Аргонавты средневековья

На Востоке географию считали богоугодной наукой, а расширение географических горизонтов — благочестивым деянием. В средневековой же Европе существовало двойственное отношение к географическому пространству и идее движения. С одной стороны, боязнь дали, стремление к локальной обособленности и замкнутости в удобно обозреваемом микромире. Казалось, все удерживало от попыток покинуть отчий кров: бездорожье, опасности, на каждом шагу подстерегавшие путника, неосведомленность об отдаленных землях, где чужака могли ожидать скорая гибель и забвение. По самой своей природе феодальный строй тяготел к упорядоченности всех сторон бытия: каждому в зависимости от положения в иерархии был предуказан определенный круг обязанностей и соответствующее место в пространстве средневекового мира. Феодализм стремился изолировать сословную личность: приковать рыцаря к его замку, священника — к его приходу, ремесленника — к его мастерской, крестьянина — к его наделу. Кругозор человека замыкался зубчатой стеной леса вокруг распаханного поля, феодальным владением, монастырем или городской общиной. Людей разделяли социальные перегородки, территории дробились на множество разобщенных княжеств и графств. Христианство проповедовало необходимость самоуглубления и сосредоточенности, которым мешает смена впечатлений в путешествиях: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Евангелие от Матфея). К обращенности в себя призывал блаженный Августин: «Люди удивляются высоте гор, и огромным волнам моря, и величайшим водопадам, и безбрежности океана, и течению звезд, они же не обращают внимания на себя самих…»^{7}. Истинно верующему незачем ходить далеко. «Деревце, часто пересаживаемое, засыхает», — утверждали теоретики византийского монашеского аскетизма. Паломничество — это, бесспорно, богоугодное дело, но вместе с тем и опасное для благочестия: ведь пилигримы шли к чужим народам — еретикам и язычникам. Моралисты смотрели с недоверием на беспокойный бродячий люд.

С другой стороны, человеку Средневековья было свойственно ощущение «жизни в пути». Пребывание в сем бренном мире представлялось постепенным приближением (восхождением) к богу, который некогда воззвал: «Все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за мною» (Евангелие от Луки). Сам Христос подавал пример ищущим святости тысячам пеших и конных, убогий скарб которых умещался в дорожной суме. «Все странствующие, без разбору, принимаются, точно Христос, ибо сказал он: «Я был странником, и вы приняли меня…». С особым же тщанием принимать нищих и пилигримов, ибо в лице их более всего принимается Христос; ведь богатого чтут уже из боязни» (Монашеский устав Бенедикта)^{8}. Путникам покровительствовали и светские власти: «…Чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол; если не можете почтить его подарком, — то пищей и питьем: ибо они, проходя, прославят человека по всем землям, или добрым, или злым» («Поучение» Владимира Мономаха)^{9}.

Средневековое общество — общество оседлых людей, накрепко привязанных к своему клочку земли, якобы скованное в неизменных границах, — в действительности пребывало в непрерывном и всеобщем движении. Средневековые люди легко переходили от оседлости к жизни в пути: покидали издавна знакомый и докучный мирок и вырывались на просторы огромного христианского мира, а самые отважные проникали далеко за его пределы. «Вселенская» церковь не знала расстояний и государственных границ. Между ее владениями, разбросанными по Западной Европе, поддерживались преемственные связи, Господствующая культура с ее тенденцией к идеологическому и организационному единству, к постоянному расширению своего влияния за счет обращения «нехристей» в «истинную веру», с ее универсальным латинским языком способствовала развитию коммуникаций. Путешествия побеждали косность повседневного уклада жизни, будоражили и встряхивали людей. На скандинавском Севере слово «домосед» служило синонимом слова «глупец». Славолюбивого Александра Македонского не только осуждали за суетное влечение к недостижимому — им и восхищались, ибо «слишком тесными он назвал пределы земные»:

В Средневековье постоянно сталкивались центростремительные и центробежные силы, элементы объединения и разобщения составляли нерасторжимое диалектическое единство. Сепаратизму и могущественному «духу местности» противостояла неуемная тяга вдаль.

«Нечеловеческие лики чудовищных племен»

Провинциализм сказывался в непонимании реального пространства, смешении понятий «близкого» и «далекого». Классическим примером стал рассказ о том, как ополчения первого крестового похода принимали за Иерусалим придунайские города Венгрии и Болгарии. Видели только передний план; земли других широт рисовались крайне смутно. Кругозор раннесредневекового хрониста, претендовавшего на охват всемирной истории человечества «от Адама», на деле ограничивался пределами его епархии, в лучшем случае — его государства. Сведения по универсальной истории он черпал из Библии и других литературных источников, а при описании современных ему событий в отдаленных местах нередко руководствовался туманными слухами, приносившимися паломниками и купцами. Летописец, хорошо знавший свой «угол», резко менял тон описания, когда переходил к рассказу о соседней стране. Даже наиболее серьезные европейские писатели дают скудные и недостоверные сведения о скандинавском Севере. В «Песни о нибелунгах» автор — видимо, австриец — путается, говоря о Бургундии.

Географический горизонт средневекового книжника эквивалентен духовному горизонту христианства; географическое пространство являлось для него одновременно пространством сакральным, окрашенным в религиозно-моральные тона: земли он делил на праведные и грешные, еретические.

