Артемий Волынский

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мудрый Василий Осипович Ключевский не слишком высоко оценивал интеллектуальный и нравственный потенциал «птенцов гнезда Петрова»: «Они учились делу среди самого дела, на ходу, без подготовки, не привыкнув вдумываться в общий план дела и в его цели. Теперь они почувствовали себя вдвойне свободными. Реформа вместе со старым платьем сняла с них и сросшиеся с этим платьем старые обычаи, вывела их из чопорно-строгого древнерусского чина жизни. Такая эмансипация была для них большим нравственным несчастьем, потому что этот чин всё же несколько сдерживал их дурные наклонности; теперь они проявили беспримерную разнузданность»^{461}.

Ну чем не портрет Волынского — лихого охотника и лошадника, буйного и в гневе, и в припадке «административного восторга»? Его и взяточником-то в современном смысле назвать трудно: Артемий Петрович властью не «злоупотреблял» (для этого надо было ясно представлять ее границы) и не стремился нажить состояние (богачом-«олигархом» он не стал, да и вельможный образ жизни не предполагал накопление и расчетливое размещение капитала). Он, кажется, просто не ощущал пределов своих полномочий, умеряемых лишь царской волей и назначенным «сверху» следствием, которое, к слову, могло ничем и не закончиться по причине смены монаршего гнева на милость.

Но ведь и государь-реформатор Петр Великий был таким же человеком, не вмещавшимся в строгие рамки. Разносторонняя образованность и любовь к отечеству сочетались в нем с жестокостью и пренебрежением к человеческой личности. Царь, ни в чем не терпевший непрофессионализма, мог указать палачам на погрешности в их работе («ноздри вынуты малознатно», не до кости) или порадовать флорентийского герцога подарком — шестью отловленными в тундре «самоедами» «подурнее рожищем». Собственным примером он учил соблюдать светские приличия (объяснял, что нехорошо во дворце валяться на кровати в грязных сапогах) и рубить головы восставшим стрельцам, а в гневе был способен даже на убийство.

Артемию Волынскому повезло: потомок знатного, но клонящегося к закату рода, из рядового стольника стал солдатом и офицером петровской армии, сумел отличиться, оказался рядом с государем — и навсегда остался человеком государственным. Или, возможно, дело не в счастливом случае, а в вековых традициях службы человека «фамильного», но не закосневшего в привычном порядке чинопроизводства, открытого для восприятия преобразований Нового времени, что в нем почуял государь, умевший выбирать на всё способных помощников. Так или иначе, но молодой дворянин принял не только реформы, но и дух перемен — и стал их проводником, заводя школы или планируя новую «восточную политику» империи.

Повести Петровской эпохи рисуют образ такого «нового русского» дворянина, который мог сделать карьеру, обрести богатство и повидать мир от «Гишпании» до Египта. Герой появившейся в кругу царевны Елизаветы «Гистории о некоем шляхетском сыне» в «горячности своего сердца» уже смел претендовать на любовь высокородной принцессы, чья «изредкая красота» влекла его «подобно магнит железо». В этой дерзости («Как к ней пришел и влез с улицы во окно и легли спать на одной постеле…») не было ничего невозможного: в «эпоху дворцовых переворотов» этот литературный образ стал реальностью. Ведь теперь от личных усилий таких «кавалеров» в значительной степени зависело их поощрение чинами или «деревнями», не связанное, как прежде, с «породой» и полагавшимся «окладом».

