Атомные уходят по тревоге

Глава VIII ПУТЯМИ СЕДОВА И НАНСЕНА

Стремительная, как бег подводных потоков, уходила лодка в тишину черного безмолвия. Солнечные лучи, бившие с далеких высот, бессильно отступали перед глубиной. Нежная акварель поверхности переходила в зелено-синие тона. Их трогала неяркая дрожащая тень бездны. Летящие в белой пене волны гасили здесь свой упругий напор. Наконец свет отставал, оставаясь где-то далеко наверху, и таинственная темнота растворяла гигантский силуэт субмарины.

Только здесь, когда над рубкой ее лежали сотни метров воды, а под ней на километры и километры разверзлись океанские галактики, ход ее можно сравнить с полетом. Она шла над могучими подводными хребтами. Не уступающие Монблану кряжи проносились далеко внизу, и расцвеченные кораллами плоскогорья, способные вместить на своих просторах не одну великую державу, остались за ее кормой.

Нептуну, вздыбившему гривастых, пенных коней, не угнаться за ней на своей легендарной колеснице, и последние тайны океана уходят на последние, до поры оставленные им человеком, глубины.

— Когда-то, в отчаянном сорок третьем, с Дальнего Востока на Мурман шли пять подводных лодок под командованием Героя Советского Союза Трипольского. — Михайловский показал Бевзу на карту.

— Сейчас находятся люди, которые при словах «дизельная лодка» морщатся. А они достойны монументов. Это они, дизельные, добывали победу в годы Великой Отечественной войны. Это на них совершены подвиги, навсегда вошедшие в историю. Да и что бы мы все знали без боевого опыта, добытого и добываемого на них…

Сергей Семенович Бевз шел с подводниками в первый дальний арктический поход. Правда, опыта ему было не занимать. Но кто знает, что может случиться в таком плавании.

Когда в перископ Михайловский увидел сползающие в воду зеленые ледники мыса Желания, он чуть слышно выдохнул, обращаясь неизвестно к кому:

— Ну вот и Карское…

Помощник не понял, радовался ли командир этому обстоятельству или нет: лицо Михайловского было хмурым, отчужденным.

А «разная всячина», как Михайловский ее называл, действительно проносилась в голове командира.

Примерно через час они всплыли. «Ни в одном море, кажется, моряк так не зависит от ветра и погоды, как в Карском море». — Слова эти неотвязно вертелись в мозгу, и Михайловский не мог вспомнить, где он их вычитал. Кажется, в старой лоции, когда готовился к походу.

Впрочем, лоция не врала: случалось, что и в августе ветра сплошь забивали море льдом. Знаменитый натуралист Карл Бэр назвал Карское «ледяным погребом».

Едва был откинут люк и Михайловский, одетый в теплую черную кожанку с капюшоном, поднялся на рубку, холодный северный ветер чуть не вырвал из его рук бинокль.

Где-то в туманном мареве на западе остался мощный барьер Новой Земли. Живительные, теплые потоки Гольфстрема не прорываются в Карское, разбиваясь о черные подводные гряды Новой. Полюс, Восточно-Сибирское море, Енисей и Обь гонят сюда ледяной пак, спаивающийся в причудливые поля и торосы.

Кто знает, откуда пришла эта голубая махина, распластавшаяся на палубе лодки. Может быть, от полюса, возможно, от Вайгача.

— Как по-разному складываются судьбы человеческие!

— Ты это к чему? — Михайловский удивленно взглянул на помощника. — На философию потянуло?

— Нет. Вспомнилось разное… Карское исследовали Баренц и Пахтусов, Брусилов и Норденшельд, Русанов и Вилькицкий. Одних люди вспоминают с благодарностью. Памятники им ставят. В школах изучают. А другие…

— А что другие?

— Другие… Например, вице-адмирал царского флота Колчак.

— Тот самый?

— Тот самый. Палач. А в молодости это был способный моряк и гидрограф. Даже сделал попытку разыскать останки экспедиции Толля. Изучал движение льдов в Карском. Кстати, измерил ширину берегового припая в зависимости от глубин.

— И каков же результат?

— В смысле научном — от двух до сорока пяти миль… В политическом это всем известно: расстрелян сибирскими рабочими в 1920 году. До сих пор его поминают не то что добрым словом — проклятиями. Он сам в глазах моряков зачеркнул свое научное и морское прошлое.