Представления об устройстве Вселенной вытекали из богословских идей, ориентированных на постижение всевышнего. Средневековье унаследовало античную систему концентрических сфер с неподвижной Землей в центре мироздания. В удивительной для современного человека «интеллектуальной» географии и картографии реальные сведения причудливо смешивались с библейскими. Показательна карта мира XIII в., выполненная в аббатстве Сен-Дени под Парижем. До крайности схематичная, она воспроизводит не дошедший до нас римский образец. Плоская Земля изображена в форме круга: «Кругом земным (orbis terrarum) называется он по круглой своей форме, так как он вроде колеса»^{11}. Три континента — Европа, Азия и Африка — расположены в виде буквы Т по сторонам Средиземного моря. В центре круга помещен Иерусалим — «пуп Земли», «священнейшая столица Иудеи». «Сей славнейший город является всему миру главою всех городов, ибо в нем спасение рода человеческого свершилось смертью и воскресением господа… Сам же великий град содержит гроб господень, куда с благочестивою алчностью устремляется весь мир»^{12}. Верхний край карты, где вместо нашего севера находится восток, занимает земной рай — «место плодородное и примечательное всякими приятностями, но недосягаемое для человеков». В «земле обетованной» растет древо познания добра и зла, отсюда берут начало четыре райские реки: Фисоп (Ганг), Геон (Нил), Тигр и Евфрат. В пределах парадиза они скрыто текут под землей, выходя на поверхность вдали от чудесных истоков. Слева от рая картограф указал место, где Александр заточил мерзкие народы Гог и Магог. Города обозначены архитектурными символами. В Европе показаны Афины, Константинополь, Рим и Париж, в Азии — Иерусалим, Назарет, Дамаск, Антиохия, Троя, Мекка, Вавилон и Ниневия, в Египте — Александрия и Каир. Землю со всех сторон обтекает океан, четырем странам света соответствуют двенадцать ветров.

Средневековая космография была полна фантастических измышлений о землях, расположенных за пределами Европы и Средиземноморского бассейна. Она не знала четкой грани между выдумкой и истиной. Заимствованные у античных писателей рассказы о сказочных странах Азии и Африки воплощали утопические мечты бедного и замкнутого христианского мира. Верили, что где-то на Индийском океане лежат необычайно богатые острова и земли. Они изобилуют драгоценными металлами и самоцветами, благовонными деревьями, целительными кореньями и пряностями. Здесь произрастает древо жизни с дарующими бессмертие Плодами. Дикие аборигены стран вечного лета свободны от всяческих запретов, сам облик этих существ необычен.

Путешественник, рискнувший углубиться в азиатские пустыни или тропические дебри Африки, мог повстречать суровых амазонок, скачущих на диких конях, и антропофагов с лошадиными ногами, услышать собачий лай псоглавых людей-кинокефалов или попасть к совсем уж странным племенам, которые питаются лишь запахом яблок. Здесь муравьи величиной с собаку охраняют золотой песок, огромные змеи проглатывают оленей, а в реках плавает червь, который своими клешнями схватывает и топит слона. Чудесны человекообразные монстры Эфиопии: «А вот безлюдные пустыни и нечеловеческие лики чудовищных племен. Одни — без носа, все лицо их ровное и плоское. Вид их безобразен. У других уста срослись, и они через маленькую дырку сосут еду овсяным колосом» (надпись на полях карты, исполненной в Люнебурге около 1284 г.)^{13}.

Средневековый человек с его любовью к парадоксальному доверчиво слушал побасенки, подкрепленные свидетельствами «очевидцев». В ту эпоху никто не проверял их подлинность, никто критически не сопоставлял различные версии. Так велика была власть чудесного над умами «в нездешнее влюбленных» людей, что даже великие путешественники, сами проникшие в легендарные края, не избежали всеобщих заблуждений. Правдивый и далеко не легковерный Марко Поло повторил небылицы о хвостатых людях в горах Суматры, а зондского носорога превратил в мифического единорога: «…Шерсть у них, как у буйвола, а ноги слона, посреди лба толстый и черный рог; кусают они, скажу вам, языком; на языке у них длинные колючки, языком они и кусают… С виду зверь безобразный…»^{14}. Венецианский купец с доверием отнесся и к легенде о псоглавцах с Андаманских островов.

Но внешний мир знали гораздо лучше, чем можно судить по космографии, питавшейся традиционными предрассудками. Нелегко поставить под сомнение авторитет таких писателей-энциклопедистов, как Гай Юлий Солин или епископ Исидор Севильский. Однако теоретические домыслы отставали от жизненной практики. Плававшие за тридевять земель моряки и вездесущие пилигримы вместе с экзотическими товарами и священными реликвиями доставляли на родину и вполне реальные известия о далеких народах и государствах. Из этой сокровищницы народного опыта — правда, скупо и осторожно — черпали сведения историографы и авторы «дорожников»-итинерариев.

Итальянские кормчие, основательно изучившие Средиземноморское побережье, давали достоверный материал составителям карт.

Люди на дорогах

Привыкшие к легкости и быстроте коммуникаций и совершенным средствам информации люди XX столетия склонны к преуменьшению роли контактов, которые имели место в прошлом. Однако огромное число фактов свидетельствует о динамизме средневекового общества. С насиженных мест снимались целые категории людей, которых материальные интересы не задерживали дома. Между странами и областями происходил непрестанный демографический обмен.

Необычайно мобильна была не привязанная к земле родовая знать Скандинавии. Вступая в конфликт с королевской властью, «морские конунги»^{15} без сожаления покидали суровую родину. За ними в далекие походы из Дании, Норвегии, Швеции тянулись выходцы из разных социальных групп. «Легкие на подъем» вожди, жившие военной добычей, набирали дружины из молодых искателей славы и приключений, снаряжали ладьи и отправлялись в заморские экспедиции, основывая поселения на вновь открытых территориях.

Многие навсегда оседали в чужих странах или служили там военными наемниками. Викинги бороздили моря и реки от Ледовитого океана до Каспия, они колонизовали Исландию и за 500 лет до Колумба проложили путь в Америку по неисследованным водам Северной Атлантики. Недостаток в землях, пригодных для земледелия и скотоводства при избытке населения, рост могущества родовитых людей, жаждавших быстрого обогащения на чужбине, — вот причины широкой экспансии норманнов.

Примитивно обрабатываемая земля не могла прокормить все увеличивавшееся население Европы. Один из способов борьбы с перенаселенностью и земельным голодом — заселение окраин, интенсивное освоение новых пространств. Индивидуальная или массовая колонизация их привела к существенным демографическим сдвигам. Границы феодальных вотчин не являлись преградой: спасаясь от гнета, вилланы (крестьяне) покидали своих сеньоров и устремлялись из деревень в города или к нераспаханным пустошам. Внутренняя колонизация происходила в границах государства — из центра в его периферийные районы (занятие фламандцами болотистого побережья Фландрии), внешняя — уводила за его рубежи (водворение западногерманских переселенцев в Трансильвании, восточных славян — в Верхнем Поволжье и Двинской земле).

