Авантюры студиозуса Вырвича

— Потому что он подписывался так — Voo. Никто не знает, почему. Я думаю, доктору принадлежит только «сердцевина» автомата. Я заметил микроскопические следы пепла на детальке — можно представить, что когда-то подобную куклу — не знаю, в виде кого она была сделана, может, самого доктора Ди или того Уриеля, — бросили, как дьявольское творение, в огонь. А потом кто-то забрал что уцелело в огне, спрятал. И уже в наше время автомат восстановили. И он снова рисует то, что заложил создатель. А если знать его личность, то становится ясным, что тайна может быть очень ценной. Конечно, в сооружении, нарисованном Пандорой, доктор Ди мог заниматься любовью с красивой девицей, поэтому этот пейзаж и захотел увековечить. Там может быть могила его друга или место для связей с духами. А может скрываться одно из изобретений Ди.

— То зеркало, которое показывало будущее? — даже захлебнулся от вос­хищения Прантиш.

— То зеркало хранится у графов Питерборо и представляет собою хорошо отполированный кусок черного угля в круглой оправе, с ручкой из слоновой кости, — скептически пояснил Лёдник. — Лежит под стеклом, как редкость, рассказывают о нем любопытным гостям всякие чудеса, а духов, ясное дело, никто не видит. Кому охота тревожить нечистую силу из-за дурацкого любо­пытства. Была у доктора еще зеркальная камера — для тех же встреч с духами, и я точно знаю пару балаганов в Европе, где подобные камеры используют на каждом представлении. Был перстень с бериллом, что вызывал видения. Кстати, его и еще кое-что доктору будто бы привезли аж из Америки, как свя­щенные предметы ацтеков. А лично меня вот что заинтересовало.

Лёдник полез в шкаф с книгами, покопался, перекладывая с места на место томища, наконец выискал маленький томик ин-кварто с золотым обре­зом «Духовные дневники доктора Ди», полистал, зачитал:

— «Нетрудно сделать зеркало, кое силой солнца, даже спрятанного за облаками, превращает в пепел все разновидности камня и металла. И я могу легко добыть огню победу над железом». Понимаете, здесь ничего не гово­рится ни о духах, ни о предсказаниях, ни о видениях. Конкретное физиче­ское явление. Превращение одной энергии в другую. Архимед тем же самым занимался, когда с помощью зеркал жег римские корабли, плывшие покорять его родные Сиракузы. И подходит смысл надписи над входом! — голос докто­ра стал виновато-неуверенным. — Если бы вдруг оказалось, что Пандора дает ключ именно к этому изобретению, его стоило бы поискать.

— Фауст, ты снова увлекаешься невозможным! — напряженно заметила Саломея. — Никакой огонь не может превратить в пепел камни и металл.

— Когда-то утверждали, что повозка сама по себе никогда не поедет. А мы сами видели машину Пфальцмана с водяным двигателем, — упрямо прого­ворил Лёдник. — Лет триста назад никто не мог представить, что часы могут быть такими маленькими, что их станут носить на шее, что ткать и прясть будут станки, что за океаном откроются новые земли, населенные народом с древней культурой. Какой-нибудь барон или маркиз сидел в своем замке и был уверен, что ни один король его за каменными стенами не достанет, — но появляются пушки, и земли барона становятся частью великой державы. В индийском эпосе есть описание «дротика Индры» — смертельного оружия в виде луча света. Луч выходил от круглого отражателя, возможно, зеркала, и целился по звуку. Может, это и есть оружие доктора Ди?

Прантиш представил, что ему достался такой огненный меч: на что ни наведи его луч — спалит, испепелит. Вот добыл бы славы с такой силой!

А с другой стороны — какая же это слава, коли победа добывается не смелостью, не стратегией, не умелым владением оружием — а просто пото­му, что тебе в руки попала смертоносная штуковина, какой больше ни у кого нет. Ты можешь быть слабым, трусливым, жадным, подлым. Главное, быть честолюбивым. Направил луч, и перед тобою гекатомба. Чем же здесь гор­диться? Отец Прантиша даже огнестрельное оружие презирал, говоря, что от него упадок в Речи Посполитой благородного искусства фехтования.

Сомнения студиозуса озвучила Саломея:

— Допустим, Бутрим, ты добудешь секрет зеркала, от которого испепеля­ется железо. И кому ты его отдашь, и что из этого будет? Война, какой еще не случалось? Не с тысячами, а с миллионами жертв? Твое любопытство стоит этого, Фауст?

Лёдник сидел, обхватив голову. Глухо заговорил:

— Вы просто не понимаете, как это привлекает. Все эти тайные науки. Потому что не узнали, на свое счастье, их яд, что я пил полными кубками. Как это. волнует, кружит голову — новые знания, новые открытия, недоступные «обычному» человеку. И как тяжело удержаться, когда видишь перед собой очередного малограмотного богатого хама, от того, чтобы сбить с него фана­берию какой-то простенькой демонстрацией магии. Вот властитель, над­менный, довольный жизнью, который почитает тебя за червя. А тебе звезды сообщают о его жалком будущем, и от тебя зависит, не направить ли спесивца к бездне. Этот сатанинский морок очень силен. Понимаешь, что это морок, только когда начинаешь гибнуть. Нет, не хочу!

Лёдник решительно встал, подошел к окну, распахнул и изо всех сил швырнул в темноту хитрый шпинделек с тремя зловещими буквами, а вслед за ним, предварительно сломав, восстановленную деталь. До канавы, грязной и глубокой, как раз, наверное, добросил. В комнату ворвался свежий осенний воздух вместе с запахом дыма и тоски. Профессор взял оба листа с рисунком Пандоры и отправил их в пылающий камин. Вырвич вскочил с места с воз­мущенным вскриком, но было поздно. Огонь крутил уже в желтых пальцах черные бесформенные комки, которые рассыпались на глазах, вспыхивая синими лепестками.

— Все, — Лёдник с облегчением вздохнул. — Выбросим же из головы проклятую куклу. Ну, полюбовались, поинтересовались, механизм изучили. И спасибо на этом.

Саломея подошла, поцеловала мужа в щеку.

— Аминь.

Прантишу было что возразить, но он промолчал.

Следующие дни были такими обычными, что Вырвичу казалось, будто он находится в центре вихря — вокруг что-то кружится, пролетают схваченные стихией предметы, а здесь, на маленькой площадке, укромное место. Но очень ненадежное и временное. Прантишу даже сделали послабление — пара визитов в кабачок, а также одна симпатичная драчка с подмастерьями уважа­емого цеха золотарей как должно подняли настроение.

В четверг после занятий Недолужный подлетел к Прантишу с вытара­щенными глазами:

— Твой профессор, он что — черные мессы служит? Дитя какое-то на астрономическую башню поволок!

Прантиш, конечно, помчался понаблюдать и ловко приладился вместе с приятелем к дверной щели на пятом этаже обсерватории: солидный профес­сор посадил себе на плечи маленького панича в аккуратном камзольчике и носит по помещению, малыш хохочет и трогает интересные блестящие пред­меты, которых в звездном кабинете предостаточно. Но что в этом странного: к славному лекарю привезли на консультацию больного наследника богатой семьи, и тот развлекает капризного пациента.

А Вырвич видел, что Лёдник аж млеет от умиления и заходится от тоски, что этот ребенок с темными любознательными глазенками навсегда останется для него чужим.

А потом была еще пани Саломея. Потому что профессор посчитал нуж­ным познакомить ее с младшим Агалинским. И Прантиш не сомневался, что пани готова отдать все на свете, чтобы этот мальчик был ее сыном.

Юный панич Алесь не хотел уходить от интересного клювоносого докто­ра и учинил целый скандал, когда его передавали на руки няньке и усаживали в карету. Только обещание Лёдника, что следующий раз покажет, как создает­ся просто в лаборатории радуга, успокоили малыша. Так же, как и подаренная книжка с красивыми рисунками о всех странах мира — на рисунках шество­вали пятнистые жирафы с длиннющими шеями, подымали топорики пата­гонцы с перьями в длинных волосах, красовались огромные слоны с носами, похожими на змей, около японского императора стояли слуги с гигантскими веерами. Пан Алесь уткнулся в книжку (всепоглощающая любовь к книгам была у панича, конечно, предсказуемой) и позволил отвезти себя к матери.

Пани Саломея остаток дня просидела, запершись в комнате. Из-за дверей слышались только тихие слова молитв.

«Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих, вся высоты Твоя и волны Твоя на мне преидоша.»

А потом было письмо. Обычное письмо в конвертике, запечатанном сур­гучом с оттиском знака, который знатоками шляхетских гербов — а таким должен быть каждый настоящий шляхтич — читался сразу: ворота с крестом наверху, что ведут к военному шатру. Часть герба Огинец, коим пользуются князья Богинские.

Посланец, молодой шустрый парень в кавалерской одежде, сунул Вырвичу конвертик прямо у выхода из университета и исчез в толпе, не отвечая на вопросы.

Напрасно Лёдник винил Прантиша в нетерпеливости! Студиозус не стал разрывать конверт прямо на улице. А добежал до своего любимого места на Замковой горе, у руин замка, в котором сто лет назад держал блокаду неболь­шой российский отряд и орудия превратили стены в гравий.

Ласковое солнышко, с уже заметной осенней тревогой о своем скором охлаждении, пристроилось за спиною расчувствованного студиозуса, кото­рый сидел на прогнившей балке под охраной седого репейника и прижи­мал к лицу маленький конвертик, от коего исходил невероятно волнующий запах вербены, мускуса и лучшей, полной блеска и приключений, жизни. На маленьком листочке в конверте, конечно, не могло поместиться все, что нафантазировал себе студиозус, но главное наличествовало: Полонея Богинская, придворная дама, красавица, магнатка, назначала свидание загонному шляхтичу Вырвичу! Правда, в знакомой манере: загадочно, ничего толком не объясняя и приказным тоном. Сегодня, на закате солнца, в доме за домини­канским костелом, тайно.

И естественно, Вырвич сильно подозревал, что расплатится за эту честь, как и в прошлый раз, очень дорого, рискуя собственной шкурой ради магнат­ских интриг.

Но чем приключение опасней, тем больше чести для рыцаря!

В репейнике зашуршал ветер, белые мохнатые семена теплыми снежин­ками закружились, полетели сеять новую жизнь, увеличивать Великую Дер­жаву Репейника. Ерунда, что кто-то считает это растение сорняком, — а оно просто злит всех тем, что имеет и нежные яркие цветы, и острые шипы, чтобы защищать свою красоту, и крепкий стебель — не сорвешь голыми руками. Житель здешней земли, которого не так просто вытоптать, уничтожить или переделать в фиалку.

Естественно, вечером Вырвич нацепил на пояс персиянский кинжал с диа­мантом, полученный когда-то от Полонеи как извинение за то, что посылала юношу в полоцкие подземелья на верную смерть. Красные сапоги сверкают, шапка лихо заломлена набок, русые кудри аккуратно причесаны, жаль только, усы еще маленькие, так себе, не усы, а усики, и не топорщатся воинственно, а только свидетельствуют, что есть.

Если бы фащевский олух, памятник святому Симплициану около дерев­ни Фащевка, мог двигаться, он не смог бы делать это более степенно и тор­жественно, чем пан Прантиш Вырвич, следовавший за лакеем по темному полупустому дому — ясное дело, съемному — в комнату к панне Полонее Богинской.

Но пану понадобилось все его мужество, чтобы сохранить хотя бы спо­койно-вежливое выражение лица. Ибо панна решила сразу точно указать бедному шляхтичу, кто есть кто в этом не лучшем из миров, и для дерзкого, осмелившегося претендовать на сердечное благоволение самой Богинской, venit summa dies et ineluctabile fatum — пришел последний день и неумо­лимый фатум. Помещение, где его принимали, было, как и у Агалинских, спешно украшено привезенным — китайские ширмы, ковер, столик с серви­зом, только все подороже. Зато хозяйка помещения была убрана, как на коро­нацию, безупречно и ослепительно. Куафюра паненки представляла собой средних размеров облако, в коем с помощью искусственных цветов и малень­ких фигурок была устроена галантная сценка «Селадон соблазняет Галатею». Причем дела у мизерного Селадона очевидно не ладились, потому что Галатея убежала от него на три вершка вверх по напудренным локонам. Платье с кринолином было похоже не на облако, а на остров, заросший розовыми цветами. Кружев для отделки платья было использовано столько, что хватило бы похоронить не одного фараона, запеленав его мумию. А за сокровища, что сверкали на руках, шее, в ушах паненки, можно было развязать небольшую войну. Трупов эдак на сотню.

За всей этой роскошью в самую последнюю очередь виднелся облик их владелицы. Личико Полонеи с немного вздернутым носиком и широко рас­ставленными голубыми глазами было набеленным и нарумяненым так, что казалось обличьем еще одной восковой куклы. Мушка у правого уголка рта, губы, нарисованные сердечком так хитро, что кажутся совсем маленькими. Голубые глаза посматривают. непонятно, с каким выражением посматрива­ют. Ясно, что при дворе прежде всего нужно научиться прятать чувства. Куда-то исчезло милое плутовское выражение, шаловливые искорки в глазах. И неужели эта кукла когда-то помогала Прантишу залезть в окно базилианского монастыря, таскала с Саломеей бочонки с порохом в подземелья под Полоц­ком и дарила Прантишу Вырвичу на прощание довольно пылкие поцелуи? Не может быть!

Прантиш склонился в низком поклоне, проговорил положенные цере­монные слова приветствия, чувствуя, как внутри что-то перегорает, будто некачественный фитиль. Мечты Вырвича о свидании со своей дамой на более равных правах оседали, как плохо взбитые сливки. Он сидел в аудито­риях, горбатился над учебниками — и ничего за эти три года не добился. Он достоин только презрения! Проклятый Лёдник! Это бывший слуга увел юношу со славного пути, Вырвич мог сейчас быть в военном мундире хорун­жего или поручика. Да святой Франтасий знает, кем мог быть! А он — всего только недоученный студиозус.

Полонея Богинская склонила голову в знак приветствия — хорошо если на вершок. Хотя с таким украшением на голове особенно не покиваешь. Запах eau de lavande, модной лавандовой воды, в которой паненка, очевидно едва не купалась, сделался еще сильнее, даже голова кружилась.