— Да, революция обнажила души людей. Сразу стало ясно, у кого какой путь.

Они замолчали, но каждый, видимо, думал об одном и том же, глядя на бесконечные торосистые поля, изрезанные глубокими трещинами: на вид пустынная, никому не нужная равнина. А сколько подвижничества, трагедий, истоков самых разных человечески судеб здесь, где люди не раз и не два мерялись силой с Арктикой.

Думаю рассказать ребятам об истории Карского. Кстати, в Морской библиотеке нашел я любопытный древний акт. Описывается в нем плавание по Карскому морю где-то около 1584 года.

— И что же?

— А вот послушай. — Помощник вынул из кармана записную книжку: — «А в прежние-де годы блаженные памяти при государе царе и великом князе Федоре Ивановиче всея Руси ходил москвитянин Лука гость с товарыщи проведать Обского устья тремя кочи, и те-де люди с великой нужи примерли, а осталось тех людей всего четыре человека…»

— Занятная грамота…

— Загадочная она штука — история. Знавал я одного матроса, для которого имена Прончищевых, Пастухова, Седова ровно ничего не говорили. В одну из навигаций прошел он на лесовозе почти весь Северный. После возвращения спрашиваю его: «Ну как? Что видел?» — «А что там смотреть: один лед. Тоже мне зрелище!» Мне тогда даже обидно стало: сколько мальчишек мечтают хоть единожды взглянуть на эти места. На экскурсии, которые недавно организовало Архангельское пароходство в Арктику, невозможно достать путевки. А он — «что там смотреть»!

Скучные, ленивые и нелюбопытные люди. Вот мы идем в Арктику, а кажется, и Седов и Прончищев смотрят на нас из-за горизонта. И себя и нас пытают: стоило ли жизнь отдавать за эту белую глухомань? И на душе у них становится спокойнее: стоило.

— Встречаются и такие, как твой матрос. А я вот в последний приезд в Москву познакомился с Буториным.

— Это который ходил на «Щелье» в Мангазею?

— Он самый. Познакомился вначале на квартире Анатолия Сергеева. Журналиста, который, когда я был на другой лодке, с нами ходил… Так вот Буторину далеко за пятьдесят. И чего только он в жизни не повидал! Бил зверя в Арктике, исходил ее вдоль и поперек. Одно воскрешение Мангазеи — подвиг. А ему неймется. Знаешь, над чем они тогда у Анатолия мудрили?

— Собирались бежать на край света?

— Не смейся. Там был еще Константин Бадигин. Капитан «Седова» во время исторического дрейфа этого корабля. Так вот они обмозговали ни много, ни мало, как пройти на древней поморской ладье в одну навигацию весь Великий Северный морской путь. Бадигин тогда размахивал руками и утверждал, что такой поход докажет, в какой степени освоили наши пращуры побережье Арктики, откроет новые древние поселения… Всего я не запомнил.

— А Буторин?

— Он готов был выйти в море хоть завтра. Задерживало его лишь то, что экспедицию такую в день-два не подготовишь. А еще жены побаивался. Каждое утро она подозрительно смотрела на «старика» и спрашивала: «А не пора ли тебе, Дмитрий Андреевич, угомониться?»

— И чем это все кончилось?

— Не знаю. В последний раз я видел эту троицу в Главном штабе. Брали моряков на абордаж: карты, мол, нужны, рация…

— А штаб?

— В штабе же не бесчувственные люди! Тебя бы такая идея разве не увлекла? Обещал помочь!..

Ветер жесткими пушечными ударами бил по рубке.

С левого борта проходило сверкающее холодным блеском ледяное поле. По краям его мерцали на темной воде белые буруны. Впереди бугрилось крошево и снежное сало.

— Долго мы в надводном положении не пойдем.

— Пока лед не очень мощный.

— Кто знает? Мы же видим от силы одну седьмую плавающей в воде глыбы. А толщина льда в Карском море нередко даже летом 5—8 метров. Да еще ветер. Здесь только зазевайся.

Это только кажется, что Арктика безлюдна. Пройди над ней на скоростном самолете полярной ночью: тысячами алмазных огней ударят тебе в очи россыпи далеких портов, становищ, зимовок. Эфир заполнен своей жизнью: кого-то запрашивает Москва, кому-то шлет привет Ленинград, летят сводки погоды, донесения, приказы.

