал, когда нужно обращаться в бегство. Он был хладнокровен в оценках, но в отношениях с людьми проявлял теплоту. Грубость и жестокость окружающей жизни закалили его как сталь, но он не очерствел и не утратил любви к людям, а твердость характера сочеталась в нем с лиризмом, который покорял людей не меньше, чем потрясала их его блестящая отвага. Веселый нрав и жажда жизни уживались в нем с готовностью к скорой и нелегкой смерти. Он был прирожденным вожаком, хорошо понимал, что должен сыграть историческую роль, и в то же время был скромен, не питал личных амбиций и никогда не ставил себя выше закона, которому подчинялась созданная им организация. Он был профессиональным революционером — человеком, посвятившим свою жизнь тому, чтобы будоражить других, отвоевывать их у страха и пассивности, тому, чтобы сбылось вооруженное восстание; и наряду с этим обладал чертами, которых не было у многих его современников, — терпением, способностью выжидать, умением устоять перед искушением немедленного, но ненужного действия. Он был практичен и хорошо справлялся как с будничными проблемами, так и со сложными вопросами организации целого народа. И хотя ногами он всегда прочно стоял на земле, глаза его были обращены к звездам, и он мог увлечь самого неповоротливого, самого трезвого крестьянина и разжечь самую робкую душу.

Этот утонченный сплав стальной решимости и чувствительности, льда и пламени, беспощадности и сострадания, гордости и скромности, безграничной веры и холодной трезвости создавал необыкновенно симметричный характер. И не случайно, говоря о нем, современники вспоминают свет, не прибегая к более точным эпитетам, потому что сложность его характера таилась под покровом гармоничности; он был похож на бриллиант, у которого все грани одинаковы, и стоит в одной из них сверкнуть цветному лучу, его тут же поглощает общее ровное сияние.

Неудивительно поэтому, что он стал личностью легендарной. Для народа, жившего песнями о героях, подлинных или воображаемых, которые сам же он и сочинял, Левский стал вождем, которого признали все. Он повсюду был горячо желанным гостем, и его встречали с таким обожанием и теплотой, что это позволяло ему забыть о трудностях и опасностях пути. Однако веря в него, люди возлагали на его плечи еще одно бремя — бремя одиночества. За легендарной отвагой и предприимчивостью скрывался прежний скромный, чуткий человек, который прятал свои чувства и предпочитал справляться с трудностями в одиночку. Но теперь, когда трудности и напряжение далеко превосходили силы простого смертного, он уже был обязан скрывать свои чувства и отмахиваться от страданий, каково бы ему ни приходилось. Другим позволено проявлять слабость, обращаться за утешением к друзьям; но он — Апостол, олицетворение силы и надежды, и как ни сильна его усталость или растерянность, его долг — вдохновлять других и вести их за собой, и этот долг он взял на себя сам. Каждый день он отдавал окружающим частицу своей веры, жажды жизни и энергии, но собственные его печали, его заботы и трудности были скрыты от их глаз.

Изумительная сила духа и физическая энергия позволяли ему легко нести свое бремя. Люди замечали только огонь в его глазах и улыбку на губах и не видели бледности лица. Однако бремя было далеко не легким. Теперь, когда его дело пошло на лад, ему приходилось преодолевать все возраставшие трудности и сражаться на нескольких фронтах одновременно. Возможность в любую минуту быть схваченным турецкой полицией, хотя и служила источником постоянного душевного напряжения, была самой малой из его забот. Куда тяжелее была борьба со страхом и рабской психологией, которые прочно держали в своей власти большинство народа, не давая ему активно и полностью включиться в работу, хотя в глубине души ее цели одобрял каждый. Не легче было уговорить старых воевод работать по-новому; не легче было и заставить массу эмигрантов убрать в карман личные амбиции и примириться с тем, что эпицентр революции находится в самой Болгарии. И после того, как ему удавалось убедить людей присоединиться к движению, нужно было еще создавать каналы связи, — весьма нелегкая задача, — чтобы каждый комитет в самом деле был частью централизованной организации, а не изолированным очагом бессильного недовольства. Нужно было подыскивать надежных курьеров; в подборе людей нельзя было допустить ни малейшей ошибки, ибо ошибка могла привести к тому, что все тщательно возводимое им сооружение обрушится ему на голову, распадется, как карточный домик. Кроме того, с деньгами дело обстояло хуже, чем когда-либо. Левскому постоянно нужны были деньги на личные расходы — на еду для себя и на корм для коня, на одежду, на случай непредвиденной опасности, а иногда и для спутников. Работа комитетов также требовала средств. А для того, чтобы достать оружие для целого народа, нужны были суммы, какие и не снились четам.

Начиная с 1871 года, можно проследить за развитием организации и ее проблемами по письмам Левского, большинство из которых сохранилось благодаря его методичному стилю работы. Писал он их от руки и снимал копии для справок; кроме того, Данаил Попов, через которого шла вся корреспонденция в Румынию, должен был также снимать копию с каждого письма прежде, чем переправить его адресату. Почтовая служба Левского отличалась высокой организованностью; даже находясь в пути, он получал адресованные ему письма и депеши, которые догоняли его или поджидали в следующем пункте остановки. Из соображений конспирации эти письма часто вкладывались в конверты, на которых значились адреса хорошо известных чорбаджиев или туркофилов, на тот случай, чтобы письмо не возбудило подозрений турецкой полиции, попадись оно ей на глаза. У каждого комитета было кодовое название, а Левский и другие члены организации пользовались псевдонимами, обычно турецкими. Любимым псевдонимом Левского был «Аслан Дервишоглу Кырджали», — довольно легкомысленный выбор, ибо псевдоним представлял собой вольный перевод на турецкий язык слов «Дьякон Левский, бунтовщик». Более того, надежность почтового сообщения гарантировалась целой системой паролей и примет, которыми должны были обменяться курьер и получатель письма; иногда это были слова, иногда куски карты, составлявшие одно целое. Левский предпочитал пароли, имевшие свое, особое значение, и ему явно доставляло особое удовольствие придумывать их. Так, один из них представлял собой аббревиатуру начальных букв слов «свобода через общую революцию»; курьер должен был показать ее адресату, и тот произносил слова полностью, на что курьер должен был назвать отзыв: «всюду, где живут болгары». Еще интереснее был пароль, состоявший из букв Д и Р, которые не только означали «да здравствует республика», но и прямо относились к самой почте, потому что древнеславянское наименование этих букв — «добро» и «руки».

Обеспечение конспирации было жизненно важным для организации, служило ее кровеносной системой. Стоило перерезать одну вену, и весь организм мог пострадать от потери крови. Левский хорошо это понимал и при всем своем бесстрашии был необыкновенно осторожен с каждым, в ком не был полностью уверен, и сообщал ему не больше, чем было крайне необходимо. Так продолжалось до тех пор, пока он не убедится, что человеку можно доверять. Любовь к ближнему не мешала ему замечать его слабости и непоследовательность. Он принимал людей такими, каковы они есть, оценивал их качества с редким умением и не нагружал сверх того, что было им по силам. Кроме того, он всегда был готов к неожиданностям: «единожды вам рекомендовали человека, и после он опять пришел вроде бы от нас; и вы ему не верьте, если не покажет знак, пускай ходит столько раз, сколько хочет; разве мало было случаев у нас на виду: нынче он человек, а завтра — ишак…»[103]. «Я работаю с нашими людьми различно! По человеку — и работа; надо остерегаться, а не то многие от нынешнего дня до завтрашнего непостоянны»[104].

Другой организационной проблемой, постоянно занимавшей Левского, была нехватка людей с военной подготовкой. Когда пробьет час революции, повстанцы окажутся лицом к лицу с регулярными частями турецкой армии. Это испытание не по плечу дилетантам, какой бы героизм они ни проявили; революции нужны люди, компетентные в военной науке. В Одессе открылось военное училище, куда охотно принимали болгарских подростков в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет; училище готовило младших офицеров. Левский получил подробные сведения об условиях поступления от Филипа Тотю, который жил тогда в Одессе, и весной 1871 года разослал по всем комитетам письмо, содержавшее эти сведения, в надежде, что оно заинтересует родителей подростков подходящего возраста. Левский также всеми силами старался раздобыть учебники и руководства по военному делу, переведенные на болгарский язык, чтобы те, кто не может записаться в военное училище, могли изучать фортификацию, тактику, технику маневров и другие военные дисциплины.

Несмотря на острую нехватку средств, было начато приобретение оружия; партия револьверов в комплекте с нужными боеприпасами была благополучно переправлена в Ловеч.

Левский знал, что на всестороннюю подготовку восстания понадобятся годы, но уже готовил его стратегию. В нем не должно было быть случайностей или стихийности; болгары сами выберут для него время и место и будут вести его как наступательную войну. Левский считал, что следует отказаться от старой традиции гайдуков вести бои, когда леса оденутся листвой. Он считал, что с точки зрения болгарских повстанцев лето — самое неподходящее время для сражений: в летние месяцы многие мужчины, будущие бойцы повстанческой армии, ездят торговать или нанимаются сезонными рабочими в чужие края, уходят на заработки в отдаленные уголки Болгарии; кроме того, погода будет благоприятствовать турецкой армии. Зимой же болгарским повстанцам будет куда легче сражаться. Когда замерзнут ручьи, а земля покроется снегом, туркам будет трудно прокормить солдат и лошадей, укрывать их от непогоды, передвигать артиллерию через горы; у болгар же все необходимое будет под рукой, потому что они заранее приготовят укрепленные и хорошо снабженные пункты по всей стране. Стратегия Левского была рассчитана на быструю войну, в которой болгары, используя элемент внезапности и его преимущества, поднимут восстание и разобьют турок по частям прежде, чем эти последние смогут перегруппироваться и подтянуть резервы в трудных зимних условиях[105].

Но до этого было далеко; пока же нужно вести систематическую подготовку, а это требует единства и дисциплины. Среди участников движения не должно быть места ложному самолюбию, личным амбициям и своевольным действиям; Левский пытался заставить гордого и независимого Тотю понять, что означает ответственность перед людьми и какая самоотверженность и дисциплинированность требуется от вождя революции:

Левский хорошо понимал, что он и его соратники «играют судьбой семи миллионов болгар»[107] и что «действовать нужно зрело»[108]. Он страстно верил в то, что критика и самокритика необходимы для организации, если она хочет избежать провала и вовремя исправлять свои ошибки. Отвечая на письмо Ивана Кыршовского, высказавшего в осторожных выражениях недовольство его деятельностью, Левский пишет:

«Вы мне приписали, будто не вижу бревна в своем глазу, а в ваших глазах вижу и соринку! Ежели ты искренно говоришь в начале своего письма: „Любезный мой брат“, то не нужны такие увертки да труды, а скажи: вот какова твоя ошибка, и я поправлюсь, если я чист! Как и я делаю за всякую вашу кривизну, а лучше сказать — ваши путаницы! Для Отечества работаем, любезный! Скажи мне, где у меня криво, а я скажу, где у тебя криво, да поправимся, да пойдем вместе, если мы — люди!»[109].

Левский хотел, чтобы эмигранты приняли еще один принцип: он считал, что Болгария должна опираться только на собственные силы и не выдвигать в качестве предварительного требования успешного восстания помощь других государств. 11 апреля 1871 года он пишет Данаилу Попову, возражая против предложения эмигрантов послать делегацию из трех человек в Сербию для переговоров о сотрудничестве. Он считал, что об этом слишком рано говорить: «Лишь тогда, когда мы соберем все четыре конца Болгарии вместе, да сделаем список самим себе и увидим, что перед собой имеем, тогда и людей послать в Сербию будет легко, и дело ихнее в двух словах будет сделано»[110].

По опыту прошлого Левский вообще скептически относился к возможности получить помощь от Сербии, однако заявлял, что охотно готов забыть прошлое и считать их братьями, если они в самом деле помогут; но такая помощь принесет пользу только если внутри самой Болгарии все будет готово к восстанию, а поверит он в эту помощь, лишь увидев ее на поле боя. «Братья, — предупреждал он, — рассудите еще раз хорошенько, что немало нас обманывали другие, да и мы сами друг друга, вот дело и откладывается с году на год»[111].

Не менее скептично относился он и к помощи России вследствие политических особенностей царского правительства и в письме Филипу Тотю от 18 апреля 1871 года писал:

Он снова глубоко встревожен слухами о том, что Тотю собирается летом сколотить чету, и открыто говорит, что готовить поход четы в Болгарию, зная, что в стране ведется подготовка иного рода, — ошибка: «Если бы болгары пошли за четами… то потеряли бы лучших своих юнаков, в руках которых — свобода болгарская, а потом знай опять терпи хоть целый век». Свое письмо он заканчивает образным предупреждением, основанным на горьком опыте: «Столько раз обжигались, что обгорели все, а дуть никак не научимся!».

Однако, хотя Левский употребил весь свой такт и все свое терпение, ему не удалось убедить Тотю в своей правоте. Главное здесь было в том, что Филип Тотю не был способен смириться с положением, при котором воеводы старого времени уже не были нужны. Еще труднее было Левскому со старым товарищем, Панайотом Хитовым. Мало того, что он был нерасторжимо связан с идеей освобождения родины при помощи чет, опирающихся на помощь извне; он был крайне гордым человеком, привык повелевать и не мог смириться с тем, что должен поступить в подчинение к собственному знаменосцу. Левский был глубоко привязан к старому воеводе и уважал его; весь 1871 год он переписывался с ним, пытаясь склонить Хитова к служению внутренней организации. Однако Хитов продолжал собирать собственную чету; он съездил в Сербию, чтобы проверить, не пахнет ли в воздухе новым конфликтом между сербами и турками, что послужило бы поддержкой для болгарского восстания. Когда поездка в Сербию ничего не дала, воевода написал Левскому, и тот увидел, что Хитов так и не понял, каковы характер и цели внутренней организации. К тому же он советовал Левскому не спешить с восстанием, ибо это будет ошибкой (хотя сам Левский ничего так не хотел, как избежать этой самой ошибки), потому что международная обстановка восстанию не благоприятствует, — иными словами, на помощь Сербии рассчитывать нельзя.

Левский был весьма встревожен этим письмом и особенно намеком на то, что Хитов готовит чету. Он тут же написал воеводе, выражая свои опасения, и умолял его повидаться с Данаилом Поповым в Тырну-Мыгуреле: «Там ты узнаешь, как идет сейчас наша работа в Болгарии и куда она идет. Там тебе прочтут все письма, и ежели тебе понравится, ступай с нами, а ежели нет, то тогда вы сами расскажите, как мыслите и что по-вашему лучше, и мы рассудим ваши мысли и если одобрим их, то пойдем вместе. А не то сам выбери план и представь его на наше народное высшегласие тут, в Болгарии, где со дня на день глубже пускает корни наше временное правительство. А вы не хотите слушать его голос, и тогда оно будет против вас; вы должны умно размыслить, что из таких противностей раньше выходило и до чего нас довело. А ты как чистый Болгарин и умный Воевода смотри, ты ли должен идти за народным высшегласием, куда оно решило, или миллионам людей идти за одним человеком». Левский заканчивал свое письмо страстным призывом к объединению всех сил; видно было также, что он не хочет задевать гордость Хитова: «Дай нам, господи, согласия и Любви, во-первых, между Народными вождями; и пускай имя Болгарское будет нам воеводой. Остаюсь твой до конца брат и знаменосец, если и ты будешь наш до смерти».