— Добрый вечер, пан Вырвич. Рада видеть вас в добром здравии. Наде­юсь, вы сможете ответить на некоторые вопросы, что у меня имеются.

Речь у панны Богинской была вежливой и надменной, как холодное зерка­ло, и почему-то каждое слово звучало как приказ, которого нельзя ослушаться. Но Вырвич вдруг почувствовал не покорность, а отчаянное веселье, кое в тяже­лые моменты всегда приходило ему на помощь и было причиной всегдашних проказ. Лёдник ворчал, что это следствие перевеса в организме огненной и водяной стихий одновременно: у молокососа временами пар из ушей.

Конечно, паненка, что сидела перед Прантишем на особой скамье, обтя­нутой сафьяном, была упакована, как золотая луковица, но ведь под всеми этими оболочками из пудры, кружев да бархата у нее находилось то же самое, что и у Агнешки Пузыни с улицы Шкельной. Вырвич ловко подскочил, поце­ловал паненке ручку — от такой смелости в ее голубых глазах даже появилась растерянность, стал рядом, куртуазно склонившись:

— Ваша мость не должна сомневаться, что мое сердце давно принадле­жит ей, и на любой вопрос из этих волшебных уст я постараюсь сейчас же найти ответ.

Дело было не в словах, а в том, что Прантиш говорил, будто ворковал, с той долей загадочности и нежности, которая заставляла виленских меща­ночек краснеть и отдавать русому студиозусу свои сердца. Полонея отвела глаза — Вырвич понял, что ей не нравится эдакое вольное обхождение, но ничего, потерпит — сама пригласила, сама напустила на себя важность.

— Я хочу спросить пана об одной вещи. О подарке его мости князя Михала Казимира Рыбоньки доктору.

Прантиша как холодной водой окатило, и будто колокольчик зазвенел где-то в голове, предупреждая об опасности.

— О каком именно подарке хочет спросить ясная панна? — не меняя кур­туазного тона, уточнил студиозус. — Его мость великий гетман был милостив к нам и одаривал щедро.

Полонея снова отвела взгляд.

— Так, одна безделица. Механическая кукла, умеющая рисовать. Понимаете, мой брат в своем Слонимском дворце собирает коллекцию таких кукол — у него есть арап, бьющий в барабан, лев, который рычит, ходит, вра­щает глазами. Искусственных птиц целая дюжина. И очень хотел бы присо­единить ту куклу-рисовальщицу. Естественно, пану Лёднику будет выплачено щедрое вознаграждение.

Прантиш снова поднес к губам ручку панны, пользуясь тем, что не оттол­кнет же она его, пока не домоглась ответа.

— А почему наияснейший пан Богинский не узнает об этом у самого пана Балтромея Лёдника?

Голубые глаза от резонного вопроса на мгновение стали растерянными, потом в них блеснул гнев, но паненка смогла снова изобразить вежливое спо­койствие:

— Пан брат сейчас занят, он поручил это мелкое дело мне. А мне, может быть, приятней поговорить с паном Вырвичем, чем с доктором, его бывшим слугой. Лёдник по-прежнему такой мрачный? Где он держит куклу? Не рас­крутил еще на винтики?

И тогда Прантиш, так же нависая над паненкой и целуя то одну ее ручку, то другую, с удовольствием сообщил, что кукла была — да сплыла. Украли куклу воры.

Богинская от потрясения даже вскочила, довольно грубо вырвав свою ручку из рук Прантиша.

— Как это украли? Кто?

Вырвич с удивлением заметил, что паненка заметно подросла. Стала почти одного с ним роста. А на ее куафюру так вообще надо смотреть задрав голову. И сразу же осадил себя: тьфу, дурень, какое там подросла — это же ботинки на каблуках в шесть вершков, которые, к возмущению почитателей сарматских обычаев, понапривозили в Речь Посполитую из Парижа.

Услышав про мглу неизвестности, в коей потонула кукла, Полонея нервно заходила по комнате, подтвердив подозрения Вырвича насчет каблуков: они громко цокали, а походка паненки стала шаткой и неуклюжей.

— А хоть один рисунок она успела нарисовать?

Полонея резко остановилась перед Вырвичем, и ее глаза уже не были холодными, а просто пылали нетерпением и тревогой. Будущий философ заверил паненку, что кукла так и не включилась. Не успели ее починить.

Разочарование, которое не смогла скрыть Богинская, заставило тревож­ный колокольчик в голове студиозуса зазвенеть еще громче. Но не успел Вырвич похвалить себя за мудрость, как лицо магнатки вдруг переменилось. Как будто в темную комнату внесли яркую лампу. На губах заиграла ласковая усмешка, глаза заулыбались, обласкали студиозуса:

— Ах, пан Вырвич, что мы все о каких-то механизмах говорим. Мы же не виделись три года. Вы так возмужали за это время — настоящий рыцарь. И, наверное, много знаний получили. Давайте. нет, перейдем, как когда-то, на ты — давай вспомним нашу юность. Ах, какие были события! Пом­нишь корчму под Раковом? А монастырь?

Паненка позвонила в серебряный колокольчик, обвязанный розовой лен­той под цвет ее платья, и приказала слугам, что прибежали на звук, немедленно накрыть на стол и принести самого лучшего вина. Полонея Богинская желает поужинать со своим давним добрым другом, паном Прантишем Вырвичем!

— Ты какое вино больше любишь, токай или мадеру? — теперь голос Полонеи звучал тоже интригующе, Прантишу даже как-то неловко стало — так сильно послышалась фальшь, но студиозус сейчас же выбросил опасе­ние из головы. Конечно, не помешало бы посмотреть в волшебное зеркало доктора Ди, которое предсказывало будущее. Но почему бы не включиться в игру — еще неизвестно, кто кого переиграет, у студента тоже жаба на языке не изжарится. Наконец его Прекрасная Дама сошла с пьедестала, приблизи­лась к нему, Прантишу Вырвичу, вплотную, сама протягивает руки. Недо­тепой последним надо быть, чтобы такой шанс не использовать! И Вырвич бодро взял хрустальный бокал, до краев наполненный красным напитком.

Глава пятая

Как Лёдник и Вырвич очутились между наковальней, молотом и... еще одним молотом

Вредные маленькие альрауны, покинув родные корни мандрагоры, ска­кали по голове Прантиша Вырвича, и от их пронзительных голосов просто закладывало уши. Между альраунов, уродливых, коричневых, морщинистых, похожих на мельчайшие корешки, только что выкопанные из земли, суети­лись бело-розово-голубые Селадон и Галатея, убежавшие с парика панны Полонеи Богинской. Но вместо того чтобы разыгрывать любовные сцены, эти пасторальные персонажи подпрыгивали и кривлялись так же, как альрауны, и несомненно были той же самой мерзкой породы. Ведь мандрагора известно где вырастает — под виселицей, из семени, которое извергается на землю из умирающего тела висельника.

Шкодливые создания заверещали еще громче, просто в ухо Прантиша. И тот открыл глаза, в которых летали золотые пчелки.

— Чего пан бревном лежит в чужом доме? У пана, что ли, своего нет, или хлебнул из ковша, что не видит ни шиша? Стражу позвать, или пан своими ножками уйдет?

Перед Вырвичем стояла, уперев руки в бока, дородная женщина в сером салопе, по виду — экономка, так как держала в руке связку ключей. В доме слышалось громыхание, в помещениях что-то перетаскивали, звучали гру­бые голоса. А вот ничего из того что украшало комнату вчера, не было. Ни обтянутой золотистым сафьяном скамьи, на которой сидела панна Полонея в своем невероятного объема роброне, ни резного столика, на котором для студиозуса Вырвича выставили хрустальный графин с токайским вином и много чего вкусного, даже свежий виноград, доставленный из теплых стран или выращенный в магнатских оранжереях. Естественно, не было ни самой панны Полонеи, ни ее слуг. Зато альрауны из головы никуда не исчезли.

Не то чтобы Прантишу впервой было продирать глаза после лобызаний со стеклянной свинкой, но ощущения на этот раз были какие-то особенно мерзкие: горло дерет, будто дегтем закусывал. Где этот Лёдник со своим чудо­действенным отваром.

Вспомнив о Лёднике, Прантиш застонал, чем вызвал целый град насмеш­ливых замечаний от гнусной бабы, которая, ясное дело, отречется от любых упоминаний о панне Богинской, и кто сюда вечером заселялся, куда подевал­ся, лисица хвостом замела, волк языком зализал.

Подманили, как щенка шкуркой от прошлогоднего сала! Дубина, молоко­сос, дурень — три штуки вместе, и имя всем Прантиш Вырвич. Ибо Вырвич, постанывая, вспомнил, что вывалил коварной красавице между пылкими поцелуями все, о чем запретил рассказывать Лёдник. О Пандоре, о ее рисунке, о надписи «Здесь найдешь победу огня над железом», даже о догадках Бал­тромея насчет доктора Ди и его огненном мече.

Единственное, что смягчает обиду, — обошлись со студиозусом доволь­но вежливо, под голову заботливо положили шапку, а вот и кружку с водою оставили.

Но студиозус, как ни мучила жажда, пить ту воду не стал — хватит, наугощали. Timeo danaos et dona ferentes. Бойтесь данайцев, дары приносяших.

Пошатываясь, он потащился из проклятого дома, куда сейчас въезжали другие временные хозяева, а может, возвращались владельцы. В голове пульсировала боль, будто альрауны принялись забивать в мозг Прантиша железный прут. Из затуманенного сознания всплывали все новые и новые подробности недавнего разговора с хитрющей Полонеей. Все-таки и она кое о чем кавалеру проговорилась. Например, известие о связи куклы с доктором Ди ее не удивило.

Гос-с-поди, он же панне свои стихи читал! Те, что счастливо сжег в камине, но, к несчастью, запомнил. Голосил, как Орфей перед голодными волками! Вот посмеялась ее мость Богинская над влюбленным мальчишкой-стихоплетом.

Вырвича перехватил на улице взвинченный Хвелька, его жирные щеки даже тряслись от волнения — по случаю исчезновения подопечного, который даже занятия прогулял, профессор учинил грозу.

А потом было еще хуже. Пришлось рассказывать Лёднику о том, что про­изошло. Вырвич понимал, что здесь не до хитростей, — так как последствия его ночного приключения ударят в первую очередь по Бутриму. Язык еле ворочался, слова путались, как водоросли в омуте.

Вдруг Лёдник обхватил Прантишеву голову, раздвинул пальцами веки, внимательно заглянул в мутно-голубой глаз.

— Дурман! И порошок одного редкого грибочка. Знаток работал — только ошибись с концентрацией, жертва умрет. Благородный способ раз­вязать язык, популярный в Венеции. Во рту горчит? Горло дерет?

Прантиш мрачно кивнул головой. С одной стороны, стало легче: значит, позорная болтливость вызвана отравой. Но и горько стало: не пожалела, не постыдилась Прекрасная Дама этой отравы подсыпать! Знала же, что может к Адаму на пиво кавалера отправить. Не любит нисколечко, ни на зернышко! Эх.

Лёдник пошел варить противоядие, приказав ничего не рассказывать пани Саломее. Даже ругаться не стал. Сделанное не отменишь, теперь оставалось ждать, когда придет беда и с какой стороны.

Беда случиться не спешила. Вильня печалилась о своем воеводе. Пане Коханку, в припадке горя (а кто-то говорил, чтобы добыть себе голосов шлях­ты), ходил в костел, где раздевался до пояса, и придворных своих заставлял, и искупал во имя памяти отца свои и его грехи честным бичеванием. Причем все должны были сечь один другого. Пане Коханку, естественно, драл всех и больше всех, его же особенно не осмеливались. А он еще и за покойного Михала Володковича удары раздавал — чтобы душеньке дружка легче на том свете было, а то слухи пошли, будто призрак Володковича часто выгля­дывает из окон Менской ратуши, где нашел суд и смерть, и к патрону своему по ночам является так же регулярно, как лакей за ликером. Во время таких святых процедур участники, подкрепив, естественно, дух красным вином, визжали, вскрикивали, подбадривали друг друга, кто-то и сквернословил. Шум, гам. Curavimus Babiloniam (толчея Вавилонская). В храм лучше не соваться. Добрые христиане украдкой плевались от брезгливости. Сделать из таинства покаяния эдакий балаган!

Объявился пан Михал Богинский, который ради борьбы за виленское воеводство от парчового подола российской императрицы оторвался. Оста­новился он не в доме, где его младшая сестра принимала наивного кавалера. Неподалеку от ратуши неплохой дворец занял, балы не стихали, шляхте еже­дневно, наверное, целого вола скармливали и вина добрую бочку спаивали. Из Полоцка даже бочонок невероятно ценного баторина привезли — меда, что в год закладки королем Стефаном Баторием иезуитского коллегиума отцы-иезуиты поставили. Бочка меда висела в подземельях монастыря, под­вешенная на железных цепях, мед, конечно, доливался — так как за столько лет его бы до остатка высосали. Но заиметь хоть бы кувшинчик баторина ради важной церемонии — честь была неслыханная. Вот тем драгоценным напитком и покоряли сердца шляхты в доме Богинских. Сам пан не очень на питие налегал, говорили, запирался в покоях от отчаяния из-за несчастной любви к императрице и часами играл на флейте и им самим усовершенство­ванной арфе с педалью. Зато жена его, бывшая Чарторыйская, в отчаяние не впадала, не уставала интриговать, в партию Фамилии людей привлекая. О сестрах Богинских в городе не говорили.

Осень понемногу превращалась из золотой в коричневую, серую, влаж­ную, пропахшую дымом и плесенью. Деревья отдавали земле свои последние листья-монеты, будто надеялись выкупить еще один теплый день. Прантиш старательно посещал лекции, даже не прятался от дополнительных занятий в тайной лаборатории. Вот-вот получит диплом магистра философии и воль­ных наук! Усвоил тривиум — грамматику, риторику и логику, а также квадривиум — музыку, арифметику, геометрию и астрономию, что составляло семь искусств. Потом можно браться и за изучение будто бы более низких, но куда как интересных, на взгляд Прантиша, естественных наук, которые отцами-иезуитами пока не очень уважались. Химия, физика, анатомия. Всем этим он и теперь занимался под руководством Лёдника, и тот заверял, что второй диплом Вырвич при желании получит быстро и в какой-нибудь интересной стране. Как сам Лёдник. И приводил в пример магистра Мартина Почобут-Одленицкого, который проявил незаурядные способности к астрономии и едет в Пражский университет.