Вроде бы это вчера записывал Седов в дневнике о Ледовитом океане:

Великий Северный!..

Я знаю — мог бы сказать здесь автор, — не только для меня — для тысяч и тысяч месяцы, годы, часы и дни, проведенные на твоих берегах и островах, на кораблях, в белой пене идущих навстречу белому безмолвию и разбивающих могучими форштевнями ледяные поля, — эти месяцы и часы — самые счастливые в жизни.

Я видел там настоящих людей, по своему большому счету имеющих право называться гордым именем Человека.

Как никакие другие края, сам воздух Арктики противопоказан эгоизму и мелочности. Он — для широкой души и верного товарищества, для самоотречения ради идущих рядом. Тогда и ты дойдешь, твердость и мужество других станут твоими.

Не только для меня — для тысяч и тысяч, сколько бы ни прошло лет, где бы ты ни был, будут приходить по ночам видения срезанных пиков Северной Земли, зеленоватое волшебство ледников Шпицбергена, белая сказка пронизанного солнцем тумана над припаем Таймыра…

Торпедист Володя Скрягин, сдав вахту и перекусив, разбирал тетради своего дневника. Этот блокнот — о прошлом походе.

Володе вспомнился музей Арктики и Антарктики на улице Марата в Ленинграде.

Под стеклом витрин лежат там предметы погибшей экспедиции Толля, найденные на острове Бенетта в 1937 году, часть снаряжения отряда Прончищева, штурвал с «Таймыра», бывший на нем во время экспедиции 1910—1915 гг., столб экспедиции Русанова на «Геркулесе», найденный в 1934 году гидрографической экспедицией на одном из островков в шхерах Минина. Тогда и назвали остров, где нашли столб, островом Геркулеса. Рядом — часть предметов погибшей экспедиции Русанова 1912—1913 годов. Найдены в 1934 году гидрографами на острове Безымянном, приютившемся в восточной части шхер Минина.

Идешь дальше — обрывки веревки и меховой одежды, найденные на мысе Борок Земли Франца-Иосифа, на месте предполагаемого захоронения Седова, скончавшегося 5 марта 1914 года на пути к полюсу на 82°5′ северной широты. Здесь же древко флага, который Седов предполагал водрузить на полюсе, обнаруженное на далеком северном мысе в 1938 году сотрудниками полярной станции острова Рудольфа.

Часть доски с надписью — от креста, стоявшего на могиле Тессема, участника экспедиции Амундсена на «Мод». Тессем погиб в четырех километрах от острова Диксон.

Володя снова вернулся к тетрадям. Любопытная это штука — дневник. Пишешь сам, а читаешь — словно с другим человеком знакомишься.

Володя со вздохом отложил тетрадь. Жалко, что дневник ведется время от времени. Сейчас все кажется обычным. А пройдут годы, каждая минута прожитой сейчас жизни будет вспоминаться… И захочется хотя бы мысленно ее повторить…

Атомоход шел в надводном положении.

Михайловский поежился и плотнее надвинул на лоб капюшон кожаной куртки. Трудно было определить, какое время года хотела показать им Арктика: впереди по курсу шли большие и малые льдины, вроде бы подмораживало, а с неба сыпал густой мокрый снег. Но, касаясь свинцовой, темной воды, он не таял. Казалось, лодка идет в ледяной каше.

Густо-темные тучи обложили весь горизонт.

— Близко Диксон, — заметил старпом. — Была бы ясная погода, его очертания проглядывались бы.

— Черта с два разглядишь в такую муть. — Командир наклонился к микрофону: — Штурман, координаты…

Старпом не слышал ответа, только увидел, как улыбка исчезла с лица командира. Оно посуровело, тени легли под глазами.

— Это как раз здесь. Включить трансляцию!..

В отсеках услышали, как неожиданно донеслись из динамиков какие-то шумы с мостика… Потом раздался голос их «шефа»:

— Товарищи подводники! Мы проходим сейчас координатами, где героически сражался и погиб в неравном бою с гитлеровским линкором наш полярный «Варяг», прославленный «Сибиряков». Почтим память героев.

Застыл у рулей глубины боцман.

Встали торпедисты в своих отсеках.

Электрики, только что перебросившиеся шуткой, молча смотрели на шкалы приборов.

