Арабская поэзия средних веков

Как без любимой ночь длинна!

Весь мир скорее в вечность канет

Иль навсегда зайдет луна,

Чем милая моею станет.

На миг от боли я уйду,

Когда пригублю кубок пенный,

Когда поет в моем саду

Невольница самозабвенно.

Но как любимую забыть?

Забыть вовеки не сумею.

Когда б я мог любовь купить,

Я все бы отдал, что имею.

Я в бой пошел бы за нее

И защитил бы от печалей…

Но что ей рвение мое? —

Меня пред ней оклеветали.

В ночи бессонной я стенал,

Раздавленный ее презреньем,

«Убёйда, — тщетно я взывал,—

Пускай к тебе придет прозренье!»

Я раньше плакал перед ней —

Струились слезы, плащ прозрачный,—

И говорил: «Среди теней

Давно бы стал я тенью мрачной,

Когда б отчаялся вернуть

Твою любовь когда-нибудь!»

Избавь скорее от мучений

Того, кто праведником был

И кто в часы полночных бдений

Аллаха славил и просил

Прощенья за грехи земные,

Но дни потом пришли иные,

И к полногрудой деве страсть

Такую возымела власть,

Что я забыл про все святыни,

Про час господнего суда,

И не раскаялся поныне,

И не раскаюсь никогда!

Как горько мне — ведь я влюблен,

И нет тебя, любимой, рядом.

Мечусь — как будто скорпион

Всю кровь мою наполнил ядом.

Боюсь, в последний путь меня

Проводит с воплями родня

И не дождусь я светлых дней

Великой милости твоей.

И если плакальщиц печальных

Увидишь и задашь вопрос,

Кто спит в носилках погребальных,

Ответят: «Умерший от слез.

Он был влюблен, но не любим,

И ныне смерть пришла за ним…»

Пускай светила совершают круг,

Не суетись, живи спокойно, друг,

И не гонись за благами, а жди —

Пусть на тебя прольются, как дожди.

Не сетуй, что любовь уже ушла,

Ведь Умм Мухаммад так тебя ждала!

…И вспомнил я: ты позвала меня,

И быстрый твой гонец загнал коня,

Пусть холодна сейчас она, как лед,—

Дай срок, — она сама к тебе придет…

И был привратник пьян, и муж уснул.

К тебе я дерзко руки протянул,

Но ты сказала, отстранясь слегка:

«Доильщик не получит молока,

Коль с ласковой верблюдицей он груб,

Не распускай же, мой любимый, рук!»

Как горько мне, когда взгляну назад,

Протоку Тигра вспомню и Багдад,

Моей любимой щедрые дары,

Беспечность и веселые пиры

В кругу друзей, что были так щедры…

Клянусь, я не забуду той поры!

Все минуло… Прошла любовь твоя…

Живу невдалеке от Басры я,

Но, милая, тебя со мною нет,

В песках сирийских твой затерян след,

Кочевница, забыла ты уют.

Тебя несет породистый верблюд,

И если захочу тебя найти,

Твой муж злосчастный встанет на пути,

Забвение твое, и твой отказ,

И рок всесильный, разлучивший нас…

Не сетуй, друг, на быстротечность дней,

Смирись, уймись и не тоскуй по ней,—

Что делать, коль иссяк любви родник?

Любовь являла и тебе свой лик,

И взгляд ее мерцал, как лунный блик,

И сладко пел просверленный тростник…

Аллах, любимую благослови

За счастье юных лет, за дар любви!

Жемчужина пустынь, бела, светла,

Как ты сияла, как чиста была!

Твоих одежд коснуться я не смел

И сам — пред робостью твоей — робел.

О человек! Былого не тревожь.

Надежду потеряв, не жди, чтоб ложь

Слетела с губ той женщины святой,

Которая была твоей мечтой.

К Башшару, что любит бесценные перлы,

Жемчужные слезы скатились на грудь.

Он бросил поводья в печали безмерной,

Не может с друзьями отправиться в путь.

Друзья на верблюдицах быстрых умчались

Остался Башшар — недвижим, одинок.

А слезы струились, текли, не кончались,

И плащ на Башшаре до нитки промок.

Он к месту прикован любовью и горем,

Великою силой губительных чар.

И плещутся слезы — жемчужное море,

И сердцем к любимой стремится Башшар.

Не может смежить он усталые очи,

Когда над землею сияет луна,

А если уснет, то к нему среди ночи

Во всех сновиденьях приходит она.

Та первая встреча… Мгновенное счастье…

Упал с ее плеч белоснежный бурнус,

Блестящие серьги, извивы запястья,

И губ удивительных сладостный вкус…

И стонет и шепчет Башшар исступленно:

«Приди поскорей, исцели от тоски!»

Но женщину муж караулит бессонно,

Меж ней и Башшаром пустыни пески.

Он выпил печали бездонную чашу,

С любимой ему не увидеться вновь…

По прихоти рока в спокойствие наше

Непрошеной гостьей приходит любовь.

Капризна любовь, как изменчивый ветер,

Она затевает с влюбленным игру,

И если счастливым он был на рассвете,

Несчастье ему принесет ввечеру…

Башшар… Не напрасно ли встречи он ищет?

Нашел ли он то, что упорно искал?

Пришел он однажды к ее становищу,

А страж на него, словно пес, зарычал.

Но понял Башшар, что сердиться не надо,

Вина караульного невелика —

Сожженный любовью встречает преграды

На подступах к сладкой воде родника.

Будь хитрым, Башшар, обуздай нетерпенье,

На помощь всю ловкость свою призови,

Проникни к любимой неслышною тенью

И ей, равнодушной, скажи о любви.

Скажи ей: «Взываю к тебе, словно к богу,

Любовью своей исцели мой недуг!

Ведь снадобья знахарей мне не помогут —

Умру я, несчастный, не вынесу мук.

Я в самое сердце тобою был ранен

И сдался без боя и духом ослаб.

Да где ж это видано, чтоб мусульманин

Томился в плену, как ничтожнейший раб?!

Так что же мне делать? Ответа я жду!

Помедлишь мгновенье — и мертвым паду».

Не скорби и не сетуй, соседка моя,—

Всем живым уготована чаша сия.

Мой сынок, что был ясного солнца ясней,

Он во власти могилы, он пленник камней.

Я отныне чужой в этой жизни земной —

Опочил он, и смерть породнилась со мной.

И когда б не боялся я гнева творца,

Я бы плакал над сыном моим без конца!

И, клянусь, я у смерти бы вырвал его,

Коль могло бы судьбу изменить колдовство!

Не страшусь умереть, как испить из реки,

Где мы все наполняем водой бурдюки.

Не хочу выставлять мою скорбь напоказ,

Но о сыне скорблю каждый день, каждый час.

Вопли плакальщиц юных о нем говорят,

Стоны голубя раны мои бередят.

Я молчу, застывает слеза на глазах —

Отпусти мне грехи за терпенье, Аллах!

Но позволь, о господь, попенять в тишине

На великую боль, причиненную мне.

Повинуясь призыву судьбы, он ушел —

Удивленья достоин судьбы произвол!

Я, как птица, дрожу, что попалась в силок,—

Почему был жесток и безжалостен рок,

Почему эту юную жизнь не сберег

И задолго до срока прервал ее срок?..

Он был деревцем вешним, встречавшим зарю,

И на юношей ныне я с грустью смотрю.

Он увял, мой Мухаммад, мой нежный росток,

И на старости лет я теперь одинок.

Ароматным он был, как невесты венок,

Благовонным он был, как расцветший цветок.

Благородным он был, словно чистый клинок,—

Кто его на рассвете из ножен извлек?

Ускакал он, как всадник в предутренний час,

Захватив скакуна запасного для нас.

Предстоит нам за ним на закате идти,

Ибо нету для смертных иного пути.

Мы в недобром, неправедном мире живем —

Так чего же мы ищем, чего же мы ждем

И на что мы надеемся, толпы невежд,

Переживших разлуки и гибель надежд?..

И всегда я дрожу, пораженный бедой,

Кто б ни умер — младенец иль старец седой.

Наступила ночь, и прав твой вздорный

Вновь низверг меня в пучину боли.

Обещанье, данное во вторник,

Оказалось ложью — и не боле…

Где я был — у врат ли Миксам в Басре

Или, может быть, в преддверье ада?

Этот взор и этот лик прекрасный,

А в речах медовых столько яда!

Я спросил: «Когда же будет встреча?»

На меня взглянула ты лукаво

И сказала: «Я ведь безупречна,

Так зачем же мне дурная слава?»

И любовь меня схватила цепко,

Стала новой мукой и бедою.

Закружилось сердце, словно щепка,

В ливень унесенная водою.

Ты сверкнула солнцем с небосклона,

Ты ушла, как солнце на закате…

От любви умру, неисцеленный,

Без твоих врачующих объятий.

Помрачила ты мой светлый разум,

Сохранивши свой — незамутненным.

Я пошлю к тебе гонца с рассказом

Обо мне, безумном и влюбленном.

Я любовь принес тебе в подарок,

Где же щедрость, где же дар ответный?!

Но, как видно, все пропало даром —

Я в толпе остался незаметный.

В ожерелье мне приснись янтарном,

Лик яви, откинув покрывало…

Я, глупец, твоим поддался чарам,

Ты меня совсем околдовала.

Если б я свою любовь развеял,

Отдал вихрям и ветрам свободным,

Ветер бы ее опять посеял,

И она дала бы в сердце всходы.

Утоли мне жажду хоть немного,

Дай воды из чистого колодца,

А когда предстанешь перед богом,

Доброта твоя тебе зачтется.

Чем была та встреча — лишь насмешкой,

Прихотью случайной и мгновенной?..

Предо мною будь хоть трижды грешной,

Все тебе прощу я, все измены.

Я не в силах побороть томленья,

Без тебя слабею, вяну, гасну.

Ты взойдешь ли, солнце исцеленья?

Не взойдешь — умру я в день ненастный..

«Назови своей любимой имя!» —

Говорят мне близкие порою.

Я хитрю, лукавлю перед ними,

Имени любимой не открою.

Лишь наедине с собой, в пустыне,

Славлю это имя, как святыню.

Я долго к ней страстью пылал,

Преследовал и упрекал,

Но Хинд мне лгала ежедневно,

А я, — печальный и гневный,—

Придя на свиданье, рыдал,

Напрасно ее ожидал.

Была она неуловима,

Как легкое облачко дыма.

Друзья надо мной измывались,

Над страстью моей издевались,

Над жгучей любовною жаждой.

Но другу сказал я однажды:

«Чтоб ты подавился едой,

Чтоб ты захлебнулся водой

За эти поносные речи!

Аллах пусть тебя изувечит

За глупые эти советы,

За гнусные эти наветы»!

Но Хинд сожалений не знала,

Она надо мной колдовала,

Играла моею судьбой,

Обманами и ворожбой,

Как цепью, меня приковала,

Бальзама она не давала

Тому, кто от страсти зачах,

Стеная и плача в ночах,

Кто сердце, как двери, открыл

И Хинд в эти двери впустил.

О, дайте мне лук поскорей

И стрелы, что молний острей!

Жестокой любовью палимый,

Я выстрелю в сердце любимой,

Чтоб огненной страсти стрела

Холодное сердце прожгла!

Я раб моего вожделенья,

Которому нет завершенья.

Я раб с того самого дня,

Когда она мимо меня

В душистом своем ожерелье,

В одеждах, что ярко пестрели,

Прошла, колыхаясь, как лодка,

Скользящей и плавной походкой.

Ужель позабыть ты могла

Ту ночь, когда дымная мгла

На небе луну сожрала,

Когда ты моею была,

И был я и робким и страстным,

И вдруг пред рассветом ненастным,

Исхлестанный черным дождем,

Гонец постучался в наш дом,

Явился и спас нас двоих

От родичей гневных твоих…

Отдавшись любви, как судьбе,

Забыл я о Страшном суде,

И Хинд разлюбить я не волен —

Любовью и юностью болен…

И Хинд наконец мне сказала,

Слегка приподняв покрывало:

«Как ворон, сторожкая птица,

Что глаз любопытных боится,

Проникни во тьме, в тишине

Незримо, неслышно ко мне,

Чтоб люди тебя не видали

И после судачить не стали».

И, ночи дождавшись с трудом,

Проник я к возлюбленной в дом,

Но были мы оба жестоки,

И сыпались градом упреки,

И, руки воздев к небесам,

Воскликнул я: «Стыд мне и срам

За то, что я столько терплю

От девы, что страстно люблю!»

И Хинд, зарыдав, отвечала:

«О милый, ты выпил сначала

Горчайшее в мире питье,

Но дрогнуло сердце мое,—

Тебя я избавлю от пыток

И дам тебе сладкий напиток».

О прекрасная Абда, меня исцели,

Уврачуй, как бальзам, и печаль утоли!

И не слушай наветов, чернящих меня,

Ибо тот, кто, по злобе другого черня,

Хочет выставить наши грехи напоказ,

Тот и сам во грехах и пороках погряз.

Ты поверь, что коварства в душе моей нет,

Я, поклявшись в любви, не нарушу обет.

Вероломство людей удивительно мне —

После смерти лжецы пребывают в огпе.

Клятву верности я пред тобой произнес,

И омыл ее чистыми каплями слез,

И вонзил эту клятву, как нож, себе в грудь

Для того ли, чтоб ныне тебя обмануть?!

Ты суровой была, ты меня прогнала,

И печальные вздохи мои прокляла,

И не верила ты, что я чист пред тобой,

Что душа моя стала твоею рабой,

Что отныне она лишь тебе отдана

И ни в чем пред своей госпожой не грешна.

Ведь порою, когда меня гложет тоска,

Я гляжу на красавиц, одетых в шелка,

Что, как дикие лани, легки и стройны

И, как царские дочери, томно-нежны,

И проходят они, завлекая меня,

Красотою своею дразня и маня,

И подходят они и зовут за собой,

Наградить обещая наградой любой,

Но их сладостный зов не ласкает мой слух —

Я не внемлю ему, и печален и глух,

Я спокойно гляжу этим девушкам вслед,

В моем сердце желанья ответного нет,

Ибо сердцем моим завладела она,

Та, что так хороша, и робка, и скромна.

Эта девушка — ветка цветущей весны,

Ее стан — как лоза, ее бедра полны.

Восклицают соседи: «Аллаху хвала,

Что так рано и пышно она расцвела!»

Без чадры она — солнце, в чадре — как луна

Над которой струится тумана волна.

Она стала усладой и болью для глаз,

Она ходит, в девичий наряд облачась,

Опояской тугою узорный платок

По горячим холмам ее бедер пролег.

Ее шея гибка, ее поступь легка,

Она вся — словно змейка среди тростника.

Ее кожа нежна, как тончайший атлас,

И сияет она, белизною лучась.

Ее лик создавала сама красота,

Радость вешнего солнца на нем разлита.

Ее зубы — что ряд жемчугов дорогих,

Ее груди — два спелых граната тугих,

Ее пальцы, — на свете подобных им нет! —

Как травинки, впитавшие росный рассвет.

Завитки ее черных блестящих волос —

Как плоды виноградных блистающих лоз,

Ее речи — цветы, ее голос медвян —

Словно шепчется с желтым нарциссом тюльпан.

Никого не ласкала она до меня

И любовного раньше не знала огня.

Она вышла однажды — и мир засиял,

Сам Аллах мне в тот миг на нее указал.

И прошла она мимо, как серна скользя,

И я понял, что спорить с судьбою нельзя.

И любовь в моем сердце тогда родилась,

И была велика этой девушки власть.

И спросил я людей: «Вы заметили свет,

Что течет от нее?» — и услышал ответ:

«Ненавистного лик отвратительней туч,

А любимого лик — словно солнечный луч».

Бубенцы и ожерелья рок унес,

И мой плащ насквозь промок от ливня слез.

Каждый день уходят близкие от нас,

Одинокий, жду, когда пробьет мой час.

На ветру я, как больная птица, стыну

И мою предвижу горькую судьбину…

Нет друзей… Одни стяжатели вокруг,

Всех снедает лютой алчности недуг.

Люди, люди, вы цари, когда берете,

Вы презренные рабы, когда даете!

Вопрошали меня близкие с тоской:

«Неужели одинаков род людской?»

Отвечал я: «Люди — звери двух сортов,

Я делю двуногих на свиней и псов,

Отличаются одни собачьей хваткой,

А другие свинской, грязною повадкой».

Много ль скромных, чьи потребности малы,

Много ль матерей, достойных похвалы?

Где отыщешь силача и добряка,

Друга, чья душа щедра и широка?

Поиски мои — напрасные старанья,

Я скиталец, беспокойный вечный странник…

Так уйди же в тень, живи и сир и наг

И не домогайся преходящих благ!

Жаждем мы богатства в страсти неуемной

И порой теряем свой достаток скромный.

А в итоге все уйдет, в забвенье канет,

Кто нас вспомнит, добрым словом кто помянет?..

Знаю, говорят, что я умен и смел,

Говорят, я истину найти сумел.

Но простая истина у мудреца:

Бедность и богатство — все в руке творца.

Человек, ведь ты в своей судьбе не волен,

Так не суетись и малым будь доволен.

Сердце обуздай, к терпенью приучи

И разбавленным вином себя лечи.

Сколь безмерна, повелитель, власть твоя!

Коль прикажешь — станем мы летать, как птицы

И поверь мне, клятвы не нарушу я:

Я ведь благороден, лгать мне не годится.

Спас меня ты, повелитель мусульман,

Как умелый врач больного лихорадкой,—

В наслажденья погружен, в туман, в дурман,

Я, бедняга, изнывал от жизни сладкой.

Добрые советы были мне не впрок,

Отличался я упрямством беспримерным,—

С материнским молоком впитав порок,

Следовал всю жизнь своим привычкам скверным

Повелитель, видел ты меня насквозь

И решил спасти поэта от напасти,

Но в итоге ухватил напасть за хвост

И не разглядел ее разверстой пасти,

Ибо ты ошибся в выборе людей

И не дураков послал ко мне с приказом —

Я же маг, певец, великий чародей,

У меня язык остер и светел разум.

Мне внимают юноши и старики

С удивлением, с восторгом небывалым,

И стихи мои журчат, как ручейки,

Жемчугами сыплются, сверкают лалом.

Людям я дарю то сладостный покой,

То волненье, то блаженное забвенье

И пред ними нескудеющей рукой

Рассыпаю драгоценные каменья.

Люди говорят: «Владыки дружат с ним,

Он прославился средь персов и арабов,

И огонь его горит, неугасим,

Вдохновляя сильных, согревая слабых.

Сочетались в нем и ум и широта —

Все ему понятно, все легко дается.

Он не сетует, когда мошна пуста,

Деньги раздобыв, над ними не трясется.

Женщины ликуют от его острот,

От серьезных слов становятся серьезней,

И к нему, премудрому, идет народ

И толпится у ворот до ночи поздней.

В годы юности он был силен и смел,

Львы пред ним дрожали и скулили в страхе.

Нас он песнями любви пленить сумел,

Но разгневался халиф, — и он — во прахе…»

Понял ты, о Махди, славный наш халиф,

В чем спасение, в чем гибель для поэта?

Впрочем, я теперь спокоен и счастлив,

Ибо без любви ни зла, ни грусти нету.

О ты, кладущий яйца куропатки

Под курицу! Когда б твои повадки

Глазам ее открылись только раз,

За свой подлог остался б ты без глаз.

О ты, который, опыту не веря,

В солончаках решил сажать деревья,

Не видишь разве — зло царит вокруг.

О ком сказать ты можешь: «Вот мой друг»?

Ты глыбой ненависти стал,

Стоишь — не сдвинуть: крепче скал.

С тобой общаться — как на гору

Карабкаться в плохую пору.

Аллах, когда тебя лепил,

Не подсластил, не посолил.

Я разгадать тебя пытался,

Но, что ты, так и не дознался.

Смех тратить на тебя — грешно,

Воздать хвалу тебе — смешно.

Посмотришь на тебя, о боже!

Лицо с пометом птичьим схоже.

И если ночь ты пережил,

Пусть утром хлынет кровь из жил.

А если очутился в море,

Дай бог, чтоб утонул ты вскоре.

Кубки, наши соколы,

За вином летают;

Лютни, наши луки,

Сладостно играют.

Наша дичь — газели,

Утренние зори,

А добыча — девушки

С нежностью во взоре.

С пылкими сраженьями

Наши ласки схожи,

И бои ведем мы

На любовном ложе,

Кровь не проливаем,

Без греха воюем,

Утром мы пируем,

Вечером пируем.

О, как прекрасна эта ночь и как благословенна!

Я пил с любимою моей, любви пил кубок пенный.

Я поцелуя лишь просил — она была щедрее,

От счастья я в ее отказ поверил бы скорее.

Лицо его — словно луна, а к губам поднесенный

Сверкающий кубок похож на светильник зажженный.

Оружьем любви он увешан, и меч его взора

Дарован ему красотой для любовного спора.

Улыбка — кинжал его, брови — что выгнутый лук,

А копья-ресницы смятение сеют вокруг.

Купил беспутство я, не понеся урона:

Мной благочестье было продано законно;

Я легкомыслие избрал поводырем,

Теперь уж до конца ходить мне с ним вдвоем.

Одну красотку с подведенными глазами,

С лицом как свет зари, горячую, как пламя,

Податливую христианку много раз

И в поздний час я целовал, и в ранний час.

Была красотка моему приходу рада

И знала хорошо, что ждет ее награда,

И открывала мне бутыли, где давно

Хранилось старое, но чистое вино.

Прошли пред ним века, не знавшие покоя,

Ему известен Ной и даже предки Ноя,

И я красавицу поил им, и она

Пьянела — но, клянусь, не только от вина.

Старик отведал поутру божественного зелья,

Что избавляет от забот и дарит нам веселье.

У мирозданья все цвета то зелье похищает,

И в кубке радугой горит, и взор наш восхищает.

Старик смеется и поет, и данью восхваленья

Должны стихи ему платить за этот смех и пенье.

Кувшин, и кубок, и бурдюк — для старика отрада.

За то, что он всегда хмельной, корить его не надо.

Покуда взор мой полный кубок не узреет,

Нет радости ни в чем, ничто меня не греет.

Берут заботы в плен и на душе темно!

Оружья лучшего не сыщешь, чем вино!

А если бы вино ключом однажды стало,

Замки скупцов оно легко бы открывало.

Дни без него пусты и мрачны вечера,

И я пью вечером и снова пью с утра —

С вином не расстаюсь, и если ненароком

Ты укоришь меня, то в этом мало проку.

Настало утро, и запели птицы.

О братья, не пора ли нам напиться?

Проспитесь же! Кувшин скорбит о том,

Что день грядет, а мы объяты сном.

Вино еще не смешано с водою,

Смешаешь их — расстанешься с бедою.

Все радостным покажется вокруг,

И станет шутником твой хмурый друг.

Урод красавцем станет, а тупица,

Вдруг поумнев, на нас не будет злиться.

Так выпьем, чтобы нам с утра опять

Блистать умом, шутить и хохотать.

Томность глаз твоих — свидетель верный,

Что провел ты ночь совсем не скверно.

Так признайся, правды не тая,

Что была блаженной ночь твоя.

Пил вино ты из большого кубка —

И вином пропитан, словно губка.

А любовь тебе дарила та,

Чье лицо прекрасно, как мечта.

Струны лютни для тебя звучали,

Струны сердца лютне отвечали.

О лжесоветчик, расточающий упреки

За то, что пью вино! Слова твои жестоки.

Вино внушило мне не расставаться с ним,

Похвальное заставило считать плохим,

Оно здорового недугом заражает,

Больных в цвета здоровья обряжает.

Я расточителен, покуда есть вино,

И алчен, как скупец, когда на дне оно.

Где в жизни что-нибудь найдешь, имеющее сладость?

Все в жизни горько, как миндаль, а горечь нам не в радость.

И разве не заметил ты, что даже в самой сути

Жизнь — это горькая вода, в которой столько мути?

Когда, увидав на лице моем брызги вина,

Над жизнью моей непутевой смеется она,

Я ей говорю: «Для меня ты желаннее всех,

Но ты же и всех бессердечней со мной, как на грех,

Желаньям моим дай исполниться! Жизнью клянусь

(Хоть сердишься ты, да и сам на тебя я сержусь),

Клянусь моей жизнью: пожертвовать жизнью я рад

За ласку твою, за один твой приветливый взгляд.

Я дам тебе все, даже птичьего дам молока,

Хотя с казначейством я дел не имею пока».

С вином несмешанным ты кубка не бери

Из рук жеманницы, чей взгляд нежней зари.

Сильней вина тот взгляд пьянит, суля нам счастье,

И в сердце у тебя зажжет он пламя страсти.

Погибли многие от этого огня,

Газель жеманную в жестокости виня.

К ней близко подойдешь — уж на судьбу не сетуй!

Ее оружие — звенящие браслеты.

Что за вино! Как будто в кубках пламя

Зажгло свои светильники над нами;

Как будто благовоньями полно

С водою в брак вступившее вино.

На пиршестве в нас посылая стрелы,

Оно не ранит ими наше тело,

Оно не угрожает нам бедой.

Мне юноша смешал вино с водой,

И пил из кубка я неторопливо,

Другой рукой лаская стан красивый

Газели стройной — был я как во сне

И, опьянев, она сказала мне:

«Настойчив будь, мой повелитель милый!

Заставь меня склониться перед силой».

И, погрузив мой взор в ее глаза,

«Приди ко мне на ложе», — я сказал.

И шелковый шнурок мы развязали,

И мы парчу кафтана разорвали.

Вот юноши, чей лик подобен звездам ночи.

Как веселы они! Заботы их не точат,

А кубок их манит… Когда ночная мгла

Свой плащ раскинула и жажду в них зажгла,

В путь тронулись они, пошел я с ними тоже,

И был хозяин винной лавки потревожен:

Я барабанил в дверь его, что было сил.

«Скажите, кто там?» — он испуганно спросил.

Ответил я: «Здесь тот, кого веленья страсти

Влекут сюда, и нет ему иного счастья».

Тогда хозяин рассмеялся и сказал:

«На пользу мне твой стук, как я теперь узнал».

И он светильником нам осветил дорогу.

Потом невесту, охраняемую строго,

Извлек на божий свет — тот лучший дар земли

Для венценосного Хосрова берегли,

А ныне юноша, украшенный серьгами,

Дар этот в кубки льет холеными руками.

Прекрасен юный лик — как солнцем озарен,

Ночь в волосах его, судьбе подобен он,

Судьбе, не терпящей согласия людского,

Судьбе, что разжигать раздоры их готова.

Я этого глупца в кругу друзей увидел.

Он был противен мне, его я ненавидел.

«Чего бы ты хотел?» — спросил меня глупец.

Ответил я: «Хочу, чтоб смолк ты наконец».

Жизнь — это пир, где для одних — веселье и утеха,

А для других — утехи нет, другим уж не до смеха.

Один богатством окружен — что делать с ним, не знает,

Другой, промаявшись весь день, голодным засыпает.

И так издревле повелось: одним нужна лишь малость,

А у других — желаний нет: им в жизни все досталось.

Тому, кто знает скрытое, хвала!

Превратностям и тайнам нет числа.

Немилостива к нам судьба бывает:

Она цветы надежды обрывает.

Душа моя, о, до каких же пор

К мечте пустой прикован будет взор?

Душа моя, пока ты в состоянье

Покаяться — предайся покаянью.

Проси того, кто милостив для всех,

Чтоб и тебе он отпустил твой грех.

Как налетают ветры непогоды,

Так кружат надо мной мои невзгоды.

И пусть многообразья жизнь полна,

Пусть все несхожи — смерть для всех одна.

Стремись же к благочестью всей душою:

Оно ведь благо самое большое,

Хотя на протяжении веков

Никто им не спасался от грехов.

