Арарат

Глава первая ТЯЖЕЛОЕ ИСПЫТАНИЕ

АСКАНАЗ долгое время не мог оторвать взгляд от вершин Кавказского хребта, которые то пропадали за облаками, то поднимали головы, словно стремясь получше разглядеть то, что происходило у их подножия. Лишь одна гора, в которой чудилось нечто похожее на человеческую фигуру, как бы не позволяла тучам закрывать от нее горизонт, и вершина ее была всегда видна взору. Орудийная перестрелка, грохот минометов, рокот самолетов бесконечным эхом отдавались в горах и ущельях, нарушая величавый покой нагорья.

Внизу, в долине, рычал и бился Терек, — на обоих его берегах не на жизнь, а на смерть бились с фашистскими полчищами защитники Кавказа. «Куда добрались, а?..» — хмуро думал Асканаз, окидывая взглядом очертания далеких гор.

Прохладный сентябрьский ветерок освежал его разгоряченное лицо. Асканаз вместе с командиром дивизии, комиссаром и другими офицерами должен был явиться к командующему армией. Имя Андрея Федоровича Денисова пробуждало в душе Асканаза дорогие воспоминания. Асканаз знал, что у командующего таится в душе тяжелая забота — Алла Мартыновна и Оксана… Как далеко они сейчас! Но Денисов… «Хорошо работать с человеком, которого знаешь, которому веришь!» Асканаз вспомнил Денисова — его непреклонную волю, умение быстро ориентироваться, открытое сердце…

Штаб армии помещался в здании колхозного клуба-новостройки. После майских боев у Керчи Денисов принял на себя командование армией, в составе которой, вместе с русскими и украинцами, действовали армяне, грузины и азербайджанцы, нередко особыми воинскими подразделениями.

Командующий армией вместе с двумя членами военного совета, стоял перед раскинутой на стене большой картой. Услышав донесения адъютанта о явившихся на прием командирах новой дивизии, Денисов кивнул головой и обернулся к членам военного совета:

— Новые силы… Надо подбодрить их!

Вслед за Варданом Тиросяном в кабинет командующего вошли остальные командиры.

Денисов, который был знаком с Варданом Тиросяном, весело обратился к командиру армянской дивизии:

— Хороших молодцов собрал ты у себя, Вардан Андриасович! Ты помнишь, как в прошлом году под Ростовом немцы удирали от твоей части?! Вот и у Асканаза Аракеловича есть о чем рассказать новичкам! — Он заглянул в разложенные перед ним списки и продолжал: — Так, значит, Гарсеван Даниэлян командует уже ротой? Что ж, хорошо. У вас, говорят, уже были потери во время стычек? Ничего, придам пополнение из резерва армии. Кстати, думаю, вам подойдет Остужко, а? — и Денисов с улыбкой посмотрел сперва на Тиросяна, потом на Асканаза.

Тиросян от души поблагодарил и прибавил:

— Кто же откажется от опытных, закаленных бойцов!

Денисов поднялся с места, подозвал Тиросяна и показал на карте район действия дивизии. Затем он обратился к присутствующим:

— Немцы бросили на Кавказ свыше тридцати дивизий. Сейчас их кавказской группировкой командует генерал Клейст. Это старый волк… Но ничего, мы вскоре сможем выставить против его тридцати дивизий еще большую силу! Однако не надо упускать из виду суворовского правила, что воюют не только числом, но и уменьем. Вам отводится на фронте отдельный участок, но самое главное, чтобы вы не считали вашей задачи чем-то незначительным.

И по военному уставу и по основному закону войны надо равняться на передовых. Хорошенько внушите это бойцам! Если один взвод вырвался вперед, остальные взводы обязательно должны догнать его; к продвинувшейся вперед дивизии мы обязательно подтянем остальные. Лишь действуя по этому правилу, можно добиться победы.

Денисов умолк, потер лоб, затем медленно продолжал:

— Враг подобрался к Сталинграду. А здесь… вы видите, куда он уже зашел? Наш ответный удар должен быть обдуманным и сокрушительным. Мы защищаем Кавказ, но тем самым мы помогаем героям Сталинграда. Мы ведем борьбу за свободу народов Кавказа, но одновременно мы, вместе со сталинградцами, решаем судьбу всей нашей отчизны. Необходима беспощадная борьба с людьми малодушными и паникерами. Постарайтесь получше узнать людей, чтобы быть в состоянии правильно использовать их: если боец находится не на своем месте во время сражения, то и польза от него сомнительная.

Подав еще несколько советов, Денисов с особой торжественностью произнес:

— Посылая вас на фронт, армянский народ доверил вам свою честь. Вы делом должны оправдать это большое доверие… Итак, ждем ваших действий, ваших подвигов!..

— Постараемся хотя бы ценой жизни оправдать доверие родного народа и командования! — торжественно заверил Тиросян.

— Ну, желаю успеха!

Получив из штаба дивизии задание для своего полка, Асканаз Араратян вместе с Мхитаром Берберяном разрабатывал план боевых действий для каждого из батальонов.

Асканаза порадовало то, что его полк усилился за счет обещанного Денисовым пополнения. Он назначил Остужко командиром первого батальона. Марфуша работала в санбате. Унан, крепко побратавшийся с Абдулом, вместе с Габриэлом попал в роту Гарсевана Даниэляна.

— Итак, товарищ комиссар, сейчас вы находитесь в таком же положении, в каком я был в прошлом году: только-только принимал боевое крещение. А у новичков — хороший обычай: прослыть храбрецом и быть всегда впереди!

Берберяна передернуло. Они сидели вдвоем в КП — землянке, в крохотное оконце которой залетали иногда капли дождя. Маленькая струйка попала за воротник Мхитару, и по его спине пробежала дрожь. Но эта дрожь была вызвана не ощущением холода, а от того насмешливого оттенка, который ему почудился в словах Асканаза.

— Вы знаете, — продолжал Асканаз, — ведь и я не раз подвергался этому соблазну — вырваться вперед, взять непосредственно на себя обязанности командира подразделения. Смотрите, не поддавайтесь этому соблазну, если не будет крайней, повелительной — вы слышите? — повелительной необходимости. Ваша обязанность — заботиться о том, чтобы боец был стоек душевно, морально!

— Благодарю за предупреждение, товарищ комполка.

Адъютант доложил, что прибыл Остужко, и Асканаз распорядился ввести комбата.

Ничто так не радует на войне, как встреча со старыми друзьями. Хотя Асканаз уже виделся с Остужко, но встретил его очень радушно и тотчас же познакомил с Берберяном.

— Закаленный воин! Первый батальон в руках верного человека! — убежденно сказал он и повернулся к Остужко. — Вместе перенесли все трудности в прошлом году, — перенесем и в этом. Твой батальон должен служить примером для всех остальных батальонов дивизии.

— Не пожалею усилий, товарищ комполка, и надеюсь на успех, тем более что у меня в батальоне такие бойцы, как Даниэлян, Унан, Игнат и Абдул, — отозвался Остужко, откидывая непослушную прядь волос, и хмуро добавил: — Очень уж обнаглели, проклятые… Нужен, ох, нужен сокрушительный удар!

— Ну, а как поживает Марфуша? — спросил Асканаз.

— Просила передать вам поклон. Она очень тревожится об Алле Мартыновне и Оксане…

— Есть ли какие-нибудь вести от них? Не довелось мне поговорить с Денисовым.

— Марфуша иногда видается с Денисовым. Несколько дней назад он вызвал ее к себе, рассказал, что Шульцу удалось схватить нескольких краснопольских подпольщиков. Алла Мартыновна ушла в лес. Андрей Федорович очень волнуется за нее.

— Да… — протянул Асканаз: ему вспомнились встречи с Аллой Мартыновной, Оксаной и ее детьми.

Получив от Остужко краткие характеристики его рот и дав ему задание для батальона, Асканаз отпустил комбата.

— Мхитар-джан, — перейдя на дружеский тон, обратился он к Берберяну, — иди отдохни немного, пока еще есть возможность. Помни: мы вступаем в период тяжелых испытаний.

На рассвете полк получил боевое крещение. Асканаз поручил защиту центральной части участка батальону Остужко, а на правом и на левом флангах расставил другие батальоны.

Гарсеван Даниэлян (уже получивший звание лейтенанта) занял указанные его роте позиции. По совету Асканаза, Остужко отвел Гарсевану самый трудный участок, где ожидалось нападение большой группы танков, так как местность здесь была наиболее подходящей для их продвижения.

С самой полуночи бойцы роты Гарсевана, обливаясь потом, приводили в порядок окопы и рыли индивидуальные ячейки для бронебойщиков. Гарсеван расставил своих бойцов так, чтобы обстрелянные бойцы оказались рядом с новичками. Сам же, оставив на своем КП политрука роты, то и дело обходил окопы, чтобы лично наблюдать за подготовкой к бою. Войдя в один из окопов переднего края, он заметил двух бойцов, которые о чем-то шептались, склонившись друг к другу и почти касаясь головами. Гарсеван подождал минуту, другую, но бойцы продолжали шептаться. Гарсеван подошел к ним вплотную.

— Что это вы, сказки друг другу рассказываете?

— Никак нет, товарищ лейтенант… — запнувшись, отозвался один. Гарсеван по голосу признал Ара.

— Так где же ваша бдительность? А если бы тайком подобрался какой-нибудь фашист?

— Простите, товарищ лейтенант, это я виноват, — отозвался второй боец (Гарсеван узнал по голосу Габриэла). — Я, как более опытный, не должен был забывать… О матери моей он рассказывал, об отце…

— А ты ему рассказывал, как надо бить врага? Твой отец на фронт нас провожал и говорил, что твои письма радуют мать.

— Вот и Ара об этом говорит.

Гарсеван проверил их автоматы и на прощание приказал:

— Ну, будьте же бдительными! А огонь без приказа не открывайте.

Гарсеван направился к отделениям, которым поручено было отразить предполагаемую атаку танков. Навстречу ему с рапортом вышел Грачик Саруханян, назначенный командиром петеэровцев. Гарсеван одну за другой проверил позиции бойцов его подразделения. В открытых щелях лежали Вахрам, Левон Мирабян и Тартаренц; Унан Аветисян и Абдул с радостью поглядывали на хорошо знакомое лицо комроты. Несколько дней назад Гарсеван рассказал Унану о своей встрече с его матерью, и теперь Унан с особой любовью глядел на Гарсевана.

Бойцы этого подразделения вооружены были противотанковыми ружьями и бутылками с зажигательной смесью. Соседнее подразделение возглавлял Игнат. Рядом с ним лежали Юрик Мартиросян, который с первого же знакомства пришелся по душе Игнату, и боец Лалазар — уроженец Арамуса.

— Ну, Саруханян, гляди во все глаза! — распорядился Гарсеван. — Надеюсь, что твои новички — Тартаренц, Мирабян, — он назвал еще несколько фамилий, — хорошо выдержат первое испытание огнем. А потом свыкнутся. Ты вспомни собственное боевое крещение… Все мы в первый раз невольно чувствовали тревогу, и ее пришлось преодолевать усилием воли.

— Все будет в порядке, товарищ комроты! — заверил Саруханян.

Мрак постепенно рассеивался. Подразделения были проверены, и Гарсеван направился к своему КП. Едва он вошел в землянку, как его вызвали к телефону:

— Фиалка, Фиалка… Отвечайте Сороковому!

«Фиалка» были условные позывные роты Гарсевана, «Сороковой» — командира полка. Связным у телефона была Нина.

Мягкий голос Нины успокаивающе подействовал на Гарсевана, но он невольно подумал: «Фиалка? Какая я к черту фиалка? — И он с усмешкой оглядел свою огромную фигуру. — Уж лучше б назвали меня бревно».

Послышался голос Асканаза Араратяна:

— Какие новости на участке, как настроение у бойцов?

— Пока на участке спокойно. Бойцы — на своих местах. Техника готова к действию. Новички вспоминают о своих матерях.

— Поэзию пока оставим. Чем вы гарантируете, что новички не дрогнут в критическую минуту?

— Рядом с каждым — по испытанному бойцу, да и сами они — честные парни. Командиры подразделений не подведут, уж будьте спокойны, товарищ командир!

— В шесть ноль ноль доложите положение!

На востоке серые тучи плотно закрывали небо, но раннее утро уже давало знать о себе.

— Товарищ Саруханян… — заговорил Тартаренц. — Что же будет с нами, если эти проклятые танки бросятся на нас?

— А мы тоже бросимся на них. Да ты только погляди, какое у тебя ружье в руках: если хорошо нацелишься и метко попадешь, с таким грохотом опрокинется танк, что тебе покажется — скалу подорвали динамитом!

— Ишь, как легко вы говорите… Так почему ж не подрывали до сих пор? Допустили германца до самого порога дома и приказывают Тартаренцу: вставай, мол, отбрось врага назад!

Саруханяну не терпелось одернуть болтуна, но он не решился перед самым боем обижать бойца. И он ограничился тем, что наставительно сказал:

— Ну, кто в первый раз в бою, всегда считает, что только он и есть на свете… Все образуется, только не падай духом!

Последние слова Грачик сказал с особым ударением. Тартаренц не придал им значения, хотя он стремился к одному — установить по возможности близкие отношения с начальством и в первую очередь с Саруханяном.

Залегший чуть поодаль Ара, стискивая винтовку в руках, поглядывал на Габриэла, стараясь во всем походить на него.

— Габриэл-джан, ты мне скажешь, когда стрелять, ладно?.. До чего же мне хочется уложить хоть одного из этих проклятых! А то, знаешь, все же неловко: брат у меня — человек известный, это меня обязывает…

— Ты не горячись, Ара-джан! Главное — постарайся сохранить хладнокровие!

Страшный грохот заглушил его слова…

— Перемешались небо и земля! — завопил Тартаренц.

Лежавший рядом с ним Вахрам, по-видимому, вспомнил его разговор с Саруханяном и сердито крикнул:

— Что ты вопишь?! Вперед смотри, балда! — и прибавил пару нелестных слов по адресу Тартаренца.

Артиллерийская дуэль продолжалась довольно долго. Но постепенно к реву орудий примешался отдаленный рокот танков. Унан и Абдул особенно внимательно прислушивались к этому звуку, помня предупреждение Саруханяна. Уже можно было различить контуры танков.

Вражеские орудия и минометы усилили огонь, чтобы создать смятение в окопах переднего края. Возмущение на миг приковало Гарсевана к месту, когда он заметил, что некоторые из его бойцов открыли пальбу из противотанковых ружей. Танки были еще настолько далеко, что пули ПТР не могли причинить им никакого вреда, а противник, обнаружив, где расположены огневые точки переднего края, начал сильный ураганный обстрел; в облаках пыли и клубах дыма пропали из виду участки подразделений Саруханяна и Игната.

Тартаренц, услыхав приближавшийся грохот танков, начал палить, не высовывая голову из окопа, и его примеру последовал еще один боец. Кусая губы от гнева, Саруханян поспешил прекратить стрельбу, но противник уже использовал этот промах.

— Фиалка… — прозвучал в телефонной трубке укоризненный голос Остужко, — командир крепко сердится: твоя рота срывает выполнение задания! Тебе поручается любой ценой приостановить продвижение танков!

Оставив в КП помощника, Гарсеван, пригнувшись, побежал на участок отделения и, узнав, что огонь открыл Тартаренц, подошел к нему.

— Если не будешь подчиняться приказу, пристрелю на месте!

Тартаренц почувствовал, что Гарсеван способен привести в исполнение свою угрозу. Стараясь удержать судорожные подергивания побелевшего лица, он поспешил заявить, что готов в точности выполнить любое распоряжение начальства.

Немецкие танки приближались. Запыхавшийся Гарсеван забрался в щель и внимательно следил за их приближением. Да, хорошенькое положение… Значит, командир может счесть его виновным в срыве боевого задания… Он испытующе оглядел Саруханяна и Вахрама, Унана и Абдула, бросил хмурый взгляд в сторону Тартаренца. Грохот все нарастал.

— Огонь!.. Вот теперь огонь! — выкрикнул он во весь голос. На миг ему захотелось вырвать из рук Тартаренца противотанковое ружье и стрелять самому, но он сдержался.

Последовавший вслед за этим залп не остановил продвижения противника. Непрерывно стреляя из пушек и пулеметов, немецкие танки упрямо ползли вперед. Вновь прогремел залп бронебойщиков.

— Наконец-то! — свободно перевел дыхание Гарсеван. — Пригвоздили-таки один из танков!

Вслед за этим Унан меткой очередью подбил еще один танк.

На мгновенье танки остановились. Ливень пуль и мин обрушился на позиции. Игнат доложил, что выбыло из строя трое бойцов его отделения. Умолкла и одна из артиллерийских батарей.

Гарсеван с тревогой обнаружил, что иссякает запас патронов бронебойных ружей. Четыре танка, развивая скорость, катились прямо на них.

— Никому не оставлять позиций! — раздался приказ Гарсевана. — Весь огонь винтовок и автоматов направить на пехоту противника!

Танки были уже совсем близко Гарсеван связался со своим помощником, приказал бросить против танков отделение резерва, одновременно сообщив Остужко о создавшемся положении.

Лишь небольшое пространство отделяло Гарсевана с бойцами от надвигавшихся танков.

Абдул швырнул гранату под ближайший танк, но она не разорвалась. Наступило мгновенье, когда трудно было определить, что происходит. Гарсеван приказал бойцам укрыться в щелях. Словно черные чудовища, танки с лязгом и грохотом перекатили через окопы. Видимо, немцы решили, что раздавили всех под гусеницами. Гарсеван, Унан и Абдул первыми приподняли головы — в соседнем окопе разгорелся рукопашный бой с немецкими автоматчиками. Гарсеван глянул назад: не прекращая огня, танки ползли ко второй линии окопов. Унан и Абдул одновременно швырнули связки гранат, и еще один танк замер на месте.

Саруханян выкарабкался из-под земляной глыбы, отряхнулся и стал ощупывать лежавшего рядом бойца.

— Левон… слышишь, Левон… Похолодел уже… Эх, жаль!

Он обернулся в другую сторону:

— Вахрам… Это ты, Вахрам?

Услышав слабый отклик, он радостно воскликнул:

— Вахрам, ты жив?

— Что-о?… — едва донесся голос.

— Говорю, жив ты?!

— Жив-то жив, да чуть дышу.

Вахрам с глухим стоном приподнялся и, выбравшись из щели, обернулся лицом к подбегающей цепи немецких автоматчиков.

У Тартаренца оставался один противотанковый патрон. Он прицелился и выстрелил, но пуля лишь оцарапала боковую броню танка. В эту минуту перед ним вырос немецкий солдат со штыком наперевес. Тартаренц от страха отпрянул назад, и немца свалил наземь стоявший рядом Вахрам.

Остужко, внимательно следивший за действиями роты Гарсевана, выслал на помощь ей взвод. Продвижение танков было остановлено. Бойцы Гарсевана или прикончили ворвавшихся в окопы фашистов, или отшвырнули их и принудили отойти на исходные позиции.

Во время передышки, когда Гарсеван собрал роту, Вахрам философски заметил:

— Ну, вот и прошел экзамен: даже танк на собственных головах прокатили! Вот теперь будем как следует сражаться.

— Молодец, Вахрам! — одобрил его Саруханян. — Недаром твой Гюмри переименован в Ленинакан: таких, как ты, молодцов, на фронт посылает!

Гарсеван сказал несколько похвальных слов отличившимся бойцам. На Тартаренца он поглядывал с раздражением, а тот с горечью думал: «Нет, так не годится. Хорошо еще, чудом спаслись сегодня, но ведь не каждый день бабка пироги печет!.. Еще один такой денек и не выбраться тебе живым, Тартаренц!.. А этот Гарсеван все про Ашхен поет, что чуть не жизнью ей обязан. А как на меня орал! «Уложу на месте!» Словно я собака».

Гарсеван по телефону доложил Араратяну о результатах атаки, но по тону командира полка понял, что радоваться пока нечему, и положил трубку с омрачившимся лицом.

Глава вторая ИСПЫТАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Лицо Вардана Тиросяна было сумрачно. Несмотря на отдельные мелкие удачи, результаты дня не удовлетворяли его. Только что кончилось совещание; командиры и комиссары полков вернулись в части. Асканаза Араратяна комдив удержал у себя. Приподняв голову от карты, он сосредоточенно оглядел комполка.

— Так не может продолжаться. Командование фронта возлагает на нас большие надежды… А мы — вон, полюбуйтесь! — уже оставили населенный пункт на правом фланге! В батальонах — огромные потери… И Гарсеван Даниэлян и Остужко могли бы действовать лучше… Ты, конечно, подбодри их, но нужно поднять боеспособность. Видно, у нас еще не изжита семейственность…

— Это уже учтено, товарищ комдив.

— Герр генерал, — пренебрежительно выговорил Тиросян, — как видно, предполагает, что нащупал слабое звено. На свой аршин мерит! Рассчитывают поколебать нашу решимость… Разбрасывают листовки… сыплют обещаниями!..

— На моем участке им не удалось забросить листовки.

— Они постараются забросить, конечно… Наша ошибка в том, что у нас слабо поставлена разведка. Из посланных в разведку людей многие вышли из строя, не вернулись… Как видно, противник получил новое пополнение. Нужен «язык»! — Комдив взглянул на часы и решительно заявил: — Сейчас двадцать три пятьдесят. Этой же ночью обеспечьте «языка»: необходимо заручиться точными данными о расположении огневых точек противника.

— Есть обеспечить «языка»! — отозвался Асканаз.

— Кто идет в разведку? Вы их хорошо знаете?

Асканаз справился с записной книжкой.

— Отобраны надежные. Руководить разведкой будет Игнат Белозеров, испытанный разведчик. Это парень решительный и уроженец здешних мест. С ним пойдут два бойца — Габриэл Варабян и Ара Пахлеванян. Габриэл — отважный и находчивый боец.

— Дальше?

— Четвертым пойдет Абдул, пятым — доброволец Юрик Мартиросян.

При этом имени комдив вздрогнул и словно хотел что-то сказать, но сдержался и выжидательно взглянул на Асканаза.

— Этот молод, — продолжал Асканаз, — но хорошо знает немецкий. Может пригодиться.

— Да, знает немецкий, — кивнул головой комдив. — Подготовьте парней, задание не из легких.

«Откуда ему известно это?» Какая-то смутная догадка мелькнула в голове Асканаза, он вызвал в памяти черты лица Юрика Мартиросяна, однако считал неудобным задавать вопросы.

Простившись с комдивом, Асканаз вместе со своим новым адъютантом, молоденьким младшим лейтенантом, вернулся в штаб полка и, пока Берберян разъяснял новые задания комиссарам батальонов и политрукам рот, подошел к телефону.

— Слушаю, товарищ командир! — послышался голос Нины.

Этот знакомый голос вызвал у Асканаза радостное чувство. Он приветливо спросил:

— Что ж это, Нина Михайловна, вы все время у телефона. Когда же вы отдыхаете?!

— Да я всего пять минут как заступила.

Асканазу хотелось сказать ей несколько задушевных слов, но он как-то сразу не нашелся и лишь коротко распорядился, чтобы Остужко и Гарсевану Даниэляну передали приказ явиться к нему.

«Итак, противник считает нас слабым звеном… — чувствуя себя задетым, повторял Асканаз слова командующего дивизией. — Ладно, посмотрим еще!»

В землянку вошли Остужко и Гарсеван. Заметив хмурое лицо Асканаза, Гарсеван незаметно опустил на пол какой-то маленький сверток. Но от глаз Асканаза не укрылось его движение.

— Что это? — бросил он.

— Простите, товарищ командир… Батарейцы собрали в ближайшем лесу диких груш, угостили нас… я вам немного принес…

— Садитесь.

Остужко и Гарсеван молча уселись на длинную скамью, прямо как сваты с подарками, против столика Асканаза.

— Нельзя действовать вслепую. Надо узнать как можно больше о противнике и потом уж действовать сообразно с этим. Готова у вас группа разведчиков?

— Ждут вашего приказа, — отозвался Остужко.

— Ладно. А ну, давайте еще раз проверим состав группы! Игнат… Говорите, опыт есть и выносливость?..

— Как-то раз, еще до ранения, фашист заупрямился, так он его два километра на спине волок! — улыбаясь, рассказывал Остужко.

— «Язык» нам нужен до зарезу, но тащить его на себе не стоит. Надо заставить его своим ходом идти, а энергия на другое пригодится. Габриэл… Знаю, смелый парень. Ара — тоже.

Гарсеван тревожно шевельнулся — ему вспомнился наказ Шогакат-майрик. Но он промолчал: ведь если бы он возразил против участия Ара в разведке, Асканаз мог подумать, что Гарсеван хочет подольститься к нему (а эта мысль была нестерпима для Гарсевана); да кроме того, Остужко вновь повторил, что Габриэл очень привязан к Ара, а тот может быть полезен ему.

— Я уже несколько раз беседовал с ним и разъяснял ему правила разведки, — добавил Остужко.

Асканаз одобрил и кандидатуру Абдула. Дойдя до Юрика Мартиросяна, он вкратце рассказал, как тот пришел к ним добровольцем, и спросил:

— А с кем дружит этот Юрик?

— Да вся четверка к нему хорошо относится, а Игнат заботится о нем, как старший брат.

— Вот это хорошо… Ну, приступайте к делу! Учти, Гарсеван Даниэлян, чтобы не было больше несвоевременной пальбы! За это самое строгое наказание! Вы только выдаете себя врагу.

— Я уже назначил Тартаренца подносчиком боеприпасов. Пускай освоится, а там посмотрим.

— Поставить над ним старшего построже! — добавил Асканаз, не вдаваясь в подробности.

Затем, выслушав рапорт Остужко о состоянии батальона и сделав свои замечания, он обернулся к Гарсевану:

— Ну, а теперь давай сюда свой узелок…

Гарсеван вызвал Ара к себе на КП роты и сказал ему:

— Ара, тебе предстоит серьезное задание. Товарищи у тебя верные, надежные и опытные. Кто его знает, ночь темная, может, и встретится какая-нибудь опасность. Быстро и точно выполняй все распоряжения Игната — он будет у вас за старшего. И тут очень важна воля: скажи себе, что ты можешь сделать то-то и то-то, — и сделаешь!

Кто знает, что вспоминал Гарсеван из своего прошлого, подбадривая воина-новичка… Он сказал Ара еще несколько теплых слов и заключил:

— Ни опасности, ни одиночество, ни темнота не должны помешать вам добиться цели. Если ты будешь думать только о задании, о том, чтобы добыть «языка», — исчезнут все сомнения!

Ара во все глаза глядел на Гарсевана: неужели тот что-либо знает о нем? Но нет, откуда бы… Залившись краской смущения, он отвечал:

— Готов выполнить приказ командования.

Гарсеван от души пожелал ему и всем разведчикам доброго пути и удачи.

Самым младшим по возрасту в группе разведчиков был Юрик Мартиросян. Он шагал рядом с Ара. Впереди шли Игнат и Абдул; этот несколько раз ходил уже в разведку и хорошо был знаком с местностью. Позади шагал Габриэл.

Гористая местность, пересеченная глубокими ущельями, позволяла разведчикам продвигаться незаметно для врага, но зато передвижение по ней было очень утомительным.

— Пройдем это ущелье — и позиции врага совсем близко… — шепотом объяснил Абдул.

По телу Ара пробежала дрожь. До этой минуты причудливые скалы, набегающие на полумесяц тучи — все было обычным и естественным. А теперь как будто сразу все преобразилось: скалы и даже невысокие холмы казались притаившимися убийцами, которые вот-вот выскочат из засады и набросятся на Ара; тучи словно намеренно закрыли месяц, чтобы мрак стал еще гуще. Ара прижал к груди автомат, а другой рукой схватился за рукав соседа.

Юрик обернулся, но в темноте не разглядел выражения его лица. Ара ощутил близость товарища, и по спине его снова пробежали мурашки, на этот раз от совершенно противоположного чувства. Неужели он один среди всех такое ничтожество? И Ара неожиданно, сам не зная зачем, начал чуть слышно нашептывать Юрику:

— Юрик, держись крепко! И ничего, что сейчас темно, ты не бойся!

— Честное слово, Ара, я совсем не боюсь! Ты знаешь, я все время помню о том, что говорил насчет страха мой отец.

— Насчет страха? Что, что? — жадно допытывался Ара.