Вот только никакие дипломы не приблизят простого шляхтича к сестре магната. Острое лезвие невозможной любви, однажды неосторожно допу­щенное к самому сердцу студиозуса, от таких мыслей начинало поворачивать­ся, прибавляя боль к боли, и Прантиш злился сам на себя за такую слабость. Шляхтич сам должен быть как лезвие — беспорочное, крепкое, достойное!

И в камин летел очередной сентиментальный стишок.

Нет, лучше вместо еще одного университета повоевать!

Вырвич начинал уже верить, что история с куклой закончена.

Но однажды, воротившись после долгих и приятных блужданий под окна­ми красотки, на этот раз с улицы, где жили оружейники, Вырвич увидел, что дом Лёдников нараспашку, перед воротами валяется чья-то шапка, будто раздавленная кошка, а Пифагор лает-скулит, как раненый. Вырвич выхватил саблю и бегом бросился в покои.. В зале все было перевернуто, книги валялись на полу, последний номер Лейпцигского научного журнала со статьей профессо­ра Виленской академии Балтромея Лёдника разорван пополам и припечатан грязными подошвами. Сходство с полем боя усиливали брошенные на пол две сабли, к счастью, не окровавленные. Лёдник, побледневший и мрачный, при­жимал к себе Саломею, которая отчаянно всхлипывала, правая рука доктора сжимала саблю. Из-за шкафа слышалось испуганное причитание Хвельки:

— Разве это по-людски — среди белого дня. Вламываться в дом к чест­ным профессорам. Святые угоднички, что же это делается.

Лёдник перехватил вопросительный взгляд Прантиша.

— Не представились гости. Незнакомые, и не самого высокого полета, так, прихлебатели панские. Но не Богинских — потому что требовали, чтобы или рисунок куклы отдал, или куклу починил. А когда присягнул им, что рисунков нет, а автомат починить невозможно, так как утеряна важная деталь, хотели меня с собой утащить. Залфейке угрожали, ироды.

— Ну, и?.. — не выдержал Вырвич. Лёдник скупо улыбнулся.

— Пришлось вспомнить кое-что из бывших навыков. Не убивал, только погнал.

Прантиш хмыкнул, представив, как разъяренный Лёдник учинил напада­ющим маленький Грюнвальд.

— Может, заявить в городской суд? Ты же судью лечишь, вдруг поспо­собствует? — с надеждой спросила Саломея. Лёдник погладил ее по голове и вздохнул:

— Они же не сами по себе приходили, за ними — магнатская сила. Забыла, как Володковича пробовали осудить? Со всего княжества пришлось союзников собирать, да не нашего ранга. Стрелою камень не пробьешь.

Прантиш поднял утерянные злыднями сабли, рассмотрел:

— Гербов нет. Обычные августовки.

— Ой, что его мость пан Балтромей здесь творил! — заныл Хвелька. — Гонял ясновельможных панов, как тараканов. Ой, придут теперь мстить, порубят на кусочки. Вот же пан мой бывший, его мость Малаховский, когда его многоуважаемый сосед.

— Умолкни! — обрубил слугу Лёдник. — Каждому его час Богом опреде­лен, не спрячешься, как мышь под миской. Прибирай лучше в доме.

Прантиш сердито бросил на пол чужие сабли.

— Вот что, Бутрим, давай я скажу своим парням — поселятся здесь со мной. Будем стеречь, как бы чего не вышло! У нас банда — ого! Винцук Недолужный один четверых разбросает.

— А может, съехать в Полоцк? Или в Корабли? — подала голос Сало­мея. — В Полоцке отцовский дом еще не продали. И в Кораблях, гетманом подаренных, домик есть, где эконом живет. В конце концов, тебе же предла­гали место в Пражском университете.

— Чтобы я прятался за спинами студентов? Или сбежал из Вильни, из академии, бросил кафедру? — Лёдник презрительно скривил губы. — Не дождутся. А вот вы, ваша мость пан Вырвич, завтра же переселяйтесь в кон­вент. А тебя, Залфейка, я, пожалуй, и правда отправлю в Полоцк. Посетишь и Корабли — как там твои республиканские реформы действуют у наших подданных в количестве целых двенадцати дымов.

Что на такие предложения ответили Саломея и Прантиш, можно было предвидеть.

Следующий день Прантиш потратил на то, чтобы укрепить профессорский дом на манер настоящего замка. К тому же, если подняться по деревянным лестницам на чердак, в каменной стене были небольшие амбразуры, обычно затыкавшиеся деревянными чурочками. Через амбразуры открывался отлич­ный вид на весь двор. Студиозус подготовил на чердаке ружья, пули, и писто­леты зарядил, и железный штырь приволок, дополнительно запирать ворота. Пифагор очень серьезно выслушал наставления студиозуса насчет более суро­вого обхождения с ворами и весело лизнул молодого хозяина в нос.

— Держали бы тебя, как иные люди посполитые, на цепи, в голоде, да палкой воспитывали — более пользы было бы. — проворчал Прантиш.

Вечера делались все длиннее и темнее, свечей, к возмущению Хвельки, уходило все больше, и Лёдник все дольше задерживался в своей домашней лаборатории, — но не для того, чтобы разгадать загадку восковой куклы, а чтобы наготовить лекарств — и для академической аптеки, и для своих пациентов, и для Хвельковой печени. А еще — от болезни сердца и от аллергии. Прантиш знал, для кого доктор готовит специальные пузырьки с микстурами: для пани Агалинской и ее младшего сына. Профессор, как толь­ко мог часто, встречался с малышом, даже научил грамоте, точнее, заставил нацарапать на бумаге едва читаемое «Александр». И ту бумажку тайно носил при себе, в чем ни за что не признался бы, потому что высмеивал же сенти­ментальность у других.

И снова несчастье случилось, когда немного отпустила тревога. Какой-то батлейщик дернул за веревочки, и куклы подпрыгнули, засуетились в отча­янных танцах. Лёдника и Прантиша переняли по-наглому, просто перед профессорским домом. На этот раз шестеро, у них были безразличные физио­номии наемников, которым не впервой убивать незнакомых людей, к коим у них ничего личного. Но дело есть дело, и они его исполняют хорошо.

Одинокий фонарь создавал совершенную сцену для кровавого действия. Правда, кровь почему-то не пролилась, хотя сабля Лёдника снова мелька­ла взбесившейся ветряной мельницей, а нападавшие не были трусливыми. Несколько царапин — для шляхтича это как паутина прилипла.

Вдруг все окончилось: наемники так же безразлично отступили, разо­шлись. Лёдник застыл с двумя саблями — своей и чужой, обманчиво спо­койный, как черная змея, стремительного броска которой не уследить, Прантиш — спиной к спине профессора — держал обеими руками палаш и даже трясся от желания всех искрошить.

Живописность сцены была оценена: демонстративно хлопая в ладоши, к жертвам нападения подходил приятной внешности молодой пан в немец­ком наряде. Диамантовые пуговицы на модном сером камзоле и перстни на пальцах сияли даже в тусклом свете фонаря, а белые шелковые чулки свиде­тельствовали, что пан не тащился пешком по мокрым виленским улочкам, а приехал сюда в карете.

А насчет приятной внешности — так есть такие лица, которые тяжело описать, они будто предназначены, чтобы вызывать доверие. Таких людей первыми вспоминают, когда прикидывают, кого пригласить на ассамблею или кому поручить что-то деликатное. Внимательные серые глаза под тяжелыми веками могли мгновенно становиться наивно-восхищенными, высоко при­поднятые брови выказывали то хитрость, то фанаберию, то радостное удив­ление. Лицо худое, лоб высокий, с уже наметившимися морщинами, узкие губы с притаенной в уголках рта всегдашней усмешкой. Пан церемонно поклонился:

— Искренне прошу прощения за этот маленький спектакль, но он был необходим по причинам, о которых мы с вами поговорим, надеюсь, в более приятной и безопасной обстановке. Позвольте представиться: генерал-фельд­маршал армии Ее Величества российской императрицы Екатерины Второй князь Николай Васильевич Репнин.

Доктор и студиозус опустили сабли. Племянник всемогущего россий­ского канцлера Панина Николай Репнин был в Речи Посполитой личностью чрезвычайно известной и влиятельной. Несмотря на сравнительно молодой возраст — около тридцати лет — искушенный дипломат, политик и воена­чальник, личный друг Михала Богинского, Станислава Понятовского и мно­гих иных. И коварный, хитрый враг — тоже для многих.

Пифагору российский гость не понравился.

Под злобный лай возбужденного пса его мость генерал-фельдмаршал Репнин потягивал из фарфоровой чашки душистый кофе — сами Лёдники модный напиток не пили, потому что занудный доктор утверждал, будто кофе вреден для сердца, но для любителей держали. Что это за шляхетский дом, где нет ни кофе, ни табака? Табакерка, кстати, тоже присутствовала: золотая, круглой формы, усыпанная изумрудами, с вензелем новой российской импе­ратрицы: гость демонстративно вынул ее из кармана. Такими драгоценными безделушками Екатерина одаривала особо приближенных. Репнин окинул острым взглядом Саломею Лёдник, которая принесла конфетницу с марци­панами:

— Слухи не врут. Ах, как жаль, что вам не пятнадцать лет, моя пани!

Саломея недоумевающе вскинула брови, и гость объяснил:

— Тогда я бы обязательно устроил ваше похищение, научил светскому обхождению и продал вас за бешеные деньги какому-нибудь королю, вы стали бы фавориткой и помогли мне в моих небольших интригах.

Пан Николай умудрялся говорить с такой веселой, добрейшей легкостью, что невозможно было ни возмущаться, ни обижаться, — хотя сказанное не было шуткой. Саломея улыбнулась:

— Значит, мне нужно благодарить Бога, что я достаточно стара.

По лицу Лёдника, такому достойно-каменному, пробежала незаметная для посторонних опасная тень. Репнин, хотя и никакой не красавец со своим худым вытянутым лицом, был удачным охотником на амурном фронте, о его романе с пани Изабеллой Чарторыйской, в девичестве Флемминг, много бол­тали, так что профессор с удовольствием обошелся бы без его комплиментов в адрес жены.

— Может быть, мы все-таки перейдем к делу, Ваша светлость?

Репнин непринужденно отхлебнул кофе, отставив мизинец с длинным

полированным ногтем, и мечтательно уставился на нарисованного Аристо­теля, будто в позолоченной раме красовался не мрачный старый философ, а полуобнаженная Диана.

— Ах, эти дела. И серьезный подход к ним. Юмор — вот что спасает человечество от взаимного уничтожения, ибо невозможно убить того, кто тебя рассмешил. А вы такой серьезный, пан профессор. Я долго собирал о вас сведения.

— Зачем, ваша мость? — вежливо поинтересовался Лёдник, которому не впервой было поддерживать светский разговор, напоминающий путь корабля между смертельно опасными рифами.

— Вы мне нужны, — весело пояснил Репнин. — Вы православный, при­чем не боитесь исповедовать свою веру. Не связаны по сути вассальной клятвой ни с каким магнатом. Владеете достаточными знаниями и проницатель­ностью, чтобы выполнять деликатные поручения. Мне оставалось проверить, можете ли вы защитить себя, — извините, но в рассказах о вашем фехтоваль­ном мастерстве можно было заподозрить большую долю сказочности. Что ж, то, что я увидел, впечатляет — вы на пару со своим учеником представляете собою достаточно грозную силу. При том, что она не бросается в глаза, что при. деликатных поручениях является важным качеством.

— С чего вы взяли, что мы будем на вас работать? — не выдержал Прантиш, которому один из наемников генерала порезал рукав новехонькой свитки.

— А куда вы денетесь? — обаятельно усмехнулся посол. — Сами поду­майте — времена терпимости здесь заканчиваются, вас, пан Лёдник, не оставят в стенах академии, коя контролируется иезуитами. Свято-Духов монастырь, куда вы ходите, и госпиталь при нем скоро закроют. Как и другие православные храмы. А схизматиков начнут преследовать как преда­телей, врагов. В стране есть люди, которые не хотят подобного допускать, и думаю, совесть заставит вас к ним присоединиться. У вас есть и личные могущественные враги, к тому же вы снова оказались посвященным в очень опасную тайну. Ну и кроме того — я знаю вашу маленькую слабость, пан Лёдник. — Репнин поставил чашку на стол и побарабанил пальцами по столешнице из черного дерева, отбивая такт мазурки. — Вы не можете удер­жаться перед возможностью заиметь новые уникальные знания. Тем более, если это будет оплачено и обосновано благородной целью.

— И что вы мне хотите поручить, Ваша светлость? — Лёдник по-прежне­му был совершенно спокоен, но от его усмешки тянуло холодом.

— Ну, скажем, прокатиться по окрестностям Лондона — вы же там быва­ли, не так ли, имеете полезные знакомства? И поискать там одну вещь. Вы знаете, о чем я говорю. Вы видели рисунок, исполненый одним красивым автоматом. На нем отображено сложенное из каменных глыб строение с над­писью над входом «Victoria ferrum luce». И вы догадались о наследии таин­ственного доктора Ди.

Лёдник бросил уничтожающий взгляд на болтливого студиозуса, тот покраснел. Значит, пан Михал Богинский был не менее болтлив, нежели сту­диозус, и все, что выведала для него сестра, передал российскому приятелю.

— Вы действуете в интересах его мости князя Богинского или в интере­сах Ее Величества императрицы, Ваша светлость? — с заметной язвительнос­тью уточнил профессор.

— Какая вам разница, дорогой доктор? — ответил князь не менее колко. — Вы, извините за сравнение, щепка, попавшая в сильное течение, хоть, возможно, и считаете себя могучим кораблем.

Лёдник не обратил внимания на обидные слова.

— В любом случае, должен предупредить, что многие чудеса, связанные с именем доктора Ди, не более чем миф.

— Шарлатанство, мой друг! Чистой воды шарлатанство! — весело согла­сился Репнин. — Все эти зеркала, в которых показывается будущее, волшеб­ные кристаллы, язык ангелов — только средство содрать деньги с доверчивых дураков и сделать карьеру при дворе. «Волшебное оружие», если не нахо­дится в руках фокусника, будет абсолютно бесполезным, подобно зеркалу, хранящемуся у графа Питерборо. Да, я держал в руках то зеркало — уверяю, что это простой кусок угля.