Если безденежье будет и впредь продолжаться,

Дом я покину, с родными придется расстаться,

Даже одежду придется продать, и тогда

Дом свой покинуть уж я не смогу никогда.

О ты, в глазах которой — скорпион,

Всех проходящих мимо жалит он.

О ты, на чьем лице рассвет алеет,

Он никогда не меркнет, не бледнеет.

О ты, что мне дала надежды свет,

Не ярок он, и радости в нем нет.

Ты отвернулась — и слова привета,

Слова мои остались без ответа.

Бедой великой ныне я сражен:

Меня забыла та, в кого влюблен.

А я из-за любви к ней и влеченья

Нешуточные вытерпел мученья.

Теперь она со мною холодна,

И писем нет — не шлет их мне она.

О, как это на истину похоже:

Кто скрылся с глаз — ушел из сердца тоже!

Пить чистое вино готов я постоянно,

Газелей стройных я целую неустанно.

Пока не порвана существованья нить,

Блаженство райское должны мы все вкусить.

Так пей вино и наслаждайся созерцаньем

Лица, что привлекло своим очарованьем;

Цветы шиповника на щечках расцвели,

В глазах все волшебство и неба и земли,

А пальцы тонкие, что кубок обхватили,

В себе всю красоту земную воплотили.

То высится как холм она, то как тростник склонилась,

Ей прелесть редкая дана, в ней юность воплотилась.

Отсюда далеко она. Но встреча с ней, поверьте,

Порой опасности полна: взглянул — и близок к смерти.

Сидит ли молча пред тобой иль говорит несмело —

Натянут лук ее тугой, неотвратимы стрелы.

О ты, что создана была из красоты и света,

Ты, у кого моя хвала осталась без ответа,—

Обремени меня грехом: мне будет в утешенье,

Что не войдут тогда в мой дом другие прегрешенья.

Как сердце бедное мое кровоточит!

Газелью ранен я — был бесполезен щит.

Из-за нее я обезумел в миг единый,

Хоть в волосах моих уже блестят седины.

Проходит ночь без сна, и кажется к утру,

Что смерть моя близка, что скоро я умру:

Коль сердце ранено любви стрелою меткой,

Искусство лекаря тут помогает редко.

Посланец мой сказал: «Записку я вручил,

Но вот ответа на нее не получил».

Я у него спросил: «Она ее читала?»

«Читала», — он сказал. «О, это уж немало! —

Воскликнул я тогда. — Доволен я вполне:

Ее приход сюда ответом будет мне».

Надеждой тешусь я в моей печальной доле,

Чтоб наземь не упасть, не закричать от боли.

Просил у нее поцелуя, и мной он получен —

Но после отказов, которыми был я измучен.

Тогда я воскликнул: «Раздвинь милосердья границы

Нельзя ли еще на один поцелуй расщедриться?»

Она улыбнулась и мне повторила присловье,

Известное персам, и нам оно тоже не внове:

«Не надо ребенку игрушку давать дорогую:

Получит одну — и потребует сразу другую».

Доставлю радость я тебе — умру от горя

И замолчу навек… Случится это вскоре.

Для сердца твоего легко меня забыть,

А я храню обет — до смерти верным быть.

Все изменяется под хладною луною.

Как изменилась ты! Как холодна со мною!

Но если я теперь ничто в твоих глазах,

То истину тебе не дал узреть Аллах.

Улыбаются розы, и звонкие струны звенят.

Флейта стонет и плачет, наполнился звуками сад.

Веселятся друзья, породненные дружбой сердечной,

Никого нет на свете родней, чем товарищ беспечный.

И друг друга вином угощают из кубков друзья,

От сосцов, источающих хмель, оторвать их нельзя.

Сколько раз поскользнулся хмельной — сосчитать невозможно,

Сколько раз поднимался, испачканный пылью дорожной!

Пустыни воспевать? Но нет до них мне дела;

И девы красота душой не завладела;

Любить и воспевать другое мне дано;

От Вавилона к нам дошедшее вино.

Вода, смешавшись с ним, его не украшает,

Оно — всесильный дух, что в тело проникает.

Отведавший его на крыльях воспарит,

А глупый — как мудрец с людьми заговорит.

Однажды темною дождливою порою

С друзьями, чьи сердца не ведали покоя,

Я в лавку винную отправился… Купцы

Уж спали, мрак объял лачуги и дворцы.

Ломились в лавку мы. Купец дрожал от страха,

Он мог защиты ждать от одного Аллаха.

Он притворялся, будто спит, решив, что мы

Или ночной патруль, или исчадья тьмы.

Тут стали звать его по имени мы дружно,

И он сообразил: бояться нас не нужно.

Приход наш выгоду одну сулил, и, нам

Ответив наконец, он бросился к дверям.

И, убежденный, что никто его не тронет,

Блестя улыбкою, склонился он в поклоне.

Теперь готов он был сказать сто раз подряд:

«Добро пожаловать, входите, я вам рад».

И лампу он принес, чтоб нам пройти свободно,

И было у него все, что душе угодно.

Ему сказали мы: «Поторопись, купец,

Ночь скоро дню отдаст свой царственный венец».

И золотистое вино в расцвете силы

Принес он, и оно кипело и бурлило.

Блеск пламени его к себе манил наш взгляд,

Вдыхали ноздри наши тонкий аромат.

Флейтистка нас игрой своей увеселяла,

Склониться перед ней могли б немые скалы.

И не было ее милее и нежней,

Кто видел раз ее, стремиться будет к ней.

В кафтан одетый, виночерпий к нам явился,

От юного лица роз аромат струился.

Но благовоньями он не был умащен:

Благоухал красой и молодостью он.

И виночерпий нас поил, не уставая,

Ты чашу осушил — уже кипит другая.

Потом он песню спел, мы вторили ему:

«Грущу в чужих краях, вперяя взор во тьму».

Кто был из нас влюблен, тот слезы лил в печали,

И радости конец те слезы означали.

Но не смущал других любовный этот плач,

А в это время ночь разорвала свой плащ,

И скрылся Сириус, и означало это

Победу близкую грядущего рассвета.

О упрекающий, в вино влюблен я страстно!

Так не брани меня: ведь брань твоя напрасна.

Без кубка пенного я не провел ни дня,

Как все запретное, вино влечет меня.

Мне перед пиршеством не жгли сомненья душу,

Не будучи глухим, упреков я не слушал.

И не был никогда товарищем скупцу:

Дружить со скупостью нам, щедрым, не к лицу.

Дарю лишь тем, кто щедр, свое расположенье,

Они внушают мне любовь и уваженье.

Вино, как девушка-плутовка, чья краса

Подобна молнии, пронзившей небеса.

Тебя душа вина сочла за совершенство

И вот зовет вкусить греховного блаженства.

Ты, как красавицей, был соблазнен вином,

Теперь все мысли и мечты твои — о нем.

Перед подругами красавица гордится,

Что всех она хитрей, а с виду — голубица.

Она внушает страсть, что всех страстей сильней,

И бубны звонкие трепещут перед ней.

И к лютне тянется она, когда по кругу

Пускают чашу и глядят в глаза друг другу.

В забавах рыцарских не уступая мне,

Из лука зверя бьет и скачет на коне.

На ней мужской кафтан, она не носит шали

И кудри коротко стрижет, чтоб не мешали.

Ей верным сыном я останусь до конца,

И от меня вино не отвратит лица.

Мне кубка жаль скупцу, тут со скупцом мы схожи,

Мне благородное вино всего дороже.

Зато таких, как сам, им щедро одарю,

Вино к нам милостиво, с ним мы как в раю.

Я наслажденьям предаюсь, отбросив всякий стыд,

И эту тайну мой язык от смертных не таит.

Ничтожество людское мне известно, и прощенья

Не собираюсь я просить за эти наслажденья.

Я знаю, время — западня и смерть там ждет меня,

Но наслажденьям предаюсь, как будто вечен я.

И на законы бытия взираю я спокойно:

Ведь с ними примирил меня наш виночерпий стройный.

Ной древний взращивал лозу, а в кубок влагу льет

Тот, кто с газелью юной схож, кто радость нам несет.

Здоровьем пышет лик его, но кажется нам томным,

Он жизнь дарует, если добр, убьет отказом скромным.

Горячих солнечных лучей глаза его полны,

А на груди как будто блеск серебряной луны.

И руки в темных рукавах напоминают очень

Сиянье радостных светил во мраке жаркой ночи.

Вино отраднее с ним пить, чем, позабыв покой,

Коня на битву снаряжать или спешить на бой.

Какая радость у людей, которым копья-руки

Подносят кубок роковой, таящий смерть и муки?

И много ли отрады в том, когда им шлет привет

Блеск машрафийского меча — и стона ждет в ответ?

Дай волю юности! Седины, тусклый взор

Все наслажденья обрекают на позор.

Пусть кубок с девственным вином, идя по кругу,

Дарует хмель свой и красавице и другу.

Как бы от вечности самой утаено,

Хранилось у купца заветное вино.

Там пряталось оно в кувшине, врытом в землю,

Таилось ото всех, в своей бутыли дремля.

В двойном сосуде коротало вечера,

В сосуде, созданном искусством гончара.

Как петушиный глаз, вино во тьме сверкало,

Бахрейнским мускусом оно благоухало.

С друзьями юными не раз случалось нам

К виноторговцу в дверь стучаться по ночам.

Из тайников своих он извлекал охотно

Сосуд и в нем вино нежней, чем дух бесплотный.

И, чудо увидав, — искрящийся сосуд,—

Так восклицали мы: «Что происходит тут?»

«Откуда в час ночной сияние рассвета?»

Но кто-то возражал: «Нет, свет пожара это!»

И вот уже юнцы нам в кубки льют пожар,

Один одет в кафтан, а на другом зуннар.

Свет принесли они — и все пути открылись

Для поздних путников, что ночью заблудились.

Вино в присутствии воды как бы дрожит,

И от него вода испуганно бежит.

Вино, как некий дух, готовый скрыться в тучи

От догоняющей его звезды падучей.

Но кубок не дает ему бежать, и вот

Оно в нем плещется и через край течет.

И мы из кубка пьем вино, что с небом схоже,

Осколки тысяч лун в его таятся ложе.

Нагим пришло вино, но своего врага

Вода, смешавшись с ним, одела в жемчуга.

Хоть ожерелия они не составляют,

Но пузырьки воды искрятся и сверкают.

Живет в квартале нашем девушка, и ей

Покорны звуки струн, как госпоже своей.

Струна басовая, струна вторая, третья

Звучат на лютне самой сладостной на свете.

Великий мастер создавал ее в тиши,

Без струн она была, как тело без души.

И мастер дерево искал, чтоб дать ей тело,

Взял в роще лучшее и принялся за дело.

Хоть не замешано здесь было волшебство,

Волшебным выглядит творение его.

Как скорпиона хвост — изогнутая шея

У лютни, созданной руками чародея.

И с голосом людским струна вступает в спор,

Когда заводит песнь разноязычный хор.

Так торопись вкусить все эти наслажденья,

Ведь всепрощающий дарует нам прощенье.

Когда любимая покинула меня,

На небесах померкло солнце — светоч дня.

И так измучили меня воспоминанья,

Так думы черные терзали мне сознанье,

Что дьявола тогда призвал я, и ко мне

Явился он потолковать наедине.

«Ты видишь, — я сказал, — от слез опухли веки,

Я плачу, я не сплю, погублен я навеки.

И если ты свою здесь не проявишь власть,

Не сможешь мне вернуть моей любимой страсть,

То сочинять стихи я брошу непременно,

От песен откажусь, забуду кубок пенный,

Засяду за Коран, и будешь видеть ты,

Как я сижу за ним с утра до темноты.

Молиться я начну, поститься честь по чести,

И будет на уме одно лишь благочестье…»

Вот что я дьяволу сказал… Прошло три дня —

Моя любимая пришла обнять меня.

Вперед, друзья, на славный бой, мы — рыцари вина!

Благоуханием ночным душа услаждена.

Хмельное зелье манит нас. Приняв смиренный вид,

Оно повалит храбреца и вольного пленит.

Кувшин и кубок одолев, мы обнажили дно,

Но кратким было торжество — сразило нас вино.

От алых отблесков его горит моя ладонь,

А блеск сжигает мне глаза, как греческий огонь^{142}.

Оно, как пышущий костер, внушая страх сердцам,

Потоком в глотки полилось отважным молодцам.

Умом людским повелевать познавши ремесло,

Оно у вечности седой на лоне возросло.

А поутру весна в саду покажет ясный лик,

Здесь нам подарит аромат душистый базилик.

Шурша от зависти листвой, одежды разодрав,

Нам на подушки бросит сад охапки свежих трав.

Вино уж смешано с водой, от пены поседев.

Налей, красотка, нам полней, ты краше райских дев!

Пусть наших глаз язык немой сердца соединит,

Какой мудрец неслышных слов значенье объяснит?

Моля о встрече, только я пойму ее ответ:

Мне «да» ответили глаза, промолвят губы: «Нет!»

Спроси: «Какой язык важней?» — и мой ответ таков:

Язык влюбленных на земле всех выше языков!

Глупец укоряет меня за вино,

Ему дураком умереть суждено.

Он разве не знал: от подобных ему

Такие упреки я слышу давно!

Его ли мне слушать? Всевышний Аллах

Вино запрещает — я нью все равно.

Наполню я кубок вином на заре —

Как солнечный свет золотится оно.

Бранись, лицемер, от упреков твоих

В груди пламя жажды воззожжено.

Смерть проникла в жилы, сжав меня в тиски,

Лишь глаза и мысли все еще живут

Да трепещет сердце, полное тоски…

Кто сочтет последних несколько минут?

Лишь себе послушны, как черны виски,

К богу мы взываем только в смертный час.

Где мои утехи? Их смели пески.

Где вы, дни и ночи? Как вернуть мне вас?

Поднимите бремя гробовой доски,

Чтоб наполнить кубок мне в последний раз!

Стены и замки в степях и горах

Волею судеб рассыплются в прах.

Разум бессонный о смерти твердит,

Дней быстротечность внушает нам страх.

Грусть коротка у безмолвных могил,

Кратко веселье на шумных пирах.

Жалкая доля — лишь саван да гроб —

Все достоянье в обоих мирах.

Хвала тебе, боже! Могучей десницы движенье

Из небытия бросает нас в мир униженья —

Чтоб нам умолкать перед наглостью злого невежды,

Чтоб попраны были заветные сердца надежды.

Я верности, дружбы и братства уже не взыскую,

Спросить я хочу — кто познал благодарность людскую?

Добряк благодушный, ты станешь насмешек мишенью,

Людей возлюби — и не будет конца поношенью.

Друзей заведи, не жалей ни добра, ни досуга,

Любовь расточай и надейся на преданность друга,

Делись сокровенным, предайся душою и телом,

Стань духом бесплотным, что бродит в краю запустелом,

Забудь о делах, лишь исполни друзей пожеланье,

Стань жертвой покорной, что люди ведут на закланье,

Ослушаться их не посмей, ну а если невольно

Из уст твоих вырвется дерзкое слово «довольно»,—

Тебя оболгут, и вкусишь ты превратности рока,

Беспутным ославят того, кто не ведал порока.

Добро и зло заключено в привычках и желаньях,

Вражда и дружба сотни раз меняются местами,

И это ведает любой, вкусивший горечь знанья,

Проникший в истинную суть того, что будет с нами.

Благоразумье нас зовет уйти с путей позора,

Но каждого сжигает жар желанья и надежды.

Кто эту ведает болезнь, да исцелится скоро,

Но нет лекарства для глупца, упрямого невежды.

Хвала Аллаху — он царит своей согласно воле.

А люди слабые бредут, куда — не знают сами.

Все сотворенное умрет, дрожа от смертной боли.

Все гибнет, остаются сны, таблички с именами.

Умершие отделены от нас, живых, стеною.

Мы их не можем осязать, не видим и не слышим.

Они ушли в небытие, отринули земное,

Они спешат на Страшный суд, назначенный всевышним.

Над жизнью собственной своей рыдай, дрожа от страха.

К чужим гробам не припадай в рыданьях безутешных.

Молю простить мои грехи всесильного Аллаха.

Он милосердием велик, а я — презренный грешник.

О, сколько раз ты уходил с путей добра и света,

О, сколько раз ты восставал душою непокорной!

Ты жил, блаженствуя. Теперь не жалуйся, не сетуй.

Плати за все. Таков удел, безвыходный и скорбный.

Не слушает бесстрастный рок твоей мольбы и плача.

Он сам решает — жить тебе иль умереть до срока.

Твое страданье и восторг, утрата и удача —

Забавы жалкие в руках безжалостного рока.

Наше время — мгновенье. Шатается дом.

Вся вселенная перевернулась вверх дном.

Трепещи и греховные мысли гони.

На земле наступают последние дни.

Небосвод рассыпается. Рушится твердь.

Распадается жизнь. Воцаряется смерть.

Ты высоко вознесся, враждуя с судьбой,

Но судьба твоя тенью стоит за тобой.

Ты душой к невозможному рвешься, спеша,

Но лишь смертные муки познает душа.

Плачь, ислам! Нечестивы твои богословы.

Извращают основы твои, блудословы.

Несогласных клянут и поносят они.

Свою ложь до небес превозносят они.

На кого нам надеяться ныне, скажи?

Как нам веру очистить от злобы и лжи?

Ты, что ищешь у мудрого пищи уму,

Помни: знанье — огонь, разгоняющий тьму,

Знанье — корень, по каплям набравший воды,

Чтоб листва зеленела и зрели плоды.

Не завидуй чужому богатству, скорбя,

Ибо зависти бремя раздавит тебя.

Время вечное нас одурачит, обманет,

Красотою земной соблазнит и заманит,

А потом нас в могилы уложит оно,

И отцов и детей уничтожит оно.

Все людские страдания Время творит.

В мире только оно надо всеми царит.

Безразличны собратьям страданья мои,

Мои беды, невзгоды, рыданья мои.

Пусть клянут, попрекают любовью к тебе —

Что им горести, муки, желанья мои?

Ненасытна болезнь моя, старый недуг,

Безнадежны, пусты ожиданья мои.

Все постыло вокруг, ибо ты — далеко.

Без тебя — я в изгнании, в небытии.

Иссякает терпенье, безмерна тоска.

Возвратись, утешенье подай, не таи.

Неотступна беда, неусыпна печаль.

Возвратись и живою водой напои.

Просыпаюсь, и первые думы — тебе,

И тебе — все ночные терзанья мои.

Закрывшись плащом, проклиная бессилье,

Как часто я плакал в плену неудач!

Друзья укоряли, стыдили, твердили:

«Не смей раскисать, не сдавайся, не плачь!»

А я объяснял им, что слезы — от пыли,

Что я в запыленный закутался плащ.

Могу ли бога прославлять, достоинство забыв,

За то, что ты, его слуга, заносчив и чванлив?

Свое ты сердце превратил в унылую тюрьму,

А годы прожитые — в дань тщеславью своему.

Зачем, безумец и гордец, идешь путями зла?

Все достояние твое — могильная зола.

Умей обуздывать себя, не поддавайся лжи.

Храни терпенье, человек, и правдой дорожи.

Воздержан будь — и от беды смирение спасет,

И будь возвышен добротой — ведь нет иных высот!

Не состязайся с дураком, что знатен и богат.

Убогий праведник-мудрец — тебе названый брат.

Желаешь временных услад — теряешь время зря.

Минутной пользы не ищи, она источник зла.

Благая, истинная цель к деянью будит нас.

Поступки взвешивает бог, когда он судит нас.

К земным богатствам не тянись, к презренной суете,—

Твоя бессмертная душа томится в нищете!

Кто ко мне позовет обитателей тесных могил,

Самых близких, погибших в расцвете здоровья и сил?

Разве я их узнаю при встрече, восставших из праха,

Если б чудом неслыханным кто-нибудь их воскресил?

Кто ко мне позовет их, завернутых в саван немой?

Разве в бездну могилы доносится голос земной?

Не зовите напрасно. Никто не приходит оттуда.

Все уходят туда — не ищите дороги иной.

Эй, живой человек! Посмотри на себя — ты мертвец.

Жизнь истрачена вся. Наступает обычный конец.

Седина — твой убор головной, ослепительно-белый.

Унеслась твоя молодость, время горячих сердец.

Твои сверстники умерли — ищут обещанный рай.

Обогнали тебя, обошли. Торопись, догоняй.

На земле для тебя, старика, ничего не осталось,—

Ни надежды, ни радости. Времени зря не теряй!

Собирайся в дорогу, пора. В вековечную тьму.

Путь последний тебе предстоит. Приготовься к нему.

Все имущество брось — и воистину станешь богатым.

Презирай богача — это нищий, набивший суму.

Собирайся, не медли, не бойся отправиться в путь.

Не надейся, что будет отсрочка, об этом забудь.

Поддаваться греховным соблазнам — постыдное дело.

Обуздай свои страсти и высшее благо добудь.

Тот, кто истину ищет, найдет путеводный маяк.

О слепые сердца! Прозревайте — рассеется мрак.

Удивляет меня горемыка, отвергший спасенье,

И счастливец, на время спасенный от всех передряг.

Удивляют меня беззаботно слепые сердца,

Что поверили выдумке: жизнь не имеет конца.

Новый день приближается — всадник на лошади белой

Он спешит. Может быть, это смерть посылает гонца.

Твоя бренная жизнь — подаяние божьей руки.

Неизбежная смерть — воздаянье тебе за грехи.

Обитатель подлунного мира, вращается время,

Словно мельничное колесо под напором реки.

Сколько стен крепостных уничтожил безжалостный рок

Сколько воинов он на бесславную гибель обрек!

Где строители замков, где витязи, где полководцы?

Улыбаясь, молчат черепа у обочин дорог.

Где защитники стойкие, доблести гордой сыны,

Чье оружие сеяло смерть на равнинах войны?

Где вожди, созидатели, где повелители мира,

Властелины вселенной? Закопаны, погребены.

Где любимцы собраний — о них не смолкала молва.

Словно заповедь божью, народ принимал их слова.

Где кумиры толпы? Стали просто комочками праха,

Сквозь которые ранней весной прорастает трава.

На престоле небес восседает предвечный Аллах.

Он карает, и милует, и обращает во прах

Непокорных глупцов, и на небо возносит достойных.

Он велик. Ему равного нет в бесконечных мирах.

Для любого из смертных он выделил долю его.

Кто посмеет судить справедливую волю его?

Ограждая от гибели, от заблуждений спасая,

Нас к единственной истинной цели ведет божество.

Остаетесь глухими, беспечно живете, друзья!

Подступают последние сроки, расплатой грозя.

Позабудьте соблазны — внемлите разумному зову.

Приближается время возмездия, медлить нельзя.

Безвозвратно ушедшие в лоно могильной земли!

В этом новом жилище какое вы благо нашли?

Все теперь вы равны, и у всех одинаковы лица,

Хоть по-разному вы к завершению жизни пришли.

Обитатель могилы! Забыл ты земное жилье.

Заколочена дверь в неземное жилище твое.

Даже с мертвыми, спящими рядом с тобой, по соседству,

Ты не вправе общаться. Проклятое небытие!

Сколько братьев своих я оплакал и в гроб положил!

Сколько раз я их звал возвратиться из темных могил!

Брат мой! Нам не помогут напитки, еда и лекарства.

Жизнь уходит, по капле бежит, вытекая из жил.

Брат мой! Ни ворожба, ни заклятие, ни амулет

Не спасли от погибели, не дали помощи, нет.

Брат мой! Как тебе спится на каменном ложе подземном,

Как живется в последнем убежище? Дай мне ответ!

Я пока еще жив, еле вынес разлуку с тобой.

Я горюю один над твоей безысходной судьбой.

Ведь кончина твоя стала смертным моим приговором.

Жду последнего дня — полумертвый и полуживой.

Плачет сердце мое, разрывается сердце, дрожа.

Припадаю к могиле, едва от рыданий дыша.

Брат мой милый, навеки ушедший, единственный брат мой!

Вспоминаю тебя — каменеет от боли душа.

Ненасытная жадность, проникшая в души,

Их мертвит и сжигает, калечит и сушит.

Жадный чахнет, желтеет и сохнет от муки,

Он не спит, домогаясь богатства и власти,

К недоступному тянет дрожащие руки…

Но разумный не станет рабом этой страсти.

Жадный сам себя мучит, своею рукою,

Не получит ни радости он, ни покоя,

Ибо алчность плодит пустоту и невзгоды,

Алчность хуже чумы и страшнее проказы.

Ни арабы мои, ни другие народы

Не спаслись от прилипчивой этой заразы.

Что ты землю несытыми взглядами меришь?

Не томись. Удовольствуйся тем, что имеешь.

Твой недуг — сребролюбье. Ты жадностью болен.

Эта мука тебя истерзает, изгложет.

Если ты достояньем своим недоволен,

То все золото мира тебе не поможет.

Если ты ненавидишь людей, одинокий,—

Захлебнешься, утонешь в грехе и пороке.

Ты напрасно жилище просторное ставишь.

Неизбежная смерть по-иному рассудит —

Ты убогого склепа хозяином станешь.

А добро, что копил ты, разграблено будет.

Смертный! Юность прошла, ее нет и в помине —

Да пройдут и тщеславье твое и гордыня.

Твой дворец обернется обителью плача,

Все разрушено и обесславлено будет.

Все, что ты собирал, крохоборствуя, пряча

От враждебного глаза, разграблено будет.

Понадейся на завтра — дождешься обмана,

Ибо Время изменчиво, непостоянно.

Избегай недоверья, сомнений безумных,

Поступай справедливо — отхлынут печали.

Когда смотришь на город, веселый и шумный,

Помни: кладбище это, где скорбь и молчанье.

Видел я: благородный склонялся покорно

Перед волей ничтожного. Нет, не позорна

Эта слабость, смиренное это деянье.

Но позорно стократ, если здесь, в наше время,

Отбирают хапуги твое достоянье

И живут, процветая. Презренное племя!

Избегай сребролюбца, — снаружи он кроткий.

Что гнуснее повадки его и походки?

Избавляйся от скряги! Он хуже, чем язва,

Он опасней чумы и противней чесотки.

От жизни до смерти — один только шаг.

Любой из живых превращается в прах.

Извечное Время — учитель жестокий.

Но пользу немногим приносят уроки.

Извечное Время — пророк, и мудрец,

И лучший наставник заблудших сердец.

По ты его слову не внемлешь, бедняга,

И долгую жизнь почитаешь за благо.

Стремясь пересилить карающий рок,

Познанья из опыта ты не извлек,

И Времени голос — разумное слово —

Не тронул тебя, безнадежно глухого.

О, если б ты выслушал Времени зов!

Он горечи полон, правдив и суров.

А ты отдаешься бездумным усладам.

Ты смерти не ждешь, а она уже рядом.

Ты истины мира сего не постиг,

Ты жаждал всего, ничего не достиг.

Живешь во дворце, ненадежном и бренном!

Готовься к нежданным дурным переменам.

Безносая скоро придет за тобой.

Найдешь ли за гробом желанный покой?

Не скрыться от гибели, смертный лукавый,—

Повсюду дозоры ее и заставы.

Зачем ты поддался обману, мой брат?

Ведь был ты умом от природы богат.

Ты знал, что подлунная жизнь мимолетна,

Но мысли об этом отверг беззаботно.

А смерть перед нами с косою своей.

Мы все — достоянье могильных червей.

Готовься к минуте последней и грозной,

Одумайся, брат мой, покуда не поздно!

Спеши, не пускай суету на порог!

Покайся — вокруг торжествует порок.

Я тоже виновен, я — грешник беспечный.

Я завтра низринусь во мрак бесконечный.

Как медленно близится гибельный миг,

Предел и вершина страданий моих!

Храни же меня перед бездной незримой,

Мой разум бесстрашный и неколебимый.