Штурман пометил на карте крестиком точку, которую пересек курс корабля…

Тишина.

Только с шорохом проходит вдоль корпуса гигантской субмарины лед.

А «Сибиряков» лежал на грунте, накренившись на левый борт и зарывшись носом.

Лежал развороченный, в страшных ранах своих, затянутых песком и водорослями. А люди там, наверху, помнят о нем. Помнят, как в голодном 1921-м пробивался он через немыслимые льды из Архангельска в сибирские порты за хлебом. Как выполнил он труднейшее правительственное задание — пройти от берегов Белого моря в Тихий океан Северным морским путем за одну навигацию.

В 1932 году это считалось невозможным. Он сделал невозможное. На мостике его стоял тогда прославленный капитан Воронин.

Много раз выходил он из страшных ледовых переделок, но такой, как последняя, у него, конечно, не было…

Гитлеровское командование, решив разом покончить с караванами, идущими Великим Северным, его зимовками и станциями, послало в высокие широты мощный линкор «Адмирал Шеер». «Сибиряков» тогда встал на его пути.

— Что за судно? — запросил «Сибиряков».

Линкор молчал.

— Передайте на Диксон: «Вижу крейсер неизвестной национальности», — приказал капитан Качарава.

На флагшток неизвестного корабля пополз американский флаг.

«Сибиряков» — Диксону: «Военный корабль поднял американский флаг. Идет прямо на нас».

Диксон — «Сибирякову»: «В данном районе никаких американских судов быть не может. Действовать согласно боевой инструкции».

— Тревога!

Линкор запросил ледовую обстановку в проливе Вилькицкого.

«Сибиряков» молчал.

— Приказываю остановиться! — Одновременно с сигналом линкор опустил американский флаг и поднял полотнище со свастикой.

— Фашисты!

— К бою!..

Что мог он сделать, старенький ледокольный пароход, вооруженный тремя маленькими пушчонками, против закованного в броню гиганта? «Адмирал Шеер» имел скорость хода 28 узлов, шесть 280-миллиметровых орудий, восемь 150-миллиметровых, шесть 105-миллиметровых, восемь 37-миллиметровых, восемь торпедных аппаратов и два самолета.

Что оставалось делать «Сибирякову»?

Отступить? Но тогда линкор разнесет порт Диксон, зимовки, потопит стоящие в порту суда. Его нужно задержать. Задержать во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило. Задержать, чтобы приготовились к бою товарищи, чтобы подоспели наши корабли и самолеты.

Задержать!..

— Принимаем бой! — сказал Качарава комиссару.

В подобных обстоятельствах так мог решить только капитан, абсолютно уверенный в своем экипаже. Уверенный в том, что этот экипаж не может думать иначе.

«Всем, всем, всем! — полетело в эфир открытым текстом. — У Диксона фашистский рейдер… Всем, всем, всем!..»

Яростно заклокотала вода за кормой, и ошарашенные гитлеровцы, привыкшие, что перед дулами их орудий почтительно спускали флаги не такие корабли, увидели, как этот сумасшедший русский корабль, вопреки всем законам и нормам войны, пошел на них в атаку.

Пошел на смерть.

Они были опытными моряками и знали, что значит принять бой в таких условиях.

— Бронебойными!

Нет, сибиряковцы не думали о победе. Нет!.. Только бы успеть попасть… Попасть как можно больше раз, пока заговорит главный калибр пирата.

Мощные смерчи воды вздыбились у ледокола.

«Сейчас все», — мелькнуло у Качаравы.

— Огонь!..

Рушились, пылали палубы, мачты, надстройки, шлюпки.

— Огонь!

Обливаясь кровью, падали люди.

— Огонь!

Осколки фугасных снарядов кромсали тело корабля.

— Огонь!

Рвутся бочки с бензином!

— Огонь! Огонь! Огонь!..

Стрелять уже нельзя. «Сибиряков» тонет.

— По шлюпкам!

Но уже мало было тех, кто мог выполнить эту команду.

Уже с воды оставшиеся в живых увидели высоко задранную корму корабля, изрешеченный осколками боевой флаг и комиссара Элимелаха, держащегося за флагшток. Казалось, он поднимает моряков в атаку…

Море принято сравнивать с пустыней.

Море — не пустыня.