— Он говорил, что если воин стремится продать свою жизнь подороже, если не хочет зря подвергать себя опасности, то это не страх, а осмотрительность. А если человек малодушно бежит от трудностей и опасностей, думает только о спасении своей шкуры, то он трус. Осмотрительность и трусость — разные вещи. Вот Игнат осматривается, оглядывается, прежде чем свернуть направо или налево. Но в этом-то и героизм! Отец говорил, что, если нужно, командир должен возглавить часть и повести ее на врага. Но вообще-то командир должен руководить своими бойцами и не рисковать зря жизнью.

— Видно, у тебя славный отец, Юрик! Где он сейчас?

— Так что, Ара, я не раз думал об этом еще до того, как выехал на фронт, — закончил Юрик, не отвечая на вопрос Ара.

— Да, да, Юрик. Конечно, нужно стараться подороже продать жизнь!

Словно не сам Ара говорил эти слова, а кто-то подсказывал их ему… Кто? Мать, Гарсеван, Асканаз… а может быть, и Маргарит?.. Ара не мог бы объяснить.

— Ну теперь молчок… — на этот раз шепот Абдула звучал приказом. — Ни звука — мы в расположении врага…

Игнат подозвал товарищей. При слабом свете месяца и звезд острые глаза Абдула подметили, что они уже добрались до заранее намеченного пункта. Нужно было действовать. Игнат подозвал Юрика, приказал Ара оставаться на месте и вести наблюдение.

— Заметишь что-нибудь подозрительное, сейчас же дашь знать Габриэлу: он будет от тебя за пятьдесят шагов. На этот раз задание у тебя не очень трудное, нужно только внимание. С места не сходи, а то провалишь все задание.

Игнат вместе с Абдулом и Юриком, где согнувшись, а где и ползком, стал пробираться вперед, прямо в расположение фашистских войск.

Наступили самые тяжелые минуты для Ара: он остался один в полумраке… Он притаился в тени небольшого холма, покрытого сухой травой. Он было присел, но тотчас же поднялся на ноги, словно кто-то еще сел рядом с ним… Прошла минута, другая. Никакого движения. Значит, показалось… Но если действительно кто-то залег поблизости, он не имеет права ждать! Ара лег и, приподняв голову, внимательно огляделся: те же причудливые очертания, те же мрачные облака… какие-то руки, глаза… Но нет, там ничего нет. Ара привстал на колени, судорожно сжав в руках приклад. Он инстинктивно нащупал в кармане мягкий лоскуток — талисман, который в последнюю минуту сунула ему мать. «Бедная моя мама!.. Да нет же, ничего тут нет! Вот я, вот мое ружье, а там — гора, наверху — месяц… А ну, пусть попробует подойти! — Ара показалось, что кровь быстрее побежала по жилам. — Да, мама… что она делает сейчас? И Маргарит, моя Маргарит?.. Как она сказала однажды? Мужчина должен быть смелым! Что сказала бы моя храбрая, моя чудная Маргарит, если бы узнала… Но нет, я солдат, да еще в разведке, а разведчик обязан быть бесстрашным!»

Ара встряхнулся, еще крепче сжал в руках приклад и, напрягая зрение, начал пристально вглядываться в темноту. Вон там, вдали — укрепления врага… Но что это — выстрел? «А ну, готовься!» — сам себе приказал Ара, и все чувства уступили одному: стремлению встретить и отразить любую опасность.

До рассвета оставался почти целый час. К Ара бесшумно приблизился Габриэл.

— Ничего подозрительного не заметил?

— Нет! — уверенно ответил Ара. — Но что это был за выстрел?

— Это на другом участке… Идем! — И Габриэл радостно шепнул Ара: — А какую рыбку выудили — германский лейтенант! Заткнули рот платком и ведут…

— Как это?

— Потом, потом… Юрик у нас в тяжелом положении: пока Игнат запихивал лейтенанту платок в рот, а Абдул расправлялся с другим фашистом, лейтенант вывернулся и тяжело ранил Юрика ножом в бок.

— И что же… — Ара не смог договорить.

— Ну, ребята, придется тащить этого мерзавца, — сказал Игнат, когда Ара и Габриэл подошли к ним. — Мы с Абдулом займемся «языком», а вы должны позаботиться об Юрике! Несите его осторожно: сильное кровотечение. И побыстрее, скоро догадаются, что произошло, и пустятся вслед за нами!

Пока Игнат и Абдул, подталкивая, тащили лейтенанта, Ара нагнулся над Юриком.

— Все равно не дойду… — с трудом выговорил Юрик. — Ох, мама-джан, как больно! Не трогайте меня, оставьте здесь… не надо!..

— Мы донесем тебя, Юрик-джан, вылечат тебя! Терпи, скоро доберемся. Нельзя оставаться здесь, не то попадешь к врагу… — уговаривал его Габриэл.

— Мама… — еле слышно шептал Юрик.

Габриэл и Ара переплели руки и, кое-как подняв Юрика, зашагали рядом, стараясь не трясти его. Они видели, что с каждой минутой ему делалось все хуже. Рана сильно кровоточила.

Близился рассвет. Игната охватила тревога. Пленник, вероятно, знал многое, его показания были очень важны для предстоящего боя. Но если рассветет, а они еще не доберутся до своих? Плохо дело!.. И Игнат решил обратиться к уже испытанному способу — взвалить пленного себе на спину. Он приказал Абдулу побежать вперед, дать знать, чтобы наши поспешили навстречу. Нужно было поскорее доставить пленного в штаб, а Юрика на носилках в санбат. Дав тумака в спину упиравшемуся лейтенанту, Игнат пробормотал: «Дал бы я тебе по голове, жаль только, что она нам нужна… Ишь обложился жиром, словно кабан какой, видно, только что прибыл из Франции…» И, немного погодя, лейтенант с закрученными назад руками и с кляпом во рту покачивался на спине Игната.

Бой разгорался все сильнее.

— Так… так… — приговаривал Асканаз, замечая со своего КП, как одна за другой умолкают огневые точки противника.

Несколько атак фашистов в этот день были отбиты с большими потерями для противника. Пленный лейтенант оказался ответственным сотрудником штаба полка и дал очень важные показания. Видимо, ему было многое известно: его еще продолжали допрашивать в штабе дивизии.

Командир дивизии передал по телефону, что доволен действиями полка за этот день. Доложив обстановку, Асканаз в заключение сообщил, что разведчики чувствуют себя хорошо, но положение Юрия Мартиросяна внушает серьезные опасения.

Ответ полковника Тиросяна Асканаз не расслышал.

…Вечером у изголовья Юрика вместе с главврачом санбата стояли Вардан Тиросян и Асканаз Араратян.

— Надежды нет… — тихо сказал главврач.

Командир дивизии шагнул вперед и стал так, чтобы раненый мог увидеть его. Юрик открыл лихорадочно блестевшие глаза, взглянул на комдива, и губы его дрогнули.

— Юрик… хороший мой… — еле слышно выговорил комдив; на глазах его стояли слезы.

— Папа! — удивленно и радостно отозвался Юрик.

Асканазу все стало ясно. Много позднее он узнал, что в тот день, когда Юрик в Ереване явился к нему, между отцом и сыном произошел следующий разговор:

— Значит, ты решил ехать на фронт, Юрик? — задал вопрос отец.

— Да, папа. Я был уже в военкомате и получил назначение.

— Хорошо. Но выслушай мои условия.

— Говори, папа.

— Так вот, никому не хвались тем, что ты — сын командира дивизии! Будешь держаться так, как подобает рядовому бойцу.

— Можешь быть совершенно спокоен, папа. Я даже переменил фамилию, прибавил впереди «Мар».

— Ах, вот как?.. Ну, иди, поцелую тебя, боец Мартиросян!

…И вот командир дивизии полковник Тиросян, присев на койку сына, смотрел в его постепенно угасавшие глаза. Сердце комдива обливалось кровью. Он не двигался с места, не выпускал руки сына, пока она не похолодела…

Глава третья ТАРТАРЕНЦ

Тяжело было на душе у Асканаза, когда он расстался с полковником Тиросяном. Застывшее лицо Юрика все время стояло перед его глазами, в памяти проходил весь короткий воинский путь юноши, начиная с той минуты, когда Юрик в Ереване явился к нему, и вплоть до роковой ночи. Юноша ни словом не обмолвился, что он сын командира, он пошел служить бойцом, положившись только на собственные способности… Да, это приметы нашего молодого поколения! На примере Юрика многих можно воспитать!

Начинались дождливые октябрьские дни. Врагу удалось закрепиться на берегу Терека и вплотную подойти к Малгобеку. Не останавливаясь перед потерями, генерал Клейст бросал в бой одну за другой свежие мотомеханизированные части. Шли ожесточенные сражения. Дивизии Денисова оказывали упорное сопротивление врагу. Малгобек несколько раз переходил из рук в руки. Но в начале октября под давлением превосходящих сил противника наши войска оставили город. Клейст надеялся, превратив Малгобек в опорный пункт, быстро захватить Грозный с его нефтяными промыслами и пойти на Баку. Денисову вновь пришлось вкусить всю горечь отступления. Он лично побывал в дивизиях, снова проверил позиции и расположил свои части неподалеку от Малгобека, усилив их техникой и держа под постоянной угрозой фашистские войска, захватившие город.

Асканаз тяжело переживал новое отступление. Он переходил от одного окопавшегося взвода к другому, от роты к роте, проверяя новые позиции. Унана Аветисяна он назначил командиром отделения, а Грачика Саруханяна взял в штаб полка. Во время последних боев Грачик проявил отвагу и находчивость и вывел из строя два фашистских танка. В дни отхода Асканаз отметил, с какой быстротой и точностью Грачик выполнял приказы командования.

Составив рапорт о положении полка, Асканаз приказал Саруханяну лично доставить пакет в штаб дивизии и дал ему еще несколько поручений. Сопровождающим Грачик взял Тартаренца, которого это очень обрадовало: ему ужасно хотелось потолковать о тревожащих его вопросах, а повода все не представлялось. Однако, от полка до штаба дивизии их подвезли на попутном грузовике, так что Тартаренцу так и не удалось поговорить по душам с Грачиком.

Время близилось к полудню, когда Грачик, выполнив поручения командира полка, возвращался с Тартаренцем. Они шли пешком. Тартаренц искоса поглядывал на новые нашивки Саруханяна, негодуя в душе: «И этот вперед вылез, новый начальник на мою голову объявился! В Ереване небось болтал об Ашхен, обещал мне быть хорошим другом… Посмотрим, сдержит ли он свое обещание…»

— Шагай быстрее, Тартаренц! — вдруг воскликнул Саруханян, ускоряя шаги. — Не слышишь, что ли, на нашем участке усилился огонь.

— Уф… — пропыхтел Тартаренц и мысленно добавил: «Как будто нельзя было придумать что-нибудь и не являться сегодня в часть… И как официально разговаривает, сказать ничего нельзя… Беги, миленький, беги, как бы не опоздать в гости на плов!.. Вон, приготовили тебе, угощайся на здоровье!»

Повинуясь окрику, он ускорил шаги, но сделал попытку перейти на фамильярный тон:

— Да не спеши ты так, товарищ Грачик, ногу подвернешь! Как попал я на фронт, дня без пальбы не было. И откуда ты знаешь, что на нашем участке? Да вот и перестали!

— Перестали — снова начнут… А ты или отстаешь, или выскакиваешь вперед, где не нужно. Вот и в тот день начал палить некстати. Если бы не Гарсеван, окончательно осрамил бы роту!

— Эх, не говори ты мне про Гарсевана… Заел он меня совсем, Грачик-джан…

— Гарсеван — чудесный человек, им вся Армения гордится!

— Ладно уж! Благодаря моей Ашхен из бессловесного чурбана человеком стал, а теперь меня ни во что не ставит!

— Не правильно ты говоришь, Тартаренц! Гарсеван суров и требователен, но он не дает никакой поблажки и себе. По-твоему, дружба в том, чтобы он каждому говорил: береги, мол, шкуру, или чтобы прощал ошибку? Пойми, Тартаренц, ты же на фронте, перед тобой враг стоит! Нельзя же по-домашнему себя вести. Если тебя не подтянуть, весь полк пострадает… Люди жизнью жертвуют ради своего полка! Вот узнал историю нашего Юрика? Такой молодой — и какая душа!..

— Ну что ж, разные бывают люди.

— Я о том говорю, что с чистой душой воевать надо! Вот как Юрик! И вообще хорошие у нас парни — и Игнат, и Унан, и Абдул…

— Ты от Рузан своей письма получаешь? — решил переменить тему Тартаренц. — Ашхен просто в восторге была от нее! Эх, узнать бы, вспоминают ли они о нас или уже забыли?

— И как у тебя поворачивается язык! Забыли!.. Да Рузан моя меня, наверно, и во сне и наяву видит. И она и мать все время мне пишут. И такие хорошие письма! А мать недавно написала: сообщи, говорит, подробный адрес, приеду повидаться с тобой, стосковалась очень!..

— Ну, это мать, а жене такая вещь и не придет в голову.

— Уж тебе-то жаловаться стыдно. У кого такая жена, как Ашхен, должен себя самым счастливым человеком считать! Когда мы про нее заговорим — и я, и Гарсеван, и все, кто в госпитале лежал, — чуть ли не фуражки с головы снимаем.

— А на кой мне это черт, если она будет там бог знает с кем путаться.

— Эй ты, брось гадости о ней говорить! — гневно воскликнул Грачик.

— Ого, этого еще не хватало! О собственной жене не смей говорить! Во-первых, ничего особенного я не сказал, а во-вторых, если она с вами хорошо обращалась, это я ее воспитал! Вот иди после этого, воспитывай жену, чтобы она другим добро делала, а какие-то Гарсеваны будут грозить на месте укокошить… Нечего сказать, хорошенькая история!

До расположения полка оставалось еще пройти около двух километров по холмистой равнине. Услышав гудение моторов, Грачик насторожился.

— Это немецкие бомбардировщики… серьезное дело затевается. И летят под охраной истребителей!.. — обернувшись, Грачик с тревогой сказал: — А где же наши летчики — Мкртумян, Алексеев?..

Он еще не успел закончить, как в небе показалась эскадрилья самолетов с красными звездами на крыльях: первая тройка истребителей, вторая, третья… Как жаль, что Грачик не знает, кто эти летчики! Он с восторгом следил за тем, как они вклинились в строй немецких бомбовозов и смело вступили в бой с самолетами сопровождения. Один из советских истребителей завязал бой почти над головами Грачика и Тартаренца. Испуганный Тартаренц отбежал и упал плашмя на землю за ближайшим холмиком.

— Ложись, Саруханян!.. Ложись, говорю тебе, не торчи на виду! — вопил он.

— Брось, пожалуйста, когда еще доведется такое увидеть?.. Вот так, поливай его огнем, умереть мне за тебя!.. Ой, жаль, выскользнул проклятый…

— Убьют тебя, ложись, говорю тебе! — продолжал кричать Тартаренц.

— Какое там убьют! Фашист сейчас за свою шкуру дрожит, ему не до нас!

— Так ведь пуле все равно, в кого ей попасть, — прошьет тебя, тогда иди разбирайся… Ну что за упрямая башка! Не боишься, что ли, что убьют — и конец тебе? А что я начальству буду отвечать? Оно же ни с чем не считается! Скажут: а ты где был, почему его не спас? С меня ведь ответ за твою шкуру спросят, пойми ты это!

Грачик слышал, но уже не обращал внимания на выкрики Тартаренца. Он весь был поглощен воздушным боем, то ликовал, то огорчался, смотря по тому, какая из сторон брала верх. Уже заметно было, что фашисты не прочь повернуть оглобли.

— Ага, оседлали тебя сверху!.. А ну, еще… дай ему, дай!

В тот самый момент фашистский истребитель, потеряв управление, метнулся вперед, затем, окутавшись черным дымом, перевернулся через крыло и грохнулся наземь. Послышался взрыв, и к небу взметнулся огненный столб. Остальные самолеты противника, вышли из боя и скрылись.

— Эй ты, дурной! — пренебрежительно прикрикнул Грачик, рывком поднимая с земли побледневшего Тартаренца. — Да как же ты такой картины не посмотрел?

— Влепили бы тебе парочку пуль, вот тогда спросил бы я тебя, какой ты картиной любовался!

— Ладно, ладно, оторвись ты от холма, идем уж!

Добравшись до штаба полка, Саруханян отправился к командиру на доклад. Тартаренц уже собирался вернуться в батальон, когда ему велели зайти к комиссару за газетами для подразделения. Тартаренц рад был случаю поговорить с Берберяном, узнать, как он настроен. Обрадовало его и то, что слова Саруханяна не оправдались — в этот день на участке полка никаких столкновений не происходило. Занявшие новые позиции противники лишь прощупывали друг друга.

В землянке комиссара дежурный боец вручил Тартаренцу газеты и сказал, что он может отправляться в батальон.

— Я хочу видеть комиссара.

— А зачем он тебе? Передай газеты, тебе это поручили. А комиссар занят сейчас.

— Да я же из дивизии… — замялся Тартаренц. Ему хотелось сказать, что он пришел из штаба дивизии, у него есть важные сведения для комиссара. Но боец мог передать его слова комиссару, а Тартаренцу сообщить было нечего. — Ну ладно, в другой раз! — пробормотал он и, взяв подмышку пачку газет, вышел из землянки.

Вдруг он вспомнил, что так и не успел поговорить с Саруханяном. Нужно отыскать его и попытаться вызвать его сочувствие.

— Слушай, Грачик-джан, — заговорил Тартаренц, — ты так и не посоветовал, что же мне делать с этим Гарсеваном. Увлекся воздушным боем и даже не дослушал меня… А ведь он мне грозит… и знаешь чем? Грозит расстрелять меня! К кому же мне обратиться с жалобой?

Саруханян уже не стал церемониться с Тартаренцем.

— На строгость командира нельзя жаловаться. Вместо того чтобы задуматься над тем, почему так строго относится к тебе Даниэлян, ты бегаешь и расспрашиваешь, кому пожаловаться на него! Жалуйся сам на себя, если уж хочешь непременно жаловаться, и постарайся быть хорошим бойцом. Приказ начальника — это закон! Ты должен хорошенько усвоить это, понял?

— Есть такое дело: приказ начальника — закон! — поспешил повторить Тартаренц, понимая, что ему нет смысла вступать в пререкания с Саруханяном.

Зажав подмышкой пачку газет, Тартаренц брел по полю, недовольно бормоча: «Нет, хорошее отношение здесь как-то странно выражается: все почему-то хотят, чтобы ты смерти не боялся!.. И почему у всех создалось такое плохое мнение обо мне? Ах ты, бесценный мой Артем Арзасович, верный мой друг и товарищ, где ты, где? Вот кто подал бы мне дельный совет! Интересно знать, чем он сейчас занят… И жулик же он, — как ловко добился того, чтобы его оставили в тылу! И все твердил, что очень уважает Ашхен… а та и смотреть на него не хотела. Хотя… это при мне, а теперь?..»

Так и не придя ни к какому заключению, Тартаренц добрался до батальона.

За последние дни в результате многочисленных мелких стычек Асканаз Араратян и командир действовавшей против его полка новой германской части успели составить мнение о силах друг друга. На правом фланге гитлеровцы сумели закрепиться на небольшой высоте, откуда могли серьезно вредить полку. Асканаз решил во что бы то ни стало овладеть высотой, которая была известна под условным наименованием «Лысой»: с четырех сторон поросшая кустарником и деревьями, она и впрямь была увенчана на вершине гладкой каменистой площадкой.

Артиллерия метким навесным огнем обеспечивала продвижение роты Гарсевана Даниэляна к высоте. Хотя две огневые точки неприятеля были выведены из строя, остальные продолжали поливать огнем наступающих. Впереди штурмующей роты, бойцы которой вооружены были автоматами и гранатами, полз со своим отделением Унан Аветисян. Отделение Игната ползком продвигалось с другой стороны. Для того чтобы облегчить захват высоты, Остужко бросил другие роты в обход врагу. Этот неожиданный маневр привел в такое смятение гитлеровцев, что их командование вынуждено было бросить для защиты окопов на этом участке свежий батальон. Но к тому времени Унан со своим неразлучным побратимом Абдулом, Вахрамом и другими бойцами своего отделения уже добрался ползком до площадки на Лысой. Вслед за ними бойцы пулеметного расчета, во главе с Габриэлом и Ара, подтаскивали замаскированный станковый пулемет.

Унан подбирался все ближе к площадке. Он с удовлетворением прислушивался к усиливавшейся справа и слева стрельбе, различая в шуме боя звуки родного оружия.

— Ну, ну, ребята, еще немного! — подбадривал он бойцов. — Смотрите, несколько точек уже уничтожено нашей артиллерией! Готовьте гранаты! — И когда они проползли еще несколько метров, Унан скомандовал: — Кидай гранаты!

Несколько связок гранат разорвались на площадке. Две-три минуты ничего нельзя было различить из-за нависшей над ней густой пыли.

— Подносите гранаты! — крикнул Унан, оборачиваясь назад к подносчикам боеприпасов. Выхватив несколько связок у подбежавшего бойца, Унан распорядился: — Быстрей, поднеси и всем остальным! — и, словно припомнив что-то, с раздражением спросил: — А где же твой напарник Тартаренц, почему ты все время один?

Озабоченный исходом штурма, Унан не расслышал ответа бойца, который поспешил назад за дисками для пулемета и автоматов.

Унан приказал бойцам подползти еще на несколько метров к площадке, опутанной в несколько рядов колючей проволокой, и каждому кинуть по две связки гранат: одну — на площадку, другую — на противоположный склон высоты. Снова оглушающий грохот, снова непроницаемая завеса пыли.

— Станковый пулемет вперед!

Габриэл с бойцами своего расчета быстро подтащил пулемет и вслед за Унаном пробрался к колючему ограждению. Под прикрытием густой пыли Габриэл удобно расположился с пулеметом в каменистой впадине. Едва улеглась пыль и появилась возможность разглядеть противника, заговорил пулемет Габриэла. Взвод гитлеровцев, вооруженных гранатами и поспешно карабкавшихся на высоту, откатился назад. Отделение Унана стало полным хозяином Лысой. Узнав об этом, Остужко приказал роте Гарсевана подняться на высоту и занять на ней удобные позиции.

Когда Остужко доложил о занятии высоты, Асканаз сказал ему по телефону:

— Объявите благодарность бойцам. Сообщите также, что действующая от нас справа дивизия полковника Иванова не только отбила все атаки неприятеля, но и заняла несколько населенных пунктов. В одной только стычке они уничтожили триста пятьдесят гитлеровцев. Сейчас сообщу соседу о вашем успехе.

Остужко передал Гарсевану благодарность командования и известие об успехе соседней дивизии. Гарсеван был очень обрадован, но с огорчением доложил, что осколком фашистской мины ранен Унан Аветисян.

— Немедленно доставить в санчасть! — распорядился Остужко. — Укрепите позиции, помните — противник взбешен взятием Лысой. Он сегодня же может предпринять попытку вновь захватить высоту.

Склоны высоты и площадка наверху были усеяны изуродованными трупами фашистских солдат. В отделении Унана были убиты двое. Сам Унан был ранен уже тогда, когда не только его отделение, но и вся рота успела укрепиться на высоте. Заметив упавшего Унана, Абдул подбежал к нему и увидел, что левое предплечье и левый бок его залиты кровью, но раненый выглядел бодро. Успокоенный этим Абдул выхватил бинт и наскоро перевязал Унану раны.

Грохот боя не умолкал. Нахмурившийся Унан обернулся к Абдулу:

— Хватит тебе возиться со мной! Иди возьми на себя командование отделением, а я и сам доберусь до санитаров.

Возражать не приходилось. Абдул, получив указание, побежал выполнять его. Унан, сжимая автомат в здоровой руке, ползком направился в тыл. Вскоре он наткнулся на бездыханное тело одного из бойцов своего отделения, широкоплечего колхозника, уроженца Узунлара: Мацак лежал на спине, глядя широко открытыми глазами в небо. Опустив автомат на землю, Унан ощупал лицо Мацака: оно остывало под его рукой. Унан благоговейно закрыл глаза убитому товарищу и вновь пополз по направлению к тылу.

Сновавшие по склону высоты санитары в первую очередь укладывали на носилки и доставляли в санчасть тяжело раненных. Унан чувствовал, что силы его убывают. Кровь из бока и плеча текла не переставая.

Мимо раненых, пригнувшись к земле или ползком, пробирались на передовую линию подносчики боеприпасов.

— Что это, товарищ Унан, вас ранило?

Унан обернулся: говорил Тартаренц.

— Да, но это неважно! Побыстрее доставьте Абдулу и ребятам патроны.

— Так нужно ж вам помочь, вы ведь истекаете кровью!..

— Делайте то, что приказано. Ну, бегом!

Скрипнув зубами, Тартаренц прошел немного вперед, согнувшись чуть не вдвое под тяжестью патронов. Всюду перед глазами — раненые и убитые… Но ведь то же может случиться и с ним!

Тартаренц съежился. Еще несколько десятков шагов — и он будет уже на передовой линии. До сих пор ему удавалось ускользать от обязанности подносить патроны на передний край. Но теперь он не видел выхода. Тартаренц оглянулся назад. Унан медленно брел, направляясь в тыл. Тартаренц решительно повернулся. Неподалеку разорвалась мина. Тартаренца заволокло пылью, он упал; Когда пыль рассеялась, он поискал взглядом и заметал на земле торчащий осколок. Тартаренц взмахнул рукой — из разорванной ладони потекла кровь. Он глубоко вздохнул: «Наконец-то и у меня есть рана…» — и через несколько минут нагнал Унана. Заметив возвращавшегося с передовой линии подносчика, Тартаренц сердито крикнул ему:

— Эй, ты, беги сюда, что ты ползешь, как черепаха!

Унан обернулся и что-то проговорил, увидя Тартаренца.

— Не слышишь? Как тебя там, Мкртыч, что ли? — повысил голос Тартаренц. — Бери патроны, видишь, я… ранен… кровью истекаю… Доставь поскорее нашим товарищам. Эх, если б не эта рана!..

Боец схватил патроны и диски и побежал обратно к высоте. Тартаренц уже смело подошел к Унану.

— Вот видите, совсем ослабели, товарищ Унан! Разрешите мне помочь вам, передайте мне автомат. Рана у меня не такая уж тяжелая. Немного проползем, а там можно подняться — впадина в почве…

— Не надо мне никакой помощи! — резко ответил Унан. — Ни разу я тебя не видел на передовой линии, что это у тебя случилось?..

— Вот и оказывай добро после этого… — пробормотал Тартаренц. «Но уходить от него не стоит…», — подумал он.

— Столько патронов и дисков подбросили туда, хватит до самого вечера. Пусть только перевяжут рану, — если буду в силах, никто меня в санчасти не удержит, уйду на передовую! Но вас оставить я не могу! Где это слыхано, чтоб не помочь товарищу в беде?

— Эх ты! — вспылил Унан. — Думаешь, не понимаю, что ты трясешься от страха? Оставь меня в покое! Вон Марфуша недалеко: освободится — и подойдет ко мне.

— Что хотите говорите, товарищ Унан, я не оставлю вас в таком положении. Оставить раненого, не оказав ему помощи, — это бесчеловечно!

— А оставить сражающихся товарищей без боеприпасов — это человечно? Да ты погляди, погляди, — вон новые фашисты идут в бой, отразить же их надо!..

— Ну и что ж, пусть себе идут, найдется, кому их отразить! Уж если тебя ранило, веди себя как раненый!.. — невозмутимо отозвался Тартаренц.

Пока он пререкался с Унаном, почти рядом разорвалась новая мина. Взметнулась земля, и рыхлый пласт накрыл обоих. Тартаренц встряхнулся и, показывая на руку, так же залитую кровью, как и у Унана, с упреком проговорил:

— Ну вот, меня опять ранило! Теперь неизвестно, выживу или нет! О-ох! — и он тяжело застонал.

Но Унану было не до разговоров: удар земляной глыбы ошеломил его, он лишь смутно слышал Тартаренца, передвигаться он уже не мог и позволил Тартаренцу отвести себя в санчасть.

