Арабская поэзия средних веков

Слепят воспоминанья, как песок,

Болят глаза, струится слез поток,

Мне кажется, что ночь века продлится

И что лучи не озарят восток.

Всю эту ночь глядел я на Стожары,

Потом их блеск на западе поблек.

Вслед каравану я глядел с тоскою,

Покуда мрак его не заволок.

Я плачу, а созвездья всё восходят,

Как будто небосвод не так высок.

Уж лучше б я погиб, а ты бы в битву

Повел дружину, обнажив клинок.

Я звал тебя, Кулейб, — ты не ответил,

Пустынный мир ответить мне не мог.

Откликнись, брат! Все племена Низара^{2}

Осиротели и клянут свой рок.

Даю обет: все блага я отрину,

Покину ближних, стану одинок,

Ни женщины я не коснусь, ни кубка,

Надев тряпье, уйду я в мир тревог,

С кольчугой не расстанусь я, покуда

Над миром ночь и мрак еще глубок.

Оружья не сложу, пока не сгниет

Всё племя бакр, тому свидетель бог!

Кулейб! С тех пор как ты оставил мир земной,

В нем смысла больше нет, в покинутом тобой!

Кулейб! Какой храбрец и щедрый благодетель

Теперь навеки спит под каменной плитой?

Истошный слыша плач, сказал я: «Поглядите,

Рассыпалась гора, трясина под пятой!

Кто доблести его сочтет, скажите, люди?

Он мудрость сочетал с суровой прямотой,

Он для гостей своих верблюдиц резал жирных,

Он стадо целое дарил друзьям порой,

Он вел отряд в набег, и сотрясали землю

Копыта скакунов, летящих вдаль стрелой,

За ним шли всадники, бросающие копья

Лишь для того, чтоб враг обрел навек покой».

Здесь отвага и мудрость почили в могиле.

Гордость рода араким, тебя погубили

Люди племени зухль. Как печаль утолить?

Зухль и кайс^{3}, чтоб вы сгинули, вымерли, сгнили

В нас пылает огонь. Ветер, ветер, неси

Эти искры, чтоб недругов испепелили!

Перемирью конец. Не воскреснет Кулейб —

Значит, меч нам судья, меч, рожденный в горниле.

Перемирью конец. Не воскреснет Кулейб —

Ваших вдов и сирот защитить вы не в силе.

Перемирью конец. Горе вам и позор!

Вас несчетные беды уже обступили.

В Беку вызвал Джузейма вождей на совет,

Ибо Хинд вероломно его известила,

Что согласна покорной супругою стать,

И сама во владенья свои пригласила.

Из вождей лишь Касыр заподозрил обман,

Но собранье старейшин иначе решило,

И сгубила Джузейму коварная Хинд,—

Часто злобой удары наносятся с тыла.

На кобыле Джузеймы гонец прискакал,

Так впервые без шейха вернулась кобыла!

Убедился Джузейма в предательстве Хинд,

Когда лезвие жилы ему обнажило.

А Касыр убоялся возможной хулы,

И, решив, что бесчестье страшней, чем могила,

Нос себе он отрезал, пожертвовал тем,

Чем природа с рожденья его наделила.

Изувеченный прибыл к владычице Хинд,

О возмездье моля, причитая уныло,

И добился доверия мнимый беглец,

Хинд Касыра приветила и приютила,

Он с дарами в обратный отправился путь,

Только ненависть в сердце его не остыла.

И вернулся он к Хинд, и привел караван,

Тайно в крепость проникла несметная сила.

Храбрый Амр у подземного выхода встал,

Хинд бежала, засада ей путь преградила,

Амр злосчастную встретил мечом родовым,

Вмиг от шеи ей голову сталь отделила.

Так исполнилось предначертанье судьбы,

Все в руках у нее — люди, земли, светила,

Только избранным срок продлевает судьба,

Но бессмертья еще никому не дарила.

Как бы ни был силен и богат человек,

Все исчезнет: богатство, и слава, и сила.

В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.

Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.

Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.

Восходит луна, и звенят скакуны удилами.

Клянусь головой, благородное сердце найдет

прибежище в мире вдали от жестоких обид,

Клянусь головою, искатель ты или беглец —

надежный приют за горами найдешь, за долами.

Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни

пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам,

Их верность и стойкость проверил в открытом бою

гонимый законом людей и отвергнутый вами.

Я сдержан в застолье, я к пище тянусь не спеша,

в то время как алчные мясо хватают, грызут,

Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда

я меч обнажаю, свой путь устилаю телами.

Нет, я не бахвалюсь, испытана доблесть моя,

кто хочет быть лучшим, тот подлости должен бежать,

Теперь мне заменят коварных собратьев моих

три друга, которые ближних родней и желанней:

Горящее сердце, свистящий сверкающий меч

и длинный мой лук, желтоватый и гладкий от рук,

Украшенный кистью и перевязью ременной,

упругий, звенящий, покорный уверенной длани.

Когда тетива запускает в пространство стрелу,

он стонет, как лань, чей детеныш в пустыне пропал.

He стану гонять я верблюдиц на пастбище в зной,

когда их детеныши тянутся к вымени ртами.

Не стану держаться за бабий подол, как дурак,

который во всем доверяет советам жены.

Не стану, как страус, пугливо к земле припадать,

всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.

Я знаю, что лень не добро нам приносит, а зло,

беспечность страшна — неприятель врасплох застает,

Не стану, как щеголь, весь день себе брови сурьмить,

весь день умащать свою плоть дорогими маслами

И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд

собьется с дороги в песках и, чего-то страшась,

Припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,

зажмурив глаза, высекая копытами пламя.

Неделю могу я прожить без еды и питья,

мне голод не страшен и думать не стану о нем,

Никто не посмеет мне дать подаянье в пути,

глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.

Склонись я к бесчестью, теперь бы я вволю имел

еды и питья, я сидел бы на званом пиру,

Но гордое сердце бежит от соблазна и лжи,

бежит от позора, в пустыню бежит от желаний.

Я пояс потуже на брюхе своем затянул,

как ткач искушенный — на кроснах упругую нить,

Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк,

по зыбким пескам, по следам ускользающей лани,—

Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон

вдоль узких ущелий и необозримых равнин,

Он воет, почуя добычу, и тут же в ответ

собратья его в тишине отзываются ранней.

Сутулые спины и морды седые снуют,

как быстрые стрелы в азартных руках игрока^{5},

Волнуется стая, как рой растревоженных пчел,

когда разоряют их дом на зеленом кургане.

Оскалены зубы, отверстые пасти зверей

зловеще зияют, подобно расщепу в бревне,

Вожак завывает, и прочие вторят ему,

и вой тот печален, как загнанной серны рыданье.

Вожак умолкает, и стая свой плач прервала,

и сгрудились волки, подобно толпе горемык.

Что толку скулить? Лишь терпенье поможет в беде.

И стая умчалась, оставив следы на бархане.

Томимые жаждой, летят куропатки к воде,

всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил,

Мы вместе отправились в путь, я совсем не спешил,

а птицы садились и переводили дыханье,

Я вижу, кружатся они над запрудой речной,

садятся, а я свою жажду давно утолил,

Они гомонят, словно несколько разных племен,

сойдясь к водопою, в едином сливаются стане,

Как будто по разным дорогам из жарких песков

пригнали сюда из различных становищ стада.

И вот уже птицы как дальний большой караван,

покинули берег и в утреннем тонут тумане.

Я наземь ложусь, я спиною прижался к земле,

костлявой спиной, где под кожей торчат позвонки,

Рука под затылком, как связка игральных костей,

легла голова на суставы, на острые грани.

За мною охотятся злоба, предательство, месть,

ведут они спор, чьей добычею должен я стать,

Во сне окружают, пытаясь врасплох захватить,

в пути стерегут, предвкушая победу заране.

Сильней лихорадки терзают заботы меня,

ни дня не дают мне покоя, идут по пятам,

Я их отгоняю, но вновь нападают они,

от них ни в песках не укрыться и ни за горами.

Ты видишь, я гол и разут, я сегодня похож

на ящерку жалкую под беспощадным лучом,

Терпенье, как плащ, на бестрепетном сердце моем,

ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.

Живу то в нужде, то в достатке. Бывает богат

лишь тот, кто пронырлив и благоразумен в делах.

Нужды не страшусь я, случайной наживе не рад,

спущу все дотла, — что грустить о потерянном хламе?

Страстями не сломлена невозмутимость моя,

никто в суесловье не может меня упрекнуть.

Ненастною ночью, когда зверолов для костра

ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,

Я шел по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,

сквозь ветер и холод, сквозь плотную черную тьму,

Я крался к становищам, множил я вдов и сирот

и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.

Чуть свет в Гумейса^{6} толковали одни обо мне,

другие твердили, что выли собаки во тьме,

Что это, быть может, шакал приходил или волк,

быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,

Что псы успокоились и что, видать по всему,

какая-то птица во сне потревожила их.

А может быть, это был джинн? Ну какой человек

следов не оставит своих, пробираясь песками?

Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,

плывет паутина и змеи ныряют в песок,

Под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,

тряпье, лоскуты полосатой заношенной ткани

Накинув на плечи. А ветер горячий трепал

отросшие космы волос непокрытых моих,

Немытых, нечесаных, неумащенных волос,

которые слиплись и жесткими сбились комками.

Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,

своими ногами прилежными я пересек,

Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы

я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.

И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,

бродили вокруг, беззаботно щипали траву,

Под вечер они подходили без страха ко мне,

как будто я их предводитель с кривыми рогами.

Не выстоишь, падешь, преград не поборов,

Когда не станешь сам хитрей своих врагов.

Но если ты готов к опасностям заране,—

Ты сможешь победить любое испытанье.

Пусть злобные враги бесчисленны, и все ж

Ты выход и тогда спасительный найдешь.

Я загнан был, как зверь, попавшийся в капкан,

Но я сказал врагам из племени лихьян:

«Вы черной гибели желаете взамен,

Как милость, предложить позорный, вечный плен?»

Мех с медом разорвав, чтоб от врагов спастись,

Я соскользнул легко с горы отвесной вниз.

Был смелый мой побег стремителен, внезапен,

Я даже избежал ушибов и царапин.

Ушел от смерти я, от самых страшных бед,—

И в изумленье смерть глядела мне вослед.

Так часто от врагов спасаюсь, невредим,

Их в ярость приводя бесстрашием своим.

Кто расскажет людям в назиданье,

С кем я встретился в Раха Битане?

С той, что злобным демоном была,

Что, как меч, пронзала, как стрела.

Я сказал: «Скитанья и тревоги —

Наш удел. Уйди с моей дороги».

И пришлось ей в сумраке ночном

Повстречаться с йеменским мечом.

Этот меч отточен был недаром,—

Он ее одним сразил ударом.

Вскрикнула она в последний раз.

Я сказал: «Лежи, не шевелясь!»

До зари прождал я, до рассвета,

Чтобы разглядеть созданье это.

Дикий образ предо мной возник:

Высунут раздвоенный язык,

Ноги верблюжонка, взор незрячий,

Тело пса и голова кошачья…

Друга и брата любимого я воспою —

Шамсу ибн Малику^{8} песнь посвящаю мою.

Гордость моя: с ним всегда совещаются люди,

Гордость его, что я лихо держусь на верблюде…

К трудностям он и к лишеньям привык постоянным,

Вечно скитаясь по дальним, неведомым странам.

В мертвых пустынях, где только песок и гранит,

Грозным опасностям сам же навстречу спешит.

Он обгоняет гонцов урагана в дороге —

Вихря быстрее летит его конь быстроногий.

Если порой ему веки смежает дремота —

Сердце не спит, словно ждет постоянно чего-то.

Цели отчетливы, глаз безошибочно точен.

Крепкий, старинный клинок не напрасно отточен:

Меч обнажит — и враги уцелеют едва ли.

Смерть усмехается, зубы от радости скаля…

Вечно один, оставаться не любит на месте —

Бродит по миру, ведомый сверканьем созвездий.

Сулейма всем твердит насмешливо о том,

Что Сабит одряхлел, стал ветхим стариком.

Иль видела она, что обессилен Сабит,

Что прячется, как трус, когда враги кругом?

Быть может, видела, что он дрожит от страха,

Когда с воинственным сражается врагом?

Но нет — без всадников обратно скачут кони,

В пыли валяются сидевшие верхом!..

Люблю, как женщина в накидку меховую,

Во тьму закутаться в безлюдии ночном,

Пока не изорвет заря одежды ночи,

Пока повсюду мрак и все объято сном.

И забываюсь я в моем уединенье,

Обласкан и согрет пылающим костром.

И только пробудясь, вдруг вижу, потрясенный,

Что с черным демоном я ночь провел вдвоем…

«Не пара он тебе, — ей вся родня внушала,—

Ведь завтра же его сразит удар кинжала».

И нам не довелось соединить сердца —

Ей страшно было стать вдовою храбреца,

Решила, что любви и счастья недостоин

К врагам безжалостный, лихой и смелый воин,

Кто племенем любим, кто обнажает меч —

И головы врагов летят на землю с плеч,

Кто жадности лишен ненужной и недоброй,

Чья кожа смуглая обтягивает ребра.

Ночует иногда он в логове зверей,

Чтоб утром сделать их добычею своей.

От меткости его не убежать газели.

Его и хитростью враги не одолели.

Кто будет доверять врагам коварным, тот

В бою решающем, поверженный, падет.

И звери, чувствуя, как он неустрашим,

Всегда гордились бы товарищем таким.

Становится еще смелее и упрямей,

Когда один в степи он окружен врагами.

Но смерть не обмануть, — когда-нибудь и я

Сверканье вечного увижу острия…

Пусть он пал в долине горной Сала,—

Кровь героя даром не пропала.

Пусть ушел, расстался вдруг со всеми,

Но на мне его осталось бремя.

И сестры его любимый сын

Это бремя понесет один.

Я поник, застыл, оцепенев,

Но не страх во мне, а грозный гнев.

Злая весть затмила, прервала

Все иные мысли и дела.

Лишь его воинственная сила

Нас от бед спасала и хранила.

В стужу согревал, как солнце, нас,

В летний зной прохладой становясь.

Всем владея, тонок был и строен —

Щедрый человек и храбрый воин.

Лишь его спокойное бесстрашье

Защищало все кочевья наши.

Был как дождь для нивы, но, как лев

На врагов бросался, озверев.

Он любил наряд из пышной ткани.

Барсом грозным был на поле брани.

Горек одному, он для другого

Становился сладостью медовой.

Воевал и странствовал вдвоем

Только с крепким йеменским мечом.

Многие из нас ушли в ту ночь —

Тем, кто не вернулся, не помочь…

Прошлым стали, тенью незабвенной,

Словно отблеск молнии мгновенной.

Каждый был из павших отомщен:

Не щадили вражьих мы племен.

Недруги лежали в забытьи,—

Никому не удалось уйти.

Их сломило крепкое оружье.

На колени стали по-верблюжьи,—

Долго им не встать теперь с колен,

Ждет их казнь или позорный плен.

Дышат злом, разбоем не пресытясь,

Но сломит врагов отважный витязь.