Глубоко под водой здесь лежат в ракушечнике и водорослях гордые корабли: «Сибиряков», «Пассат», «Туман», подводные лодки.

К ним не придешь на поклон, не принесешь цветы, не постоишь в молчании. Каким подвигом, какой ценой завоевана победа! Корабли Краснознаменного Северного… Пусть не все они вернулись на базы, но они — в сердце.

Они — в сердце.

Только на штурманских картах помечены координаты их могил.

— Аркадий Петрович, по времени должны быть на месте.

Михайловский буркнул:

— Может быть, так оно и есть… Но над нами — сплошной пак. Что на эхоледомерах?

— Пятнадцать метров.

— Должна же быть здесь хоть какая-нибудь трещина!

— Какая-нибудь нам не подойдет…

Лодка вздрогнула. Ее стало сносить влево.

— А это еще что за новости? Боцман, на рулях!

— По-видимому, сильное течение, товарищ командир.

Михайловский склонился над картой.

Все ясно как божий день. Мы же идем рядышком с подводным хребтом Ломоносова. Течения переваливают через гребень. Вот нас и несет. — Он помолчал. — Задачка! Всплывать-то ведь нам нужно будет быстро. Иначе лодку просто снесет под лед. Или ударит о край полыньи. Тогда…

— «Тогда» не должно быть.

По идее, не должно. А вот практически… Давай снова поищем. Всплыть на 30 метров.

Дрогнули и пошли влево стрелки на шкалах глубиномеров.

— Кажется, есть, Аркадий Петрович!

— Право руля!

Теперь могучая субмарина принимала потоки на нос. Корпус еле слышно вибрировал, как будто корабль про ходил через упругую стену, которая всеми силами стремилась отбросить его назад.

Кажется — пора.

— Всплываем!

— Поднять перископ…

Зеленое пятно в окуляре светлело от минуты к минуте, и вот Михайловский увидел день.

Слева, справа, сзади и спереди — необозримое море торосов. Окуляр вдруг стал туманиться, а потом по нему, как по заснеженному окну зимой, брызнули причудливыми узорами белые цветы, в какие-то считанные минуты приобретавшие законченную форму фантастических растений.

— А за бортом мороз, Аркадий Петрович, и кажется, изрядный.

Лодка никак не выравнивалась. Нос корабля застрял подо льдом. А за кормой оставалось всего каких-нибудь метр-полтора дымящейся от мороза воды.

По опыту Михайловский знал, что пространство это немедленно затянется и лодка, лишенная возможности всякого маневра, окажется пленницей льдов.

Нужно все начинать сначала.

— Погружение!

Цистерны мгновенно приняли забортную воду.

Метрах на пятидесяти Михайловский прекратил погружение, выровнял корабль и снова подвсплыл.

Эхоледомер равнодушно показывал недоступную толщину ледяных полей, и только минут через десять появилась надежда: лодка проскочила полынью.

Отработав задний, Михайловский завис над столь трудно найденным окном, еще раз сориентировался и скомандовал всплытие.

Когда был отдраен люк, он убедился, что «окно» достаточно широко и лодке ничто не угрожает.

Над торосами металась пурга. Корпус лодки мгновенно из черного стал серебряным, а потом белым. По стали градом секла поземка, и тучи снежной пыли и водяных брызг стояли над полыньей.

Казалось, пурга стихала: около корабля еще крутили буруны, а на севере небо уже прояснялось. Невидимый золотой луч играл на кромке далеких облаков, высекая ослепительные вспышки света.

Но вот они погасли, и новый шквал ветра сотряс лодку. По лезущим друг на друга небольшим льдинкам у кромки поля Михайловский видел, насколько стремительное и сильное здесь течение. Да и нос корабля уже снесло метров на пятнадцать.

— Право руля.

Лодка развернулась. Но и это не помогло: теперь потащило влево корму.

Михайловский лихорадочно искал глазами расщелину в ледяном поле. У него уже мелькнула мысль: закрепить, как на якорях, нос корабля в выемке, стабилизировать положение корабля. Но выемки не было. Словно срезанный огромным ножом край льда отливал зеленым разломом, кое-где припорошенным снегом.

Первое впечатление оказалось обманчивым: горизонт снова затянуло. Золотой луч сверкнул последний раз и погас, и, как это часто бывает в этих широтах, мощный снежный заряд ударил по торосам.