Я вспомнил далекие юные дни —

Весеннему саду подобны они.

Я все расточил. Ничего не осталось

На долю твою, горемычная старость.

Вернись обратно, молодость! Зову, горюю, плачу,

Свои седые волосы подкрашиваю, прячу,

Как дерево осеннее, стою, дрожу под ветром,

Оплакиваю прошлое, впустую годы трачу.

Приди хоть в гости, молодость! Меня и не узнаешь,

Седого, упустившего последнюю удачу.

Я искал наслаждений, но что я нашел,

Кроме бед и забот, кроме горя и зол?

Горький труженик, я ничего не добился.

Разве я хоть подобье покоя нашел?

Обратился я к вере, отшельником стал.

Мимолетные блага ценить перестал.

Суеты и страстей сторонюсь, как заразы.

Прозевал свое счастье, удачу проспал.

Я мираж догонял, выбивался из сил.

Я за каждую радость печалью платил.

От услады любой я испытывал горечь —

Видно, в детстве еще я отраву вкусил.

Что мне дружба — усталое сердце болит,

Даже друг одиночества не отдалит.

Полюбившие жизнь! Кроме гибели скорой,

Вам безжалостный рок ничего не сулит.

Я гляжу в глубину моей горькой души,

Постигаю себя в одинокой тиши.

Что дороже смирения и бескорыстья?

Эти блага бесценны, всегда хороши.

Удовольствуюсь малым — таков мой удел.

Удаляюсь от всех человеческих дел.

Воздержание — вот добродетель и разум.

Очищение душ — обуздание тел.

Жизнь изведав, соблазны давно одолев,

Укротив даже зверя по имени Гнев,

Предпочел я пустыню шумливому рынку,

Все живое отринув, забыв и презрев.

Долго я веселился в неведенье сладком

И гордился удачей своей и достатком.

Долго я веселился. Мне все были рады,

И желанья мои не встречали преграды.

Долго я веселился. Мне жизнь улыбалась.

Все прошло без следа. Ничего не осталось.

Ты, что строишь дворцы и высокие башни,

Хочешь небо ладонью потрогать, бесстрашный,

Ты игрушка в руках бессердечного рока.

Он велит — и приходит погибель до срока,

И дворцы твоей славы руинами станут,

И дела твоей жизни в забвение канут.

Неужели ты думаешь: все обойдется,

Смерть пропустит тебя, пощадит, отвернется?

Оглянись же вокруг! Этот мир наслаждений —

Только жалкий мираж, вереница видений,

Только зыбкое марево, сгусток тумана…

Неужели, слепец, ты не видишь обмана?

Разгорается смерти несытое пламя —

Этот огненный зев насыщается нами.

Это наше грядущее… Нет исключений.

Впереди — ничего, кроме смертных мучений.

Обещаньям блаженства — бесчестным рассказам

Не внимай никогда, если жив еще разум.

Ты упорствуешь, ты прегрешения множишь,

От безумств молодых отказаться не можешь,

Воздвигаешь дворцы ради суетной славы,

Тратишь силу свою на пустые забавы.

Воздавая ничтожеству славу и почесть,

Ты достойного мужа теснишь и порочишь.

Но в покои твои, пламенея от гнева,

Смерть внезапно сойдет, словно молния с неба.

Перед нею в последней тоске, в исступленье

Ты раскаешься, ты упадешь на колени,

И поймешь, полумертвый, от страха дрожащий:

Все ничтожно, все временно, все преходяще.

Что сулят человеку грядущие годы?

Ничего. Только муки, обиды, невзгоды.

Не теряя надежды, живешь понемногу,

Но приходит пора собираться в дорогу.

Кто из смертных сумел избежать этой доли?

Смерть не шутит сама и шутить не позволит.

Назови государство — их было немало,—

Что не гибло, не рушилось, прахом не стало.

Кто из мертвых воскрес, кто сподобился чуда?

Где загробная жизнь? Кто вернулся оттуда?

Никого. Только голос из бездны зовет:

«Для последней кочевки седлайте верблюда!»

Спешу, отбрасывая страх и не боясь беды,

Через пустыню, где песок сметает все следы.

Меня верблюдица несет, проворна и крепка,

Не зная отдыха и сна, не требуя воды.

Она стремительней, быстрей рассветного луча,

Она спешит, не нужно ей ни плети, ни узды.

Неси, послушная, меня, к халифу торопись,

К его богатому дворцу, в тенистые сады.

Халифа щедро одарил достоинством Аллах

И доброй славой увенчал высокие труды.

Двойной короной наградил избранника господь,

Величье и Смиренье в ней — две яркие звезды.

Когда ярится ураган, халифа голос тверд:

«Со мною, ветер, не борись, не заводи вражды!»

Ему подобных не найду. Родители его

И благородством выше всех, и отпрыском горды.

Прожита жизнь. Я не видел счастливого дня.

Нет ничего, кроме бед, — у тебя, у меня.

Что будет завтра, не знаю. Сегодняшний день

Празднуй, довольствуясь малым, смиренье храня.

Смерть приготовила стрелы в колчане своем,

Цели для них выбирает в молчанье глухом.

Мы — обреченные. Нет избавленья от стрел.

Зря суетимся, напрасно по свету снуем.

Завтра, быть может, в Ничто откочую, мой друг.

Так для чего ж на верблюда наваливать вьюк?

Стоит ли деньги копить, выбиваясь из сил,

Стоит ли гнуться под грузом позора и мук?

Те, для кого надрывался без устали я,

Кто они? Дети и внуки, родные, семья.

В землю отца положили — и дело с концом.

Что им, беспечным, печаль и забота мож

Все, что для них накопил ты за множество лет,

То ли на пользу пойдет, то ли будет во вред —

Ты не узнаешь. Так празднуй сегодняшний день.

Время уйдет, и назад не вернешь его, нет.

Правит всевышний мирами по воле своей.

Смертный, смиряйся. Избегнешь ли доли своей?

Бог наделяет удачей одних дураков,

А мудрецы изнывают в юдоли скорбей.

Терпи беду любую, крепись — недолог век.

Никто из нас не вечен. Ничтожен человек.

Несчастья в этом мире бесчисленней песка.

Везде людская доля бесславна и горька.

Да можно ли на свете счастливого найти?

Таких, как мы, без счета на горестном пути.

Тоска и униженье — удел земных дорог.

Найду ли утешенье в тебе, единый бог?

О Рашид! Справедливы твои повеленья.

Благородный, спаси меня, жду избавленья.

Да не знаешь ты козней завистников злобных!

Ты великий, тебе я не видел подобных.

Помоги! Я в темнице, в объятиях страха.

Помоги! Я молю тебя, словно Аллаха.

Каждый день в заточенье меня убивает,

А свобода — то рядом, то прочь убегает.

День за днем безнадежно уносятся годы.

Я, наверно, умру, не дождавшись свободы.

Я ночи провожу без сна, меня подушка обжигает.

Душа изнывшая моя лишь от рыданий оживает.

Сюда бессонница пришла — незваный, нежеланный гость,

Сидит у ложа и меня ежевечерне ожидает.

Невольник, расплатился я за горькую любовь к тебе.

Найду ль кого-нибудь еще, кто этой доли пожелает?

Ей, не верящей мне, скажи:

Мое сердце в огне, скажи.

То не бог испытал меня,

Злобный рок истерзал меня.

Разум мой охватила тьма.

Исцели, не своди с ума!

Исстрадаюсь, отчаюсь я,

За себя не ручаюсь я!

Живи, пока живется, вкушай покой блаженный.

Твоим дворцам высоким нет равных во вселенной.

Едва проснешься утром — отказа не встречаешь

Желанию любому иль прихоти мгновенной.

Но в час, когда охватит тебя предсмертный холод

И затрепещет сердце под оболочкой бренной,

Внезапно ты прозреешь, и вся земная радость

Покажется ничтожной, бесплодной и презренной.

Бывало, вспомню о тебе — и на душе светло.

Теперь в печали и тоске рыдаю, вспоминая.

Бывало, радостно спешил к тебе я во дворец.

Теперь к могиле прихожу, где прах и пыль земная.

Я жаждал только одного — чтоб ты подольше жил,

Меня доверьем одарял, наветы отвергая.

Я приходил к тебе в нужде, спасенье обретал,

Я был ростком, а ты росой меня живил, сверкая.

Ты был отрадой для друзей, неудержимо щедр,

Как дождь, который туча шлет, густая, грозовая.

Ты укрывал от зноя нас, светил во тьме ночной,

И в час беды мы шли к тебе, о помощи взывая.

Ты помогал. Ты был высок — и саном и душой.

Теперь тебя покоит бог в высоком круге рая.

Ты — смертный, и тебя настиг неотвратимый рок,

От тела душу отделил, шутя извлек, играя.

Не помогли тебе ни двор, ни войско, ни друзья,

Ни стража, ни валы, ни рвы, ни мощь твоя иная,

И вот перенесли тебя из пышного дворца

В жилище новое, где тлен, и прах, и пыль земная,

И дверь, забитая землей, — ни сдвинуть, ни раскрыть,—

Застыла, Страшного суда недвижно ожидая,

И опустели навсегда дворцы, что ты возвел,

И в яме поселился ты, где затхлость нежилая.

Ты ложе мягкое свое на саван променял,

Забыв о мускусе, застыл, могильный смрад вбирая.

Ты навсегда ушел в страну, откуда нет вестей.

Ты здесь чужак, хоть и лежишь в земле родного края

Прощай, наш доблестный эмир, защитник рубежей.

Ты мчался в битву, ураган беспечно обгоняя.

Прощай! Найдется ли когда подобная твоей

Отвага, дерзкая в бою, и ярость огневая.

Прощай! Не в силах мы тебя достойно восхвалить —

Нет лучшей славы на земле, чем жизнь твоя благая.

Ты нас за гробом ожидай. Ведь следом за тобой

Мы скоро двинемся, хвалу предвечному слагая.

О господь, где твоя справедливость хранится?

Неужели удел Ибрахима — темница?

Ведь отравлена жизнь и утрачено счастье

Для меня, если он в подземелье томится.

Он в оковах, в тюрьме, разлученный с друзьями,

Их сердца безутешны, нахмурены лица.

Нашу радость низвергли во мрак заточенья.

Чем забыться, утешиться, развеселиться?

Хвала скупцу за добрые дела —

Не грабит он, не причиняет зла.

Он всех засыпал щедрыми дарами —

За широту души ему хвала..

Мне, недостойному, такие блага

Его рука радушная дала!

Какая честь мне выпала на долю —

Мне подали еду с его стола!

А он об этом не подозревает,

Великодушный, скромный, как пчела.

Любимая в цвете своей красоты!

Языческих статуй прекраснее ты.

С тобой позабуду сокровища рая,

Эдемского сада плоды и цветы.

Сколько дней я повсюду собрата искал,

Человека с утра до заката искал!

Вместо дружбы нашел я одно вероломство,

Вместо доброй улыбки — звериный оскал.

О моих недостатках крича и трубя,

Себялюбцы безгрешными числят себя.

Лицемеры в глаза улыбаются сладко,

Отвернешься, — как змеи, ужалят, шипя.

Полон мир нечестивых, спесивых людей.

Не ищи, не найдешь справедливых людей.

Только истину должно искать в этом мире,

Только правде будь верен, склонись перед ней

О ездок, что мчался вскачь на верблюдице весь день

И весь вечер и всю ночь продолжал свой трудный путь!

У предгорья Арафат поклонись святым местам —

Там Муаррафу^{152} привет и Мухассабу^{153} привет.

Ты от Халида, чей нрав добродетельным слывет,

Их приветствуй, дорогой, и с печалью расскажи,

Что, исполненной щедрот, был он, как поток речной,

Но жестокий, словно рок, отстранил его халиф.

Если б Халид власть имел, то в долине Мекки всей

Благоденствия пора наступила бы теперь,

И немало бы людей расселились на пустых

Горных склонах, и судьба их завидпою была.

А в Медине бы земля два покрова обрела —

С процветаньем заодно плодородия покров.

Избежите ли вы зла, люди городов святых,

Если пал защитник ваш, как падучая звезда?

Кто желает, чтобы я вел о Халиде рассказ? —

Схож с колодцем стану вмиг, чтобы черпать из меня

Мог бы каждый в этот час без веревки и ведра

Достоверные слова, жажду утоляя впрок.

Я поведаю о том, как, отвагой знаменит,

Халид покорял мечом земли девственные стран,

Как, не сеявший обид, он при помощи даров

Умудрялся побеждать самых яростных врагов.

Сколько крепостных пред ним пало стен в бою — не счесть,

Хоть противник охранял их ревниво, словно муж

Охраняет зорко честь обольстительной жены,

Караульным наказав глаз ночами не смыкать.

Но звезда халифов всех, грозный, словно рок, халиф

Халиду отставку дал, власти Халида лишив,

И, лица не омрачив, это Халид перенес,

Как летящий с высоты огнеликий метеор.

Что мне радость под луной, если Халид, славный муж,

Стал безвластным и ему для паломничества путь

Из страны закрыт к тому ж!.. Вот награда за труды!

Враг злорадствует, а друг озабоченно скорбит.

Халид, праведный эмир, если нас покинешь ты,

Сердце болью изойдет и увянут моего

Красноречия цветы. А как править станешь вновь,

Радость мир заполнит весь от земли и до небес.

Когда бы судьба мне давала ответ,

Я к ней обратил бы укора слова

За то, что разрушены ордами лет

Зайнаб и Рабаб, как становища два.

Подобны двум лунам ущербным они

В ярчайшем кругу полногрудых подруг

Иль тех антилоп золотых, что во дни

Забав непорочных резвятся вокруг.

Из рода Шихаба красотка одна

Безумством укоров меня разожгла.

Как будто письмо разорвала она,

А после отдельные строчки прочла.

Клянусь, не приметила дева, что бог

Черты благородные мне даровал.

Род древний аттаб тем прославиться смог,

Что каждый мужчина в нем щедр и удал.

И если из этого рода мужи,

Взметая мечи, понукают коней,

То вынужден недруг сдавать рубежи:

Атак не бывает сильней и грозней.

О Малик, наследственный отпрыск царей,

Сородичей не огорчая своих,

Всех грозных грозней ты, всех добрых добрей

Властителей славных в пределах земных.

К толпе, что стоит в ожиданье щедрот,

Надежды на милость твою не тая,—

Идешь ты, и служит ключом для ворот

Лишь великодушная щедрость твоя.

Есть люди, которым не мил твой успех,

Но сам убедиться воочью ты смог,

Как грозно карал твоих недругов всех

Похожий на тигра взъяренного рок.

Ты будь милосердным, достигший верхов,

На путь благочестия падших верни,

Усамы весь род, отпущеньем грехов

Ты расположить к себе не премини.

Когда-то пред битвою предки его

На помощь твоим в день Куляба^{155} пришли:

С водой бурдюки они до одного

В тылу у врага продырявить смогли.

Из рода Усамы умельцев не счесть,

И стрелы твои оперили они,

На Хариса поднял во славу и честь

Ты лучников смелых, Аллах их храни!

А всадники рода для конных атак

Тебе пригоняли поджарых коней.

Ты вспомни, властитель, Сарсар и Хашшак,

И храп скакунов в полумраке ночей.

Но жаль, что Усамы род нынче не тот:

Где верность присяге, где верность мечу?

Юнцами теперь возглавляется род,

А эта забота им не по плечу.

И хоть благородства в крови еще след

Хранят они, словно наследственный знак,

Присущей арабам в них выдержки нет,

И каждый их шаг — опрометчивый шаг.

Ты будь снисходителен к ним, как пророк,

Создатель прославленной книги из книг.

Хочу, чтоб пророка великий урок

Сегодня в душе твоей снова возник.

Людей, что корыстно примкнули к нему,

Внял просьбам пророк в стародавние дни,

И неправоверным вернул потому

Все то, что в боях потеряли они.

Джафар ибн Киляба предавшие род

Решили в чужие податься места,

Но беды обрушил на них небосвод,

И ринулись вспять беглецы неспроста.

Мечом укротивший рычание льва,

Деянием — разума славь торжество:

Повинно склонившаяся голова

Пускай не падет от меча твоего.

И давние распри к чему вспоминать

Тебе, доказавшему силу в бою,

Ты родичей грешных прости и опять

Возьми, государь, под защиту твою!

Чем больше притоков, тем в мире славней

Поток, преисполненный царственных вод,

Чем острой стрелы оперенье плотней,

Тем дальше ее поднебесный полет.

О Малик, засватать мою похвалу,

Явив благородство, сумел ты один,

Хоть эта невеста любую скалу

Затмит неприступностью в царстве вершин.

Мое восхваление — мысли дите,

А мысль шлифовалась мной, словно янтарь.

Как девушку в девственном блеске ее,

Касыду мою ты прими, государь!

Родит тебе славу, как дочку, она,

Плененных дарует тебе без войны.

И Юной пребудет во все времена,

И, как новолунье, полна новизны.

Прекратите подавать, если вправду вы друзья,

Укоризны воду мне, меру всякую забыв.

Окружен любовью я, а влюбленным искони

Слаще меда горечь слез.

Ночь клубила облака, приспустив, как флаги, их,

Молнии пронзали тьму, чтобы утренней порой

Мускусом благоухал каждый плод в садах густых

И восточный ветерок свежесть камфарную нес.

Распустили небеса, словно нитяной клубок,

Тучу каждую затем, чтоб расшить луга окрест,

Как велит весенний срок, яркой радугой цветов,

Йеменским плащам под стать.

Нынче утром молодым пью я старое вино,

И чистосердечен круг собутыльников моих.

Я заздравно в кубки их лью желания на дно,

Власть даруя заодно над весельем и слезой.

Кубок всаднику под стать, оседлавшему ладонь,

Вдаль из сердца пусть печаль этот всадник увезет,

Только был бы верен конь и достоин всадник был

Строк, рожденных в честь него.

Отрезвляющей водой постарались неспроста

Грозный норов мы смирить стародавнего вина.

Добродушным став, вино, чья искрится чистота,

Кружит головы нам всласть, красноречьем наделив.

Может разумом людским управлять в похмельный час

Пузырьков шипучий ток, как властительный глагол

Именами всякий раз управляет, чтоб придать

Им винительный падеж.

Хоть степенною водой мы ослабили вино,

Осторожно все равно с ним, друзья, общаться след.

Волю дашь ему — оно может, улучая миг,

Нас мертвецки уложить даже у чужих ворот.

Утверждает мудрый Джахм^{157}, что вино старей, чем плоть,

Что по возрасту оно ровня духа под луной

И основой всех основ до скончанья века вплоть

Представляться будет нам.

Полный кубок наклонив, ты вино из кубка пьешь,

Излучает кубок свет, огненно прильнув к губам.

Впрямь с жемчужиной он схож — раковиной, что бела

И беременна опять красным яхонтом притом.

Я привязанность пронес к другу сквозь гряду годов,

Для меня разлука с ним нестерпима и горька.

И пространство одолеть ради дружбы я готов,

Как пустыню караван.

И к тебе, друг Ибн Хассан, проникаюсь все сильней

Я любовью и твои славлю добрые дела.

Благосклонностью своей вдохновляешь ты меня,

Птиц надежды даровав небесам моей судьбы.

Эти птицы поднялись до созвездия Плеяд,

Хоть убежища ищу я в подножии горы.

И за милости тебя пусть сады благословят

Красноречья моего.

Грянут добрые дела пусть словам твоим вослед,

Словно за помолвкой весь оговоренный калым.

И тебе я, как поэт, шлю, Мухаммед ибн Хассан,

Первому свои стихи, что, как знамя, поднял я.

Весть, которую принес

Победитель на мече,

Достовернее, чем весть,

Что начертана пером.

Лезвие меча бело

И быстрее черных букв

Может, истине служа,

Все сомнения отсечь.

Об искусстве побеждать

Смелых копий острия

Могут людям рассказать

Больше, нежели слова.

Что предания? Они

Вымысел досужих уст.

Кто начнет их проверять,

В этом убедится сам.

И когда звезда с хвостом

Появилась в небесах,

Стали бедами пугать

Предсказатели народ.

Нам астрологи твердят,

Что судьба людей и царств

Всякий раз зависит лишь

От расположенья звезд.

Если вправду это так,

Значит, звезды в небесах

Знали, что возьмешь, халиф,

С боем град Аморий ты.

Значит, ведали они —

И заранее притом,—

Что перед тобою ниц

В храмах идолы падут.

Ты победу одержал!

Как же не венчать ее

Ожерелием стихов

Или речью золотой?

Благодатный дождь, грядя,

Рассыпая серебро,

В честь победы обрядил

Землю в новую парчу.

С боем град Аморий взяв,

Славой венчанный халиф,

Ты наполнил в эти дни

Нас надеждою благой.

Так сладчайшим молоком

Вымя наполняет луг

У верблюдицы, когда

Зацветает все окрест.

Ты звезда халифов всех,

Потому что был тобой

Укреплен в бою ислам,

На беду его врагов.

Для неверных этот град —

Самый близкий родич их.

Чтобы выкупить его,

Отдали бы матерей.

Город с девою был схож,

Что невинность берегла,

Овладеть им потому

Сам Хосров бы не сумел.

Абу Кариб вслед за ним

Был отвергнут, словно впрямь

Длань судьбы, щиту под стать,

Заслоняла этот град.

Обходил его злой рок

С тех времен еще, когда

Александра^{159} не предрек

Ни один пророк земной.

Бог языческий хранил

Град Аморий сотни лет,

Этот город под луной

Сделав сливками веков.

Пала Анкара^{160} в бою,

Это знаком роковым

В румском царстве — и не зря

Все язычники сочли.

Град Аморий, увидав

Гибель собственной сестры,

Заразился страхом вдруг,

Как смертельною чумой.

Рыжекудрых и лихих

Видит всадников вдали —

Кровью крашены у них

Кудри, как персидской хной.

О владыка мусульман,

Этот город ты вложил

В пасть огня. И мрак ночной

Прочь от зарева бежал.

Солнце всходит из огня,

Словно в тучах грозовых,

Хоть оно давным-давно

Закатилось вдалеке.

Пламень в аспидном дыму,

Словно солнце скрылось вдруг,

Хоть по времени еще

До заката далеко.

В день, когда был город взят,

Среди всех его мужчин

Не нашлось ни одного,

Кто бы с женщиною лег.

В день, когда был город взят,

Не нашлось ни одного

Мусульманина, чтоб он

С пленной женщиной не лег.

Край, который пел Гайлан^{161},

Где жила красотка Мей,

Мерк для нас пред торжеством

Разрушенья и огня.

И превратная судьба

Повернулася спиной

К иноверцам, чтобы нам

Лик сиятельный явить.

Переменчивость ее

В нашу пользу неспроста

Мы лелеяли среди

Копий и прямых мечей.

И Аллаха самого

Исполнитель воли ты,

Аль-Мутасим — славный вождь

Правоверных храбрецов.

Ты победами вскормил

Копья войска своего.

Впереди твоих бойцов

Страх несется на врага.

И когда бы не Аллах —

Покровитель мусульман,

Крепостные степы ты

Не сровнял с землей, халиф!

Лишь Аллах вручает ключ

Верным подданным своим

От могучих крепостей

Иноверной стороны.

Грозный византийский царь —

Страж Амория — сказал:

«Не найдет халиф вблизи

Водопоя и лугов!»

Но оружьем опроверг

Ты надменные слова,

К пастбищам и родникам

Проложив мечами путь.

Ради крепости основ

Государства своего

Позабыл в кругу друзей

Кубок пиршественный ты.

И возлюбленных уста

Позабыл, как сладкий сон

Забывают в дни тревог

И походов боевых.

Слову, доблестный халиф,

Ты деянье предпочел,

Чем опору подрубил

Под шатром неверья ты.

В страхе Теофил^{162} тебе

Дань богатую сулил,

Но, как воли морских прибой,

Неподкупен ты, халиф.

Не стяжатель — мститель шел,

Он, как будто грозный шторм,

В содроганье приводил

Стан языческих дружин.

Отступивший Теофил

Потерял дар речи вдруг:

Страх молчания взнуздал

У язычника язык.

Лишь хаттийских копий вал^{163}

Ощетинился пред ним,

Бросил воинов своих

Он на произвол судьбы.

Бегства оседлав коня,

Чьи позорны стремена,

Он спасался, откупясь

Войска своего ценой.

И числом в сто тыщ почти

Войско полегло во прах,

Словно паданцы-плоды,

Зрелость смоквы обогнав.

И от грешных, бренных тел

Души их освободясь,

Почему-то никакой

Радостью не пронялись.

Сколько белые мечи

Гнева утолить смогли

В душах мстителей, что ты

За собою вел, халиф!

Сколько девушек в бою

Воины смогли добыть,

Яснолицых, как луна,

Чернокосых, словно ночь!

А индийских лезвий сталь

Сколько крови пролила,

Чтобы стражей сокрушить

Возле девичьих дверей.

Воины твои, халиф,

Поспешили, распалясь,

Из покровов, как один,

Верные клинки извлечь.

И достойными они

Были тех румийских жен,

Что особую красу

Под одеждами хранят.

И наместником небес,

Аль-Мутасим, ты прослыл,

Выше прежнего подняв

Знамя, что вручил пророк.

Ты искал к покою путь

И нашел его в трудах,

По мосту тревог пройдя,

Через грозный непокой.

Если вправду под луной

Существует связь времен,

То при Бедере успех^{164} —

Старший брат твоих побед.

Бану Асфар^{165}, от беды

Пожелтеет лик врага,

И победный ясный свет

Будет литься с наших лиц.

Я горько плачу, а тебе глядеть на боль мою смешно.

Тебе единой исцелить и погубить меня дано.

Я появился перед ней с глазами, полными тоски,

Когда разлука порвала надежды ветхое рядно.

Я тщетно руки простирал, об утешенье умолял,

Я заклинал, но повстречал в ответ бездушие одно.

Она спросила: «Кто тебя заставил слезы проливать?»

Ответил: «Та, кого люблю». Она: «Мне это все равно!»

Зачем я зеркало свое с таким стараньем начищал?

Остался тусклым бы металл и беспощадно не сиял.

Я не увидел бы тогда той вероломной белизны,

Что проступила на висках, как будто первый снег упал

О горе! Молодость моя, неужто ты навек ушла?

Где ты цвела, там враг седой неумолимым стражем встал

Я поседел, и не найти предела горю моему,

Я в этой ранней седине посланца смерти увидал.

Недолог нашей жизни срок, неотвратим ее конец,

На что бессмертие души, ведь я холодным трупом стал.

С тех пор как молодость ушла, я, и согбенный и седой,

Неужто снова заслужу любовь у девы молодой?

Ты, седина, недобрый гость, никто тебя сюда не звал!

В глазах красавицы моей я равнодушье прочитал.

Стоят развалины жилья, там навсегда погас очаг.

Не возродят его мольбы и слезы в меркнущих очах.

Я долго пребывал один, среди развалин, в тишине.

Не в силах был умерить страсть, опять возникшую во мне.

Ее порывы, словно шквал, упорно возвращались вспять,

В своем упрямстве плоть мою не соглашаясь отпускать.

И если я внушал себе: «С любовью кончил я земной»,—

Меня охватывала страсть, чуть вспоминал я образ твой,

И он томленьем одарял, блаженство тайное суля,—

Так и близка и далека обетованная земля.

Отчего, когда на землю мрак спускается ночной,

Неотступно возникает образ Зейнаб предо мной?

Из сирийского предгорья он дремотою влеком.

Так настой лугов цветущих вдруг доносит ветерком.

И когда она приходит, я опять горю в огне.

Говорю: «Какое счастье, ты явилась снова мне!»

Славься, ночь, ты помогла мне воскресить на склоне дней

Ту, что шла походкой томной в цвете юности своей,

Ту, что месяц затмевала, серебрящий лоно вод,

А когда луна устала, озаряла небосвод.