Не сидели на месте обитатели феодальных замков. В случае нарушения присяги верности сюзерен мог отобрать у своего вассала пожалованный на условиях службы рыцарский феод или предоставить другой, вдалеке от предыдущего. При существовавшей системе единонаследия, когда отцовская «корона и владения» переходили к старшему сыну, младшим сыновьям не оставалось ничего другого, как искать счастья на стороне. Из среднего и мелкого дворянства вербовались армии крестоносцев. Норманнские завоеватели Англии, немецкие колонисты в Восточной Прибалтике, феодалы Иль де Франс, захватившие лены^{16} в Провансе после разгрома альбигойцев^{17} или в Испании в ходе реконкисты^{18}, — вся многоплеменная масса рыцарства была чрезвычайно подвижна.

Типичная фигура на дороге — это видавший виды купец, «запыленная стопа», как его называли в Англии. «Искусный купец с сумой богатой» путешествует с товаром и мечом у седла, исправно платит пошлины на заставах, спешит, чтобы успеть заключить выгодную сделку. Целые месяцы он проводит вне дома, но в случае удачи возвращается из скитаний «веселый и счастливый». Караваны купеческих судов плывут по рекам и морям, по дорогам в сопровождении стражников едут тяжело нагруженные обозы.

Обычно купцы грамотны и умеют объясниться на языках стран, лежащих на их пути. Многие торговцы, которые в IX в. путешествовали из государства франков в Китай, могли изъясняться на франкском, греческом, персидском, арабском и славянском языках. Кочевой образ жизни, общность интересов и необходимость противостоять конкуренции заставляли купцов объединяться и приучали к взаимной поддержке. Так возникали купеческие корпорации — гильдии, или ганзы. «Купец был революционизирующим элементом этого общества…» (Ф. Энгельс)^{20}.

Крестьяне, рыцари и торговцы встречали на дорогах лиц духовного звания — епископов, аббатов, простых монахов. Одни из них ехали на церковный собор, другие — с докладом в Рим, третьи — читать лекции в университетский город. На верхнем Дунае основывали обители ирландские монахи-эмигранты. Подвижность духовенства, книжных людей, переводчиков типична для Средневековья. Общению южных и восточных славян в православных странах благоприятствовала единая церковная организация и языковое родство. Усиленный взаимообмен культурными ценностями происходил в монастырях Афона, Константинополя, Иерусалима, Синая, Болгарии.

В пути и безместные клирики: священники, лишенные приходов, монахи, которые покинули свои монастыри из-за провинности или в стремлении к «правильному» уставу, неуживчивые еретические проповедники. Этих любителей бродячей жизни, которые «измышляют невиданное и свои слова выдают за божьи», безрезультатно бичуют в постановлениях соборов и синодов. Нерадивого клирика, «поющего песни в застолье», лишают духовного сана и выдают светским властям.

В поисках знаний из города в город, из одной соборной школы в другую странствуют пытливые и бесшабашные студенты — ваганты (само слово «вагант» означает «бродячий»). «Школяры учатся благородным искусствам — в Париже, древним классикам — в Орлеане, судебным кодексам — в Болонье, медицинским припаркам — в Салерно, демонологии — в Толедо, а добрым нравам — нигде», — говорили о них^{21}. Любознательную молодежь притягивали знаменитые университеты или прославленные молвой профессора. Многие энергичные молодые клирики, получив образование, не находили ни прихода, ни места в канцелярии, ни учительского места и были вынуждены кормиться случайным заработком, подаяниями духовных и светских сеньоров. Они могли написать латинское славословие или прошение, дать юридический совет, оказать медицинскую помощь. Жизнь вагантов превращалась в вечное скитальчество:

Дружный бродячий «орден» вагаитов, или голиардов, пополняли самые разные неприкаянные люди («в братии скитальческой все скитальцы — братья»). Среди них много неудовлетворенных мятежных натур:

Эти умствующие острословы-стихотворцы и озорные гуляки серьезно беспокоили церковные власти и благонамеренных бюргеров. «Поклонники Бахуса и Венеры» ночи напролет играли в кости (зернь), на велеречивой латыни сочиняли кощунственные песни об алчной римской курии, а при случае охотно брались за оружие, принимая участие в общественных смутах. В своих обличительных стихах они высмеивали невежество «люда под капюшонами», глумились над жирными прелатами, лицемерными постниками и кабинетными книжниками. «Прославленные гульбою и прожорством» поэты-школяры, слагатели «золотых строчек», в которых слышался гогот безудержного кабацкого веселья, не принадлежали к баловням фортуны:

Дорога уводила вдаль людей разных классов и состояний. Одни искали чужие края ради «дел святых», другие бежали от врага, голода или моровой язвы. Когда в 1128 г. в Новгороде «люте бяше», голодающие, спасаясь от «казней божьих», «разидошася по чюжим землям». По словам летописца, дороговизна и «мор силен» приводили к массовому исходу за рубежи. «И разидеся град нашь и волость наша, и полны быша чюжии гради и страны братьи нашей и сестр, а останок почаша изъмирати».

Опальные изгои спасались от политических и религиозных преследований. Душевный разлад влек на Восток одержимых любовью рыцарей-трубадуров. Цели путешествий переплетались: подчас трудно отличить оборванного монаха или «углубленного в божественное» паломника от расчетливого дипломатического агента.

В числе странников — удрученные печалью и обездоленные, которым нечего терять. В скитаниях по белу свету отверженные находили пропитание и нечто вроде утешения:

На средневековых дорогах так много убогих и калек, что Т-образный посох, на который опирался старец-пустынник, сгорбленный нищий, слепец, стал символом всех странствующих.

Дороги нигде не кончаются

Дремучие леса, разделявшие заселенные участки, занимали огромные пространства Европы. Таинственная чаща со всей ее загадочностью вплотную подступала к жилью и пахотным угодьям, вынуждая к упорной борьбе с ней. Человек Средневековья нередко жил на лесной опушке — в деревушке или на обособленном хуторе. По ночам он слышал тявканье лисицы, крик совы, а утром обнаруживал на снегу свежие следы волка. Девственные леса с их топями, сырыми мхами и буреломом простирались на много дней пути:

В средней полосе и на севере Руси лесные массивы были столь обширны, что однажды два враждебных войска разминулись без сражения, заплутавшись в чащобах. Одно из них шло из Москвы, другое из Владимира (1175 г.).