А еще Волынский унаследовал от Петра масштаб: если организовывать конные заводы, то сотнями; если строить усадьбу или охотиться — так с размахом; если управлять — так уж предложить проект преобразований, который соперникам выдумать не под силу. А ведь могло быть иначе. Повесть П. И. Мельникова-Печерского «Старые годы» рисует такой вариант. Ее герой, представитель древнего рода князь Алексей Юрьевич Заборовский, человек горячий, сильный, яркий, тоже вступил в жизнь при Петре I, тоже принял его реформы, «умел наверстать и взять свое» не хуже, а даже лучше Волынского. «Подбиваясь» то к одному, то к другому временщику, он достигал того, что «чины и деревни летели к нему при каждой перемене». Восходя по карьерной лестнице, князь «с прекрасным аппетитом изволил кушать за роскошными обедами герцога Эрнста Иоанна Курляндского. Будучи знатоком в лошадях и проводя ночи в попойках с братом герцога, Карлом, был он в ходу при Бироне, достиг генеральского ранга и получил кавалерию Александра Невского» (Волынскому эту награду заслужить не удалось). Удаленный из столицы, Алексей Юрьевич «начал строить великолепный дворец, разводить сады и вести жизнь самую буйную, самую неукротимую»: «Не только в Заборье — по всей губернии всё ему кланялось, всё перед ним раболепствовало, а он с каждым днем больше и больше предавался неудержимым порывам необузданного нрава и глубоко испорченного сердца…» Князь ходил с рогатиной на медведя, устраивал великолепные праздники: «Начнут князя с ангелом поздравлять, «ура» ему закричат, певчие «многие лета» запоют, музыка грянет, трубы затрубят, на угоре из пушек палить зачнут, шуты вкруг князя кувыркаются, карлики пищат, немые мычат по-своему, большие господа за столом пойдут на счастье имениннику посуду бить, а медведь ревет, на задние лапы поднявшись». Он вволю куражился над соседями и на охоте, казнил и миловал, пока, наконец, дело не дошло до убийства непокорной снохи. По воле автора повести ее герой познакомился с Тайной канцелярией и от беспримерной дерзости тут же перешел к полному унижению. Явившихся к нему офицеров князь встретил во всем параде: в пудре, в бархатном кафтане, при кавалерии:

«Вошли те, а он чуть привстал и на стулья им не показывает, говорит:

— Зачем пожаловать изволили?

— Велено нам строжайший розыск о твоих скаредных поступках с покойной княгиней Варварой Михайловной сделать.

— Что-о? — крикнул князь и ногами затопал. — Да как ты смел, пащенок, холопский свой нос ко мне совать?.. Не знаешь разве, кто я?.. От кого прислан?.. От воеводы-шельмеца аль от губернатора-мошенника?.. И они у меня в переделе побывают… А тебя!.. Плетей!..

— Уймись, — говорит майор. — Со мной шкадрон драгун, а прислан я не от воеводы, а из Тайной канцелярии, по именному ее императорского величества указу…

Только вымолвил он это слово, всем телом затрясся князь. Схватился за голову да одно слово твердит:

— Ох, пропал… ох, пропал!..

<…> А майор розыск зачинает. Говорит:

— Князь Алексей княж Юрьев сын Заборовский. По именному ее императорского величества указу из Тайной канцелярии изволь нам по пунктам показать доподлинную и самую доточную правду по взведенному на тебя богомерзкому и скаредному делу…

— Не погуби!.. Смилуйся! Будьте отцы родные, не погубите старика!.. Ни впредь, ни после не буду… Будьте милостивы!..

И повалился князь в ноги майору. Велик был человек, архимандритов в глаза дураками ругал, до губернатора с плетьми добраться хотел, а как грянул царский гнев — майору в ножки поклонился»^{462}.

Почти так же вел себя — и в жизни, и на последнем следствии — Артемий Петрович, переходя от горделивого сознания своего превосходства (вспомним его увлечение своей знатностью, своим родом и собственными дарованиями) к просьбам о милости. Литературный персонаж и реальная фигура — близкие типы Петровской эпохи, с сильным, до полной безудержности, характером и одновременно слабым перед высочайшей волей духом. Понадобится еще долгое и относительно спокойное правление Елизаветы Петровны, чтобы выросло поколение дворян более просвещенных и независимых, чем их отцы во времена «бироновщины». Современные исследования позволяют говорить даже об особом «культурно-психологическом типе» Елизаветинской эпохи^{463}, у которого исчез, по выражению писателя второй половины XVIII — начала XIX века А. Т Болотова, «рабский страх перед двором», но в то же время сохранился авторитет самодержавной монархии как высшей мировоззренческой ценности. Но, возвращаясь к мысли Ключевского, для людей вроде князя Заборовского «идея отечества была… слишком высока, не по их гражданскому росту». Волынский же при всех своих пороках — самодурстве, неразборчивости в средствах и честолюбии — не мыслил себя без большого государственного дела.