Сколько раз копья стальное жало

Жажду мщенья кровью утоляло.

Прежде запрещалось пить вино,

Но теперь мы выпьем — все равно…

Напои же нас вином, Савад,

Чаши полные нас подбодрят.

Пусть хохочут жадные гиены,

Пусть терзают волки прах презренный,

Коршун старый, всякий хищный зверь —

Пусть они насытятся теперь.

Погиб мой бедный сын, но как, в какой стране?

О, если б рассказать могли об этом мне!

Сумел ли враг сплести коварных козней сеть

Или недуга сын не смог преодолеть?

Смерть всюду стережет того, кто тверд и смел,

А он, чего желал, всем овладеть сумел.

Он в жизни так легко преграды превозмог…

Но все кончается, когда наступит срок.

Чем горе утолю? Могильный страшен гнет —

Ответа никогда оттуда не придет.

Покинуть не дано ему загробный плен…

О смерть, верни его — меня возьми взамен.

Спешимся здесь, постоим над золою в печали,

В этих просторах недавно еще кочевали

Братья любимой, и след их былого жилья

Ветры вдоль дола песчаного не разбросали.

Мелкий, как перец, осыпал помет антилоп

Травы прибрежного луга, пустынные дали.

В час расставания слезы катились из глаз,

Словно мне дыни зеленой попробовать дали.

Спутники мне говорили: «Зачем так страдать?

Ты ведь мужчина, и слезы тебе не пристали».

Но у развалин мы разве надежду найдем?

Но облегченье от боли дает не слеза ли?

Помнится: Умм аль-Хувейрис ушла — я рыдал,

Также и Умм ар-Рабаб я оплакал в Масале.

Дикой гвоздикою дышит чуть свет ветерок,

Мускусом, помню, красавицы благоухали.

Слезы текут мне на грудь, не могу их сдержать,

Перевязь всю пропитали, блестят на кинжале.

Я вспоминаю сегодня счастливейший день,

Помнится, мы к Дарат Джульджуль^{10} тогда подъезжали,

Там для красавиц верблюдицу я заколол,

После чего их самих оседлал на привале.

Двинулись в путь — потеснил я Унейзу, залез

К ней в паланкин, мы с верблюда едва не упали,

И закричала: «Что делаешь, Имруулькайс!

Ношу двойную верблюд мой осилит едва ли!»

Я отвечал ей: «Покрепче поводья держи!

Дай поцелую тебя, и забудем печали!»

Часто к возлюбленной я приходил в темноте,

Даже к беременной я пробирался ночами,

Юную мать целовал я в то время, когда

Плакал младенец грудной у нее за плечами.

Только однажды красотка отвергла меня —

Там, на песчаном холме, обожженном лучами.

Фатима, сжалься! Неужто покинешь меня?

Ласковей будь! Мне твое нестерпимо молчанье.

Лучше уж сердце мое от себя оторви,

Если не любишь и неотвратимо прощанье!

Мукой моею тщеславие тешишь свое,

Сердце твое на замке, ты владеешь ключами.

Ранишь слезами разбитое сердце мое,

Слезы острее, чем длинные стрелы в колчане.

Часто к возлюбленной я пробирался в шатер,

Полз мимо воинов, вооруженных мечами.

Стража и родичи, подстерегая меня,

В страхе молчали, а может быть, не замечали.

Помнится, — четками из разноцветных камней

Звезды Стожар над моей головою мерцали.

Вполз я к любимой за полог, она перед сном

Платье сняла и стояла в одном покрывале.

И зашептала: «Что надо тебе, отвечай?

Богом молю, уходи, чтобы нас не застали!»

Вышел я вон, и она поспешила за мной,

Шла, волочились одежды и след заметали.

Стойбище мы миновали, ушли за холмы

И очутились в ложбине, как в темном провале.

Нежные щеки ласкал я, прижалась она

Грудью ко мне, и браслеты ее забряцали.

Тело возлюбленной легкое, кожа, как шелк,

Грудь ее светлая, как серебро на зерцале.

Как описать несравненную девичью стать?

Стати такой вы нигде на земле не встречали!

Словно газель, за которой бежит сосунок,

Юное диво пугливо поводит очами

И озирается, словно газель, изогнув

Длинную шею, увешанную жемчугами.

А завитки смоляные на гладком виске

Ветви подобны густой, отягченной плодами.

Пышные косы закручены на голове,

Переплетаются косы тугими жгутами.

Стан у прелестницы гибкий, упругий, как хлыст,

Стройные стебли с ее не сравнятся ногами.

Нежится дева на ложе своем поутру,

Мускусом благоухает оно и цветами.

Руку протянет красотка — увенчана длань

Тонкими, как молодые побеги, перстами.

Лик ее светится, так озаряет во тьме

Келью монаха лампады дрожащее пламя.

Это на ложе простертое полудитя

Даже в суровом аскете разбудит желанье.

Смуглая кожа, как страусово яйцо,

Нежная, словно омыта в целительной бане.

Люди с годами трезвеют, а я не могу

Страсть превозмочь и поныне живу, как в тумане.

Скольких ретивых соперников я одолел,

Сколько оставил советов благих без вниманья!

Тьма с головой накрывала меня по ночам

Черной волной и готовила мне испытанья.

И припадала к земле, растянувшись, как зверь,

Длилась как будто с начала времен до скончанья.

Я говорил ей: «Рассейся! Рассвет недалек.

Хватит с тебя и того, что царишь ты ночами!»

Тьма не уходит. Мне кажется: звезды небес

К Язбуль-горе приторочены крепко лучами.

Даже Стожары взошли и недвижно стоят,

К скалам привязаны, словно ладьи на причале.

Утро встречаю, когда еще птиц не слыхать,

Лих мой скакун, даже ветры бы нас не догнали,

Смел он в атаке, уйдет от погони любой,

Скор, как валун, устремившийся с гор при обвале.

Длинная грива струится по шее гнедой,

Словно потоки дождя на скалистом увале.

О, как раскатисто ржет мой ретивый скакун,

Так закипает вода в котелке на мангале.

Прочие кони берут, спотыкаясь, подъем,

Мой же, как птица, летит на любом перевале.

Легкий наездник не сможет на нем усидеть,

Грузный и сесть на него согласится едва ли.

Кружится детский волчок, как стремительный смерч,—

Самые быстрые смерчи меня не догнали.

Волчья побежка и поступь лисы у него,

Стать антилопы и мышцы, подобные стали.

С крепкого крупа вдоль бедер до самой земли

Хвост шелковистый струится, как пряжа густая.

Снимешь седло — отшлифован, как жернов, хребет,

Как умащенная, шерстка лоснится гнедая.

Кровью пронзенной газели, как жидкою хной,

Вижу, окрашена грудь аргамака крутая.

Девушкам в черных накидках подобны стада

Черно-чепрачных газелей пустынного края.

Эти газели, как шарики порванных бус,

Вмиг рассыпаются, в страхе от нас убегая.

Задних мой конь обскакал, рвется он к вожаку,

Мечется стадо, как птиц всполошенная стая,

Мы без труда обгоняем степных антилоп,

В бешеной скачке одну за другой настигая.

Взора нельзя от коня моего оторвать,

Смотришь с любой стороны — красота колдовская!

Я на привале седла не снимаю с коня,

Ночью лежу, с быстроногого глаз не спуская.

Друг мой, ты вспышку заметил? Мгновенно, как взмах,

Туча ощерилась, молния блещет в оскале.

Может быть, это отшельники лампу зажгли,

Вспыхнул фитиль, только масло, видать, расплескали?

Между Узейбом и Дариджем сделав привал,

Вдаль мы глядели, где молнии в тучах сверкали,

Видели мы над Сатаром и Язбулем дождь,

Так же над Катаном дождь затуманивал дали.

А над Кутайфою дождь зарядил поутру,

Все затопило — терновник и ветки азалий,

Краешком туча задела вершину Капан,

Серны с лугов под укрытие скал поскакали.

Все до единой повалены пальмы в Тейма,

Только на кручах строения не пострадали.

Сабир-гора, словно шейх в полосатом плаще,

Гордо стояла в густом дождевом покрывале.

Утром казалось: холмы — как ряды веретен;

Их обмотав буреломом, потоки стекали.

Волны свой груз уносили в низины, в пески,

Мерно качались они, как верблюды с тюками.

Птицы так весело пели, как будто с утра

Пили вино, а не влагу, застывшую в яме.

Трупы животных вечерний усеяли дол,

Словно растенья, что вырваны вместе с корнями.

Узнал я сегодня так много печали и зла —

Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.

Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной

Ты стал стариком — голова совершенно бела.

Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,

Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…»

А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,

Доступные только могучей отваге орла.

Предчувствуя, что наш конец неотвратим,

Предаться похоти и пьянству мы спешим.

Волкам подобны мы — но злее и упрямей,—

И насекомыми бываем, и червями…

Довольно, может быть, хулы, укоров, брани?

Я тоже не лишен ни опыта, ни знаний.

С корнями всей земли мои сплетались жилы,

Но смерть меня везде недаром сторожила:

Похитить молодость она уже сумела,

И скоро в вечной тьме мое исчезнет тело…

Я много воевал и странствовал, и я же

Верблюдов вел в степи, где двигались миражи.

А разве за врагом я не стремился вслед

По верному пути успехов и побед?

Не я ль завоевал и славу и величье?

Могла бы вся земля моею стать добычей.

И вот стремлюсь теперь к добыче лишь одной

И жажду одного: вернуться в край родной.

Я, словно девушку и светлую весну,

Когда-то прославлял кровавую войну.

Но ужас я познал теперь ее господства —

О, ведьма старая, что держит всех в плену,

Что хочет нравиться и скрыть свое уродство,

И отвратительную прячет седину…

И снова дождь! Опять, стекая с крыш,

Ты монотонно каплями стучишь.

И ящерица ловкая сквозь грязь

Легко скользит, куда-то торопясь.

Чехлом дождя деревья все накрыты,

Как головы отрубленные чьи-то.

Струится дождь, уныл и непрерывен,

И, наконец, свирепый хлынул ливень.

С востока налетел внезапный шквал,

И ветер южный вдруг забушевал.

Но, гнев излив и душу отведя,

Стал затихать — и нет уже дождя.

Мой ум созвучьем рифм излишне перегружен,

Их рой, как саранча, назойлив и ненужен.

Ты гонишь саранчу, которой окружен,

Однако кое-что возьмешь себе на ужин…

Так камни тусклых рифм выбрасывая вон,

Бесценных несколько я отберу жемчужин.

Поплачем над прежней любовью, над старым жилищем,

Хотя и обломков его мы уже не отыщем.

Далекие дни, погребенные в этих руинах,—

Как стертые буквы молитвы на свитках старинных.

Мне вспомнилось племя, и в сердце опять зазвучали

Тяжелые стоны моей бесконечной печали.

Молчанье хранил я, и только потоками слез

Безгласное горе внезапно на плащ пролилось.

Лишь тот удержать не умеет болтливый язык,

Кто сердцем своим и страстями владеть не привык.

Смотри, я качаюсь в седле, и больной, и бессильный,

По ветру уже развевается саван могильный…

К попавшим в беду я на помощь спешил неизменно,

И сколько несчастных я спас от оков и от плена.

А сколько с друзьями, пьянея от терпкого хмеля,

Узнали мы в жизни восторгов, любви и веселья.

Легко сквозь пустыни, где пыль ураганы метут,

Меня проносил быстроногий и сильный верблюд.

А сколько изъездил долин я цветущих и нив,

И тучи летели, их зелень дождем окропив.

Мой конь, неизменный в скитаньях, в походах, в бою,—

Умел он заране угадывать волю мою.

Стремительным бегом он даже газель превзошел,

Которую грозно преследует жадный орел.

Бывал я в пустынях, подобных долине Химара^{12},

Которую в гневе спалила небесная кара.

Мой конь был — как ветка, всегда устремленная ввысь,—

Без удержу мы, обгоняя верблюдов, неслись.

Я вел мое войско, я верил, что с нашим оружьем

Коварных врагов мы и в их крепостях обнаружим.

Я вел мое войско все тверже и все непреклонней,

Пока не устали верблюды и крепкие кони.

Пока не увидел, что конь вороной недвижим

И коршунов стая уже закружилась над ним…

В этих землях не внемлют призывам моим —

Или я разговаривал с глухонемым?

Разве здесь не друзья мои? Разве не тут

Я всегда находил и ночлег и приют?

Так любовно и радостно так не меня ли

Здесь когда-то в шатрах дорогих принимали?

Я беспомощен — или не видите вы,

Что уже я не в силах поднять головы?

И боюсь, погружаясь в кромешную бездну,

Что в беспамятстве черном навеки исчезну…

А когда-то несчастных, врага поборов,

Я от смерти спасал, от беды и оков.

А когда-то, успехом и славой увенчан,

Я любил полногрудых и ласковых женщин.

И блаженство я с ними познал в изобильи.

Как стремились ко мне, как на зов мой спешили!

Но я знаю, что друга не жалко им бросить,

Если друг обнищал и в кудрях его проседь…

Как бурлила отважная молодость в жилах,

А теперь я ни встать, ни одеться не в силах.

Если б сразу из плоти мне вырваться тленной,

Но душа покидает меня постепенно.

И здоровье мое, и успех постоянный

Заменили внезапно кровавые раны.

Ждет чего-то, кто беден, кто стар и кто сед,—

Лишь из мрака загробного выхода нет.

Предателем судьбу я называл не зря,—

Повсюду рыскает, лишь подлости творя.

Она разрушила и царство Зу-Рияша^{13},

Владенья йеменского славного царя.

Она безжалостно людей к востоку гонит,

Все хочет истребить — и земли и моря,

Воздвигла груды гор пред Гогой и Магогой^{14},

Чтоб к свету путь закрыть, когда взойдет заря.

О, если б вы родным пересказать могли б,

Как на чужбине я, покинутый, погиб,

Как тяжко я страдал и мучился вдали

От дома своего и от родной земли!

На родине легко я умирал бы, зная,

Что неизбежно жизнь кончается земная,

Что даже из царей не вечен ни один,

И только смерть одна — всевластный властелин.

Но страшно погибать от грозного недуга,

Когда ни близких нет, ни преданного друга.

О, если бы, друзья, мне раньше встретить вас!

Тогда покинутым я не был бы сейчас…

Нам быть соседями — друзьями стать могли б:

Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб^{15}.

Я в мире одинок, как ты — во мраке гроба…

Соседка милая, мы здесь чужие оба.

Друг друга мы поймем, сердца соединим,—

Но вдруг и для тебя останусь я чужим?

Соседка, не вернуть промчавшееся мимо,

И надвигается конец неотвратимо.

Всю землю родиной считает человек —

Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Нет, больше не могу, терпенье истощилось.

В душе моей тоска и горькая унылость.

Бессмысленные дни, безрадостные ночи,

А счастье — что еще случайней и короче?

О край, где был укрыт я от беды и бури,—

Те ночи у пруда прекрасней, чем в Укури.

У нежных девушек вино я утром пью,—

Но разве не они сгубили жизнь мою?

И все ж от влажных губ никак не оторвусь —

В них терпкого вина неповторимый вкус.