Если б это правдой было: въяве ты ко мне пришла,—

Ты б раба освободила, цепи с рук моих сняла.

В чудеса не верю ныне, я живу, добра не ждя.

Ты, как облако в пустыне, не сулящее дождя.

Если даже быстрым взглядом, словно молнией, ожжешь,

На измученную землю не прольется светлый дождь.

В предстоящую разлуку я не верил никогда,

Я не знал, что может сердце быть бесчувственнее льда.

Горе мне! Доколе буду я надеяться и ждать,

Верить той, что изменила, виноватую прощать?

И хотел бы разлюбить я, оскорбленный столько раз,

Но измученное сердце не исполнит мой приказ.

О ты, холодная, как лед, огонь таящая в груди,

Чтоб наше чувство не прошло, ко мне почаще приходи.

В соседстве близком мы живем, но ты настолько далека,

Как будто разделила нас Джейхан^{167}, широкая река.

Как будто в Руме ты живешь, тебя я встретить не могу,

Но соглядатаев твоих на каждом вижу я шагу.

…Она сперва дала вкусить блаженного свиданья миг,

Вдруг, как пантера разъярясь, свой гневный мне явила лик.

Она уверилась, что я ей предан до скончанья дней,

И отдалилась от меня, едва приблизился я к ней.

О, если б хоть издалека надежды брезжил огонек,

Я б столько слез не проливал, свое несчастье превозмог.

Я сокрушаюсь, что прожил в надежде тщетной столько лет.

Иль я Аллаха прогневил, наруша верности обет?

О, если б испытала ты, что пережил я в те года,

Ты б приняла мою любовь, не зная горя никогда.

Без боя холодность твоя любую крепость в плен берет.

Я побежден, и сердце мне недуг неведомый гнетет.

О, дайте мне счастье обильные слезы излить, —

Любовь я утратил, меня перестали любить.

Из глаз истомленных, соленые, хлыньте, ручьи.

Рыдать прикажи мне, страданье мое облегчи!

Умм Талиб, гляди, я в любовном сгораю огне,

Ее умоли, приведи ее тайно ко мне.

Меня покидают, хоть я не нарушил обет, —

Правдивей и преданней в мире влюбленного нет.

Коль холодность эта жеманным притворством была,

То — слава Аллаху! — такому притворству хвала.

И коль меня, Альва, врагам удалось оболгать,—

Спроси меня прежде, а после решайся карать.

Меня очернили — отвергни наветы лжеца,

Помедли с разрывом, во всем испытай до конца.

Тебя я не вижу — земля мне тогда не мила,—

Черней скорпиона, исполнена мрачного зла.

Я семьдесят раз бы хотел тебя видеть на дню.

Птенец я несчастный, зачем угодил в западню!

Охваченный страстью, рыдаю всю ночь напролет,

Гляжу неотрывно на звездный слепой хоровод.

Восток пунцовеет, и тени уходят назад,

Слежу я за солнцем, покуда не хлынет закат.

Все радости мира ушли неприметной тропой,

Я пасынок жизни, отверженный злою судьбой.

О, как я терзаюсь, свое проклиная житье,

Когда вспоминаю медвяную кожу ее!

Сперва истомила мучительной жаждой она

И сделала вид, что любовь ей скучна и смешна.

Другую позвать бы! — Но мой непокорный язык

Любимое имя твердить непрестанно привык.

Я ртом пересохшим шепчу еле слышно укор,

А сердце — как пленник, которого ждет приговор.

Порой разгорится, как факел, желание в нем —

Так факел монаха исходит тяжелым огнем…

О, если бы сердце вело этот грустный рассказ,

Оно бы поведало все безо всяких прикрас.

В бесчисленных письмах излил я любовный порыв —

Писец утомился, на что уже был терпелив.

Неужто Аллаха осмелишься ты прогневить,

Того убивая, кто стал словно тонкая нить?

Клянусь, если б ты мою кротость увидела вдруг,

Блуждающий взгляд мой, что ищет напрасно вокруг,

Когда б увидала, что я у друзей и родни

Сочувствия вздохи теперь порождаю одни,—

Тебя это зрелище так бы тогда проняло,

Заплакала б ты, будто в этом нашла ремесло.

И вестник любви появился б неслышно средь нас,

Сомненья развеяв, меня от мучения спас.

И я с полуслова его, с полувзгляда пойму.

Он нужен мне так же, как я теперь нужен ему.

Едва не умер я, когда моя любимая ушла,

Хоть неприступно холодна она всегда со мной была.

Когда я жаловался ей, тоской измученный вконец,

Она, не глядя на меня, с усмешкой говорила: «Лжец!»

О, если б эту боль мою умерил благостный Аллах,

Приблизив будущее к нам хотя бы на единый шаг!

Когда не вижу я тебя, то и в кругу семьи большой

Не замечаю никого, как будто всем давно чужой.

Никто не знает, сколько я страданий тайно перенес,

Ведь сердце бедное мое орошено потоком слез.

Возвысь меня иль унижай — тебе клянусь я жизнью всей:

Моей единственной любви я верен до скончанья дней.

В долине Минаджа глухой я у развалин молча встал.

В живых не стало никого из тех, кто делал здесь привал.

Темнеют рытвины одни там, где когда-то цвел шатер,

Полынь седая проросла сквозь мусор рухнувших опор.

Величья смутного полны останки прежнего жилья —

Так вдруг на рубище сверкнет полоска дивного шитья.

Воспоминанье прежних дней, ты душу мне не береди,

Ведь ту умолкнувшую страсть ничто не возродит в груди.

Неужто здесь когда-то жизнь дарила радостью меня,

Своим сияющим плащом и обольщая и маня?

Вплоть до отъезда моего туда, в предел чужих земель,

Разлука помешала мне любить прелестную газель.

Я помню: в горы не спеша шла паланкинов череда,—

И видел смутно, как в одном сияла юная звезда.

О, этот белый паланкин, непрочный, будто скорлупа,

Его далеко увлекла верблюжья древняя тропа.

Я тоже поднял караван, его заставил второпях

Идти в тот край, куда меня влекли надежда, боль и страх.

Собутыльник дорогой мне Аллахом послан в дар,

Как чудесный, золотой, неистраченный динар.

Из кувшина я ему неприметно подливал

До поры, пока он мог удержать в руке бокал.

Я сказал: «Абд аль-Азиз, за тебя я Жизнь отдам!»

Он ответил: «Я твой раб!» Говорю: «Я в рабстве сам!»

«Выпей, друг!» Он молвил: «Что ж, выпью, если поднесешь!»

Покачнулся и заснул. Много ль с пьяного возьмешь?

Любовь ходила среди всех созданий страждущих, земных,

Ко мне приблизилась она, остановись на краткий миг.

А мне почудилось, что смерть ко мне неслышно подошла,

Хор плакальщиц услышал я, которым не было числа.

Я умираю от любви, тебя не видя никогда.

Меня сломила эта страсть, она — несчастье и беда.

Я сердцу своему дивлюсь, что держит верности обет,

Не видя склонности твоей на протяженье долгих лет.

О всадники битвы, сраженья сыны,

Для гневного сердца кольчуги тесны.

Ослепшая ярость, став вашей судьбой,

Своими руками вас двигала в бой.

И, видя, что смерти родных предала,

Кровавые капли стирала с чела.

В дворцовый пруд издалека спешат посланцы бурных вод,

И каждый мчится, как скакун, как будто крепкий повод рвет.

Но все равно его вода и непорочна и светла,

Как будто слитки серебра в ней затонули без числа.

Порою солнце подмигнет, пунцовой бровью поведя,

Порой оплачут лоно вод слезинки робкого дождя.

Когда же звезды заблестят, второе небо видишь ты,

Оно блистает в глубине в оправе зыбкой черноты.

Необозримая вода, ей будто края нет совсем,

Так расстоянье велико меж этим берегом и тем.

Лишь рыба быстро промелькнет, сверкнув павлиньим плавником, —

Так птица утренней порой несома синим ветерком,—

И снова канет в глубину, и где-то там пойдет игра,

А на поверхности круги, разгон слепого серебра.

Громадой высится дворец, пространство все заполоня.

Льнут к грозным башням облака в свеченье влажного огня.

Тигр полноводный окружил уступы стен со всех сторон,

На глади царственной его весь мир зеленый повторен —

Лужайка, полная цветов, дворцовый сад и тихий двор,

Где южный ветер на заре ведет с листвою разговор.

Путник маревом влеком в безвозвратно долгий путь,

Камень сердца твоего не дает мне век сомкнуть.

Боль разлуки, радость встреч совместила ты в одно —

Звенья счастья и беды сплетены в одно звено.

Миг свидания с тобой расставанием чреват,

От невыплаканных слез затуманился мой взгляд.

В нем и нежность и укор разделившей нас судьбе,

Долог он, как ночь без сна в размышленьях о тебе.

К тебе приблизилась весна, улыбкой солнечной даря,

Она любуется тобой, о первом счастье говоря.

Новруза возвещая день, зажегся ранний небосклон,

Ночные розы пробудил и светом их наполнил он.

Бутон прохладой напоен, трепещет в розовом огне,

Как будто тайну он явил, что прежде прятал в глубине.

Весна деревьям и цветам вернула праздничный наряд,

Весь в пестротканое шитье себя легко закутал сад.

Как нежно ветер шевельнул листок молоденький куста —

Иль это тронул тихий вздох влюбленных робкие уста?

Мало мне короткой встречи, я в разлуке, как в аду,

И до нового свиданья я тоскою изойду.

И понять мне невозможно, что трудней для чувств моих:

Расставания объятья или встречи краткий миг?

Но когда я попытался навсегда расстаться с ней,

Удивленный и тревожный встретил взгляд из-под бровей.

И она вдруг зарыдала, захватив меня врасплох,

Я увидел эти слезы, разорвал мне сердце вздох.

Знай, о том, что мы расстались, я жалею до сих пор.

За жестокое решенье душу гложет мне укор.

А теперь настало время от скитаний отдохнуть.

Мне наскучил путь в пустыне, одинокий, длинный путь.

Дворец Хосрова посети, великий памятник времен,

Здесь пир беспечный отшумел, настало время похорон.

Пред взором мысленным твоим вновь оживет румийцев стан,

И снова воинов своих ведет на бой Ануширван.

Ведет он стройные ряды под сенью взвихренных знамен,

Где каждый воин в желтый плащ или в зеленый облачен.

В багряно-огненном плаще персидский вождь непобедим,

Но удивили бы тебя бойцы, что стали перед ним:

Изображенный на стене, здесь каждый воин молчалив,

Бесстрастный камень навсегда запечатлеть сумел порыв,

Оружья сдерживает звон и тот, кто поднял круглый щит,

И тот, кто, преклонив копье, жизнь сохранить свою спешит.

По древним фрескам на стене перебегает быстрый свет,

Как будто движутся войска, молчанья давшие обет.

Так убеждают нас они своей причастностью к живым,

Что робко тянется рука, желая прикоснуться к ним.

Дворец величие хранит, он силы духа торжество,

Хотя и время и судьба шли в наступленье на него.

Лишь одного нельзя постичь: кто создал царственный чертог —

Трудились люди для богов иль смертных осчастливил бог.

Ты двинул на приступ могучий отряд,

Противника смяв атакующий ряд.

Восторгом сраженья наполнена грудь,

Твой меч прорубает безжалостный путь.

Дороги обратной беглец не найдет,

Пусть адское пламя трусливого ждет.

На всадников вражьих дорогой борьбы

Неслись ураганом посланцы судьбы.

Сражаясь и днем, и во мраке ночей,

Свой путь озаряя сверканьем мечей.

Сгущаются сумерки, запад темня,

Но утром Восток оседлает коня.

А я для Востока — что солнца восход,

И Запад меня, словно вечера, ждет.

Я — всадник ночной — возвещаю рассвет,

Скачу я по небу дорогой комет.

Далеко мы друг от друга, я в разлуке изнемог.

Я любимую не видел бесконечно долгий срок.

Одиноко и тоскливо я живу вдали от всех,

Путь к любимой равен счастью и надежде на успех.

Она похожа на газель пугливым светом темных глаз.

Желал приблизиться я к ней, но ледяной встречал отказ.

Сулит блаженную любовь мгновенный взгляд ее очей,

Но тем мучительней душе мечтать во тьме пустых ночей.

Так юноша стареет вдруг, неверием подточен весь.

Он жив, но молодость его увяла, не успев расцвесть.

Плутает ветер среди стен необозримого дворца

И спотыкается, устав, не долетая до конца.

Дворец потоком окаймлен, его сравнил бы я с клинком,

Но поднимается со дна там пузырек за пузырьком.

Когда несильною струей впадает он в дворцовый пруд,

Сдается — это не ручей, а растворенный изумруд.

И ты уже с морской волной его сравнить совсем готов.

Обман очей — в ручье течет вода летучих облаков.

В ней стены белые дрожат и окна царского дворца,

Сверкая звездами в ночи, которым в небе нет конца.

Великолепье это все с трудом постигнуть можешь ты,

Оно — как праведника сон, как воплощение мечты.

Брось упреки, ты зло творишь, даже если добра хотел,

Можно дружески пожурить, но и тут надо знать предел.

Терпит бедствия не всегда тот, кто бросил скитаний путь,

А меж путников не любой достигает чего-нибудь.

Знаю истину я одну, но уж это наверняка:

«Жизнь не стоит менять на то, чего нету в руках пока».

Из сокровищ земных, поверь, долголетье ценней всего,

И не стоит любой доход мук, что терпят из-за него.

Ты толкаешь меня на смерть, заводя об удачах речь,—

Лучше было б тебе меня от скитаний предостеречь.

Сжалься, доблестный, я собой рисковать уже не хочу,

Но оплакиваю барыш, тот, который не получу.

Натерпевшийся от шипов отойти от куста готов,

Но, поверь, никогда в душе не откажется от плодов.

Я в скитаньях был рад платить за богатство любой ценой,

Но оно, обольстив меня, повернулось ко мне спиной.

И соблазнов его теперь избегаю я, как аскет,

Хоть недавно еще считал, что достойнее цели нет.

Вожделею к чужому я, но тянуться за ним страшусь,—

Видит око, да зуб неймет. Кто несчастней, чем алчный трус?

Он еще не отвык желать, но бояться уже привык,

Для таких нищета всегда тяжелее любых вериг.

И когда властелин меня стал одаривать наперед,—

Ибо даром стыдился пить даже песен душистый мед,—

Страх и алчность в моей душе, как обычно, вступили в бой;

И не мог обуздать я их, слыша топот бед за собой.

Трусость делала шаг назад, жадность делала шаг вперед,

Не решившийся — не возьмет, остерегшийся — не умрет.

Я собой рисковать боюсь, но удачу добыть хочу.

Прячет будущее Аллах за семи покрывал парчу,

И нельзя заглянуть туда, чтоб идти или не идти,

Узнаем мы, лишь кончив путь, что нас ждало в конце пути.

Из-за бед, что всю жизнь мою шли ко мне одна за другой,

Я в тревоге всегда: а вдруг твердь разверзнется под ногой.

С нищетою смирился я, ибо легче смириться с ней,

Чем опять попасться в капкан обольщений минувших дней.

Я на суше изведал все: жажду, голод, мороз и зной.

А на море — и борода и виски пошли сединой.

Был я ливнем напоен всласть, вымыт волнами добела,

И от ненависти к воде стала засуха мне мила.

Но спасения нет от зла, что приходит само собой,

И в пустыню заброшен был я насмешливою судьбой…

Знает разве один Аллах, как мне тяжко под грузом бед,

Через силу свой груз несу я с тех пор, как увидел свет.

Как бы солнечен ни был день, чуть решал я пуститься в путь,

Призывала судьба дожди, злобным ветрам велела дуть.

И земля обращалась в грязь под копытами скакуна,

И от ливней путь раскисал, словно пьяница от вина.

Чтобы ногу коню сломать и от цели отвлечь меня,

Мир шатался, дожди порой шли без роздыха по три дня.

И на ветхий заезжий двор славный путь я менял тогда,

И усталость валила с ног, и с одежды текла вода.

Но в домишке, где я мечтал отдохнуть от дорожных бед,

Говорили: «Очаг погас, нет еды и постелей нет».

Страх и голод в углу сыром коротали со мною ночь,

До утра я не мог ни встать, ни бессонницы превозмочь.

Крыша дождь пропускала так, что, ей-богу, я был бы рад

Из-под крова уйти и лечь под какой-нибудь водопад.

Кто не знает, что скрип стропил на кузнечика скрип похож,—

Но порою и тихий звук человека бросает в дрожь.

Ведь в заезжих домах не раз — все базары о том кричат —

Крыши рушились на гостей, словно соколы на крольчат…

Но и ясных морозных дней я забыть не смогу вовек,

Продували меня ветра и слепил белизною снег.

Путь по суше всегда суров, он походит на палача.

Помни, едущий, дождь и снег — два любимых его бича.

Иногда от ударов их можно скрыться куда-нибудь,

По арканами пыльных бурь неуступчивых душит путь.

Тем, о чем я сказать успел, сухопутье грозит зимой.

Лето в тысячу раз страшней, лето злейший гонитель мой.

Сколько раз я испечься мог! В желтом мареве летних дней,

Как жаровня, чадила степь, жаркий воздух дрожал над ней.

А холмы и отроги гор, словно вздумав сгореть живьем,

Окунались в слепящий зной, будто в огненный водоем.

Для боящихся плыть водой ехать сушей плохой резон,

Не расхваливай этот путь — знаю я, чего стоит он.

Можно летом коней седлать, можно вьючить зимой вьюки,

Но ни то, ни другое мне, что поделаешь, не с руки.

Страшен белого солнца жар, когда сохнет слюна во рту,

А когда все дороги — топь, дождь со снегом невмоготу.

Жаждет зной иссушить тебя, когда сух, как пустыня, ты,

Дождь стремится тебя полить, когда весь ты — кувшин воды.

Если жаждой гортань горит, не получишь ты ни глотка,

Если ливнями путь размыт, щедрость выкажут облака.

Завлекает и лжет земля, шлет миражи, вперед маня,

А в мечтах у нее одно — повернее сгубить меня.

То разбойник с нагим мечом мне встречается поутру,

То под вечер трясет озноб, превращая в мороз жару.

Всемогущ и велик Аллах, нет нигде для него препон,

И меня от дорожных мук милосердно избавил он.

Ускользнул я от мух и львов, миновала меня беда,

Но вторично сухим путем не поеду я никуда.

А уж водных путей пытать и подавно не стану я,

Исстрадался на них мой дух, обессилела плоть моя.

Сотни бед я назвать бы мог и над каждой вздохнуть бедой,

Но, увы, цепенеет ум из-за страха перед водой.

Если с борта швырнуть меня и тяжелый мешок с песком,

Погружусь я скорей его, буду первым на дне морском.

Превосходно ныряю я, но выныривать не могу

И, признаться, боюсь воды, даже стоя на берегу.

Лишь в кувшины ее разлив, мы смиряем ее чуть-чуть,

Но возможно и тут подчас захлебнуться, решив хлебнуть.

Что ж могу я сказать о тех, кто решается плыть по ней?..

Всплески рыбин — взблески мечей, клочья пены — гривы коней.

Чуть качнет гребешком волна, чуть обрызжет ее закат,—

Как мерещатся мне бойцы в чешуе обагренных лат.

Каждый гонит свою волну и верхом на лихой волне,

Потрясая мечом кривым, с грозным ревом летит ко мне.

Можешь ты возразить, сказав: «И за море плывет иной,

А в сравнении с морем Тигр — так, речушечка в шаг длиной»

Но, мой друг, этот довод слаб для того, кого гложет страх

Извиненье у робких есть в волнах яростных и ветрах.

Опровергнуть тебя легко, красноречье мое не спит,

Возражений моих рекой будет довод любой размыт:

Тигр — обманщик, моря — и те простодушней его в борьбе,

Притворяется кротким он, ярость бури тая в себе.

Лижет ласково он борта, недоверье преодолев,

А потом от игры ветров в исступленный приходит гнев.

Камни, скрытые под водой, — вот предательств его залог!

Нет на свете такого зла, что бы Тигр совершить не мог.

И когда тихоструйный ток превращается в пенный ад,

Наши утлые челноки перед яростью волн дрожат.

И сбивает нас качка с ног, и окатывает вода,

Хоть у мачты свяжись узлом, хоть зубами вцепись в борта.

И возносят нас волны ввысь, и обрушивают в провал,

Чтобы днище прогрызть могли злые зубы подводных скал..

И море больше простора есть, и глубины там больше, но

Море бед или море вод, это путнику все равно.

Там ужасен разгул ветров, там встают до небес валы,

И тугие удары их сокрушающе тяжелы.

Страшно с берега посмотреть, даже если песчаный он,

Даже если он острых скал и подводных камней лишен.

А в открытое море глянь! Нет у буйных стихий стыда,

Любит жертвою поиграть и натешиться всласть вода,

Но пощады не стоит ждать от бездонных ее пучин,

Если только спасет кого добрый сын глубины — дельфин.

У дельфинов обычай есть — помогать морякам в беде

И на спины себе сажать тех, кто держится на воде.

Выплывают на них верхом утопающие порой,

Чтоб на берег без сил упасть и песок целовать сырой.

Лишь не вздумай пытаться плыть на куске судовой доски,

Море вырвет ее из рук и со зла искрошит в куски.

Но довольно! Морским путем ты меня соблазняешь зря,—

Не по сердцу мне рев ветров и бушующие моря.

Душу я приоткрыл тебе, не неволь же теперь меня,

Ты прибежище тайн моих, ты мне ближе, чем вся родня.

От рожденья судьба ко мне снисходительной не была,

И испытывать вновь ее можно, только возжаждав зла.

Все родились и все умрут, но любой, пока он живет,

Пока носит его земля, — пленник горестей и невзгод.

Каждый юность свою терял, каждый скорбно смотрел ей вслед…

Хватит этой беды с лихвой избежавшим всех прочих бед.

Для тебя на холмах окрест созревают любви плоды,

Персик, яблоко и гранат стать добычей твоей горды.

Прогибая беседки лоз, наливается виноград,

Грозди ягод черны, как ночь, или розовы, как закат,

Или изжелта-зелены, или красным соком полны,

Словно кровью хмельной сердца, что без памяти влюблены.

Наши девушки — ветви ив, но созрели на них плоды,

До сих пор плодоносных ив не видали ничьи сады.

Вот нарцисс, в лепестках его отсвет прячется золотой,

Вот кувшинка, она — как снег над задумчивою водой.

Все прекрасное счастья ищет, властелином тебя избрав,

Тонок трепетный аромат восхищенных цветов и трав.

Что ни девушка — дивный плод, но не стоит судить на взгляд:

Их отведав, узнаешь ты, сколько злого они таят.

Ты сегодня поклясться рад, что сладки они, словно мед,

Но какая-нибудь в свой час желчи в душу тебе нальет.

Если б мог я вернуть покой истомленному сердцу! Но

Там, где «если б» закралось в речь, об удаче мечтать смешно.

Я несчастен, но я хочу хоть понять, для чего сюда

Все обличья свои несут и искусство и красота.

Чудо-дерево, к нам склонясь, тянет руки ветвей своих,

И свиданья на них цветут, и разлуки зреют на них,

Рядом с радостью грусть видна, близ веселья видна печаль,—

Повисают у губ плоды, не отведать которых жаль.

Может быть, этот сад Аллах для того и явил на свет,

Чтобы, всех испытав, узнать, в ком покорности должной нет.

Испытанье задумал он не затем, чтобы мучить нас,

Но затем, чтоб на книгу тайн мы поднять не дерзали глаз.

Нет, он хочет, чтоб впавший в грех нес прощенья его печать,

Ибо благостен и привык от начала веков прощать.

Много он сотворил чудес, испытуя нас так и сяк,

Между ними и слабый пол: слабый пол — это сильный враг.

Там, где стрелы любви свистят, не спасает броня от ран,

Перед женщинами — ничто даже те, кого вел Хакан.

Не родила земля того, кто поспорить бы с ними мог,

И мудрейшие из людей прах целуют у стройных ног.

Как бороться, когда одна может взглядом убить отряд,

А другая взять войско в плен, и за это их не корят.

Может женщина страсть взрастить, в грудь, как пику, вогнать ее,

Может раненому потом дать и радость и забытье.

Лишь одно недоступно ей — верность слову, и, рад не рад,

С этим должен смириться ты. Понимаешь, она — как сад,

Что плодами порой богат, а порою плодов лишен,

Что порою в листву одет, а порою и обнажен.

Не ругают за это сад, но и женщина такова,—

Изменяются что ни миг и дела ее и слова.

Все, что было, она предаст, все, что будет, предаст она,—

Ведь предательство слил в одно с любострастием Сатана.

Твой друг может стать оружьем врага могучим,

Избытка друзей не зря избегать мы учим.

Излишества тут, почти как во всем, опасны,

Ведь в горле еда встать может комком колючим.

Сегодняшний друг врагом обернется завтра,

Меняются чувства зыбким подобно тучам.

Иной говорит: «Друзей заводи побольше,

Ведь большее мы всегда почитаем лучшим».

Но слушай, ведь тот, кто много друзей имеет,

Рискует подчас со змеем сойтись ползучим.

Толпы избегай! Открой для немногих душу —

Меж многих легко застрять, как в песке сыпучем.

Ведь жажду твою моря утолить не могут —

Но может ручей, что робко журчит по кручам.

Он стихи мои к Ахфашу^{169} снес и к тому же

Мне сказал, что стихов тот не видывал хуже.

Я ответил: «Как смел ты творенье святое

Дать тому, кто прославлен своей слепотою.

Не слагал он стихов и в душе не имел их,

Не лиса и не лев он для мудрых и смелых.

Помнит он кое-что, но, Всевышнего ради,

Текст, что списан в тетрадь, не заслуга тетради.

Ты, возможно, хотел, чтоб пришла ко мне слава,

Но ее раздавать нет у Ахфаша права.

Ты, возможно, хотел мне большого позора,

Но ведь Ахфаша брань забывается скоро.

Или сделать его ты пытался умнее,

Но ведь я для глухих говорить не умею.

Он изрек приговор, но не понял, в чем дело,—

Ложь с невежеством в дружбу вступить захотела.

Стих мой — истинный стих, что признали бы судьи,

Если б судьями были достойные люди,

А не он, нечестивец без божьего страха,

Чувства слова лишенный по воле Аллаха.

Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи,^{170}

Рыбы, птицы и звери к стихам моим глухи,

Список бедствий мне жизнь приготовила длинный,

Но пока не велела писать для скотины;

И коль мне обезьяна завидовать стала,

В этом радости много, а горести мало.

О Аллах! Пусть растут в ней бессилье и злоба,

Пусть за мной днем и ночью следит она в оба;

Пусть я стану соринкой в глазу ее злобном,—

Если ты почитаешь такое удобным».

Когда бы ходить обучен был дивный дворец Хосроя,

К тебе он сбежал бы тайно, грезится мне порою.

Обидно ему без празднеств, без пышных пиров до света

Но что говорить об этом, когда невозможно это.

А знаешь, дворец прекрасен и требовать он достоин,

Чтоб жил в нем его хозяин — великий мудрец и воин.

Достоинства зданья спорят с достоинствами эмира,

Хоть тот и слывет славнейшим среди властелинов мира.

Промчавшихся дней величья не могут забыть палаты,—

Повсюду шаги гремели и говор порхал крылатый.

Дворец несравненный этот, сияньем слепящий очи,

Не зря и чертил и строил достойный восторга зодчий.

Творенье свое готовым он счесть не посмел, покуда

Простые кирпич и камень не преобразились в чудо.