Истинные причины гибели Волынского и его друзей так и не были названы — и потому, что обвинения в подготовке дворцового переворота оказались несостоятельными, и потому, что привыкшие к рутинной работе служащие Тайной канцелярии едва ли могли их сформулировать.

Артемий Петрович не был диссидентом, бунтарем против режима; его проекты не содержали ничего революционного. Просто сам он был слишком яркой личностью на фоне «персон» аннинского царствования. В 1720—1730-х годах с политической сцены сошли последние крупные, самостоятельные деятели — старшие петровские выдвиженцы: Меншиков, Бутурлин, Макаров, Шафиров, Апраксин, Брюс, Толстой, старшие братья Голицыны, В. Л и В. В. Долгоруковы, Ягужинский. Одни из них умерли или отошли от дел, другие были сброшены с вершины власти и ушли в политическое небытие. Они выросли в атмосфере петровской «перестройки» и были способны на решительные и дерзкие действия. К тому же практика реформ заставляла учиться или хотя бы иметь ученых помощников, подобных В. Н. Татищеву.

Волынский был слишком масштабной фигурой, таковыми же были и все его начинания, будь то планы продвижения России на Восток или реорганизации императорской охоты. Они требовали много сил и средств, но и выдвигали «наверх» автора, что неизбежно порождало зависть соперников и их опасения быть оттесненными. При всей своей административной неразборчивости Волынский как государственный деятель был соразмерен так же масштабно мыслившему Петру I.

Однако при Анне Иоанновне востребованными были не реформаторы, а верноподданные, а главной политической наукой стали придворные «конъектуры». Соперничавшие «партии», включавшие как русских, так и «немцев», боролись за милости с помощью своих «клиентов» и разоблачения действий противников. В такой атмосфере сделать карьеру было легче людям другого типа — послушным, хорошо знающим свое место и умеющим искать покровительство влиятельного «патрона». На первый план выходил не способ осуществления преобразований, а то, чья «партия» будет в милости. Такие перестановки могли осуществиться либо путем интриг для получения соответствующего решения монарха, либо с помощью дворцового переворота. Планы Волынского именно так и были истолкованы следователями, а сам он оказался не слишком преуспевшим в науке придворных «обхождений», за что и заплатил жизнью.

Детям опального предстояло сгинуть в безнадежной сибирской ссылке, но в «эпоху дворцовых переворотов» победители и поверженные в придворных битвах быстро менялись местами. Ставший после смерти Анны Иоанновны регентом при младенце-императоре Иоанне Антоновиче Бирон окончательно отменил проект Волынского об учреждении конных заводов при монастырях^{464}. Однако после трех недель правления главный виновник гибели Артемия Петровича был арестован гвардейским караулом во главе с фельдмаршалом Минихом. Допросы еще не начались, а приговор был уже предопределен. 30 декабря 1740 года на заседании Кабинета министры решили судьбу Бирона: ему сохранили жизнь, но он потерял всё имущество и даже имя (отныне его велено было именовать Бирингом) и отправлялся в Сибирь. Предъявленное «бывшему герцогу» обвинение звучало риторически: «Почему власть у его императорского величества вами была отнята и вы сами себя обладателем России учинили?» Заодно он оказался виноват и в болезни Анны Иоанновны, и в угрозах в адрес родителей императора, и даже в… безбожии.

