Атаман Войска Донского Платов

Глава 21 КАК ОНИ СПАСАЛИ РУССКУЮ АРМИЮ

Всю ночь ждали неприятеля. Разведчики возникали из тьмы и шептали на ухо Платову.

Багратион до свету ушел в Несвиж и стал там на дневку — вымотался за десять дней пути по песку. Нервничал он, как бы меж двух огней не попасть. Что у Платова? Где французы? Почему не наступают? Или слабы и выжидают подкрепления, или робеют. Тогда самим напасть… Писал Багратион Платову: «Стоять перед ним долго на одном месте никак нам не должно, и обстоятельства не позволяют… Словом, я полагаюсь на Вас, и вы их пощиплете путем, дабы втравить людей».

Платов молчал, как затаившийся в засаде охотник. Донесла ему разведка, что пехоты французской и близко нет, идет одна кавалерия, поляки; полки слабые, трехэскадронные, торопятся догнать русских, от своих оторвались… Можно было успокоить Багратиона, но не делал этого Платов: «Нет, не все ты мои достоинства знаешь!..»

На рассвете польская кавалерия сбила казачьи заставы и с бессмертным польским гонором лихо пошла на Мир и за Мир, через мост, за речку…

Ну и дали им…

В разгар схватки пришло еще одно письмо от Багратиона: «Ваше высокопревосходительство, целый день жду я с нетерпением о Ваших подвигах… Но Вы ничего не пишете. Обстоятельства мои не терпят долго здесь стоять… Я ожидаю Вашего уведомления, если бы в половине дня обстоятельно написали, какие у них там силы, я бы так и распорядился. Но время уходит, оно для нас дорого. Прошу уведомить, что у Вас делается. Сей третий к Вам от меня посланный».

— В половине дня донесения ждет? — переспросил Платов гонца. — Получит… Обстоятельно не могу… Ты ж видишь, что творится? В общем, скачи и поздравь с победою… Дай-ка, я сам напишу…

«Хотя с неболшою, однакож, и не так малою, потому что еще не кончилось, преследую и бью; может быть, и весь шести полков авангард под командою генерала Турно и Радзиминского погибнет; пленных много, за скоростию не успел перечесть и донесть; есть штаб офицеры и обер. С Меншиковам донесу, а на первой раз имею долг и с сим Вашего сиятельства поздравить. Благослови, Господи, более и — более побеждать, вот вентерь много способствовал, оттого и начин пошел.

Генерал откавалерии Платоф.

У нас, благодаря Богу, до сего часа мал. Избавь, Всевышный, от того вперед, потому что перестрелки снеприятелем не вели, абросилис дружно в дротики итем скоро опракинули, не дав им подержатца стрелбою.

Генерал Платоф.

Генерал-майор Василчикоф сей час прибыл исомною соединился».

Степка Кисляков боя не видел, перед рассветом отправили его со всей канцелярией верст за двадцать, в деревню Островскую. Проносились через деревню гонцы из Несвижа и обратно. Эскадрон за эскадроном шли посланные Багратионом к Платову коричневые гусары.

В полдень проехал через деревню очень довольный князь Меншиков, повез с собой к Багратиону троих пленных офицеров и личное послание.

— Три полка разбили и погнали их, чертей, верст за двадцать, — пришли в канцелярию первые известия.

Вечером сам Платов приехал в Островскую. Велел разложить костры. Темноту и одиночество он терпеть не мог. Грациозная кошачья леность вернулась к нему. В кругу верных казаков полулежал он на ковре, кинутом прямо на песок, и неторопливо диктовал подробный рапорт о славном деле под Миром.

Пригнали колонну пленных. Дрались они жестоко, не сдавались, пока с лошади не собьют. Все — израненные, оборванные, обобранные до нитки.

Платов подскочил, рявкнул:

— Кто раздел?! За грабеж — расстрел на месте. Без ножа режете…

Сам, чертыхаясь, сел объяснение писать:

«Неудивляйтесь, Ваше сиятелство, что пленные безрубашек и голые; некозаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире ввиду моем, подрали на перевяску ран, ибо гостины нет, а послать для взятья в местечко вышлоб грабежом ивсе ето делалос в перевяски скоростию, чтобы спасти их. Вашему сиятельству извесно, что в таком случее посланные заполотном точно наделалиб чего небудь жителям тревожного и обыдного, а порядком изделать сего не было возможности, потому что в местечке ни головы ни управителя нет, все разбежались, и всякой посвоей мисяи скриваетца; мундири и кивера пленные сами бросают, два раза им, поднявши, отдавали сподтверждением, чтобы оне того неделали, нотак упрямы: не слушаютца изних многие, хочь убей его. Вашего сиятельства покорнейши слуга Матвей Платоф…»

— Ху, будь ты проклят… Сроду столько не писал… — откинулся в изнеможении.

Багратион, узнал про победу, «чувствительнейше благодарил» и рекомендовал гнать за врагом и «хорошенько пожарить» его. Воспользовавшись успехом, хотел он дать армии еще день в Несзиже отдохнуть.

Платов вернулся к Миру и на другой день, к вечеру, снова крепко побил кавалерию наполеоновского братца Жерома. Торопились уланы Багратиона догнать, опять сунулись, не дождавшись пехоты, вот и получили.

В темноте уже, отогнав расстроенных поляков верст за восемь, докладывал атаман:

— Пиши… Поздравляю, мол, его сиятельство с победою и с победою редкою. Как дрались… Да, про Кутейникова… Мол, так дал, что едва ли останется одна душа или, может, несколько спасется. Ну, да ладно. Всего описать не могу, устал и, на песке лежачий, пишу. Хвораю через великие труды. Мне б лечиться… Ладно, этого не пиши. Теперь давай, кто отличился…

Далее пошли длиннейшие списки отличившихся, причем из своих назвал Платов лишь Иловайского 5-го, получившего две раны, остальные — присланные Багратионом гусары и драгуны. Особо — адъютанты.

