Арарат

Глава первая ОКСАНА И ЕЕ СЫН

АВГУСТОВСКИМ, вечером Микола возвращался из лесу. Его загорелое лицо было расцарапано: видимо, ему пришлось продираться сквозь колючий кустарник. Его блуза и короткие штаны были усеяны колючками, пыль густо осела в волосах. Он нес в мешке на спине лукошко с ягодами, которые насобирал в лесу. Иногда Микола запускал руку в мешок, доставал из лукошка горсточку ягод и медленно, нехотя, жевал. Видно было, что его снедает какая-то тревога.

Оглянувшись, Микола осторожно пощупал блузу с левой стороны: там с изнанка был пришит листик бумаги. Микола хорошо помнил ту минуту, когда в глубине леса к нему подошел человек, которого он должен был именовать Фомой; он снял с Миколы блузу, на которой с изнанки тоже был нашит листок подпольщиков Краснополья, и надел на Миколу эту блузу со словами: «Ну, Миколушка, это тебе четвертое задание… Каждый раз доставлял удачно, так смотри, не подкачай и на этот раз! Ну, иди, да чтоб товарищи не заметили…» Микола поспешил присоединиться к ребятам, от которых отошел незаметно, чтобы встретиться с Фомой. Недалеко от города он отделился от товарищей и пошел вдоль реки, которая петлей заворачивала в сторону у самой окраины села, чтобы отсюда прямо нести, свои воды в Днепр. Микола беспрепятственно прошел по перекинутому через речку мосту; разомлевший от зноя часовой, лениво зевая, оглядел его и, что-то мурлыча под нос, спросил, много ли он набрал ягод. Микола с готовностью показал ему лукошко, и часовой пропустил его. Часовые обычно проверяли лукошки и мешки ребят, идущих в лес по ягоды, но, не находя в них ничего подозрительного, брали горсточку-другую ягод и пропускали детей. Микола уже быстрее зашагал по улицам города. Он напустил на себя беспечный вид, хотя это ему было нелегко. Лишь мысль о том, что надо помочь спасти Аллочку, мать и тетю Аллу (которую он так и не видел после того, как фашисты вошли в город), помогала Миколе выдерживать принятую на себя роль. Хотелось ему также заслужить одобрение дяди Андрея; тот похвалит его, когда узнает, что Микола помогал бороться с гитлеровцами.

Микола не сразу заметил, что на одном из перекрестков какой-то прохожий вдруг повернулся и, держась на расстоянии, пошел следом за ним. Мальчуган продолжал идти с тем же беспечным видом, но постепенно ускоряя шаги, подгоняемый внутренней тревогой. И вдруг Микола обернулся назад; этим неосторожным движением он выдал себя.

Следовавший за ним человек ускорил шаги. Микола собирался по дороге зайти в тот дом, где должен был передать тайное послание из лесу. На минуту он замедлил шаги, чувствуя на своей спине сверлящий взгляд преследователя. Нет, нельзя входить в тот дом, где его ждет старик сапожник! Ведь этим он навлечет подозрение на старика и провалит все дело! Лучше пойти домой, где его ждут мать и Аллочка. А к сапожнику он зайдет попозже. Пусть себе следят за ним, сколько хотят: он ходил в лес по ягоды, пожалуйста, может даже, показать лукошко с ягодами! Но следовавший за Миколой человек нагнал его и, с трудом переводя дыхание, окликнул:

— Микола, сыночек…

— Василий Власович?! — заикаясь, произнес Микола.

— Ну да. С трудом тебя догнал, ишь ты какой быстроногий!.. Видно, весь лес обегал, столько ягод набрал. Молодец, конечно, ты должен помогать маме… Ну что ж, пойдем, давненько я не видался с Оксаной Мартыновной. Хочу кое-что сообщить.

Микола настороженно слушал его, охваченный беспокойством за мать. Посещения Василия Власовича так тревожат маму, что она иногда даже плачет после его ухода… Но когда Микола вспомнил о том, что ему нужно поскорее встретиться со стариком сапожником, он с трудом сдержал ярость. Содержания писем Микола не знал, но ему было известно, что они нужны и важны для «дела». Нехотя он направился к домику, где они жили.

Только сейчас сообразил Василий Власович, что раньше времени подошел к Миколе. Надо бы следить за ним издали, тайком проверить, куда он зайдет, прежде чем повернет к дому. Василий Власович уже давно подозревал, что Микола неспроста так часто ходит в лес. Узнать об Алле Мартыновне от Оксаны ему так и не удалось. Сейчас у него мелькнула надежда, что он напал на след. Как возвысил бы его успех в глазах начальства! До последнего времени он не прибегал к решительным мерам, тем более что одно время питал надежду завоевать благосклонность красивой молодой женщины. Теперь, убедившись в том, что его ожидания не оправдались, он искал доказательства вины Оксаны, чтобы свести с ней счеты. За последний год немецкий комендант Краснополья Шульц задержал и повесил много людей, но он был недоволен своими сотрудниками, недоволен и Василием Власовичем, который не сумел напасть на след подпольной организации города. А какие-то невидимки поджигали склады, пускали, под откос поезда в районе, уничтожали фашистских ставленников… И Василия Власовича терзал двойной страх: он боялся гнева Шульца, боялся и мести партизан. Продолжая упрекать себя за то, что раньше времени подошел к Миколе, Василий Власович решил не выпускать его из поля зрения, в надежде, что дома мальчик чем-нибудь выдаст себя.

Микола неохотно толкнул входную дверь и вошел в комнату. Василий Власович следовал за ним по пятам. Опустив на пол мешок с лукошком, Микола подошел к Аллочке, поцеловал ее, затем, пристально глядя на мать, громко сказал:

— Сегодня я больше собрал, чем в прошлый раз. Аллочка, хочешь ягод? Попробуй, какие вкусные! Мамочка, достань лукошко, дай ей.

Василий Власович чуял, что Миколе как-то не по себе, но сделал вид, что ничего не замечает, и приветливо поздоровался с Оксаной.

Несмотря на летний зной, Оксана была одета в платье из черной материи — последнее, оставшееся у нее. Его цвет как бы соответствовал ее настроению. Лицо Океаны казалось усталым, угасшим. Ей с трудом удавалось скрыть неприязнь к незваному гостю. Она дала Аллочке горсточку ягод и тревожно сновала по комнате, делая вид, что прибирает ее.

О подлинной цели лесных прогулок Миколы сама Оксана не имела представления. Старый сапожник долгое время присматривался к мальчику, прежде чем дать ему поручение, и лишь месяц назад впервые решился использовать его как связного. Он предупредил Миколу, что матери ничего нельзя говорить не потому, что ей не доверяют, а чтобы не вызывать у нее лишней тревоги. Поэтому волнение Миколы оставалось ей непонятным. Она даже приложила ладонь ко лбу Миколы, чтобы проверить, нет ли у него жара, но Микола оттолкнул ее руку. Василий Власович еще не придумал, с чего начать свои расспросы, и решил тянуть, сколько можно, просидеть до «комендантского часа», когда движение по улицам запрещалось, чтоб таким образом испытать Миколу. Обращаясь к Оксане, он простодушно сказал:

— Устал я, Оксана Мартыновна, прямо устал служить у н и х. Очень уж подозрительные стали, не могу я помогать нашим, как помогал раньше… Вот и болит у меня душа! И все-то горе в том, что и наши подозревают меня! Эх, времена, времена…

— Наши… ваши… не понимаю! — вырвалось у Оксаны.

— Что изволили сказать? — спросил Василий Власович, не спуская глаз с Миколы, которому, видимо, не сиделось дома.

— У вас не поймешь, кто это «наши» и кто «ваши», — ответила Оксана.

Василий Власович передернул плечами. С того дня, как в Москве начались салюты, люди переменили тон в разговоре с ним. Смотрите-ка, и эта скромница начинает показывать коготки!..

— Мама! — неожиданно воскликнул Микола.

Оксана поняла — Микола просил у нее разрешения выйти из дому. Но он никогда не выходил после семи часов вечера, и Оксана отрицательно покачала головой.

Василий Власович бросил взгляд на мальчика. Теперь у него не оставалось сомнений: что-то побуждает мальчика выйти из дому. Был ли тому причиной запрет Оксаны, или же Микола понял, что своим уходом он выдаст себя, но он не настаивал. Однако его тревожное «мама» как бы продолжало звучать в комнате. Мучительно протянулся еще один долгий час. Наконец Василий Власович встал:

— Плохо вы цените мою дружбу!..

— А как я должна доказать, что ценю вашу дружбу? Вам непременно хочется накликать на меня беду?

— Эту беду накличет на вас ваша сестра! Вот не захотели вы, чтобы я ей помог, так послушайте! Слышите, обстрел начался… Это окружают лес, и никому оттуда не спастись. А на мою помощь теперь и не надейтесь…

— А когда это я надеялась?

— Вы думаете, я не знаю, что вам было все известно о бегстве Марфуши? Только благодаря мне вас не тронули тогда!

— Да будет вам выдумывать! Я Марфуши и в глаза не видела.

— Ну, конечно! А где этот прохвост десятник, что заставлял вас выйти на очистку улицы? Почему это он исчез, словно сквозь землю провалился?

— Скоро вы меня заставите отвечать за всех пропавших и убежавших, уважаемый Василий Власович! Видимо, незавидное у вас положение…

— Ну что же… Пожалеете о том, что лишились такого друга, как я, да будет поздно!

— Едва ли…

— Ах, вот как? Вы уже так окрылились, что вам не нужно и моей дружбы? Хорошо!..

Василий Власович ушел. Еще никогда Оксана не позволяла себе выходить за рамки холодной вежливости, но на этот раз она не сдержалась. Василий Власович правильно угадал! Весть о салютах Москвы уже проникла и во временно оккупированные районы, надежда на освобождение начинала крепнуть. Но после ухода Василия Власовича тревога с новой силой охватила Оксану.

Прислушавшись, Оксана различала то приближавшийся, то отдалявшийся рокот самолетов, разрывы бомб, орудийную и винтовочную стрельбу и всеми силами старалась не выдать своего беспокойства детям. Ласковыми уговорами она убедила Аллочку лечь в кровать. Испуганная гулом и грохотом, девочка съежилась и натянула тонкое одеяло на голову.

Микола подошел к матери и обнял ее.

Никогда еще не видела его таким Оксана. Широко раскрытые глаза его выражали тревогу и нетерпение. Охваченная неясным страхом, она с трудом выговорила:

— Микола, милый, что с тобой?

— Мама, я должен идти… Я не могу, мама, мне нельзя опаздывать!

Видя, что мать все равно догадывается, Микола показал ей листок, пришитый к изнанке блузы. С забившимся сердцем Оксана пробежала глазами бумагу. Вся краска сбежала с ее лица, но, собравшись с силами, она проговорила:

— Да, да, ты прав, Микола, это письмо нельзя задерживать!

В записке говорилось о том, что в эту ночь ожидаются новые аресты; что нужно немедленно переменить место явки и условные сигналы, а самое главное — что человек, известный под кличкой «Ствол», не заслуживает доверия и его следует остерегаться. Остального Оксана не разобрала. Снова донеслись звуки отдаленной бомбардировки. Оксана и Микола тревожно глядели друг на друга.

— Мама, всего несколько минут после семи! Патрульные еще не дошли сюда. Сапожник недалеко! А если встретится патруль, я притаюсь где-нибудь в воротах. Разреши, мамочка! Если б не этот противный Власович, я бы уже…

— Ты слышал, Микола, что он говорил… Наверное, будет следить!

— Уже стемнело. Он меня не заметит! А когда я передам письмо, он уже ничего не сможет сделать! Я пойду, мамочка, разреши, — умолял Микола.

Скрепя сердце Оксана согласилась на просьбу сына, дав ему несколько советов: если встретятся подозрительные люди и захотят обыскать, Микола должен незаметно вынуть и проглотить бумажку. А после этого он должен пробраться к сапожнику и передать ему, чтобы он прислал человека, а она перескажет содержание записки… Если же спросят Миколу, почему он вышел после семи часов, он должен сказать, что пошел к знакомому фельдшеру за лекарством для больной сестренки.

Оксана крепко обняла Миколу. К глазам подступали слезы, казалось, она отправляет сына куда-то далеко-далеко, возлагает непосильное бремя на его детские плечи. Сердце точно хотело вырваться из груди. Еще никогда не мучило Оксану такое тяжелое предчувствие.

Микола выскользнул из объятий матери, вышел на улицу и крадучись стал пробираться вдоль стен.

Звуки орудийной пальбы все усиливались. Оксана не находила себе места, она подошла к кроватке Аллочки и пригладила волосы девочке, сжавшейся в комочек. Тяжелые мысли мучили ее. О н и прочесывают лес… Неужели им удастся застигнуть врасплох партизан? Неужели они напали на след?.. Почему так нагло вел себя сегодня Василий Власович?.. Где сейчас Микола?..

Оксана и сама не смогла бы сказать, сколько времени провела она в этой тревоге, когда дверь слегка подергали снаружи. Неужели вернулся Микола? Нет, это был не Микола… В комнату вошла соседка Клава. Набравшись смелости, она иногда забегала по ночам отвести душу с Оксаной. Эта женщина никогда не теряла душевной бодрости. Подбежав к Оксане, она наскоро поздоровалась и, не ожидая вопроса, начала рассказывать:

— Оксана, сегодня домой к Ломако привели на постой немецкого офицера, он только что с фронта. Я подслушала, что он рассказывал… Наши их гонят, и Харьков уже освободили, уже к Днепру подошли, скоро и сюда подоспеют… Понимаешь, фашисты бегут! Скоро уж, скоро вышвырнут их… Стали вежливей с людьми обращаться! А чуть лучше дела у них идут — звереют прямо… Нет, попомни мое слово, Оксана, плохо их дело. Да что ты такая расстроенная?

— Тяжело на душе! Не слышишь, что ли, бомбардировки?

— Как не слышать, потому и прибежала к тебе: думаю, тяжело ей будет сейчас одной… Ну, ничего, будем утешаться хорошими вестями! А дети у тебя уже спят?

Оксана не ответила. Взглянув на постель Миколы, Клава поняла, что мальчика нет дома, но ни о чем не спросила. Стараясь рассеять и подбодрить Оксану, она снова начала рассказывать о продвижении советских войск, о московских салютах, о том, как в последнее время гитлеровцы радуются ранениям, чтобы получить возможность удрать в тыл. Оксана почти не слушала ее. Несколько раз она мысленно подсчитала, сколько требуется времени для того, чтоб дойти до дома старика сапожника к вернуться обратно. Но время шло, а Миколы все не было! Оксана в отчаянии кинулась к Клаве:

— Ах, Клава, мой Микола…

— Ну, не плачь, скажи, где он, я схожу за ним!

— Но как же, ведь патрульные…

— А, черт с ними! Скажу, что пропал мальчик.

— Нет, нет, никто не должен знать, что Микола вышел из дому!

— А-а…

Упрекала ли Оксану Клава за то, что та разрешала сыну принимать участие в таких опасных делах, или же, наоборот, была удивлена геройством Миколы? Оксана чувствовала, что Клава не решается спросить, куда ушел Микола.

Но вот наконец шаги… приглушенные голоса нескольких мужчин под окном. Стук. Оксана открыла дверь. В комнату вошел фашистский обер-лейтенант в сопровождении двух полицейских. Лицо его показалось ей знакомым. Ну да, это он тогда увел Марфушу!

По приказу обера полицейские перерыли комнату. Клава подхватила громко плачущую Аллочку и примостилась на кровати. Видимо, фашисты не нашли в комнате ничего. Показав пальцем на Оксану, обер приказал:

— Взять!

— Что вы хотите от меня, Куда вы хотите взять меня?

— Излишние вопросы… Ваша сестра объяснит, за что вас берут! Нам все известно, отпирательство ни к чему не приведет!

Несмотря на все усилия Оксаны сохранить самообладание, слова обера заставили ее вздрогнуть. Неужели Аллу схватили? Значит, Василий Власович напал на след? Эти мысли вызвали в ней такую ярость, что она не сдержалась.

— Отпирательство? Отпираются только преступники, а я не преступница! Хотя откуда вам понять разницу между преступником и невинным человеком?.. Вам просто нужны жертвы! Если вам так уж хочется сражаться, то идите на фронт, но не хватайте безоружных женщин, не пугайте детей.

— Молчать! Эй, вы, взять ее!

— Но у меня ребенок… девочка больна.

— А эта женщина что тут делает? — ткнул рукою в Клаву обер-лейтенант. — Пусть присмотрит за девчонкой эту ночь. А если вам так уж хочется, мы доставим ребенка туда, где вы будете находиться.

Клава старалась взглядом внушить Оксане, чтобы та не настаивала. Оксана почувствовала: Клава дает ей понять, что берет на себя заботу о ребенке.

…Клава сидела в углу комнаты, крепко обняв Аллочку. Девочка прижалась лицом к ее груди. Испуганная грубыми голосами злых, незнакомых людей, ворвавшихся в дом, девочка не разобрала ни одного слова и даже не знала, что эти люди увели с собой ее мать. К Клаве она была очень привязана и чувствовала себя в безопасности у нее на руках. Долгое время Клава не выпускала девочку из объятий и лишь тогда, когда Аллочка уснула, тихо поднялась и уложила ее в постель. Только теперь она по-настоящему осознала весь ужас того, что случилось с Оксаной. Она ничего не поняла из слов обер-лейтенанта, потому что ничего не знала о деятельности Аллы Мартыновны. Но судьба Оксаны пугала ее. И что она скажет Аллочке, когда та спросит утром, где мать? А Микола… Где он, что с ним?.. Клава металась по комнате, сжав кулаки и кусая губы в бессильной ярости.

Как хорошо, что она случайно зашла к Оксане, а то что было бы с ребенком?.. «Ах, гады!» — вырвалось у нее. Дома ждали муж-инвалид и маленький сын. Но нет, Аллочку ни на минуту нельзя оставлять одну, ведь она может проснуться!.. Что будет с девочкой, если она почувствует себя покинутой, проснется а не найдет возле себя матери!

В дверь тихонько постучали. Клава с внутренней дрожью тотчас же открыла дверь. В комнату проскользнул Микола. Блуза на нем была разодрана, левое ухо окровавлено. Он молча взглянул на Клаву и сделал несколько шагов по комнате. Аллочка лежала, уткнувшись лицом в подушку и тяжело дышала. Микола тотчас догадался, что Аллочка плакала перед тем, как заснуть, и с тревогой спросил:

— А где же мама?

Ничего не ответив, Клава неопределенно мотнула головой.

— Почему ты не говоришь, тетя Клава? Я уже передал письмо (Микола почувствовал, что сказал лишнее, и тотчас же прикусил язык), то есть я узнал, что за лес и м отомстят… Да, но все же, где мама?

Нельзя было скрывать истину от встревоженного мальчугана.

— Арестовали! — вырвалось у Миколы.

Глаза его наполнились слезами. Он с такой быстротой метнулся к двери, что Клава не успела даже помешать ему.

Микола выбежал из комнаты и исчез за углом.

Глава вторая УТЕШЕНИЕ

В конце лета 1943 гада, в то самое время, когда в Краснополье происходили описанные события, советские войска разгромили гитлеровцев под Курском и постепенно оттесняли к западу, нанося удар за ударом.

Минул год. Маленький украинский городок возрождался к жизни. Одновременным штурмом с трех сторон войска Денисова взяли Краснополье. Потерявшие голову гитлеровцы в панике отступали. Денисов, ныне генерал-лейтенант, въезжая в город, видел, как жители, окружив советских бойцов, со слезами радости обнимали и целовали их. Объятия, смех, слезы — все это казалось сейчас естественным и привычным завершением боевого пути: в каждом вновь освобожденном месте именно так встречало население родную армию-освободительницу.

Денисов вышел из автомашины и пешком зашагал по тротуару. Он то засовывал руки в карманы, то закладывал за спину, то поправлял фуражку. Как бы ни хотелось ему выглядеть по-обычному уравновешенным и хладнокровным, это ему не удавалось. Следовавший за ним на расстоянии адъютант ускорил шаги, нагнал его и вполголоса сказал:

— Товарищ генерал-лейтенант, прошли тот дом…

Денисов молча повернулся и таким же неспешным шагом направился обратно.

У входа его встретил тот, кто при гитлеровцах известен был под кличкой «Сапожник». Лишь теперь узнали многие, что под этой кличкой скрывался ушедший в подполье один из секретарей горкома. Перед Денисовым стоял человек с вдумчивым, волевым лицом, проницательными глазами и спокойной, уверенной осанкой. Поздоровавшись с Денисовым, он повел его в маленькую комнатку.

— Вот в этой комнате она бывала часто… вплоть до того дня, когда ей пришлось перебраться в лесной лагерь. Да, Алла Мартыновна была душой нашего подполья!