Бирона, как и Волынского, осудили за обидные высказывания о своих противниках, из которых был сделан вывод об умысле на «государское здоровье» и попытке «Московским государством завладеть». «Бывший герцог» был вначале приговорен к четвертованию; однако ему, в отличие от его соперника, позорная казнь была заменена ссылкой в сибирский городишко Пелым. В опубликованном 14 апреля 1741 года манифесте регент сравнивался с цареубийцей Борисом Годуновым и представал фигурой демонической: Бог «восхотел было всю российскую нацию паки наказать… бывшим при дворе ее императорского величества обер-камергером Бироном». Подробно перечислялись и прочие «вины» курляндца (не подтвержденные на следствии): украл «несказанное число» казенных денег, «наступал на наш императорского величества незлобивый дом» и подавал «вредительные» советы^{465}. Закончивший свою карьеру злодей отправился вместе с семейством в ссылку под конвоем семидесяти четырех гвардейцев.

Волынскому не суждено было вернуться, но его детям и уцелевшим «конфидентам» повезло. Через месяц после свержения Бирона, 9 декабря 1740 года, мать и регентша младенца-императора Анна Леопольдовна потребовала к себе дело Волынского, а 29 декабря Тайной канцелярии было предписано подать «экстракты» обо всех ссыльных в годы правления Анны Иоанновны^{466}. В январе следующего года политический сыск получил указание, что все дела по государственным преступлениям подлежат пересмотру, а осужденные по ним — снисхождению^{467}. Такой милости по отношению к государственным преступникам практика тогдашней российской юстиции не знала.

Одними из первых помилованных ссыльных стали дети Артемия Петровича: 6 февраля 1741 года Анна Леопольдовна повелела их освободить (а если девушки уже пострижены, то снять с них монашеский чин) и отпустить на жительство в Москву, в дом их дяди, действительного тайного советника Александра Львовича Нарышкина^{468}.

Новый переворот в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года привел к власти дочь Петра I Елизавету. Беззаконное воцарение сопровождалось широкой пропагандистской кампанией — надо было объяснить свержение законного императора тем, что Бирон и Остерман «насильством взяли» управление империей в свои руки. Церковные проповеди провозглашали, что «немцы», враги России, истребляли людей верных и «весьма нужных» отечеству и назначали вместо них иноземцев, обирали казну, а неправедно нажитые деньги «из России за море высылали и тамо иные в банки, иные на проценты многие миллионы полагали», а также подрывали истинное благочестие и не допускали к власти законную наследницу Елизавету^{469}.

Началась и реабилитация пострадавших в годы «немецкого правления». Детям министра были возвращены доброе имя и права состояния; именным указом от 8 января 1742 года Елизавета повелела вернуть им отписанные в казну имения отца (те, что еще не успели раздать) «в вечное и потомственное владение»^{470}. Ведавшему Конюшенной канцелярией старому недругу А. П. Волынского обер-шталмейстеру А. Б. Куракину пришлось выполнять указ о возвращении находящихся «в ведомстве той канцелярии… ис помянутых отписных имений и каких вещей» казненного министра, в том числе его лошадей^{471}. Правда, императрица всё же отобрала у семейства загородный дом на Фонтанке для размещения собственных охотников и собак, но повелела заплатить за него три тысячи рублей^{472}. Вернувшиеся из ссылки Мария, Анна и Петр Волынские весной 1742 года получили имения отца, за исключением деревни Анисимовой Балахонского уезда, о возвращении которой подали прошение 13 апреля 1742 года^{473}.

Императрица была добра, но всё же не могла признать, что ее царственная предшественница приговорила к смерти или ссылке в Сибирь невинных людей — это подрывало бы авторитет монаршей власти. А потому в милостивом указе от 15 июня 1742 года специально оговаривалось, что вдову и детей соратника Волынского А. Ф. Хрущова не следует «порицать, понеже они винам его не причастны», то есть наказание главы семейства считалось заслуженным. Дети министра установили на месте захоронения казненных надгробную плиту с надписью: «Зде лежит Артемей Петрович Волынской, которой жизни своея имел 51 год».