О, этот аромат медовый, горьковатый!

О, стройность антилоп, величье древних статуй!

Как будто ветерка дыханье молодое

Внезапно принесло душистый дым алоэ.

Как будто пряное я пью вино из чаши,

Что из далеких стран привозят в земли наши.

Но в чаше я с водой вино свое смешал,

С потоком, что течет с крутых, высоких скал,

Со струями дождя, с ничем не замутненной

Прозрачной влагою, душистой и студеной.

Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд,

Овеял диких трав и меда аромат —

Так ночь весенняя порой благоухает,

Когда на небесах узоры звезд горят…

Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем,

Молю — утолите страдание в сердце моем.

Ну, сделайте милость, немного меня обождите,

И час проведу я с прекрасной Умм Джундаб вдвоем.

Вы знаете сами, не надобно ей благовоний,

К жилью приближаясь, ее аромат узнаем.

Она всех красавиц затмила и ласкова нравом…

Вы знаете сами, к чему толковать вам о нем?

Когда же увижу ее? Если б знать мне в разлуке

О том, что верна, что о суягном помнит своем!

Быть может, Умм Джундаб наслушалась вздорных наветов

И нашу любовь мы уже никогда не вернем?

Испытано мною, что значит с ней год не встречаться:

Расстанься на месяц — и то пожалеешь потом.

Она мне сказала: «Ну чем ты еще недоволен?

Ведь я, не переча, тебе потакаю во всем».

Себе говорю я: ты видишь цепочку верблюдов,

Идущих меж скалами йеменским горным путем?

Сидят в паланкинах красавицы в алых одеждах,

Их плечи прикрыты зеленым, как пальма, плащом.

Ты видишь те два каравана в долине близ Мекки?

Другому отсюда их не различить нипочем.

К оазису первый свернул, а второй устремился

К нагорию Кабкаб, а дальше уже окоем.

Из глаз моих слезы текут, так вода из колодца

По желобу льется, по камню струится ручьем.

А ведь предо мной никогда не бахвалился слабый,

Не мог побежденный ко мне прикоснуться мечом.

Влюбленному весть принесет о далекой любимой

Лишь странник бывалый, кочующий ночью и днем

На белой верблюдице, схожей и цветом, и нравом,

И резвостью ног с молодым белошерстым ослом,

Пустынником диким, который вопит на рассвете,

Совсем как певец, голосящий вовсю под хмельком.

Она, словно вольный осел, в глухомани пасется,

Потом к водопою бежит без тропы напролом

Туда, где долина цветет, где высоки деревья,

Где скот не пасут, где легко повстречаться с врагом.

Испытанный странник пускается в путь до рассвета,

Когда еще росы блестят на ковре луговом.

Мир вам, останки жилища! Но разве знавали

Мир нежилые развалины с пеплом в мангале?

Мир только там, где, не ведая горя, живут,

Там, где не знают бессонницы, страха, печали.

Где оно, счастье, когда после радостных дней

Месяцы, долгие, словно века, миновали?

Сальма жила здесь когда-то. С тех пор пролилось

Много дождей на пустое жилище в Зу Хале.

Помню, как Сальма глядела на эти поля,

За антилопой следя, убегающей в дали.

Мнится, что в Вади аль-Хузаме встретимся вновь

Или в Рас Авале, где мы порой кочевали.

Помню, блестели ночами зубов жемчуга,

Шею газели моей жемчуга обвивали.

Ты говоришь мне, Басбаса, что я постарел,

Что для любовной утехи пригоден едва ли?

Лжешь! Чью угодно жену я могу обольстить,

Но на мою никогда еще не посягали.

Ночью и днем обнимал я подругу свою

С телом прекрасным, как будто его изваяли,

С ликом, сияющим ночью на ложе любви,

Словно дрожащий огонь в золоченом шандале.

Твердые груди ее, словно две головни,

Жаром дыша, под моею рукою пылали.

Нежными были ланиты ее, как твои.

Встав, мы одежду на ложе порой забывали.

Мне уступала она без отказа, когда

С плоти ее мои руки одежду срывали.

Из Азруата^{17} я крался в пустыне за ней,

В Ятрибе^{18} племя ее я застал на привале.

Я подобрался к шатру, когда звезды зажглись,

Словно огни путевые в полуночной дали.

Как подымаются в чистой воде пузырьки,

Люди в жилище один за другим засыпали.

Сальма сказала: «Проклятый! Погубишь меня!

Рядом родные и стража. Мы оба пропали!»

Я отвечал ей: «Всевышним клянусь! Не уйду!

Пусть меня рубят мечами из кованой стали!»

Стал лицемерно ее успокаивать я:

«Тихо вокруг, даже стражники все задремали».

И снизошла и обнять разрешила свой стан —

Тонкую ветвь, на которой плоды созревали.

С ней мы поладили, шепот наш ласковым стал,

И покорилась, хотя упиралась вначале.

Так мы сошлись. Но ее ненавистный супруг

Что-то заметил, хоть прочно не замечали,

Стал он хрипеть, как верблюд, угодивший в петлю,

Стал мне грозить, но таких храбрецов мы встречали.

Что мне бояться? И спать я ложусь при мече,

Синие стрелы всегда под рукою в колчане,

Их острия, словно зубы ифрита^{19}, остры,

Недруг мой слаб. Не смутить нас пустыми речами.

Жалкий бахвал ни мечом не владел, ни копьем.

Сальма постигла бесплодность его причитаний

И поняла, что супруг ее трус и болтун,

Сердце ей страсть затопила, я стал ей желанней,

Раны верблюдицы так затопляет смола.

Где вы, прекрасные девы из воспоминаний?

Вы — как ручные газели в покоях дворца.

К белым шатрам я не раз приближался в тумане,

Девушек, негой охваченных, там заставал,

Были они пышногрудые, тонкие в стане.

Их красота и достойных сбивала с пути,

Многих сгубили они, эти нежные лани.

В страхе иных я отверг, а ведь были всегда

По сердцу мне и любви моей часто желали!

Разве, любовью влеком, не седлал я коня,

Трепетных дев не ласкал, чьи браслеты бряцали?

Разве в сражении не ободрял я друзей,

Целый бурдюк не высасывал в винном подвале?

Разве не мчался я на сухопаром коне,

Разве за мною в набег удальцы не скакали?

Ранней порою, когда еще птиц не слыхать,

Только дождинки и росы на травах сверкали,

Мы появлялись на пастбищах наших врагов,

Копья нам путь к этим влажным лугам преграждали,

Конь подо мной мускулистый, поджарый, гнедой,

Крепкий, как ткацкий станок, словно отлит в металле.

Мы антилоп всполошили, чьи гладки бока,

А через бедра полоски, как на покрывале.

Издали стадо — совсем как табун лошадей,

Спины в подпалинах, как чепраки, замелькали.

Коротконосый, рогатый вожак впереди,

Длинный хребет — как струна. То летит не стрела ли?

Вскачь я пустил своего скакуна. Догоняй!

И антилопы одна за другою отстали.

Кажется мне: но коня оседлал я — орла,

Кажется: крылья широкие тень распластали.

Кролика в Неджде орел на заре закогтит,

Если с лисицей не встретится в авральской дали.

Птичьи сердца высыхают в орлином гнезде,

С виду они как сушеные финики стали.

Если б желал я покоя, молил бы богов,

Чтобы они мне немножечко денег послали.

Но ведь стремлюсь я к иному: мне славу подай!

Я ведь из тех, кто с рожденья мечтает о славе.

Душу живую несчастия не сокрушат,

В лучшее верит она и надеяться вправе.

Слезы льются по равнинам щек,

Словно не глаза — речной исток,

Ключ подземный, осененный пальмой,

Руслом прорезающий песок.

Лейла, Лейла! Где она сегодня?

Ну какой в мечтах бесплодных прок?

По земле безжизненной скитаюсь,

По пескам кочую без дорог.

Мой верблюд, мой спутник неизменный,

Жилист, крутогорб и быстроног.

Как джейран, пасущийся под древом,

Волен мой верблюд и одинок.

Он, подобно горестной газели,

У которой сгинул сосунок,

Мчится вдаль, тропы не разбирая,

Так бежит, что не увидишь ног.

Не одну пустынную долину

Я с тревогой в сердце пересек!

Орошал их ливень плодоносный,

Заливал узорчатый поток.

В поводу веду я кобылицу,

Ветер бы догнать ее не мог,

С нею не сравнится даже ворон,

Чей полет стремительный высок,

Ворон, что несет в железном клюве

Для птенца голодного кусок.

Чьи огнища остались на этой поляне,

Вроде йеменских букв на листке или ткани?

Тут стояли шатры Хинд, Рабаб и Фартаны…

Сколько сладких ночей я провел в Бадалане.

Я любви отвечал в эти ночи любовью,

Взгляд влюбленный встречал и хмелел от желаний

Я горюю теперь, а когда-то рабыни

Слух мой пеньем ласкали, их нежные длани

Струн певучих касались, и струны звучали,

Как булаты, звенящие на поле брани.

Я судьбою сражен, а ведь прежде был стойким,

Не страшился ни смерти, ни бед, ни страданий.

Я горюю, а сколько земель я проехал

На коне крепкогрудом дорогой скитаний!

Смертный! Радуйся жизни, хмелей от напитка

И от женщин, прекрасных, как белые лани,

С тонким станом и с длинною шеей газельей,

В украшеньях, блестящих из-под одеяний.

Ну к чему из-за девушки иноплеменной

Плачешь ты, содрогаешься весь от рыданий?

Эти слезы — весенние краткие грозы,

Ливни летние, проливни осенью ранней.

Расстался я с юностью, но соблюдаю по-прежнему

Четыре завета, вся жизнь без которых бедна.

И вот за столом умоляю своих сотрапезников:

«Тащите скорей бурдюки золотого вина!»

И вот я скачу на коне среди храбрых наездников

За стадом газелей. Из них не уйдет ни одна.

И вот мой верблюд устремился в пустыню полночную,

Во мрак непроглядный, где даже луна не видна,

Песет седока на свиданье к далекому стойбищу,

Чтоб тот утолил неуемную жажду сполна.

И вот, наконец, я дышу ароматом красавицы,

Я вижу, она над младенцем своим склонена.

Я жду в нетерпенье, малыш голосит, надрывается,

В смятенье ребенка к себе прижимает она.

Я весть ей послал с осторожностью, чтобы не вскрикнула.

Бледнели созвездья, царила кругом тишина.

Во мраке пугливо прокралась подруга прекрасная,

Пришла, молодыми рабынями окружена,

Четыре служанки вели ее медленно под руки,

Покуда хозяйка совсем не очнулась от сна.

Одежды с нее я совлек, и она мне промолвила:

«Приходом твоим черноокая устрашена.

Позвать меня ночью никто бы другой не осмелился,

Но ведь от тебя я укрытья искать не вольна».

Руками меня оттолкнуть недотрога пытается

И скрыть наготу под узорным куском полотна,

И вдруг прижимается к сердцу пришельца отважного,

От страха и страсти всем телом дрожит, как струна.

Меткий лучник из бану суаль^{20}

Край бурнуса откинет, бывало,

Лук упругий натянет, и вмиг

Тетива, как струна, застонала.

Сколько раз он в засаде следил

За газелью, ступавшей устало

К водопою по узкой тропе,

И стрела антилопу пронзала,

И мелькала в полете стрела —

Так летят угольки из мангала.

У стрелы были перья орла

И о камень отточено жало.

Старый ловчий без промаха бил,

Лань, сраженная им, не вставала.

Лишь охота кормила его,

Был он крепок, хоть прожил немало.

Верный спутник мой! Слез я не лил

В час, когда тебя, друг мой, не стало.

В зной жестокий лишь после тебя

Пил я воду прозрачней кристалла.

Брат мой! Светом ты был для меня.

Ярко так и луна не блистала!

Молю тебя, Мавия, дай мне скорее ответ:

Могу ли на встречу надеяться я или нет?

Утрата надежды нам отдых сулит от сомнений,

Устала душа, ведь немало ей выпало бед.

Скачу на коне, он пуглив, как осел одичавший,

Который вдоль пастбищ проносится ветрам вослед,

Который, насытившись, роет ложбину копытом,

Чтоб лечь с наступлением тьмы и проснуться чуть свет.

Он логово роет копытом, как роют колодец

В зыбучем песке, что полуденным солнцем нагрет.

На черный свой бок он ложится, как воин плененный,

Который от холода жмется, разут и раздет.

Курится бархан, как шатер, где справляют веселье,

Под склоном ночует осел и встречает рассвет.

Голодных свирепых собак из соседних становищ

К ночлегу осла на восходе привлек его след.

Глаза у овчарок горят, наливаются кровью,

Голодные псы предвкушают обильный обед.

И мчится осел, осыпает он хищников пылью,

И сам он, как уголь, золою подернутый, сед.

Он понял: сегодня ему не уйти от погони,

Что стая настигла его и спасения нет.

И рвут его кожу собаки. Так дети срывают

Тряпье с пилигрима, чтоб сделать себе амулет.

Овчарки осла утащили в колючий кустарник,

Оставили клочья от шкуры да голый скелет.

В песчаной долине следы пепелищ уцелели

И кажутся издали татуировкой на теле.

С верблюдов сойдя, мне сказали собратья мои:

«Что зря горевать? Докажи свою стойкость на деле!»

Я вспомнил о племени малик, ушедшем в простор,

В степи паланкины, как в море ветрила, белели.

Казалось: Ибн Ямин^{22} плывет на своем корабле,

То движется прямо, то скалы обходит и мели.

Корабль рассекает волну. Так, играя в «фияль»^{23},

Рукой рассекают песок, чтоб добраться до цели.

Краса черноокая в стойбище дальнем живет,

На шее высокой горят жемчуга ожерелий,

Косится испуганно дева, как в поле газель,

И шея изогнута трепетно, как у газели.

Когда улыбается девушка, зубы блестят,

Как будто мы лилию среди барханов узрели.

Горят позолотою зубы в полдневных лучах,

А десны красавицы, как от сурьмы, потемнели.

Лицо ее светится. Кажется: солнце само

Покров ей соткало из яркой своей канители.

Терзаемый думой, седлаю верблюдицу я,

Она быстронога, без отдыха мчится недели,

Крепка, как помост, по дорогам бежит, где следы

Сплетают узор, — словно ткань на дорогу надели.

Верблюдица скачет, и задние ноги ее

Передних касаются, следом бегут, словно тени.

Со стадом верблюжьим пасется она на плато,

Жует молодые побеги зеленых растений.

Округлые бедра верблюдицы — словно врата

Дворца, а высокий хребет — как стена укреплений.

Под грудью ее, как под пальмой, прохладная тень,

Излучина брюха — как свод, и массивны колени.

Она расставляет передние ноги свои,

Как держит бадьи водонос — для свободы движений.

С румийскою каменной аркою^{24} схожа она,

Подобные арки не рушатся от сотрясений.

Поводья бегут по груди, не оставив следа,

Так воды с утесов текут вдоль гигантских ступеней:

Подобно разрезу на вороте с белым шитьем,

Расходятся, сходятся снова, сливаются в пене.

