Атаман Платов

ССЫЛКА

С утра Матвей Иванович собрался на охоту, погонять зайцев и лис, которых здесь, на Егорлыке, водилось множество. Однако ему не повезло: едва конь под ним прошёл с полсотни шагов от раскинувшегося лагеря, как споткнулся, и Матвей Иванович чудом удержался в седле.

— Ах, чёрт! На ровном месте оступился! Не иначе, быть беде! — И, к немалому удивлению попутчиков, повернул назад. — Езжайте без меня.

В приметы и сны он верил с детства, переняв это от набожного и суеверного отца. Дал в книжках, которых читал немало, сны и приметы всегда были вещими.

Приказав расседлать коня, Платов разулся и, взяв удочки, босым направился к речке.

Вот уже какой месяц направленный Екатериной в Персию отряд находился на обратном пути. В июле Платов с Первым Чугуевским полком почти достиг родных мест — от Егорлыка до Дона рукой подать. Чугуевский полк он формировал ещё будучи полковником. Позже из этого полка и Малороссийского были образованы три полка, все они стали именоваться Чугуевскими: Первый, Второй и Третий. Теперь Матвею Ивановичу предстояло довести Первый полк до Чугуева, а потом самому возвратиться в Черкасск.

Накануне вечером полк достиг степной речки Егорлык, знакомой Матвею Ивановичу ещё с семьдесят четвёртого года, когда пришлось вести бой с турками у Каладаха — притока Егорлыка. Тут он и решил устроить привал, дать казакам отдых.

Поплевав на пальцы, он насадил червя на крючок, хлестнул по воде лесой. Едва заметные волны разбежались по гладкой поверхности, зашелестело в камышах. Вынырнув, поплавок покачался и застыл. День обещал быть ясным и по-летнему жарким.

— Хорошо-то как! — вдохнул Платов речной, слегка влажноватый воздух и уставился на поплавок. На рыбалке по-настоящему отдыхалось.

Послышались шаги, и рядом вырос денщик:

— Ваше превосходительство, прибыл фельдъегерь с пакетом. Полковник Багратион приказал разыскать вас, просит прибыть.

Старшим в полку после Матвея Ивановича был полковник князь Кирилл Багратион.

— Что, очень срочно?

— Не могу знать.

— Ну коли так, собери снасть, а я поспешу. Увидя генерала, фельдъегерь поднялся, отдал честь.

Матвей Иванович с недоумением взглянул на офицера. На голове под треуголкой у того парик с белыми волосами и небольшой косичкой, плечи обтягивал незнакомого покроя яркий со сверкающими пуговицами мундир, на ногах ботфорты с жёсткими голенищами, а штаны так узки, что, того и гляди, лопнут.

— Это что же за одеяние, братец? — не удержался генерал. Такого он ещё не видывал.

— Форма-с, — отвечал фельдъегерь и щёлкнул каблуками. — Его императорское величество Павел Петрович ввели-с.

— Сам император-батюшка ввёл?

— Так точно-с. Лично повелел внедрить оную-с, по образцу Фридриха Великого[6].

— Ну-ну, — покачал головой Матвей Иванович и крутнул ус. — Она годится лишь для паркета. А в сражении иль походе как?

— Не могу знать. — Фельдъегерь достал из сумки пакет и, прежде чем подать его, протянул листок. — Прошу-с учинить роспись в получении.

Матвей Иванович вывел фамилию и поставил число — 23 июля 1797 года. Пакет с царским вензелем.

— От самого императора? — По телу пробежал холодок.

— От него, но чрез Государственную военную коллегию. Ещё велено на словах передать, чтоб по получении оного немедленно ехать в Санкт-Петербург.

— Кто распорядился?

— Не могу знать.

Матвей Иванович вскрыл пакет.

«По высочайшему повелению Его Императорского Величества Государственной военной коллегией от сего года 10 мая издан указ, согласно которому генерал-майор Платов Матвей Иванович из воинской службы исключается…»

Он прочитал и не понял, о чём написано. Кто исключается? Из какой службы? А при чём здесь он? И снова стал читать, не торопясь, вдумываясь в каждое слово. Теперь смысл дошёл до сознания, и где-то внутри захолодало. Он понял всё. Исключается из воинской службы. Только что он был начальником, шефом при Первом полке, а сейчас — никто. Но почему? За что? Год назад ему торжественно вручали орден и саблю…

Нет, не напрасно конь споткнулся. Сбылся вещий знак… Ну что ж! Коль приказано ехать в Петербург, он не посмеет ослушаться. К дороге он всегда готов. Приказал денщику сбираться в дальний путь.

— На Дон, ваше превосходительство! — обрадованно воскликнул тот.

— Мимо. В Санкт-Петербург. Казак разом сник.

«Исключить из службы…» Эта строчка из государева распоряжения не выходила из головы.

От лагеря неслась казачья песня, которую Матвей Иванович знал ещё с детства.

вопрошал высокий голос певца. Ему отвечал хор:

И снова голос вопрошал:

Ему отвечали:

И снова невидимый певец щемяще-скорбным голосом спрашивал:

И снова звучал голос:

И слышался ответ:

Матвей Иванович слушал песню, а в груди теснилась обида и подступал к горлу тяжёлый комок. За что уволен со службы? Разве он не жертвовал собой в сражениях? Разве не вёл казаков на врагов отечества?

Утром он тронулся в путь.

По прибытии в Петербург его арестовали. На квартиру прибыли трое чинов, предложили следовать с ними.

— Это недоразумение, господа, — пытался он протестовать, но его слова не возымели силы.

— Возможно, и так, только мы действуем именем закона.

— Зело не беспокойся, — сказал он напуганному денщику. — Вернусь к вечеру.

Они вышли вместе: старший впереди, за ним, на голову выше всех остальных, Платов, а за генералом — двое. Когда садились в закрытую карету, один из чинов услужливо распахнул дверцу:

— Пожалуйста!

Принял Платова полковник. Он восседал за большим столом. На столешнице — богатый чернильный прибор с фигурой римского латника, метящего копьём в невидимого врага. Хозяин кабинета грузен, с низко проросшими бакенбардами на мясистом лице. Голос зычный, хорошо поставлен. Поздоровался, указал на стул.

— Как здоровье, милостивый Матвей Иванович?

— Неужто затем сюда доставили, чтобы справиться об этом?

— Не только, Матвей Иванович, — без тени смущения отвечал полковник. — Я понимаю ваше состояние и даже сочувствую. Но дело, видите ли, в том, что поступила копрометирущая вас бумага…

— Донос, вы хотели сказать?

— Зачем так? Мы действуем именем закона.

— Я привык говорить прямо.

Полковник сидел на точёном, с высокой спинкой стуле прямо и строго. За ним на стене портрет Павла. Небольшого роста, курносый в яркой форме прусского покроя, картинно положил руку на эфес сабли.

— Придётся вас взять под стражу.

— Да за что же?

— Суд разберётся.

Платова посадили в Петропавловскую крепость, В камере вместе с ним находился полковник Трегубов и князь Горчаков. Если Горчаков отличался молчаливостью, то Трегубов любил подолгу говорить. Говорил он витиевато и нудно. И всех своих знакомых и родных, не жалея дёгтя, чернил. Все, по его выражению, были недостойными людьми, и для каждого у него находился ярлык дурака, бездаря, сволочи, подлеца, мошенника, плута.

Как-то, выслушав очередной рассказ о дележе наследства после смерти матушки, когда три брата и четыре сестры, по словам Трегубова, оказались подлыми людьми, пытавшимися обмануть его, Матвей Иванович спросил:

— И как это угораздило вам сюда попасть?

— Как? Да очень просто! — воскликнул Трегубов. — Примерно, как вы иль уважаемый князь Алексей Иванович! Донесли императору нелестное, а у него спрос краткий — в крепость!

— И кто же мог выступить против вас? — со скрытой издёвкой продолжал допытываться Платов.

— Нашёлся один, уж вы-то должны его знать: Зорич такой, офицер.

— Нет, не знаю.

— Он и сочинил на меня донос, мол, полк неисправен, что плохо им командую и жалоб от низших чинов много. Это позволительно ли, спрашивается, принимать жалобы на полковника! Когда было такое? Ох и гусь этот Зорич!

— Да вы тоже, видать, гусь хороший!

— Это ж почему?

— Да по всему… Бедные солдаты.

— А солдаты при чём?

— При том, батенька, что вы были их начальником. На следующий день Трегубов стал рассказывать, как он участвовал в сражении при Кинбурне и видел в деле Суворова.