Впрочем, Елизавета постаралась помочь дочерям Артемия Петровича пережить подневольное пострижение и утешить их выгодными брачными партиями — она любила устраивать личную жизнь своего окружения. Младшую, Анну, она сразу выдала замуж за своего двоюродного брата графа Андрея Симоновича Гендрикова. Молодая чета должна была блистать в императорском дворце. В 1744 году Гендриков был пожалован в камергеры и кавалеры ордена Александра Невского за «благородные и добродетельные при дворе нашем поступки»^{474}, а его супругу Елизавета возвела в почетное придворное звание действительной статс-дамы, не связанное с обременительными обязанностями. Но счастье молодой пары было недолгим. Графиня, кажется, так и не смогла оправиться от постигших ее ударов судьбы. Любимица отца, Аннушка ненамного пережила его — скончалась, по сообщению ее сестры Марии, 19 августа 1744 года. При отсутствии у Анны детей ее имения были «полюбовно» поделены между мужем и сестрой: по заключенному между ними соглашению, утвержденному Вотчинной коллегией 28 марта 1745 года, графу достались вотчины Артемия Петровича в Вологодском, Дмитровском и Юрьевском уездах (всего 2208 четвертей пахотной земли), Марии — все остальные (4071 четверть)^{475}. 13 июня 1748 года внезапно умер и сам Гендриков^{476}.

Еще раньше оборвалась жизнь единственного законного сына Волынского. Как свидетельствуют бумаги Герольдмейстерской конторы, пятнадцатилетий Петр Артемьевич, явившийся 26 марта 1743 года в Петербург на смотр дворянских юношей, доложил, что он и сестры являются владельцами трех тысяч душ крепостных крестьян, «а других братьев он не имеет»; сам же он «грамоте росиской читать и писать обучен, а ныне обучаетца другим наукам, когда ему бывает от болезни свободнее, ибо он одержим чехотною болезнию (туберкулезом. — И. К.), от которой свидетельствуетца данным от дохтора Гутберха аттестатом, понеже оной дохтур ево от той болезни ползовал и ползует». Приложенный врачебный документ врача удостоверял, что у его пациента «чехотка немалая и одышка, к тому ж происходит часто кровь горлом», отчего больной «весьма слаб и в службе быть неспособен». Юный Волынский просил о том, «чтоб отпустить в дом ево за показанною болезнию». Чиновники конторы отправили юношу на осмотр к собственному врачу и после того, как тот подтвердил заключение коллеги, решили предоставить больному длительный отпуск — он должен был снова явиться на освидетельствование через пять лет^{477}. Но приступить к службе Петру Волынскому было не суждено: 25 ноября того же года юноша скончался.

Так единственной наследницей имений отца с двумя тысячами душ и московских хором на Рождественке осталась «девица Мария Артемьева дочь Волынская». Ей же в 1759 году были отданы конфискованная библиотека Артемия Петровича и прочие «отписные отца ее вещи»^{478}. В 1745 году государыня пожелала выдать ее замуж за сына другого сподвижника Петра 1 — Петра Александровича Румянцева. Родители юноши были довольны, но жених отказался от завидной невесты — может, и к лучшему для нее, поскольку будущий фельдмаршал предпочитал свободу и разгульный образ жизни, и мать-графиня со слезами писала сыну: «Видно… ни страху божеского нет, ни жалости об нас… мы совсем от вас отречемся».