Денисов разглядывал маленький столик со стулом перед ним, кушетку, простой шкаф, смотрел так, словно не мог оторвать глаз. Он не захотел сесть, стоял молча, с фуражкой в руках. Хозяин квартиры, по-видимому, не тронул ничего в комнате, где жила и работала Алла. Денисов не мог говорить ни о чем, в его мыслях была только Алла. Хотелось остаться одному. Поняв это, Васильчук (бывший «Сапожник») незаметно вышел из комнаты и тихонько прикрыл за собой дверь.

Понизив голос, Васильчук рассказывал адъютанту Денисова о работе подпольной организации, о том, какую большую роль играла Алла Мартыновна в подполье. Но вскоре у входа послышались взволнованные голоса. Васильчук вышел узнать, в чем дело. Оказалось, что группа горожан Краснополья хочет увидеть Денисова. Вначале Васильчук не хотел их впускать, но, подумав, подошел к двери и негромко постучал.

Не получая ответа, он снова постучал. Ему показалось, что за дверью послышался подавленный стон. Васильчук вздрогнул. Он решительно толкнул дверь — и остановился на пороге: Денисов, понурившись, сидел за столиком. Услышав шаги, он медленно поднял голову. Васильчук заметил слезы на его глазах, попятился и тихонько прикрыл за собой дверь. Денисов вытер глаза и заново стал перечитывать письмо, которое он держал в руках. Это была последняя записка Аллы, написанная за несколько часов до расстрела. Записку эту доставили Васильчуку в первый же час освобождения Краснополья.

Уже который раз перечитывал Денисов эти задушевные слова! И из строчек письма перед, ним ясно вставал образ Аллы, на него смотрели ее ласковые глаза, и Денисову казалось, что Алла что-то говорит ему, и он понимал ее слова, понимал, что всю свою жизнь она хотела бы прожить рядом с мужем.

Денисов встал, несколько раз прошелся по комнате. Это было как бы сигналом — дверь открылась, и в комнату вошла группа женщин. Старшая из них с волнением произнесла:

— Хотели видеть нашего освободителя… Дай мне поцеловать тебя, сынок! — Целуя: в лоб Денисова, она внимательна взглянула ему а лицо, и от ее взгляда не ускользнуло, что в глазах у него горе.

Денисов поцеловал ей руку и спокойно сказал:

— Ваша спасительница — это вся Советская Армия!

— Так-то так, на ведь в наш город первым нашел ты вместе со своими орлами! Пусть, же наш освобожденный город будет одним из многих на твоем пути, родной мой.

— Спасибо.

И каждая из женщин рассказывала Денисову о своей горе, и для каждой он находил слова утешения.

— А вы помните мою Дашеньку? — обратилась к нему снова пожилая женщина. — Она подругой Марфуши была, к вам ходила.

— Ну как же, — поспешил отозваться Денисов, хотя, говоря по правде, не помнил, которую из многочисленный подруг Марфуши звали Дашей.

— Вот и ее тоже угнали, ее тоже! Марфушенька-то попроворнее, сумела сбежать. Говорят, отличилась на войне, мужа хорошего себе нашла… Ну, дай ей бог счастья! А мы только а том и думали, как бы дождаться прихода наших. Желаем вам поскорее и других так же освободить!

Теперь Денисов уже овладел собой. Он видел родных людей, видел в их глазах и ласку и требование… Перед нам вставал образ Аллы, тубы Аллы шептали ему знакомые, задушевные слова, которые были так дороги ему…

— Оксана!

Ведя за руку Аллочку, в комнату вошла Оксана и почти без чувств упала на руки Денисова. Гладя ее по голове, Денисов шептал ей слова утешения и ласки, но рыдания Оксаны не унимались. Накопившиеся за три мучительных года чувства тоски, боли, перенесенные страдания и пытки пересилили ее волю, и она не могла овладеть собой.

— Она переносила горе и страдания гораздо легче, чем переносит радость избавления, — заметил Васильчук, бывший свидетелем этой встречи.

Крепко держась за Васильчука, Аллочка испуганно смотрела на плачущую мать, затем пристально стала вглядываться в Денисова, которого не узнавала. Видно было, что девочку поразил его генеральский мундир. Странно было то, что Аллочка не чувствовала прежнего ужаса при виде незнакомого дяди и плачущей матери. Правда, мама плакала, но незнакомый дядя в военной одежде с орденами на груди ласково обнимал и утешал ее, не кричал и не сердился. А плакала мама потому, что нет тети Аллы, а Микола еще не пришел. Денисов подвел Оксану к кушетке, бережно усадил ее и подошел к Аллочке:

— Маленькая моя, ты не помнишь меня, да? А вот дядя Андрей тебя помнит хорошо! Ты говорила: вырасту — буду артисткой. Вот наденем на тебя хорошенькое платьице, и ты опять будешь читать стихи, да?

Аллочка, казалось, узнала Денисова. Ведь все эти три года ребенок тосковал по родным приветливым голосам отца и дяди, в которых она видела своих защитников… На ее лице появилась улыбка, и она, запинаясь, спросила:

— А тте ббольше нне ппридут, ннет?

— Нет, нет, никогда уже не придут, моя хорошая!

Аллочка совсем успокоилась, и Васильчук отвел ее в другую комнату. Коробка с конфетами окончательно отвлекла внимание девочки. Оксана вытирала непрерывно льющиеся слезы. Она подняла глаза на Денисова, с трудом произнесла: «Алла…» — и снова разрыдалась.

— Знаю, Оксана, все знаю, — тихо сказал Денисов. — Возьми себя в руки, думай о ребенке.

— Не проходит боль в сердце, мне кажется, что мне суждены вечные слезы!

— Всего лишь день, как ты спаслась, милая Оксана. А насчет вечности не надо говорить. Я сделаю все, чтобы тебе было хорошо.

Оксана чувствовала, что не сможет успокоиться, пока не расскажет Андрею Федоровичу хотя бы в нескольких словах о пережитом и испытанном.

— Когда я узнала о гибели Павло… — начала она, — я провела много бессонных ночей, но мысль о детях и близость Аллы поддерживали меня. Но вот в одну ужасную ночь, год тому назад, когда Микола ушел, чтобы доставить письмо Васильчуку, меня арестовали…

Оксана умолкла. Видно было, что ей трудно говорить.

— Ах, это невозможно забыть, — со слезами на глазах продолжала Оксана. — Вводят в комнату Аллу, по ее измученному лицу я понимаю, как ее терзали проклятые гады!.. Нашелся предатель, а то бы ее никогда не схватили. Алла смотрит на меня такими глазами, что я понимаю: надо отказываться от всего, говорить, что я на знаю ее. И, представь себе, Андрюша, я ведь сумела взять себя в руки! Спрашивают меня, а я так хладнокровно: «Никогда не видела ее и не знаю!..» Они хотели, чтобы я ее опознала, чтоб рассказала о поручениях, которые мне давала Алла. Ты же знаешь, к чему бы это повело!..

— Знаю! — кивнул головой Денисов.

— Это мне не дешево обошлось!.. Правда, все эти мучения показались мне пустяком, когда через несколько дней меня отвезли за город, на опушку леса, и подвергли новой, еще более изощренной пытке… Ты понимаешь, заставили меня своими руками рыть яму… И вот привозят связанных — одного, двух, десять… Считаю и вдруг вижу Аллу… Хочу кричать — нет голоса… Не знаю, что было потом… Я пришла в себя уже на нарах барака.

— Ответят они, за все ответят! — глухо выговорил Денисов.

— Так и валялась несколько дней на голых досках. И вдруг кто-то гладит меня по голове. Открыла я глаза, вижу — Клава. Сердце у меня так и забилось… «Ты как сюда попала?» — кричу. (Ведь Аллочку я у нее на руках оставила…) А она мне в ответ: «Схватили и меня, требуют сведений о подпольной организации. А ты же знаешь, что мне ничего не известно. Но зато я могу сообщить тебе хорошую весть: этого подлеца Василия Власовича партизаны повесили на телеграфном столбе». Немного полегчало у меня на душе. Хотя бы маленькое возмездие… Но мой Микола… бесстрашный мой сынок!

— Да, Микола… — Денисов тяжело вздохнул.

— Нет у меня сил рассказывать, Андрюша. Микола был моей опорой, настоящим мужчиной в доме!.. Узнал, что, меня арестовали, и кинулся спасать маму, бесстрашный мой!.. Ночью выбежал из дому… Подумай только, хотел спасти меня из рук фашистов!.. Кинулся с молотком на часового перед домом Шульца… Вот и схватили его… Узнала я, что его мучили, допрашивали, но мой благородный мальчик умер под плетьми, так и не сказав ни слова!

Денисов молча гладил голову Оксаны.

— Усаживала я Аллочку куда-нибудь в уголок и стирала грязное белье этим гадам. Так и проходили мои дни. Смотрела я на Аллочку, и сердце у меня разрывалось. Даже сейчас не могу решить — сон или явь!.. Тот ли страшный сон мне приснился, или сон то, что я здесь, на свободе, и вижу тебя… Дай мне заглянуть в твои глаза, поцеловать тебя: это ведь ты, Андрюша… моей… моей Аллы…

Денисов послушно присел рядом с Оксаной, словно ребенок подчиняясь ее воле.

Оксана долго не могла оправиться от потрясений. Она медленно возвращалась к жизни, попав в родную, привычную среду.

Оксана переселилась в новую, удобную квартиру, и Денисов позаботился о том, чтобы она не испытывала никаких трудностей. Светомаскировка еще не была отменена, но линия фронта с каждым днем удалялась от Краснополья, и Оксана уже без тревоги укладывала Аллочку спать. Теперь девочка спокойно и безбоязненно соглашалась лечь в постель, Оксана присаживалась рядом с ней, держа ее маленькую ручку в своей и… рассказывала. Да, рассказывала, и это было самым тяжелым для нее. Она вынуждена была рассказывать ребенку лишь то, что не могло огорчить ее. А девочка все требовала, чтобы ей говорили о папе, о тете Алле, о братце Миколушке. Но что могла рассказать ей Оксана о них? Говорить ей о смерти?.. Да разве способна была Аллочка понять, что такое смерть, если она даже неодушевленный мир считала живым и, одухотворяя предметы и вещи, говорила с ними, как с живыми существами?

Как-то вечером, уложив Аллочку, Оксана сидела около ее кровати.

Мысленно перебирая знакомых, она остановилась на одном из них. Его образ еще стоял перед ее глазами, когда в дверь постучались. Она вскочила с места и широко распахнула дверь.

Стоявший за дверью незнакомый молодой лейтенант, козырнув, спокойно вошел в комнату и пристально оглядел Оксану. Чувство разочарования охватило Оксану.

— Простите, это вы будете Оксана Мартыновна Остапенко? — спросил он с заметным акцентом.

— Да, я, — подтвердила Оксана. Ей показалось, что предчувствие все же не обмануло ее.

От внимания быстроглазого лейтенанта не ускользнуло, что Оксана напряженно ждет, чтобы он объяснил цель своего прихода. Это заставило его прямо перейти к делу.

— Значит, это вы? Я вас быстро отыскал. Генерал-майор Араратян просил узнать, может ли он зайти к вам сегодня вечером. А я его адъютант, лейтенант Вахрам Чартарян.

— Генерал?.. Я знала когда-то Асканаза Аракеловича Араратяна…

— Это он самый! — подхватил Вахрам. — Как-никак три года прошло! А за три года хороший офицер может и генералом стать!

— Да, да, товарищ Вахрам… а вот фамилию вашу запомнила: Черт…

— Ой, ой, не черт, а Чартарян, то есть по-нашему мастер своего дела! — со смехом поправил Вахрам. — Называйте уж прямо по имени — Вахрам!

Он говорил и весело поглядывал на Оксану, ясно читая радость на лице молодой женщины.

Закончив дела в Москве, Асканаз вернулся в часть. Через несколько дней вернулась и Нина. Назначенный командиром батальона, Григорий Поленов одновременно с нею выехал в дивизию Шеповалова.

В начале сентября дивизия Араратяна получила приказ направиться в Польшу через освобожденную от захватчиков Украину. Части дивизии выехали на места назначения. Сам Араратян добрался до Краснополья днем и решил воспользоваться случаем, чтобы посетить Оксану.

Во время одного из боев вражеский снаряд разорвался неподалеку от Асканаза. Он упал. К нему тотчас же кинулись санитары и в первую очередь Ашхен. Левая сторона его лица была окровавлена, в голове гудело. Вскоре швы затянулись и Асканаз снял повязку. Но теперь после напряженной работы у него нередко темнело в глазах, голову давила тяжелая боль. По дороге в Краснополье ему удалось выспаться, самочувствие было бодрое, и, выйдя из вагона, он тотчас же отправился проверять полки. Однако, вернувшись в свой вагон, он снова ощутил сильную головную боль и решил немного полежать. Пришла Ашхен, проверила пульс, всполошилась и хотела вызвать врача, но Асканаз не позволил ей.

— Нет нужды. На днях тоже болела голова, но я отлежался, и все прошло.

Ашхен дала ему снотворные капли и присела на соседнюю полку. А Асканаз лежал с закрытыми глазами. На его бронзовом лице читалась сильная усталость, под глазами легли синеватые тени. Ашхен молча смотрела на Асканаза, злясь на себя за то, что не может найти нужные слова. Она осторожно приложила ладонь ко лбу Асканаза, чувствуя, что это ему приятно.

Дверь вагона медленно отодвинулась. В щель просунулась голова Вахрама. Ашхен сделала страшные глаза, давая понять, что комдива нельзя будить. Голова исчезла. Асканаз открыл глаза и спросил:

— Кто это был? Вахрам?

— Он вас разбудил? Полежали бы еще немного…

— Пожалуйста, позовите его.

Вахрам вошел и, вытянувшись, отрапортовал:

— Товарищ генерал-майор, я разыскал: Оксана Мартыновна здесь и очень рада будет видеть вас!

— Ну, вот и молодец, можешь быть свободным.

После ухода Вахрама Асканаз поднялся.

— Вы знаете, о ком шла речь? — обратился он к Ашхен. — Вы знаете, родные Денисова все годы оккупации прожили здесь.

— Знаю. Ведь как только вы вышли из окружения, я получила от вас подробное письмо.

— Да что вы? — удивился Асканаз. Ему вдруг вспомнились записи в дневнике в день получения письма Ашхен, и он на миг перенесся в прошлое. Сделав над собой усилие, он повернулся к Ашхен и предложил: — Хотите, поедем вместе?

— Если ничего не имеете против, то я с удовольствием.

…Машина остановилась перед домом, где жила Оксана. Асканаз помог Ашхен выйти. Оксана ждала у открытой двери. Увидя Асканаза, она хотела кинуться к нему, но остановилась, заметив Ашхен. Она приветливо улыбнулась незнакомой молодой женщине и протянула руку Асканазу. Они вместе вошли в комнату и уселись вокруг стола. Оксана с большим интересом разглядывала Асканаза. Хотя Вахрам рассказал ей, что Асканаз получил звание генерала, но она по-прежнему представляла себе Асканаза таким, каким видела его при последней встрече. Вот он входит в комнату с лопатой на плече… Оксана словно снова слышит его слова о том, что он вернется, когда грязи больше не будет. И вот теперь грязи больше нет, и Оксана видит другого, преображенного Асканаза Араратяна!

Оксана так разволновалась, что с трудом могла произнести:

— Хорошо, что мы так… но я-то сразу лишилась троих близких… Мой Павло… Алла… Микола!..

Успокоившись, она вкратце рассказала обо всем пережитом.

— Единственное мое утешение — это Аллочка. Врачи меня уверяют, что ее заикание излечимо. Хорошо хоть то, что видишь друзей живыми-здоровыми. Дорогая Ашхен, на обратном пути непременно постарайтесь снова заехать в наш город…

Асканаз и Ашхен видели, что Оксана очень взволнована. Ей хотелось поговорить о многом, но волнение мешало ей выражаться связно. Асканаз хорошо понимал душевное состояние Оксаны. Он читал на ее лице историю всех страданий, которые выпали на долю некогда беспечной молодой женщины. Ему вспомнилась и та лунная ночь накануне войны, когда он беседовал с Оксаной в саду до самого рассвета, а потом поднялся с ней на холм. Ему показалось, что и Оксана вспомнила об этом. Глаза их на мгновение встретились.

В первую минуту Оксана поняла одно — что спутницу Асканаза зовут Ашхен. Но ей не были понятны отношения между Ашхен и Асканазом. Догадавшись, что именно это обстоятельство не дает Оксане чувствовать себя непринужденно, Асканаз спокойно объяснил:

— Ашхен — близкая подруга Вардуи, она работает в нашем санбате.

Асканаз встал, подошел к кроватке Аллочки и с минуту задумчиво смотрел на мирно спавшую девочку. Подошла и Ашхен, залюбовалась девочкой; ей представился Тиграник, который тоже спал, наверное, в это время в своей кроватке.

Асканаз рассказал Ашхен о несчастье, постигшем девочку. Только теперь Ашхен поняла всю глубину горя Оксаны.

После ужина Асканаз хотел проститься с Оксаной, чтобы вместе с Ашхен вернуться в часть, но Оксана стала упрашивать их остаться.

— Ночуйте у меня! — обратилась она к Ашхен. — Приятнее все же провести ночь в домашних условиях.

Асканаз дал уговорить себя, и Оксана постелила ему в соседней комнате. Он набросал записку, отослал ее с Вахрамом, затем, попросив кувшин горячей воды, вымыл голову и с наслаждением лег в мягкую кровать, словно сбросив с плеч какую-то тяжесть. Он полузакрыл глаза, и перед его мысленным взором проходили вереницей лица его бойцов; мелькнуло улыбающееся лицо Оксаны, и он погрузился в глубокий, освежающий сон.

— Прямо чудо, что он согласился остаться! — вполголоса сказала Ашхен. — Он не отдыхает ни днем, ни ночью, как и в дни боевых действий.

Оксана с восхищением разглядывала свою собеседницу.

— Счастливица вы, Ашхен, — такая же бесстрашная, какой была моя Алла! Ах, берегите себя, ведь у вас есть ребенок… А где же ваш муж?

— Ой, девочка сбросила одеяло! — Ашхен быстро нагнулась, бережно прикрыла Аллочку и поцеловала ее голую шейку.

Оксана поняла, что Ашхен не хочется говорить о муже, и не стала больше расспрашивать. Беседуя с Ашхен, Оксана постепенно убеждалась, что имеет дело с умной и серьезной женщиной. Было уже поздно, когда они улеглись. Оксана с нежностью склонилась над Аллочкой. «Как хорошо… хотя бы одну ночь, хоть несколько часов жить мечтами… Все кажется, что вот-вот откроется дверь и вернутся мои… О, как тяжело одиночество!.. Хотя бы скорее рассвело, чтоб Аллочка увидела, что мы не одни, что у нас…» Оксана затруднялась выразить мелькнувшую у нее мысль.

Глава третья НА БЕРЕГУ ОДЕРА

Лодка ткнулась носом в берег. Плеск утих. Рулевой выпрыгнул на песок. Стоявшие на берегу военные вытянулись перед вышедшим из лодки Асканазом Араратяном.

— Здравствуйте, товарищи, — весело поздоровался Асканаз.

— Здравия желаем, товарищ генерал-майор! — хором отозвались ждавшие на берегу.

— А ну, посмотрим, как вы здесь укрепились…

Выступивший вперед Гарсеван доложил обстановку. Асканаз кивком головы принял рапорт и спросил, какое сопротивление оказывают гитлеровцы на этом участке. Гарсеван обстоятельно доложил.

Время близилось к рассвету. Стояла холодная мартовская ночь. На белом снегу отчетливо запечатлелись следы человеческих ног, разбегавшиеся к окопам.

Подтянувшись к брустверу, Асканаз окинул взглядом расположение позиций; спрыгнув обратно, он провел рукой по стене окопа, вырвал и отбросил в сторону выступающий осколок камня.

— И земля уже размякла, так же как они сами… — заметил Гарсеван.

Асканаз улыбнулся.

— Говоришь, размякли они? Ну, видно, еще не до конца размякли! Ведь вот уже месяц, как нам не удается расширить «Армянскую Малую землю»…

Эта беседа происходила на левом берегу реки Одер, в начале марта 1945 года. Дивизия, которой командовал Асканаз Араратян, с боями прошла многие сотни километров, принимала участие в освобождении Польши, а сейчас занимала плацдарм на берегу Одера. Укрепившиеся к югу-востоку от города Франкфурта части дивизии в средних числах февраля форсировали Одер и обосновались на его западном берегу. Среди соседних дивизий за тем участком, который захватили и упорно удерживали за собой бойцы-армяне, уже утвердилось название «Армянской Малой земли». Командный пункт Араратяна находился на правом берегу реки, но он частенько переправлялся на другой берег, чтобы проверить состояние подразделений.

— Только бы поскорее дали приказ о расширении плацдарма! — отвечая на вопрос Асканаза, убежденно произнес Гарсеван.

— Всему свое время, — улыбнулся Асканаз.

Бойцы уже знали, что комдив не удовлетворится рапортом. Они напряженно ждали его оценки, когда он проверял пулеметное гнездо; взяв автомат в руки, он разглядывал его, рассматривал укрытия, измерял глубину окопа, попутно расспрашивая солдат.