— Какой он полководец? Так себе…

— А ведь вы, сударь, дерьмо! Да-да! Противно не только слушать, но дышать одним воздухом. От вас смердит.

— Вы!.. Вы!.. — задохнулся Трегубов. — Ежели думаете, что генерал, что всё дозволено, то ошибаетесь, сударь! Я знаю про вас многое! Теперь-то уж не буду молчать, всё выложу! Казак паршивый! Мужик!

Вспыльчивый Платов едва себя сдержал, бессильно опустился на топчан.

7 декабря состоялся суд. По доносу одного из полковников его обвиняли в незаконном присвоении денег. Разбирались долго, вороша документы, расписки, квитанции, заслушивая свидетелей. Подсудимый держал себя уверенно, с достоинством и в своё оправдание заявил, что, состоя начальником всех Чугуевских полков деньги, однако, в свою пользу ни копейки не употребил. Более того, по недостатку казачьей суммы ему часто приходилось расходовать свои деньги. Его первый Чугуевский полк был признан лучшим среди прочих частей. И кони отличались ухоженностью. Военный суд вынес заключение о невиновности генерала Платова.

Через день решение суда представили на утверждение Павлу.

— Значит, не виновен? Ну-ну.

У Павла было своё мнение. Мог ли он простить того, кто находился в фаворе у Екатерины, пользовался при ней славой?

Брызгая чернилами, император поперёк листа написал: «Исключить из службы и отправить к Орлову на Дон, дабы держал его под присмотром в Черкасске безотлучно».

Прокурор хотел было пояснить, что Платов уже исключён, нет смысла вновь писать об этом, но промолчал.

В эту ночь Матвею Ивановичу приснился страшный сон. Будто он сидит на берегу Дона с удочкой. Место знакомое, тихое, сидит долго, а ни одной поклёвки. Потом вдруг что-то попалось. Тянет с трудом, боится оборвать лесу, однако ж она поддаётся. Вытащил — а на крючке сабля. Та самая сабля, какую подарил отец. От долгого пребывания в воде покрылась ржой, ножны затянуло тиной. Но только Платов взял её в руки да вытер лезвие о полу чекменя, сабля заиграла как новенькая.

— Вещий сон, — высказал догадку Горчаков.

— Да уж какой-то странный, — не скрыл сомнения и Трегубов.

Загремел замок камеры. Узники насторожились. В сопровождении коменданта крепости вошёл генерал-адъютант Ратьков. Толстенький, кругленький, со сладкой улыбочкой оглядел заключённых, остановил взгляд на Платове:

— Вот вы-то и нужны.

Ратькова знали как человека злого, низменного, готового идти на всё, чтобы только выслужиться. Сейчас он был при дворе на особом положении: любимец Павла. В приближённые попал волей случая, судьба помогла, хотя и сам к тому приложил немалое старание. Узнав о кончине Екатерины, он вскочил в подвернувшуюся карету и приказал гнать в Гатчину. Там находился наследник престола.

Встретив Павла на дороге, бросился к нему, упал ниц:

— Ваше императорское величество! Дозвольте первому поздравить с восшествием на престол! Склоняю голову в верности к вашим стопам!

— Спасибо, милый. Благодарю за верность.

На следующий день Ратьков стал генерал-адъютантом свиты его величества, владельцем поместья в тысячу душ, через его плечо легла Анненская лента…

— О чём вели речь, господа? — спросил Ратьков заключённых. — Оживлённо, я слышал, у вас тут было.

— Сон рассказывал. Будто домой возвратился, на свой Дон.

— Ха! Выходит, сон в руку! Привес вам, Платов, государево помилование. Благодарите его императорское величество за внимание к вашей особе. Свободны вы и через три дня извольте ехать без промедления на Дон.

— Ваше превосходительство… Неужто… — только и смог произнести в ответ Платов.

— Более того, генерал. Возвращаю вам и ваше оружие, — продолжал вошедший в роль благородного избавителя Ратьков. — Примите ваше оружие. Помните государево великодушие.

Матвей Иванович взял в руки саблю, ту самую, что приснилась ему ночью, поцеловал.

— Вот она, моя верная подруга. Не заржавела, милая… Оправдает от наветов. На Дону оправдает…

— Это как же изволите понимать сии с лова, сударь? — насторожился Ратьков, и уши задвигались. На несчастье, его уши обладали свойством двигаться помимо желания. И это вызывало у других насмешки: «Ратьков, у которого шевелятся уши».

— Да так вот и понимайте, — ответил Матвей Иванович, поглаживая саблю.

— Слова-то ваши того, с душком.

— Эту саблю вручил мне отец. Он честно служил государыне императрице и отечеству…

— Ну вот, опять вы дерзите. Разве вам не известно, что государь повелел не употреблять слова «отечество» и «гражданин»? Иль вы пренебрегаете императорской волей?

— Тьфу ты, будь неладен! Видать, нечистый меня попутал, — постарался перевести в шутку разговор Матвей Иванович. — Ну, спасибо, сударь, за добрую весть. Через три дня моей ноги в столице не будет.

13 декабря он действительно выехал к себе на Дон.

И не ведал Платов, что в тот самый час, когда карета выносила его из столицы, Ратьков докладывал Павлу:

— Этот самый Платов, ваше величество, дерзкие мысли изволил высказать. Сидевший с ним в камере полковник Трегубов донёс, да и мне пришлось сие слушать. Замыслил доказать свою невинность. Полагаю, что на Дон его нельзя пускать. Подалее бы от родных мест надобно направить.

— Так не пускать! Немедленно вернуть!.. Нет, не сюда! В Кострому его! Послать сейчас же нарочного с депешей к Орлову, приказать направить Платова без промедления в Кострому!

В тот же день вслед Платову помчался сенатский курьер Николаев с письменным предписанием. 16 декабря он примчался в Москву.

— Остановился ли отставной генерал Платов? — потребовал ответа у хозяина придорожной гостиницы.

— А как же! Он и ныне проживает. Пошёл на службу в собор, завтра поутру отбывает далее.

Курьер поспешил к собору. Служба как раз кончилась, и народ выходил из храма. Он узнал Платова, высокого, по-кавалерийски стройного, с посеребрёнными усами и висками.

— По велению самого императора, — шагнул он к генералу…

Матвей Иванович ехал в Кострому с чувством глубокого и несправедливого оскорбления, и причиной опять был не кто иной, как сам государь. Душила обида, но высказать её не мог: рядом сидел Николаев, настороженно следящий за каждым его движением. «Дурак! Неужто сбегу?»

Он понимал, что пребывание в Костроме — это ссылка, неведомо длительная по времени. Но не это страшило, терзало душу воспоминание о доме, там семь его детей, к тому же вторая жена здоровьем слаба, часто болеет.

24 декабря добрались до Костромы. Город встретил перезвоном колоколов. Возвышались маковки церквей, кресты колоколен царапали серое низкое небо.

— Губернатором здесь Островский Борис Петрович, — сообщил Николаев. — К нему у меня письмо относительно вашего превосходительства.

В письме обер-прокурор писал, что генерал-майору Платову государь император соизволил повелеть жить без выезда в Костроме, а губернатору следить за образом его жизни, о чём постоянно уведомлять.

На следующий день пред Платовым предстал здоровяк с крутыми плечами и большой головой. Широкоскулое лицо с узкими глазами источало радость:

— Готов биться об заклад, что вижу донского героя! Матвей Иванович, здравствуйте!

— Ермолов! Ты ли?

Когда-то Потёмкин назвал его белым негром. С лёгкой руки светлейшего эта кличка прочно приклеилась к молодому офицеру. Он и в самом деле лицом походил на африканца.

— А ты-то за что здесь?

— От великого до смешного — один шаг, а в нынешнее время и того менее. Одни ли мы в опале!

С восшествием на престол Павла над Россией словно опустилась тень. Боясь, как бы «зловредные умствования» и дух французской революции не встревожили россиян, необузданный самодержец повелел принять жёсткие меры. Запрещался выезд русских за границу, ввоз иностранных книг, газет, журналов, даже музыкальных пьес; усилилась власть цензуры, все частные письма вскрывались.

Полагая, что дисциплина в армии низка, государь ввёл жесточайшие меры для наведения «порядка». Русский устав заменился прусским сорокалетней давности. Армия облачилась в прусский мундир, непригодный не только в войне, но и в мирное время. Со службы были уволены неугодные императору офицеры и высшие чины. Получили отставку семь фельдмаршалов, в том числе Румянцев, Каменский, Суворов, более трёхсот генералов. Увольнялись за малейшее отступление от уставного правила, отдавались под суд.