В феврале 1748 года императрица все же подыскала Марии достойного мужа — Ивана Воронцова. Как и братья Роман и Михаил, Иван Илларионович (1719–1786) с юности обретался при дворе. «В службу определен в 735-м году декабря 18 дня ко двору ее императорского величества государыни императрицы, а в тогдашнее время государыни цесаревны Елисавет Петровны камер-пажем. И имянными ее императорского величества высочайшими указами жалован в 742-м апреля 25-го лейб-гвардии в Преображенской полк в порутчики, в 744-м июля 15-го в капитаны-порутчики, в 751-м майя 26-го в капитаны, а в 753-м году апреля 25 дня ко двору ее императорского величества в камер-юнкеры. Жалованье получает по имянному ж ее императорского величества указу от придворной канторы в год по тысяче рублев. Детей у него мужеска полу: Артемей, по шестому году, обучается в доме ево российской грамоте читать и писать, а на смотр за малолетством еще нигде не объявлен; Петр, десяти месяцов. Дворовых людей и крестьян за ним мужеска полу собственных в Ростовском триста девяносто пять, в Танбовском двести дватцать, в Вологоцком уездех сорок, да приданых жены ево в Московском, Муромском, Пензенском, Луховском, Казанском две тысячи. Всего две тысячи шестьсот пятьдесят пять душ», — доложил он о своей службе и состоянии при переписи чиновников империи в июне 1755 года. Через год он добавил, что пожалован камергерским чином, «а ис показанных в прежней ево скаске детей сын ево Артемей, которой по силе указов в Геролдмейстерской канторе на первой смотр явлен минувшего майя 10-го дня, по высочайшему ж ее императорского величества имянному указу определен майя 27-го лейб-гвардии в Конной полк в рейтары, а июня 2-го числа в капралы»^{479}.

Жизнь четы Воронцовых сложилась удачно. Иван Илларионович пользовался придворным счастьем старших братьев, но сам в большую политику не вмешивался и служебной карьере предпочитал спокойную жизнь московского барина. Мария Артемьевна стала ему достойной женой. Ее портрет кисти Федора Рокотова изображает не погруженную в домашние дела мать семейства, а спокойную и уверенную в себе светскую даму, сохранившую в глазах современников ореол мученичества отца.

К тому времени подоспела и его окончательная реабилитация. Ближайший советник императрицы Екатерины II министр иностранных дел Никита Иванович Панин, по совместительству ведавший делами политического сыска о выступлениях против нового режима, в октябре 1764 года рассказывал, что ознакомился со следственным делом Артемия Петровича «и чуть его паралич не убил; такие мучения претерпел несчастной Волынской, и так очевидна его невинность!». Отнюдь не все были согласны с его вердиктом: «На сие зачали описывать, какой негодной человек был Волынской и какого зверского нраву». Примечательно, что вспомнили о казненном министре во время беседы о турецких визирях, которые, «не взирая на то, что так часто их давят, всегда этого места добиваются». Но Панин гнул свою линию: «хотя и признавал, что он был человек свирепой и жестокосердной в партикулярной жизни, однако говорил при том, что имел многие достоинства в жизни публичной, был разумен, в делах весьма знающ, расторопен, бескорыстен, верной сын отечества»^{480}.

Так считала и Екатерина II. «Сыну моему и всем моим потомкам, — писала она в 1765 году после прочтения материалов следствия, — советую и поставляю читать сие Волынского дело, от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел. Императрица Анна своему кабинетному министру Ар-темью Волынскому приказывала сочинить проект о поправлении внутренних государственных дел, который он и сочинил, и ей подал. Осталось ей полезное употребить, неполезное оставить из его представления. Но, напротив того, его злодеи, и кому его проект не понравился, из того сочинения вытянули за волосы, так сказать, и взвели на Волынского изменнический умысл, и будто он себе присвоивать хотел власть государя, чего отнюдь на деле не доказано. Еще из сего дела видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи; ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому пришло на ум лучше утвердительное верить речи в горячки бывшего человека, нежели с холодною кровию; всякий пытанный в горячки и сам уже не знает, что говорит. И так отдаю на разсуждение всякому, имеющему чуть разум, можно ли верить пыточным речам и на то с доброю совестию полагаться. Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменил; но напротив того — добрый и усердный патриот и ревнителен к полезным поправлениям своего отечества, и так смертную казнь терпел, быв невинен; и хотя б он и заподлинно произносил те слова в нарекание особы императрицы Анны, о которых в деле упомянуто, то б она, быв государыня целомудрая, имела случай показать, сколь должно уничтожить подобные малости, которые у ней не отнимали ни на вершка величества и не убавили ни в чем ее персональные качества. Всякий государь имеет неисчисленные кротче способы к удержанию в почтении своих подданных: если б Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение ко мне, я бы старалась всякими, для него неогорчительными, способами его привести на путь истинный. А если б я увидала, что он неспособен к делам, я б ему сказала или дала уразуметь, не огорчая же его: будь счастлив и доволен, а ты мне не надобен»^{481}. Она распорядилась установить на могиле Волынского гранитную колонну с урной из белого мрамора.

