Атаман Платов

Глава 9 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Не счесть, сколько в жизни было возвращений и встреч с Доном. Казалось бы, Платов к этому привык. Но нет!

С необъяснимым чувством волнения Матвей Иванович подъезжал к родному краю. В последний раз он здесь был весной 1810 года, после того как заболел в Молдавии и его откомандировали из армии. Пробыл всего три месяца, а потом поехал в Петербург — оттуда поступил вызов. Там его окончательно вылечил всемогущий доктор Виллие.

Четыре года прошло с той поры. Да какие годы!..

Он сидел в экипаже и жадно смотрел на раскинувшуюся пред ним степную даль, на плывущие редкие облака и далёкий горизонт.

Рядом, на месте адъютанта, расположилась Елизавета Петровна. Она оказалась мягкой и доброй женщиной с большим чувством такта. Не досаждая навязчивостью, вовремя угадывала его желания и незаметно делала то, что вызывало у него благодарность.

За короткое время, не зная ни слова по-русски (как, впрочем, он по-английски), они научились хорошо понимать друг друга.

Брак они оформили в Англии, выправив в посольстве нужные бумаги.

— Счастья вам долгого, — пожелали Ливены, провожая их в Россию.

С того дня прошло уже более года. И вот Платов уже на Дону…

За лето степь выгорела, пожелтела, и хотя было жарко, однако замечалось едва приметное дыхание осени. В горячем, с лёгкой пыльцой воздухе чувствовался запах полыни, конского пота и ещё чего-то знакомого с детства, родного, тёплого…

По сухой, отвердевшей земле мерно постукивали конские копыта. Изредка возница причмокивал, подгоняя лошадей, да свистел кнут.

Дорога разветвилась, и возница направил было коней налево, по наезженной дороге, но Матвей Иванович остановил его:

— Возьми-ка, станичник, правей.

— Так то ж на хутор…

— А мы до него не доедем. Поезжай, поезжай!

Экипаж вкатил на гребень горки, и взору вдруг открылся Дон. Он голубел широкой лентой, с жёлтой каймой песка, а на другом берегу тянулся волнистый крутояр с широкой, поросшей кустарником лощиной» сбегавшей к самой воде.

— Дон! — указал Платов в окно.

— Дон? — повторила Елизавета Петровна. Матвей Иванович вышел из экипажа, приблизился к реке. Накатила волна, дохнула влажной свежестью.

— Здравствуй, Дон-батюшка! — произнёс он и низко поклонился. — Здравствуй, кормилец…

Он смотрел на речной простор, на глаза сама собой набежала туманная дымка, застилая и пляж, и реку, и крутояр противоположного берега.

Ему было хорошо и грустно. Хотя и давило сознание, что вот он, старик уже, вернулся и это, наверное, его последнее возвращение…

Вдали показался верховой, спеша к экипажу.

— Ваше превосходительство! Там собралась вся станица. Встречать вас!

Где-то левей, за излучиной, находилась станица Казанская. С неё начиналась земля Войска Донского.

— Поезжай, станичник, передай, что я сейчас буду. А это тебе за добрую встречу да приветливые слова. — Матвей Иванович одарил счастливого казака золотой монетой.

— Рад стараться! Превеликая вам благодарность! — крикнул тот и, хлестнув коня, поскакал назад.

У окраины Казанской гудела толпа. Экипаж окружили, лезли на подножки, чтобы посмотреть на знаменитого атаман, коснуться его.

Дюжие казаки с трудом оттеснили любопытных, освободили место, чтобы атаман ступил на землю.

От собора выступила толпа стариков с крестами и медалями на чекменях. Передний нёс на расшитом холщовом полотенце пышный каравай.

— Прими, атаман наш и граф, низкий поклон за проявленные ратные доблести. Спасибо за удаль твою и храбрость, за то, что в лихих сражениях вёл сыновей наших и внуков к победе и славе и оберегал от рока злого. Прими хлеб-соль от казаков станицы.

Ударили в колокола, и в небе поплыл торжественный звон…

На станичной площади была построена полусотня верховых казаков, и молодцеватый есаул, лихо вскинув саблю, отрапортовал:

— Почётный караул от Войска Донского встречает Вас, доблестного атамана, на родной земле и имеет целью сопровождать ваше сиятельство до славного Нового Черкасска.

Улучив момент, Матвей Иванович спросил есаула, кто выслал полусотню.