Но Хитов и на этот раз остался в стороне. Он снова съездил в Белград и вернулся в Румынию в июне. Узнав, что на помощь из-за рубежа рассчитывать не приходится, он завязал отношения с революционерами Боснии и Герцеговины и в конце июня подписал с ними соглашение о совместных действиях, после чего вернулся в Белград и принялся лихорадочно готовить чету и скорое восстание в Болгарии. В это время в Белграде находился и Каравелов, и Хитов обратился к нему за содействием. Оба были убеждены, что для успеха вооруженного восстания необходима помощь извне, и дружно работали все время, пока находились в Белграде. Хитов надеялся и на помощь Левского; он написал ему 30 августа, сообщил о своих планах и потребовал немедленных действий. Это письмо Левский получил лишь в конце сентября и ответил на него немедленно. Называя Хитова «любящим свободу кровным братом», Левский писал ясно и просто:

Далее Левский пишет, что еще не получил копии договора с Боснией и Герцеговиной и потому ничего не может о нем сказать, и предупреждает Хитова, что если тот вступит во внутреннюю организацию, он не может вести переговоры с другими странами без знания Центрального комитета. Он также выразил свое негодование по поводу того, что Хитов собирается уйти к боснийцам, если восстания в Болгарии не получится:

Однако Хитов уклонился и на этот раз. Из его планов ничего не вышло, потому что даже при помощи Каравелова денег на чету собрать не удалось, а в конце октября Хитов заболел. Это не помешало ему предпринять последнюю попытку сколотить независимую организацию. В конце ноября он написал членам своей бывшей дружины в Сливен, велел приготовить оружие и встречать его будущим летом в горах. Однако революционеры Сливена переросли этап гайдучества, они ответили ему почтительно, но твердо, совершенно в духе Левского: «Обо всем, что ты нам пишешь, надлежит ведать Ц.к., с ним вам и надо договориться, от него зависим как мы, так и все частные комитеты, мы все подчиняемся одному закону, который нам дан по общему высшегласию. И до тех пор, пока вы не посчитаетесь с этим законом и не докажете письменно ваше участие и что вы член Ц.к., все твои письма будут напрасны, потому что мы не смеем на них отвечать…

Мы думаем, что Ц.к. уже писал несколько раз, чтобы вы приехали, потому что понадобятся воеводы, судя по тому, как идет работа. Мы считаем, что вам надо приехать, потому что наши тут имеют вам больше доверия, чем другим воеводам»[114]

Затяжная полемика с Хитовым была типичной для стиля работы Левского с людьми. Он вел ее тактично, терпеливо и упорно, высказывался прямо и подчас резко, но всегда стремился к тому, чтобы за критическими замечаниями были видны его любовь и уважение адресату и человеку; он старался оставить дверь открытой для компромисса, чтобы упрямый гайдуцкий воевода мог войти в нее, не ущемляя своего самолюбия.

Не только воеводам было трудно понять, что именно делает Левский. Его генеральный план отводил важную роль болгарским эмигрантам в Румынии, однако большинство их не могло оказать внутренней организации той помощи, на которую он надеялся. Нередко в ответ на его просьбу помочь в простом деле — изготовить печать, отпечатать бланки денежных квитанций и т. д. — начинались проволочки, и ему приходилось неоднократно писать письма с напоминаниями. О финансовой помощи он их даже не просил. Все, что заказывалось для комитета в Румынии, оплачивалось из средств внутренней организации. Ожидая, когда пришлют печать, Левский писал Данаилу Попову:

Левский получал газету Каравелова «Свобода», но сотрудничества, или хотя бы контактов, между Бухарестским и Ловечским комитетом почти не было; к тому же первый из них, по-видимому, существовал больше на бумаге, чем в действительности. Члены Ловечского комитета Марин Поплуканов и Иван Драсов съездили в Румынию, к Каравелову, но их переговоры не принесли сколько-нибудь заметного улучшения в отношениях между эмигрантами и внутренней организацией. По традиции, эмигранты возглавляли национальное движение, и они ревниво защищали свои права, которые до сих пор никто не оспаривал. Сами они сделали за 1871 год очень мало, но деятельность Левского их возмущала и вызывала их негодование. Левский приветствовал конструктивную критику, высказанную ясно и открыто, но высокомерная снисходительность, околичности и придирки посторонних делу людей с их болезненным самолюбием раздражали его. Кое с кем из эмигрантов он вел полемику, отвечал на их критические замечания и каждый раз предлагал принять участие в работе, но почти безрезультатно.

Среди самих эмигрантов единства не было. По-прежнему оставалось в силе целение на «старых» и «молодых», а эти последние размежевались на четыре основные группировки. Некоторые — их было меньшинство, — подобно Данаилу Попову, всем сердцем поддерживали Левского; другие были верны старой тактике чет, введенной Раковским; третьи цеплялись за канувший в небытие Тайный центральный комитет; четвертая группа тяготела к Каравелову. Эта последняя во многом была близка Левскому, однако ее тактикой было сотрудничество с Сербией, а целью — балканская федерация. Между группой Каравелова и приверженцами бывшего тайного комитета существовала вражда, и эти последние не раз упрекали Левского в том, что он подчиняется Каравелову, что он отрицал:

Эта гневная отповедь была вызвана анонимным письмом за подписью «Патриот», полученным от группы эмигрантов в Плоешти; Левскому нетрудно было угадать, кто скрывается за этой подписью. Авторы письма резко критиковали Левского за то, что он разработал устав своей организации, «не посоветовавшись со всеми членами движения», что должно было означать — не спросив совета их самих. На это Левский отвечал, что будет ждать списка имен тех, от чьего имени они выступают, чтобы узнать, сколько их; он же со своей стороны готов доказать, что численность внутренней организации куда больше. Несмотря на критические замечания по адресу Левского, эмигранты в Плоешти настолько заинтересовались его деятельностью, что предложили ему приехать в Румынию для переговоров. Они явно чувствовали, что в Болгарии совершается нечто важное, и надеялись встать во главе нового дела. Однако Левский быстро заставил их разочароваться: все дело обстоит совсем не так, как они себе представляют, в Болгарии уже существует полнокровная и активная организация, она сама решает свои дела большинством голосов; если эмигранты хотят присоединиться к ней на этих условиях — добро пожаловать; но руководство организации находится и останется в Болгарии, там, где живет большинство революционеров и там, где будет литься кровь.

Уже подписав письмо, Левский прибавляет постскриптум, который начинается следующими словами: «Гляньте и на нашу песню и посмотрите, как мы поем и как вы хотите петь; потому что как решит большинство запевал, так тому и быть». И далее сообщает, что во многих районах страны идет подготовка к конференции и даже избраны делегаты, но дело приостановлено из-за нехватки денег. Когда конференция состоится, пускай эмигранты приедут из Румынии и послушают, но сам он категорически отказывается ехать в Румынию единственным представителем организации, имеющей численное превосходство, лишь затем, чтобы присутствовать на конференции эмигрантов.

Недвусмысленно и ясно заявляя, что Ловечский центральный комитет — не просто независимая организация, но, по его личному мнению, орган высшей революционной власти, Левский тем не менее не забывал о том, что следует предоставить эмигрантам возможность участия в ней. Он давал себе ясный отчет в том, как велики масштабы дела, которое предстоит ему. Чтобы добиться для Болгарии такой свободы, при которой сами болгары будут решать свою судьбу, понадобятся совместные усилия всех болгар, где бы они ни находились. Он знал, что мало кто пригоден на роль профессионального революционера, каковым был он сам, и не ожидал от людей большего, чем они могли дать. Однако он требовал, чтобы каждый болгарин внес в общее дело свой вклад чем может, деньгами или работой; каждый должен помочь организации по мере своих способностей. Единство необходимо, но не все равно какое, и оно не является самоцелью; будь это так, он легко добился бы единства, явившись на поклон к эмигрантам. Это должно быть именно то единство, какое требуется для дела, и основа у него должна быть такая, как нужно, и служить оно должно той тактике, которая необходима.

Объясняя, как сочетать дисциплину и демократию, Левский часто прибегал к метафоре хоро, чтобы его мог понять любой болгарин. Танец хоро был не столько выражением веселья, сколько выполнением обряда, выражавшего общность и сплоченность всех его участников. Без хоро не обходился ни один праздник. Каждое воскресенье или в любой праздничный день все население села собирается в обычном месте, где-нибудь под открытым небом; запоют волынки и свирели, загудят барабаны, и стар и млад пускается в пляс, но не сам по себе и даже не парами; болгарское хоро танцуют все вместе, становясь в один ряд, каждый берется за руки соседей или за их кушаки, когда ритм учащается. К танцу может присоединиться каждый, даже никому не известный путник, если ему нравится ритм и хочется танцевать. Стоит лишь шагнуть вперед, и ты становишься звеном живой цепи, которая движется как один человек, колышется и вьется по поляне, отбивая ритм в строгом согласии с музыкой; такт становится все чаще и сложнее каждый раз, когда танцор, ведущий хоро, взмахнет вышитым платком; барабан стучит, как одно общее сердце, и ритм бежит по ладоням как электрический ток. Каждый болгарин знает, какое наслаждение и радость — танцевать вместе со всеми, и каждому болгарину понятна роль музыки и танцора, ведущего хоро. Вот как, говорил Левский, должна работать наша организация; как огромное хоро, в котором каждый пляшет под одну музыку, в одном ритме со всеми.

В то время, как Левский вел борьбу за то, чтобы эмигранты подчинились его уставу, в самой организации произошло первое серьезное нарушение дисциплины. Анастас Хинов, брат Данаила Попова и один из руководителей Плевеяского комитета, начал вскрывать и читать письма комитета, проходившие через его руки. Это было грубым нарушением дисциплины и правил конспирации, и 26 апреля 1871 года Левский пишет Данаилу Попову и просит его оказать воздействие на брата, добавляя: «Не надо забывать, что время теперь такое — сегодня можно верить человеку, а завтра — нет»[117]. Хинов не обратил внимания на выговоры, и 10 мая Левский снова жалуется на него Попову[118], а 14 мая сам приезжает в Плевен. Хинов пришел в бешенство и отказался повиноваться. Он даже не стал слушать, когда Левский попытался объяснить ему принципы конспирации, согласно которым тайна почтовой переписки является одним из средств защиты членов организации от провала. Хинов принял выговор как личное оскорбление и заявил Левскому, что раз тот ему не доверяет, пусть ищет другого человека. Левский пытался объяснить ему, что дело не в личном доверии или недоверии, но это ему не удалось. В тот же день он написал Попову, рассказал ему обо всем и попросил вразумить братах[119]. С той же просьбой обратился к Попову представитель Ловечского комитета, который тщетно пытался заставить Хинова понять, что нарушая дисциплину, он может нанести вред всей организации. Разгневанный безответственным поведением брата, Попов, очевидно, дал ему такую взбучку, какой не задал бы посторонний человек; Левский даже считал, что Попов перестарался: «…вы сильно напали на своего брата. Для первого раза столько не следовало. Другое дело, если бы он вовсе отказался работать»[120]. В том же письме Левский сообщил Попову, что Хинов, оказывается, распространял одно письмо комитета, на что его никто не уполномачивал и что представляло еще одно грубое нарушение правил, и все же он считает, что укорять его более не следует, а надо пока что оставить в покое. Левский надеялся, что Хинов опомнится и поймет всю неразумность своего поведения. На деле же получилось иначе. Ослепленный гордостью Хинов, невзирая на то, что его поступок осудила вся организация, затаил ненависть к Левскому.

Покончив с делом Хинова, Левский в своем письме Попову от 6 июля 1871 года возвращается к вопросу о переправке корреспонденции и указывает, что когда он сам в отъезде, адресованные ему письма нужно хранить, не распечатывая, потому что не следует обременять членов организации лишними тайнами для их же собственного блага. Во всяком случае, не имеет смысла открывать их затем, чтобы выиграть время, потому что прежде чем написать ответ, его следует обсудить. Далее Левский останавливается на вопросе о коллективном руководстве: «Разве не лучше, если мы соберемся вместе и как найдем наилучшим, так и сделается? Как работа шла до сей поры, не выходило ли все вкривь и вкось? Не та же ли причина и в Валахии, что ныне они работают дружно, а завтра друг на друга кидаются? Я с таким делом несогласен; а согласен, чтобы мы сначала все обсудили, и если высшегласие мое мнение не одобрит, я возьмусь за дело всеми силами, но опять же не подпишусь, что это по моему выбору. Если выйдет добро, это заслуга высшегласия, а если зло, опять останется на их ответственности. Меня там нету, я и не подписываюсь, и дела не порчу. Раз высшегласие решило, моя должность — работать вместе с ним. Но если высшегласие одобрит мое предложение, тогда я в ответе за зло и пускай я буду плох перед Народом»[121].

Величайшей проблемой были деньги. «Деньги решают все», а их катастрофически нехватало. 11 апреля 1871 года Левский пишет Попову:

У Левского не было моральных возражений против насильственного изымания денег. Свобода народа для него была высшим возможным благом, и если ты добровольно взял на себя задачу, тем самым ты принимаешь и средства, которые существуют для ее достижения. Он предпочитал убеждение насилию, но если убеждение не поможет, не грешно взять деньги силой у тех, кто сумел натаскать в собственное гнездышко всякого добра в то время, как остальные страдают. Он колебался, не решаясь открыто одобрить насилие, только потому, что опасался возможных последствий. Сначала он решил обратиться к богатым чорбаджиям с просьбой о пожертвовании, хотя и не надеялся, что они отзовутся на эту просьбу, потому что знал: когда речь идет о бессердечии и угнетении бедняков, особой разницы между турком и болгарским чорбаджией нет. И все же иные из них не вовсе лишены чувства патриотизма, и Левский составил текст письма, полупросьбу — полуугрозу, которое переписывалось с небольшими отклонениями и рассылалось намеченным людям. 10 мая 1871 года такое письмо получил Ганчо Милев, один из видных чорбаджиев родного города Левского — Карлово:

Другое письмо, также полульстивое и в то же время полуугрожающее, было послано чорбаджи Петко, также карловцу:

Но на этот раз красноречие Левского не дало никаких результатов. 20 июня 1871 года он писал Данаилу Попову: «До сих пор мне было трудно во всем, потому что деньги мешали, а теперь всем другим я стану заниматься слабо и обращу внимание на деньги. Тяжко, но делать нечего. Или пан, или пропал»[125].

Действительно, организация страдала от нехватки средств как цветущий сад от майских заморозков. Систематическая работа курьеров, покупка оружия, даже организационные поездки самого Левского — все тормозилось нехваткой денег, и в июне 1871 года Левский пришел к заключению, что хочет он того или нет, у него один выбор: прибегнуть к насилию. Он предпочел бы работать «чисто по-народному», т. е. на добровольные пожертвования, но это было нереально, и товарищи были с ним согласны. Первый намек на то, что организация решила прибегнуть к террору, содержится в письме Ивана Драсова Попову эт 21 июля 1871 года: «Несчастные деньги не дают нам двигаться скорее, но Бог милостив! На днях разобьем яйца и выльем на сковороду, и будь что будет!»[126]. В письме к Сливенскому комитету Левский выразился яснее: «Ищите деньги через ваших тайных юнаков! брать надо у недобрых, то есть чорбаджиев-кровососов и ненародных людей, которые не хотят принять участие в народном деле, а кто предаст — того и убивать в удобное время.

Для юнаков, которые достанут денег, вычитать десятую часть из этих денег и делить между ними, а другие деньги оставить в кассе»[127].

Однако внезапной волны террора за этим решением не последовало. Как и раньше, все подчинялось Левскому и его стратегии долгосрочной работы; все делалось так, чтобы не вызвать преждевременных подозрений властей. Даже теперь он требовал предельной осторожности при насильственном изъятии денег и зачастую выполнял эту работу сам. Она требовала трезвого разума и стальных нервов. Он считал, что у него самого меньше шансов быть схваченным, и был уверен, что даже если случится худшее, он сможет вынести любую пытку и ничего не выдать. Но в некоторых своих коллегах сомневался.

Много рассказов ходит о ночных посещениях Левского. Типичным примером может послужить случай с Митко Фетвана из Карлово. Митко был очень богат, ревностно посещал церковь и был ярым противником революционной деятельности. Когда Карловский комитет прислал ему письмо, а потом и своего представителя, с просьбой о пожертвовании, он отказался дать что-либо и при этом заявил: «Чтоб ему собаки голову отъели, тому, кто написал это письмо, а тому, кто его принес, шериф-чауш задаст ума»[128].