— Тогда зачем вам добывать артефакты, Ваша светлость, если они всего только инструментарий фокусника? — резонно спросил Прантиш, который изо всех сил стремился перенять суховато-насмешливый светский тон собе­седников.

Репнин фыркнул, как кот, выпачкавший нос в сметане.

— Имеют силу не вещи, а вера в эту силу. Давайте я расскажу вам одну сказку, мои друзья. — Князь откинулся на спинку кресла, хитро прижмурил глаза. Где-то во дворе наконец утих Пифагор, будто и он захотел послушать.

— Один большой вельможа, власть которого была не меньше, а возможно, и больше королевской, навестил Краковский монастырь. — мягким голосом начал князь. — Приняли там вельможу лучше, чем короля. Показали все реликвии монастырской сокровищницы. Среди них даже тайный экспонат, к которому не допускали никого, считалось, что с ним связана какая-то дья­вольщина. Это были рыцарские латы — тяжелые, стальные. И разрезанные точно пополам, как кусок масла ножом — начиная от шишака шлема. Срез ровнюсенький и оплавленный, как от высокой температуры. Вельможа очень заинтересовался, где бы достать такой меч, способный легко разрезать зака­ленную сталь. И выяснилось, что это сделано совсем и не мечом — в нашем обычном понимании. А двести лет назад приехал в Краков ангелец, ученый доктор, вольнодумец и алхимик, который некоторое время прятался в Польше от неприятностей. Тот ангелец был выдающимся ученым и даже давал коро­лю Жигимонту уроки математики. А еще любил поражать публику разными фокусами, показываемыми с помощью зеркал. Привидения вызывал, застав­лял предметы исчезнуть. А однажды заявил, что ангелы подсказали ему, как сделать огненный меч. Доктор сделал из нескольких зеркал разной формы и деревянных щитов специальный большой ящик, поместил туда рыцарское снаряжение. Направил солнечный луч в специальное отверстие, и. раз! Из ящика достали разрезанные пополам латы. Публика охает, доктор горделиво объявляет, что если ему дадут возможность и деньги, он создаст такое оружие, что вражеское войско срежет, как косою. Но вместо восхищенных криков и кучи золота встретился с обвинениями в колдовстве. Собрал свои манатки, зеркала и съехал в Ангельщину. На прощание, однако, пообещал, что придет время, когда его изобретение оценят, а ради этого он спрячет его в надежном месте и обязательно передаст врагам польского короля.

— Почему вы думаете, Ваша светлость, что тот доктор в действитель­ности не изобрел чудодейственного оружия? — поинтересовался Лёдник. — Если было эмпирическое доказательство — рассеченная сталь.

— Вы лучше меня знаете, пан профессор, как можно заранее располови­нить латы и как с помощью системы зеркал подменить ими целые, — про­молвил князь. — Почему, кроме этих лат, огненный меч не испытан боль­ше ни на чем? Почему не упали все ниц перед его владельцем? Но наш современник, вельможа, с которого началась сказка, этими вопросами не заинтересовался, а просто захотел получить волшебное оружие. Золото доведет и до покинутого Эдема. Вот только вход туда не купишь. Вельможе доложили, что есть завещание создателя меча ангелов. Но доктор ничего не делал просто и по-людски. Он создал куклу, которая умела рисовать. И перед смертью отладил ее так, чтобы рисовала место, где покоится его изобретение. Куклу вместо документа завещал шведскому королю. Но король от дьявольского подарка отказался, и тогда куклу сожгли. Остался только механизм, который, как чудесный экспонат, показывали в шотланд­ском замке. Наш вельможа не пожалел денег, механизм выкупил и заказал, чтобы куклу восстановили в Швейцарии. Вот только увидеть результат своих хлопот не успел — умер.

— Так ведь великий гетман успел получить автомат! — уточнил Прантиш.

Репнин постучал пальцами по своей табакерке.

— А кто вам сказал, ваша мость, что герой моего рассказа — великий гетман Михал Казимир Рыбонька? В действительности я говорил о его брате, Герониме Радзивилле.

Лёдник и Прантиш нахмурились, а Саломея закрыла лицо тонкими рука­ми: в слуцком замке Геронима Жестокого им всем пришлось немало пере­жить. Заключенная в башне Саломея по приказу князя вынуждена была выдавать себя за Сильфиду. Лёдник и Прантиш, отправившиеся выручать ее, сами стали узниками подземелий.

— Значит, его мость Михал Казимир Рыбонька выкупил заказанный бра­том автомат. — пробормотал доктор. — Но, как я наблюдал, он очень не любил всяческих ведьмарских штуковин. Видимо, и не хотел, чтобы кто-то воспользовался подозрительным оружием. Особенно сын. А может, просто значения этой штуковине не придавал — вот и отписал мне.

Прантиш сердито фыркнул, отметив про себя, что в окружении его мости пана Кароля Радзивилла кое-кто, однако, очень хочет использовать тайну.

— Так вы не пояснили, Ваша светлость, зачем нам ехать за каким-то шар­латанским приспособлением, от коего никакого толку?

Репнин рассматривал свои перстни, будто впервые их видел.

— Повторяю: имеют силу не вещи, а вера в их силу. Пока уважаемый князь Михал Богинский будет ждать, когда ему доставят из-за моря-океана, с острова Буяна чудодейственное оружие, с коим он победит всех и станет королем и мужем императрицы, он будет играть себе на кларнете, рисовать натюрморты с персиками и совершенствовать театральные машины. И это лучшее для нашей ситуации. Дорогу вам оплатят, друзья мои.

— Дорогу куда, ясновельможный князь? — не выдержал профессор. — Мы не установили место нахождения пещеры!

Гость снисходительно улыбнулся.

— Найдете вы что или не найдете, знаете точно, куда ехать, или нет — на вознаграждении это не отразится. Главное, тот человек, которого пан Богинский с вами пошлет, не должен сомневаться в важности поручения и точности ваших сведений и будет регулярно сообщать о напряженных поисках своему сюзерену.

Вот оно что, кто-то от Богинских. Сразу вспомнился светловолосый гигант Герман Ватман, телохранитель князя Михала Богинского, который несколько раз спасал жизни былого алхимика и его молодого хозяина и несколько раз пробовал их убить — в соответствии с полученными приказа­ми.

Лёдник решительно отодвинул пустую чашку, на фарфоровых боках коей мчались синие фрегаты с гордо натянутыми парусами.

— Боюсь, эта миссия для меня слишком тяжела. Очень не хочется разо­чаровывать ясновельможного пана, но я слишком стар и слишком мало знаю о цели нашего путешествия. А его мости пану Вырвичу нужно учиться. Поэтому...

— А вы подумайте, подумайте, пан профессор! — Репнин ни на мгнове­ние не потерял доброжелательного выражения лица. — В не таком далеком будущем академия сделается целиком светским университетом, со всеми положенными кафедрами, с отдельным медицинским факультетом. Пона­добятся новые специалисты, новый ректор. Почему бы вам не занять эту должность? У вас авторитет, прогрессивный склад ума, знания. А насчет схрона — вы же гений, вы догадаетесь, вычислите.

Когда колеса кареты, в которой отбыл неожиданный гость, грохотали по мостовой уже где-то за Острой Брамой, Саломея нарушила угнетенное мол­чание, господствовавшее в комнате:

— Значит, российцы поставили на пана Станислава Понятовского. А мы снова — как пешки. Никуда я не отпущу тебя, Фауст, даже если возжаждешь приключений.

Вырвич подхватился:

— А почему бы не воспользоваться возможностью посмотреть мир?

— Забыл, как пан Богинский посылал нас в полоцкие подземелья? С тай­ным приказом своему наемнику перебить нас по окончании дела? — сурово спросил Лёдник. — Нашел кому верить. Николай Репнин — царедворец, ради своих целей он не брезгует никакими средствами. Сколько наших маг­натов перессорил между собой с такой же доверчивой улыбкой.

Профессор утомленно потер рукой лоб.

— История — сумасшедший, который нарезает круги по периметру своей камеры, не замечая, что ступает по собственным следам. Август Сильный тоже натравливал магнатов на магнатов. Литвинские войска упразднял, штандарты их ломал. Война началась между Короной и Княжеством, епи­скоп Ян Хризостом Желуский писал, что «исчезли в Литве право, справед­ливость, стыд; все подлежит мечу, управляет сильнейший, порядок заменило дикое своеволие. Бояться нужно, чтобы за такое угнетение шляхты, хотя и не быстро, не наступила бы кара Божья.» И теперь, чувствую, что-то подобное созрело. Имел я недавно разговор с одним своим пациентом. Тот искренне меня предостерегал в ближайшее время не примыкать ни к каким полити­ческим партиям. Будто бы этой осенью Чарторыйские с Фамилией готовят государственный переворот. Но в Петербурге на их планы смотрят искоса, хотят своими силами короля нам посадить. Вот и пошли интриги. Завтра отчитаю лекции, проведу сложную операцию, а в воскресенье отправимся с утра в Полоцк. А там видно будет.

Пока что виден был только портрет Аристотеля, три пустые чашки с синими кораблями на столе и перепуганное лицо Хвельки, что выглядывал из приоткрытых дверей.

Глава шестая

Страшная присяга Лёдника

Наверное, каждому случалось увидеть во сне что-то такое, чего он в жизни никогда не встречал, только слышал. А здесь — на тебе, будто бы не сон, а воспоминание.

Прантишу снилась пальма.

Такая, как на рисунке в книге по географии. С длинным мохнатым ком­лем, с пучком листьев наверху, похожих на папоротник.

Вокруг был ровненький песочек. Хоть сейчас могилу копай.

В соответствии с сонником, в который заглянул Прантиш, как только про­снулся, — сонник был потрепанный, с вырванными страницами, и остался в этом доме еще от бывших хозяев, даже не претендуя на место рядом с много­мудрыми солидными томами новых жителей на основательных полках, — пальма в сновидениях означала осуществление самых тайных желаний. Но осуществиться они могли, только если ты отдашься на волю судьбы, как отдается волнам пассажир затонувшего корабля, которому повезло уцепиться за доску.

За окном, однако, не пальма раскачивала желтой головой, а здешний молодой клен — возмущенно отбивался растопыренными ладонями от мокрых поцелуев приставучего осеннего дождя.

Клен виднелся нерезко через запотевшие стекла. Так и хотелось начер­тить на них пальцем магические формулы, запечатывающие покой и счастье в доме, не давая им испариться. В отличие от большинства горожан, которые, чтобы не терять тепло и экономить дрова, конопатили окна намертво, доктор Лёдник приказывал в своем доме все окна периодически распахивать для притока свежего воздуха, полезного здоровью. Но это же доктор, чудак и чародей.

Прежде чем увидеть пальму, Прантиш полночи ворочался и думал о Полонее Богинской. Догадывается ли она, что приятель ее брата, потенци­ального короля, на самом деле действует ему во вред? Прантиш мог бы ее предупредить — но не заслужила коварная красавица! Интересно, где она сейчас. И с кем.

После завтрака — быстрого и мерзко полезного — гречневая каша, отвар­ная говядина, простокваша, — пани Саломея начала упаковывать вещи, под­гоняя заспанного Хвельку. Ему сколько бы ни удалось поспать, всегда было мало, так бы и не вылезал из постели. Разве что подкрепиться. Хвелька оправдывал свою медлительность больной печенью, а Лёдник объяснял при­рожденной ленью, коя возникает от преимущества в организме флегмы. Но разгонять флегму Хвелька был согласен только горелицей, а этого безжалост­ный доктор не допускал, — мол, напьешься здесь — похмеляться будешь у праотца Авраама, так как печень посадил конкретно на службе у щедрого на выпивку бывшего хозяина.

Во время лекции по логике Прантиш на последней скамье аудитории выиграл у Недолужного в кости три шелега, за которые теоретически можно было бы приобрести трех профессоров Лёдников... Но и одного казалось слишком, чтобы он облез неровно, как говорит Недолужный. Временами Вырвич вспоминал своего отца, пьяницу и буяна на весь повет, и думал, что вряд ли он одобрил бы сыновьи занятия. Отец бы сидел сейчас не на лекции, а среди шляхтичей за поминальным столом и спорил, кто более достоин быть воеводой виленским, пан Михал Богинский или пан Кароль Радзивилл, а после спора на словах схватился бы за саблю. К досаде горожан, стычки между шляхтой, съехавшейся в Вильню, делались все более частыми и кровавыми, соответственно количеству выпитого вина. Вот и сегодня студенты передавали друг другу, какая страшная про­изошла вчера баталия прямо на площади перед ратушей — десять вояк погибло, а раненых так втрое больше. Среди последних — несколько горо­жан, которым не повезло проходить рядом. Эх, вот где настоящая жизнь, а не в этих аудиториях!

А потом Прантиш представлял, как он, опьяненный дурманом боя, уми­рает на виленской мостовой. И ради чего, получается, он отдал жизнь, кого защищал, кому показал героический пример?

...Упакованные сундуки стояли посреди комнаты. Лёдник взвешивал в руках тяжелый томик, взятый из «лишней» стопки, прикидывая, может, все-таки хоть его еще втиснуть в котомку.

Вдруг в ворота со всей дури громыхнули. Это уже напоминало древнегре­ческую комедию, в которой пьяные гости никак не могут разойтись по домам, кружат и все равно возвращаются к усталому и объеденному хозяину.

— Не шляхетский дом, а какая-то придорожная корчма! — раздраженно верещал Хвелька. — Вот у его мости пана Малаховского.

Но в ворота загрохотали так, будто кто-то напоил медовухой целое стадо зубров, и теперь они исступленно разбегаются и лупят рогами в дерево. Хвелька тихо пискнул и побежал прятаться.

— Стой! А ну-ка к тому окну, фузею бери! — скомандовал трусу Прантиш, который давно готовился серьезно встретить очередных нападающих, и полез на чердак, к амбразуре. Лёдник также схватил пистолеты. Во дворе Пифагор, похоже, вцепился кому-то в голень — так как послышался крик боли и визг бедной собаки, которой перепало за верность. Это был плохой знак, означало, что незваные гости перебрались через забор. И правда, грох­нуло на этот раз прямо в двери дома. Голоса сливались в угрожающий гул. В окнах мелькали тусклые силуэты, что по одному переваливались через камен­ную ограду, — неужели открыли то место, которым пользовался для таких же целей сам Вырвич?