В канцелярии списки эти составляли и обсуждали. Степка удивлялся: сам атаманский пасынок, подполковник Кирсанов, к полякам в строй врубился и саблей офицеров по мозгам доставал, а об нем ни слова. Спросил у Шершнева. Шершнев усмехнулся:

— Если за каждую загубленную душу крестик давать или чин, знаешь, сколько б у нас в Войске фельдмаршалов было? — Потом, посерьезнев, объяснил: — Поляков сколько было? А наших? За что ж давать!..

Багратион Платова душевно благодарил и адъютантов поздравил с производством. Впредь просил остеречься, ибо конница от трудов военных устала, но следить за неприятелем внимательно. «Впрочем, я уверен, что вы ничего не упустите, ибо в том общая польза и собственная ваша слава».

А Платов, угадав момент, послал ему тщательно собранные — когда только время нашел? — сведения о новом враге, Дорохове, и заключение сделал: «Я, по долгу моему, как к начальнику доношу: Дорохов не способен на авангардное препоручение. Если он будет и вперед такие затейные и несправедливые штуки строить, будут одни пустые тревоги и войскам движениями изнурения. Предаю вам сие в ваше начальническое рассмотрение, а если угодно будет исследовать, то все, мною донесенное, доказано будет».

Багратион Платова утешил: «В рассуждении Дорохова будьте спокойны, я его милость давно знаю и молотца, я сам не рад, что к нам попался, но поверьте, что я его проучу своим манерам, но скажу вам откровенно, что он весьма хвалил ваших казаков…»

Успокоившись за тыл, Багратион обозы и больных послал на юг, в Мозырь, а сам устремился к Бобруйску и далее — на Могилев. По песку, в нестерпимое пекло, оставляли за собой по 45–50 верст. Не было времени даже кашу варить. Командовали привал, головная колонна сходила с дороги, садилась, но только подтягивался хвост, барабаны уже били поход, и головная начинала строиться. Гнилую красноватую воду пригубливали, морщась, а пить не могли. Офицеры отдали лошадей везти солдатские ранцы, сами по два-три ружья несли.

Одну поблажку дал князь Багратион измученным жарою войскам — разрешил воротники расстегнуть и галстуки снять.

После славного дела под Миром Платов, чувствительный, что о нем думают, пообмяк, успокоился. Первая победа с начала кампании. Чем хуже дела, тем громче о ней трубить будут. Поляков не боялись. Наполеон их возвеличивал. Слухи распускались, что новая польская кавалерия страшна. Но Платов знал, что в кавалерии или всегда бьют или же всегда бывают биты. Все — от первого почина. Почин под Миром остановил хвастовство и наглость поляков. Надеялись, что и впредь так будет.

Прослышав, что у Платова неприятеля бьют и награды получают, съехались к атаману волонтеры адъютанты высокопоставленных особ: от Великого Князя Константина — полковник Шперберг, которого Платов сразу назначил дежурным (если спросят, кто распоряжался, а вот он, адъютант Великого Князя), от Багратиона — князь Гагарин и лейб-егерь Муханов (последний от лихости переодетым к полякам в цепь лазил, через это его свои по ошибке убили), волонтером — немецкий филиппстальский князек, русской службы полковник (его Платов звал «Филипп Стальский»). Сам молодой граф Воронцов, командующий гренадерами, приезжал посмотреть на супостата издали.

Платов, расслабившись в приятной компании, стал попивать. Разговоры вели смелые. Барклай, мол, сам соединяться не хочет, поскольку князь Багратион старше его по службе, и в Пруссии Барклай был у него в подчинении… (Тут Платов обычно встревал: «Он в предпоследнюю Турецкую кампанию у меня в подчинении был». А Государь, отъезжая, Багратиона Барклаю прямым приказом не подчинил, чтоб Багратиона не обидеть. А тому и деваться некуда: войск мало, поражения боится, рвется на соединение, а сам, похоже, не хочет…

Слушая донцов и оглядываясь на пленных, жаловались волонтеры, что всегдашняя предприимчивость Багратиону изменила. Начальник штаба, граф Сен-При, робок и Багратиона таким же сделал. Чего бежим? Обернуться бы да напасть!.. А прихвостень оного Сен-При г-н Жамбар?!.

Наслушавшись их, послал Платов Багратиону приглашение, чтоб приехал, проведал. Как раз Петровка подходила, именины князя. То-то б загудели на радостях!

Багратион отнекивался: «Я бы рад сам быть, но измучен делами… Правда, я именинник, но хлопот полон рот…» Но от Платова просто так не отстанешь. Сам к Багратиону засобирался.

Тут под Несвижем поляки опять арьергард нагнали. Аким Карпов выманил три уланских эскадрона и «дал им чесу». Пленные при опросе объявили, что заняли Несвиж король Вестфальский Жером и польский князь Понятовский с конницей и легкой пехотой. Всю ночь за казаками гнались…

— Ну и как? Догнали? — усмехнулся Платов.

Захотелось новую победу отметить, а узнав про вестфальского короля, Платов как раз анекдот один вспомнил, как Михайло Илларионович Кутузов в Яссах его, Платова, с оным королем сравнил. Рассказал бы, жаль, гусары ушли и Воронцов уехал… Багратиону б рассказать…

Написал Багратиону: «Долгом поставляю Вашему сиятельству донести, что на предприятия неприятельские смотреть нечего, ибо, по-видимому, они занимают нас с намерением единственно для того, чтобы остановить.

Я нынешний день, разделавшись с наступающим неприятелем, непродолжительно вам донесу, и сам один, оставя корпус мой при старшем, поспешу завтра явиться к Вашему сиятельству в Слуцк».