Платов и Ермолов поселились по соседству, часто проводили вместе целые дни. Нередко к генералу приезжали из близлежащих поместий помещики, приглашали к себе.

— На сие не имею права, — ответствовал Ермолов. — Испрошу разрешения столицы.

Он послал письмо прокурору Куракину: «Осмеливаюсь сим испросить у вашего сиятельства милостивого, буде возможно, позволения во утешение скорбной души Матвея Ивановича Платова, чтобы позволено было ему в некотором расстоянии от города в селения к дворянам известным по званию их выезжать; ибо его всякий желает у себя видеть за его хорошее, тихое и отменно вежливое обращение; ему же сие послужит к разгнанию чувствительной его унылости».

Ответ пришёл через несколько дней: «Сколько бы ни желал сие сделать, но невозможно, ибо это не от меня зависит».

— Терпи, казак, атаманом будешь! — успокаивал Ермолов.

— Ходил в атаманах. Всё это в прошлом.

— Я имею в виду большим атаманом, всего Войска Донского.

— Хороший ты человек, Алексей Петрович. Зятя бы мне такого! И не пожалел бы для тебя атаманского водка, вручил бы со спокойной душой…

Как ни тяжело было, Матвея Ивановича не покидала вера, что возведённая против него напраслина будет отвергнута, что он ещё поведёт в сражение полки. Он часто раздумывал над проведёнными ранее сражениями, строго оценивал свои решения и действия частей, выискивая недостатки и промахи. С жадностью набрасывался на газеты и сообщения, которые поступали в последнее время с Итальянского фронта, где воевала против французов возглавляемая Суворовым русская армия. Генералиссимус ведь ранее тоже был в опале.

Но в сентябре 1800 года возникло дело об укрывательстве на Дону беглых крестьян, и тучи над опальным генералом вновь сгустились. Невыносимые условия вынуждали бедняков центральных районов России бежать на юг. Существовавшее издавна право «с Дона выдачи нет» хотя и было отменено, однако многим беглым ещё помогало укрываться. Павлу представили списки помещиков, у которых беглые нашли приют. Там оказалась и фамилия Платова.

— Опять Платов! — вскипел Павел. — Где ныне он?

— В Костроме, под надзором.

— В Костроме? Не там ему место! В крепость его, в равелин! И потребовать объяснение!

Письменное распоряжение, о переводе Платова, из Костромы в Петербург застало, его больным. Сказалась походная жизнь, ранения. 9 октября его вывезли из Костромы снова в Петропавловскую крепость, на этот раз в Алексеевский равелин, как повелел император. Прощай, Кострома, где бесцельно прожито три года! Впереди тёмная неизвестность.

Через неширокую дверь его ввели в большое сводчатое помещение со множеством дверей по обе стороны.

— Ну-ка, гусь-сударь, скидывай одёжку, — потребовал рябой стражник. — Тут, сударь, зараз подчиняйся, с полуслова!

С него стащили сюртук, шаровары, сапоги. Босым, в одном бельё провели дальше.

— Одевай, гусь-сударь, парадное! — швырнули заношенную шинель, колпак, затвердевшие, без шнурков, башмаки.

Камера напоминала мешок. Шесть шагов до окна и от стены до стены — три. Койка, стол да параша. И всё.

Окно от пола высоко. Нижний край проёма скошен, чтобы свет падал в камеру. Решётка из толстых прутьев, схваченная для прочности на пересечении кольцами. Видно низкое, серое и холодное петербургское небо.

От окна к двери можно вышагивать по каменным плитам до бесконечности, до одурения.

В первый же день судебный чиновник удостоил его вниманием:

— Болезнь-то, видать по вас, отошла?

— Слава богу, немного полегчало.

— А коли так, то пишите объяснение.

— О чём?

— Как ютили беглый люд.

— Где ж мне писать, милостивый сударь? Неужто в камере?

Воздух в камере был сырой, стены в потёках, и холод пронизывал до костей.

— А что же не в камере? Пишите день. Никто не торопит, — сказал чиновник и оставил его наедине с листами бумаги.

…Взяв перо, Платов задумался. На память пришёл хмурый день поздней осени. В подворье он встретил своего управляющего Ивана Бугаевского.

— Поглядите, Матвей Иванович, на энтих. — Управляющий указал на стоящих поодаль мужика, бабу и детей. — Приплыли ноне с верховья откуда-то, ищут пристанища.

— Беглые, что ли?

— А то…

Матвей Иванович подозвал пришельцев.

— Как звать? — спросил мужика.

Тот ответил. Был он в расхлёстанных лаптях, в дерюжьем армяке, с холщовой котомкой за спиной. Баба босая, и ему запомнились её красные вспухшие ноги. К ней тянулись трое детей, четвёртого держала на руках.

— Уж не согрешил ли чего? — спросил он мужика.

— Что ты, барин! Как можно!

— Почему же ударились в бега?

— Бурмист проклятый извёл. В прошлый год девчонку нашу осильничал. Она через то руки на себя наложила, утопла в реке. А когда я барину пожаловался, тот совсем озверел.

— Кто? Барин?

— Не-е. Бурмист. Барин — что? Послушал да через неделю укатил в Москву. А бурмист остался. Обещал в гроб вогнать. И вогнал бы. Вот и задумали мы бежать.

Матвей Иванович посочувствовал.

— С конями дело имел? — спросил он мужика.

— С конями? А то как же! Свово конька имел, да подох. А коли б был, разве убег…

— Может, на завод определим? — Матвей Иванович посмотрел на управляющего.

— Можно и туда… Уж вы мне доверьтесь. Приписку сотворю, комар носа не подточит…

Вспомнив это, Платов не спеша посреди листа вывел слово «Объяснение». Как ни тяжело было, однако он старательно писал, черкал, выписывал сбоку листа и над строчками слова. Лишь с третьего раза переписал начисто свою «письменюгу». В ней объяснил, что начиная от 1786 года он, как и все донские помещики, принимал на жительство беглый люд, ибо запрещения не было, что, отсутствуя, он действительно дал словесное разрешение своему управителю Ивану Бугаевскому принимать пришлых людей и строить им дома для жительства из своего дохода, а также дав ещё и льготы для исправления их бедного хозяйства, не требуя от них ни работы, ни оброка, кроме государственных податей, когда истребованы будут…

Писал, что сам он с 1794 года находился в отлучке, во-первых, в Петербурге, потом в Персидском походе, а с 1797 года в Костроме…

— Вот, изложил как мог, — передал он своё сочинение пришедшему на следующий день чиновнику. — Лучше не могу.

— Ничего. Государь-батюшка разберётся.

— Долго ли ждать решения?

Чиновник не удостоил ответом. Тяжело хлопнула дверь, лязгнул засов, и Платов снова остался один.

Почему он оказался здесь, в заточении? Неужели только из-за того, что заподозрили в краже полковой кассы? Признаться, казну воровали многие, начиная от вахмистров до фельдфебелей и кончая… Кем кончая? Об этом лучше не заикаться. Все любили погреть руки на государственных деньгах. Почему же гроза разразилась над его головой? Почему для него уготована такая участь?.. Как озарение, пришла в голову мысль: новый император решил унизить всех тех, кому покровительствовала его мать, Екатерина Вторая, изгнать с глаз своих. Смена власти означала и смену окружения, смену покровительствуемых. Павел хочет вместе с забвением прошлого втоптать в грязь тех, кто своими делами укреплял славу России, славу и подвиг народа и армии.

— Мерзляк! Гнус! — не вытерпев, вскочил Матвей Иванович и принялся метаться по тесной камере, словно загнанный в клетку зверь.

«Конечно, ты в силе творить всё, что взбредёт в голову. Ты можешь нас сгноить в камере, задавить, но дела-то наши принадлежат истории, и она нас не забудет», — мысленно говорил он императору.

А пребывание в Алексеевском равелине всё продолжалось, и, казалось, в этой камере закончится жизнь. Не выйдет он отсюда. Когда топили печь, камера наполнялась едким дымом. Он забирался в лёгкие, душил, разъедал глаза, и Матвей Иванович часами сидел зажмурившись, не решаясь их раскрыть. В голову лезли такие же горькие, как дым, мысли. А когда в камеру вползали сумерки, появлялись крысы — злые и нахальные.

Боже, да за что же? Кончатся ли когда страшные испытания?

НА ИНДИЮ!

В то утро Матвей Иванович проснулся с тревожной мыслью о доме. В последнее время его всё чаще стали одолевать думы о близких. Как там они? Живы ли? Здоровы? А как Марфа?