Глава четвертая ШОГАКАТ-МАЙРИК ЗАЩИЩАЕТ ЧЕСТЬ СЕМЕЙНОГО ОЧАГА

Заргаров долгое время не мог забыть оскорбления, нанесенного ему Ашхен. При воспоминании о пощечинах лицо у него начинало гореть. В бессильном возмущении он несколько раз подходил к госпиталю в надежде встретить Ашхен и поговорить с ней. Но Ашхен упорно избегала его, Заргаров нигде и никому из знакомых и словом не обмолвился о том, как оскорбительно отнеслась к нему Ашхен. Хотя после знакомства с ней он по-прежнему был приветлив с Еленой, но та видела, что Заргаров уже не так настойчиво стремится к встречам с нею. Они работали в одном учреждении, и при встречах с ней Заргаров принимал страшно озабоченный вид и притворялся занятым. Елена ничем не выдавала, что ее задевает невнимание Заргарова.

От Зохраба по-прежнему не было никаких вестей, но тревога Елены значительно уменьшилась после того, как она начала регулярно получать от Асканаза дружеские письма, не говоря уже о том, что деверь сопровождал их довольно значительными денежными переводами.

Неожиданно для Елены Заргаров появился у нее в один из сентябрьских вечеров.

Закончив работу по дому и уложив Зефиру, Елена внимательно оглядывала себя перед зеркалом, любуясь своей стройной фигурой в новом облегающем темном платье. Но чего-то ей не хватало. Ее томило чувство одиночества, однако Елена и сама не смогла бы в эту минуту сказать, чего ей хочется.

Поздоровавшись с Заргаровым, Елена быстро проверила светомаскировку, зажгла лампочку и уселась за стол почти рядом с гостем. Разговор перескакивал с одной темы на другую. После нескольких неопределенных слов о ходе военных действий хозяйка и гость поговорили о видах на новый урожай, о хлебных карточках и других житейских вопросах.

— А ты зачем явился ко мне с забинтованным пальцем? — с улыбкой спросила Елена.

— Да так, в привычку вошло.

— Ты помнишь, как я тебя защищала на обеде у Вртанеса, выдумала, будто ты трактористу помогал. А ты взял и сам себя выдал!

— Как это?

— Оказывается, Ашхен заметила, что у тебя шесть пальцев на одной руке, и сказала об этом своим знакомым…

— Прошу тебя, не упоминай при мне ее имени!

— Но ты, кажется, ею увлекался?..

— Дорогая Елена, я просто хотел оказать услугу жене товарища. Уезжая, Тартаренц просил меня не забывать ее, помогать чем могу. А ты же знаешь, что я готов душу отдать за товарища… Но ты как будто намекаешь на что-то?.. — и Заргаров невольно провел рукой по лицу, как бы стараясь стереть следы, которые могли остаться от пощечины Ашхен.

— Ну хорошо, не будем говорить об Ашхен, — равнодушно произнесла Елена.

— Конечно, Елена-джан. Разве я могу думать о ком-либо другом, после того как познакомился с тобой?

— Ого!.. — недоверчиво протянула Елена, хотя заметно было, что слова Заргарова польстили ей. — Если это действительно так, сделай себе операцию, пускай тебе снимут лишний палец!

— Боюсь, Елена-джан, как бы не было заражения крови…

— Нашел чего бояться! Люди не боятся, когда им руку или ногу оперируют на фронте, что же может случиться с тобой здесь, в мирных условиях?

— Твое слово — закон для меня, Елена-джан.

Заргаров понял, что Елена ничего не имеет против его посещений. Через несколько дней он снова зашел к Елене и на этот раз заговорил уже более определенно:

— Эх, Елена, кто знает, когда кончится война… Уже больше года я не знаю ни сна, ни отдыха. Конечно, работа своим чередом, но ведь нужно и развлечься иногда. Сколько раз хотел зайти к тебе, но все как-то не решался…

— Вот и я — иногда просто места себе не нахожу! Придешь домой, присмотришь за ребенком, похозяйничаешь, — смотришь, и день пролетел! Ох, хоть бы скорей кончилась война! Уходит ведь жизнь…

— Да, да, ты это правильно сказала, Елена-джан; жизнь-то всего одна. Вот я тоже. Прихожу усталый домой. Не успеешь войти, уже по телефону трезвонят: скорей, мол Артем Арзасович, подкинь продукты в столовую такого-то завода или немедленно доставь госпиталю масло и фрукты… Целый день на службе только этим и занят, и дома ни минутки отдыха не дают. А то ошарашат тебя: отправляйся в такой-то колхоз с докладом!..

— Да уж этими поручениями замучили вас… — с сочувствием отозвалась Елена.

— А кого это заботит? Хоть умри, а выполняй!

В следующий раз Заргаров пришел с пакетами и вручил их Елене, распространяясь о том, что давно интересуется ею, но дела не позволяли думать о личном. Однако теперь он чувствует, что дружеская близость с Еленой ему необходима как воздух.

— Елена… — продолжал он горестно, — нет у меня личного счастья! Если б ты только знала, как мне тяжело… Моя жена… — Но тут Заргаров заметил, что Елена нахмурилась, и торопливо продолжал: — Долгое время не решался я заговорить с тобой, но больше не могу! Знай же, знай: моя избранница — это ты! Каждый раз при виде тебя я проклинал свою судьбу, которая не дала мне встретиться с тобой хотя бы десять лет назад!

— Ну ладно, перестань! — засмеялась Елена, хотя в душе была польщена. Преодолевая какую-то неловкость, она спросила: — Говоришь, что ты несчастлив, а почему? Ведь жена у тебя хорошая и, говорят, ответственный работник!

— Так-то так, но…

— А я слышала, что вы очень дружно живете.

— Не будем говорить об этом.

— Точно так же могу и я тебе надоесть.

— Ну, как у тебя поворачивается язык, Елена! — с укором произнес Заргаров. Он видел, что дело складывается в его пользу, Елена держала себя не так, как Ашхен. И он с жаром продолжал: — Как ты решаешься сравнивать ее с собой! Да она… малокультурная женщина, не понимает моих запросов… Елена, бесценная моя, когда я бываю с тобой, весь мир мне кажется иным!..

После нескольких минут восторженных излияний Заргаров принял подавленный и угнетенный вид.

— У нас все же не умеют ценить людей. Вот прошлый раз прочел я доклад в Канакире… Доклад не плохой. Недаром же занимался одно время историей… И вот, представь, вчера мне говорят, что какой-то молокосос на меня заявление написал: не понравилось ему, что я рассказывал, как армянский народ боролся против иноземных захватчиков под руководством уроженца Канакира Агаси!

— Но почему? — удивилась Елена. — Это герой романа «Раны Армении», не правда ли? Агаси боролся ведь против персидских поработителей?

— Вот, вот, видишь, ты правильно меня поняла! А этот молокосос пишет в своем заявлении, что, мол, докладчик не отличает исторических деятелей от героев романа… Пошел я к своему приятелю Гаспару Гаспаровичу, говорю: «Вот что, братец, я же делал доклад по твоим тезисам; если в них есть ошибка, грех пополам». А он взбесился! Говорит: «Ты всегда перепутаешь, я, мол, указывал тебе на Агаси как на пример из художественной литературы, а не историческое лицо…» И еще что-то плел, словно я ему первоклассник какой-то. Этот Гаспар Гаспарович страшно зазнался с тех пор, как большой пост получил, никаких возражений не терпит! Досада меня взяла, я и заявил ему: отказываюсь, мол, впредь от всяких докладов, с меня хватит! Ну, а в нашем учреждении — сама знаешь, — как со мной считаются. Если бы не я…

— Ну, как же! И что тебе до этих докладов? Пускай другие мучаются.

— Но оставим все это к черту! Елена, пойми же, не могу я без тебя, душу готов отдать за тебя!..

И у Елены не хватило силы воли устоять перед напором Заргарова. Она устала от одиночества, ей надоели лишения, и она уступила человеку, который клялся ей в своей любви.

Заргаров стал постоянным посетителем в ее доме.

…Через некоторое время до слуха Шогакат-майрик дошло, что какой-то Заргаров находится в близких отношениях с ее невесткой. Шогакат-майрик узнала об этом днем. Она тотчас же ушла от Седы и побежала к себе домой. Вошла в комнату: все было в ней как обычно. Она хотела успокоиться, села вязать носок, но клубок куда-то закатился, затерялась одна из спиц. Решила приготовить себе что-нибудь на обед — не нашла спичек. Хотела прилечь на тахте, чтобы успокоиться, но что-то душило ее, казалось, что не хватает воздуха, и она непрестанно то распахивала окно и дверь, то снова закрывала их. Тянулись тяжелые часы ожидания, пока наконец наступил вечер. Шогакат-майрик достала какой-то сверток из сундука, положила в карман и, прочив обыкновения никому ничего не сказав, поспешила к Елене.

Она постучала в дверь, назвала себя. Ей тотчас открыли, но Шогакат-майрик показалось, что невестка встретила ее без особой радости. Шогакат взглянула невестке в лицо и без обычного поцелуя прошла из коридора в комнату. Она вздрогнула, увидев Заргарова, стоявшего около окна. Он внимательно рассматривал вышитые занавески, потерявшие нарядный вид оттого, что за ними прямо на стекла были наклеены плотные листы черной маскировочной бумаги. Услышав шаги Шогакат-майрик, он повернул голову, слегка кивнул и продолжал с тем же вниманием рассматривать вышивку на занавеси. Шогакат-майрик не спросила о здоровье Зефиры, которая уже лежала в своей кроватке, не спросила о самочувствии Елены. Как могла думать или говорить о чем-нибудь Шогакат-майрик, когда перед ее глазами стоял Заргаров?

По измученному лицу Шогакат-майрик было видно, что она с трудом сдерживает гнев. Никто не решался заговорить. Елена тревожно ходила по комнате, не зная, как выйти из неловкого положения. Она не смела предложить Заргарову сесть, встревоженная странным поведением и гневным выражением лица свекрови. Может быть, та хочет сообщить ей что-нибудь необычное и не решается в присутствии постороннего человека? Елене и в голову не приходило, что вынудило Шогакат-майрик зайти к ней так неожиданно. Ей было неприятно, что свекровь застала у нее Заргарова. Заргаров почувствовал себя лишним и самым официальным тоном обратился к Елене:

— Значит, так: вы составите мне эти отношения. Утром я приду на работу раньше обычного, посмотрю, подпишу, и вы тотчас же отправите. Вы уж простите меня за то, что потревожил вас, но дело очень срочное…

Шогакат повяла, что все это выдумано для того, чтобы отвлечь ее подозрения. Тотчас же после ухода Заргарова она достала из кармана платок, развязала его и вынула несколько сторублевок. Выложив их на стол, она холодно проговорила:

— Вот возьми. Прятала на черный день, но теперь мне ничего не надо: и Асканаз мне посылает, и Седа каждый кусок со мной делит.

— Но, майрик-джан… — замялась Елена, — теперь и я на нуждаюсь: получаю зарплату, и Асканаз мне помогает.

— Я знаю, но, может, не хватает тебе? Я и подумала: женщина молодая, да и ребенок у нее…

— Спасибо тебе, майрик-джан.

— За что ты меня благодаришь и на что мне твоя благодарность?! — резко остановила ее Шогакат. — Ты бы меня спросила: а я-то тебе благодарна?

Елена глубоко уважала Шогакат-майрик, которая никогда не пыталась вмешиваться в семейную жизнь сыновей и ограничивать самостоятельность невесток. Со смущением поняв смысл ее слов, она сдержала себя, мягко ответила:

— Да успокойся, мама-джан. Ты лучше скажи, есть ли у тебя новая весточка от Ара? Вот и Асканаз ни слова не написал о Зохрабе. Мучаешься ты за всех…

— Лишние слова, Елена. Я тебе прямо скажу: мне причинила бы меньшее мучение плохая весть с фронта, чем причиняет та позорная весть, которая гуляет в городе относительно твоего поведения… Как ты решаешься принимать у себя этого негодяя?

— Мать!..

— Да какая я тебе мать?!

Елена закрыла лицо руками и разрыдалась.

Шогакат склонилась над кроваткой Зефиры, несколько мгновений с нежностью смотрела на лицо спящей внучки, поцеловала выпроставшуюся из-под одеяла ручку и молча подошла к Елене. Переборов волнение, она снова заговорила:

— В тот день, когда я услышала голос Асканаза, приносившего присягу, мне казалось, что я самая счастливая из матерей… Знала, что все мои четыре сына защищают честь родного очага. Волновалась за Ара, а он мне недавно написал: «Не беспокойся, мама-джан, не отстаю я от товарищей, и днем и ночью сражаюсь с врагом». Понимаю я, что хотел сказать мой мальчик… Вот и в газете написали о них, Седа мне показала, считают их «гордостью родного края». Конечно, молодость — хорошая вещь, но честь выше всего, поверь мне, Елена! Веди себя так, чтобы никто не мог сказать худого слова о тебе, о нашей семье!

Елена вытерла слезы, с трудом произнесла:

— Майрик-джан, неужели ты думаешь, что я не горжусь Асканазом, Вртанесом, Ара?.. Я уверена, что и мои Зохраб отличился на войне и что я могу гордиться им.

— Вот и веди себя так, чтобы быть достойной его!

Елена пристально взглянула на Шогакат-майрик, вгляделась, и ей показалось, что она до сих пор не знала этой женщины, сидевшей рядом. В ней как бы воплотились те священные чувства, которые владели людьми в дни войны. В ее взгляде Елена читала и любовь, и тоску, и справедливый гнев.

Шогакат-майрик поняла, что происходит в душе невестки. Она долго и задушевно говорила с ней и, лишь убедившись, что невестка одумалась, сдалась на просьбы Елены остаться, ночевать у нее. «Страдания послужат ей на пользу…» — решила умудренная годами женщина.

Глава пятая АШХЕН

Ашхен только что вернулась домой из госпиталя. Настроение у нее было подавленное. По дороге она забегала к Шогакат-майрик, и та откровенно рассказала ей о своей беседе с Еленой и о том, как она возмущена поведением Заргарова. Ашхен старалась уверить ее, что Елена примет во внимание советы свекрови. Она обещала при первом удобном случае поговорить с Еленой.

Но в этот день Ашхен сама была сильно взволнована и не могла долго оставаться у Шогакат-майрик. Приведя ребенка из яслей, она накормила его и уложила спать раньше обычного: ей хотелось еще раз внимательно перечитать письмо Тартаренца, которое ей вручили перед уходом из госпиталя. Лампочка под голубым абажуром освещала Ашхен, лицо ее выражало удивление и недоверие. Губы чуть слышно шептали: «Если это действительно так, то, значит, произошло чудо…» Удивление ее было вызвано письмом мужа. Вот что писал Тартаренц:

После нежных излияний следовала подпись Тартаренца.

— Если бы хоть половина этого была правдой!.. — невольно вырвалось у Ашхен. Она встала с места, несколько раз беспокойно прошлась по комнате. «А если все это не правда, а только фантазия? Что ж, пусть это будет хотя бы мечтой, лишь бы он нашел в себе силы осуществить ее!»

Эти мысли целую неделю тревожили Ашхен. Получив письмо от Гарсевана и Берберяна, она внимательно вчитывалась в каждую строчку, желая найти в них хотя бы намек на упоминаемые Тартаренцем события. Но в их письмах не было ни одного слова о них.

Ашхен никому не показала письмо мужа, так как вообще не имела привычки читать другим его письма, хотя часто корреспонденты газет просили у нее письма фронтовиков (всем было известно, что покинувшие госпиталь бойцы переписывались с ней).

В воскресный вечер Ашхен лежала на кровати, уложив Тиграника рядом с собой. Она рассказывала ему об отце, который сражается со злыми фашистами, сказки о воробушках и котятах, и под ее рассказы Тиграник незаметно уснул. Ашхен взяла со столика газету и стала просматривать сообщения Совинформбюро. В газете писали об «упорных оборонительных боях на Кавказском фронте…» Стоял конец октября.

Ашхен прочитала о том, как снайперы на одном из участков фронта прицельным огнем уничтожили 126 гитлеровских солдат и офицеров; о том, что «их пример воодушевляет других бойцов…» А как же Тартаренц? Ашхен еще не решила, что она ответит мужу. Он сообщает, что был ранен. По какому же адресу писать ему, почему он не указал? Тревога Ашхен росла. Когда она еще получит новое письмо?.. Отложив газету, она потушила лампу и натянула одеяло повыше.

Через час Ашхен уже крепко спала. Под утро в дверь постучали. Но Ашхен снилось, будто она стоит на какой-то высоте и ей надо спрыгнуть вниз. И вдруг сквозь сон она услышала стук. Она присела, прислушалась. Уже рассветало. Кто бы это мог быть? Стук повторился. Она встала, остановилась на пороге комнаты и спросила: «Кто там?», но неизвестный ничего не ответил, он продолжал настойчиво стучать. Ашхен громко крикнула:

— Все равно не открою, пока не назовете себя!

Из-за двери донесся слабый голос: «Ашхен…»

Это был голос Тартаренца! «Неужели его уже выписали из госпиталя?» — подумала она с неясной тревогой в душе. Ашхен накинула на себя платье.

— Ашхен… — снова окликнул из-за двери Тартаренц на этот раз уже заметно встревоженным голосом.

Выйдя в коридор, Ашхен открыла дверь. Тартаренц быстро вошел. Ашхен повернула выключатель и внимательным взглядом окинула его. Шинель на нем была изрядно потрепана. Топая сапогами, он сделал несколько шагов и остановился. Пилотка сползла назад, он, видно, давно не брился, левый глаз припух. По его нерешительным движениям она поняла, что он чем-то сильно озабочен. Когда Тартаренц, сделав над собой усилие, обнял ее, она с трудом сдержала желание оттолкнуть его.

Он, по-видимому, заранее обдумал, как себя вести: тяжело вздохнув, он притянул ее к себе и прижал ее голову к груди.

— Эх, бессердечная, не понимаешь, что тоска по тебе убивает меня! — пробормотал он, целуя Ашхен в губы и чувствуя, что она не отвечает ему.

Проснулся Тиграник. Тартаренц кинулся к сыну, взял его на руки и начал целовать, нашептывая какие-то ласковые слова. Все еще ошеломленная, Ашхен подошла к нему и спросила:

— Уже вылечился?

— Да, Ашхен-джан, хотел уже здоровым приехать к тебе, я взял отпуск.

— Да?

Это было произнесено с таким недоверием, что Тартаренц обиженно пробормотал:

— Что это, ты как будто не рада мне?

— Не говори глупостей, конечно, рада. Что бы тебе дать поесть?

Тревога Тартаренца как будто улеглась.

— Что же там привередничать? Давай что есть! Думаешь, я не знаю, что сейчас не легко все достается?

Накормив мужа, Ашхен подошла к сидевшему на коленях отца Тигранику, чтобы одеть его.

— Зачем берешь ребенка? — удивился Тартаренц.

— Хочу отвести к Седе. Ты же уйдешь из дому?

— Нет, моя бесценная, я хочу побыть с Тиграником, я так соскучился о нем. А ты возвращайся домой поскорее.

— На сколько дней тебе дали отпуск?

— Ого, уже надоел? Приходи вечером, поговорим.

Ашхен с тревогой в душе ушла в госпиталь.

…Проводив Унана до санбата, Тартаренц сам явился к военврачу. Осмотр показал, что осколок снаряда рикошетом слегка задел правое плечо.

— Ну ладно, нечего стонать! — пристыдила Тартаренца сестра, перевязывавшая ему рану. — Погляди кругом: другие ранены посерьезнее и то не хнычут так…

В санитарном поезде, перебрасывавшем раненых в тыл, каким-то образом оказался и Тартаренц. Он старательно избегал встреч с Унаном. В Тбилиси Тартаренца приняли в один из госпиталей и через несколько дней, как выздоровевшего, выписали, оформив документы для возвращения на фронт. Отстав от группы направлявшихся на фронт бойцов, Тартаренц пробрался в поезд Тбилиси — Ереван. Он надеялся, что Ашхен смягчится при виде раненого мужа-фронтовика и достанет ему какие-нибудь документы, которые избавили бы его от возвращения в полк.

Прием, оказанный ему Ашхен, расхолодил его и вызвал сильное раздражение. И он стал обдумывать, какой бы найти выход.

К вечеру вернулась Ашхен, так и не успевшая принять какое-нибудь решение. Она наскоро приготовила обед, прибрала комнату и раньше времени уложила Тиграника спать. Затем она принялась стирать и штопать. Она невольно обратила внимание на то, что, прежде чем отдать ей гимнастерку, Тартаренц украдкой вынул из кармана какие-то бумаги и переложил их в карман домашней куртки.

Ашхен заговорила с ним о его последнем письме.

— Получила твое письмо. Ты писал о своих подвигах…

— Ну и что же? Кто их ценит? — безнадежно покачал головой Тартаренц.

— Подвиги, совершенные на фронте, всегда отмечаются.

— Эх, Ашхен, не всегда так бывает!

Эти уклончивые ответы вызывали в Ашхен все бо́льшую тревогу. Она долго возилась на кухне, очень устала и, вернувшись в комнату, прилегла на постель. По дыханию мужа она почувствовала, что он не спит. Но о чем ей было говорить с ним? Она догадывалась, что Тартаренц не сказал ей самого главного, что он старается отвлечь ее от расспросов.

Ашхен никому из знакомых не сказала о приезде Тартаренца. Весь следующий день ей нездоровилось, и она раньше обычного вернулась домой из госпиталя. Она видела, что Тартаренц избегает смотреть ей в глаза. Ашхен решила положить конец неопределенности.

— Уже второй день, — начала она, — как ты в городе и ни разу не вышел из дому. Таким легко раненным, как ты, обычно или вовсе не дают отпуск, или, в лучшем случае, дают на два-три дня. Тебе же надо завтра оформить свои документы. Нужно явиться хотя бы для того, чтобы получить паек на дорогу…

Тартаренц почувствовал, что наступила решительная минута, и жалобно взглянул на Ашхен.

— Ашхен-джан, ты захотела, чтобы я пошел на фронт, и я пошел, не правда ли?.. Пойми, ведь я болен!.. Сделай так, чтоб меня приняли в госпиталь… Ведь тебя там любят и ценят…

— Ах, вот что… — с горечью произнесла Ашхен. — Значит… — она страшилась произнести слово, которое вертелось у нее на языке: «Значит, ты дезертир?!»

Всеми силами стараясь сохранить спокойствие, она спросила:

— Покажи, какие у тебя документы?

— Ты считаешь меня настолько чужим, что веришь только документам?

— Ты же хочешь, чтобы тебя снова приняли в госпиталь, а для этого нужны документы. Да и вообще, куда б ты ни пошел, от тебя потребуют документы.

— Возьми, Ашхен-джан, посмотри, сам я ничего в этих бумажках не понимаю, — смиренно согласился Тартаренц.

Ашхен взяла из его рук документы, взглянула на них и бросила такой уничтожающий взгляд на Тартаренца, что он невольно вздрогнул.

— Да, оправдались самые худшие мои опасения… — с горечью сказала Ашхен. — Я тебя проводила на фронт с верой и любовью, простив тебе все, а ты… жалкий дезертир!

— Как ты так выражаешься?!

— Я вижу по этим документам, что ты уже должен находиться в части. Что же ты делаешь здесь? Прикидываешься больным… хочешь, чтобы тебя снова приняли в госпиталь?! Ах ты, ничтожество!

— Почему ты оскорбляешь меня, Ашхен-джан? Ведь я отец твоего ребенка!..

— Я не оскорбляю, а возмущаюсь! Ну, идем… — после недолгого молчания резко и повелительно сказала Ашхен.

— Куда? — испугался Тартаренц.

— В военкомат.

— Что ты! К чему это?

— Хватит! По глупости и доверчивости я два дня фактически скрывала дезертира… Понимаешь ты или нет?! Выходит, я твоя пособница.

— Да что там… Сердца у тебя, что ли, нет? Что же я должен был уехать, не повидав тебя?

— Написал бы — я приехала бы повидаться с тобой!

— Ашхен, душа моя, успокойся же, брось ты этот прокурорский тон, — умолял ее Тартаренц. — Ведь я у тебя совета спрашиваю, — при чем тут дезертирство? Если уж ты употребляешь это слово, что же скажут другие?!. Сегодня же, сейчас же выеду на фронт, лишь бы ты…

— Я?.. — задумалась Ашхен.

Осмелев от минутной нерешительности Ашхен, Тартаренц уже уверенно продолжал:

— И что я сделал такого?.. Честное слово, прямо удивляюсь! Подумать только — спас тяжело раненного, сам был при этом ранен… А ты, моя собственная жена, теперь бросаешь в меня камнем, обзываешь дезертиром!..

— Ты хочешь сказать, что и не думал дезертировать? — с недоверием спросила Ашхен.

— И в мыслях такого не было!.. Посмотрела бы ты на других…

— Оставь эти разговоры о других. Настоящий человек побеждает дурное в себе и поступает так, как велит ему долг.

— Ты говоришь прямо как адвокат… но, к сожалению, всегда во вред мне!

— Во вред тебе?.. О, нет, это ты всегда действуешь во вред себе, ты лишен воли и представления о чести!

— Ну, произнесла приговор, успокоилась теперь? — заискивающе засмеялся Тартаренц.

— Не могу я успокоиться, не могу! Ты лишаешь меня возможности смотреть людям в глаза!

— Ах, Ашхен-джан, ведь все это я делал из любви к тебе, к нашему мальчику…

— Ложь! Ты говорил это и тогда, когда уезжал!

В эту минуту послышался топот детских ног, и Тиграник с криком «мама» вбежал в комнату, очевидно спеша сообщить родителям что-то поразившее его воображение.

Тартаренц обрадовался приходу ребенка. Он схватил Тиграника на руки, начал целовать, повторяя как бы про себя, но достаточно ясно:

— Как же я мог не повидать моего сыночка!

Ашхен молча взяла ребенка, снова отвела его к соседке, о чем-то попросила и тут же вернулась.

Тартаренц, который за это время успел взвесить положение, заискивающе обратился к ней:

— Ашхен-джан, значит, я сейчас же отправляюсь на вокзал и выеду в свою часть…

— Как же ты можешь выехать, не явившись в военкомат?

— Ты заронила во мне сомнение… Ашхен-джан, посмотри еще раз хорошенько мои документы! Ведь я выписан из госпиталя, не так ли? А если и не уехал тотчас же, хотел повидать тебя и Тиграника… Может, ты могла бы… — Тартаренц не докончил свою мысль.

— Если ты уже сознаешь, что твой долг — немедленно выехать на фронт, то вопрос ясен: тебе сделают замечание, но, поскольку у тебя имеется справка из госпиталя…

— Да, да, моя бесценная, так бы и говорила с самого начала! Вот теперь я верю, что ты меня любишь! Ведь я только ради любви к тебе…

Тартаренц явился в военный комиссариат для отметки на документах. Комиссар сурово распек его и включил в группу выписавшихся из госпиталей бойцов, выезжавших на фронт.

В тот же день Ашхен с Тиграником на руках провожала мужа. Ашхен была не одна, — на вокзал приехали Михрдат и Маргарит. Михрдат внимательным взглядом окинул Ашхен и Тартаренца. Под гордой осанкой Ашхен угадывалось скрытое недовольство, у Тартаренца был подавленный и растерянный вид. Михрдат бросил пренебрежительный взгляд на Тартаренца и с досадой пробормотал:

— Попала лань в пасть волку!

Тартаренц и виду не подал, что расслышал эти оскорбительные слова. А Михрдат уже прямо обратился к нему:

— Послушай, дорогой, — серьезно проговорил он. — Ты должен в день по двадцать раз благодарить судьбу за то, что она даровала тебе такого друга жизни. Кто хочет любить, тот прежде всего должен быть отважным. Не слыхал ты, что ли, старой песни: «Эй, юноша, любить ты умеешь, а победить врага сумеешь?..» Нас привела сюда любовь к Ашхен. Узнал я от Маргарит, что Ашхен тебя провожает. Говорю: поедем, пусть не будет одна. Помни, что Ашхен все гордятся, не урони ее чести там!

Ашхен думала, что Маргарит скажет что-нибудь на прощание Тартаренцу, но Маргарит смущенно молчала, едва сдерживая слезы, причину которых не могла бы объяснить и сама.