Багратион переполошился: «Рапорт Вашего Превосходительства я получил. Сколь мне было приятно видеть вас здесь, столько же не смею и не желаю, чтобы вы ехали, ибо вы крепко нужны для моего тылу… А сей раз прошу вас оставаться и не ехать ко мне, чтобы без вас худо не было… Прошу вас только одной милости: давать мне часто знать, что важного и не важного случиться».

На ночлег раздосадованный Платов, заботясь о выгоде людей и лошадей, стал у речки, не переходя на другой берег. А утром вскочили — прут поляки нахрапом. Ветер значки треплет[132]. «Бий! Забий!» Митрий Кутейников, чья очередь была сторожить, сдержать не может. Пять верст гнали его до лагеря.

Глянул Платов и приказал броды искать.

— Уходим!..

Речка была глинистая, лошади вязли, и бродов не отыскано. Для переправы оставался один деревянный мостик…

Сбившимся вокруг него полковникам Платов сказал: «Не топиться же нам, ребята!», послал за гусарами, а сам решился драться.

С одним из Иловайских засели они в кустах по обеим сторонам дороги, а когда поляки, по обыкновению, занеслись далеко, до самых мостков, ударили с флангов и устроили всеобщую свалку.

Сеча была жестокой, и сначала не знали, чем она кончится. Неприятеля все ж погнали, но неожиданно напоролись на его главные силы — пехоту и даже артиллерию. Еще один сюрприз!.. Однако к тому времени все пришли в себя, опомнилиоь и, метнувшись назад, речку перешли в неожиданном порядке. А на той стороне, в безопасности, развернули донскую артиллерию и открыли из двенадцати пушек ужасную пальбу.

Князь Багратион, прознав от верных людей, в какую передрягу попал Платов (по рапортам все выходило прекрасно) и каким чудом выпутался, сам приехал в местечко Романово благодарить.

…Оказался Багратион невысок, худ, мускулист. Горбатым носом и сомкнутыми твердыми губами напоминал горца-выкреста, которых Степка немало повидал на Дону, в стольном граде.

Благодарил князь Платова, обнимал, речь приветливая, а глаза жестокие, щупающие. Озадачен князь. Нашептали ему, что нажми поляки сильнее, и перетопли б казаки в речке. Начальник арьергарда недоглядел, подставился.

Багратион за свою жизнь арьергардным начальником побыл сверх меры, все живо представил. И Платов сплоховал, и неприятель на поверку слаб оказался. Но впредь такого в арьергарде терпеть нельзя. Сменить? Без Платова казачки и вовсе от рук отобьются. Наказать? Пристыдить? Было уже… Как бы хуже не стало.

Зная за атаманом слабость и опасаясь, что после всех испытаний впадет Матвей Иванович в запой, решил Багратион его ободрить и на великие деяния подвигнуть. Но как? Наградить равного по чину нельзя. Обещать, что перед царем о награде ходатайствовать будешь, Платов еще и обидится. Впрочем, смотря какая награда… Нашел князь Багратион один ход:

— Был на Дону достойный воин, генерал от кавалерии граф Денисов, надеюсь в недалеком будущем услышать о генерале от кавалерии графе Платове, — и обнял Матвея Ивановича.

В точку попал. С покойным Денисовым, непримиримым врагом, Платов чинами сравнялся, а титула громкого еще не приобрел. Герб опять же… Царь-то наградит, да кто царю подскажет? А вот он, Багратион!..

Поляки, получив по усам, взяли влево, к Минску, а Платов через великую мочь по случившейся дурной погоде собрал вместе рассеянные боями и командировками полки и, разбрасывая присланные из штаба армии прокламации и разрушая мосты, пошел и дальше вслед за армией.

4-го в ночь привез гонец повеление царское явиться Платову в 1-ю армию, где сам царь изволит иметь высочайшее пребывание свое. Вот он, случай!

Отписав Багратиону, «ей и ей же я Вас люблю душевно и почитаю», чтоб тот — не дай Бог! — царю не отсоветовал, запросился Платов в 1-ю армию. «С непременным и истинным почитанием и душевною преданностью был и буду навеки Вашего сиятельства покорнейший слуга…»

Багратион не препятствовал, лишь велел два полка в арьергарде оставить. Рвется Платов в 1-ю армию, и отлично! Заодно и всей 2-й армии путь туда откроет.

По лесным дорогам без воды бросился Платов с полками из арьергарда в авангард сквозь всю растянувшуюся багратионовскую армию на Могилев. От напряжения лошади стали падать. Багратион еще и поторапливал: давай, мол, быстрее, царь ждет.

Вылетели к Могилеву, а там — французы. И Платову и Багратиону путь перекрыли.

Генералы Раевский и Паскевич пошли выбивать французов из Могилева, а Платов переправился вброд через Днепр, попугал засевшего в Могилеве маршала Даву с другой стороны, из-за речки, и, поднимая тучи пыли — из-за нее Даву принял казаков за всю багратионовскую армию и след потерял, — ушел в 1-ю армию к царю и Барклаю-де-Толли.

На подходе готовил Платов «почву» — писал товарищу по несчастью, по ссылке, Алексею Ермолову, который теперь вышел в люди, стал при Барклае начальником штаба. Зная ермоловские настроения, поругивал Барклая, себя же выставлял единственным спасителем в несчастье.

«Я письмо к Вам писал на песке, сидя на коленях, как другу. Прошу довести его до сведения главнокомандующего, он увидит, что мне невозможно было успеть соединиться с первой армией. А теперь уже есть надежда соединиться через два дня, разве он, Барклай-де-Толли, отретируется до Москвы, тогда уже не скоро нагоню.

Боже милостивый, что с русскими армиями делается? Не побиты, а бежим! Одна со страхом отступает, а другую отдаленными дорогами отводят без боя. Спасал я ее три недели удачливо. Прошу Бога, чтобы благословил меня и другую защитить».

19 июля соединились.