— Лалазар, что это у тебя глаза красные? — обратился Асканаз к бойцу, пользовавшемуся в дивизии славой ветерана. — Ночь ведь прошла спокойно.

— Точно так, товарищ генерал-майор, но я был в разведке.

— Результат?

— Двое, товарищ генерал-майор.

— Вот как! Хорошо. Ты сейчас отыгрываешься за то, что когда-то выпустил из рук?

— Изменились времена, товарищ генерал-майор! — смело отозвался Лалазар. — Теперь я не промахнусь.

— Ну, поди поспи немного, — сказал Асканаз.

— Да усталость как рукой сняло, как раздобыли мы «языков»! — словно размышляя вслух, проговорил Лалазар, поглаживая диск своего автомата.

— Ну, раз так, давай покурим с тобой.

Лалазар нерешительно потянулся рукой к карману и замялся.

— Что это, табачку нет?

Лалазар что-то невнятно пробормотал.

— Не доставили табак?

Асканаз по телефону из КП комвзвода связался с начальником хозчасти.

— Немедленно доставьте табак Зеленому! Проверьте, чтоб и остальным доставили.

В сопровождении Гарсевана (теперь уже командира батальона) Асканаз направился к штабу полка и приказал привести захваченных пленных.

В оконце землянки уже проникали первые лучи рассвета. Один из пленных оказался артиллерийским капитаном, другой ефрейтором. После двух-трех вопросов Асканаз приказал увести ефрейтора. Гитлеровский капитан стоял вытянувшись, словно аршин проглотил. Во время допроса Араратяну невольно пришло на память определение Гарсевана — «размякли»: капитан не только давал правдивые ответы на все вопросы Асканаза, но и сам спешил сообщить что-нибудь новое, с тщеславием человека, который знает многое и пользуется случаем похвалиться этим.

— Ну как, не выдохлись, все еще намерены штурмовать? — спросил Асканаз.

— Нет, герр генерал. Завтра или послезавтра ожидается новое подкрепление. Конечно, в основном полки держатся в резерве для сражения под Берлином, но командованию хотелось бы вытеснить вас с этого плацдарма… — при этих последних словах пленный заискивающе усмехнулся. — Хотелось бы, но им самим не верится, что это удастся. Начальник нашей артиллерии майор Гервиг заставлял меня писать рапорты за себя, сам писать ленился. В последнем рапорте я писал под его диктовку: «Перед нами стоят какие-то удивительные люди, очень смуглые и очень упорные. Если нам не дадут подкрепления, они дойдут до Берлина».

— Хватит! Укажите точно, откуда ждете подкрепления, численность, род вооружения.

Пленный капитан подробно ответил на все вопросы и потом добавил:

— Простите… еще одно слово… Уверяю вас, я совершенно не нацист по своему убеждению… Сейчас я преследую одну цель — помочь немецкому народу поскорее избавиться от этого кошмара! Если понадобятся новые сведения, я к вашим услугам.

— Сколько лет вы в армии? — холодно спросил Асканаз, не обращая никакого внимания на намек гитлеровца.

— Пять лет.

— Так почему до сегодняшней ночи вам не приходила в голову эта мысль? Необходимые мне сведения я получу, можете не беспокоиться об этом! Переведите его в тыл.

— Недаром Наапет-айрик говорил: «Змея кожу сменит, а характера не изменит»! — с пренебрежением проговорил Гарсеван и с улыбкой взглянул на Асканаза.

Прошло уже больше месяца с того дня как дивизия Араратяна захватила плацдарм на берегу Одера. Непрекращающиеся попытки гитлеровцев выбить части дивизии с занимаемых ими позиций каждый раз кончались ничем. Проверив один из пунктов на западном берегу реки, Асканаз переправился на другой берег. Позади него шагал неизменный Вахрам с автоматом на груди.

Штаб дивизии был расположен в лесу, известном под названием Франкфуртен Штадт-фор. Разделенный на квадраты лес издали производил впечатление декоративного сада. В том квадрате, где помещались связь и санчасть дивизии, деревья рассажены были в таком строгом порядке, что бойцы каждой аллее дали название, словно городским улицам. Пройдя сотню шагов по аллее, которую бойцы назвали «Улицей Нины», Асканаз свернул в сторону и вошел в замаскированную землянку, где разместилась рота связи. Он внимательно проверил состояние аппаратуры и тут же, на месте распорядился связать себя с одним из полков. Получив необходимые сведения, он вышел из землянки и направился в штаб дивизии. На расстоянии нескольких шагов на низеньком пне сидела Нина с каким-то листком в руке. Заметив Асканаза, она вскочила, вытянулась и откозыряла, продолжая держать листок в левой руке.

Асканаз приветливо пожал ей руку:

— Здравствуйте, Нина Михайловна! Отдыхаете?

— Точно так, товарищ генерал-майор. Только что сдала дежурство.

— Ну, какие вести от Поленова?

Нина улыбнулась, невольно бросила взгляд на листок и перехватила его правой рукой.

— Письмо от него? Будете писать — не забудьте, напишите привет от меня!

— Он в каждом письме просит вам кланяться…

— Вы с ним встретились в Люблине?

Нина покраснела. За четыре месяца до этого, когда дивизия, прошедшая долгий путь, сосредоточивалась в Люблине, чтобы отдохнуть там несколько дней, находчивый и расторопный Григорий Поленов, батальон которого, был расквартирован неподалеку от Люблина, сумел отпроситься у начальства и приехал повидаться с Ниной. Зная, что все относящееся к дивизии рано или поздно становится известным Асканазу, Нина тихо ответила:

— Точно так. Впервые встретились после Москвы… И он сказал, что в следующий раз мы встретимся с ним только в Берлине!

— Ах, только? Так категорически? — весело отозвался Асканаз.

— Точно так.

— Ну что ж, придется, значит, поспешить!

Нина доверчиво развернула письмо.

— Вот как он пишет: «Если встретится случай, передай сердечный привет Асканазу Аракеловичу. Так и знай, Нина, — теперь ты мой заложник у него. А он — хозяин своему слову, человек чести: в Берлине он должен тебя живой-здоровой вручить мне. Ну, желаю морозу — смягченья, солнцу — ясности, борщу — навара!»

— Шутник!.. — улыбнулся Асканаз и внимательно оглядел «заложницу». Лицо Нины выглядело тоньше и нежнее обычного, глаза горели мягким огнем. Но Асканаз с огорчением отметил, что вид у нее болезненный. Накануне он узнал от начальника санчасти, что Нина готовится стать матерью. Понизив голос, Асканаз спросил:

— Может быть, вам уже необходим отпуск, Нина Михайловна?

Опустив руку с письмом, Нина сказала дрогнувшим голосом:

— Прошу вас… об этом — ни слова! Если б я все эти три года не пробыла бессменно в вашей части, может быть, я и согласилась бы… но теперь мне тяжело уходить! Если будет нужно, я сама попрошу…

До этого Асканаз не мог пожаловаться — Нина безупречно исполняла свои обязанности и обеспечивала бесперебойную связь штаба с командными пунктами частей. Асканаз пожал ей руку:

— Ну, желаю успеха! Только берегите себя — март месяц капризный, а солнце еще не греет так, как этого желал бы Поленов.

Перенеся свой командный пункт на западный берег Одера, Асканаз получил возможность уже непосредственно руководить боевыми действиями.

Гитлеровцы предпринимали ожесточенные попытки овладеть плацдармом «Армянской Малой земли». На рассвете следующего дня вновь разгорелся бой. В бинокль обозревалось все поле сражения. Огненные языки «Катюш» лизали неприятельские укрепления. В течение нескольких часов противник то откатывался на исходные позиции, то вновь кидался в атаки, так и не добившись ощутимых результатов.

Выслушивая рапорты командиров полков, Асканаз с особым ударением говорил каждый раз:

— Не жалеть ничего, чтобы атаки неприятеля захлебнулись! Не забывайте о том, что, с честью выполнив боевое задание по защите нашей «Малой земли», мы завоюем себе право участвовать в штурме Берлина! Помните о том, что вы сражаетесь плечом к плечу с сынами великого русского народа! Оправдайте надежду, которую возлагает на вас армянский народ!

Все чаще и чаще рапортовали Асканазу о героических действиях рот, взводов и отдельных бойцов. Асканаз узнал, что Ваагн, которого он хорошо помнил, вернувшийся в часть, прикладом винтовки и кинжалом расправился о заскочившими в окоп четырьмя вражескими солдатами. Михрдат и Ара так умело направили огонь своего станкового пулемета, что уложили целый взвод гитлеровцев. Воодушевленные этим бойцы кинулись в контратаку и отбросили рвавшихся вперед фашистов. И вновь атаки перемежались с контратаками…

Асканаз взял телефонную трубку. Послышался голос Нины, — до этого у телефона дежурил другой связист.

Асканаз нахмурился: в голосе Нины явственно прозвучали нотки тревоги: «Товарищ комдив, вас…»

С Асканазом связался Берберян: командир полка на центральном участке тяжело ранен; несколько сот гитлеровцев, не считаясь с потерями, идут в психическую атаку на батальон Гарсевана Даниэляна, шагая во весь рост развернутой цепью; в тыл просочились вражеские автоматчики, подходят к командному пункту полка; неприятельские минометы поливают огнем окопы; танки системы «Тигр» подползают к окопам соседних батальонов…

Асканаз понял — противник кидает все силы в решающую атаку. Его мысль, привычная к быстрым решениям, напряженно искала выхода.

Докладывая о создавшейся обстановке, Берберян сказал в заключение, что он попытается восстановить положение своими силами: ему было хорошо известно, как не любит Асканаз, когда командиры частей, встретившись с затруднениями, тотчас же начинают просить о помощи. Но Асканаз понимал значение угрозы. Он распорядился тотчас же послать на помощь Берберяну взвод автоматчиков из резерва. Одновременно с этим он потребовал, чтобы командир соседнего полка перебросил несколько станковых пулеметов в помощь Гарсевану. Распоряжения комдива были немедленно выполнены, но протекшие минуты изменили положение. Орудийный грохот и пулеметная трескотня усиливались, свидетельствуя о крайнем напряжении сил с обеих сторон. Асканаз с нетерпением ждал первых сообщений с мест, хотя сам успел заметить, что резервный взвод уже схватился с просочившимися в тыл вражескими автоматчиками. Взяв телефонную трубку, он обратил внимание на го, что вместо Нины ему отвечает Кимик. Да и голос Кимика доносился как будто издали… Сердце у Асканаза забилось. Стараясь не поддаваться дурному предчувствию, он приказал вызвать к телефону Берберяна.

— Ну как, продолжается еще психическая атака?

— Пулеметный огонь многих скосил, но пока еще лезут вперед. Строй проникших в тыл автоматчиков нарушен, недобитые попрятались в укрытия, продолжают стрелять…

О потерях Берберян молчал. Пришлось спросить об этом. Берберян назвал примерную цифру, но попросил времени для уточнения.

По распоряжению Асканаза артиллеристы начали бить по «Тиграм» прямой наводкой. Завязшие в липкой грязи танки противника были подбиты и в бессильной ярости расходовали последние боезапасы, уже не имея надежды вернуться на исходные позиции.

Лишь поздно вечером удалось положить конец непрерывным атакам противника. Отражая последний штурм, защитникам «Армянской Малой земли» удалось расширить свой плацдарм метров на триста к западу.

Асканаз вышел из своего НП уже тогда, когда угасали последние лучи солнца. Плававшие на западе багровые тучи напоминали только что выхваченные из горна полосы раскаленного железа. Зайдя в КП, Асканаз приказал немедленно вызвать Берберяна, Гарсевана и нескольких других командиров. В ожидании он нетерпеливо ходил по замаскированному блиндажу. Когда все вызванные явились, он, против обыкновения, не предложил им сесть. Берберян и Гарсеван озабоченно переглянулись. Игнат Белозеров, батальон которого отличился во время последней атаки гитлеровцев, спокойно смотрел на комдива.

— Теперь, когда поход на Берлин является вопросом ближайших дней, — начал Асканаз, обращаясь к ним, — вы позволяете противнику зайти к нам в тыл, грозить штабу полка, даже предпринимать против нас психическую атаку? О чем вы думаете? Закружилась у вас голова оттого, что вас хвалят, награждают орденами?

— Товарищ генерал… — начал Берберян.

— Молчите и слушайте! А ты, Гарсеван Даниэлян, неужели ты считаешь, что враги будут бояться тебя только потому, что тебе присвоили звание Героя? Прошли времена Мгера, когда враг впадал в панику и убегал, услышав имя героя! Сейчас иные времена, идет беспощадная борьба. Озлобленный враг постарается вредить до последней минуты. И постарается навредить так, чтобы мы вспоминали эти дни с болью в сердце!

Гарсеван топтался на месте.

— Штаб полка, — продолжал Асканаз, — не удосужился обеспечить себя данными разведки перед последним боем. Он не знал, что противник накапливает силы! На передовой линии у батальона Гарсевана Даниэляна ослабла бдительность. Противник ловко воспользовался этим и сумел проникнуть в окопы…

Асканаз еще днем, в самый разгар сражения, получил данные о том, как протекали атаки гитлеровцев в этот день. Самым подробным образом, называя имена, он говорил об оплошностях командиров. Помолчав, он уже более спокойно спросил:

— Теперь докладывайте: что думаете, делать завтра?

Попросив разрешения, заговорил Гарсеван:

— Товарищ генерал-майор… Прошедшей ночью я опять послал четырех бойцов в разведку. Они не смогли вернуться вовремя. Я послал новую группу разведчиков, но противник уже начал атаку. С помощью автоматчиков резерва и батальона Белозерова мы не только восстановили положение, но и расширили «Малую землю»…

— Это для меня не новость. Лучше бы сказал о том, что ты ослабил бдительность, полагая, что «враг размяк так же, как и его земля»… Видишь, какие потери сумел причинить нам этот «размякший» враг?! Только в одной роте — двадцать три человека…

— Товарищ генерал-майор, поверьте, что я с утроенной…

— Верю.

Последнее слово командира, сказанное с ударением, наполнило душу Гарсевана признательностью и волнением. Он обрел былую уверенность в себе, выпрямился, как крепкий дуб после бури, и прямо взглянул в глаза Асканазу своими глубоко запавшими от усталости глазами.

…Асканаз Араратян остался один. Он расстегнул пуговицы шинели и глубоко перевел дыхание. Ординарец вошел в комнату и спросил, можно ли подавать ужин. Асканаз махнул рукой, давая понять, чтобы с ужином подождали.

Раздался звонок. Сидевший у телефона Вахрам, выслушав, обратился к Асканазу:

— Товарищ генерал-майор, вас просит медсестра Ашхен Айказян.

Прилегший было Асканаз поднялся, удивленный: о раненых обычно докладывал командир санбата.

— Я слушаю.

— Товарищ комдив… — раздался взволнованный голос Ашхен. — Операция Нины Михайловны сошла благополучно…

— То есть как, неужели она была ранена?! — воскликнул Асканаз, вдруг припомнив, что в разгар сражения Нину у телефона почему-то заменил Кимик.

— Да, в левый бок.

— А как температура, самочувствие?

Ашхен сообщила, что все в порядке, и добавила, что звонила по просьбе Нины.

Сказав ординарцу, что ему сейчас не до еды, Асканаз быстро оделся, вызвал машину и поспешил в санбат. Навстречу Асканазу вышел майор медицинской службы с рапортом о поступивших в этот день раненых. Асканаз вошел в просторную комнату, оборудованную под палату, и обошел раненых, заговаривая с каждым.

— Что ж, из-за такого пустяка и не доведется посмотреть Берлин?! — с горечью воскликнул молодой боец — уроженец Апарана, раненный в голень.

— Ты поправляйся, а посмотреть Берлин успеешь, — с улыбкой ответил Асканаз.

Обойдя раненых, он вошел в соседнюю комнату. При его входе Ашхен поднялась с табуретки. Асканаз медленно подошел к койке, внимательно вглядываясь в лицо Нины. Она лежала, закрыв глаза. Ашхен вполголоса рассказала, что произошло с Ниной. Проникшие в тыл гитлеровцы окружили землянку связи. Один из солдат ворвался в землянку и ранил Нину. Кимик тут же размозжил ему голову.

Нина открыла глаза, Асканаз осторожно приложил ладонь к ее лбу.

— В первый день повышение температуры неизбежно, — успокаивающе сказал врач.

По осунувшемуся виду Нины можно было понять, что ей дорого обошлись испытания прошедшего дня. Но теперь у нее на лице было спокойное выражение.

— Благодарю вас за внимание, Асканаз Аракелович! Я вчера похвалилась в письме Григорию Дмитриевичу, что раньше его доберусь до Берлина, и вот видите, сегодня…

— И сегодня продолжайте думать так же, но без похвальбы.

На расспросы Асканаза врач заверил, что положение раненой не внушает опасений: организм у нее здоровый, рана неглубокая, и беременность будет протекать нормально.

— Я сам напишу Григорию Дмитриевичу! — прощаясь с Ниной, проговорил Асканаз и, заметив тревогу на лице Нины, прибавил: — Напишу только хорошее! Поверьте, ваше ранение Поленову покажется простой царапиной!..

…Через несколько дней Нина уже читала ответное письмо Поленова. «Счастье ты мое, что бы со мной стало, если б я потерял тебя!..» — непрерывно повторяла Нина его слова. В каплях слез отразился слабый свет от затененной лампочки.

Близился рассвет. Нина выглянула в окно, и сердце у нее чуть не выскочило из груди, когда она услышала постепенно нараставший могучий клич:

— На Берлин… на Берлин… на Берлин!

Глава четвертая ЗАВЕТНЫЙ ДЕНЬ

Ясное майское утро.

Гигантские столбы пыли. Бесконечные клубы густого дыма.

В столице Германии остатки разгромленных гитлеровских войск переживали агонию. Днем и ночью гремели орудия, грохотали танки, трещали винтовки и пулеметы. Как бы крепко ни стоял Берлин на граните своих мостовых, иногда чудилось, что вот-вот взлетит он в воздух, — таким оглушающим был грохот, таким сильным было сотрясение. В ночь на 16 апреля войска Первого и Второго Белорусского фронтов и Первого Украинского фронта начали штурм Берлина, осуществляя твердое задание Ставки: овладеть столицей врага и окончательно разгромить гитлеровских захватчиков.

Двести мощных прожекторов освещали путь штурмующим, ослепляя окопавшихся фашистов. Постепенно суживалось кольцо окружения, стянутое вокруг Берлина с востока, юга и севера. Пехотинцы уже прославившихся генералов Чуйкова и Берзарина, танковые дивизии Рыбалко, Катукова и Богданова, овеянные славой четырехлетних боев, преодолевая огромные трудности, по приказу маршалов Жукова, Конева, Рокоссовского шаг за шагом подступали к Берлину. Победоносные советские войска форсировали водные рубежи на реках Одер, Нейсе и Шпрее, переправились через многочисленные каналы, овладели железобетонными укреплениями и, наконец, 23 апреля вошли в Берлин. Разгорелись жестокие уличные бои, В центре Берлина гитлеровцы возвели свыше четырехсот железобетонных укреплений. Воинские части, оснащенные новейшими видами боевого вооружения, остервенело обороняли каждый метр от танкистов Богданова и Катукова. Захваченные в плен солдаты признавались, что гитлеровское командование вооружило пятьдесят тысяч человек «фауст-патронами», приказав, чтобы каждый уничтожил по крайней мере один советский танк. Но советские пехотинцы и танкисты рвались вперед со всей яростью, накопившейся за четыре года войны. За овладение каждой улицей, каждым домом вспыхивала ожесточенная стычка. Советские войска постепенно приближались к центру города. В рядах штурмующих говорили на всех языках советских народов о том, о чем мечтали, расставаясь с родными, к чему стремились в мучительные дни отступления, — говорили о мечтах, превращавшихся ныне в явь. И вот, наконец, 30 апреля 1945 года весь мир узнал, что победное знамя Советской Армии реет уже над рейхстагом. Первого мая в штаб советских войск в Берлине явился гитлеровский генерал Кребс и сообщил о том, что Гитлер покончил с собой. Генерал Кребс просил сообщить ему условия капитуляции гарнизона Берлина.

«Никакой речи об условиях! Безоговорочная и полная капитуляция!» — сказали ему в ответ.

Второго мая Берлин был окончательно занят советскими войсками. Триста тысяч фашистских солдат и офицеров сложили оружие.

Асканаз Араратян получил приказ командования Первого Белорусского фронта о том, что его дивизия будет принимать участие в штурме Берлина. 29 апреля дивизия уже участвовала в военных действиях под Берлином.