С ней он сошёлся через год после смерти Надежды. Он тогда нёс службу на Кубанской линии. Прибывший из Черкасска казак сообщил, что жена его сильно занемогла. Выехать он смог лишь через неделю, а когда приехал, жена умирала. В тот приезд он похоронил свою разлюбезную Надежду, оставшись вдовцом с шестилетним сыном Иваном. Кое-как устроив дела и сына, уехал, назад — звала служба.

Возвратился через год. Отец потребовал:

— Ты, Матвей, не перестарок. Налаживай семью и сына определяй. А невесту мы уж присмотрели.

Родительский выбор пал на вдову Марфу Дмитриевну из старинного казачьего рода Мартыновых. Муж её, генерал Кирсанов, умер в прошлом году, оставив на руках малолеток — сына и дочь.

Матвей Иванович не посмел противиться отцовской воле: у казаков родителей почитали, перечить было не в правилах. Вскоре состоялось сватовство и совсем небольшое празднество по случаю бракосочетания.

Удачен ли, нет ли их брак, один Бог ведал. Только через каждые два года Марфа Дмитриевна одаривала мужа ребёнком. Вначале шли девочки — Марфа, Анна, Мария, потом мальчики — Александр, Матвей, Иван…

Матвей Иванович тяжко вздохнул: «Слава казачья, да жизнь собачья!» Видимо, и наступивший 1801 год будет, таким же безрадостным, как и прошедшие в ссылке и заточении вычеркнутые из жизни почти четыре года. На душе стало ещё тяжелее.

Было уже светло, когда за дверью послышались голоса. Среди них выделялся один, громкий и властный. «Вот и конец! — холодея, подумал Матвей Иванович. — На эшафот, не иначе».

Лязгнул запор, дверь распахнулась.

— Здравствуй, Матвей Иванович! — донеслось до него.

— Кто это? — Он всматривался, щуря от боли воспалённые веки.

— Полковник Долгоруков, ваше превосходительство, Сергей Николаевич, комендант крепости.

— Что надобно, полковник?

— Пришёл за вами, Матвей Иванович. Сам император требует!

У Платова даже ноги подкосились: успел, однако же, сесть на топчан.

— Император? Это за чем же?

— Не могу знать. Только требует немедленно к себе, во дворец.

— Как же пойду я в этаком виде? — Он провёл рукой по давно не бритому, обросшему щетиной лицу. — Да неужто в этом одеянии?..

— Не извольте беспокоиться. Мы уладим. Зарюкин! — позвал комендант.

В дверях появился тот самый рябой унтер, что бесцеремонно обошёлся с Матвеем Ивановичем, когда переодевал его.

— Слушаю-с!

— Мигом мундир генералу! Мундир генерала Войска Донского…

— Найдёте ли? — усомнился Матвей Иванович.

— Найдём. У нас порядок строгий.

Мундир принесли, но вид его испугал. Плесень лежала густыми белёсыми пятнами, позолота на погонах и пуговицах сошла, в довершение воротник и рукава, где прокладка пропитана крахмалом, обгрызены крысами. Нечего было и думать, чтоб в нём предстать пред императором.

— Ты что ж довёл до сего? — сверкнул очками комендант. Унтер стоял ни жив ни мёртв.

— Выпороть бы тебя, сукиного сына! Как теперь являться к императору?

— Там ещё есть генеральские мундиры, — пролепетал унтер.

— А ведь и впрямь. Неси быстрей!

Унтер возвратился бегом, неся мундир приличествующего вида, с генеральскими погонами и не потерявшими блеск пуговицами и шитьём.

— О! Да он как раз в пору! Словно с вашего плеча! Мундир и в самом деле пришёлся.

— Эта чей же?

— Генерала Денисова, — поспешил с ответом унтер.

— Что? Денисова? Какого Денисова? — переспросил Матвей Иванович и стал расстёгивать пуговицы.

— А вашего земляка, графа Фёдора Денисова.

— Он тоже схвачен? Одежду с его плеча не надену!

Матвей Иванович стал поспешно стаскивать мундир. Непонятно, то ли причиной было соперничество, то ли один другого обидел словом, только лихие донские рубаки испытывали друг к другу неприязнь.

— Неужто мундиру предпочитаете камеру? — уставился на Платова комендант.

Упоминание о камере охладило узника.

— Ладно уж. — Он застегнул пуговицы и разом приосанился.

— А теперь в баньку да к брадобрею.

Потом комендант пригласил отобедать. Не везти же голодным к императору! Сидя за столом, Долгоруков то и дело поглядывал на часы.

— Вы уж там, Матвей. Иванович, будьте с государем обходительны. Упаси Боже перечить в чём! Спесив и крут очень. Слушайте да поддакивайте, соглашайтесь во всём, — напутствовал он.

Было видно, что сам он имел с императором встречи и не очень приятные.

Резиденция Павла находилась в недавно отстроенном Михайловском замке. Сооружение напоминало крепость. Его окружал одетый в гранит ров, за ним возвышался крутой бруствер. Четыре перекинутых через ров моста с сигналом вечерней зари поднимались, и тогда уж никто не мог попасть в это тщательно охраняемое гвардейцами здание.

До замка карета домчала Матвея Ивановича стремглав, подкатила ко рву. С противоположной стороны опустился мост.

— Что же, генерал, заставляете себя ждать? — выразил недовольство чернявый, похожий на турка, придворный. — Император вас уже спрашивал.

— Сие от меня не зависело, — ответил как можно любезнее Платов.

— Хорошо, хорошо, об этом потом. Сейчас поспешайте за мной.

Платов догадался, что это Кутайсов[7], бывший брадобрей императора, а ныне его любимец и ближайший советник, возведённый в графское звание. Матвей Иванович в ссылке слышал от других, что Павел окружил себя бездарными и ловкими царедворцами. Первым среди них называли Кутайсова.

Он и в самом деле был турком. Ещё при Екатерине его вывезли из Кутаиса, дав фамилию, произведённую от названия этого города. Павел, тогда ещё великий князь, воспитал Кутайсова за свой счёт и приказал обучить цирюльному искусству. Смышлёный и хитрый человек, усвоив правила света, сумел использовать в личных интересах своё положение. Из брадобрея и камердинера вырос до придворного конюшего-шталмейстера, кавалера высокого ордена Андрея Первозванного. Пользуясь связями и влиянием на императора, он в открытую торговал чинами, должностями, имениями.

Внутри замок был просторен, богато украшен, однако от стен тянуло холодом и сыростью. Совсем недавно, по завершении строительства, в него перебралась царская семья.

Прошли анфиладу комнат со стоявшими у дверей слугами в парадных ливреях, прежде чем очутиться в приёмной — большом, сверкающем огнями помещении с уставленными вдоль стен мягкими стульями и диванами.

— Подождите здесь, — сказал Кутайсов и скрылся за высокими дверями.

— Мысль, зачем он, Платов, понадобился Павлу, не покидала генерала ни на минуту. И сейчас он с волнением думал о том, что через какие-то минуты, после встречи с капризным самодержцем, решится его участь.

«…Будьте с государем обходительны. Упаси Боже, перечить в чём», — вспомнил он напутственные слова коменданта.

Случайно взглянув в зеркало, Матвей Иванович не узнал себя. На него смотрел высокий, как жердь, человек с побелевшей головой и глубокими залысинами. Из ворота торчала тонкая морщинистая шея, мундир висел на плечах. Старик! Старик, да и только! Но тут отворилась дверь, и Кутайсов позвал торжественно и важно:

— Генерал Платов! Пожалуйте!

В огромном кабинете стоял человек в зелено-красном мундире прусского покроя. Высоким стоячим воротничком зажато лицо: большой покатый лоб, чрезмерно вздёрнутый нос, тяжёлый, несколько великоватый подбородок.

«О, Господи! И этот человек был причиной всех бед», — пронеслось в сознании. Он приблизился к императору.

— Что, братец, попугал я тебя? — улыбнулся Павел, обнажая белые крепкие зубы.

«Попугал?» Матвей Иванович вовремя сдержался, чтобы не сказать резкое. В равелине он едва не ослеп.

— Попугал, ваше величество, — ответил и выжал улыбку. — Так напугал, что чуть не отдал Господу Богу душу. Ещё б немного — и свершилось.

— О том, что случилось, забудь! Я ведь тебя, видит Бог, крепко люблю. Забудь, что было! Это повелевает император российский. А в знак уважения подношу тебе презент.

