Атаман Платов

В ПОСЛЕДНЕМ ПОХОДЕ

Преследуя по пятам неприятеля, первыми к Ковно подоспели казаки. Встреченные орудийной стрельбой, остановились, выслали разведку, подтянули орудия донской батареи и ударили из них по городу.

Разведка вскоре вернулась, донесла: неприятель из Ковно уходит по двум дорогам, спешит.

— Не мешкать! — приказал Платов. — Француза никак из вида не упускать! Бить колонны с флангов!

Через час полки по льду перешли Неман, пустились в погоню. Разгадав казачий манёвр и опасаясь оказаться в кольце, из города бросились последние остатки неприятельского войска.

Пять месяцев назад отсюда, из Ковно, французы начали свой поход на Москву. Наполеон заявлял: «Через пять лет я буду господином мира. Остаётся одна Россия, но я раздавлю её». Теперь его армия, доселе считавшаяся непобедимой, была разгромлена в пух: из 600 тысяч человек уцелело всего 9 тысяч.

Генерал Дюма, интендант французской армии, закончив в Волковыске свои дела, собирался уж выезжать, когда услышал голоса. Дверь распахнулась, и на пороге вырос незнакомец: обросший, высокий, в странном одеянии.

— Вам что угодно? — поднялся генерал. — С кем имею честь…

Незнакомец решительно шагнул к столу.

— Это я вас должен спросить: кто вы такой?

— Я — интендантский генерал Дюма.

— А я — Ней! Маршал Ней!

— Маршал? — Дюма всмотрелся. — Ваше сиятельство! Князь Московский!

— Да, чёрт побери, князь Московский! — Ней тяжело опустился в кресло. — Я — Ней, бывший начальник арьергарда Великой армии. На ковенском мосту я сделал последний выстрел и бросил в Неман последнее ружьё. И вот я один… Пробравшись лесом, я избежал участи тех, кого порубили казаки, сгубили морозы, сожрали волки… Теперь дайте поесть и найдите, во что переодеться. Я смертельно голоден и устал.

— Сейчас… сейчас… — Генерал поспешно вышел из комнаты, а когда вернулся, Ней спал, уронив голову на грудь.

— О, Боже! — прошептал генерал. — Помоги нам выбраться из этого ада…

Перед шагнувшей за Неман русской армией стояла задача освобождения народов от наполеоновского гнёта, установления в Европе длительного мира. Теперь боевые действия развернулись на трёх направлениях: на правом крыле, где находились казачьи части Платова, войска наступали на Кёнигсберг и далее — на Данциг; центр устремился к Полоцку; левое крыло под командованием Милорадовича нацелилось на Варшаву.

В конце января после взятия Данцига Платов получил письмо от Кутузова.

«Милостивый государь, граф Матвей Иванович! Я не в силах изъяснить Вам той благодарности, которою преисполнено моё сердце, — писал фельдмаршал. — Сражение, бывшее 22 января под Данцигом, есть новый опыт усердия, ревности и отличной храбрости донцов, Вами предводительствуемых. Услуги, оказанные Вами отечеству в продолжение нынешней кампании, не имеют примеров! Вы доказали целой Европе могущество и силу обитателей благословенного Дона!

Далее Кутузов просил Платова непременно поспешить в главную квартиру, потому что полон желания дружески прижать его к сердцу. В искренности чувств старого боевого товарища Матвей Иванович не сомневался, однако интуиция подсказывала и другое.

В тот же день он выехал в Полоцк, где находился главнокомандующий. Всю дорогу его не покидала подспудно таившаяся мысль: непременно что-то случилось. В тексте письма он чувствовал участие и утешение.

В пути адъютант есаул Кирилл Греков шутками да прибаутками пытался отогнать чёрные мысли, но Матвей Иванович был суров.

Завидя его, Кутузов шагнул, обнял, дрогнувшим голосом сказал:

— Крепись, атаман. Крепись, любезный Матвей Иванович.

— Что случилось?

— На вот, читай, — протянул он лист. — С Дона твоего пришла депеша. Денисов пишет.

Матвей Иванович прочитал раз и второй. Не веря случившемуся, опустился в кресло. Умерла его Марфа Дмитриевна… Приказала долго жить…

— Посиди, посиди, Матвей Иванович, а у меня дело есть… — И Михаил Илларионович вышел.

Матвею Ивановичу вспомнилось, как в такую же зиму, возвратившись из Черкасска на Кубань, станичник сообщил о болезни первой жены, Надежды Павловны.

«Ты что буровишь! — повысил он тогда на казака голос. — С чего бы?..»

Надежда была молода и здорова телом.

«Так точно. Туточки в письме всё сказано». Казак полез за пазуху…

И вот ушла из жизни и вторая его жена, Марфуша. Недолго они бывали вместе, мешали частые разлуки. Однако ж прикипели друг к другу… Нет её. Он почувствовал на душе горькую пустоту.

Сколько сидел в раздумье — не помнил. Вошёл Кутузов, положил руку на плечо.

— Поезжай на Дон, Матвей Иванович. Отдохнёшь и дела на месте проверишь.

— Нет, не время покидать армию. Не могу этого сделать. — Платов знал, поездка горя не убавит. — Если дозволите, пусть едет сын мой, Иван.

— Иван так Иван, — не стал возражать Кутузов. Иван за последние бои у Данцига был произведён в войсковые старшины, и слух о его храбрости докатился до главной квартиры. — Сам тоже отдохни, полечись. Доктор Виллие сказывал, что нужда в том есть.

Вскоре, распрощавшись с главнокомандующим, Платов уехал по настоянию заботливого доктора в Богемию, на воды. И думал ли он, что та встреча с Михаилом Илларионовичем будет последней? 28 апреля по дороге в столицу Саксонии Дрезден фельдмаршал скончался в небольшом городке Бунцалу.

Это было второе в тот год после смерти жены потрясение…

Вернулся Платов в армию в сентябре, когда войска вели наступление на Лейпциг. Под своё командование принял лёгкий корпус, прикрывший с юга наступление Богемской армии. В конце сентября армия и Платовский корпус подошли к Лейпцигу.

Здесь 4–7 октября произошло знаменитое сражение, получившее в дальнейшем название «Битва народов». Против армии Наполеона, состоящей из французских, польских, голландских, саксонских, бельгийских, итальянских и других войск, выступила союзная коалиция, в которую входили Россия, Австрия, Великобритания, Пруссия, Швеция.

В этом самом крупном для наполеоновских войск сражении обе стороны понесли значительные потери. Наполеон потерял около 80 тысяч человек и почти половину орудий, союзники — свыше 54 тысяч. Победу в битве одержали союзники и решающую роль в ней сыграли русские войска.

Корпус Платова обеспечивал фланг русских войск, он сумел блестяще справиться с поставленной задачей. Особенно отличился лейб-гвардии казачий полк под командованием Орлова-Денисова.

Произошло это 4 октября. Используя неудачное наступление Богемской армии, Наполеон нанёс контрудар кавалерией Мюрата. После сильного артиллерийского огня десять тысяч всадников обрушились на центр расстроенной Богемской армии. За несколько минут, смяв и уничтожив передовые части, французская кавалерия углубилась в расположение союзных войск.

На помощь бросилась кавалерийская дивизия генерала Палена, но она не смогла удержать неприятельскую конную лавину. И тогда на фланг устремился лейб-гвардии казачий полк Орлова-Денисова. Удар казаков был столь неожиданным, что атака французских кавалеристов застопорилась. Этим немедленно воспользовались артиллеристы. Они выкатили к месту прорыва 112-орудийную батарею и в упор стали расстреливать неприятельскую конницу. Неся потери, французы отступили.

За отличие в лейпцигском сражении Платов удостоился ордена Андрея Первозванного. Был награждён и его любимец Орлов-Денисов.

Преследуя наполеоновскую армию, казачий корпус 21 октября занял Франкфурт-на-Майне, а вскоре казаки поили коней из Рейна.

КАЗАЧИЙ ОТРЯД

Генерал Платов с небольшой возвышенности всматривался в лежащий за рекой французский городок. На блеклом небе чётко выделялся сферический купол церкви, прямоугольная башня ратуши, на заснеженном холме темнели голые деревья кладбища с видимыми обелисками и крестами. Перед городом в низине угадывалась река под ледяным панцирем. Через неё был переброшен горбатый мост.

Утро выдалось морозное, румяное, на редкость ясное. Будто был не январь, а поздний март, какой предваряет приход погожих дней на Дону.

Рядом с Платовым притоптывал ботфортами высокий Шперберг, натянув на самые уши щеголеватое казачье кепи. На ремне через плечо неизменная походная сумка с картой, бумагой, карандашами, даже с пузырьком чернил и перьями.

Тут же генерал Карпов — артиллерийский начальник отряда, розовощёкий, усатый крепыш, в широких, подбитых мехом сапогах. Он то и дело поглядывал в сторону артиллерийской роты, шесть орудий которой выстроены в ряд на позиции. Возле них суетились казаки-пушкари, вызывая у генерала раздражение. «Пора бы занять места и не мельтешить».

Неподалёку в ложбине укрылись адъютанты и казаки-вестовые для связи с казачьими полками. Полки уже давно изготовились и ждали сигнала, чтобы в конном строю атаковать город.

Матвей Иванович достал большие, в золотом корпусе часы на массивной цепочке. Нажал на головку, и крышка с щелчком открылась. Стрелки приближались к восьми.

— Может, начнём? — предложил Шперберг, потирая подмороженное ухо.

— Ещё семь минут, — заметил Карпов, неодобрительно поглядев в сторону орудий.

— Начнём как указано, — спокойно сказал Платов и поднёс к глазу подзорную трубу.

Накануне ему поступил приказ овладеть городом Труа, лежавшим на пути к Парижу, и ни в коем случае не уступать его французам, которые вдруг стали дерзки. На некоторых местах им удалось даже потеснить русские и союзные — австрийские и прусские — войска. Для последних обстановка в январе 1814 года складывалась весьма неудачно.

Направляя к Труа казачий отряд, Барклай самым решительным образом приказал Платову овладеть городом к утру. Ночь казаки провели в движении и теперь оставались последние минуты перед решительным броском в атаку.

В чуткой тишине морозного утра послышался далёкий звон часов на башне ратуши. Ему отозвался колокол собора. Восемь часов!

— Начнём, — спокойно сказал Платов.

— Ракету! — скомандовал начальник штаба отряда полковник Шперберг.

В небо взлетела ракета, рассыпалась на звёздочки. Генерал Карпов сорвал с головы папаху и взмахнул ею. Почти разом ударили орудия. Из стволов вылетели языки огня, орудия окутались дымом.

И вслед за тем из укрытий вынеслись конные. Припав к шеям коней, всадники галопом мчались к городу, угрожающе выставив длинные пики с поблескивающими наконечниками. Казалось, их ничто не могло удержать.

— Иго-о! А-а-а! Да-ава-ай-й! — слышались крики и частый перестук копыт, слившийся в гул.

Конники всех трёх бригад слились на широком поле в одну живую лаву, неудержимо накатывались к низине со скованной льдом рекой.

Из города загромыхали орудия, послышались выстрелы. Несколько коней упали, сбросив с себя седоков.

— А-а-а! Дава-ай-й!..

Лихой атакой сбили неприятельские заслоны, вынеслись к мосту.

Наступавшая справа бригада генерала Иловайского первой достигла реки. По хрупкому, не совсем окрепшему льду всадники преодолели её и оказались на противоположном берегу.

По ним стреляли из орудий и ружей, но казаки будто не замечали опасности, мчались в обход города с явным намерением выйти к противоположной окраине и отрезать неприятелю пути отступления.

Скупой на похвалу, Платов не сдержал одобрения:

— Вот это по-казацки! Аи да Осип Васильевич! Быть ему комендантом города.

— Генерал Иловайский достоен того, — поддержал Шперберг.

Через час с небольшим штурм завершился победой казаков. Оказавшись в кольце и сознавая бессмысленность обороны, французы побросали оружие, подняли руки.

— Раненым оказать помощь и отпустить, — распорядился Матвей Иванович. — Остальных направить в Главную квартиру. Там разберутся.

В особняк, где разместился штаб, Платов прибыл к вечеру. Весь день был на ногах, чувствовал усталость. Ко всему ещё простудился: бил кашель, ломало поясницу. Годы брали своё, разменял седьмой десяток. Раньше, бывало, сутками не покидал седла, а сейчас всё больше в мягкой коляске. Укатали сивку крутые горки.

Матвей Иванович сел к камину, вытянув к огню обутые в валенки ноги. Жмурясь, смотрел на пляшущие языки огня. Поленья сочно потрескивали, сыпали искры. Жар опахивал лицо, клонило ко сну.

Вошёл Шперберг.

— Ваше сиятельство, прибыли командиры. Велите приглашать?

После возведения Платова в графское достоинство, приближённые, чтобы сделать приятное, обращаясь, называли его только сиятельством.

— Да-да, пусть заходят. Приглашайте, Константин Павлович.

Матвей Иванович поднялся, большой, грузный.

Первым вошёл бравого вида совсем ещё молодой Кайсаров, помощник Платова. За ним Иловайский, Греков 10-й. Все трое генералы, командуют бригадами. За ними вошёл строгий усач генерал-артиллерист Карпов.

Потом вошли командиры полков: Греков 18-й, Костин 4-й, Ягодин 2-й, Желтоножкин, командиры Тептярского и Уральского полков. Молча расселись.

Матвей Иванович оглядел всех, глухим, басовитым голосом начал:

— Должен сказать, что утром атака нам удалась. Наступали дружно, и упрёка никому не выскажу. Лучше других была бригада Иловайского. Отменно действовали в ней полки Ягодина и Костина, а уж про самого командира и говорить нечего. Спасибо вам. Истинно казацкую хватку показали. Потому Осип Васильевич и удостоился чести стать комендантом города.

Все трое поднялись, произнесли в ответ:

— Служим Богу и Отечеству!

— Спасибо ещё раз, — продолжил Платов. — Сей городок, я вам скажу, хоть и мал, но значение его большое. Занимая его, мы прикрываем фланг Силезской армии. Она сейчас в трудном положении. Наполеон, видимо, намерен потрепать её. Впрочем, нужно и нам ожидать его нападения. Этот супостат хитёр как старый лис, и в опыте, конечно, ему не откажешь. А посему надлежит находиться в постоянной готовности.

Казачьи начальники слушали Матвея Ивановича с сосредоточенными лицами, понимая важность выпавшей на их долю задачи.

— А тебе, Осип Васильевич, надобно зрить за городом в оба глаза. С тебя, как коменданта, спрос особый. Кроме охранения, нужно ещё выслать разведку. Я о том ещё днём тебе наказывал.

— Уже собираются, ваше сиятельство. Задачи дозору сам поставлю.

— И прикажи захватить «языка». Кто возглавляет дозор?

— Есаул Туроверов. И насчёт «языка» не извольте беспокоиться.

— Этот справится, — удовлетворённо кивнул Платов. — Ежели от него поступит что важное, немедленно донеси не мешкая. Хоть в ночь, хоть заполночь.

— Слушаюсь, — ответил Иловайский.

Отпустив командиров, Матвей Иванович хотел было прилечь, но вдруг вспомнил о письме, которое накануне ему вручил офицер из Главной квартиры. Письмо писал дворянин из Петербурга. Прочитав, Матвей Иванович улыбнулся, небрежно сунул в карман с мыслью о непременном ответе. И вот сейчас только вспомнил.

— Тут, Константин Павлович, письмо прислано, — обратился он к Шпербергу. — Прочитай, что к чему.

Полковник прочитал, в раздумье почесал затылок.

— И как надобно ответить?

— Неужто подсказка нужна? — не скрыл Платов досады. — Ладно уж, давай сюда. Сам отпишу. Поднеси чернил да перо.

Он сел за стол, пододвинул бронзовый подсвечник. Свет упал на лицо. Выступили глубокие морщины, мешки под глазами, залысины, седина на висках.

Отведя руку, стал опять на расстоянии читать письмо.

«Уважаемому и высокочтимому графу и генералу от кавалерии его сиятельству Матвею Ивановичу Платову.

Сие послание осмеливается направить потомственный дворянин Александр Иванович Муханов. Сей род не один век верой и правдой служил царю и отечеству. Дальний предок ходил на Казань, а другой бился в петровском полку под Полтавой, заслужил за оное дело медаль. Описываю для того, чтобы утвердить вас в чистоте намерений и тем выразить подобострастность свою к вашему сиятельству и всему казачьему сословию.

Просьба состоит в следующем. Мои отроки, Василий и Сергей, коим исполнилось осенью шестнадцать и семнадцать лет, воспылали надеждой принять казачье сословие и вступить на службу под знамёна славного казачьего Войска Донского. По упомянутой причине, набравшись смелости великой, прошу принять их к Вам на службу с непременным зачислением в казачий полк и присовокуплением к казачьему сословию.

Полон веры, что упомянутые отроки Василий и Сергей не опозорят чести и достоинства рода Мухановых и будут достойными слугами царю и отечеству».

Прочитав, Матвей Иванович отложил письмо, задумался.

Под его начальством служило немало людей неказачьего рода. В Прусско-французской войне шестого года командовал казачьей бригадой граф Строганов. Пришёл совсем без звания, а ушёл генералом. Человек умный, сообразительный, друг юности императора Александра. Разве посмел бы он, Платов, ослушаться царской воли. Да и ныне у него под началом, его помощник Кайсаров, тоже не казак. Его сам Михаил Илларионович Кутузов направил после адъютантства к Платову. Теперь Кайсаров уже генерал.

А Шперберг тот и вовсе из немецких кровей. Но вот уже какой год при нём начальником штаба.

Но никто из них и помысла не имел о зачислении в казачий род. А этот дворянин умудрил чудное. Да разве можно такую просьбу уважить?

Сведя кустистые брови, сосредоточившись, Матвей Иванович макнул в склянку перо, заскрипел о бумагу.

«Милостивый государь, — старательно вывел он и заменил запятую на восклицательный знак. — Сим ответствую и уведомляю, что просьбу милости вашей не могу исполнить. Казак не есть сословие, наподобие дворянского рода или чиновничьего. Казаком надобно родиться и вобрать с молоком кормилицы-матери телесную силу и духовность людей, проживающих в казачьем краю. Казак сызмала наследует то, что не доступно никому другому. Рад бы польстить вам, но не могу! Не обессудьте. К сему. Атаман Войска Донского граф Платов».

Бумагу посыпал песком, стряхнул и перечитал.

— Вроде как надо, — сказал вслух и велел письмо незамедлительно отправить в Петербург.

— Завтра же направим, — пообещал Шперберг.

НАПОЛЕОН РЕШАЕТСЯ

Армии союзников, вступив на французскую территорию, быстро продвигались к Парижу. Наполеон понимал, что полоса его успеха миновала, подступало время неудач, а возможно, и крушение.

Однако верить этому упорно не желал, не допуская мысли, что подходит конец его господству, конец, перечёркивавший сладость побед в шести десятках сражений.

Пятнадцать лет назад, 18 брюмера (9 ноября) 1799 года, он, тридцатилетний генерал, по возвращении из Египта в Париж совершил государственный переворот. Отстранив главенствующих сановников, взял власть в свои руки. Став первым консулом, установил в Республике единоличное господство, ввёл военную диктатуру.

Теперь он не намеревался сделать всё, чтобы оставаться первейшим в мире лицом. Веря в свою былую силу, надеялся на непредвиденную случайность, которая изменит обстановку, вынудит врагов пойти на переговоры и даже уступки.

Ранее, в декабре, во французскую армию было призвано 110 тысяч новобранцев. Считая это недостаточным, Наполеон распорядился послать эмиссаров во все провинции, чтобы усилить приток пополнения, а также средств на его содержание.

И вот он собрал в кабинете своих боевых сподвижников, чтобы потребовать от них самых решительных действий во имя спасения Франции. За столом: Бертье, Ней, Ожеро, Макдональд, Удино. Они сидят за длинным столом, будто провинившиеся ученики пред учителем. А Наполеон всё говорит, обвиняя их в нежелании сражаться за интересы родной им империи.

— Сир! — улучив момент, поднялся седой Ожеро. — Мы делаем всё, чтобы сдержать неприятеля. Но бывают обстоятельства, когда мы бессильны. Обстановка в армии чрезвычайно сложная. Мы понесли большие потери, солдаты до предела утомлены. Они бьются из последних сил. И нельзя требовать невозможного. Ваши упрёки неосновательны.

Наполеон смерил его взглядом.

— Опять вы, Ожеро… — Наполеон как бы дал возможность маршалу вспомнить первую с ним встречу на итальянском фронте.

Тогда он подошёл почти вплотную к высокому Ожеро и сказал: «Вы на голову выше меня, генерал. Но если ещё раз посмеете не выполнить приказ, я немедленно устраню разницу в росте».

— Опять вы, Ожеро, — повторил Наполеон. — Теперь вы, маршал, утомлены в свои шестьдесят лет. А может, даже разучились воевать. Если вас годы тяготят, сдайте командование, я приму отставку.

— Зачем же, мой император? Я о том не говорил. — И Ожеро сел на место.

— Я решил покинуть Париж, ехать в армию, — продолжал Наполеон. — И с этими новобранцами, которые недостаточно обучены и еле одеты, я сделаю невозможное. Заверяю вас, и вы сами в этом убедитесь.

— Мы в этом не сомневаемся, — сказал за всех Бертье. Начальник штаб Наполеона по-прежнему хранил своему императору верность.

— Но мы не Наполеоны, — осмелел Ожеро.