На войне новобранец запоминает первый месяц день вдень, а затем чувства притупляются, страх исчезает.

С выходом платовского корпуса к 1-й армии Степка Кисляков к войне привык, да он и не видел ее настоящую, при атаманской канцелярии походной ездил. А чиновников, бывших при канцелярии, занимали и забавляли совсем иные дела.

Во-первых, это были дела донские. Их Платов решил одним махом.

— Где Денисов?

— Лечится на Минеральных Водах.

— Нашел время…

Чтоб не маячил здесь со своими военными талантами, предложил Платов назначить генерал-майора Денисова 6-го наказным атаманом и добился этого назначения. Полетело Денисову на Дон повеление принять Войсковую Канцелярию, собирать полки и слать их под Смоленск.

— Так. С одним делом покончено…

Теперь оставались дела более интересные, «великосветские».

Государь, растерявши друзей молодости и симпатии общества, больше прислушивался к немцам, чем к своим. Снова иноземцы входили в силу, и русская знать, помнившая мрачные бироновские времена, смотрела на чужаков с завистью, недоверием и злобой. «Русская партия» боролась с «немецкой». В штабах служаки-немцы поглядывали на русских с презрением. Позиции не сдавали. Некоторые из «немчуры» совсем глаза намозолили. Генерал-квартирмейстер Толь по самой природе своей был резок, лишен чуткости и такта. Полковник Вольцоген, человек исключительных знаний и выдающегося ума, кроме прочих достоинств имел «склонность к политике», а попросту — неумело интриговал, и неумелые наглые интриги, открытый расчет на известные русские слабости показывали, что русских Вольцоген считает дураками, отчего русские смотрели на него с суеверным страхом, как на злого гения Барклая. И в самом обрусевшем шотландце Барклае прежде всего видели немца. На флангах, на второстепенных направлениях французов били, а главная армия отступала, избегая боев, и это ставили в вину командующему и немцам. Без начальника штаба Ермолова, человека честолюбивого, пылкого и твердого, армия вообще не слушала б барклаевских приказов. Но и Ермолов играл свою игру…

Жаловался Барклай близким людям: «И тот, что должен мне быть правой рукою, происками у дворца ищет моего места, а дабы удобнее того достигнуть, возмущает моих подчиненных. Где он отличился? Только под Прейсиш-Эйлау в полковницком чине. И он хочет командовать армией!..»

Тут Барклай ошибался. Претендовать на командование армией при наличии в ней многих полных генералов и генерал-лейтенантов генерал-майор Ермолов не мог и был в этом отношении совершенно бескорыстен. Имел он разрешение писать напрямую царю, и в письмах этих предлагал поставить командующим Багратиона.

Багратион, старший по службе, справедливо претендовал на командование обеими армиями и, зная, что войска недовольны отступлением, еще на подходе, продираясь сквозь Бобруйские леса, заговорил о наступлении, упрекал 1-ю армию, что бежит без боя, грозил в отставку подать.

Под Смоленском, где армии соединились, борьба вспыхнула с новой силой. Багратион, отставший от Платова всего на один день, явился в ореоле новой славы. Единственный серьезный бой его армии с французами под Салтановкой возносился, как героический прорыв.

При сближении армий вожди обменялись любезностями и уверениями. Барклай просил прежние нелады предать забвению и обещал наступать, «дабы прогнать и опрокинуть» все, что за ним следует, то есть Наполеона. Вроде договорились. Но как коснулось дела, пошла русская армия вразнос.

Ермолов подбивал Багратиона писать царю, что, мол, надо наступать: «Пишите, Ваше Сиятельство, Бога ради, ради Отечества, пишите Государю». Багратион царю не писал, знал, что Барклай во всем, а значит, и здесь, царскую волю выполняет, а писал Барклаевым недоброжелателям — Растопчину, Чичагову, Аракчееву и другим влиятельным лицам. Требовал идти вперед, но сам, правда, особо не совался, ждал резерва из Москвы.

Барклай, равнодушный к опасностям, дороживший честью и добрым именем, тоже вперед не рвался. Он бледнел при мысли, что придется и дальше отступать без боя, ибо литовские леса кончились и пошла исконно русская земля, о чем солдатам говорила каждая береза у обочины, но, не веря в самого себя, он также бледнел при мысли о бесповоротном решении сразиться с превосходящим числом противника и взять на себя тяжелую ответственность за судьбу армии. Победы Багратиона и Платова над Жеромом… Велика важность!.. Два дерзких мальчишки, не имея сил побить драчливого и ловкого сверстника, отлупили его неумелого братца. А каково будет сразиться с самим Наполеоном?

— Всё, что я ни делаю и буду делать, есть последствие обдуманного плана и великих соображений, есть плод многолетних трудов, — говорил Барклай особо доверенным людям. — Теперь все хотят быть главными…

Платов, не выносивший, если сплетни, интриги и секреты — и без него (кто же интриганам добрый совет даст?), страшно всеми этими делами интересовался. И еще одно обстоятельство — прибежали к нему остававшиеся в 1-й армии верные казаки и пошептали на ухо, что французы тайком предлагают Дону от России отложиться и сулят признать Дон вольным государством, а они, казаки, не зная, чья возьмет, и какова будет платовская воля, отвечали пока уклончиво. Платов поусмехался, кивнул молча и казаков отпустил.

Ох, как много теперь от него зависело!

И то ли Ермолов его «накрутил», то ли еще Багратион, то ли сам себя возомнил незаменимым, но, встретившись с Барклаем, стал Платов грубить:

— Я никогда не надену более русского мундира, потому что он сделался позорным.

