Авантюры студиозуса Вырвича

Бумажные тоже долго не продержались. Важный дворецкий занес тысячу фунтов на серебряном блюде таинственной леди Кларенс, которая так и не появилась покупателям на глаза, тут же выбежал шустрый молодой человек в синем суконном камзоле, как оказалось, нотариус, договор на покупку кир­пичного помещения в Кларкенуэлле на имя мистера Балтромея Лёдника был составлен, подписан, заверен.

И вот они стоят перед мрачным строением, кутаясь в плащи от студеного ветра, и плохие предчувствия мельтешат вокруг и жалят, как дикие пчелы.

— Поздравляю, доктор, у тебя сейчас есть собственный дворец в Ангельщине! — захохотал пан Гервасий.

Квакеры оставили пустые стены, спартанскую мебель и устойчивый запах ладана. Интерьеры были новому владельцу неинтересны, гостей, как вурдала­ков и крыс, влекли подземелья.

Вырвич в дрожащем свете свечей спускался по сырым каменным ступе­ням и вспоминал, что так же пришлось бывать в подземельях Слуцка, Менска, Полоцка, и сколько там пережито страшного и впечатляющего. Оставалось надеяться, что в лондонских подвалах все будет проще. И конечно, что там вообще что-то будет.

И вот арка, и надпись на ней «Здесь добудешь победу огня над железом». Двери не заперты. Но за дверью — ничего интересного. Длинное помещение без окон, пол наклонен вниз. Единственное, что свидетельствовало о таин­ственной истории, — на крайней стене вырублены цифры, рассыпанные беспо­рядочно, будто слепой сеял. Профессор сразу начал ощупывать камни кладки.

— Что теперь, стену ломать? — нервно спросил пан Гервасий. — Здесь без пороха не справишься. Вон какие глыбы.

Но Лёдник только рукой махнул, мол, не мешай. Изучал камни, едва не водя по ним носом, выискивая одному ему известные знаки.

— Надеюсь, я все правильно расшифровал. — бормотал доктор. — Так. Двенадцать. Тройка и четверка. Три алхимических принципа «tria prima»: сера — душа, что значит чувства и желания, соль — земное тело, ртуть — дух, что охватывает фантазию, судит о нравственности и интеллектуальных спо­собностях. Четыре элемента — вода, земля, огонь и воздух. Три состояния вещества — твердое, жидкое, газообразное. Цифры плодов, понятные толь­ко посвященным, — тринадцать. Двадцать пять. Совпадает!

И нажал сразу на два камня внизу. Они стронулись, углубились. Потом еще на один. Что-то заскрежетало, и каменные глыбы вдруг сдвинулись по специально уложенным в пол стальным полосам. Из темного провала потяну­ло холодом и смертью.

— Свидетельствую, что пан Балтромей Лёдник выполнил взятое на себя обязательство привести означенных лиц к пещере, нарисованной куклой по имени Пандора, — вдруг торжественно проговорил Прантиш Вырвич, настро­енный защищать интересы учителя, ибо тот только в драках да диспутах такой грозный и искушенный, а в жизни — как ягненок, которого все стремятся затащить к резнику. Пан Гервасий Агалинский, не отводя жадного взгляда от провала, так же торжественно промолвил:

— Подтверждаю, что пан Балтромей Лёдник выполнил часть нашего договора, и я сдержу слово о судьбе своего племянника.

— Подтверждаю, что пан Балтромей Лёдник выполнил данное моему брату обещание, и поспособствую, чтобы ему вернули жену, — проговорила и панна Полонея Богинская.

— Вот чем вы доктора прибрали к рукам, — насмешливо промолвил пан Агалинский. — Похитить женщину! Очень достойно! Пан Богуш говорил, что Богинские ни перед чем не остановятся.

— Можно подумать, их милости Радзивиллы очень озабочены моральной основой своих поступков! — резко ответила Полонея. — Вы вообще доктора судьбой маленького мальчика держите! Нечего говорить, высокая мораль­ность!

— Доктор сам хорош! — ноздри Американца начали гневно разду­ваться. — Да он перед всем моим родом в долгу!

— И в шрамах, — разозлился Прантиш Вырвич. — Может, если паны не против, они сейчас все-таки разберутся со своими сокровищами сами?

— Они разберутся! — Полонея прищурила голубые глаза. — Только рука­ми наемников! Как на сойме в Слониме, когда холуй пана Радзивилла Волович нападал на моего брата! Посмел его унижать! В то время как его хозяин заливал глаза вином! А потом мой брат был вынужден защищать Волчин, родовую усадьбу Понятовских, от радзивилловских банд! Мерзкий и баналь­ный наезд!

— А не мерзко, что ваш брат, женатый, между прочим, мужчина, поехал в Петербург предлагаться в любовники новой императрице? — разъярился пан Агалинский. — Жил там, как шлюха, извините, на смотринах! Ножкой по паркету шаркал перед немкой-царицей, которая своего мужа на тот свет спровадила! Радзивиллы, по крайней мере, ни под кого не ложатся!

— А не ваш ли Пане Коханку российской императрице, как только та овдовела, письмо послал, протекции просил, в верности клялся? — насмеш­ливо бросила Полонейка. — Афронт получил — вот и бесится! Вот и вся его независимость!

— Неправда! — покраснел пан Гервасий. — Не может этого быть! Не писал его мость Радзивилл такого письма.

— Еще как писал! — язвительно проговорила Богинская. — И самыми куртуазными словами! Корону выпрашивал! Могу свидетелей дать.

— Да пан Кароль — и без короны король! — отчаянно крикнул Агалинский.

— Если король, то где хоть какое-то разумное дело, которое он осуществил для страны? — Богинская готова была выцарапать «жениху» глаза. — Медве­дями вместо лакеев гостей пугать? Мой брат мануфактуры создает, дороги отремонтировал, театр у него лучший в Европе!