Верблюдица голову держит, как нос корабля,

Сама словно судно, плывущее против теченья.

Большая ее голова наковальне под стать,

В зазубринах вся, как пила, и в узлах, как коренья.

А морда ее, как сирийский папирус, гладка,

А губы сафьяна нежнее, но крепче шагрени.

Глаза, как зерцала, сияют из темных глазниц,

Так блещет вода среди скал в черноте углублений.

Прозрачны они и чисты, обведенные тьмой,

Как очи пугливых газелей и чутких оленей.

Подвижные уши способны во тьме уловить

Тревожные шорохи, зовы и шепот молений.

Могучее сердце верблюдицы гулко стучит,

Как будто в гранитный утес ударяют каменья.

Верблюдица мчит, запрокинув затылок к седлу,

Стремительный бег быстроногой похож на паренье.

Захочешь — пускается вскачь, а захочешь — бредет,

Страшится бича, не выходит из повиновенья,

Склоненною мордой почти прикасаясь к земле,

Бежит все быстрей и быстрое, исполнена рвенья.

Спокойно ее понукаю, когда говорят:

«Из этой пустыни не вызволит нас провиденье»,—

И даже тогда, когда спутники, духом упав,

Не ждут ничего, лишь до смерти считают мгновенья.

Вам скажут: «Один удалец этот ад одолел»,—

Смельчак этот — я, обо мне говорят, без сомненья.

Хлестнул я верблюдицу, и поскакала она

В тревожный простор, где восход полыхал, как поленья.

Ступает она, как служанка на шумном пиру,

Качается плавно в объятиях неги и лени.

По первому зову на помощь я вмиг прихожу,

Не прячусь в канаву, завидев гостей в отдаленье.

Кто ищет меня — на совете старейшин найдет,

Кто хочет найти — и в питейном найдет заведенье.

Придешь поутру — поднесу тебе чашу вина,

Не хочешь — не пей, но войди, окажи уваженье.

На шумных собраньях средь самых почтенных сижу,

Мне старцы внимают, когда принимают решенья.

Пирую с друзьями, выходит прислуживать нам

Рабыня, чей лик светозарный — услада для зренья.

На девушке яркое платье. Так вырез глубок,

Что белое тело доступно для прикосновенья.

Ей скажете: «Спой!» — и потупит красавица взор,

И тотчас услышите нежное, тихое пенье.

Люблю пировать, веселиться, проматывать все,

Что взял я в наследство, что сам я добыл во владенье.

Родня сторонится меня, как верблюда в парше,

Которого дегтем намазали для исцеленья.

А я ведь друзей нахожу и в убогих шатрах,

И там, где в богатстве живет не одно поколенье.

Меня вы хулите за то, что рискую в бою,

За то, что могу на пирушках гулять что ни день я.

Но разве вы в силах мне вечную жизнь даровать?

Позвольте же с гибелью встретиться в час наслажденья

Позвольте же мне три деянья всегда совершать,

Которые в жизни имеют большое значенье.

Клянусь! Я и думать не стал бы, когда б не они,

О том, что наступит черед моего погребенья!

Деяние первое: не дожидаясь хулы,

Сосуд осушать, пить вино, не боясь опьяненья!

Второе деянье: на помощь тому, кто зовет,

Бросаться, как зверь потревоженный, без промедленья!

А третье: с веселой красавицей дни коротать,

Укрывшись от долгих дождей под надежною сенью!

О, девичьи руки, подобные стройным ветвям!

Браслеты на них и цепочек звенящие звенья.

При жизни ты должен все радости плоти вкусить,

Превратности я испытал и страшусь повторенья.

При жизни будь щедр! Пропивай все, что есть у тебя!

За гробом узнаешь, как пьется в державе забвенья.

Попробуй могилы скупцов отличить от могил

Безумцев, транжиривших золото без сожаленья!

Два холмика рядом, две гладких гранитных плиты,

Под ними тела, но уже их разрушило тленье.

Да, смерть неразборчива, щедрых берет и скупых,—

Но хуже скупцам: как оставишь добро да именье!

Сокровище жизни бесценно, но тает оно,

Уходят и годы, и дни, и часы, и мгновенья.

Чтоб конь мог пастись, удлиняют веревку ему,

Но жизнь не продлить. Все мы станем для смерти мишенью.

В опасности племя мое — я готов умереть,

Враги угрожают — иду без боязни в сраженье.

К источнику смерти дорогу могу указать

Тому, кто подвергнет собратьев моих поношенью.

Я славен отвагой, стремителен, как голова

Проворной змеи, увенчавшая гибкую шею.

Со мною всегда мой индийский отточенный меч,

Я клятву давал — и теперь с ним расстаться не смею.

Крепка его сталь — ни царапин на ней, ни щербин,

Единым ударом я голову недругу сбрею,

Мечу говоришь: «Погоди!» — но уже он сверкнул,

Сразит он мгновенно — и сам я мигнуть не успею.

Покуда сжимаю в деснице его рукоять,

Любому врагу дам отпор и любому злодею.

Когда прохожу я с мечом обнаженным в руке,

Верблюды в тревоге, дрожат — как бы их не задели.

Дочь Мабада^{25}, друг мой, поплачь, если сгину в бою,

Как должно оплакивать павших в далеком пределе.

Одежды свои разорви! Я достоин того.

Другим далеко до меня в ратном яростном деле.

Иные медлительны в добрых делах, но не в злых,

Робеют пред сильными, а на пиру — пустомели.

Но я не таков, никому не спускаю обид,

Будь я послабей, на меня бы с презреньем глядели,

Меня б затравили всей стаей и по одному,

Но щит мой — отвага, воспитанная с колыбели.

Клянусь! О невзгодах своих я не думаю днем,

А ночью тем более — сплю как убитый в постели.

Не раз я, встречая опасность, свой страх отгонял

В то время, как сабли сверкали и стрелы свистели,

Когда даже самые смелые из удальцов

Теряли от ужаса речь, леденели, бледнели.

Я в степь ухожу на верблюде породистом,

На быстром, поджаром, широком в груди.

За мной мое племя отважное движется,

Идет мой верблюд, как вожак, впереди.

Народ мой деяньями добрыми славится,

Коварства и зла от него и не жди.

Он прям, но учтив и чуждается грубости,

И если ты честен, будь гостем, приди.

Стада бережем мы в годину голодную:

Все сыты, и вскоре — беда позади.

Последним поделится племя суровое,

Где юноши — воины, старцы — вожди.

Налей-ка нам в чаши вина из кувшина!

Очистим подвалы всего Андарина^{27}!

Ну что за напиток! В нем привкус шафрановый.

Немного воды — и смягчаются вина.

Вино отвлекает от грусти влюбленного,

Хлебнет он — и вмиг позабыта кручина.

Скупца и того не обидят на пиршестве,

Щедрей во хмелю самый алчный купчина.

Так что ж ты, Умм Амр, обнесла меня чашею?

Ты не соблюдаешь застольного чина.

Что хмуришься? Все мы от рока зависимы,

Разлука нас ждет, неизбежна кончина.

Постой же, тебе я поведаю многое,

Пока ты не скрылась в тени паланкина.

О битвах жестоких, о воинах доблестных,

О братьях твоих расскажу для почина.

Ну что ты дичишься? Разлука расстроила?

Нет! Больше не любишь ты, вот в чем причина!

Когда бы не эти глаза посторонние,

Когда бы мы слиться могли воедино,

Ты руки свои бы открыла мне, белые,

Живые, как вешняя эта равнина,

И грудь, что из кости слоновой изваяна,

Два холмика — их не касался мужчина.

Подобны атласу бока твои нежные,

А спину упругую делит ложбина.

Ушел караван, с ним ушла ты, как молодость.

Что делать? И жизни ушла половина.

Равнина Ямамы^{28} полоской далекою

Мерцает, как сабля в руке бедуина.

Готов застонать я. Так стонет верблюдица,

Зовя верблюжонка в долине пустынной,

Так мать, семерых сыновей потерявшая,

Горюет у гроба последнего сына.

Сегодня и Завтра от рока зависимы,

В грядущих печалях судьба лишь повинна.

Царь Амр^{29}, наберись-ка терпенья и выслушай:

Мы ринулись в бой, как речная стремнина,

Мы шли к водопою под стягами белыми,

В бою они стали краснее рубина.

Стал день для врагов наших ночью безрадостной,

В тот день мы к тебе не явились с повинной.

Послушай, властитель, дающий убежище

Лишь тем, кто приходит с покорною миной,

О том, как у царской палатки мы спешились,

На лагерь твой пышный обрушась лавиной.

Собаки скулят, когда скачем к становищу,

Мы рубим противника с яростью львиной,

Молотим его, как пшеницу поспевшую,

И воины надают мертвой мякиной.

Под склонами Сальмы зерном обмолоченным,

Коль надо, засеяна будет низина.

Царь Хиры, еще ты наш гнев не испытывал.

Восстав, он любого сметет властелина.

Все знают: от предков нам слава завещана,

В бою не уроним той славы старинной.

Друзей, чьи шатры для кочевки разобраны,

Всегда со своей охранял я дружиной.

Мы их защищаем в минуты опасности,

Поскольку мы связаны нитью единой.

С врагами сойдясь, мы мечом поражаем их,

А на расстоянии — пикою длинной.

Мечом рассекаем противника надвое,

А пикой любого пронзим исполина,

Хоть кажется наше оружье тяжелое

В умелых руках лишь игрушкой невинной.

Плащи наши, вражеской кровью омытые,

Как пурпур, горят над песчаной равниной.

Когда нападенье грозит нашим родичам

На узкой дороге, зажатой тесниной,

Встаем впереди мы падежным прикрытием,

Как Рахва-гора с каменистой вершиной.

И юноши наши, и старые воины

Готовы полечь, но стоят нерушимо.

Мы мстим за убийство своих соплеменников,

И наше возмездие неотвратимо.

Тревога — и вмиг мы хватаем оружие,

Но стоит промчаться опасности мимо,

В тенистых шатрах мы пируем, беспечные,

Спокойны, хоть наше спокойствие мнимо.

Стоим как никто за свое достояние.

Мы в клятвах верны и тверды, как огниво.

Когда разгорелось в Хазазе побоище,

Мы, действуя с разумом, неторопливо,

В резню не ввязались, и наши верблюдицы

На взгорье жевали колючки лениво.

Врагу не даем мы пощады в сражении,

Но пленников судим всегда справедливо.

В добычу берем только самое ценное,

Ничтожная нам не по вкусу нажива.

Одежда из кожи у нас под доспехами,

В десницах мечи голубого отлива,

Сгибается лезвие, но не ломается,

И наши кольчуги упруги на диво.

От них на груди застарелая ржавчина,

Ни смыть, ни стереть, как ни три терпеливо.

Морщины кольчуг, словно волны озерные,

Возникшие от ветрового порыва.

Несут нас в сражение кони надежные,

Их шерсть коротка и не стрижена грива.

По праву они перешли к нам от прадедов,

Потомкам на них гарцевать горделиво.

Соседи, завидев шатры паши белые

В скалистой лощине под кручей обрыва,

Толкуют о щедрости нашего племени,

Которое стойко и неприхотливо.

И если сверкают клинки обнаженные,

Мы ближним на помощь спешим без призыва,

Мы пленным даруем свободу без выкупа,

Но горе тому, чье смирение лживо.

Никто не осмелится пить из источника,

Пока нас вода его не освежила.

В неволе не быть никогда нашим женщинам,

Покуда голов наша рать не сложила.

Они на верблюжьих горбах возвышаются,

Краса их нежна и достоинство мило.

Мы им поклялись, что, завидев противника,

На вражьи кочевья обрушимся с тыла,

Мечи отберем, и блестящие панцири,

И шлемы, горящие, словно светила.

Идут горделивые наши красавицы,

Покачиваясь, как подпивший кутила.

Они говорят: «Не желаем быть именами

Бессильных и робких, уж лучше могила!»

И мы защитим их от рабства и гибели,

Иначе нам жизнь и самим бы постыла.

Одна есть защита — удар, рассекающий

Тела, словно это гнилые стропила.

Мы сами окрестных земель повелители,

Порукой тому наша дерзость и сила.

Не станем терпеть от царя унижения,

Вовек наше племя обид не сносило.

Клевещут, твердят, что мы сами обидчики —

И станем, хотя нам такое претило.

Юнцам желторотым из нашего племени

В сраженье любой уступает верзила.

Земля нам тесна, мы всю сушу заполнили,

Все море заполним, раскинув ветрила.

Отплатим сторицею злу безрассудному,

Накажем его, как того заслужило.

Порешила Асма, что расстаться нам надо,

Что повинностью стала былая отрада.

Я успел ей наскучить в бескрайней пустыне,

О бродячих шатрах не забывшей поныне.

Где глаза верблюжонка, где шея газели?

И свиданья и клятвы забыться успели…

Вот луга, что давали приют куропаткам,

Вот поля, где блуждал я в томлении сладком.

Не хватает лишь той, что любил я когда-то,

От восхода я плачу о ней до заката.

Очи Хинд разожгли во мне новое пламя,

Языки его ярче, чем звезды над нами.

Издалече приметят и пеший и конный

Среди мрака ночного костер благовонный.

Меж Акик и Шахсейном поднявшись горою,

Пахнет сладостно мускусом он и алоэ.

Я не мог бы здесь жить, без кочевий страдая,

Но верблюдица есть у меня молодая,

С ней вдвоем нипочем нам любая дорога,

Словно страуса самка, она быстронога.

Кто не видел в пустыне, на фоне заката,

Как за матерью следом бегут страусята,

И песок из-под ног поднимается тучей,

И охотники слепнут в той туче летучей.

Хоть следы беглецов разыскать и не сложно,

Их самих укрывает пустыня надежно.

А верблюдица — та же бескрылая птица…

Закаленный страданьем — судьбы не боится,

В знойный полдень в песках мне легко с нею вместе,

Но меня догоняют недобрые вести:

«Наши братья аракимы^{31}, пестрые змеи,

Говорить о нас дурно и гневаться смеют».

За разбойника принят ими путник несчастный,

Им неважно, что мы ни к чему не причастны,

Полагают они, что за все мы в ответе,

А все дети пустынь — нашей матери дети.

Возле мирных костров пастухи их сидели,

Но вскочили иные со стрелами в теле,

Ржали кони, и бой закипел рукопашный,

И верблюды кричали протяжно и страшно.

Амр вине нашей верит, пред ним, несомненно,

Очернила нас подлая чья-то измена.

Берегись, клеветник, ты увяз безнадежно!

Что для нас обвиненье, которое ложно?

Как угодно меняй и слова и обличье,—

Мы и были и будем твердыней величья.

Это видят сквозь ложь, как сквозь облако пыли,

Даже те, кого гордость и гнев ослепили.

Дан судьбою нам вождь величайший на свете,

Он — как конь вороной, рассекающий ветер.

С морем бед и невзгод он вступает в сраженье,

И спасает копыта от пут пораженья.

Наши всадники в битвы летят за ним следом,

И враги забывают дорогу к победам.

Может бросить вселенную он на колени,

Нет на свете достойных его восхвалений.