Твердо встал в один ряд с Ермоловым и Багратионом. Но казаки — это казаки, а русские — это русские. Багратион по дружбе рассказал Ермолову, как Платова «на поводке» держал, графским титулом поманил, а Ермолов, верный друг, еще кому-то. Так и до Барклая дошло…

Корпус платовский раздергали, три полка туда, три — сюда, три — еще черт-те куда. А за спиной Платова сел Барклай царю писать: «Генерал Платов в качестве командующего иррегулярными войсками облечен слишком высоким званием, которому не соответствует по недостатку благородства характера. Он эгоист и сделался крайним сибаритом. Его казаки, будучи действительно храбрыми, под его начальством не отвечают тому, чем они должны были быть… При этих обстоятельствах было бы счастьем для армии, если бы Ваше Императорское Величество соблаговолили найти благовидный предлог, чтобы удалить его из нее. Таковым могло бы быть формирование новых войск на Дону или набор полков на Кавказе, с пожалованием ему титула графа, к чему он стремится больше всего на свете. Его бездеятельность такова, что мне приходится постоянно держать одного из моих адъютантов при нем или на его аванпостах, чтобы добиться исполнения предписанного.

Государь, я осмеливаюсь просить Вас о принятии этой меры потому, что она сделалась безусловно необходимой для блага службы…»

Платов и впрямь увлекся идеей получить графский титул, только об этом и думал. Вот уж нашел Багратион струнку! Ермолов, по примеру Багратиона, стал использовать то же и получал наслаждение, когда Платов при всей своей хитрости, не умея скрыть нетерпеливых ожиданий, всякий раз спрашивал его о получаемых повелениях Императора и какие кому вышли награды.

В день, когда Барклай писал царю письмо с просьбой убрать Платова из армии, Платов стоял с полками в местечке Выдра и сам писал письмо — Императрице Марии Федоровне. Поздравлял Ее Величество с днем тезоименитства, сообщал, что здоров, но писать не мог, «ибо с 16-го числа прошлого июня находился в ежесуточном движении не сходя с лошади». Благодарил за присланную корпию, отчитывался, чьи раны она облегчает. «Об одержанных мною… победах описывать я не распространяюсь, уверен, что Ваше Величество изволит увидеть из ведомостей; у меня же, благодарение Богу, урону очень мало».

Наконец командующие договорились и пошли вперед. Платов, выдвинутый в авангард 1-й армии, опять отличился, при Молевом Болоте крепко побил кавалерию графа Себастьяни, старого знакомца.

Но под деревней Гаврики сбились с французского следа, велел Барклай остановиться. Заругались командующие опять.

Барклай сидел посреди двора на бревнах, приготовленных для постройки, Багратион же большими шагами двор из угла в угол мерил:

— Ты немец! Тебе всё русское нипочем…

— Ты дурак, — вяло отвечал ему Барклай, — и сам не знаешь, почему себя ты называешь коренным русским…

Занятнейшая сцена!..

Ермолов стоял у ворот и отгонял любопытных:

— Главнокомандующие очень заняты и совещаются между собой.

Разругались окончательно. Барклай стал холоден и невежлив, Багратион — груб и колок. Барклая среди своих иначе, как «маршал Даву», не называл. Начальник штаба 2-й армии граф де Сен-При натравливал князя на Барклая и заодно копал под Ермолова.

Армия, издерганная беспрестанной сменой распоряжений, возроптала. Ермолов, на опыте осознав верность вечного принципа — один плохой командующий лучше, чем два хороших, — начал сглаживать…

Бонапарт не стал ждать, пока вожди договорятся, и чуть было не отрезал обе армии от Смоленска и от Московской дороги. Войско его таяло, потому и торопился он догнать и навалиться всей массой, пока силами превосходит. Смоленск русские оставили…

В войсках открыто говорили об измене. Платовские ребята брали пленных, и те рассказывали, что все русские планы Наполеону известны, что к полякам в лагерь приезжают офицеры в русской форме и русских начальников ругают. Барклай заподозрил польских князей и графов, коих много было на русской службе, «русская партия» — немцев.

К Платову в арьергард приезжал Ермолов узнавать подробности. Ругали с Матвеем Ивановичем Барклая и его окружение. Особо досталось Вольцогену, которого Ермолов называл «wohlgezogen» (хорошо воспитанный): «О, сей тяжелый немецкий педант! Сидит, как паук!..»

Платов, веселый и небрежный, сказал:

— А ты пришли ко мне этого педанта, я его в передовую цепь пошлю с проводником, он оттуда хрен вернется. Еще б Жамбара с ним вместе…

Ермолов посмеялся, сказал, что на такие шутки могут и обидеться, и уехал. Письмоводитель Платову заметил:

— Зря ты, Матвей Иванович, насчет Вольцогена…

Платов отмахнулся.

Уйдя за Днепр, искали командующие позицию под Дорогобужем. Толь нашел одну, но она Багратиону не понравилась и тот обозвал Толя мальчишкой и грозил в рядовые разжаловать. Барклай перемолчал и велел отступать дальше.

Ломанулись французы всей силой по большой дороге на Москву. Против Платова вместо битого Жерома двинули другого короля — Мюрата[133]. Патлы до плеч, одет черт-те по-каковски[134], но парень лихой — «попер чертом», передыху не давал. Раньше, в Литве, при отступлении выжигали все окрестности, теперь едва успевали вдоль дороги почтовые станции пожечь. По пыли, по жаре несколько раз рубить кидались. Потери сотнями стали исчислять. Меж казаков ропот пошел.

— Не берегут нас. Так и Платов откажется, воюйте себе сами, как хотите, — пугали они русских.

Русские, наоборот, Платову выговаривали: «У тебя егеря были. Чего ж ты их в тыл услал, на переправе французов не удерживал? За день, между прочим, три речки прошли. Так ты его прямо на лагерь выведешь. Из-за тебя дневку отменили, близко врага подпускаешь. Еое и Крейца подставил. „Держитесь, держитесь! Сейчас в дротики ударим“. А где те дротики? Бежишь без оглядки…»

Платов со зла назвал их «шакалами» и обиделся до смерти.

