Атака с ходу

16

Автоматчики быстро повскакивали и вдоль канавы бросились в сторону речушки. Несколько человек из второго взвода побежали по насыпи. Перед глазами замелькали их раскисшие сапоги, ботинки, мокрые, грязные полы шинелей со спутанной бахромой внизу, и я провожал каждого взглядом, словно навеки прощался с ними.

Кажется, я впервые оказался в положении наблюдателя из тыла, впервые рота пошла без меня, впервые Ананьев повел ее в атаку не со мной - с другим. Конечно, его слова насчет Чумака-ординарца не очень задевали меня (какой там из Чумака ординарец), и все же я не спускал с них глаз, ревниво следя, как они по дороге бежали к мостку, вместе переходили его по балкам. По всему было видно, что этот Чумак слишком уж всерьез взялся за исполнение своих ординарских обязанностей - похоже, и в самом деле поверил, что комроты сделает аз него героя.

Автоматчики полезли в речушку: у дороги уже никого не осталось, вокруг сделалось непривычно тихо и пусто. Гриневич, будто живой, ровно лежал под насыпью, незряче подставив дождю бледное, в темной щетине лицо. Теперь в мою тревогу за роту вплеталось еще и беспокойство за лейтенанта - хотя бы он продержался до отправки в тыл. Сбежав вниз с откоса, я тихо спросил:

- Ну, как вы?

- Васюков, да? Плохо, брат…

- Дать воды?

- Дай немножко.

Воды в круглом котелке, оставленном возле раненого, было немного, да и ту я половину пролил, пока неумело одной рукой поил замполита. Сделав мучительных два глотка, он едва не задохнулся, чем почти испугал меня.

- Ну как?

- Все, хорошо, - справившись с дыханием, сказал лейтенант. - Рота пошла?

- Пошла. На той стороне уже.

Осторожно я поправил на его голове шапку, прикрывавшую от дождя пухлую, неумелую повязку, натянул выше палатку. Состояние замполита мне решительно не нравилось, но что я мог сделать?

- Не надо было вам уходить, - сказал я вроде бы даже с упреком за его недавнюю ссору с Ананьевым.

- Да, не надо. Погорячился. Но этот Ананьев! Не думает, что делает.

- А что он такого наделал?

Гриневич не ответил.

Возможно, я чего-то не знал или не понимал чего-то, что хорошо было известно им, более опытным на войне и в жизни.

Однако с раненым мне не сиделось. Очень тягостно было смотреть на его обескровленное, искаженное болью лицо, к тому же отсюда не было видно роты. Оставив лейтенанта, я взбежал на откос и присел, высунув голову над дорогой.

Дождик все сыпал, все шире расползался туман в лощине, снегу на той стороне речки оставалось немного - рваные сизые пятна на мокром пологом склоне, по которому в третий раз бежали автоматчики. Со все разрастающейся тоской в душе я смотрел, как катастрофически быстро уменьшается в мглистом пространстве коротенькая их цепочка. Давняя, привычная связь между нами рвалась...

Ананьев то бежал, то быстро шел наискось по склону, как-то нагнулся, торопливо перевернул на спину тело убитого, забрал его автомат. Потом он минуту бежал, занимая свое место в цепи, а кто-то, что шел позади - возможно, Чумак, - ненадолго задержался над трупом - кажется, снимал сумку с дисками или гранатами.

Рота достигла середины склона. Уже непросто было и различить ее за мглистой завесой дождя, которая, к счастью, скрывала автоматчиков и от немцев. Только надолго ли? С высоты их вот-вот должны были увидеть, и тогда...

Тем не менее немцы молчали. Трудно было поверить, что они и во второй раз зазевались настолько, что не замечают атаки. Плохо было видно отсюда, но мне казалось, что верх высоты уже совсем близко. Еще один, самый последний бросок - и можно будет швырнуть гранату, выскочить из-за обрыва и, если повезет, с ходу занять конец траншеи. Эх, если бы удалось хоть одним отделением ворваться в траншею!