Лес давал людям топливо, дерево для построек и инвентаря, мясо на зиму, дикие плоды, ягоды и мед диких пчел. Но вместе с тем он внушал тревогу и суеверный трепет. В этой зачарованной глуши находили убежище не только безобидные отшельники и бледные влюбленные рыцари куртуазных романов. Здесь скрывались убийцы, разбойники, все злодеи, поставленные вне закона. Отчужденность между человеком и лесом превратила лес в средоточие страшных поверий. В угрюмых чащах христианские миссионеры безуспешно искореняли языческих божков. По временам из сумрачных глубин выходили огнедышащие драконы и люди-волки, вурдалаки. Великаны, волшебники и феи обитали бок о бок с тиграми, львами, леопардами. На заросшей лесной тропе Илья Муромец повстречал как-то сидящего на девяти дубах Соловья-разбойника. Безграничный бор, полный засад, символизировал духовную слепоту и мирские обольщения.

Только «дорога прямоезжая» сквозь лес могла внушить уверенность человеку. Кое-где еще сохранялись мощенные гладкими плитами римские дороги. Некогда по ним маршировали когорты легионеров, по служебным или коммерческим делам торопились чиновники и негоцианты. Но эти прямые шоссе с перекинутыми через ущелья акведуками и туннелями сквозь скалы были мало пригодны для людей, которые, перевозя свой багаж на спинах вьючных животных, особенно не спешили, часто сворачивали в сторону, чтобы миновать замок рыцаря-разбойника или посетить какое-нибудь святое место. Больше ходили проселками, вьющимися полевыми тропинками, межевыми тропами или корявыми булыжными трактами. Сливаясь друг с другом, они приводили к местам паломничества, бродам, мостам, перевалам. Дороги нигде не кончались, они могли увлечь далеко-далеко, за каждым поворотом и каждым извивом реки открывались новые дали. «…Движение не сосредоточивалось в нескольких крупных артериях, но прихотливо растекалось по множеству мелких сосудов. Обитатели любого замка, села или монастыря, даже самого отдаленного, могли рассчитывать, что их время от времени будут посещать странники, эта живая связь с большим миром»^{28}.

При дорогах стояли кресты и распятия, у которых путник отдыхал и молился. Кресты отмечали высшую точку местности, откуда открывалась широкая панорама, предупреждали о речных перекатах и скрытых под водой отмелях, но чаще ставились на перекрестках. По этим дорожным вехам путешественник выверял свой маршрут.

Изредка власти пытались чинить старые или прокладывать новые дороги из дерева и камня, по непролазным топям мостить бревенчатые настилы-гати. Эти благие начинания обычно вызывались военными действиями или походом за данью. В целом состояние дорог было плачевным:

На таких дорогах легко увязали в грязи; управление четырехколесной повозкой требовало профессиональной сноровки. Среди археологических находок в Польше известны тележные колеса со спицами, сделанные из дуба и осины. Основной тягловой силой служили лошади. Легко пробирались по бездорожью волы, ослы, мулы. Скорость передвижения была невелика: в зависимости от условий местности дневные этапы составляли от 25 до 60 км. Из Болоньи до Авиньона добирались две недели, с Шампанской ярмарки в Ним — 22 дня, из Флоренции в Неаполь — 12 дней. Три недели шли по сухопутью товары из Курска в Киев. Зимой ездили на санях и лыжах (в Скандинавии и России), но сугробы и лютые морозы часто обращали вспять обозы и рати. Археологи обнаружили в Новгороде высоко изогнутые санные полозья и древнейшую скоростную лыжу, похожую на современную (в слое XIII в.).

Там, где у водной преграды сходились важные пути, строили мосты: через небольшие горные потоки — висячие, через широкие реки — на сваях, вбитых в дно. С XII в. в городах Западной Европы стали сооружать каменные мосты. Возведение мостов прославляли как богоугодное, полезное для всех дело. Стройке предшествовали «чудеса»: они помогали организовать сбор пожертвований. С Авиньоном связана история молодого пастуха Бенезета, которому сам Христос повелел выстроить мост на Роне. Юноша убедил епископа и земского судью, собрал тысячи рабочих, нашел в римских руинах необходимые материалы и к 1189 г. мост завершили. Впоследствии Бенезета похоронили в часовне на мосту и канонизировали. Приношения святым и мостовая пошлина с проезжих шли на ремонт мостов. Монастырские гостиницы по соседству с ними принимали путников «всякого рода и звания».

Сухопутные дороги примыкали к речным системам — главным путям сообщения того времени. Речные трассы, более многоводные, чем теперь, считались относительно более безопасными, и передвижение по ним обходилось дешевле. По рекам плавали на долбленых челнах и крупных ладьях — «однодеревках», т. е. сделанных из цельного ствола. К корпусу ладьи дубовыми гвоздями-«нагелями» и животным клеем прикрепляли обшивку, а поверх однодеревной основы насаживали дощатые борта (древнерусские «насады»), корпус укрепляли распорками-шпангоутами. Мачту с парусом фиксировали канатами, протянутыми к носу и корме. Остатки такой лодки XI в. (длиной около 7 м) найдены при раскопках в Новгороде. Сложность многосоставной конструкции этого быстрого и подвижного судна — свидетельство высокого кораблестроительного искусства. На ладьях с набойными бортами, вмещавших до 40 «мужей», плавали не только по спокойным рекам, соединенным волоками, но и выходили в открытое море. Чтобы предохранить гребцов от стрел, корабль перекрывали палубным настилом.

В судостроении VIII–XI вв. не имели соперников викинги — создатели маневренного и устойчивого морского корабля с сильно развитым килем. Тяжелые грузоподъемные суда торгового назначения (knarr) оснащали веслами и мачтой с большим четырехугольным парусом. Их обслуживала немногочисленная команда в 15–20 человек. Под парусами и на веслах ходили военные «длинные корабли» (langskip) или «драконы» (dreki). Конунги строили и огромные по тем временам суда с 30 и более парами весел при максимальной длине около 50 м (экипаж свыше 100 человек). «Драконы моря», «Большие змеи» несли на штевне резную голову дракона — она устрашала врагов и наделяла корабль магической силой. Корабли, сходные «звериным» декором со скандинавскими, упоминают русские былины:

При плавании в открытом море ориентировались по солнцу и звездам, с XIII в. — по компасу. Никогда не заходящая Полярная звезда — «звезда мореходов» — надежно путеводила морякам.