Вот и все. Если ваше решенье созрело,

Соберите бойцов и немедля — за дело,

Пограничные земли просейте хоть в сите

И живых и убитых о нас расспросите,

Унизителен, правда, ваш розыск лукавый —

Разве трудно понять, кто виновный, кто правый?

Что вам пользы возиться с остывшей золою?..

Мы бы тоже закрыли глаза на былое…

Но коль скоро вас мир не прельщает достойный,

Попытайтесь припомнить минувшие войны.

Орды всадников наших, что легче оленей,

Пировали в развалинах ваших селений,

А верблюды Бахрейна^{32}, седые от пыли,

Воду северных рек серебристую пили,

А тамима^{33} сыны недвижимы лежали,

А его дочерей мы в объятьях держали.

Гордость там не живет, где живется спокойно,

А презренное жалости вряд ли достойно.

Убегавшие в страхе изрублены ныне,

Не спасли их ни горы от нас, ни пустыни.

Мир в руках у владыки, как винная чаша,

И сладчайшая капля в ней — преданность наша.

Когда Мунзир^{34} в набег мчался тучею пыли,

Амру встретить врага помогали не мы ли?

И не нам ли удачей обязаны бранной

Дети таглиба, пылью лечившие раны?

Амр шатер свой построил, как небо второе,

За него зацепляются звезды порою,

Там находят приют и достойное дело

Сабли разных племен, что собрал он умело.

Оделяет их вождь и водою и пищей,

Волей божьей богатым становится нищий.

Но когда, подстрекаемый злою судьбою,

Амр на нас это войско повел за собою,

За наездником каждым смотрели мы в оба,

А врагов ослепляли миражи и злоба.

Амр вине нашей верит, но нас оболгали

Те, что пламя войны раздувать помогали.

На поклепы у нас только три возраженья,

Но, услышав их, честный изменит решенье:

Все понятно и просто, как синь небосклона,

Когда племя маад развернуло знамена,

И собрались близ Кайса, исполнясь отваги,

Под утесоподобные тяжкие стяги

Удальцы, что, как горные барсы, рычали

И умели откусывать руки с мечами,—

Их приветствовать копьями вышли не мы ли?

Кровь лилась, как вода из разбитой бутыли.

Ведь меж тех, кто укрылся в предгорьях Сахлана,

Каждый воин — сплошная кровавая рана.

С копий струи текли — в годы мира едва ли

Из колодцев мы столько воды доставали.

По закону небес, мы своими руками

Общим недругам сделали кровопусканье.

После Худжр появился, сей сын Умм Катама^{35}

Облачался в зеленые ткани упрямо,

Но на рыжего льва походил среди боя,

Кровью землю поя, как водой дождевою.

Но, его одолев и отбросив, не мы ли

С Имруулькайса^{36} оковы тяжелые сбили?..

Дети Ауса^{37} конями горды вороными,

И знамена шумят, как деревья, над ними,

Но мечами их встретить решились не мы ли

И не нами ль они опрокинуты были?..

Мы за Мунзира пролили кровь Гассанида^{38},

Кровь обоих равна, не равна лишь обида.

Мы соседям своим подарили по праву

Девять мудрых владык, пожинающих славу.

Амр — герой, не имеющий равных по силе,

Но за мать его некогда нам заплатили!

И хороший совет дать мне хочется ныне

Племенам, что кочуют в степи и пустыне:

Не глядите на нас сквозь бельмо наговора.

Горе тем, чьей виною затеется ссора.

Лучше вспомните, братья, союз Зу-ль-Маджаза,—

Клятв страшней, чем тогда, я не слышал ни разу.

В каждом свитке была предусмотрена кара

Тем безумным, что меч занесут для удара.

И коль словом добра мы вражды не затушим,

То на головы вам эту кару обрушим.

Зло за зло. Словно из лесу робких оленей,

Мы сумеем вас выгнать из ваших селений,

А коль всадники Кинда^{39} придут на подмогу,

Им обратную быстро укажем дорогу.

Вы взвалили на нас все грехи человечьи,

Словно тяжкую ношу на рабские плечи,

Но ведь правды нельзя забывать и во гневе,

Джандаль, Кайс и Хазза не из наших кочевий.

Мы невинны, а племя атик виновато,

За чужие набеги грозит нам расплата.

Мне смешон наговор вероломный и злобный,

Не из нас копьеносцы, что року подобны,

Те, что ночью напали и скрылись незримо.

Вас ограбили люди из рода тамима.

Род ханифа готовит бойцов для сраженья,

Но должны ль мы за это терпеть поношенье?

Да и племя кудаа вы с нами смешали,

Хоть свершенного ими мы век не свершали.

Эти наглые люди вернуть им просили

То, чего защитить они были не в силе.

Земли рода ризах отобрали бакриты,

Те восстали и были в бою перебиты.

Жажда мести пылает, раздута бедою,

Этой жажды огонь не затушишь водою,

И на недругов конные мчатся отряды,

И мечи не дают побежденным пощады.

Хаярейн затопило кровавое море,

Правда небу известна. Но горе есть горе.

Я снова в долине Дарраджа и Мутасаллима —

Над местом жилища Умм Ауфы ни звука, ни дыма,

Остатки шатра ее в Ар-Рукматейне похожи

На татуировку, что временем слизана с кожи.

В укромных развалинах робкие прячут газели

Своих сосунков, что на ножках стоят еле-еле.

Лет двадцать назад я сменил этот край на дорогу,

Но все, о чем помнил, теперь узнаю понемногу.

Вот камни очажные, копоть хранящие свято,

Вот ров кольцевой, еще полный водой, как когда-то..

Шепчу я в смятенье земле, сохранившей все это:

«Счастливой и мирной пребудь до скончания света!»

Но, братья, взгляните на сизые горы Субана,

Не вьется ли там меж утесов змея каравана,

Не видно ль верблюдов, бредущих, навьючив на спины

Цветной бахромою украшенные паланкины?

Взросли они в холе, отважны они и могучи,

Тащить их за повод не надо, взбираясь на кручи.

Идут они ночью, а утром склоняют колени,

Пусть даже им ближе, чем пальцам до рта, до селенья.

Везет караван этот радость, любовь и усладу,

Ту розу, что дарит блаженство влюбленному взгляду.

Овечий помет, полускрытый травою зеленой,

При ней превращается в спелые грозди паслёна.

На каждой стоянке шатры разбивая, как дома,

Погонщики любят понежиться у водоема;

А все ж Аль-Канан обошли они справа лукаво,

Хотя и прельщала на пастбища добрая слава.

И вот на верблюдах, в пути не уставших нимало,

Спускаются путники прямо сюда с перевала.

По воле племен, спокон века кочующих рядом,

У древнего храма, согласно старинным обрядам,

С достойным вождем я связал себя клятвою туго,

Из слов моих цепи сплелись, как из колец кольчуга…

Был гнев рода мурры грозней и опасней обвала,

Пролитая кровь даже узы родства разорвала;

Но вы ведь смирили и Абса сынов и Зубьяна,

Дышать им не дали зловоньем убийств постоянно.

Вы молвили им: «Для чего враждовать, понимая,

Что мир, а не распря — к спасенью дорога прямая».

За мудрость с тех пор почитают вас племени оба,

Коснуться не смеют вас неблагодарность и злоба.

И равных величьем вам нет меж сынами Маада,

Богатому славой иного богатства не надо.

Достойное слово больным возвращает здоровье

И может взять выкуп за кровь с не пролившего крови,—

Ведь вору платящий отнюдь не лишается чести,

А всякая месть — одновременно повод для мести.

В тот раз ублажили вы вестников гибели черных

Стадами верблюдов, копей табунами отборных.

Я целому миру о вас говорю с похвалою,

Но дети Зубьяна клянутся ли клятвой былою?

Не лгите, Всевидящий видит, что души вам гложет,

Откройтесь, Всеведущий мыслей не ведать не может,

Карает за грех он любого, но делает это

Порою немедля, порой через многие лета.

Война — это то, что привычно для вас и знакомо,

Ну что же, и наши на поле сраженья — как дома.

Войну возрождая, припомните ужасы брани.

Костер раздувая, пожара припомните пламя.

Извечные войны отцами приходятся бедам

И юношам тем, кому жалости голос неведом:

Растут они будто гривастые львы, а не люди,—

Убийство их пестует и отнимает от груди.

Им дарит оно серебра, и пшеницы, и мака

Побольше, чем труд земледельцам на пашнях Ирака.

Воителям слава! И я вам открою, в чем тайна

Великой победы крылатых отрядов Хусайна.

Врагов ненавидя, держал он клинки наготове,

И все же не он был повинен в пролитии крови.

Сказал он: «Стада угоню я от вражьего стана,

И тысяча всадников будет при мне как охрана».

За кровь платят кровью, кому неизвестен обычай?

И вождь из набега вернулся с бескровной добычей.

Войны не начав, он прилег у нее на пороге,

Как лев густогривый на камне у темной берлоги.

Он смел, он привычен обидой платить за обиду,

И когти он точит, когда пригрозят, не для виду.

Но месть, словно жажда, врагам иссушила гортани,

А был водопой лишь у алого берега брани.

Мы там их поили, мы там их кормили досыта,

И пастбище тучное стало для них ядовито.

Но в гибели Науфаля мы виноваты едва ли,

И кровь Ибн Нухейля не наши мечи проливали,

Не нами зарезан прославленный Ибн аль-Мухаззам.

Всех павших до срока нельзя нам приписывать разом.

Есть вождь у нас славный, мы горным воспитаны краем,

Храним мы добычу, мы тропы над безднами знаем,

В ночной темноте, что для недругов тайных желанна,

Вкруг наших становищ надежная бродит охрана —

То воины наши, бесстрашны их души и взгляды;

Замысливший злое от них не дождется пощады.

А сам я дряхлею, давно мой отец позабытый

Зовет меня лечь рядом с ним под могильные плиты.

Мне восемь десятков. Душа отделиться готова,

Сегодняшний день вижу я через дымку былого,

Не смеет судить о грядущем рассудок мой старый —

Я знаю, что рок наудачу наносит удары.

Того, кого смерть не сражает крылатой стрелою,

Преследует старость в содружестве с немочью злою.

Того, кто дерзает от рода отречься открыто,

Терзают клинки и тяжелые топчут копыта.

Того, кто бесчестен, того, кто друзьям не опора,

Десница судьбы отмечает печатью позора.

Того, кто скупится отдать свои силы отчизне,

Из списка живых может вычеркнуть племя при жизни.

Того, кто живет с добротою и честью согласно,

Не смеет никто ни хулить, ни позорить напрасно.

Того, кто обманом стремится уйти от удара,

И в небе седьмом настигает достойная кара.

Того, кто добром помогает не тем, кому надо,

Раскаянье ждет, а не почести и не награда.

Того, кто в бою отбивает копье ненароком,

Сражает кинжал, если это назначено роком.

Алкающий мира бывает настигнут войною —

Нельзя свой очаг защитить добротою одною.

Живя меж врагов, и друзей опасаться полезно.

Не чтящих себя ждет презрения общего бездна.

Отвергнутый всеми, забывший довольство и радость,

В тоске о былом постигает раскаянья сладость.

И мысли и норов скрывает иной осторожно,

Но ключ подобрать даже к самому скрытному можно.

Склони молчаливого к мирной беседе — и скоро

Судить о нем сможешь вернее, чем до разговора.

Хорошее слово порою важнее, чем дело.

Животное тот, кто сплетает слова неумело.

Юнец легкомысленный может ума поднабраться,

Но старый глупец должен глупым до гроба остаться.

Просил я подарков, и вы мне дарили, а все же

Просить слишком часто, судьбу испытуя, негоже.

О чем нам писать, если мир многократно воспет?

Ты дом этот видел во сне — узнаешь или нет?

О стены, где Аблу найду я? Подайте совет!

Поклон вам и мир! Да хранит вас Всевышний от бед!

Схожу у порога с высокой, как арка, верблюдицы,

Вокруг озираюсь: о, сколько знакомых примет!

Я жил то в Саммане, то в Хазне, потом в Мутасаллиме,

В Джива увезли мою Аблу. Стал сумрачен свет.

Уехала Абла, жилье опустело, разрушилось,

Остались руины в степи, как безмолвный привет.

Непросто добраться к возлюбленной, к дочери Махрама,

Исчезла. Во вражеских землях теряется след.

Невольно ее полюбил я. Дам клятву священную!

По воле судьбы я нанес ее родичам вред!

Пускай не клянет меня Абла, худого не думает,

Я ей поклоняюсь, а что получаю в ответ!

Далеко на юге кочуют сыны ее племени,

Пути же из Гайлама к Абле возлюбленной нет.

Но если сама моя Абла уехать задумала,

Зачем ее племя ушло потихоньку чуть свет?

Тревожусь: бредут их верблюды по краю безводному,

Где знойный песок только чахлой колючкой одет.

Безумен ты, Антара! Девичьи зубы жемчужные

И нежные эти уста — твой навязчивый бред!

О, как ароматны уста эти полураскрытые,

Так пахнут они, словно мускуса полный кисет

И словно нехоженый луг, зеленеющий травами,

Где всходят гвоздики пунцовые и первоцвет.

Тот луг оросило белесое вешнее облако,

В промоинах лужи сверкают, как россыпь монет.

Там ежевечерне дожди проливаются теплые,

Часами струятся и медленно сходят на нет,

И кружится шмель, и с пчелой оживленно беседует,

Как с пьяным соседом такой же подпивший сосед;

Так лапки усердно они потирают, что кажется:

Огонь высекают, чтоб на ночь затеплился свет.

В шатре своем Абла ложится на ложе пуховое —

Всю ночь мне сидением служит лишь конский хребет.

Седло мне — подушкой, а конь для скитальца — пристанище,

Он жилист и крепок, любой совершит он пробег.

И если не он до любимой домчит, так верблюдица,

Чье вымя усохло, но прыть не иссякнет вовек.

Бежит она, топчет барханы копытами быстрыми,

Колотит по бедрам хвостом, позабыв про ночлег.

Мне кажется: мчусь на двупалом стремительном страусе

Холмистыми взгорьями, руслами высохших рек.

Когда этот страус кричит, страусята сбегаются,

Как стадо степных верблюжат на пастушеский рог.

Мелькает спина вожака, паланкину подобная,

А тонкая шея колеблется, как стебелек.

Бегун длинноногий домой устремился — в Зу-ль-Ушайра,

Безухий, как раб, черной шкурой свой торс он облек.

По вражеским землям верблюдица скачет без роздыха,

Она в Духрудайне пила, да и то лишь глоток.

Бичом понукаема, мчится она сломя голову,

Как будто ей дикая кошка царапает бок.

Но горб ее крепок, и после пробега нелегкого

Он, словно шатер на упругих распорах, высок.

Но вот водоем, и к воде припадает верблюдица,

Со свистом дыша, упирая колени в песок.

Зачем ты клянешь меня, Абла? Зачем ты скрываешься?

Не делал я зла, только в битве мой грозен клинок.