И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, —

Надменно глядели сверху жрецы в первозданном блеске

И витязи лет минувших в роскошном убранстве бранном

Любой из бойцов считался на родине марзубаном^{172},

Любой из них хмурил брови, как будто вел речь с врагами

Отбросив свой щит, на меч опираясь двумя руками.

А в центре дворца, на троне, стоящем в парадной зале

Был тот, на кого не часто глаза поднимать дерзали.

Хоть светел он был и ясен, как месяц во мраке ночи,

Величье его, как солнце, слепило возведших очи.

К тому же, чего таиться, постельничий, стоя рядом,

К прекрасному властелину мешал прикоснуться взглядом

Всегда при своем эмире он был неотлучней тени,

И видом, величья полным, знатнейшим внушал почтенье

Поодаль стояли слуги, нарядные, словно маки,

Лицо опустив, касался груди подбородком всякий,

Но души их пребывали не в зле, не в страхе великом,

А в сладостном восхищенье пред солнцеподобным ликом

Хвалу властелину пели на ста языках вассалы,

Но лести, что лжи подобна, не слышали стены залы,—

Владела умами всеми, и душами, и сердцами

Действительность, достоверно описанная писцами.

Свой слух насыщал словами медлительно солнцеликий,

А после дары и дани слагали у ног владыки.

А после он шел к фонтанам, наперсникам и кувшинам,

Чтоб всласть подышать прохладой и ароматом винным.

Едва ли вино запретно, хоть в нем и таится пламя,

Как в угольях, ненароком не залитых поварами.

А если и было прежде в злодействе оно повинно,

То грех искупили годы в подземной тюрьме кувшина.

Игрою с огнем поспорить напиток сей может смело,

Он может огня быстрее и душу обжечь и тело.

Из грез или сочных гроздей готовятся вина наши, —

Не знаю! Вино прозрачней тончайшей стеклянной чаши.

По цвету оно — как пурпур, которого нет дороже,

На пламя вино похоже, но пламя тусклее все же…

Младенцев к нему приносят красавицы, и любая

Кротка и нежна, как кормящей матери подобает,

Движений плода под сердцем не ведали девы эти,

Их груди не набухали, но вскормлены ими дети.

Две девочки, «Флейта» с «Лютней», и ласковы и забавны,

Но радостней и печальнее «Бубен» — мальчонка славный.

Хоть мать его бьет нередко, зато и ласкает тоже,

Чтоб песня могла любая морозом пройти по коже.

Речист и красив с рожденья, с младенчества мудр и светел

Он словно Иса, сын Марьям^{173}, что бога в пустыне встретил

В любом из его напевов сладчайшая скрыта тайна,

А голос его и четок и звонок необычайно.

Великою мукой мучат нередко друг друга люди,

А он исцеляет души, а он заживляет груди.

Он жизнь возвращает мертвым, он светлые мысли множит

Но вдруг разбудить и горе в душе задремавшей может.

Меж тех, кто внимает песням с тревогой в горящем взоре,

Иного ласкает радость, иного терзает горе.

Вот тут-то, с напевом сына свой голос легко сплетая,

Берется эмира славить и женщина молодая.

Покорны ее желаниям голоса переливы,

Как ласке ночного ветра упругие ветви ивы.

Он льется, как солнце грея и золото рассыпая,—

Сладчайшей не выбрать ноты, так дивно звучит любая.

Чуть глухо поет певица, но в голосе стон газели,

И трепетной лютни шепот, и флейты певучей трели.

Порой он тревожит лаской, величьем пьянит порою,

Пресытиться невозможно, следя за его игрою.

Он в каждое сердце входит без стука, без разрешенья,

Как вождь-победитель в город, не смевший принять сраженья.

Не нужно колдунье юной искусно скрывать дыханье,

Такое дыханье впору лишь мчащейся в гору лани.

Красавица в напряженье, как мальчик-бегун у цели,

Что рвется вперед, осилив соперника еле-еле.

Без голоса жить веками мелодия не могла бы,

Напев подыскали новый для песни чужой арабы.

Бог весть, когда эта песня пришла сюда из Ирана,

Рассказы о ней восходят к седым временам Аднана^{174}.

Хрусталь не блещет ярче винограда,

О спелый виноград, приманка взгляда!

Блеск кожицы твоей из солнца соткан,

А сок твой — полдня лучшая услада.

Будь ягоды потверже — и рубины

Вставлять в сережки было бы не надо.

Ты слаще меда, ты тревожишь ноздри

Благоуханьем мускуса и сада.

Твой сок под шкуркой — как вино в кувшине,

Приятна нёбу терпкая прохлада.

Когда к тебе пришел я, спали птицы,

Но было сердце пробудиться радо.

С собой привел я сыновей Мансура^{175},

При них луна тускнеет, как лампада.

В сторожку мы украдкой заглянули,

Ведь ранний нас веселью не преграда.

И сторож встал, проворный, словно сокол,

И дал понять, что не нужна осада.

Нам не пришлось ни в чем его неволить,

Досталась всем сладчайшая награда.

Сверкал ручей клинком бесценной сабли,

Искрился жемчугами звездопада

И, словно змей, скрывался в ближней чаще,

Блиставшей свежей зеленью наряда.

Вблизи прозрачных струй мы пировали,

И не было с весельем нашим слада…

Но счастье — лишь залог невзгод грядущих.

Проходит все. От рая шаг до ада.

Тоска. Вином излечится она.

Ты свет воды смешай с огнем вина.

Вино старо? Но новых сил полно!

В земле хранилось много лет оно.

Его лишь чище делали года,

В нем тонок вкус, в нем сила молода.

Сейчас в кувшине только чистый свет!

Осела муть, и ни соринки нет.

Оно горит средь ночи смоляной,

Как Марс горит средь темноты ночной.

Как золото, бежит его струя

Или, точней, как желтая змея.

Вон пробка запечатала сосуд,—

Как яблочко, ее сейчас сорвут!

Об утреннем питье не говори,

Дай кубок мне под вечер, в час зари!

Ты, соглядатай, ум топя в вине,

Друг с другом оставляй наедине

Влюбленных. Душной ночь тогда была.

Сплетались их горячие тела.

Они расстались с проблеском луча,

Стеная, плача, жалуясь, крича…

А нас всю ночь тревожило одно:

Блестевшее в глазах друзей вино!

Та звезда, что во мраке — как глаз, ожидает: вот-вот

Соглядатай устанет следить и покойно уснет.

А рассвет, что тихонько во тьме уже начал вставать,—

Как клочок седины, проступившей сквозь черную прядь.

О глаза мои, вы мое сердце предали страстям!

Плоть иссохла моя, так что кожа пристала к костям.

Стан ее — как тростник, что возрос на откосе крутом,

Он склонился под ветром любви, но поднялся потом.

Пожалей же влюбленного, — я ведь опять ослеплен,

Хоть кричат обо мне: «Он спасется! Опомнится он!»

Написала слеза на щеке моей: «Видите, вот,

Это пленник любви, — он под гнетом страданий живет!»

Ничего не достиг я, лишь вздрогнул случайно — едва

Мой коснулся рукав дорогого ее рукава.

Я твоей красотою, безумец, оправдан вполне.

Равнодушье других — не твое! — даже нравится мне.

Дай свидание мне — за тебя готов душу закласть!

До предела уже довела, меня, бедного, страсть.

Вот и юности нашей уж добрая четверть прошла.

Что нам плакать о ней?! Ну, подумаешь, право, дела!

Как светильники, светит уже на висках седина.

Пусть! Вот зрелость. Смотри: впереди ожидает она.

Не пугайся греха, я б хотел, чтоб ты в жизни прошел

Не как тот, кто идет, подбирая брезгливо подол.

Не чурайся же малого — здание строят из плит,

И из камешков мелких большая гора состоит.

Уязвляет меня, как змея, переменчивый рок.

Изменили мечты. Я мечты растерял, не сберег…

Человек наслаждался, он с жизнью всегда был в ладу

За свои наслажденья — прощал ей любую беду.

Но в мгновение то, когда пьющий питье смаковал,

Жизнь толкнула его, не жалея, в бездонный провал.

Люди, вы выполняли приказы, вы слушались, люди, меня

Возле стремени шли вы, сопровождая коня.

Я скрывался от вас, исчезал, ожидая подчас:

Кто поднимет завесу, — да есть ли смельчак среди вас?

Жизнь меня оставляла в покое, но лишь иногда,

Для того лишь, чтоб снова, как пес, меня грызла беда.

Я оставлю в наследство одну лишь большую беду.

Вместе с жизнью, приевшейся мне, — я навеки уйду.

Ночью молнию видел, блеснувшую вдруг из-за гор,

Словно сердца удар, словно быстрый влюбленного взор.

А потом ее ветер смелей подогнал, и тогда

Засияла вся ночь, как летящая в небе звезда.

Блещет молния смехом, а полночь грустит, исходя

Бесконечными, злыми слезами дождя.

И потоки дождя — как столбы в этом небе ночном.

Словно шумных два спорщика: полночь и гром,

Из которых один все кричит и кричит, а другой

Все рыдает — с терзающей душу тоской.

Полночь, важно явившись, сурово глаза подвела,

Но от слез нескончаемых полночь вдруг стала бела.

В свете молнии полночь нежданно напомнит змею,

Что ползет по бархану и греет утробу свою.

А лишь снова сверкнет среди облачных клубов густых,

Ночь предстанет как груда прекрасных цепей золотых.

Вот и ночь присмирела, звезду кто-то в небе зажег.

Утро, спрятав лицо, собирается сделать прыжок.

Оно встало пред ночью с полоской зари впереди,

Словно конь белоснежный, с полоской ремня на груди.

О души моей думы, поведайте мне: неспроста

Погибает любовь и меня оплела клевета?

Нет, клянусь высшей волей, наславшей несчастья на нас:

Я-то клятвы не предал и в мыслях своих ни на час.

О, когда бы посланец, что гнал, обезумев, коня,

Передал бы мой взгляд вместе с тайным письмом от меня

Мой бы взгляд рассказал, сколько я пережил в эти дни!.

Излечи же меня и прошедшую радость верни.

Тонкий лотос долины у чистого родника,

Напоит тебя вьюга и мертвого сердца тоска.

Я бы был недостоин любви, если б здесь я не побыл чуть-чуть

Обижаясь на страсть, — хоть к друзьям и не близок мой путь

Здесь какое-то время я побыл под утро, когда

Начал сумрак редеть и на отдых клонилась звезда.

О, когда ты, душа, образумиться сможешь, когда?

Отвечала на это душа мне вот так: «Без труда

Только юноша в силах со страстью поладить своей.

Говорят, то любовь, а ведь это уж смерть у дверей!»

Я проверил друзей, я любимых друзей испытал.

Стал от них я скрываться, от встреч я увиливать стал..

Если ж их испытать — то нельзя подавать им руки…

Ведь в глаза все — друзья, за глаза все — враги.

О душа, ужаснись и живи, вечный ужас неся.

Опасайся людей, сторонись, о душа, всех и вся!

Разве люди они? В мире — хищников нету лютей.

Это звери, надевшие платья людей.

За тягу к наслаждению не порицай меня.

К чему мне слушать проповедь твою день изо дня!

Ты все бранишься, сетуешь и все клянешь вино.

Занятие тяжелое, бессмысленно оно!

Бывали ведь советчики! И каждый был неправ.

Им ли понять достоинство и благородный прав?

Вино — отдохновение от бедствий и труда.

Я рядом с виночерпием уже с утра всегда.

И из кувшина тянется, прозрачна и темна,

Как бы цепочка жемчуга, святая нить вина.

Но в кубок наливается потом еще вода —

И пузыречки жемчуга со дна встают тогда!

И люди хвалят господа тогда на все лады,

Огонь вина смешавшие с огнем простой воды.

Вино старо, и кажется, что то густой туман:

То ль существует истинно, а то ль простой обман?..

Народом ад^{177} из Ирема^{178} нам создано вино,

До наших дней хосроями оно сохранено.

В кувшине закупоренном, во мраке погребка,

На боль в ногах не сетуя, оно стоит века.

Такое одинокое, оно ведь неспроста

Средь нынешнего времени стоит, как сирота.

В нем мудрое раздумие, и шутка в нем. Лишь тот

Серьезным будет истинно, кто шуткою живет.

С утра играет мелкою резьбою тихий пруд.

Ему покоя ветры не дают.

То с севера, а то подует с юга.

И пруд под солнцем блещет, как кольчуга.

Вот зрелый апельсин: раскалена

Одна щека, а рядом желтизна,

Как лик у той, что страстно влюблена:

То вдруг красна, то вдруг бледна она.

Как тяжек путь туда, откуда нет возврата,

Как тяжко потерять товарища иль брата,

Как тяжко ложе тех, кто одинок,—

На нем шипы, и камни, и песок.

Развлеките меня, еще смерть не пришла ведь за мной,

Еще дом не построен для тела, чтоб в мир отправляться

Утешайте меня! Сколько раз утешаем я был,

Не добившись свидания с той, что любил…

Так утешьте меня, так утешьте, прошу еще раз,

Когда знаю, что смерти ничем не отсрочится час.

Погубило меня то, что губит, быть может, весь свет:

Смена алчных желаний, погоня за тем, чего нет.

Я дружил с хитрецом, что в груди своей злобу таил,

Что вредил мне, насколько хватало коварства и сил.

Только другом моим становился он день ото дня,

Хоть когда-то он злобствовал и ненавидел меня.

Много раз в своей жизни я добрые делал дела,

Много раз сторонился позорных деяний и зла.

Я видел, как они за дичью мчались мимо,

Как будто дикий ветр, влекли неудержимо,

И захотелось мне принять участье в лове,

И захотелось мне отведать тоже крови.

Могила красотой пестрела небывалой:

Тюльпан и мак сплетались с розой алой!

Спросил я: «Кто лежит?» Земля заговорила:

«Поплачь — перед тобой влюбленного могила».

Будь глупцом иль невеждой прикинься — и будешь спасен,

Ведь на этой земле предназначен лишь глупому трон.

Смотрит разум обиженный в этой юдоли земной,

Как с тоской на наследника смотрит смертельно больной.

Коль завидует враг, то терпи что есть силы, и вот

Терпеливость твоя непременно злодея убьет.

Так огонь пожирает себя с дикой алчностью. Вдруг

Он себя истребит, не найдя себе пищи вокруг.

Любишь ли ночь, озаренную ликом луны,

И небеса, что серебряным светом полны?

Любишь вино, что дает благодатный покой,

Кубки с которым — как будто бы с пеной морской?

О газель, искусившая душу газель,

Я поклялся, я был ведь спокоен досель!

Но явилась без спросу она и как в бой

Красоты своей войско ведет за собой.

Жизнь и смерть моя в том получили ответ:

Состоится ль свидание с ней или нет?

Мечет стрелы смертельные прямо в упор,

Как стрелок авангарда, безжалостный взор.

А над нею стоят, и святы и чисты,

Золотые знамена ее красоты.

Слева желтый цветок оттенил ее лоб,

Справа родинка черная, как эфиоп.

Как легко ты идешь, приносящая смерть! —

Надо бегством спастись благочестью успеть

Добродетель от ужаса вмиг умерла!

Это дьявол явился, исчадие зла!

Раньше я сомневался — сейчас убежден:

Пусть не дьявол она, но послал ее он!

Дьявол мне говорит, что нельзя обороть

Вожделений своих. Все прощает господь!

«Ты греха не страшись! И дела и слова —

Всё в руке милосердного божества!»

Невольником страстей мой разум стал.

Я, полюбив, ложь истиной считал.

Охотник, я попал в силки газели.

Вся жизнь моя лишь выкуп? Неужели?

Она уже познала в мире страсть:

Во взоре обещание и власть.

Себе простил безумство, но со зла

Любовь я проклял, — лишь она ушла.

Только ночью встречайся с любимой. Когда же с высот

Смотрит солнце, не надо встречаться: оно донесет!

Все влюбленные мира встречаются ведь неспроста

Только ночью, когда все уснут и вокруг темнота.

Ты, скупец, ради денег себя обокрал, но поверь,

Что готова судьба за тобой затворить уже дверь.

Ты собрал много золота. Видишь: близка уже смерть!

Но собрал ли ты дни, чтобы деньги потратить успеть?

Слаще кубка с вином и приятнее, чем аромат

Миртов, роз и гвоздик, и милее, уверен, в сто крат

Безнадежно любимой, которой попался ты в сети, —

Скрыть лицо свое, быть одиноким на свете.

Хохотала красавица, видя, что я в седине.

«Черный дуб в серебре», — так сказала она обо мне.

Я сказал: «Нет, я молод! Еще ведь не старый я, нет!»

«То поддельная молодость», — резкий услышал ответ.

Ну так что же, ведь юностью я насладиться успел,

Был когда-то я радости полон и смел!

Был с хаттийским копьем^{180} схож мой стан, и тогда

На щеках у меня не росла борода.

Вот я плачу и плачу, и облако плачет со мной.

Я-то плачу от страсти, а облако — шар водяной.

Мы не схожи друг с другом, но внешне как будто одно.

Туча скоро иссякнет, а мне перестать не дано.

Плачешь ты просто так, а меня заставляет беда.

Словно кровь, мои слезы, а слезы твои — как вода.

Ты пройдешь над страною, поля своей влагой поя,

А моими слезами напьется могила моя.

Дьявол душу мою покорил — и безумствовать стала она,—

Люди дьяволу преданы издавна.

Стал бы я добродетельным — но не позволит вино:

Красотою своей на павлина похоже оно!

Сохранилось вино с той поры, когда жил еще Ной.

А кувшин этот — мрак, свет в котором хранится дневной.

Открывают гяуры другие кувшины, а тут

Сохраняют вино, как невесту, его берегут.

То святое питье, о котором заботится всяк —

И священник, и все прихожане, и дьяк.

Дикий огнепоклонник вино называет огнем,

«Это кровь Иисуса!» — твердят христиане о нем.

А по-моему, это ни то, ни другое — оно

Просто чистое счастье, которое людям дано.

Загляни-ка в кувшин — он тебя поразит красотой.

Поразит красотой тебя пенистый кубок простой!

Так налейте, друзья, этот кубок, пусть пенится он.

Уже утро настало, стоит колокольный трезвон.

Так налейте же в кубок скорей золотого вина,

Чтобы вверх пузырьки поднимались, как жемчуг со дна

Ночь хорошей была, лишь одно мне не нравилось в ней

Что была коротка, — я б хотел, чтоб была подлинней.

Я ее оживлял, убивая, как плащ, я на руку мотал…

Рядом с кругом луны, вижу, солнечный круг заблистал

Это длилось недолго — мелькнула секунда одна:

Словно чаша воды, словно кубок вина.

О богатые люди, о гордая, мощная знать,

Вам дано измываться, приказывать, жечь и карать.

Вы, наверное, черти, принявшие облик людской,

Вы рабы своей похоти, полные скверны мирской.

Погодите — на небе восторжествует закон.

Мир уже подготовлен: отмщеньем беременен он.

С воинами из дерева бьются воины из огня,

Искрами рассыпается на поленьях броня.

Но вот поленья упали, путь открывая врагам,—

Так вот падает платье девичье к ногам.

Мы свернули на луг, на лугу же блестела роса,

Вдалеке среди мрака светилась зари полоса.

В полутьме вдруг нарцисс предо мною возник,

Как жемчужная трубочка, а посреди сердолик.

И на этом нарциссе глазам показалась роса

Вдруг слезой, увлажнившей подсурьмленные глаза.

Я антилоп увидел пред собой,

Что к озеру сошлись на водопой…

Они стремглав промчались в стороне,

Да быстро так, что показались мне

Полоской черною издалека,

Начертанной пером из тростника.

Это рыцарь! Из славных богатырей

Он, быть может, всех лучше — щедрей и храбрей.

Всем приносит богатства. И все-таки страх

Он вселяет на родине в маленьких птах.

Он вгоняет их в воду, слегка лишь пугнув!

Кровью жертвы окрашены когти и клюв.

Птахи бились, поняв, что спасения нет…

Мы скакали всю ночь — подымался рассвет.

Мучительница велела замолкнуть устам поэта,

Но сладостность искушенья еще возросла от запрета.

Безумствует шалое сердце, любя развлеченья и плутни,

Кощунствуя в лавке винной под возгласы флейты и лютни.

Оно возлюбило голос, который нежней свирели,

Волшебный голос певуньи, глазастой сонной газели.

Края своей белой одежды влачит чаровница устало,

Как солнце, что распустило жемчужные покрывала.

Браслетов ее перезвоны, как звоны обители горной,

Которые господа славят, взмывая в простор животворный.

И вся она благоухает, как те благовонные вина,

Что зреют в смолистой утробе закупоренного кувшина!

То вина тех вертоградов, в прозрачную зелень воздетых,

Где зреют темные гроздья, в тени свисающих веток.

То сладкие лозы Евфрата, где струи, гибкие станом,

Таинственно и дремотно змеятся в русле песчаном.

Вокруг этих лоз заветных бродил в раздумье глубоком

Старик с неусыпным сердцем, с недремлющим чутким оком.

К ручью он спешил с лопатой, чтоб, гибкость лоз орошая,

К ним путь обрела окольный живая вода большая.

Вернулся он в августе к лозам сбирать это злато земное,

И стали сборщика руки как будто окрашены хною.

Потом на гроздьях чудесных, былые забыв печали,

С жестокостью немилосердной давильщики заплясали.

Потом успокоилось сусло в блаженной прохладе кувшинной,

От яростных солнечных взоров укрыто надежною глиной.

И это веселое сусло угрюмая ночь охладила,

И зябкая рань — мимолетной прозрачной росой остудила.

И осень звенящую глину дождем поутру окропляла,

Чтоб сусло в недрах кувшина ни в чем ущерба не знало!

Вином этим — томный, как будто оправившись от недуга,—

Поит тебя виночерпий со станом, затянутым туго.

Вино тебе всех ароматов и всех благовоний дороже,

Ты пьешь его, растянувшись на благостном розовом ложе.

Смешав пития, улыбнулся младой виночерпий толковый:

Так льют на золота слиток — сребро воды родниковой!

О друг мой, пожалуй, твоей я набожности не нарушу:

Любовь к вину заронили в мою надменную душу!

Ах, как хорош виночерпий, чей лик, в темноте играя,

Подобен луне взошедшей, чуть-чуть потемневшей с края!

Лицом с полнолуньем схожий, глядит виночерпий кротко,

Румянец его оттеняет юношеская бородка:

Она с белизною в раздоре и, утомившись в споре,

Грозится укрыть его щеки, красе молодой на горе!

Темнеет щек его мрамор, все больше он сходен с агатом,

Вели ж белизну оплакать всем плакальщикам тороватым!

О, если б мне дьявол позволил, мои взоры не отвлекая,

Оплакивать эти щеки: была ж белизна такая!

Ах, вижу я: в благочестье многие преуспели,

Над ними не властен дьявол, меня ж он уводит от цели!

Как мне побороть искушенья — несчетные — сердцем гордым,

Как мне — греховному в жизни — пребыть в раскаянье твердым?!

Я столько кубков осушил, похожих на небес пыланье,

С лобзаньем чередуя их или с мольбою о свиданье:

В их озаренье просветлел судьбы моей постылый жребий,

Они, как солнышка куски, упали из отверстий в небе.

Наполнив кубок до краев, укрыть попробуй покрывалом:

Сквозь ткань игристое вино проступит пламенным кораллом!

Виночерпий в одеждах из шелка, я вино уподоблю огню

Или с яхонтом в белой жемчужине этот горний напиток сравню,

А луну на небесном своде в сходстве явственном уличу

Я с дирхемом^{181} серебряным, брошенным на лазоревую парчу.

Сколько раз побывал виночерпий в моем доме, кутя и смеясь

Не страшась завистников злобных, соглядатаев не боясь;

Сколько раз я, бывало, подталкивал, улыбаясь душой заодно

Друга юного с тонким станом, чьи уста сковало вино!

Я будил его: «Просыпайся, Собутыльников Торжество!»

Сонный, он изъяснялся жестами; трудно было понять его.

Ах, как будто внезапно заикой этот добрый юноша стал,

Отвечал он мне с болью великой, преневнятно он бормотал:

«Понимаю все, что толкуешь, все, что ты мне велишь, отец,

Но вина последние капли доконали меня вконец!

Дай уж мне очнуться от хмеля, я от вин золотистых ослаб,

Завтра вновь я служить тебе стану, как покорный и верный раб!

Когда забрезжил робкий свет вдали

(Как бы уста улыбкой расцвели!)

И сумрак выцвел, поседел… Когда

Вздремнуть ночная вздумала звезда,

Мы все напасти мстительной земли

К трепещущим газелям принесли.

Мы к ним послали черную стрелу,

Как скорпион язвящую иглу,—

Что тоньше оторочки бахромы,

Прямей, чем строчки, что выводим мы.

Она, обрызгав травы на лугу,

Добычу поражает на бегу,

А вслед за ней, гудящей, как оса,

Проворноногого мы вышлем пса;

Он скор, похож на быстрый метеор,

Науськан, разумеет разговор,

Свисают уши у него, легки,

Как лилии прозрачной лепестки.

Когтями, что острей сапожных шил,

И зреньем — никогда он не грешил:

Глаза его ясней воды живой,

Струящейся в пустыне огневой,

Воды — она, змеясь, ползет в простор

Между миражем и подножьем гор.

Мы пса — а он поджар и узколоб —

Науськали на стаю антилоп.

Там, на лугу, как бы плывущем ввысь,

С детенышами — робкие — паслись.

Тот луг — в цветах, расцветших широко,

Темно-зеленый, как змеи брюшко.

В лугах цветы — как желтых змеек зной,

Как косы, тронутые сединой.

Играючи, наш пес, не тратя сил,

Нам пятьдесят газелей изловил.

Добычу разделили пополам:

Ведь мясо их за кровь он продал нам!

Прелестной, встреченной во сне, я говорю: «Добро пожаловать!» —

Когда б она решилась мне миг благосклонности пожаловать!

В ней все — до зубочистки вплоть — влечет, прекрасное и сонное,

Благоухающая плоть, души дыханье благовонное!

Кто горькие слезы унять мне поможет?

Шурейра, увы, мои горести множит!

Недоброй душою судьбину кляня,

Шурейра решила покинуть меня.

Но воле судьбы, подчинения ради,

Она под замком очутилась в Багдаде;

Ведь нашей судьбой, как стрелой — тетива,

Превратности рока играли сперва!

Теперь она занята чуждой судьбою,

Теперь ее чувства в разладе со мною.

Ведь ловчего с яростной сворою псов

Газель не боится в чащобе лесов.

Вот эта газель среди листьев крылатых

Похожа на деву в роскошных палатах:

Куда как трудней мне Шурейру вернуть,

Чем эту газель приманить-обмануть!

Подобны мечам языки человечьи,

Мы гибель обрящем в своем красноречьи!

Душа человека — коварный тиран,

Ты этой душе не давайся в обман!

На недруга беды надвинулись тучей —

Тебе повезло! Не проспи этот случай!

И если ты в дверь не успеешь скользнуть,

Твой враг непременно найдет этот путь.

Пускай убавляется юная смелость,

Зато приращаются мудрость и зрелость.

Сбираюсь в пустыню отправиться я,

Ну что же! Седлайте верблюдов, друзья!

Иль, может, с утра я копя оседлаю,

Стремительных стрел обогнавшего стаю,

Иль, въявь оседлав кобылицу мою,

Пощады сопернику я не даю.

Бегут, потрясая единою гривой,

Конь, гордый как черт, с кобылицей игривой;

Бегут вороные, бегут, не устав,

Косматые гривы с рассветом схлестав!

И ей и ему тяжело в поединке,

Так ножниц сближаются две половинки!

Летят они рядом, в мелькании дней:

На ком же верхом я, на нем иль на ней?

Увидев их, вздумаешь в облаке гула,

Что тайну коню кобылица шепнула!