— Повелел наказной атаман, генерал Денисов.

«Спасибо тебе, Андриан Карпович, — мысленно поблагодарил польщённый Платов. До него дошли слухи, будто бы он, Платов, умышленно оставил в Новом Черкасске храброго генерала Денисова вместо себя, чтобы тот не заслонил в сражениях его славы, и потому Денисов будто бы на него в обиде. — Спасибо, Андриан…»

Вечером он услышал знакомую с детства песню. Пели казачки, изливая горе:

Матвей Иванович слушал песню и мысленно представлял не только поющих в скорби казачек, но и картину встречи возвращавшегося с дальнего похода казачьего полка, и коня в подворье, хозяин которого остался лежать на чужбине…

Матвею Ивановичу тоже было грустно. Сколько казаков навсегда осталось там, у Москвы и Смоленска, на Немане и Висле, и сколько ещё прольётся горьких вдовьих слёз по убиенным в последних сражениях.

На второй день по прибытии в Новый Черкасск Матвей Иванович поехал с дочерью Анной и её мужем Харитоновым Константином Ивановичем на могилу жены.

Елизавету Петровну не взял.

— Побудь дома, я ненадолго.

— Да-да, конечно, поезжай, — поняла она. — Я останусь…

В коляске доехали до кладбищенских ворот, дальше пошли неширокой дорогой. Справа и слева виднелись в пожелтевшей чаще кресты.

— Вот здесь, папаня, — указала Анна на отходившую вправо едва приметную тропку.

Тропинка, попетляв среди корявых стволов акаций, упёрлась в железную ограду. Тягостно заскрипела дверца.

День выдался спокойный, и в кладбищенской тиши отчётливо слышалось тоскливое попискивание какой-то пичужки, басовито гудя, летал шмель.

— Оставьте меня, — сказал Матвей Иванович. Он опустился на колено.

— Здравствуй, Марфуша. Вот я и вернулся, а ты не дождалась… Без меня тебя похоронили. Как и Надю. Такова уж судьба. Дома — гость, в походе — хозяин. Всю жизнь в седле: оберегал покой России, отбивал врагов…

С прибытием в Новый Черкасск у Матвея Ивановича начались обычные хлопоты. С утра он выезжал из Мишкино, принимался за дела, которых, к великой досаде, никак не убавлялось. Приходили бумаги из Петербурга, из станиц, казаки жаловались, просили, требовали вмешательства в их судьбу, разбирательства самых неожиданных тяжб.

— Ох уж эти мне письменюги! — говорил Платов всякий раз, когда в кабинет входили чиновники из отделов с пухлыми делами или кипами бумаг, которые он должен был прочитать.

— Надо, ваше сиятельство, — с подобострастием говорили чиновники.

— Да по мне лучше пребывать в сражении, чем копаться в бумагах.

Матвей Иванович давно собирался объехать все земли Войска Донского: побывать на севере, посетить верховые казачьи станицы да и калмыков не обделить вниманием. На донских землях их жило немало. В калмыцких поселениях верховодил подполковник Греков, его зять, муж младшей дочери.

Но выехать Платов так и не мог: мешало то одно, то другое…

Был он ревностным хранителем казачьих обычаев и не терпел нарушений уклада. Однажды двое молодых казаков-горожан вздумали щеголять в одежде французского покроя. Узнав об этом, атаман рассвирепел:

— Такого не потерплю! Негоже казаку уподобляться жалким французам и пялить на себя то, что казачьему обличию чуждо. — И приказал щёголей посадить на гарнизонную гауптвахту, а срамную одежду уничтожить.

В другой раз за повинного казака пришла ходатайствовать дама его сердца. Матвей Иванович любезно принял просительницу, внимательно выслушал.

— Как я понял, поручик, что на гауптвахте, ваш возлюбленный.

— О да, ваше сиятельство! Уж скоро месяц, как познакомились! — привстала возбуждённая дама.

— Хм-хм, — недовольно дёрнул плечом. — Приведите-ка сюда поручика.

Поручика привели.

— Вот, господин казак, — обратился к нему Матвей Иванович, — ваша дама пришла просить о снисхождении. Я вам скажу, что прослужил верой и правдой более пяти десятков лет и такое встречаю впервые. Никогда ещё не видел, чтоб за казака, да ещё офицера, просила женщина. Сколько вам определили для отсидки?

— Семь дён, ваше сиятельство.