— Шакалы и есть, — поддакивали в походной канцелярии. — Точного приказа от них не дождешься. Боятся… Платовым командовать. Платов, он ить не смолчит, если приказ глупый. А теперь рассуждают…

Багратион себе бесновался:

— Ретирады наши никуда не годятся. Не ведаю никак, кто тому причиною. Я, хотя и старее его, но государю неугодно, чтобы один командовал… Я кричу — вперед, а он — назад…

В разгар арьергардных боев пришло Платову от Барклай извещение, что вызывает царь его, Платова, в Петербург. В самых лестных выражениях уговаривал Барклай Платова ехать и графским титулом манил: «…Смело предваряю Ваше Высокопревосходительство, что прибытие Ваше в столицу встречено будет дарованием Вам того титула, коим отличаются заслуги и достоинства, подобные Вашим».

При всей своей проницательности понял Платов: смеются. Барклай — это тебе не Багратион. Багратион свою власть не давал почувствовать. Сердечен, и люди его любят. Повиноваться ему не обидно. Барклай же вежлив, письма ласковые пишет, но в сердце его чувствовал Платов отдаление. И добрый он вроде, и внимательный, но с подчиненными осторожен, свободного обращения не терпит. За душой ни гроша, кроме чести нет ничего, а потому следит, достаточно ли ты к нему уважителен, чуть что ляпнешь, а он и припомнит когда-нибудь. А Платов про Барклая и про немцев столько наговорил…

Не оставляя арьергарда, стал Платов осторожно узнавать через Ермолова и других из «русской партии», что за фантазия. Да, было письмо Барклаю от царя, видели краем глаза: «Что касается генерала Платова, то, исполняя Ваше желание, я отзываю его для свидания со мной в Москву под предлогом, что мне необходимо лично переговорить с ним относительно сформирования новых казачьих полков на Дону». Вот она какая, царская ласковость!

Начни думать, и ясно становится, что за Барклая царь, раз по Барклаевой прихоти самого Платова из армии убирает. А еще подумать? Стал бы Барклай французов на Москву выводить по своей воле? Всех царь перехитрил. План — царский, а доставалось Барклаю. Теперь, когда Барклай всем стал ненавистен, сменит его царь. А кого поставит? Ясно, что не Багратиона. Что он там про план отступления писал? «…Хто сие выдумал мала повесить…» А выдумал-то…

Царь, конечно же, назначил Кутузова. Он недавно мир с турками добыл. Ничего, правда, не приобрели. О границе по Дунаю турки и слышать не хотели. За что, спрашивается, дрались, столько народу положили?

Да, тончайший человек Михайло Илларионович. При всех царях в почете. Аустерлиц на себя взял, не смел молодому царю перечить. Особенно запомнился Платову рассказ одноногого Валериана Зубова, как Кутузов брату его, Платону Зубову, мальчишке, царицыному полюбовнику, кофе особым способом варил. Против царя он и слова не скажет, при всех хвастливых речах делать будет то же, что и Барклай. Да и что еще делать? Французов до черта, арьергард каждый день со всех сторон обходит. Генералы их «сыгрались», бьют расчетливо, напирают — успевай уворачиваться.

Дождался Платов Кутузова, уверился в своих предположениях. Ладно, поехали. Но не в Петербург, а в Москву, показать Барклаю, что все мы знаем, и куда нас царь зовет и почему зовет.

Выехал Платов в коляске с большой свитой. Хоть и за Барклая царь, а может, откупится, даст титул…

В Москве царя не оказалось, о формировании полков говорить не с кем, разве что с Ростопчиным. Что ж, оно и лучше.

С Дону Денисов писал, что купцы дали на формирование 100 тысяч рублей, а дворяне — полторы тысячи лошадей, собирает он 26 полков при 6 орудиях и собирается с этими полками сам явиться к армии.

— Так. Денисову отпиши, чтоб сидел на Дону. Иначе придется Войсковую Канцелярию запереть и оставить без присутствия. Что еще?

— От супруги вашей…

Писала жена, что расхворалась окончательно, просила за детьми приглядывать… Он и так приглядывал, с собой при Атаманском полку держал. Ох, грехи наши…

Выслав на Дон нарочного, чтоб через 24 часа поднятые по сполоху казаки выступали и шли к Москве по 60 верст в сутки, Платов вернулся к армии.

Всю обратную дорогу донимали его мрачные мысли. «Впал в сокрушение» атаман. А может быть, на погоду голова болела. Жара сменилась дождем и ветром, разом похолодало. Пятьдесят девять лет человеку, пора за погодой следить…

Всю жизнь служил, а вот они, французы, под Москвой. И неизвестно еще, устоит ли Россия. А то разделят, как всю Европу разделили, на графства какие-нибудь, черт тогда казаков в узде удержит, и ему, Платову, припомнят верную службу…

Кутузов… Сказал о нем Багратион в прошлом году: «Его Высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно». Однако ж побил турок. Умудряется как-то… Да уж, не любит Кутузов Платова взаимной нелюбовью. Да и кто его, несчастного атамана, любит? Ермолов, и тот недавно окрысился: «Вы почитаете себя лишь союзниками русского государя, но никак не подданными его». И это за всю верную службу!

Одна Марфа[135] его бескорыстно любила…

25-го вечером прибыл Платов в главную квартиру. Обрюзгший Кутузов встретил его ласково:

— Голубчик мой, Матвей Иванович! Особым счастьем почту служить Государю Императору совместно с Вашим Высокопревосходительством. Очень об вас думал все сие время… Впрочем, думаю, что до легких войск наших дело не дойдет; имеете стоять в резерве за 1-ю армиею.

От Кутузова приехал Платов в корпус свой.

— Ну, как тут у вас?