— У Радзивиллов тоже мануфактуры и театры есть! — пан Гервасий даже руку на эфес сабли положил, будто на сойме во время горячей дискус­сии. — Главное — он независимость княжества защищает! Ибо сказано в Статуте — человеку учтивому ничего не может быть дороже свободы, так как она — сокровище, кое никакой суммою переплачено быть не может.

— Он защитит вольность! — возвысила голос Полонейка. — Потопит страну в пьянстве да распрях! В государстве должна быть сильная рука — и властитель должен быть человеком рассудительным и образованным, как мой пан брат!

— Панове, может быть, продолжим поиск? — предложил Прантиш, груст­но думая, что на самом деле все они попали сюда из-за интриг российского шпиона и трон уже предназначен не Богинским и не Радзивиллам, а Понятовскому.

В узкий проход, открывшийся под аркой, Американец и Полонейка от злости умудрились протиснуться вместе. Американец в одной руке держал фонарь, в другой — саблю. Полонея — Прантиш мог присягнуть — под пла­щом сжимала симпатичный остренький кинжальчик, Вырвич не раз замечал, как она его перепрятывает.

Лёдник привалился спиной к стене сбоку от входа и утомленно прикрыл глаза. Похоже, интерес к наследию доктора Ди у него за время долгого пути окончательно выветрился.

Крики разочарования вынудили студиозуса и профессора двинуться за спутниками. Ничего не найдя в маленьком помещении, больше похо­жем на коридор, те изучали еще одну стену, за которой гипотетически мог скрываться проход. Это была плита, отличная от других стен. Мягкий известняк, украшенный барельефом, напоминающим дерево, вместо лис­тьев на нем росли цифры и буквы. Лёдник тяжело вздохнул. Его миссия не закончилась.

— Та-ак, перед нами arbor raritatis, редкое дерево, — профессор водил длинными пальцами по очертаниям барельефа. — Таким образом доктор Ди определял человеческую жизнь. На каждом ярусе дерева человек проводит семь лет, а потом делает выбор, куда двигаться дальше. Видите, разветвле­ние в форме буквы ипсилон? Семь — сумма мужской цифры три и женской четыре. Поэтому задачу на каждом этапе человек должен решить двойствен­ную. Завершенность — это восемь ступеней. В возрасте четыре на семь, это значит, в двадцать восемь лет, главный выбор — или мы делаемся эгоцентри­ками и тиранами, выбирая материальный мир, или пневматиками — через эле­менты воздуха и воды поднимаемся к духу огня, становимся философами. И последняя ступень перед посвящением — пятьдесят шесть лет. Буква I. Прямой путь наверх.

Параллельно своим рассуждениям профессор нажимал на соответствую­щие части барельефа. Плита предсказуемо отъехала.

— И не тошнит его от всех этих знаний? — пробурчал пан Гервасий и полез вслед за панной Богинской, которая уже заскочила в новое помещение.

— Гроб, что ли? — напряженно спросил пан Агалинский, рассматривая длинный ящик из покрытого черным лаком дерева, занимавший почти всю маленькую комнату.

Лёдник внимательно осмотрел сводчатые стены, каменный пол, просту­кал, пощупал.

— Здесь больше ничего нет. Доктор был позер, если бы еще что-то спря­тал — оставил бы философские загадки. Давайте это вынесем на свет.

Ящик оказался подозрительно легким. Прантиш, которого все-таки разо­брал азарт, убеждал себя, что, возможно, Ди придумал небольшой огненный меч, что должен помещаться в руке.

А наверху их ждали.

Действительно, не могло все оказаться таким простым. Около двух десят­ков, вооруженных всем, чем могут быть вооружены наемники на службе у очень важной персоны.

А вот и та персона.

Ящик ударился об пол, Лёдник, Прантиш и Агалинский выхватили сабли, панна Богинская предусмотрительно спряталась с кинжальчиком за спину «мистера Айсмана», чемпиона уличного боя.

К ним подходила Пандора.

Такая же, как та, что сидела в лаборатории Виленской академии. Толь­ко глаза поменьше, нормальной человеческой величины, и стала постарше. Этой Пандоре, в модном платье из светло-серого шелка и лазурного бархата, усыпанном жемчугами и расшитом серебром, с белым мехом, небрежно наки­нутым сверху, в синей шляпе, украшенной тем же белым мехом, можно было дать лет двадцать пять. Но привычно властное лицо, властное до жестокого, было будто не зависящим от возраста — не лицо, а маска, не человек, а «сим­вол в парче с лилиями».

— Открывайте! — скомандовала Пандора по-немецки, и ее слуги заво­зились с медными полосами, перетягивающими ящик.

— Нужно понимать, имеем честь видеть леди Кларенс? — вежливо по-немецки промолвил Лёдник, склонившись в светском поклоне.

— Можете называть меня и так, — рассеянно ответила Пандора, внима­тельно наблюдая за процессом открывания черного ящика.

— Совсем как в античном мифе, — прошептал Прантиш профессору. Тот улыбнулся уголком рта. Прекрасная Пандора снова собиралась открыть чер­ный ящик, в котором были спрятаны все беды человечества.

Наконец крышка отлетела, и заинтересованные лица жадно уставились внутрь. Ничего подобного на меч там не оказалось, но леди Кларенс выхва­тила серебряный футляр, в каком обычно хранили древние пергаменты. Слуга почтительно помог его развинтить, достал пожелтевшие рулоны. И леди углу­билась в изучение бумаг. Королевские печати, висевшие на прикрепленных к пергаменту шнурах, свидетельствовали, что это не просто стихи или частные письма, а клейноды. Документы особой важности.

Пан Гервасий оттолкнул плечом слугу, который стоял у ящика, и пощупал непонятную конструкцию, оставшуюся внутри: похоже на футляр для чего-то длинного, с установленными под разными углами зеркалами. Полонейка тотчас взяла другую удивительную вещь — хрустальный череп. Сделанный невероятно точно, можно даже было представить, что это действительно останки такого вот прозрачного хрупкого человека. Или не человека? Ибо череп был как-то слишком вытянут. Лёдник же ухватил тетрадь в твердой кожаной обложке, которая лежала в том ящике, полистал, вчитался.