— Вот и исполнилось твое заветное желание, Гарсеван-джан! — улучив удобную минуту, воскликнул Ваагн. — Фашисты теперь за каждую мышиную норку рады были бы по тысяче туманов[19] платить…

Когда и при каких условиях высказал Гарсеван это желание — он и сам сейчас затруднялся вспомнить. Ему было ясно одно: настала пора того заветного подвига, о котором он мечтал с того дня, когда у него отнялся язык во время отступления из Керчи. Он на миг представил себе пройденный боевой путь, и душа у него наполнилась ликованием, смешанным с печалью. Унан, Грачия, Тиросян, Габриэл, потом Аракел… Разве не были достойны они увидеть этот день? Но если бы не самоотверженная отвага погибших, Гарсеван и его товарищи не удостоились бы великой чести участвовать в штурме Берлина…

— Да, Ваагн, немного уже осталось! Но вот это немногое кажется мне таким же трудным, как и весь пройденный путь! Помнишь, на берегу Одера, когда фашистские автоматчики прорвались к нам в тыл? Никогда не видел я нашего комдива таким сердитым…

Ваагн (ныне уже командир первой роты) покрутил головой и улыбнулся:

— Нет, что ни говори, умеет народ сказать свое хлесткое слово! — И он замурлыкал себе под нос слова старинной песни:

— Уж если хочется петь, пой что-нибудь хорошее, а то смешиваешь муку с отрубями, словно пекарь-неряха!..

— Уж сказал бы, что нанизываю украденные строчки, словно какой-нибудь бездарный поэт!

— Я с поэтами дела не имел, а муку от отрубей отличать умею.

— Прошу прощения, мне уже пора: пойду отсеивать муку от отрубей!

Первого мая части дивизии Асканаза Араратяна стояли перед мощными укреплениями, возведенными в сквере. Каждое из них представляло систему железобетонных перекрытий и поднималось на высоту пяти-шести-этажного дома. Они отстояли друг от друга на пятьсот метров. Железобетонные стены были в четыре метра толщиной. Железобетонными были и площадки укреплений, где размещено было по четыре крупнокалиберных двуствольных орудия с механизированным управлением. Ни налеты советской авиации, ни снаряды тяжелой артиллерии не причиняли здесь особых разрушений. Шеститысячный гарнизон продолжал оказывать упорное сопротивление штурмующим. Асканаз Араратян получил задание штурмом овладеть обоими укреплениями. Его командный пункт находился на расстоянии каких-нибудь трехсот — четырехсот метров от линии огня. Еще накануне ему стало известно, что в соседнем квартале города бой ведет дивизия Шеповалова. Чуть подальше сражалась часть под командованием Остужко: раненный в бою под Новороссийском, он четыре месяца проходил лечение в тыловом госпитале и затем, участвуя в боях на различных фронтах, дошел до Берлина. Асканаз узнал, что с Остужко находится и Марфуша. Приятно было бы после долгого боевого пути встретиться вновь с людьми, с которыми сблизили испытания военных дней… Жаль, что сейчас нельзя было и думать о встрече с ними. Укрывшийся за толстыми стенами враг яростно огрызался. Огонь его артиллерии не только не утихал, но как будто усиливался с каждым часом. Разведка донесла Асканазу, что в церкви, поодаль от второго укрепления, гитлеровцы сложили огромное количество взрывчатки. Одно из подразделений завладело этой церковью еще на рассвете. Асканаз приказал саперам и двум ротам пехоты перебросить взрывчатку под стены одного из укреплений.

Осаждающие упорно продвигались вперед, несмотря на ураганный огонь врага. Уже всей дивизии было известно, что многие из кварталов огромного города захвачены частями других дивизий; бойцы знали, что части дивизии Шеповалова сломили сопротивление гарнизона и овладели двумя такими же укреплениями, как эти.

Асканаз увлеченно наблюдал, как бесстрашно и находчиво действуют его бойцы. Как они все изменились! Взять хотя бы Ваагна. Для переброски взрывчатки к стенам укрепления была направлена и его рота. И он всегда впереди, словно хочет показать пример своим бойцам… Помнит ли он тот день, когда в панике оставил окоп и кинулся бежать в тыл, не разрядив своей винтовки? Может быть, и помнит, может быть, именно это и обостряет его ненависть к врагу!..

Асканазу донесли, что саперы и пехотинцы уже уложили свыше тонны взрывчатки под стенами укрепления.

Критически посматривая на эти стены, Ваагн говорил Лалазару:

— Ишь ты, подлые, укрылись за сорока жерновами, сорока буйволиными шкурами!

— Э, нет, прошли времена, когда злые великаны в буйволиные шкуры заворачивались!.. А ну, поскорее, ложись, прячься, шнур зажигают…

Секунды тревожного ожидания — и взрыв!.. Но нет, слово «взрыв» не может описать того, что произошло: на минуту могло показаться, что весь мир разлетелся вдребезги…

Но вот из укрытий высыпали женщины, дети, старики. Потоптавшись на месте, они робко приблизились к советским бойцам. Первым вопросом было, какую часть города заняли русские, в какую сторону можно перебежать, чтобы быть спокойными за свою жизнь.

— Да во все стороны! — горделиво отвечал Ара, уже довольно бегло говоривший по-немецки.

Пока бойцы объясняли жителям Берлина, как пройти в ближайший квартал, где было уже спокойно, немолодая немка с продолговатым лицом и глубоко запавшими глазами молящим голосом воскликнула, словно не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Битте, брот…[20]

Решительно все — и старые и молодые, и женщины и дети — выглядели сильно истощенными.

Ара, а с ним и другие бойцы начали рыться в карманах и вещевых мешках.

— Вот тебе мой НЗ! — воскликнул Лалазар, протягивая сухари маленькому мальчугану.

— Вот вам хлеб, шоколад, — последовал его примеру Ара.

В эту минуту одетый в запыленное демисезонное пальто старик, нервно потирая длинную жилистую шею и тяжело опираясь на палку, направился к Асканазу, который вышел из своего НП, чтобы лично проверить действия своих бойцов. За несколько шагов до русского офицера старик остановился, снял шляпу и почтительно поклонился.

Асканаз спросил по-немецки, кто он и чего хочет.

Не обращая внимания на вопрос, старик громко произнес, словно разговаривал сам с собой:

— Смотрю я вокруг — и сам себя спрашиваю: «Неужели вот это и есть Германия?» Гляжу я и не узнаю моей Германии!

— Да и мы затрудняемся признать Германию… Где она — Германия Гёте, Шиллера и Бетховена? — отозвался Асканаз.

— Неузнаваемой сделали ее недостойные хозяева! Этот конец я предсказывал еще с двадцать второго июня… — продолжал старик, горестно качая седой головой. — Но разумное слово уже не имело цены. А сколько нам пришлось претерпеть! Эти последние три месяца равнялись трем векам… Вы только посмотрите — немецкие дети ходят раздетые, голодные… В последнее время мы не получали и хлеба. Но кончились ли все ужасы? Можно ли надеяться на то, что люди будут без опасений проходить по Гроссштрассе, гулять по берегам реки Шпрее?

Асканаз догадался, что старик не слышит его, может быть, оглох от артиллерийской пальбы, а говорит потому, что его мучит потребность высказаться…

Второго мая с самого рассвета вновь загремели орудия и затрещали пулеметы со стен фашистских укреплений. Асканаз приказал поддерживать непрерывный орудийный обстрел. К десяти часам утра огонь противника стал постепенно утихать. А когда советские батарейцы устроили короткую передышку, чтобы остудить стволы, Асканаз заметил, что фашисты не собираются возобновлять огонь. Несколько мгновений царила непривычная тишина. Бойцы нетерпеливо ждали приказа и, поглядывая на хмуро молчавшие укрепления, кусали губы.

Послышался приказ: «К огню готовсь…» Но выполнять приказ уже не пришлось: под стеной расположенного справа укрепления показались дети — мальчуган лет десяти и девчурка поменьше его. Высоко над головой мальчик держал белый флажок.

Дети несмело пробирались к позициям советских частей. Гарсеван первым выскочил из окопов. Безмолвно взял он детей за руки и знаком показал Михрдату, чтоб тот отвел маленьких парламентеров к командиру дивизии.

Мальчик, успевший сообщить, что его зовут Карлом, робко взглянул в лицо Асканазу, не опуская руки с белым флажком. Ноздри его дрогнули, и высоким голосом он полувопросительно, полуутвердительно произнес явно заученные слова:

— Гитлер капут…

— …апут, — еле слышно откликнулась девочка.

— Вот это правдивое слово! — воскликнул Михрдат. — Устами ребенка глаголет истина!

Подойдя поближе, Асканаз объяснил Карлу, что флаг можно опустить, и помог обоим детям сесть на высокую скамью в углу своего НП. Мальчик, встрепенувшись, словно вспомнив что-то очень важное, достал из кармана курточки конверт и протянул Асканазу.

— А-а… наконец-то! — вырвалось у Асканаза, когда он ознакомился с содержанием послания: комендант укреплений сообщал, что состоящий под его командованием гарнизон капитулирует, и просил прислать офицеров, которым он мог бы сдать крепость.

Асканаз взглянул на детей. Ему вспомнились рассказ Оксаны о гибели Миколы, история болезни Аллочки… Взволнованный воспоминаниями, он несколько раз прошелся по землянке, затем подошел к детям, поглядел на них и приказал Вахраму дать им по плитке шоколада.

— Придумано неплохо… — негромко проговорил он. — В создавшихся условиях только детям и можно верить! — Наклонившись к девочке, он ласково спросил: — Как тебя зовут?

— Гретхен.

— Хочешь вернуться назад, вон в ту крепость?

— Нет, нет, здесь хорошо, здесь не стреляют.

— Так ты не хочешь, чтобы стреляли?

— Нет, не хочу, я боюсь. Герр комендант сказал: если мы пойдем к вам, стрелять уже не будут. Говорит: «У них тоже есть дети…» Правда, у вас тоже есть дети?

— Конечно, есть, Гретхен… — Асканаз отвернулся.

Гретхен постепенно набиралась смелости. Снимая обертку с шоколадной плитки, она деловито справилась:

— А у вас — девочка или мальчик?

Карл охотно взял шоколад, но разворачивать не стал. Он нахмурился и сердито взглянул на Гретхен: «Вот глупая девчонка, говорил же я, чтобы мне дали в спутники мальчика». Его очень удивило, когда советский генерал ответил девочке с приветливой улыбкой:

— Девочка у меня такая же хорошенькая, как и ты!

Кого подразумевал Асканаз: Цовинар, Зефиру или Аллочку?

Ответ пришелся по сердцу девочке, и она с любопытством спросила:

— А где она?

— Далеко-далеко… — задумчиво ответил Асканаз, дал Гретхен еще одну плитку шоколада и занялся делами. Гарсевану Даниэляну приказано было взять детей и отправиться к коменданту укреплений в сопровождении Ваагна и Ара (как переводчика).

— Объявите там, что капитуляция должна быть безоговорочной. И не забывайте, товарищ Даниэлян, вы идете к гитлеровцам в качестве представителя Советской Армии!

— Точно так — как представитель армии-победительницы! — твердо повторил Гарсеван.

— В каких бы условиях и где бы ни говорил советский боец с противником, он должен помнить, что представляет собой не только свою часть, но и всю армию — ее мощь, ее величие, ее волю!

…Комендант крепости, подтянутый офицер с изможденным лицом и потухшими глазами, переводил внимательный взгляд с Гарсевана на Ара, как бы желая заверить в своей полной готовности к услугам.

— Немедленно сдать все виды оружия! — громко диктовал Гарсеван.

Ара тут же переводил.

— О, да, да, конечно, конечно! — кивал головой комендант.

— Всю военную технику и оборудование крепости в полном порядке сдать нашим представителям!

— О, да, да, конечно!

— Весь гарнизон в полном составе, со всеми солдатами и офицерами, сдается в плен!

— Да, да…

Пока солдаты и офицеры крепостного гарнизона под конвоем вооруженных бойцов колоннами выходили из ворот укреплений, Асканаз Араратян писал рапорт командиру корпуса:

Из всех районов Берлина шли к центру советские части.

Все громче взмывало к небу грозное «ура», заглушая слабеющий орудийный гул: противник был уже поставлен на колени. Вот достигли центра германской столицы ветераны Отечественной войны, нанесшие первое поражение гитлеровским захватчикам на подступах к Москве. Стремились к центру города героические сталинградцы, беспримерный подвиг которых круто повернул весь ход войны. Стекались на центральные площади самоотверженные защитники города Ленина!

К рейхстагу устремились и бойцы дивизии Араратяна.

Заметив гордо реявший под куполом здания алый стяг, Ваагн весело обратился к Гарсевану:

— Ну и молодцы наши! Смотри-ка, уже подняли знамя…

— Шевели ногами, поговорить успеем после! Не видишь, что ли, скоро и пробраться нельзя будет!

В центре города, на улицах, на площадях — объятия, возгласы и поцелуи. Встречались старые знакомые, которые и не надеялись встретиться… Когда это было — год, два, три года назад? Сражались вместе, страдали, тяжело переживали отступление… Некоторые были ранены, попали в разные части, потеряли друг друга, нашли себе новых товарищей. И вот здесь, в Берлине, где гордо развевается сотканное усилиями и кровью миллионов победное знамя, — здесь нашли друг друга фронтовые друзья.

Асканаз крепко обнимал Шеповалова.

— Довелось встретиться, Борис Антонович!

— Безгранично рад тому, что и вы здесь с вашей дивизией, Асканаз Аракелович! Увидеть старого друга в такой день — это большая радость!

Шеповалов оборвал речь, внимательно глядя на подходившего к ним генерала:

— Да ты ли это, Остужко?..

Трое генералов смотрели друг на друга, смотрели с теплым чувством боевого содружества, которое понятно лишь тем, кто на протяжении ряда лет сражался плечом к плечу, стремясь к победе всей душой и ведя за собой тысячи на беспримерные подвиги.

— Помнишь, Асканаз Аракелович, лес, тылы врага, партизан?.. — снова заговорил Шеповалов.

— Помню все, как сейчас! Хорошие были парни, сражались и оружием и верой!

— Некоторые из них здесь, в Берлине, — вмешался Остужко.

— Я тут многих надеюсь встретить, — кивнул Шеповалов.

Условившись с соратниками свидеться вечером, Остужко собрался было уходить, но, заметив кого-то, весело воскликнул:

— А вот и он, тут как тут!

— Разрешите обратиться, товарищи генералы? — послышался бас, и к улыбавшимся генералам подошел военный со знаками различия майора.

— Как бы ты ни менялся, видишь, сразу тебя признал! — радостно сказал Остужко. — Только что вспоминали тебя, Поленов!

— Да и мы, товарищ генерал, всегда вспоминаем вас всех! Глянул я на вас, — ну, извините, словно три богатыря!

— Отставить богатырей! Ты мне вот что скажи: язык-то, язык у тебя на месте?

Поленов понимающе улыбнулся:

— Язык у меня не на месте был, когда дела у нас плохо шли. А теперь, если и случится что не так сказать, понимают как следует.

Остужко и Шеповалов распростились и ушли вместе. Григорий Поленов вопросительно смотрел на Асканаза.

— Ну как, виделись? — спросил Асканаз, отлично понимавший, что означает взгляд Поленова.

— Точно так, товарищ генерал!

— Немного подавленной выглядела в последнее время… Не захотела ехать в тыл. В санбате сказали, что выходят ее. Я и не стал настаивать.

— Я ведь писал… прошу прощения… чтобы мне в целости-сохранности вручили. Вот и получилось, как по-писанному!

— Ну, желаю счастья!

— Спасибо, товарищ генерал! Если разрешите, сформулируем так: раз наше знамя развевается здесь, можно уже подумать о том, чтобы навести порядочек в семейной жизни!

— Без всякого сомнения! — засмеялся Асканаз.

Пожав руку Асканазу, Поленов удалился. Взглянув на здание рейхстага, Асканаз заметил бойцов и командиров своей дивизии. Вот и Гарсеван Даниэлян: осматривает выщербленную осколками стену и что-то бормочет себе под нос…

Гарсеван еще раз окинул внимательным взглядом стену, взбирающихся на нее со всех сторон бойцов и офицеров, спешивших прибавить к надписям и свои имена. Выбрав наконец подходящее местечко, он окунул кисть в ведерко с краской и крупными буквами написал на стене:

Глава пятая СВЕТ И ТЕНИ

Ашхен лежала в палатке, раскинутой в лесу. Легкий ветерок майской ночи доносил холодное дыхание Эльбы и веял свежестью в лицо Ашхен. Она спала глубоким сном. Хотя количество раненых теперь уменьшилось, но она дежурила накануне в санбате, а до этого очень устала во время марша от Берлина до берегов Эльбы. Поэтому она без возражений подчинилась приказу начальника санбата о полном отдыхе в эту ночь.

Ветер шевелил упавшую на лоб прядь волос. Ноздри Ашхен чуть вздрагивали во сне, лицо выражало тревогу. Если бы не эхо только что отгремевшего сражения, эта молодая женщина, охваченная беспокойным сном, могла бы показаться притаившейся в лесной глуши сказочной феей.

Именно эта мысль и мелькнула у Мхитара Берберяна, когда он заглянул в палатку. Палатка была снаружи хорошо замаскирована. Он зажег карманный фонарик и осторожно направил тонкий луч на лицо спящей, смотрел минуту, другую, сделал шаг вперед, намереваясь окликнуть Ашхен, но остановился, хотя весть, которую он хотел сообщить Ашхен, давала ему право нарушить ее сон…

За несколько минут до этого был получен приказ перебросить часть на берег Эльбы. Проходя мимо того участка леса, где находился санбат, Мхитар поддался желанию повидаться с Ашхен. Наклонившись над нею, он почувствовал на своем лбу прикосновение ее волос и тихо позвал: «Ашхен…», но тотчас же отступил на шаг.

Ашхен открыла глаза, рукой провела по лицу и, увидев Мхитара, вскочила со словами:

— Слушаю вас, товарищ комиссар.

— Победа, Ашхен! — послышался его ликующий голос.

Они обнялись и расцеловались. Лишь теперь, почувствовав биение сердец друг друга, поняли они, как ждали этого дня и какую силу придавала им вера в наступление этого дня.

Ашхен выбежала из палатки. По дороге к реке она обнималась со всеми встречными сестрами, врачами, бойцами. У всех на устах было заветное слово «победа».

По приказу Асканаза Араратяна весь личный состав дивизии собрался на митинг на берегу Эльбы.

Медленно вставало утро 9 мая 1945 года. Лучи восходящего солнца, отражаясь в водах Эльбы, освещали лица воинов, пришедших с берегов Аракса. Стоя в рядах работников санбата, Ашхен сияющим взглядом обводила всех: все лица казались родными, дорогими сердцу.

Царило торжественное молчание. Командир дивизии поднялся на импровизированную трибуну. На его лице читалось выражение горделивой радости, и Ашхен не сводила взгляда с его лица, неслышно шепча: «Ах, если б Вардуи была жива… С каким волнением ждала бы его!.. Хотя нет, она была бы здесь, с нами…».

Вся обратившись в слух, она слушала Асканаза, который говорил о том, что гитлеровская Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции.

— Великая Отечественная война советского народа, — сказал он, — завершилась победой… Гитлеровская Германия поставлена на колени… Народы мира будут свободно дышать!..

Асканаз видел, что все охвачены ликованием и нет слов для выражения заветных чувств людей.

После митинга загремели песни, музыка, пошла пляска.

донеслись до Ашхен слова знакомой с детства песни. Через несколько минут она кружилась в хороводе, распевая:

— Так, так, Ашхен-джан! — радостно выкрикивал Лалазар. — Умеешь ты к месту нужные слова подобрать! Вот послушай, и я хорошую песенку придумал:

— Слушай, Лалазар, ты же эту песню и раньше пел и все уверял, что это ваш арамусский ашуг сочинил! — воскликнул Вахрам.

— А не все ли равно, кто ее сочинил? Сердце у меня песни о любимой просит. А раз я пою, значит я и сочинил!

— Хорошо, сынок, хорошо, спой еще раз! — вмешался Михрдат.

— Нет, пусть Ашхен споет! Ашхен-джан, спой своим голосом-колокольчиком еще раз про ту девушку гор с темными косами!

Дивизия Араратяна принимала на своем участке побежденных гитлеровских солдат и под конвоем направляла их в назначенные Верховным Командованием районы. В течение дня Асканаз объехал все подразделения дивизии, следя за выполнением приказа о сохранении строжайшей дисциплины.

Он встретился с Ашхен в одной из палаток санбата. Ашхен только что закончила прививки очередной партии бойцов. Отрапортовав о проведенных работах, Ашхен сказала:

— Приятно, что бойцы охотно приходят на прививки. За всю эту войну у нас не было ни одной вспышки эпидемических заболеваний, и это несмотря на то, что ни в одну войну в армии не было такого огромного количества людей!

Асканаз устало опустился на табурет.

Ашхен внимательно разглядывала его. Она видела, что его обветренное лицо скрывало за внешней невозмутимостью и усталость и глубокую озабоченность.

— Ну как, головные боли не прекратились?

— Стараюсь не обращать внимания.