Семейство Воронцовых берегло память о предке: в честь знаменитого деда супруги назвали старшего сына — будущего действительного тайного советника и сенатора. И. И. Воронцов приблизил к себе архитектора Карла Ивановича Бланка, сына петербургского мастера Ивана Бланка, сосланного с семьей по делу Волынского; он жил постоянно в московской усадьбе Воронцовых.

Мария Артемьевна пережила супруга, скончалась 17 ноября 1792 года и была похоронена рядом с ним в их любимом Воронове. За старшего в фамилии остался Артемий Иванович (1748–1813). Каки отец, он начал службу при дворе камер-юнкером; к концу жизни стал камергером, действительным тайным советником и сенатором — но также предпочел карьере жизнь вельможного барина, каким его и изобразил знаменитый художник той эпохи Дмитрий Левицкий. В 1786 году Воронцов купил в Петербурге пустой земельный участок на берегу Фонтанки, и через год здесь был готов каменный дворец. Поселившись в нем, граф заказал Левицкому портреты членов своей семьи — сейчас они хранятся в Русском музее. Старая же усадьба министра на Мойке давно перешла в чужие руки, но сохранила имя бывшего владельца в названии открывшегося здесь Волынского питейного дома; затем имя кабака перешло на находящийся рядом переулок^{482}.

Помимо столичной резиденции, граф отстраивал заново подмосковные имения (так, в Воронове появились дворец и конный двор с манежем на 100 лошадей по проекту архитектора Н. А. Львова), занимался литературными переводами с французского и латыни, любил верховую езду и фехтование. 8 июня 1799 года в московском Елоховском соборе Артемий Иванович выступал крестным отцом будущего поэта Александра Пушкина.

Под конец жизни внук Артемия Волынского разорился. Главный дом московской усадьбы на Рождественке перешел к владелице металлургических заводов И. И. Бекетовой, а в начале XIX века были проданы владения Воронцова, выходившие на Кузнецкий Мост. В 1809 году большая часть прежней усадьбы была приобретена казной. Там разместилось московское отделение Медико-хирургической академии. Парк Воронцовых был приспособлен под ботанический сад, в главном здании находились аудитории, кабинеты, библиотека, а в пристройках — больница на 200 пациентов, общежития для студентов и квартиры преподавателей. Затем академия слилась с медицинским факультетом Московского университета, и с 1846 года в помещениях здесь стали работать факультетские клиники, пока в 1890-м не переехали в новые здания на Девичьем Поле. Опустевшие палаты и флигели на Рождественке после реконструкции главного корпуса и пристроек перешли в ведение основанного графом С. Г. Строгановым художественно-промышленного училища, готовившего художников по дереву, стеклу, фаянсу, полотну, металлу, глине. В этих стенах учились будущие живописцы М. А. Врубель и К. А. Коровин, архитекторы Ф. О. Шехтель и И. В. Жолтовский. При советской власти в бывшей усадьбе Волынских и Воронцовых разместился Московский архитектурный институт (с 1995 года — Государственная академия архитектуры), и многократно перестроенный главный корпус здания до сих пор хранит остатки палат прежних владельцев.