Ашхен смотрела на Тартаренца, но тот упорно отводил свой взгляд. Все переворачивалось у нее в душе, когда она вспоминала лживое письмо мужа, его неосуществившийся, но вполне обдуманный замысел. Но ведь Тартаренц снова уезжает на фронт! Она сдержалась и сказала только:

— Хочу надеяться, что хоть теперь услышу о тебе утешительные вести… Я буду ждать, но я требую, — слышишь, требую, — чтобы ты выполнил свое обещание!

Тартаренц косо взглянул на жену, твердя в уме: «Знаю я, чего тебе хочется, — чтобы я уехал и не вернулся больше! Ну что ж, радуйся, пока твоя взяла…» Но вслух он ничего не сказал и даже постарался принять внушительный и признательный вид.

— Ну, доброго пути тебе! Желаю тебе возвращения с честью!..

Простившись с Михрдатом, Ашхен попросила Маргарит поехать к ней. Она чувствовала, что ей на этот раз тяжело будет оставаться одной. Сумеет ли он достойно держать себя т а м? А вдруг… Горькие предчувствия сломили ее обычную сдержанность, и, войдя в комнату, она расплакалась.

Маргарит, которая никогда не видела Ашхен плачущей смутилась и испугалась. Но она догадывалась, что эти слезы облегчают душевное состояние Ашхен, что та дает исход своему волнению перед тем, как принять какое-то важное решение.

Глава шестая НОВЫЕ ОБЯЗАННОСТИ

По дороге на фабрику Михрдат встретил Наапета и узнал от него, что тот приехал в город с Ребекой, чтобы получить полагающиеся колхозу промтовары.

Михрдат в нескольких словах рассказал Наапету о Тартаренце и Ашхен, передал ему ключ от входной двери, а сам отправился принимать смену.

Уже вечерело, когда он возвращался домой по улицам, блестевшим от дождя. Войдя в садик, он равнодушным взглядом окинул фруктовые деревья, ветви которых клонились к земле под тяжестью созревших плодов, словно ожидая, чтобы заботливая рука хозяина собрала урожай.

На пороге дома показался Наапет.

— И глаз уже не радуется… — невесело сказал Михрдат, обращаясь к нему.

— Когда человек остается один, ничто его не радует, — со вздохом отозвался старик.

Они вошли в дом, где их ждала Ребека. Она стала накрывать на стол, попутно расспрашивая Михрдата:

— Как разрешился вопрос с мужем Ашхен?

— Эх, жаль, что она носит имя такого никчемного человеку! — покачал головой Наапет.

Михрдат вкратце рассказал Ребеке обстоятельства приезда и отъезда Тартаренца. Ребека вздохнула — она молча вспоминала своего Аракела. Единственное утешение — весть о муже — ей могло принести письмо Гарсевана. А Гарсеван был далеко, очень далеко от Аракела. Она лишь с сожалением напомнила:

— А как восхищался ею Гарсеван!.. Бедняжка Ашхен попала в руки недостойного человека!

— У Ашхен столько энергии и ума, что она не потеряет головы и с пути не собьется! — подхватил Михрдат, одобрительно поглядывая на Ребеку, которая не только приготовила обед, но и в комнатах успела прибрать.

За обедом Михрдат рассказал о том, что утром к нему приходила Маргарит, которая и после смерти Сатеник иногда навещала его. Она сообщила Михрдату, что отослала уже третье письмо Габриэлу от своего имени (ни она, ни Михрдат не подумали о том, что это может вызвать тревогу у Габриэла). Рассказал он и о том, как узнав о поступке Тартаренца, решил поехать вместе с Маргарит на вокзал, чтобы Ашхен не чувствовала себя одинокой. Выслушав его рассказ, Наапет решил было посетить Ашхен, но потом передумал, заявив, что Ашхен принадлежит к числу женщин, которые не падают духом и в утешениях не нуждаются.

— Ясно — шкуру хотел спасти! — с презрением бросил Наапет, подразумевая Тартаренца.

— Черт побери, а может, из-за раны он так? — предположил Михрдат.

— Э-э, Михрдат, одно дело, когда человек ранен, другое дело, когда он за шкуру свою дрожит.

— Да, сравнить его и Гарсевана, например!

Наапет покачал головой и, словно про себя, задумчиво сказал:

— Как-то раз спросили вашего Давида Сасунского, почему он из каждого боя выходит победителем? А он отвечает: «Да потому, что прежде всего я на силу своей десницы полагаюсь!» Сильна десница у тебя — тогда и враг другом обернется. Так пожелаем же нашим защитникам сил и здоровья!

И долго еще говорил умудренный жизненным опытом старик…

На следующее утро Наапет и Ребека вернулись в село, и Михрдат снова остался один. Почтальон принес письмо от Габриэла. Вначале Михрдат читал с радостью, но потом радость сменилась смущением; сын опять возвращался к тому, о чем писал в двух предыдущих письмах.

Письмо заканчивалось словами, которые сильно взволновали Михрдата:

Михрдат не помнил себя от волнения. Как, какими словами сообщить Габриэлу о смерти матери? Он понимал, каким ударом это будет для сына. Но ведь еще мучительнее неопределенность!.. Что же делать, кому поручить тягостную миссию? В эти тяжелые для родины дни Габриэл должен был бы получать из дому только, радостные вести. Но какую же радостную весть можно послать теперь?

Михрдату не сиделось на месте. Он вышел из дому, обошел сад, вернулся, обошел все комнаты, заглядывая во все углы. Но затем постарался взять себя в руки и, недовольный своим малодушием, решил: «Довольно колебаться, я должен сам поехать к сыну…»

С этими мыслями Михрдат пошел на фабрику, поработал в ночной смене до рассвета, вернулся домой, попытался заснуть, во не мог. Принятое решение не давало ему покоя. Он встал, оделся и направился в военкомат. Долгое время он в нерешительности бродил перед зданием. Каждый раз, когда он уже собирался войти, что-то останавливало его, и он снова принимался бесцельно бродить по улице.

«Как и какими словами сказать, чтобы не подумали, что я лицемерю, что я просто хочу быть рядом с сыном? Что мне сказать им, если они укажут на мой возраст? Хотя не так уж много пятьдесят три года. Слава богу и зрение у меня в порядке и сила в руках сохранилась… В свое время и в разведку ходил… Э, нет, теперешние люди быстрей и лучше разбираются! Поймут, что я хочу по мере сил послужить родине. А на швейной фабрике обойдутся и без меня… Вот хотя бы Заруи или Газар легко заменят меня…»

Подбодрив себя этими рассуждениями, Михрдат наконец решился и вошел в кабинет военкома. Комиссар покрасневшими от бессонницы глазами устало взглянул на Михрдата и спросил, чем может служить ему.

— Благодарю вас, я ни в чем не нуждаюсь.

— Вот это приятное предисловие! — улыбнулся комиссар. — А то только и слышишь: этому — ордер, тому — продукты, третьему — дрова…

Улыбка комиссара подбодрила Михрдата, и он уже уверенней продолжал:

— Хочу попросить вас, чтобы отправили меня на фронт. Пригожусь. Сын уже сражается и даже получил орден.

Комиссар с минуту молча смотрел на Михрдата, затем начал внимательно расспрашивать о здоровье, о семейном положении. Михрдат видел, что его ответы удовлетворяют комиссара, и это придало ему храбрости.

— Если б я не был уверен, что и т а м буду приносить пользу так же, как приношу здесь, на фабрике, не стал бы беспокоить вас. Только об одном хотел особо попросить: в газетах я часто читал о том, что такие-то братья или такой-то отец и сын служат вместе, в одной и той же части… Так вот и я бы хотел служить в одной части с моим Габриэлом. Даю слово, что ни вы, ни тамошние начальники не будете иметь повода жаловаться на меня!

Комиссар записал все сведения и обещал дать Михрдату ответ завтра же.

— Значит, ответ будет положительный? — с мольбой в голосе спросил Михрдат.

— Надеюсь, — снова улыбнулся комиссар.

Еще один тревожный день! На фабрике заметили, что Михрдат работает с большей энергией, чем обычно, и с еще большим усердием учит своему делу молодых мастеров. На другой день Михрдат не отправился домой после ночной смены, походил по улицам, дожидаясь начала занятий, и с бьющимся сердцем вошел в военкомат. Трудно описать его радость, когда он узнал, что его ходатайство уважено: с первым же отбывающим на фронт пополнением его отправляли бойцом в дивизию Тиросяна.

Михрдат поспешил домой. Походил по комнатам, проверил все. Словно заветную святыню, перенес сундучок Сатеник с вещами Габриэла в самое надежное место. На следующий день он съездил в колхоз и попросил Наапета и Ребеку на денек приехать в город: он решил оставить на их попечение весь дом, за исключением одной комнаты, которую предоставил семье эвакуированных с Кубани.

Решение Михрдата не было неожиданностью для Наапета. Он обнял Михрдата и одобряюще сказал:

— Правильно решил, Михрдат-джан! Вернешься благополучно с сыном, и все будет в порядке! Вы там, а мы здесь будем стараться изо всех сил.

А Ребека просила Михрдата тотчас же сообщить ей письмом, если что-либо выяснится о судьбе Аракела.

На сборном пункте Михрдат познакомился с бойцами, с которыми должен был выехать на фронт. Старшим в группе был молодой сержант. Михрдат очень обрадовался, узнав, что его зовут Унан Аветисян: он много слышал о нем от Наапета и Гарсевана, да и Габриэл часто упоминал о нем в своих письмах. Унан проходил лечение в одном из тбилисских госпиталей и после выписки, получив пятидневный отпуск, приехал на побывку в родное село. Михрдат от души обнял его и стал расспрашивать о фронтовой жизни, о своем сыне к других знакомых бойцах. Когда уже готовились садиться в поезд, подоспела мать Унана. Она долгое время стояла рядом с сыном, что-то говоря ему вполголоса.

Михрдат смотрел то на Ханум, то на Унана и представлял себе то счастливое мгновение, когда он встретится со своим сыном.

Глава седьмая ЭПОПЕЯ

Асканаз Араратян задумчиво рассматривал карту: он обдумывал план боевых действий полка. Он ходил по землянке, которая была похожа на деревянный шатер. Она была довольно удобной, хотя оконце приходилось очень низко.

После нескольких стычек, во время которых полк Араратяна неизменно отбивал ожесточенные атаки врага, прочно удерживая в своих руках высоту Лысую, вес полка и всей дивизии в целом значительно поднялся в глазах командования. Но самолюбие Асканаза втайне было задето тем, что фашисты по-прежнему считали его участок слабым звеном обороны: не прекращая своих атак, они настойчиво засыпали батальоны листовками. Несколько таких листовок, напечатанных и на русском и на армянском языке, лежало на столе у Асканаза. Те же хвастливые заверения, что Сталинград вскоре падет, те же посулы и обещания, что с добровольно сдавшимися будут обращаться хорошо.

Асканаз гневно смял листовку.

— «Сдавайтесь в плен — и вы будете спасены!» — с насмешкой повторил он вслух и, взяв в руки красный карандаш, сделал несколько пометок на карте. — Пишите себе, пишите, — бумага все стерпит! — Он положил карандаш и вытащил из планшета пачку писем. — Ого, это от Поленова?! — воскликнул он и поспешно вскрыл письмо.

Асканаз подумал: «Всего одна стена отделяет их от врага…» Он достал открытку, хотел приняться за ответ, но телефонистка (это была Нина) сообщила, что его вызывает Остужко. Может быть, под впечатлением письма Поленова Асканазу было особенно приятно услышать голос Нины.

Голос командира батальона звучал на этот раз весело. Остужко сообщал, что удалось захватить «длинный язык» (он говорил о захваченном в плен немецком подполковнике). Асканаз приказал немедленно доставить к нему пленного. Он уже положил трубку, когда в землянку вошел Берберян.

Двое бойцов ввели в землянку гитлеровского подполковника. Одежда фашиста, длинный плащ с капюшоном, все было вываляно в грязи. Во время схватки подполковник заупрямился, и Игнату пришлось повозиться с ним.

Пленник откинул плащ, открыв китель, украшенный несколькими фашистскими орденами. Он недобрым взглядом оглядел Асканаза и как будто немного успокоился, заметив, что перед ним стоит равный ему по званию советский командир. По-видимому, фашиста сильно задевало то, что его захватили в плен рядовые бойцы во главе с простым сержантом.

Бросив мимолетный взгляд на Берберяна, он повернулся к Асканазу, поднял два пальца правой руки, поднес их к фуражке и также быстро опустил. То, что Асканаз не предложил ему тотчас сесть, заметно смутило пленного. Асканаз пристально, с головы до ног, оглядел подполковника, медленно взял со стола измятые листовки и перевел с них взгляд на пленного, который, возможно, был одним из авторов формулы о «слабом звене сопротивления», и пренебрежительно бросил листовки на стол.

— Ну, рассказывайте, — приказал Асканаз через переводчика. — Расскажите все, что вы знаете о планах штаба ваших мото-мехчастей, герр Отто Кейслер. Вы знаете, какие данные нам требуются.

Глаза у Кейслера расширились от изумления: он еще не успел назвать себя. До этого он со страхом поглядывал на советских бойцов. Теперь, поняв по тону Асканаза, что его жизни непосредственная опасность не угрожает, он принял надменный вид. Особенно приободрился он после того, как Асканаз предложил ему сесть. Бросив взгляд на переводчика, он заговорил, обдумывая каждое слово:

— Герр подполковник хочет, чтобы я говорил… Пожалуйста! Еще несколько наших ударов — и Сталинград падет. Ну, а насчет Кавказа… уверяю вас, совершенно напрасное упорство… Вам, армянам, в германском рейхе будет обеспечено место, если вы своевременно опомнитесь. Ведь от вашей дивизии скоро и следа не останется!.. И я вам искренне советую…

Асканаз взглянул на часы. Резко, не ожидая, пока переводчик сообщит пленному сказанное им, он прервал Кейслера и решительным тоном сказал по-немецки:

— Прекратите эту болтовню! Требую немедленного ответа о военной технике и плане предстоящих действий. Жду пять минут.

На Отто Кейслера произвело большое впечатление то, что советский командир, армянин, так чисто говорит по-немецки. Решительный тон Асканаза вызвал у него явный страх. Понимая, что упорствовать опасно, он быстро заговорил:

— Две мото-механизированные дивизии из Франции…

— Это старая история. Эти дивизии давно уже разгромлены под Малгобеком. Что-нибудь поновее — и правду, понимаете?!

Кейслер видел, что изворачиваться бесполезно. «Слабое звено сопротивления» оказалось таким же организованным и осведомленным, как и остальные. Он кашлянул, попросил папиросу у Берберяна и, запинаясь, подробно рассказал обо всем, о чем его спрашивал Асканаз.

Асканаз терпеливо слушал пленного, поглядывая на часы. Подходил к концу короткий осенний день. Асканаз велел вызвать Саруханяна и распорядился:

— Отправить пленного под сильным конвоем в штаб армии!

С КП полка Асканаз Араратян уже свыше двух часов руководил разгорающимся сражением. Из батальонов поступали тревожные донесения. Не останавливаясь перед огромными потерями, фашисты бросали в бой все новые и новые части. Высота Лысая уже дважды переходила из рук в руки, и теперь ею снова завладела рота Гарсевана. Особую тревогу внушал Асканазу центральный участок, на котором действовал батальон под командованием совсем недавно назначенного майора Суреняна. В этом батальоне было много новичков, впервые участвовавших в бою. Врагу удалось вытеснить его из передовых окопов. Асканазу пришлось сосредоточить огонь артиллерии на тылах противника, чтобы, подавив большинство его огневых точек, восстановить обороноспособность батальона.

Асканаз сообщил по телефону в дивизию о создавшемся положении и на требование начальника штаба любой ценой удержать в своих руках высоту заверил, что его полк ни на пядь не отступит от занятых позиций. Две роты он держал в резерве: характер боя подсказывал, что в течение дня можно ожидать еще много неприятных сюрпризов.

Асканазу стало известно, что на правом фланге, в окрестностях города Орджоникидзе, противник предпринимает новые и новые атаки, но сопротивление советских войск не позволяет ему завладеть городом, представляющим собой ключ к Закавказью. Асканаз понимал, что прорыв на участке его полка означал бы для противника возможность зайти в тыл защитникам города Орджоникидзе.

С утра моросил мелкий дождик, не прекратившийся и к полудню. Не опуская бинокля, Асканаз осматривал поле боя. Столбы пыли и размельченной земли, вздымаемые снарядами и минами, временами закрывали все поле зрения.

Раздался телефонный звонок, и связной со встревоженным лицом передал трубку Асканазу. Говорил майор Суренян.

— Противник предпринимает новую танковую атаку. У нас вышло из строя шесть бронебойных ружей. В ротах большие потери…

Он перечислил потери в составе и технике и добавил:

— Прошу подкрепления свежей ротой и противотанковым оружием.

Асканаз хотел ему ответить, но заметил, что телефон уже не действует. Не теряя ни минуты, он вызвал Саруханяна и приказал передать командиру резервной роты распоряжение — немедленно отправиться на помощь батальону Суреняна. Группе петеэровцев также было приказано сразу же отправиться на угрожаемый участок. Командиру роту связи Асканаз приказал любой ценой восстановить связь и отправил по батальонам необходимые распоряжения через связных.

Разгорелся один из тех жестоких боев, во время которых нередко теряется различие между передовыми и резервными позициями. Сплошь и рядом бойцы отдельными группами доходили до тылов противника, точно так же как отрядам противника удавалось пробиться в тыл советских войск. Одной такой прорвавшейся группе фашистов удалось перерезать провода, соединяющие КП полка с КП его подразделений. Пока взвод боролся с проникнувшим в тыл противником, несколько отважных связных нащупывали обрывы провода и восстанавливали связь.

Нина, охваченная тревогой, выбежала из блиндажа и присоединилась к группе связных, искавших места повреждения. Заметив среди связных Вахрама, Нина удивилась:

— А ты каким образом очутился здесь? Ведь ночью ты был в батальоне…

— Ого… — отозвался Вахрам, пораженный ее осведомленностью. — А ты откуда знаешь?

— А я многое знаю… да и вижу многое!

Накануне осколком снаряда повредило три пальца на левой руке Вахрама. Но как только сестра перевязала рану и боль немного утихла, Вахрам попросил, чтобы его оставили в части. Он по-прежнему ловко брил бойцов, орудуя правой рукой, а также неповрежденными большим пальцем и мизинцем левой. Сейчас, с катушкой провода на спине и кусачками в руках, он помогал Нине.

— Понимаешь, не хотелось в такой день бездельничать… Ведь Наапет-айрик в госпитале нам рассказывал, что с дьяволом можно отлично справиться… А если эти гады из-под земли выросли, то найдется способ вогнать их в землю!

Часть проникших в тыл фашистских солдат была уничтожена. Но другая группа закрепилась и упорно мешала восстановлению связи. Забрав у Вахрама последний моток, Нина увидела, что провода не хватит.

— Беги принеси!… — крикнула она Вахраму.

Но Вахрам, с сочувствием глядевший на залитое по́том лицо Нины и на ее воспаленные веки, не расслышал ее. Нина повторила свое распоряжение более резким тоном.

— Так это последний моток, больше нет! — с сожалением развел руками Вахрам. Нина нахмурилась, бросила испытующий взгляд вокруг. Справа от нее тянулся ряд столбов с оставшимися проводами. Быстро приняв решение, Нина крепко затянула ремень пояса (она была одета в ватные брюки и гимнастерку) и, попросив у Вахрама нож, начала карабкаться вверх по столбу. Сапоги мешали ей. Кое-как, зацепившись каблуками за столб, она выпростала ноги из широких голенищ и уже быстрее начала подниматься по столбу.

— Ой, умереть мне за тебя! — воскликнул Вахрам. — Как белка карабкается!.. И силы нет у меня в этих раненых пальцах, чтобы на другой столб самому подняться.

В эту минуту в воздухе просвистело несколько одиночных пуль — знак, что стрелял один человек и стрелял прицельно. Но пули отправились «по ягоды», как выразился Вахрам. Однако у него мелькнула тревожная мысль: «А вдруг… подстрелят Нину!.. И я не смогу наладить связь…» Нина словно не понимала, что она является мишенью для вражеского стрелка.

— Обогни столб! — во весь голос крикнул Вахрам. — Ты же вся на виду… Скорей, повернись, столб будет закрывать тебя!

Нина послушалась, но столб все же не полностью прикрывал ее: ноги и руки были видны снайперу. Раздался еще выстрел. Нина была уже наверху — она подсекала и рубила телеграфный провод. Внизу от нетерпения плясал на месте Вахрам. Упал перерубленный конец провода, Вахрам схватился за него и кинулся было бежать к другому столбу, но вдруг остановился: мимо скользившей со столба Нины просвистела еще одна пуля. Нина спрыгнула наземь и побежала к соседнему столбу. Надо было оборвать провод еще с одного-двух столбов, чтобы его хватило. Вахрам обхватил столб руками, попробовал подняться, но боль в раненых пальцах заставила его разжать руки. Глаза наполнились слезами — то ли от боли, то ли от сознания своего бессилия. Нина стала карабкаться на второй столб. На этот раз пуля фашистского стрелка пробила полу ее гимнастерки.

— Ох!.. — вырвалось у Вахрама.

Видя, что Нина упрямо продолжает подниматься, Вахрам в восторге пробормотал: «Ну, можно ли было ждать такой храбрости от женщины?! Вернешься жив-здоров домой, так не сможешь и похвастать перед женщинами… Такой девушке сразу два ордена полагается!» Тут Вахрам вздрогнул: две пули со злобным свистом впились в столб. Вахрам сжал кулаки и воскликнул:

— Хоть бы у этого стрелка сразу оба глаза вылезли!

Нина уже вскарабкалась до верхушки второго столба и, изо всей силы налегая на нож, резала провод. Через несколько минут конец провода упал вниз.

— Отвела, что ли, фашистам глаза эта девушка? Сколько раз стреляли, и все мимо или в столб попадают! — в восхищении приговаривал Вахрам, видя, что Нина скользит уже вниз.

Дело было, конечно, не в мнимом умении Нины «отводить глаза» врагу: чуть подальше большая группа связных восстанавливала связь, одновременно очищая участок от проникнувших туда фашистов. Их присутствие и спасало Нину.

Она спрыгнула вниз. С ее лба катились капли пота, щеки горели, она дышала прерывисто. Перестал моросить мелкий дождь, и холодный ветер, предвестник близкого снегопада, вздувал полы ее гимнастерки.

— Ну, Вахрам! — отдышавшись воскликнула Нина. — Закрепим эти провода, и я побегу к аппарату!

Они успели отойти довольно далеко от КП полка. Бросив взгляд в сторону участка, занятого батальоном Суреняна, Нина вдруг заметила какое-то непривычное движение. Усилилась стрельба. Взрывная волна несколько раз бросала Нину и Вахрама наземь.

Восстановив связь, они бегом кинулись обратно к КП. Нина подхватила трубку и соединилась с Араратяном. Ей ответил раздраженный голос дежурного телефониста:

— Так задержались с восстановлением связи, что…

— Ну, что там, что? — с тревогой выспрашивала Нина.

— Положение осложнилось, командир полка оставил свой КП.

Нина вздрогнула так сильно, что телефонная трубка чуть не выпала у нее из рук.

— Неужели опять оборвалась связь? — встревожился Вахрам. — Ну, на этот раз ты оставайся здесь, пойдем я и Кимик, — он показал на дежурного бойца, — а то…

— Нет, нет, линия действует, только… — Нина в отчаянии махнула рукой и закусила губу. «Араратян… казался таким бесстрашным, неужели он оставил КП, не отдав никаких распоряжений?!»

— Все равно, мы должны оставаться на своем посту! — словно сама себе приказала она, бросив мельком взгляд на Вахрама.

Раздался телефонный звонок, и Нина схватила трубку. Она почувствовала бы себя на седьмом небе, если б услышала голос Араратяна, его короткий, четкий приказ. Но говорил секретарь партбюро полка. Он хотел удостовериться, что линия действительно восстановлена; получив утвердительный ответ, он повесил трубку.

Тревога все сильнее сжимала сердце Нины.

Нина быстро поднялась на ноги, стукнулась головой о низкий потолок землянки, и горсть земли осыпала ее гимнастерку. Чуть пригнувшись, она счищала с себя липкие комочки и вдруг почувствовала, что в нагрудном кармане что-то шелестит. Она отстегнула пуговку, достала измятые обрывки бумаги и с изумлением взглянула на них. Это было последнее полученное от Поленова письмо. Она совсем забыла о нем. Карабкаясь по столбу, она его измяла и местами надорвала. Нина с сожалением начала прилаживать обрывки; карандаш почти стерся. Напрягая зрение, она перечитала письмо, и тревога на ее лице постепенно уступила место улыбке.

Нина с просветлевшим лицом бережно сложила клочки письма и спрятала в карман. «Нет, нет, там, у Гриши, положение во сто раз тяжелее, а он вот какие письма пишет! А что ж у нас… ах, лишь бы Асканаз Аракелович…» Тянуло выбежать из землянки, узнать, что творится кругом, где командир полка. Она только-только вышла за порог, когда раздался звонок. Нина схватила трубку, приложила к уху — и в первую минуту могла лишь повторять задыхаясь:

— Да, да!

Асканаз Араратян выслал в помощь батальону Суреняна резервную роту; одновременно он держал под особым наблюдением и третий батальон и батальон Остужко, которые отражали ожесточенные атаки противника. Судя по всему, враг решил вклиниться в позицию Суреняна и добиться на этом участке прорыва обороны. С помощью новой роты Суреняну удалось отразить последнюю атаку, но через некоторое время Асканаз заметил, что к позициям Суреняна ползут несколько танков, а за ними движутся цепи автоматчиков. Взвесив положение, Араратян решил ввести в бой резервные огневые точки. Вскоре два танка остановились, словно споткнувшись; из люков повалил дым. Не отрывая глаз от поля боя, Асканаз бросил сопровождавшему его Саруханяну:

— Восстановлена связь?

— Нет еще, товарищ комполка.

Асканаз гневно махнул рукой. Положение делалось все напряженнее, вражеские автоматчики кое-где проникли уже в окопы. Асканаз вздрогнул, заметив, что несколько бойцов выскочили из окопов и бросились бежать в тыл. Он подозвал к себе секретаря партбюро (все работники штаба находились уже в батальонах) и коротко приказал:

— По первому сигналу прикажешь перебросить телефонную станцию ко мне. По второму — пошлешь вторую резервную роту на участок Суреняна.

Он быстро зашагал, не оборачиваясь. Саруханян бросился за ним. Чем дальше, тем больше росла тревога Саруханяна: пули свистели вокруг Асканаза, а он, казалось, не замечал их, стремясь пресечь путь отступающим бойцам.

— Да что ж вы это делаете, ребята? — кричал Саруханян, стараясь опередить Асканаза на бегу, чтобы защитить его от пуль.

Асканаз ускорил шаги и наконец нагнал отступавших. Одним взглядом он окинул всех — Грикор и Миран, Алексан и Мурад… А вот и Ваагн!.. Все новички, всего несколько дней как прибыли на фронт…

Асканаз, который на ходу обдумал, как остановить отступавших, громко крикнул:

— Что, ребята, испугались фашистских автоматчиков? А ну-ка ко мне, кто больше всех боится!

Глаза Асканаза блестели веселым огнем. Фуражка сползла назад, и густая прядь волос упала на лоб. Бойцы с минуту оторопело смотрели на командира полка. Кругом свистели пули, но комполка стоял твердо и спокойно, его голос звучал властно и весело:

— А ну, давай, давай, ко мне!

Бойцы медленно и неохотно, отводя в сторону смущенные взоры, подходили к нему. Асканаз сделал несколько шагов вперед и взял из рук Ваагна его винтовку.

— Винтовка у тебя заряжена, да еще зовут тебя Ваагн… Наш прародитель Ваагн драконов истреблял, а ведь винтовки-то у него не было!.. Смотри, какое сильное у тебя оружие! — И, прицелившись, он уложил одного из немецких автоматчиков, пробравшегося вслед за отступающими.

Хладнокровие и решительность Асканаза словно встряхнули всех. Саруханян снова стал так, чтобы заслонить Асканаза от вражеских пуль; в эту минуту командир казался ему подлинным героем. Показывая на только что подбитых немецких автоматчиков, Асканаз обратился к бойцам:

— Видите, не так-то они страшны, правда? Вот пули из ваших винтовок уложили фашистов насмерть, но стоит только показать, что боишься их, и они уже лезут вперед, стреляют, даже не целясь!.. Убедились теперь, что не враг страшен, а вы страшны врагу?!