В сентябре 1871 года Левский явился к Митко, переодевшись турецким софтой, то еда проповедником, с зеленым тюрбаном на голове. Кроме Митко никого в доме не было, и как только они вошли в гостиную, «святой» запер дверь, достал кинжал и сказал: «Ты грозил нашим людям шериф-чаушем. Ты прочел письмо, насмеялся над ним и ничего не дал. Таких, как ты, мы наказываем оружием комитета. А сейчас давай пятьдесят лир, и никому ни слова».

Митко ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Таким же образом, только на сей раз переодевшись попом, Левский получил двадцать пять золотых «наполеонов» у Стефана Карагезова, тырновского чорбаджии — туркофила, который также получил письмо и отказался пожертвовать что-либо для организации[129].

Таков был обычный порядок: вынужденное пожертвование умеренных размеров, полученное при минимальном насилии от человека, который без труда мог расстаться с такой суммой и к тому же продемонстрировал свою враждебность революции. И каждый из них получал расписку. Все это походило скорее на обложение налогом по заслугам, чем на насилие и терроризм в обычном смысле слова. Но иначе и быть не могло: к чему бы Левский ни прикоснулся, все приобретало подобие законности. Как графиня Кэтлин могла продать душу дьяволу и остаться безгрешной, так и Левский мог пройти по грязи в белоснежных одеждах и остаться незапятнанным. Дав разрешение прибегать к насилию по высшим соображениям, он и слышать не хотел о послаблениях самим революционерам: «…я вам часто говорил и теперь скажу, — заявил он на собрании Троянского комитета, — лгите и крадите ради народного дела! А тот, кто станет это делать для своей выгоды, будет проклят богом и пронзен холодным кинжалом. Это мой принцип, это правильный путь. Для нашего народного дела деньги нужны, деньги! Не на кого надеяться, кроме как на самих себя. И потому всякий, кто называется болгарином, должен помогать чем может, чтобы достичь святой цели»[130].

Левский неизменно настаивал на том, чтобы счетоводство и бухгалтерские книги комитетов велись подробно и точно. Сам он не тратил на себя ни гроша более того, что было действительно необходимо, и давал отчет во всех расходах, хотя в его распоряжении находились средства всех комитетов. Это фанатическое чувство денежной ответственности отразилось в его записной книжке и других бумагах, в которые он заносил свои личные расходы. В них скрупулезно записывались каждая иголка, гребешок, пуговица или горсть сахара. Самых больших трат требовал его гардероб, потому что ему постоянно приходилось переодеваться. Питался он главным образом хлебом с маслинами и яблоками или маслинами и редиской, пил кофе с сахаром. Только один раз за 1871 и 1872 годы он купил яйца и только три раза — вяленое мясо. Как ни скромны были его личные расходы, он чувствовал себя обязанным давать пояснения при покупке чего-то необычного. Так, купив небет-шекер — «каменный сахар», являвшийся своего рода лакомством, — он указывает: «от кашля»[131], или пишет: «на воротах за кофе, никуда не денешься»[132], что означало, что при въезде в город ему пришлось угостить турецкую стражу. Как он ни был осторожен, ему случалось и терять деньги, и такие случаи также записывались в книжку: «потерял — 54»[133] или: «у Христовых в Дрыстене вечером потерял золотую монету, на другой день спросил, не находили ли, но они сказали, что не нашли»[134]

Но при всей своей бережливости Левский не был скаредным. Он мог грабить богачей, но мог тратить деньги комитета на помощь тем, кто в ней нуждался: «сироте женщине, у которой нахожу убежище в злых случаях, да и сироте неоткуда взять — 105»[135]; «нашему патриоту, впавшему в нужду, который помогал нам деньгами несколько раз — 96», «другому нашему, впавшему в нужду, — 10»[136]. Слабость к детям также отразилась в записи о деньгах, подаренных ребятишкам, которые пришли поздравить его с именинами[137].

Именно по записям Левского о личных тратах легче всего представить себе этого человека, сдержанного и скромного, не имевшего другой жизни, кроме жизни организации. Он указывает, сколько ему пришлось потратить на квартиру, сено, стирку, баню, свечи, паспорта, порох, оружие, бумагу и конверты, зеркало, кружку киселя, лекарства. Расходы у него самые разные: «лечил коня от простуды и зубов»[138], «купил цианистого калия и ручку для письма»[139], а были и такие: «84 — за три дня на праздники пасхи и на святых Кирилла и Мефодия, да еще один день, когда уезжал лясковский председатель»[140].

Кроме отчета о расходах, в книжке немало других записей, например, похвала святым Кириллу и Мефодию, уже упоминавшееся стихотворение Ботева, множество отрывков из народных песен, рецепты окраски ткани в алый или красный цвет, адреса, заметки о паролях и других вопросах, связанных с жизнью организации, рецепты народной медицины. Эти последние чрезвычайно интересны:

Люди, особенно крестьяне, считали, что их Апостол должен знать все на свете. Он приходил учить их, как добыть себе свободу, а они обращались к нему со всеми своими проблемами. Ему приходилось быть и врачом, и адвокатом, и советчиком по всем вопросам — от зубной боли до семейных конфликтов. Этого требовал образ Апостола. Этого требовал и его характер. Он говорил и писал о народе как об абстракции, но работал всегда с индивидом, с личностью. Его миссия состояла в том, чтобы вывести народ из ада в рай, но если на этом пути он мог хоть немного уменьшить бремя страданий человечества, облегчив страдания одной души, он не проходил мимо, но помогал этой душе, движимый состраданием, которое было, пожалуй, самой характерной его чертой.

Глава третья

В 1871 году в Болгарию для работы во внутренней организации приехали два эмигранта, Димитр Общий и Ангел Кынчев.

Общий был немного старше Левского. Он родился в Македонии, в тринадцать лет покинул родной дом и ушел в Сербию на заработки, был мальчиком на побегушках у зажиточных людей, потом перебрался в Румынию, служил половым в ресторане и наконец открыл собственный трактир в Джурджу. Характер у него был беспокойный, он нигде не смог пустить корни, близких не имел и этим, по-видимому, заслужил свое прозвище — Общий. Он говорил на нескольких языках, но был неграмотен и таким и остался до конца жизни.

Левский и Общий были знакомы по первой Легки, но друзьями стать не могли. Общий был ярым индивидуалистом, бунтовал против всего подряд, испытывал неутолимую жажду приключений и врожденную антипатию ко всякого рода власти и авторитету. Храбрый человек, готовый идти в бой по любому поводу, он был горд и тщеславен в такой степени, что окружающие не замечали остальных, положительных качеств его характера. Больше всего он гордился своим участием в походах Гарибальди 1866 года; претендуя на некую связь с великим итальянцем, имя которого с уважением произносил каждый болгарский патриот, Общий считал, что не имеет себе равных в вопросах вооруженной борьбы. Проделав кампанию с Гарибальди, он перебрался в Грецию и принимал участие в восстании на Крите; после этого, увидев, что других международных конфликтов не предвидится, обратился к Хитову с просьбой помочь ему сколотить собственную чету. Хитов пытался отговорить его от этой затеи и указал Общему на то, что у него нет опыта и он не знает Болгарии, но в конце концов дал ему рекомендательное письмо к своему другу, Тодору-воеводе, под командованием которого была сколочена небольшая чета. Вместе с четой Общий оказался в Болгарии, но вскоре рассорился с воеводой из-за того, что хотел убивать турок-крестьян, чего Тодор не разрешал. Общий отказался повиноваться своему воеводе и ушел от него вместе с двумя товарищами, Михаилом и Христо, что было неслыханным нарушением традиций и четнических законов. Затем Общий сколотил собственную чету; ее настигли турецкие солдаты, и хотя чете удалось выбраться из окружения, Христо решил, что дальше пойдет один, а Михаил был тяжело ранен и попросил Димитра убить его. Общий отрубил ему голову. Чета же Тодора вернулась в Сербию невредимой.

Весной 1870 года Общий снова явился к Хитову, гостившему у Николы Балканского, и заявил, что у него есть восемь человек, желающих вступить в чету, и нужно, чтобы кто-нибудь помог им переправиться через Дунай. Хитов отправил его в Тырну-Мыгуреле, к Ковалеву; через Дунай они переправились, но вскоре после вступления в Болгарию разбрелись кто куда. В апреле 1871 года Общий прослышал о том, что в Болгарии успешно действует внутренняя организация; он отправился к Данаилу Попову и попросил послать его в Болгарию.

Попов написал Хитову в Белград, где тот собирал очередную чету, спрашивая, пригоден ли, по его мнению, Общий для такой работы, ибо этот последний явился к нему якобы по рекомендации воеводы. Хитов отвечал, что решать должен Левский и что сам он, Хитов, не желает вмешиваться в его дела, потому что Левский не слушает его советов. Он добавил также, что Общий — хороший человек, но очень упрям, и «если его рассердить, дело кончится плохо». Попов и Левскому сообщил, что Общий желает работать в организации. Левский в это время был во Фракии и получил его письмо лишь несколько недель спустя, 18 июня, но не стал принимать решения; он только написал Попову 20 июня, что ответит ему дней через тридцать — сорок, в следующем письме, ибо собирается наскрести денег на поездку в Румынию; им нужно обсудить некоторые вопросы, о которых неудобно писать. Он просил передать Общему братский привет и обещал в скором времени дать ему ответ[142].

Но эмигранты, не дожидаясь решения Левского, отправили Общего в Болгарию. Левский еще не получил письма Попова, а Общий 16 июня уже приехал в Ловеч. Он привез письма и долгожданную печать. Через несколько дней Ловечский комитет решил послать его во Фракию, где находился Левский. Встреча была организована членом Сопотского комитета и состоялась после захода солнца на винограднике на окраине города. Общий вручил Левскому письма и печать, и тот велел ему устроиться в Карлово на постоялом дворе и ждать его там. Через три дня они встретились на окраине Карлово.

Левский принял Общего сдержанно, даже холодно. Он инстинктивно сторонился людей, которые не прошли проверку, а Общий был не таким человеком, которого сам он выбрал бы для нелегкой работы в Болгарии. Он принял его потому, что его принял Ловечский комитет; он подчинился воле большинства, но втайне не доверял Общему и познакомил его лишь с теми членами организации, с которыми это было необходимо. Единственным его замечанием по поводу прибытия Общего был намек в письме к Попову о том, что Димитр прибыл без денег в такую минуту, когда у него самого тоже нет ни гроша[143]. Он не упрекал ни Общего, ни эмигрантов, но уже сама краткость отзыва выражала его недовольство; но пока что он держал свое мнение при себе, считая, что будущее покажет, кто прав.

Левский взял с собой Общего в поездку по комитетам Долины Роз и пловдивской округи, но, как жаловался впоследствии Общий, каждый раз оставлял своего спутника на постоялом дворе и уходил на встречу с местным комитетом один. Левский не хотел обижать Общего; эти предосторожности были необходимы, и он был прав, не желая открывать новичку, еще не доказавшему, что на него можно положиться, кто из местных жителей состоит в комитете. Но Общего — тщеславного, импульсивного и самолюбивого — сдержанность и осторожность Левского раздражала. Подобно Хинову, он не сумел понять, что она продиктована чувством долга по отношению к тем, кто доверял Левскому и полагался на него.

Три месяца спустя, т. е. в сентябре 1871 года, в Болгарию приехал Ангел Кынчев. Он также получил связь с комитетом через Данаила Попова и привез с собой рекомендации от Хитова и Каравелова, с которыми виделся в Белграде летом того же года. Кынчев коренным образом отличался от Общего. Он был очень молод — ему был двадцать один год — и еще не утратил юношеской мягкости, чистоты и идеализма. Он был застенчив и красив, с темными волосами и бородой и мечтательными глазами. В его романтической душе жарким огнем пылало чувство патриотизма. Кынчев родился в 1850 г. в Трявне, в семье мастера-каменщика, который в поисках работы переехал в Русе. Ангел отлично учился, что привлекло к нему внимание влиятельных горожан; они собрали средства и послали Кынчева учиться в гимназию в Болград (Бессарабия). Из гимназии Кынчев отправился прямо в Белград, чтобы вступить во вторую Легию, где собралась самая передовая революционная молодежь Болгарии; здесь он познакомился с такими людьми, как Левский, Хитов и Каравелов. Когда он вернулся в Русе, его влиятельным покровителям удалось устроить Ангела на службу в новое земледельческое училище, основанное Мидхат-пашой, энергичным и предприимчивым правителем Дунайского вилайета, который разрешил предоставить Ангелу Кынчеву средства для учебы в агрономической школе в Таборе (Чехия).

Однако ни щедрость Мидхат-паши, ни его либерализм не повлияли на Кынчева. Закончив школу в Таборе, Кынчев не стал агрономом в имении паши, вопреки его ожиданиям, а поехал в Ловеч, к Левскому. Левский был в восхищении: он получил материал, из которого можно было сделать профессионального революционера; перед ним предстал молодой человек, получивший хорошее образование, скромный, принципиальный, бескорыстно преданный делу освобождения народа. Но Левский не спешил. Как ни хорош материал, сначала его нужно закалить в огне опыта, и Ангелу, как и другим, придется пройти период послушничества. В более позднем письме Левский рассказал, как предупредил Ангела о том, что ему понадобится четыре года, чтобы набраться опыта и научиться работать без ошибок[144].

Все лето и осень 1871 года Левский ездил по стране, иногда один, иногда в сопровождении Общего, а подчас и с обоими своими помощниками. В июне, незадолго до приезда Общего, он заезжал в Этрополе, небольшой городок, лежащий в самом сердце Стара-Планины. Здесь патриотами руководил Тодор Пеев, учившийся в Робертовом колледже в Константинополе и знавший несколько языков, в том числе английский, французский, немецкий и турецкий. После того, как Левский впервые посетил Этрополе в 1870 году, в городе был создан революционный комитет во главе с Пеевым, а через год Пеев стал председателем читалишта, организованного комитетом для прикрытия революционной работы. Читалиште работало весьма активно; здесь была не только библиотека с читальным залом, но и проводились лекции, дважды в неделю, на которых выступали Пеев и его коллеги по самым разным вопросам; кроме того, читалиште ставило спектакли силами учителей и учеников местной школы.

Будучи весьма уважаемым горожанином и человеком, получившим образование в одном из лучших учебных заведений Константинополя, Пеев пользовался благосклонным вниманием местных турок, поддерживал отношения с каймаканом Орхание и мюдиром Этрополе, которые, разумеется, и не подозревали о том, чем занимается в действительности председатель читалишта. Получилось так, что в день приезда Левского Пеев пригласил их к себе на обед вместе с еще одним турком, наибом. Стол был накрыт в саду, известном всему городу редкими цветами, которых ни у кого больше в Этрополе не водилось. Турки осмотрели сад и уселись в тени деревьев; на столе их уже ждала бутылка мастики — анисовой водки, остуженной до молочной белизны в ледяной воде, и салат. Наиб, будучи лицом духовным, строго соблюдал религиозные запреты и пил только кофе, а когда подошло время собственно обеда, попросил у хозяина разрешения удалиться в дом для молитвы. Пеев повел его в гостиную, выходившую на юг, к Мекке, и к своему ужасу обнаружил, что там его ждет еще один гость: в комнате сидел Левский с номером «Свободы» в руках, а рядом с ним лежала куча газет. Он явился в дом после турок и устроился в гостиной ждать, когда хозяин освободится. Наиб молча приветствовал незнакомца жестом руки и больше уже не обращал на него никакого внимания. Пеев же окаменел от ужаса и чуть не потерял сознание. Улучив минуту, когда наиб повернулся спиной к ним обоим, Левский сделал Пееву знак продолжать беседу с наибом, будто ничего не случилось, а когда Пеев нашел новый ковер и расстелил его для молитвы гостя, Левский показал ему, что он должен вернуться в сад, к гостям.