В сомненье повергла нас гонка в чаду,

Ристалище храбрых, себе на беду;

Твердили одни: «Он подругу обставит!»

Другие: «Она его сзади оставит!»

Средь войска в лучах рассвета они увидели нас

Сверкающими, как злато, выставленное напоказ.

Был этот, всю землю заливший, рассвет яростно обнажен:

Ибо это блеснули наши клинки, выхваченные из ножон!

Непременно станут наши клинки причиной гибели их,

Ибо мы щеголяем в ярких шелках, затмевая всех щеголих, —

И спускаем с беснующейся тетивы тучи стрел, беспощадных притом,

А они от сечи укрытье найдут в холодке — за бегства щитом!

Мне сердце из огня извлечь какой наукой?

Изменница меня пытает смертной мукой!

Разлукою полны, увы, ее деянья,

Посланья ж влюблены — и в них обет свиданья!

Язычнице, господь ей страсть ко многим выдал,

Она же мой один, мой неизменный идол,—

О нет, не презирай любви моей блаженной,

Коварно не играй с моей душою пленной!

О ночь моя в Кархе^{182}, останься такой, останься такой навсегда!

Но смей никуда уходить от меня, не смей уходить никогда!

Мнился посланец и мне возвестил, что, после разлуки и ссор,

Он непременно войдет в мой покой, внесет свой сияющий взор.

Войдя, она яблоко в смуглой руке надушенное держала,

Зубы ее были дивно остры, как скорпионовы жала!

Чтоб успокоить угрызений пламя,

Сей список, испещренный письменами,

Она мне примирительно вручила…

О, ежели б свернуть мне поручила!

Чтобы и я, в своей бесславной славе,

Поцеловать бы оказался вправе,

По праву исстрадавшихся в разлуке,

Писца очаровательного руки!

Душа моя исстрадалась по той, что не отвечает мне,

Эта мука из мук все муки мои превосходит вдвойне и втройне.

Я только сказал ей: «Ответь мне», — и вот она молвила мне в ответ:

«Ответ мой: нет, и ответа не жду от тебя на него, мой свет!»

О ты, надменная, на меня ты больно гневаться стала,

Будь мною довольна, ведь я теперь раскаиваюсь устало.

«Разлука с тобою убила меня», — сказал я, а ты рассердилась,

Но, если вернешься, невольный лжец, я сдамся тебе на милость!

Был счастья день, когда судьба моя забыла покарать меня жестоко,

Когда смежились веки бытия, когда ослепли очи злого рока;

Был день, когда, едва лишь пожелав, обрел я, усмирив души мятежность,

Вино, охапки благовонных трав, певуньи голос и любимой нежность!

Она, желанна для очей моих, подобно ясным звездам всеучастья,

Несла мне наслажденья краткий миг и обаянье истинного счастья.

Увы, мы были не наедине, был вежливый посредник между нами,

Словами он высказывал все то, что не могли мы выразить очами,

И мы решили встретиться опять, когда уснет свидетель нашей встречи

И снова будет ночь торжествовать, пришедшая к любимым издалече!

Распрощался я с вами, безмерно и скорбно печалясь,

Что ж, со мною с тех пор очень многие люди встречались,

Проклинали легко, восхваляли же несколько туго,

А плясали они на груди закадычного друга!

Собутыльника-друга я разбудил — и он на ложе привстал,

И на пламенный мой он откликнулся зов: к развеселому кубку припал!

Гибкость стана хмельного его спорит в дремоте мирской

С веткой зеленой в весеннем чаду, согнутой ветра рукой.

Дрема и одурь еще до сих пор валят его с ног,

Изо всех сил от него их гоню и уже почти изнемог!

Я напоил его терпким вином из кубка пьяных времен,

Дабы развеять похмелье его, — и не отказался он.

Макушка ночи еще черна, но — внимательней посмотри —

Уже пробивается на висках седина молодой зари!

Седина взойдет, как дурная трава: не сокрыть ее в жизни земной,

Ты прости — побелела моя голова, хоть она и окрашена хной.

Промелькнула юность мимо меня, хоть пошел я навстречу ей,

И господь мне оставил от всех щедрот лишь терпенье взамен страстей!

Право, если б не терпкость земного вина и сладчайших бесед распев,

Я простился бы, юность развеяв мою, с наслажденьями, отгорев.

Так не разбавляй же вино водой: оставляй его так, как есть,

Виноградному соку и суслу его мы охотно окажем честь!

На невесту монарха похоже вино — все в венце из жемчужных пен,

В исполинском кувшине томилось оно, забродив меж глиняных стен.

Милый друг, в Кутраббуле^{183} нас посети, если хочешь обрадовать нас,

Хорошо там будет тебе и нам, если в ханжестве ты не погряз!

Ах, по кругу, по кругу будет ходить непрестанно хмельной кувшин,

Все заботы изгонишь в единый миг, вечных радостей властелин!

Чтобы после вернуться к любимой, когда жизнь, презревшая винную муть,

Благочестьем представит тебе миг услад, выдаст блуд за истинный путь!

Впрочем, как же тебе устоять, дружок, если с чашею круговой

Нынче девственно юная ходит газель и кивает тебе головой?

Ах, из кубка первой она отпила и остатком тебя поит,

На плече ее шаль шелестит, как плащ, лоб притворно хмур, не сердит!

Льет в прозрачные кубки струю вина, щедро льет, прикрывшись платком:

Сделай жадный глоток — и по жилам твоим тот глоток пролетит огоньком!

Ты зачем отворачиваешься и бежишь, разве я с тобой не хорош?

Тот, кто скажет, что я другую люблю, тот заведомо скажет ложь!

Кто защитит и спасет пораженного горем жестоко,

Если его растерзали превратности скорбного рока?

Ежели радости дни наяву испытавший вначале,

Нынче повергнут он в бездну глухой и безмерной печали?

Коль незнакома ему жизни любовная милость

И у тревожных судеб явно попал он в немилость?

Стал он желаний рабом, суетных, лживых и мнимых,

Много налгавших ему и по-прежнему — неисполнимых!

Вечно неласковы с ним даже прежние добрые братья,

Дышат забвением их вялые рукопожатья!

Их от него отвлекли дела человеческой доли:

Алчущим, хочется им урвать себе в жизни поболе!

Даже любовь их прошла, как проходит, развеявшись, каждый

Образ миражный — в краю истомленных безводьем и жаждой.

Многие также из тех, кем ты, мое время, блистаешь,

Из сотрясавших скамью в разгаре пиров и ристалищ,

Расположились в земле, в темных могилах забыты,

Хоть имена их досель испещряют могильные плиты.

Горестно вспомнить других, уязвленных стрелой смертоносной,

Юных когда-то, теперь — сединой убеленных несносной.

Некогда были они благородных деяний зерцалом,

Искренней дружбе верны были в великом и малом.

Зная пришедших им вслед, я убеждаюсь, что, право,

Это — в обличье людском — хищники волчьего нрава.

Те, что ушли от живых с любовью и верностью вместе,

Гордо не ведали лжи, низкопоклонства и лести!

Щедрыми были они, давали не зря обещанья,

Лишняя щедрость была причиною их обнищанья!

Ужели с просьбой какой приставали к ним, добрым владыкам,

Просьбу встречали они с ясным и доблестным ликом.

Пусть же, обилен и свеж, из туч, нависающих низко,

Ливень, щедрей моих слез, омоет гранит обелиска!

Воины были средь них и военачальники были,

Скал сокрушенную мощь в бархат они превратили.

Миру земному скажи: «Ты победил меня в схватке,

Делай что хочешь со мной, свои прививай мне ухватки!»

Пусть же безумствует мир, как невежда, объятый экстазом:

Эти безумства стерпеть поможет мне вдумчивый разум!

Сколько внезапных тревог, приносимых судьбою угрюмой,

Опыт мой смог одолеть, ублажить всесмиряющей думой!

Не подноси же мне, друг, кубка с вином темно-красным:

Спросит отчета душа в каждом деянье напрасном!

Темя сребрит седина, — что мне в младости, что мне в крылатой

Если ругатель замолк и опочил соглядатай?

Что ж я сошел со стези, где владычат Любовь и Досада?

Бросил безумствовать я — и признался: «Раскаяться надо!»

Была нам небом ночь дарована, и мы уверовали в шалость

Решили мы, что это — золото, но это ложью оказалось.

Ведь эта ночь, где звезды блещут, совсем как золотая сбруя:

Я в эту ночь еще раскаюсь, потом… А прежде — согрешу я!

Я пробудился. Ночь была черней вороньего крыла,

Вся в темных тканях покрывал, густых и липких, как смола

Задернув занавеси все, надежно запиралась Ночь,

Но Утро все ее замки сумело гневно превозмочь —

Как стая ловчих молодых с проворноногим белым псом,

Как пестрый зной, как метеор, и не ударив в грязь лицом!

Вслед за падучею звездой — чуть видного мерцанья след:

О, скольким вороным ночей рассвет переломил хребет!

Зубасто Утро — и оно вонзило белость в черный круп,

Коням угрюмым помешав опять замкнуть небесный круг!

Годы меня отрешили от веселья, любви и вина,

Былую пылкую юность похитила седина,

На лице моем буйная свежесть начертала красы урок,

Только сам я стер в Книге Жизни самый след этих ярких строк!

Жизнь прошла и отвернулась, я забыл, что знался с лаской,

И седин моих сверканье никакой не скроешь краской,—

Ненавистен стал мне дурень с бородою белоснежной…

Как же этакого старца полюбить красотке нежной?

Время больше ждать не в силах, ты ж, заботам вопреки,

Бремя жизни золотое разменял на медяки,—

Сколько раз твердил: «Уж завтра я возьмусь за ум, друзья!»

Только с каждым днем все ближе вечный миг небытия!

Заклинаю тебя своей жизнью, жизнь моя, мой друг дорогой,

Осуши этот сладостный кубок и немедля подай мне другой!

Изменять мне не смей — заклинаю, чтобы ты мне верность берег,

Прежде чем разлукой и смертью поразит нас безжалостный рок.

Пусть умру я, не изменяй мне, в миг, когда от людей унесу

И мир иной из этого мира всех достоинств своих красу.

Помни, что лишь того сочту я всем обетам верным вполне,

Кто и после моей кончины ни за что не изменит мне!

Как прекрасна сонная вода:

Лотос на поверхности пруда!

День, расширив влажные зрачки,

Смотрит на тугие лепестки,

А на стебле каждом, как закон,

Благородный яхонт вознесен.

Сколько храбрых юношей, чьи души никогда не ведали сомнений,

Что могли б решимости решимость научить без всяческих смятений,

Сдержанною рысью подвигались на конях средь сумрака ночного

В миг, когда созвездья погружались в предрассветный сумрак вновь и снова.

И заря своим дыханьем свежим войско Ночи в бегство обратила:

Зарумянившись от упоенья, воздымаются ее ветрила!

Крыльями захлопал ранний кочет, он охрип от горя и досады,

Кажется, он ночь оплакать хочет, будто просит для нее пощады!

По-петушьи он взывает трубно, захмелев от сновидений черных,

Словно бы карабкаясь по бубну, заплясавшему в руках проворных!

Так сломи ж, сломи ж печать, которой горлышко кувшина знаменито, —

Где вино, наследье давних предков, век хранимо и почти забыто!

Знаешь, от одной такой бутыли сколько горя и отрады, если,

Отхлебнув, живые опочили, ну а полумертвые — воскресли!

Как насущного прошу я хлеба у всемилостивого Аллаха

О любви газелеокой девы, чье кокетство гибельно, как плаха!

Есть любовь в моей безмерной боли и в слезами ослепленном взоре,

Так, дружок, не спрашивай же боле, что со мной стряслось, какое горе…

Напои меня прохладой золотистого вина.

Полоса на небосклоне влажной мглой обрамлена.

А созвездия похожи в дивном сумраке нетленном

На серебряные бусы, окаймленные эбеном!

Паланкином на спине верблюдицы кажется созвездие Плеяд,

А за ними мне погонщик чудится, их на запад гонит наугад.

А они блестят, мерцает пыль их; а они так светятся хитро,

Будто в переполненных бутылях вьется ртуть — живое серебро!

Я жаждал, я ждал — и в конце концов постиг, что был глуп, как дитя.

А ты всерьез обманула меня, мне дав обещанье шутя.

Увы, бесконечной была моя ночь, как ты и хотела вчера, —

Ведь ты поскупилась, не разрешив этой ночи дойти до утра!

Прочь этого ахового певца и других, подобных ему,

Бок о бок с ними существовать, по-моему, ни к чему!

Когда он вопит изо всех своих сил, но с музыкою не в лад,

Мне кажется — это безумствует кот, которого холостят!

До первых петухов я кубок осушил,

Дремотою хмельной печали утишил —

Сверкает Сириус, Плеяды спят крылато,

Как острие копья над головой солдата.

Мы нынче пьем с утра: дом ходит ходуном,

Прочь воду, кроме той, что смешана с вином!

Хмелейте поскорей, смакуя сласть живую,

Тяжелый кубок наш пускайте вкруговую!

Струите ток вина, струите слов ручей:

Ах, кроме похвальбы, не надобно речей,—

Верней всего ведут к спасению во благе

Святые имена сладчайшей винной влаги!

Нас обносит любимая родниковой водой и вином,

Ароматы смешав в благовонном дыханье одном.

Вся она — совершенство, вся — свежести нежной намек,

Спелых яблок румянец сквозит в смуглоте ее щек!

Тем, чего уж не достанешь, тщетно душу не тревожь:

Выпей трижды — и от мыслей утешенье обретешь!

Если спросят мое мненье о хулителях моих,

Я скажу: «Каким-то чудом я избавился от них!»

Сетует она, а слезы — зримый след душевных смут,—

Слезы, смешанные с кровью, но щекам ее текут:

«До каких же пор украдкой мы встречаться будем, друг?

Где найдем мы избавленье от безмерных наших мук?»

Старуха молодится, уверяя, что дивно свеж ее лица овал,

Но век прошел с тех пор, как за распутство ее хозяин по щекам бивал.

Вот семенит она под покрывалом: шажочки спотыкливо-неверны,

А жалкие крысиные косицы, должно быть, из мочала сплетены!

О вино в стеклянном платье, о блаженно-молодое,

Нынче ты сыграло свадьбу с родникового водою!

Было ты — как яхонт алый, а едва с водой смешалось,

В буйную розовощекость превратилась эта алость!

О темнокожая девушка, я страстью к тебе сражен,

Тобой ослеплен я, единственной из множества дев и жен:

Кокетливо растягиваемые, пленительные слова,

Эбеновый торс, эбеновые плечи и голова!

Ах, друзья, вы не внимайте повеленьям благочестья,

А, восстав от сна, смешайте душу с винным духом вместе.

На траве святое утро плащ рассвета расстелило,

И росой отяготились вихрей влажные ветрила.

Пробил час — и перед кубком преклонил кувшин колени,

А петух вскричал: «Пируйте поутру, не зная лени!»

Громко флейта застонала от желания и страсти,

Ну, а ей красноречиво вторят струны сладострастья.

Что вся жизнь, весь мир подлунный, кроме этого мгновенья?

Что милей, чем виночерпий в миг покорного служенья?

Туча, чреватая ливнем, свинец вечеров распоров,

Пришла, шатаясь от тяжести, опираясь на плечи ветров.

Она внесла в мою темень дождей журавлиный стан

И ярость воды, изливающейся, как кровь из отверстых ран.

И небо в ту ночь, когда туча рассеялась наконец,

И звезды, ближе к рассвету, сплелись в единый венец,

Внезапно похоже стало на росных фиалок луг,

Где венчики белых лилий пораскрывались вдруг!

Седины отца я отдам за твой, скрытый гробницей, прах.

Благостны память, и тело твое, и вихрь на могильных холмах!

Кем был для меня ты, я знаю один; жаль, душен твой смертный кров,

О, если б я умер, о, если б ты остался жив и здоров!

Когда ж я с могилы твоей уйду, рыдая, казнясь и любя,

Мой разум и благородство мое оплакивать станут тебя.

На моих висках страстотерпца — украшенья сребристых седин,

Но доныне упорствует сердце в заблужденьях былых годин.

Безобразны седые пятна, но душою потребно пасть,

Чтоб гнедого коня безвозвратно перекрасить в другую масть!

Это будет поддельная младость, и подлога ничем не скрыть,

Ведь утрачена прежняя радость, порастеряна прежняя прыть!

Душу твою чаруют прекрасных очей дары,

Влекут твое сердце ночные и утренние пиры,

Гибкой ветви подобный тебя привлекает стан

И щеки, похожие дивно на спелых яблок дурман.

Ты в сорок лет не мудрее, чем двадцатилетний юнец,

Скажи мне, приятель, когда ж ты образумишься наконец!

Каюсь, друзья мои, я поступил повеленьям ума вопреки,

Поработил меня кубок, воссев на престоле моей руки!

Я встретил бродягу по кличке «Вино» и нападки его отражал,

Только прямо в мятежное сердце мое он вонзил свой острый кинжал!

Ей-богу, не знаю — единственный раз свершил я молитву вину

Или дважды к коварному кубку прильнул — и трижды, пожалуй, прильну?!

О ветер отчего края, родных пустынь и урочищ,

Уж лучше забудь меня, если моих дум развеять не хочешь!

Ведь нынче я свое ложе в ночи разделяю с тоскою,

Мне очи бессонница на ночь подкрашивает сурьмою.

Лишь страсть мне повелевает — угрюмо, властно и строго,

Я жалуюсь только богу — и никому, кроме бога,—

Подобно тому, кто томится, живьем от любви сгорая,

И больше не ждет ни покоя, ни дремы, ни вечного рая.

Как ночь для спящего коротка — проснулся и все забыл!

Как ничтожен чужой недуг для того, кто болящего посетил!

Та частица жизни, которую ты оставить во мне смогла,

Будь залогом счастия твоего: благодарность моя светла!

В ночь свиданья казалось мне, что лежу я в обнимку с душистой травой,

Источающей благоуханья волну в эту тьму, в этот холод живой.

И когда б облаченными в сумрака плащ нас кто-то увидеть успел,

Он одним бы единственным телом нас счел, хоть сплетенным из двух наших тел!

Сколько я ночей без сна проводил, а по постелям

Собутыльники мои полегли, убиты хмелем!

И под их блаженный храп о любви святой и пылкой

С флейтой вел беседу я да с хохочущей бутылкой.

Лютня пела о любви, ну а ночь во тьме витала

И огни падучих звезд гневно мне в лицо метала!

Бросила в меня она рой осколков мирозданья

С возгласом: «Ты Сатана, дух мятежный отрицанья!»

Флейте привет и лютне привет, привет воркованью голубок,

И тонкому станом, как гибкая ветвь, юнцу, подносящему кубок!

Привет виночерпию неспроста и месяцу молодому,

Собой отменившему власть поста, возвестившего радость дому!

Приятно охлажденное питье, а отчего — и сам я не пойму,

О да, друзья, я сомневался в нем, но нынче возвращаюсь я к нему.

Любому возвращению — хвала, подайте ж мне — в сорочке из стекла —

То зелье, что, как яхонт алый, спит в жемчужине, сгорающей дотла!

Вино, вливаясь в кубок, неспроста сребристую решетку чертит в нем,

Где ледяных колечек суета, то одиноких, то — вдвоем, втроем.

И кажется порой, что в кубке том поет нам дева абиссинских стран,

На ней шальвары из воды с вином, а их окрасил праздничный шафран!

Как разостлалась поверху вода, сносящая обиды уж давно,

А под водой бушует, как всегда, бунтарское тревожное вино.

Мы орошали жажду в сто глотков, и таяла прохлада пузырька,

Когда беспечных этих пузырьков касалась виночерпия рука!

Под сенью виноградных лоз мы напивались допьяна,

Лицо возлюбленной моей во тьме мерцало, как луна,

Любая зреющая гроздь преображалась на глазах

В скопления жемчужных звезд на изумрудных небесах!

О судьба, в жизни ты не оставила мне ничего, кроме горя с бедой,

И от горестных дум я к могиле бегу, к расточенью души молодой!

О судьба, ты дотла мои слезы сожгла, ты в глазах угнездилась моих;

Хватит, горестей ты мне сверх меры дала, сбереги их для многих других!

О, эта ночь, судьбы подарок, благодеянье горних сил,

Чей образ — он душист и ярок — я ныне в сердце воскресил!

О, ночь воспоминаний странных, та ночь, когда взнуздал я их,

Ту пару лошадей буланых, ту пару кубков золотых!

Те кони, устали не зная, свершали путь во мраке свой,

Их огревали, подгоняя, бичи погоды дождевой.

Рысцой бежали кони эти, пока не оказался я,

Хмелея, в пряном лунном свете — на луговине бытия.

Ах, там играла тонким станом пугливоглазая газель,

Косилась, воду уносила и приносила лунный хмель,

Она влекла созвездий реки к шатрам небесной вышины,

Блаженно трепетали веки, не чарами ль насурьмлены…

Сродни эбену, благовонии, но неподвластные живым,

Блаженно кудри-скорпионы к щекам прильнули восковым!

Те скорпионы были с нами, кусая щеки, плечи, лбы,—

О, ночь, украденная нами у роковой моей судьбы!

Та ночь в моем существованье была лишь проблеском огня,

Меня влечет ее дыханье, медовой свежестью маня.

Вино и мед, вино и мука, и скорпионов круговерть…

Смерть — это попросту Разлука, Разлука — это просто Смерть!

Долгой бессонной ночью моя тайна раскрылась глазам,

И зрачки воззвали на помощь, боясь покориться слезам.

В пучину тоски и волнений, неведомую досель,

Меня погрузила печали не знающая газель.

Она припадает к кубку, совсем подобна, смотри,

Месяцу молодому, что тает в багрянце зари!

Трезвым не будь, поскольку пьянство всего примерней,

Утреннюю попойку соединяй с вечерней.

Трезвенник пусть горланит, словно кимвал бряцая,

Слух легковерных ранит, радость твою порицая!

Пусть сей ничтожный малый, плоше щербатой крынки,

Вздорным своим благочестьем торгует на вшивом рынке!

Выбрав себе дорогу, занятье или забаву,

Делай лишь то, что по сердцу, что по душе иль нраву!

В этом я твердо уверен, не испытываю сомненья,

Это мое правдивое и справедливое мненье!

Выдержанные вина щедро пускай вкруговую

И, осушивши чашу, бери немедля другую!

Не пей ничего (о благе взывают наши напевы),

Кроме вина и влаги уст возлюбленной девы!

Разве не слышишь, как утром гудят облака блестящие:

«Эй, протирайте очи! Эй, пробуждайтесь, спящие!»

В кубок по уши влюбленный и коленопреклоненный,

Горлышко кувшин распялил, раб из глины обожженной!

И струна послала нынче флейте нежное посланье,

И они слились в едином развеселом колыханье.

Благородные особы нынче пьют, вину доверясь:

Трезвым быть в денек подобный — непростительная ересь!

Развлеките меня, ведь в жизни все — развлеченье, живем пока!

Жизнь, после которой приходит смерть, — отчаянно коротка.

Берите услады у времени, нам отпущенного взаймы,

Удары судьбы не медлят: пройдем и исчезнем мы.

Так дайте у этого мира мне взять все отрады его!

Когда я его покину, мне будет не до того.

Мою молодость отняло время, я теперь седой человек,

Юность лик от меня отвратила, я простился с нею навек.

Образумился я на диво после вешней былой суеты:

Стали помыслы благочестивы, целомудренны сны и мечты.

Приказав позабыть о кубке, запретил мне дурить имам,

И вино от меня вернулось к виночерпиям — просто срам!

Поневоле я стал воздержан, ведь имам этот между мной

И усладами краткой жизни нерушимою встал стеной!

Я наконец опомнился, но после каких безумств настали хлад и грусть.

Так не ищи любви на том погосте, куда я больше в жизни не вернусь!

Я нынче охладелый седоглавец, и юноши зовут меня: «Отец!» —

Мне нынче места нет в очах красавиц и в теплоте строптивых их сердец.

Я развлекаюсь, сам себе переча, почти лишен душевного огня.

Подумать только! Никакая встреча совсем уже не радует меня!

Я всеми позабыт в домах соседних — в своем привычном дружеском кругу,

Но, впрочем, есть веселый собеседник, на шалости его я разожгу!

Да есть еще хозяйка винной лавки, она исправно верует в Христа^{184},

И постучался к ней, едва зарделась рассветная густая теплота.

Она услышала, кто к ней явился, узнала забулдыгу по шагам,

Того, которого не любят деньги, да и за что любить меня деньгам!

Потом она покинула лежанку, с кувшинов сбила хрупкую печать,—

Так сон дурной оставил христианку, ей веки перестал отягощать.

Ночь распустила крылья в блеске винном, вспорхнула, чтоб лететь в свои шатры,

Медь меж большой бутылью и кувшином был солнца луч припрятан до поры!

И вот хозяйка принесла мне в кубке такого золотистого вина,

Зрачки которого блестели, хрупки, ресницами не скрыты допьяна!

Вино хранилось бережно в подвале, и тень его гнала полдневный зной,

Когда чертоги дня торжествовали и душный день кипел голубизной.

Бутыль, увита в мягкость полотенец, стоит со сверстницами заодно,

А в ней, как созревающий младенец, крепчает вдохновенное вино.

Так будь подобен утреннему свету, и мрак гони, и пальцы растопырь,

Еще не пробужденный, не воспетый, дух винограда, мальчик-богатырь!

И подал мне мое вино с улыбкой, как чудо-ветвь сгибая тонкий стан,

Неумолимый виночерпий, гибкий и облаченный в шелковый кафтан.

И мускус цвел на лбу его широком, и виночерпий был, как солнце, юн,

А на виске его свернулся локон, как полукруг волшебной буквы «нун»!

Весна вселяет в нас безумий череду,

Но это лучшее из всех времен в году.

Отраду и любовь весна тебе дает,

Как бы в залог своих улыбчивых щедрот!

В проснувшемся лесу щебечет птичий хор,

На зелени лугов — веселых песен спор,

Лужаек островки расхохотались вдруг:

То благодатный дождь все оросил вокруг!

Загорится зорька пламенем-пожаром,

Выеду я утром на коне поджаром;

Выеду я утром по привольной сини,

На коне буланом с вызвездью на лбине.

Лихо мы скакали (спали звери в норах).

Нам земля раскрылась в лентах и узорах

И в цветах — незрячих и еще несмелых:

Вся в бутонах алых, желтых или белых!

Лепестки бутонов, нежные дремотно,

На уста похожи, сомкнутые плотно.

А иной — в соцветьях — распустился, зыбкий,

И глядит с опаской иль с полуулыбкой,

А пруды — прозрачны, луговины — немы,

И, дождем омыты, — блещут, как дирхемы!

И слезой, что чутко спит в глазу влюбленном,

Кажется нам солнце в воздухе зеленом.

А потом большими, жадными глотками

Мы вино хлебали, жаркое, как пламя.

Лишь взглянув на это дьявольское зелье,

Захмелеть возможно, начудить с похмелья!

Завертела дева смуглою ладошкой —

Взмыл в полет за дичью лунный сокол дошлый!

Заблистали перья, как кольчуги звенья,

А в очах вдруг вспыхнул светоч нетерпенья!

Клюв его кинжальный остротою страшен

И порою словно пурпуром окрашен.

Голова похожа на округлый камень,

И пестреет грудка буквами-значками,

Будто бы пергамент с тайною крамолой…

Ну, а хвост отточен, как палаш тяжелый.

Он подвижен злобно, как змея без кожи,

А кривые когти с письменами схожи.

Крыльев чернь, повыше рукавицы алой,

Оторочкой темной кажется, пожалуй…

Мы попали под дождь, утонули в пучине морской.

Нет, не я умолял, чтоб ниспослан был ливень такой!