Гегамы-амулеты с изображением волхвов — покровителей путников, IX–X вв.

1 — из раскопок в Смоленске; 2 — из Ливерена (Нидерланды)

Все сухопутные и водные трассы рано или поздно приводили к укрепленным городам, окруженным открытыми поселениями. Они притягивали с магнетической силой, ибо, как утверждали тогда, «городской воздух делает человека свободным». Гордясь добытыми в борьбе привилегиями и сознавая собственную значимость, горожане изображали на своих печатях зубчатые стены, отделявшие их от остального мира. Другим воплощением города был кафедральный собор, паривший над хаосом человеческих жилищ. Для путника он знаменовал конечную цель путешествия. Приближаясь к Шартру, стоящему на плоской равнине, путешественник еще не видел самого города с его старинными двухэтажными домами под черепицей, но уже издалека замечал стрельчатый силуэт знаменитого готического храма. При появлении этого ориентира, к которому стягивались дороги и тропы, приободренные странники ускоряли шаг.

Путешествия по средневековым дорогам требовали большого мужества и выдержки. Следовало всегда быть готовым к неприятным встречам и волнующим происшествиям. Из замков, похожих на орлиные гнезда, на проезжих неожиданно нападали рыцари-разбойники, в лесах укрывались грабившие купцов бродяги и всякие лихие люди, на морях хозяйничали пираты. На «великие опасности» обрекал себя доверившийся морской стихии и утлому судну. Море грозило бурями, могучими приливами и отливами, периодами полного безветрия, когда на затерянном в безбрежных просторах корабле иссякали запасы провианта и пресной воды. Человека, который подвергал такому риску чужое имущество или собственную отягощенную грехами душу, считали до предела безрассудным, искушающим бога. Излюбленный литературный стереотип — кораблекрушение во время шторма — наполняли живым чувством пережитого:

По глубоко укоренившемуся «береговому праву» владельцы прибрежной полосы присваивали себе все достояние потерпевших кораблекрушение, а по ночам заманивали суда в ловушку сигнальными огнями.

Недаром ждущие ежедневно молились о тех, кто в дороге, и о тех, кто в море. Путники, испытавшие «доброе и злое между людьми», просили милосердия у своих святых заступников. «Звезда морей» — благодатная Мария хранила корабли в бурю, «мудрый угодник» Никола и могучий Христофор (по преданию он перенес младенца Иисуса через опасный брод) покровительствовали всем скитальцам. Верили, что святые патроны направляли бегущие по волнам ладьи, утихомиривали ураганы, воскрешали потерпевших кораблекрушение. В чужедальних краях они защищали воинов от меча и стрел, отпугивали грабителей, предотвращали лихорадки и спасали от демонов. Статуи и иконы покровителей странников ставили на кораблях и перекрестках дорог. Маленькие образки-обереги и иконы-складни с их изображениями повсюду возили с собой.

Открытие мира

Средневековая цивилизация — это цивилизация развивающаяся. Интенсивность передвижений, их влияние на экономику и культуру Европы неодинаковы в разные периоды, здесь можно наметить несколько этапов.

Разобщенные группы населения раннесредневековой Европы VI–IX вв. жили в относительной изоляции. Редкие, замкнутые очаги культуры тяготели к княжеским дворам, монастырям, епископским резиденциям. При господстве натурального хозяйства каждое поместье или село обеспечивало себя всем необходимым. Не предназначалась для рынка и продукция квалифицированных ремесленников, которые выполняли заказы королей, прелатов и вельмож. В этих условиях преобладала дальняя торговля. Из-за рубежа ввозили драгоценную утварь, шелка, пряности. Их обменивали на продукты, собиравшиеся в виде оброка с зависимого населения. Заморские экспедиции затрагивали только верхушку феодализирующегося общества.

Огромна протяженность трансконтинентальных рейсов тех времен. На праздниках в Орлеане слышалась сирийская речь, в Марсель присылали египетский папирус, а в Арле продавали индийскую слоновую кость. В IX в. европейские купцы из портов Испании и Южной Франции добирались до стран ал-Хинд (Индия) и ал-Син (Китай). Купленные на Дальнем Востоке мускус, алоэ, камфору, корицу они сбывали византийцам или королю франков. Эти купцы так досконально изучили сухопутные и морские маршруты в области Арабского халифата, Среднюю Азию, Индию и Китай, что им поручали сопровождать послов на Восток. Религиозные цели вдохновляли пилигримов и миссионеров. Уже с IV в. галльские адепты христианской веры совершали паломничества в Палестину, а в VI в. некий Феодор проник к индийским христианам, поведав об этом епископу Григорию Турскому.

X столетие — «век крови и огня» — не благоприятствовало путешествиям. Дороги и переправы во власти разбойничьего рыцарства. Набеги дикой конницы венгров с востока, скандинавских пиратов с запада, арабских флотов в Средиземноморье, голод и вспышки эпидемий — вся грозная действительность того времени порождала тревожную эмоциональную атмосферу близости «конца времен». Полное невзгод будущее рисовалось в тумане.

Перелом наступил в XI в. На Западе доминируют Священная Римская империя германской нации и Французское королевство, обуздавшее феодальную анархию. Арабы отброшены, и Средиземное море вновь стало «латинским озером». В Испании продолжается реконкиста. Стабилизация общественной жизни, основание многочисленных монастырей и клюнийская реформа^{33} привели к бурному созидательному движению. «По прошествии трех лет после тысячного года почти по всей земле, и особенно в Галлии и в Италии, стали перестраивать церкви. Говорили, что мир, скинув с себя рубища старости, оделся белым покровом церквей», — писал бургундский монах Рауль Глабер^{34}. Возрождались старые и основывались новые города — центры ремесла и торговли. Относительная безопасность дорог обусловливала рост паломничеств.