— Вы опытные начальники. Вы и без меня должны побеждать врага. Я надеюсь на вас, — высказал комплимент своим подчинённым Наполеон. — Но прежде чем выехать в армию, я надеюсь на удачные переговоры с союзниками. Если даже не добьюсь желаемого, мы тем не менее выиграем время. С этой целью я намерен направить министра иностранных дел для переговоров.

В ответ послышались голоса одобрения. Маршалы знали Талейрана. Впрочем, имя хромоногого старика было известно всей Европе. Он являлся тенью императора в международных делах. Ещё только когда генерал Бонапарт делал первые шаги по пути к власти, Талейран никогда не изменявшим ему чутьём понял, что за этим молодым генералом будущее. И стал ему верным слугой. Он был его главным советником по делам иностранной политики. Когда возникала трудность в переговорах между государствами, направлялся Талейран.

Проницательным умом, даром предвидения, изощрённостью речей он ловко запутывал противников, уводил в словесной баталии от главного, обезоруживал и добивался нужного.

Мерилом его поступков были деньги. Посредством их, да ещё женщин (а их у него было превеликое множество), он добился влияния, богатства, власти. Он предавал и продавал всех. Не делать этого он не мог. Ему нельзя было верить, даже если он клялся Богом и матерью. А если говорил правду, то знавшие этого человека ему не верили.

Когда Наполеон был в зените славы, Талейран вошёл в тайное сношение с русским императором Александром, а затем и с австрийским министром Меттернихом. Получая немалые суммы, он сообщал им о происходящих во Франции делах, о планах Наполеона.

Прозорливый Наполеон знал о его грязных делах, предательствах, но держал на высоком посту, принимал, выслушивал, понимая, насколько Талейран ему нужен.

— Пригласите Тайран, — сказал Наполеон дежурному генералу. Наполеон называл своего министра именно так: Тайран.

Талейран, к полной неожиданности всех, тотчас вошёл в кабинет, словно ждал у двери вызова. Припадая на ногу и опираясь на трость, приблизился к императору, чопорно отвесил поклон и, не ожидая приглашения, опустился в кресло.

— Вы, как всегда, кстати, князь Тайран. У меня к вам важное дело.

— Весь внимание, мой император, — ответил тот с каменным лицом, опершись подбородком о рукоять трости. Казалось, он уже знал, в чём состоит дело.

— Тайран, вам предстоит трудное, но необходимое для Франции дела, — повторил Наполеон, сверля взглядом шестидесятилетнего дипломата. — Нужно вступить в переговоры с Россией, Пруссией и Австрией. Попробовать выиграть время. Надеюсь, вы понимаете?

— На это, мой император, я согласие не дам, — ответил Талейран.

— То есть как? — уставился на него Наполеон.

В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Такого ещё не было, чтоб подданный осмелился возразить, да ещё в присутствии важных сановников.

— Князь, — с металлом в голосе проговорил Наполеон, — я ещё раз повторяю: вам надо вступить в переговоры.

Он побледнел, в глазах вспыхнул огонь.

Талейран, опираясь на трость, поднялся с кресла. Проницательный дипломат знал, что дни Наполеона сочтены, что через месяц-другой его властелин уйдёт в историю.

— Нет, мой император, на это согласия я не даю, — повторил он ещё раз.

— Вы вор, мерзавец, бесчестный человек! — Теряя самообладание, Наполеон поднял кулаки. — Вы всех обманывали, всех предавали, для вас нет ничего святого, вы бы продали родного отца! Я вас осыпал благодеяниями, а вы — против меня! Вы заслужили, чтобы я разбил вас, как стекло! Это в моей власти, но я презираю вас! Почему я вас ещё не повесил на решётке Карусельной площади? Но есть, есть ещё для этого время! Вы — грязь в шёлковых чулках! Грязь! Во-он! Я не желаю вас видеть!

Невозмутимо постукивая тростью, Талейран молча проследовал к двери. Все проводили его настороженными взглядами.

Наполеон негромким голосом произнёс: — До встречи в армии, господа маршалы. Вы свободны…

Император решил выехать в армию в ночь на 25 января. Простившись с Марией-Луизой — второй своей женой, — он направился в детскую комнату.

Осторожно ступая, приблизился к кроватке. Подложив под щёку ладонь, мальчик безмятежно спал. Пушистились на голове волосы, пухлые губы тронула лёгкая улыбка.

Это был его сын, единственный, дороже которого никого на свете не было. Ему Наполеон унаследовал всё, что завоевал он человеческой кровью и тысячами жизней: престол, богатство, власть над Францией и покорёнными странами Европы. Сын — продолжатель его дела, если сам он, Наполеон, не вернётся с поля боя.

Вещи уже в экипаже, прислуга, охрана ждут его, бьют копытами застоявшиеся лошади. Но он, стоя у спящего сына, обо всём забыл, будучи во власти печальных дум.

О чём он думал в эту минуту? Может, о том, как четыре года назад, огорчённый, что любимая им Жозефина не могла принести наследника и он расстался с ней? А может, о том, как сочетался с дочерью австрийского императора девятнадцатилетней Марией-Луизой? А может, об ожидаемой его самого участи?

Свеча освещала лицо спящего ребёнка и склонившегося над ним всесильного Наполеона, при одном имени которого трепетала Европа, властителя населявших её народов. И думал ли он, что смотрит на сына в последний раз, что никогда потом до самой смерти он больше не сможет его увидеть!..

Наконец он взял канделябр и тихо вышел из комнаты. И сразу преобразился. Небольшого роста, с выпирающим животом, он шёл, уверенно стуча ботфортами по паркету.

Он вспомнил в карете, что восемнадцать лет назад после свадьбы с Жозефиной вот так же спешил на фронт.

Тогда он почти каждый день посылал ей нежные письма и, терзаемый ревностью, с нетерпением ожидал редкие её ответы.

…По возвращении от Наполеона Талейран уединился в своём особняке. Его не очень обеспокоил взрыв негодования императора. Он знал, что это должно было случиться, что Наполеону известно многое из того, что было тайной для других. Но он понимал, что сам Наполеон обязан ему, Талейрану, очень и очень многим. Но теперь он уже будет действовать отнюдь не в интересах французского императора, а тех, кто представляет силу.

Талейран долго сидел в кресле, предавшись непростым мыслям. Наконец вызвал слугу.

— В монастыре найди монаха Витроля. Чтоб ввечеру он был у меня.

А сам сел за стол, стал быстро писать.

Писал долго, зачёркивал, рвал бумагу и клочки тут же сжигал.

Наконец всё переписал начисто, получилась небольшая записка. Аккуратно её сложил.

— Вот и всё. Дело сделал, — удовлетворённо сказал он себе.

Вечером, когда стемнело, явился монах. Это был верный человек. Когда-то, когда Талейран был ещё епископом Отенским, он выручил в одном деле Витроля, приблизил, и тот дал слово верно ему служить.

Это был худой и немолодой уже человек с лицом аскета и густыми седыми волосами.

— Бумага должна быть доставлена в Главную квартиру русской армии, — вручил монаху записку Талейран, а вместе с ней и кошелёк с деньгами. — Возьми экипаж и не торгуйся. Поезжай как можно скорей.

Он рассказал монаху, какой дорогой ехать, как найти Главную квартиру.

— Всё сделаю, как надо, — пообещал монах.

— И ещё непременно передай на словах, что папа Римский по приказу Наполеона содержится в Фонтенбло. Его необходимо как можно скорей освободить.

— Какой папа? Неужто Пий Седьмой?

— Да. Именно он. Не забудь об этом сообщить. Это очень важно.

В ДОЗОРЕ

Пред отправлением разведывательного дозора последнее напутствие обычно давали штабные начальники или их помощники. Однако на сей раз генерал Иловайский счёл необходимым самому дать указание.

Человек неукоснительной исполнительности, служака, он отличался не только строгостью, но и душевностью, вызывавшей у подчинённых уважение и даже любовь.

Он был по-казачьи сухощав и сутуловат, глаза чёрные, острые, нос с горбинкой. Наверняка передалась кровь грузинской красавицы-княжны, которую некогда умыкнул в жёны лихой предок.

На генерале бекеша и лихо заломленная серая смушковая шапка с синим верхом-шлыком, в руках плётка. Она всегда при нём — либо в руке зажата, либо переброшена через плечо, либо за коротким голенищем сапога.

— Сколько в дозоре молодцов? — выслушав рапорт, скороговоркой спросил он неказистого на вид, с побитым оспинками лицом начальника дозора.

— Двенадцать со мной, — ответил есаул Туроверов, слегка выпячивая затянутую в чекмень грудь.

— А не мало ли? Надобно иметь поболее.

— Для дела достаточно, ваше превосходительство.

— И Умнов тут? Правильно, — одобрил генерал, заметив рыжеватого казака с быстрыми глазами.

— С ним сподручней, — пояснил есаул.

— И я ж о том.

Яков Умнов, родом из зажиточных казаков, три года пребывал в черкасской школе, где выучился говорить по-французски. Не так чтобы очень хорошо, но лучше своих однокашников. Его даже французом в школе нарекли. И до сей поры его так и кличут: Яшка-француз. В разведке такой знаток весьма надобен.

— Главное — разведать дорогу, что ведёт к городу Арси, узнать, где и в каком виде мосты, разузнать места, где может укрыться в засаде неприятель. А ежели такового обнаружишь, установи — пехота это иль кавалерия да есть ли орудия, — расхаживая вдоль строя, говорил Иловайский. — И ещё, Туроверов, непременно надобно захватить пленного. И не какого-либо занюханного солдата, а офицера, да чином поболее. Как делать? Подскажут обстоятельства. Не забудь лошадей для того про запас иметь.

Есаул молча слушал, шмыгал, будто мальчишка, носом, изредка кивал головой. О храбрости Туроверова говорили много. В прошлом году за лихую атаку Платов собственноручно наградил его саблей, а позже за лихой поиск и взятие важного «языка» Георгиевским крестом.

— Каждому глядеть в оба, — продолжал генерал. — Наполеоново войско на последнем издыхании, стало быть, оно как раненый зверь. А он тогда что бешеный, на всё способен. Тем паче, что земля чужая, ненашенская, неприятель вокруг: и справа он и слева, впереди и позади. Понятно, что гутарю?

— Понятно, — не в лад ответили казаки.

— Ежели что важное узнаете иль схватите «языка», немедленно скачите сюда, к самому Платову. Он во всём разберётся и примет нужное решение. Может, спросить кто что желает… Нет таковских? Тогда отправляйтесь. — Генерал решительно махнул плёткой.

— По коням! — скомандовал Туроверов.

Много на Дону казачьих фамилий, чьи представители прославили род делами своими и навсегда вошли в историю России: Грековы и Кутейниковы, Карповы и Орловы, Денисовы и Красновы. Но среди всех знатнейших имён род Иловайских самый старый. Далёкий предок Андрей Иванович изгонял из Москвы польских панов с их Самозванцем. За боевые подвиги прадед Осипа Васильевича заслужил от самого императора Петра Великого саблю да золотой ковш с царским гербом и надписью: «Лёгкой станицы атаману и казаку Мокею Осиповичу Иловайскому за службу и храбрость». А станицей в те времена называли казачий отряд.

Деду же, Ивану Мокеевичу, выпала нелёгкая доля. Он служил на пограничной кавказской линии, командовал полком. В одной из схваток с ногайским отрядом его пленили. Тяжело-раненного доставили в далёкое селение. Жестокие и безжалостные к пленным кавказцы проявили к нему неожиданное милосердие. Они знали, что пред ними отважный воин и начальник, которого не следует везти к морю, чтоб там продать в рабство. Его вылечили, а по выздоровлении вызвали на свой совет старейшин.

— Предлагаем, Иван, служить у нас. Будешь командовать отрядом лихих джигитов. Отдадим тебе в жёны самую красивую девицу, какая придётся по сердцу. Выбирай. Мало одной — дадим две. Ни в чём отказа не будет.

— А ежели не соглашусь?

— Тогда секир-башка. — Хан выразительно провёл рукой по горлу.

— Нужно подумать, — ответил казак.

— Подумай, завтра скажешь.

Мысли унесли казака на Дон, в родную станицу, где остались жена, четверо сыновей: Алексей и Василий, Николай и Дмитрий. Они ещё на выросте, но пройдёт немного времени, и они сядут на коней, выедут на южную линию.

Неужели он, их отец, выступит против своих сыновей? Нет, никогда он этого не сделает, никогда не согласится на предательство. Уж лучше смерть. Но и умирать не хочется. Он полон сил, крепок, отважен, опытен. Не напрасно же враги нуждают служить им.

«Нужно бежать! — решил он. — Двум смертям не бывать, одной не миновать».

Его хватились утром, бросились в погоню. Уйти далеко не удалось. Догнали, связали, доставили к хану с петлёй на шее.

— Значит, не хочешь нам служить? — хищно спросил тот.

— Не хочу, — ответил казак.

— А мы заставим.

Его били, пока он не потерял сознание. Спину превратили в кровавое месиво. Лежал пластом, но отошёл. И не изменил решения.

Месяца через два он снова бежал. И опять была погоня, побои, и лишь крепкая натура избавила его от смерти.

Избитого, но не сломленного духом, его уложили на арбу и повезли под охраной в горы. Почти две недели продолжался путь. Пристанищем стало глухое селение у подножия снежной горы.

— Надеюсь, отсюда тебе уж не выбраться, — сказал новый хозяин.

— Посмотрим, — ответил пленник.

— Убью, если поймаю! — пообещал тот.

Он распорядился надевать казаку на ночь колодки, в которых с трудом можно было передвигаться.

Прошёл год… Второй. И ещё пять лет. Все к русскому Ивану привыкли, считали своим и никому из жителей селения не приходило в голову, что седовласый казак не потерял надежды на успешный побег.

В конце августа они с хозяином отправились на высокогорные луга косить траву. Здесь она была по пояс, густая, сочная, духмянная. Накосили целую арбу.

— Я отвезу, а ты оставайся, жди меня к утру, — сказал хозяин.

Остался Иван один, огляделся. Красотища неописуемая!.. Защемило сердце тоской по родной станице, тихому и привольному Дону. Забыв об угрозе, Иван поспешил вниз к бурной реке. Завидел бревно, столкнул и, ухватившись за него, поплыл.

Потом он шёл, обходя селения, питаясь дикими плодами и ягодами, не смея развести костра. Совсем обессиленного его подобрал у Кубани-реки казачий разъезд…

А отец Осипа Васильевича тоже командовал казачьим полком. Воевал под Очаковом у Измаила и в Крыму. И дядья, Алексей и Дмитрий, были храбрые защитники российской земли. И теперь, в Отечественную войну, двенадцать Иловайских в различных званиях и полках сражались с французскими захватчиками. И каждый к фамилии добавлял номер, чтоб отличить одного от другого. Осип Васильевич именовался Иловайским 10-м, его старшие родные братья именовались: Алексей — Первым, Николай — Пятым, а остальные двоюродные братья имели прочие номера.

Правой рукой Туроверова был урядник Макаров из хутора Камышевского, что за Цимлой. Это был могуче-то сложения, широкогрудый бородатый казак. В ухе блистала большая полумесяцем серьга.

За долгую службу он побывал в таких переделках, из которых, казалось, не было выхода, а он, Егор Макаров, выбирался целым и невредимым.

«Бог шельму метит, а меня не за что», — говорил он то ли в шутку, то ли всерьёз. Страх ему был неведом, он сам напрашивался на трудные дела. И не имел в том отказа.

Возле Макарова ехал одвуконь Севостьян Ночкин, его земляк, годами помоложе. Тут же находился и Умнов, Яшка-француз…

Казаки выехали из города, когда наползали сумерки долгой ночи. Двоих направили вперёд, головными дозорными, и те намётом удалились в темень от идущего рысью ядра.

Заполночь дозорные приблизились к небольшому селению. Прежде чем в него въехать, придержали коней, выждали, когда приблизятся остальные во главе с есаулом.

— Как будто француза нет, — сообщил один из дозорных.

Селение действительно казалось мёртвым, ни голосов, ни света в окнах домов, ни лая собак.

— Поезжайте вперёд, — скомандовал дозорным Туроверов.

Но не проехали они и сотни сажен, как в ночи отчётливо послышался оклик по-французски. И вслед за тем прогремели один за другим выстрелы.

Высланные вперёд, не решаясь вступать в перестрелку, повернули назад.

— Что будем делать? — спросил есаула Макаров.

Но тут все услышали позади на дороге стук колёс. При звуках стрельбы он прекратился, а потом вдруг донёсся окрик кучера и чаще прежнего забили копыта.

Чуткий казачий слух уловил, что повозка стала поспешно разворачиваться, чтобы укатить назад.

— Макаров, задержать! — приказал Туроверов.

— Понятно. — Урядник помчался с двумя казаками вслед удаляющейся повозке.

Им без труда удалось задержать крытый экипаж, в котором, кроме ездового, находился один седок. Заслышав погоню, тот на ходу выскочил из экипажа, попытался скрыться, но сделать это ему не удалось. Один из казаков настиг его, сбил пикой и повёл к экипажу.

Прискакал Туроверов, выслушал урядника. Седока затолкали в экипаж, туда же влезли есаул и Яков Умнов. Кучеру приказали зажечь свечу.

Перед ними сидел монах в чёрной одежде, на голове островерхий капюшон.

— Спроси его, кто таков, — потребовал от Якова есаул. — Почему, ежели монах, он не в монастыре, а в дороге? Куда едет? Зачем?

Монах без страха вступил в разговор, держался уверенно. Не спускал с офицера глаз и не без любопытства его рассматривал. Потом вдруг спросил:

— Уж не русский ли офицер передо мной?

— Русский, — нехотя ответил Туроверов. — Казак в чине есаула.

Тогда француз быстро заговорил. Умнов никак не мог понять, о чём тот просит. Наконец разобрался.

— Он требует, чтобы его немедленно доставили к самому главному начальнику. Только ему он расскажет о себе. Он имеет важные новости, которые нужно немедленно сообщить.

Глядя на незнакомца, на то, как он говорил, Туроверов подумал, что перед ним птица высокого полёта. Приказал Севостьяну Ночкину и ещё одному казаку немедленно доставить монаха Платову. «Там с ним разберутся».

Торопить ездового не пришлось, его и без того всё время подгонял монах. Заря ещё не занялась, как они уже подъезжали к Труа. Издали увидели костёр у дороги и мельтешившие в его свете фигуры людей.

— Никак скачут? — насторожились на посту. — Ты слышишь, Богданыч? И сдаётся, возок там. Кого это черти носят среди ночи?

— Слышу, наши скачут. Эй, поднимайся! Бережёного Бог бережёт.

— Слава казачья, да жизнь собачья, — отозвался от костра натужный голос. — Только и знаешь: поднимайся да на коня.

— Не причитай! — цыкнул старший, Богданыч. — Подбрось в костёр, чтоб ярче горело.

Казак бросил охапку хвороста, огонь вспыхнул. Неподалёку всхрапнули стреноженные кони. Удары копыт и стук колёс приближались.

— Стой! — Казаки угрожающе выставили пики перед запалёнными лошадьми. — Кто таковские?

— Свои! Аль не зришь? — отозвался Ночкин.

— Пропуск сказывай!

— Да ты что, Богданыч! Очумел, что ли? Не узнаешь своих?

— Никак Севостьян? Ты ли?

— А то кто ж! Караульщик! Глаза обуй! Из разведки мы. Их благородие есаул Туроверов повелел доставить срочно, к самому Платову.

— Заместо «языка», что ль? — Богданыч увидел выглянувшего из экипажа монаха. — Что он за гусь, ежели к самому Платову?

— Значит, так надобно…

МОНАХ

В ту ночь Матвей Иванович долго не мог заснуть. Проклятая боль разлилась от поясницы в ноги, ломило в суставах. Он по-стариковски ворочался, кряхтел, а в голову лезло всякое.

Вот уже полвека, как он несёт нелёгкую казачью службу. За эти годы достиг всего, о чём мог мечтать казачий начальник. Полный генерал, граф, атаман Войска Донского. Первейший на Дону человек. Пять десятков лет на коне, испытывает судьбу в каждой схватке. А сражений на его веку не счесть.

Вспомнил, как в Крыму, совсем ещё мальчишкой, вступил в схватку с турецкими всадниками, напавшими на почтовую карету. Он отбил и почту и раненого офицера, вызвав у главнокомандующего изумление. «А ты, однако ж, ловок, да и в силе тебе не откажешь», — похвалил князь Долгоруков и повелел причислить к личной охране.

Только пробыл он там недолго, попросился в казачий полк. С того и началось. В девятнадцать лет командовал полком, в схватке у Егорлыка его приметил всесильный Потёмкин, представил матушке государыне Екатерине.

Потом носило его по российским просторам: Кубань и Прибалтика, Кавказ и Молдавия, Белоруссия и Польша. Жаркие бои у Очакова, на Перекопе, у Аккермана. А Измаил!..

Ему вдруг вспомнилось сырое, промозглое утро декабря, когда накануне штурма крепости Суворов собрал в своей палатке генералов. Самому молодому среди них, Матвею, не оказалось места за столом, и он приспособил вместо стула ведро. Сел на него с края, у входа.

«Пусть каждый выскажет мнение: штурмовать крепость или воздержаться, — сказал Суворов и оглядел всех. — Начнём, пожалуй, с Платова. Он младший».

Матвей поднялся, и под ним звякнула дужка. Звук и по сию пору слышится в ушах… Он тогда подошёл к столу, макнул перо в чернила и вывел решительное: «Бригадир Платов».