Асканаз передал винтовку Ваагну и приказал:

— Вперед, за мной! Во имя Советской Родины, во имя чести армянского народа, вперед! — и, не оглядываясь, побежал к окопам.

Но и не оглядываясь, он знал, что бойцы бегут за ним. Теперь каждый из них старался опередить Асканаза, каждый победил в душе то, что ужасней и унизительней всего, — чувство страха. Троих фашистских автоматчиков уложили Ваагн и Мурад. Саруханян, подхвативший на бегу автомат убитого бойца, вывел еще двоих из строя. Это особенно воодушевило новичков. Но Саруханян не сводил глаз с Асканаза, готовый в любую минуту хотя бы ценой жизни защитить его.

Возвращение отступивших бойцов и появление командира полка в окопах воодушевило и тех, кто оставался на своих местах. Они яростно кинулись вперед и в ожесточенном рукопашном бою уничтожали немецких автоматчиков, прорвавших переднюю линию обороны. Вскоре фашистская часть, пытавшаяся выйти в тыл батальона, перестала существовать как боевая единица: одни ее солдаты были уничтожены, другие отошли назад.

Асканаз приказал командиру батальона продолжать преследование неприятеля. Артиллерийские батареи полка продолжали поливать огнем неприятельские позиции и огневые точки. По условному сигналу Асканаза телефонная станция была переброшена к новому командному пункту.

Нина, узнавшая от Вахрама о происшедшем, не находила себе места. В то время как в душе ее шевелились подозрения, Асканаз был в самом пекле!.. Она радостно откликнулась на его звонок, едва удержавшись от желания крикнуть в трубку: «Как самочувствие, Асканаз Аракелович?» Но, взяв себя в руки, официальным тоном сообщила, что связала его с Остужко. Узнав, что его батальон только что отбил четвертую атаку, Асканаз сказал несколько одобрительных слов и приказал передать трубку Берберяну.

Но тут кто-то отключил телефон, и голос Нины тревожно сообщил:

— Простите, товарищ командир, вызывают из штаба дивизии. Я отъединила по их требованию.

Асканазу хотелось связаться и с другими батальонами, чтобы доложить об обстановке в штаб дивизии. Но, по-видимому, ему должны были сообщить что-то неотложное.

— Слушай, друг, — в голосе начальника штаба слышалась нескрываемая тревога, — у твоего правого соседа создалось тяжелое положение… Вардан Тиросян лично отправился туда, чтобы своим присутствием подбодрить бойцов. Но без помощи не обойтись. Противник угрожает штабу дивизии. А каково положение у тебя?

Асканаз доложил обстановку, добавив, что готов выполнить любой приказ.

— Оставь на участке достаточное количество силы для эффективной обороны. Остальных надо перебросить на помощь угрожаемому полку.

Асканаз снова связался с Остужко и с командиром третьего батальона, потребовал, чтобы они выделили по одной роте. Затем вызвал последние резервы и, оставив вместо себя Берберяна, быстро двинулся к позициям соседнего полка.

Пробегая мимо участка, занятого батальоном Остужко, Асканаз заметил, что санитары несут раненых, не пригибаясь к земле. А неприятельские пули залетали и сюда. Асканаз прикрикнул на санитаров и приказал им использовать неровности почвы как прикрытие. Взгляд его упал на Марфушу: она вдвоем с другим санитаром осторожно несла носилки с тяжело раненным. Вдруг Марфуша пронзительно вскрикнула и упала на землю. Носилки выпали из ее рук, Асканаз подбежал.

— Я — умираю, товарищ командир… — простонала Марфуша.

Быстрый осмотр убедил Асканаза, что рана поверхностная: оцарапана кожа пониже плеча.

— Э, нет, Марфуша, — серьезно ответил он, — ты умрешь не раньше, чем через пятьдесят лет, да и то естественной смертью! А это маленькая памятка о сегодняшнем бое!

Покрасневшая Марфуша широко раскрытыми глазами смотрела вслед бегущему Асканазу, смущенно слушая упреки своего напарника-санитара:

— Ты что это голосишь! Целый год на фронте, да чтоб ни разу тебя и пуля не задела?!. Вставай, вставай, берись за носилки, — знаешь, какого бойца несем? Скорее нужно доставить в госпиталь, как бы кровью не истек! Он двадцати таких, как мы с тобой, стоит.

Это был Абдул, потерявший сознание от сильной боли.

С помощью напарника Марфуша быстро перевязала свою ранку и попробовала взяться за ручки носилок, но вдруг почувствовала, что раненая рука онемела. Одной рукой нести носилки нельзя было, а другие санитары отошли уже довольно далеко. Пока Марфуша растерянно оглядывалась, Абдул протяжно вздохнул, открыл глаза, оперся здоровой рукой о носилки и встал на ноги.

— Ой, как хорошо, я пришел в себя…

— Совсем нехорошо, вы же сильно ранены! — растерялась Марфуша. — Кровь потечет, не остановим…

— Так ведь я ранен в плечо, а не в ноги, — попытался улыбнуться Абдул. — Давай буду держаться за тебя, так и доберусь… Недалеко ведь идти, правда?

Санитар с тревогой осмотрел повязку на плече Абдула и, волоча носилки, двинулся за Марфушей, которая вела Абдула, обняв его одной рукой за плечи.

От нескольких раненых, встреченных по дороге, Асканаз узнал, что после ряда неудачных вооруженных атак неприятель предпринял психическую атаку. Это вначале внесло смятение в некоторые подразделения, и лишь прибытие командира дивизии помогло восстановить положение.

— Сейчас опять атакуют танками… Но дело не в том, товарищ подполковник, — сказал Асканазу один из раненых, лицо которого было сплошь залито кровью, — а их автоматчики уже близко, — раненый показал рукой. — Если их не отгонят, они могут обойти полк с тыла…

Обстановка Асканазу была уже ясна. Танки и в самом деле подходили к позициям; возможно, что в окопах одного из батальонов уже начался рукопашный бой. Вскоре стало очевидно, что неприятельские силы численностью до батальона двигаются в обход полка. Противник прикрывал их продвижение артиллерийским огнем. Нащупав слабое место на стыке расположения двух полков, автоматчики сумели прорваться в тыл.

Асканаз расположил свои роты, обеспечив их фланги станковыми пулеметами. Потянулись минуты ожидания. Одна из пробившихся в тыл неприятельских рот взяла направление на штаб дивизии. Остальные собирались, очевидно, зайти в тыл Тиросяну. Но тут заговорили станковые пулеметы Асканаза. Растерявшиеся гитлеровцы разбили свой боевой строй: они предполагали нанести удар по тылам врага, но сами были вынуждены теперь защищаться от неожиданного удара по их тылу. Тем временем Асканаз приказал командиру одной из своих рот спешно перерезать дорогу отряду гитлеровских автоматчиков, двигавшихся к штабу дивизии.

И на передовой и в тылах поднялся такой грохот, все так смешалось, что только боевой опыт комдива и Асканаза Араратяна помогал им разобраться в происходящем. Получасовой бой подсобных рот Асканаза с пробившимися в тыл гитлеровцами завершился успехом. Вражеские ряды сильно поредели. Оставив маленький отряд для преследования недобитого противника, Асканаз образовал из своих рот как бы ударный кулак. Вернулся связной с сообщением о том, что убит командир полка. Тиросян назначил на его место командира одного из батальонов, а Асканазу приказал двинуться к окопам центрального участка, защитники которого уже выбивались из сил. Но помощь опоздала: Асканаз увидел, что фашисты уже вытеснили из окопов расположенные там роты и прорвались к штабу. Создавалась угроза, что превосходящие силы противника сломят сопротивление полка и уничтожат штаб дивизии.

Асканаз выступил вперед, пристальным взглядом окинул свои роты и сказал несколько слов:

— Товарищи, сейчас решается вопрос жизни или смерти всей нашей армянской дивизии. Мы должны спасти ее честь во что бы то ни стало! Забудьте о смерти, помните лишь о присяге, которую мы принесли, когда нам вручали знамя. Вперед! Исполним нашу клятву!

И бойцы ринулись вперед. Казалось, все соединенна превратилось в монолитное целое. Один подбивал танк, другой валил ударом штыка гитлеровского офицера, кто-то связкой гранат разнес пулеметное гнездо врага, другие винтовкой, руками, зубами расправлялись с врагом, стремившимся прорвать «слабое звено».

Летели минуты, текли часы. Постепенно утихали грохот и рев. Спотыкаясь о тела убитых, еще сшибались кое-где отдельные группы противников, но хозяином участка фронта снова была армянская дивизия.

— Товарищ Араратян, комдив вызывает вас! — подбежал к Асканазу молоденький лейтенант с побледневшим от волнения лицом.

Асканаза словно схватило за сердце. Он бегом последовал за лейтенантом. На расстоянии нескольких десятков шагов бойцы расправлялись с остатками фашистской колонны. А на носилках лежал командир дивизии. Помутневшие глаза Тиросяна глядели на окружающих невидящим взглядом; кровь заливала щеку и шею. Несмотря на все усилия, врачу не удавалось остановить кровотечение.

— Явился по вашему приказу, товарищ комдив! — четко произнес Асканаз, наклонившись к лицу Тиросяна. — Все кончилось благополучно… Честь дивизии спасена!

— Выделите батальон… обеспечьте левый фланг… Оттуда возможна новая атака… Закрепите успех!..

— Есть обеспечить левый фланг, закрепить успех, товарищ комдив!

— Напишите в Армению… что сыны армянского народа… высоко держа… — Тиросян не смог закончить, взгляд его тускнел.

Асканаз опустил голову. Он тихо приказал принести знамя дивизии. Как бы услышав шелест складок над своей головой, Тиросян медленно поднял глаза, и по его лицу скользнуло подобие улыбки. Не отводя глаз от знамени, Тиросян приоткрыл губы, но не мог произнести ни слова. Началась агония. Холодный предвечерний ветер шевелил волосы на его непокрытой голове и прядью прикрыл рану на лбу. Тиросян последним взглядом обвел стоявших вокруг него воинов, как бы молча давая им наказ, и навеки закрыл глаза.

В штабе армии с напряженным вниманием следили за действиями дивизии Тиросяна, измотанной ожесточенными боями с неприятелем. Денисов немедленно распорядился усилить ее новыми пополнениями. В ночь гибели Тиросяна он вызвал к себе Асканаза.

— Я пристально следил за течением боя. И командиры, и бойцы уже приобрели опыт. Враг остановлен на всем фронте; это очень важно, но все же это только первый шаг. Начинается период новых, еще более ответственных боев. Командование дивизией поручается вам.

Асканаз поднялся с места. Его лицо вспыхнуло от волнения.

— С новым назначением справитесь, об этом говорят проявленные вами сегодня инициатива и хладнокровие. Жаль, мы потеряли Тиросяна… Он оставил по себе светлую память. Я распорядился торжественно похоронить его…

Асканаз стоял молча, стараясь освоиться с мыслью о том, что ему придется руководить боевыми действиями всей дивизии.

Поднявшись с места, Денисов положил на плечо Асканаза руку и мягко сказал:

— Готовь свою дивизию, друг: скоро получишь новое задание. Предстоящие бои многое решат…

Глава восьмая КОНЕЦ ОДНОЙ ИСТОРИИ

Следующий день на участке дивизии прошел несравненно спокойнее. Противнику не удалось подбросить свежие силы и повторить ожесточенные атаки предыдущего дня. Асканаз Араратян воспользовался этим, чтобы усилить пополнениями и привести в порядок роты и батальоны, а также подробно ознакомиться с расположением дивизии, вникая во все подробности.

На участке Гарсевана недружный огонь противника длился до полудня, а затем наступило затишье. Передышка, судя по всем признакам, могла продлиться до следующего дня. Рота Гарсевана расположилась на отдых и с аппетитом расправлялась с горячей пшенной кашей, заправленной жирными кусочками мяса. День был сырой и туманный. Большие мягкие хлопья снега липли к лицам. Не обращая на это внимания, бойцы расселись на охапках сена, разостланных по дну окопа, и, достав из-за голенищ алюминиевые и деревянные ложки, ели жидкую кашу.

Гарсеван с одним из взводов только что вернулся с торжественных похорон командира дивизии. Он проходил по окопам, порой отряхивая снег со шлема. В одном из окопов над его головой разорвалось несколько неприятельских мин.

— Верно, считают, что не выполнили сегодняшнюю норму? — с пренебрежением сказал Гарсеван и, подойдя к телефону, связался с командиром батареи. — А ну-ка, трахни по их блиндажам несколькими снарядами подряд!

После артналета снова воцарилась тишина. Вокруг Гарсевана собрались и бывалые воины и новички, среди них Мурад и Ваагн. Прибывшие с ними в одном пополнении Грикор, Миран и Алексан были убиты накануне, ценой жизни искупив минутную панику. Мурад с Ваагном неплохо воевали и теперь состояли в роте Гарсевана.

Гарсеван вновь стряхнул снег со шлема, удобно уселся в нише, сделанной в стенке окопа, и заговорил:

— Командир нашей дивизии оставил такую хорошую память, что каждый боец может гордиться им. Помните, ребята, его наказ Юрику — заслужить хорошее имя доблестью. А теперь он жизнь отдал, но спас честь нашей дивизии.

— И новый наш командир, подполковник Араратян, такой же, — вмешался Ваагн. Ободренный общим сочувственным молчанием, он доверчиво продолжал: — Если б вы знали, как нам было стыдно, когда он нас задержал!..

— Да, он так же рисковал жизнью, но все же спас положение, потому что победил в себе страх смерти, — кивнул головой Гарсеван. — С таким комдивом мы еще многое совершим! Своим примером он помог вам преодолеть страх. Пусть же никто не ведет себя так, чтобы потом ему было стыдно!

— Если человек еще способен стыдиться, значит он может победить свое малодушие, — вмешался Михрдат, которого брил Вахрам в соседней нише окопа. — Э-э, Вахрам, нечем тебе точить бритву, что ли? Всю щеку мне ободрал!

— Есть у меня оселок, товарищ Михрдат, как не быть, но сегодня я ведь двадцать пятого брею! Другой раз с тебя начну, пока еще бритва не успела притупиться.

Гарсеван взглянул на сидевших рядом и, что-то припомнив, окликнул Ара:

— Ну как, здорово переволновался вчера у пулемета, Ара?

— Еще бы! В особенности, когда увидел, как фашист размахнулся и швырнул в нас гранату…

— Как так швырнул гранату? — Вахрам отвел бритву от лица Михрдата и оторопело взглянул на Ара. — Бросил — и вы…

— Хочешь сказать, как же они уцелели? — засмеялся Гарсеван.

— Вот именно, товарищ командир роты. Не пойму…

— А ну, расскажи, Ара, как это случилось?

— Габриэл перехватил гранату в воздухе и швырнул ее обратно в того же самого немца, а другой еще рядом стоял. Обоих фашистов в клочки разнесло.

— Эх, умереть мне за вас! — вырвалось у Вахрама.

— Но вот Нина рассказывала, что и ты с ней неплохо восстанавливал связь, — сказал Гарсеван, чтобы поощрить Вахрама.

— Человек своих дел не видит и радуется успеху товарища, — отозвался Вахрам.

— Что ты чувствовал, — задумчиво спросил Гарсеван, — когда граната летела на вас?

— Страшно было, да? Ведь это верная смерть!.. — добавил Вахрам.

— Конечно, страшно, но, понимаешь… в такие минуты как-то не думаешь о смерти.

— Вот это хорошо! Если боец думает не о смерти, а о том, как бы получше выполнить дело, и ему легче и победа вернее, — заключил Гарсеван. Он понял, что Ара не только сумел перебороть то, на что намекала Гарсевану Шогакат-майрик, но даже воодушевляет своих товарищей.

Гарсевану нравилось, что Ара, по примеру Юрика, ничем не выдавал своего близкого родства с командиром дивизии, хотя это ни для кого не было тайной.

Ваагн больше не принимал участия в беседе. Мурад все время молчал, — воспоминание об их проступке все еще продолжало удручать молодых бойцов.

Гарсеван приказал Вахраму пройти на передовую, а сам отправился на свой КП. Помогая себе уцелевшими двумя пальцами левой руки, Вахрам кое-как выправил бритву на кожаном поясе и отправился брить бойцов на передовой.

До сумерек оставалось еще больше часа. Одиночные выстрелы не смущали уже привыкшего к фронтовой жизни Вахрама. Глядя вдаль, он заметил за небольшим холмиком Тартаренца в паре с другим бойцом, рывших площадку для миномета. Чуть поодаль такие же площадки рыли и другие бойцы.

«Вот это я считаю хорошим знаком! Уж если минометы сюда подтаскивают, значит наши наступать собираются. Вот если б еще хорошую весточку из Сталинграда!» — подумал Вахрам, спрыгивая в окоп и созывая к себе желающих побриться.

Тартаренц лениво и вяло тыкал лопатой в землю, разговаривая с Лалазаром, бойцом соседнего батальона, совершившим какой-то мелкий проступок. Оба только что пообедали.

— Осточертела эта паршивая каша! — проворчал Тартаренц, поглядывая искоса на напарника и желая узнать, как отзовется на его слова Лалазар.

— А чем она тебе не по нутру пришлась? И навариста и питательна. Совсем не плохая каша.

— Я ничего плохого и не говорю, да только надоело все одно и то же.

— Это другое дело. Конечно, лучше было бы, если б нам плов с курицей поднесли.

— Уж не говори — слюнки текут, как вспомню! А тут еще заставляют камень долбить: ведь стоит немцам подслушать, трахнут мину — и поминай, как звали…

— Что ж, может и это случиться, — хладнокровно согласился Лалазар.

Тартаренц решил нащупать слабую сторону товарища, но начал издалека:

— Да, ты знаешь, несколько дней тому назад вызвал меня… ну, сам наш полковой комиссар. До войны за версту шляпу снимал… Ну что ж, дело случая. «Ничего, говорит, мы тебя уже узнали, ценим твою работу, скоро к награде представим… только будь немного активней…» А легко ли быть активным?

Он на минуту прислонил лопату к камню и, шаря в кармане, не сводил испытующего взгляда с Лалазара.

— Ну и будь поактивнее, не укусит же тебя орденок! Это у меня никаких друзей-приятелей нет, никто не уговаривает меня согласиться принять орденок… — И Лалазар сильными ударами старался раздробить камень.

— Друзьями не сразу делаются. Это я всего четыре дня знаком с тобой и уже другом тебя считаю. А ты вот этого не ценишь.

— Сказал тоже! Пойди спроси у наших арамусцев в Котайске: плюнь мне в лицо, если тебе скажут, что я дружбы водить не умею… Эх, промахнулся я — выпустил этого собачьего сына, гитлеровца, из рук…

— Почему же выпустил? Ушел бы с ним вместе…

— Куда это ушел, о чем ты говоришь?

— Говорю, пошел бы за ним, убил…

Лалазар с сомнением поглядел на Тартаренца и продолжал свой рассказ:

— Как-то было — тоже не смог доставить пленного. Он бросился бежать, а я и выстрелил вслед, уложил его на месте. В этот раз не решился стрелять, думаю, может, догоню… А он, подлец, такой быстроногий оказался, любому зайцу впору… Влетело, что пленного упустил. До сих пор не могу себе этого простить.

Тартаренцу никак не удавалось высказать свою тайную мысль: Лалазар, увлеченный рассказом, не оборачивался в его сторону, но, случайно оглянувшись, увидел бездельничающего Тартаренца и с возмущением воскликнул:

— А ты чего расселся, в садах Норка себя вообразил, что ли? А ну, работай! Тоже нашел себе поденщика!

— Так я ж с тобой хочу серьезно поговорить…

— Ты все что-то привираешь! То комиссар тебе в ножки кланяется, то собираются тебе на золотом подносе орден поднести… Да ну тебя! А еще попрекаешь, что с тобой дружбу не водят, не ценят, как надо! А насчет пленного что ты говорил, ну-ка повтори!

— Говорил, что не надо было растяпой быть, фашиста из рук выпускать!

— Вывернулся ловко. Бери свой заступ, нечего языком молоть!

— Говорю же, что ты плохой друг… — пробормотал Тартаренц, поняв, что чуть было не выдал себя.

Побрив нескольких бойцов, Вахрам подошел к Тартаренцу и Лалазару.

— Не хотите побриться?

— Темнеет уже, перережешь, чего доброго, какую-нибудь вену, — нехотя отозвался Тартаренц.

— Я и с закрытыми глазами побрею! — самоуверенно отозвался Вахрам.

— Ну, а где?

— А яма на что? Расстелем плащ-палатку, вот и будет хорошо.

Лалазар довольно удобно пристроился в глубокой яме, и Вахрам принялся брить его. То ли предавшись воспоминаниям, то ли придя в хорошее настроение, Лалазар вполголоса напевал, в то время как Вахрам точил бритву.

— Это покрывало дрожит или сердце у тебя дрожит? — насмешливо спросил Тартаренц.

— А ну, помолчи!

Но Тартаренц с издевкой пропел:

— Да молчи ты! — прервал его Вахрам.

— Вот навязался мне на голову! Кончай и проваливай.

— Ладно, ладно, иди, побрею и тебя, — сказал Вахрам примирительным тоном.

Но Тартаренц не согласился, чтобы его брили в сумерках.

Подошедший сержант проверил работу, показал, до каких пор еще копать, и отметил место для второй площадки. Чтобы ускорить работу, сюда наряжены были еще два бойца.

Выбрав удобную минуту, Тартаренц тихо сказал Вахраму:

— И долго ты будешь оставаться под огнем на передовой с пораненными пальцами?

— Не болтай лишнего! Где ты видел у меня пораненные пальцы? Ногти содрало — это так, ну и пускай: вырастут новые! Здоровая рука может заменить больную.

— Так я ж ничего не говорю, брей себе на здоровье, — отозвался Тартаренц, шелестя листком в кармане. — Только по закону тебя должны были бы перевести во второй эшелон.

Воздух дрогнул от сильного разрыва — где-то вдалеке упал неприятельский снаряд. Тартаренц выдернул руку из кармана, и при этом у него выпал какой-то листок бумаги. Ветерок подхватил бумажку и понес. Тартаренцу с трудом удалось перехватить катившийся по земле листок, он сунул его обратно в карман.

— Это у тебя письмо? — с легкой завистью проговорил Вахрам. — Наверное, от Ашхен!.. Почему бы тебе не почитать нам когда-нибудь ее письмо?

— Какое тебе дело до писем моей жены?

— Ну, что ты Тартаренц!.. Ведь если Ашхен тебе жена, то нам всем она — дорогая сестра.

— Ага… — равнодушно отозвался Тартаренц. — Что ж, пожалуй, прочту, но это — секретное письмо.

Ему не верилось, что Вахрам не видел листка; он колебался, не зная, как поступить, и решил перевести разговор на другую тему:

— Завтра жаркий день будет, по всему видно, — обратился он к Вахраму.

— Поживем — увидим, — спокойно отозвался Вахрам.

Теперь Тартаренц решил, что он не может довериться и Вахраму. Вместе с другими бойцами он принялся за расширение и углубление минометных площадок и уже за полночь, закончив работу, запыхавшись, обратился к Лалазару:

— Ну, теперь ты мной доволен?.. Уморились тут, работая, а никому и в голову не придет позаботиться, чтобы нам доставили веду!

Снегопад прекратился. Утихла стрельба. Тартаренцу удалось добиться, чтобы его послали за водой.

После возвращения в часть из тбилисского госпиталя Тартаренцу впервые приходилось идти одному в тыл. Наблюдение за тем, чтобы ночью никто не отлучался из части, было поручено Габриэлу. Полученное от него разрешение Тартаренц объяснял тем, что они земляки, и Габриэл, мол, поэтому не решился отказать ему. Достав листок из кармана, Тартаренц переложил его в нагрудный карман и сделал несколько десятков шагов туда, где расположены были тыловые хозяйства. Днем он внимательно изучил участок своей части. Еще раз осторожно осмотревшись, он сделал несколько шагов в прежнем направлении, а затем резко свернул направо и пошел в обратную сторону. Но сердце у него так сильно забилось, что он покачнулся и присел: ну, если кто-нибудь встретит его и спросит, куда он идет, что он ответит? Что ж, ответ у него готов: пошел, мол, за водой и заблудился.

В течение последних дней он пытался поговорить не только с Лалазаром и Вахрамом, но и с другими бойцами и никому не посмел открыться. Тартаренц чувствовал, что он одинок со своими недобрыми мыслями. Все эти люди — с различными характерами и разными способностями — так же способны были ошибаться, как ошибся Лалазар или же этот новичок Ваагн. Но потом они с новой энергией служили, выполняли свой долг. Вот, например, Лалазар — в таком состоянии даже способен был петь!.. А Тартаренц после вчерашнего тяжелого боя испытывал еще больший страх при мысли о предстоящих испытаниях: а если повторится такой же день, если такое же страшное сражение произойдет завтра, послезавтра, то как избежать гибели?! Он снова нащупал листок, который за два дня до этого ему удалось незаметно припрятать от товарищей. Гитлеровцы разбрасывали листовки; в то время, как остальные бойцы или рвали эти листовки на клочки, или собирали для сдачи командованию, Тартаренц выбрал удобный момент и прочел листовку, на одной стороне которой был напечатан русский текст, на другой — армянский. В конце крупными буквами было написано, что эта листовка является пропуском для перехода на сторону немцев любого количества бойцов.

Тартаренц с особым вниманием перечитывал последние строчки листовки, в душе горько сожалея, что не нашел не только группы солдат, готовых сдаться в плен врагу, но и одного-единственного бойца, с кем можно было бы откровенно поговорить. Он яростно ругал в душе Ашхен, которую считал причиной своих теперешних бед, ругал и товарищей, которым не мог довериться.

Тартаренц прошел уже довольно большое расстояние. Вот еще немного — и он будет у немецких позиций. Он уже представлял себе, как покажет и м листовку-пропуск, что будет при этом говорить. «Как хорошо, — думал он, — что дежурным был Габриэл. Я ловко провел его… Вот теперь пусть Михрдат читает наставления своему сынку!»

Он уже достал из кармана листовку и на всякий случай вытащил белый платок. Еще несколько шагов…

Но радость Тартаренца была преждевременна.

Габриэлу показалась подозрительной та настойчивость, с которой Тартаренц добивался разрешения пойти за водой. Выдав ему разрешение, он тотчас же сдал свой пост напарнику и незаметно последовал за Тартаренцем.

Сильный удар по спине заставил Тартаренца пошатнуться. Кто-то крепко схватил его за шиворот и рывком повернул к себе.

— Да это я, товарищ Габриэл…

— Какой я тебе товарищ! А ну, шагай!..

— Так я же объясню…

— Шагай, говорят тебе! Объяснения будешь давать командованию!

Габриэл привел Тартаренца к минометным площадкам. Вахрам уже доставил воду для товарищей. Одного взгляда было достаточно, чтобы он понял все.

— Ах ты, ишачий сын, значит, вот почему ты о моих порезанных пальцах беспокоился?! — крикнул он, подбегая к Тартаренцу. — Ах, дали бы мне этой порезанной рукой шею твою перерезать!

Лалазар презрительно щелкнул пальцем по голове Тартаренца.

— Да разве это голова? Это же прогнившая тыква! Дали бы мне выдолбить ее, сделать из нее черепок для отбросов! Теперь-то я понимаю, какую он мне удочку закидывал!..

Габриэл с трудом успокоил бойцов и под усиленным конвоем доставил Тартаренца к Гарсевану Даниэляну. Ошеломленный и возмущенный Гарсеван сам отвел арестованного к Остужко.

— Нашу честь запятнал, собака!

Остужко проявил больше хладнокровия: он допросил Тартаренца и, молча хмурясь, взял трубку телефона.

…Выслушав Остужко, Асканаз Араратян несколько раз прошелся по своему блиндажу. Враг просчитался — никто не поддался на его провокацию, кроме этой гадины. Но и один этот случай накладывал пятно на всю воинскую часть!

В тот же день, на рассвете, военный трибунал судил Тартаренца и вынес решение: расстрел перед строем.