Ты знаешь мою прямоту и мое дружелюбие,

Суров я в сраженье, но с пленными я не жесток,

Лишь гневен в обиде, и горечь познают обидчики,

Как будто во рту у них дыни неспелой кусок.

Я пью пополудни из чаши с узорным орнаментом

Вино золотистое — терпкий искрящийся сок,

Вино разбавляю водой из серебряной амфоры.

Кто скажет, что мне этот легкий напиток не впрок?

Я пью, но храню свою честь, не слыву прихлебателем,

Меня и транжиром никто обозвать бы не мог.

Ты знаешь мой нрав: я не стану и после похмелия

Скупей, чем на пиршестве. Но разве щедрость — порок?

Рука моя многих красавиц оставила вдовами,

И раны зияли у тех, кто в сраженье полег.

Удар наношу я, и кажется кровью драконовой^{42}

Окрасивший грудь неприятеля алый поток.

Скажи, разве ты о моих не наслышана подвигах?

Неужто отвага моя лишь тебе невдомек?

Не часто схожу я с хребта скакуна крепконогого,

Который не раз был от смерти в бою недалек.

Он смел в поединке, он с ходу врезается в полчище,

Быстрей, чем стрелу запустить успевает стрелок.

Все знают, что Антара первым на копья бросается,

Но первым добычу ни разу еще не волок.

Со мною вступить в поединок не всякий решается,

Я мог отступить, но пуститься не мог наутек.

Упруго копье, из коленец составлено трубчатых.

Удар я нанес — даже панцирь врагу не помог.

Струится кровавый родник, и волчица голодная

Придет в полуночье лизать окровавленный бок.

Уж бить — так навылет. Смертельный удар милосерднее

Не дело скупиться тому, кто душою широк.

Пробитое тело врага я пожертвую хищникам,

Оно предназначено им с головы и до ног,

До звеньев кольчуги. Рассек я доспехи богатые.

Тот всадник был знатным, над ним красовался значок.

Искусник я в майсир^{43} играть и на всю свою выручку

Скупаю вино и срываю над лавкой флажок^{44}.

Когда я сражаюсь, враги мои не улыбаются,

Лишь скалятся злобно — в бою неуместен смешок.

Хожу в одеянии тонком и в мягких сандалиях,

Я строен, как древо, и так же, как древо, высок.

Кому-то достанется Абла, пугливая козочка?

Мне путь к ней заказан, я в этой игре не игрок.

К становищу Аблы свою я отправил невольницу,

Велел все узнать и вернуться в указанный срок.

Вернулась и молвила: «Смелый похитил бы козочку,

Спокойно становище, мирно живет, без тревог.

Подобна газели степной твоя козочка белая,

Чья шея нежна, губы алы и черен зрачок».

Я дядин завет не забыл и в кровавом побоище,

Когда обнаженные зубы к губам припечет,

Когда лишь угрозы слышны, но ни стона, ни жалобы

И смерть начинает игру свою в нечет и чет,—

Тогда для собратьев моих становлюсь я прикрытием,

И там, где стою, там ни витязь, ни рать не пройдет.

Едва лишь услышал я возгласы рода Мухаллама,

Клич всадников Мурры, пустившихся с ходу в намет,

Едва я увидел сквозь пыль, как идут под знаменами

Отряды рабиа, я понял, что час настает,

Что головы с плеч полетят, словно птицы пугливые,

Что сеча близка, что мечей наступает черед.

Я видел, как всадники плотной стеной приближаются.

Кто может меня упрекнуть? Я рванулся вперед.

Взывали звенящие копья, мне слышалось: «Антара!»

Впивались в коня и прервать наш пытались полет.

Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой,

Стал красен от крови, в рядах пробивая проход.

Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием

И стал оседать: острие угодило в живот.

О, если бы мог он словами излить свою жалобу,

О, если б он мог рассказать о страданье! Но вот

С победными криками ринулись наши наездники

По дну пересохшего русла, как новый поток.

Они восклицали: «Да это же доблестный Антара!

Он всем храбрецам голова! Это он нам помог!»

А мне стало страшно: умру я — и отпрыскам Дамдама^{45}

Отмстить не успею и дать им суровый урок

За то, что меня поносили они и позорили,

Со мною при встрече расправиться дали зарок…

Что грустишь, о голубка, на древе высоком?

Ты печаль растревожила горестным оком.

Потеряла ты друга? Я тоже покинут.

Что ж, мы оба с тобой обездолены роком.

Плачь же, плачь надо мною, пока не увидишь,

Что из глаз моих слезы струятся потоком!

Погляди на меня, каждый вздох мой, как пламя.

Приближаться не надо — сгоришь ненароком.

Улетай же! Быть может, ты встретишь в Хиджазе

Караван кочевой на просторе широком.

Он увозит красавицу, льющую слезы,

Погруженную в думы о доме далеком.

Заклинаю тебя, если встретишь ты Аблу,

Погрусти, помяни обо мне, одиноком:

«Он рыдал на лугу. Только слезы иссякли,

И глаза исходили кровавым потоком».

Я из Лакика спешил в Зат-аль-Хармаль, и вдруг предо мной

Выросла груда камней и золы на дороге степной.

Долго глядел я на то, что когда-то служило жилищем.

Где бы я ни был, я в эти места возвращаюсь порой.

Эти руины омыты дождями и сглажены ветром,

Сек их песок, обжигало жестокой полдневной жарой.

Не оттого ли, что в зарослях жалобно горлица стонет,

Катятся капли со щек на одежду, как в дождь проливной?

Катятся, перлам тяжелым подобные, крупные слезы,

Словно разорваны бусы жемчужные грубой рукой.

Помню: услышал я возгласы всадников племени мурра,

Племя мухаллаль мгновенно исторгло свой клич боевой.

К братьям своим я воззвал, и абситы откликнулись разом

Звоном оружья, бряцаньем доспехов и ринулись в бой.

Гибкими копьями, острою сталью мечей машрафийских^{47}

Смело таранят мои соплеменники вражеский строй.

Наполовину я знатный абсит — по отцовскому роду,

Острым клинком защищаю я честь половины другой.

Если настигнут тебя — нападай, а теснят — защищайся,

В доме своем принимай как друзей всех гонимых судьбой!

Стычка с врагами — удел смельчаков с богатырской душою,

Лишь малодушные в страхе бегут, не владея собой.

Честно свой хлеб добываю всегда, и, пока не добуду,

Голод готов я сносить и невзгоды, мириться с нуждой.

В час отступленья, когда наседают враги на абситов,

Отпрыски знати смиренно склоняются передо мной.

Всадники знают, как верный мой меч неприятеля косит,

В страхе враги, когда меч мой сверкает над их головой.

Не обгонял я ни разу собратьев, охваченных страхом,

И отступаю одним из последних пред вражьей стеной.

Видел я гибель, со мною она с глазу на глаз осталась.

Солнце всходило, и мирный рассвет обернулся войной.

Молвил я смерти: «Глоток мой последний, увы, неизбежен,

Рано ли, поздно — к тебе мы приходим, как на водопой.

Зря ты грозишься, я знаю и сам, что тебя не избегнуть,

Нынче ли, нет — все равно уготован мне вечный покой».

Сам становлюсь я пособником смерти, когда чужеземцы

Древнюю землю мою осаждают несметной ордой.

В час роковой, когда кони и всадники скалятся злобно,

Словно довел их до грани безумия горький настой,

Сгину в бою, но не стану я сетовать, лежа в могиле:

«Ах, почему мне пришлось повстречаться со смертью такой!»

Ты плачешь? Сухейя сурова с тобой?

Ты плачешь? А прежде ты был не такой!

Отвергла меня, даже слова не молвила,

Потупила очи газели степной.

Даришь ей любовь — преклонения требует,

Бесчувственна, словно кумир неживой.

Сухейя! Быть может, сегодня ты сжалишься?

Как раб, со склоненной стою головой.

Неужто не знаешь, как смел я и доблестен,

Когда нападаю на вражеский строй,

Когда на вспотевших конях безбородые

Наездники в страхе бегут предо мной?

Ударил я — падает враг окровавленный,

Бледнеет, сраженный моею рукой.

Я нападал столько раз на отряды врага,

Вел за собою наездников, серых от пыли,

Мы, атакуя, безмолвно мечи возносили,

Чье полыхание жару подобно в горниле.

Только высокие родом в дружине моей.

Помню: когда они копья с врагами скрестили,

Блеск наконечников мог бы и тьму разогнать —

Он ослепляет, он молнии равен по силе.

В битве испытаны воины, каждый верхом

На удалом жеребце или резвой кобыле.

Всадник в доспехах нелегок, и мы лошадей

Часто ведем под уздцы, если лошади в мыле.

Но прирастаем к седлу, и уже нас не сбить,

Если на вражьи ряды скакунов устремили.

Каждый из витязей воду прошел и огонь,

Ходят о них на легенды похожие были.

В час, когда всадников клонит в походе ко сну,

Следом за мною во мрак смельчаки уходили.

Шли мы всю ночь по тяжелым дорогам, пока

Стрелы восхода вселенную не озарили,

В полдень нам встретился недруг, и ринулся я,

Первым ударил, врага обрекая могиле.

Долго мы бились, и черные кони врагов

Алыми стали, как будто их краской покрыли.

Я возвращался домой с головою вождя,

Верные други мои остальных изрубили.

Грозное в битве, отходчиво сердце мое,

Если влюблен я, то нежность дарю в изобильи.

Аблу об этом спросите. Как жаждут ее

Руки и губы мои, — о других позабыли!

Если она позовет — я на помощь иду,

В бедах она лишь моей доверяется силе.

К седлам верблюдов уже приторочены вьюки,

Кружится над головой черный ворон разлуки,

Крылья его облиняли и перья торчком.

Нашей разлукою тешится ворон от скуки.

Я его проклял: «Бездомным, бездетным живи!

Вечно терпи одиночества тяжкие муки!

Из-за того, что разлуку ты мне возвестил,

Ночи не сплю и ломаю в отчаянье руки».

Смешон для Аблы удалец, чья жизнь полна невзгод,

Чье тело твердо, словно меч, упруго, словно дрот.

Покрыта пылью голова, одежда вся в лохмотьях,

Он не расчесывал волос, пожалуй, целый год.

Он целый год готов таскать железную кольчугу,

Он ищет гибели в бою, его удел — поход.

Так редко он снимал доспех, что ржавчина на коже,

Следы ее не смыть водой, ничто их не берет.

Смеется Абла надо мной: «Гляди, какой красавец!» —

Старается холодной быть, но взглядом сердце жжет.

Ну почему же, почему она глаза отводит?

Я славу смелостью стяжал и щедростью почет.

О девушка, не уходи! Взгляни хоть на прощанье!

Ну погляди же на меня, ведь я же не урод!

Немало дев — нежней, чем ты, искуснее в жеманстве,

Таких, что ослепят красой, и губы их, как мед,

Но я стремлюсь к тебе одной, любви твоей достоин,

Скакун желанья моего узду тугую рвет.

Отравленной стрелы проник мне в сердце яд,

Едва красавица в меня метнула взгляд.

На празднестве она своих подруг затмила,

Сияющих красой, как звезд лучистый ряд.

От мира боль таю, но на лице страданье:

Мне невозможно скрыть горящий в сердце ад.

Красавица прошла, покачивая станом,—

Так ветвь качается, лишь ветры налетят.

Красавица прошла, скосила глаз пугливый —

Так робкая газель порой глядит назад.

Красавица прошла, так всходит в темном небе

Луна, украшенная бусами Плеяд.

Улыбкой расцвела — и жемчуга сверкнули

В устах, которые мгновенно исцелят.

О Абла, я люблю, я все еще надеюсь,

Хоть нет конца тоске, хоть жизни я не рад.

О, если бы судьба дала мне каплю счастья,

Беда казалась бы мне легче во сто крат.

Я черен, как мускус, черно мое тело,

Мою б черноту кислотой не свели,

Но дух мой от всякого черного дела

Далек, словно выси небес от земли.

Ветерок из Хиджаза, слетая с высот,

В тишине предрассветной прохладу несет.

Не желаю сокровищ, ведь эта прохлада

Мне дороже, чем золото, жемчуг и скот.

Что мне царство Хосроев^{48} без взора любимой?

Если нет ее рядом, все царства не в счет!

Летний ливень омыл ту далекую землю,

Ту равнину, где племя любимой живет.

Там в шатрах столько лун, белоликих и смуглых,

Мраком черных кудрей затенен их восход.

Львам подобные воины дев охраняют,

Сталь клинков обнаженных — надежный оплот.

Черноокая сердце мое полонила,

Бьется сердце — не в силах уйти из тенет.

Стоит ей улыбнуться — и жемчуг сверкает,

Украшая, как чашу, девический рот.

Эти очи, как очи газели, чаруют,

Лев свирепый пред ними смиренно пройдет.

Так стройна моя милая и крутобедра,

Рядом с нею сиять и луна не рискнет.

Абла, Абла! Огонь мое сердце сжигает,

Искр мельканье — как стрел раскаленных полет.

Абла, Абла! О, если бы ты мне не снилась,

Я стонал бы, всю ночь бы рыдал напролет.

Видно, тайное скрыла глухая стена.

Не увидишь любимой, исчезла она.

Как утешить мужчину, разлукой сраженного,

Когда плачет и ночи проводит без сна?

Племя Сальмы верблюдов навьючило затемно.

Что поделать? — Разлука была суждена.

Привели тех верблюдов невольницы с пастбища,

И на каждом верблюде попона красна.

Над животными кружится стая стервятников,

Цветом жертвы растерзанной привлечена.

Унесут в паланкине лимонное деревце,

И коснется тебя аромата волна.

Мышкой мускусной пахнет красавица юная,

И коса ее мускусом напоена.

Вспомню Сальму, и вмиг, словно ворон взъерошенный,

Чернотою мне застит глаза пелена.

Но ведь память о прошлом — всего лишь безумие,

Сны неясные — невелика им цена.

Полногрудая девушка, тонкая в поясе,

Соразмерно была, словно лань, сложена.

О верблюдица, словно онагр, быстроногая,

Мчись любимой вослед от темна до темна,

Ты подобно гиене дрожишь, озираешься,

Ты косишься на бич, ты смятенья полна.

Ты быстра, словно страус долин, для которого

Зреют дыни на склонах и вволю зерна.

Щиплет он колоски, острым клювом вонзается

В сочный плод, чья зеленая шкура тверда.

Рот его — словно узкая трещина в дереве,

Уши словно обрублены — нет и следа.

Бродит страус, ни ветра не чуя, ни мороси,

Вспомнил вдруг, что ушел далеко от гнезда.

Он в тревоге, он мчится домой все стремительней,

Так бежит, как еще не бежал никогда.

Выше клюва взвиваются лапы бегущего,

Он спешит: не стряслась бы какая беда!

Крепкой грудью готов он прикрыть свое логово,

Весь он черен, а крыльев опушка бела.

Он к заветному месту поспел еще засветло,

Там его у гнездовья подруга ждала.

Он приблизился с криком тревожным и клекотом,

Так румийцы^{50} свои обсуждают дела.

Страусиха приветствует страуса радостно,

Встала, голосом нежным его позвала.