Ох, этот Измаил… После сражения, раненный, он смывал с себя свою и чужую кровь. Мундир пришлось сменить: стал непригодным к носке.

А 1812 год!.. Вот уж когда полной мерой довелось понюхать пороху. Его даже называли грозой двенадцатого года. Грозой для наполеоновской армии…

Тяжко вздохнув, Матвей Иванович поднялся, окликнул денщика:

— Нацеди-ка кружку цимлянского да что-нибудь на зуб.

— Счас… Мигом! — встрепенулся тот. Шлёпая босыми ногами о паркет, казак метнулся на кухню.

Выпив вина и пожевав хлеб с сыром, Матвей Иванович лёг, задремал. Ему показалось, что он только что сомкнул глаза, как услышал над собой голос Шперберга с характерным акцентом и почувствовал его руку.

— Ваше сиятельство, проснитесь… Прискакали от разведки…

Платов разом пробудился:

— От Туроверова, что ль?

— От него. Захватили монаха…

— Какого монаха?

— Французского капуцина, требует, чтоб его доставили в Главную квартиру…

— Монах?.. Требует?.. Не приму. Сами разбирайтесь.

— Он настаивает. Я понимаю так, что у него дело государственной важности. Надобно б выслушать.

— Ну ладно, приводите. — Генерал сунул ноги в валенки, накинул на плечи мундир. Зевнул, потёр волосатую грудь, сел к столу.

Источая сладковатый запах воска, ярко горели свечи, освещая седоголового монаха.

— Зачем вам надобно в Главную квартиру? — спросил Матвей Иванович.

За переводчика был Шперберг.

— Мсье женераль, я не имею права сообщать о себе и делах кому бы то ни был. Могу только сказать, что меня в Главной квартире знают. Император…

— Не сметь упоминать имени императора! — хлопнул о столешницу Матвей Иванович. — Императора не вмешивайте ни в какие дела.

— Хорошо, хорошо, — произнёс тот невозмутимо. — Я только настаиваю, чтоб меня доставили, и как можно быстрей, в Главную квартиру.

— Ладно, отправим. — И обратился к Шпербергу: — Побеспокойтесь, Константин Павлович. Да снабдите надёжной охраной. Он хотя и Божий человек, но кто его знает, что у него в мыслях…

Отправив монаха, Матвей Иванович прилёг не раздеваясь. И спал и не спал. А уж когда совсем рассвело и все поднялись, прискакал новый посыльный от Туроверова с тревожными вестями.

— Французы выдвигаются от Арси в нашу сторону. Есаул насчитал полк и ещё один на подходе.

— А орудия были?

— Орудий не приметили. Темно было.

— А что ж «языка» не взяли? Я ж ведь приказывал!

— Не успели, ваше превосходительство, — отвечал казак. — Но возьмём! Ежели их благородие есаул обещал, то он слово сдержит.

— Ладно. Скачи назад и передай есаулу, чтоб продолжал разведывать. И насчёт «языка» напомни.

В тот раз разведчикам не повезло. Им удалось схватить французского капитана, но когда волокли, силач Макаров, пресекая сопротивление, задел его кулачищем и не рассчитал: француз тут же отдал Богу душу.

…Когда монаха доставили в Главную квартиру, он, не называя себя, потребовал встречи с начальником секретной канцелярии.

— Да кто вы такой? — возмутился дежурный генерал. — Как вас представить?

— Скажите, что у меня письмо от Анны Ивановны.

— Какой такой Анны Ивановны?

— Он знает. Вы только скажите ему.

Кивнув охране, чтобы за монахом следили, генерал послал к начальнику секретной канцелярии офицера, а потом и сам направился к нему.

— От Анны Ивановны, говорите? — встрепенулся начальник секретной канцелярии. — Где он? Давайте его сюда. Да, об этом не следует распространяться…

— Разумеется, — пообещал генерал, смутно догадываясь о визитёре.

— Что передаёт Анна Ивановна? — спросил монаха начальник канцелярии.

Задрав сутану, тот извлёк конверт.

— Всё тут сказано.

Записка была написана неумелой рукой, со множеством грамматических ошибок и совсем незнакомым почерком. Из осторожности Талейран решил выдать автора за простолюдина.

В записке сообщалось, что в Париже тревожная обстановка, население в панике, сил для обороны недостаточно, что император скоро выедет к армии и намерен дать сражение. Писалось также, что императрица Мария-Луиза с маленьким сыном — наследником престола — собирается покинуть столицу. И потому выпал удобный случай повести на Париж решительное наступление.

— Не передавали на словах что-то ещё?

— Передавали. В Фонтенбло находится папа Пий, по приказу Наполеона содержится под охраной. Его нужно освободить.

— В Фонтенбло? Это точно?

— Именно там.

Ночью монаха вывезли из города, и след его пропал.

В ГЛАВНОЙ КВАРТИРЕ

Главная квартира русской армии с недавних пор находилась в Лангре, небольшом городке у реки Марны. Расположенный на перепутье, город когда-то имел первоклассную крепость — неодолимое, надёжно защищавшее от врагов сооружение. Ныне от стен остались поросшие кустарником да уродливыми деревцами развалины.

Ещё о старом времени в городе напоминал собор, построенный много веков назад. Его купол был виден издалека. Пред собором широкая площадь, которая с приходом войск стала плацем и местом построения полков гарнизона.

Когда Матвей Иванович въехал в Лангр, площадь заполняли войска. Император Александр проводил смотр.

В чётких квадратах стояли роты и батальоны, развевались на ветру знамёна и штандарты, сияла медь оркестра. Генералы и офицеры облачились в парадную форму с орденами и медалями.

Император стоял в окружении генералов. Заметив Платова, снисходительно кивнул, как бы одобряя его присутствие с одновременным повелением ждать.

Александру недавно исполнилось тридцать шесть лет, из которых тринадцать лет он занимал русский престол. В отличие от своего несдержанного в поступках отца, Павла, Александр унаследовал от бабки, Екатерины Великой, обходительность, мягкость со скрытой памятливостью на обиду. «Мягко стелет, да жёстко спать», — говорили знавшие его. Матвей Иванович избегал близости с царской особой: «Подалее от огня — не обожжёшься».

Рядом с императором стоял Барклай-де-Толли. Его треуголка возвышалась над всеми. Здесь же был корпусной командир генерал Раевский.

— А теперь, генерал, пусть пройдут с песней, — сказал Александр.

— С песней!.. С песней! — полетело по рядам выстроившегося корпуса.

— Запевай! — скомандовал командир шедшего первым батальона.

И тут же над строем пронёсся пронзительно звонкий голос:

Песню дружно подхватили, она вырвалась мощным, сильным, воедино слитым голосом:

Мерно бил о плотно уложенный булыжник площади тяжёлый солдатский шаг. Казалось, ступает грозной поступью сила, которую ничто не может остановить.

И снова взвился голос запевалы:

И опять строй продолжил мощно в сто солдатских глоток:

— Хорошо, черти, идут! — не сдержался Матвей Иванович.

Опытным глазом он отметил и чёткость равнения, что по шеренгам, что по рядам, и единство шага, без запоздалой россыпи и шлепков. Он смотрел на идущих солдат, не скрывая восхищения, слушал рвущие душу слова рождённой в сражении песни:

Шёл гренадерский полк генерала Раевского.

По окончании смотра Платова пригласили в императорский кабинет. Александр и Барклай были уже там.

Александр восседал за большим столом, Барклай — подле, худой, высокий, с лысой, словно яйцо, головой.

— Предстоит дело особой важности, — без обиняков начал император. — В Фонтенбло, в летней королевской резиденции, укрыт римский папа Пий Седьмой. Находится он там по воле Бонапарта. Повелеваю вам, генерал, освободить его. Как вы поступите и что намерены предпринять — это решайте с графом Барклаем. Но мой приказ: папу освободить и доставить в Главную квартиру. Надеюсь, задача вами понята и будет выполнена.

— Приложу все старания, ваше величество, — почтительно ответил генерал и склонил голову.

— Верю. Идите. Вы тоже свободны, Михаил Богданович.

В кабинете Барклая состоялся обстоятельный разговор. Пришёл маленький, шарообразный Толь, давнишний знакомый Платова. Теперь уже генерал-лейтенант, но по-прежнему неустанный труженик, разработчик сражений и походов. Разложили на столе карту. На ней чёрным пунктиром прочерчен маршрут предстоящего поиска.

— Вот Труа… Намюр… Фонтенбло. Это в полуста вёрстах от Парижа, — указал он на карте. — Главные силы Наполеона восточней. Так что здесь направление второстепенное, можно сказать, не опасное.

— Возможно, и так, только где опасно, а где нет, мне за долгую службу тоже известно. — Матвей Иванович, наклонившись над картой, стал внимательно рассматривать маршрут. — А кто придёт в Труа?

— Это уж не ваша забота, генерал. Направим туда дивизию. Главное, выступайте в поиск без промедления.

У генералов отношения были строго официальные. Размолвка произошла ещё в начале войны. Казачий корпус прикрывал отход армии Багратиона. Платов тогда действительно проявил непослушание военному министру и главнокомандующему. Но иначе поступить он не мог: казачьи полки были связаны по рукам и ногам наседавшим французским авангардом.

Если бы тогда Платов увёл к Барклаю своих казаков, армия Багратиона вряд ли дошла бы до Смоленска. И нетрудно представить, какая бы после того постигла участь и армию Барклая.

Барклай пожаловался Александру, что Платов не выполнил его приказа, проявил ослушание и что он, Барклай, просил бы Платова от командования казаками отстранить.

О том Матвею Ивановичу стало известно. Кто-то снаушничал, передал не из добрых намерений. И возникла у него в душе обида.

Под Смоленском, раздосадованный долгим отступлением, постигшей неудачей и нерешительностью главнокомандующего, он раз с солдатской прямотой заявил:

— Вы, граф, сегодня мне сделали замечание, почему я не снимаю плаща. Ане снимаю потому, что стыдно и обидно быть перед народом в форме российского генерала, убегающего от французов. Стыдно оставлять народ беззащитным. Именно так. Мы сегодня не защитники, а беглецы. И доколе же, граф, такое будет продолжаться?

С той поры и размолвка.

Завершив дела, Матвей Иванович собрался было уезжать, как последовало приглашение от императора на обед. Как не лестно было отобедать с императором, однако предстоящая задача требовала спешки.

— Ехать надо. Время не ждёт, — попытался отказаться от приглашения генерал, но Барклай развёл руками:

— Император ведь приглашает. Никак нельзя отказаться.

Стол накрыт на двенадцать персон. Генералы: Барклай, Раевский, Ермолов, Толь, англичанин Вильсон… Прислуживают солдаты, вымуштрованные и старательные.

Разговор зашёл о смотре гренадерского корпуса, командование которым недавно принял генерал Раевский.

Вспомнил, что совсем недавно гренадеры отличились в сражении при Ла-Ротье, полки не только сломили сопротивление французов, но первыми ворвались в город и молодецки выбили из него неприятеля.

— Хорош на плацу, хорош и в бою, — попытался срифмовать не очень удачно Толь, но все засмеялись, даже высказали комплименты.

Потом заговорили о младших братьях Александра, великих князьях Михаиле и Николае, собиравшихся выехать из Петербурга во Францию. Высказали пожелание, чтобы они постарались успеть ко дню вступления союзных войск в Париж. Ведь дело к тому идёт.

В угоду Вильсону вспомнили английского принца-регента, сменившего на престоле короля. О самом короле, умственно больном, из деликатности умалчивали.

Все держали себя сдержанно, не допуская излишней шутливости и воздерживаясь от возлияний. Даже прямой и резковатый в суждениях Ермолов всё больше молчал.

Матвей Иванович сидел как на иголках, все его мысли были о предстоящем рейде. О самом рейде за столом никто не вспомнил, и он тоже не посмел говорить, поняв, что акция сия тайная.

Наконец обед закончился, и Матвей Иванович предстал пред императором, спрашивая разрешения на отъезд.

— Да-да, конечно, поезжайте. Вам давно уже нужно было быть в отряде.

Слова больно укололи, но он не высказал обиды. Да и возможно ли было такое? Все знали государеву привычку говорить обидные вещи и при том обаятельно улыбаться.

Матвей Иванович вышел от императора в расстроенных чувствах.

— Полусотня готова! — козырнул есаул. Неподалёку выстроились всадники из атаманского полка.

— Хорошо, — кивнул генерал, садясь в сани.

— Дозвольте, — захлопотал адъютант, набрасывая на плечи Матвея Ивановича тулуп, а ноги кутая в медвежью полость.

— Н-но-о! — вздёрнул вожжами кучер.

Обида на Александра камнем лежала в груди. «Эка невидаль, слышать подобное», — пытался успокоить себя Матвей Иванович.

Он вспомнил свою первую встречу с императрицей Екатериной. «Когда ж это было? — стал он думать. — Ах да, как раз в год Пугача! Стало быть, в 1774 году… Неужто сорок лет назад?.. Да… Да… Именно столько».

Прослышав о храбром казаке, всесильный Потёмкин повелел представить его в столицу, в Санкт-Петербург. Увидел, восхитился и повёл к самой императрице. И тогда он, двадцатилетний командир казачьего полка, впервые увидел ту, что правила великой Россией. Светлоликая, пышнотелая, она протянула пухлую руку с перстнями, и Матвей, словно в полусне, опустился на колено, припав к ней губами. Из охвативших его чувств он задержал её дольше, чем надобно, потому что почувствовал подёргивание руки и голос: «Ну, хватит уж, хватит. Поведай-ка, полковник, о себе».

Он стал рассказывать о последних схватках с ногайцами на Кубань-реке, и императрица с лёгкой улыбкой слушала его, восхищаясь не только рассказом, но и самим казаком, высоким, статным, бравым.

Сама не столь велика, Екатерина предпочитала мужчин крупных. Один Потёмкин чего стоил: медведя подай и того сломит. Ручищи — как кувалды, голос — что иерихонская труба, а что лишён глаза, то не в счёт. «Ты где, полковник, остановился в столице?» — спросила Екатерина, когда он кончил рассказывать. «В казачьей слободе, ваше величество». «В следующий раз непременно останавливайся у меня во дворце. Для такого молодца покои найдутся». Потёмкин, крякнув, произнёс что-то невнятное…

А потом вспомнился Павел и встреча с ним в Михайловском замке. Тогда Матвея Ивановича доставили к государю прямо из Алексеевского равелина, что в Петропавловской крепости. За четыре года ссылки он поседел, одряхлел и почти ослеп. С трудом узнал Павла: громогласного, лобастого, с тяжёлой челюстью. «Ну что, генерал, попугал я тебя?» — спросил он. «Попугал, ваше величество», — ответил Матвей Иванович. Асам подумал: «Ещё б немного, и отдал бы Богу душу». Но промолчал. «Да ведь я ж люблю тебя», — произнёс государь. Получив от Платова согласие возглавить казаков в походе на Индию, одарил недавнего узника бриллиантовой табакеркой…

Вот и пойми после этого царствующих особ! На уме одно, на языке другое. Все на одну масть. Мягко стелят, да жёстко спать…

И Александр, учтивый, любезный, обворожительный на балах и приёмах, был совершенно иным с подчинёнными. Даже Наполеон обнаружил это двуличие. Он потом писал, что русский император — человек несомненно выдающийся. Обладая умом, образованием, он легко вкрадывается в душу, но доверять ему нельзя: у него нет искренности.

Когда однажды Матвей Иванович услышал от одного близкого офицера это высказывание, он, хотя и признавая правоту слов, тревожно воскликнул: «Что вы! Что вы! Откуда вы взяли такое? Наш император помазанник Божий. Почти святой человек. Не сметь так о нём отзываться!»

…Скрипел под полозьями снег, ходко бежали лошади, позади слышался бойкий перестук копыт полусотни охраны. Подмораживало, мороз пощипывал щёки и уши.

Матвей Иванович поглубже укутался в тулуп. После еды приглушённый скрип полозьев и мерные удары копыт убаюкивали, и незаметно для себя Матвей Иванович впал в дремоту, а потом и заснул. Когда проснулся, на чёрном небе мигали звёзды.

Скакавший рядом адъютант дал о себе знать:

— Не замёрзли, ваше сиятельство?

— Нет, — ответил он, однако ж вздохнул всей грудью, чтобы отрешиться от сна.

Вся недавняя обида улетучилась, будто её и не было. Мысли занял предстоящий рейд. Он вспомнил строгое предупреждение о соблюдении тайны: чтобы о том, что едут выручать палу, никто до последнего часа не знал.

Вспомнил предупреждение Барклая, что в крепости Намюра сильный гарнизон, и прежде чем двигаться дальше, обязательно надо овладеть крепостью.

«Легко сказать, — вступил в диалог с Барклаем Матвей Иванович, — до Намюра эвон сколько вёрст! И до него придётся повоевать». «А вы, граф, не ввязывайтесь в незначительные схватки. Всякие там на пути засады и заслоны обходите. Главная цель — Фонтенбло». «Это понятно, Михаил Богданович, но на войне случается всякое…»

Возвратились глубокой ночью, но едва подъехали к штабной квартире, как окна засветились, и Матвея Ивановича встретили Кайсаров и Шперберг.

— Когда изволите допросить пленного? — спросил Шперберг.

— Какого пленного?

— Французского капитана, которого приволок Туроверов.

Озабоченный новой задачей, Матвей Иванович совсем забыл о разведывательном дозоре, возглавляемом есаулом.

— Схватил-таки? Капитана? Ну, молодец Туроверов! Надобно его и казаков отметить, чтоб повадно было другим. Займитесь, Константин Павлович.

— Слушаюсь, — ответил Шперберг.

— А французского капитана отправьте в Главную квартиру, он надобен там. У нас теперь другая задача.

ЛОВКИЙ МАНЁВР

Прежде чем идти на обед к императору, Матвей Иванович направил к Шпербергу нарочного, чтобы предупредить о предстоящем выступлении.

— Скачи, не теряй ни минуты! — строго наказал он казаку. — И передай, чтоб сразу же готовились к маршу. Шперберг и Кайсаров знают, что нужно делать.

Когда генерал возвратился, был уже вечер, однако командиры полков находились в штабе.

— Ждём ваших указаний, — сказал Кайсаров.

— Не ждать надобно, а дела делать, — сурово ответил Матвей Иванович.

— А все готовятся к выходу. По сигналу немедля выступят.

— Ив обозе о том знают?

— А то как же! Приказал, чтоб они не мешкали. Так что ждать их не будем. Только куда предстоит путь?

Матвей Иванович промолчал. Будто не слышал.

Убрав тяжёлую бархатную скатерть (чтоб не мешала писать на бумаге), поставили свечи. Командиры уселись за большой стол. На главном месте Платов, слева Кайсаров, справа Шперберг.

— Прежде хочу спросить гарнизонного начальника: выставлено ли охранение города? — Матвей Иванович посмотрел на Иловайского.

Тот поспешно поднялся.

— Так точно! На всех дорогах выставлено. А к северу послан разведывательный дозор во главе с Туроверовым.

— Смотри, Осип Васильевич. Ты за это дело в ответе.

— Не извольте беспокоиться.

— Теперь о предстоящем. — Матвей Иванович бросил взгляд на Шперберга. — Сколько казаков могут выйти? Где рапортичка?

Полковник поспешно достал из папки листок, положил пред генералом. Кайсаров услужливо двинул подсвечник.

Водя пальцем по бумаге и шевеля губами, Платов стал неторопливо читать. В рапортичке был указан численный состав девяти полков.

В предыдущих сражениях они понесли немалые потери. Даже атаманский полк, который Платов берег и направлял в дело лишь по крайности, имел вместо десяти сотен, немногим более шестисот человек. В других же было лишь половина численности, а Тептярский полк состоял всего из полутора сотен всадников. Не полк, а эскадрон! Весь же отряд имел не менее трёх тысяч казаков при шести орудиях.

— Сил, конечно, маловато. Особенно жидковат Тептярский полк, — вздохнул Шперберг.

— А что Тептярский? Плохо воюет? — подал голос скуластый майор, сидевший поодаль.

— Я не о том, — ответил Шперберг. — Людей у вас мало, Дамир Шакирович.

— А где их взять? Сколько есть, с теми и воюем, — запальчиво ответил майор.

Тептярский полк состоял из чувашей, живших в Башкирии и исповедовавших мусульманство. Командовал ими майор Турупов, человек горячий, вспыльчивый, но вояка первоклассный. Да и подчинённые под стать ему: удальцы!

— Что численность маловата, так она всегда была такой, — тоном примирения произнёс Платов. — Воюют не числом, а умением.

Он простуженно закашлялся.

— Как дела с артиллерией? — перевёл взгляд на Карпова. — Есть ли ядра?

Генерал Карпов хотел подняться, но Платов махнул рукой: сиди, мол.

— Орудия исправны, ядрами накануне пополнились.

— Стало быть, к выступлению готовы?

— Совершенно точно, — подтвердил артиллерийский начальник.

— Тогда внимательно слушайте и запоминайте. Шперберг подвинул к Платову карту, офицеры достали карандаши, листы бумаги.

— Выступаем завтра поутру. Идём на Намюр, что в стороне Парижа.

Дальнейший путь, боясь раскрыть тайну боевой задачи, Матвей Иванович не стал указывать. Сказал, что первой, в авангарде, выступит бригада Кайсарова, атаманский полк, как всегда, будет находиться подле него. Потом пойдут полки Грекова, а уж в арьергарде бригада Иловайского, ей придётся прикрывать отряд с тыла.