Внизу молча и одиноко лежал Гриневич, я не сразу понял, что и он ждет вестей с высоты. Видно, не дождавшись того, что хотел, замполит окликнул:

- Васюков! Где рота?

- Пошла, пошла.

- А почему не стреляют?

Этого я не звал. Не стреляли ни наши, ни немцы. Тем временем уже вся рота скрылась во мгле. Только пристально вглядевшись, можно было различить кое-где под самой вершиной маленький намек на движение. И по-прежнему не слышно было ни выстрела, ни крика, ни голоса - высота замерла, затаилась. Очень похоже было, что рота в самом деле достигла траншеи.

А может быть, немцы ушли?

Ведь было же такое, и даже не раз, когда немецкие позиции, за которые мы дрались день, два и даже несколько дней, вдруг оказывались незаметно покинутыми, и мы занимали их без всякого боя. Ведь мы не одни здесь, наши части где-то все же теснят фашистов, вон как грохает в стороне большака!

Ход моих мыслей вдруг приобрел другое направление, подумалось: какой же я размазня, в сущности, если столько передрожал понапрасну. Действительно, там же Ананьев, который умеет, знает, предвидит, как поступить наилучшим образом. В чем-либо другом он, может, и не силен, а чем-то он уступит Гриневичу, Ванину, даже Цветкову, но в таком деле, как бой, он разбирается отлично. Тут он профессор, генерал…

В сознании моем затеплился желанный огонек надежды, который, однако, искал себе подтверждения. Так хотелось найти и еще какой-нибудь признак того, что все хорошо.

И тут грохнуло.

Сперва показалось, что это взрыв, но тут же мглистое небо над лощиной туго вспороли пронзительные потоки пуль, вокруг защелкало, завыло - дождливое пространство в мгновение наполнилось звеняще-грохочущей сумятицей огня. В первые секунды явилось такое ощущение, будто высота не выдержит этого грохота, развалится на куски, но огненный напор и еще усиливался, послышался крик, возможно команда или ругань, однако на каком языке - было не понять. Боясь сморгнуть, я до рези в глазах вглядывался туда, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в стегающе-клокочущей мгле, но мгла, как и прежде, была совершенно непроницаема для взгляда.

В непостижимом остервенении около получаса высота обрушивала на окрестности стоголосый лихорадочный гром, в котором и на слух ни черта невозможно было разобрать. Очереди смешались в сплошной стонущий гул, из которого раза два как бы невзначай выбился дальний басовитый стук крупнокалиберного, но затем почти залпом заухали гранатные взрывы - они заглушили собой все. Несколько шальных пуль тугими шлепками вошло в насыпь дороги, я опустился на откосе пониже, втянул голову в плечи. Огонь был ураганный, и казалось очень сомнительным, чтобы на такой были способны наши каких-нибудь три десятка автоматов. Что ж, значит - немцы? Но в таком случае рота непременно должна откатиться - это уже я знал по собственному опыту. И тем не менее шло время, а на склоне не было заметно никакого движения оттуда.

Скоро, однако, трескучий огневой напор стал явственно слабнуть, тем самым обозначая, наверно, перелом в бое, я опять пристально вгляделся в притуманенные склоны, но - нигде ничего. Значит, не убегают, все там. Что же тогда - выходит, прорвались?

Опять долетел обрывок какого-то голоса, но опять невозможно было определить, кому он принадлежал, этот голос, - нашим или немцам. Автоматы беспорядочно потрескивали в разных местах, будто кто-то невидимый на высоте рывками раздирал необычной прочности ткань. Пули, однако, над дорогой уже не летали, и я подумал, что стреляют, по-видимому, в ту сторону. Но это значит, что огонь ведут наши.

Все же полной уверенности в этом у меня еще не было, в я все вглядывался в проступавшие сквозь дождевую мглу раскисшие пятна снега на той стороне - я бы сразу заметил, если бы там кто бежал. Но с высоты никто не появлялся.

Спустя еще четверть часа разрозненный автоматный треск прекратился, как-то нерешительно все вокруг смолкло.