Пурга лютела с каждой минутой, льды угрожающе потрескивали, и уже стала неразличимой в снежном вихре зеленая кромка «окна». Все вокруг приобрело безлико-серый цвет.

Треск усилился. С грохотом откололась и пошла к кораблю глыба ледяного поля, таща перед собой сотни больших и малых осколков ледяного крошева.

Слева в вихре нарастал гул: видимо, началось торошение.

С этим не шутят. Нужно уходить, иначе можно погубить и лодку и людей.

В последний раз он взглянул на жестокую, но в чем-то могуче прекрасную схватку разгневанного неба с полярным океаном, улыбнулся помощнику:

— А все-таки и в таких условиях мы всплыли…

— Слышим «шумилку», — доложили акустики. — Это станция «Северный полюс», товарищ командир.

— Ну что же, отлично… Боевая тревога! Приготовиться к всплытию.

Колокола громкого боя встряхнули и без того напрягшихся людей.

Михайловский хотел подать уже следующую команду, когда увидел вдруг совсем рядом побледневшее лицо невесть как возникшего в центральном посту доктора.

— Что такое? — Сердце Михайловского сжалось от дурного предчувствия. — Что случилось?

— Беда, товарищ командир! У Василькова приступ аппендицита.

— Операция необходима?

— Безусловно. Иначе я ни за что не поручусь.

— Погружение. Рулевым быть особо внимательными, точно держать глубину. — И повернулся к доктору: — Вам нужны помощники?

— Ванин, Сергеев, Поляков.

— Ванина, Сергеева, Полякова в кают-компанию! — Динамик на этот раз умолк уже надолго…

Около двух часов, ориентируясь по «шумилке», ходила субмарина на глубине в районе станции.

Когда Михайловскому доложили, что операция проведена успешно, он зашел в каюту доктора, куда уже был перенесен больной.

Васильков лежал на подушках. Осунувшийся, с глубоко запавшими глазами. Увидев командира, нахмурился.

— Виноват я, товарищ командир.

— Чудак вы, — Михайловский присел на край койки. — Ерунду вы говорите. Во-первых, при чем здесь вы? Такое может случиться с каждым. А во-вторых, ничего вы не сорвали. Так что все в порядке, дорогой… Поправляйтесь, не нервничайте…

Гриша Соколов, по его собственному признанию, был иногда «скептиком». Доподлинно неизвестно где, кто и когда заронил в его душу колючие семена вечного недовольства всем на свете, только разрослись они столь буйным чертополохом, что порой Гриша сам себе был в тягость от дремуче-бессвязных мыслей, осенявших время от времени его далеко не светлую голову, и от сознания своей избранной исключительности.

На свежего человека он мог произвести впечатление: изысканно-интеллигентная манера разговора с мягким грассированием, тонкое лицо, всегда бледные холодные руки. Витиеватый смысл его размышлений доходил до слушателя не сразу, и нужно было немалое время, чтобы понять, сколько в сих размышлениях просто желания покрасоваться.

Для своих на станции Гриша давно не был загадкой, и даже не обижался на прочно приставшую к нему довольно невежливую кличку «трепач». Впрочем, словесные упражнения его носили вполне безобидный характер, и кое-кто из полярников в долгие вечера, когда стены домиков дрожали от ударов ледяного ветра, сам иногда делал первый ход в игре:

— Так, значит, Гриша, с космосом, ты говоришь, все это преждевременно.

— Безусловно, — поднимал перчатку Соколов. — На земле еще столько дел, а мы гоняемся за жар-птицей. Я, собственно, был бы не против этого, если бы космическая программа не стоила бешеных денег.

— А ты откуда родом?

— При чем здесь это?

— Все-таки.

— Из Сибири. Недалеко от Братска.

— Телевидение там есть?

Гриша еще не видел расставленной ему ловушки.

— Только начинается. С помощью спутников связи.

— Так. Один ноль в мою пользу. Борька, — Викулов тащил с койки радиста. — Борька, засеки!..

— Отстаньте, балабоны!.. — Борьке не хотелось отрываться от книжки.

— Кстати, что это мы читаем? Опять «Трех мушкетеров»? Прелестно. Скоро ты их выучишь наизусть, бросишь Арктику и подашься на эстраду читать отрывки.

— Может быть, и подамся… Отстань.