…К полуночи разведывательная партия есаула Туроверова удалилась от города вёрст на пятнадцать, когда услышала гул и топот приближающейся колонны.

Поспешно съехав с дороги, казаки укрылись в густом кустарнике, напряжённо вслушиваясь и вглядываясь.

Вначале прошагали дозорные охранения, спустя немного послышался цокот копыт. Долетела французская речь. Потом мерно прошагал строй.

— Рота, — заключил Туроверов.

За ней вторая… Третья… Четвёртая. Тяжело проскрипели колёсами орудия. Их насчитали шесть. Обгоняя колонну, промчался верховой.

— Никак батальон с пушками, — высказал догадку урядник Макаров.

— Если бы только один… На подходе ещё один. Слышишь? — Туроверов сейчас больше доверял слуху.

Мимо затаившихся разведчиков промаршировал ещё один батальон.

— Антонов, — подозвал есаул казака, — немедля скачи к генералу Иловайскому. Передай, что к городу идёт французский полк с пушками. Не попадись только. И ещё скажи, что ежели схватим «языка», немедленно доставим.

— Передам, — пообещал казак и растаял во тьме. Командир меж тем подозвал урядника Макарова.

— Надобен «язык», Макарыч.

— Возьмём, — невозмутимо ответил тот. — Надобно брать на привале. Там легче уволочь.

— Угу, — согласился командир. — Только чином поболее.

— Какой попадётся. В темноте разве узришь?

— А ты будь поближе к голове колонны, там начальство, больше шансов.

Урядник Макаров, а с ним Севостьян Ночкин, Яшка-француз и ещё двое казаков отделились от немногочисленной партии разведчиков. Соблюдая осторожность, поехали неподалёку от дороги, стараясь не отстать от головы колонны.

Через полчаса до них долетела команда по-французски. Колонна стала.

— Привал, — произнёс вполголоса Яшка.

— Ну, а теперь за дело, — объявил урядник и поспешно слез с коня. — Ночкин, Умнов, Зюзин! За мной!

Командир батальона капитан Дюпель был человеком неробкого десятка. Ему, старому вояке, приходилось сражаться в Италии и Пруссии, сумел он целым и невредимым выбраться из российской передряги, повезло на Березине и во многих других сражениях. Он слыл бесшабашным человеком, не ведающим страха.

Объявив привал, он слез с лошади, прикурил трубочку и засеменил к тёмным кустам. Всю дорогу он маялся животом и теперь спешил в спасительное одиночество. За ним увязался было по обязанности ординарец, но он приказал отстать: не хватало, чтоб подчинённый торчал подле него.

Расстегнув пряжку панталон, он только присел, как невидимые сильные руки подхватили его и, выбив изо рта трубку, зажали рот. Всё произошло так неожиданно и быстро, что он не успел даже вскрикнуть. Потом удар по голове, будто обухом хватили, и капитан потерял сознание.

Очнулся он, висящим на лошади. Каждый её шаг отдавался в его животе острой болью. Во рту торчала тряпка. Он пытался кричать, но получалось мычание, бил ногами, но плеть обжигала тело.

Пленного доставили к Иловайскому.

Француз сообщил, что на Труа движется целая дивизия. Приказано не только отбить город, но и нанести максимальные поражения казачьему отряду. Этот приказ последовал от самого Наполеона. И солдаты полны решимости его выполнить.

За «языка» генерал Туроверова похвалил, но высказал неодобрительно:

— Твой Макаров — казак несуразный: то ненароком прибьёт насмерть, то приволочит обосранного. От француза несёт, как из сортира…

Несмотря на ночь, Иловайский помчался к Платову. Вошёл вместе с денщиком, шагнул к спящему, коснулся плеча.

— Проснитесь, Матвей Иванович! Француз наступает. Платов словно не спал, мигом поднялся, протёр глаза.

Увидев Иловайского, облачённого в бекешу, со сбитой со лба папахой, плёткой в руке, догадался:

— Что? Французы?

— Они самые. Разведка донесла, и пленный подтвердил. Дивизия с орудиями подходит к городу.

Матвей Иванович молча уставился на Иловайского. Казалось, он не находил слов. В дверях появился Шперберг.

— Поднять полки! — скомандовал Платов. — Кайсарову строить колонну и вести её на Намюр.

— Слушаюсь! — И Шперберг тут же скрылся.

Неожиданная весть о неприятельском наступлении требовала немедленного принятия решения. И оно пришло как бы само собой.

Нет, тут не главенствовала интуиция, о которой любят поговорить порой малосведущие в военном деле люди. Тут решал только опыт, опыт участия во многих сражениях, завершавшихся сладостью побед, а иногда горечью поражений.

Матвей Иванович ясно представил целостную боевую картину с пехотой, кавалерией, орудиями.

Вступать в сражение с французскими войсками нельзя. Ввязаться в бой — значит поставить под угрозу выполнение полученной задачи на рейд. Но французы могут вынудить заставить драться. И нельзя допустить, чтобы неприятель сел на хвост отряду, преследовал бы его и в конечном счёте сорвал выполнение задачи.

— Слушай, что надобно сделать твоей бригаде, — сказал Платов Иловайскому, поспешно облачаясь в мундир. — Я поведу отряд к Намюру, сиречь на север. Тебе же предстоит другой путь. Твои полки вначале должны оказать неприятелю сопротивление. Кровь из носу, но задержи подолее француза! А уж потом отступай на запад… На запад, Осип! Уразумел? И не просто отходи, а тяни неприятеля за собой, никак не позволяй ему повернуть на север за отрядом.

— Понял, Матвей Иванович. Понял сию хитрость…

— Как только француза уведёшь подалее, тогда ночью отрывайся от него и догоняй отряд. Словом, ты должен француза отвлечь от нас. Делай всё, что сможешь, но тяни его, проклятого, за собой поелику можно.

— Ясно! Разрешите действовать?

В ответ Матвей Иванович махнул рукой.

Такую хитрую уловку Платов применял не раз. В двенадцатом году, когда после сдачи Москвы конница Мюрата преследовала русскую армию, два казачьих полка сумели увести преследователей в ложном направлении. Тогда русская армия круто повернула на юг, к Калужской дороге, казаки же заманили преследователей к Рязани. Маршал Мюрат потом целую неделю искал пропавшие русские войска.

Первыми с французами схватились чуваши и башкиры Тептярского полка. Выдвинувшись от города, они на рассвете залегли у дороги, поджидая неприятельскую колонну. Вооружённые луками, бесшумно уложили стрелами идущих впереди дозорных, спрятали их и стали ждать главные силы. Неподозревавшая об опасности неприятельская колонна приблизилась к месту засады, поравнялась с ней. И тут на солдат устремилась туча стрел.

В мёртвой тишине спокойного утра люди падали, сражённые невидимым оружием. И это действовало на остальных сильней, чем звуки стрельбы. Поднялась паника, в беспорядке захлопали выстрелы, но нападавшие уже унеслись прочь.

Французы, не успев оправиться от первого удара, подверглись нападению остальных двух полков бригады Иловайского. Нападение казаки предприняли почти одновременно с флангов, там, где их не ждали.

Против них развернули орудия, открыли огонь. Но всадники быстро отступили на безопасное удаление. Внезапность, на которую рассчитывали французы, подходя к городу, была утеряна.

Вскоре подоспела конница. Она понеслась вслед казакам, рассчитывая вынудить их к схватке. Но те подпустили кавалеристов, обстреляли их из ружей и опять отступили.

В полдень преследователи были уже далеко к востоку от города, но так и не смогли схватиться с русскими конниками.

Вдруг, к полной неожиданности дивизионного начальника, прискакал с русской стороны капитан Дюпель.

— Меня отпустили, взяв честное слово, что я не буду против них воевать, — заявил бывший пленный.

— Где главные силы казаков? Где Платов? — спросил генерал.

— Он там, уводит отряд. Если проявить настойчивость, можно догнать и разгромить всех этих казаков. — Капитан не догадывался о том, что хитрый Иловайский сумел внушить ему ложные сведения.

— Ну что ж, попытаемся наилучшим образом выполнить приказ императора, — решил французский генерал.

А отряд Платова спешил меж тем к Намюру…

ГРОЗА НАД БЛЮХЕРОМ

Весть о прибытии Наполеона молнией облетела французские войска. Несмотря на неудачу с походом на Москву и поражение в последних сражениях, звезда Наполеона ещё не померкла. Она сияла блеском прошлых побед и успехов.

Дух надежды вселился в души маршалов и генералов, верой в успех прониклись офицеры, солдаты же встретили Наполеона ликованием. Теперь французов не смущало, что союзные войска многократно превосходили их в численности, они верили в своего императора.

— Да здравствует Наполеон! Да здравствует Франция! Победа или смерть! — слышались возгласы, когда карета Наполеона обгоняла идущие к фронту полки.

Наполеон не остался в долгу. От него последовало обращение к солдатам.

«Я прибыл, чтобы в трудный час быть вместе с вами, разделить честь и славу доблестных защитников родной Франции, — заявил он. — Неприятель имеет значительную численность, но он воюет на чужой территории, мы же отстаиваем свободу и независимость родной земли. Находясь в боевом строю, мы чувствуем животворную силу, которая удесятеряет наши силы, делает каждого из нас непобедимым. В не столь давние времена французские солдаты побеждали армии нынешних наших врагов, вызывали у них трепет. Теперь этого требуют от нас ваши матери и отцы, жёны и дети. Вы должны поклясться в своей решительности к торжеству победы или к принятию смерти. Одно из двух во имя оплаты за оскорбление отечества и нашего оружия. Смерть врагу, осмелившемуся вступить на родную нашу землю».

Да, Наполеон знал душу солдата, умел играть на чувствах, мог поднять дух отваги и мужества.

Бертье расстелил на столе карту, приготовился доложить Наполеону о положении сторон.

— Создалась такая ситуация… — начал он, но Наполеон остановил его:

— Помолчите. Сам разберусь.

Маршал отступил от стола, промолчал, привык сносить и не такое.

На карте цветной тушью было обозначено нахождение французских и союзных войск. Оторвавшись от соседей, угрожающе выдвинулась в сторону Парижа Силезская армия. По первоначальному плану кампании ей предназначалась второстепенная роль. Намечалось её нахождение в глубине расположения союзных войск, чтобы использовать как резерв. Но её главнокомандующий фельдмаршал Блюхер не согласился с такой ролью, потребовал выдвинуть армию вперёд, на решающее направление.

— Этот Блюхер рвётся на неприятность. Пора его проучить, — вымолвил Наполеон.

— Совершенно верно, старик чрезмерно прыток, — поддакнул Бертье.

— А потому первый удар мы нанесём по его армии.

— Прикажете составить диспозицию?

— Диспозицию? — усмехнулся Наполеон. — У меня на этот счёт существует правило: прежде втянуться в дело, а уж как дальше поступать — подскажут обстоятельства. Пока же следует внезапно ударить по Силезской армии с флангов. Лучше это сделать ночной атакой.

Бертье умелой рукой быстро прочертил по карте две устремлённые навстречу друг другу стрелы. Они вонзались в расположение неприятельской армии, отрезая передовые её части от остальных сил.

— Да, — согласился Наполеон, — именно здесь. Но это только начало, после которого последует разгром. С Блюхером нужно разделаться до конца. Потом мы примемся за Платова… Кстати, где сейчас находится его казачий корпус?

— В районе Труа, мой император.

— Этот корпус может принести большие осложнения. А чтобы их не иметь, нужно казаков ликвидировать. И чем скорей, тем лучше!

Сила казачьего войска Наполеону известна. Впервые с ним он столкнулся в прусской войне шестого года. Человеческим отродьем назвал тогда казаков. Всадники на низкорослых лошадях досаждали на каждом шагу. Бесстрашные и неуловимые, они не давали покоя ни днём ни ночью.

А позднее казаков и их вождя Платова французы в России называли грозой 1812 года! В студёные морозы они беспрерывно подвергали атакам остатки французского воинства. Сколько солдат осталось в заснеженных полях! Сколько было пленено!..

Теперь здесь, во Франции, наступил час расплаты за всё содеянное в далёкой России.

В тот вечер главнокомандующий Силезской армией фельдмаршал Блюхер никак не ожидал неприятностей. Под защитой большой охраны он расположился в старинном замке. Сооружение не раз осаждали французы, но защитники отсиживались за надёжными крепкими стенами.

В последнем донесении в Главную квартиру Блюхер сообщил, что разгромил французский отряд и продвинулся к неприятельской столице. Более того, он сетовал, что никто его не поддержал, и тем самым как бы укорял соседей за пассивность.

Утром его конникам удалось напасть на неприятельскую пехоту и нанести ей поражение, пленив при этом почти сотню человек. Успех был невелик, однако и не малозаметный. Это дало кавалерийскому командиру возвеличить победу, придать ей значительность, льстя при этом самому Блюхеру.

— Вот видите, генерал, мы сделали ещё один шаг на пути к Парижу, — прочитав донесение, сказал Блюхер начальнику штаба Гнейзенау. — Я льщу себя надеждой первым ворваться в столь ненавистный мне город. И сделаю всё для этого.

Блюхер — полная противоположность кругленькому, флегматично-медлительному Гнейзенау. Он худой, седовласый, по-юношески порывист. Окружение его называет «седовласым юношей», не умаляя при этом военных достоинств своего начальника. А их у него не отнять. Он участвовал во многих кампаниях: и в Семилетней войне, и в походе на Рейн, в войне 1806 года. Хотя должного образования и не имел, достигал успехов своей решительностью и бесстрашием, доходившими порой до безрассудства. Однажды это его подвело. В сражении под Ауэрштадтом он попал в окружение, а затем и в плен. Это было его позором, который впоследствии старался снять.

В мирной беседе фельдмаршал и Гнейзенау засиделись допоздна, надеясь с утра предпринять новые действия. Но их подняли среди ночи.

— Ваше сиятельство! Проснитесь! Ваше сиятельство! — будил адъютант сладко спавшего фельдмаршала. — Да проснитесь же! Французы наступают! Они совсем близко!

Упоминание о французах стряхнуло сон со старика. Он, словно ошпаренный, вскочил с мягкой постели.

— Что? Французы? Где они?

В окна слышалась близкая стрельба, крики людей. Блюхер не стал вторично испытывать судьбу. Ему помогли кое-как одеться, спустили под руки по лестнице, подвели чужого коня.

— А где мой? — попытался он возразить. — Подайте моего жеребца!

— Садитесь на этого. Потом вашего найдём, — торопили адъютанты.

На помощь пруссакам поспешили австрийцы, но Наполеон сумел нанести поражение и им. Ещё трижды он добивался победы над Блюхером. Близость столицы и нависшая над ней опасность вынуждали императора на решительные действия. Наполеон оставался Наполеоном. Он сумел вселить уверенность в души солдат своего немногочисленного войска.

— А теперь наступил черёд разделаться с казаками, с их Платовым, — самодовольно объявил Наполеон. Он нисколько не сомневался в успехе…

ПЛЕННИК ФОНТЕНБЛО

Отношения папы Пия VII с Наполеоном не сложились с самого начала восшествия в папство. Впрочем, не были они нормальными и с его предшественником.

Всё началось со вступления французских войск в Северную Италию. Оккупировав значительную часть её областей, Наполеон потребовал от папы уплаты Франции контрибуции в 20 миллионов франков, лишения духовных притязаний на завоёванные области, отречения от светской власти.

Папство и до Наполеона влачило жалкое существование. Во время австрийской оккупации было уничтожено около 700 монастырей, духовенство потеряло привилегии и его уравняли в правах с гражданами. Теперь же положение духовенства и папы стало ещё более унизительным, и Пий VI выразил протест.

— Передайте французскому генералу, что на его требования не будет моего согласия, — заявил восьмидесятилетний папа.

— Ваше преосвященство, вы навлечёте на себя немилость и гнев строптивого Бонапарта, — попробовали уговорить старца приближённые.

— Его гнев не есть гнев Божий. Всевышний всё увидит и рассудит.

Наполеон не заставил ждать ответной меры. Подчинённая папе Папская область потеряла самостоятельность, а самого папу Пия VI увезли за Альпы, во Францию, где он вскоре и умер в крепости Баланс.

1799 год был для Наполеона годом неудач. Вступившая в пределы Италии русская армия, предводительствуемая Суворовым, разметала французские войска, нанесла им сокрушительные поражения. Идя на попятную, Наполеон вынужден был после неудачной битвы при Нови возвратить Папскую область вступившему на римский престол новому папе, Пию VII.

Приёмник оказался отнюдь не уступчивей предшественника. Граф Кьярамонти обладал твёрдым характером, могущим устоять против воли французского завоевателя. Однако Наполеон придерживался своих принципов, считая, что духовная власть должна быть в его подчинении и выполнять роль духовной жандармерии.

— Только так и не иначе, — подтвердил он приближённым своё решение.

— Но ведь папа же не простой смертный? Допустимо ли к нему такое отношение?

— У него свои интересы, у меня свои. И церемонность тут излишня. Папа должен выполнять мою волю.

Время шло, влияние Наполеона в Европе росло, а самого его обуревали новые желания. По его требованию во Франции был проведён плебисцит, в ходе которого население могло открытым голосованием признать за ним, императором Франции, неограниченную власть. Большинство голосов было отдано ему, Наполеону Бонапарту.

Однако этого было мало. Императорство, полученное от народа, он решил подкрепить Божьей милостью — коронованием. Все осторожные попытки ближних отговорить его от этой затеи отвергались напрочь.

— Коронация должна быть здесь, во Франции, и проводить её должен сам папа. Призвать его из Рима!

Прочитав письмо из Парижа, папа возразил:

— Короновать его и эту женщину невозможно. Их брак не имеет церковного благословения. Какие узы их связывают? Возможно, узы греховного сожительства?

О любовных утехах Жозефины было известно не только в Париже, но и в Риме. Они стали достоянием простого люда, на площадях, базарах о ней ходили злые анекдоты.

Узнав, что папа против коронации, Наполеон пригрозил военной силой, и святой отец не посмел ослушаться, выехал в Париж. И вот он уже в Фонтенбло, где должна была произойти встреча с Наполеоном. Папский кортеж вкатил в лес. После недавнего холодного дождя земля раскисла, и комья грязи далека разлетались из-под копыт запряжённых цугом лошадей.

Ухоженный королевский лес казался угрюмым, неприветливым. С голых деревьев капало, ветер раскачивал верхушки.

Боясь опоздать на встречу, папа выехал с последней стоянки затемно и теперь дремал.

Снаружи вдруг послышались голоса, карета остановилась и в дверях вырос офицер.

— Вас ожидает его величество. Просит пожаловать к нему.

— Его величество? Здесь, в лесу?

— Так точно, ваше преосвященство.

Сбросив с плеч доху, папа вылез из кареты. Ступая по грязи и обходя лужи, пошёл вслед за полковником. Из чащи слышался собачий лай, показались люди с ружьями.

— Что здесь происходит? — спросил в полном недоумении папа.

— Его величество соизволит охотиться.

Папа остановился. Вместо торжественной встречи Наполеон принимает его в лесу, на охоте? Он готов был повернуть назад, но полковник указал на стоящий неподалёку экипаж:

— А вот и сам император.

Наполеон был в охотничьем костюме, рядом лежало ружьё. Он слегка подвинулся, предлагая сесть в экипаж. Не посмев отказать, папа подобрал сутану, ступил на подножку. Он едва сдерживался, чтобы не выплеснуть переполнявшее его негодование. Однако сделать этого не посмел.

В тот же день они ещё раз встретились во дворце Фонтенбло, в кабинете, где некогда пребывали короли. Высокий папа Пий VII в светлом облачении, на макушке камилавка. На морщинистом лице выражение терпимости и благородства. Редкие седые волосы.

Против него — Наполеон, небольшого роста, с круглой головой, на выпуклом лбу жидкие косички тёмных волос. На ногах высокие ботфорты. Из-под сюртука выпирает брюшко. Жёсткий, не терпящий возражений взгляд.

— Непозволительно короновать Жозефину Богарнэ, поскольку эта женщина не венчана и брак не освящён благословением Всевышнего, — спокойно и с чувством достоинства начал папа. Переплетя пальцы, он держал руки у груди, и вид его был полон покорности и смирения. Но только вид.

— И по этой причине вы отказываетесь исполнить свой долг? — Губы у Наполеона были упрямо поджаты.

— Таков закон, и я не смею его нарушить.

— Я делаю свою супругу императрицей из чувства справедливости, — непреклонным тоном произнёс Наполеон. — Если бы меня бросили в тюрьму вместо того, чтобы посадить на трон, Жозефина принуждена была бы разделить со мной мою участь. А потому справедливость требует, чтобы она разделила со мной моё величие. Она будет коронована, чего бы это мне ни стоило.

— Вы настаиваете, чтобы я пошёл против закона. На это моего согласия не будет.

— Но она моя жена! И никто не смеет этого отрицать, — настаивал Наполеон. — Она — часть меня и не признавать её — значит не признавать меня.

— Обряд венчания необходим, его нужно выполнить. Это ещё не поздно сделать теперь, и тогда возможно коронование. — Папа подсказывает выход.

Наполеон хмурится, он не терпит, когда его поучают.

— Хорошо, — соглашается он после короткого раздумья. — Я подчинюсь вашим требованиям. Но сделаю это без свидетелей. О том вас поставят в известность.

Папа ушёл, раздосадованный встречей. Вне себя был и Наполеон. Быстрыми шажками он ходил по кабинету.

— Я сделаю её императрицей из чувства справедливости! — стукнул он кулаком по столу. — Она будет коронована!