— Ну, братец, тогда отсиди ещё столько же, чтоб впредь никакая просительница не осмеливалась делать подобное.

Хотя повседневные заботы отнимали немало времени, однако Матвей Иванович решил и важные дела: переиначил организацию Войсковой канцелярии и упорядочил управление в станицах, переселил многие казачьи семьи на новые места. Немало было им сделано и в самом городе, строился-то он на пустом месте.

А на второе лето своего пребывания в Новом Черкасске он занемог. Силы стали изменять. Редко когда высиживал в канцелярии до обеда. Уже к двенадцати часам торопился до наступления зноя возвратиться в родное Мишкино.

Теперь он ясно понимал, не признаваясь в том другим, что место для города было выбрано неудачно. Бирючный кут, на вершине и склоне которого стояли дома, обдувался со всех сторон. Зимой в городе гулял холодный северный ветер, а в остальное время дул острый, как лезвие сабли, восточный. Летом он приносил обжигающее дыхание калмыцкой степи. И от Дона город находился в отдалении.

Тяжёлым было для него лето. В одном из писем, которое послал в конце августа из Новочеркасска в Петербург, Матвей Иванович писал: «Я всё лето провалялся от беспрерывных болезненных припадков, от них и по сие время не могу ещё совершенно оправиться; причиною сему, конечно, жестокие, продлившиеся во всё лето жары, каковых давно здесь не помнят, а не менее и то, что, найдя здесь во множестве скопившихся от долговременного отсутствия моего дел, желал со всевозможной поспешностью дать одним из них должное решение, а другие привести в надлежащий порядок и исправность. Теперь всю надежду полагаю на восстановление здоровья моего на будущую осень, которая, если не исправит оного, то признаться должен, что не знаю уже, что со мной затем будет».

Как-то в кругу близких он соткровенничал:

— На Дону, я вам скажу, многое запущено. И конечно, в том немалая и моя вина. Ведь за семнадцать лет пришлось мне хозяйствовать не более трёх лет. Да-да! Я подсчитал. И то все наездами, урывками. Вижу, что война погубила многих казаков, разорила хозяйства. И немало развелось любителей погреть руки у чужого огня. Всё вижу, всё знаю. Мне бы прожить ещё хоть пять годков…

Осенью ему стало лучше. Из столицы пришло письмо с приглашением на поездку в декабре в Москву и столицу. И это его ободрило.

В ноябре он отправил своего адъютанта есаула Шершнева, наказав всё разузнать и обговорить с нужными людьми до его приезда. Сам же заспешил в свою деревню, слободу Еланчинскую, находившуюся вблизи Таганрога, на реке Мокрый Еланчик. Перед долгой поездкой в столицу хотел посмотреть на хозяйство.

Выехал он в слободу в конце ноября, надеясь там долго не задерживаться. Шёл нудный дождь, дороги раскисли, и колеса почти по ступицу утопали в грязи. В одном месте коляска перевернулась, и Матвей Иванович, падая, ушиб руку и бок…

Чувствуя подступавшую болезнь, он накинул на себя тулуп, предложенный возницей, натянул на колени толстую кошму и неподвижно, по-стариковски сутулясь, сидел, уставившись в одну точку.

Он слышал, как зять Тимофей Греков говорил возничему, объясняя происхождение Таганрога, который остался где-то слева.

— Плыл, стало быть, император Пётр мимо впадающей в море косы и увидел на ней дымки. Один, подалее — второй, и в третьем месте тоже дымится. «Что там?» — спросил он. «Степняки на таганках (железный обруч на ножках, под которым разводят огонь для приготовления еды) варево готовят», — объяснили ему. Пётр взглянул в подзорную трубу: всё точно. Так с того и прозвали косу Таганьим рогом. А порт — Таганрогом.

«Ну и брехать ловок», — совсем не сердито отметил про себя Матвей Иванович.

С моря дул ветер. Он потёр пальцами глаза и взглянул вперёд и влево. Вдали от дороги тянулся гребень, на нём виднелись хаты и голые кроны тополей — Еланчицкая слобода. Маковкой возвышалась церковь, которую он отстроил, а неподалёку от церкви белое строение, его имение. За гребнем, в лощине, лениво текла небольшая речка.

«Приехали», — он тяжело вздохнул и устало закрыл глаза.

Дом в два этажа находился на возвышенном месте, из окон виднелось море. Оно подступало к самой береговой круче, и в ненастье волны бились о глинистый берег, взбаламучивали ил, и вода становилась бурой, как густо заваренный кофейный напиток.