— Стойте, ваши мости! — звонко выкрикнул Прантиш в амбразуру. — Остановите наезд, или, видит святой Франтасий, угощу пулями!

В доказательство своих слов Прантиш выстрелил. Что-что, а стрелять он наловчился лучше Лёдника, фехтовальщика несчастного. Пуля должна была попасть в верхнюю часть ворот — ее послали не убивать, а попугать. Голоса на улице зазвучали громче. Прантиш еще раз выстрелил, и гости шарахнулись назад. Ничего, не сотня, и даже не дюжина. Пощиплем перья сизоворонкам. Но одна фигура отделилась от толпы и взбежала на крыльцо.

— Открывай, доктор! Имею вести о пани Агалинской и ее сыне! Ты знаешь, кто я! Я войду один, слово чести! Мне нужно только поговорить. Открывай!

Голос был в такой степени ярости, когда звучит на пределе отчаянного крика. Побледневший Лёдник застыл на месте, потом крикнул Прантишу:

— Отведи в дальнюю комнату Саломею. Запри и стереги. Быстрее! Залфейка, поверь, так нужно! Прошу тебя, сиди тихо, не подслушивай и не пробуй вмешаться!

Пани Лёдник хотела возразить, но что-то в голосе мужа было такое, что спорить не приходилось, — таким голосом доктор разговаривал во время сложных операций. Однако Вырвич, как только проверил, что пани Саломея в безопасности, бегом вернулся назад. Лёдник успел уже отпереть дверь.

В помещение ввалился широкоплечий шляхтич лет тридцати с красивым надменным лицом: синие глаза излучали презрение, светлые усы с рыжинкой воинственно топорщились. Но самое устрашающее — на пане была одежда альбанца, а за каждым из банды стояло их грозное братство во главе со все­могущим Пане Коханку. У альбанцев был даже свой внутренний суд — иных они не признавали. И за предательство могли осудить кого-то из своих на смерть — и тот должен был покорно принять это и драться на дуэли по оче­реди с каждым, пока не осуществится приговор.

Альбанец смотрел на профессора Виленской академии, как на вредную козявку, которую можно только брезгливо раздавить. Правая рука сжимала саблю так, что косточки на руке побелели. Нужно было быть Лёдником, чтобы при этом сохранять внешнее спокойствие.

— Чем обязан визиту в свой скромный дом ясновельможного пана Гервасия Агалинского?

Прантиш вздрогнул: вот оно что, это младший брат Лёдниковского кре­дитора! Кто бы мог подумать, что у красномордого толстяка такой воинствен­ный брат! Хотя, если присмотреться, можно заметить фамильное сходство: рыжеватые волосы, широкие нервные ноздри, светлые глаза, в которых легко загорается огонек бешенства, упрямый раздвоенный подбородок.

— Скажи, Бутрим, как бы ты обошелся с человеком, который подло опо­зорил и уничтожил самое дорогое, что ты имел? — голос гостя был устра­шающе тихим. О-ёй, спрятали мельницу за кустом. Вырвич осторожненько оголил саблю.

— Не знаю, о чем вы, ваша мость, — промолвил Лёдник. — Вы говорили, что у вас есть сведения о пани Агалинской.

Пан с ненавистью процедил сквозь зубы:

— Конечно, есть. Нет ясной пани Гелены уже на этом свете. Два дня, как нету.

Лёдник прерывисто вздохнул, будто ему пережало горло, помолчал, пере­крестился.

— Как случилось это страшное несчастье?

Агалинский оскалил зубы в подобии улыбки.

— И ты еще спрашиваешь, мерзавец? Это же ты убил ее! Узнаешь?

И сыпнул на пол из кармана несколько разноцветных пузырьков — в такие Лёдник обычно разливал свои микстуры. Пана даже трясло от презре­ния и ненависти. Профессор выдержал его взгляд.

— Я никогда бы не причинил вреда пани. Я передавал ей лекарства от болезни сердца. Могу присягнуть, что они безопасные, могу сам выпить все, что осталось.

— Не сомневаюсь, что это были хорошие лекарства! — Агалинский, мягко ступая в желтых сафьяновых сапогах, прошел вокруг Лёдника, пре­небрежительно разбрасывая ногами пузырьки. Вырвич внимательно следил за каждым его движением, чтобы не пропустить направленный в профессора сабельный удар.

— Конечно, ты старался угодить своей пани. Такой красивой, такой доброй. Такой доверчивой. Ты убил ее, когда соблазнил!

Выкрикнув последние слова со всей силой гнева, Агалинский толкнул профессора в грудь так, что тот, не сделав и попытки защититься, отлетел к столу, на котором от столкновения все попадало. Лёдник удрученно молчал, опустив взгляд. Вырвич тоже растерялся — здесь дело чести, вмешиваться неуместно. Меж тем Агалинский снова приблизился к Лёднику, не вынимая саблю из ножен.

— Что ты сделал с ней, проклятый ведьмак? Чем опоил? — вдруг пан всхлипнул, голос его задрожал от настоящего горя. — Я же на нее молился! Когда мой пан брат женился, я был не старше этого парня, — Агалинский кивнул в сторону Прантиша. — Я смотрел на свояченицу, как на Мадонну, прости меня Боже! Какую борьбу я вел с собой, чтобы отогнать греховные мечты, чтобы даже в мыслях не оскорбить святое таинство брака собствен­ного брата. И мне не в чем себя упрекнуть! И тут появляешься ты, холоп, мерзкий чернокнижник, и склоняешь ее, свою пани, к смертному греху! И теперь наш шляхетский род воспитывает твоего выродка! Который носит наше имя!

Агалинский еще раз толкнул Лёдника. Тот глухо проговорил:

— Я был бы счастлив сам воспитывать его и дать ему свое имя.

— Мерзвец! — губы Агалинского кривились от презрения, а глаза побе­лели от гнева. — Ты смеешь ставить себя рядом с Геленой Агалинской из Агареничей! Мало тебе было всего этого — так надо появиться сейчас, вва­литься в опозоренный тобою дом, возиться с ребенком, слать свои паршивые бутылочки! Неужели ты думал, что моему брату не расскажут об этом? Не знаю, почему он до сих пор ни о чем не догадался, бедняга — доверчивая натура, да еще все время страдал глазами, не по твоей ли милости почти ничего не видел, иначе давно бы и сам убедился, что в его гнездо подкинули чужого птенца. Когда мой пан брат узнал о позоре — он пошел к жене. И никто не осудит его за гнев. Потому что свершился Божий суд — ее сердце не выдержало справедливых упреков.

Прантиш представил, какими могли быть те «упреки» от гневливого толстяка Агалинского, пьяного как извозчик. Вспомнил светлые прядки, что выбивались из прически пани Гелены, будто легкий дымок. Ее плавные движения, горделивую шею, горький рот.

— Думаешь, это все, что ты наделал? — пан Гервасий цедил слова сквозь зубы. — Мой благородный брат, увидев смерть преступной своей жены, в отчаянии пошел сообщить мне, что произошло, и попал в большую драку у ратуши, где проявил достойное рода Агалинских геройство, но был коварно убит. Конец славной шляхетской семьи из-за безродного похотливого слуги!

Агалинский страшно захохотал, и Прантиш на всякий случай подвинулся ближе со своей саблей.

— Я готов расплатиться с паном, как он пожелает. — глухо промолвил профессор, опустив голову. — Только пусть из-за того ужаса, что произошел, не страдает ребенок. Мальчик ни в чем не виноват. Стоит ли кричать всем о его происхождении и пятнать память пани Агалинской и вашего брата?

— В этом я с тобой соглашусь, паршивец, — проговорил гость. — Позор моего брата должен остаться тайной. Но я, как опекун своих племянников, позабочусь, чтобы твой выродок впредь жил в месте, которое больше соот­ветствует его происхождению.

Губы Лёдника задрожали, но голос был ровным.

— Можете сделать со мной все что угодно, только не вымещайте гнев на ребенке.

— Значит, ты соглашаешься, чтобы я убил тебя выбранным мной спосо­бом? — весело-ненавидяще переспросил пан Гервасий.

— Да, ваша мость, — холодно ответил профессор. — Как и когда вам удобно.

Тут Вырвич не выдержал.

— Ваша мость пан Агалинский, вы имеете право на сатисфакцию, и никто вам в этом не возражает, но пан Лёдник — шляхтич, и вы должны вызвать его на дуэль. Свои оскорбления шляхтичи смывают с помощью сабли!

Агалинский взглянул на Прантиша, как собака на отруби.

— А ты кто?

— Прантасий Вырвич из Подневодья, герба Гиппоцентавр! Потомок Палемона! — с вызовом ответил Прантиш. Гость вежливо поклонился.

— В более приятных обстоятельствах сказал бы, что рад познакомиться с паном. Но сейчас приятностей быть не может. Паршивец Балтромей должен ответить за свое страшное преступление. Драться с ним? — альбанец фыр­кнул. — Чтобы я скрестил дедовскую саблю с саблей в руках холопа, слуги моего брата? Ни за что! Но кроме его мучительной смерти, иной расплаты я не приму. А я еще жалел его в свое время! Перед братом заступался — ученый человек, нельзя его мучить. Ну почему мой брат не сгноил тебя на цепи в подвале! — гость со свистом втянул воздух сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Прантиш не мог понять, почему пан Гервасий себя так сдерживает, — видно же, что в горячей воде купаный, да гнев сквозь уши выливается. Но у пана явно имелся какой-то план.

— Единственное, что ты, Балтромей, еще можешь сделать в своей пога­ной жизни, — решить судьбу младшего сына пани Гелены. На что ты готов ради того, чтобы эта судьба была приемлемой?

— На все! — твердо сказал Лёдник.

— Ну что же, тогда у меня есть для тебя задание. — пан Гервасий неспешно прошелся по комнате, потыкал носком сапога в сундук с книга­ми. — Съезжать собрались? Тогда меньше времени потратите на сборы. Зав­тра мы отправляемся за огненным мечом. И не делай вид, поганец, что чего-то не понимаешь и не знаешь. Приведешь меня к аглицкой пещере, найдем там что-то или нет, — я после возвращения навсегда забуду, что пан Александр Агалинский — не мой племянник, и позабочусь, чтобы никакие сплетни не портили ему жизнь. Он получит все, что должен получить наследник нашего славного рода. Даю слово. Я поеду с вами. И по дороге не пробуй от меня избавиться — если любишь сына. А ты должен присягнуть, что умрешь от моей руки, когда я посчитаю нужным.

— Шляхтичу не к лицу ремесло палача! Ваша мость должен вызвать пана Лёдника на дуэль! — в отчаянии кричал Прантиш, понимая, что его не услышат.

— Даю слово, клянусь перед Богом всемогущим и святыми угодниками отдать себя в руки вашей милости по первому требованию! — твердо вымол­вил доктор и перекрестился.

Прантиш устало уселся на диван, чувствуя свою беспомощность. Конеч­но, Лёдник вел себя как единственно возможно для человека чести, но было во всем этом что-то очень неправильное. Искусственное. События напо­минали пьесу Шекспира, современника доктора Ди, страстей и смертей было даже слишком. Но пан Агалинский приблизил свое лицо к лицу Лёдника, схватив того за ворот, и с жуткой улыбкой весомо и медленно проговорил:

— Ты думаешь, я дам тебе умереть легкой смертью? Ты — подлый холоп. И должен уйти как холоп. Я лично забью тебя плетью.

Лёдник не изменился в лице ни черточкой.

— Как будет угодно вашей милости.

На прощание пан Агалинский так наподдал ногою стопке книг, которые не поместились в сундук, что те разлетелись по комнате, будто хотели спря­таться.

Прантиш боялся глянуть на профессора, который в изнеможении уселся в кресло, а на его ссутуленных плечах будто лежала тяжесть небес. В конце концов, и на Прантише была вина — это же он вывернул деталь из Пандоры и тем лишил других возможности получить рисунок. А потом проговорился Богинской, что они с Лёдником сделались хранителями тайны.

— Ничего не говори Саломее. — хрипло промолвил привычную фразу Лёдник, медленно встал и, как слепой, двинулся в кабинет. Вырвич не решил­ся его задерживать.

Когда доктор заперся в своем научном схроне и в своем горе, в доме уста­новилась тишина, и она показалась Прантишу такой тяжелой, такой гнетущей, что он не выдержал и выбежал из профессорского дома, будто из проклятой пещеры, в которой только что обнаружилось логово дракона. Нужно было все спокойно обдумать. И пускай оконная ниша полуразрушенной стены старого замка — не лучшее укрытие от дождя и холода, но здесь были воля и уединение. Прантиш прислонился спиной к мокрым кирпичам и обхватил голову руками. Так, значит, всем нужно, чтобы профессор Лёдник поехал за каким-то изобретением древнего доктора. И российскому послу Репнину, и пану Каролю Радзивиллу, и князю Богинскому. Вопрос: откуда пан Кароль знает, что доктор почти раскрыл тайну Пандоры? Его посланцы выкрали Пан­дору, убедились, что она не работает. Значит, кто-то рассказал, что кукла перед этим все же нарисовала завещание аглицкого доктора. Ну не пан же Богинский проговорился Радзивиллам и не его сестра. А скорее всего, князь Николай Репнин провернул очередную дипломатическую операцию — ней­трализовать политические фигуры, поссорив их меж собою и подсунув вме­сто реальной и близкой фантастическую и недостижимую цель. Вырвич как наяву услышал голос генерала-фельдмаршала: «Советую вам подождать, мой пан, представьте только, как быстро и победно вы достигнете цели, если в ваших руках окажется всемогущее оружие! О вас сложат легенды! Все короли склонятся перед вами. Зачем же теперь тратить силы?»

А пока Радзивиллы и Богинские выжидают, можно укреплять свое­го кандидата на трон... А когда реликвия не достанется никому, опять же, можно втянуть претендентов в битву, намекнув, что соперник перехитрил, помешал... Еще бы киевского воеводу Потоцкого сюда приплел да коронного гетмана Броницкого, которые тоже на трон целятся. И не забыл заинтере­совать оружием доктора Ди тех, кто ставит на сына Августа Саса. Пусть бы все вообще в Речи Посполитой подрались да перебили друг друга за тот дьявольский меч!