Через несколько дней папа получил извещение, что необходимое благословение церкви Наполеоном и его супругой Жозефиной получено, что сия формальность исполнена в часовне дворца Тюильри в присутствии дяди Наполеона кардинала Феш.

(Позже, уже после коронования, папе донесли, что его провели как простака, на самом деле венчания не было).

Коронование состоялось 2 декабря 1804 года. Это было событие, взволновавшее всех парижан.

Длинный кортеж сверкающих карет и экипажей подкатил к величественному Нотр-Даму, известному всему миру как собор Парижской Богоматери. Великое событие! Венчается сам Наполеон! Храбрый, умный, непобедимый Наполеон, гроза Европы!

При виде императора площадь огласилась восторженными криками:

— Да здравствует Франция! Да здравствует свобода!

— Да здравствует император! — Слава Наполеону! Вива-ат! Вива-ат!

Неистовствовали чиновники и дворовые, ремесленники и лавочники, солдаты, бродяги, мальчишки, проститутки.

И вот Наполеон на амвоне. Стоит в необычном для него облачении. Белоснежная атласная мантия, отороченная горностаем, придаёт ему вид римского владыки. Полы мантии так длинны, что, спадая мягкими складками, они стелются по полу. И от этого невысокий Наполеон кажется ещё ниже.

Рядом Жозефина. Сочетание белого шёлка и зелёного бархата оттеняют её смугловатое лицо креолки. Медного отлива волосы падают на пушистый мех воротника. Ей уже за сорок, но красота её ещё не покинула.

Вокруг свита блестящих маршалов и генералов, они потеснили членов правительства, облачённых в сюртуки и фраки.

Сияют тысячи свечей, освещающих огромное помещение собора. Сверху мощно гремят голоса хора, желая императорской чете многие лета.

Наступает самая торжественная минута. Папа берёт в руки сияющую золотом и каменьями корону, ту самую, что венчала головы королей из династии Бурбонов, символ неограниченной власти. Бережно неся её, подходит к Наполеону.

В храме воцаряется напряжённая тишина. Гулко звучит в соборе голос папы, собирающегося воздеть корону на голову Наполеона. Но тот вдруг шагнул, нарушая строгий ритуал, взял из рук опешившего папы корону и надел её себе на голову.

Находившиеся в соборе оцепенели. Потом прошелестел сдержанный гул голосов. Такого ещё не бывало. Сей поступок означал лишь одно: император не признает над собой власть папы, он считает себя выше духовного отца.

И как бы в подтверждение этого Наполеон шагнул к церковной тумбе, где лежал лист бумаги с написанным текстом, вовремя положенный адъютантом.

— Граждане свободной Республики! — произнёс Наполеон во весь голос. Гул стал медленно стихать. — Отныне я обращаюсь к вам как император, как избранник на высшую власть не только народом, о чём подтвердил недавний плебисцит, но и как Божий избранник, освещённый ныне на этот пост.

Привыкший командовать, он и сейчас говорил в своей обычной манере: властно, требовательно, отрывисто, будто бросал слова в замерший пред ним солдатский строй.

— Как император я клянусь народу Франции в верности и честности служению на благо и его процветание. Клянусь!

«Кляну-усь…» — пронеслось под гулкими сводами собора.

Обескураженный папа отошёл от Наполеона, тактично выжидая, когда тот закончит непредусмотренный ритуалом пассаж. А император продолжал говорить, заверяя хранить в неприкосновенности землю Республики, свято чтить законы, соблюдать свободу вероисповеданий, равенство прав.

Голос гремел в торжественных обещаниях. И думал ли кто, что все заверения останутся пустыми, ничего не значащими словами, произнесёнными императором-диктатором.

С того времени разногласия между Наполеоном и папой Пием VII обострялись медленно и неуклонно.

Узнав, что папа поддерживает отношения с Англией, Наполеон послал в Ватикан грозное письмо. В нём он писал, что папа явно преувеличивает свою власть; да, он пользуется верховной властью в Риме, «но император Рима — я». Далее он дал недвусмысленно понять и почувствовать «контраст между Иисусом Христом, погибшем на кресте, и его преемником, сделавшим из себя короля». Пока же он объявляет о прекращение светской власти папы и о присоединении его владений к Франции.

В ответ папа посланием — буллой — отлучил Наполеона от церкви. Это был серьёзный удар по престижу французского императора. Что может быть оскорбительней? Как оценят этот акт миллионы верующих? Император — безбожник?

И тогда Наполеон решился на последний шаг.

5 июня 1809 года в священные покои Ватикана, пренебрегая правилами, вошли вооружённые французские солдаты.

— Ваше святейшество, — обратился к папе офицер. — Именем французского императора вам надлежит следовать с нами.

— Куда? Зачем? — только и нашёлся он спросить.

— О том будет объявлено позже. Не пытайтесь медлить с отъездом.

Папа посмотрел на стоящего пред ним гиганта-майора. Прочитал в его глазах солдатскую решительность выполнить приказ.

Папа оказался пленником Наполеона в Савоне. Но и находясь под строгим присмотром, он продолжал упорствовать и не признавать власть Наполеона. Когда же тот возбудил дело о разводе с Жозефиной, святой отец не дал на то своего согласия.

— Пять лет назад благодаря вашей настойчивости я её короновал, теперь вы проявляете ещё большую настойчивость в обратном. Где последовательность? Устыдитесь.

Наполеон повелел перевезти папу тайно в Фонтенбло и содержать там под стражей как преступника.

И теперь Платову предстояло освободить Пия VII.

К НАМЮРУ!

Мысль о папе не покидала Платова ни на минуту. Сумеет ли отряд пробиться к Фонтенбло? Удастся ли выручить его преосвященство? Большая ли при нём охрана?

Платов знал, что сражения не избежать. И первый успех, когда отряд сумел оторваться от преследователей, вселял надежду. Но впереди Намюр! Не случайно же Барклай предупреждал о крепости и требовал непременно ею овладеть. Конечно, обойти крепость и оставить в своём тылу сильный гарнизон значило подвергнуть отряд риску. Хотя рисковать он привык, как можно в сражении обойтись без него! Но сейчас он не мог этого делать. Задание дал сам император, и он, Платов, должен действовать наверняка.

Матвей Иванович находился в голове авангардного полка, впереди были только дозоры охранения. Неприятеля не было, и только лишь у одной деревушки дозор вступил в перестрелку, на помощь ему поспешили две сотни. Французов опрокинули и ворвались в деревню.

Матвей Иванович вошёл в крайний дом. Увидев его, хозяйка у печи замерла, вытянулся казак у двери. На полу у печи лежали два раненых француза.

— Что происходит? — строго спросил он казака.

— Раненых во дворе подобрали, приволокли сюда, — отвечал тот. — Бросили их сотоварищи. Сами-то умотали…

Матвей Иванович подошёл к несчастным. Один, немолодой, горбоносый, с заросшей рыжеватой щетиной лицом, медленно открыл глаза, произнёс что-то невнятное. Короткие пальцы скребли шинель, на которой он лежал.

Второй был без сознания. Лицо совсем мальчишечье, длинные, как у девушки, ресницы, чёрные в завитках волосы. Матвей Иванович задержал на нём взгляд: почудилось, что раненый чем-то походит на сына Ивана, похороненного на Дону совсем молодым. Был он таким же чернооким да красивым, как этот француз.

— Выпала нам обуза. Морока… — начал было казак, но под взглядом генерала осёкся.

— Что гутаришь! Подумал бы прежде! Призовите фельдшера, — сказал генерал стоящему рядом адъютанту.

— Я ей наказывал, ваше превосходительство, чтоб она вот следила за ними, — как бы оправдываясь, кивнул казак в сторону женщины. — А она никак не согласна.

Признав в Матвее Ивановиче начальника, испуганная хозяйка уставилась на него, не понимая, что от неё хотят.

Появился адъютант, с ним фельдшер Нестеров.

— Окажите несчастным помощь, — коротко бросил Платов и, подойдя к хозяйке, протянул золотой, выразительно указав на раненых.

Женщина в ответ поклонилась и что-то заговорила вслед уходящему генералу.

— Ну, затараторила, вода сейчас нужна, обрабатывать рану надобно, — недовольно произнёс фельдшер.

— Они все такие, эти бабы, что на Дону, что здесь, во Франции, — глубокомысленно изрёк казак.

Вечером в штабной квартире Шперберг объявил:

— Нашёлся Костюшко. Письмо вот прислал.

— Какой Костюшко? Тадеуш? Генерал? — не скрыл удивления Матвей Иванович.

— Он самый.

Тадеуш Костюшко был поляк, генерал. В 1794 году он возглавлял в Польше восстание, одерживал в сражениях с царскими войсками победы, пока не прибыл против него Суворов. Осенью Костюшко потерпел поражение. Будучи раненным, он пытался скрыться от преследователей, но его схватили.

Поляка доставили в Петербург, судили, заточили в Петропавловскую крепость. Однако с приходом на престол Павла его и всех пленных поляков помиловали, взяв слово не воевать более против России.

Получив свободу, Костюшко покинул Россию и Польшу, уехал в Америку. Потом Поселился во Франции. Наполеон предлагал ему возглавить в походе двенадцатого года польские войска, но Костюшко отказался.

— И где ж он теперь? — спросил Матвей Иванович.

— В деревне Бервиль, это совсем рядом. Оттуда письмо доставлено. Привёз капитан Бехман.

Матвей Иванович взял письмо, повертел в руках.

— Не пойму руки, прочитайте. Что он просит?

Когда-то пленённый донскими казаками, польский вождь теперь просил у них защиты.

«Я — поляк, зовут меня Костюшко. Некогда я имел честь предводительствовать войсками моего Отечества. После я удалился от света в деревню Бервиль, принадлежащую другу моему Цельтнеру, бывшему в Париже швейцарским посланником. Мы живём вместе почти пятнадцать лет, никем незнаемые. Сделайте милость, поместите в небольшое наше имение несколько человек русских, для охраны от беглых или отставших от армии солдат. Если вы не сможете исполнить моей просьбы, то благоволите препроводить письмо моё к господину главнокомандующему».

— Почему же не можем выполнить просьбы? — произнёс Матвей Иванович. — Можем. Распорядитесь о том. Только прежде надобно вам, Константин Петрович, с ним встретиться, погутарить, выведать о крепости Намюр. Уж он-то наверняка сможет сказать дельное.

— Не хотел бы я с ним встречаться, с мятежным супостатом.

— Нужда заставляет. Поезжайте, не теряйте времени. И капитана этого, Бехмана, возьмите с собой…

Костюшко встретил офицеров со сдержанной учтивостью.

— Прошу, — выслушав, сказал по-французски и провёл в дом.

Это был сухой сутуловатый старик, не утративший военной выправки. Морщинистое лицо, тонкий нос, длинные до плеч, совершенно белые волосы.

— Мне вручили вашу записку, и мы прибыли, чтобы засвидетельствовать своё уважение, — галантно сказал Шперберг.

— Русские офицеры всегда отличались благородством, — ответил поляк, — благородством и мужеством. Позвольте спросить, какая на вас форма?.. Казачья? Стало быть, это войска Платова? Слышал о нём и преклоняюсь перед его умением. Большой полководец. Передайте ему мою признательность за талант.

Пообещав выполнить просьбу об охране дома, полковник перевёл разговор на крепости.

— Она нам неведома, а брать надобно. Не известен ли её план, какой в ней гарнизон, какие укрепления?

— Постараюсь вам помочь, — помедлив, ответил Костюшко.

Он сел за стол и уверенно начертил на листе план крепости. Когда-то он окончил Рыцарскую школу в Варшаве, военную академию в Париже и не утратил навыка работы с карандашом.

Крепость Намюр не относилась к числу первоклассных, однако находилась на подступах к Парижу и этим определялось её значение. В ней разместили многочисленный гарнизон, сосредоточили необходимые запасы на случай осады, укрепили и без того надёжные высокие стены, подвезли артиллерию.

По форме вычерченный поляком план напоминал неправильный квадрат, омываемый рукавами Луэнгского канала.

— О численности гарнизона точно не ведаю, но, полагаю, около десяти тысяч наличествует. Возглавляет гарнизон полковник Грушо, — сообщил польский генерал.

Водя карандашом по бумаге, он объяснял:

— Через рукава — мосты. Возле них заграждения, рогатки, палисады. Подходы к ним простреливаются ружьями и артиллерией. Против мостов крепостные ворота. Здесь — Сень-Пьерские, а там — Фонтенблоские. Они менее защищены. Через них легче ворваться в крепость. Это и есть слабое место, которым надобно воспользоваться.

С видом сообщника Костюшко стал объяснять, как лучше приблизиться к крепости, где преодолеть рукава канала, как повести атаку. Шперберг внимательно слушал, стараясь не пропустить ни одной мелочи. Никак он не ожидал встретить в бывшем мятежнике союзника.

НАПОЛЕОН РАСПОРЯЖАЕТСЯ

С прибытием в армию Наполеон преобразился. Успехи в последних сражениях вселили в него уверенность в изгнании неприятеля из пределов Франции.

«Ещё не всё потеряно, — внушал он себе. — Мои победы определённо сделают противников более сговорчивыми на переговорах».

И в который раз он упрекал себя за то, что некогда проявил опрометчивость, начав войну с Россией. «Ах, какую непоправимую ошибку я допустил! Именно с Бородинского сражения солнце моей славы пошло на закат. Быть в Москве и теперь сражаться у стен Парижа…»

Вечером, разбирая бумаги, Наполеон случайно наткнулся на письма Жозефины. Они лежали аккуратной стопкой. Рука сама собой потянулась к ним. Он взял один конверт и, прежде чем раскрыть, долго смотрел на него, как бы раздумывая, что делать.

Они расстались навсегда, но он помнил её, желанную. Он и сейчас писал ей письма, и она отвечала с уверенностью верной и любящей женщины.

Он развернул лист. Витиеватые буквы слились в вязь строчек. Знакомый, дорогой сердцу почерк. Он отличил бы его среди бесчисленного множества других. Как он когда-то ждал её писем! С какой жадностью читал эти строки!

Сейчас у него другая жена, молодая, красивая дочь австрийского короля Мария-Луиза. Он её любит. Ещё больше сына, своего наследника, которым Мария-Луиза одарила его, Наполеона. Но первая любовь не угасла… Ах, если бы Жозефина раньше могла принести ему наследника!..

«Тысяча, тысяча благодарностей за то, что ты не забыл меня, — прочитал он первые строчки. — Мой сын привёз твоё письмо. Я прочла его с жадностью, однако затратила на это довольно много времени, потому что не было в нём ни единого слова, которое не заставляло бы меня плакать, но это были слёзы умиления! Я как бы вновь нашла в нём свои чувства такими же, какими они будут всегда. Есть чувства, как сама жизнь, а они могут завершиться только с ней. Я буду в отчаянии, если моё прошлое письмо не понравилось тебе. Я не помню точно его выражений, но знаю, какое тяжёлое чувство продиктовало мне его. Это была печаль оттого, что у меня не было вестей от тебя.

Я написала тебе, когда уезжала из Мельпезона, и с тех пор сколько раз хотела написать тебе! Но я чувствовала причины твоего молчания и боялась беспокоить тебя своим письмом. Твоё письмо было для меня бальзамом. Будь счастлив на столько, на сколько ты заслуживаешь этого. Так говорит моё сердце. Ты дал мне сейчас долю счастья, и доля эта велика. Ничто не может быть для меня более ценно, чем свидетельство твоей памяти.

Прощай, мой друг, я благодарю тебя столь же нежно, как буду любить тебя.

Жозефина».

«Милая, бесценная моя женщина. Ты так же дорога мне и сейчас», — мысленно ответил он ей, пряча письмо.

…Приход Бертье заставил Наполеона забыть о Жозефине.

— Сир, — с почтительной осторожностью обратился начальник штаба, — Намюр заняли русские.

— Русские в Намюре? Как они там оказались? — В глазах Наполеона засветилось удивление, будто в причине неудачи был повинен стоящий пред ним седой маршал. — Почему молчите? Докладывайте всё, что известно! Я требую!

— Четвёртого февраля конница Платова овладела крепостью. Весь гарнизон пленён.

— Конница Платова?.. Вы же, Бертье, недавно докладывали, что с казаками разделались окончательно! Что их рассеяли!

Да, именно так сказал тогда Бертье, на что он, Наполеон, заметил: «Только разметать — недостаточно, их надобно уничтожить! Эти варвары сегодня рассеятся, а завтра вновь соберутся и нападут».

Сунув по привычке руку за борт сюртука, Наполеон подошёл к распластанной на столе карте.

— Нужно срочно, сегодня же… Вы слышите, Бертье? Направить к Фонтенбло силы… Впрочем, вряд ли они смогут опередить казаков…

— Может быть, сир, приказать Нею? Наполеону вспомнились воинственные всадники, пленником которых он едва не стал, когда уходил из Москвы. Вспомнил, как под Малоярославцем один казак в предрассветное туманное утро пронёсся мимо свиты и ткнул пикой стоящего рядом с Наполеоном генерала… Мог бы всадник угодить и в него…

Припомнился случай, когда сотня донцов преследовала его карету, и, чтобы спастись, охрана стала выбрасывать на дорогу золотые безделушки. Это отвлекло казаков…

— Бертье, направьте сильный отряд, который бы наверняка разбил казаков. Нельзя терпеть их в нашем тылу. Ведь они же почти рядом с Парижем!

И тут Наполеон вспомнил о папе.

— Послушайте, Бертье, ведь в Фонтенбло находится папа!

— Совершенно верно, сир. Он там под охраной людей министра полиции.

— Но что они могут сделать, если туда ворвутся казаки! Они освободят папу, а этого допускать никак нельзя!

Наполеон понимал, что если Пий VII окажется на свободе, то разразится проповедями, которые заглушат звон французских церквей. Некогда он, Наполеон, по настоянию папы сделал уступку, и молчавшие более десяти лет церковные колокола ожили, оповестили звоном о наступлении нового времени, времени консула Бонапарта. Этот манёвр сразу увеличил число его сторонников.

Но если теперь папа выступит против него, авторитет императора, конечно же, падёт. Нет, нет! Нельзя папу выпускать из рук!

— Бертье, нужно Фуше приказать, чтобы папу увезли… Впрочем, нет… Пока гонец доскачет до Парижа, время будет упущено. Казаки будут там.

Наполеон не стал объяснять, что Фуше, как и Талейрану, он уже просто не доверяет. Что оба при удобном случае готовы к измене. Но Бертье понял.

— Да, конечно, сир. Может быть, направить офицера с солдатами и они увезут папу в Париж?

— Не теряйте время, Бертье. Делайте как можно быстрее.

В тот же день к Фонтенбло поспешил с чрезвычайными полномочиями офицер с полуэскадроном кавалеристов.

ПАДЕНИЕ КРЕПОСТИ

Выслушав возвратившегося от Костюшко начальника штаба, Матвей Иванович сказал:

— Помнится, в позапрошлом году в местечке Мир, что под Гродно, казаки потрепали полки какого-то Груши. Уж не того ли, что ныне в крепости? Впрочем, это всё равно… Надо бы без промедления послать этому Груше требование, чтобы по-доброму сдал крепость. Не пожелает кончить дело миром, заставим силой, прольётся кровь. Напомни, Константин Павлович, об этом полковнику.

В артиллерийской роте нашёлся офицер, говоривший по-французски. Его, трубача и одного казака направили к крепости.

Приблизившись, трубач заиграл, а казак взмахнул белым полотенцем, насаженным на пику.

— Эй! Аль не слышите! Открывай ворота!

На крепостной стене появились люди, а потом распахнулись ворота.

— За мной! — скомандовал офицер.

Едва русские въехали в крепость, как их обезоружили и взяли под стражу, завязали глаза.

В комнате, куда ввели парламентёра, находилось несколько человек. Один сидел в кресле в дальнем углу.

— Я — комендант крепости Баньи, — представился высокий майор. — С чем пожаловали?

— Мне приказано передать вам требование русского командования о сдаче крепости, — ответил офицер.

— Требования? — с издёвкой переспросил Баньи. — Не требование, а просьбу. Пока вы можете просить, но не приказывать.

Он разорвал конверт и стал читать, хмуря брови. С раздражением произнёс:

— Прежде чем вы войдёте в крепость, рвы наполнятся вашими солдатами. После этого вам, возможно, удастся подойти к стенам, но не дальше. Смелость французских солдат и их упорство вам известны. Так и передайте начальнику, который направил вас сюда.

— А кто ваш начальник? — подал голос сидевший в кресле.

— Генерал Платов, — ответил офицер.

— Платов? Казачий начальник? Подайте мне, майор, сие послание.

Майор поспешно шагнул к креслу. Офицер-артиллерист понял, что это и есть сам начальник гарнизона полковник Груши.

— Так к крепости подошли одни казаки? Без пехоты? — усмехнулся француз. — Без неё вам крепость не одолеть.

— В отряде есть и пехота и артиллерия, — возразил офицер. Относительно пехоты он присочинил.

— Передайте вашему Платову, что его угроза гарнизон не пугает, а стены крепости надёжны. Передайте на словах, письменного ответа не будет…

Платов с явным неудовольствием выслушал вернувшегося офицера.

— Определённо, это тот самый Груша и есть. Придётся его снова потрясти, — сказал он. — Крепость штурмовать будем ночью. Нужно быстрей идти на Париж.

Матвей Иванович уже продумал план действий. Он обратился к Шпербергу:

— Главный удар нанесём по дальним воротам, по тем, что упоминал Костюшко. Вам с отрядом придётся их атаковать.