— Ну, старый мошенник! — вдруг вырвалось у профессора. — А я — ста­рый дурак. — с огорчением признался тут же. — Дротики Индры, световая энергия, «есть многое на свете, друг Горацио.» Фокусы, и только!

— А вы ожидали найти здесь что-то научно стоящее? — насмешливо спросила леди, удовлетворенно сворачивая прочитанные пергаменты. Ее немецкий был совсем без акцента. — И в такую даль за этим приехали? То, что доктор Ди — мошенник, вы, известный профессор Балтромеус Лёдник, должны были знать.

Профессор почтительно поклонился.

— Ваша светлость меня знает?

Пандора, как величайшую ценность, положила клейноды в золоченый ящик, который ей с поклоном подал лакей, с помощью прислужницы уселась на принесенную обтянутую бархатом скамеечку, погладила собачку, неприят­но маленькую, пушистую и плоскомордую, поднесенную ей вторым лакеем, и только тогда сделала одолжение ответить.

— За вами наблюдали, доктор. Когда вы захотели приобрести строение «Огня и железа», я сразу заподозрила, что мы с вами уже встречались. Только я была в восковом виде. Надеюсь, вы не снимали с меня платье? По расте­рянной физиономии этого молодого человека вижу, что снимали. Ну и как я вам — понравилась, васпан?

Леди захохотала, глядя на смущенного студиозуса, — видно по всему, она занимала такое высокое положение, что могла себе позволить вольные шутки и не обременяться соблюдением этикета в разговорах с теми, кто намного ниже.

Панна Богинская решила, что по своему статусу она из их компании боль­ше всех соответствует леди, и шагнула вперед, держа под мышкой хрусталь­ный череп, который, похоже, твердо намеревалась присвоить.

— Позвольте представиться, ваша милость, я княжна Полонея Богинская, сестра генерал-майора войск Великого Княжества Литовского князя Михала Казимира Богинского. Признаться, я не совсем понимаю, что происходит.

— Восхищаюсь смелостью княжны, которая решилась на такую авантю­ру, да еще переодетой в мужской костюм, — промолвила с легким поклоном леди Кларенс. — Поверьте, ваша мость, я не насмешничаю, я и сама способна на такие приключения, — леди снова засмеялась, хотя ее серые глаза оста­вались холодными, как горный хрусталь. Пандора подала знак, и для панны Богинской тоже принесли красивую скамеечку, на которую панна сразу же торжественно и уселась, демонстрируя привычку к придворному поведению.

— Как вы догадались, я, в отличие от вас, нашла что хотела, — леди пока­зала на сундучок с клейнодами. — Без этих бумаг нашему роду было трудно вести борьбу за наследственные земли и право занимать высокое положение. Возможно, самое высокое в государстве.

Глаза Пандоры зловеще сверкнули.

— Проклятый доктор Ди! Вы знаете, как королева Бесс, Елизавета, его одаривала, доверяла ему. А он в конце ее жизни совсем развратился. Занял­ся черной магией. Связался с Келли, у которого за подделку монет были обрезаны уши. Да за одну аферу с несчастным польским графом Лестерским, которого они вдрызг обобрали, Ди стоило посадить в Тауэр! Король Джеймс так вообще прогнал мошенника. Но Ди, было время, находился очень близко от трона. Ему доверяли на сохранение важные документы. По крайней мере те, что касались происхождения моего прадеда. Да, прадед был королевского рода.

— Вы имеете в виду сына лорда Дадли и королевы? — уточнила панна Богинская. Леди скривилась.

— Давайте не называть имен! Все держалось в такой тайне, что она до сих пор может убить. Мой прапрадед имел влияние на королеву и всячески уго­варивал ее прогнать мошенника Ди и не верить его предсказаниям. Наконец доктор попал в опалу. Его выгнали из Кембриджа. После смерти королевы доктор Ди решил отомстить. И документы, которыми мои предки могли под­твердить высокое происхождение, исчезли.

Совершенные черты Пандоры выразили легкое презрение.

— Поступок этого поганого доктора лишил наш род надежды на трон. Из завещания доктора Ди стало понятно, что клейноды, заверенные королевой Елизаветой, где-то припрятаны. Говорили, что доктор доверил ключ к своим сокровищам восковой кукле. Но прадед жил в Германии, вынужденный скры­ваться от врагов, боявшихся, что он вступит в борьбу за власть. Когда он смог вернуться в Англию, чтобы отыскать восковую куклу, — кстати, сделанную в виде самого доктора, — ее уже не существовало. При короле Джеймсе монахи сожгли ее как дьявольскую вещь, и по-своему были правы. А дальше — слу­чай. — Пандора коротко вздохнула, расправила складочку на юбке, будто не было ничего более важного, нежели эта складочка, тронула шляпу — прислу­га тут же поднесла пани круглое зеркало в золотой оправе, которому Пандора ласково улыбнулась, и продолжила речь, любуясь собой. — Я, знаете, мало жила в Англии. У нас замки в Германии, Швейцарии. Когда в Швейцарии пошла мода на восковых кукол, отец хотел заказать такую у известного мастера Вокансона. В виде меня — все с детства восхищались моей красо­той. — Леди произнесла это безо всякого кокетства, просто как факт, снова улыбнулась зеркалу и наконец отвела от него взгляд. — Это было забавно. С меня снимали маски, обмеряли. Мастер и рассказал, что к нему обратились от литвинского князя. как его. Эрдивилла. Попросили построить автомат на основе древнего механизма. Как только прозвучало имя доктора Ди, мой отец сразу понял, что это шанс! Предложил Вокансону использовать для куклы с механизмом доктора Ди мой образ. Мастер работал три года, пока я, вос­ковая, не начала рисовать свой рисунок.