Пеев так и сделал. Гости выпили еще по рюмке мастики; на столе появился куриный суп, жареный ягненок, плов и халва. В это время вернулся в сад наиб, который предложил позвать к столу человека, сидящего в гостиной, — мол, в компании веселее. Пеев поспешно возразил, что этот человек — учитель из Тетевена и не знает ни слова по-турецки; это только затруднит беседу и испортит общее настроение. Турки не стали спорить. Воздав заслуженную и неспешную дань чудесному обеду, они разошлись в хорошем настроении и полной уверенности, что их хозяин — свой человек.

Как только гости скрылись из вида, Пеев бросился в дом, к Левскому, который весело заявил: «Не думай, что я тебе делаю комплименты, но ты, Пеев, мне очень сегодня понравился. Будь у нас побольше таких работников, как ты, поверь — чудеса творили бы наши комитеты! Судя по тому, что я видел своими глазами, у тебя такие знакомые, что ты и приговоренного к повешению можешь спасти от виселицы!». На это Пеев заметил, что лучше всего не доводить дело до приговора, и принялся выговаривать Левскому за то, что тот вертелся возле наиба, как лиса возле капкана. Левский ответил, что не следует тревожиться по пустякам: «Мы же готовимся, чтобы воспитать себя решительными, безбоязненными и быстрыми юнаками-бунтовщика-ми! Наоборот, такие мелкие происшествия должны нам служить уроком, приучать и на практике к нашей революционной теории. Вот почему я, хоть и увидел вас в саду, нарочно пошел в комнату, чтобы дать тебе малый пример неустрашимости. Мне этот случай доставил особенное удовольствие!». — «Закаленному — удовольствие, а мне — лихоманка», — отозвался Леев и принялся перечислять возможные последствия «происшествия», хотя Левский и уверял его, что наиб никакого понятия не имел о том, кто перед ним находится, и уже наверняка обо всем забыл[145].

О том, что Левскому доставляло удовольствие попадать в опасные положения, свидетельствует множество рассказов о его подвигах. Он был идеально приспособлен к жизни, полной опасностей, как живущей в пустыне цветок переносит нестерпимый зной, извлекает максимальную пользу из каждой капли воды и назло всему цветет пышным цветом там, где обычное растение сразу же погибло бы. Ведя жизнь, лишенную всех обычных удобств и удовольствий, Левский, по-видимому, приобрел обостренную способность радоваться самой жизни, а чувство юмора помогало ему находить удовольствие там, где другие видели только страхи. Он объяснил Пееву, что в большинстве случаев опасность существует лишь в воображении поддавшегося панике человека. В нем самом чувство долга было развито столь сильно, что он никогда не рисковал понапрасну, а когда опасность была реальной, например, если приходилось иметь дело со слабохарактерными или непроверенными людьми или заниматься ночными грабежами, он был даже чересчур осторожен. Но попадая в ситуацию, в которой его жизнерадостность и талант актера могли свести опасность к минимуму, он заигрывал с врагами и находил в этом удовольствие. Так, он любил пить кофе с полицейскими чинами, спрашивать дорогу у патрулей, посланных на его же розыски, спускался в доверительные беседы с представителями власти о затруднительном положении Османской империи и даже о собственных «беззакониях».

Одно из самых забавных его приключений произошло неподалеку от Трявны. Он путешествовал под видом миссионера Американского общества распространения библии, и его дорожные сумы были битком набиты протестантской литературой. На него напали черкесы и отвели его к местному бею как лицо, внушающее подозрения. Левский прекрасно справился с положением; он стал жаловаться, что ему проезда нет от черкесов, и дерзко потребовал у бея охрану, потому что он боится ехать в одиночку! Сила Всемогущего Доллара была известна даже в Трявне; бей велел одному из заптий проводить «миссионера» до Никополя и не возвращаться без письма от тамошнего каймакана, подтверждающего, что гость прибыл живым и здоровым. На такой риск Левский пойти не мог; при въезде в город он уговорил запти вернуться и написал ему свидетельство о том, что он благополучно доехал до Никополя и весьма доволен услугами сопровождающего[146].

Он вел себя, как сказочный герой, неуязвимый для смерти, но хорошо знал, что на самом деле это не так. Его отвага была отвагой обреченного, который смотрит в лицо крайней опасности и которому уже нечего бояться. Однажды его спросили, не боится ли он попасться туркам. Он ответил: «Чего мне бояться, я сначала отослал свою душу богу, а уж потом вступил на этот путь»[147].

Когда члены комитета в Стрелче собрались, чтобы принести присягу, Левский заметил, что рука священника, державшего крест, дрожит, «Чего ты дрожишь, — сказал он, — будь тверже; мы умрем, дело ясное, все умрем, но освободим Болгарию, и детям нашим будет хорошо»[148].

Далеко не все его встречи с турками были веселы и безобидны; иногда только находчивость и физическая выносливость спасали его от врага. Однажды в Пловдиве полиция явилась ночью в красильню, где ночевал Левский. Даже сквозь сон его острый слух уловил шаги, которых не услышал бодрствовавший красильщик. Левский послал хозяина открывать гостям, а сам вскарабкался на крышу по широкой трубе, держась за цепи, на которые развешивали полотно для прополаскивания. С крыши он перебрался на ограду, спускавшуюся к Марице, прыгнул в реку и попав на другой берег, добрался до дома, где жил телохранитель Найдена Герова, у которого он смог переодеться[149].

В августе, еще до приезда Кынчева, Левский вторично съездил в Константинополь. Он прибыл туда 28 августа и в Галате разыскал Стефана Илича, с которым познакомился в первый свой приезд в столицу империи. У Илича была собственная контора в Галате, и Левский рассчитывал остановиться у него, но оказалось, что в доме уже полно гостей; Илич обратился за советом к доктору Стамбульскому, и они решили попросить хаджи Иванчо Пенчовича приютить соотечественника у себя в доме, на острове Халки.

Пенчович был одним из видных туркофилов; заслуги, оказанные империи в Крымской войне, он был награжден султаном, далеко продвинулся на государственной службе и стал членом Государственного совета. Когда Стамбольский и Илич явились к нему со своей просьбой, он испугался, долго не знал, что сказать, колебался, раздумывал и наконец согласился, велев им привести гостя к мосту, где они вместе сядут на пароход, идущий на Халки. Левский был чрезвычайно доволен пристанищем, которое выбрали для него друзья; «Более безопасного места не найдешь», — с улыбкой сказал он и в назначенное время вместе с ними явился на пристань в костюме турецкого писаря.

Разумеется, Левский не мог надеяться, что консерватор Пенчович сумеет понять или разделить его взгляды, но между ними произошел откровенный разговор, в ходе которого Левский заметил, что борьба за независимую болгарскую церковь, главный очаг которой был в Константинополе, полезна для революционеров, ибо не только является частью борьбы за национальную независимость страны, но и помогает отвлечь внимание турок от подготовки к революции. В этом позиция Левского резко отличалась от взглядов Ботева и Каравелова; Ботев был ярым антиклерикалом и считал, что борьба за экзархию бессмысленна. Сам Левский мало интересовался вопросами церкви и всем, что с ней связано, если не считать церковного пения, но мог оценить положительную роль церковной борьбы и ее прямые и косвенные последствия для Болгарии.

Левский оставался в Константинополе ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы встретиться с рядом видных болгар, после чего пароходом уехал в Бургас, увозя с собой 146 турецких лир, собранных для него Иличем и Пенчовичем.

Вскоре после его возвращения приехал Ангел Кынчев, и в октябре — ноябре 1871 года Левский объехал центральные районы страны в сопровождении обоих помощников. Из Ловеча они отправились в Троян, Карлово, Клисуру, Копривштицу, Панагюриште, Пазарджик, Пловдив, Чирпан, Стара-Загору, Сливен, Тырново, Трявну, Севлиево и другие города, после чего вернулись в Ловеч.

Левскому не терпелось испытать обоих в деле, проверить их реакцию, оценить их способности и познакомиться с ними поближе.

Он быстро составил себе благоприятное мнение о Кынчеве и не только попросил его взять на себя обязанности казначея во время поездки, но и стал брать его на тайные заседания комитетов. Другой обязанностью Кынчева был сбор топографических данных для военных целей. В Трояне, например, он взобрался на вершину Турлы — самого высокого холма, стоящего над городом, — и сделал картографический план Трояна и окрестных деревень.

Однако эта новая поездка не помогла рассеять сомнения Левского в пригодности Общего к революционной работе. Он по-прежнему проявлял осторожность и как мог ограничивал контакты Димитра с местными организациями. Это отразилось в ряде воспоминаний, авторы которых описывают деятельность Левского и Кынчева, но почти не упоминают об Общем.

В городе Елена Левскому и Ангелу пришлось провести несколько неприятных часов в обществе местных турок и чорбаджиев. Еленские чорбаджии издавна славились своим властолюбием и алчностью. Многие чорбаджийские семьи были греческого происхождения, хотя говорили по-болгарски. Чорбаджии Елены пользовались известными привилегиями, а взамен смотрели в оба за тем, что происходило в этом чисто болгарском горном городке, и пользуясь покровительством властей, грабили крестьян, с которыми обращались как с рабами; в 1857 году Раковский говорил, что эти крестьяне — дважды рабы, рабы султана и чорбаджиев[150]. Заправилы города вынуждали крестьян бесплатно работать на себя, обманом или силой прибирали к рукам лучшие земли в округе, не гнушались ни ростовщичеством, ни открытым разбоем, а разбогатев, ездили целыми семьями на поклонение в святые места и по возвращении из паломничества гордо именовали себя «хаджи». Те из них, кого выбирали церковными настоятелями, обычно присваивали часть даяний прихожан и никогда не отчитывались в том, на что идут средства прихода. Их власть в городе была абсолютной, и священник не осмеливался начать богослужение, пока чорбаджии не займут свои места, так что даже на пасху, на всенощной, он не решился провозгласить: «Христос воскресе из мертвых!» и заставил всю паству прождать несколько часов, потому что чорбаджии проспали службу. Еленских чорбаджий побаивались даже турецкие власти.

Но у этого самоуправства были и хорошие стороны. Здесь не было ни мечетей, ни турецкого населения, не считая представителей власти и немногочисленных заптий, а среди ремесленников и молодой интеллигенции процветал дух независимости и национальной гордости. Елена одним из первых городов Болгарии изгнала священников-фанариотов и организовала современные школы и читалиште. Среди ее видных горожан были замечательные учителя, писатели и художники; выходцем из Елены был и Илларион Макариопольский, возглавивший движение за независимую болгарскую церковь.

Когда Левский и Кынчев, одетые зажиточными прасолами, въехали в город, их тут же заметила группка чорбаджиев, сидевших в кофейне. Прибытие чужаков, к тому же торговцев, возбудило любопытство этих князьков, которые считали Елену собственным феодом и любили ощущать в своих руках бразды правления. Чорбаджии отправились к мюдиру и подговорили его вызвать приезжих вечером в конак, якобы для того, чтобы проверить их паспорта, а на самом деле затем, чтобы чорбаджии могли расспросить их о делах и торговле. Устав с дороги, Левский и Ангел поужинали на постоялом дворе и улеглись спать. Вскоре их разбудил испуганный хозяин, который сообщил постояльцам, что мюдир прислал за ними с полдюжины заптий и велит им явиться в конак, чтобы проверить паспорта.

— Нас предали, — шепнул Ангел по-румынски, уверенный, что пришло худшее.

— Осмотри святого Николу и святого Илью[151], — спокойно отозвался Левский также по-румынски, — и не бойся; если из этой петли ускользнем, на другом нас вряд ли поймают.

Одевшись, путники в сопровождении эскорта отправились в конак. Там их приняли с отменной учтивостью и пригласили в комнату, где в ожидании гостей на диванах сидели мюдир и десяток чорбаджий. Левскому и Кынчеву вернули подложные паспорта, заявив, что документы их в порядке, и извинились за то, что уважаемым путникам пришлось вытерпеть такое неудобство. Однако радоваться было рано: чорбаджии забросали гостей вопросами о том, как идет торговля. Разговор стоил «прасолам» немалого напряжения. Они пытались перевести его на другие темы и, немного посидев для приличия, хотели распрощаться, но мюдир и слышать не хотел о том, чтобы отпустить гостей, не угостив их кофе. Пока приготавливали кофе, Левский и Ангел овладели разговором, осыпали комплиментами Елену и ее жителей, расспрашивали чорбаджиев об истории города и пр.

Только поздней ночью им удалось вернуться на постоялый двор и спокойно улечься спать[152].

В конце ноября Левский, Кынчев и Общий вернулись в Ловеч, Через несколько дней Центральный комитет решил послать Ангела в Бухарест и написал Данаилу Попову, спрашивая его, сможет ли он сопровождать Кынчева. Ангел должен был сообщить Каравелову о том, как идет работа в Болгарии, и обсудить отношения между внутренней организацией и эмигрантами. По-видимому, Левский был готов отчасти посвятить Ангела в подробности столь важной задачи, что говорит о его доверии к молодому революционеру. Однако в это время на Дунае был введен карантин, а все суда поставлены на прикол, и Ангелу пришлось вернуться в Ловеч.

Левский же в это время уехал вместе с Общим в Северную. Болгарию. Он все еще не решался посвящать Общего в тайны организации и познакомил его лишь с несколькими комитетами, в том числе с Орханийским. Очевидно, не один Левский питал недоверие к Общему, потому что, хотя он и согласился взять его на встречу с Софийским комитетом, его члены запротестовали, заявив, что не доверяют Обшему. В конце декабря они расстались; Общий зернулся в Ловеч, а Левский в одиночку отправился в Панегу и затем в Червен Бряг, где и провел рождество, а потом уехал в Плевен. В пути Левский получил последний номер «Свободы» и нашел в нем следующее объявление: «Г-ну Л-му в Болгарии. Постарайтесь увидеться с нами как можно скорее».

Каравелов уже во второй раз обращался к Левскому через газету; в первый раз это произошло 13 февраля 1871 года. Каравелов был недоволен независимостью внутренней организации и вину за нее возлагал на Левского; об этом свидетельствует следующее письмо Ивана Драсова Данаилу Попову: «Письмо Ваше получили и поняли, что Каравелов написал Вам, и что будто бы В.Л. в некоторых отношениях своевольничает. Все это нам непонятно»[153]. Не только явное неповиновение Левского и очевидные успехи его внутренней организации заставляли Каравелова настаивать на скорейшей встрече; в Черногории и Сербии оживилась деятельность националистов, и руководители болгарской эмиграции получили предложения о совместных действиях южных славян. Левский же, со своей стороны, хотел обсудить ряд вопросов с Каравеловым; для этого он и посылал в Бухарест Кынчева. К сожалению, выбор Каравеловым способа связи показал, что не понимает, в каких условиях приходится работать Левскому и его товарищам. Публичные объявления такого рода могли лишь насторожить полицию и тем самым увеличить риск, сопряженный с путешествиями Левского, и без того небезопасными, так что любая попытка пересечь Дунай была бы равносильна самоубийству.

Левский был раздражен столь очевидным непониманием со стороны Каравелова и отчитал его через Попова в записке, приложенной к письму Хинова, отправленному 28 декабря, — на следующий день после прибытия Левского в Плевен: «Напишите Каравелову, в последний раз по-братски прошу его не вызывать меня через свою газету, не то придется поверить словам людей, которые говорят: „Брат Левский, ты и сам не заметишь, как Каравелов тебя предаст“»[154]. Далее он объясняет, что и полиция, и болгарские шпионы подняты на ноги, что по всем гостиницам и постоялым дворам идут обыски, что дан приказ немедленно сообщать в конак о появлении любого человека, хотя бы немного похожего на описание Левского. Он настаивал, чтобы в дальнейшем, если Каравелову понадобится сообщить ему что-то, он писал через Данаила Попова.

В самом деле, за последние месяцы жизнь Левского стала гораздо труднее. Страшная легенда о Джин-Гиби ходила по конакам, цирюльням и кофейням. — всюду, где турки собирались потолковать за чашкой кофе и ароматным наргиле. По европейской части Турции бродил вездесущий Джин-Гиби, призрачный, как лунный свет, и столь же неуловимый. Каждый запти мечтал арестовать Джин-Гиби или хотя бы застрелить его, и каждый каймакан и мюдир мечтал приписать себе эту заслугу.