При любом раскладе доктор Лёдник (а заодно и его спутники) сделаются ненужными свидетелями.

Но ведь доктор и так должен погибнуть.

Правда, Прантиш как-то отодвинул мысль о его страшной присяге подаль­ше — пан Гервасий трогать доктора не станет, пока тот не добудет артефакт. А до этого сомнительной вероятности события столько случится!

Прантишу вдруг стало жарко от неприятной догадки: если князь Репнин собирал сведения о Лёднике, конечно же, рассказал и о его визитах к пани Агалинской и маленькому Александру. Среди прислуги точно непристой­ные слухи ходили о пани и ведьмаке-лекаре. А донести эти слухи до пана Агалинского — если уж все ближние до сих пор побоялись — помогли со стороны, чтобы доктора прижать. Ни деньгами, ни страхом смерти его не согнуть, а чувство вины и ответственность за судьбу сына — самая луч­шая цепь.

А дальше Прантишу стало еще более неловко. Потому что пришла в голову еще одна очень простая мысль: а что было бы, если б разъяренный пан Агалинский не погиб в случайной драке? А что, если не к брату он шел, не к властям сообщить о смерти жены, а перся разбираться с доктором, который наставил ему рога высотой с астрономическую башню? А доктор нужен для интриги живым и здоровым. А учинить заварушку среди пьяной шляхты да втянуть туда ошалелого от злобы и вина подслеповатого пана — соломину тяжелее переломить. В исходе судьба доктора и его сына в руках пана Гервасия. Который, правда, не очень похож сам на опытного интригана, — но ведь им же есть кому управлять. Он альбанец, а это значит, до конца предан Пану Коханку, а тот во всем теперь слушается хитроусого пана Богуша, напрасно пытаясь заменить им расстрелянного Володковича. А князь Репнин со всеми приятельствует, всем может тайно «помогать». И валите вы, дорогие литви­ны, искать в странах далеких оружие чудодейственное, что поспособствует вам перебить друг друга да наладить порядок в своей стране, а мы пока его и так наведем. На свой вкус.

Ветер сыпанул в лицо Вырвичу мокрые холодные капли, сбитые с кустов, на которых трепетали только отдельные узкие листочки, как желтые рыбеш­ки. Погано быть маленькой рыбешкой, над которой кружат голодные щуки.

Но всегда есть шанс, что хищники перегрызутся между собою раньше, чем съедят рыбешку.

Прантиш зажмурил глаза: пахнуло ветром дальних странствий. А это наи­лучшее средство победить тоску и забыть обо всех проблемах!

В доме с зелеными ставнями Прантиша встретила встревоженная Сало­мея, ее огромные синие глаза покраснели от слез.

— Бутрим заперся в кабинете, не отзывается. А недавно письмо принес­ли.

Вырвич схватил конверт и подошел к свече, чтобы полуше рассмотреть. На печати красовался герб Агалинских, знакомый Прантишу еще по собы­тиям трехлетней давности: именно такой герб, только забрызганный грязью, красовался на двери кареты, приостановившейся около беглого школяра Вырвича на дороге из Менска в Воложин. И пан из кареты предложил шко­ляру купить у него за шелег ценную вещь, а этой вещью оказался мрачный алхимик, которого теперь нужно было как-то спасать из безупречно подстро­енной ловушки.

Интересно, додумался ли мозговитый профессор до тех же выводов, к коим пришел студиозус, или так углубился в горе и чувство вины, что не спо­собен на логические выкладки? Прантиш приник глазом к отверстию в двери профессорского кабинета. Доктор сидел за столом, уставившись в листок бумаги. Вырвич догадался, что это заветный листок с начертанным на нем детской рукой именем «Александр».

Прантиш для приличия постучал в дверь профессорского кабинета и громко рассказал о письме, подчеркнув, что прочитать нужно немедленно. В ответ — молчание.

— Ну, значит, я сам прочитаю, хорошо?

Молчание. Будем считать, что это согласие.

Содержание письма было простым и лаконичным. Доктору Балтромею Лёднику в следующий понедельник следовало отправиться в путь. Пан Герва­сий Агалинский заедет за ним утром. Пани Саломея Лёдник должна остаться в Вильне и никуда не отлучаться. Прантиш понимал, им нужна была залож­ница, — чтобы доктор обязательно вернулся.

Короче, оставалось снова увидеть во сне пальму — потому что ничего иного, как отдаться на волю рока, не придумаешь.

Глава седьмая

Вырвич и Лёдник на проклятой мельнице

Где дороги, там и ямы. Индусы, кстати, объяснили бы, что Яма — имя бога подземного царства, владельца четырехглавых собак, что невидимыми бродят среди людей, высматривая их грехи. В одной руке Ямы — дубинка, с помощью которой бог индуистским своим способом вынимает душу из тела.

Здешние ямы тоже могли вынуть душу из тела — легко. Однажды в юности пан Михал Богинский, только возвратившись на родину из Франции, кувыркнулся вместе с каретой в такую лужу на литвинской дороге, что едва вытащили, и после этого взялся приводить в порядок тракты в своих владени­ях, так что злосчастная ямища очень даже поспособствовала простому люду. А вот видеть дорожную яму во сне — это значит наяву будешь иметь плохих попутчиков.

Но разве может быть попутчик хуже, чем пан Гервасий Агалинский, кото­рый, сидя в дорожной карете-дормезе без гербов, так презрительно и нена­видяще поглядывал на Балтромея Лёдника, что если бы взгляды имели силу шпаги, проткнул бы доктора, как черного жука шпилькой. Карета то одним колесом, то другим проваливалась в ямы, грязные фонтаны вылетали из-под копыт лошадей, и пассажиров, несмотря на новомодные металлические рес­соры, мотало туда-сюда, как муку, которую просеивают через решето. Но Лёдник сидел, уткнувшись в толстую книжку ин-кварто на немецком языке, види­мо, какую-то научную скукотищу, и выражал эмоций не более, чем осенняя лужа. Ну проехало через нее колесо — а она осталась и снова отражает серое осеннее небо. На Вырвича пан Агалинский совсем не глядел — может, про­сто потому, что, судя по опухшему лицу пана и покрасневшим глазам, сегодня в его голове тоже скакали альрауны, и вертеть ею было больно. Известно, отправляясь в далекое и опасное путешествие, шляхтич должен как следует распрощаться с друзьями. И наутро после прощания лучше его не трогать.

В дорогу отправились в совсем плохое время. Не сухим летом и не зимою, когда реки превращаются в удобные дороги, а осенью, когда впереди самая сля­коть. Конечно, в карете уютно — тем более, карета — дормез, в которой спинки раскладываются для сна. Но если до Полоцка еще кое-как доедут по тракту, то дальше через болота, пущи и лужи на такой колымаге не пробиться.

Направились в Полоцк не случайно, хоть это означало несколько лиш­них дней дороги. Цифирки на рисунке Пандоры были координатами тайной пещеры, записанными на «енохианском языке», которому доктора Ди научил нездешний Уриель. Вот только словаря языка ангелов под рукою не было. Экземпляр, что имелся у Лёдника, доктор под горячую руку сжег в том самом камине, где сгорели Прантишевы стишата, — чтобы не осталось соблазна ввязаться в мистические поиски. А полноценный экземпляр чрезвычайно редкого издания можно было найти разве что у дядьки Лейбы, аптекаря из Полоцка, который дружил с отцом панны Ренич, известным книжником, и от него получил на сохранение много редкостей. Поэтому и отправилась карета к святой Софии на берегу Двины.

Дорога как всегда выметала из головы лишние переживания, как сухую листву с тропы. Неизвестность и опасность. Двести лет назад на королев­ской почте от Вильни до Кракова можно было, при всяческом благопоспешествовании, как свидетельствовал француз де Виженер, доехать за пять дней, а обычные путники тратили не менее двух недель. Папский нунций Луиджи Липман из Варшавы до Вильни добирался двенадцать дней и жалобно писал в Рим: «Бог знает, какие неудобства познали и я, и мои спутники, двигаясь в самые суровые морозы, из-за льда, ветра, поднятия вод, мы плохо питались, с трудом утоляли жажду, спали все время на земле, имея под собой только клочок сена, да и тот найти было нелегко».

С тех времен лошади не стали бегать быстрее, а дороги не улучшились. А если придется отбиваться от грабителей, объезжать поваленные деревья и военные действия. Прусская война никак не закончится, хотя вся Европа от нее устала. Можно было наткнуться на какой-нибудь войсковый отряд, кото­рый ищет дезертиров, новобранцев или просто мародерствует. А в той нераз­берихе все воспринимались прежде всего как враги. Возможно, когда Вырвич вернется на Родину, у него будут вполне приличные шляхетские усы.

Редкие встречные хватались за шапки, и пока не проедет карета с пана­ми, склонялись в покорных поклонах. Лёдник как-то с горечью рассказывал, что в той Ангельщине встречные простолюдины могут даже презрительно свистнуть вслед карете, а в Швейцарии вежливо помахать рукой. Прантиш, посконный шляхтич, который вырос среди мужиков, не мог такой дер­зости с их стороны даже представить. Далеко местному люду, воспитанному розгами да плетями, до пасторалей Жан Жака Руссо и других физиократов. Пусть пани Саломея с мужем и взялись подаренных им крестьян обучать, переводить на оброчную систему да на место управляющего пристроили добрейшего беглого француза, захваченного прогрессивными идеями. А те пейзане толстяка-француза жабой прозвали, панский луг весь потра­вили, а новопостроенная школка так и вовсе сгорела, будто сама собой. Вырвич презрительно фыркал: паны самозванные, разве мещанин поймет, как справиться с деревенским хозяйством? Но когда Лёдник предлагал — езжай, умник, наведи порядок, так же презрительно отмалчивался. Хватит, навозился с землей в детстве.

Прантиш, которому обрыдло молчание, потихоньку рассматривал пана Гервасия: с каким человеком придется делить в ближайшие месяцы хлеб, соль и смертельную опасность? Пока понятно было одно: пан в кипятке купа­ный, смелый вояка, о чем свидетельствуют шрамы на щеке и упрямый лоб, знатный бражник, что подтверждают покрасневшие нос и глаза. Ну, а раз, по его признанию, заступался перед братом за доктора-холопа, то не совсем очерствела его душа. Из кармана пана торчал какой-то странный штырь с нанесенной шкалой и несколькими проволочками, который время от времени пан доставал и, прищурив один глаз, целился им в небо, потом что-то под­кручивал, что-то высчитывал, старательно шевеля губами, и делался в эти моменты похожим на любопытного мальчишку. Поймав взгляд студиозуса, важно объяснил:

— Астролябия! Купил у голландского капитана! Сама показывает путь по звездам! По ней даже до Америки можно путь проложить.

Астролябию Прантиш видел в обсерватории Виленской академии — однако там такие устройства были в виде диска или сферы. Доктор оторвал глаза от книги и поучительно объяснил с легкой насмешкой:

— Инструмент васпана давно устарел. Это линейная астролябия араба ат-Туси, моряки давно пользуются более современными, а в последние годы вообще появились секстанты. Но пользованию каждым таким приспособле­нием нужно долго учиться, ваша милость.

Под конец доктор сбился на неприятный менторский тон, от которого в свое время бесился Прантиш. Теперь настал черед пана Агалинского, тот не то что покраснел, а стал лиловым, как свекла. Вырвич быстренько воткнул реплику:

— Ваша мость говорили об Америке? Вы были в Новой Индии или соби­раетесь?

И вот тут все полилось, как масло на сковородку. Потому что пана Агалинского прорвало: оказалось, что он с детства мечтал об экзотических путе­шествиях, а потом насмотрелся в Несвижском дворце, куда попал в качестве пажа еще мальчишкой, всевозможных заморских чудес — золотые устра­шающие маски со слепыми глазами, головные уборы из перьев, маленькие птички размером с бабочку. И мечта доплыть до земли, где живут красно­кожие дикари, которые в непроходимых дебрях построили города из золота и горного хрусталя, где растут на деревьях кофе и чоколады, стала навязчивой.

Наверное, поэтому пан Гервасий так охотно ринулся в это путешествие, пусть и не в Америку. Потому что на кораблях он плавал только по каналам, проко­панным у Несвижа для реконструкции водных баталий. Пан Гервасий стара­тельно собирал все сведения о дальней стране, скупал предметы, вывезенные оттуда, и шарлатаны хорошо поживились за счет бравого альбанца, продав ему за бешеные деньги посох индианского царя, вырезанный из здешней липы и раскрашенный как писанка, и ржавый топор, которым будто бы жрецы майя убивали несчастных девственниц, прежде чем бросить их в бездонный колодец кровожадному божеству с непроизносимым именем Кецалькоатль. Правда, пан Гервасий был охоч до сказок не только из Новой Индии. Он запи­сывал в специальную книжечку с зеленой кожаной обложкой разные удиви­тельные случаи и слухи. «Сего дня видел жабу с красными щеками, коя могла надувать их так, что они делались похожими на два красных пузыря. Жаба та, как мне рассказали, вылупилась из яйца, снесенного черным петухом, и если бы это яйцо кто-нибудь носил под мышкой, из него непременно вылупился бы дракон».

Прантиш ожидал, что доктор начнет высмеивать суеверного невежду, но в глазах Балтромея мелькнуло даже уважение: профессор почитал людей, которые интересуются чем-то за пределами бытийной суеты и способных на чудачества. А студиозус решил, что с этого времени будет про себя звать пана Гервасия Американцем. К тому же вспомнилось, как с такой же записной книжкой ходил и тоже записывал разные чудеса Вороненок, друг Прантиша по Менскому иезуитскому коллегиуму.

Понемногу темнело, и Американец объявил, что ночевать они будут на водяной мельнице, где есть гостевые комнаты и где, когда надо было избе­гать лишних ушей и глаз, он не раз находил приют. Это намного лучше, чем корчма, тем более мельница находилась на земле, принадлежащей покойному пану Агалинскому, а поскольку пан Гервасий стал опекуном несовершенно­летних племянников, то он сейчас там и хозяин. Имение умершего брата Глинищи тоже недалече, но нужно делать крюк, переться через лес. Да и не хочется лишний раз вспоминать о семейной беде. А в соседней деревне Корытники, которая тоже принадлежала Агалинским, пан Гервасий вообще не был лет двадцать.