Павел взял со стола сверкавшую бриллиантами табакерку и протянул её Платову:

— Бери, Матвей Иванович. Бери, генерал, да не помни зла. — Он игриво погрозил пальцем. — На государя обиду таить опасно.

Матвей Иванович взял табакерку и, не высказывая восхищения, сунул её в карман.

— Вижу, генерал, ты не очень доволен моему презенту. — Павел нахмурился.

— Что вы, государь! — спохватился Матвей Иванович. — Достоин ли я сей прелести!

— Если дарствую, стало быть, достоин. Так вот, генерал, — принимая официальный тон, продолжал Павел, — вызвал я тебя затем, чтобы выслушать в одном деле. Подойди сюда, — Павел порывисто направился к столу, на котором лежала распластанная карта. — Вот здесь, — ткнул он пальцем в бумагу, — указан путь в далёкую Индию. Скажи, сумеешь ли провести туда казаков?

— Куда провести? После темницы я совсем ослеп, — Платов наклонился над столом, вглядываясь в карту с прочерченной пунктиром линией.

— В Индию, генерал! В Индию! Скажи честно, без утайки.

Тут опять на память Матвею Ивановичу пришло напутствие коменданта крепости. Да уж лучше в эту Индию, на край света, чем скова в камеру Алексеевского равелина!

— Как прикажете, государь! В Индию так в Индию! Готов хоть сейчас.

— Значит, не ошибся я, братец, в тебе, — улыбнулся Павел, глядя снизу вверх на Платова. — Хочу проучить я англичан за их двуличие и хитрость. Пусть они попляшут, когда потрясут их богатство в Индии славные казачки.

В конце 1800 года в проводимой Павлом европейской политике произошёл крутой поворот: недавний враг России Наполеон стал союзником, а Англия — врагом. Используя альянс, Наполеон решил с помощью русских войск нанести по Англии ещё один удар: лишить британскую корону её важнейшего бриллианта — Индии. Первым в далёкую Индию должны были добраться сухопутным путём русские казаки, а потом уже Наполеон поведёт свою армию. Вначале доберётся до Волги, оттуда на судах спустится к Астрахани, поплывёт Каспийским морем к Персии и караванным путём доберётся до цели. Захватив главнейшую колонию Англии, он заставит всесильного британского льва смирно лечь у его ног.

Наполеон вынудил Павла принять этот план. Когда решался вопрос, кто должен вести казаков, мнения сошлись на одном: Платов. Вот потому-то и последовало его срочное освобождение и вызов к императору.

— Так вот, генерал, — завершил разговор Павел. — Через три дня ты должен мчаться на Дон. Там подымай всех казаков. Всех, кто может сесть на коня: и старого и младого. Орлову же завтра будет направлена депеша, чтобы он оказал тебе всеми мерами поддержку и помощь. С Дона направляй казаков по мере готовности к Оренбургу. И сам туда направляйся в числе первых. Ну а потом получишь все указания чрез мои грамоты.

Матвей Иванович вышел из кабинета сам не свой. Ещё днём он сидел в сырой и дымной темнице, теперь шёл по сверкающему дворцу от самого императора. Поистине судьба всесильна, и неисповедимы её повороты. В волнении свернул куда-то, заплутал, хотел выбраться назад и сбился с пути окончательно. Спасибо, повстречался слуга. Он помог добраться до выхода.

Лишь надев шинель, Матвей Иванович подумал: куда же теперь ему идти? Не в крепость же! Да и в кармане ни гроша!

— Послушай, служивый, — обратился он к стоявшему у дверей швейцару. — А где можно переспать?

Тот окинул его удивлённым взглядом:

— Здесь, ваше превосходительство, спать негде. Ведь императорский дворец…

— Мне это известно. Я сам только от его величества, спрашиваю, где в городе можно переспать?

Человек смотрел по-прежнему не без удивления.

— Я прискакал с Дона, в Петербурге квартиры нет, — пояснил Матвей Иванович.

— А-а… Теперь понял. — Швейцар улыбнулся. — В городе есть гостиница Демута, в ней нумера. Там и переспите.

— Ах, да! И ещё… — Матвей Иванович огляделся и тоном заговорщика продолжал: — Уважь взаймы хотя бы целковый! Назавтра верну, крест святой!

Швейцар выпучил на генерала глаза. Такого он ещё не встречал и не слышал, чтобы генерал просил у слуги денег.

— Да не бойся, служивый, не обману. А если что, знай, что Платов моё имя. Слыхал небось?

— Платов? Как же не слыхал, ваше превосходительство! О вас столько-то разговоров! Вот, пожалуйте, берите. Сейчас и провожатого дам.

Матвей Иванович сунул смятую бумажку в карман. Рука наткнулась на усыпанную бриллиантами табакерку. Цена этой вещицы была столь велика, что стоила, вероятно, гостиницы, в которой предстояло ночевать. Он вздохнул и подумал: «Из дворца да в гостиницу. Однако ж не в темницу…»

Через три дня он выехал в Черкасск.

Матвей Иванович находился ещё в пути, а на Дону уже ожидали его приезда. В поступивших из Петербурга грамотах сообщалось о предстоящем походе, о сборах, о начальниках. Главой похода назначался атаман Орлов, Платов командовал авангардом. К тому же по высочайшему указу он награждался командорским крестом ордена святого Иоанна Иерусалимского. Все наветы, таким образом, от Платова отметались. Впрочем, знавшие его казаки не верили в них.

И вот 27 февраля после торжественной литургии в городе Черкасске был отслужен на площади напутственный молебен, и длинная колонна начала свой путь в неведомую Индию. Всего вышло 41 полк или 23 тысячи человек с двумя ротами конной артиллерии, в которых было 24 пушки. Из крепости святого Дмитрия Ростовского были отпущены для них ядра. Шли четырьмя отрядами. Авангардом» в который входило тринадцать полков, командовал Матвей Иванович Платов.

За полками на много вёрст по дороге тянулись обозы с провиантом и фуражом. Полковые начальники и есаулы-сотенные торопили людей, чтобы успеть до ледохода переправиться через Волгу. В тот год в Поволжье случился неурожай, и полки шли по голодной местности, где люди пухли с голода и вымирали целые деревни.

На исходе 23 марта отряд Платова, углубившись в оренбургские степи, достиг небольшого степного хутора с десятком обветшалых домишек. Переход был особенно трудным. С утра ударил мороз, задул сухой и острый ветер, а потом пошёл снег и завьюжило, словно в январское ненастье.

Матвей Иванович собирался ужинать, когда в избу вошло пять или шесть казаков. Молча потоптались у дверей, обивая с сапог налипший снег, сдёрнули лохматые папахи.

— Проходите к столу, станичники, повечерим. — Матвей Иванович почувствовал недоброе.

— Спасибо, — сумрачно ответил бородач. — Мы не вечерить пришли. Погутарить надо.

— Да-да, погутарить. Высказать сумления наши, — поддержали остальные.

— Ну, а коль гутарить, всё равно садитесь. Бородач и остальные нерешительно приблизились.

— Скажи нам, Матвей Иванович, куда нас ведёшь? Ты хоть и батька наш, верим тебе, однако казаков сумление охватило.

— О том, куда идём, государь никак не велел сказывать. Слово с меня взял о той тайне.

— Ну, коль не хочешь сказывать, так мы скажем: в Индию какую-то ведёшь нас на погибель верную.

— Кто сказал, что в Индию? Вы от меня о том слышали? — поднялся Матвей Иванович. Его предупредил Павел, что о цели похода не должен знать никто. Иначе головы не удержать.

— Э-э, батька, разве от людей сохранишь тайну? Земля слухом полнится, — сказал бородатый. — Казаки решили далее не иттить. Вот и повертай назад, веди домой! Не то мы сами, по своей воле направимся в станицы.

— Послушайте, казаки, что скажу. — Матвей Иванович понял, что дело принимает серьёзный оборот. — И вы и я присягали царю службой верною. Перед походом я самому императору поклялся умереть, но довести вас до места. Вот и разумейте, смогу ли я отступать от слова даденного.

— Ради слова своего ты жизни нас лишить хочешь?

— Неразумное гутарите.

— Мы гутарим не от себя, а от казаков всех. С тем и пришли.

— Ладно, станичники, передайте всем, чтоб дали себе и коням отдых. Утро вечера мудреней.

Ночь Матвей Иванович не спал. Разговор не шёл из головы. Знал: если казаки в чём сомневаются, убедить трудно. Не согнёшь.

Наступило утро. Хотя всё шло по заведённому порядку, однако среди казаков чувствовалась напряжённость: поднеси спичку и вспыхнет.