И все же, как ни был раздражен Левский неблагоразумием Каравелова, он понимал, что ему пора встретиться не только с самим Каравеловым, но и с другими эмигрантами. Пришло время организовать встречу представителей внутренней организации с представителями эмиграции, чтобы сгладить противоречия и объединить свои усилия. Примерно за полгода до этого Левский думал, что хорошо бы созвать нечто вроде конгресса, но из-за безденежья от этого пришлось отказаться. Теперь же развитие организации достигло такого уровня, что общее собрание стало необходимостью. Нужно устранить недоразумения; нужно превратить и без того слишком зыбкую и ненадежную курьерскую связь в настоящие каналы коммуникации, по которым внутренняя организация могла бы получать помощь всех видов; нужно, чтобы устав организации, де факто действовавший на большей части болгарской территории, был официально принят всеми комитетами по обе стороны Дуная.

К концу 1871 года Левский пересмотрел вопрос о том, где нужно проводить общее собрание. Он был готов провести его в Румынии, — не потому, что стал считать бухарестский центр более важным, а потому, что организовать столь многолюдное собрание под самым носом у турок было чересчур рискованно. Обстановка создалась такая, что ему и в одиночку стало трудно появиться в каком-нибудь городе и не обратить на себя чье-либо внимание; пытаться же собрать в одно место делегатов со всей Болгарии и из-за границы означало бы накликать беду. Он не шел на уступки эмигрантам; он настаивал на том, чтобы внутренняя организация была представлена полностью, как ей и подобало по ее размерам и значению.

Глава четвертая

Левский провел Новый год в Плевене, затем вернулся в Ловеч и в начале января направился в Троян. Народное прозвище января-месяца «Голям Сечко», т. е. «большой секач»; в январе ледяной ветер режет как турецкий ятаган, забираясь под самую теплую одежду. В январе не ездят через горы; тропы завалены коварными сугробами, ветер как голодный лев рыщет по обледенелой стране, вздымает снег, слепит глаза, несет поземку, деревья и камни трещат от мороза. В январе люди сидят по домам, празднуют праздники, отдыхают и набираются сил перед весенней страдой. Немало было домов, особенно в Ловече, где Апостола свободы встретили бы как мессию, где для него нашлось бы самое удобное место у очага, самая вкусная еда и самая теплая постель. Но Левский не знал отдыха. Он спешил больше, чем когда-либо. Приняв решение о созыве общего собрания, он должен был сделать все необходимые приготовления. Невзирая на мороз и вьюгу, Левский ехал вдоль замерзшего Осыма в Троян.

Он побывал у каждого члена комитета в отдельности, а потом созвал общее собрание в харчевне Васила Спасова. Он сообщил комитету, что весной решено созвать общее собрание организации, на котором будет присутствовать по одному делегату от каждого комитета в Болгарии и Румынии. Цель собрания — обсудить и принять устав. Позднее он сообщит им подробности, и тогда они выберут своего представителя. Он оставил также клочок бумаги, — такой же, какой был у него самого, — и сказал, что даже в Бухаресте полно турецких шпионов и что избранный ими делегат комитета должен иметь при себе эту бумагу, иначе он не будет допущен на собрание.

На Крещение Левский остался в Трояне, принимал участие во всех общественных обрядах, вместе с толпой народа, одетого в лучшую зимнюю одежду, участвовал в процессии, которая вместе со священниками и хором отправилась из церкви на реку, чтобы отпраздновать крещение Спасителя. Шествие к реке доставило Левскому большое удовольствие, но думал он о предметах мирских; он смотрел на нарядных людей и повторял друзьям: «Глядите, разве нет у нас людей, разве нет юнаков? Даже вон те старики, у которых шеи покраснели, как у раков, — даже они могут взяться за ружье и сделают дело не хуже двадцатилетних. Эх, — вздохнул он от всего сердца, — придет ли та минута, когда я поведу за собой вот такую череду вооруженных болгарских юнаков!».

Шествие подошло к замерзшему Осыму. Во льду была пробита большая прорубь. Пробравшись сквозь толпу, Левский встал вместе с хором у проруби и запел: «Во Иордане крещаюша тебя, господи!», так что обратил на себя внимание всех присутствующих. Он собирался петь тропарь в Троянцем монастыре, в семи километрах от города, но получилось так, что по независящим от него обстоятельствам он не сумел выбраться в монастырь и теперь пел у Осыма, не желая отказывать себе в удовольствии.

В тот же день Левскому удалось уехать из Трояна. Вместе с группой товарищей он отправился в монастырь. Он ехал туда впервые, но некоторые монахи были предупреждены о его приезде, и Левского сердечно встретил игумен монастыря хаджи Макарий. Был канун Иванова дня — праздника Иоанна Крестителя. Вместе с монастырским хором Левский пел в церкви, а во второй половине дня собрал группу монахов и объяснил им, как и для чего работают тайные комитеты. Монахи создали собственный комитет, во главе которого встал игумен. Вскоре после этого Левский вместе с товарищами покинул монастырь. Их путь лежал мимо придорожной корчмы, в которую крестьяне горных выселок ходили отмечать праздники или топить свои печали в вине. И поскольку Иванов день — большой праздник, в корчме было полно народу; сквозь шум пьяного веселья, топот ног и песни путники услышали звуки волынки. Левский остановил коня и спрыгнул на землю; он не мог устоять перед музыкой, и ноги у него сами просились в пляс. Левский предложил своим спутникам следовать за ним. С их появлением в корчме воцарилось молчание, один волынщик продолжал играть, Он пел старинную песню героического эпоса — песню о Марко-королевиче. Левский слушал с удовольствием, а потом попросил певца спеть несколько народных песен и гайдуцких баллад.

Поездка в монастырь закончилась успешно, и настроение у Левского было приподнятое. Теперь же, услышав слова и мелодии любимых песен, он пришел в такое радостное возбуждение, что не мог сидеть на месте. Наконец он не выдержал и попросил музыканта сыграть хоро. Левский вскочил, сбросил с себя накидку и начал плясать карловское хоро так быстро и ловко, что вызвал изумление всех окружающих. Заразительный ритм захватил всех, и вскоре за Левским выстроилась цепочка танцующих; к хоро присоединились и два старика, до тех пор спокойно курившие свои трубки возле очага. Когда танец кончился, Левский заказал вина и угостил не только волынщика, но и всех присутствующих вместе с танцорами, хотя сам он не выпил ни капли. Дав выход обуревавшей его радости, Левский снова закутался в накидку и отправился далее в Троян с приятным чувством душевной удовлетворенности.

В Трояне Иванов день праздновали, как и полагалось, при общем веселье, много ели и еще больше пили. Поезд из пяти — шести саней, запряженных волами и устланных яркими половиками, возил весельчаков, вооруженных флягами и целыми бочонками вина, по всем домам, где жили иваны, которых полагалось поздравить с днем именин. Во главе шумной процессии двигался городской оркестр, а в передних санях вместе с именитыми горожанами сидел мюдир, на редкость мягкосердечный представитель власти, которому доставляло удовольствие смотреть, как веселится райя, — очевидно, она довольна правлением султана.

В сумерки, когда путники въезжали в город, веселье стало утихать и народ разошелся по домам, но позже, когда Левский был уже занят беседой с Иваном Марковым, членом местного комитета, в лом ввалилась толпа веселых соседей, явившихся с поздравлениями. Согласно обычаю, Марков угостил всех вином, и гости, не знавшие Левского, потребовали, чтобы хозяин налил и ему, не слушая его энергичных заверений в том, что он уже выпил достаточно. Тост следовал за тостом, Один из гостей, разгоряченный выпитым, махнув рукой на всякую осторожность, заявил: «Да пошлет бог удачи тому, что начали болгарские сыны отечества!».

Иван Марков быстро наступил на ногу красноречивому гостю, лишь недавно принятому в местную революционную организацию, а Левский тут же отвлек внимание собравшихся, воскликнув: «Да здравствует султан Абдул Азиз! За его здоровье!». И хотя некоторые из гостей удивились такой здравице, неуместные проявления патриотизма были прерваны, и вечер закончился без неприятных инцидентов.

Когда гости ушли, Левский сказал Маркову:

— Потому-то, бачо Иван, я и говорю своим последователям, чтобы не употребляли никаких спиртных напитков. Пьянство — самый большой враг человечества, оно делает и сделало несчастными тысячи семей. Притом это такой порок, который нехорош и для великой тайны нашего святого дела. Разве мы сейчас не видели, как тот господин в опьянении проболтался? А если бы здесь были неприятельские уши, что было бы? Хорошо, что и другие были не в лучшем состоянии и никто ничего не заметил. Можно извинить, если в такой торжественный день кто из наших последователей хлебнет вина, но опять-таки надо воздерживаться и не проболтаться о тайне. Я всегда говорил и теперь повторяю, что новопосвященных в наше святое дело надо прежде всего и сначала предупреждать, чтобы строго воздерживались от спиртного[155].

Сам Левский совершенно не употреблял ни спиртного, ни табака, которые считал вредными для человека и общества. Он твердо верил в дисциплину как личную, так и организационную. Из людей, становящихся рабами своих желаний и привычек, выходят работники, на которых нельзя положиться, они являются потенциальной угрозой для своих же товарищей. «В жизни следует жаждать только хлеба и воды, — говорил Левский тырновским юношам, желавшим вступить в организацию. — Не забывайте, что многие наши товарищи попали в руки турок только потому, что любили выпить того и другого и по слабости воли не могли обуздать свои желания»[156]. Сильное и гибкое тело Левского, его крепкое здоровье служили прекрасной рекламой дисциплинированного образа жизни. Сам же он подходил к этому образу жизни с чисто практической точки зрения; он не терпел людей, умерщвляющих свою плоть и подвергающих себя бессмысленным лишениям в угоду духовным соображениям или суевериям. Однажды он в гневе заявил группе крестьян: «Вы станете мужиками только тогда, когда начнете есть мясо по средам и пятницам!»[157].

Воздерживаться от спиртного, чтобы не выдать против воли своих же товарищей, или потуже затягивать пояс, чтобы купить оружие для организации, — одно дело, но лишаться пищи в надежде, что это обеспечит тебе местечко в раю — совсем другое. Левский с неприязнью относился ко всему, что отвлекает внимание человека от земных дел, делает его покорным чужой воле и расслабляет, лишая воли к борьбе. Для него и ад, и рай были здесь, на земле. В его земной рай не попадешь благодаря посту и молитве — это он знал твердо. Не менее твердо был он убежден в том, что невоздержанное употребление спиртного — надежное средство попасть в самый настоящий ад, в котором пытки раскаленным железом и бичевание уготованы тем, кто бунтует против турецкого могущества — и попадается.

Пропасть этого ада постоянно разверста у всех них под ногами, и остается только одно: зная о ее существовании, не думать о ней и идти своей дорогой. В организации царил дух радости и оптимизма, и когда Левский приезжал навестить тот или иной комитет, собрание часто заканчивалось весельем и песнями.

Если в праздничный день Левскому случалось быть в Ловече, члены комитета брали с собой еду и устраивали загородные прогулки или шли на виноградники на окраине города. Весь день они проводили на воздухе, в счастливом сочетании отдыха и подпольной работы. Во время таких пикников Левский любил петь своим звонким и чистым голосом, к величайшему удовольствию собравшихся[158]. Иногда он пел просто для себя, но, бывало, сознательно выбирал песни, которые возбуждали чувства слушателей, наполняли их сердца негодованием, жалостью и любовью, укрепляли их волю к борьбе.

Они часто устраивали и танцы — и не потому, что это служило каким-либо организационным целям. Левский любил танцевать и танцевал для собственного удовольствия; пожалуй, это было единственным его увлечением. Настойчивый ритм барабана и бурные мелодии волынки и скрипки возбуждали его как вино, которого он так упорно избегал. Хоро притягивало его, как огонь — бабочку. Известно немало случаев, когда он, махнув рукой на горячие просьбы товарищей, забывал об осторожности и спешил встать в цепочку сельского хоро, хотя тут же присутствовали и местные турки.

К счастью, турки имели самое туманное представление о его внешности и совсем никакого — об этой его страсти; они могли бы бы распустить и войска, и заптий, а вместо них послать на поимку Джин-Гиби волынки и барабаны; им удалось бы без труда подманить светловолосого незнакомца, легкий и ловкий шаг которого привлекал всеобщие восхищенные взгляды в то время, как хоро набирало скорость и силу.

Из Трояна Левский вернулся в Ловеч и принялся готовиться к общему собранию и укреплять организацию в целом. Всем комитетам следовало сообщить о собрании; они должны были выбрать делегатов и приготовить отчеты с подробным указанием своего состава, наличного оружия, расходов, тайников, а также составить списки «черных душ», — чорбаджиев и других лиц, оказывавших активное противодействие комитетам, а также людей, отказавшихся от участия в работе организации с объяснением причин отказа. Местным комитетам также было разослано сообщение о том, что Центральный комитет решил ввести членский взнос в виде десятины. Занимаясь организационными вопросами, Левский в то же время старался поднять дух комитетов, чтобы они могли работать с удвоенной энергией в ближайшие месяцы, которые потребуют особых усилий.

12 января Левский послал Общего в первую самостоятельную поездку по районам Охрание и Тетевена со строгим наказом дать точный отчет обо всех средствах комитетов — собранных и потраченных. Очевидно, его все еще мучали сомнения, потому что за день — два до этого он записал в своей книжке: «Димитров расчет: от 1-го дек. до янв. 10-го дано ему 291, а он говорит, что забыл, где за что платил, и не записал»[160].

Почти весь январь Ангел пробыл в Ловече, с Левским, и они подолгу обсуждали предстоящее собрание. 22 января Центральный комитет послал Ангела в Разград с первой самостоятельной миссией. Вернулся он в начале февраля через Русе. В первые два месяца 1872 года и без того напряженная жизнь Ловечского комитета оживилась еще больше: в городе ставили первый спектакль, и премьера ожидалась в конце февраля. Режиссером был Ангел Кынчев, а ставил он «Райну-княгиню», пьесу Добрия Войникова, основавшего в 1865 году любительскую театральную труппу в Брайле.

Сама пьеса была написана бессвязно и неумело, повествовала она о походе киевского князя Святослава в Болгарию и о политических интригах вокруг болгарского царя Петра, его красавицы-дочери Райны, коварного болярина Сурсувула и других исторических личностей 10-го века. Но в ней громко звучали патриотические нотки, и публика без труда понимала злободневную символику повествования о любви русского князя к болгарской княгине и его пламенных заявлений о русско-болгарской дружбе. И потому, несмотря на множество художественных недостатков, пьеса пользовалась огромным успехом. В ловечской постановке главные роли получили члены комитета, — Святослава играл Иван Драсов, — а костюмы взяли напрокат в габровской школе. Из дипломатических соображений на премьеру пригласили каймакана и других турецких сановников, которые почтили своим присутствием спектакль, состоявшийся в школе. Юмор положения был приправлен солью особой ситуации: членам комитета удалось уговорить местного юзбаши (капитана, или сотника) одолжить им сабли в качестве реквизита для спектакля, за что он впоследствии получил выговор от начальства. Представление вызвало большой интерес не только в Ловече, но и во всей округе, из Трояна приехало человек двадцать, чтобы посмотреть спектакль. Он прошел с огромным успехом и вызвал столь высокий патриотический подъем среди аудитории, что некоторые из турок, разумеется, не знавших, что на сцене выступают члены революционного комитета, и плохо понимавших самый сюжет пьесы, пожаловались, что вся эта затея — «чистый бунт» с начала и до конца.