А ведь мы наших братьев, беду предвещающих,

Побиваем камнями, как вестников зла.

Так всегда: бережливость считается скупостью,

Расточительству часто поется хвала,

Похвала, как и всякий товар, покупается —

Для души эта плата не так уж мала.

Повсеместно у нас процветает невежество.

Доблесть? Где она — доблесть? Была да сплыла.

Сытый всюду найдет себе пищу обильную,

Голодает бедняк и раздет догола.

Тот, кого неотступно преследуют вороны,

Обречен, хоть здоров и отважней орла.

Крепкий дом, чьи опоры стояли столетия,

Прахом стал, и столбы повитель обвила.

Я пирую, я слушаю лютню певучую,

А иные свалились уже от вина.

Эта влага хранится в прохладных вместилищах,

Их до срока земная таит глубина.

Эта сладкая влага волшебна и хворого

Исцелит, но не следует пить допьяна.

Целый год эта влага была в подземелии,

Потому так прозрачна и так холодна.

А теперь наливает вино искрометное

Юный перс в одеяньях из тонкого льна.

Длинногорлый кувшин схож с газелью прекрасною,

Как в одежды, завернут в кусок полотна.

Плененные люди из племени асад

Богатств не вернут и шатров не украсят.

Где сладкие вина, верблюдов стада?

Нагрянуло горе, настигла беда.

К чему проклинать их? Сражайся, как воин,

Но гнев беспощадный тебя недостоин.

В долины со всех долетают сторон

И вопли, и плач, и отчаянный стон.

Несчастные ищут приюта и крова.

Кричат в их жилищах разрушенных совы.

Ты вольных людей покорил, поборов,—

Они навсегда превратились в рабов…

Когда восставшими отец твой был убит,

Ты грозно предрекал, что гибель нам грозит.

Обманывая всех, постыдно лгал не ты ли,

Что наших воинов войска твои побили?

По Худжру плачешь ты, по сыну Умм-Катам,

Но не сочувствуешь ты почему-то нам.

Чтоб дело правое нам отстоять свое,

Мы каждого копья точили острие.

В защиту прав своих восстали мы, утратив

Так миого и друзей, и близких, и собратьев.

Мы полчища твои разбили наконец,

Но ты еще не знал, что твой убит отец…

Рубили мы сплеча врагов — не потому ли

Коней они назад в смятенье повернули?

Пока твой честен путь, пока чиста душа,—

Одежда на тебе любая хороша.

Но если, ослабев, споткнулся ты и пал,—

Тогда не жди любви, ничьих не жди похвал.

Быть может, мало нас, но дело не в числе:

Возвышенных людей немного на земле.

Число умножится — наследникам своим

Мы жажду подвигов теперь передадим.

Те, что приходят к нам, от бед ища защиты,—

Их славные дела не будут позабыты.

И крепость наша всех скрывает и хранит,

Уставших от невзгод, напастей и обид.

Та крепость под землей всегда укроет нас,

Хотя она до звезд вершиной вознеслась.

Не правы племена и амир и салул,

Стыдясь, что пал герой и вечным сном уснул.

Нет, гибель хороша в бою, в смертельной схватке,

Героя путь всегда крутой и слишком краткий.

Погибель воину в сраженье не страшна,

Но за убитого заплатит враг сполна.

Чтоб нас сразить, нужны и сила и бесстрашье,—

Лишь острые мечи срубают жизни наши…

Дождя весеннего мы чище и щедрей,

Здесь слабых и скупых ты не найдешь людей.

Мы разные порой выслушиваем мненья,

Но в правде наших слов не может быть сомненья.

Не гаснет никогда наш светлый огонек,

Чтоб странник отдохнуть у нас спокойно мог.

Нас в битве враг узнал жестокой и кровавой,

Когда наш гордый род мы увенчали славой.

И в бегство наглецов мы обратили вдруг,

Ударами мечей ломая сталь кольчуг…

Разве ты средство такое нашел,

Что ниспровергнет судьбы произвол,

Времени сможет осилить законы?

Или ты бредишь, гордец ослепленный?

Разве не все исчезает, как дым,

Разве хоть кто-то судьбой не гоним?

Где Сасанидов начальник, Хосрой^{56}?

Где же Шапур^{57}, несравненный герой?

Рума правители гордые где же?

Их вспоминают все реже и реже…

Хадр^{58}, этот город за гранью оград,

Смыли, разрушили Тигр и Евфрат^{59}.

Что же осталось? Руины и тлен…

Совы летают у мраморных стен.

Замка Хаварнака^{60} мудрый хозяин

Понял, что мир ненадежен, случаен.

Может ли радовать пышный дворец.

Если погибнет и он наконец?

Те, что сокровища здесь накопили,

Разве не будут в холодной могиле?

Тщетны и слава, и власть, и успех

Тленье в земле неизбежно для всех.

Все пролетает, проносится мимо,

Словно листок, ураганом гонимый..

Мой хлеб съедает нищий и голодный,

А ты скупой, ты сытый и дородный,

Я становлюсь все тоньше и худей.

Но на земле, от засухи бесплодной,

Могу ль покинуть гибнущих людей?

Что нужно мне? Глоток воды холодной.

Я обойду, скитаясь, целый свет,

Чтоб всем помочь, кто голоден, раздет,

Чтоб слабых защитить от произвола

И ограждать обиженных от бед.

Но если все неправда поборола —

Покину жизнь, в которой смысла нет..

Мы были как ветви весенние эти —

Вдвоем возвышались в роскошном расцвете.

Питал наше дерево корень родной.

Нам счастье сулили, любовь, долголетье —

Но ветки внезапно не стало одной:

Погибла, как все погибает на свете…

Холодный Сахра прах уже исчез в могиле,

Куда его, скорбя, сегодня опустили…

Был строен и высок, в отваге несравним —

Победы одержать никто не мог над ним.

Всегда решительный, упорный и горячий,

Как смело он решал нелегкие задачи!..

Обречена и мать на вечное страданье,

Когда любимый сын сражен на поле брани.

О, если б смерть скорей настигла и меня,

Чтоб только не дожить до завтрашнего дня…

Ты, Сахр, покинул нас, исчез в загробной мгле.

Теперь изгнанницей я буду на земле…

Ко мне не снизойдет сегодня сон желанный:

В душе моей опять воспламенились раны.

Звезду погасшую, лучиста и чиста,

Сменяет новая в бездонности туманной,

Но Сахра — вечная сменила пустота,

И эту пустоту я вижу постоянно…

Как душит по ночам воспоминаний гнет!

Отчаянная боль заснуть мне не дает.

О несравненный Сахр, я снова слезы лью

О лучшем на земле, прославленном в бою…

Ты ненавидел зло, бесправье и насилье,

Несчастные к тебе за помощью спешили.

Злых духов не щадя, ты не щадил людей,

Что часто демонов коварнее и злей.

Тебе не страшен был судьбы свирепый шквал,

Задачи трудные ты быстро разрешал.

И я тебя забыть, единственный и милый,

Смогу лишь в вечной тьме, в безмолвии могилы.

И если б не было друзей в родном краю,

Я прервала бы жизнь постылую свою.

В жестокий этот час и в этом горе лютом

Лишь смерть мне кажется спасеньем и приютом

О брат, хранитель мой, — суровая беда

С утра до вечера со мной везде, всегда.

Как солнце ты всходил, и я, тебя утратя,

Рыдаю о тебе при солнечном закате…

Глаза мои, плачьте, — еще пролилось

О Сахре родном недостаточно слез.

Весеннего был он щедрее дождя…

Но разве такого оплачешь вождя?

Был меч его острым, а перевязь длинной,

И в юности род он возглавил старинный.

Был первым во всем и по чести, по праву

Свою заслужил драгоценную славу.

Ее добывал он своими руками

И нес над толпой, как победное знамя…

Совсем молодой, он легко и умело

Свершал для других непосильное дело.

Ты видишь героя в холодной могиле?

Он верил, что люди его полюбили.

Он славою стан опоясывал свой

И кутался в славу, как в плащ боевой.

Где становье? Увы! Ни следа не осталось в Мина,

Склоны гор обезлюдели, стала пустынна страна,

А в долине глухой Ар-Райян стерлись русла потоков,

Словно буквы на плитах, в которых жила старина.

Над покинутым стойбищем в будни и в праздник священный

Только ветры кружились, безмолвные шли времена.

Благо вешних дождей даровали руинам созвездья,

Часто шумною влагою рушилась ливня стена,

Ночью тучи над пустошью перекликались громами,

Днем сплошною завесой ползли от темна до темна,

Расплодились газели и страусы в этой долине,

Ветка с веткою в зарослях буйных переплетена,

Антилопы глазастые бродят беспечно по травам,

Их детенышам резвым дарована воля сполна.

Но, омытые водами, четче следы человека,

Время стерло строку, но прочерчены вновь письмена,—

Так незримый рисунок, иглой нанесенный на кожу,

Натирают сурьмою — и татуировка видна.

Вопрошал я руины, но разве немые ответят?

Вопрошал я напрасно, ответом была тишина.

Это место покинуто, род мой ушел из долины,

Наши рвы поросли сорняками до самого дна.

В день отъезда красавицы сели в свои паланкины.

О, как я их желал! Не взглянула из них ни одна.

В паланкинах укрылись они, как в логу антилопы,

Затаились безмолвно за пологом из полотна.

Паланкины казались мне стадом газелей из Важдры:

Тот, что меньше, — детеныш, и матка над ним склонена.

А потом паланкины качнулись, как пальмы под ветром,

Поглотило их знойное марево, даль, синева.

Вспоминаю Навар, но она далеко — не догонишь,

Наша связь прервалась, как натянутая бечева.

Дева племени мурра в далеких горах поселилась.

Но в каких — неизвестно. Куда же пуститься сперва?

На восток, там, где горы Тай-Аджа, где высится Сальма,

Или к Фарде, где склоны скалисты, густы дерева?

Может быть, караван моей милой направился в Йемен

Или в край, где возносится Вихаф-горы голова?

Ни к чему за несбыточным гнаться, рыдать, расставаясь.

Лишь в минуты разлук обретаем на встречу права.

Исчезает любовь. Ты становишься к тем благосклонен,

Кто на страсть не способен, но нежные дарит слова.

Не стремись же в дорогу. Что толку верблюдицу мучить,

По пустыням гонять, где ни куст не растет, ни трава.

Отощала верблюдица, вся она — кожа да кости,

Горб высокий обвис, поглядеть на нее — чуть жива,

Но бежит, повинуясь поводьям, как облако ветру,

Невесома, как туча, которая дождь излила.

Так в пустынную даль, обезумев, бежит антилопа,

У которой детеныша хищная тварь унесла.

И зовет антилопа теленка, и жалобно стонет,

Все напрасно — равнина безмолвна, пуста и гола.

Молоком бы своим накормила детеныша матка,—

Стая серых волков несмышленыша разорвала.

Кровожадные звери врасплох захватили добычу,

Смерть нельзя отвратить, никому не укрыться от зла.

Бродит мать одинокая ночь напролет под ненастьем,

Ни в песках, ни в кустах не отыщешь сухого угла,

Нет укрытья в лощине глухой под сыпучим барханом,

И в ущелье глубоком, и там, где нависла скала.

Полоса вдоль хребта антилопы исхлестана ливнем,

Беспросветная туча созвездия заволокла.

Антилопа по склонам упавшей жемчужиной скачет,

Ночью темною светится — так ее шкура бела.

На размокшей земле разъезжаются стройные ноги.

Ночь бессонная кончилась, и расступается мгла,

Но бежит антилопа, минуя источник Суаид,

Дни смешались и ночи, семь суток она не спала

И совсем обессилела от истощенья и горя,

А ведь прежде упитанной и крепконогой была.

Донеслись голоса человечьи, дрожит антилопа,

Хоть не видно охотников, знает, что близко беда.

Озирается в страхе рогатая, ждет нападенья.

Голоса приближаются. Надо бежать. Но куда?

А охотники поняли: цели стрела не достигнет.

Псов спустили они, и стремительных гончих орда

Антилопу настигла. Но та к ним рога повернула,

Словно копья, они протыкают врага без труда.

Поняла быстроногая: если собак не отгонишь,

Ей уже от погибели не убежать, и тогда

Поразила ближайшего пса, алой кровью омылась,

Отбивая атаки, стояла, как скалы, тверда.

Такова и верблюдица, мчится без устали в дали,

Где маячит миражем песчаных пригорков гряда.

Если начал я дело, его до конца довожу я,

Чтоб себя никогда не корить, не сгорать от стыда.

А ведь знала Навар, что, упрямый в своем постоянстве,

Лишь достойным я друг, с недостойными рву навсегда.

Сколько мест я прошел, лишь в могиле останусь навечно,

Смерть моя надо мною, как лезвие, занесена.

Ты не знаешь, Навар, сколько раз пировал я с друзьями,

И на шумные наши застолья глядела луна.

Сколько раз я входил в заведение виноторговцев,

Там всегда был народ, и взрастала на вина цена.

Как приятно вино из еще не початого меха,

Когда чистой водой разбавляется кубок вина.

Хорошо поутру пить вино, обнимая певицу

И внимая напеву, которому вторит струна.

Петухи запоют на заре — осушаем по первой,

А потом по второй, когда все пробудились от сна.

Сколько раз пробирал меня ветер, зарю оседлавший,

Пробирала до дрожи рассветная голубизна.

Сколько раз на коне боевом устремлялся я в схватку,

Опоясавшись поводом и натянув стремена.

Сколько раз я в дозоре стоял на горе, а из дола

Пыль сраженья вздымалась, ложилась на склон пелена.

Солнце шло на закат, и опасности подстерегали

Там, где тонет во тьме теневая горы сторона.

Я спускался в низину, где конь мой меня дожидался,—

Конокрады не в силах поймать моего скакуна,

Я гоню его вскачь, и летит он быстрее, чем страус,

Покрываются пеной крутые бока и спина,

И сползает седло, и лоснится вспотевшая холка,

И с железных удил белой пеной стекает слюна.

Рвет, ретивый, поводья и весь над землей распластался,—

Так к воде куропатки летят, чтоб поспеть дотемна.

Я стар, но молоды всегда созвездья в небесах,

Умру — останутся дворцы, вершины, тень в лесах.

Был добрый у меня сосед, мой друг и благодетель,

Но он верблюда оседлал и странствует в песках.

Клянет жестокую судьбу, виновницу разлуки.

Мы все судьбе подчинены, мы все в ее руках.

Любой из нас жилью сродни: вчера здесь обитали,—

Остался брошенный очаг, и пламень в нем зачах.

Мы — как падучая звезда, чей свет недолговечен:

Мгновенна вспышка, яркий след — и что осталось? Прах!

Богатство, счастье, дом, семья — нам все взаймы дается,

Вернем свой долг — и мы ни с чем и, значит, ждет нас крах.

Как двойственны дела людей: одни все время строят,

Другие многолетний труд крушат в единый мах.

Счастливцы есть, они живут в довольстве, в наслажденьях,

Другие же свой век влачат в печалях и трудах.

Я сам немало долгих лет бродил, сжимая посох,

Бездомный, словно пилигрим, и нищий, как монах.