…К пяти часам следующего дня, после того как дивизия успешно отразила все атаки фашистов и заняла более удобные позиции, бойцы роты Гарсевана Даниэляна выстроились неподалеку от штаба. Здесь были среди других Гарсеван, Саруханян, Габриэл, Ара, Унан, раненый Абдул, Лалазар, Вахрам. Бойцы выстроились наподобие большой буквы пе, в открытые ворота которой ввели под конвоем Тартаренца.

Лица бойцов выражали нескрываемый гнев. Особенно оскорбленными чувствовали себя Гарсеван и Саруханян: ведь этот презренный изменник оскорбил их самые заветные чувства, осквернил присягу, данную перед лицом народа, бросил пятно бесчестия на своих товарищей, жену, маленького сына!

— Подумаешь, за человека еще считают, приговор ему выносят, когда нужно было укокошить на месте, как собаку паршивую!.. — гневно шептал Вахрам.

Гарсеван выступил вперед и громко прочел зловещие строки приговора:

— «…за измену Советской Родине, за нарушение воинской присяги, за гнусный обман товарищей по оружию и командования…»

Тартаренц стоял понурившись, уставив в землю бессмысленный взгляд.

Гарсеван закончил чтение приговора.

— Снимай обмундирование! — громко приказал Саруханян.

Через несколько минут приговор над изменником родины был приведен в исполнение.

На обратном пути Саруханян сказал шагавшему рядом с ним Гарсевану:

— Нет, ты мне скажи, как мы об этом сообщим Ашхен? — и он скрипнул зубами.

— Ашхен обладает такой стойкостью, что мы можем к должны написать ей всю правду. Приходи, подумаем, обсудим вместе, как написать.

В это самое время Нина зашла к Асканазу — передать ему поручение. Лицо командира дивизии было так сурово, что Нина едва осмелилась спросить вполголоса:

— К расстрелу присудили мужа Ашхен?

— Нет, не мужа Ашхен — к расстрелу приговорили изменника родины.

Глава девятая АРАРАТ

Усадив рядом с собою внуков, Шогакат-майрик слушала Седу, которая читала ей только что полученное от Вртанеса письмо.

Вртанес сообщал все, что узнал об Асканазе, просил не беспокоиться за него и писать на фронт обо всех домашних новостях.

— Умереть мне за солнце, светящее вам обоим… за солнце, светящее всем нашим… — целуя Давида и Цовинар, со слезами на глазах произнесла Шогакат-майрик. — Напиши, напиши моему Вртанесу, чтобы не беспокоился за нас. Вот только эта передовая…

Шогакат-майрик не договорила. Седа молча прибирала комнату, потом задумчиво подошла к книжному шкафу, взяла том сочинений Шекспира. На полях были карандашные пометки Вртанеса. Против строчки «Совесть у нас чиста и плечи у нас крепкие…» написано было на полях карандашом: «Да!» В связи с чем, по какому поводу написал Вртанес — этого Седа не знала. Она подошла к письменному столу, достала из ящика оставшуюся незаконченной рукопись, и глаза ее наполнились слезами. Прошло несколько минут.

Какой-то звук заставил Седу очнуться. Она бережно сложила рукопись, положила обратно в ящик и, обернувшись, ахнула:

— Что ты делаешь, Давид?! Это ведь доля Цовик!..

Давид запихал в рот несколько кусочков сахара, оставленных для Цовинар, и с хрустом жевал их. Услышав упрек матери, он покраснел и опустил голову. Шогакат-майрик вздохнула, и ей невольно вспомнился Ара: «Как-то теперь т а м мой сынок, как переносит военную жизнь? Ведь каждый день на передовой!..»

В дверь постучали, в комнату вошли Парандзем и Маргарит.

— Сестрица Шогакат, не вытерпела я — только что принесли письмо, решила забежать…

Видно было, что и Маргарит хочется что-то сказать, но она не успела, потому что Шогакат радостно выхватила письмо, прижала к лицу и, протягивая Маргарит, нетерпеливо проговорила:

— Читай-ка, милая… но скажи сперва — от кого?

— От Гарсевана, Шогакат-майрик.

— Ах, умереть мне за него! Читай, читай…

Маргарит, которая предполагала, что это письмо от Ара (хотя сама очень часто получала от него письма), с легким чувством разочарования вскрыла конверт, но, заметив, что лицо Шогакат-майрик горит нетерпением, начала читать вслух.

Гарсеван также сообщал о том, что Асканаз назначен командиром дивизии. Но особую радость доставили Шогакат-майрик те строки письма, тайный смысл которых был понятен ей одной:

Когда Маргарит прочла письмо до конца, Шогакат-майрик попросила:

— Еще раз прочти про Ара, Маргарит-джан!

Маргарит читала, испытывая безграничную радость при словах «бесстрашный боец». Она задумалась, забыв об окружающих.

В эту минуту Парандзем, заметив опечаленное и смущенное лицо Давида, достала из кармана горсть изюма и высыпала на блюдечко перед ним.

— Кушай, родной мой!

— Пусть останется для Цовик, не надо мне…

— Ой, хороший мой, как он любит сестричку!

Давид испуганно взглянул на мать: а вдруг она скажет?..

Седа подтвердила:

— Конечно, мой сынок очень любит сестричку.

Давид аккуратно разделил изюм на две равные кучки, взял свою горсточку и выбежал из комнаты. Шогакат с гордостью рассказала Парандзем, что и Вртанес в своем письме сообщает о новом назначении Асканаза.

— Какие времена мы переживаем, сестрица Шогакат, — задумчиво покачала головой Парандзем. — Помнишь, как мы воду грели, чтобы он голову себе вымыл? А ты еще сердилась на него, когда он по ночам долго засиживался. И ведь никогда-то из твоей воли не выходил! Ах, и мой Мхитар такой же хороший сын…

Маргарит очнулась от задумчивости и вспомнила, что привело ее в этот день к Седе.

— Ходила я сегодня на рынок, — заговорила она, — и заглянула в ларек Двинского колхоза. Увидела там знакомого колхозника, спросила, как поживает Наапет-айрик. А он мне говорит: «Вот хорошо, что встретил тебя. Ведь Наапет-айрик живет теперь у Гарсевана. Заболел он, больной лежит, и районный доктор ему новое лекарство прописал — сульфидин называется. Если можешь, достань, нехорошо ему». Я взяла рецепт, обещала занести завтра.

— Вот умница, хорошо сделала, доченька. Стыдно ведь, забыли мы их. А насчет лекарства этого скажи Ашхен, она достанет. А завтра давай поедем в село: навестим Наапета и Пеброне — жену Гарсевана. Что ж это получается — Гарсеван так заботится о нашем Ара, а мы даже не заглядываем к ним! Поедем, посмотрим, что там у них, а потом вернемся. Маргарит-джан, ты напишешь письма и Гарсевану, и Ара, и Вртанесу. Ах, если б и от Зохраба моего добрую весточку получить!

Шогакат-майрик и Маргарит сошли на станции Арташат. Оттуда грузовая машина ходила в село. Немолодой шофер, прихрамывавший на левую ногу, усадил Шогакат-майрик с собой в кабинке. Маргарит с несколькими колхозницами устроилась в кузове. Погода была облачная, чуть накрапывал дождь.

— Что ж, майрик, ты едешь в такую холодную погоду…

— Когда человек твердо решил что-либо, он уже не смотрит на дождь и холод, — ответила, улыбаясь, Шогакат-майрик.

— У тебя сын на фронте?

— А как же иначе?

— Вот так и отвечают все, кого ни спросишь. Эх, не оставили меня в армии, когда ранило в ногу, теперь в колхозе работаю. А в армии сейчас старший сын.

— Письма получаешь?

— Да, только далеко он у меня, на Финляндском фронте.

— Да, далеконько.

— А твой?

— И далеко, и близко. Да все равно, все одной дорогой домой должны вернуться!

— Вот это слово мне по душе пришлось, майрик-джан! Верно, одной дорогой…

— Скажи, а Наапета ты знаешь, он у вас в селе живет?

— Ну как же не знать Наапета-айрика! Уважаемый у нас человек в селе.

— Говорят, болен он?

— Три дня назад был у них, он лежал.

— Повези нас к нему.

— А что ж, повезу, такого человека повидать стоит. Так рассуждает о фронтовых делах, словно с генералами в совете заседал. Вот на днях от Асканаза Араратяна письмо получил. Слыхала о нем?

— Да, слыхала, — улыбнулась Шогакат-майрик.

— А видала его? Он в нашем селе прежде жил.

— И крестьяне Двина его знают?

— Все знают. Значит, знакома с ним?

— Знаю, как родного сына.

— Вот это хорошо. Говорят, ребенком еще родителей потерял, бедняга.

— Нет, мать у него есть.

— А как же в бытность в селе говорил он, что у него мать умерла?

— Асканаз — мой приемный сын.

— А-а, так значит вы — Шогакат-майрик? Наапет и про вас рассказывал. Очень рад, что довелось с вами встретиться!

…Шогакат поднималась по ступенькам дома Гарсевана с тревогой: не очень ли плохо Наапету, вовремя ли доставили они лекарство? Маргарит бережно поддерживала ее под руку, Едва поднялись они на балкон, как дверь комнаты распахнулась и навстречу им выбежала Пеброне.

— Майрик-джан, ты ли это?! Если б я знала, сама бы за тобой приехала, привезла бы к нам… — С этими словами Пеброне нагнулась, поцеловала руку Шогакат, а затем ласково обняла Маргарит.

— Как обрадуется Гарсеван, когда узнает, что вы побывали у нас!

— Да не увидит плохого дня наш Гарсеван, Пеброне-джан! Письмо вчера от него получила, очень он меня порадовал. Я ведь с ним долго говорила на вокзале перед отъездом.

— Да, да, помню я… Ах, когда же настанет день, чтобы так же торжественно встречать их! — с волнением воскликнула Пеброне.

Они вошли в комнату. Пеброне подвела Шогакат-майрик к тахте, усадила ее, подсунув подушки за спину и под локоть.

— А Наапет? — с тревогой произнесла Шогакат, вопросительно глядя на Пеброне.

— Еще вчера болен был, — неопределенно ответила Пеброне.

— Значит, лучше ему? Где же он? Ведь мы к нему… Маргарит-джан, где лекарство?

Маргарит достала пакетик с сульфидином из своей сумки.

— Да, да, мы ведь просили продавца ларька обратиться к вам, если он сам не найдет лекарства. Да разве может кто-нибудь удержать Наапета-айрика? Утром встал и пошел обходить сады…

— Значит, совсем хорошо ему? — уже спокойно спросила Шогакат.

— Доктор еще не позволил ему вставать. А Наапет-айрик все твердит: «Неспокойно у меня на сердце, пойду посмотрю, как закапывают на зиму виноградные кусты». И что мы ни говорили, как ни убеждали — встал, оделся и пошел…

— Ну, раз так, пойду и я, погляжу, как он там… — встала с тахты Шогакат.

— Да что ты говоришь, майрик-джан? Как ты пройдешь три километра пешком в такой холод, под дождем? Еще сама свалишься! Не могу я этого позволить! — решительно заявила Пеброне, усаживая Шогакат-майрик обратно на тахту.

— Так ведь он снова может заболеть. А если повторится болезнь, в его возрасте нехорошо это… — слабо возражала Шогакат.

В комнату вошел шестнадцатилетний Ашот — старший сын Ребеки, учившийся в девятом классе сельской школы.

— А вот и мужчина, старший в нашем доме! — с гордостью представила его Пеброне.

Ашот поцеловал руку Шогакат-майрик и отошел в сторонку.

— Поздоровайся и с Маргарит! — покачала головой Пеброне. — И не смущайся так, она ведь только-только стала студенткой, вчера еще была такой же школьницей.

Ашот несмело протянул руку Маргарит.

— Беги в сад второй бригады, Ашот-джан! — распорядилась Пеброне. — Найди Наапет-айрика и скажи ему, что к нам приехала Шогакат-майрик. Пусть сейчас же возвращается! Ведь еще утром у него температура была…

— Я тоже пойду с Ашотом, — попросила Маргарит.

Шогакат-майрик разрешила ей пойти.

Когда Ашот и Маргарит ушли, Пеброне рассказала гостье домашние новости, показала дом, разделенный коридором на две части. В одной жила семья Аракела, в другой — семья Гарсевана. Пеброне объяснила, что она убедила Наапета переселиться к ним: старик нуждался в уходе.

— Так и будем жить и трудиться, пока наши мужчины благополучно вернутся домой. Ребека работает в колхозе, и Ашот иногда помогает, когда спешная работа. А я слежу и за детьми Ребеки и за своими ребятишками. Но успела и в колхозе поработать — накопила восемьдесят пять трудодней. На этой неделе отпросилась, хочу немного хаурмы[14] на зиму приготовить, виноградных листьев засолить, овощей замариновать. Все-таки нелегко с домом управляться, ведь надо и обед готовить и за чистотой следить. Как говорится, некогда бывает нос утереть…

— Ничего, дочка, потерпи, скоро, видно, конец мучениям нашим, — подбодрила Шогакат.

…Маргарит с трудом добралась до сада. Хотя она была в ботиках, но на них налипло столько грязи, что она еле передвигала ноги. Маргарит посиневшими от холода пальцами при помощи щепочек счищала грязь, но через несколько минут боты опять обрастали ею.

В большом саду работало около тридцати женщин. Маргарит заметила и деда Наапета: она хотела было побежать к нему, но трудно было шагать между рвами и грядами по рыхлой и сырой земле.

— Погоди, дочка, как тебя зовут? — приложив руку козырьком ко лбу, медленно спросил Наапет.

— Маргарит зовут ее! — поспешил ответить Ашот.

— А-а, понравились тебе имя и обладательница его, да? Это не невеста ли сына Шогакат?

— Да. Я приехала с Шогакат-майрик повидать вас.

— Что ты говоришь, доченька?! — радостно сказал Наапет, остановившись рядом с виноградным кустом.

Маргарит только теперь заметила, что старик был бледен, на лбу выступили капли пота. Он тяжело дышал.

— Шогакат-майрик сейчас у Пеброне. Мы вам лекарство привезли.

— Ну, слушайте меня, дочки, Гаянэ-джан, Эвард-джан, Сирарп, Эмма, бесценные вы мои, — обратился Наапет к окружавшим его женщинам. — Закручивайте лозы вот так, только поосторожней, чтоб не сломать. Гибкие у них ветки, в умелой руке сами закручиваются. Словно ребенок, перед сном хочет, чтоб его укрыли, так и виноградный куст перед зимней спячкой просится, чтоб его потеплей укутали!

— Ладно, ладно, Наапет-айрик! — осторожно подсыпая заступом землю, добродушно откликнулась одна из женщин. — Не такие уж мы бестолковые. Все сделаем, как нужно.

— Вот и хорошо. А если затруднение встретится, вон у Ребеки спросите: она так наловчилась обрабатывать виноградную лозу, что не хуже любого агронома это дело понимает.

— Ой, честное слово, дед, мы тоже наловчились! — подхватила молоденькая колхозница.

— Нам ко всему приходится привыкать, — вмешалась в разговор немолодая колхозница Нубар. — Хлеба не видим, виноград сдаем в порядке поставок, даже детям не оставляем. Недаром говорится, человек — камень, все выдержит.

— Ну что за разговоры, Нубар! — обратилась к ней звеньевая Сирарп. — И в городе людям сейчас не сладко.

— Не тебе говорят, — рассердилась Нубар, — глядите-ка на нее, тоже мне работница!.. Если б я могла так подлаживаться к председателю, как ты, то и мое положение было бы иное.

— Ахчи[15], почему ты вскипятилась? — вмешался Наапет.

— А что же мне делать?.. Я просила у председателя денег, а он мне говорит: «Оставил эти деньги для покрытия задолженности по займу». Хлеб у меня на исходе. На что я буду жить? Муж у меня фронтовик. Уже орден получил…

Наапет обратился к Нубар:

— Ты, доченька, не волнуйся… Как только я почувствую, себя лучше, поговорю с председателем…

Женщины, которые давно заметили, что у Наапет-айрика больной вид, наперебой заговорили:

— Очень мы тебе благодарны, дед Наапет. Если чего не поймем, спросим Ребеку. Завтра-послезавтра все кусты будут закопаны, ты не беспокойся. Иди домой.

Наапет внимательным взглядом обвел женщин. Семейная жизнь каждой из них была ему хорошо знакома. Почти у каждой муж или сын были в армии. Как бы он хотел помочь этим женщинам, обремененным и домашними заботами и работой в поле и в садах, где они заменяли ушедших мужчин! А эта дрянная болезнь привязалась, как назло, и доктор все твердил о том, что у него какой-то процесс в легких, да и температура часто повышалась и слабость одолевала…

— У наших т а м потруднее дела… — задумчиво проговорила одна из женщин, у которой муж был пулеметчиком на фронте.

— Ну, дочки, раз вы так уверены, что обойдетесь без меня, пойду лягу. Так уж заведено на свете: сегодня трудишься, чтобы завтра легче и лучше было.

— Правильно, дед… Спасибо… иди… — хором отозвались женщины.

Наапет с Ашотом и Маргарит вышли из сада.

Наапет с трудом добрался до дому — силы изменяли ему. Увидев Шогакат, он сердечно поздоровался с нею и тотчас же сказал:

— Поздравляю тебя, сестрица Шогакат, твой Асканаз становится гордостью не только твоей, но и всех нас. Желаю силы его деснице! Теперь он глава нашей дивизии… Еще какой путь предстоит ему пройти!..

Видно было, что ему трудно говорить. Пеброне быстро приготовила постель, помогла ему раздеться и, уложив, подсунула несколько подушек ему за спину, а одеяло натянула до самого подбородка. Шогакат поднесла порошок сульфидина и стаканчик с водой.

— Говорите, поможет? — запив сульфидин водой, недоверчиво проговорил Наапет. — Кости у меня старые, авось, и без этого… Ну, раз говорите… до прошлого года я ведь в жизни своей лекарств не принимал.

— В молодые годы и лекарства не надо, братец Наапет! — откликнулась Шогакат.

Маргарит, которая усиленно отогревала посиневшие руки, не слыхала, когда Наапет говорил об Асканазе. Подойдя к кровати Наапета, она весело спросила:

— А вы слыхали, дедушка, какое назначение получил Асканаз?

— Знаю, дочка, знаю и поздравляю: мне Гарсеван обо всем пишет!

Услышав имя мужа, Пеброне радостно улыбнулась. Так и проходило время — в тревоге за мужа. Зато и радовалась же она, получив от него весточку!

— Хороший у тебя муж, Пеброне-джан! — ласково сказала Шогакат. — Он и мне письмо написал, все про моего Ара рассказал. Очень он меня обрадовал… Ведь Ара мой — совсем как ребенок.

Маргарит как будто не очень понравилась такая характеристика жениха, но Шогакат-майрик так была воодушевлена рассказом о письме Гарсевана, что не принимала в расчет чувств будущей невестки.

…К вечеру вернулась из сада и Ребека. Она еще более похудела, но выглядела загоревшей и окрепшей.

Почтительно поздоровавшись с Шогакат и расспросив ее о здоровье и обо всех домашних новостях, она с мольбой в голосе спросила:

— Майрик-джан, а не мог бы Асканаз узнать о моем Аракеле?

Шогакат пообещала ей в первом же письме попросить Асканаза разузнать о судьбе Аракела.

— Спасибо, майрик-джан, — обрадовалась Ребека. — А то как же я выращу детей — Ашота моего, Сиран, Гагика, если… не поворачивается язык у меня!

Пеброне приготовила плов из полбы, и все пообедали у Ребеки. Ашот повел Маргарит показать ей приусадебный участок. Заметив на ветках приземистого дерева несколько забытых орехов, Маргарит полезла за ними, и теперь пальцы у нее так онемели от холода, что она не могла держать ложку в руке.

— Ой, бедняжка моя! — воскликнула Ребека. Взяв тонкие пальцы Маргарит в свои загрубелые, жесткие ладони, она начала растирать их, приговаривая: — Первый мороз, вот ты и замерзла. Побудь денька два у нас, привыкнешь.

Маргарит казалось, что ее пальцы царапают жесткой щеткой, но она молчала. Когда пальцы отогрелись, она с детским любопытством стала прислушиваться к Ребеке, для которой, по ее мнению, не было ничего трудного и непонятного ни в полевых, ни в садовых работах.

После обеда все снова собрались у постели Наапета. Пеброне завесила окна, и дети сели в углу — готовить уроки. Выспавшийся Наапет казался немного бодрее. Снова поговорили о полученных письмах. Ашот, уже успевший просмотреть газеты, сообщил, что положение на фронте без перемен. Наапет поднял руку, потер лоб и ласково обратился к Маргарит:

— А ну, дочка, возьми-ка листок бумаги, садись поближе, — будешь писать письмо от меня.

— Кому, дедушка?

— Адресовано будет Гарсевану, но это для всех.

Пеброне и дети с интересом поглядели на Маргарит.

— Пожалуйста, — с готовностью отозвалась Маргарит.

Взяв у Ашота листок бумаги, ручку и чернила, она откинула кудри со лба и своими ясными глазами пристально взглянула на Наапета. Старик любовался полной жизни молоденькой девушкой. Некоторое время он, казалось, обдумывал что-то, затем пригладил усы и начал диктовать.

Маргарит написала несколько строк под диктовку, но почувствовала, что у нее почему-то не выходит. Заметно неразборчивей стал и почерк. Наапет, который вначале диктовал, глядя в потолок, вскоре заметил, что дело у Маргарит не ладится. Взглянув на написанное, он заметил расползающиеся строчки и наставительно сказал:

— Маргарит, доченька, кому бы и какое бы письмо ты ни писала, пиши так, чтобы письмо можно было разобрать. Пусть тот, к кому ты обращаешься, не думает, что писала нехотя, без души.

— Спасибо за совет, дедушка, — смутилась Маргарит.

— Ну, пиши дальше! — промолвил Наапет, но Маргарит набралась духу и сказала:

— Так ведь я не понимаю того, что пишу! А я же — комсомолка, я должна относиться сознательно ко всему, что делаю…

— Да? Значит, тебе кажется, что письмо диктует несознательный старик?

Ашот, который с восхищением любовался приехавшей из города красивой девушкой и даже слегка стеснялся ее, при этих словах Наапета с упреком взглянул на Маргарит.

— Да нет же, дедушка Наапет, я вас очень-очень уважаю, но не понимаю смысла ваших слов… — неловко оправдывалась Маргарит.

— Ну, так буду говорить с тобой попросту. Ты комсомолка, да? Значит, ты против Гитлера и фашистов, да?

— Ну, конечно!

— Ну, и я тоже против Гитлера и был против его деда-прадеда!

— Как же это, дедушка?

— А вот так: до него был Вильгельм, кайзер их. Он тоже хотел всем светом завладеть, да только не исполнилось его желание, повернулось колесо счастья, и мы освободились и от Вильгельма и от других тиранов. А теперь и подавно весь народ, как один, грудью встал!

Маргарит заметила, как блестят глаза Наапета и раздуваются ноздри. Следуя какой-то внезапно возникшей мысли, она спросила:

— Дедушка, а ты когда-нибудь участвовал в войне, приходилось тебе убивать человека?

— Убивать человека? — задумчиво повторил Наапет и, вздохнув, ответил: — Человека — нет, но с убийцей расправится пришлось как-то.

— Когда, дедушка?

— Это долгая история, расскажу как-нибудь в другой раз. Этому уже лет сорок пять будет… Ну, начнем снова.

Маргарит как будто примирилась с тем, что надо записывать дословно все, что говорит Наапет. Ей было понятно все в речи старика, но из того, что он диктовал, она не все понимала, хотя записывала добросовестно. Наапет распорядился взять новый листок и начал снова:

— «…И привиделся мне ночью сон. А во сне том сдвинулись с места оба Арарата. И над Большим Масисом пылал огонь, а над Малым сверкал обнаженный меч. И над вершинами обоих Масисов играло семь радуг, в каждой по семь полос. И под шестью из этих радуг стояли наши храбрецы с обнаженными мечами в руках, и этими мечами грозили они врагу. Под седьмой радугой стояли прекрасные девушки с цветами в руках, и были эти цветы яркими и свежими, как после весеннего дождя. И девушки бросали их храбрецам с обнаженными мечами. И оба Арарата, осененные радугой, и смельчаки, и девушки двинулись вперед, отдали привет Казбеку и Эльбрусу. И над ними также сияли радуги и озаряли героев и девушек. И все три горы плечом к плечу двинулись с места, а герои, как один, спустились на поле боя. Враг был разгромлен и обратился в бегство…»

Наапет диктовал с воодушевлением и, закончив, еще долгое время не опускал поднятых к потолку глаз. Боясь прервать течение его мыслей, Маргарит сидела, затаив дыхание.

— Да, припиши еще вот что: «Гарсеван-джан, бесценные мои сыночки, говорит мне голос сердца, что близок конец испытаниям… Бесчисленные ваши подвиги не пропадут… Наступит скоро день, когда снова зазвучат песни и музыка. Не забывайте, что мы здесь, в тылу, работаем на вас, на вашу победу… Примите мое отцовское благословение!»

— Вот эту часть я поняла, дедушка! — сказала Маргарит, дописав письмо.

— А первую часть т а м поймут: пусть знают парни, что родные им не только наяву, но и во сне успеха желают! Ну, давай сюда ручку, я своей рукой поставлю подпись.

Шогакат молча слушала, как диктовал Наапет. Когда же он подписался, она попросила Маргарит прочитать письмо вслух.

Маргарит начала читать. После каждой фразы Наапет кивал головой, а Шогакат с удовлетворением приговаривала: «Так, так».

Маргарит читала и поглядывала то на Шогакат, то на Наапета. Временами ей казалось, что в глазах Шогакат-майрик она видит отраженный образ своего Ара. Маргарит казалось, что никогда еще не тосковала она по нему так сильно, как в этот вечер.

Глава десятая ЧТО РЕШИЛА АШХЕН

Сменившись с дежурства, Ашхен уже собиралась домой, когда ей передали, что комиссар госпиталя просит ее зайти к нему в кабинет.

— Вот видите, какие чудеса совершают на фронте лечившиеся в нашем госпитале бойцы! — поздоровавшись, весело сказал он.

— Я с ними все время переписываюсь, — кивнула головой Ашхен.

— Я недавно получил письмо от Игната и Вахрама. Они еще раз просят передать вам благодарность за исключительный уход и душевное отношение.

— Чудесные парни…

Ашхен встала, собираясь уходить, но комиссар порывистым движением достал из ящика какой-то конверт и протянул ей.

— Тут письмо на ваше имя. Вы были в операционной, я не хотел вас вызывать…

Гарсеван и Саруханян написали письмо на имя комиссара госпиталя. Сообщая ему о расстреле Тартаренца, они просили передать письмо Ашхен лично. По их совету, Игнат и Вахрам в письме к комиссару госпиталя вновь выражали свою признательность Ашхен. Гарсеван считал, что это может хоть в какой-то степени смягчить тяжесть удара, который должна была испытать Ашхен, узнав о постыдном поступке Тартаренца. Ашхен взяла письмо и вышла из госпиталя. По выражению лица комиссара она догадывалась, что ему что-то известно и что в письме плохие вести. Сдерживая волнение, она сперва прибрала комнату, умылась, сменила платье и уж после этого, подобно человеку, который готовится к какому-то очень важному делу, села за стол и вскрыла письмо. Написанные водянистыми чернилами, неразборчивым почерком, слова замелькали перед глазами Ашхен. Она с трудом перевела дыхание, встала и подошла к кроватке Тиграника (она решила зайти за Тиграником к Седе после того, как кончит домашние дела) и сухими глазами взглянула на карточку сына, висевшую над изголовьем кроватки. Положив палец в рот и склонив голову набок, Тиграник лукаво смотрел на мать, словно ожидая, что она улыбнется ему в ответ. Но Ашхен сегодня была не в силах улыбнуться.

Она еще раз медленно перечитала письмо — и вдруг неудержимо разрыдалась. Упав лицом на подушку, она долго плакала, что-то глухо и жалобно приговаривая.

Ашхен и сама не могла бы сказать, сколько времени она плакала. Когда она попробовала встать, то почувствовала, что у нее подгибаются ноги. Случайно взглянув в зеркало, она увидела, что глаза у нее распухли и покраснели, а лицо выглядит совсем больным, Ашхен несколько раз прошлась по комнате, постояла перед окном, затем, стиснув руки, подошла к столу, взяла письмо и снова поглядела на карточку сына.