— Хуже, чем было. Кто командует — непонятно. Краснова убили…

Да уж! То слабых под Смоленском подбирали и по полкам развозили, то в лесах дрались, то корпус по частям раздергивали. Теперь донских генералов под пули подводить стали. Казаки и не упомнят, чтоб донских генералов убивало. Он генерал, его берегут…

— Как его?..

— Ядром ноги поотбивало…

Потер Платов лоб:

— Голова что-то болит. Гей, водки!

Перед тем как выпить, спросил:

— Диспозицию получили?

— Так точно. Стоим за 1-й армией. Справа от нас — корпус Уварова, слева — гвардия.

Задумался Платов:

— За флангами кто смотрит? А то я этого собачьего сына знаю[136]…

— На левом фланге Карпов, а у нас Уваров, наверное…

— Надо верного человека… Эй, Балабин! Бери пять сотен атаманцев и иди на ту сторону реки, гляди там на все боки. Как бы не вышло чего.

Помолчал Матвей Иванович, разглядывая золотисто-коричневатую жидкость[137]. Дай Бог, чтоб и вправду до казаков завтра дело не дошло…

Всю ночь Платов спал вполглаза. От Власова 3-го, ушедшего на ту сторону речки Колочи, приезжали казаки, докладывали. В полночь прощупали ребята неприятельские посты, часа через два, когда французы коней перед боем кормили, еще раз поехали постреляли. Французы забеспокоились, ушли за ручей.

В четыре утра опять Платова разбудили:

— Движение… На позиции выходят…

С тех пор он и не ложился. Коротал время на ковре, обложившись подушками. Поглядывал сквозь отстегнутый полог, в раздумьях из жалованного ковша прихлебывал.

В 6 утра загремело по всей линии. Почти сразу приехал штабной офицер, привез приказ: идти на ту сторону речки искать и поражать неприятеля. Платов, кряхтя, поднялся, отряхнул полы:

— Ладно, съездим, поглядим, прикинем…

Щелкнул пальцами. Ему протянули поднос с сиротливой чаркой. Опрокинул в себя, утерся, передернул плечами.

— Скажи: нехай садятся.

В 7 часов выступили. Дали верст пять «кругаля» вокруг нашей пехоты, ниже деревни Малое перешли вброд Колочу и за леском встали скрытно. Отряд небольшой, 32 сотни. Платов с зятьями Иловайским 5-м, Грековым, Харитоновым съехались по-семейному.

— Нет никого…

— А куды ж его подевалось?

— Вот то не они? — указал Греков на густые колонны, видневшиеся у Бородина, где гремело, трещало и явственно пыхало даже при солнечном свете.

— Это центр…

— Так иде ж его левое крыло?

— Лежат, небось, скрытно…

— Ага, нас караулят, — съязвил Иловайский.

— А ну, Власова сюда! — распорядился Платов.

Подъехали казаки, проведшие на той стороне речки ночь, пугавшие французов.

— Иде неприятель? — рыкнул Платов.

— Вон за яром кавалерия, полка два, и там, за речкой, полка четыре.

— А пехота?

— Да вон, у деревни… — показали на Бородино.

— Точно?

Казаки переглянулись и вразнобой, но согласно кивнули.

— Ну что ж, — вздохнул Платов. — Вон то, у деревни, их крыло и есть.

— Чего ж это? — удивился Греков, оглядываясь на русские позиции. — Наши два корпуса против пустого места стоят?

— А ты чего ждал? Это ж Кутузов. Он же самый умный… — зло ответил зятю Платов.

Верные полковники помалкивали.

— Эй, Филипп! — позвал Платов причисленного к его штабу Эрнста Филипп-Стальского. — Сбегай к Кутузову, передай, что неприятеля против нашего правого крыла нет никакого. Поражать некого, — прикинув на глаз численность далеких колонн, добавил: — Ежели он хочет диверсию какую делать, нехай регулярных шлет и пушки. Скажи: есть возможность.

Проводив взглядом резко взявшего с места в намет[138] принца, сказал полковникам:

— Пощипайте их маленько, но особо не высовывайтесь.

Полковники переглянулись. Взгляды их остановились на Денисове 7-м, чьи сотни стояли крайними и чуть на отшибе. Тот согласно кивнул и зарысил к своему полку.

Полковник Гессен-Филипп-Стальский, выбравшись на свой берег Колочи, увидел, что русские войска с правого фланга снимаются и уводятся южнее, к месту жестокого боя. Одним из распорядителей этого перемещения был любимец Кутузова полковник Толь. К нему и обратился платовский посланец.

Кутузов, поручив себя и армию Господу Богу, сидел на скамейке на возвышении у деревни Горки. Только что была отбита у французов наша центральная батарея. Расстроенные войска приводились в порядок. Пробитые французской атакой бреши в обороне закрывались резервами и полками, приведенными с правого фланга. В общем, положение было тревожным. Три часа прошло с начала сражения, а левый фланг уже отброшен, Багратион ранен и за малым не прорван центр позиции.

Сквозь дым, застилавший все поле битвы, просматривались густые колонны врага, стянутые против нашего левого фланга и центра и готовившиеся к новой атаке.

Толь предложил Кутузову устроить диверсию против левого фланга неприятеля и тем самым отвлечь его от нашего левого фланга, который, как предполагалось, мог не выдержать очередного натиска Бонапартовых сил и побежать. Полковник Гессен-Филипп-Стальский брался провести войска с артиллерией бродами..

— Хорошо бы послать 1-й кавалерийский корпус. Может, это решит сражение…

Кутузов выслушал и просто сказал:

— Ну, что же. Возьмите его.

Уваров, командир 1-го кавалерийского корпуса, стоявший все время разговора здесь же, в свите Кутузова, с видом, говорившим: «Без меня меня женили!», уехал к своим полкам.

В начале 11-го прискакал к Платову ординарец:

— Уваров идет!..