— На построение! — понеслась команда. — Строиться! И тут на дороге показался всадник. Нахлёстывая коня, он мчался к хутору.

У избы, где располагался на ночь с адъютантом Платов, казак соскочил с коня, топая сапогами, вбежал в помещение.

— Пакет, ваше превосходительство! Генерал Орлов приказал доставить вам как можно срочно!

«Опять новый приказ, — с тревогой подумал атаман. — Нет, бунта никак не миновать».

Стараясь унять волнение, вскрыл пакет, прочитал распоряжение и перекрестился:

— О, господи, опочил наш царь-батюшка! В ночь с 11 на 12 марта почил в бозе от апоплексического удара, — с трудом выговорил он и снова перекрестился.

Матвей Иванович сел за стол, не выпуская из рук бумаги, продолжал читать:

— «Восшедший на престол император Александр Павлович повелел возвратить полки, жалует казаков тихим Доном и родительскими домами». Выходит, походу конец? — спросил он прискакавшего казака, не веря написанному.

— Так точно! У нас об этом только и разговоры. Ноне присягать будем новому императору.

Матвей Иванович почувствовал, как с него сваливается многопудовая тяжесть.

— Конец походу. Ноне с места не тронемся. А завтра назад…

Так бесславно закончился поход в Индию.

НОВЫЙ ЧЕРКАССК

И ещё важное для Платова событие произошло в том 1801 году. В конце мая казачьи полки возвратились из неудачного похода в Индию, а в июле неожиданно скончался атаман Войска Донского Василий Петрович Орлов. 12 августа на имя Платова, числившегося наказным атаманом, прибыл в Черкасск царский рескрипт. В нём указывалось: «По получении сего немедленно войдите в управление возложенной на Вас должности и по принятии до неё касающегося, сделав нужные распоряжения на время Вашего отсутствия, приезжайте в Москву, дабы там со мной увидеться».

Прочитав царскую бумагу, Матвей Иванович понял благоволение к нему нового императора, а стало быть, и вероятное пожалование должностью войскового атамана вместо усопшего Орлова. Было бы иначе, не вызвали б на коронацию.

«Нельзя терять время. Нужно поспешать», — решил он. И отдал чиновникам канцелярии приказ готовить все дела для согласования со столичными столоначальниками. И особливо написать бумагу относительно Черкасска. Расположенный на низком острове, он каждую весну заливался, и тогда прерывалась связь. Те, кто прибывал сюда по различным делам, подолгу просиживали в Аксае, выжидая спада воды. Да и в самом Черкасске жизнь замирала.

Прежний атаман просил у императора помощи; инженерные специалисты составили проект, по которому остров нужно было поднять на 17 футов. Это значило, что все существующие дома должны быть засыпаны по самую трубу, а на их месте построены новые. Когда подсчитали, во что обойдётся, то не поверили: семь миллионов рублей! Где же взять такие деньги? «Не лучше ли построить новый город?» — тогда ещё запала мысль у Матвея Ивановича. С этим и поехал он теперь в Москву. На третий или четвёртый день пути он остановился на ночлег в придорожном леску. Не успел вместе с сопровождающими казаками расположиться, как подкатила коляска. Из неё вышел немолодой мужчина в партикулярной одежде. Полный самодовольства, представился: чиновник столичного ведомства.

— Позвольте-с поздравить вас, господин генерал.

— С чем поздравить, милостивый сударь?

— С высоким назначением атаманом Войска Донского-с.

— Откуда вам известно? Назначение ведь ещё не состоялось.

— О-о, господин атаман, земля слухами полнится. А слухи исходят от нас. Так что-с можете не сомневаться. Вопрос решённый.

— Спасибо, сударь. А сами-то вы куда путь держите?

— По делам службы-с. В Воронеж. Дозвольте с вами заночевать. Одному в лесу небезопасно. На дорогах балуют с топориками, а спать на дорожной станции — избави бог!

— Милости просим, — отвечал Матвей Иванович. — Гостям мы завсегда рады.

Чиновник оказался действительно сведущим в делах не только столицы, но и двора. От вина он захмелел, стал не в меру разговорчив.

— Распрекраснейшей вы души человек! — тянулся он с чаркой к Матвею Ивановичу. — Готов не только ночь, а всю жизнь пребывать с вами. Высочайшей честью и весьма памятной станет для меня эта ночь.

А ночь и в самом деле была чудной! В меру прохладная, с яркой россыпью звёзд. Потрескивали сучья в костре, тянуло запахом хвои с примесью дымка.

Чиновник разоткровенничался и после очередной кружки, оглядевшись и приложив палец к губам, произнёс таинственно:

— Хочу тайну-с вам поведать. Государственной важности. Другому — никогда, а вам доверяю. Нашего-то императора того… — Чиновник выразительно сдавил себе горло.

— Какого императора? Что сие значит? — недоверчиво произнёс Платов.

— Императора… Павла… удушили-с.

— Что говорите! Он скончался от удара, от ап-еп-ап-ле-тического — Матвей Иванович едва выговорил это трудное и незнакомое слово.

— Нет-с! Уверяю вас, нет-с! — возразил чиновник. — Удушили-с.

— Кто же? Кто посмел такое?

Матвею Ивановичу и в голову не могло прийти, чтобы кто-то мог покуситься на жизнь самого императора. Да ещё как! Удушить как простого смертного!

— А сотворили сие насилие Палён, да Зубовы, и ещё Беннигсен.

Граф Пётр Алексеевич Палён был военным губернатором Петербурга. В своё время в Валахии Платов служил под его началом. Знал он и Зубовых. Платон был последним фаворитом Екатерины, а его брат Николай — офицером. А с третьим братом, одноногим красавцем Валерьяном, он участвовал в Персидском походе. Там же познакомился и с немцем Беннигсеном.

— Валерьян Зубов тоже был?

— Нет. Он отсутствовал. А Платон и Николай почти главные были. Уж очень их не любил Павел.

И чиновник стал рассказывать, как ночью 11 марта в Михайловский замок, тот самый, в котором император Павел принимал Матвея Ивановича и давал наказ на поход в Индию, тайно пробрались мятежные офицеры. Группа во главе с Беннигсеном проникла в спальню государя. Увидев пустую кровать, Платон Зубов едва не лишился речи. «Заговор провалился! Смерти не миновать!» — «Не может того быть, чтобы бежал, — произнёс Беннигсен и со свечой в руке стал заглядывать в углы комнаты. — Ах, вот вы где, ваше величество!» За ширмой со шпагой в руке стоял полуодетый Павел. «Конец пришёл вашему царствованию. Императором провозглашён Александр», — сказал Беннигсен и потребовал у Павла шпагу. А тут в спальню ворвались офицеры и с ними Николай Зубов. Необыкновенной силы гигант ударил Павла зажатой в кулаке табакеркой в висок. Кто-то накинул на шею шарф…

Матвей Иванович перекрестился. Павел принёс людям много зла. Не миновало оно и казаков. Он знал казачьего полковника, которого безвинно заточили в крепость. Сын полковника обратился к Павлу с просьбой поместить его в одну камеру с отцом, чтобы облегчить тому страдания. Павел выполнил просьбу: посадил сына в крепость, только отдельно от отца. Так и просидели они порознь четыре года: отец и сын — кавалер Георгиевского и Владимирского крестов. Много пострадало от бесноватого императора людей. Вот и он, Платов, тоже провёл четыре года в ссылке и заточении. За что?..

— Ас Индийским походом, уважаемый Матвей Иванович, вам повезло! — продолжал чиновник. — Все бы вы, казаки, полегли в дальней дороге. Не реши Павла жизни, погибли бы в пустыне иль в горах-с. Это уж точно-с… Когда Павла убрали, Александр вызвал военного министра Ливена. «Где казаки? Далеко ли зашли?» О сей экспедиции, хотя она и совершалась в строгой тайне, однако ж Александр прознал. Ливен отвечал: так-то и так-то, уже под Оренбургом. «Немедля назад!» И в тот же день понеслись вдогонку вам курьеры.

Матвей Иванович припомнил, что грамоту от нового царя он получил 24 марта, а была она помечена — это он помнит точно — и в самом деле двенадцатым числом.

От новости хмель как рукой сняло. Он поднялся и стал ходить у костра. Вот как в жизни бывает — с самим императором разделываются, когда он стоит поперёк пути. А ведь на Руси его возносили, словно божество.

— Александра-то приходилось встречать? — спросил он гостя.

— А то как же! И не однажды. Молодой он ещё: всего двадцать три лета-с. А характером никак не в отца, мягок.