— Послушай, мой бедный Тиграник, что пишут твоей маме…

И, словно в забытьи, она громко начала читать:

Слышишь, сынок?.. Слышишь, какое бесчестье навлек на нас твой отец?.. — Она снова подошла к столу, села, отерла помутневшие от слез глаза, стала говорить вслух сама с собой. — Я была внимательна к нему, старалась указать ему правильный путь… Никто, даже самый суровый и пристрастный судья не может обвинить меня в том, что мое отношение к нему, к отцу моего ребенка, могло толкнуть его на такой низкий поступок. Не мог он сказать, что у него не было друга в жизни, что это заставило его отчаяться… Нет, совесть моя чиста!

Она снова заходила по комнате, снова подошла посмотреть на карточку Тиграника. Улыбка ребенка словно потускнела…

«Ну, о чем это я думаю? — упрекнула себя мысленно Ашхен. — Так я говорю, что совесть у меня спокойна? Но кому нужна моя чистая совесть, если мой сын не может ходить с гордо поднятой головой! Неужели я должна жить для того, чтобы все кругом показывали на меня пальцами: смотрите, вот жена труса и предателя, изменника родины! Вырастет мой Тиграник, спросят его: кто твой отец?.. Что он сможет ответить? Кто же в силах перенести позор, на который обрек нас этот презренный человек?! Успокаивать себя уверениями, что совесть моя спокойна, — это участь слабых и безвольных людей!»

Словно придя к верному решению, Ашхен снова подошла к карточке сына. Да, сейчас Тиграник как будто опять улыбается матери. «Тиграник, любимый мой, бесценный, ты должен жить с высоко поднятой головой, на тебя не должно бросать тень имя презренного изменника! Я отметаю память о нем и самое имя его: ты уже не Тартаренц, ты будешь называться по моей фамилии — Тиграном Айказяном. У твоей матери есть еще силы, ты еще будешь иметь право гордиться!.. Хотя нет, нет, какая уж там гордость!.. Пусть учится мой Тиграник, учится не только по книгам, пусть пройдет школу жизни!»

Да, решение было принято.

Короткий осенний день уже близился к закату. Ашхен надела пальто и вышла из дому. Добравшись до госпиталя, она прямо прошла в кабинет комиссара. Взглянув на ее спокойное лицо, комиссар прочел в ее ясных глазах такую решимость, что счел излишним задавать какие-либо вопросы. А он предполагал, что прочтет на лице молодой женщины печать скорби… Слова Ашхен еще более удивили его.

— Я пришла сказать вам, что отказываюсь от работы в госпитале.

— Да что вы говорите, товарищ Айказян?! — вскочил с места комиссар. — Вы же знаете, как мы ценим вас!

— Здесь мне легко найти заместительницу.

— Зачем же! Что вы задумали?

— Этот вопрос вы должны были задать прежде всего. Я решила поехать на фронт…

С минуту комиссар молчал. Не то с удивлением, не то с одобрением он взглянул на Ашхен и тихо проговорил:

— Могу лишь пожелать вам удачи…

Ашхен написала заявление и, зайдя в республиканский военный комиссариат, рассказала обо всем. Комиссар внимательно выслушал ее.

— Я не могу больше оставаться здесь, я должна находиться т а м, в кругу тех людей, которые знали… его. Пусть они увидят, что я заменяю… не могу подыскать подходящего слова, но, конечно, вы понимаете, что заменить т а к о г о ч е л о в е к а я не хотела бы… Вернее — возместить его долг… И будьте уверены, что я не уроню чести моего народа, не опозорю ее, как он!

— Я полностью доверяю вам, я слышал о вас. Вы получите назначение. Я позабочусь о том, чтобы вас направили именно в дивизию Араратяна.

Ашхен от души поблагодарила его и в приподнятом настроении побежала к Седе.

Войдя в комнату, она направилась прямо к кровати, в которую Седа уложила ребенка. В те вечера, когда Ашхен запаздывала, Седа обычно укладывала его спать. Тиграник лежал на спине. Он приложил пальчик к губам — так, как был снят на карточке. По-видимому, ему снился хороший сон: он улыбался. Эта улыбка показалась Ашхен такой сладостной, что на ее глазах выступили слезы; она нагнулась и осторожно поцеловала пальчик и щеки Тиграника.

Ашхен подробно рассказала Седе обо всем.

— До чего докатился, а?.. По крайней мере, избавилась от негодяя…

— Но, Седа-джан, я вовсе не хотела от него избавляться таким образом…

— Ашхен, милая, я не в этом смысле сказала! Я знаю, ты все делала для того, чтобы он стал человеком… Но ведь недаром же говорится: «Горбатого могила исправит». Значит, твердо решила ехать?

— Да, вот только вопрос о ребенке…

— Об этом нечего и говорить, Ашхен! Цовик и Давидик так привыкли к Тигранику, что всегда недовольны, когда ты приходишь за ним.

— Нет, Седа, я понимаю, у тебя и без того немало забот. Я попрошу Маргарит, чтобы она приходила почаще, помогала тебе. Но иного выхода нет. Видишь, даже из вежливости я не стала отнекиваться, не спросила путем, можешь ли ты взять на себя заботу о моем ребенке. Но ты понимаешь мое положение, я совсем одинока, мать у меня умерла… А я не могу больше оставаться здесь, не могу!.. — Голос ее дрогнул. — Ну, оставим это. Какие у тебя вести от Вртанеса?

Вместо ответа Седа взяла со стола и передала ей последнее письмо Вртанеса. Ашхен прочла и задумчиво проговорила:

— Восхищается Асканазом… И какое бодрое у него настроение! Конечно, жизнь военного корреспондента очень обогатила его… А о Тартаренце — ни слова. Видно, не знает еще.

…Седа побежала приготовить ужин. Ашхен снова подошла к кровати, нагнулась над спящим ребенком. Тиграник иногда чмокал губами, как бы ища грудь. Ашхен всегда трогала эта его привычка. Вспомнив то время, когда она еще грудью кормила Тиграника, она взволновалась. Что будет завтра или послезавтра, когда мальчик поймет, что мама уже не придет? Седа может его обманывать и отвлекать день, другой, неделю, ну, а потом?.. Правильно ли ее решение уехать на фронт? Здесь ее уважают и ценят, не проходит и дня, чтоб она не слышала похвал. Уже и в газетах писали о ней.

— Но нет, нет, мой Тиграник! — вырвалось у нее. — Ты сам не стал бы удерживать меня, если б мог рассуждать… Я не могу, не могу смотреть в лицо людям! Нет, я приняла правильное решение… ты сам поймешь, мой маленький, что твоя мама поступила разумно, что она не могла поступить иначе!

Ашхен бережно прикрыла ребенка одеяльцем. Осторожно поцеловала ручки и лоб, взяла его костюмчик, чтобы сложить поаккуратней, — и вдруг прижала к лицу, стремясь скрыть брызнувшие из глаз слезы.

На следующее утро Ашхен обошла всех друзей и близких, чтобы проститься с ними. В первую очередь она забежала к Шогакат-майрик, которая только что вернулась из села вместе с Маргарит. Больше часа она не выпускала из объятий Тиграника, осыпая его ласками. Тиграник мало что понимал из слов матери, но, чувствуя, что мать не так, как всегда, прощается с ним, крепко прильнул к Ашхен и ни за что не соглашался сойти с ее колен.

В последний раз расцеловав ребенка, Ашхен осторожно разняла его ручки, передала Седе и вместе с Маргарит быстро вышла из комнаты. Они пошли на вокзал. Она намеренно не говорила никому о том, что едет на фронт, чтобы ее не провожали. Крепко обняв Маргарит, Ашхен о чем-то тихо говорила с ней. О чем же говорили две подруги? Трудно было сказать. Но все, что они говорили друг другу, казалось им важным и необходимым. Ашхен в последний раз обняла и расцеловала подругу и поднялась по ступенькам вагона.

— Ашхен-джан! — воскликнула Маргарит, когда Ашхен выглянула из окна вагона. — Все сделаю, как ты говорила, но смотри — мы должны снова встретиться здесь, слышишь?

— Слышу, милая, сейчас у всех провожающих такое желание, а желание всех — это закон. Да, ты встретишь меня и… Ара.

Глава одиннадцатая ДЕНИСОВ И МАРФУША

Денисов только что выслушал доклад начальника оперативной части о ходе военных действий. Солнце уже перешло за полдень, Денисов приказал начальнику штаба разработать новые боевые задания для дивизии.

— Бить по противнику без передышки и днем и ночью, — заключил Денисов.

Накануне утром он распорядился перевести штаб армии на новое место, неподалеку от Владикавказа, и до последней минуты почти не присаживался: всю ночь с работниками штаба уточнял данные о личном составе и технике, а в этот день уже с рассвета руководил боевыми операциями.

В соседней комнате его нетерпеливо поджидала Марфуша. С неделю пролежав в санбате, она вполне оправилась, решительно отказалась от переброски в тыл и выпросила у Денисова разрешение остаться пока при штабе. Теперь она усердно следила за питанием Денисова. В те редкие минуты, когда Денисов отрывался от занятий, чтобы перекусить или передохнуть, Марфуша заботилась о нем, упрашивая снять хотя бы тужурку, когда он ложился отдыхать, или подкладывая ему лакомые кусочки, когда он ел, и заранее советуясь со штабным поваром, что бы приготовить ему на завтрак или обед (она знала, что у Денисова больной желудок).

Когда Денисов вышел из своего кабинета, Марфуша вскочила с места и, поддерживая свою раненую руку, шагнула к нему, пытливо заглядывая ему в лицо. Должно быть, она прочла на лице Денисова именно то, что ей так хотелось узнать, потому что взвизгнула со свойственной ей непосредственностью:

— Удирают фашисты, да?! Выгнали их из нескольких сел, да?

— Но сопротивляются… — задумчиво сказал Денисов.

— Ну и что ж, что сопротивляются! Но ведь нападаем-то мы, инициатива перешла к нам, правда, дяденька?

— Ишь ты, усвоила военные термины! — добродушно сказал Денисов Марфуше, усаживаясь за стол.

— А я днем видела раненых с передовой. Они рассказывали, что на одном участке фашисты удирали в панике, а те, что остались в окопах, в плен сдались, — тараторила Марфуша.

— А какие показания тебе дали пленные? — улыбнулся Денисов.

— Ой, не давали, дяденька! Рассказывайте лучше вы.

При взгляде на Марфушу Денисов невольно испытывал теплое чувство. Марфуша, которую ее ранение возвышало в собственных глазах, оставаясь наедине с Денисовым, уже не стеснялась попросту беседовать с ним.

— Один из взятых в плен сообщил, — рассказывал Денисов, которому нравился пылкий интерес Марфуши, — что две роты их батальона были почти целиком уничтожены: он сам с одним товарищем спрятались под телами убитых, дождались прихода наших и сдались им в плен.

— Ах, почему я не была там!..

— Это было в другой части, не у вас.

— Ну и что ж, вы думаете, наша часть отстает от других? Ничего подобного!

— Поглядите, какой патриот своей части!.. Ну, а покушать-то что ты мне дашь?

Марфуша ахнула и стремглав бросилась вон из комнаты. Через минуту она вернулась, осторожно неся тарелку с рисовым супом. Денисов хлебал через силу, но расхваливал кулинарное искусство Марфуши:

— Молодец, Марфуша, умеешь и славно воевать и вкусно готовить.

— И тому и другому училась у Аллы Мартыновны. Ах, дяденька, когда же мы увидим ее, а?

Лицо Денисова омрачилось — от Аллы Мартыновны давно не было вестей.

— Долог еще путь до нашей Аллы Мартыновны.

Притихшая Марфуша принесла котлету с ломтиками жареного картофеля. Денисов нехотя доел второе, встал и прошелся по комнате. Проворно прибирая со стола, Марфуша бормотала:

— Не вовремя меня ранило… Мы в наступление перешли, а я даже не знаю, кто там без меня Остужко помогает… Дяденька, если ночью провод освободится, разрешите мне связаться с Остужко?

— А что, рапорт от него хочешь потребовать?

— Ой, и правда, о чем я буду с ним говорить? Ага, знаю, — спрошу, кто меня заменяет.

— Ну, знаешь, если только для этого, вряд ли можно занимать провод.

— Ну ладно, и не надо. Кофе дать?

Выпив стакан кофе, Денисов снова прошел к себе и затребовал последние сведения. Начальник оперативной части, широко улыбаясь, подал Денисову листок с рапортом.

— Вот молодец Иванов! — воскликнул Денисов, пробежав глазами листок. — Значит, фашисты вынуждены уже отступить к Гизелю? (Иванов был командиром дивизии, которой дано было задание завладеть селом Гизель — одним из опорных пунктов Владикавказской группировки фашистов.)

После совещания с членами военного совета и начальником штаба армии Денисов отдал новый приказ по дивизиям. Суть приказа заключалась в том, что в бой вводились две свежие дивизии, которым вместе с дивизией Иванова и другой, уже действующей на этом участке, поручалось, не ослабляя темпа наступления, вытеснить неприятеля, пытавшегося окопаться на подступах к Орджоникидзе. Дивизии же Араратяна поручалось обходным маневром перерезать фашистам путь к отступлению.

Начальник штаба присел к столу, чтобы составить текст приказа. Денисов с возгласом одобрения положил телефонную трубку: ему только что доложили, что на одном из участков фронта братья Дмитрий и Иван Тарасенко подбили двадцать один танк; бо́льшая половина была подбита Дмитрием.

— Чудесно! — воскликнул Денисов. — Без танков немецкая пехота не продержится.

— Товарищ командующий! — радостно доложил начальник оперативной части, только что положивший трубку другого телефона. — Лейтенант Шапошников принял на себя командование ротой после гибели ротного командира. Рота ворвалась в село Гизель и заняла несколько домов. Фашисты стараются выбить их, но рота крепко держится.

— Передайте Иванову, чтобы он не жалел сил для помощи Шапошникову, скажите, что я подбрасываю ему еще один полк. Он не должен давать неприятелю в эту ночь ни минуты передышки.

Раздался новый телефонный звонок. Адъютант доложил Денисову, что его зовут к телефону. Денисов взял трубку и, подтянувшись, спокойно и раздельно произнес:

— Вышлю подробное донесение немедленно же… Точно так, уже вошли в село Гизель… Наши части уже потеснили немцев на одной из окраин… Точно так, до рассвета… Гарантирую.

Денисов положил трубку и с посветлевшим лицом сообщил:

— Дела идут хорошо и на участках других армий… Только что говорил с начальником штаба фронта. Вызовите ко мне командира авиационного соединения.

Ознакомив явившегося командира с положением на фронте, Денисов спросил:

— Кого из летчиков вы можете нам выделить на рассвете?

— Самсона Мкртумяна, Ивана Баронина, Котэ Мегрелишвили, Курбана Байрамова, Александра Бардиева, Дмитрия Сигова…

— Хороший подбор! — улыбнулся Денисов и, указав на карте несколько направлений, объяснил: — Вот путь отступления неприятеля; а отсюда, по последним данным разведки, он ждет подкрепления и подброски боеприпасов. Твои соколы не должны давать ему ни минуты покоя. Надо бомбить возможный путь отступления и громить посланные на помощь свежие силы.

— Есть бомбить путь отступления и громить подкрепления, товарищ командующий!

Подписав приказы по дивизиям, Денисов сел в машину и направился в «хозяйство» Иванова. Сырая ноябрьская ночь и раскисшая дорога затрудняли продвижение. Хотя ночные бои были уже не в диковинку, но это была особенная ночь. Ни на минуту не прекращался интенсивный огонь с обеих сторон.

Составленные из местных уроженцев мелкие группы засылались в расположение частей неприятеля, чтобы вызвать смятение, подавить огневые точки и открыть дорогу идущим вслед за ними частям.

Добравшись до КП комдива Иванова, Денисов застал его за телефонным разговором. Иванов вскочил и вытянулся перед командующим армией. Денисов махнул рукой:

— Продолжайте!

Иванов снова схватил брошенную было трубку телефона.

— Так, говоришь, немцы подожгли занятые ротой Шапошникова дома?.. Пошли в обход взвод автоматчиков, пусть отвлекут внимание врага, чтобы дать возможность Шапошникову продвинуться вперед. Ни слова об отходе! — Тут Иванов повторил вслух то, что ему передали по телефону: будто Шапошников не намерен отходить, а, наоборот, продвинулся дальше и уже успел занять новые позиции и просит подбросить ему боеприпасы. — Говоришь, пламя пожара освещает бойцов, трудно укрыться от неприятельских снайперов? Взвод автоматчиков уже пошел в обход?

Денисов быстро связался с начальником штаба армии и приказал сбросить несколько серий зажигательных бомб на занятые немцами дома.

— Теперь уже пожар будет освещать немцев. А к этому времени горящие дома в тылу у Шапошникова не будут освещать сражающихся, — пояснил он с легкой усмешкой, бросая трубку на рычаг.

До самого рассвета не прекращались бои на далеко растянувшемся фронте. Разрывы снарядов и мин, лучи прожекторов полосовали ночной мрак; в грохоте и гуле, в ожесточенных схватках решалась судьба многих тысяч людей, судьба страны.

К Денисову непрерывно поступали донесения с мест. Боевые действия развивались удачно. Он быстро пробегал глазами донесения: «Да, неприятель уже не может сосредоточить значительные силы, сталинградцы спутали все его расчеты!»

Чуть забрезжил рассвет, авиация начала бомбить коммуникационные линии в тылу неприятеля. Вскоре поступило донесение о том, что неприятель вытеснен из села Гизель, остатки его разгромленных частей бегут.

Денисов нетерпеливо запросил о том, готова ли дивизия Араратяна отрезать неприятелю путь отступления, и успокоился лишь тогда, когда получил утвердительный ответ. А на подступах к Владикавказу другие советские дивизии уже преследовали по пятам отступающего врага.

Денисов сел в машину и помчался в Гизель. Жители освобожденного села — старики, женщины и дети — со слезами радости кинулись к нему. Денисову вспомнился тот день, когда на подступах к Москве он встретил толпу людей, стремившихся к освобожденным населенным пунктам.

Из толпы жителей выступила пожилая женщина. Она беззвучно шевелила губами и вдруг, порывисто потянувшись к Денисову, крепко поцеловала его в лоб.

— Товарищи, братья! — воскликнула она дрожащим голосом. — Нас никогда не покидала надежда! Мы затаились и ждали вашего прихода! Припрятала я мотыгу в углу сада, знала, что пригодится. У меня жил фашистский офицер — немало зла натворил он в селе. И когда увидела, что он переполошился, начал собирать награбленные вещи, — сразу поняла я, что дела у них плохи. Подобралась к нему с мотыгой — и разом отплатила за все! Вот его тетрадка, все писал в ней что-то, вот все его бумаги. И не только я, вон и Данилов двоих уложил, а комсомолки наши — больше десятка.

Денисов смотрел на измученное лицо этой немолодой женщины, и ему казалось, что он видит пред собой живое воплощение народного гнева.

Денисов, поблагодарив встречавших его людей, выехал из села. По обе стороны дороги валялись в самых странных позах тела убитых фашистов; нагроможденные друг на друга лежали танки и орудия. Машина остановилась перед разгромленной батареей. Неприятель всю ночь вел отсюда огонь по наступающим советским бойцам. Теперь же весь расчет батареи лежал бездыханный близ умолкших орудий.

— Ну и славно же поработали наши! — воскликнул адъютант.

Денисов оглядывал местность в бинокль. Советские части уже далеко продвинулись вперед. Занято было также одно из сел на правом фланге. Денисов снова сел в машину, достал записную книжку и сделал в ней какие-то пометки. Шофер молча ждал приказа командующего армией. Через некоторое время адъютант не вытерпел:

— Прикажете вернуться в штаб, товарищ командующий?

— Как? — строго переспросил Денисов, скрывая снисходительную улыбку.

— Я говорю… вернуться в штаб… — замялся адъютант.

— Нет, мы уже никуда не будем возвращаться: пускай штаб поспевает за мной! Сообщите там, что мой новый КП будет вон в том селе, предупредите и начальника транспорта, чтобы он каждую минуту был готов к приказу о переброске штаба вперед.

Адъютант с довольной улыбкой занял место рядом с шофером. Переведя рычаг на первую скорость, шофер сказал:

— Поехали!

В новом, наскоро приведенном в порядок помещении штаба Денисов подытожил все донесения с мест, написал доклад командованию Кавказским фронтом и отправил со специальным фельдъегерем. Раньше всех перебрались в новое помещение начальники оперативного отдела и штаба. Постепенно подъезжали и остальные сотрудники со штабным имуществом и документами.

— Дяденька! — кинулась к Денисову Марфуша, когда он вошел. — Дяденька… — повторила она и умолкла.

— Ну, «дяденьку» слышал, выкладывай дальше, — улыбнулся Денисов.

— А я уж и не знаю, что мне говорить. Только весело мне, ой как весело! И смеяться хочется…

— А я тебе подбавлю, Марфуша: Остужко назначен командиром полка. Араратян уверяет, что из Остужко выйдет командир не хуже его самого. Ну, я и утвердил! А Остужко уже оправдывает себя: вместе с Ивановым зажал в тиски отступающих фашистов.

— Ой, Остужко?.. Да я… — смешалась от радости Марфуша. — Дяденька, сегодня-то можно мне с ним по телефону поговорить? — И, получив разрешение, радостно заметалась по комнате. — Ну садитесь, садитесь скорей, остынет завтрак-то… Ой, нет, подождите, простыли небось ночью! Сейчас отогрею вас коньячком!

— А коньяк-то откуда появился?

— Так ведь из тыла подарки прислали! Я и взяла бутылочку для вас.

— А кто тебе позволил на мое имя брать? — в шутку нахмурившись, сказал Денисов, но, заметив, что Марфуша вся вспыхнула и на глазах у нее выступили слезы, поспешил добавить: — Ладно, ладно, пошутил я, глаза у тебя на мокром месте.

Днем Марфуше удалось связаться с Остужко.

— Это ты, миленький?.. — кричала Марфуша в телефонную трубку. — Поздравляю тебя… Ишь, какой строгий стал!.. Ладно, буду покороче. Кто меня там заменяет? Андрей Федорович говорит, что мне еще с недельку нужно лечиться.

— Не беспокойся! — сдержанно ответил Остужко. — Заместительницы найдутся. Вот заявилась к нам в часть богиня одна по твоей специальности, только не знаем, останется у нас или нет.

— Настроение-то у тебя, видно, отличное…

— Почему же ему не быть?

— О какой это ты богине? — не утерпела Марфуша.

— Вот когда закрепят ее за моей частью, доложу тебе во всех подробностях! А пока поправляйся, жду… то есть ждем тебя. До свидания.

До самого вечера Марфуша не находила себе места, так ей хотелось поскорее передать Денисову все подробности своего короткого разговора с Остужко. Но Денисов приехал только ночью и рассмеялся, заметив, что Марфуша вся встрепенулась при виде его веселого лица.

— Так ты ничего не знаешь? — хитро спросил он.

— Ой, не знаю.

— Вот сообщение Совинформбюро, читай, просвещайся.

Марфуша жадно схватила напечатанный листок:

Она произносила вслух лишь отдельные фразы:

— Ой, дяденька, а знают об этом Алла Мартыновна и Оксана? — воскликнула Марфуша.

— Потерпи, дочка, узнают и это и еще лучшие новости.

— Пусть узнают, пусть! — чуть не танцевала от радости Марфуша, не догадываясь о том, какие тяжелые мысли владели Денисовым, когда он думал о судьбе жены и свояченицы.

Глава двенадцатая КОЛЕСО ИСТОРИИ

Зимняя ночь. Снегопад только что прекратился. Северокавказская холмистая степь местами совсем побелела, но кое-где ветер сдул рыхлый снег, и обнажились остатки бурой травы. Словно гигантская шахматная доска белого цвета с неправильной формы бурыми клетками — такой представилась эта степь Асканазу Араратяну, когда он, вместе с Грачиком Саруханяном, своим новым адъютантом, ехал к новому расположению штаба дивизии. Штаб был переведен в одно из освобожденных сел южнее Малгобека.

Асканаз глядел в окно автомашины. Лицо его светилось от сдержанного ликования. Ведь он ехал по той дороге, по которой с такой душевной болью вынужден был отступать месяц тому назад! Эту боль лишь отчасти исцелили удары по врагу, нанесенные его дивизией. Асканаз вспомнил, что уже много времени не заносил ни строчки в свою записную книжку — не находил слов для выражения своих переживаний. Он лишь чувствовал, что все вокруг словно окрашено в другие цвета. Теперь он получал приказ за приказом двигаться вперед. Это обыкновенное слово приобрело теперь важное значение, оно говорило о победе.

Добравшись до места назначения, Асканаз вошел в дом, где должен был разместиться его штаб. Еще утром здесь сидел командир немецкой части. Удобная кухня, мягкие диваны, пианино, баня — все для того, чтобы сделать пребывание здесь более приятным. На полу были разбросаны снимки. Асканаз с отвращением отбросил ногой несколько снимков, окаймленных паучьей вязью свастики, насмешливо пробормотал:

— Думали перезимовать здесь…

Грачик Саруханян, вошедший в комнату вслед за Асканазом, отдал ординарцу распоряжение о спешной уборке комнат и с улыбкой отозвался:

— Разыгрались аппетиты!.. — И добавил: — Дом проверен, товарищ комдив. Не успели о н и понаставить мин, слишком торопились удрать.

— Распорядись, чтобы через час созвали здесь, у меня, командиров и комиссаров полков. А связь уже налажена? Тогда скажи Нине, чтобы соединила меня с начальником штаба армии.

Грачик протянул было руку к трубке, когда послышался резкий телефонный звонок. Дав условные позывные, Грачик удивленно повернулся к Асканазу.

— Товарищ комдив, вас просят из штаба армии…

— Вот это называется совпадение! — воскликнул Асканаз, взяв протянутую трубку. — Я слушаю!

Не сводивший с него глаз Грачик видел, как проясняется постепенно лицо комдива. Глаза Асканаза радостно заблестели, на лице появилась широкая улыбка. Грачик невольно потер руки, с трудом удерживаясь от нетерпеливых расспросов.

— Точно так! — ответил Асканаз на какой-то вопрос и приказал Грачику: — Скоренько бери листок и карандаш!

Грачик выхватил карандаш и листок из планшета и присел к столику. Асканаз начал диктовать то, что ему, по-видимому, говорили по телефону:

— Пиши: «Последний час».

— Из Сталинграда, товарищ комдив? — привскочил Грачик.

— Садись и продолжай писать, — с мягким упреком покачал головой Асканаз и тотчас же пояснил кому-то, склонившись над трубкой: — Ничего, ничего, тут у меня авансом радуются… Итак пиши: «Удачное наступление наших войск в районе города Сталинграда».

Грачик и сам бы не мог объяснить, как двигался карандаш в его руке и как он сумел совладать с собой. Сгорая от нетерпения, он слушал диктовку Асканаза, словно какую-то чудесную музыку. Чертя огромные буквы, он ногой отбивал такт, повторяя каждую фразу:

— Все?.. — с сожалением воскликнул Грачик, когда Асканаз умолк.

— Остальное — завтра, — промолвил Асканаз, пристально взглянув на Грачика.

Разнообразные чувства отражались на лице молодого адъютанта. Он то подкидывал карандаш, то принимался перечитывать сообщение, то вскидывал сияющие глаза на Асканаза: чувствовалось, что если б не военная дисциплина, Грачик тут же пустился бы в пляс. Асканаз понял, что происходит в душе юноши, и порывисто обнял Грачика.

Еще за час до этого Асканаз не представлял себе, как можно выразить словами все то, что происходило в его душе. Теперь он все понимал. Асканазу словно виделась вся его дивизия, весь советский народ, и все, казалось, говорили: «Мы хотели жить на нашей земле, как ее полноправные хозяева, и мы этого добились. Теперь и умереть не страшно!»

Эта мысль не покидала Асканаза и тогда, когда к нему в кабинет собрались командиры и комиссары полков. Все казались преображенными. Берберян, уже второй день болевший гриппом, чувствовал себя так, словно он уже выздоровел.

Асканаз прочитал вслух сообщение. «Наступление развивается успешно»… Что можно было еще прибавить к этим словам? Нужно было только скорей довести до всех эту весть.