— Тогда ваш отец заплатил, чтобы мастер убрал из механизма важную детальку, и рисунок больше ни для кого не появлялся. Чтобы автомат при наладке мог начертать только что-то неопределенное, — продолжил Лёдник.

— А зачем делиться тайной? — усмехнулась Пандора. — Отец готов был и сам выкупить автомат — только Вокансон страшно упрямый и дерзкий. Ах, слово чести, репутация мастера, должен выполнить заказ клиента — даже под страхом смерти. Отец удовлетворился тем, что рисунок был у нас, а автомат испорчен. Где находится сокровище, догадаться было легко: дом, прозванный «Огонь и железо», построен над подвалами, где когда-то действовала тайная лаборатория доктора Ди и происходили сборища адептов-чернокнижников. Отец сразу выкупил это здание. Поверьте, обыскали его основательно. Но никаких хранилищ открыть не удалось. Отец подумывал разобрать все по камешку. Но начались очередные политические злоключения, мы съехали. Отец умер. И я возвратилась сюда только недавно. В тайное хранилище в этом доме, признаться, я больше не верила. Если бы оно существовало, давно бы отыскали. Кто же знал, что в далекой стране найдется доктор, который починит автомат, расшифрует рисунок. И появится лично, чтобы забрать сокровище.

Леди Кларенс бросила снисходительный взгляд на Лёдника и снова обра­тилась к Богинской.

— Я отдала дом квакерам, так как он пользовался такой дурной славой, что могли поджечь. А так — святые люди, молятся днем и ночью. Но и они начали нести чушь о каких-то привидениях, доктора Ди, Уриэля. И я решила хижину эту продать.

— А почему вы искали здесь клейноды? — поинтересовалась панна Богинская. — Его мость пан Героним Радзивилл мечтал об огненном мече. Да и наш доктор пришел к тому же выводу.

Пандора иронично хмыкнула.

— Для нас здесь не было загадки. Огонь — символ нашего родового герба. Железо — присутствует в гербе наших политических противников в виде меча. Победа огня над железом — это подтверждение нашей королевской крови!

— Подождите, — вылез Прантиш, — но огненный меч существовал! Разрезанные латы!

— А об этом давайте спросим доктора.

Лёдник мрачно поклонился слушателям и заговорил назидательно, как на лекции.

— Судя по тому, что мне сейчас удалось прочитать в тетради доктора Ди, здесь присутствуют даже два огненных меча. Или устройства, кои уси­ливают и преломляют световой луч. Конструкция, что так понравилась пану Агалинскому, — макет прибора, в коем солнечный луч проходит через систе­му зеркал и может поджечь, ну, скажем, парус корабля. В хорошую солнечную погоду. Такое совершал в свое время Архимед. Правда, делать это устройство нужно футов семь высотой, но железо резать все равно не сможет. Зато в тетради нарисована схема, как, используя зеркальные щиты и скрытые каме­ры, подменять в этом приборе на глазах пораженной публики целые предметы заранее рассеченными. Психологическое воздействие может быть большим.

— А череп? — вскрикнула разочарованная панна Богинская.

— А череп, ваша мость, прообраз этой машины. Думаю, доктору Ди привезли его из Америки, — пан Гервасий сразу бросил на череп заинтере­сованный взгляд. — Доктор Ди изучил его свойства и захотел использовать принцип. Положите его на ровную поверхность.

Полонейка поставила понравившийся раритет на ящик для фокусов. Лёдник заглянул в тетрадь, сверился с нарисованной там схемой и аккуратно поднес зажженный фонарь к хрустальному «лицу»: тут же глаза черепа ярко запылали отраженным огнем, будто из них вырвались два луча. Это было так впечатляюще, что Полонейка ойкнула, и даже леди Кларенс вздрогнула, а потом лениво похлопала в ладоши.

— Браво, профессор, доктор Ди имеет стоящего наследника. Можете забрать все эти вещи. Вы же купили их вместе с домом, — усмехнулась. — Мне, кстати, очень интересно было наблюдать, как вы добываете деньги. Этот ваш, доктор, друг из королевского научного общества, к которому мои люди наведались после вашего визита, рассказал о шарлатане и богохульнике профессоре Лёднике много интересного. А назавтра я сама понаблюдала за вашим выступлением в моем любимом бойцовском клубе. Мне сообщили, что вы послали заявку на участие. Я была в ложе в белой шляпе, под маской. Получила удовольствие, — леди Кларенс приласкала собачку, которую ей снова поднесли по ее знаку, и осмотрела Лёдника как-то очень недобро, оце­нивая, как будто собиралась приобрести новый предмет мебели и прикиды­вала, в какую комнату его лучше поставить. — Кстати, я попросила своего друга, лорда Кавендиша, проводить вас домой. Иначе, боюсь, мы бы сегодня не разговаривали.

Полонейка вежливо поклонилась.

— Благодарим, ваша мость. Но его мость лорд Кавендиш как-то странно себя вел: как только я спросила о вашей персоне, высадил нас из кареты.

Пандора откинула голову и засмеялась, как с горы съезжая.

— Вот как, а я думаю, почему он сегодня на записку не ответил, — равно­душно сбросила с колен собачку, которая обиженно взвизгнула. — Лорд милый, но немного надоедливый. Почему-то придумал, что он в меня влю­блен. Мой муж из-за этого над ним все время подшучивает. Мне пришлось заверить сэра Джона Кавендиша, что я с четырьмя чужестранцами лично не знакома. Что дело чисто политическое. А тут оказывается, что вы мной интересуетесь. Что ж, придется наказать его светлость за такую смешную ревность.

Прантиш смотрел, как двигаются совершенно очерченные губы Пандоры, как она манерно растягивает слова, и ему казалось, что это говорит автомат. Теперь было видно сходство — не внешнее, а внутреннее — леди Кларенс и лорда Кавендиша. Эдакое безразличие к жизни и смерти — и чужим, и собственным, уверенность, что каждый каприз должен удовлетворяться. Жестокость ребенка, который надувает через соломинку лягушку, обрывает крылышки мухам и просто не в состоянии осмыслить чужую боль.