XII–XIII вв. — период бурного расцвета средневековой культуры. Меняются стиль и ритм жизни. Во всем ощущается кипение мысли и свежей творческой энергии. Европа «выходит из своих путей»: крестоносное движение и появление на востоке Азии великих монгольских империй пробуждают повышенный интерес к географическому познанию мира. Индивидуальные странствия теряются на фоне коллективных предприятий огромного размаха — завоевательных крестовых походов. Вслед за воинами в «землю обетованную» устремляются купцы и пилигримы, попутно устанавливаются коммерческие связи, организуются новые рынки сбыта. Европейцы входят в соприкосновение с иными культурами иных континентов. В Византии и Сирии основывают латинские колонии, Средиземное море бороздят флоты итальянских республик. Профессиональное купечество Венеции, Генуи, Пизы монополизирует торговлю с Левантом. «Венецианцы и генуэзцы в гаванях Александрии или Константинополя — каждая «нация» в своем собственном Fondaco (гостином дворе. — В. Д.), состоящем из жилого помещения, трактира, склада, выставочного помещения и магазина с общей конторой, — составляли законченные торговые товарищества; они были ограждены от конкурентов и посторонних клиентов, продавали по ценам, установленным взаимным соглашением, их товары были определенного качества, гарантированного общественным контролем, а часто и наложением особого клейма, они совместно определяли цены, которые приходилось платить туземцам за их товары, и т. д.» (Ф. Энгельс)^{34}.

Молодое и полное сил бюргерство с его рационалистическим складом ума создает первые автономные коммуны, преобразуя всю структуру средневекового общества. Ремесло становится доходным и почетным занятием, переходя из монастырей в руки светских ремесленников. Углубляется его специализация, совершенствуется техника, расширяется ассортимент изделий. От работы на заказ организованные в цехи мастера переходят к производству на рынок. Города уже не молчаливы и угрюмы, как в раннее Средневековье. На кривых узких уличках возле мастерских-лавок под пестрыми вывесками, у лотков и тяжелых телег с тюками товаров всегда многолюдно, повсюду кипит бойкий торг:

Крепнут связи между странами и областями. Международная торговля переходит в руки могущественных купеческих союзов типа балтийской Ганзы. Усложняется система коммуникаций и совершенствуется транспорт. По очищенным от леса землям прокладывают новые пути. Прославленные ярмарки в Шампани собирают французов из Бретани, Прованса и Гаскони, немцев из южных и прирейнских областей Германии, фламандцев, итальянцев, испанцев, англичан. Множество купцов привлекают такие портовые «города-космополиты», как нидерландский Брюгге.

XII–XIII вв. — эпоха духовного пробуждения Европы. Вертикализм готических соборов, совместивших высокую духовность и трезвый инженерный расчет, — знамение революционного взлета всей культуры. Возникают светские школы и университеты. В ожесточенных спорах передовые мыслители предпринимают попытки рационализировать иррациональное. В философии — противопоставить логику слепой вере, в естественных науках на место авторитета выдвинуть эксперимент. Возрастает интерес к интеллектуальным сокровищам античности. Трубадуры и миннезингеры воспевают «долгие майские дни» и изысканную любовь. В их звонких канцонах вешняя радость «открытия мира» бросает вызов хмурому аскетизму. Благоухающая весна с ее цветущими садами, сочной зеленью лугов и трелями соловья в темной роще — не только дань поэтическому трафарету: это и весна человеческого восприятия.

Уже не обходит родную природу и готический скульптор, который видит в прелести земного выражение духовного совершенства. Красота окружающего — это красота божьего творения. Достойный восхищения материальный мир предстает уже не только символом потустороннего и идеального, он приобретает самостоятельную ценность. В декоративной фауне и флоре готических соборов сквозит неподдельная любовь к природе. Кажется, что скульпторы XIII в. смотрят на все глазами впечатлительного ребенка, который впервые увидел мир и способен всему удивляться. Рядом с фантастическими тварями появляются звери, птицы и растения, как будто изваянные с натуры. Мастера живо чувствуют красоту знакомых с детства розы, шиповника и маргариток, с документальной точностью вырезают листья клена, боярышника, папоротника и плюща. Фрукты и ягоды клюют птицы, по веткам снуют юркие ящерицы. Ваятели хорошо знают повадки своих «братьев меньших» — обитателей окрестных полей и лесов. В маленьких медальонах портала собора в Лионе наблюдательный анималист изобразил белку, резвящуюся в ветвях орешника, ворона на мертвом кролике, птицу-рыболова с угрем в клюве и голову кабана среди дубовых листьев.

Новое отношение к природе влияет и на самих людей: растет сознание глубокой внутренней значимости, неповторимости личности. Готические скульпторы идут по пути более полного раскрытия сложного духовного мира человека. Лучшим их творениям присущи тонкий психологизм и возвышенная одухотворенность.

Само время, ищущее и беспокойное, порождало людей нового типа. Это предприниматели, купцы, путешественники, авантюристы — люди с тревожным и неукротимым духом. С человеком эпохи Возрождения их роднят непоседливость, боязнь губительного для души однообразия, ненасытная жажда знания. Порыв ввысь (готика) неотделим от стремления вдаль. Пристальное внимание к окружающему миру обостряет интерес к неведомым землям. Пытливый дух исследования, воплощенный Данте в образе Улисса, ведет в заманчивую ширь океанов. Утлая ладья Одиссея вырывается на просторы Атлантики — туда, где за Геркулесовыми столпами лежит область неизведанного и запретного:

Пионер, первооткрыватель, настолько опьяненный своим могуществом, что готов бросить вызов всесильному року, — идеал человека нового исторического периода. В середине XIII в. берет начало цепь длительных и опасных предприятий. Посланные к великому хану монголов францисканские миссии Плано Карпини и Гильома Руб-рука проникают в самое сердце Азии. Вслед за монахами-дипломатами на караванные дороги Востока устремляются итальянские купцы — люди острого ума, дерзкие и волевые. 26 лет длится второе трансазиатское путешествие венецианских торговцев Поло, долго проживших в «Катае» на службе у хана Хубилая. «Умный и благородный гражданин Венеции» Марко Поло объездил Южный Китай и Тибет. В его время в предместьях ханской столицы Ханбалыка (Пекина) специальные гостиницы давали приют ломбардским, немецким, французским купцам — путешествия Поло не были явлением исключительным. Обратный путь венецианцы проделали на китайских торговых кораблях по Индийскому океану. Они посетили Суматру, Цейлон (Шри Ланка), Индию, принеся на полузабытую родину вести о разных народах, «разнообразии стран света» и о «великих диковинах» мира.