Приближаясь к закату, взирая на нас из-за туч,

Солнце шлет нам последний, вечерний, болезненный луч,

Но не может прорвать облаков непроглядный свинец,

Как бессильный старик, что пошел с молодой под венец.

Платье желтое надела — и очаровала нас,

И пленила, покорила множество сердец и глаз,

Словно солнце на закате, волоча по нивам пряным

Драгоценные покровы, что окрашены шафраном!

Меня взволновала молния, блеснувшая в туче алой,

Когда закатное солнце посылало нам взгляд усталый.

Свет молнии то показывался, то шастал по дальним нивам,

Как будто скупец какой-то зажигает костер огнивом.

Красавице Хинд что-то не по душе густая моя седина:

Мою голову, как плотной чалмой, окутывает она.

О красавица Хинд, это вовсе не мне скоро так побелеть довелось,

Побелели пока лишь пряди одни, лишь пряди моих волос!

Любовь к тебе, о соседка, бессмысленною была,

От нее отвлекали другие помыслы и дела,—

И узнал я то, во что прежде молодой душой не проник,—

Поседел я, и седина мне подсказала, что я старик.

Созидающий замки зодчий, собирайся в далекий путь,

Человек, до богатств охочий, распроститься с ним не забудь!

Жил я в мире поневоле, будто кто меня заставил,

Я не прилагал стараний, ни хитрил и не лукавил.

Все изведав, знаю — нечем веселить мне сердце боле,

Жизнь — сосуд, где угнездились страсти, горести и боли!

Жизнь кляня, уйду однажды в царство вечного ночлега,

Не оставив ни отростка, ни ствола и ни побега!

О друг мой, разве не веришь ты, сколь чудесны мирские дела,

Зиждителю мира, его творцу — благодарность и похвала!

Та жизнь, которую вижу я, заставит влюбиться в смерть:

Завидна мне участь того, над кем уже помрачилась твердь!

Твердым-тверда глухая скала, и гладки ее края,

По которым скользит дождевая капель и ноженьки муравья,

Но и эта скала — в миг большой беды — не терпимей меня отнюдь.

Эти боли порой заставляют меня к пряной горечи рта прильнуть.

Ну так кто ж из объятий рока когда выходил невредим и дел,

Даже если он в жизни отрады знал и годами жизни владел!

Жизнь унизит его. Он, что был велик, униженье воспримет вдруг.

Поневоле меч власти придется ему уронить из безвольных рук.

Беспечный, в пучине невежества ты купаешься, душу губя,—

Так бойся судьбы — я вещаю тебе, предостерегаю тебя!

Одинокие люди в доме тоски, ваши кельи невысоки,

И друг с другом не общаетесь вы, хоть друг к другу вы так близки!

Будто глиняные печати вас запятнали силой огня,

И ничья рука не взломает их, вплоть до самого Судного дня!

Предоставь врага его судьбе, чье неотвратимо торжество,

И тебя от недруга спасут все превратности судьбы его.

Ежели ты обещанье дал, выполни его, пока не стар:

Ведь посулы лживые всегда умаляют сердца щедрый дар.

Щедрый человек живет в веках, мы щедроты судим по делам,

Ибо подвиг есть в его судьбе, и она — благодеянье нам!

Сердце, ты на седину не сетуй, в ней обман, задуманный хитро:

Ведь нельзя платить такой монетой, бесполезно это серебро!

Я седого не хочу рассвета, страшен мне его угрюмый шаг:

Нет ему привета, нет ответа, враг ты мне, хоть светоносный враг!

Младость предала меня до срока, пегой сделалась волос река,

Вороненка пестрая сорока прогнала с крутого чердака!

Часто случалось, что щедрые люди нищали

И перед ближними уничижались в печали.

Так завяжи кошелек и не ссужай разгильдяям:

Знай, чем просить у скупца, лучше прослыть скупердяем!

Обрадованному большой удачей

Медь горестей еще послужит сдачей.

Надменный с униженьем незнаком,

Но он к нему все ближе с каждым днем!

Для скупердяя щедрый — вора гаже,

Что удивительней, чем скупость даже!

Я думал, что судьба моя — блаженных развлечений шум,

Но убедился в том, что жизнь — чреда из горестей и дум.

Теперь я счастьем пренебрег и отодвинул винный чан,

Теперь без стрел оставил я любви пленительный колчан!

Спросил я душу: «Что? Настал твоих безумств последний миг?»

Она в ответ мне: «Да, ведь я вошла в познания тайник!»

Перемежая свет и тьму, я с каждым часом все больней,

Вселился в плоть мою недуг до самого скончанья дней.

На одр болезни брошен я, чего хотел завистник мой,—

Иссох я — и моя душа влекома замогильной тьмой!

Последний воздуха глоток я сделал — такова судьба.

Над телом горестным моим власть жизни призрачно слаба!

Я стойкостью внушил врагам, что я еще вполне здоров,—

Но знаю, сколько ран укрыл терпенья моего покров!

О душа, человеческая душа, к гибели ты близка,

Но все еще питает тебя упований нетленных рука.

Человек лелеет надежды свои, и душа расстилает их впрок,

Только вскорости успевает свернуть их злосчастный, безжалостный рок!

Ловчего рука копья не мечет:

У него на рукавице — кречет.

Знает пусть беглец, что эта птица

К ловчему с добычей возвратится!

Выучен для кровожадной битвы,

Он спешит, летя на зов ловитвы.

Нет пороков у него нисколько,

Кроме жажды убивать — и только!

Солнышко прогнало поутру под воспламененным небосводом

Ночи тьму, подобную шатру с приоткрытым озаренным входом.

И звезда пылала на заре, украшая лик ее блестящий,

Как светильник в жарком серебре, пламенем томленья исходящий.

В этот самый миг над головой, словно бы померкнув от досады,

Знаменем, одетым синевой, корчились печальные Плеяды.

Мы травили дичь в часы погонь; сбруею поскрипывал потливой

Крепконогий и мохнатый конь, мой игрун, красавец густогривый!

Рысью он пускается подчас иль кичится, на дыбы взвиваясь,

Красоте, утехе наших глаз, в этот чудный миг уподобляясь.

Так бывают девы хороши, так бывают девы разодеты,

Те, на чьих запястьях не гроши, а неповторимые браслеты!

Крепок круп у моего копя, грива же в траву струится длинно,

Ребра у него в пылу огня стали как ободья паланкина!

Крепко связан у него костяк, и пускай дорога вся изрыта,

А над ней в неведомых краях реют бирюзовые копыта!

В длительном пути являет прыть этот благородный иноходец:

Если надо, может сам отрыть, сам пробить копытами колодец!

Но в укор ему любая быль; нравный, не смирив своей гордыни,

Тучами он поднимает пыль, что клубится, как песок пустыни.

Выезжаю с соколом сам-друг, нас теперь влечет ловитвы тропка,

Крылья так изогнуты, как лук, что привык держать чесальщик хлопка!

Сокол, сокол! Он, как некий царь, тонкою короною увенчан,

Глаз его — сверкающий янтарь — ярок и на диво переменчив.

Ах, как сокол дерзок и отважен, ах, как веки глаз его легки!

День и ночь на неусыпной страже неподвижные его зрачки.

Тонок хищный клюв его, как бровь, бровь дугой красотки знаменитой,

Крылья его щедро изнутри пятнышками белыми покрыты.

Как похож сей окрыленный стан, стан, охвостьем завершенный длинно,

На расшитый золотом кафтан счастьем взысканного властелина!

Сокол на перчатке у меня, быстрый, он на привязи пирует,

Возвращается быстрей огня и нередко пищу нам дарует!

Доколе, живя в нищете, бесславную долю

Ты будешь покорно сносить, — доколе, доколе?

Ведь если ты честь обрести не сможешь в сраженье —

То, чести не обретя, умрешь в униженье.

Так, веруя в бога, лети с оружьем в руках:

Для гордого гибель в бою — как мед на устах!

О, сколько вас, подобно мне, израненных, убитых

Девичьей шеи белизной, румянцем на ланитах

И блеском этих глаз, больших, как у степных коров,—

Вконец измучен, из-за них погибнуть я готов.

Чудесна юность, славно Ячить, пока ты молод, витязь,—

О дни в Дар-Асла^{186}, дни любви, вернитесь, возвратитесь!

Пусть жизнь твою продлит Аллах, — пока ты бодр и юн,

Немало в бусах и платках встречаешь гордых лун.

Вонзая острия ресниц, на стаи стрел похожи,

Их взоры ранят нам сердца, хоть и не ранят кожи.

Тягучими глотками пьют они из губ твоих,

И слаще фиников уста красавиц молодых.

Они стройны, нежней вина, но в них и сила скрыта:

Их своенравные сердца — из крепкого гранита.

А волны их волос черней вороньего крыла,

И ни морщинки на лице судьба не провела.

О, запах девичьих волос, — как бы в одном настое

В нем с маслом розовым слились и амбра и алоэ.

Улыбку дарит нам она прохладным тонким ртом,

И мускус локоны струят, играя с ветерком.

Давно, красавица, с тоской сдружила ты Ахмада^{187},

С бессонницей — его глаза, а тело — с мукой ада.

Тебе — все естество мое, тебе — и сон и явь,

Твори, что хочешь: боль мою убавь или прибавь.

Не может не страдать герой, добычей став твоею:

Я — пленник локонов твоих и этой гибкой шеи.

Пить не грешно хмельную кровь из виноградных

Так напои того, кто в дар любовь тебе принес.

Явился я в расцвете сил — и все, чем я владею,

Всего себя отдам тебе, от страсти пламенея.

К сединам ранним приглядись, к слезам и к худобе:

Они — свидетели любви, моей любви к тебе.

Коль ты порадуешь меня хоть кратким единеньем,

Три дня отказа я снесу с безропотным терпеньем.

В цветущем Нахле^{188} жизнь моя сурова и мрачна,

Как в Иудее — жизнь Христа в былые времена.

Моя подушка — круп коня, зато крепка, упруга

Рубахой служащая мне отменная кольчуга.

Она красива и прочна, блестит, глаза слепит,

Как будто кольца сплел ее когда-то сам Давид^{189}.

Добьюсь ли превосходства я, склонившись перед властью

Судьбы, что за несчастьем шлет лишь новые несчастья?

Ищу я пищу и приют — от поисков устал,

Вздыхает грудь, суров мой путь, и краток мой привал.

Скитаюсь я из края в край, нужда меня изводит,

Склоняется моя звезда, но помыслы — восходят.

Быть может, уповаю я на то, чего достиг,—

Достиг по милости того, кто Славен и Велик^{190}.

Кто благороден, будет горд и в грубом одеянье,

Но мерзко видеть мервский шелк на подлой обезьяне.

Живи бесстрашно — иль умри, но жизнь отдай свою

Под шум знамен, с копьем в руке, честь обретя в бою.

Ведь лучше острого копья нет средства, что могло бы

Врага избавить от вражды, завистника — от злобы.

Но не живи, как те, что жизнь бесславную влачат,

Чью смерть живые не сочтут утратой из утрат.

Храни достоинство свое и в огненной геенне

И даже в сладостном раю гнушайся унижений.

Ждет гибель немощных душой, трусливые сердца —

Того, кому не разрубить и детского чепца.

Зато от гибели храпим бесстрашный, с духом львиным,

За честь готовый в спор вступить и с грозным властелином.

Не родом славиться — свой род прославить я стремлюсь,

Не предками — самим собой по праву я горжусь.

Хотя их добрые дела известны всем арабам:

Они спасали беглецов и помогали слабым.

Когда чему-то и дивлюсь, то удивленью тех,

Кто ясно видит, что душой вознесся выше всех.

Я — щедрости родной близнец, я — властелин созвучьям,

Отрава недругам, позор завистникам живучим.

И лишь в общине у себя, — Всевышний ей судья! —

Как Салих^{191} жил средь самудян, живу, отвержен, я.

Постойте, увидите ливень мой, — тучи уже собрались,

И не сомневайтесь: тому не бывать, чтоб эти слова не сбылись!

Ничтожества камни швыряют в меня — их камни, как вата, легки,

И, метясь в меня, лишь себя поразят лжецы и клеветники.

Не зная меня, не знают они, что суть им моя не видна,

Неведомо им, что ведома мне незнания их глубина,

Что я, даже всею землей овладев, сочту себя бедняком,

И, даже созвездия оседлав, сочту, что бреду пешком.

Для мыслей моих ничтожно легка любая высокая цель,

Для взоров моих ясна и близка любая из дальних земель.

Я был величавой, крепкой горой, но, видя повсюду гнет,

Почувствовал я, как в моей душе землетрясенье растет.

Тогда от гнева я задрожал, грозною думой объят,

Подобно верблюдицам, чьи бока при каждом звуке дрожат.

Но только опустится мрак ночной, искры от их копыт

Так ярко дорогу нам озарят, как факел не озарит.

На быстроногой верблюдице я — словно на гребне валов,

Меня устремляющих по морям, которым нет берегов.

Проносится весть обо мне быстрей, чем среди сплетниц — слух,

И, в тысячи жадных ушей превратись, страна затаила дух.

Кто ищет величья и славы такой, какую хочу обрести,

Уже не заботится, жизнь или смерть его ожидают в пути.

О нет, кроме гибели ваших душ не знаем мы цели иной,

А средство, чтоб цели этой достичь, — только клинок стальной.

Приходит меч, — и время душе расстаться с жильем земным,

Уходит меч, — и даже скупой не будет больше скупым.

Скудна будет жизнь, если гордость свою не утолю сполна,

Но скудной не станет она оттого, что пища моя скудна.

Абу Саид, упреки оставь, — ведь ты не из тех глупцов,

Кто заблужденья и ложь принять за истинное готов.

Правители сами закрылись от нас, их нрав уж давно таков,

Поставили стражу, чтоб нас не пускать за полог своих шатров.

Но бешеный бег арабских коней, разящая сталь клинков

И копий каленые острия сорвут перед нами покров!

Непрошеным гостем пришла седина, окрасила кудри до плеч,

Уж лучше бы сразу в багряный цвет их перекрасил меч.

Исчезни, сокройся, сгинь, белизна, белее которой нет,—

Безрадостней ночи для глаз моих этот печальный цвет.

Разлука с любимой — вот пища моя, тоскою мой дух томим,

Ребенком я был, когда полюбил, а к зрелости стал седым.

Я вижу чужого становья след — о ней расспросить хочу,

Увижу чужих, незнакомых дев — и сердцем кровоточу.

В тот день, навсегда расставаясь со мной, горько вздохнула она

О том, что душа нерушимо верна, а встреча — не суждена.

Слились наши губы, — и слезы мои стремились к ее слезам,

И, страх поборов, устами она припала к моим устам.

Сок жизни вкусил я из уст ее, — в нем столько живящих сил,

Что, если б на землю пролился он, мертвых бы воскресил!

Глазами газели глядела она, а пальцы, как стебельки,

Стирали струистой росы ручейки с ее побледневшей щеки.

Но мне приговор выносить не спеши, — любимая, ты не права,

Дороже мне твой приговор, поверь, чем вся людская молва.

Ты страхом охвачена, — этот страх не в силах и я подавить,

Но боль я скрываю в своей душе, а ты не умеешь скрыть.

А если бы скрыла, — сгорела бы вмиг одежда твоей красоты,

В одежду отчаянья так же, как я, тотчас облеклась бы ты.

Пустыми надеждами тешить себя не стану я все равно,—

Уменье довольствоваться нуждой душе моей не дано.

Не жду, что страданья и беды решат меня стороной обойти,

Пока я твердостью дум своих не прегражу им пути.

Жестокие ночи кляни, — в нищету меня повергли они,

Прости же оставшегося ни с чем, безвинного не кляни.

Достойных искал я среди людей, а только овец нашел,

О щедрости слышал много речей, но только слова обрел.

Таких я увидел, что честью бедны, зато богатством горды,—

Не нажили столько чести они, сколько я нажил нужды.

Я дольше любого терпенья терпел, теперь устремляюсь в бой,

И знайте: сравниться с боем моим не сможет бой никакой.

Когда над равнинами в полный рост выпрямится война,

Коней заставлю я побледнеть — так будет она страшна.

Удары посыплются скоро на них, — и, криками оглушены,

Как в буйном безумии, задрожат и захрапят скакуны.

Жестоко изранены будут они, их участь невесела —

Как будто стебли горькой травы опутают их удила.

Сегодня любой обнаженный меч ждет, что ему передам

Державу, отданную во власть наемникам и рабам.

Считает излишними старец-меч пять ежедневных молитв:

Готов далее в храме он кровь пролить, жаждет великих битв.

В разгаре сраженья этим мечом вражеских львов бодни,

Не меч отпрянет от их брони — сами отпрянут они.

О молниях в небе заставит забыть молния в длани моей,

И долго пропитанной кровью земле не нужно будет дождей.

Черпни из источников смерти, душа, к цели себя направь,

А овцам и страусам — жалким сердцам — источники страха оставь.

И если в сраженье тебя не пущу с копьем, на лихом коне,

Отваги и славы братом родным больше не зваться мне!

В дни, когда голодно воронье и яростна жажда клинка,

Тому ли царить, кто лишь мяса кусок, что ждет топора мясника?

Такой, и во сне меня увидав, от страха уже не уснет,

А если за воду примет меня, охотней от жажды умрет.

Назавтра встретиться предстоит отточенному мечу

С владыками теми, чью ложь и спесь давно усмирить хочу.

Смирятся они, — тогда ни к чему карающий блеск мечей,

А не смирятся, — так мало мечей для этих упрямых шей!

До каких я великих высот возношусь

И кого из владык я теперь устрашусь,

Если всё на земле, если всё в небесах —

Все, что создал Аллах и не создал Аллах,

Для моих устремлений — ничтожней, бедней,

Чем любой волосок на макушке моей!

Абу Абдалла Муаз^{193}, ведомо ли тебе,

Место какое займу в близящейся борьбе?

Ты о великом сказал, — ради него и борюсь,

Ради него в бою гибели не побоюсь.

Разве такой, как я, станет покорно страдать

Иль устрашится лицо смерти своей увидать?

Если б явиться ко мне Время само могло,

Меч раскроил бы мой в гневе его чело.

Нет, не достичь ночам темных желаний своих —

Жизни моей узду руки не схватят их.

Конница в тысячи глаз будет глядеть на меня,—

Ужасов ждите тогда во сне и при свете дня!

Кинжалы огня с моего языка срываются, как с кремня,

Приходит ко мне от разума то, чему не уйти из меня,—

Море! Бездонна его глубина, бьет за волной волна,

Всю Землю и Семь Небес^{194} затопи — не вычерпать их до дна.

Я сам приказываю себе, — и если пора придет

В жертву свое естество принести, такой, как я, принесет!

Вкусней, чем за старым вином с друзьями сидеть ввечеру,

Милей, чем ударами чаш обмениваться на пиру,

Ударами пик и мечей обмениваться в бою

И первым на вражий строй скакать в боевом строю.

В сраженье окончить жизнь — желанная цель моя,

Исполнить желанье души — не в этом ли смысл бытия?

Но если охотно вино возьму я из чьих-то рук,

Так только из рук твоих, Абу Дабис — мой друг.

Того, кто вам будет служить, о львы Фарадиса^{195}, скажите,—

Не станете вы унижать, своим уваженьем почтите?

Вперед ли, назад ли гляжу — везде ожидаю несчастий:

Воров и врагов я боюсь, боюсь ваших гибельных пастей.

Не лучше ль в союз нам вступить, не сходны ли наши желанья,—

Ведь знаю немало путей, где можно сыскать пропитанье.

Со мной бы вам славно жилось: могли б вы питаться повсюду

И тем, что добудете вы, и тем, что для вас я добуду.

О сердце, которое не веселит чаша с хмельною влагой,

О жизнь, что подобна скудным дарам, поданным жалким скрягой!

О век, о ничтожные люди его — презренные, мелкие души,

Хотя иногда и сопутствуют им огромные, важные туши.

Но знайте: я — не из их числа, хотя среди них и живу я,—

Не так ли земля среди грубых камней россыпь таит золотую.

На глупых кроликов погляди, которых зовут царями:

Раскрыты глаза у них широко, но спят они целыми днями.

А смерть разрушает тучную плоть — бренные их жилища,

Хоть нет у таких иного врага, кроме их жирной пищи.

Взгляните на конницу этих владык — сражения ей не знакомы,

Как будто копья ее бойцов сделаны из соломы.

Ты сам — свой единственный друг, а не тот, кого называешь другом,

Пускай он любезен, пускай на словах готов он к любым услугам.

Когда берутся закон блюсти без разума и без толку,

Не падает меч на шею того, кто меч точил втихомолку.

Подобное ищет подобья себе, — и, этот закон признавая,

Скажу я: таков этот мир, что ему подобней всего негодяи.

Когда бы возвысился тот, кто душой достиг высоты геройской,

Тогда опустилась бы мутная пыль, возвысилось храброе войско.

И если когда-нибудь пастырем стать достойному удалось бы,

Наверно, достойнее паствы самой пастыря не нашлось бы.

А прелесть красавиц — кто знает ее, тот скажет вместе со мною:

Свет, а внутри его темнота — вот что она такое!

Но если молодость нас пьянит, словно хмельная чаша,

А старость печали одни сулит, то жизнь — вот погибель наша!

Одним прощается скупость их, в других порицают скупость,

Одним прощается глупость их, в других обличают глупость.

Невольно сравниваю себя и тех, кто со мною рядом,—

Жить среди них такому, как я, становится сущим адом!

Что хочешь, увидишь на этой земле, — но после исканий бесплодных

Поймешь ты, чего не хватает ей: отважных и благородных.

Вот если бы отдали люди земле пороки и недостатки,

А взяли себе совершенство ее, — иные пришли бы порядки!

Это одна бесконечная ночь или все шесть — в одной?

Уж не до самого ль Судного дня протянется мрак ночной?

Восходят созвездия в этой тьме — как толпы прекрасных жен

С открытыми лицами, в черных платках, в час горестных похорон.

О том помышляю, чтоб смело в спор со смертью вступил мой меч,

Чтоб на длинношеих лихих скакунах конницу в бой увлечь,

Чтоб сотни хаттыйских каленых пик решимость моя вела —

Селенья, кочевья в крови потопить, испепелить дотла!

Доколе в бездеятельности жить, а втайне пылать огнем,

Доколе медлить и медлить мне — день упускать за днем?

Доколь от высоких дел отвлекать лучшие силы души,

На рынке, где старый хлам продают, сбывать стихи за гроши?

Ведь юность, когда миновала она, обратно уже не позвать,

И ни один из прожитых дней не возвратится вспять.

Когда предстает перед взором моим безжалостная седина,

Кажется мне, что ее белизна, как сумрак ночной, черна.

Я знаю: когда до предельной черты дойду в возрастанье своем,

Начнет убывать возрастанье мое с каждым прожитым днем.

Но разве я дальше жить соглашусь, приблизясь к твоим шатрам,

Пока за великую щедрость, эмир, хвалу тебе не воздам?

Всевышний да благословит тот путь, который к тебе привел,

Хотя и для лучших верблюдов он был мучителен и тяжел.

Покамест я к Ибн Ибрагиму спешил, верблюдица стала тоща —

Еды не осталось в ее горбе и для одного клеща.

Давно ль между нами пустыня была, огромна и горяча,—

Мой путь сократил ее до ширины перевязи от меча.

Мой путь удалил удаленность твою, чья близость была далека,

И близость приблизил, и стала теперь сама удаленность близка.

Едва я прибыл к тебе, эмир, возвысил ты жизнь мою,—

Меня усадил на Семи Небесах, как будто в земном раю,

И прежде чем я поклонился тебе, улыбкой меня озарил,

И прежде чем отойти ко сну, богато меня одарил.

Причины не ведаю, кто и в чем тебя упрекнуть бы мог,—

В своем благородстве ты сам для всех — словно живой упрек.

Блистая щедростью, тем, кто щедр, гордиться ты не даешь,—

Ведь после тебя уже никого щедрым не назовешь.

Как будто щедрость твоя — ислам, и чтоб правоверным быть,

Любою ценой не желаешь ты закон его преступить.

А как в сражении ты силен! Мгновенье — и враг сметен,

Как будто души людей — глаза, твой меч — их последний сон.

А наконечники копий своих из тяжких дум ты сковал —

Прямо в сердца проникают они, сражая врагов наповал.

В тот день своих боевых коней помчал в наступленье ты —

От скачки распутались гривы их, запутались их хвосты.

И с ними в Латтакью ты гибель принес тем, кто тебя хулил,

Кто помыслы Ада^{197} против тебя в сердце своем копил.

Два моря встретились в этот день — грозный из грозных дней:

С запада — море кипящих волн, с востока — море коней.

Реяли стяги на буйном ветру в руках твоих смельчаков,

И бушевали, слепили глаза волны стальных клинков.

Как диких верблюдов строптивый нрав — упрямство вражьих сердец,

Но самый лучший погонщик — меч, и ты их смирил наконец.

Сорвал ты одежды безумья с них, пресечь заблужденья смог,

В одежду покорности вражий стаи ты твердой рукой облек.

Но не добровольно решили они главенство свое уступить,

И не из любви поспешили они любовь к тебе изъявить,

И, не тщеславье свое обуздав, склонились они, сдались,

Не ради счастья тебе служить в покорности поклялись,—

Лишь страх пред тобою остановил их дерзостные мечи,

Он бурею стал — и рассеял их, как облако саранчи.

Раньше, чем смерть сокрушила врагов, ты страхом их сокрушил,

И раньше, чем их Воскресенье пришло, ты их воскресить решил.

Ты в ножны вложил беспощадный меч, расправы не учинил,

Смирились они, а не то бы врагов ты стер, как следы чернил.

Ведь самый грозный, но быстрый гнев, как бы он ни был силен

Будет наследственной добротой и мудростью побежден.

Но пусть не сумеют тебя обольстить их дружеские языки,—

Послушные вражеским, злым сердцам, от правды они далеки

Будь словно смерть, — не станет она плачущего щадить,

Когда к человеку решит прийти жажду свою утолить.

Рубец не срастется, если под ним здоровой основы нет,

И рана откроется все равно, пусть через много лет.

Ведь даже из самых твердых камней недолго воде потечь,

И даже из самых холодных кремней нетрудно огонь извлечь.

Трусливого недруга сон ночной навряд ли будет глубок,

Если охапку колючих ветвей подстелешь ему под бок.

Во сне он увидит в почках своих копья твоего острие,

И как не страшиться ему наяву увидеть твое копье!

Спросил ты, Абу-ль-Хусейн: а зачем я славил владык других?

Ведь даже припасов я не получил, когда уезжал от них.

Они-то думали, что про них хвалебную речь веду,

Но знай: воспевая достоинства их, тебя я имел в виду.

Твой стан послезавтра покину я — скитальца дорога ждет,

Но сердце мое от шатра твоего теперь далеко не уйдет.

Останусь влюбленным верным твоим, скитаясь в чужой дали,

Останусь счастливым гостем твоим в любом из краев земли.

О помыслах великих душ могу ли не скорбеть я?

Последнее, что помнит их, — ушедшие столетья.

Ведь люди при царях живут, — пока стоят у власти

Лишь инородцы да рабы, не знать арабам счастья.

Ни добродетелей у них, ни чести, ни познаний,

Ни верности, ни доброты, ни твердых обещаний.

В любом краю, где ни шагну, одно и то же встречу:

Везде пасет презренный раб отару человечью.

Давно ль о край его ногтей писец точил бы перья,

А ныне он на лучший шелк глядит с высокомерьем.

Я на завистников смотрю, как на ничтожных тварей,

Но признаю, что я для них подобен грозной каре.

Как не завидовать тому, кто высится горою

Над человеческой толпой, над каждой головою!

Вернейший из его друзей пред ним благоговеет,

Храбрейший, видя меч его, сражаться не посмеет.