— Ну, время идти. Ах, эта политическая борьба отнимает так много сил! — леди с помощью прислуги встала, снова поправила шляпу. — Я хочу придумать особенный галстук для вигов. Элегантный и немного с вызовом.

Панна Богинская отвесила прощальный поклон с некоторым смущени­ем — если бы была в платье, присела бы в реверансе. Пан Гервасий чувство­вал себя обиженным, так как леди определила каждому свое место. На этот раз княжна Богинская где-то близко по статусу, пан Агалинский — на сту­пеньку ниже и не стоящий разговоров, Прантиш Вырвич — еще ниже. Паж, держащий шлейф. А Лёдник — так, шут, игрушка.

А с игрушками можно не церемониться. Леди наставила на профессора палец, обтянутый тонкой кожей перчатки.

— Поедете со мной.

Профессор даже растерялся от неожиданности.

— Зачем, ваша милость?

— Лечить меня будете, — леди насмешливо смотрела на доктора, и было в ее взгляде что-то хищное. — Как вы фехтуете, я видела. Теперь покажете свой медицинский талант.

Лёдник едва сдерживал гнев.

— Я не взял инструменты и лекарства.

— В моем дворце найдутся, — казалось, Пандора подтягивает к себе на поводке несчастного щенка, который упирается всеми четырьмя лапами, виз­жит, но все равно очутится в зоне хозяйской плети. — Ничего плохого с вами не случится.

— В таком случае, ваша светлость, я возьму с собою ассистента, — Лёдник показал на Прантиша, но леди холодно возразила:

— Нет. Вы справитесь один. Надеюсь.

В последнем слове прозвучала угроза. Губы Лёдника сжались, глаза загорелись, он готов был взорваться, но Полонейка кольнула его своим кинжальчиком в бок и, приподнявшись на цыпочки, прошептала на ухо, сохраняя милое выражение личика:

— Если вы, доктор, сейчас продолжите ломаться, как невинная девочка, ей-богу, сама вас зарежу, не ожидая, пока это сделают слуги леди. Ну, улыбай­тесь и вперед!

В глазах Пандоры, начинающей осознавать неслыханное — непокорность ее воле, появилось что-то такое. «Убьют всех», — мелькнуло в голове у Прантиша.

Профессор улыбаться и не подумал, от гнева он смог только повернуть голову в сторону Богинской и прошипеть ругательство на латыни, что-то вроде «чем выше, тем развратней», но за леди пошел.

— С-сука. — только и сказал пан Агалинский, когда они остались одни в пустом, как совесть опытного вора, доме. — Содрала с нас тысячу фунтов для смеха! Открыли для нее сокровищницу, нашли клейноды, которые два столетия искала семья. А она посмеялась, да еще и доктора увезла!

Вырвич не находил места от тревоги. Саломея была права. Кукла дей­ствительно недобрая и опасная! Стоило ей ожить — и она схватила того, кто осмелился ее оживить. Просто страшная сказка!

— Может, пробраться за ним во дворец? Что эта сумасшедшая с Бутримом сотворит?

Пан Гервасий издевательски захохотал, а панна Богинская фыркнула над наивностью студиозуса:

— Думаю, твой бывший слуга получит интересную компенсацию за тыся­чу фунтов. Заявила же леди, что собирается отомстить лорду Кавендишу за напрасную ревность.

Прантиш покраснел от грязного намека. Все-таки придворная жизнь заметно развращает людей! Невероятно красивая и родовитая, персона королевской крови, замужняя, — что ей сын полоцкого кожевника? Да еще немолодой, худой, клювоносый и такой язвительный, что о язык порезаться можно.

А пан Гервасий еще и добавил:

— Не удивлюсь, если леди после каждого посещения бойцовского клуба забирает к себе чемпионов. Даже самых страхолюдных. А Лёдник твой перед родовитостью дам никогда не останавливался.

В его голосе слышались нотки зависти и злости.

В гостинице они просто сидели и молчали, как охотники, что обещали добыть зубра, а едва подстрелили по куропатке. Пан Гервасий положил ноги на ящик с зеркалами, панна Полонея использовала хрустальный череп как подставку для парика. Оба, похоже, придумывали, как лучше рассказать тем, кто их послал, о ценности добытых не слишком впечатляющих реликвий. Естественно, надежда была на Лёдника.

А тот все не возвращался. Прантиш всю стену исколол саблей, отраба­тывая хитрый удар, подсмотренный у профессора во время его последнего поединка.

Появился доктор только утром. Пришел усталый, злой, как шершень, сжав зубы, сбросил камзол, парик, сапоги и упал ничком на кровать. Вырвич заметил, что на рукаве его рубахи, над повязкой, которая стягивала рану, про­ступила кровь.

— Что там произошло, Бутрим? — не выдержал студиозус. — Ты в порядке?

— Ты читал библейскую историю о святом Иосифе, которого напрас­но соблазняла жена вельможи Потифара? — глухо, в подушку проговорил Лёдник, у него, похоже, не было сил повернуть голову.

— Д-да, что-то помню. — пробормотал Прантиш в плохих предчув­ствиях.

— Так вот, оказалось, я не святой Иосиф, — сказал Лёдник.

Пан Гервасий и панна Полонея хохотали долго, но приглушенно.

Злить профессора не хотелось никому.

Но это произошло вечером. Когда заспанного Лёдника растолкали, чтобы вручить переданный расфуфыренным лакеем подарок: тысяча фунтов, только не в банкнотах, а в пересчете на полновесные немецкие цехины, и чудесная турецкая сабля-килидж в ножнах, усыпанных самоцветами.