Ашхен приложила руку ко лбу Асканаза, затем отсчитала и дала ему какие-то капли в стаканчике. В последнее время она чувствовала себя свободно, встречаясь и разговаривая с Асканазом; казалось, их отношения стали снова такими же, какими были при жизни Вардуи. Но и после гибели Вардуи Асканаз остался для нее хорошим другом. В те дни Ашхен была во власти тяжелых переживаний. Она нуждалась в близком друге, который мог бы понять ее горе, подбодрить ее. Никогда не забыть ей ту ночь за неделю до войны, когда она открыла свое сердце Асканазу! Да, она многим обязана этому другу… и именно потому не будет скрывать от него мыслей и переживаний.

— Дорогой Асканаз, война научила меня очень простой, но очень мудрой истине: в наше грозовое время, чтобы связать свою жизнь с другим человеком, надо пройти вместе с ним через испытания!

— Ты что-то очень сложно начала говорить, Ашхен, — шутливо заметил Асканаз.

— Ну, какое там сложно… Может быть, это оттого, что и жизнь моя прошла сложный путь. Но мысль моя совершенно ясна: я хотела сказать, что я хорошо узнала Мхитара Берберяна, точно так же, как и он меня. Так что можешь нас поздравить…

— Да что ты говоришь? И когда ты успела так тихо, шито-крыто?!

— Когда? Я даже, не могу сказать… Ведь мы даже и не объяснились толком… Так что это все в будущем…

Асканаз засмеялся и взял Ашхен за руку:

— Желаю тебе счастья от души!

Асканаз вышел из палатки. Стоявший рядом с кабинкой машины Вахрам откинул дверцу. Асканаз сел. В памяти возникла встреча в Ереване и беседа с Ашхен. Может быть, она хочет, чтобы я подготовил Берберяна?.. Но он отогнал эту мысль и, достав карандаш и блокнот из планшета, начал делать пометки к предстоящему совещанию командиров.

Оставшись одна, Ашхен вдруг вздрогнула и закусила губу: «Неужели люди действительно глупеют от счастья? Ведь Асканаз может подумать, что я стала совсем легкомысленной! Призналась ему, что Мхитар — мой избранник… что можно поздравить!.. Как это глупо!»

Она бессильно опустилась на табурет и задумалась. «Но нет, Асканаз поймет, он не подумает ничего дурного и только порадуется за меня! Ах, я ему тоже желаю счастья!»

Уже несколько дней подряд Мхитар Берберян вместе с командиром полка Игнатом Белозеровым обходил подразделения. Вечером, просмотрев кинокартину в клубе полка, он отправился в лес и вошел в палатку санбата. Ашхен доставала из ящиков медикаменты, пачки ваты и бинтов и распределяла их медсестрам.

Ашхен показалось, что руки у нее стали еще проворнее бегать, когда в палатку вошел Берберян. Сердце у нее сильно билось. До последнего времени их связывали лишь официальные отношения. Но вспышка радости в ночь победы многое сказала им. Теперь оставалось подтвердить словом. Но с чего начать?..

— Ашхен… — наконец решился заговорить Мхитар, — как ты думаешь, нельзя ли, чтобы Тиграник…

— А что? — не сразу догадалась Ашхен. — Ах, да, я сегодня же напишу Седе, попрошу, чтобы она разрешила…

— Да, да! — не дав Ашхен докончить, радостно подхватил Мхитар. — Но как обрадуется мама… и сразу поймет…

По лесу прозвенела трель какой-то пичужки. Ашхен с улыбкой откинула полог палатки: распластав крылышки, на ветке дерева качался снегирь, блестя красной грудкой под солнцем. Весело переливалась его песенка — он радовался, встречая приветом новую весну…

Мхитару показалось, что от песенки снегиря ласковее стал взгляд Ашхен. Он уже несколько раз повторял в уме свое признание в любви: «Любимая, бесценная моя Ашхен, ты и не представляешь себе, как я преклоняюсь перед тобой, видя тебя заботливо склоненной над ранеными, внушающей им надежду и волю к жизни! Как я буду гордиться тем, что я твой избранник…»

Много раз и по-разному складывалось признание в любви в уме у Мхитара, но он все не решался высказать, как высоко ценит Ашхен, зная, что она не нуждается в восхвалениях; если в сердце ее нет места для Мхитара, тогда не поможет никакое красноречие! Но в глубине души Мхитар уже сознавал, что он нашел дорогу к ее сердцу. Об этом говорила ласковая улыбка на ее лице…

Задуманное признание вылетело из головы. Мама, Тиграник… Мхитар с такой нежностью говорил о них, что вся невысказанная любовь раскрылась в этих простых словах.

— Значит, Ашхен-джан, мы можем вместе написать маме, чтобы она ждала нас?!

— Да… — начала Ашхен и ничего не смогла больше сказать — Мхитар прижался к ее губам.

Казалось, только сейчас осознала она, что одной лишь самоотверженной работой нельзя утолить голод души, что человек всегда стремится к любви. И Ашхен радовалась любви Мхитара.

Они начали говорить о будущем, строить планы, но Ашхен заметила, что Мхитара что-то тревожит.

— Ашхен, но ведь Седа не обидится, если мама возьмет Тиграника?

— О нет, не обидится! — Ашхен пригладила спутанные волосы Мхитара. — Вртанес теперь в Ереване: он все объяснит Седе и успокоит ее…

— Вртанес в Ереване?.. С какого времени и почему?

— Его демобилизовали по болезни еще в феврале…

Мхитар вышел из палатки санбата в приподнятом настроении. Он шагал, не замечая дороги, поглощенный планами будущей жизни, и она рисовалась ему широкой и светлой.

Дойдя до палатки, где размещался штаб полка, он ознакомился с обстановкой, провел короткое совещание и направился в батальон Гарсевана: по дороге Игнат рассказал ему, что в этот день несколько воинов Советской Армии (и в их числе Гарсеван) побывали в гостях у солдат американских войск.

— А ну, Гарсеван, что скажешь о наших союзниках? Как приняли тебя? Одним словом, расскажи о своих впечатлениях.

Гарсеван потер задумчиво лоб, глядя на деревья, шелестевшие вокруг палатки. Мхитар выжидающе смотрел на него.

— Встретился я там с одним сержантом. Как он радовался тому, что скоро вернется домой! Понимаешь сам: семья, детишки… До войны он был горняком, а в годы войны служил сапером. Ну, конечно, с таким человеком можно разговориться по душам, да и переводчик у нас был парень дельный. После того как потолковали мы о родных местах, о семьях, сержант мой почувствовал себя свободнее. Я и спрашиваю: «Как, мол, вы думаете устроить жизнь у себя? Мы вот вернемся, восстановим все разрушенное, построим новое… А вы как?..» Тут мой сержант — Томас его зовут — совсем мне доверился. Доверился — и открыл нам свое сердце. Оказывается, майор ихний говорил несколько дней назад: «Хорошо получилось, что Германию победили, но нехорошо, что русские вышли из войны не ослабленными. На поле битвы должны были остаться два трупа — Германии и России, но этот план не осуществился…» Рассказывал нам об этом Томас, и я видел, что сердце у него болит… Я и попросил передать ему, что все равно наши народы останутся друзьями, а этому майору история даст хороший урок. Утешал я его, а у самого сердце прямо горело: подумай только, что это за человек! Благодаря нам тоже победителем прослыл, а против нас козни строит… Во мне все кипело, но я сдержался, тем более что Томас рассказывал это в частном порядке. А майор этот… видели бы вы, товарищ Мхитар, как он вежливо вел себя с нами. Прямо в душу лез… Эх, чтоб ему!

Берберян нахмурился и заговорил, словно размышляя вслух:

— Наша победа, наши перспективы светлы. А притворно вежливый господин майор хотел бы на все навести тень… Но ты же помнишь Гарсеван, что говорится в народе: в конце концов тьма всегда отступает перед светом.

Глава шестая ДРУЗЬЯ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Дивизия, которой командовал Асканаз Араратян, получила приказ вернуться на родину — в Советскую Армению.

Один за другим батальоны со всем своим «хозяйством» грузились в вагоны и по намеченному маршруту выезжали домой. По распоряжению Асканаза первым же эшелоном выехал батальон Гарсевана Даниэляна: пусть народ поскорее увидит прославленного Героя Советского Союза с его не менее славными бойцами!

Всем уже было известно, что Мхитар Берберянна минуту не хотела отказаться от исполнения своих обязанностей — в дол и Ашхен дали друг другу слово, однако домой они ехали в разных вагонах: Ашхен ни гой дороге бойцам могла понадобиться ее помощь…

Асканаз ехал то в вагоне, то в своей машине. Там, где шоссе пролегало параллельно с полотном железной дороги, он садился в машину, опережал, медленно двигавшийся эшелон, высаживался на ближайшей железнодорожной станции и проверял положение в частях. Таким образом он всегда был в курсе того, какой жизнью живет каждый из батальонов.

Нежаркое солнце позднего лета заливало поля Украины, с которыми так сроднился Асканаз за годы войны. Он с радостью наблюдал за тем, как крестьяне собирали хлеб нового урожая, часто приказывал остановить машину у обочины шоссе, шел в поля. Мелькали загоревшие лица женщин и демобилизованных бойцов, еще не скинувших военные гимнастерки… После очередной проверки на одной из станций он приказал шоферу свернуть в Краснополье: в этот день эшелоны должны были простоять на путях дольше обычного: надо было запасти продукты для походных кухонь.

Асканаз пристально рассматривал знакомые улицы, с волнением вспоминая все, что связывало его с этим городом: Денисов, Алла Мартынова, Оксана…

Машина остановилась на скрещении улиц. Шофер обернулся к Асканазу: «Куда прикажете свернуть?»

Асканаз вначале намеревался проехать по улицам Краснополья и вернуться на станцию. Но теперь, когда он уже доехал до центра города, разве можно было не заехать к Оксане?..

— О, Асканаз Аракелович! — радостно воскликнула Оксана, протягивая руку посетителю.

С сияющей улыбкой она смотрела на гостя, но вдруг, словно вспомнив что-то, быстро спросила:

— А где же Ашхен? Я очень благодарна вам за то, что исполнили мою просьбу… — и, услышав гудок машины, выбежала из комнаты, не дожидаясь ответа.

Шофер с помощью Вахрама откинул капот машины и копался в моторе. В машине никого не было. Оксана бегом вернулась в комнату и с недоумением спросила:

— Ашхен не с вами?

— Садитесь, прошу вас, — мягко попросил Асканаз.

Придвинув стул, Оксана села и, положив руки на стол, выжидательно и немного настороженно взглянула на Асканаза.

— Значит, понравилась она вам? Славная, правда?

— Очень! В тот приезд я еле оторвала Аллочку от нее, не хотела отпускать…

— Ну, не только вы полюбили ее так сильно, — улыбнулся Асканаз. — Один человек полюбил ее так основательно, что не захотел отпустить совсем!

— Женился?

— Ну да.

Оксана перевела дыхание и невольно встала со стула. Мысленно она упрекала себя за эти расспросы. Однако, в сущности говоря, разве она не могла заинтересоваться судьбой знакомой женщины? Но почему же она так рада, что эта красивая молодая женщина вышла замуж?.. Оксана почувствовала неловкость, притворилась, что ей зачем-то нужно выйти из комнаты, и, вернувшись, переменила тему беседы.

Почти целый час Асканаз и Оксана говорили о пережитых испытаниях, обо всем, что тогда их тревожило и мучило…

Беседа приняла иное направление, когда со двора в в комнату вбежала Аллочка. Она тотчас же узнала Асканаза — по вечерам, укладывая девочку, мать рассказывала ей длинные истории о «храбром и добром дяде Асканазе, который помогает дяде Андрею прогнать злых фашистов».

Асканаз обнял Аллочку, посадил на колено к себе и, расцеловав в обе щеки, начал расспрашивать ее о школе, о прочитанных книгах.

— Дда… — ответила Аллочка. — Ччерез ддва ддня… у-уже нначнутся заннятия…

Аллочка была уже во втором классе, и, по словам матери, училась хорошо. При чтении Аллочка заикалась гораздо меньше, и это внушало надежду, что с течением времени речь у нее полностью может восстановиться.

Аллочка казалась чем-то встревоженной и все возвращалась к вопросу о том, что будет делать «завтра» дядя Асканаз.

— Ввот ддядя А-андрей, — открыла она тайну своей тревоги, — о-опять ушел ввоевать…

Асканаз знал, что Денисов переведен в Маньчжурию.

Аллочка сидела на коленях у Асканаза, а Оксана то выходила из комнаты, то вновь заходила, накрывая чайный стол. Каждый раз, когда она смотрела на Асканаза, сердце у нее щемило от тоски. Но когда взгляд ее падал на оживленное личико Аллочки, доверчиво поднятое к Асканазу, ей становилось легче. Девчурку угнетало то, что она подсознательно чувствовала себя осиротевшей. Она не переставала ждать отца, тетю Аллу, Миколу… Приезд Денисова, а затем Асканаза внушал девочке неясную надежду на то, что так же могут когда-нибудь вернуться и другие неожиданно исчезнувшие из ее жизни родные. Оксана понимала переживания девочки и страдала за нее. Душа Оксаны была надломлена, и она словно еще не нашла себе настоящего места в жизни.

Асканаз согласился выпить чаю вместе с Оксаной и Аллочкой. Когда он уже встал, собираясь уйти, Аллочка крепко обняла его за шею и с испугом спросила:

— Тты нне ппридешь к ннам ббольше?..

Оксану так взволновал и смутил неожиданный вопрос девочки, что она не расслышала ответа Асканаза. Проводив гостя, она вернулась с Аллочкой в комнату и почти упала на стул, с бьющимся сердцем повторяя: «Ну, почему, почему задала Аллочка этот вопрос?.. И какая я глупая — не простилась как следует! Может быть, снова пришлось бы ему проехать через Краснополье… или хотя бы попросить письмо написать! Хотя нет, едва ли…»

Асканаз поехал обратно на станцию проверить, нет ли каких-либо «ЧП». Но все обстояло благополучно. Асканаз поднялся в свой вагон, намереваясь прилечь и немного отдохнуть. Он представил себе тот момент, когда эшелон прибудет в Ереван: площадь Ленина, толпы народа, встречи с родными… ликование… Как радостно возвращаться с победой!

Проходили часы, Асканаз задумался над своей жизнью. Перед его мысленным взором проносился Севан, встречи с Вардуи… Вспоминались пережитые страдания, война, Ашхен и Нина. Асканаз думал о том, почему сегодня какая-то тяжесть лежит на его душе. Он снова переживал встречу с Оксаной, радость Аллочки, ее простодушный вопрос: «Ты не придешь к нам больше?» Он отделался неопределенным ответом, потому что сам еще не задумывался над этим вопросом.

«Что ж, продолжать путь? Еще несколько дней — и Ереван… Ну, а дальше? Опять одиночество? А меня может хорошо понять лишь человек, который сам прошел через страдания… Да и я смогу лучше понять женщину, которая выдержала испытание горем… Мне нужен человек, который разделял бы со мной все свои мысли и переживания… Но к чему все эти размышления? Не для того ли, чтобы лишний раз доказать самому себе, что эта женщина именно Оксана? Хотя бы и так! Ну, а если у Оксаны нет этого чувства, если она по-иному намерена устроить свою жизнь? Нет, нет, этого не может быть, я почти уверен…»

Близился рассвет. Поезд тронулся. Все с большей и большей силой разгоралось в душе Асканаза чувство, впервые ставшее ему ясным в эту ночь. Паровоз постепенно замедлял ход, приближаясь к станции. Асканаз приказал Вахраму распорядиться выкатить автомашину.. Как только Асканаз уселся, шофер дал газ и, как обычно, покатил вдоль полотна вперед, к следующей станции. Несколько времени Асканаз ехал молча, подводя итоги мыслям прошедшей ночи. Но вот он перегнулся и тронул шофера за плечо:

— Поверни обратно!

Вахрам сделал беспокойное движение и пробормотал:

— Сзади еще два эшелона…

— Плохо считал, — улыбнулся Асканаз. — Четыре!

Вахрам подумал и виновато подтвердил:

— Точно, четыре, это позавчера было два, Мы здорово продвинулись, а пушкари с саперами еще там!..

Новый эшелон еще не прибыл на железнодорожную станцию. Солнце было уже высоко, когда Асканаз приказал шоферу свернуть в Краснополье.

Он постучался в дверь.

На стук откликнулась Оксана и, узнав голос Асканаза, с тревогой распахнула дверь.

— Что случилось?

Асканаз вошел в комнату. Аллочка кинулась ему на шею, радостно лепеча:

— А тты гговорил, ччто пприедешь ззимой!

— Значит, не нравится тебе, что приехал так скоро? — засмеялся Асканаз.

Только сейчас узнала Оксана, что́ ответил накануне вечером Асканаз на вопрос Аллочки. Через минуту Оксана пришла в себя, и ей уже не казалось странным, что Асканаз вернулся: словно иначе и не могло быть.

Аллочка начала одеваться, а Оксана с Асканазом прошли в другую комнату. Асканаз чувствовал, что взгляд Оксаны проникает в самую глубь его души. За одну ночь они словно пережили заново все прошлое.

Заметив, что они стоят перед зеркалом, Асканаз осторожно взял Оксану за руку и отвел к столу: отражение в зеркале создавало впечатление, что кто-то со стороны наблюдает за ними, а Асканаз не хотел никаких свидетелей своего счастья. Не выпуская руки Оксаны, он наклонился и тихо шепнул ей:

— Ты позволишь мне заменить отца Аллочке?..

Оксане казалось, что сердце ее предчувствовало этот вопрос. Опустив голову на грудь Асканазу, Оксана плакала от счастья. Она и сама не могла бы сказать, о чем говорили они в первые минуты, — так отрывисты и бессвязны были те фразы, которыми они обменивались.

Час спустя, когда они уже усаживались в машину, Аллочка радостно воскликнула:

— Вв… Е-е-рре-вван?..

Глава седьмая В ПУТИ

В это утро Гарсеван не отходил от окна вагона. Незадолго до этого остался позади Дербент. Сейчас слева расстилалась гладь Каспийского моря. Пылающий шар солнца отражался в волнах. Иногда казалось, что раскаленный диск качается на поверхности моря и волны постепенно смывают с него краску.

К Гарсевану подошел Абдул.

— Четыре года — легко сказать! А для Каспийского моря все равно что было, что не было… А ведь сколько крови пролилось, у скольких сердце сожжено!..

— Потому и говорится в народе: «Кровь — не вода!» — отозвался Гарсеван. — У человека в жилах кровь течет и через сердце проходит. Поэтому-то кровь и волнуется. А у моря и в голове и в сердце — одна вода; ему что́ от того, что мы с тобой брата или товарища потеряли? Жило оно миллион лет и еще столько же проживет!

— Да, да, земле и воде, солнцу да звездам смерти нет! — не отводя глаз от моря, кивнул головой Абдул.

— А путь у воды известный: снизу — вверх, сверху — вниз! Испаряется — облаком становится, а из него дождем — снова вниз.

Абдул начал вполголоса напевать древнюю азербайджанскую песню и громко повторил последнюю строку:

— Ладно, Абдул-джан, не углубляйся, не то вдруг философом станешь!

— Не бойся, из нас философов не выйдет… Подъезжаем, Гарсеван, а?

— Да, Баку близко!

— Сегодня — Баку, завтра — Евлах… Бьется у меня сердце, Гарсеван!

— Так мы же не через Евлах едем! Не слыхал разве о новом маршруте: Джульфа — Нахичевань — Ереван…

— Вах, что ты сказал!.. Значит, не увижу я наших?

Гарсеван заметил, что лицо Абдула затуманилось. Он хотел было переменить разговор, но Абдул сказал:

— Ведь я им написал, чтобы приехали на станцию Евлах… И во сне и наяву виделось мне одно: приедет Фатьма моя с малышом… Моему орленку Касуму уже пять лет исполнилось. Обниму я их, то сынка в щечки расцелую, то жену к сердцу прижму… Сосчитал я — тысяча пятьсот дней прошло, как я с ней расстался! После ранения я в прифронтовом госпитале лечение проходил. А последние два месяца, сам знаешь, перестал курить, шоколад вместо табаку получал, собирал, чтобы порадовать ребенка. А если и мать с Фатьмой и Касумом приехала бы — уже не выпустила бы меня из объятий! Эх, перевернули мне сердце здесь, а у них там, дома! — И он снова запел, на этот раз в полный голос:

— Не грусти, Абдул-джан! — проговорил Гарсеван, хлопнув товарища по плечу. — Пожалует к тебе твоя Дильбар… то есть Фатьма! А если и не приедет, попрошу я у командиров, чтоб разрешили тебе поехать через Евлах…

— Э, нет! — быстро отозвался Абдул (видно, он уже думал об этом). — Нет, кардаш, на это я не согласен! И днем и ночью ребята только о том и говорят, как готовятся в Ереване к встрече наших частей; а мы ведь едем впереди всех! Как же я сейчас уеду из моей роты? Что лучше: поскорее увидеться со своими или же ехать с ребятами? Я уже обдумал и вижу: нет, весы на сторону товарищей склоняются! Что ж делать, терпел столько — потерплю еще немножко!..

— Честное слово, Абдул, и у меня сердце болит, что не встретишься ты сегодня со своими. Но ты правильно поступаешь — приказ есть приказ! Вот демобилизуешься и птицей полетишь к своим!