Уваров с корпусом шел медленно. Путь его пока невидимого корпуса отмечали тучи пыли, поднявшиеся на бродах и по ту сторону Колочи.

— А приказ какой?

Ординарец не знал.

Уваров — мальчишка, генерал-лейтенант, однако царский любимец. Такой Платову не подчинится. И для Платова под Уваровым ходить — за низкое.

Ладно, пусть сам разбирается. На луговине у Колочи меж ручьев и оврагов два конных корпуса развернуть — тесновато.

— Эй, ребята! Сбейте французов, — приказал Платов и ткнул пальцем в сторону конной бригады, которую с утра пугали и обстреливали казаки Денисова 7-го.

Полк за полком сыпанули из-за леса, налетели, окружили. Немцы (стояла против Платова баварская бригада) попятились. Казаки насели. Немцы метнулись уходить под прикрытие пехоты. Проводили их до речки Войны, до плотины, повертелись, постреляли вслед. По свисту[139] вернулись.

Платов с удовлетворением оглядел очищенное пространство. Дальше — речка, плотина, пехота… Самая для Уварова работа.

— Сбор! Дозоры — вверх по речке. Уходим…

Донцы сбились в одну кучу и потянулись стороною, уступая место подходившей регулярной кавалерии.

Уваров, не уверенный в успехе, подступал медленно, методично. Впереди, чтобы не нарваться на что-либо непредвиденное, ощупью шла растянутая во весь фронт корпуса цепь фланкеров[140].

Французы, строясь в каре, забегали у плотины. Конница их совершенно скрылась за пехотой.

Платов меж тем оторвался на четверть часа ходу и выслал казаков разведать переправу через топкий ручей, за которым, по расчетам, должны были показаться французские тылы и обозы.

Ребята из полка Власова 3-го удобные места показали, но предупредили: обозов не видно, одна кавалерия неприятельская переправы наблюдает.

Платов решительно:

— Сбить!

Два баварских эскадрона, неосторожно выдвинутые на левый берег ручья, смяли в один миг, нагнали на итальянскую кавбригаду. Те стояли скрытно в лощинке. Вслед за баварцами поперли и итальянцев.

Два немецких полка не растерялись, ударили контратакой, пошли «на палаши». Казаки схлынули, поскакали к лесу, заманивая. Влетят немцы на опушку, сомнут ряды, потеряют строй, вот тогда и переведаемся, у кого головы крепче.

Немцы догадались, остановились у самой опушки, строй держали, из карабинов перестреливались.

В самый нужный момент прискакал от Уварова лейб-гвардии казачий полк. Прямо в тыл немцам вывернул. Завизжали донцы, ударили в пики. Стрельнули немцы из карабинов. В пороховом дыму столкнулись, смешались всадники, и с криком, лязгом, воплями покатилась вся толпа по полю, оставляя за собой кровавый след.

У самой пехоты своей, спешившей на подкрепление опасного места, отбились баварцы от казаков. Рады были до смерти, что все под пиками не полегли[141].

Пехота французская и итальянская подошла вовремя, стала теснить донцов назад к ручью. Вытеснила. Ушли донцы назад. В бесполезной перестрелке через топкую низину провели остаток дня.

Несколько ребят, забирая все правее и правее, вышли по кустам к каким-то повозкам. Возчики от одного вида казачьего всполошились, кинулись убегать.

Пограбить донцам все же не удалось. Прискакали какие-то уланы, злые, обученные, стали по кустам гонять, по одному вылавливать. Какой уж тут обоз! Подавай, Бог, ноги…

По-над ручьем всплывал редкий дым, посвистывали пули. Прискакал ординарец:

— Уваров уходит.

— Он уйдет, и мы тронемся… Примечайте дорогу, ребята, — распорядился Платов. — Как бы ночью обратно нас сюда не послали.

Степка Кисляков сражения не видел. Слышал… Казалось, никто из этого ада не вернется. И впрямь одним из первых Багратиона раненного провезли. И так весь день битых везли и несли, конца и краю не видно.

Вечером, уже смеркалось, свои к Атаманской канцелярии стали съезжаться. Из разговоров ясно было, что погоняли, как могли, за французами по какому-то лесу, обошли, высунулись, весь фланг французский переполошили, обоз какой-то разграбили. Словом — попугали и ушли.

По войскам приказ кутузовский развозили — наступать. Но не от хорошей жизни, а потому что начни при таких потерях, при такой неразберихе ретираду — все пушки придется бросить.

Казаки съездили, поглядели: у французов урон не меньше, конница их картечью посечена. Решили, что преследовать французы не будут, и о том Кутузову донесли. В полночь пришел новый приказ: с рассветом отступать.

Утром прошла мимо Степки ополовиненная русская армия, с капитанами во главе полков. Все злые, угрюмые, кое-где в строю повязки белели. Солдаты оглядывались на начальство. Во взглядах их читалось: «Мы дрались честно. Зачем вы бежите и куда? А-а… не наше дело…» — и понуро опускали голову.

Казаков, как наименее пострадавших, опять поставили в арьергард.

Французы боялись упустить упавшую с неба победу, напирали из последних сил. Русские, нагнав в Можайске свои обозы и лазареты, двигались еле-еле. Дух упал. Казаки поговаривали, что, мол, сражение проиграно, и не пора ли на Тихий Дон мотануть.

Начальники арьергарда постоянно менялись. Контуженного Коновицына сменил Платов, но сопротивлялся плохо, чуть на русский лагерь врага не навел, Платова сменил Раевский, Раевского — Милорадович.

Естественно, стали искать крайнего: почему французов к Москве допустили. Свалили, как водится, на донских казаков: мол, одна была удобная позиция, за Можайском, но Платов с арьергардом французов прямо к армии привел, позицию ни разглядеть, ни занять не успели и побежали до самой Москвы. Очень уж Кутузов на Платова сердился.