Доктор отшвырнул мешок с цехинами, будто тот тоже покушался на его добродетель, саблю даже из ножен не вынул. Только сжимал челюсти, прятал глаза и пытался не обращать внимания на язвительные рассуждения пана Гервасия о том, что леди Кларенс осталась, судя по всему, довольна лечением, но почему только отпустила лекаря к утру? Надоел? Второй врач ждал за две­рью? Неужто не предлагала остаться подольше?

— Предлагала! — наконец взревел разозленный вконец Лёдник. — Все предлагала! Место персонального врача, политического сподвижника с перспективой войти в партию вигов. Мало мне политической возни Речи Посполитой! И если панове еще раз напомнят мне о леди, я, пожалуй, поду­маю над ее предложением более благосклонно.

После этого шуточки вслух прекратились, пан Гервасий тоже надулся, так как пана неслабо-таки затронуло, что на него, родовитого, сильного, красивого и молодого, Пандора не позарилась, и пошел пить портер — крепкое аглицкое пиво, которое вошло в моду в Беларуси. В Менске за бочку портера просили восемнадцать золотых, а здесь она стоила всего один. Да и пиво было вкус­нее — свежее, не измученное морским плаванием. А еще говорили, что аглицкие пивовары в пиво, что продают за границу, для вкуса и чтобы не портилось, добавляют всяческой дряни, едва не мышьяку. Так что пан Агалинский, если бы мог, целое судно загрузил бы отменным пивом. Богинская укрылась в своей комнате, ибо хорошо помнила об угрозе похищения. Цехины Прантиш предусмотрительно прибрал к себе. А Лёдник, как видно, уже начинал мучить себя за очередной грех.

— Я ничего не скажу пани Саломее, — тихо промолвил Прантиш.

— Я сам ей скажу, — горделиво объявил доктор. Студиозус вытаращил глаза:

— Зачем? Сдурел, Бутрим? Разве жене стоит о таком рассказывать?

— А если не стоит, что же это за супружество? — уныло промолвил Лёдник, видно, уже воображая неприятный разговор. Вырвич даже засто­нал — вот несчастное создание этот лекарь, вечно сам себе жизнь портит.

— Ты вот что, перестань себя грызть. В чем твоя вина? Разве ты сам к леди в гости набивался? Ну, держался бы за свою честь, как собака за хозяй­ский веник. И нас бы там, в винокурне, всех положили. И лежали бы наши косточки в подземельях, вот пани Саломее радость была бы! Нам еще вер­нуться надо — и выжить.

— Грех есть грех, — проворчал Лёдник, но, видимо, то, что Прантиш не презирает, его немного успокоило.

А Вырвич еще раз улыбнулся странностям бывшего слуги. Стать амаратом лица королевской крови — это во всем свете считалось не позором, а высо­чайшей честью, даже государственной службой. За это боролись, гордились, и уж конечно, не стыдились принимать подарки. Станислав Понятовский повсюду демонстрировал золотые табакерки с вензелями российской импе­ратрицы. Рассказывали, что когда еще жив был муж Екатерины, который жену свою законную очень не любил и рад был уклониться от супружеского долга, то они, случалось, ужинали вчетвером — Петр со своей любовницей, Екатерина — с телком-Понятовским, а потом расходились эдакими счастливы­ми парочками по комнатам. А бывший мещанин переживает! Святой Иосиф нашелся. Эх, да если бы его, Прантиша, Пандора в гости позвала! Всю жизнь можно такое приключение вспоминать и собой гордиться. Вот посмотреть бы и на пана Агалинского, который от зависти воздух кусает. Панна Богинская, чей женатый брат с помощью датского посла Зигфрида фон Остена в любов­ники к царице набивается, тоже на доктора теперь с большим уважением смо­трит, будто бы тот в шляхетстве укрепился. А Лёднику, видите, стыдно! Одно слово — кому счастье само в руки идет, тот его не ценит.

Глава пятнадцатая

Без золотого руна

Что не лечат травы, вылечивает железо, что не лечит железо, исцеляет огонь, что не исцеляет огонь, то следует признать неизлечимым.

Гиппократ был прав.

Ни травы, ни железо, ни огонь не помогли бы профессору Виленской акаде­мии победить неизлечимую меланхолию. Вышел утром из комнаты гостиницы «Дуб и Ворон» мрачнее зимнего лондонского неба. И — о чудо, — на пару с Прантишем заказал кофе. Что же, нужно было взбодриться — завтра решили отъезжать. А сегодняшний день панна Богинская и пан Агалинский потребо­вали посвятить одна — магазинам, второй — кабакам, а Прантиш, которого панна мило попросила охранять ее во время похода за покупками, был в предчувствии галантной прогулки — кому что, а мельнику ветер. Панна хоть и декларировала свою нелюбовь к корсетам, каблукам и фижмам, все-таки заскучала по своему светскому образу и успела уже накупить кое-чего, а сей­час, когда компания разжилась дукатами Пандоры, как было не приобрести что-нибудь из модных тряпок.

Рыжий отельщик жестом позвал Лёдника к себе, пошептался. Вырвич не очень встревожился — после того как Лёдник за три дня вылечил судороги у жены ангельца, тот относился к ученому постояльцу с искренней симпати­ей. Не исключено, что и во время турнира в бойцовском клубе ловкий отельщик через того же слугу, которого Лёдник посылал в клуб, чтобы записаться на участие, сделал пару ставочек на своего жильца.

Ангелец пошептался с доктором и исчез. Лёдник возвратился с физионо­мией будто бы спокойной. Но Прантиш научился угадывать, что на дне этого профессорского спокойствия скрывается. И увидел, что на этот раз случи­лось нечто нешуточное.

Доктор влетел в номер, как черный вихрь, студиозус едва за ним успел. Пан Агалинский даже зевать прекратил.

— Зовите панну Богинскую! Срочно отъезжаем!

— А что такое, доктор? — заспанно поинтересовался Американец, трогая свежий «фонарь» под глазом, который остался на память от лорда Кавендиша. Лёдник провел рукой по лицу.

— Леди Кларенс убили. Хозяин предупредил, нас ищут. Главным образом, конечно, меня.