— Э-э, Фатьма моя — птица быстрокрылая. Не удивлюсь, если раньше нас прилетит в Ереван.

— Ну, так о чем же ты горюешь?

— Э-э не знаешь разве, что на час позже увидеть любимую — это уже горе? «Увидел тебя — ашугом я стал, моя милая!..»

— Ну что ж, пойдем выпьем по стаканчику за наших милых… Лалазар откуда-то раздобыл «львиного молочка»…

Палило знойное летнее солнце. На станции играл духовой оркестр.

Гулявший по бакинскому перрону Гарсеван заметил бегущую к нему Ашхен.

— Сколько времени простоим здесь? — торопливо спросила Ашхен, отирая платком пот со лба.

— Видишь, состав отвели на запасный путь. Не меньше трех часов, нужно еще получить продукты для рот…

— Ну, вот и хорошо, идем!

— Куда это?

— Я написала матери Грачия Саруханяна. Здесь и она и Рузан. Хочу поехать с ними на могилу Грачия…

— Как на могилу?

— Сейчас не время для расспросов, Гарсеван, пойдем, на месте все узнаешь. Мать очень просит, нельзя отказать.

— Но я и без просьбы, Ашхен-джан… Эх, времена, времена! Могила Грачика… А давно ли было — Ереван, госпиталь… Пойдем уж, пойдем! Где же Нвард-майрик?

— Разрешите обратиться, товарищ майор?! — вытянулся перед Гарсеваном Абдул.

— Ну, обращайся, чего там?

— Рапортую о том, что жена моя Фатьма, сын Касум и мать Зульфия прибыли на станцию Баку!

Гарсеван с доброй улыбкой пожал руку Абдулу:

— Вот видишь, не напрасно ты распевал: «Добро пожаловать, моя бесценная Дильбар!» А теперь уж можешь спеть: «Добро пожаловать, моя бесценная Фатьма». А где же они?

— Да вот! Фатьма, азиз, вот мой товарищ и начальник! Ана-джан, познакомься с Гарсеваном: там мы были с ним словно родные братья!

Приветливо улыбающаяся Ашхен тоже познакомилась с матерью, женой и сынишкой Абдула.

— Не утерпели они, — объяснил сияющий Абдул. — А Фатьма решила, что лучше приехать в Баку и увидеться со мной на несколько часов раньше. Жена у меня — умница, это я дурак не догадался о том, что моя Фатьма не будет зря сидеть и дожидаться в Евлахе. Напрасно и расстраивался, когда ты сказал, что другой маршрут у нас.

— Абдул-джан, — прервала его Ашхен. — Ты нас извини, мы спешим…

— Если не секрет…

— Да нет. Ты помнишь Грачика Саруханяна?

— Ну, как не помнить…

— Мать его здесь. Хотим поехать на кладбище…

— Ой, да что ты говоришь!.. Я непременно… Фатьма, азиз, нас теперь и сам Азраил не разлучит, но я сейчас по очень важному делу должен с товарищами…

В ворота бакинского кладбища вошла маленькая группа людей. Пройдя по аллее шагов сто пятьдесят одетая в черное женщина остановилась и тихо произнесла:

— Вот здесь лежит мой Грачик.

Рузан прижала платок к глазам.

Слева от аллеи аккуратная железная ограда окружала маленький участок земли.

Нвард-майрик открыла небольшую железную калитку. С высокого пьедестала, поставленного в головах могилы, взглянул на столпившихся у решетки Грачик Саруханян. Ашхен, Гарсеван, Абдул и присоединившийся к ним на станции Ара полными слез глазами рассматривали изваянный из гранита бюст погибшего соратника, вокруг которого расставлены были на пьедестале кадочки с цветами. Видно было, что чья-то заботливая рука ухаживает за ними. Вокруг могильной плиты посеяна была бархатно-зеленая трава, в ногах росли две елочки. К самой ограде был проведен водопровод. Нвард-майрик отвернула кран, и полилась студеная струйка. Взяв с пьедестала металлическую чашку, она несколько раз ополоснула ее холодной водой, наполнила и протянула Гарсевану:

— Освежи сердце…

Гарсеван выпил и оставшимися каплями воды окропил могильную плиту. Нвард снова наполнила водой чашу и протянула Ашхен:

— Освежи сердце…

Так же «освежили сердце» и Абдул и Ара. После этого обряда Нвард села на длинную скамейку под оградой и рукой показала товарищам сына: «Садитесь и вы».

И Гарсеван я Ашхен предполагали, что мать и невеста погибшего будут плакать и причитать на его могиле. Но лицо Нвард-майрик было так же неподвижно, как изваянное из гранита лицо ее сына. Только в глазах горела живая, неумирающая скорбь. Рузан переводила взгляд с Ашхен на Ара. И казалось Ара, что она вспоминает те дни, когда он лечился в Баку и перед отъездом на фронт зашел к ним проститься; как крепко поцеловала его тогда Рузан, как бы желая, чтобы он передал Грачику любовь и матери и невесты! Но сегодня Рузан молчала…

— Знаю я, удивляетесь вы, родные мои, как удалось мне перевезти сюда тело Грачика, устроить ему могилу…

— Эх, майрик… — только и смог произнести Гарсеван.

— Да, родные мои, вот как было дело. Получила я «черный листок» — и померк для меня белый свет… Что мне было делать?.. Ведь отец моего Грачика умер еще в двадцать восьмом году. Грачика вырастила и поставила на ноги я сама… Приносили мне газеты, показывали, какие хорошие вещи писали о моем Грачике! Пришли из военкомата, сказали, как жалеют о том, что такой герой умер, пенсию мне назначили… И вот сказала я себе: «Раз в такой чести сынок мой был, нужно и матери его постараться, чтоб его имя не забылось, чтоб о делах его люди помнили… Если он будет спокойно лежать в родной земле, легче будет и мне… Да и то хорошо, чтобы молодые видели его могилу, следовали его примеру…»

Ашхен привлекла молча плакавшую Рузан и усадила рядом с собой.

— И вот встала я, пошла прямо к самому большому военкому в нашем Азербайджане. Спасибо ему, встал он мне навстречу, попросил меня сесть, а сам стоит. Я ему: садись, мол, после тебя сяду. А он мне в ответ: «Нет, наш долг — стоять в знак почтения перед матерью…» И вот рассказала я ему: так, мол, и так, вам хорошо известно, где погиб мой сын и где его похоронили; так дайте мне бумагу, чтобы могла я поехать, привезти тело его, — пускай спит в земле родного города… Вижу, военком лоб себе трет, задумался. «Нелегкое, говорит, это дело, велика наша отчизна, а могилы наших погибших бойцов священны повсюду…» Я ему в ответ: «Конечно, священны, но у меня только и был на свете что этот единственный сын; стара я уже, поседели у меня волосы, вот и хочу, чтоб эта священная могила была от меня близко… Хочется мне хоть могилу его цветами украсить!» Дай бог ему долгой жизни, военкому тому, — дал мне все бумаги, какие требовались…

Мимо ограды проходили в эту минуту муж с женой, бабушка и внучек. Увидев тонкую струю воды, стекавшую в каменную чашу, мальчуган жалобно попросил:

— Воды мне…

— Сейчас дам тебе, родной мой, сейчас… — быстро вскочила с места Нвард-майрик, тщательно прополоскала чашу и, наполнив водой, протянула ее ребенку.

Мальчуган несмело взял чашу и стал пить, проливая воду на себя. С такой же готовностью Нвард-майрик напоила водой и бабушку ребенка.

— Пусть будет бессмертной, как вода, память твоего усопшего, сестрица! — произнесла старая женщина, возвращая чашу.

— И вот получила я бумаги… — продолжала Нвард-майрик, снова опускаясь на скамейку, — и поехала в Новороссийск. Хорошее было время — наши гнали врага. Легче стало у людей на сердце. Правда, не высохли еще слезы, но люди уже могли смеяться… Да, значит, приехала я в Новороссийск и прямо пошла к коменданту; дай ему бог здоровья — тоже воевал он, глаз у него поврежденный. Принял он меня хорошо, выслушал и говорит, как и военком в Баку мне говорил: «Зачем хочешь перевозить, разве не умеем мы чтить память погибших?» А я ему и объяснила: «Не сомневаюсь я, что в почете будет у вас могила Грачика, но ведь материнское сердце…» Не стал он настаивать, послал со мной людей, пошли мы, отыскали…

Казалось, слезы начали душить Нвард; но она сдержала их, отпила глоток воды и медленно продолжала:

— Ах, точно ждал мать сынок мой — не очень и изменился… Сделали ему новый гроб… Ну, рассказывать долго… Села я в поезд, привезла в Баку. Весь наш Свердловский район встречать пришел. И военком тоже был..» Спасибо всем, помогли, устроили почетные похороны: духовой оркестр был, из ружей стреляли… Все, что с молодых лет скопила, все распродала; родные и друзья тоже помогли. Устроила я могилу Грачику. Под конец пошла я в райсовет и попросила: «Помогите мне провести воду, поставить кран у ограды!» И эту мою просьбу уважили… Вот теперь, сами видели, подаю я прохожему воду, пьет он и благословляет память моего Грачика… А что еще нужно матери?..

Все молчали. Одна Рузан плакала, закрыв лицо руками.

Ара словно забыл о том, как обезображено его лицо. Он слушал Нвард, и ему казалось, что это говорит его мать… Но даже в эту минуту он не представлял себе, как он встретится с Маргарит, от которой получил письмо за два дня до выезда из Берлина.

Нвард наполнила водой небольшую лейку, по деревянным ступенькам поднялась к бюсту Грачика и стала поливать горшки с цветами, расставленные на пьедестале. Спустившись вниз, она села рядом с Ашхен и взяла ее за руку:

— Дай, Ашхен-джан, дай мне приложить твои руки к глазам… На твоих руках покоилась в последний раз голова моего Грачика…

На этот раз она уже не смогла сдержать слезы.

— Дай мне поцеловать тебя в лоб… Не плачь, взгляни мне в глаза… Подожди, вытру слезы, теперь взгляни… В эти глаза последний раз перед смертью взглянул мой мальчик… Может быть, остался в них его образ, — хотя бы раз еще, только раз увидеть его…

Гарсеван опустился на колено и поцеловал могильную плиту.

Затем он подошел к Нвард и поцеловал ей руку.

Его примеру последовали Абдул и Ашхен.

Поцеловав руку Нвард-майрик, Ара повернулся к Рузан и замялся: что он мог сказать ей?.. И, не выдержав скорбного взгляда Рузан, опустил голову.

Поезд тронулся.

— Итак, Абдул, наш маршрут изменился: через Евлах, Кировабад и Тбилиси — Ереван!

— Но как же это получилось?

— Говорят, что та линия очень загружена, а этот маршрут, мол, удобнее…

— А уж об удобстве и говорить нечего: Фатьма чуть не пляшет от радости!

Все собрались в купе. Абдул уселся рядом с женой. Пресытившийся шоколадом Касум забрался на колени к бабушке и с интересом поглядывал на отца.

— Иди ко мне, сынок, иди! — ласково позвал Абдул, беря на руки малыша.

Касум таращил глаза, но, разморенный дневной жарой, вскоре задремал. Абдул приподнял его и начал целовать в щеки. Касум поежился, улыбнулся, ухватился пальчиками за ордена отца и так и заснул. После того как Абдул уложил сонного малыша рядом с бабушкой, он не сразу смог выпрямиться: пальцы сынишки крепко держались за «Славу» отца. Фатьма осторожно, один за другим, отвела пальчики Касума, и лишь после этого Абдул сел на свое место.

Попросив мужчин потесниться, старая Зульфия положила на полку большой сверток.

— А ну, развернем свадебный узел! — весело воскликнул Гарсеван.

На столике разостлали газету и разложили на ней жареных кур, баранью ляжку, сыр, лаваш, слоеные пирожки с начинкой из прожаренной муки с сахарным песком, любовно приготовленные руками Зульфии и Фатьмы.

— Застольное собрание объявляю открытым! — подняв в воздух куриное крылышко, провозгласил Лалазар.

В Баку успели купить несколько бутылок вина. Все по очереди предлагали тосты. Зульфия все подбавляла еды, Фатьма передавала лакомые кусочки тем, кто сидел подальше.

— Покушай и ты, баджи[21], что ты все нас угощаешь!.. — обратился к Фатьме Гарсеван.

— Она душой насытилась! — усмехнулась Зульфия.

вполголоса пропел Лалазар строчку из своей любимой песни.

Товарищи уплетали аппетитно приготовленные домашние закуски, запивая вином и задушевно беседуя, пока Гарсеван не предложил заключительный тост:

— Ну, ребята, а теперь поблагодарим Зульфия-ана́ и пожелаем ей долгих лет здоровья и счастья!

— Правильно сказано! — первым отозвался Ара.

— И всем нам пора на боковую, поздно уже! — внушительно проговорил Гарсеван, обводя взглядом товарищей.

Пожелав оставшимся спокойной ночи, Гарсеван, Ара, Лалазар и Кимик перешли в соседнее купе.

Глава восьмая ВОЗВРАЩЕНИЕ

— Так, говоришь, не видать еще?

— Да нет, бабушка, только-только вышли со станции!

— Что ты все повторяешь: «вышли» да «вышли»!

— Так ты же не захотела, чтобы мы поехали на станцию! А то увидели бы первые…

— На станции и не увидели бы ничего. Тут лучше будет.

— Ну, раз лучше, будем ждать.

На площади имени Ленина в Ереване переговариваются Шогакат-майрик и Цовинар, окруженные тысячной толпой. Не узнать шаловливого подростка в этой прелестной девушке! Цовинар уже семнадцать лет, в этом году она кончила десятилетку, но волосы у нее все еще заплетены в две косы, перевитые фиолетовыми лентами, лицо сохранило полудетское выражение, хотя она старается выглядеть совсем взрослой и даже поучает бабушку.

Стоящая рядом с ними Седа старается ни на минуту не терять из виду Давида и Зефюр. Давид то и дело задевает и поддразнивает девочку, унимаясь только тогда, когда Зефюр грозит пожаловаться бабушке. Совершенно поседевший Вртанес поддерживает под руку Елену. У нее скорбное выражение лица: весть о гибели Зохраба подтвердилась. Вртанес окидывает взглядом толпу на площади. На лице у многих он замечает одно и то же выражение — радости, смешанной со скорбью…

Чуть поодаль беседуют Парандзем и Маргарит, держа за руки Тиграника.

Над гулом толпы взлетает голос Цовинар:

— Идут, бабушка, идут! Вон качается знамя… вон и сами они!..

— Уже, Цовинар-джан, уже?! Говоришь, Асканаз впереди?.. Где же он?.. Не вижу я его!..

Цовинар будто снова превратилась в маленькую девочку. Не отвечая на расспросы бабушки, она радостным визгом встречает появление каждой новой колонны.

Чеканя шаг, подходили ряды. Над головами бойцов плескались алые знамена, на груди прикреплены были цветы, преподнесенные в пути, на станциях, на перроне и на улицах Еревана.

На трибуне сменялись ораторы — ученые, рабочие, колхозники. Каждому хотелось сказать задушевное слово, выразить по-своему волновавшие всех чувства. Но внимание собравшихся было приковано к рядам бойцов, каждый старался найти знакомое лицо.

На трибуну поднялся Араратян. Все взгляды устремились на него. Всем вспомнилось то же самое знамя, тог же Араратян на этой же трибуне три года назад… Тогда он давал обещание, а теперь…

Но вот на площади наступило глубокое молчание.

— Ликуй, родная страна, радуйтесь, матери, сестры, и братья! Мы свято выполнили ваш священный наказ! В правой войне победила Советская Армия, победили советские народы, возглавленные старшим братом — великим русским народом. Ныне мы вкладываем наши мечи в ножны. Мы воины, но мы не поклонники войн между народами. Многие из бойцов моей дивизии завтра пойдут работать плечом к плечу с вами, умножать богатства страны и мирно созидать. Но есть еще на земном шаре люди, у которых разгораются глаза на чужое достояние. Мы обещаем быть бдительными, зорко охранять нашу страну от любителей чужого добра. Испытания последних лет научили нас, как надо защищать Родину и честь родного народа!

Громовое «ура» заглушило последние слова. К рядам бойцов хлынули родные и друзья. Мечты, тоскливые мечты долгих, мучительных ночей стали явью — сын, муж, отец, жених вернулись домой. Какая же мечта могла быть такой светлой и радостной, как эта действительность?!

Шогакат-майрик и Цовинар наконец удалось добраться до Асканаза.

— Дядя, милый!.. — воскликнула Цовинар и почти прыгнула на шею Асканазу. — Подожди, расцелую тебя за всех!.. Вот так… так! Горжусь тобой, радуюсь, что ты наш, наш родной, мой собственный дядя!.. — сыпала она скороговоркой, покрывая поцелуями лицо Асканаза.

Не скоро вспомнила она, что рядом стоит, вся в слезах, ожидая возможности обнять Асканаза, бабушка ее, стоят отец и мать и еще много людей, желающих пожать руку Асканазу…

А чуть поодаль, в большой группе людей, слышалось произносимое на разные голоса одно и то же имя: «Ашхен… Ашхен!…»

В эту минуту даже совершенно незнакомые люди казались Ашхен родными и близкими — ведь теперь она могла смело смотреть всем в глаза!

— Дорогу… дорогу! — выкрикивал какой-то высокий человек, подхвативший под руку Парандзем и поднявший на плечо себе Тиграника. — Дайте дорогу! Иди к своей маме, мой маленький!

Точно проплыв по воздуху, Тиграник упал в объятия матери. Стоявшие кругом на минуту замерли, молча глядя на прижавшихся друг к другу мать и ребенка.

Со следующего дня дивизия приступила к занятиям мирного времени.

Вечером, после ужина, бойцы смотрели новую кинокартину в зале казармы.

Первая рота батальона Гарсевана Даниэляна была в каком-то приподнятом настроении. Часть бойцов под руководством Ваагна приводила в порядок просторную, длинную комнату с расставленными в ряд койками. В центре ее было оставлено свободное пространство. Здесь стояла отдельная койка. Ваагн сам внимательно осмотрел ее, оправил на ней покрывало, стер пыль с карточки, вставленной в рамку и прикрепленной к изголовью.

По шоссе, ведущему к казарме, катила в это время автомашина. Рядом с Ханум Аветисян сидел Гарсеван.

За последний месяц демобилизовано было много бойцов. Ханум встречала их или в колхозе имени Микояна, или в ближайших селах, а иногда выезжала для встречи и на станцию Октемберян. Обнимая и целуя бойцов, она с волнением шептала:

— Словно Унана моего встречаю, Унана моего обнимаю!.. Здоровья и удачи вам желаю, желаю, чтобы добрыми сыновьями вы были, чтобы с любовью относились к вашим женам и детям!..

Ханум часто слышала, как вокруг нее называли заветное имя сына — У н а н А в е т и с я н… Слышала — и болело у нее сердце так, как способно болеть лишь скорбящее сердце матери. Но Ханум старалась не показывать людям своего горя. На станции, куда она ездила встречать бойцов, к радостному смеху часто примешивались горькие слезы, многие матери, жены и дети узнавали о гибели близких… Но Ханум не плакала и других уговаривала не плакать, чтобы слезы скорби не омрачали радости вернувшихся.

В этот вечер Ханум с волнением принимала Гарсевана под тем раскидистым ореховым деревом, под которым когда-то принимала его, когда он привез ей привет от Унана. Бравый, подтянутый Гарсеван откозырял Ханум и торжественно произнес:

— Дорогая майрик, я приехал за вами, чтобы отвезти вас в часть. Генерал Араратян лично просит вас приехать, просят и товарищи Унана Аветисяна. Все бойцы роты ждут вас, не отказывайте им…

Отказывать? О, нет! Это сердечное внимание словно смягчило рану в душе Ханум.

Автомашина домчалась до Эчмиадзина, проехала Паракар, пролетела по улицам Еревана и поднялась по Канакирскому шоссе. Но Ханум ничего не замечала: перед ее мысленным взором вставал оживший Унан в кругу товарищей. Машина остановилась перед казармой. Гарсеван быстро вышел и, почтительно поддерживая под руку Ханум, помог ей выйти из машины.

— Мать Унана, мать… — доносился до слуха Ханум шепот, и это увеличивало ее волнение.

Бойцы с уважением разглядывали худощавую женщину в простом сером платье, повязанную черным головным платком, из-под которого выбивались на лоб седые пряди волос.

Ханум пока еще не понимала, для чего ее привели в казарму. Вот к ней подходят бойцы, почтительно здороваются, называя «майрик-джан», не ожидая расспросов, рассказывают, где и когда довелось им встретиться с Унаном. И в каждом из этих бойцов Ханум видится ее собственный сын, ее Унан. А какая была бы радость, если б и Унан был сейчас среди них!.. Но что же делать, надо примириться. Ее должно утешать то, что столько сердец бьется любовью к Унану, сочувствием к его матери…

Слышится сигнал горниста. Рота Ваагна готовится к вечерней поверке.