— Сочту за честь, ваше сиятельство. Я сам хотел о том просить.

— Значит, угадал. А поддержку вам окажет генерал Греков.

Но тут вошёл Иловайский. Под глазами мешки, лицо обросло щетиной, на сапогах грязь.

— Задание выполнил, увёл французов в сторону. Едва сам оторвался, — доложил он устало.

— Вот и слава Богу, — ответил Платов. — А теперь новая задача: крепость нужно брать. Сегодня ночью. Дай казакам недолгую передышку и готовь к делу.

— Какая уж тут передышка…

Платов понимал, что штурмовать крепость без пехоты — дело рискованное. Но обстановка вынуждала.

Подход бригады Иловайского был как нельзя кстати. Ещё с вечера Платов приказал собрать топливо для костров, чтобы с наступлением темноты зажечь их.

— И чем костров будет больше, тем лучше. Пусть Груша думает, что у нас силы несметные.

Казаки постарались. Костров было столько, будто под Намюр пришла целая армия. Ударили по крепости и орудия. Они били, главным образом, по Сен-Пьерским воротам. И не случайно. Платов решил привлечь внимание французов к Сен-Пьерским воротам, внушая им, что главный удар последует с этой стороны.

Днём Платов приказал найти удобный для наблюдения пункт, с которого мог бы руководить штурмом крепости. Такое место нашли: с небольшой возвышенности открывался широкий обзор. В камнях оборудовали укрытие.

Платов перебрался туда ещё до того, как на землю опустились сумерки.

— Придётся начинать твоим удальцам, — сказал он Иловайскому.

Спешенных казаков из бригады Иловайского усилили ещё полком из бригады Грекова и пятью сотнями атаманцев. Всё оружие казаков составили ружья да укороченные пики — дротики.

Используя темноту, казакам удалось приблизиться ко рву, однако французы их обнаружили и открыли стрельбу. Сбросили со стены бочки с нефтью и подожгли. Огонь распространился по земле, освещая цепи наступавших.

Штурмовавшие пробивались к воротам, чтобы через них ворваться в крепость. По ним стреляли из орудий и ружей, не позволяя приблизиться.

А тем временем отряд полковника Шперберга скрытно вышел к противоположной стороне крепости, к Фонтенблоским воротам.

Как и предвидел Платов, их обороняли меньшие силы; основные силы гарнизона находились в южной части. Казакам удалось ворота поджечь. Несколько храбрецов ворвались внутрь крепости, за ними устремились остальные, однако пробиться далеко не сумели. Французы подтянули резерв и оказали упорное сопротивление, отражая все атаки.

Матвей Иванович, находясь на своём пункте, оттуда управлял штурмом, чутко улавливал ритм боя. В ночи явственно слышалась пальба, крики людей. То и дело появлялись вестовые с донесениями. Генерал Иловайский дважды просил подкрепления, и оба раза Платов отвечал отказом.

— Нет резерва, нет! Так и передайте генералу. Пусть воюет тем, что имеет.

Потом примчался гонец от Шперберга. Тот тоже запросил поддержки.

— А вот ему надобно помочь, — сказал атаман и приказал Грекову с остатками бригады поспешить к Фонтенблоским воротам.

Казаки Грекова подоспели как раз вовремя. Проникших в крепость русских французы теснили к воротам. Казалось, ещё немного, и им удастся выбить казаков из крепости. Свежие силы грековцев бросились врукопашную и, опрокинув неприятеля, растеклись по улицам города.

Вскоре французы запросили перемирия, выбросили белый флаг.

На рассвете, бросая у ворот оружие, французы покидали крепость. Всё широкое поле пред рвом и стенами заполнилось безоружным воинством. Вчера ещё оно представляло значительную силу, способную не только сопротивляться, но и атаковать, сегодня же это была просто толпа.

Наконец появился и начальник гарнизона полковник Груши. С ним комендант крепости майор Баньи, другие офицеры. Полковник подошёл к генералу Платову, отвесил поклон и протянул шпагу.

— Оставьте у себя. Мне она ни к чему, — отмахнулся Матвей Иванович.

Французский полковник внимательно оглядел поле и спросил:

— Господин генерал, а где же ваша пехота?

— А вот она, вся на конях.

— Как? У вас только казаки? И нет пехоты? Могу ли я тому верить? — Француз изменился в лице. — Если б я знал, что у стен одни лишь казаки, смею вас уверить, не сдал бы город.

Платов усмехнулся и обратился к переводчику:

— Скажи ему, что у нас есть пословица: «Прежде не хвались, а Богу помолись».

Довольный победой, Матвей Иванович сказал Шпербергу:

— Надо бы послать донесение на имя самого императора. И соответствующим штилем. Займитесь, Константин Павлович.

Прежде чем написать донесение начисто, Шперберг прочитал его черновик:

«Всемилостивейший государь! С победой при Намюре, частию верных вашего императорского величества приобретённою, осмеливаюсь принести всеподданнейшее поздравление. Да возблистают победоносные знамёна Всемилостивейшего государя новою славой на стенах гордой столицы, в побеждении врагов света именем пресветлейшего моего государя и отца! Граф Платов».

Матвей Иванович от удовольствия даже крякнул.

— Ну и мастак же вы, Константин Павлович! С удовольствием приложу к сему руку.

ФОНТЕНБЛО

В тот же день, а это было 4 февраля, Платов вызвал Кайсарова. Разговор шёл наедине. Матвей Иванович объявил, что бригада генерала должна немедленно сняться и поспешить к Фонтенбло.

— Задачу, о которой по сию пору молчал, доверяю выполнить тебе, Паисий Сергеевич. Дело большой важности, сам император поручил. А потому не медли с выступлением и никак не смей задерживаться в пути! Если же придётся вступить в схватку, то на сие привлеки полк, а главными же силами лети к Фонтенбло, в королевский дворец. Выхватишь папу из рук французских супостатов — великая тебе слава и честь. В общем, ни пуха ни пера. Поспешай!

Старинный дворец Фонтенбло, где содержался папа Пий VII, являлся летней резиденцией французских монархов. Это было величественное здание из серого камня, отстроенное ещё в прошлых веках.

Первыми в Фонтенбло добрались казаки полусотни во главе с есаулом Туроверовым. При нём были его верные соратники: Макаров, Севостьян Ночкин, Яков Умнов, или «Яшка-француз». Генерал Кайсаров им приказал во что бы ни стало пробиться ко дворцу и высвободить римского папу, «живым или мёртвым!».

Соскочив с коней, они уверенно, будто бывали здесь не раз, взбежали вслед за есаулом по широким ступеням парадного входа. Распахнули высокую, легко поддавшуюся дверь, шагнули в большой холл с блестящим паркетом и высоким расписным потолком. Благообразного вида слуга шагнул навстречу.

— Что-о? Прочь! — взревел Макаров, хватаясь за саблю.

— Постой, уймись! — сказал Туроверов и спросил у слуги: — Папа где? Укажи, где он пребывает.

Не поняв вопроса, слуга уставился на офицера.

— Объясни ему! — приказал тот Якову Умнову. Яков заговорил по-французски, требуя указать, где находится римский папа, и вести без промедления к нему.

Громкие голоса привлекли внимание управляющего дворцом, заставили его поспешить в холл. Увидев казаков, француз побледнел, однако всё же подошёл, напустив учтивость.

Слуга начал ему объяснять, но Яшка-француз сам вступил в разговор.

— Папа? Вы имеете в виду римского папу? — спросил управляющий. — Извините, но его здесь нет.

— Как нет? — изменился в лице Туроверов. — Где же он? Он здесь! Ведите к нему!

— Сказывай, где папа? Не то вот этого получишь! — Бородач Макаров показал управляющему волосатый, размером с детскую головку, кулачище.

— Стой, Богданыч! — велел Туроверов. — Так где же тогда папа?

— Ещё вчера он был здесь. А потом увезли.

Не веря, есаул потребовал от управляющего провести в помещение, где находился папа. Гремя ключами, тот повёл их к ведущей вниз лестнице, потом по длинному гулкому тёмному коридору и отомкнул в конце его дверь.

Комнатушка ничем не напоминала тюремную камеру: паркетный пол, полированный стол и кресло, даже камин с обгоревшими поленьями, от которых исходил острый запах. На глядящих в сад окнах (они были вровень с землёй) ажурная крепкая решётка.

Помещение ещё не успели убрать, и всё подтверждало, что жилец покинул его недавно.

Не доверяя французу, Туроверов попытался обойти весь дворец, чтобы убедиться в достоверности слышанного. Но не так-то просто это было сделать: комнат и зал было слишком много…

А накануне здесь произошло вот что.

Утром к парадному входу подкатил экипаж, сопровождаемый верховыми. Из кареты вышел майор с двумя дюжими капралами.

Стоявший у двери часовой потребовал от офицера пропуск.

— Именем императора, — произнёс тот, отстраняя ружьё.

— Сюда нельзя! Кто такие? — поспешил на помощь часовому лейтенант охраны.

Майор молча подал бумагу, потребовал:

— Ведите к папе.

Они спустились по лестнице, остановились у двери, где также стоял часовой.

— Там папа, — сказал лейтенант.

Высокий, слегка сутуловатый папа стоял посреди комнаты в чёрной сутане. Он молча уставился на вошедших.

— Ваше преосвященство, вам предстоит дорога, — начал без обиняков майор. — Отъезд через полчаса;

— От имени кого вы говорите? — стараясь не выдать волнения, спросил папа.

— От имени императора Франции. Я должен выполнить его волю.

— Я отказываюсь ему подчиняться. Мной может повелевать только Всевышний! — Пий VII поднял руку с вытянутыми двумя пальцами.

— Ваше преосвященство, на разговоры нет времени. Каждую минуту сюда могут ворваться русские войска, — решительно произнёс майор.

— Пусть будет так. Надеюсь, они проявят большее благородство, чем французские власти. — Упоминание о близости русских войск придало папе надежду и уверенность.

— Тогда, ваше преосвященство, я вынужден применить силу.

В комнату вошли два капрала. Вид их недвусмысленно подтверждал слова майора.

— Не могу допустить, чтобы с вашей стороны была применена к священной особе грубая животная сила. Но я подчинюсь требованию. Оставьте меня и пришлите слугу, чтобы собрать вещи.

Усадив папу в карету, майор разместился рядом. Он помнил строгий наказ не сводить с сопровождаемого глаз. Приказал верховым иметь наготове оружие.

Кони рванули и понесли экипаж по дороге к Парижу. Новое место, куда Наполеон намерен был упрятать пленника, уже было готово и ждало высокого узника.

Вслед за ними убыла из дворца и охрана папы…

Когда генерал Кайсаров доложил о постигшей в Фонтенбло неудаче, Платов с досады стукнул о стол кулаком. Денщик Степан Пупков даже подскочил.

— Из-под носа увели! Проворонили мы с тобой, Паисий! Не оправдали императорского доверия.

До сих пор император Платову благоволил. Выказывал внимание с самого вступления своего на престол. Александру тогда было 23 года, а о подвигах донского генерала говорили не только в Петербурге, но и по всей России. Платов затмевал славу даже донского атамана Василия Петровича Орлова.

Потом вскоре Орлов умер, ушёл из жизни внезапно. Крепкого, отменного вида казачины не стало в одночасье; ходил, распекал подчинённых, да, видать, переусердствовал. Прилёг и более не встал, отлетела душа к Богу.

Вот тогда Александр и потребовал в столицу Платова. Возвратился Матвей Иванович атаманом войска Донского и в чине генерал-лейтенанта. Так повелел новый император.

И потом Матвей Иванович был на виду, в больших церемониях включался в свиту. Даже удостоил его Александр знакомством с самим французским императором Наполеоном в Тильзите, когда подписывали мир.

— За нами, ваше сиятельство, вины нет, — попытался оправдаться Кайсаров. — Казаки сделали всё, что могли.

— Ах, Паисий, — покачал Платов головой. — Может, нашего греха в сем деле и нет, но не станешь же объяснять императору! Оправдание не к месту.

ОТХОД

Отступившая в пределы Франции немногочисленная армия Наполеона дралась с таким отчаянием и решительностью, что численно превосходящие её в сражениях союзные войска несли большие потери. Казалось, у наполеоновской армии, будто у теряющего силы бегуна, появилось второе дыхание, с которым она обрела новую неодолимую мощь.

Сам Наполеон напоминал распалённого схваткой льва, наносившего порознь удары неприятельским армиям в самых неожиданных местах. Он превзошёл самого себя. Это был взлёт его блистательного полководческого мастерства.

11 февраля 1814 года завершилась победой французов битва при Монмирайле. Против них сражалось двадцать тысяч прусских и русских солдат, их потери составили более трети личного состава.

На следующий день битва при Шато-Тьери завершилась бы полнейшим разгромом союзных войск, если бы Макдональд успел ввести в дело свой корпус, как ему приказывал Наполеон.

13 февраля схватились армии прусского маршала Блюхера и французского Мармона. На помощь последнему поспешил Наполеон. Он наголову разбил у Ващан Блюхера. Его потери составили около девяти тысяч человек.

Даже назревавший в Париже заговор во главе с Талейраном не мог сдержать полководческого порыва Наполеона.

Командовавший союзными войсками австрийский фельдмаршал Шварценберг потерял всякую надежду на успех. В его подчинении находилось по численности вдвое больше сил, но имя Наполеона внушало страх.

— Необходимо перемирие, — заявил Шварценберг. — В противном случае мы потерпим позорное поражение.

Избрав для переговоров не лишённого качеств дипломата генерала Парру, он, прежде чем направить к французскому императору, потребовал:

— Во что бы то ни стало добейтесь перемирия! Только оно может спасти нас. Передайте Наполеону также и это письмо. В нём изложены условия.

Наполеон находился в превосходном настроении, когда ему сообщили о прибытии посланника.

— Кто он?

— Генерал, граф Парру. При нём письмо от главнокомандующего союзной армией фельдмаршала Шварценберга.

— Письмо приму, а посланник пусть возвращается.

— Без вашего ответа, сир?

— Этот толстяк хочет выиграть время, потому и затеял переговоры о перемирии, — усмехнулся Наполеон.

Ему вручили письмо, он бегло прочитал его.

— Ну уж нет! На это я никак не соглашусь, чтобы прекратить боевые действия, — отшвырнул он бумагу. — Я обул сапоги, в которых некогда одерживал победы в Италии. Передайте, что у меня одних только пленных этого австрийского фельдмаршала сорок тысяч да ещё двести орудий. А сколько генералов положили к моим ногам свои шпаги! И чтобы после этого я дал согласие на перемирие? Да никогда тому не быть! За две недели моя армия отбросит союзные войска до Рейна. А от Рейна до Вислы всего один шаг!

Генерал Парру уехал ни с чем.

В следующей битве при Монтре Наполеон, в подтверждение своих слов, снова добился победы.

Дело принимало серьёзные обороты. Обстановка складывалась явно не в пользу союзных войск. Шварценберг поспешил собрать Военный совет, на который пригласил прусского, австрийского и российского императоров. Был и английский представитель лорд Кестельри. Тот прямо заявил, что имеет приказание парламента настаивать на заключении мира, который в настоящее время крайне необходим. Впрочем, таково было мнение большинства. Лишь один Александр возражал.

— Это будет не мир, а перемирие, которое позволит положить оружие лишь временно. Лишь только уйдут из Европы русские войска, как их придётся тут же возвращать за четыреста лье. Я не заключу мира, пока Наполеон будет находиться у власти.

Вновь к Наполеону был послан офицер и снова не был им принят. Наполеон торжествовал.

Каково же было его состояние, когда он услышал о взятии казаками Фонтенбло!

— Казаки уже там? Не может того быть! А как же папа? Неужели он освобождён?

— Нет, сир, его успели увезти, — попытался успокоить его Бертье. Из многих сподвижников, изменивших Наполеону, он, Бертье, по-прежнему оставался верным императору.

— Надеюсь, папа в надёжном месте?

— Не извольте беспокоиться, сир.

— Почему допустили такое? Ведь Фонтенбло — это почти Париж! Я требую изгнать оттуда русских! Передайте Мармону приказ, чтобы он направил против казаков дивизию кавалерии и уничтожил бы их прежде, чем подоспеет к ним помощь.

Подойдя к карте, Наполеон молча уставился на неё.

— Вот сюда, Бертье, нужно направить дивизию. — Наполеон ткнул пальцем. — А затем по берегу реки решительно наступать на юг. Захватить все мосты и места возможной переправы.

Палец заскользил вниз…

В Фонтенбло отряд находился до вечера. Посланный дозор разведал о значительных неприятельских силах, и Платов решил без промедления отходить: дальнейшее пребывание грозило осложнением. Французы были не только на севере, но и на западе, за Луарой, а на востоке находились главные силы, предводительствуемые самим Наполеоном.

Назначив для прикрытия в арьергард полки Иловайского, Платов направил вперёд, к Петивье, бригаду Кайсарова. Однако до города она не дошла: дозор сообщил, что в нём большой французский гарнизон.

Не теряя времени, Платов повернул колонну на юго-восток. Путь преградила река Луэн. Найдя на ней единственный мост, казаки спешно переправились по нему, а мост уничтожили.

Весь остаток дня они находились в пути, с надеждой добраться до местечка Вильнево, где имелся мост через реку Ионну. Но и тут их постигла неудача: мост захватили французские кавалеристы из дивизии генерала Аликса и их передовой отряд уже переправился через реку.

Платов поспешил к Кайсарову. Тот с небольшой высоты наблюдал за растянувшейся колонной кавалеристов.

— Что намерен предпринять? — спросил его Платов.

— Атаковать. Но ежели б поддержали ещё с той стороны…

Платов понял.

— Поддержит Греков. Он как раз находится там. Через четверть часа на французов обрушились не только казаки Кайсарова, но и бригада генерала Грекова. Атакованный с двух направлений, неприятель, неся потери, стал отходить.

Несколько десятков французских кавалеристов было захвачено в плен, среди них офицер. Он сообщил, что колонну возглавлял генерал Жерадо и что он имел задачу обнаружить казаков и начать схватку.

Платов решил опять изменить направление и следовать на Жуаньи. Прибыл генерал Греков.

— Тут, ваше сиятельство, затруднение с пленными получается, — осторожно начал он. — Взять-то их взяли, целых семь десятков, а что далее с ними делать?

— Обезоружить, конечно, раненым оказать помощь. И с собой.

— Мы-то верхи, а пеший, известно, конному не товарищ. Иль их тоже посадить на коней? Да и с харчем затруднение получается.

— Вижу, что клонишь, генерал, к тому, чтоб от них избавиться.

— Получается так. Содержать — казакам в тягость. Отпустить бы их. Отобрать оружие и пусть тикают куда глаза глядят. А для верности лишить их ещё мундиров.

— Возражений нет? — оглядел Платов находящихся в комнате генералов. — Ну, стало быть, так и сделаем. Но только шинелей их не лишать, на дворе не лето. И отпускать не всех скопом, а порознь. И ещё, на всякий случай, взять с них слово, чтоб не смели брать в руки оружия против нас.

— Возьму, — ответил Греков. — Только они и без слова рванут по домам. Война осточертела и французам.

Все эти дни казачий отряд метался между французскими войсками, надеясь найти в их боевом порядке брешь, через которую он мог бы выскользнуть и уйти от опасности.

Оторванный от основных войск отряд Платова испытывал чрезвычайные трудности. Припасы продовольствия, фуража, пороха, ядер и всего необходимого не только для ведения боя, но и для поддержания сил, подошли к концу. Люди и лошади довольствовались, чем Бог пошлёт. Подвижность отряда снизили и заполнившие повозки раненые.

И какова же была радость казаков, когда 15 февраля, словно с небес, подоспела помощь.

Ввечеру к Платову явился военный, в наброшенной на плечи бурке, лохматой папахе. Не отдавая чести, твердо поставленным голосом представился:

— Генерал-майор Сеславин.

— Генерал? Сеславин? — Платов вгляделся в прибывшего. На лице того расплылась улыбка. — Ба-а… Да это вы ли, батенька?

— Так точно, ваше сиятельство.

Стоявший позади адъютант-казак снял с плеч бурку, папаху.

— Ну вот, теперь узнаю. Я ведь вас знал ещё в начале войны. Кажется, капитаном были?

— Так точно.

Сеславин действительно был ранее адъютантом при военном министре, Барклае. За полтора года вырос до генерала.

Тяготясь адъютантством, он упросил направить его в войска. И добился своего. Ему доверили партизанский отряд из казаков и гусар, с которым он творил чудеса. За бои под Смоленском удостоился золотой сабли, за битву у Бородина — ордена Георгия.

Действуя у Москвы, Сеславин первым узнал об отходе Наполеона и известил о том Кутузова. Своевременное сообщение позволило принять необходимые меры и сорвать планы французского полководца.

С выходом русских войск к границе отважный офицер был произведён в полковники, а через полгода стал генералом. Он имел шесть ранений, обе руки были перебиты, но он ни на день не покинул строя…

— Вы ведь тоже действовали во французском тылу? — спросил Матвей Иванович.

Признаться, у него промелькнула мысль: не станут ли прибывшие обузой для казаков отряда?

— В тылу. Но у нас боезапасов и фуража в достатке.

— А какими располагаете силами?

— Сумской гусарский полк, четыре казачьих полка и взвод донской конной артиллерии о двух орудиях. Всего, без малого, полторы тысячи человек.

— Полторы тысячи? Не ослышался ли? — переспросил Матвей Иванович.

— Никак нет. Есть, конечно, раненые, но отряд, смею заверить, готов к немедленному делу.