Матвей Иванович промолчал. Служба да ссылка научили его мыслей вслух не высказывать. Про Александра же подумал: «Павел тоже мягко стелил, да жёстко спать пришлось. А новый император сыном ему доводится. Так что поживём — увидим… Добрые цари только в сказках бывают».

В Москве всё произошло так, как и предвидел Матвей Иванович: милостью царскою он удостоился высокого чина атамана Войска Донского и звания генерал-лейтенанта. Представлял донское казачество на коронации. А после того, добившись аудиенции у молодого императора, испросил утверждения нового проекта относительно защиты от вод Черкасска.

— Непременно помогу и пришлю на Дон знающего человека, — обещал Александр.

И вот Матвей Иванович уже на Дону принял всенародно на майдане пернач — знак власти — и под возгласы толпы на тройке вороных в сопровождении двух войсковых старшин направился к войсковой канцелярии. По каменным стоптанным ступеням крыльца поднялся в дом. В прихожей его встретил казачонок, вскочил с лавки, низко поклонился и вытянулся. По случаю торжества мальчишка обрядился в новую блестящую сатиновую рубаху, щедро смазал сапоги дёгтем.

Матвей Иванович взглянул на него, и сердце кольнуло воспоминание. Представилось, что пред ним не мальчишка-подросток, а он сам, Матвейка Платов, такой, каким в давнишнюю пору дежурил при атамане Ефремове Степане.

— Ты чей?

— Иван Полухин, — ответил казачонок ломаным, словно у петушка, голосом.

— Сын Ефрема Полухина, что ли?

— Так точно!

— Ну-ну. Неси справно службу, казак, тогда она тебя не забудет.

Оставшись один, Матвей Иванович опустился на тяжёлый, с высокой резной спинкой стул. Устало положил руки на покрытый зелёным сукном стол, закрыл глаза. И опять накатили воспоминания, то далёкое время, когда он впервые вошёл в сей кабинет, где за столом восседал важный атаман.

Сколько же минуло с той поры лет? Тридцать пять? Нет, больше! Тогда он был мальчишкой, а теперь ему пятьдесят! Жизнь почти прошла, нелёгкая, беспокойная, в походах да сражениях. Да прошла ли? Нет, он ещё сделает многое. Обязан сделать. И перво-наперво выполнит свою заветную цель: перенесёт столицу Войска Донского в другое место. Он построит новый город: большой, свободный, чтоб люди не испытывали по весне бед.

Потом он вспомнил свой уход из станицы вместе с хорунжим Фролом Авдотьевым и битву у степной речки Калалах, где Фрол, спасая отряд, сложил голову. Припомнился Измаил, и Персидский поход, и несостоявшийся поход в Индию. И всплыло курносое лицо Павла с разбитым виском и шарфом на шее.

— О, Господи, — тяжело вздохнул он и перекрестился.

Потом стал припоминать, кто до него атаманил, решал за этим столом казачьи дела. Он, Платов, сменил Орлова, а до того был Иловайский Алексей Иванович, опочивший при коронации Павла. А до Иловайского атаманил Ефремов Степан, сменивший своего отца…

В комнату вползали сумерки. С улицы доносился говор, пьяные крики и нетерпеливое позвякивание колоколец тройки. Сегодня в честь знаменательного события — вступления в должность нового атамана — Черкасск бражничал.

Направляясь домой, Матвей Иванович сказал кучеру:

— Поезжай вокруг пруда.

В центре городка находился пруд — пристанище для уток и гусей, комаров и лягушек. Сюда лили помои, и здесь же казачки, те, кто жил неподалёку, стирали бельё. И сейчас, несмотря на праздничный день, две молодайки занимались делом на мостках. Одна полоскала подштанники, а вторая яростно колотила вальком.

— Бога б побоялись, грешницы! — крикнул им кучер.

Те и ухом не повели. С гоготанием брызнула в сторону от дороги гусиная стая, и босоногая девчонка с хворостиной в руках из-под руки поглядела на тройку.

И ещё повстречался пьяный казак. Он шёл по дороге, раскачиваясь из стороны в сторону, в выпущенной рубахе. Увидя тройку, сошёл с дороги, стал во фронт и, с трудом удерживаясь на ногах, приложил к голове руку.

— К пустой башке руку не прикладывают! — крикнул ему кучер и стеганул коренного рысака.

А Матвею Ивановичу пришла на память старая-престарая байка о том, как в свой первый приезд на Дон император Пётр увидел голого казака, однако ж с саблей через плечо. «А где рубаха и порты?» — спросил его Великий. «У шинкаря», — ответил тот, едва ворочая языком. «А чтобы?» — «Тоже там». — А что же не заложил саблю?» — «Саблю нельзя. С ней я и рубаху, и порты, и чтобы достану». Ответ Петру так пришёлся по душе, что он велел обрядить казака. Когда же учреждали печать Войска Донского, повелел на ней изобразить подгулявшего полуобнажённого казака, сидящего на бочке, но обязательно с саблей.

От пруда несло зловонием, и Матвей Иванович с горечью подумал: «Ну какая же это столица? Она хуже любой станицы, что раскинулась на пологих склонах донского берега».

С новой должностью Матвей Иванович ушёл в дела с головой. Пришлось объездить все семь округов, которые входили в его подчинение. В каждом задерживался на два-три дня, а то и на неделю. Немало времени отнимали воинские дела: казачьи сборы, учения. И конезавод требовал внимания. Но мысль о создании новой столицы не выходила из головы. Даже наоборот: она всё чаще и чаще напоминала о себе.

По весне, когда в Дону сошла вода, в Черкасск приехал инженерный подполковник Антоний Людвиг де Романо. Его сюда по просьбе Платова направил сам император, чтобы на месте изучить дело и высказать предложение о работах в столице Войска Донского. Приезжий обошёл городок, побывал на протоке, которая обтекала Черкасск, измерил шестом дно пруда, что-то писал, подсчитывал. Дней через десять представил Платову проект.

— Основной мой мысль состоит для того, чтобы не дать воде затоплять станиц, — начал он, развернув на столе план.

Матвей Иванович всматривался в искусно вычерченный на бумаге чертёж с пояснительными значками.

— Нужно обнести станиц плотиной. Вот здесь… и здесь… и здесь… — Почти весь остров нужно было обнести земляным валом. — А этот вонючий прут тоже нато засыпайт. Тогта весной вота пройдёт мимо станиц.

«Да ведь и до тебя, мил сударь, тоже пытались сделать такое! Да всё было напрасно!» — подумал Матвей Иванович. Спросил:

— И какие же средства для сего потребуются?

— Сущий малость! Всего сто тридцать тысяч рублей. Матвей Иванович дёрнул плечом.

— А кто строить должон и сколько народу надо?

— Это интересовать меня не может. Об этом ви уже говориль с императором.

Когда в Москве шёл разговор о Черкасске, император действительно разрешил использовать на работах два казачьих полка и семьсот крестьян. Разрешили также привлечь три с половиной тысячи лошадей и волов. Часть затрат (для выплаты мобилизованным жалованья, продовольственных и фуражных денег) правительство брало на себя, а остальные должна была пополнить не столь богатая казачья казна.

— Да где ж денег-то столько взять? Казна — не дойная корова!

Незадолго до приезда инженера Матвей Иванович распорядился купить жеребцов для станичных табунов. Он хорошо понимал значение для казаков крепких, быстрых и выносливых лошадей. Коню принадлежит половина победы в походах и сражениях. Крепок конь — крепок и казак.

— Не знайт, не знайт.

Отказаться от плана де Романо нельзя: инженер-то прибыл по указу самого императора. Пружина заведена.

— Ладно уж. Начнём строить, — согласился атаман.

Работы продолжались весь год. К великому неудовольствию жителей затхлый пруд-таки засыпали. Когда же стали насыпать вал вокруг Черкасска, нужно было дома сносить, казаки запротестовали:

— Никуда отсюда не тронемся. В этих куренях жили наши деды и прадеды. В них и мы будем доживать век.

Атаману приходилось вмешиваться, часто прибегая к почитаемой казаками власти.

На следующий год по настоянию Платова работы были прекращены. Он видел, что проект де Романо лишь опустошит казачью казну, не даст результата. Нужно строить для столицы город.

Искусные в письменах чиновники состряпали докладную, Матвей Иванович подписал, направил императору. В ней он изложил свои соображения относительно проделанных работ, о том, что положение они не улучшили и вряд ли улучшат и что необходимо строить новый город, выбрав высокое и сухое место.