Не сказать чтобы студиозусу сильно понравилось место ночлега. Ясное дело, мельник водится с нечистой силой, потому что если с водяным у него дружбы не получится, то хоть разрушай ту мельницу. В родном Подневодье Прантиш мальцом сам бегал вместе с друзьями смотреть, как во время замо­розков торжественно опускают под водяное колесо кусок сала, чтобы водяной не слизывал с того колеса смазку. А временами, обмирая от позорного для шляхтича ужаса, юный Вырвич осмеливался украдкой ловить у мельницы рыбу,— а там можно было подцепить на крючок водяного или русалку. Еще Прантишу рассказывала нянька Агата, что мельники специально держат в доме животных черной масти: если что, принести в жертву. А возможно, не только петух или кот делались подарками для водяного, но и запоздалый путник: заманит его мельник да и столкнет в реку. А что же, мельница все равно нужна людям — пусть стоит на девятом зерне: девятая часть помола остается нечистой силе. Единственно, если мельник добудет траву, называе­мую Адамовой головой, которая даст ему власть над нечистым. Или кто-то мстительный бросит под водяное колесо овечью кость, наполненную ртутью, или свиное рыло — и конец мельнице.

Когда карета остановилась, в тишине и сумерках глухой рокот колеса показался звуком от весел галеры, на которой плывут безжалостные желтоко­жие воины. Вырвич соскочил на мокрую поседевшую траву, с удовольствием потягиваясь. Окошко мельницы светилось желтым тревожным светом, но к приезжим от ворот из крепких бревен никто не спешил. Вскрикивали еще не улетевшие на юг редкие птицы, в поредевших кронах тополей, что подбегали к мельнице, будто занимали очередь на помол, шелестел ветер. Хвелька слез с козел, где соседствовал с похожим на усатого жука мрачным кучером Агалинского Карпом, и тихо постанывал, надеясь, что хозяин оценит его страдания и вознаградит за них хотя бы жбанчиком пива.

Кучер решительно постучал в ворота. Во дворе зашлась тонким лаем собака — Прантиш сразу вспомнил бедного Пифагора, которому досталось от людей Агалинского, хорошо, жив, да не остался хромым.

— Отпирай, мельник! Его мость пан Гервасий Агалинский приехал!

Та быстрота, с которой гости очутились во дворе, а потом в доме мельника, свидетельствовала, что пан Агалинский уважаем здесь не меньше водяного и в жертву может взять что угодно. Мельник, на удивление Прантиша, совсем не был богатырем с каменными плечами, предназначенными для переноски мешков. Он был невысокий, коренастый, перекошенный на одну сторону, с испуганным лицом и слегка прижмуренным глазом. Имел слишком длинные руки с огромными натруженными ладонями — казалось, в таких ладонях камень легко превратится в песок. Мельник двигался как-то неуклюже, а вот руки его будто жили особой жизнью, ловко помогая распрягать лошадей.

Странно, хотя колесо мельницы вращалось, ни одного воза с мешками во дворе не было. Вообще все вокруг как вымерло, хотя в выбитых колеях стояла вода, что значило: сюда еще недавно ездили.

В доме, пристроенном к мельнице, пахло не мукой и не хлебом, а трава­ми. Совсем как в университетской аптеке.

— А то снадобье от головы еще есть? — ворчливо спросил мельника Аме­риканец, который сидел за столом, едва не припав к столешнице. Рыжеватый чуб пана прилип ко лбу, закрывая один глаз. Прантиш мстительно подумал, что навряд ли Лёдник сварит для Агалинского свой чудодейственный отвар для таких вот шляхетских хворей. Но мельник повернулся в сторону кухни и крикнул дрожащим, утомленным голосом:

— Саклета, принеси ясновельможным панам отвара от головной боли!

В кладовой что-то зашуршало, стало даже страшновато — что за существо там прячется, русалка али шишига? Из сумрака вышло вправду странноватое существо — худенькая отроковица с головой, замотанной белым платком так, что видны только опущенные глаза. Девица поставила перед паном Гервасием кувшинчик с ароматным напитком, и сразу шевельнулся, принюхался Лёдник: сам же травник. Пан Гервасий, расплескивая напиток, потому что руки замет­но тряслись, жадно выпил. С облегчением отдышался.

— Мастерица ты, Саклета! Как тебя еще за колдовство не утопили? — Американец не заметил, что при этих словах отец и дочь вздрогнули. А вот Лёдник нахмурился и весомо промолвил профессорским тоном:

— Это всего только отвар коры белой вербы. Я сам такой готовлю. Я не ошибся, панна Саклета?

Девушка испуганно подняла глаза — будто сверкнул черный огонь, — покраснела и тихонько промолвила:

— Да, милостивый пан. А еще. Позволит ли ваша мость, хочу запарить снадобье для слуги, который болеет печенью. Ничего опасного. Осиновая кора, пырей и собачья мята. А то он так стонет. Слуга ваш.

— А крапиву? — сурово спросил доктор.

— Да, милостивый пан! И крапиву добавлю. И. equisetum arvense.

Последние слова на латыни мельникова дочка проговорила совсем тихо, снова понурив голову.

Доктор заинтересованно хмыкнул.

— Ну а хвощ полевой зачем? Он же от почек!

— А у сударя Хведара почки тоже не в порядке. — прошептала Саклета.

— Ну еще бы, столько горелочки высосать за свою недолгую жизнь, — проворчал Лёдник, внимательно изучая облик мельниковой дочери. И вдруг поднялся во весь свой немалый рост, выпрямился, будто готовился идти на лекцию.

— Ну что, показывайте мне свою лабораторию, коллега!

Девушка посмотрела на виленского профессора так благоговейно, будто тот спустился с облаков.

— У меня же так. Только травы.

— Ведьмочка она известная! — воскликнул Американец. — Она мне обе­щала плакун-травы достать, коя помогает по морю плавать!

— Нету такой травы, ваша мость! — с тихим отчаянием проговорила девица. — Это сказки!

— Вот высеку хорошенько, сразу сказка сделается явью! — рыкнул Агалинский, но нестрашно, видимо, ловил наслаждение от того, что перестала болеть голова. Девица упала на колени, сжав тонкие руки.

— Ваша мость. Милостивый пан. Я же только с молитвой. Никакого колдовства. Со святой Параскевой и Пантелеймоном-мучеником. — шеп­тала ведьмарка, бросая на Лёдника умоляющие взгляды, будто призывала не верить злым словам. Прантиш, однако, вполне мог бы поверить, что дело нечистое. Дочь мельника не была похожей на обычную мужичку. Большие глаза, тонкие черты лица, узкие запястья. Совсем не красавица, так, воро­бышек, но что-то такое в ней есть. К тому же, похоже, грамотная и читала ученые книжки. Но когда девушка повернула голову к Лёднику, Прантиш вздрогнул: из-под белого платка, которым девушка упорно прикрывала лицо, показался уродливый ярко-красный нарост — будто пиявка, присосавшаяся к щеке, от подбородка до уголка глаза. «Ведьмарка», — пронизало холодом Прантиша, и все прогрессивные убеждения, воспитанные лично Лёдником и академической наукой, куда-то подевались, и захотелось просто по-детски скрестить пальцы от сглаза.

Лёдник между тем одним властным движением поднял девицу с пола и пошел с нею в кладовку. «Еще одна кукла-автомат с загадкой», — раздражен­но подумал студиозус, знавший склонность Лёдника к «народным талантам». Доктор упорно занимался просвещением всяких подозрительных знахарей — говорил, нужно хотя бы немного уменьшить вред от суеверий и невежества. Читал бесплатные лекции шептухам-повитухам, раздавал лекарства, которые, возможно, выливались на землю за первым же углом.

Пан Агалинский потянулся, как сытый кот:

— Эй, Евхим, готовь постели! И какую-нибудь историю — перед сном послушать. Да пострашнее. У тебя же опыт отношений с нечистой силой богатый, правда? — И безразлично добавил, поглядывая, как испуганно кланя­ется перекошенный мельник: — Да что вы с Саклетой такие пугливые стали?

— Неспокойно у нас здесь, пане, — нерешительно пробормотал мельник, пряча глаза. — Люди у нас в лесу появились. Деревенских с толку сбива­ют. Слухи разные о нас с дочкой пошли.

— Что ты, черную корову под колесом мельницы утопил? — насмешли­во спросил Американец. — Или с водяным такого пива наварил, что пеною пойму залило?

Мельник, однако, даже не пытался улыбаться, молча поставил перед гостями глиняную тарелку с мочеными яблоками и ушел готовить постели. Из кухни доносились голоса: низкий, требовательный — Лёдника, и тонень­кий — Саклеты, в котором все явней чувствовались нотки увлеченности, будто в лесном луче слетались танцевать нежные золотые бабочки. В разго­воре начали встречаться латинские термины — профессор учил, как на языке науки называется та или иная трава, поправлял произношение мельниковой дочки, неизвестно где нахватавшейся медицинских знаний.

— Вот поганец, даже такого страшилища не пропустит, — сквозь зубы с ненавистью прошипел пан Агалинский. — Однажды я с росомахой встретил­ся, черной такой, мохнатой, в волосах — дохлые рыбешки, так этот черно­книжник и на нее бы, наверно, позарился!

Прантиш почувствовал, как зашумело в ушах от гнева. Агалинский и до этого раздражал его, а тут. Пан Гервасий заметил гневный взгляд собеседни­ка и тоже взъярился, как собака, которой в нос попала сосновая шишка:

— Пан не верит, что я встречал росомаху?

И потянулся в угол, где они сложили оружие. На минуту Прантишу страшно захотелось ответить дерзостью — слова так и жгли язык. Но прокля­тый доктор не напрасно столько лет боролся с огненным темпераментом сво­его ученика, поэтому вместо целиком шляхетского поступка — вскинуться и вызвать на дуэль, Прантиш подумал, что будет с пани Саломеей, с маленьким Алесем, с мельником и его дочерью, на глазах которых порешили их пана. О том, что пан может сам его убить, студиозус не задумывался ни на йоту.

— Слово шляхтича — закон, ваша мость, — наконец, уговорив себя, учтиво ответил студиозус. — Пусть пан расскажет о своей удивительной встрече с ужасной росомахой.

Американец подозрительно зыркнул на русого голубоглазого студиозуса и потянулся за своей записной книжкой. В кухне Лёдник читал мельниковой дочке с красным наростом на лице занудливую лекцию о гигиене и объяс­нял, какие средства ни в коем случае нельзя употреблять, хотя бы лечили ими бабушки-прабабушки. В боковой пристройке шуршал мельник, готовя покои для высоких гостей, храпели во все задвижки где-то в чулане кучер и Хвелька — чего ждать, пока паны наговорятся, так что не судьба была Хвельке отведать отвара Саклеты, занятой лекцией виленского профессора. И только мельница молчала. Ее колесо было остановлено волей временного хозяина, и между жерновами мучительно ждали смерти последние недомолотые зерна.

И если бы Прантиш, измученный баснями Американца, случайно не гля­нул за окно, беду заметили бы только когда стукнет в ворота. Со стороны леса приближались-суетились огни.

Мельник судорожно вздохнул, как жолнер, которому попала под сердце стрела, и он осознал, что умирает.

— Конец. — прошептал Евхим непослушными губами и закрестился, зашептал молитву. Его дочь просто смотрела на огоньки большими безна­дежными глазами, и Прантишу казалось в полумраке, что нарост на ее щеке шевелится, как живая пиявка. Огни приближались, послышались отдаленные выкрики. Во дворе, наконец, залаяла собака.

— Что это за гицли? — сурово спросил Агалинский, всматриваясь в тем­ноту. — Разбойники?

— Часть лесных, часть из деревни. — пробормотал мельник. — Гро­зились несколько дней — если мор в деревне не кончится — Саклету убить. А нам куда деваться — не спрячешься, выследят. А доченька только трава­ми лечила.

— Что за мор? — строго уточнил Лёдник.

— Почесун, ваша мость.

Нападающих, судя по факелам, собралось десятка два. А когда Прантиш, кое о чем догадавшись, бросился к другому окну, оказалось, что и с той стороны приближается дюжина.

Теперь стало понятным и отсутствие посетителей на мельнице, и то, что разбежались все мельниковы помощники.

— Да я сейчас этих бунтовщиков, как очерет, положу! — бушевал Америка­нец. — Нас шестеро, если слуг посчитать, пороху хватает — сейчас я им учиню бунт! Евхим, кличь кучера! Оружие доставай какое есть! Перестреляю гадов!

Агалинский с саблей в одной руке, с пистолетом в другой бросился во двор, за ним в осеннюю звездную ночь — звезды почти гроздьями свиса­ли, — вылетели Прантиш и Лёдник. Профессор удержал Агалинского, кото­рый был готов уже стрелять во все, что двигается:

— Ваша мость, это не просто холопы, что разбегутся от выстрела. Это люди, испуганные до такой степени, что перестали бояться смерти. Они во­оружены вилами и косами, против них наши сабли — что лучины. Позволь­те, я сначала с ними переговорю. Мне приходилось во время эпидемий встре­чаться с толпами охотников на ведьм.

Пан Гервасий брезгливо стряхнул с себя руку доктора, будто это был мерзкий паук.

— Без твоего совета обойдусь, трус!

— Это не совет, ваша мость. Это единственный разумный выход, — резко заявил Лёдник и, не ожидая от собеседника гневного взрыва, вышел за ворота и крикнул назад:

— Запирайтесь и не высовывайтесь! Не стрелять, пока не дам сигнала!

Бубнел испуганные молитвы Хвелька, ему помогал мельник. Прантиш припал к щели между досками, целясь из ружья в пришельцев: доктор стоял, скрестив руки на груди, обманчиво спокойный. Люди с факелами, вооружен­ные кто чем, остановились перед ним. Впереди был худой высокий мужик с запавшими светлыми глазами, горевшими фанатичным огнем.

— Отдайте нам ведьмарку!

— Вы знаете, что нападаете на самого пана Гервасия Агалинского, кото­рый остановился в этом доме? — спокойно спросил Лёдник, и Агалинский подтвердил свое присутствие градом изощренных проклятий, среди оных самым пристойным было «дети чесоточной суки».