Сеславин стал рассказывать, как, находясь в тылу вражеских войск, отряд проводил разведывательные поиски, почти ежедневно имел бои, а в феврале успешно действовал на коммуникациях между Орлеаном и Парижем, парализуя движение неприятельских колонн. Выйдя на канал, казаки и гусары отряда сожгли на нём мосты, разрушили шлюзы, а захваченные суда потопили.

Подход Сеславина был как нельзя кстати. Теперь отряд Платова стал более сильным.

Прикрываясь арьергардом, которым на сей раз командовал генерал Греков, отряду удалось наконец вырваться к небольшому городу Арсису. В подступавших сумерках зимнего дня городок казался тихим и мирным, насквозь продрогших казаков вожделенно манило тепло. Ничто не выдавало присутствия неприятеля, и дозорные безбоязненно направили по дороге уставших коней.

Но едва они приблизились, как из домов загремели выстрелы. Подоспела головная сотня, спешилась, ответила огнём. Завязалась перестрелка.

— И сколько ж надумали вы лежать в снегу? — спросил сотенного генерал Иловайский.

— Дюже сильный огонь, — ответил тот, оправдываясь.

— Сам вижу. А мы их сейчас заставим замолкнуть.

Иловайский приказал другой верховой сотне спуститься в балочку, по ней выйти к дальней окраине и оттуда ворваться в город.

Едва сотня оказалась средь домов, как стрельба притихла. А через час дело завершилось пленением гарнизона.

ОТСТАВКА

В полной уверенности, что с утра предстоит продолжить поход, казаки расположились в тепле квартир. Но примчался офицер с распоряжением закрепиться в городе и ждать указаний на дальнейшие действия. Оказалось, что в соседнем местечке расположился драгунский полк из корпуса генерала Раевского.

— Кто послал с сим указанием? — спросил офицера Платов.

— Корпусной начальник, — отвечал тот. — Он собирался сам в скором времени к вам прибыть.

— Ну, кажется, нашим мучениям и конец, — перекрестился Матвей Иванович. — Конец рейду.

Раевского он знал давно, ещё с потёмкинской поры, когда формировал под Чугуевом Новодонское казачье войско. Это было в 1787 году. «Почитай, три десятка лет прошло».

Тогда к нему прибыл совсем по виду мальчик, представился:

— Гвардейский поручик Раевский Николай. Неширокие плечи, тонкая шея, румянец на щеках.

Подал письмо от самого Потёмкина. Грозный начальник повелевал прикомандировать своего дальнего родственника на выучку в казачий полк, требовал, чтобы его употребляли в службе как простого казака, а уж потом по чину.

— Вам сколько же лет? — спросил генерал, глядя на старательно вытянувшегося офицера.

— Пятнадцать в сентябре исполнилось, — ответил тот петушком.

— Вы знаете, о чём пишет светлейший?

— Так точно. Князь прочитал мне письмо.

— Ну и ладно, ежели знаете. Направлю вас в полк Андриана Денисова. Ему офицеры нужны… Только предупреждаю, полковой начальник с характером да и нести службу простого казака нелегко.

— Я готов подчиниться приказу.

Год Раевский числился волонтёром, осваивал казачьи премудрости, ходил в караулы, чаще других назначался в линию аванпостов, не уклонялся и от хозяйственных работ, каких в полку бывало в избытке.

Потёмкин как-то спросил Платова:

— Ну как там мой внук? Справляется ли с делами?

— Весьма усердный и понятливый офицер, познал дело не хуже донца.

Раевский и в самом деле был сметлив, скромен, не шумлив и за свою исполнительность не раз отмечался.

— Стало быть, пора ему и полк вручить.

Так из-под крыла Платова вылетел очередной воинский начальник. А сколько их было! Теперь же Николаевич Раевский — один из лучших генералов в русской армии. Корпусом командует.

«Хорошо бы с ним встретиться, поговорить», — подумал Матвей Иванович.

Вошёл полковник Шперберг.

— Донесение надобно подписать.

В донесении сообщалось, что полки отряда сосредоточились в районе Арси и находятся в полной готовности к боевым делам. Сообщалось о трофеях, пленных, потерях.

Скрипя пером, генерал вывел свою фамилию, думая при этом, что отряду не миновать наступления на Париж, потому что город Арси расположен в долине Сены, текущей к французской столице. И конечно же, придётся действовать сообща с корпусом Раевского.

— Отправляйте в Главную квартиру незамедлительно, — предупредил он начальника штаба.

— Непременно-с. Уже наряд к тому в готовности.

А наутро Матвей Иванович и сам поспешил, чтобы доложить главнокомандующему Барклаю, а возможно, и самому императору о своём рейде.

Государя на месте не оказалось, докладывал он генералу Барклаю. Тот холодно слушал.

— О том, что вы опоздали в Фонтенбло, мне известно, — заметил он. — Очень досадно, что не смогли вызволить из плена папу. Государь так надеялся.

— Опоздания, осмелюсь сказать, не было. Случилась задержка у Намюра. Но на это был ваш приказ: прежде овладеть крепостью, а потом следовать к цели.

Барклай промолчал, словно не слышал.

— Между прочим, государь справлялся о вашем здоровье, проявлял внимание к вам, граф. Интересовался о том у доктора Виллие. Да и меня спрашивал — не трудно ли вам в ваши годы.

— Почему вдруг ко мне такое внимание? — насторожился Матвей Иванович. Он уловил в словах главнокомандующего недоброе. — Я здоров, ваше сиятельство. Или решено меня отстранить?

— Что вы, граф! — развёл руками Барклай. — О том и разговора не было. Никто вас из армии не отлучает… Впрочем, всякому делу бывает конец. Есть конец и службе. Все мы ходим под Богом.

— Какая задача предстоит отряду? — перевёл Платов разговор с личного на служебные дела.

— Надобно привести отряд в порядок. Надеюсь, скоро на Париж предстоит наступать. Наполеон хотя и показывает силу, но она на исходе. Это уж точно.

Платов уехал от Барклая с неспокойным сердцем, интуиция подсказывала, что против него что-то замышляют. На память пришло отстранение после Бородино. Тогда посчитали результат его рейда недостаточным, де мол казаки могли добиться большего. Уж потом только стали говорить, что Платов вырвал победу из рук Наполеона. А сейчас?.. Вся его вина в том, что французы успели вывезти папу из Фонтенбло раньше, чем туда пробились казаки. Но разве повинен он в этом?

«Рано списывать меня, рано, — успокаивал он себя. — Моя сабелька ещё послужит…» Он вдруг испугался. Из-за этих слов он, освобождённый из костромской ссылки, попал не к себе на Дон, а в равелин Петропавловской крепости.

Он едва возвратился в Арси, как вслед примчался доктор Виллие.

— Как здоровье, Матвей Иванович? — справился он с обеспокоенным видом. — Слышал, будто в рейде вы застудились, болеете.

— Что это, Яков Васильевич, все обеспокоились о моём здоровье? Об этом ли сейчас думать!

— Как же не беспокоиться, ежели сам государь о том печётся! Повелел вас проведать.

Виллие — авторитет, лейб-хирург, президент российской медицинской академии, непременный участник всех поездок императора.

Доктор послушал в трубочку сердце атамана, стучал по груди и спине костяшкой пальца, мял живот. В заключение сочувственно сказал:

— Покой нужен, Матвей Иванович. Отдохнуть надобно.

— Вы только, Яков Васильевич, не сказывайте о том государю, не надобно его величество зазря беспокоить. У него ведь и так забот предостаточно…

А ещё через день приехал Раевский. Зашёл, слегка прихрамывая.

— Рад встрече, Матвей Иванович! Счастлив видеть крепким и невредимым. — Они обнялись.

Раевский был ростом ниже Платова, но в плечах широк, крепкая, затянутая в мундир грудь. А спокойный взгляд и складки у губ выдавали сильный характер.

— Привёз, Матвей Иванович, пакет вам от императора.

Они сели за стол один против другого, учитель и ученик. Со стариковским нетерпением Платов бросал взгляд то на Раевского, то на засургученный пакет.

— Вчера довелось быть в Главной квартире, — начал Николай Николаевич, — вызвали по причине предстоящего наступления на Париж…

«А почему же меня обошли вниманием?» — больно кольнула затаённая догадка.

— …Был у императора, докладывал о делах. Когда уходил, он повелел доставить для вас сей пакет. Вот он.

С трудом сдерживая волнение, Платов распечатал пакет. Предчувствие недоброго его не обмануло. Император повелевал сдать командование отрядом Кайсарову, самому же прибыть в Главную квартиру.

Прочитал дважды, неторопливо сложил бумагу.

— Ну что ж, я этого ждал, — сказал, стараясь придать голосу твёрдость. — Надобно только попрощаться с полками…

— Приказано ехать без промедления.

— Без промедления и поеду. — Кликнул адъютанта, Кирилла Грекова. — Отзывают в Главную квартиру. Приехал за мной Николай Николаевич. — Платов медленно прошёлся перед генералами, остановился. — С сей минуты в командование отрядом вступает генерал Кайсаров. Слышишь, Паисий! А первым помощником его и правой рукой остаётся по-прежнему полковник Шперберг. Вас, Константин Павлович, благодарю за помощь и всё доброе, что вершили при мне. Обещаю вам выхлопотать генеральский чин. Вы этого заслужили.

Он обнял напоследок Кайсарова, Грекова, Иловайского. Смахнул незаметно с глаз слезу.

— Вот, скажу я вам, и всё.

Запряжённая шестериком лошадей карета быстро катила по обсаженной деревьями дороге. Матвей Иванович уселся в угол и, закрыв глаза, отдался безрадостным мыслям. Вспомнился тихий Дон, и далёкое детство, и первые бои в Крыму и на Талалахе, и все прочие сражения… Сколько их было! Не перечесть…

И вот всему пришёл конец. «Жизнь прожита, — с горечью подумал Платов, — укатали сивку крутые горки…» А горки-то и в самом деле были крутые… Ох какие крутые!.. Да, всё в жизни имеет начало и конец. Кажется, подошёл и ему конец. Генерал без войска не генерал.

Он тяжело вздохнул, натянул на уши папаху и поплотнее запахнулся в дорожную доху.

8-го марта произошла битва при Арси. Она продолжалась весь день, а ночью Наполеон направил всю свою кавалерию против левого фланга армии Шварценберга, где находился отряд Кайсарова. Казаки расположились лагерем, спали, когда среди ночи послышалась стрельба. Неприятелю удалось опрокинуть охранение, ворваться в лагерь, захватить артиллерийскую батарею. Казаки отступили.

Узнав об этом, Платов пришёл в неистовство:

— Никогда ещё не было подобного! За всю службу не бегал я от неприятеля! Рано, рано списали меня! Был бы в отряде, не допустил такого позора!

Он написал Кайсарову полное гнева письмо, упрекал его, требовал, чтобы в дальнейшем искупил делами свой досадный промах и никогда бы не знал ретирад.

А утром следующего дня двигавшиеся на соединение с Наполеоном корпуса маршалов Мармона и Мортье столкнулись у деревни Сомса с казачьими частями Кайсарова. Находившийся поблизости генерал Раевский развернул свой гренадерский корпус в боевой порядок и решительно атаковал неприятеля.

Побоище было страшным. Двух французских дивизий не стало. Были разбиты корпуса Мармона и Мортье. Бросив семьдесят пять орудий, они спешно отступили к Парижу.

Платов наблюдал схватку. Он видел, как полк Иловайского бесстрашно врубился во вражское каре и сумел обратить драгун в бегство. Видел и другие полки из бывшего своего отряда. Они бились со свойственной казакам лихостью.

После сражения он поспешил к Кайсарову:

— Письмо моё получил?

— Так точно…

— Порви и забудь. За сегодняшнее дело большое казакам спасибо! — Сдёрнув папаху, атаман низко поклонился…

18 марта началось сражение за Париж. Планом предусматривалось овладение столицей с двух направлений: с севера — Силезской армией фельдмаршала Блюхера и с востока — Главной армией, которой командовал австриец Шварценберг.

На рассвете русская артиллерия нанесла удар по вражеским позициям на Бельвильских высотах, находящихся у восточной окраины Парижа. Вслед за тем перешёл в наступление находящийся в авангарде армии корпус Раевского.

На командный пункт на горе Шомон Матвей Иванович прибыл, когда корпус атаковал врага. Из затянутой дымкой дали доносился грохот сражения.

— Это же возмутительно! — неиствовствовал генерал Толь. — Назначить наступление и не подвести ко времени войска!

— О чём вы, Карл Фёдорович? — спросил его Платов.

— Нет армии ни Блюхера, ни Шварценберга! Блюхер донёс, что опаздывает на семь часов, а Шварценберг заявил, что подойдёт с войском не ранее полудня.

— Да как же можно такое!

— Это у нас нельзя, а у союзников можно. Мы не стали ждать. Ежели пушки заряжены, а шнуры натянуты, остаётся одно — стрелять! Вот мы, не ожидая их, и начали.

Знавший о плане сражения Шварценберг два дня назад послал к Блюхеру офицера. Путь предстоял неблизкий, и нужно было торопиться. Однако на переправе у реки майора задержали. Комендант накричал и сказал, что пропустит лишь после того, как пройдёт дивизия.

— Ну чёрт с тобой! — выругался австрийский майор и направился в придорожную гостиницу.

Он не спал вторую ночь, и усталость свалила его. Проснулся, когда в окно заглянуло солнце, в штаб Силезской армии прибыл только к вечеру.

Прочитав распоряжение Шварценберга, начальник штаба Гнейзенау бросился к карте, измерил расстояние до столицы.

— Скачите назад, майор, и передайте, что у армии нет крыльев. Она прибудет с опозданием на семь часов!

По непонятным причинам запаздывали войска и Шварценберга.

Против корпуса Раевского и гвардейцев Ермолова оборонялись войска французского маршала Мармона. Они заняли подготовленный рубеж, сосредоточили артиллерию и, отбив первую атаку русских, нанесли им немалые потери. Туда на усиление наступающих бросился с гвардией генерал Ермолов.

Ударила дивизия Паскевича, подоспела дивизия Чеглакова. Но засевшие на высоте французы дрались с упорством. Накануне им прочитали письмо Наполеона, который обещал прийти на помощь столичному гарнизону, требовал держаться любой ценой.

Генерал Раевский, сосредоточив огонь артиллерии по высоте, предпринял обходный манёвр. После второй атаки высота пала. Противник начал отход. В преследование бросилась бригада генерала Княжина. На плечах отступающих гренадеры ворвались в деревню Маниль-Монтан.

Бой шёл уже в предместье столицы, когда наконец прибыл австрийский корпус генерала Гиулая.

— Они знали, когда прийти, чтобы войти в Париж первыми, — съязвил Толь.

— Раевский с Ермоловым и без союзников завершат дело, — сказал Барклай и распорядился держать австрийцев в резерве.

А в полдень к северной окраине города подошли и передовые соединения Силезской армии. Это были русские корпуса генералов Радзевича и Капцевича. Они с ходу атаковали позиции на Монмартрской высоте, где оборонялся корпус маршала Мортье и дивизия Мишеля; Обойдя неприятельский фланг, 13-й и 14-й егерские полки графа Воронцова бросились в штыковую атаку. Не выдержав удара, неприятель отступил, оставив в деревне Вилет всю находившуюся артиллерию.

В образовавшиеся бреши устремились конные лавы. В числе передовых были казаки генерала Иловайского. Обойдя с фланга отступающих, они крушили в панике бегущих солдат и офицеров маршала Мортье.

— Мортье… Мортье… — силился вспомнить Матвей Иванович, когда услышал это имя. — Уж не тот ли это, что был в Москве?..

— Да-да, тот самый, — подсказал генерал Толь.

В октябре 1812 года Молодая гвардия, которой командовал Мортье, уходила из Москвы последней. По приказу Наполеона она должна была взорвать Кремль, разрушить стены. Ворвавшиеся казаки Иловайского, а вслед за ними другие кавалерийские части помешали сотворить чёрное дело. Французы Мортье вынуждены были бежать вдогонку отступившей к Малоярославцу «великой армии».

И вот теперь, спустя полтора года, казачий полк Иловайского бил войска Мортье в Париже.

В пять часов вечера к командному пункту, где находился со своей свитой Александр, прискакал французский офицер. В руках сопровождавшего его трубача — белое полотнище.

— Вот и парламентёр. Сражение выиграно, — сказал Толь Платову.

Твердо ступая, офицер-парламентёр приблизился к Барклаю, отдал честь:

— Генерал, я выполняю поручение маршала Мармона. Он просит прекратить сражение, готов принять условия перемирия.

Поутру 19 марта союзные войска вступили в Париж. Шествие открыл лейб-гвардии казачий полк генерала Орлова-Денисова. За ночь донцы вычистили коней, амуницию, и гвардейцы имели грозный и вместе с тем привлекательный вид.

После донцов проследовала колонна генералитета, в которой находился и Платов. Он ехал рядом с Раевским. За генеральской колонной повзводно шла пехота и кавалерия, замыкали шествие артиллерийские батареи. Миновав предместье Сен-Мартень, войска вступили на внутренний бульвар столицы и по нему вышли к Королевской улице, на площадь Людовика, а затем на Елисейские поля.

Казачий полк Гордеева расположился на окраине столицы, в домах горожан…

На второй день казак Прохор Кутнев отпросился у хорунжего в город, купить дратву: в сотне он числился чеботарём.

— Иди, да не задерживайся, — предупредил хорунжий.

В городе творилось невообразимое. Люди заполнили улицы, скверы, площади. На стенах домов расклеены прокламации: «Жители Парижа! Правители наши были бы изменниками противу вас и Отечества, если бы по низшим уважениям личности заставили долее молчать глас совести. Она же громко вопиет, что всех злосчастий, вас удручающих, виной один человек…»

— Кто же? — вопросили из толпы.

— Известное дело кто: Наполеон!

— Не сметь упрекать императора! Он — великий из великих!

— То-то великий, что принёс нам столько горя!

— Будь проклят твой великий! Мой муж не вернулся из России!

— У меня погиб в Италии брат!

Особенно многолюдно было вблизи тех мест, где расположились на постой войска. Предприимчивые торгаши развернули бойкую торговлю, сбывая втридорога несведующим в коммерческих делах солдатам сомнительного качества товары и различные безделушки.

Прохор ловил на себе любопытные взгляды, кивки и весело отвечал.

На дверях многих закусочных висели картонки с выведенным непонятным для русских словом бистро. Прохор зашёл в одно.

— О-о, бистро, бистро! — засуетился хозяин и поставил перед ним стакан вина и какую-то закуску.

— И себе! — Гость ткнул пальцем в грудь хозяина.

— О-о! Да-да! — ответил тот.

Они выпили густое, кофейного цвета вино.

— Хорошо! — подмигнул казак.

— О-о, хо-ро-шо, — с трудом выговорил француз. Прохор пошёл дальше, вышел на городскую площадь, где за сквером возвышался кафедральный собор. Неожиданно пред ним вырос монах, осенил Прохора крестом и заговорил. Прохор слушал непонятную речь, улыбался. Вокруг образовалась толпа. Какой-то бородач тыкал пальцем в грудь Прохора, что-то спрашивал.

— Казак я, казак, — объяснял Прохор. — Донской я… В Париже — Сена, в Расее — Дон… Понимаешь?

— До-он, до-он, — улыбался бородач и показывал на колокольню собора.

Чернявая красотка вызывающе посматривала на Прохора. «Ах, шельма! Такую бы приласкать!» — промелькнула у него грешная мысль. Прохор озорно подмигнул, и она в ответ залилась смехом. Потом бесцеремонно ухватила его под руку и увлекла с собой…

Вернулся Прохор в полк на рассвете. В висках ломило, на душе было муторно.

— Дратву-то хоть купил? — спросил хорунжий.

— Купил, только шут знает, где её задевал, — соврал Прохор.

Однажды Матвей Иванович попал на Елисейские поля, где располагались бивуаком казачьи полки» В сопровождении начальников обошёл лагерь.

— Дозвольте, ваше сиятельство, стихи в вашу честь прочитать? — выступил вперёд есаул.

— А, Котельников! — узнал Матвей Иванович. — Стихи? В мою честь? Оные нужно слагать в их честь, — указал он на окруживших казаков.

— И они не обойдены высоким словом.

Казаки затихли, слушали казацкого поэта, излагавшего стихами то, что ими было пережито.

Когда Котельников кончил, Матвей Иванович подошёл к нему, обнял:

— Спасибо, есаул, уважил. Спасибо, что прославил казачью удаль и отвагу, преданность людей Дона. Хорошо, скажу я вам. И много ль у тебя сложено?

— Целая тетрадь, ваше сиятельство.

— Непременно их нужно пропечатать. Вы, есаул, потом о себе напомните.

В том же году Матвей Иванович помог Котельникову отпечатать книжечку в военно-походной типографии. Дальнейшая судьба автора была трагична. Разуверившись в религии, он выступил против церкви, был судим. Отбывал наказание в Шлиссельбургской крепости, а потом его сослали в Соловецкий монастырь, где он и умер.

Однажды внимание проезжавшего по улице Матвея Ивановича привлекла огромная толпа.

— Что там такое? Разузнай! — приказал он адъютанту Кириллу Грекову.

— Там статую Наполеону стаскивают, — доложил есаул.

Посреди широкой Вандомской площади возвышалась высокая мраморная колонна со статуей Наполеона. От статуи во все стороны тянулись канаты, закреплённые на воротах.

— Приготовиться! — пронеслась команда. — Опускай!