Двойной шеренгой, точно несокрушимой стеной, выстроились бойцы, залитые ярким светом. Наступает молчание, и Гарсеван подходит к Ханум.

— Пойдем, майрик-джан…

Впереди стоит Асканаз Араратян в парадном генеральском мундире. Он подходит к выстроившейся роте. За ним идут Гарсеван, Ханум и командир роты.

— Смирно! — командует Ваагн и, чеканя шаг, выходит навстречу командиру дивизии.

— Товарищ генерал-майор, первая рота выстроена для вечерней поверки.

— Здравствуйте, товарищи! — приветствует бойцов Асканаз.

— Здравия желаем, товарищ генерал!

Снова молчание и на этот раз еще более торжественное. Асканаз шагнул в сторону, и Ханум смогла окинуть взглядом всю роту. У Ваагна в руках листок бумаги, он выглядит смущенным, как будто для него внове то, что должно произойти. Но вот он откашлялся и, глядя в список, отчетливо произносит первое из имен бойцов роты:

— Унан Аветисян!

— Герой Советского Союза старший сержант Унан Аветисян пал смертью храбрых в борьбе за свободу и независимость нашей родины! — слышится в ответ.

Ханум кажется, что все это происходит во сне. Она закрывает глаза и вновь открывает их. Но нет, все это происходит наяву. Вот стоят в два ряда бойцы. Ваагну ответил крайний в первом ряду… Ханум показалось, что перед нею стоит Унан и, так же как при жизни, с ясной улыбкой смотрит на мать.

А Ваагн продолжает поверку: Алексан Мурадян, Вахрам Сисакян, Михран Обанян… И после каждого имени звучит в ответ произнесенное разными голосами одно и то же слово:

— Я!

Поверка кончилась, и снова настала торжественная тишина.

Асканаз Араратян подходит к Ханум, берет ее морщинистую руку и, низко склонив голову, целует ее.

— Дорогая, бесценная наша майрик! Вот, — он протянул руку и взял у стоявшего рядом Вахрама небольшую коробочку, — Золотая Звезда и орден Ленина. От имени Союзного правительства вручаю эту драгоценную награду вам, как вечную память о подвиге вашего бесстрашного сына. Пусть переходит из поколения в поколение эта драгоценная награда, пусть перейдет в века вместе со светлым именем любимого всеми нами Унана Аветисяна! На той горе, где пал Унан, и в ближайшей станице Гайдуке благодарные советские люди также воздвигли ему памятник, назвали его именем улицу… Но Унан живет в душе и в сердце каждого патриота, в душе и в сердце армянского народа, честь которого он поднял так высоко. Вечная слава памяти нашего боевого соратника Унана Аветисяна!

И, вновь поцеловав руку Ханум, он передал ей коробочку с орденом.

На этот раз глаза матери наполняются слезами. Теперь она может плакать, теперь все поймут, чем вызваны ее слезы, С чувством глубокой материнской гордости она прижимает к груди священную награду и шепчет:

— Живи, родина!

Гарсеван ведет Ханум в большую комнату. Тянутся ряды аккуратно заправленных коек. Вот и уголок Унана…

— Вот это кровать Унана, его постель, подушка, полотенце…

Ханум смотрит на спинку койки, к которой прикреплена фотография Унана в рамке. И не выдержало сердце матери, упала Ханум на койку, обняла подушку, приговаривая с плачем:

— Нет, Унан-джан, не мертвый ты… Неправда, живой живой! Родной мой, бесстрашный мой сынок, живи долго-долго… Ах, одного только хотела бы я — чтобы ты своими руками мать твою обнял, в могилу опустил, а потом уж поднялся на гору ту… Бесценный мой, бесценный сынок!..

Глава девятая ПОД РОДНОЙ КРОВЛЕЙ

С первого же дня Шогакат-майрик распорядилась, чтобы все сыновья с семьями по-прежнему приходили по воскресеньям обедать к Вртанесу.

Однако, как ни гордилась Шогакат-майрик славой Асканаза, благополучным возвращением его, Ара и Вртанеса домой, скорбь о погибшем Зохрабе точила ей душу. Елена и Зефюр всегда стояли перед ее глазами, она не жалела слов утешения и ласки для овдовевшей невестки. И вот к этой тяжкой заботе прибавилась новая тревога — ей никак не удавалось увидеться с Ара. В первый день на площади было столько народу, что не только ей, но и очень многим не удалось увидеться с близкими: бойцы дивизии тотчас же после митинга были отведены в казармы. Особенно сильно взволновалась Шогакат, когда вернувшаяся с парада Маргарит рассказала о встрече с Ашхен и Берберяном, сообщила весть об их браке и нерешительно замолчала.

— Ну, говори же дальше… Об этом я знаю. Парандзем рассказала мне уже. Ты скажи, где Ара?

— Так не видела я его…

— Как это? Да я на твоем месте птицей бы взвилась, отыскала любимого!

— Так не было же его на площади.

— Как это не было?

— Да ты не волнуйся, майрик-джан. Я Гарсевана спрашивала. Он объяснил, что Ара дневальным был назначен, и не один Ара, но и многие другие бойцы.

В первый же день Вртанес отправился в казармы, повидался с братом и, вернувшись, рассказал матери, что Ара здоров и скоро будет демобилизован. О том, что лицо Ара обезображено шрамами, Вртанес ничего не сказал. Сегодня же все ждали, что Ара получит разрешение навестить родных. Шогакат-майрик бродила из комнаты в комнату, не находя себе места. Все у нее валилось из рук.

Постепенно начали собираться; пришел Асканаз с Оксаной и Аллочкой. В первый день, пока Асканаз был на митинге, Оксана и Аллочка поехали прямо на его квартиру. Вернувшийся к вечеру Асканаз в первую минуту не узнал своей комнаты — так уютно она выглядела.

Шогакат-майрик уже навестила вместе с Маргарит новую невестку. Сейчас она сердечно расцеловала Оксану и Аллочку и пытливо спросила:

— А ты знаешь младшего твоего деверя?

— Не видела еще, — с улыбкой ответила Оксана. — Надеюсь встретиться с ним сегодня.

— Да, да, конечно.

— Оксана всех вас хорошо знает по моим рассказам, майрик-джан, — вмешался Асканаз. — А Ара усвоил себе в армии привычку скрывать, что он брат комдива: боялся, что его будут ценить не по заслугам, а по родству.

— Ах, Асканаз-джан, пусть уж ценят, как он заслуживает, но мне хочется поскорее увидеться с сыном. Ведь сколько времени терпела, шутка ли сказать — больше трех лет!.. Ранен был мальчик, оправился от ран, снова пошел воевать… Стосковалась я по милому лицу моего сыночка! Помнишь, все его называли «Ара Прекрасный»?

— А теперь, — прервал ее Асканаз, — у моего брата два ордена и три медали. Подумай только, мама-джан, он ведь еще очень молод! Ашхен пришла… — и Асканаз пошел навстречу вошедшим в комнату Ашхен и Мхитару.

Ашхен уже демобилизовалась. На ней было нарядное платье из тонкой шерстяной материи, пышные каштановые волосы были красиво причесаны. Ее лицо светилось радостью. Во взгляде Мхитара можно было прочесть, как он гордится и счастлив тем, что у него такая подруга жизни.

«Как преображается женщина, чувствуя себя счастливой! Ведь на что была похожа Ашхен, когда была женой Тартаренца. А теперь!» — с горечью подумала Елена. Она не отводила глаз от Ашхен, с болью думая о том, что потеряла мужа, что в свое время заслужила суровый упрек свекрови из-за Заргарова. А о Заргарове ей пришлось за последнее время слышать много нехорошего. И хотя никто из родных даже отдаленным намеком не позволил себе напомнить ей об ее ошибке, Елена не находила себе покоя. «Человек должен прежде всего сам уважать себя!» — с тоской думала она.

Приход Ашхен словно оживил всех.

— Вот видишь, Шогакат-майрик, опять собрались все вокруг тебя! — весело воскликнула она, обнимая Шогакат, но тотчас же осеклась, взглянув на Елену, подошла к ней и, целуя, шепнула: — От души сочувствую тебе, дорогая.

Шогакат не утерпела и прямо обратилась к Ашхен:

— Уже четыре дня, как все приехали, а я так и не видела Ара… До каких же пор это будет продолжаться?!

Ашхен смутилась, но тотчас же ответила:

— Военная дисциплина, Шогакат-майрик… Он получит увольнительную записку и тотчас же приедет!

— Ну, раз дисциплина, я ничего не говорю…

Маргарит вспоминала упрек Шогакат-майрик: «Да я на твоем месте птицей бы взвилась, отыскала любимого!» — и сердце у нее сжималось. Ее не меньше, чем Шогакат-майрик, тревожила мысль о том, что Ара уже четыре дня как приехал в Ереван, а она еще не видела его. Шогакат-майрик не сомневалась, что Маргарит любит Ара и верна ему: все эти три года Маргарит жила мыслью только об Ара.

Выйдя из дому в воскресенье утром, она собиралась пойти прямо на квартиру Вртанеса, где должна была собраться вся семья Шогакат-майрик, но на полдороге остановилась и свернула на улицу Абовяна. Было еще довольно рано. Почти не встречая прохожих, Маргарит дошла до сквера, в котором уже хорошо принялись высаженные этой весной деревца, и остановилась. Легкий ветерок играл подолом ее светлого летнего платья, трепал волнистые пряди волос. Маргарит провожала глазами грузовые и легковые машины, поднимавшиеся вверх по шоссе, к Канакирскому плато. Видно, ей вспомнилось что-то веселое, потому что лицо ее осветилось улыбкой. Проезжавший мимо грузовик, в кузове которого установлены были длинные скамейки, остановился, и один из сидевших в нем бойцов приветливо спросил:

— Хотите, подвезем, гражданка?

— До Мхуба подвезете?

— Пожелаешь — и в Дилижан домчим!

— Нет, только до Мхуба.

— С большим удовольствием! Куда угодно, лишь бы рядом с такой красавицей сидеть!

Боец соскочил наземь и помог Маргарит взобраться.

Всю дорогу до Мхуба Маргарит выслушивала его комплименты, но отвечала так находчиво и остроумно, что в конце концов боец с уважением сказал:

— Нет, куда уж нам тягаться с тобой!

Он заботливо помог Маргарит сойти, и она направилась к летнему лагерю дивизии. Она обрадовалась, когда увидела у ворот толпу женщин и девушек. Маргарит с сердечным трепетом вглядывалась в каждого бойца, выходившего из ворот. Не лучше ли дать знать Ара, что она здесь?.. А вдруг Ара уже уехал в город? Маргарит решительно подошла к часовому и спросила, дают ли бойцам разрешение навестить родных.

— Дают, не беспокойтесь, сегодня многим дали увольнительные, — успокоил часовой.

Маргарит отошла немного в сторону и продолжала разглядывать выходивших из ворот. Вот выходит смуглолицый сержант, и с радостным восклицанием к нему на шею бросается молоденькая женщина. Она целует сержанта, целует и громко плачет. Маргарит вспоминает последнее письмо Ара:

Но если Ара так сильно стосковался, что же это значит? И Маргарит не находит ответа… Взгляд ее упал на тутовое дерево. Какая пышная листва! Но ягод еще нет. Под этой шелковицей Ара три года назад сказал с таким волнением: «Мы не можем соединиться, не расставшись…» И они расстались. Но вот настал день, когда они могут соединиться. Где же Ара? Кажется, легче было ждать три года, чем последние три дня, последние несколько часов!..

Маргарит снова взглянула на ворота. Оттуда вышло сразу четверо бойцов. Навстречу троим кинулись родные. Четвертый остановился у ворот. Какой у него грустный вид… А лицо… как изуродовано лицо у бедняги… Маргарит знает, отчего у него такие рубцы. Попали в лицо осколки мины, потом остались шрамы… Бедный парень, такой молодой… И никто не пришел повидаться с ним… «Подойду, — решила про себя Маргарит, — подбодрю его…»

Маргарит направилась к воротам. Но боец с обезображенным лицом вдруг негромко ахнул и отпрянул от нее. Не придав этому значения, Маргарит с присущей ей непосредственностью подошла к нему, протянула руку и вдруг, схватив бойца за плечо, вгляделась широко раскрытыми глазами:

— Ты…

— Ах, Маргарит…

— Ара! — окончательно признав его по голосу, вскрикнула Маргарит. — И ты… ты не сообщил… не написал правды!

Ара казалось, что Маргарит смотрит только на его обезображенное лицо, на глубокий шрам, пересекавший щеку от виска до подбородка. О чем она думает сейчас? Как будто сердится на то, что он не написал ей правды.

— Страшный я, да?.. — с болью пробормотал Ара.

— Нет, Ара, нет, совсем нет! — быстро отозвалась Маргарит. Теперь она понимала, почему Ара не показывается домой. Она убежденно повторила: — Это пустяки, Ара, это же совсем пустяки!..

Любящее сердце подсказало девушке, что слова здесь не нужны. Обнаженными руками она притянула к себе голову Ара, прижалась лицом к его обезображенной щеке и стала горячо целовать в глаза, в губы, в лоб.

Ара не отвечал на ее поцелуи. Волнение душило его, на глазах выступили слезы. Маргарит почувствовала, что Ара ждет ее признаний.

— Родной мой, всегда любила тебя, думала о тебе… Ты помнишь, четыре года назад, дома у вас, я первая сказала, что люблю… Вот и теперь… Но сейчас люблю еще глубже, еще больше! Как я рада тому, что ты вернулся ко мне живой-здоровый, мой храбрый воин!

— Как нежно звучит твой голос, Маргарит… — шепнул Ара.

Терпение Шогакат-майрик истощилось.

— Бабушка… Бабуш-ка-а!..

Шогакат-майрик встрепенулась: как-то по необычному кричали дети, игравшие во дворе. Сердце у нее забилось так, словно хотело выскочить из груди. Опередив всех, она кинулась к двери.

— Бабушка… — задыхаясь, ворвался в переднюю Давидик, — бабушка, Ара идет!..

— Сынок мой… — вырвалось у Шогакат, и она обняла Ара, ощупывая и гладя одежду сына, его голову, лицо. Словно маленький ребенок, Ара покорно подчинялся ласкам матери.

Наконец Шогакат словно вспомнила, что надо дать и другим поздороваться с Ара. Она неохотно выпустила сына из объятий и только сейчас разглядела его лицо, осторожно, медленно провела рукой по левой, обезображенной щеке. К ней вернулась обычная сдержанность, и она лишь тихо промолвила:

— Сынок мой, исстрадавшийся сынок…

Да, перед нею был он — ее прежний Ара: такой же родной и любимый. Только лицо у него немного огрубело. Ну что ж, не ребенок ведь, мужчиной стал!

В первую минуту никто не заметил, что вместе с Ара в комнату вошла Маргарит, а за ней Гарсеван; еще у ворот Мхубского лагеря он заметил их и предложил отвезти к Шогакат-майрик.

Шогакат крепко обняла Маргарит:

— Вот кто привел ко мне моего Ара!.. Дай поцелую тебя, моя умница!

Воспользовавшись наступившим молчанием, Гарсеван подошел к Шогакат-майрик и торжественно произнес:

— Помнишь лето сорок второго года, майрик-джан? Ты передала Ара на мое попечение, хотя он ни в чьем попечении не нуждался. Ну вот, возвращаю тебе твоего сынка живым-здоровым. Но знай, что Ара теперь не тот, кем был, он герой, ему по силам любое дело!

— Спасибо тебе, Гарсеван-джан, спасибо! У такого начальника, как ты, мой Ара, конечно, мог научиться только хорошему!

— И за все время пребывания на фронте, — с улыбкой продолжал Гарсеван, — наш Ара только один раз совершил преступление… но потом, к счастью, искупил его!

Заметив, что все с удивлением смотрят на него, он объяснил:

— Допустил, чтобы мина ранила его! Конечно, на войне враг не изюмом швыряется, но вот то, что в Ереван на лечение не приехал, а потом и отпуском не воспользовался, чтобы повидать мать и… где ты, Маргарит?.. и любимую девушку, — это уж!.. Да где ты, Маргарит?

— Ты уж ее оставь, я теперь с ней не расстанусь! — со смехом воскликнула Ашхен, привлекая подругу к себе.

— Ашхен-джан, раз ты тут, я в этом вопросе, конечно, голоса не имею! — покорно развел руками Гарсеван. — Но прошу тебя, разреши досказать…

— Гарсеван, ты сегодня говоришь без умолку… Я думала, ты уже кончил!

— Нет, нет, кончаю… Я хотел только напомнить Ара. Ты помнишь, давно-давно я говорил тебе, что молод ты еще, Ара, не знаешь, какое сердце у девушки-армянки!.. И вот, видели бы вы сегодня, как под тутовым деревом в Мхубе Ара и Маргарит…

Покрасневший Ара не знал, куда ему смотреть. Но Маргарит лишь улыбалась, не замечая, как довольна, как любуется ею мать Ара.

Ашхен, которую заботил вопрос о том, как помочь объясниться влюбленным, очень обрадовалась, узнав, что они успели сами, без посредников, встретиться. Лукаво поглядывая на Шогакат-майрик, она серьезным тоном сказала:

— Товарищи, я принимаю сегодняшнее приглашение на обед в честь помолвки Ара и Маргарит. Последнее их объяснение происходило в моем присутствии, поэтому я беру на себя роль распорядительницы!

Но Маргарит тряхнула кудрями.

— Но, Ашхен-джан, ведь наша помолвка состоялась три года назад!

Седе показалось немного неуместным простодушное заявление Маргарит. Но Шогакат-майрик была на седьмом небе. Асканаз подошел к Маргарит, поцеловал ее в лоб и весело сказал:

— Молодец, девочка!.. Ну, товарищи, торжественная часть закончена!

— Начинается часть лирическая! — в тон ему отозвалась Ашхен, и все со смехом стали занимать места за столом.

Сияющая Шогакат-майрик быстро обошла стол, проверяя, все ли в порядке. Заметив, что Вртанес тихо разговаривает о чем-то с Еленой около окна, она взяла невестку за руку и, подведя к Асканазу, усадила рядом с ним. Затем, положив руку на плечо Елене, взглянула полными слез глазами на Асканаза:

— Асканаз-джан, мы должны быть особенно внимательны к Елене.

Но сама Елена старалась сдержать свое горе, чтобы ничем не омрачить радости собравшихся за праздничным столом. И эта радость — таков закон вечнотекущей реки жизни — начинает рано или поздно проникать в сердце человека, даже надломленного горем…

Глава десятая ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

Асканаз и Оксана с Аллочкой вернулись домой от Вртанеса к девяти часам. Оксана сейчас же уложила Аллочку спать.

Асканаз подошел к Оксане и, обняв ее, собирался расспросить о том, понравился ли ей семейный обед, как в дверь комнаты постучали.

С широкой улыбкой на лице вошел Заргаров, пожал руку Асканазу и в глубоком поклоне склонился перед Оксаной.

— Асканаз, ты не сердись, что я так запросто… Ты завоевал такую популярность, что люди считают за честь знакомство с тобой! Кому-кому, а уж мне-то великолепно известно, какой самоотверженной работой добился ты этой славы и чести!

— Ладно уж, хватит. Ты бы сел.

— Нет, нет, дай мне излить свое сердце! Ведь на всю Армению ты у нас один, Асканаз Араратян! И как только заходит о тебе речь, я тотчас же громогласно заявляю: «Что бы ни говорили, сколько бы ни писали, — все равно мало, все равно недостаточно!»

Асканаз сдерживался из-за Оксаны; он слушал разглагольствования Заргарова с безразличным видом, ожидая, пока они прекратятся.

Заргаров говорил с жаром, потряхивая правой рукой и шевеля большим пальцем. Ему и в голову не приходило, что Асканаз давно забыл о том, как выглядел его палец и почему он был всегда забинтован. Дело в том, что Заргаров решился-таки пойти на операцию: ему удалили шестой палец на правой руке.

Оксана под каким-то предлогом ушла на кухню, ей казалось, что посетителю хочется поговорить с Асканазом наедине.

— Ну, рассказывай, Асканаз-джан! — не унимался Заргаров. — Как твое здоровье? Тут у нас слухи ходили, что эта проклятая контузия…

— Была легкая контузия, прошла.

— Ну и чудесно. А я не давал покоя Шогакат-майрик, все справлялся о тебе… Ну, значит, хорошо, я рад, очень рад!

— Спасибо за внимание.

— Смотрите-ка, у человека слава на весь свет, а он все такой же скромный! Как говорится, «криво сядем, а правду прямо скажем»…

Асканаза уже начинало разбирать нетерпение; он не мог понять, с какой целью явился к нему этот человек. А грубо поступить не хотелось — как-никак явился поздравить, оказал внимание…

— Ну, как не сказать, Асканаз-джан… Разве подобает тебе эта комнатка?! Не мог разве добиться, чтобы тебе отвели хорошую квартиру? Что это, на каждом шагу встречаются у нас Асканазы Араратяны?!

— Оставим этот разговор. Я своей комнатой доволен.