Асканаз коротко сообщил, какова задача дивизии, дал указания каждому. Все понимали, что ответственность еще более возросла и армянский народ не должен отставать от других.

Когда собрание кончилось, в кабинете остались Асканаз и Берберян. В соседней комнате Остужко вместе с начальником штаба уточнял свои задания. Берберян официальным тоном обратился к Асканазу:

— Товарищ комдив, с новым пополнением прибыла Ашхен Айказян. Она просила узнать, можете ли вы принять ее.

Уже третий день Ашхен находилась в части, все знали об этом. Она находилась в санбате, но заявила о своем решении работать на передовой. Об этом также было известно многим. В разговоре с Марфушей Остужко намекал именно на Ашхен; он был не прочь, чтобы Ашхен прикрепили к его полку.

Берберян встретился с Ашхен как раз перед тем, как зайти к командиру дивизии. Эта мимолетная встреча так взволновала Мхитара, что он еще не сумел обдумать, как ему вести себя с Ашхен. Передав ее просьбу, он поспешил вместе с Остужко вернуться в полк — сообщить бойцам радостные вести о Сталинградском сражении.

Асканаз несколько раз прошелся по комнате и лишь затем распорядился позвать Ашхен к нему. Асканаз уселся за стол, сжал голову. Перед ним встал образ Ашхен. Сколько событий произошло за эти полтора года! Ашхен… в ту памятную июньскую ночь, когда он готовился выехать из Еревана, она так доверчиво открыла перед ним свою душу. Асканаз вспомнил задушевные письма Ашхен, которые он получал под Москвой. Какие это была тревожные дни и как радовали его эти дружеские письма! Что сейчас переживает Ашхен? Сильно ли она подавлена? Правда, это не в ее характере.

Асканаз на минуту задумался.

— Нет, — промолвил он вслух, вставая из-за стола. — Свершилось именно то, что и должно было свершиться!

Он чувствовал, что Ашхен близка ему по-прежнему. Сейчас она казалась ему достойной еще большего уважения. Как и о чем будут они говорить при встрече? И заговорят ли о Тартаренце?

В комнату вошел радостный и смущенный Грачик и доложил, что пришла Ашхен.

Асканаз встал и поспешил ей навстречу. Она остановилась у входа. Шапку и шинель она оставила в коридоре. На ней была гимнастерка и юбка защитного цвета.

Молчаливый серьезный взгляд ее был устремлен на Асканаза. Асканаз протянул ей руку. Она пожала ее и села у стола.

Многое вспомнила Ашхен в эту минуту. Асканаз был тем человеком, которому она когда-то открыла свое сердце, дружба с которым помогала ей увереннее шагать по жизни. Что же думает он о ней сейчас? Нет, Ашхен не может допустить, чтобы Асканаз хотя бы мысленно мог унизить ее достоинство! Она подняла голову и просто сказала:

— Уничтожен был не мой муж, не отец моего ребенка, а предатель родины. Он понес заслуженное наказание.

— Мы думаем одинаково, — отозвался Асканаз, невольно вспомнив слова, которыми он обменялся с Ниной.

Ашхен было уже известно о сталинградских событиях, и она заговорила об этом:

— В санбате мы едва сумели убедить одного из раненых долечиться. «Пустите, говорит, меня на передовую, пусть узнают сталинградцы, что их победа воодушевила нас всех».

— Да, царит очень большое воодушевление, — подтвердил Асканаз. — Из всех частей сообщают о впечатлении, которое произвела весть о Сталинграде.

— Товарищ полковник, моя работа в санбате не удовлетворяет меня, — помолчав, твердо сказала Ашхен. — Прошу меня назначить на передовую. Я хочу быть с бойцами. В госпитале меня уже приняли в партию, так что вы можете мне доверять.

— Я вам доверяю полностью. Но нахожу, что вы можете принести больше пользы на той работе, какую выполняете сейчас.

Лицо Ашхен омрачилось. Но не желая вступать в пререкания с командиром дивизии, она лишь тихо произнесла:

— В таком случае разрешите хотя бы пойти сестрой в полк. Мне рассказывали о том, как Марфуша выносила раненых из-под огня. Они не будут против того, чтобы я служила в полку?

«Они»? Кто же были эти «они» — Остужко, Берберян? Асканаз с минуту подумал, затем уступил:

— Если вам уж так хочется на передовую, что ж, пошлем. Там Габриэл, Ара, Михрдат, Гарсеван…

— Да, я знаю… — не сразу отозвалась Ашхен.

Она встала, удовлетворенная согласием Асканаза.

Он еще раз внимательно вгляделся в Ашхен. Мелькнула ли у него догадка о том, что Ашхен могла бы когда-нибудь согласиться связать свою судьбу с ним? Может быть. Однако сейчас Асканаз чувствовал, что не время говорить с Ашхен об этом.

Вскоре Асканаз погрузился в очередные заботы: одного за другим он вызывал полковых командиров к телефону.

Глава тринадцатая ГАБРИЭЛ

Выйдя из кабинета в приемную, Ашхен на минуту остановилась перед Грачиком. Если, повинуясь воинской дисциплине и велению внутреннего голоса, она держалась у Асканаза так, как этого требовали место и обстоятельства встречи, то, увидев снова Грачика, она уже не могла и не хотела выдерживать официальный тон: крепко пожав ему руку, ласково потрепала его по волосам, словно он только-только поправился и она его снова провожала на фронт из госпиталя.

— Ашхен-джан, словно я Рузан свою увидел… — взволнованно произнес Грачик.

Но, заметив слезы на глазах Ашхен, поспешно прибавил:

— Ну, Ашхен, ведь никому и в голову не придет… Ты настолько выше всего!..

— Не повторяй… — прервала его Ашхен. — Не повторяй того, что написал в письме! И не напоминай…

Ей было тяжело, что окружающие не понимают ее. К чему сочувственные слова? Неужели все эти люди не понимают, что и сама она была бы точно так же неумолима к преступнику, как неумолимы оказались Асканаз, Грачик, Гарсеван или Габриэл? Как ей хотелось бы, чтобы это поняли все и поняли без объяснений!

Простившись с Грачиком, Ашхен вернулась в санбат. Но на следующее утро, попав в роту Гарсевана, она поняла, что ее желание наконец исполнилось: Гарсеван ее принял так, как обычно принимал очередное пополнение.

— Ваш опыт очень пригодится нам. Я уверен, что вы и здесь оправдаете себя! — серьезно сказал он и закончил: — Некоторые из бойцов роты, и в первую очередь я сам, очень многим обязаны вам. И мы выплатим этот долг честно!

Оставшись наедине с Ашхен, Гарсеван тихо проговорил:

— Ашхен-джан, знай, что твое присутствие так воодушевит наших парней, как воодушевило бы присутствие родной сестры. И очень хорошо ты сделала, что приехала: твое место именно здесь! Такой самоотверженной и смелой женщине, как ты, в тылу не место.

В другое время Ашхен не вынесла бы подобных похвал. Но сейчас эти ласковые слова были ей необходимы. Ведь Гарсеван как бы возлагал на нее новые обязательства! Ашхен было приятно и то, что старый друг так себя держал, словно на свете не бывало никакого Тартаренца. А может быть, Грачик предупредил Гарсевана?

Прошло немного времени, и Ашхен так свыклась с военной обстановкой, словно уже давно находилась на фронте. Она так ловко и быстро выносила раненых с поля битвы, так умело оказывала им первую помощь, что все рассказы о ней получили полное подтверждение даже в глазах бойцов, которые раньше слушали их с недоверием. Она осталась работать в роте Гарсевана. Марфушу назначили в соседнюю роту. Начавшееся между ними соревнование вызывало искреннее восхищение у Берберяна и Остужко.

Положение на фронте складывалось благоприятно. Наступление 1943 года страна встречала уже с неколебим мой верой в победу. Советское Информбюро сообщало, что только на Сталинградском фронте освобождено от фашистских оккупантов 1589 населенных пунктов; тридцать шесть дивизий противника разгромлено, остатки ах взяты в кольцо. В течение шести недель советскими войсками было уничтожено 175 тысяч солдат и офицеров противника, взято в плен 137 650 гитлеровцев, захвачены огромные военные трофеи. Сталинградская операция расценивалась, как не имеющая прецедента в истории войн.

Разъясняя сообщение Совинформбюро личному составу полка, Мхитар Берберян говорил:

— «С новым годом — с новым счастьем!» — этими словами встречает наш народ каждый Новый гид. Положение на советско-германском фронте изменилось в нашу пользу. Есть и наша доля в этих успехах!.. Но сколько матерей и сестер, жен и детей там, в глубоком тылу, встречают слезами этот новогодний день! Сколько людей мечтают о том, чтобы в наступающем Новом году сесть за один стол с родными! Кто из вас не чувствует такой же тоски, кто из вас мысленно не видит своих родных, собравшихся у семейного очага?! Храните родной очаг, с новой энергией уничтожайте врага!

Ашхен слушала эти слова с глубоким волнением. Здесь говорилось о победе, добытой ценой крови.

После собрания Берберян подозвал Ашхен и с упреком спросил:

— Почему вы не сказали хотя бы несколько слов?

— Я говорю с каждым из бойцов в отдельности. Говорить же с трибуны я не умею.

— Ложная скромность!

— Нет, ложная скромность чужда мне.

— Ну ладно, продолжайте индивидуальные беседы. И они приносят пользу…

— Да, и мне так кажется…

Берберян взглянул на Ашхен: как ему хотелось бы, чтобы она поняла, что он одобряет ее! Она сделала вид, что ничего не заметила, и вместе с ним отправилась в свою роту.

На рассвете дивизия со всеми подразделениями должна была перейти в наступление. Решено было занять Малгобек, — этого требовал Денисов; Араратян и командир соседней дивизии должны были выполнить задание. Роте Гарсевана поручено было прикрывать саперов, которым предстояло разминировать поля и пробить брешь в проволочных заграждениях противника, чтобы обеспечить продвижение пехоты.

Гарсеван вызывал к себе командиров взводов и отдельных бойцов. На КП появились Михрдат, Габриэл и Ара, которых Ашхен впервые видела после того, как прибыла на фронт. Она кинулась к Ара и, крепко целуя его, повторяла:

— Это от Маргарит… Она любит и тоскует… Она достойна тебя, Ара-джан!

— Ты ее видела? Она тебя провожала? — повторял смущенный Ара.

Габриэл смотрел и думал: «Да, Маргарит не ошиблась, она выбрала наиболее достойного!» Габриэл вспомнил тот день в Ереване, когда он рисовал себе будущую свою возлюбленную совсем, совсем похожей на Маргарит, такой же нежной и ласковой, с такими же волнистыми волосами и улыбающимися глазами… Но вдруг нить мыслей оборвалась. Ашхен — Тартаренц… Почему он вдруг связал имена этой чудесной женщины и того негодяя?

Ашхен оглянулась и увидела Габриэла.

— Дорогой Габриэл! Ты — наша гордость!

Растроганный Габриэл крепко пожал руку Ашхен.

— Ты с нами, Ашхен-джан… Какими словами мне выразить свою радость? Все твои письма… все письма, которые ты и Маргарит писали со слов мамы, придавали мне такую силу…

— Знаю, милый, знаю об этом!

Последним подошел к Ашхен Михрдат и, пожимая ей руку, проговорил:

— Не найду достойных тебя слов… Ты внушаешь раненым надежду, сражающимся — веру, а любовь… у каждого есть образ любимого человека или в душе или в воображении. Дай тебе бог встретить в жизни честную и чистую любовь!

Габриэл и Ара замерли в ожидании у своего станкового пулемета. Михрдат хлопотливо переставлял ящики, чтоб без промедления подавать диски. Постепенно рассветало. В снежной степи Габриэл ясно различал линию неприятельских окопов. В утреннем воздухе гулко раскатились первые орудийные залпы: советские артиллеристы начали обстрел неприятельских позиций. Взводы саперов двигались к заграждениям противника.

Из своего укрытия Михрдат пристально оглядывал поле битвы. Саперы кусачками и ножницами ловко разрезали проволоку заграждений, но фашисты открыли огонь по саперам. Габриэл получил приказ открыть заградительный огонь. «Не знать вам устали, бесценные сынки мои — Габриэл, Ара!» — ободряя бойцов, приговаривал Михрдат, быстро подавая новые диски.

Но вскоре Михрдат заметил, что противник постепенно сосредоточивает огонь там, где стоял пулемет Габриэла. Один снаряд разорвался совсем близко и осыпал землей Михрдата. Он протер глаза и быстро оглянулся на пулемет: «Ничего, работает». До этого Михрдат думал, что Габриэлу и Ара не грозит никакая опасность. Но теперь, под усиливающимся обстрелом, эта уверенность поколебалась, сердце забилось сильнее. Он только что передал Ара несколько дисков, когда впереди послышался сильный взрыв; взметнулся столб смешанной со снегом земли.

— Ой! — воскликнул Ара. — Не разминировано поле-Эх, жаль ребят…

Когда столб земли осел, стало видно, что уцелевшие саперы упорно продвигаются вперед, осторожно обезвреживая мины. Когда путь был расчищен, а поле до конца разминировано, рота Гарсевана двинулась вперед. Габриэлу был передан приказ следовать за ней. Едва успел он укрепиться на новой позиции и открыть огонь, как несколько фашистских пуль попало в щит пулемета. Тревога сжала сердце Михрдата. Но, услышав бесперебойную скороговорку пулемета, он успокоился.

Взводы уже добрались до первых траншей врага и вытеснили его оттуда. Глаза Габриэла загорелись ликованием, когда он заметил вспышки огня над Малгобеком. Значит, советские войска уже вступили в город! Поскорее бы сломить сопротивление неприятеля и на этом участке… В это время ему передали приказ Гарсевана: «С правого фланга двигаются два фашистских взвода, заходят в тыл роте. Взять их под обстрел и уничтожить!» Габриэл едва успел повернуть пулемет. Пригнувшись или ползком, гитлеровцы приближались, время от времени открывая огонь из автоматов. Габриэл встретил их ответным огнем.

— Джан, это пулемет нашего Габриэла звучит как музыка! — радостно воскликнул Вахрам, сражавшийся рядом с Лалазаром: после того как пальцы у него зажили, он вернулся в строй.

Бойцы так верили в опытность Габриэла, так привыкли к заградительному огню его пулемета, что его молчание сильно смутило бы их.

Меткие очереди заставили фашистов залечь. Но вот пулемет заело, и фашисты успели пробежать несколько шагов. Габриэл заметил, что их автоматы скосили нескольких бойцов.

— Наши уже в городе, а мы здесь возимся с этими проклятыми! — с яростью крикнул он Ара и, увидев, что несколько фашистов приподнялись с земли, нажал на гашетку и дал длинную очередь. Большая часть фашистских автоматчиков полегла.

В эту минуту совсем близко разорвалась вражеская мина. Михрдат полз к пулемету с новым ящиком дисков. Сыпавшаяся сверху земля застилала ему глаза. Но вот он уже видит пулемет… Михрдат крикнул:

— Бери же диски, Ара!

Ни звука в ответ.

— Габриэл, Ара, о н и подходят!..

В ответ послышался тяжелый стон и хрип.

Габриэл лежал на спине, видимо, без сознания и рядом с ним Ара с залитым кровью лицом.

Михрдат попробовал оттащить их в сторону, но вдруг остановился. Ведь товарищи Ара и Габриэла продвигаются вперед, и им нужен заградительный огонь!.. Оставшиеся в живых фашисты завладеют пулеметом и из него откроют огонь по нашим… Никогда еще в жизни сознание у Михрдата не действовало так ясно, как в эту минуту. Заняться раненым или убитым сыном и его товарищем или же?.. Ни секунды не задумываясь, он подбежал к умолкнувшему пулемету, быстро вставил диск и припал к гашетке, яростно приговаривая при каждой очереди:

— Ах, проклятые!.. Вот это — за сына, вот это — за Ара… получайте!

— Да вы послушайте, ребята, в какой азарт вошел наш Габриэл! — крикнул Вахрам, ничего не знавший о смене пулеметчиков. — А ну, нажмем! В штыки их, кончайте скорее!.. А то стыдно ведь, позже всех войдем в город!

Михрдат сменил уже не один диск. Фашисты вновь вынуждены были залечь, но начать новую атаку им уж не пришлось: посланный Гарсеваном взвод схватился с ними в рукопашном бою и покончил с остатками засланных в тыл фашистских отрядов.

Подносчик доложил Гарсевану, что Габриэл и Ара вышли из строя. Немного спустя в сопровождении четырех бойцов и сержанта Ашхен уже бежала к пулемету. Сержант подошел к Михрдату и, отдавая честь, сообщил:

— Командир роты объявляет вам благодарность за вашу смелость и находчивость. Я послан заменить Габриэла.

Михрдат поднял голову, но словно не понял сказанного. Приняв диск, он быстро перезарядил пулемет и снова припал к гашетке.

Ашхен с бойцами подошли к Габриэлу и Ара. Она тотчас же заметила, что положение Габриэла более тяжелое, и, смочив вату спиртом, вытерла ему лицо, глаза. На лице повреждений не было. Быстро осмотрев Габриэла, Ашхен увидела, что он тяжело ранен в бедро. Осколок снаряда глубоко вошел в тело. Ашхен прослушала пульс и наскоро перевязала рану. Габриэла осторожно положили на носилки, чтобы доставить в санбат. Ашхен оказала первую помощь Ара и вместе с санитаром повела его в санбат.

А советские части уже вступили в Малгобек.

Ашхен провела в санбате у койки Габриэла не один тревожный час. Габриэл лежал на спине неподвижно, с закрытыми глазами, иногда кривя губы. Операция была назначена в ту же ночь.

Тщательно обработав рану, врач приступил к операции. Ашхен, которой довелось видеть столько тяжело раненных в ереванском госпитале, па этот раз с особым волнением смотрела на бессильно упавшие руки и побледневшее лицо Габриэла. Как пройдет операция? Справится ли организм Габриэла? Радости Ашхен не было предела, когда хирург с удовлетворением сказал после операции:

— Ну, жизнь спасена! У этого юноши крепкое сердце.

— Вы уверены в этом, товарищ военврач? — радостно переспросила Ашхен.

— В том, что он выживет, уверен. Только ходить ему придется с костылем.

— С костылем?! — переспросила Ашхен, и сердце у нее сжалось.

Оставив уснувшего после операции Габриэла, Ашхен вошла в другую комнату, в которой вместе с другими легко раненными лежал и Ара. Лицо Ара было забинтовано, оставались только щели для глаз и рта. Вся его левая щека и ухо были разодраны в клочья… Ашхен знала, что он изуродован, и боялась, что он сам догадывается об этом. Увидя Ашхен, Ара с трудом спросил:

— Как Габриэл?

— Операция прошла удачно.

— Значит, опасности нет?

— Нет, но потребуется длительное лечение…

Ашхен слегка поглаживала лоб Ара, видя, что он о чем-то задумался. Но вот Ара слегка повернул голову в ее сторону.

— Дорогая Ашхен, прошу тебя, скажи там, кому надо, чтобы меня послали на лечение куда угодно — в Тбилиси, в Баку, но только не в Ереван. Понимаешь, я настаиваю…

— Но почему, Ара? — невольно вырвалось у Ашхен.

— Хочу вернуться с фронта и увидеть наших только тогда, когда ни одного врага уже не будет на нашей земле.

Ашхен поняла, что была еще одна причина, почему Ара не хотел лечиться в Ереване. Но, понимая, что сейчас нельзя противоречить ему, она обещала, что его просьба будет выполнена.

Около полуночи навестить раненых пришел Асканаз. Габриэл уже спал. Асканаз поблагодарил хирурга за удачную операцию и вместе с Ашхен подошел к койке Ара.

Теперь для Ара, лишенного возможности выполнять военные приказы, командир дивизии был снова лишь брат, и, может быть, именно поэтому Ара чувствовал себя с ним гораздо свободнее.

— Асканаз, пожалуйста, не пиши маме ни слова о том, что я ранен!

— Мама способна перенести многое, чего и мы не можем! Впрочем, если не хочешь, не напишу.

Ара хотелось попросить Асканаза, чтобы его послали на лечение в другой город, а не в Ереван. Но он не решился и ограничился тем, что сказал:

— Знаешь, Асканаз, я вернусь в свою часть, где бы она ни была!

— Место бойца — в рядах его части, — кивнул головой Асканаз.

Попрощавшись, с братом, он по очереди обошел всех раненых, беседуя с ними и ободряя. После ухода Асканаза Ашхен поспешила к Габриэлу.

Оперировавший Габриэла хирург приказал раненому лежать неподвижно, и Ашхен боялась, как бы это распоряжение не было нарушено. Она села рядом с койкой Габриэла и невольно задремала от бессонницы и усталости. Но, очнувшись через полчаса, встала, проветрила комнату и снова села у койки, внимательно вглядываясь в Габриэла. За одну ночь юноша сильно побледнел. Ашхен с трепетом ждала его пробуждения: с момента ранения он не произнес еще ни слова. Сердце у Ашхен забилось, когда уже на рассвете Габриэл медленно открыл глаза. С трудом поворачивая голову, он оглядел комнату, задымленный потолок хаты, серые стены, потом испытующе взглянул на Ашхен.

— К…как ттам?

Ашхен поняла, о чем спрашивает, и ответила спокойно и внятно:

— Наши заняли Малгобек. Части других дивизий освободили Моздок. Твой отец хорошо отомстил за тебя: когда ты лежал в беспамятстве после ранения, он заменил тебя, и твой пулемет не умолкал.

— Отец?

— Да, он стрелял так хорошо, что все диву давались!

— Хороший он у меня…

Чуть заметная улыбка мелькнула на обескровленном лице Габриэла. Ашхен дала ему лекарство и тем же негромким, внятным голосом рассказала ему, что у Ара рана не тяжелая, что утром его отсылают в тыл. А после того как немного подживет рана Габриэла, его тоже переведут в тыл для лечения.

— Да, но потом… я бы хотел опять в свою часть… к отцу…

— Сейчас тебе нужно в первую очередь думать о лечении, Габриэл-джан.

— Какая ты хорошая, Ашхен! И Маргарит у нас хорошая… Я рад за Ара.

— Мы отпразднуем две свадьбы зараз: и твою и Ара. Ты только подумай, как это будет весело!

— Бедная мама… — едва слышно шепнул Габриэл.

Ашхен взяла кружку молока и осторожно, с ложечки начала поить Габриэла. Он с благодарностью смотрел на Ашхен, но та заметила, что взгляд его часто обращается в сторону двери.

— Сынок… мой Габриэл… — послышался голос Михрдата.

Михрдат кинулся к постели сына, но, увидя его бледное, измученное лицо, не смог сдержаться и заплакал.

— Папа, дорогой…

Ашхен поспешила сказать Михрдату, что Габриэлу уже все известно. В восклицании сына Михрдат услышал и радость и глубокую благодарность.

Прошел день. Казалось, положение Габриэла улучшается. Но вечером он вдруг начал кашлять. Доктор осмотрел его. Начиналось воспаление легких. Ашхен чувствовала, что выдержка начинает изменять ей. Почему жизнь так преследовала испытаниями этого чудесного юношу? Она решила скрыть болезнь от Михрдата и была уже рада тому, что Габриэла нельзя перебросить в тыл: ей хотелось убедиться в том, что новая его болезнь не помешает заживлению раны.

Еще две бессонные ночи, и доктор наконец сказал:

— Теперь можно с уверенностью сказать, что он переборет болезнь.

Осмотрев рану, врач заявил, что на следующий день нужно отправить Габриэла в тыл в санитарном самолете.

Михрдату разрешили провести с сыном последнюю ночь перед отправкой. Около полуночи Габриэл проснулся и при тусклом свете керосиновой лампы разглядел сидевших у его койки Михрдата и Ашхен.

— Утром попрощаюсь с вами… — через силу улыбнулся он.

— Ты, значит, слышал слова врача? — удивилась Ашхен.

Габриэл молча кивнул.

— Это мы скорее скажем тебе «до свидания».

— Дда, ддо свиддания… — повторил Габриэл. — А где встретимся снова? Ты знаешь, раненые — очень нетерпеливый народ… Вот я думаю — хотя бы через месяц, через два… Я слышал, говорили — через шесть… Но нет, я встану раньше!.. А потом, ну, скажем, через неделю, через две уже позволят вернуться на фронт… Вот я и поеду… По дороге «проголосую» попутной машине, доеду до части… Увижу прежде всех тебя, Ашхен… потом папу… потом пойду посмотреть на пулемет, а потом? В мирное время хотелось поехать в Киев… Теперь войду туда со своей частью!..

Габриэл говорил отрывисто. Казалось, он бредит. Михрдат не мог сдержать волнения и молча плакал, отвернувшись. Ашхен ласково поглаживала Габриэла по голове. Заметно стихая и успокаиваясь, раненый говорил уже более связно:

— Ведь как дорог человеку даже день, даже час! Как бы я хотел, чтоб эти проклятые месяцы пролетели быстрей, чтобы я мог!.. Почему так смотришь на меня, Ашхен-джан? Хочешь сказать, что я за несколько ночей успел сделаться эгоистом, думаю только о себе?! Другим, мол, тоже хочется этого… Но не думай обо мне дурного. Вот видишь, не только ты умеешь угадывать чужие мысли. И я…

— Дорогой Габриэл, выздоравливай поскорей, тогда и мы порадуемся! Смотри же, напиши мне, как только доедешь!

— Непременно. И тебе и папе!

Издали послышался глухой рокот моторов. Габриэл равнодушно глядел на занавешенное окно. Но Ашхен встревожилась. Она быстро прошла в соседнюю комнату, проверила маскировку. Тревога ее увеличилась, когда она заметила, что уже светает. Над селом кружили фашистские самолеты. Начали бить зенитки.

— Озверели… — пробормотала Ашхен.

Охваченная тяжелым предчувствием, она вышла на улицу и подняла голову. На крыше хаты развевалось белое знамя с большим красным крестом. Но это не успокоило ее — она знала, что фашисты мало считаются с этим.

Зенитки продолжали стрелять. Услышав какой-то звон, Ашхен вошла в хату. Все стекла были разбиты. Раненые тревожно переговаривались, все, кто мог двигаться, приподнялись. Один Габриэл продолжал неподвижно лежать на спине.

— Обычная история, долго не посмеют кружить в тылу, уберутся, как только рассветет, — громко сказал кто-то.

«Обычная-то обычная, но…» — мелькнула тревожная мысль у Ашхен. Михрдат переходил от одной койки к другой, беседуя с окликавшими его ранеными. Ашхен в тревоге не находила себе места.

— Ах, скорее бы отогнали этих гадов!.. Успеть бы перебросить раненых в тыл, а там уж все равно…

Взрыв страшной силы оглушил всех. Взрывной волной Ашхен бросило в проем двери. Она с трудом поднялась, шатаясь, вошла в комнату и окаменела. Ее глазам представилось страшное зрелище: трое раненых лежали на полу, у своих коек, сплошь залитые кровью. Голова Габриэла скатилась с подушки. Струя крови залила его лицо. Ашхен кинулась к нему, схватила за руку, пытаясь нащупать пульс, но пульса не было…

В тот же день в ближайшем лесочке собрались бойцы роты Гарсевана. У края вырытой могилы лежало на носилках тело Габриэла.

Михрдат, склонившись над сыном, не отрываясь смотрел на его застывшее лицо, иногда принимаясь целовать его закрытые глаза.

Душа у Ашхен разрывалась от горя и гнева. Какая горькая судьба! Ведь случись налет часом позже, и Габриэл был бы уже в глубоком тылу… Она не могла утешиться, не могла найти и слов утешения для Михрдата.

Трое бойцов осторожно опустили тело Габриэла в могилу. Михрдат первый положил горсть земли на прах сына. Поднялся могильный холм, раздался залп в честь погибшего.

Михрдат, не поднимавшийся с колен, упал грудью на могильный холм, поцеловал его, затем взял горсть земли в платок, спрятал его, горестно шепча:

— Прахом станет твое милое лицо, твои черные глаза…

Грачик отвернулся; он не мог сказать ни слова, а хотелось сказать безутешному отцу: «Ты можешь гордиться тем, что воспитал доблестного сына».

…Опустив голову, Ашхен медленно возвращалась в санбат. Прядь волос выбилась из-под пилотки на лоб. Холодный ветер играл этой прядью, безразличный ко всему, что творилось на свете.