«Просторы чужие, чужие края»

В IX–XIII вв. географическая осведомленность мусульман простиралась от Андалузии до Китая, от Абиссинии (Эфиопии) и страны зинджей (Занзибар) до Скандинавии. Общность арабоязычной культуры, паломничества в Мекку, успехи международной торговли определили грандиозный размах путешествий уже с первых веков мусульманского летосчисления — хиджры. «Я так далеко заходил на Восток, что совершенно забывал о Западе; я настолько углублялся в страны Запада, что даже забывал название Востока»^{38}, — говорит арабский путешественник и географ ал-Масуди.

Плот из надутых бычьих шкур — бурдюков —

на реке Кызылсу (Таджикистан).

Этот способ переправы описан Ибн-Фадланом

Ислам предписывал властителям быть «гостелюбивыми» к чужеземцам, разносящим добрую славу: не запирать двери перед купцами и дервишами, очищать путь от грабителей. Иначе неминуем ущерб и казне, и царству. Странствия, поощряемые Кораном, — это и путь к постижению красоты мироздания, и средство самопознания:

Любовь к путешествиям считали на Востоке неотделимой от благородной тяги к знаниям: прикованный к своему углу невежда не похож на истинного мужа.

«Путешествуя, радуешь сердце, извлекаешь выгоды, видишь разные диковины, слышишь о чудесах, осматриваешь города, беседуешь с друзьями, расширяешь образование и познания, умножаешь богатство и состояние, знакомишься с людьми и испытываешь судьбу»^{41}. Так писал и так жил «усладительнейший» поэт, шейх Муслихиддин Саади из Шираза (начало XIII в. — 1292 г.). Он употребил 30 лет на изучение наук, 30 — на путешествия и 30 лет, избрав путь «мужа истины», — на размышления, созерцание и творчество. Поэт и странник исходил множество дорог от Кашгара и Индии до Азербайджана и Магриба. С места на место его гнала не только судьба бродячего дервиша — проповедника, который добывал пропитание своими наставлениями, но и ненасытная любознательность. То вместе с паломниками он разделяет радости и горести пути в Мекку, то на дороге из Балха в Бамиян подвергается нападению разбойников, то держит речь перед «изнуренными, с огрубевшими сердцами» людьми в мечети Баальбека. Он вступает в диспуты с богословами Дамаска; на острове Киш в Персидском заливе коротает время в обществе купца, который владел складами в Туркестане и товарами в Хиндустане и собирался в Александрию, что на «Западном море»; в Басре слушает занятные истории о приключениях арабского ювелира, а в Диярбакыре гостит у какого-то полоумного старого богача. Покинув своих дамасских друзей, поэт «дружит со зверями» в иерусалимской пустыне. Там его захватывают в плен крестоносцы и отправляют рыть рвы в Триполи. Вельможа из Алеппо (Халеб) выкупает пленника за десять динаров и соединяет брачными узами со своей дочерью — женщиной «скверной, сварливой, непослушной и строптивой». В Йемене Саади хоронит единственного сына, в индийском городе Сомнатхе разоблачает уловки храмовых жрецов и спасается бегством.

На караванных путях «четырех частей обитаемого света» Саади встречает тысячи таких же вечных скитальцев, как он сам. Среди них ученые и законоведы. В поисках знаний, правды и справедливости они едут из Андалузии в Бухару, из Багдада в Кордову. Им везде воздают почет благодаря «сладким беседам… красноречия победам и достоинствам ума».

Из конца в конец Евразии кочуют бездомные бродяги, воспетые арабскими поэтами:

Особенно хорошо знали свет мусульманские торговцы — люди с авантюристической жилкой. «Живущие сладко» купцы устанавливают цены на товары и получают тысячекратные прибыли. В дороге их сопровождают рабы, невольницы, расторопные конюхи. «Они наслаждаются мирскими благами каждый день в новом городе, каждую ночь в новой обители, каждую минуту в новом отрадном уголке» (Саади)^{43}. Купец нигде не чувствовал себя чужестранцем, разнося по свету «множество драгоценностей и диковинок мира», «избранные и прекрасные одежды». Даже потомки древней знати не гнушаются этим необходимым обществу ремеслом. Купец с острова Киш говорил Саади: «Я хочу повезти в Китай персидскую пемзу, — я слышал, она там в высокой цене, а оттуда повезу китайский фарфор в Рум, румийский шелк — в Индию, индийскую сталь — в Алеппо, алеппское стекло — в Йемен, а йеменские ткани — в Персию»^{44}. Вот каковы масштабы арабской торговли! По выражению швейцарского востоковеда Адама Меца, ей «была свойственна горделивая осанка». Недаром в восточной поэзии неотвязно звучит мотив уходящего в дальнюю даль каравана — символа разлуки с возлюбленной или смертного часа.

Советы купцам, почерпнутые из дидактических сочинений восточных авторов, помогают представить их полную превратностей жизнь. Купцы должны привыкнуть к холоду и жаре, голоду и жажде. Не позволять себе излишеств на отдыхе, чтобы в трудные времена легче переносить нужду. Перед дорогой необходимо запастись провиантом, летом не выезжать без зимней одежды. В путь нельзя пускаться без верного спутника. Следует дружелюбно приветствовать встречных, не обманывать сборщиков податей, щедро одаривать погонщика. «В караване останавливайся в людном месте и товары клади в людном месте. К вооруженным не ходи и с ними не сиди, ибо грабители прежде всего нападают на вооруженных. Если он идет пешком, пусть к конному не присоединяется. У чужих людей дороги пусть не спрашивает, разве что у праведного мужа…» («Кабус-намэ»)^{45}.

Великие опасности подстерегали «меняющих твердь берегов на палубный зыбкий настил». Но баснословные прибыли по-царски вознаграждали смелых мореплавателей. Море прочно вошло в повседневную жизнь арабов. «Во власть вашу он [бог] отдал море, чтобы из него питались вы свежим мясом, из него доставали себе украшения, какие на вашей одежде. Видишь, как корабли с шумом рассекают его… Горные вершины вместе со звездами указывают вам прямые пути» (Коран).