Левский на спектакле не присутствовал. Он считал, что риск слишком велик, а особой пользы его появление не принесет. 20 февраля он уехал из Ловеча во Фракию — Карлово, Панагюриште, Пловдив, Чирпан и ряд сел. И снова в Карлово произошел инцидент, но на этот раз Левского спасли смелость и сообразительность двух сестер, Неды и Ганы Тачевых, соседок Станю Славчева Табанлиева, у которого хранилась большая часть архива комитета.

Женщины Карлово отличались широтой интересов и принимали близко к сердцу вопросы просвещения. В 1869 году они организовали свое общество и выбрали 7 апреля в качестве собственного праздника, который отмечали очень торжественно. Карловчанки собирали значительные суммы на оказание помощи желавшим учиться девушкам; многие, в том числе сестры и сноха Станю Табанлиева, принимали участие в работе местного комитета. К несчастью, одна из сестер Табанлиева, Гана, была недовольна тем, как члены семьи разделили наследство отца, и обида на брата достигла такого накала, что она решила отомстить ему, выдав его туркам как бунтовщика, в доме которого полно разных бумаг и оружия. Турки немедленно ворвались в дом и увели Станю в конак.

Понимая, что за этим последует обыск, и если турки найдут документы комитета, начнутся повальные аресты, Неда и Гана быстро вызвали другую сестру Станю, Марию, и попросили ее помочь предотвратить несчастье. Они знали, что чауш, руководивший операцией, питает слабость к хорошеньким девушкам и крепким напиткам, и решили принять его как дорогого гостя. Они приготовили подогретую ракию, налили ее в большие стаканы и пригласили чауша в гостиную. Довольный чауш велел заптиям опечатать комнату Станю, а с обыском подождать. Насладившись неожиданным гостеприимством, он ушел от Тачевых совсем пьяный.

Первая опасность миновала, но документы комитета и несколько револьверов лежали в опечатанной комнате, и турки в любую минуту могли вернуться с обыском. Находчивые девушки и здесь нашли выход: Гана спустилась в комнату по узкой, липкой от сажи дымовой трубе, прихватив с собой инструменты, чтобы открыть шкаф с документами (ключ от шкафа был у Левского, но самого его не было в городе). Взломав шкаф, она сложила все в мешок, который вытащили через трубу, потом убрала комнату, чтобы не было видно, что туда кто-то входил, и вылезла обратно. Мешок закопали в саду, сверху на скорую руку соорудили очаг и поставили на него котел с водой. Потом на этом месте посадили цветы. Когда турки вернулись с обыском, они не нашли ничего подозрительного, а все печати были целы. Теперь оставалось только успокоить Станю и сообщить о случившемся Левскому. Неда славилась на весь город умением вправлять суставы и вывихи, ее хорошо знали и заптии; ей удалось получить разрешение отнести Станю еду и одежду в тюрьму, откуда его должны были переправить в Пловдив. Передавая ему посылку, она сумела сообщить, что архив комитета переправлен в безопасное место.

Узнав о происшествии, Левский пришел в такое восхищение от поступка отважных девушек, что написал им свидетельство, которое велел сохранить, чтобы представить позднее правительству свободной Болгарии, — он не рассчитывал на то, что сможет рекомендовать их соотечественникам сам; на это у него становилось все меньше шансов с каждым днем[161].

Прошло немного времени, и в поездке по южным районам Болгарии он узнал о новом несчастье: 5 марта Ангел Кынчев покончил с собой.

В конце февраля Кынчев отправился в Румынию. Очевидно, он должен был провести предварительную подготовку собрания, Приехав в Русе, он стал разыскивать Николу Обретенова, рассчитывая, что тот поможет ему перебраться на другой берег Дуная. К несчастью, Никола сидел в тюрьме по подозрению в убийстве Стояна Пенева. Пенев был наборщиком в типографии Каравелова в Бухаресте; как-то, приехав в Русе, он похвастался одному приятелю, что знает по именам всех, кто пишет в «Свободу», и стоит ему захотеть, он может любого из них отправить на виселицу. Когда в Русенском комитете узнали, что правитель передал Пеневу пятьдесят лир и посылает его по неизвестному делу в Сливен, революционеры решили, что Пенев — шпион и его следует убить, пока он не наделал большого вреда. Пенева убил Георгий Икономов, который при этом был ранен; баба Тонка выстирала и выгладила его одежду, после чего Икономова перевезли в Джурджу оправляться от раны. Полиция начала разыскивать убийцу, и один из свидетелей заявил, что видел рядом с Пеневым четверых человек. Полицейские отправились в читалиште и арестовали Николу и трех его товарищей. Узнав, кого арестовали, свидетель стал уверять, что его не поняли и что он сказал не «четыре человека», а «в четыре часа». И хотя никаких улик против Обретенова и его товарищей не было, их продержали в тюрьме сорок дней.

Арест Николы расстроил планы Кынчева. Вместо того, чтобы обратиться к бабе Тонке, которая могла бы тайком переправить его в Румынию на лодке — берег у дома Обретеновых не охранялся, — Кынчев решил, что сумеет добраться до Румынии другим путем. Он пошел на пристань, чтобы сесть на турецкий пароход, ходивший между Русе и Джурджу. Перед посадкой каждый пассажир должен был явиться в паспортное бюро, где ему выдавали красный билетик в знак того, что его документы проверены. У Ангела паспорта не было, но друг его детства Коста Стойков, работавший в бюро, выдал ему нужный билет.

На пристани собралась толпа: в Русе ждали нового болгарского экзарха Антима, который плыл из Константинополя в Видин и с разрешения властей останавливался в каждом городе, чтобы благословить паству. В толпе были не только болгары; здесь было немало мусульманских женщин под белыми покрывалами, явившихся посмотреть из любопытства на обряды христиан; были и все евреи города, отдыхавшие по случаю субботы. В такой толпе Ангел мог бы пройти на пароход, не обращая на себя ничьего внимания, но когда он вручил свой красный билет при последней проверке перед посадкой, Али-эффенди вдруг потребовал у него паспорт. Ангел сделал вид, что ищет паспорт в карманах, потом сказал, что, должно быть, забыл его где-нибудь и пойдет поищет, но Али-эффенди заявил, что сначала отведет его в паспортное бюро и проверит; был ли у него вообще документ. В сопровождении Али-эффенди и двух заптий Ангел направился к бюро и по дороге попробовал убежать. Турки закричали и вытащили сабли, на пристани началась суматоха; вскоре Ангела окружили со всех сторон. Он остановился, достал револьвер и выстрелил в преследователей, но не попал. Понимая, что выхода нет, Кынчев крикнул: «Да здравствует Болгария!», вложил дуло револьвера в рот и нажал курок.

Обыскав его труп, турки не нашли ничего подозрительного и отдали тело Ангела отцу. Сестра Кынчева не смогла оправиться от удара и потеряла рассудок. На следующий день Ангела похоронили; за гробом шли хор, оркестр и вся молодежь Русе.

Известие о смерти Ангела быстро облетело всю страну. В местных комитетах наступила паника, люди опасались предательства. В действительности же тем дело и кончилось, турки даже прекратили следствие по делу Пенева и выпустили четверых арестованных, — очевидно, они решили, что Пенева убил Ангел.

Подавляя собственную скорбь, Левский спешил успокоить испуганные комитеты:

Левский считал, что Ангел погиб по неопытности и из-за приступа страха. Он мог отделаться отсидкой в тюрьме. В конце концов, против него не было никаких улик, он был стипендиатом правительства, имел множество влиятельных друзей и покровителей. Он поступил безрассудно, но благородно, решив, что лучше умереть, чем невольно стать причиной гибели товарищей. Даже в смерти он был до конца предан Болгарии и делу революции.

Глава пятая

Продолжая объезжать комитеты, Левский побывал в Стара-Загоре, Сливене, Казанлыке, Шипке, Трявне и Габрово, Он вернулся в Ловеч в конце марта. Подготовка к общему собранию заканчивалась, 18 марта Каравелов написал, что делегаты местных комитетов приглашаются на собрание, и объявил его дату — 20 апреля. Левский между тем принял все меры к тому, чтобы на собрание не смог проникнуть ни один соглядатай. Так, те, кто ехал в Бухарест через Джурджу, должны были явиться в корчму Хаджипетрова, подняться на второй этаж и найти букву «Р» («революция»), написанную мелом на одной из дверей; делегат должен был войти в комнату и сказать, что означает эта буква; таким способом делегаты смогут узнать друг друга. Каждый делегат получил мандат — половину листа бумаги, разорванного пополам; вторая половина находилась у Левского, и по прибытии делегата в Бухарест обе половины складывались вместе и должны были совпасть. Сам Левский выехал из Болгарии еще 6 апреля, чтобы обсудить ряд вопросов с Каравеловым.

Дом Каравелова на ул. Вергулуй, 32, был весьма скромным, чтобы не сказать жалким, жилищем, состоявшим из двух комнатушек и сарая, где стоял печатный станок. Одна комната служила спальней и кабинетом хозяина, другая — кухней и столовой. По свидетельству Николы Обретенова, главной пищей Каравеловым служил паприкаш — род рагу, приготовляемый главным образом из перца, который Ната неизменно сдабривала жгучим горьким перцем. В этот свой приезд Левский жил у Каравеловых; чтобы не привлечь к себе подозрений, он изображал слугу, ходил с Натой на рынок за покупками и даже вернувшись в дом продолжал помогать ей по хозяйству. Вскоре он полностью завоевал ее симпатии, что было делом нелегким, — Ната славилась острым язычком и без особого стеснения пускала его в ход против гостей, которые вечно толпились у Каравеловых и которых она должна была принимать и кормить, несмотря на то, что денег в доме не было. Иногда доходило до того, что она была вынуждена ходить по гостиницам и брать белье в стирку, чтобы заработать несколько грошей. Левский ничем не походил на обычного хэша; он ценил домашний уют и в отличие от большинства болгарских мужчин не считал унижением для себя помогать в домашних делах. «Целый месяц он жил у нас в доме и помогал мне как брат. Любко пишет, а Васил помогает мне на кухне то в одном, то в другом. То дров купит, то угля, принесет с рынка мяса, луку, овощей, разведет огонь в печке, почистит и нарежет лук — все делает»[163].

Приближался день собрания, начали съезжаться делегаты. Среди них был Никола Обретенов, который также часто бывал у Каравеловых.

«За ужином всегда становилось весело, стоило Левскому запеть своим приятным голосом какую-нибудь народную песню. Он очень хорошо пел „Давно ли ты, девица, пошла в монашки“[164] и „Девушка-боснийка“… Говорили мы всегда про организацию комитетов и пропаганду среди народа. Левский считал, что нельзя торопиться с восстанием, а следует сначала подготовить народ к борьбе за политическое освобождение, но для этого в народ должны пойти апостолы с проповедью свободы. Независимо от этого он считал нужным привлечь к этой тяжкой и великой задаче учителей и молодых священников, от которых многого ожидал и считал, что они могут немало сделать, чтобы посеять семена свободы среди народных масс — ремесленников, торговцев и крестьян, — у которых следует в первую очередь поднять сознание свободы и человеческих прав…. таким образом, утверждал он, надо поработать среди народа не менее 10–15 лет и только тогда поднимать восстание»[165].

В своих воспоминаниях Обретенов делится также личными впечатлениями о Левеком:

Общее собрание началось позднее, чем было намечено, 29 апреля. А до этого уже съехавшиеся делегаты торжественно отпраздновали пасху. Наверное, в мыслях Левский возвращался к тому дню, когда восемь лет назад, на пасху, он публично взял назад свой обет служить богу и посвятил свою жизнь, полностью и без остатка, служению свободе — единственному божеству, которое признавал на деле и апостолом которого стал. Всего восемь лет прошло, а как много за это время изменилось! Тогда он был молод и неопытен и скорее ощущал, чем ясно представлял себе, что именно должен сделать, а страна его лежала перед ним как непаханная целина. За эти годы он провел борозды от одного конца Болгарии до другого, от Никополя до Родоп и от Софии до Бургаса. Семя брошено в почву. Правда, иные семена отнесло ветром, другие упали на бесплодный камень, но большинство уже дает плоды, хорошие плоды. Тогда его почти никто не знал, кроме близких соратников; теперь же нет турка или болгарина, который не слышал бы о нем. А завтра его повесят турки, движимые отчаянным стремлением задушить свободу, или народ сделает его премьер-министром, а то и предложит корону, как предложил ее некогда Ивайло.[167] Но ни петля, ни министерский портфель, ни корона его не устраивают. Однажды крестьяне спросили его: «Бай Васил, когда Болгария будет свободна, кого поставим царем?». Он ответил: «Если мы деремся с турками только затем, чтобы получить царя, то мы дураки. У нас и сейчас есть султан. Нам нужен не господин, а свобода и человеческое равенство».

Крестьяне упорствовали.

«Какую же ты службу тогда возьмешь? Тебе же полагается самое первое место?».

«Никакую, — ответил он. — Пойду к другим порабощенным народам и буду делать тоже, что теперь делаю здесь»[168].

И говорил совершенно искренне.

И еще одно прибавилось с пасхи 1864 года. Тогда экстаз возрождения к новой жизни принадлежал ему одному; а теперь его разделяли все собравшиеся. Одни больше верят в бога, другие меньше, но каждый привык с детства считать пасху самым большим праздником в году; теперь для всех них он приобрел новое значение, как для самого Левского восемь лет назад. Особая атмосфера царила во время праздника, длившегося три дня, до самого открытия собрания. Вот как описывает ее Киро Тулешков в своих воспоминаниях:

Первое заседание было посвящено проверке полномочий. Всего присутствовало двадцать пять делегатов. В силу разных обстоятельств не каждый комитет смог послать собственного представителя, да и неблагоразумно было собирать много народу даже в Румынии, ибо турецких шпионов хватало везде. И потому некоторые делегаты представляли по нескольку комитетов. Тодор Пеев, например, получил мандаты целых одиннадцати комитетов, от Софии до Этрополе. Левский был уполномочен голосовать от имени Карлово, Стара-Загоры и Сливена. Каравелов также представлял три комитета, все три находились в Румынии. Всего у представителей внутренней организации было тридцать три голоса, у эмигрантов — семнадцать. Таким образом желание Левского установить перевес внутренней организации осуществилось. Некоторые эмигранты отсутствовали: Хитов был болен и не смог приехать, Тотю также не приехал, Данаилу Попову в последнюю минуту пришлось остаться в Тырну-Мыгуреле по делам, и он прислал вместо себя другого человека.

Пока шла проверка полномочий, Левский отозвал Тулешкова и отвел его в соседнюю комнату.

Тулешков сделал, как ему было сказано, и тогда Левский объяснил, что с него взяли присягу раньше, чем с других, потому что он будет охранять собрание на случай внезапного вторжения румынской полиции. На следующей день к охране квартиры подключился Олимпий Панов, служивший в типографии Каравелова.

Общее собрание длилось почти неделю и состояло из пяти заседаний. На первом из них была выбрана комиссия для пересмотра устава и разработки проекта программы комитета. В комиссию вошли Левский, Каравелов, Киряк Цанков и Тодор Пеев. Через два дня, 1 мая, комиссия выполнила свою работу, 2 и 3 мая собрание обсудило устав — статью за статьей, — пришло к единому решению и постановило напечатать пересмотренный и принятый устав. На пятом и последнем заседании, 4 мая, Каравелов был единодушно избран председателем нового Центрального комитета; новый устав предоставлял ему полномочия назначить своего заместителя, казначея, секретаря и стольких членов комитета, сколько требует необходимость, Неизвестно, когда именно совершился выбор остальных членов комитета, но почти наверняка он был сделан с участием Левского. В комитет вошли Киряк Цанков (заместитель председателя) Олимпий Панов (секретарь), Димитр Ценович (казначей) и сам Левский. Через несколько месяцев после собрания Каравелов и Цанков написали Хитову и сообщили ему, что он избран членом Центрального комитета, однако Хитов отказался, ссылаясь на то, что он живет далеко от Бухареста и не сумеет быть полезным организации.