— Нет уж, братец, так не годится… ты же не один! У тебя семья, ребенок, даст бог еще детки пойдут…

— Не будем говорить об этом! — с неудовольствием остановил его Асканаз.

— Не-ет, не могу, дай мне высказать то, что накопилось на сердце. Понимаешь, зашел я вчера к Гаспару Гаспаровичу. Понравился он там кому-то в главке и повышается в должности прямо с головокружительной быстротой! В начале войны был каким-то завотделом, а теперь рукой до него не дотянешься!.. Да меня должностями не ослепишь — режу правду! «Слушай, — говорю ему как-то раз, — да разве не ты в ногах у Асканаза валялся, чтобы он помог тебе экзамены по истории сдать?! Теперь по должности заполучил себе звание кандидата наук и думаешь, что знаний у тебя от этого прибавилось?» А сегодня говорю ему: «Ты что это не идешь лично поздравить нашего Асканаза? Почему не возбуждаешь вопроса о том, чтобы одну из улиц города назвали его именем? Почему квартиру до сих пор…»

— Совершенно лишнее было говорить все это! — с раздражением прервал его Асканаз.

— И совсем не лишнее! Ты не сердись, душа моя, я же понимаю, ты человек чистый, тебе неприятно слышать все это. Но ведь он меня просто преследует!.. Не дал мне продвинуться по моей специальности… отнял у меня уроки, вытеснил со школьного поприща… Да разве мое дело было…

— Если неправильно, опротестуй.

— А кто же меня слушать станет? Протест-то мой к нему же попадет, к этому самому Гаспару Гаспаровичу… А еще называется старый приятель. Понимаешь, заявляет мне: «Отстал ты, не прогрессируешь…» Это мне-то!

— Послушайте, товарищ Заргаров! — вышел из терпения Асканаз. — Если хотите мне что-либо сказать, говорите. Но я не желаю слушать ни о Гаспаре Гаспаровиче, ни о ком-либо другом. Хватит с меня!

— Вот это и плохо, что завоевал себе такое громкое имя и не желаешь бороться с отрицательными явлениями нашей жизни!

— Давайте кончать.

— Ну, раз тебе так хочется, кончим. Но ты скажи мне: неужели ты намерен оставить в городе свою супругу и ребенка в такую жару?

— Сейчас фруктов много, пусть поживут.

— Твое дело, конечно… Но, понимаешь, сердце… И зачем только дал бог человеку сердце? Болит оно у меня, когда я вижу какую-нибудь несправедливость!

Наступило молчание. Асканаз встал с места, прошел в кухню, молча вернулся в комнату. Заргаров понял, что оставаться дольше неудобно, и решил наконец приступить к делу:

— Ты уж извини меня, Асканаз-джан, если я что-нибудь не так сказал. Хотел облегчить сердце… Ты же человек культурный, поймешь… А то бывает, что откроешь человеку сердце, а он черт знает что тебе пришьет…

— Что же, разные бывают люди, — неопределенно отозвался Асканаз, начиная надеяться, что скоро избавится от неприятного посетителя.

— Да, я хотел спросить тебя: ты Нерсисяна помнишь?

— Какого Нерсисяна?

— Юриста.

— Помню.

— Теперь он член коллегии Верховного Суда.

— Место подходящее для него. Прямолинейный человек, немного даже суровый…

— Да, кстати, и он тебя очень любит. Несколько раз говорили о тебе… Он тебя очень расхваливал! Да, понимаешь… ведь мое дело именно к нему попало…

— Какое это дело?!

— Я же сказал тебе, Асканаз-джан: не дали мне на педагогическом поприще продвинуться… выдвинули на хозяйственную работу!

— Ну, а дальше что?

— А дальше то, что на этой работе приходится иметь дело с сотнями и тысячами людей. А ведь не можешь же всем угодить. Вот и подали материал на меня, якобы я… прямо не поворачивается язык сказать!.. якобы я занимался присвоением и хищениями, выписывал лишние продукты и продавал их по спекулятивным ценам.

— Значит, опорочили тебя?

— Да, Асканаз-джан, опорочили. Но все дело в том, что этому Нерсисяну ничего невозможно втолковать… Вся надежда на тебя, Асканаз-джан: ведь твое слово для него закон!

Асканаз встал с места. Откинувшись на спинку стула, Заргаров выжидающе смотрел на него.

— Гражданин Заргаров, давайте будем говорить откровенно. Во всем сказанном вами единственно правдивым является, вероятно, то, что вы занимались присвоением и хищениями.

— Да что ты, Асканаз-джан!.. Я же говорю, что оклеветали меня…

— Я помню каждое ваше слово: вы сказали «якобы». Я откидываю это слово «якобы», и остается «присвоение». И я нисколько не сомневаюсь в том, что вы способны на это!

— Но, Асканаз-джан…

— И очень хорошо, что Нерсисян так суров, и еще лучше было бы, если б у нас было побольше таких суровых судей!

— Но послушай, Асканаз, ведь человеколюбие…

— Прощайте, гражданин Заргаров.

— Ты, может быть, думаешь, это какое-нибудь крупное дело? На каких-то двести рублей. Если уж на то пошло, брошу я им эти двести рублей, пускай подавятся. Но я не ожидал, что ты, мой старый знакомый…

— Прощайте, гражданин Заргаров!

Глава одиннадцатая ЖИЗНЬ ВХОДИТ В РУСЛО

Гарсеван раньше всех попросил Шогакат-майрик разрешить ему встать из-за стола: его ждали в доме Михрдата приехавшие из колхоза родные.

Поджидавший его перед дверью своего дома Михрдат воскликнул:

— Убил ты нас, Гарсеван… Где это ты пропадал?

— Виноват, прошу прощения! — улыбнулся Гарсеван.

Войдя в комнату, он поцеловал сперва Пеброне, потом Ребеку и повернулся к Наапету.

— Подойди, подойди, дай обнять тебя! — воскликнул Наапет. — В лоб тебя дай поцеловать, в глаза — многое они видели…

Хотя Гарсеван в первый же день встретился и с Пеброне, и с Ребекой, и с детьми, но ему казалось, что он никогда не утолит тоску трехлетней разлуки с ними. В этот день жена и невестка, захватив с собой Наапет-айрика, приехали за Гарсеваном, чтобы отвезти его в село. По установившейся уже традиции они остановились у Михрдата.

Стол был уставлен любимыми блюдами Гарсевана, но на этот раз он больше пил, чем ел. Вглядываясь в Пеброне (в день первой встречи он так и не успел хорошенько ее разглядеть), Гарсеван нашел, что хотя годы войны наложили отпечаток на ее лицо, но сейчас она нравилась ему даже больше. Пеброне улыбкой отвечала на любовный взгляд мужа, повторяя в уме: «Живой-здоровый вернулся, хорошее имя заслужил… Будет хозяин у нас в доме, наставник своим детям и сиротам брата!..» Все казалось сейчас Пеброне светлым, и она с оградой прислушивалась к беседе Наапета-айрика и Гарсевана.

— Да, много чего пришлось нам вынести… — со вздохом говорил Наапет. — Но человек легко забывает свои невзгоды. Вот сейчас ты с нами, Гарсеван-джан, и такое у нас чувство, будто весь мир нам подарили. Вот так и бывает — в дни благополучия человек ненасытным становится, а в тяжелые дни выносливость в нем вырабатывается…

Михрдат выглядел обеспокоенным и почти не слушал, что говорил Наапет-айрик. Он недавно демобилизовался и еще не знал, как устроить свою будущую жизнь.

Ребека была молчалива. Михрдат многое рассказал ей об Аракеле. Встретившись впервые с невесткой, Гарсеван подтвердил сообщение о гибели брата и со слезами на глазах поцеловал Ребеку. Да и сейчас, за столом, не раз поминали и Аракела и Габриэла.

Наапет-айрик своей рукой налил всем вина, усадил Михрдата рядом с собой и, глядя то на него, то на Ребеку, торжественно заговорил:

— Немного мне осталось жить на свете. Сегодня-завтра и прощай!.. Так вот послушай, Ребека-джан, старую поговорку: «Иной и умирает так, словно его живым на небо взяли!» Аракел на руках у меня вырос. Золотой парень был, и имя хорошее после себя оставил. Тяжело тебе, знаю, но ты утешайся тем, что погиб он за правое дело, сражаясь вместе с таким героем, как Унан Аветисян!

Ребека ничего не ответила Наапету-айрику, но видно было, что слова старика доходят до ее сердца. Она понимала, что слезы и причитания не воскресят погибшего мужа; ей делалось тяжело при мысли, что дети остались сиротами и вся забота о них ложилась на ее плечи.

— Михрдат-джан, — после недолгого молчания продолжал Наапет-айрик, — нам остается только склонить голову перед памятью Габриэла. Такие, как он, всегда высоко держали честь родного народа… Пью за здоровье наших Аракела, Габриэла, Унана! Не удивляйтесь моим словам, они живы, они живут в нас, живут вместе с нами! Тем, что мы сегодня сидим за этим столом, мы обязаны им!

И Наапет-айрик, повторяя дорогие, заветные имена, окропил вином хлеб, затем снова наполнил вином стакан и выпил залпом.

Прослезившийся Михрдат также окропил вином хлеб.

Перед домом остановился грузовик, послышался короткий гудок.

Пеброне вскочила с места со словами:

— Это за нами…

Гарсеван получил разрешение поехать на день в колхоз. Вопрос о его демобилизации должен был разрешиться на днях.

Михрдат проводил гостей и стоял у ворот до тех пор, пока машина не скрылась за поворотом. Войдя во двор, он покачал головой: листва на деревьях преждевременно пожелтела, насаждения зачахли. Но у Михрдата словно руки опустились, ничего не хотелось делать. Он то входил в комнаты, перебирал вещи в сундуках Габриэла и Сатеник, перекладывал книги, то снова выходил в сад, обходил грядки, посматривал на деревья, и все время его не покидала мысль, что он остался один, совсем один…

«Два раза, — мысленно говорил он, — два раза рушилась моя семья. Есть у меня еще силы, есть желание… я хочу и могу работать, но вот одиночество…»

Никогда еще за всю жизнь одиночество не давило его так тяжело. Михрдат снова вышел из дома. Последние лучи солнца зажгли на западе пылающий костер. И казалось Михрдату, что от закатных облаков тянется к вершине древней горы светлая дорога, по которой мчатся, обгоняя друг друга, огненные всадники. Но вот исчезло и это видение. Теперь на потускневшей дорожке проплывали перед ним картины его прошлой жизни, и яснее всего виделись ему образы его сыновей. Вот первый Габриэл, едва начавший лепетать малютка… и все пропало в пламени!.. Вот и второй Габриэл, статный, мужественный юноша… Огненные молнии бьют в него… Все скрылось за набежавшей тучей… И вот нет уже ничего: серая полумгла, гаснущее солнце…

Михрдат собирался уже вернуться в дом, как вдруг тучи на горизонте раздвинулись, вырвался последний луч и осветил закатное небо. Вновь протянулась светлая дорожка… И на дальнем краю этой дорожки показалась женщина с русым ребенком на руках. Руки матери крепко обняли ребенка, как бы указывая на то, что у малютки нет иной защиты, иного убежища, кроме материнской любви. Ребенок поднял опущенную голову, посмотрел на Михрдата и улыбнулся. Сердце у Михрдата затрепетало. Снова зажечь потухший очаг, чтобы засияли печальные детские глаза, чтобы продолжать жизнь: новый Габриэл вернет жизнь опустошенному саду, и вновь появится улыбка на губах Михрдата…

Глава двенадцатая ГОД СПУСТЯ

Осень щедро позолотила Араратскую долину. Склоненные к земле ветви фруктовых деревьев в садах, отягченные гроздьями винограда кусты в виноградниках мирно дремали под октябрьским солнцем. Зимующие в наших краях птицы — разжиревшие за лето воробьи и ненасытные вороны — теперь, после исчезновения перелетных птиц, словно почувствовали себя более свободно: они смело слетались во дворы крестьянских хозяйств, выхватывая свою долю из урожая богатой, сытой осени.

По шоссе Арташат — Ереван медленно ехала легковая машина. Видно было, что пассажиры никуда не спешат: они часто просили шофера остановиться, выходили из машины, любовались видами, заходили в сады, говорили со встречными женщинами, мужчинами, детьми — и продолжали так же медленно катить по шоссе.

В машине сидели Асканаз с Оксаной, Мхитар с Ашхен и дети — Аллочка и Тиграник. Асканаз был в военной форме. Он наконец решил воспользоваться своим отпуском. Многие в дивизии, в том числе и Мхитар с Гарсеваном, были демобилизованы еще в прошлом году.

Асканаз не упускал случая осведомиться о том, как себя чувствуют на новой, гражданской работе его бывшие бойцы. Расставаясь с ними при демобилизации, он неизменно наказывал им: «Работайте так, чтобы про вас всегда можно было сказать: вот люди, которые дошли от Еревана до самого Берлина; будем брать с них пример!»

Два часа назад они выехали из Двина. В доме Гарсевана они слушали отеческие пожелания Наапета-айрика, а теперь, как это всегда бывает после хорошей встречи, вспоминали все виденное и слышанное, делились друг с другом своими впечатлениями.

— Как горячо взялся за дело Гарсеван! — воскликнула Ашхен.

Оксана очень обрадовалась, когда узнала о затеваемой поездке. Несмотря на уговоры Асканаза одеться потеплее, она была в легком шелковом платье. Из глаз молодой женщины постепенно уходила притаившаяся скорбь, на лице вновь появилось прежнее, жизнерадостное выражение. С сияющей улыбкой, придававшей ей особую прелесть, она обернулась к Ашхен:

— Я любуюсь игрой света в Араратской равнине! Смотрите, какое прозрачное небо, какие пылающие краски!

Асканаз притянул к себе Тиграника и спросил:

— Помнишь, что говорил дедушка Наапет?

— Угу, помню: говорил, что мама… Да, говорил, чтобы я персик покушал!

— Ну, а кроме персика?

— Еще про пшат говорил.

— Э, нет, ты вспомни, что он про маму говорил, у тебя только персики на уме!

— Так он говорил, чтобы и мама пшат кушала!

Асканаз со смехом махнул рукой:

— Я вижу, с тобой сегодня не сваришь каши! Хочешь, напомню тебе слова дедушки Наапета?

— Хочу.

— Так слушай и запомни! Дедушка Наапет вот что сказал: «Тиграник, расти умным мальчиком, помни, что твоя мама очень храбрая, ты должен ею гордиться!»

— Зачем ты его учишь нескромности? — воскликнула Ашхен. — А хочешь, я повторю то, что говорил Наапет-айрик о тебе?

— Ашхен, не надо быть мстительной!

Вспомнив о персиках и пшате, Тиграник начал рыться в сумке у матери. Закинув руку на шею Асканаза, Аллочка с интересом рассматривала Арарат, постепенно пробивавшийся сквозь редкие облака.

— Ккакая ббольшая!.. А ттам ллюди есть?

— Там всегда снег, Аллочка. Вот станешь большая и поднимешься на эту гору!

— Ага… — улыбаясь, но с легким сомнением отозвалась Аллочка.

Оксана отвернулась, незаметно от спутников вытерла слезы: «Ах, если б мой Микола не испугался так за меня, он сейчас был бы здесь, сыночек мой незабвенный», — с тоской подумала она.

Они въехали в новое село. Человек двадцать колхозников вышли на улицу, преграждая дорогу.

Шофер нажал тормоза, и машина остановилась.

— Не сердитесь на нас, родные! — обратился к ехавшим в машине старый крестьянин. — Выпейте с нами по стакану молодого вина! День у нас воскресный, не рабочий. И мы должны выпить за живых и усопших, и у вас найдется, за кого выпить… И генерал среди вас сидит, — когда еще встретится такой случай? Уж не отказывайтесь, выпейте с нами! Эй, там, несите детям изюма, орехов, фрукты, несите все, что есть!

Асканаз и Мхитар вышли из машины, подошли к накрытому столу под раскидистым деревом, у обочины шоссе. Асканаз поинтересовался, какой урожай получен в этом году колхозом и сколько пришлось на каждый трудодень. Старик колхозник спокойно ответил:

— Все постепенно налаживается, сынок. Ведь земля труд любит: больше будет рабочих рук — и урожай обильнее будет!.. Ребята наши вчера винтовку и меч в руках держали, а сегодня за тракторы и комбайны взялись. А тот, кто от честного труда уклоняется, пусть на себя пеняет! Ну, попробуйте же нашего матчара[22] — это напиток бессмертия, его еще Ной, прародитель наш, одобрял!..

Когда они выехали из гостеприимного села, Мхитар со смехом сказал:

— Ну, если мы будем двигаться такими темпами, то приедем в Ереван ночью!

— И очень хорошо! — подхватила Оксана. — Ради бога, не надо спешить!.. Завтра-послезавтра начнутся дожди, мы пожалеем, что не налюбовались на эти чудесные места, а будет поздно!..

Следующую остановку сделали у весело журчащего ручейка. Пока Асканаз и Мхитар мыли руки в прохладной воде, Оксана составляла для Аллочки букет из осенних цветов.

Притянув к себе Тиграника, Ашхен присела на кочку перед ручейком. Опустив руку, она коснулась пальцами воды и, почувствовав щекочущий холодок, выпрямилась, глубоко вдохнув свежий воздух. Она снова нагнулась к воде, и на этот раз ее внимание привлекли две пчелы на другом берегу ручья. Как видно, теплая погода и опьяняющий запах виноградного сока выманили их из улья. Одна из пчел, может быть по недоброй шутке какого-нибудь прохожего, была накрыта небольшим плоским камешком с желудь величиной. Обессилев от бесплодных попыток выбраться из-под камешка, пчела слабо шевелила лапками. Вторая пчела бегала вокруг подружки, подлезала под камешек, стараясь отодвинуть его.

Заинтересовавшись, Ашхен перескочила через ручеек и присела на корточки. Пчела-спасительница с жужжанием летала вокруг попавшей в беду подружки и, подползая с разных сторон, понемногу сдвигала камешек. Придавленная пчела постепенно оживала: она затрепетала освобожденным крылышком и заскребла ножками, стараясь выползти. Это как будто еще больше воодушевило ее спасительницу. И вот, когда она, упираясь спиной в край камешка, еще немного сдвинула его с места, первая сделала усилие и окончательно выкарабкалась. Вторая пчела взлетела вверх, снова опустилась и с веселым жужжанием поползла вокруг спасенной подружки.

Глядя на пчел, Ашхен вспомнила то чувство, которое владело ею на фронте, когда она спасала людей от верной гибели.

Поглощенная своими мыслями, она следила за пчелами до тех пор, пока пострадавшая, оправившись, не улетела вместе с подружкой. Ашхен подняла голову, чтобы подозвать Тиграника, и увидела, что ее окружили Асканаз, Оксана и Мхитар. Вскочив на ноги, она с разгоревшимся лицом и сияющими глазами, рассказывала им историю спасения пчелки, а закончив, нагнулась, подняла камешек и показала всем.

— Ведь посмотрите, на что способна крохотная пчелка, когда охвачена стремлением помочь себе подобным!.. А ведь человек призван быть венцом природы…

По меже бежали Тиграник и Аллочка.

— И мне расскажи, мама, и мне! — потребовал Тиграник.

Ашхен наклонилась к нему.

— Расскажу, сынок. Вот слушай: была здесь пчелка…

— Пчелка, которая приносит мед?.. Мама, я меда хочу!

— Здесь меда не было, Тиграник, — улыбаясь, объяснила Ашхен. — Пчелка попала под этот камешек, а ее подруга спасла ее, и они полетели домой в свой улей.

— А почему под камнем?

— Понимаешь, пчелка была ранена, а ее подруга помогла ей, вылечила, и они обе улетели.

— Ты тоже умеешь лечить, правда, мама-джан?

— Да, сынок, и я.

— Вот какая у меня хорошая мама! Дай поцелую тебя за это, — и Тиграник потянулся к лицу Ашхен.

Ашхен обняла мальчугана и пошла набрать ему цветов — «таких же, совсем таких же, как у Аллочки».

Веселое восклицание Аллочки привлекло всеобщее внимание. Прыгая на месте от восторга, Аллочка показывала на Арарат, освободившийся от облаков.

Подбежав к Асканазу, она попросила взять ее на руки, — ей казалось, что она так лучше разглядит гору, которая поразила ее воображение.

— Помнишь, как называется эта гора? Я говорил тебе, — спросил Асканаз.

— Арарат, — отчетливо произнесла девочка.

Лицо Оксаны просияло. Она взяла Аллочку на руки и переспросила:

— Как эта гора называется?

— Арарат! — внятно повторила девочка.

Из-за спины Большого Арарата выплыло облако и закрыло всю гору, кроме белоснежной вершины. Казалось, величавый старец спокойно озирается вокруг.

Асканаз долго смотрел на безмолвного свидетеля многовековой бурной жизни своего народа, затем исполненным надежды взглядом окинул взволнованное лицо жены и уверенно сказал:

— Если она легко выговорила это имя, значит после этого легко произнесет и все другие слова.

1949

Ереван