Беда за бедою ходит с колядою. Прантиш ошеломленно пытался понять, не шутит ли учитель. А тот нервно бросал вещи в дорожный сундук, а потом — вот неожиданность! — осторожно взял в руки подарок Пандоры, турецкую саблю, к которой до сих пор так и не прикоснулся, достал из ножен, тоскливо посмотрел, вложил в ножны — и решительно прицепил к поясу.

Вот тут Прантиш и поверил, что леди Кларенс действительно нет!

— Держу пари на свой любимый парижский роброн серебряной парчи, что из дворца леди Кларенс исчезли и заветные клейноды! — лениво про­тянула панна Богинская, передоверившая упаковывать свой багаж отельной прислуге. — Ее мость леди слишком легкомысленно относилась к полити­ческим интригам. Если ввязываешься в борьбу за трон — нужно, чтобы из каждого кубка три раза до тебя отпивали слуги, — наставительно говорила панна. — Те, кто хотел вывести леди из игры, все сделали мудро. Клейноды никто, кроме нее, не читал, они исчезли, владелица умерла, а вместо того чтобы сразу начать интригу, коротала время в компании одного чужестран­ного врача, на которого очень удобно повесить убийство. — Богинская шаловливо посмотрела на смятенного Лёдника, складывающего бутылочки с лекарствами в чемоданчик. — Ну, надеюсь, по крайней мере, перед смер­тью леди провела время в усладах. Не так ли, пан Лёдник? Вам же лучше знать!

От такого цинизма даже Прантишу сделалось неприятно. Доктор раздра­женно выпрямился и пронзил взглядом нахальную паненку:

— Я не обсуждаю ни свою, ни чужую частную жизнь. И вам не советую.

— Да не влюбился ли ваша мость в ту холодную, как кусок льда, и чув­ственную не более полена англичанку? — Полонейка преувеличенно наивно хлопнула ресницами. Доктор прищурил глаза.

— Боюсь, что я, по происхождению простой мещанин, не могу доду­маться до вашего понимания слова «люблю». Как-то оно в ваших маг­натских кругах странно трактуется. Но заверяю вашу мость, что у меня нет никаких оснований для сравнения ее мости леди Кларенс со льдом и поленом.

Богинская немного покраснела и многозначительно покивала головой, а пан Агалинский добавил своего яда, со злобой бросив:

— Что-то все твои любовницы, доктор, недолго живут.

Лёдник промолчал, стиснув зубы, однако так швырнул последний пузы­рек в чемодан, что тот разбился, и комнату заполнил резкий запах болота.

Прощай, Вавилондон, придется ли еще встретиться.

Они гнали лошадей сквозь холодный ветер и мрак, несмотря на усталость и разочарование, и Вырвичу казалось, что с того времени, когда в кабинет профессора Виленской академии пана Лёдника ввалились пьяные шляхтичи с завещанием великого гетмана, прошли не месяцы, а годы. Как будто они добывали Святой Грааль в заколдованной стране феи Морганы.

Огонь в камине Дуврского отеля возводил и сразу же рушил готические храмы, за окнами свистел ветер, в кубках остывал грог, который не полени­лась собственноручно приготовить одна благородная княжна, и казалось, что кроме этого сумрачного, но уютного помещения, где любя, ненавидя и терпя друг друга, молчала четверка, нет ничего.

Панна Полонея все время незаметно расправляла кружева на своем пла­тье — будто хотела убедиться, что наконец приняла обычный облик дамы. В ее парике парили голубые птички. Прантиш не сводил глаз — за время их странствия панна немного похудела, но носик был вздернут так же задорно, нижняя губка мило выдавалась вперед. Полжизни отдал бы за то, чтобы поце­ловать эти уста — без угрозы, что тебя пырнут кинжальчиком, напоят ядови­тым вином или посмеются над доверчивым студиозусом. Вот пан Гервасий Агалинский, «жених» самозваный, не переживает — подкручивает усы да напевает себе под нос об увядшей розе и разбитом сердце рыцаря. Лёдник молчит, уткнувшись в какую-то чрезвычайно редкую и скучную книгу, приоб­ретенную в Лондоне, но иногда забывает перелистывать страницы — смотрит отсутствующим взглядом, думает о чем-то своем, тоскливом. Ничего, вот-вот придет из Гданьска судно, там доктору с его морской болезнью будет не до философских рассуждений.

Только бы буря улеглась.

— Что вы будете делать после возвращения, пан Вырвич? — лениво спро­сила Полонейка, любуясь отшлифованными коготками. — Может, на военную службу пойдете?

— Сначала получу диплом доктора вольных наук, — упрямо ответил Прантиш. — А там видно будет.

— Что ж, у моего будущего мужа, князя Паца, найдется место для еще одного поэта, — несносно спесивым тоном промолвила панна Богинская. — А если вы пойдете дальше по медицинской части, могу предложить вам место нашего придворного лекаря.

Вырвич почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— Не думаю, что пойду на службу к вашему мужу.

Пан Агалинский прекратил напевать и оскалился, почуяв начало ссоры.

— А я бы к вам, пан Вырвич, лечиться не пошел. Доктор должен быть, вон как этот ваш бывший слуга, серьезный, мрачный, страшный. Хорошие лекарства — горькие и мерзкие на вкус.

Панна Богинская манерно захохотала.

— Да, пан Прантиш слишком куртуазный для науки.

— А вы уверены, наияснейшая панна, что его мость князь Пац на вас женится? — холодно спросил Вырвич, у которого от гнева даже уши заложи­ло. — Особенно после вашего авантюрного путешествия. Из коего вы при­везете вместо чудо-оружия хрустальный череп. И будут паны-магнаты один в другого пускать солнечные зайчики.

Полонея злобно прикусила губу.

— У моего пана брата и обычного оружия хватит, чтобы заткнуть рты нахалам!