Работа собрания, по-видимому, прошла гладко. Делегаты съехались с намерением придти к договоренности, и дух согласия и единства царивший во время празднования пасхи, очевидно, преобладал и во время заседаний, так что делегаты за сравнительно короткий срок пришли к соглашению относительно программы и устава. Новая программа как по мысли, так и по стилю была близка той, которую «Свобода» опубликовала в августе 1870 года, особенно по пунктам балканской федерации и самоопределения, однако по ряду вопросов существенно отличалась от нее, — очевидно, по некоторым существенно важным пунктам мнение Каравелова стало гораздо ближе к позиции Левского. Новая программа не проводила аналогии между освобождением духовным и освобождением политическим, почти не упоминала о возможности мирного решения конфликта и категорически заявляла, что единственный путь к освобождению — революция:

1. Болгарский революционный центральный комитет ставит своей целью освободить Болгарию путем революции, моральной и вооруженной. Форма будущего правления Болгарии будет определена в то время, когда освобождение Болгарии станет совершившимся фактом.

2. Для достижения этой цели дозволяется любое средство: пропаганда, печать, оружие, огонь, смерть и пр.

3. Мы, Болгары, желаем жить дружественно со всеми нашими соседями, а особенно с Сербами и Черногорцами, которые сочувствуют нашим стремлениям, и румынами, с которыми наша судьба тесно связана, и желаем составить с ними федерацию свободных земель.

Пункт, определяющий отношение организации к туркам, также явно сформулирован под влиянием Левского:

10. Мы восстаем не против турецкого народа, а против турецкого правительства и тех турок, которые его поддерживают и защищают. Одним словом, мы считаем друзьями все народы и народности, которые сочувствуют нашему святому и честному делу, не глядя на веру народность[171].

Принятый собранием устав мало чем отличается от проекта, разработанного Левским, хотя его стиль и язык значительно улучшились в умелой редакции Каравелова. Очевидно, делегаты разделяли мнение Хитова, которому Левский послал экземпляр своего проекта еще в январе и который приветствовал его с восторгом: «Давно я хотел увидеть таковой закон и был очень рад его увидеть. Он представляется мне как солнце перед глазами, и каждый праведный человек стал бы ему повиноваться»[172]. Главное отличие новой редакции устава от его проекта состояло в том, что в ней были выпущены разделы «Побуждение» и «Цель»; таким образом отпадало всякое упоминание о демократической республике в соответствии с программой, которая откладывала решение о форме правления будущего болгарского государства до его создания. Хитов также считал, что было бы неразумно открыто выступить с идеей республики, поскольку это могло восстановить против болгар другие государства, и советовал руководителям организации держать свои республиканские убеждения в тайне до тех пор, пока свобода не будет завоевана. И хотя эта идея составляла один из основных элементов политического кредо Левского, он был готов удовлетвориться формулировкой, которая не отвергала республику, но откладывала решение вопроса на более позднее время.

По новой редакции, любое нарушение дисциплины, в том числе выдача какой-либо тайны организации, каралось смертью, В раздел о наказаниях была включена новая статья — возможно, это один из самых ранних опытов антирасистского законодательства:

«Если кто-либо очернит нашу народную свободу, т. е. нарушит право других народностей, страждущих подобно нам, то и такого мы будем считать неприятелем отечества и он будет наказан смертью».

Претерпели изменения и статьи устава, определявшие формирование Центрального комитета. Если проект Левского предусматривал комитет из семи человек, в том числе одного священника, то новый устав предоставлял решение этого вопроса председателю, или первому лицу; будучи выборным, оно тем не менее получало право назначать остальных членов комитета. Очень трудно представить себе, какие соображения заставили общее собрание принять решение, столь противоречащее демократическому духу устава. Может быть, делегаты учли практические трудности созыва комитета на заседания или выбора новых членов голосованием в случае необходимости и пр., а может быть, увеличивая полномочия председателя, они стремились повысить дисциплину в организации. К сожалению, ни один современник не проливает света на этот вопрос в своих воспоминаниях. Устав, однако, ограничивал власть председателя, ибо предусматривал создание комиссии из представителей местных комитетов, которая наблюдала бы за работой Центрального комитета: «В случае необходимости она приобретает власть, которую имеет собрание уполномоченных представителей частных комитетов, и может избирать или назначать новое лицо, которое будет исполнять обязанности Первого лица»[173].

В своем проекте устава Левский ничего не говорит об исключительном положении, которое занимал в организации он сам. Общее собрание поступило так же. Председателей и казначеев можно было найти сколько угодно, но таких апостолов, как Левский, не создашь простым внесением в устав соответствующей статьи. Может показаться, что собрание проигнорировало Невского, и что, согласно уставу, вся сила власти была передана Каравелову как председателю комитета. В действительности было не так. Признавая неоценимый вклад Невского в общее дело, собрание подтвердило титул, уже присвоенный ему народом, и назначило его первым Апостолом всей Болгарии, Фракии и Македонии. Это означало, что ему предоставляется полная свобода действий в Болгарии по собственному усмотрению; и прежде, чем он вернулся в Болгарию, Центральный комитет выдал ему следующее «Уполномочение» (мандат):

При получении этого мандата Левский принес особую присягу верности, которую составил и подписал:

Интересно отметить, что в отличие от любой другой присяги, которую давали когда-либо болгарские патриоты, в том числе другие члены организации, присяга Левского носит чисто светский характер: имя бога в ней не упоминается. Возможно, он считал, что поскольку уже однажды нарушил данный богу обет, было бы лицемерием давать присягу его именем.

Однако для членов организации он составил текст присяги, выдержанный в традиционном духе:

Кроме того, Левский указал, каким образом вступающие в организацию должны приносить присягу: «Новопосвященный встанет перед столом, на который будет положено Евангелие или крест, кинжал и револьвер, и положит левую руку на сердце, а правую поднимет вверх и начнет говорить вышеуказанные слова»[176].

Делегаты разъехались, а Левский и Марин остались в Бухаресте помогать Каравелову: нужно было напечатать устав. Готовое издание представляло собой маленькую брошюрку в красной обложке; на первой ее странице разъяренный лев попирал турецкий полумесяц, а на последней был изображен бунтовщик с револьвером в руке. За обложку и рисунки заплатил Левский, питавший слабость к символам революции. Чтобы ввести врага в заблуждение относительно даты и места издания, в брошюре был указан 1870 год, Женева. Всего было отпечатано 1399 экземпляров.

Собираясь в Бухарест, на собрание, Левский надеялся встретить там Ботева, но к своему удивлению, не увидел его среди делегатов. По свидетельству Захария Стоянова, Каравелов решил, что Ботев — человек пропащий и непригоден ни для какой работы, о чем и сказал Левскому. Но Левский питал слабость к молодому поэту; он настаивал на том, что его следует разыскать, и даже если дело действительно зашло так далеко, как утверждает Каравелов, он постарается повлиять на него. Киро Тулешков стал разыскивать Ботева; оказалось, что тот находится в провинции, в тюрьме, и ему предъявлены обвинения, вытекающие из тесных связей поэта с русскими нигилистами. Узнав об этом, Левский потребовал, чтобы эмигранты помогли Ботеву, и в конце концов уговорил Каравелова и Ценовича внести за него залог. Когда же Ботева в конце концов выпустили из тюрьмы, у него не было ни гроша, не было и обуви; а к тому времени, когда ему удалось добраться до Бухареста, Левский уже уехал.

В конце июня Левский покинул столицу Румынии и направился на юг, в Олтеницу, откуда ходил пароход в Тырну-Мыгуреле. Ожидая парохода, он познакомился с местными болгарами и сумел вызвать их на откровенность. Оказалось, что они критически настроены по отношению к Каравелову; их особое недовольство вызывали постоянные нападки «Свободы» на группировку «старых». Как только Левский приехал в Тырну-Мыгуреле, он тут же написал как новому секретарю комитета Данкову, так и самому Каравелову. Данкову он заявил:

Каравелову он написал с предельной откровенностью: «Я встретил многих людей, которые обвиняют вас в иных делах и говорят: эта работа не для Каравелова, мы за нее беремся, потому что знаем, что дело пойдет, а Каравелов — такой человек, что все время говорит „Я есмь!!!“»[178].

Совершенно очевидно, что хотя Каравелов вместе с другими эмигрантами стал членом Комитета и возглавил его, и хотя местом пребывания Комитета по ряду соображений был выбран Бухарест, Левский ни на шаг не отступил от своего первоначального убеждения в том, что самое важное — организация, находящаяся в самой Болгарии, и говорил об этом совершенно открыто, Он и не думал отказываться от мысли провести собрание или референдум в самой Болгарии и накануне отъезда в Румынию писал Лясковскому и Тырновскому комитетам: «… это ихнее мнение (общего собрания в Бухаресте — М.М.) будет представлено здесь, в Ц. Комитете (т. е., в Ловече — М.М.) и по высшегласию всех частных комитетов судьба Болгарского народа будет решаться сообразно с временем…^»[179].

Эмигранты, со своей стороны, по-видимому, не хотели отказаться от мысли о том, что играют исключительно важную роль, потому что в письме Каравелова и Цанкова Панайоту Хитову (октябрь 1872 года), в котором они сообщают ему об избрании в Центральный комитет, есть следующее утверждение: «До сих пор мы не могли сообщить тебе ничего положительного о большом народном предприятии, потому что у нас ничего не было готово. Но поскольку уже положены основы доброго учреждения Б.Р. комитета, считаем своей первой должностью известить тебя, что ты избран членом Б.Р.Ц.К. и посылаем тебе устав этого комитета и 50 билетов для вспомоществования»[180]. Очевидно, оба руководителя эмигрантов считали собрание, состоявшееся в Бухаресте, и собственное вступление в организацию началом ее работы и игнорировали тот факт, что задолго до собрания Левский издал в Болгарии сотни комитетов.

Собрание явилось компромиссом между двумя группировками и как таковое достигло большого успеха. Оно дало возможность привлечь к организации максимальное число болгар, живших по обе стороны Дуная, на основе минимальной программы. Ради этого единства Левский согласился отложить решение существенно важных политических вопросов, например, вопроса о форме правления будущего болгарского государства; он был доволен достигнутым. Эмигранты и внутренняя организация будут работать рука об руку; Каравелов будет пользоваться всей полнотой власти в Румынии и в сношениях с иностранными правительствами, а ему, Левскому, официально предоставлены неограниченные полномочия и власть в Болгарии.

Однако, готовясь к возвращению в Болгарию с новыми силами и большими планами, он внезапно испытал тяжелое предчувствие. Почти три месяца он каждый день засыпал спокойным сном в типографии Каравелова; теперь снова начнется хорошо знакомая ему жизнь вечной настороженности, изматывающей нервы, — каждый час, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, жизнь под дамокловым мечом. Накануне отъезда из Тырну-Мыгуреле он написал Цанкову, попросил прислать машинку для набивания патронов, рыжую накладную бороду и усы, и сообщил, что в Тырну-Мыгуреле создан комитет из восемнадцати человек. В конце, будто предчувствуя, что уже никогда больше не увидит своих товарищей в Румынии, он поддался внезапному порыву: «Сегодня еду в Пикет (Бекет — М.М.). Прощайте, прощайте, прощайте!».

Глава шестая

Трудности начались, как только Левский ступил на болгарскую землю, и главной из них была нехватка средств. На следующий день после того, как он благополучно въехал в Болгарию через Оряхово, Левский, озабоченный проблемой переправки оружия через Дунай, снова пишет Цанкову и в конце письма, — очевидно, чтобы позабавить друзей, — сообщает слух, недавно распространившийся в народе: «придет с Запада человек с глазами в крапинку и освободит Болгарию». Такого рода полулегенды — полуслухи получали широкое хождение среди простого народа, который искал утешения от страданий в пророчествах, видениях и вымышленных историях; очевидно, образ героя «с глазами в крапинку» был рожден деятельностью самого Левского. Пропасть между легендой и действительностью видна из следующего его замечания: «Сегодня я остался без единого золотого и терплю большие муки»[181].

Из Оряхово Левский едет прямо в Ловеч, чтобы собрать воедино все нити дела. Его первая забота — разослать устав комитетам и при этом указать, чтобы каждый член организации изучил его и разобрался в нем. Кроме того, он рассылает квитанции с корешками, которые следует использовать при всех денежных операциях. Каждый комитет должен иметь собственную печать для заверки квитанций; кроме того, каждый кассир, или казначей комитета, должен вести дневник и заносить в него все сведения о членах комитета и их делах, плохих или хороших.

Было существенно важно во всем ввести порядок и дисциплину, и Левский считал своим первым долгом заставить членов организации понять это. Они служили фундаментом; а следующей задачей было приобретение оружия. Будучи в Румынии, Левский изучил возможности доставки оружия; в его записной книжке указан расход «за чистку ружья, которое попробовал, но не купил»[182]. Он все же приобрел в Бухаресте винтовку у француза-оружейника. В циркулярном письме, разосланном всем комитетам вместе с текстом устава и квитанциями, он указывал, чтобы они предложили всем членам, годным к ношению оружия, записываться на покупку ружей; тогда их можно купить оптом, Одно ружье подходящей для них системы стоит девять турецких лир, писал он, а если купить сразу две тысячи ружей, то можно дать за каждое шесть — семь лир, Кроме того, оптовая покупка позволит использовать одинаковые боеприпасы[183].

Устав, квитанции, сабля Левского и купленное им ружье были переправлены через Дунай при помощи женщин, которыми руководила баба Тонка. Это — еще один пример того, какую важную роль играли женщины в революционной организации. Хотя подавляющее ее большинство составляли мужчины, что вполне естественно, не будет преувеличением сказать, что работа Левского была бы невозможна без самоотверженной помощи женщин, которые прятали и укрывали его, а в критические минуты были находчивее и отважнее мужчин.

Оружие и документы Левский отвез в Джурджу и попросил Николу Обретенова устроить их переправку в Болгарию. Никола обратился за помощью к матери, сестре Петране и еще трем женщинам. Им было легче выполнить эту задачу, тем более, что в Джурджу открывалась большая ярмарка, и проверку пассажиров вели без обычных строгостей. Женщины решили, что провезут документы, привязав пакеты к телу под одеждой, но для ружья этот способ не годился, потому что все они были малы ростом. Тогда решили позвать на помощь Нату Каравелову, высокую и стройную. Она повесила ружье на плечо, привязала к нему саблю, а сверху надела пальто. Чтобы не привлекать лишнего внимания, женщины решили нанять маленькую лодку; Нате пришлось стоять на ногах в течение всей переправы, что возбудило любопытство лодочника. Несколько раз он предлагал «коконе» — госпоже — сесть на скамью, но баба Тонка твердо заявила по-турецки, что «кокона» любит смотреть на реку и потому хочет ехать стоя. На болгарском берегу ждала новая опасность: там их встретил Али-эффенди, служебное рвение которого привело к самоубийству Ангела Кынчева, и поинтересовался, для чего это баба Тонка притащила с собой целую кучу народа. Тонка ответила: «Ты ведь знаешь, у меня дочь невеста, хочу обручить ее с одним парнем из Джурлжу. А это — сваты, приехали на обручение. Приходи и ты, угощу кофе, как следует по обычаю!» Такое объяснение удовлетворило Али-эффенди, и он разрешил «сватам» сойти на берег.

Баба Тонка поспешила к дому. Не успели женщины спрятать все привезенное, как явился Али-эффенди — он не забыл о приглашении. Толя угостили кофе и ракией, после чего он ушел, так ничего и не узнав. «Сваты» тоже разошлись по домам, и у Обретеновых осталась одна Ната; плечо ее было сильно натерто ружьем, и она решила пожить у бабы Тонки, пока рана не заживет.