— Против ясновельможного пана мы ничего не сделаем, — высокий мужик, будто подтверждая слова, стукнул о землю своими вилами, что смеш­ным образом походило на стук жезла мажордома о паркет, как сигнал начи­нать бал. — Но мы не хотим, чтобы ваши мости ту ведьмарку увезли и наши люди от ее сглазов зачахли! А приговор мы выполним!

Толпа за его спиной завыла. Несколько человек, как и предводитель, очевидно отличались от обычных изнуренных холопов — вместо сермяг вывернутые шерстью наверх тулупы, за поясами — сабли. Лесные люди. С этими договориться тяжело.

— Почему вы решили, что Саклета виновата в эпидемии?

— А кто еще? — выкрикнул один из мужиков, вооруженный обычным топориком. — Она колдовством с детства живет! Сам видел, как черного кота под колесо мельницы кидала! А когда дала снадобья моей жене, так та через неделю пятнами красными пошла. А потом и я, и вся деревня!

Мужик ткнул пальцем себе в лицо, где действительно красовалось рас­царапанное до крови пятно.

— Хочет, чтобы все были такими же страхолюдными, как сама. Пан видел, что к ее лицу красный змей присосался? Все знают — Евхим ее мать беременную взял, от Водяного она! Она ведьма!

— Жернов на шею — и утопить! — заревели пришельцы.

— Подождите, судари! — доктор поднял руку, и крики стихли. — Я — доктор. Дайте мне время, и я вылечу всех.

— А она снова на нас хворь нашлет! — выкрикнул кто-то.

— Если я уберу с ее лица «красного змея», вы поверите, что Саклета — не ведьма? Она же, наверное, в церковь ходит, причастие берет.

— Ты, может, сам ведьмак! — выкрикнул кто-то из толпы, и вилы напра­вились на Лёдника, как на загнанного волка.

— Доктор, не молоти языком! Я здесь пан, мне и решать! — выкрикнул Агалинский из-за забора. — Бунта не потерплю, но и колдунов покрывать не собираюсь!

Люди одобрительно загудели. Лёдник властно приказал пришельцам:

— Мы сейчас посоветуемся! Ждите здесь решения! — и зашел в ворота. К доктору тут же подлетел Агалинский.

— Ты что здесь взялся командовать, клистирник проклятый? Кто ты такой? Ведьмак ведьмачку спасать наладился? Да я тебя.

Агалинский выхватил из-за пояса плеть и замахнулся. Лёдник перехватил панскую руку и так сжал, что пан охнул.

— Я, ваша милость, присягу свою вам помню и готов платить. Но пан ошибается, если думает, что я позволю хоть одну плеть от той смертельной дозы заранее испробовать на своей шкуре. И я не позволю отдать на смерть эту несчастную девочку.

Лёдник кивнул в сторону Саклеты, которая даже не плакала, не пыталась спрятаться, а покорно стояла около отца, опустив голову, похожая в белом платке на сломанный цветок.

Прантиш сразу же подлетел к Лёднику, готовый остудить пыл Агалинского саблей.

— Я все улажу сам, ваша мость, — твердо сказал Американцу доктор. — Я видел проявления эпидемии и узнал болезнь. Ничего сверхъестественного. Прошу только ясновельможного пана не вмешиваться — в конце концов, это мужицкое дело, не стоящее ваших благородных хлопот.

Агалинский, которого Лёдник отпустил, отскочил назад и выхватил саблю. Ноздри его раздувались, и он бы бросился на доктора, будь немного более пьяным, но, видимо, еще помнил, что сам связан присягой о добывании наследия доктора Ди, поэтому только презрительно сплюнул.

— Это я тебе тоже припомню, мерзавец!

Кучер и Хвелька посматривали на дочь мельника с ненавистью и страхом, и похоже, готовы были сейчас же перевалить ее через забор.

Доктор строго спросил Саклету:

— Бросала кота под мельницу?

Девушка безнадежно и безучастно кивнула головой:

— Обычай такой, ваша мость. Мельница же без этого крутиться не будет, водяной задвижки поломает.

Лёдник только с досадой махнул рукой.

— Вот он, портрет белорусского духа. Справочник по травам с латин­скими наименованиями — и кот в жертву водяному. А на операцию по удале­нию своего украшения на щеке ты согласна или свято веришь в его необходи­мость для успешной знахарской практики?

Саклета упала перед доктором на колени и принялась пылко целовать ему руку:

— Паночек мой, миленький мой, да если бы только вы смогли сглаз этот прибрать! Да я за вас Богу молиться стану днем и ночью!

— Мельницу продам, все продам, только приберите красного змея с дочки, сиротки бедной! — взревел и Евхим, схватив доктора за руку. — Мать ее рано померла, единственная моя радость — дитятко.

Лёдник раздраженно вырвался.

— Предупреждаю, это больно. А мне еще лишаи у этих дурней лечить. Будете делать, что скажу, без помощи не справлюсь.

И пошел за ворота.

Когда толпа растаяла в темноте, как соль в соусе, Лёдник, к возмущению Агалинского, объявил, что придется задержаться на мельнице на неделю. Ибо он обещал бунтовщикам вылечить от поветрия жителей деревни, а дочь мельника Саклету показать с чистым лицом. Неделя — самый малый срок, за который шрам после операции на лице хоть немного затянется, а также при­готовится достаточное количество мази от заболевания кожи, кое, по утверж­дению Лёдника, возникло не от сглаза, а «мыться чаще надо», и от той мази лишаи начнут сходить.

А чтобы опровергнуть подозрения в собственном ведьмарстве, доктор объявил, что вместе с семьей мельника пойдет в церковь — она здесь оста­лась православной — к исповеди и причастию.

Прантишу пришлось быть ассистентом, когда доктор делал операцию Саклете. Студиозус все время молился святому Киприану, который помога­ет противостоять магии и чародейству, но за время операции уверенность в ведьмарской природе дочери мельника все-таки уменьшилась. Американец тоже было пожелал посмотреть, но быстро потерял интерес к кровавому действу. А девушка даже не плакала — ради избавления от своего проклятия готова была перетерпеть любую боль. Правда и Лёдник взял с собой не только обязательный набор инструментов, но и запас лекарств, среди которых были довольно сильные обезболивающие.

— Еще пара таких операций — и мне можно будет блох подковы­вать, — ворчал утомленный, но втайне довольный собой Лёдник, который потратил целый час, чтобы сделать след от своего скальпеля как можно менее заметным.

А потом начался каторжный труд по подготовке мази. Вонь клубилась невероятная, как в аду. Хвелька и кучер Карп, понурые и сердитые, перетира­ли, толкли и нарезали, мельник таскал, Прантиш варил, Лёдник руководил.

Только Саклете было запрещено вставать — чтобы все зажило быстрее и наилучшим образом.

А Американец либо валялся на тюфяке с книгой о заморских путешестви­ях, либо ходил стрелять птиц в ближайший лесок. Единственная польза — пан выяснил, что за мельницей следят, так что сбежать не удастся, и послать за помощью в Глинищи тоже. Еще одно, на этот раз личное, наблюдение Прантишу не понравилось: Карп и раньше посматривал на доктора как сыч. А теперь и Хвелька изменился. В его взглядах на хозяина мелькали разоча­рование и обида, как у ребенка, которому вместо настоящей живой лошадки подарили вырезанного из дерева болванчика. Доктору некогда было обращать внимание на такие нюансы, но Прантиш после особенно неуважительного обращения того к профессору схватил в темном углу Хвельку за ухо.

— Ты что это, сучий сын, себе позволяешь? Я тебя, хамло, научу, как со шляхтичем разговаривать!

— Так то со шляхтичем. — вдруг с обидой проговорил Хвелька. — А мне Карп рассказал, что пан Лёдник — совсем и не пан, а чернокнижник, и у вас, ваша мость, был слугой, а брат пана Гервасия так и вообще его за холопа держал.

Прантиш для пущей убедительности наградил Хвельку парой пинков.

— Запомни, хамло: даже король может в плен попасть и на цепи сидеть. Если пана Лёдника сам великий гетман уважал, за стол с собой сажал, то не тебе ставить под сомнение его честь. Ясно? Доктор жизнь тебе спас, с того света вытащил, а ты взвешиваешь, достаточно ли твой пан для тебя родовитый!

Хвелька, естественно, заверил, что все понял, и извинялся, и каялся. Но осадок получился из-за такого мелкого события неприятный. Прантиш помнил себя, школяра, которому достался в рабство раскаявшийся алхимик. И как он ставил алхимика на место. И, выходит, Лёдника, сына кожевника, до конца жизни так и будут ставить на место — даже слуги. Для Прантиша, который однажды признал доктора равным себе, это равнялось личному оскорблению. Но ведь и сам пан Вырвич, владелец герба Гиппоцентавр, в глубине души считал Лёдника пусть и выдающимся человеком, но — отлич­ным от потомственной шляхты, так как в его жилах все равно текла грязная кровь. И отец Прантиша, пан Данила Вырвич из Подневодья, загонный шляхтич, который сам вывозил на поле навоз, воткнув в воз шляхетскую саблю, был по сарматским законам бесконечно выше безродного профессора с двумя дипломами, в парике и модном камзоле.

А потом, дождавшись праздника, когда люди дома, пришлось идти в дере­веньку с красноречивым названием Корытники. Перед выходом профессор с котомкой в руках остановился у лежака, на котором, задрав на подоконник ноги в желтых сафьяновых сапогах, лежал пан Гервасий:

— Ваша мость не хочет посмотреть, как живут его подданные?

Доза желчи в голосе профессора была достаточно заметной. Американец сел и враждебно уставился на профессора.

— Что я, мужиков не видел?

Лёдник скривил рот.

— Вы, ваша мость, так желаете узнать, как живут бедные индианцы. Не стоит ли узнать, с чем сравнивать? Заверяю — экзотики и дикарства в глухих белорусских деревеньках никак не меньше, чем в поселениях ацтеков и майя.

Американец подумал и сделал милость заинтересоваться. Все равно от тоски начал мух расстреливать горохом из трубочки, а астролябию, хитро­мудрую и бесполезную из-за этой хитромудрости, забросил так, что забыл куда.

Пожалел пан Гервасий о своем любопытстве уже когда подъезжали вер­хом к Корытникам по такой грязной дороге, что не заслуживала именоваться дорогой — так, непротоптанная стежка в глинистой грязи. Конь пана Агалинского едва не упал в одном особенно скользком и топком месте, комья глины летели на всадников, оседали на одежде орденами осенних странствий.

А когда доехали, да спешились, да пошли по хатам. Хатами эти будоч­ки, полузарытые в землю, могли называться не более заслуженно, чем тропа к Корытникам — дорогой. Люди выползали наружу, почерневшие от недо­едания и дыма. Расчесаные лишаи на лицах кровили. Пан Агалинский хотел было приказать, чтобы всех согнали в одно место, да осуществить за раз раздачу мази и заставить выслушать лекцию профессора насчет гигиены, но

Лёдник только рукой махнул: все равно придется идти по домам, чтобы осмо­треть больных, которые попрятались, как тараканы.

А дышать в хатах было нечем, скот содержался вместе с людьми. Осо­бенно поражало, что вместо столов в полу была прокопана глубокая канавка квадратной формы. На ее край садились, спустив ноги, а центр использовали как стол.

Американцу было достаточно одного посещения. Он с презрительной гримасой оглядывал, сидя на коне, владения недавно умершего брата. Хвелька, которого взяли с собой везти лекарства, посматривал вокруг еще более презрительно и фанаберисто, и явно считал этих грязных людей в лохмотьях бесконечно ниже себя, солидного лакея в добротной шерстяной свитке. Пран­тиш, воспитывавшийся не во дворце, и тот не мог принудить себя к визитам и оставался снаружи. А доктор заходил и заходил в халупы, раздавал банки с мазью, учил, как ею пользоваться, а еще покрикивал на людей, как на самых нерадивых студентов, — чтобы ходили в баню, чтобы мыли посуду, чтобы не отправляли в хате потребности. А еще — Прантиш это видел — оставлял в каждом доме по нескольку монет.

А потом Лёдник подошел к пану Агалинскому и протянул ему на ладони кусок чего-то черного, похожего на торф.

— Как ваша мость думает, что это такое?

Лицо Лёдника было суровым, как зимний ветер. Американец взял кусок, повертел, брезгливо бросил.

— Грязь свою они этим оттирают, что ли?

— Это их хлеб, ясный пан, — глубоким низким голосом сказал Лёдник. — Толченая кора, мякина, сушеная лебеда. А зерно, что мелется на мельнице Евхима, которое они вырастили, в этом году все отвезено в панские клети — был недород, а подушное не уменьшили.

Пан Агалинский с досадой дернул себя за рыжий ус.

— Они просто ленивые. Быдло.

— Разве те люди, что пришли к мельнице ночью, похожи на быдло? — тихо спросил Лёдник. — Если здесь ничего не изменится — подобных им станет еще больше, и сгорит не одно панское имение.

— Да что здесь за вотчина такая? — не выдержал Прантиш. — У нас в Подневодье такой нищеты никогда не видели! Чтобы в хате ни одной метал­лической ложки и ни одного железного гвоздя. Даже в голод — у общины был на всех запас зерна. Когда оно заканчивалось — муки крестьянам одал­живал, а то и дарил, и мой пан-отец, и наш сосед, его мость пан Кривицкий. Коры у нас никогда не ели!

Вырвич с удивлением заметил, что пан Агалинский покраснел.

— Здесь явно эконом мошенник и вор. Я разберусь. Когда вернемся.

Прантиш Вырвич выразительно хмыкнул, и пан Агалинский попра­вился:

— Приедем в Полоцк — дам все распоряжения. Напишу.

Из слепых окошек хатенок смотрели невидимые ненавидящие глаза.

Они отправились не через неделю, прошло десять дней с того вечера, когда основательный дормез без гербов подкатил к водяной мельнице. Саклета больше не прятала свое лицо, хотя шрам через всю щеку был еще очень заметен, но ведь он не пугал, как тогдашний мерзкий нарост, и как заверял Лёдник, со временем сделается совсем незаметным. Эпидемия, благодаря профессорским лекарствам, тоже отступала. И люди из леса сообщили, что мельника и его дочь трогать не станут. Но ясно, выйти замуж несчастной девушке в этих краях будет тяжело.