Пускай завистливой молвы ничем не остановишь,

Я — человек, и честь моя — дороже всех сокровищ.

Богатство для скупых — беда. Не зрит их разум слабый!

Таких скорбей и нищета в их дом не принесла бы!

Ведь не богатство служит им, они богатству служат,

И время рану исцелит, а подлость — обнаружит.

Гордиться по праву может лишь тот, кого не сгибает гнет,

Или же тот, кто, не ведая сна, с гнетом борьбу ведет.

То не решимость, если в душе нет силы на смелый шаг,

То не раздумье, если ему путь преграждает мрак.

Жить в униженье, покорно глядеть в лицо источнику зла —

Вот пища, что изнуряет дух и иссушает тела.

Низок смирившийся с этой судьбой, подл, кто завидует ей,

В жизни бывает такая жизнь, что смерти любой страшней.

Благоразумием прикрывать бессилье и страх души —

Такие уловки только для тех, в ком чести нет, хороши.

Низких людей и унизить легко, сердцам их неведом стыд,—

Мертвому телу уже ничто боли не причинит.

Нет, не под силу нынешним дням стать не под силу мне,

Каждый меня благородным сочтет, кто сам благороден вполне.

Так величава моя душа, что я — под ее стопой,

Подняться же до моей стопы не в силах весь род людской.

Стану ли, друг, наслаждаться я на груде горящих углей,

Стану ли, друг, домогаться я цепей для души моей —

Вместо того, чтобы блеском мечей рассеять угрюмый мрак,

Воспламенить и Хиджаз и Неджд, всю Сирию, весь Ирак!

То воля Рахмана^{198}: владеть и господствовать буду,

Но где ни явлюсь я — завистников слышу повсюду.

Как смеют себя курейшитами^{199} звать святотатцы —

Могли б и евреями и христианами зваться!

И как они только из пыли ничтожной возникли?

Как власти добились и цели далекой достигли?

Когда же появится тот, кто рассудит по чести:

Насытит мякиною их, отберет их поместья,

Кто в грозном огне их рога переплавит в оковы

И ноги скует, — чтоб уже не возвысились снова?

Вы лжете! Давно ль вы Аббасу^{200} потомками стали?

Ведь помнится, люди еще обезьян не рождали.

Ужель никому не поверим — ни бесам, ни людям,

А верить лишь вашим обманам и россказням будем?

Мой слух оскорблен Абу-ль-Фадля постыдною речью —

Презренному недругу этой касыдой отвечу.

Хотя он ни гнева, ни даже насмешки не стоит,

Но вижу, что разум ничтожного не успокоит.

Кто всех превосходит, в того наш век безжалостно мечет стрелы,

А мыслей лишенный — лишен и забот, — такие останутся целы.

Увы, мы в такое время живем, что всех уравнять бы хотело,

И пагубней это для гордой души, чем злейший недуг для тела.

Я в нынешней жалкой породе людей горько разочарован,—

Не спрашивай «кто?», узнавая о них: ведь разум им не дарован.

Нет края, куда я приехать бы мог, опасности не подвергаясь:

Повсюду от злобы кипят сердца, везде на вражду натыкаюсь.

Сегодня любой из властителей их, каких я немало видел,

Достойней удара по голове, чем богомерзкий идол.

Но многое я соглашусь простить, за что их ругал, а в придачу

Себя принужден я ругать за то, что время на ругань трачу.

Ведь тонкие знания для дурака, погрязшего в чревоугодье,

Как для безголового ишака — узорчатые поводья.

Бывал я и с теми, что к скудной земле пригвождены нуждою,—

Обуты они только в липкую грязь, одеты в тряпье гнилое.

Бывал с разорителями пустынь^{202}, — они голодны и нищи,

Готовы и яйца ящериц есть, считая их лакомой пищей.

Украдкою выведать, кто я такой, немало людей хотело,

Но правду скрывал я, чтоб мимо меня стрела подозренья летела.

Не раз и глупцом притворялся я, в беседу с глупцами вступая,

А иначе мне бы наградой была лишь злоба да брань тупая.

Коверкал слова, чтоб они не смогли мой род опознать при встрече,

Хоть было и невмоготу сносить их грубое просторечье.

Любую невзгоду способны смягчить терпенье и неустрашимость,

А грубых поступков следы стереть сумеет моя решимость.

Спасется, кто смело навстречу идет опасностям и потерям,

Погибнет, кто силы свои связал трусостью и маловерьем.

Богатство одежды не тешит тех, чью душу поработили,—

Красивому савану рад ли мертвец в темной своей могиле?

Как велико и прекрасно то, чего домогаюсь страстно! —

Судьбу за медлительность я кляну — ждать не хочу напрасно.

Хоть кое-кого и восславил я, хоть я и спокоен с виду,

Но время придет — я еще им сложу из грозных коней касыду.

Разящие рифмы в пыли загремят, обученные сражаться,—

От этих стихов головам врагов на шеях не удержаться!

B бою я укрытий не признаю — бросаюсь в гущу сраженья,

Меня к примирению не склонят обманы и обольщенья.

Свой лагерь в пустыне расположу, под зноем степных полудней,

И будет усобица все страшней, а ярость — все безрассудней.

По предков святые заветы живут! И счастлив я, не лицемеря,

Судье аль-Хасиби хвалу воздать за верность Закону и Вере.

Храня добродетели, над страной простерлась его опека,

Отец для сирот он, источник добра для каждого человека.

Премудрый судья, если спутать в одно два самых неясных дела,

Способен — как воду и молоко — их разделить умело.

Как юноша, свеж он, заря далека его многодумной ночи,

Он долго дремать не дает глазам, разврата и знать не хочет.

Он пьет, чтобы жажду слегка утолить, но чтоб не разбухло тело,

А ест, чтобы силы в нем поддержать, но лишь бы оно не толстело.

Открыто ли, тайно ли — правду одну искренне говорящий,

И даже порой ради правды святой себе самому вредящий,

Смелей, чем любые из древних судей, свой приговор выносящий,

Глупца защищающий от хитреца — таков ты, судья настоящий!

Деянья твои — родословье твое. Когда б о прославленном предке

Ты нам не сказал: «Аль-Хасиби — мой дед», — узнали б мы корень по ветке.

Ты — туча огромная, льющая дождь^{203}, и сын ты огромной тучи,

И внук ты, и правнук огромных туч, — таков этот род могучий.

Поводья великих наук держа, начала времен с концами

Впервые связали твои отцы, — гордись же такими отцами!

Как будто задолго они родились до дня своего рожденья,

А их разуменье раньше пришло, чем может прийти разуменье.

Когда ж горделиво против врагов шли они в час тревожный,

Деяния добрые были для них крепких щитов надежней!

О наш аль-Хасиби, при виде тебя и женщины и мужчины

Сияют от радости и на лбах разглаживаются морщины.

А щедрость твоя! Словно весь народ, что жил и бедно и угрюмо,

Из рук твоих черпает ныне дары от Йемена и до Рума.

В тебе все достоинства тучи есть — нет лишь потоков грязных,

В тебе все могущества моря есть — нет лишь ветров ненастных.

В тебе и величье и сила льва — нет только мерзкой злобы,

В тебе не найдем мы только того, что запятнать могло бы.

С тех пор как вступил в Антиохию ты, мир и покой воцарились,

Как будто, забыв о жестокой вражде, кровинки помирились.

С тех пор как по этим холмам ты прошел, не видно на склонах растений,

Так часто стал благодарный люд, молясь, преклонять колени.

Товары исчезли, базары пусты, не стало былых ремесел,—

Твоими дарами кормясь, народ торговлю и труд забросил.

Но щедрость твоя — это щедрость тех, кто жизни превратность знает,

Воздержанность тех, кто земную юдоль отчизной своей не считает.

Не помнит такого величия мир, не помнит подобных деяний,

Да и красноречья такого нет средь всех людских дарований.

Так шествуй и правь! Почитают тебя! Ты словно гора — громаден.

Аллах да воздаст по заслугам тебе, блистающий духом Хадын^{204}!

Я с конницей вражьей, чей вождь — Судьба, упорно веду сраженье

Один, — но нет, я не так сказал: со мною — мое терпенье.

Я грозен и смел, но бесстрашней меня моя же неуязвимость,

Упрямей и тверже день ото дня сокрытая в ней решимость.

С невзгодами так расправляюсь я, что, брошены мной во прахе,

Они вопрошают: то смерть умерла иль страх отступает в страхе?

Бурливым потоком бросаюсь в бой, как будто две жизни имею

Иль знаю, что жизнь у меня одна, но люто враждую с нею.

Душе своей развернуться дай, пока еще не улетела,—

Недолго соседями в доме одном будут душа и тело.

Не думай, что слава — лишь мех с вином, веселый пир да певичка,

Слава — клинок, невиданный бой, с врагом смертельная стычка.

Слава — властителям шеи рубить, чтобы тяжелой тучей

Вставала до неба черпая пыль за ратью твоей могучей,

Чтоб в мире оставил ты гул такой, катящийся над степями,

Как если бы уши зажал человек обеими пятернями.

Когда превосходства не бережешь, дары у ничтожных просить,

Тогда превосходство тому отдаешь, кому благодарность приносишь.

А тот, что годами копил и копил, стараясь собрать состоянье,

Подобен тому, кто себе самому всю жизнь давал подаянье.

Для всех притеснителей быстрый, лихой копь у меня найдется —

С горящей ненавистью в груди витязь на нем несется.

И там, где вина не захочется им, без жалости и прощенья

Он чашу им даст на конце копья — смертельную чашу мщенья.

О, сколько гор, перейденных мной, горою меня признали,

И сколько вод, переплытых мной, морем меня назвали.

И сколько бескрайних равнин я прошел, — перечислять не буду,—

Где были холмы подобны седлу, а голая степь — верблюду.

И чудилось часто, что с нами в путь отправились степи и горы,

Что мы на поверхности шара — и вдаль уходят от нас просторы.

О, сколько раз мы палящий день с ночью соединяли:

В багряных одеждах — закатных лучах были степные дали.

И сколько раз мы густую ночь с рассветом соединяли:

В зеленых одеждах был край земли — в утреннем покрывале.

Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:

Разящий, он в битве незаменим, он — радость для смельчака.

Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,

И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.

А если захочешь ты распознать его настоящий цвет,

Волна переливов обманет глаза, как будто смеясь в ответ.

Он тонок и длинен, изящен и строг, он — гордость моих очей,

Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей,

В воде закалились его края и стали алмазно тверды,

Но стойкой была середина меча — воздерживалась от воды.

Ремень, что его с той поры носил, истерся — пора чинить,

Но древний клинок сумел и в боях молодость сохранить.

Так быстро он рубит, что не запятнать его закаленную гладь,

Как не запятнать и чести того, кто станет его обнажать.

О ты, вкруг меня разгоняющий тьму, опора моя в бою,

Услада моя, мой весенний сад, — тебе я хвалу пою.

О йеменский мой, ты так дорог мне, что, если б я только мог,

Надежными ножнами для тебя сделал бы свой зрачок.

Мой яростный блеск, когда ты блестишь, это — мои дела,

Мой радостный звон, когда ты звенишь, это — моя хвала.

Ношу я тебя не затем, чтобы всех слепила твоя краса,

Ношу наготове тебя, чтоб рубить шеи и пояса.

Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл,

И, значит, против своей родни каждый из нас восстал.

Когда после скачки молнией ты в Неджде начнешь блистать,

Народы живительного дождя будут в Хиджазе ждать.

Когда ты рискуешь жизнью своей ради желанной чести,

Ничем довольствоваться не смей, что было бы ниже созвездий.

Пойми: ради малого ты умрешь иль ради великого дела —

Рано иль поздно смерть все равно пожрет это бренное тело.

Будут рыдать о моем коне, о резвом моем жеребенке

Мечи боевые, чьи слезы — кровь, а лезвия злы и тонки.

Окрепли в пламени их клинки из заповедной стали:

Как девы — в роскоши, так в огне красой они заблистали.

Они безупречными вышли из рук своих мастеров неустанных,

А руки умельцев, что создали их, были в порезах, в ранах.

Считает трус, что бессилье его и есть настоящий разум,

Но эту уловку бесчестной души честный увидит сразу.

Прекрасно бесстрашие, если им могучий боец украшен,

Но ничего прекраснее нет, если мудрец бесстрашен.

Много таких, кто на здравую речь яростно возражает:

Непониманье — их вечный недуг — любую мысль искажает.

Однако разумный, в чьи уши войдут ошибочные сужденья,

В меру ума и познании своих увидит их заблужденья.

Оплакиваем мертвых мы: нет, не по доброй воле

Мир покидает человек, не ради лучшей доли.

И если поразмыслишь ты над своевольем рока,

Поймешь, что вид убийства — смерть, но более жестока.

Любовь красавицы сулит одно лишь униженье,

Дитя родное нам дает всего лишь утешенье.

Отцовства сладость я познал и сам во дни былые,—

И все, что говорю, поверь, постиг я не впервые.

Не смогут времена вместить все, что про них я знаю,

И чтобы это записать, жизнь коротка земная.

Да, слишком много у судьбы и лжи и вероломства,

Чтоб ей надежды доверять и чтоб желать потомства.

В начале касыды любовный запев считают у нас законом,—

Ужели любой, кто слагает стихи, обязан быть и влюбленным?

Но Иби Абдаллах достоин любви, ему — мое восхищенье,

Для всех славословий имя его — начало и завершенье.

Красавиц поклонником был и я, пока не узрел величья,—

И как они мелки в сравненье с ним, впервые сумел постичь я.

Судьбу встречает лицом к лицу прославленный Меч Державы^{207},

Бесстрашно пронзает ей грудь клинком и рубит ее суставы.

Даже над солнцем в зените власть имеет его повеленье,

И даже восхода полной луны прекрасней его появленье.

Враги, словно ставленники его, в своих владениях правят:

Захочет — позволит он ими владеть, захочет — отдать заставит.

Нет у него посланий иных, кроме клинков закаленных,

И нет у него посланцев иных, кроме отрядов конных.

Любой, чья рука способна рубить, его снисхожденья просит,

Любой, чьи уста способны хвалить, ему благодарность приносит.

Без имени этого нет речей ни с одного минбара,

Как нет и дирхема ни одного и ни одного динара.

Он рубит и там, где стало тесно между двумя клинками,

Он видит и там, где стало темно между двумя смельчаками.

С летучими звездами в быстроте поспорят в часы ночные

Бегучие звезды — его скакуны, чалые и вороные.

Они ступают по трупам тех, кого не носили в седлах:

По грудам врагов, по обломкам пик — остаткам от полчищ подлых.

С волками бегут по степям они, плывут по волнам с китами,

С газелями прячутся в рощах они, парят над горой с орлами.

Если иной, чтоб украсить себя, копье покупает на рынке,

То наш властелин — чтоб его сломать о грудь коня в поединке.

Звездой благородства отмечен лоб, высокий и величавый,

Всегда: в дни мира, войны, молитв, раздумья, веселья, славы.

Предскажет удачу ему и тот, кто не изучал звездочетства,

И даже не любящие его признают за ним превосходство.

Спасти от времени и судьбы лишь ты, наш защитник, в силах,

И думаю, станут Ад и Джурхум^{208} просить, чтобы ты воскресил их.

Будь проклят этот ненастный вихрь, — с чего он сюда явился?

Будь славен доблестный наш поток, куда бы он ни стремился!

Решив помешать нам, сперва о тебе спросили бы ливень и ветер,—

Тогда бы достойно о нашем вожде зазубренный меч ответил.

Не ведало облако, встретив тебя буйным дождем и ветром,

Что встретилось с облаком славным оно — более грозным и щедрым.

Дождем оросило одежду оно, что кровью не раз орошалась,

Коснулось лица, которого сталь в сраженьях не раз касалась.

Оно от Алеппо шло за тобой, как ученик послушный,

Чтоб истинной щедрости у тебя учиться, великодушный.

Могилу, что с конницей ты посетил, в тот день и оно посетило,

И горе, что ты глубоко ощутил, в тот день и его охватило.

Ты войско выстроить приказал, — и вот оно ждет, волнуясь,

На всадника с прядью из-под чалмы — вождя своего — любуясь.

Как волны морские, бурлят ряды пеших бойцов, а сзади

Вздымается конный сплоченный строй, подобно горной громаде.

А двинется войско — волнистую степь оно под собой расправит,

Холмы, разбросанные вокруг, стройной грядой расставит.

И каждый шрам на лбу храбреца подобен отчетливой строчке:

Мечом начертаны письмена, копьем поставлены точки.

Простер из-под мощной кольчуги лев две лапы — руки громадных,

А из-под шлема — как две змеи — сверканье глаз беспощадных.

Прекрасны у конницы скакуны, но и остальное не хуже:

Знамена и кличи, доспехи ее, отравленное оружье.

Так в долгих боях обучилась она, что, перед строем стоя,

Подашь ей знак с одного крыла — поймет и крыло другое.

Как будто наитие ведомо ей: не нужно ни зова, ни крика —

Мгновенно, без слов понимает она, что хочет ее владыка.

Мы справа оставили Майафаркин^{209}, услышав твое приказанье,

Но можно подумать: щадим его из жалости и состраданья.

А если б решили на город налечь громадой своей тяжеленной,

Узналось бы сразу, с какой стороны слабей городские стены.

Что ни наездник — поджарый храбрец верхом на поджарой кобыле,

Такой поджарой, как будто ее лишь кровью да мясом кормили.

Приказано всем перед боем надеть одежду из крепкой стали:

Не только воины — каждый конь в кольчуге и покрывале.

И это — не потому, что жизнь отдать они копьям скупятся,

А лишь потому, что от всякого зла разумней злом защищаться.

Напрасно считают, что одного с тобою происхожденья

Клинки индийских белых мечей, — нет большего заблужденья!

Когда произносим мы имя твое — надежное из надежных —

Чудится нам, что от гордых чувств клинки улыбаются в ножнах.

Мечом ты зовешься, — а кто из владык готов называться предметом,

Чье место — ниже его главы? Ты горд, но и мудр при этом.

Всю жизнь — любое мгновенье ее — ты против врагов обращаешь,

По воле своей наделяешь ты, по воле своей — лишаешь.

И если страшимся мы смерть принять, то лишь от твоей погони,

И если гордимся мы дар принять, то лишь из твоей ладони.

Благоуханье этих дней теперь надолго сохранится,

Пожар, пожравший стан врагов, для нас в куренья превратится.

Пусть будут девственницы спать отныне мирно и спокойно,

И пусть паломников в пути не ждут ни грабежи, ни войны.

И где бы ни были враги, пусть помнят о твоем величье,—

В твоих когтях, о грозный лев, им стать беспомощною дичью.

Я видел в час, когда войска построились перед сраженьем:

Ты был и без меча в руке спокойной силы воплощеньем.

Лик моря издали узнать нетрудно даже в час покоя,—

Так как же не узнать его, когда бушует вал прибоя!

В краю, который так велик, что и на лучшем иноходце

Его не пробуй пересечь — промежность о седло порвется,

Ты хочешь румского царя лишить и жизни и державы,

А будут защищать его одни мужицкие оравы.

Ужель смертельною борьбой нас испугают христиане?

Мы — звезды небывалых битв, они — лишь тусклое мерцанье.

Средь нас — непобедимый Меч! Не зря он носит это имя:

В походе он упорней всех, а в битве — всех неукротимей.

Мы просим небеса сберечь его от сглаза и раненья,

Слились в один немолчный гул людей бесчисленных моленья.

Услышав грозный приговор, что вынесли мечи и пики,

Решится ль выйти румский царь навстречу нашему владыке?

Решится, — близ Саманду^{211} мы сразимся с войском нечестивым,

А не решится, — встречу с ним устроим мы перед Проливом^{212}.

Увы, потеплело сердце твое ко многим сердцам холодным,

К тем, чей недуг — в здоровье моем, к завистливым, неблагородным.

Зачем же любовь и тоску скрывать, что тело мое иссушают,

Если к владыке свою любовь народы провозглашают?

Мы этой любовью объединены и ждем, как благодеянья,

Что каждый в меру своей любви получит и воздаянье.

К тебе я прибыл, когда мечи индийские были в ножнах,

Взирал на тебя, когда их клинки купались в крови безбожных.

Я видел: ты — лучшее на земле из божьих творений славных,

А лучшее в лучшем — твой мудрый дух, себе не имеющий равных.

Ты в бой устремился, и бегство врагов победу твою означало,

Но все-таки тем, что враги ушли, ты был огорчен сначала.

Удары твои заменил им страх пред силой твоей геройской,

И то, что над ними страх совершил, не совершит и войско.

Но ты почитаешь долгом своим то, что другим не под силу:

Не скрыться врагам ни в степи, ни в горах, — ты им уготовил могилу.

Ужель всякий раз, налетев на врагов, в постыдный бег обратив их,

Твой дух устремляет в погоню тебя за полчищем нечестивых?

Тебе — наносить пораженье врагам в каждой смертельной схватке,

А им — принимать жестокий позор, бежать от тебя в беспорядке.

Но ведь для тебя в походе любом победа сладка тогда лишь,

Когда остриями своих клинков ты кудри врагов ужалишь.

О справедливейший, — кроме меня, ко всем на земле справедливый! —

Наш спор — о тебе: ты ответчик в нем, но и судья правдивый.

На нас прозорливый взгляд устремить прошу своего эмира,

Чтоб ложь от истины отличить, зловредный отек — от жира.

Зачем человеку даны глаза? Не сам ли себя он обманет,

Если и к свету и к темноте он безучастным станет?

Я — тот, чьи творенья стали видны даже лишенным зренья,

Тот, чьи слова пробудили слух даже в глухих от рожденья.

Легко чудеса этих слов я творю, о них ничуть не заботясь,

А люди хватают их, спорят, бегут, за каждой строкой охотясь.

Невежда в неведенье будет сперва, усмешке моей поверя,

Пока не почувствует лапы и пасть неумолимого зверя.

Увидев львиных клыков оскал, не думай, что видишь улыбку,

Иначе поплатишься головой за гибельную ошибку.

Решившие жизнь у меня отнять скорее погибнут сами,—

На верном коне в безопасности я, словно в священном храме.

Любых врагов на таком коне смогу всегда побороть я,

Он сделает все, что прикажут ему мои стремена и поводья.

Передние ноги его в прыжке на ногу одну похожи,

И задние ноги его на лету в одну сливаются тоже.

Не раз я скакал с боевым мечом между двумя войсками —

Там, где сшибаются волны смертей, где ярость звенит клинками.

Не раз я скитался с диким зверьем в степях, где не встретишь селенья,

А взгорья и скалы, дивясь на меня, молчали от изумленья.

Ночь, конница, степи знают меня, знают и честь и отвага,

Знают удары копья и меча, и мой калам, и бумага.

О тот, с кем разлука так тяжела! Все, что дано нам судьбою,

Сразу утратит и цену и смысл после разлуки с тобою.

Никто бы, наверное, больше, чем мы, не был тобой почитаем,

Когда бы ты те же чувства питал, какие к тебе питаем!

Но если завистников злобный крик стал для тебя приятным,

Раны, которые ты нанесешь, боли не причинят нам.

Меж нами — о, если б ты это ценил! — знакомства давние узы,

А ведь знакомство для тех, кто мудр, прочней, чем иные союзы.

Напрасно пороки во мне искать — старания эти излишни,

Того, что творишь ты, не смогут принять ни честь твоя, ни всевышний.

Любой порок и любой обман чужды моему благородству,

Я чист, как Плеяды, — а звезд не достичь ни старости, ни уродству.

О, если бы туча, что жизнь мою лишь молниями поражает,

На тех эти молнии перенесла, кого дождем орошает!

Вижу: такая далекая даль к себе мою душу тянет,

Что, много дней добираясь к ней, и лучший верблюд устанет.

Когда мы оставим справа Думейр и выедем на равнину,

Быть может, и затоскует тот, кого навсегда покину.

Когда оставляешь тех, кто бы мог предотвратить расставанье,

Словно не ты уезжаешь от них, а их отправляешь в скитанье.

О, нет страшнее такой страны, где друга душа не знает,

И нет страшнее такой казны, что чистую честь пятнает.

А самое гнусное, что я обрел, что хуже любого урона,—

Добыча, которую вместе с орлом будет клевать и ворона.

Как может стихи слагать этот сброд, что возле тебя пасется!

Глядишь — не поймешь, кто такие они: арабы иль инородцы?

Пусть горьким покажется мой укор, но это любовь упрекает,

Блестит жемчугами его узор, но это слова сверкают.

Нам смолоду радости жизни даны, и сладость их слишком желанна,

Не могут наскучить они — и всегда кончаются слишком нежданно.

А если согбенный старик и кряхтит, и жалуется то и дело,

Поверьте, не жизнь надоела ему, а дряхлость уже надоела.

Здоровье и юность — орудья твои, но недолговечно их чудо,—

Когда же от нас отвернутся они, нам сразу приходится худо.

Расщедрится жизнь, а потом отберет, что было подарено ею,—

О, если б подобная щедрость ее была хоть немного скупее!

О, если бы не были слезы и скорбь ушедшего счастья наследьем,

А друг, уходя, не бросал бы тебя с отчаяньем — другом последним!

Возлюбленна жизнь, но и лжива и зла: напрасны любые моленья —

Не сдержит своих обещаний она и не завершит единенья.

Пусть все наши горести — из-за нее, но с нею страшимся разлуки:

Уходит она, лишь с трудом разорвав ее обхватившие руки.

Подобна лукавой красавице жизнь, ее вероломна природа,

Не зря ей, наверное, имя дано, как женщине, — женского рода.

Тебе потому лишь являю довольство, что скрытое скрыть хочу,

А как я тобой и собой недоволен — об этом пока молчу.

Такая мерзость, бесчестье, лживость впервые предстали мне!

Живым человеком ты мне явился иль чудишься в страшном сне?

Решил ты при виде моих улыбок, что полон я новых надежд,

А я лишь смеюсь над былой надеждой, презреннейший из невежд.

В своем тупоумье ты даже не знаешь, и сам-то на что похож:

Не знаешь, по-прежнему ли ты черен иль вправду стал белокож.

Забавно мне стало, когда я поближе ступни твои разглядел:

Увидел я вместо ступней копыта, когда ты босой сидел.

Раздвоены пятки твои — похожи на пару ослиных копыт,

К тому же сверкаешь ты весь — как маслом, потом густым покрыт.

Когда б не толпа твоих приближенных, я вместо пустых похвал

Стихами, кипящими скрытой насмешкой, хвалу бы тебе воздал.

Напрасно ты радовался, безмозглый, что славлю тебя при всех,—

Ведь даже в прочитанных мною строчках таился жестокий смех.

В то время, как ты никакого блага от слов моих не имел,

Я рад, что хоть губы твои верблюжьи как следует рассмотрел.

Таких, как ты, из краев заморских надо бы доставлять,

Чтоб успокаивать плачущих женщин — диковиной забавлять!

В чем утешенье мне найти? Ведь нет ни родины, ни дома,

Ни чаши на пиру друзей, с кем много лет душа знакома.

От века нашего хочу, — пока мой век еще не прожит,—

Чтоб он туда меня вознес, куда подняться сам не сможет.

Не будь рабом пустых забот, встречай судьбу легко и смело,

Пока с душой в пути земном еще не разлучилось тело.

Ведь радость не продлит того, чем счастлив ты бывал когда-то,

Как и печаль не воскресит поры, ушедшей без возврата.

Незнанье жизни — вот беда для всех, кто смолоду полюбит:

Их, не познавших этот мир, своею ложью он погубит.

От слез тускнеют их глаза, но в заблуждении великом

Они за мерзостью бегут, прельстясь ее лукавым ликом.

Ступайте, убирайтесь прочь — не на коне, так на верблюде,

Разлука с вами — мой приют, меня измучившие люди.