На следующее утро Никола нанял возчика, чтобы отвезти «товар» в Тырново. Ружье и сабля были завернуты в одеяло и потом еще раз — в подстилку. Такая предусмотрительность оказалась не лишней, потому что возле конака в повозку сел турецкий офицер, который тоже собирался в Тырново. Турок удивился, для чего Николе столько багажа, и успокоился, когда Обретенов объяснил, что уезжает из дома надолго, на заработки. Тут возникло еще одно препятствие: возчик потребовал у Николы разрешения на выезд, без которого он не мог брать пассажиров. Николе ничего не оставалось, как отправиться в паспортное бюро, где ему сказали, что разрешение нельзя выдать без удостоверения о том, что он уплатил все налоги. Чиновник налогового управления, болгарин на турецкой службе, который, по словам Николы, был хуже любого турка, отказался выдать удостоверение, потому что налог уплачен не был, как ни уверял его Обретенов, что по возвращении из поездки сполна заплатит все, что причитается. Николе пришлось идти домой, к матери, которая дала ему нужную сумму. Когда наконец он получил разрешение и вернулся к телеге, оказалось, что ничего не подозревающий попутчик-турок уснул прямо на узлах Обретенова. До Тырново Никола добрался без происшествий и передал «товар» местному комитету[184]. После этого Большой вызвал отца Матея; и тот переправил «товар» в Ловеч, а оттуда устав, квитанции и письмо Левского были разосланы по всей стране.

Новость о том, что их вождь вернулся после трех месяцев пребывания в Румынии, взволновала и воодушевила все комитеты. Со всех концов страны полетели в Ловеч теплые письма, поздравлявшие Левского с приездом, — а также говорившие о поддержке устава членами комитетов.

Только письмо Большого было выдержано в ином тоне. Он помнил Левского робким новобранцем, который только учился обращаться с ружьем; он присутствовал при том, как скальпель хирурга вернул его с пороги смерти; любя Левского — Апостола и восхищаясь им, он ни на минуту не забывал, что этот человек — простой смертный, уязвимое существо. С трогательной заботой Большой писал: «Поздравляю с хорошей поездкой и поздравляю с хорошим делом, да поможет нам всевышний. Но прошу вас хорошенько смотреть, куда ходите. И не ходите на самые опасные дела в одиночку, я ни о чем не спрашиваю и не жалею, но ты у нас можешь пропасть или попасться, а таких, как я и другие, целую тысячу можно найти, но такого, как ты, мы никогда не найдем»[185]. Большого так тревожила грозившая Левскому опасность, что через пять дней он снова написал ему, призывая не рисковать понапрасну.

В отличие от Большого, члены Софийского комитета совсем не думали о безопасности Левского, потому что по его приезде предложили ему вместе с ними пойти на большой пир, который Эзад-паша, мюттесариф Софии, давал в честь обрезания двух своих сыновей. Три члена комитета, видные представители христианской общины города, были приглашены на пир; они заверили Левского, что ему ничего не стоит пойти вместе с ними, одевшись учителем, — турки будут заняты едой и не обратят на него внимания, к тому же опознать его они все равно не смогут. После небольшого колебания Левский согласился. Явиться в конак и сесть за один стол с пашой в то время, когда все заптии Болгарии разыскивают его, — такие невинные розыгрыши Левский любил.

Пир был богатый и веселый. На столе были прекрасные вина и крепкая ракия, всевозможные закуски, жареный барашек и множество всяких чудес кулинарии; играла музыка, пели цыгане, плясали танцовщицы, — увеселение было организовано по турецким обычаям. После ужина во дворе зажглись костры, и гости вышли на балкон смотреть состязания борцов. Вместе с ними вышел и Левский. Он спокойно стоял рядом с самим пашой. Праздник продолжался до рассвета, но болгарские революционеры решили, что ждать конца не стоит; они не хотели слишком далеко заходить в своей дерзости, которая могла привести их на виселицу.

В то лето и Пеев, и Большой решили жениться. Об этом Пеев сообщил в конце цветистого письма, в котором поздравлял Левского с возвращением в Болгарию, и приглашал его на свадьбу. Ответ Левского Пееву не сохранился, но Большому он написал следующее: «С тех пор, как тебе дано полномочие, смотри за народным делом больше, чем за всем другим, и уважай его даже больше самого себя! Поздравляю с венчаньем, и дай Бог, чтобы оно было к добру!»[186]. По-видимому, уже сам факт того, что Левский не стал попрекать Большого женитьбой, а лишь напомнил ему об обязанностях революционера, говорит о том, как сильно он был привязан к Большому, Левский считал, что любовь революции не товарищ, особенно для профессионального революционера. Брак налагает на человека новые обязанности, он должен содержать семью, которая начнет расти, и это неизбежно приводит к тому, что он становится осторожным, а его преданность делу остывает.

Ни один из современников Левского даже не намекает на то, что в его жизни была любовь, роман или нечто подобное; те, кто затрагивает этот вопрос вообще, делают это лишь затем, чтобы категорически заявить, что Левский совершенно не интересовался прекрасным полом. Это безразличие ни в коей мере не было обоюдным. Он обладал таким обаянием и был окружен столь романтичным ореолом, что не мог не нравиться женщинам. Левский избегал романтических увлечений так же, как избегал вражеских ловушек. Он не умел служить двум богам и не потерпел бы никакого душевного раздвоения в себе самом. Полностью посвятив себя родине, он не мог позволить себе другой страсти, другого чувства. Он щедро раздавал свою любовь детям, гладил их по головам, одаривал сластями, брал на руки, но решительно отказывался даже от мысли о том, что и сам мог бы иметь детей, которых можно было бы любить и баловать. Если этот выбор стоил ему личной трагедии, о ней никто не знал. Левский никогда не говорил о делах интимно личных, — то ли это ему было неприятно, то ли слишком тяжело. Однако песни о любви он пел с таким глубоким и искренним чувством, что трогал слушателей до слез.

Новой чертой деятельности комитетов летом и осенью 1872 года был рост террористических действий: принятый устав давал организации полную свободу в выборе методов работы. Террор, начавшийся с посылки угрожающих писем, был направлен главным образом против недоброжелателей — болгар, ибо в этот период организация старалась не задевать турецкие власти. Левский уже давно понял, что без насильственного изымания средств не обойтись, но был противником убийства и требовал неопровержимых доказательств вины будущей жертвы. И хотя не кто иной, как он сам записал в уставе, что в каждый, препятствующий делу революции, подлежит смертной казни, в действительности таких казней было очень немного именно благодаря его сдерживающему влиянию. Известны лишь четыре убийства, причем одно из них — казнь Стояна Пенева в Русе — совершилось без его ведома.

В июле 1872 года организация решила казнить дьякона Паисия, наместника ловечского митрополита в Орхание. Уже несколько месяцев дьякон был истинной занозой во плоти Орханийского комитета. Он не только отказался пожертвовать средства на народное дело, — он проявлял весьма нездоровое любопытство к делам организации и ездил по деревням, выдавая себя за близкого друга Общего, которого никогда в глаза не видел, или горячего приверженца организации, каковым не был, и задавал разного рода вопросы. Стараясь выведать тайны комитета, он прибегал и к шоковой тактике, чтобы вывести людей из равновесия; так, в одном селе он вдруг заявил, что Общего поймали и при нем нашли множество разных бумаг. Кроме того, он начал угрожать людям. При сборе десятины для митрополита в некоторых семьях ему сказали, что у них нет денег, на что он заявил: «Для комитетов деньги находите, а для владыки у вас нету, так я же вам покажу!».

В мае Общий написал Ловечскому комитету, требуя решения о Паисии: если тот — «черная душа» его следует ликвидировать. Вернувшись из Румынии, Левский наконец дал согласие на казнь. Вечером 21 июля Общий подкараулил Паисия в центре Орхание и смертельно ранил двумя выстрелами. Паисий умер через два часа, но ничего существенного не успел сообщить каймакану, который явился лично расспросить его о покушении. Несколько членов комитета не отходили от умирающего, чтобы знать, не проговорится ли он перед смертью, а поскольку дьякон был известным ловеласом, они сказали каймакану, что покушение, наверное, совершено кем-нибудь из ревности[187].

На сей раз тревогу о безопасности Левского забил Пеев. Он сообщал, что все села вокруг Охранив и Тетевена битком набиты заптиями и переодетыми шпионами и просил Левского на какое-то время скрыться в надежном месте, ибо ездить по городам в такой момент очень опасно. Он также выразил общее предостережение, сообщая, что еще до убийства Паисия турки о чем-то пронюхали и считают, что в околии происходит нечто сомнительное. Тетевенский мюдир даже поделился своими подозрениями с ним, Пеевым, которого считает своим другом, заслуживающим полного доверия, и просил его разузнать, что происходит, за что обещал и награду!

Широкое расследование, предпринятое полицией в связи с убийством Паисия, кончилось ничем; власти арестовали троих человек, один из которых был связан с комитетом; продержав обвиняемых в тюрьме несколько недель, турки отпустили всех троих.

Куда более серьезные последствия вызвало убийство чорбаджи Васила Козлева в Лясковце, совершенное пятью днями раньше. Козлева ненавидело все местное население за то, что он грабил людей, пользуясь дружбой с турецкими властями; кроме того, он был заклятым врагом комитета и без колебаний передавал туркам все, что ему удавалось услышать и узнать. Наконец, он стал настолько опасен, что Ловечский комитет и сам Левский дали согласие на его ликвидацию. К несчастью, сын убитого помог властям арестовать почти всех членов Лясковского комитета и опознать убийцу отца, Стойчо Стамова Куртева, и его сообщников. Куртев, молодой человек двадцати одного года, был повешен, а трое его друзей приговорены к тюремному заключению на разные сроки, от года до пятнадцати лет; остальных отпустили. Большой написал Левскому о несчастье, которое полностью парализовало работу в Лясковце и потрясло соседнее Тырново, и умолял его держаться подальше от их округи.

События в Орхание и Лясковце не ввергли Левского в чрезмерную панику. Он не поехал туда, где ему было слишком опасно появляться, но продолжал рискованную работу по сбору средств в Ловече и Трояне, прибегая к насилию там, где уговоры не помогали. В Трояне он, переодевшись купцом, посетил чорбаджи Нено, чтобы уговорить его пожертвовать на дело десять турецких лир. Явившись к чорбаджии, он очень скоро перевел разговор с торговли на патриотические темы и наконец открыто сказал, кто он такой. Нено обещал дать десять лир, после чего Левский поблагодарил его, извинился за беспокойство и отправился восвояси. Через несколько дней у чорбаджи Нено побывал член комитета, получил деньги и вручил ему расписку.

Левский побывал у другого богача, Минко Пеновского, который славился своей скупостью. Апостол притворился торговцем из Плевена и так хорошо сыграл свою роль, что Пеновский полностью ему поверил. Беседа шла о торговле; тут к Пеновскому зашел турок-полицейский, который разыскивал Левского, и предложил и хозяину, и гостю пойти выпить. Пеновский отказался, — ему хотелось поскорее заключить выгодную сделку, которую сулил гость. Однако прежде, чем говорить о сделке, гость заговорил о народном деле. Он открылся Пеновскому, рассказал ему, что случается с людьми, препятствующими народному делу, и попросил пожертвовать десять лир. Пеновский ответил, что такая сумма для него слишком велика, и обещал пять, но когда позднее член комитета пришел к нему за деньгами, отказался дать что-либо вообще. Тогда члены комитета выманили его на встречу якобы по торговым делам, рассчитывая пристыдить Пеновского, но он, увидев собравшихся, сказал им «До свидания» и тут же ушел. Комитет решил, что его следует ограбить.

Операция была назначена на 14 августа, праздник Успенья Богородицы; в этот день Пеновский со всей семьей, как и почти все население Трояна, поедет в Троянский монастырь на богомолье и ярмарку, Два члена комитета, выбранные по жребию, переоделись турками и стали ждать в условленном месте Левского и еще одного члена Ловечского комитета, которые должны были принять участие в деле. Лил проливной дождь, Левский не появлялся, и члены комитета разошлись по домам, переоделись и сами отправились на ярмарку.

Когда они бродили по ярмарке, прискакал полицейский из Ловеча, пошептался с офицером, возглавлявшим десяток заптий, которые следили за порядком, и потом вместе с ними уехал по ловечской дороге. Все это глубоко встревожило членов комитета; они считали, что между этим происшествием и тем, что Левский не явился на встречу, есть какая-то связь, и опасались худшего.

У Левского в самом деле были неприятности с ловечской полицией. В Ловече он делал то же, что и в Трояне, — обходил богатых торговцев и просил их пожертвовать известные суммы на народное дело. Один из них, Денчо Халачена, не только не дал ни гроша, но и пригрозил выдать комитет туркам. Тогда было решено силой взять деньги Денчо, а его самого убить; это вызвался сделать Левский. Вся семья Денчо также собиралась на ярмарку, и Левский решил сначала побывать у чорбаджии, выполнить задуманное, а потом уже ехать в Троян, к Пеновскому. В качестве помощника для ловечской операции Левский выбрал молодого парня Вутю из села Видраре. Одетые в алые арнаутские костюмы, они перелезли через забор и вошли в дом Денчо. К несчастью, первым вернулся не сам хозяин, а его молодой приказчик; раньше он был слугой у Ивана Драсова и тут же узнал Левского. Приказчик закричал что было силы и стал звать на помощь; у ворот собралась толпа, и Левскому пришлось усмирить его кинжалом.

Это единственный известный случай, когда Левский своей рукой убил болгарина. Всю свою жизнь он испытывал отвращение к кровопролитию, и хотя с того дня, когда он плакал в Стара-Планине над болгарами, убитыми четой Хитова, душа его заметно очерствела, вынужденное убийство во дворе Денчо потрясло его. Об этом свидетельствует необычное письмо, посланное Каравелову. Почти все письма Левского носят политический характер и не содержат ничего личного; на этот же раз, выбитый из колеи внезапной трагедией, он подробно описывает случившееся:

Письмо лишь бегло упоминает о том, что только смелость и хладнокровие помогли Левскому с товарищем спастись из очевидно безвыходного положения; они были буквально обнаружены на месте преступления толпой свидетелей и полицией. Воспользовавшись минутным замешательством, вызванным его драматическим появлением, Левский в алой одежде, с окровавленным кинжалом в руке, выкрикивая турецкие слова, прокладывает себе путь через толпу и вместе с Вутю исчезает в путанице узких извилистых переулков. Они пробегают мимо дома Велички Хашновой, швыряют в открытую дверь узелок с деньгами и уходят из города на виноградники, в небольшую пещеру. Здесь они прячут оружие и арнаутскую одежду. Вутю ночует в пещере и на следующий день возвращается к себе в село, а Левский, в рубашке и нижнем белье, спускается к реке. Поймав двух рыбин, он спокойно возвращается в Ловеч, изображая рыбака. Он даже подходит к дому Денчо посмотреть, что стало с несчастным парнем. Парень мертв, в доме полно полицейских, и Левский уходит к Хашновым.

Величка Хашнова, сестра Марина Поплуканова, была одной из тех бесстрашных и самоотверженных женщин, на помощь которых Левский мог рассчитывать в любую минуту. Под самой галереей ее дома был сделан тайник с выходом в задний двор. У люка в потайную комнату стоял ткацкий стан Велички, и в минуту опасности она садилась за работу. От калитки в дом была протянута веревка с колокольчиком, и стоило кому-нибудь войти во двор, Величка тут же предупреждала Левского. Как обычно, Величка встретила опасного гостя и вместе с ним принялась уничтожать улики. Дочь Велички была послана к Марии Сирковой, чтобы та сходила за одеждой и оружием Левского, пока их не нашли турки. Мария отправилась за город, якобы затем, чтобы набрать лечебной травы, отыскала пещеру, спрятала одежду Левского под платьем, а револьвер и кинжал — под нижней юбкой, и благополучно доставила их Величке. Тем же вечером Левский перебрался в Дрыстене, в дом Сирковых[189].

Улики исчезли, туркам не за что было ухватиться, и очень скоро они прекратили поиски — в конце концов, убитый был всего лишь гяуром. Левский продолжал работу как ни в чем не бывало. 28 августа он, «одетый в красивый европейский костюм», появляется во Враце и вместе с хором поет в церкви на празднике Усекновения главы Иоанна Крестителя[190].