На следующий день Матвей Иванович занемог. Думал, что отлежится, через день-другой поправится.

— Дайте-ка стакан горилки с перцем да горчичник на ночь приложите. — Раньше он так лечился.

Но болезнь не отступала. Наоборот, стало хуже.

Послали за фельдшером Нестеровым, и тот примчался вместе с зятем, мужем Анны Константином Ивановичем Харитоновым.

— Ты передай нашим в Новый Черкасск, чтоб дюже обо мне не сполошились, — предупредил его Матвей Иванович. — Отлежусь и приеду. Лежать-то мне времени нет.

Но время шло, а болезнь не отпускала. А тут подошёл Новый год. Любитель застолья, на этот раз Платов просидел в кругу близких недолго…

Матвей Иванович проснулся на исходе ночи. Сердце билось так, что, казалось, ещё немного — и оно не выдержит, оборвётся. На лбу выступил холодный пот, тело горело.

Он стал вспоминать обрывки тревожного сна и никак не мог связать эти обрывки в целое: атака казачьей лавой, француз-гренадер с банником, вдали глубокая река, а кругом — снег. И он верхом на коне что-то кричит.

Рассвет ещё не наступил, на небе мерцали звёзды, было темно. Но тьма уже дрогнула. Против окна висела серебряная луна с близкой к ней звездой. Он стал вспоминать, когда и где видел вот так же луну и звезду — и не мог вспомнить.

— О, Господи! — тяжко вздохнул он.

Сон не шёл, и Матвей Иванович лежал, прислушиваясь к шорохам и мерному стуку часов, доносившемуся из гостиной. Потом он стал высчитывать, сколько ему лет. Шестьдесят ли четыре? А может, на три года больше? Он вспомнил, как в давнишнее время отец строго предупредил: «Коли будут спрашивать о годах, говори: пошёл шестнадцатый». А ведь тогда ему было только тринадцать… Впрочем, какое это имеет значение, сколько лет? Сейчас всё уже позади. Всё.

В невесёлом размышлении Платов незаметно уснул. Проспал долго и проснулся, как показалось ему, совсем здоровым и окрепшим.

— Ну вот, я же говорил, что всё обойдётся наилучшим образом. Кажется, плохое позади.

Он даже поднялся к столу и, сидя в кругу близких, рассказывал, как поедет в Петербург. Поинтересовался, не пишет ли Шершнев. Ему сказали, что нового письма не получали, а если оно и пришло, то лежит в Новом Черкасске. Он засобирался туда.

— Вам бы полежать за весь год.

— Теперь пора думать о дороге.

К ночи ему стало хуже, а наутро он впал в забытье.

День подходил к концу, медленно наплывали сизые сумерки. Платов лежал, не приходя в сознание. Нестеров, испробовав все средства, надеялся теперь на Божью силу и не переставал сам шептать молитвы.

Безотлучно сидел у кровати зять Константин Иванович. Матвея Ивановича он любил больше, чем отца.

На столе, в головах больного, неярко горела свеча. В комнате царил полумрак. В трубе зло выл холодный ветер. В разрисованное морозом стекло окна стучала ветка.

Больной тяжело открыл глаза, устремил взгляд в потолок.

— Что, папаня? — наклонился над ним зять.

— Может, воды? — поспешил Нестеров. Больной словно не слышал, однако губы его дрогнули:

— Слава… где ты?.. Зачем… ты… нужна?.. Потом тяжело вздохнул, вытянулся во всю длину кровати и замер. Навсегда. Было 3 января 1818 года.

Похороны Матвея Ивановича Платова состоялись через неделю, 10 января. Тело было предано земле в левом приделе первого Новочеркасского собора.

В1846 году, в связи с аварийным состоянием этого собора, прах был перенесён в фамильный склеп при церкви на архиерейской даче у хутора Малый Мишкин (8 км от Новочеркасска). Здесь он покоился до 1911 года.

Надгробие в виде кивера (военного головного убора) из белого мрамора было выполнено в мастерской известного скульптора Мартоса, автора памятника Минину и Пожарскому на Красной площади в Москве.

4 октября 1911 года прах Платова перенесли в усыпальницу Новочеркасского кафедрального собора. Рядом с ним покоятся ныне останки трёх донских героев: В. В. Орлова-Денисова, И. Е. Ефремова, Я. П. Бакланова.