24 августа 1804 года в ответ на письмо Платова последовал именной высочайший указ. В нём Александр писал: «Я нахожу мнение Ваше, чтоб основать в удобнейшем местоположении новый город, тем более основательным, что и прежде, по долголетнему опыту многих неудобств, было уже неоднократно помышляемо».

В документе также указывалось о необходимости самого тщательного выбора места, для чего прибудет сведущий чиновник, перечислялось, что должно быть выстроено и кем. Строительство повелевалось начать с весны 1805 года.

Вскоре в Черкасск приехал упомянутый указом чиновник. Это был знаток инженерного дела Деволан. Встретил его Матвей Иванович как дорогого гостя. Отвёл лучший дом, сам подобрал денщика, повара и прочую прислугу. Даже писца исправного приставил.

Он знал Деволана ещё по Персидскому походу, когда тот приехал к Зубову, чтобы помочь в строительстве Екатериносерда.

При Павле возведённый в генералы Деволан был уволен, даже отправлен за границу, однако ж вскоре был снова приглашён, чтобы изучить возможность постройки канала между Онежским озером и Белым морем, а также Мариинского канала.

В Черкасск Деволан прибыл из Таганрога, где строили порт, и он принимал в том деле участие. А до этого был на Волге. Там тоже у него была забота — как соединить Волгу с Доном. Нашёл путь для канала: посредством рек Иловли да Камышенки.

Деволан в Черкасск прибыл под вечер. Уставший и запылённый, взбодрил себя купанием в холодной воде Дона и, несмотря на поздний час, засиделся с Матвеем Ивановичем. Черноволосый, с умным взглядом, скупой на слова, он внимательно выслушал инженерных чинов.

— Хотел бы услышать, милостивый Матвей Иванович, ваши мысли. — Когда он произносил имя атамана, то отчётливо слышалось: Матфей. — Нельзя вершить дело, не узнав планов заказчика. А вы, Матфей Иванович, в сем деле — заказчик.

— Это так. Только заказчик, Франц Павлович, не я, а донское казачество. Оно — главный заказчик.

Гость одобрительно усмехнулся, попыхивая коротенькой трубочкой.

— Вижу, вы очень любите своих казаков, Матфей Иванович.

— А как же не любить самого себя!

Перейдя к определению места будущего города, Платов указал четыре наиболее подходящих района.

— Перво-наперво нужно осмотреть Аксайскую кручу, там, где сливается Аксай с Доном. Это совсем неподалёку. Там ныне станица Аксайская. Ещё есть место в Черкасских горах. Место широкое, просторное, над Аксаем. Правда, река не шибко глубока, не то что Дон. Бирючим Кутом прозывается сия местность.

— Кут? Что такое кут? — полюбопытствовал Деволан. — Впервые слышу.

— По-нашему, казачьему, кутом называется угол. А Бирючий Кут — стало быть, — глухой, заброшенный угол. Только там не угол, а гора.

— Бирючий Кут, — пыхнув трубкой, проговорил гость.

Он внимательно слушал, этот голландец, и не спускал пытливых, несколько выпуклых глаз с собеседника.

— Есть третье место на Красном Яру, выше Кривянской станицы.

— А что такое яр?

— Круча, обрыв, — поспешно пояснил Матвей Иванович.

— Круча — это плохо, — покачал головой инженер. — Город должен стоять на ровном месте. Большом, широком.

— Место широкое, для города подходящее.

— Надо смотреть, прежде чем решать.

— И ещё есть четвёртое место — при устье Маныча, где станица Манычская.

Они развернули карту. Матвей Иванович указывал каждое из этих мест, а Деволан отмечал его точкой карандаша.

Потом зашёл разговор о том, кто должен строить город, и инженер стал записывать каждое слово атамана. Он тут же в уме производил одному ему понятные расчёты, связанные с будущей стройкой.

Два казачьих полка, семьсот мужиков и три с половиной тысячи лошадей и волов — не столь великая сила для строительства города. Тут нужно всё точно высчитать и вымерить. Чтоб не прошли мимо дела ни одна пара рук, ни одна повозка. Но прежде — нужно определить место, где будет город.

Приближалась полночь. Перед тем как разойтись, договорились на этой неделе поехать на места, чтобы выбрать лучшее и заодно сделать намётку будущего города. Тут же наметили состав: войскового архитектора Бельтрами и казачьего инженера капитана Ефимова, полковников двух казачьих полков и начальника артельной команды. Всего образовалась группа в двенадцать человек.

— Завтра оповещу, а выедем послезавтра, — предложил Матвей Иванович.

— А я с Бельтрами да Ефимовым выеду завтра в станицу Аксайскую. Посмотрю, как удобно сие место для города. Тут ведь недалеко? К вечеру вернёмся, — предложил Деволан, и Матвей Иванович не стал возражать. Даже в душе одобрил: деловой человек.

На следующее утро Деволан уехал, однако вечером, как обещал, не вернулся. Приехал лишь к концу следующего дня, с опухшим лицом, полубольной. И сразу же завалился спать.

— В чём дело? Почему задержались? — спросил капитана Ефимова недовольный Платов: в ожидании Деволана пропал день.

— Мы в переплёт великий попали. Приехали купцы из Нахичевани, уж неведомо, как они прознали, и ну нас обхаживать, особливо генерала.

— Купцы? Нахичеванские? Да что им за дело до наших забот?

— Все уговаривали, чтобы город не строили в Аксайской. Испугались нашего соседства. От Аксайской до Нахичевани — рукой подать. В Нахичевань нас возили.

— Ну, мы и без них решим. Без разных там купцов. Наутро несколько колясок во главе с Платовым и Деволаном направились в сторону Бирючьего Кута. Когда они выкатили на макушку холма, возвышающегося над местностью почти на три сотни футов, и гость взглянул окрест, то слова вымолвить не смог. Стоял с застывшей улыбкой на лице, унесясь куда-то в мыслях.

День был ясный, солнечный и совсем безветренный. Деревья ближайшего леска пожелтели и стояли недвижимые, словно чем-то опечаленные. Внизу серебрился неширокий Аксай, а за ним тонула в глубокой дымке блёкло-зелёная, с золотистыми перелесками равнина.

— Матфей Иванович, это же чудо! Никогда не видел я таких мест! Только здесь быть городу! Тут! — Он тиснул себе под ноги пальцем. — Мы построим собор. Большой, с золотым куполом! Его увидят за сто вёрст. А у собора площадь. А вот сюда и сюда пролягут прошпекты. Их мы будем делать широкими с аллеями посреди. А вот там построим красивый дом — вашу резиденцию, Матфей Иванович. А против — гимназиум. Вот тут. — Инженер коснулся рукой головы. — Я уже вижу город.

Однако Матвей Иванович и некоторые из присутствующих не разделяли восторга знатного гостя.

— А где же Дон, Франц Павлович? Столица-то Войска Донского, а реки нет.

— Как нет? А это? Аксай?

— Да что же это за река? Ручей, да и только!

— Мы углубим его. Всё в наших руках.

В этой продолжавшейся не один день поездке они побывали и на Красном Яру, расположенном выше станицы Кривянской, и у Маныча, и даже заглянули в станицу Бессергеневскую. И конечно же, съездили в Аксайскую.

Мнения распались. Большинство настаивало на том, чтобы обосноваться в Аксайской. И Дон рядом, и место сухое, благодатное, да и переселяться из Черкасска не сложно. Однако Деволан пересилил всех, настоял на своём.

— Ладно! — махнул рукой Матвей Иванович. Откровенно говоря, он опасался спорить с приближённым ко двору Деволаном, авторитет которого и слово инженерного специалиста были весьма высоки. — Пусть будет так. — А казакам ответил одной из любимых поговорок: — Согласимся, не то будет такое, от чего я приду к размышлению, а вы — в сокрушение. — В памяти атамана ещё свежи были годы ссылки и заточения в Алексеевском равелине.

Почти всю осень Деволан с казачьим инженером Ефимовым и войсковым архитектором Бельтрами готовили план будущего города, чертежи зданий.

Деволан, нужно отдать должное, работать умел. Трудился и днём и ночью и заставлял работать помощников.

31 декабря 1804 года план был утверждён Александром. В указе на имя атамана Войска Донского Платова император писал: «Утвердив сей план, препровождаю его при сем к вам со всеми приложениями и с описанием главных общественных зданий, улиц и площадей, повелевая: сообразно плану сему и данным Вам в указе 23 августа постановлениям, положить основание Новому Черкасску на месте, между речек Тузлова и Аксая…»

Работы повелевалось начать весной 1805 года.