Согбен я, — кажется, стою коленопреклоненный.

Преданий столько я храню о давних временах.

Я стал похожим на клинок, чьи ножны обветшали,

Но сталь достаточно остра, внушить способна страх.

Никто от смерти не уйдет, и срок ее назначен,

Мы приближаемся к нему, блуждая, как впотьмах.

Со мной ты споришь? Но скажи, кто, уходя из жизни,

Вернулся к нам? Где ты слыхал об этих чудесах?

Тебя печалит наш удел: был юноша — стал старцем,

Но и достойный человек проводит дни в слезах.

Зови на помощь ворожей, гаданья все испробуй,—

Никто не в силах предсказать, что сотворит Аллах.

О, как преследует меня повсюду вражья злоба!

Не сплю в тревоге по ночам, туманят слезы взор.

Я беззащитен, как змея, обманутая другом,

Предание о той змее известно с давних пор.

Змея сказала: «Человек, давай вражду забудем,

Я стану дань тебе платить, скрепим же договор».

Змее поклялся человек, что не замыслит злого.

Носила выкуп день за днем она ему в шатер.

Осталось выплатить змее лишь небольшую долю,

Тогда подумал человек, что хитрость не в укор,

Что бог его благословил и наделил богатством,

И если обмануть змею, то это не позор.

Он беден был, но стал богат и серебром и златом,

Решил он: «Погублю змею!» — он был в решенье скор

Он взял топор и стал точить на каменном точиле,

Потом проверил он металл, достаточно ль остер,

К норе подкрался, подстерег змею в своей засаде,

Но промахнулся невзначай, хотя рубил в упор.

Всевышний обратил к змее всевидящее око,

Благословляющую длань над нею бог простер.

И человек сказал змее: «Плати остатки дани,

Свидетель бог, не нарушай давнишний уговор».

Змея ответила ему: «Ты клятву сам нарушил.

Теперь я знаю, как ты зол, неверен и хитер.

Я смерть увидела в глаза и чудом избежала,

Случайно миновал меня отточенный топор».

Тише, Умейма! Я горькою думой объят,

Молча гляжу, как созвездья плывут на закат,

Тянется время, мне кажется: ночь бесконечна.

Дом я покинул, и нет мне дороги назад.

Сердцу изгнанника ночь возвращает заботы,

Полдень печален, а полночь печальней стократ.

Верен заветам родителя Амр-благодетель,

Сколько он милостей мне даровал и наград!

Знал я, что он победит, когда конным порядком

Высокородные шли — за отрядом отряд.

Мчатся герои в сраженье с отвагой орлиной,

Следом за войском стервятники в небе парят.

Сопровождают наездников хищные птицы,

Скоро отведают крови твоей, супостат!

Бой разгорается, грифы спустились на землю,

Сгорбясь, как старцы в пуховых бурнусах, сидят.

Все гассаниды отважны, сильны, без изъяна,

Только мечи их немало зазубрин хранят.

Эти мечи рассекают двойную кольчугу,

А из камней огневой высекают каскад.

Воинов бог одарил удивительным нравом:

Щедры они, а в бою не страшатся преград.

Слово господне живет в их Священном писанье,^{66}

Вера их истинна, каждый для каждого — брат.

В платье нарядном встречают они воскресенье.

Ладан и миро на праздник друг другу дарят.

Юные девы приветствуют их поцелуем,

И дорогими одеждами каждый богат.

Все одеянья белы, зелены их оплечья,

Тело холеное в пышный одето наряд.

Этот народ благоденствует, но не надменен

И не становится слабым от бед и утрат.

Спешьтесь, друзья, возле этих развалин с поклоном,

Если уместно почтенье к домам разоренным.

Пустошь вокруг, а ведь Нум здесь когда-то жила.

Ветер засыпал руины песком раскаленным.

Спрыгнув с верблюда, жилище я стал вопрошать:

«Где твои жители? Край этот был населенным!»

Камни могли бы о многом поведать — молчат,

Немы они, их молчанье понять нелегко нам.

Вижу я чахлые травы да мертвый очаг,

Нет ничего, что служило б от солнца заслоном.

Вспомнилась Нум. Как мы веселы были вдвоем! —

Рок нас еще не коснулся суровым законом.

Мы поверяли друг другу все тайны свои,

Все свои помыслы, как и пристало влюбленным.

Помнится: родичи Нум и собратья мои

Стали верблюдов седлать на рассвете студеном,

Нум на меня поглядела, был взгляд — как судьба,

Сердце мое от тоски задрожало со стоном.

Ночью слежу я, как звезды плывут на закат,

Свет их далекий ловлю я в просторе бездонном.

Что это — пламя костра или молнии блеск?

Нет, это лик моей Нум, затененный виссоном.

Сквозь покрывало сияет он мне по ночам,

Светится он в темноте перед взором бессонным.

Сколько я волчьих теснин миновал и равнин,

Сколько безводных пустынь под лучом полуденным

Я одолел на верблюде поджаром своем,

На быстроногом, бегущем по долам и склонам.

Кажется мне: на самце антилопы сижу,

Джинном испуганный, мчится он быстрым циклоном

Словно в Зу-Каре^{67} иль Важдре отбился от стад

И без дороги плутает в краю отдаленном.

Ночь непогожая ливнем хлестала его,

Ветром, ломающим пальмы, слепым, разъяренным.

Он под деревья укрылся, чьи горьки плоды,

Ночь там провел, ненадежным доверившись кронам

Ночь посветлела, сменилась рассветною мглой,

Алый погожий восход завладел небосклоном,

И одинокий рогач был замечен стрелком,

Отпрыском рода Анмар и ловцом закаленным.

Эти охотники сыты, не знают нужды,

Ибо зверье настигают стрелой или гоном.

Рыщет охотник со сворой голодных собак,

Не попадайся им, злобным и неугомонным.

Свистнул охотник, всю свору пустил по следам.

Замер рогач, видно, счел отступленье уроном.

Голову он опустил, чтобы встретить врагов

Парой клинков, на собак устремленных с наклоном.

Первого пса он проткнул, — так владеет ножом

Мастер, строгающий стрелы с древком оперенным.

Миг — и второго зубами рогач полоснул,

В третьего метит он рогом, в крови обагренным.

Пса пригвоздил он к земле, словно воин — копьем,

Славный боец, он сразиться готов с легионом.

Семь подоспевших собак он рогами пронзил,

Меткий, как лучник, чьи стрелы взлетают со звоном.

Свору прикончив, он пыл свой еще не смирил,

Псов он топтал, не давая пощады сраженным.

После умчался галопом, как ветер степной,

Где-то вдали метеором сверкнул раскаленным.

Так и верблюд мой — бежит от зари до зари,

И никогда я не видел его утомленным.

Преследует смертных судьба и всегда настигает,

Судьбу же — увы! — ни поймать, ни вести в поводу.

За горло берет она всякого хваткою волчьей,

И даже властители с ней не бывают в ладу.

Внезапно она поражает стрелой смертоносной,

И первыми падают лучшие, как на беду.

Немало я видел пронзенных безжалостным жалом,

И гибнут они, как написано им на роду.

Свернулся змей в кольцо, как будто всех слабей,

Отводит он глаза, хоть нет стыда у змей.

Смиренным кажется коварный лицедей,

Как будто занят он лишь думою своей.

Он улыбается, но тронь его, посмей —

Он зубы обнажит, стальной иглы острей.

Мечтают все до старости прожить,

Но что за счастье — слишком долгий век?

С годами жизнь становится горька,

Бесплодная, как высохший побег.

Что может веселить на склоне лет?

Уходит время радостей и нег.

Умру — и злобно усмехнется враг,

Друзья вздохнут: «Был добрый человек!»

Где ты, Суад? Без тебя я тоскую поныне.

В Шаре теперь ты живешь, в отдаленной долине.

Ты недоступна, враждебного племени дочь,

Только во сне тебя вижу, и сердце в унынье.

Кожей бела ты, — на рынок не возишь котлы,

Под покрывалом ты прячешься и в паланкине.

Речь твоя — музыка, лик твой — венец красоты,

Ты среди смертных красавиц подобна богине.

Помню упрек твой: «Погибели ищешь своей,

Только верблюду ты предан, седлу да гордыне».

Так я ответил: «Удел мой скитаться в песках.

Счастья, любви и покоя чуждаюсь отныне».

Мы оседлали верблюдов, мы двинулись в путь,

Богу вверяемся, хлеб добывая в пустыне.

Скоро услышишь о подвигах рода Зубьян,

Скоро пастушьи костры задымятся в низине,

Скоро повеет ненастьем от Уруль-горы,

Скоро раскинутся тучи в темнеющей сини.

Им не пролиться дождем у подножия Тин,

Склон обоймут, но не в силах подняться к вершине.

Путник бывалый расскажет тебе обо мне,

У домоседа ведь нет новостей и в помине.

Я с игроками пирую и щедрой рукой

Ставлю им яства и лучший напиток в кувшине.

Сутки порою верблюдица скачет моя —

Хоть и устала, но резво бежит по равнине,

Шаг прибавляет, к твоим приближаясь местам,

Словно собратьев почуяла на луговине.

Прощайся с Хурейрой! Заждался верблюд седока.

Тебе нелегко? Что поделать, разлука горька.

Непросто расстаться с красавицей густоволосой,

Чья поступь так вкрадчива и шелковиста щека.

Домой от соседки идет она плавной походкой,

Идет не спеша, словно облако в небе, легка.

Она повернется — и звонко стучат украшенья,

Как зерна фасоли в утробе сухого стручка.

Она никогда не заводит с соседками свары,

От всех пересудов и сплетен она далека.

Так стан ее тонок, что страшно: возьмешь — переломишь,

Но пышная грудь у нее и крутые бока.

В дождливое утро так сладко лежать с ней на ложе,

Любовнику пылкому с нею и ночь коротка.

Движенья ее осторожны, а как соразмерны

Упругие бедра и тонкая в кисти рука.

От платья ее веет мускусом и гиацинтом,

И нежное тело ее благовонней цветка,

Свежее зеленого луга, омытого ливнем,

Который низвергли плывущие вдаль облака.

На этом лугу, как созвездья, мерцают соцветья,

И каждый цветок, окруженный венцом ободка,

Прекрасен — особенно ночью, но все же померкнет

Пред милой моей, так ее красота велика.

Я пленник ее, но она полюбила другого,

А сердцу того человека другая близка,

А та, в свою очередь, дальнего родича любит

И тоже напрасно: его охватила тоска

По той, что меня полюбила, но мной не любима.

Любовь обернулась враждой. Как она жестока!

Поистине, каждый из нас и ловец и добыча,

Стремимся к любимым, но видим их издалека.

Не знаю, Хурейра, кого предпочла ты Маймуну,

Но как ты сурова со мной, холодна и резка.

Узнала, что я слепотою куриной страдаю?

Недоброй судьбы опасаешься наверняка!

Ты молвила мне: «Уходи! Ты несчастье приносишь!

Будь сам по себе! Не желаю в мужья бедняка!»

Ты видишь сегодня меня босиком и в лохмотьях,

Дай время — обуюсь в сандальи, оденусь в шелка.

Чужую жену я легко соблазню, если надо,

В чужое жилье проберусь я, как вздох ветерка.

В набег поведу смельчаков, и пленительный отрок

Мне спутником станет, вернее коня и клинка.

Не раз мне баранину жарил юнец безбородый,

Мы пили вино, принесенное из погребка.

Мои сотоварищи поняли: смерть ожидает

Богатого, нищего, юношу и старика.

Мы, лежа в застолье, соперничали в острословье

И пили, да так, что струилось вино, как река.

Бывает: за нами не в силах поспеть виночерпий,

Тогда сам хозяин хватает бурдюк за бока,

Проворно его поднимает, звеня ожерельем,

И в чаши вино наливает нам из бурдюка.

Напев полуголой невольницы слух нам ласкает,

Сливаются голос и лютня, как два ручейка.

Нам яства подносят красавицы в длинных одеждах,

Исполнят все прихоти, только кивни им слегка.

Я вдосталь вином наслаждался и женскою лаской,

В пустынях безводных дорога была нелегка,

В безлюдных местах, где глухой непроглядною ночью

Лишь злобные джинны вопят над волнами песка,

Где в полдень палящий не всякий осмелится ехать,

Где жажда и зной, где ни лужицы, ни родника.

Я эти пески пересек на поджаром верблюде,

Он к зною привычен, и поступь его широка.

Я Кайса навестить хочу, как брата,

Я клятву дружбы взял со всех племен.

Я видел, как бурлит поток Евфрата,

Как пенится, когда он разъярен,

Как с боку на бок парусник швыряет,

Грозя низвергнуть на прибрежный склон.

Так укачало кормчего, беднягу,

Что в страхе за корму схватился он.

Но что Евфрат в сравненье с Кайсом щедрым?

Тот всем воздаст, никто не обделен,

И сто верблюдиц, крепких, словно пальмы,

Дарит он другу: не велик урон!

Ведь все сыны Муавии^{70} такие,

Любой высок, прекрасен и силен.

По зову первому идут на помощь,

Все на конях, и не сочтешь знамен.

А как приятно с ними быть в застолье!

Их руки щедры, разговор умен.

Отстань и отойди, будь от меня подале.

Молю Аллаха я, — убрать тебя нельзя ли?

Тебя считаю я презренным и дурным,—

Надеюсь, что тобой я тоже не любим.

Ты губишь каждого предательством, изменой,

Все тайны выведав в беседе откровенной.

Тебе когда-нибудь за все воздаст Аллах —

Любви не встретишь ты в своих же сыновьях.

Жизнь черная твоя приносит беды людям,

И смерти мы твоей все радоваться будем.

Аллах тебе за все готовит наказанье,

И прадедам твоим, и всем, кто жили ране.

Добро твое всегда притворство или ложь,

И праведность свою ты строишь на обмане…

Но ты собрал в себе, лелеешь, бережешь

Все виды подлости, грехов и злодеяний.

О, как со мною вы безжалостны и злы,

А я прославил вас, я вам слагал хвалы.

Пусть холит злобную верблюдицу рука —

Верблюдица не даст ни капли молока.

Я знал, что благодать к вам с неба снизойдет

За то, что вы меня спасете от невзгод.

Я был как жаждою измученный верблюд,

Я ждал, что здесь найду защиту и приют.

Но вижу, что от вас бесцельно ждать добра.

Что страннику опять в далекий путь пора…

Но разве виноват был праведный Багид,

Даря приют тому, кто брошен и забыт,

Кто предан, осрамлен, чей жребий так суров,

Кто бродит на земле, как дух среди гробов.

В свирепой ярости, пороча и кляня,

Зачем собаками травили вы меня?

За что же ненависть пылает в вас ко мне?

Так ненавистен муж порой своей жене…

За добрые дела мы благом воздаем —

Но мне за все добро платили только злом.

Чего ж тогда искать? На свете правды нет.

Будь счастлив, если ты накормлен и одет…

В словах моих много и яда, и едких обид,

И кто-нибудь ими сегодня же будет побит.

Но если я сам изуродован волей Аллаха —

Мое же проклятье пускай и меня истребит…