Люди стали вращать вороты, статуя дрогнула. Повиснув на канатах, слегка раскачиваясь, стала медленно опускаться.

— Бра-а-во! Бра-а-во! — прокатилось над площадью. Матвей Иванович вдруг вспомнил, как несколько дней назад он сопровождал в свите Александра. На площади у колонны император тогда остановился, взглянул на статую своего врага и сказал:

— У меня, пожалуй, закружилась бы голова на такой высоте.

— Да, да, — согласились окружавшие его французы, поняв намёк…

Свергли не только статую. Через несколько дней Наполеон подписал в Фонтенбло отречение от власти, простился с гвардией и был препровождён на остров Эльбу.

В АНГЛИИ

В час пополудни 25 мая 1814 года находившаяся во французских водах английская эскадра снялась с булонского рейда и легла курсом на Дувр. Свежий попутный ветер надул паруса, и корабли стремительно резали острым форштевнем упругую волну. Впереди — гордость британского флота новейший линейный корабль «Непреодолимый», его вёл первый адмирал герцог Кларенский. На судне находились высокие гости: русский император Александр, его сестра — великая княгиня Екатерина Павловна — и король Пруссии. На следующих за линейным кораблём фрегате, бриге и корвете размещалась свита, где был и Матвей Платов.

Он стоял на капитанском мостике и видел, как удалялась бухта, по склонам в беспорядке лепились дома города, в стороне, ближе к мысу, серым пятном выделялась береговая крепость с чёрными зевами орудийных амбразур. На высокой мачте реял флаг.

И в бухте, и на выходе из неё покачивались на волнах суда, вдоль их бортов застыли шеренги матросов.

Два месяца назад, сломив последнее сопротивление наполеоновской армии, союзные войска подошли к Парижу… «Столица Франции припадает к вашим стопам», — вручил ключи Александру мэр.

На французский престол вступил король Людовик XVIII из ненавистной народам династии Бурбонов. Наполеона ждала ссылка на остров Эльбу в Средиземном море.

Тогда-то и последовало приглашение от принца-регента Англии российскому императору посетить островную державу. В 1811 году король Георг III впал в помешательство и ослеп, управление перешло в руки его старшего сына.

Приглашение было со стороны английского правительства жестом признательности тем, кто кровью и жизнью своей спас их страну от нашествия. Вручая приглашение, английский посол передал, что в числе гостей желательно видеть предводителя казачьего войска атамана Платова.

О казаках в Англии ходили легенды, их считали решающей силой в разгроме наполеоновской армии. Это делалось не без скрытого умысла: русская армия как бы шла не в счёт. Предлагали наподобие казацких отрядов создать британские подразделения.

Особую известность казаки и их атаман приобрели после блестящих побед в заграничном походе, в последних битвах при Альтенбурге, Веймаре, Лейпциге, Франкфурте. Из Гамбурга в Лондон отплывали купцы, чтобы договориться со своими коллегами о торговле. С ними Матвей Иванович и послал с депешей к русскому посланнику князю Ливену казака-нарочного Александра Землянухина.

Когда в Лондоне появился самый что ни на есть настоящий казак с берегов Дона, да ещё тот, что служил под началом самого Платова, восторженности жителей не было границ. Едва появлялась закрытая карета с торчащей над крышей пикой, как экипаж окружала толпа, и дальше путь продолжался с большим трудом. Каждый хотел взглянуть на живого казака.

Вот как описала его внешность в одном из номеров газета «Морнинг Кроникл»:

«Рост казака около шести футов; он сильного и коренастого телосложения, и хотя у него суровая воинственная наружность, но лицо довольно выразительное и доброе… Борода у казака длинная, кудрявая и седая; волосы на голове менее седы, зачёсаны назад, на шее около шести дюймов длины; а на лбу острижены коротко и ровно. Одежда его состоит из синего кафтана и шаровар, сшитых из толстого сукна, и широких сапогов с круглыми носами. Руки казака необыкновенной ширины и с короткими пальцами, но он с большим искусством владеет оружием, состоящим из пистолета, ружья, сабли и длинной пики, и, по-видимому, вовсе не чувствует их тяжести».

Через несколько дней Землянухин посетил английский парламент.

— Перед вами, высокочтимые господа, донской казак, — обратился к членам парламента спикер палаты. — Это один из тех российских воинов, кои вселяли в Наполеона страх и ужас. Такие, как он, повергли и уничтожили доселе считавшуюся непобедимой французскую армию. Посмотрите на этого убелённого сединами воина. — Председатель картинно вскинул руку в сторону стоявшего на возвышении у трибуны Землянухина. — Этот человек пренебрёг своими немалыми годами, оставил домашний очаг и полетел на поле брани, заслышав зов ратной трубы. Все его помыслы сводились к единственной цели: защитить родную землю от врага.

— Как называется это оружие? — послышались вопросы. Любопытствующие показывали на пику.

— Сколько французов он поразил этим оружием? Ему перевели. Казак ответил:

— Изничтожил сей пикой трёх офицеров и мелочи несколько четвериков.

— Что такое мелочь? И что такое четверик?

На помощь пришёл сопровождающий Землянухина офицер. Он пояснил, что казак в сражениях поверг тридцать девять человек.

Рассказал казак парламентариям, как воевал ещё под началом самого Суворова, ходил с ним через Альпы. А когда позвали защищать Россию от наполеоновского нашествия, он с двумя сыновьями записался в донское ополчение. Воевал под началом Платова.

В тот же день в окрестностях города выстроили всадников, коим Землянухин должен был преподать уроки казачьей тактики и владения пикой. Никогда ещё он не выступал в роли учителя, да ещё пред иностранным строем. Триста всадников — это почти казачий полк! Но он не сробел. Подъехал к строю, откашлялся в кулак, подражая батьке-атаману.

— Переводи-ка на свой аглицкий, — сказал переводчику. — Мудреным наукам, по которым воюют генералы, я не учен. В сражении держусь обычаев дедов наших да отцов. А их главным правилом было: врагов-супостатов бить нещадно, изнурять их не токмо днём, но и ночью, нападать спереди, и с тылу, и с боков. Но прежде надобно о враге всё узнать: сколько его да где расположен, где силён, а где послабже. Выведав — смело нападай, не оглядывайся!

Землянухина предупредили, что поблизости в укрытии затаился «неприятель», которого нужно найти и «изничтожить», действуя при этом так, как делают в бою казаки.

— Ну что ж, это мы зараз. Поперву, стало быть, нужно выслать дозоры, чтоб знать о супостате необходимое.

В сторону затаившегося «неприятеля» поскакали дозорные. Вскоре они вернулись.

— Обнаружен!

— А ежели обнаружен, терять время не будем, — отвечал Землянухин и зычно скомандовал: — На конь!

За отрядом поскакала свита. Все видели, как отряд врезался в гущу «неприятеля», как пятидесятитрёхлетний казак, волчком кружась на лошади, ловко орудовал пикой, сбрасывал с седла одного за другим противников.

— Ведь вы действовали совсем не так, как объясняли, — упрекнул его после «сражения» один дотошный наблюдатель. — У дозорного вы спросили только о месте нахождения отряда, не поинтересовались его численностью.

— Объясню, — не растерялся Землянухин. — Чтоб не терять на разговоры время, мы сразу нападаем и истребляем супостата, а уж опосля по убиенным да поверженным узнаем, сколько их было…

По возвращении Землянухина принял Платов. Усадил, стал расспрашивать. Интересовался каждым пустяком, что да как. В конце беседы спросил:

— Дошли слухи, будто под конец стал ты там бражничать. — В голосе атамана послышалась строгость. — Так ли, Александр Иванович?

— Было дело, ваше сиятельство. От тоски это. А ещё из самолюбия…

— Что-о?

— Они там все пытались узнать, крепок ли я нутром. Кубки да черепушки с вином подносили: пей да пей! А я не смел отказывать, чтоб, значится, доказать стойкость казачью. Англицкие питухи скопытились и под столом оказались, а я — на ногах. Все удивлялись очень…

Гудел в тугих парусах ветер. У борта шлёпала крутая волна, и далеко, к едва заметному берегу, уходил белоснежный след.

По вечеру эскадра вошла в бухту Дувра. На подходе прогремел салют.

— Платофф!

— Граф!

— Атаман!

Толпа бросилась к сходням, ворвалась на палубу. Увидев блестящего генерала из свиты, приняли его за Платова, подхватили на руки, понесли к сходням.

— Ура Платову! Виват!

— Я не Платов! — отбивался тот. — Пустите меня!

— А где же Платов?

— Он там… На бриге…

Люди бросились назад.

Внешность Платова, его воинственный вид, позванивающие ордена и медали во всю грудь произвели сильное впечатление. Изумление вызвало бриллиантовое перо на папахе, ещё больше — усыпанная каменьями сабля — награда Екатерины за Персидский поход.

Задолго до приезда портреты казаков, выполненные английскими художниками, выставляли на всеобщее обозрение. О лихих донцах слагали рассказы, пели песни. И вот они тут, в Англии, перед глазами многотысячной толпы.

Гостей ожидали два дня, и всё это время на дороге из Дувра в Лондон люди дежурили, чтобы не прозевать проезда эскорта. Предприимчивые дельцы ставили у дороги кабриолеты и в них за немалую цену продавали места.

Прибывших разместили в лучших лондонских дворцах и гостиницах. Несмотря на охрану, к ним ухитрялись проникать посетители, приглашали к себе в дом, на балы, банкеты.

В честь гостей в театрах шли представления, и владельцы наперебой упрашивали непременно присутствовать на постановках. Когда Платов появлялся, весь зал стоя приветствовал его криками восторга и аплодисментами. Были дни, когда он за вечер бывал на двух, а то и на трёх представлениях. «Легче на поле боя, чем быть в плену восторженных поклонников и особливо поклонниц», — шутя говорил Матвей Иванович.

В Троицын день, а было это 29 мая, гостей пригласили на традиционные скачки в небольшой городок Аскот, известный своим ипподромом. В этот день съезжались любители скачек со всей Англии.

Ровно в 12 часов появился принц-регент с высокими гостями: Александром, его сестрой, королём Пруссии. Загремела музыка оркестров, застыли гвардейцы в необыкновенной форме: шорты до колен, гетры, надвинутые на брови меховые шапки.

Всё внимание многотысячной толпы было устремлено на ложу с высокими особами.

Но странное дело! Там отсутствуют те, кого люди надеялись здесь видеть. Нет Платова и нет прусского генерала Блюхера, прославившегося в последних боях.

— Платова! Блюхера! — скандировала толпа. — Платова!

Первым прикатил в коляске Блюхер. Его доставили в ложу на руках. Потом прибыл и Платов.

Очевидец тех событий русский художник Павел Свиньин так описал появление казачьего атамана: «Платова, который ехал верхом, так стеснили, что не мог он ни шагу подвинуться ни в одну сторону. Всякий хватал его за руку и почитал себя счастливым человеком, когда удавалось пожать её. Часто пять человек держались за него, каждый за палец и передавали оный по очереди знакомым и приятелям своим. Весьма хорошо одетые женщины отрезали по волоску из хвоста графской лошади и завёртывали тщательно сию драгоценность в бумажку. Одним словом, несмотря на пышность и достоинство скачки, для коей нарочно приготовлены были в сей раз лучшие скакуны, несмотря на страсть англичан к сей национальной забаве — никто не обращал внимания на неё… уста всех повторяли: «Платов!»

Матвей Иванович не успел дойти к своему месту, как послышалась песня. Её начали стоящие поблизости люди, но с каждой минутой к ней прибавлялись всё новые и новые голоса, и она уже звучала гимном.

Матвей Иванович стоял, не понимая слов английской песни, но догадывался, что поют о нём и его донцах, о подвигах, о которых так много здесь писали.

Устроители скачек оценивающе поглядывали на рослого платовского жеребца. Один из них предложил выставить его в забег.

— Так ведь он же не подготовлен! — запротестовал было хозяин, но сговорчиво махнул рукой. — Ладно уж! Только посажу казака. Вашего жокея мой Леонид не примет.

В заезде участвовали десять скакунов, одиннадцатым был дончак, взращённый на атаманском заводе.

Узнав об этом, публика заволновалась, в тотализаторе возникла неразбериха: новый конь спутал все карты. Изумился и принц-регент, когда узнал, что конь — спутник атамана в его походах и сражениях. Боевой конь — и в скачках? Такого ещё не бывало.

Дончак не подвёл: разделил второе-третье место.

— Он не уступает лучшим нашим скакунам! Я прикажу нарисовать его, — сказал принц-регент. — И картину повешу в своём дворце.

— Зачем же рисовать? В знак уважения я дарю вам этого коня, — расщедрился Матвей Иванович.

— А мы вам вручим чистокровного жеребца, победителя скачки! — пообещал хозяин ипподрома, заработав таким образом одобрение принца-регента.

К Матвею Ивановичу протиснулся высокий белокурый, слегка прихрамывающий мужчина. Глаза светлые, чистые, обворожительная улыбка.

— Сэр! Позвольте выразить вам своё восхищение. Я преклоняюсь пред вами и предводительствуемыми вами войсками. Я писал о многих героях, вы из тех, пред кем я в долгу.

— Кто вы?

— Я — поэт. Вальтер Скотт моё имя.

— О-о! — Матвей Иванович почтительно отступил, не отпуская его руки. — Ваше имя, сэр, в России известно. Позвольте и мне высказать вам почтение. — Он снял с головы папаху и отвесил поклон.

А на следующий день свита на яхтах поплыла по Темзе в Оксфорд, знаменитый своим университетом. Старейшее в мире учебное заведение незадолго перед тем отметило своё семисотлетие. Особую известность имела его библиотека, которую двести лет назад собрал учёный Бодлей. Она была гордостью Англии.

Гостей ознакомили не только с библиотекой, но и с типографией, где на станках печатались университетские книги, с картинным залом, где находилось собрание редких полотен известнейших художников.

Потом были выступления, и хор опять исполнил английскую песню о казаках. Но совсем не ту, что пели на ипподроме. Хотя эта тоже была о казачьей доблести и один из куплетов был таким:

А поутру в театральном зале университета состоялось торжественное собрание. Гости в чёрных мантиях восседали на почётных местах. На возвышение вышел канцлер университета лорд Гренвиль.

Матвей Иванович ясно услышал свою фамилию в долгой речи учёного, который перечислял сражения, где отличились его, Платова, войска. Когда канцлер кончил, все встали. На генерала надели чёрную мантию: отныне он стал почётным, доктором наук Оксфорда.

И ещё произошло немаловажное для Платова событие. Случилось это в доме русского посланника и давнего знакомого Матвея Ивановича князя Ливена. Словоохотливая хозяйка Дарья Христофоровна, выражая сочувствие, сказала, что после смерти жены Матвею Ивановичу одному будет нелегко.

— Как одному? А дочери? Сыновья? — возразил он.

— У них свои семьи, а стало быть, и свои заботы. А ведь каждая душа просит друга, которому бы можно поведать заветное. Да и не обо всём можно высказать дочери или сыну.

— Уж не собираетесь ли вы меня, старика, оженить? — насторожился Матвей Иванович.

— Какой же вы старик! — всплеснула руками хозяйка. — Не всякий молодой сравнится с вами. Вам ваших лет никак не дашь! А у меня на примете объявилась знакомая девушка. Увидела вас и воспылала душой.

— Девушка? Да воспылала? Ну уж нет! Не я ей нужен, Дарья Христофоровна, а моё положение да богатство. А моя-то песня спета.

— Нет-нет! Вы не так меня поняли. Она действительно девица, но лет ей немало, под пятьдесят. И ни в чём она не нуждается: имеет богатое наследство. Скажу, что она будет достойной вам подругой.

— Да готова ли она ехать на Дон?

— С вами хоть на край света. Я уж об этом с ней говорила.

— И веры она не нашей. Можно ли? — сопротивлялся Матвей Иванович.

— Был бы достойный человек, а вера с верой уживутся, — поддержал жену князь Христофор Андреевич. — А избранница вас, видит Бог, достойна.

В следующий приход к Ливенам Матвей Иванович встретил немолодую женщину, которая при его появлении засмущалась, сказала что-то непонятное.

— Это наш друг дома, мисс Элизабет, мы называем её по-русски Елизавета Петровна. Отец её был сэр Питер.

Начался обычный салонный разговор, в котором Дарья Христофоровна была переводчицей. Понравилась ли ему Англия, спросила гостья. Он ответил, что очень: кругом чистота, порядок, и народ живёт попривольней.

— А разве у вас хуже?

Он уклончиво ответил, что живут по-всякому, а вот погода здесь несносная: дожди да туман ему не по душе, с трудом их переносит.

— А у вас в России лучше? Нет дождей и туманов?

— На Дону у нас раздолье. Кругом степь, воздух настоен на чабреце да полыни.

— Вот вы и пригласите к себе Елизавету Петровну. Пусть погостит, — прежде чем перевести слова, подала мысль Дарья Христофоровна.

— Почему бы не пригласить? Гостям мы завсегда рады.

— О-о, благодарю, благодарю! — восторженно ответила гостья.

Следуя строгим правилам, она в доме не задержалась, раскланявшись, удалилась.

— Ну и как вы её находите? — проявила любопытство хозяйка. — Правда, милая женщина?..

— Приятная, — ответил он.

Вечером Матвей Иванович долго думал о новой знакомой. Пытался представить, как он появится с ней на Дону и как её встретят дочери да невестки. Зятьев и сыновей он в счёт не брал: мужчины поймут его.

Через неделю, когда визит завершался и все готовились к отъезду, он заболел.

Ливен успокоил: Матвей Иванович уедет позже, а до выздоровления с ним остаётся Виллие.

В тот же день его навестила Дарья Христофоровна с Элизабет. Посидев немного, ушла, оставив у постели больного приятельницу.

Достав из сумочки клубок шерсти и спицы, Елизавета Петровна принялась вязать. Руки её легко и быстро ходили, и почему-то Матвею Ивановичу казалось, что они схожи с руками покойной Марфы Дмитриевны.

— Вам, наверное, скучно у больного сидеть?

Он сказал по-русски, однако она поняла, улыбнулась, положила руку на лоб.

— Ничего, всё будет хорошо, — ответила по-английски, и Матвей Иванович тоже её понял…

Вскоре он выздоровел.

По нешироким сходням Платов поднялся вместе с Елизаветой Петровной на судно. Моложавый русский капитан лихо вскинул руку, во весь голос отрапортовал. В строю стояли загорелые, широкогрудые, один к одному матросы, свои, русские. И на мачте вился русский флаг.

— Разрешите сняться с якоря? — спросил капитан.

— Конечно, братец. И чем скорей, тем лучше. Загромыхала цепь, засуетились матросы. Тяжёлые паруса ожили, фрегат дрогнул, и за бортом побежала волна.

С берега донеслись залпы салюта, в ответ на корабле рявкнули орудия.

— Посмотрите-ка, Матвей Иванович!.. Да не туда. — Рядом стоял доктор Виллие, указывал на большой корабль, вдоль борта которого замерли английские моряки в черно-белой форме.

— Что это? Опять почести… Надоело, право.

— Да ведь это же тот самый корабль. Команда честь вам отдаёт. Видите, на борту написано: «Граф Платов»?

Две недели назад его повезли на верфь, сказали, что будут спускать со стапелей на воду новый корабль, а он будет при сем в качестве почётного гостя.

На верфи толпился народ, опять были рукоплескания, приветствия. Его попросили, чтобы выбил молотком клин из-под доски. Когда Матвей Иванович это сделал, судно под ликующие крики заскользило по направляющим брусьям и тяжело осело на воду. И тогда он прочитал выведенное на борту: «Граф Платов».

Теперь они плыли мимо корабля, названного его именем…

На носу было ветрено и зябко. Невысокий, толстенький доктор передёрнул плечами:

— Бр-р, холодно…

— А что, Яков Васильевич, не принять ли согревательного?

— Не откажусь.

Матрос с щегольскими усиками услужливо подал им на подносе две стопки.

— За счастливое возвращение, — сказал Матвей Иванович.

— За ваши успехи, дорогой граф, — ответил доктор.

После убытия Матвея Ивановича из Англии, 8 июля в Лондоне состоялось общее заседание муниципалитета. На нём решили: «В ознаменование живейших чувствований, коими сей муниципалитет одушевлён, и глубокими признаниями его блистательного дарования, высокости духа и непоколебимого мужества, оказанными в продолжение долговременной войны, предпринятой для утверждения мира, тишины и благоденствия Европы, поднести атаману графу Платову саблю».

Над почётным даром работали лучшие английские мастера. На одной стороне эфеса они изобразили на эмали герб Великобританского и Ирландского королевств, на другой — платовский вензель. Верх эфеса украсили алмазами, на ножнах отобразили сцены сражения, в которых он принимал участие. На самом же лезвии вывели текст постановления муниципалитета.

Саблю вручил Платову находящийся во Франции английский фельдмаршал Веллингтон[10]. На следующий день Матвей Иванович послал ему ответ:

«Приемля сей отличный и весьма лестный для меня знак с чувством истинной признательности, я не могу, однако же, отнести прямо к себе всю приписываемую мне оным славу. Но, видя из сего искренность и доброжелательство, коими великая и знаменитая достоинствами своими нация почтила меня свыше заслуг моих во время бытности моей в Лондоне, чту себя счастливейшим, что судьба дозволила мне участвовать в столь блистательнейшей для всей Европы эпохе, протёкшей в последние три года…»

Ныне сабля эта находится в Новочеркасске, в Музее истории донского казачества.