В IX–X вв. арабские военные корабли господствовали на лазурных просторах Средиземноморья. Безвестные кормчие освоили судовождение по Индийскому океану, этому беспокойному «Зеленому морю». Попутные летние муссоны гнали флотилии «плавающих, как горы», купеческих судов от восточных берегов Африки (Мозамбик, Мадагаскар) к Западной Индии и Цейлону, где их ожидали древние индийские гавани. Отсюда «львы моря» плыли в Сиам (Таиланд), страну Кхмер (Кампучию), Индонезию и Южный Китай. В этих местах моряки опасались тайфунов. Их называли «рух», что значит «ветер», и в сказках южных морей олицетворяли в образе гигантской птицы Рох, похищающей корабли. На западном побережье Индии (Малабарский берег) и в Южном Китае обосновались арабские и персидские купцы со своим представителем — консулом, судьей — кади и проповедником соборной мечети — хатибом. Многолюдная колония в Кантоне, уничтоженная в 878 г., даже угрожала безопасности края.

Благодаря Тигру «между нами и Китаем не существует преград», — заявил основатель Багдада, халиф ал-Мансур (754–775). Трудно переоценить роль столицы халифата в сухопутной торговле и в коммерческой навигации по Индийскому океану. Вместе со своей гаванью Басрой, городом Сирафом на побережье Персидского залива и оманскими портами она притягивала «диковины Индии, Синда и Китая», которые расходились отсюда по всему мусульманскому миру. Африка присылала черных невольников и золото, слоновую и носорожью кость, цветные панцири черепах и кожи гиппопотамов, шкуры жирафов и леопардов, страусовые перья и серую амбру. Индия, Цейлон и острова Индонезии экспортировали жемчуг и драгоценные камни, пряности, сахарный тростник, железо и сталь, стволы тика для кораблестроения, сандаловое и эбеновое дерево. Из Китая вывозили шелк, фарфор, мускус, из Сиама — олово в слитках.

Саади превосходно знал стяжавшие всемирную славу старые гавани Персидского залива, где царила атмосфера дальних странствий, моряцкой дерзости, рывка в незнаемое, где сочиняли романтические новеллы о приключениях Синдбада Морехода.

На портовых улицах перед глазами скитальца проходил весь многоязычный Восток:

Уже в X в. расцветают эти города, которые отправляют свои корабли в Юго-Восточную Азию и Китай. Склады и магазины в них так забиты всевозможными товарами, что трудно повернуться. Тесно примыкают друг к другу многоэтажные дома, нижние этажи которых выстроены из камня и кирпича, верхние — из дорогого тикового дерева. О богатстве их обитателей говорит и прихотливая обстановка апартаментов. Эти дома принадлежат купцам — экспортерам и импортерам редкостных товаров, подлинным торговым магнатам своего века. Они заключают самые крупные в мире сделки, обладают капиталом в несколько миллионов динаров, имеют свои счета у банкиров и на базарах расплачиваются не деньгами, но чеками. Во владении этих негоциантов множество кораблей, уходящих в рейсы на месяцы, а иногда и годы. Недаром в портовых кабачках в ходу анекдот о человеке, который 40 лет переходил с корабля на корабль, так и не ступив ни разу на твердую землю.

Корабли водили потомственные лоцманы и капитаны дальнего плавания, которые знали все секреты судоходства по Индийскому океану, передавая их из поколения в поколение. Из гаваней Омана, Сирафа, Басры выходили и легкие быстрые суда с пассажирами и «китайские» корабли для перевозки товаров. Последние обладали сложной парусностью и вызывали удивление своей величиной: они были так высоки, что для подъема на палубу служили лестницы около десяти футов длиной. Вместе с экипажем эти «джонки» могли забрать 1500 человек. Внутри они имели около сотни кают, несколько магазинов и подобие базара с бакалейной лавкой, трактиром и палаткой брадобрея. Команда состояла из опытных моряков, водолазов и солдат для защиты от пиратов. Ныряли водолазы без масок, с открытыми глазами и, если во время плавания в корпусе судна обнаруживали течь, спускались под воду и залепляли пробоину воском.

В оживленных портах и центрах караванной торговли перед отправлением в дорогу собирали запасы полезных сведений. У арабских, персидских и индийских купцов, морских капитанов, рыбаков, работорговцев и пиратов — всяких людей почтенных и малопочтенных занятий — узнавали о попутных ветрах и течении рек, о религии и обычаях далеких племен, о способах меновой торговли и предосторожностях, какие следует принять. Попутно можно было услышать и об удивительных существах, живущих на краю ойкумены, о дереве в дальневосточной стране Вак-Вак с плодами в виде прекрасных девушек или о магнитных горах на дне океана, которые, притягивая гвозди, разрывают на части корабли.

Рассказы бывалых людей использовали создатели «классической школы» арабской географии, писавшие на универсальном языке восточной науки. Авторы географических трактатов с астрономическими и математическими выкладками, словарей и карт, практических справочников с обстоятельным перечислением населенных пунктов не только компилировали труды предшественников и опрашивали пришельцев из дальних мест, они и сами собственными стопами неустанно мерили землю, годами с риском для жизни блуждали в пустынях и морях. «Исходил я доброе число морей, побывал на Китайском, Румском, Хазарском, Красном и Арабском морях и испытал там неисчислимые ужасы, но ничего более страшного, чем Африканское море, мне встречать не доводилось» (ал-Масуди)^{47}. В своих «научных экспедициях» арабоязычные географы накопили огромную информацию по физической географии, экономике, истории и этнографии всех стран от Испании до устья Инда и верховий Енисея. Они изучили юго-восточное побережье Азии вплоть до Кореи и располагали достоверными материалами о Центральной Африке.

Расцвет торговли и землеведения в мусульманском мире был подготовлен задолго до арабских завоеваний и исламизации покоренных народов в VII–VIII вв. Археологические открытия последних десятилетий свидетельствуют о том, что, войдя в соприкосновение с высокими цивилизациями Ближнего Востока, Ирана и Средней Азии, арабы унаследовали уже сложившуюся систему коммуникаций на огромных территориях от Византии до Китая.