— Есть, отстать. Когда люди занимаются самообразованием, мешать им не Следует… Итак, сэр, о чем мы спорили? О спутниках?.. Так вот, они, к вашему сведению, ведут за собой такую цепную реакцию открытий и исследований в кибернетике, механике, ракетном деле, физике, электронике, химии, что «плоды» сии уже зримо видны во всех буквально областях промышленности и хозяйства.

— Не видел.

— Значит, плохо смотрел.

— Возможно.

— Это точно…

— Слушай, отстань ты со своими спутниками. Вот я читаю книгу Стила «Морской дракон».

— Ну и что?

— У американцев атомные лодки ходят в Арктику, всплывают во льдах.

— И у нас, вероятно, ходят и всплывают.

— Вероятно. Ты сам своими глазами видел когда-нибудь нашу атомную?

— Нет, не видел.

— И я не видел.

— В газетах писали об одном походе…

— Мало ли о чем в газетах пишут. А потом неизвестно — что это за лодка. Может быть, обычная, дизельная.

— Может быть, конечно… Но, не думаю…

— Ага, доказать не можешь. Один ноль в мою пользу, сэр!.. Борька, засеки, как выражается этот почтенный джентльмен.

— Я говорю, отстаньте… А то…

— Что «то»?

— Слезу с койки и намылю вам шею.

— Попробуй.

— Дождешься ты, Гришка… Ну пошел бы потрепался с кем-нибудь… В кают-компанию, что ли. Ну что тебе стоит, Гришенька?! Ну пожалуйста!

— Презренный книжный червь…

Соколов не успел развить свою ядовито-убийственную мысль.

Дверь в тамбуре резко хлопнула. На пороге без шапки стоял запыхавшийся, красный от мороза гидролог Попов.

— Ребята, скорей!.. Такого в другой раз не увидишь!

— Что случилось? Льдина раскололась? Так мы все это, милый, уже не раз видели.

— Потом жалеть будете! Ну — ваше дело. А я — бегу.

Он исчез, даже не притворив дверь.

— Пойдем посмотрим, что ли, — протянул Гришка. — Все равно скоро на вахту заступать. Разомнемся немного.

— Айда, — поддержал Борис — Посмотрим, что там за невидаль такая.

Только они открыли дверь тамбура, как жгучий ветер с мельчайшими крупинками промерзшего снега ударил в их лица. И прежде чем они огляделись, нахлобучивая капюшоны канадок на самые глаза и надевая сразу застывшими пальцами темные очки, прошла минута-другая.

Они увидели, как все население станции бежит по направлению к ветряку. Впереди всех — начальник станции.

«Черт побери, что-то действительно стряслось», — подумали они одновременно и стали догонять людей. Ноги проваливались в наст, и бежать было трудно. Скоро все запыхались. Мороз не так чувствовался бы, если бы не свирепый ветер.

Завернув за торос, на вершине которого стоял начальник станции Иван Андреевич и нелепо махал руками, Соколов, пораженный, остановился.

Всего каких-нибудь в тридцати — сорока метрах от них словно впаянная в снег, с палубой, покрытой льдинами, стояла гигантская, невиданная ими никогда ранее ни в кино, ни в журналах лодка. На рубке, необыкновенно огромной, заиндевелой и покрытой, как панцирем, прозрачными потеками ледяной пленки, рвался на ветру флаг.

Высоко поднятые мощные трубы перископа и других выдвижных устройств еще более увеличивали размеры и без того немалого корабля.

Человек на рубке поднял руку, что-то прокричал, но слова его отнес ветер. И почти в то же самое мгновение в, казалось бы, монолитно-однородной громаде рубки красным суриком полыхнула на солнце открытая дверь, встал, поеживаясь от мороза, рядом с нею автоматчик, и на лед стали спрыгивать люди в тяжелых черных куртках.

«Ура!» — завопил неожиданно для себя Гришка во всю мощь своих легких и бросился навстречу морякам.

Адрес Бевз зачитал после импровизированного банкета, устроенного полярниками в маленьком домике, который они пышно именовали кают-компанией:

Бевз читал медленно, торжественно:

Может быть, только в эти минуты многие и поняли, что встреча эта — не из обычных. И кто знает, подарит ли им судьба еще когда-нибудь такое же повторение пронзительных мгновений сопричастности с высокой историей.