Прантиш не собирался отступать — откуда-то взялась смелость высказать все, что горьким осадком лежало на дне души:

— Коварно лишили свободы пани Саломею Лёдник и думаете, что вам все даже на том свете будет прощено? Вы, панна, очень напоминаете мне еще одну очаровательную панну — Ядвигу Струтинскую.

— Не ту ли, из-за которой на браславском соймике порезались-подрались? — заинтересовался Американец. Прантиш криво усмехнулся.

— Ее. Староста Опсовский Ян Техановецкий добился руки очарова­тельной панны Ядвиги, а ее отец не дал за ней обещанных ста тысяч золотых. Пан Техановецкий потребовал развода из-за неприличного поведения жены. А когда во время соймика шел на площадь с братом, тесть увидел его и приказал стрелять из окон. Пана Техановецкого ранили, а брата его так и вовсе убили. И какая же резня началась! Дом Струтинского взяли приступом. Живых и мертвых загрузили на возы да повезли в Вильню. Мертвых — предъявлять, живых — судить. Но за Струтинского были Чарторыйские, поэтому Техановецкие дело проиграли. А в той резне моего дядьку убили, который деньги на мое образование давал, да и потом обещал поддерживать. И какая, скажите, разница, был он на стороне Техановецких или Струтинских? А пани и сейчас на балах красуется.

Прантиш отхлебнул душистого напитка и поставил кружку из синего стекла на стол с ножками в виде грифонов. Голова приятно кружилась.

— Погибнуть в бою за своего сюзерена — это долг шляхтича! — нази­дательно сказал пан Агалинский. — И нечего укорять прекрасных дам за то, что они пользуются чем Господь их наделил для нашей радости и погибели. Пил и буду пить из туфелек прекрасных дам, наших галантных убийц! Вот однажды в Несвиже на Масленицу мы выпили из сапога пана Кароля за его фортуну — и пусть его мость пан Кароль всю шкуру с меня заслуженно спу­стит за непочтительность, но из туфельки. из маленькой, расшитой золотом туфельки пить намного приятней!

Пан Агалинский тоже отпил грога и усмехнулся своим бахусовым вос­поминаниям.

— Когда-то я читал труды Андрея Белоблоцкого, ученого шляхтича и поэта, которого позвал в Москву Симеон Полоцкий — образовывать тамош­ний люд, не знакомый ни со стихосложением, ни с современным любомудри­ем, — вмешался ментор-Лёдник. — Естественно, меня тогда в первую очередь интересовал трактат «Великая и удивительнейшая наука Богом просвещен­ного учителя Раймонда Луллия». Луллий — вот кто легко варил золото, как хозяйка тыквенную кашу. Но прочитал я и «Пентатеугум, или пять книг кратких о четырех вещах последних, о суете и жизни человека». Там слышит­ся наш белорусский язык, а в основе — произведения немецких поэтов.

Горе гладким лицам женским, душам, сердцам, надеждам,

Что гордятся, как хвост павлина, соблазнением мужей.

Голубые глаза панны Богинской блестели, как два сапфира, очищенные алхимиком до небесной прозрачной синевы.

— Укоряете дам за то, что из-за них проливается кровь? Горюете о заклю­ченной пани Саломее? А рассказывали вам о судьбе несчастной графини Бельведерской? Она наскучила своему мужу, того подбила любовница — и граф обвинил несчастную женщину в измене, и она уже лет семь сидит под замком. Ей не позволяют видеть детей, окружили самыми грубыми слугами. Все знают, что графиня ни в чем не виновата, все видят, как ее муж живет с другими, но никто помочь и не может, и не пробует. А несчастная Гальшка Острожская! — на щеках Полонейки горели пятна. — Она осталась богатой наследницей, за нее ссорились женихи. Обвенчалась по любви с Дмитрием Сангушкой — их догнали, Сангушку на ее глазах убили. А потом несчаст­ную девушку просто похищали друг у друга, пока назначенный королем жених, старый и корыстный, не взял приступом монастырь, где она скры­валась с матерью, насильно на ней женился. А когда бедняга не захотела проявить к нежеланному мужу любви — просто запер ее на восемнадцать лет в покоях своего замка и даже слугам разговаривать с ней запретил. И дядька панны, великий гетман Константин Острожский не помог. А что его мость князь Героним Радзивилл со своими женами творил! Терезу Сапегу отец еле вызволил, Магдалена Чапская сама к матери сбежала, Анжелику Менчинскую брат, рискуя жизнью, выкрал. У бесправных созданий свои средства про­тивления, панове. Я в совершенстве умею притворяться, льстить, интриго­вать, — Богинская невесело усмехнулась. — Я буду очень хорошей женой. Думаете, я не знаю, что меня ждет на родине? Я такой же «приз», как несчаст­ная Гальшка. Того, кто ухватит меня «не по рангу», ждет самая жалкая доля.

Прантиш и Американец помрачнели, как осенний день.

— А мой жених. — панна Богинская тоскливо смотрела, как восста­ют и рушатся в камине огненные башни. — Могу надеяться только, что он не будет слишком жестоким. И не очень хитрым. И возвращаться сейчас. После всего пережитого. — Богинская даже простонала сквозь зубы. — А путешествие — кто знает, что я была в этом путешествии? По оглашенной версии — я в Гутовском монастыре бернардинок, кстати, там же, где пани Саломея Лёдник. Там и правда сидит сейчас панна Полонея Богинская, грехи отмаливает. Только темноглазая и тихая, как молоко в кружке.

Доктор при упоминании о жене закрыл, как от боли, глаза.

— Неужто ваша мость послала вместо себя в монастырь ту вашу каме­ристку, как ее, Ганульку? — притворно безразлично промолвил Прантиш, у которого даже сердце зашлось от безнадежности, гнева и тоски.

— Именно! — жестоко усмехнулась Полонейка. — Она же так влюбилась в вашу мость, пан Вырвич. Бредила вами. Едва до нервной горячки себя не дове­ла. Отказалась, между прочим, от выгодного замужества — одному юристу она было понравилась. А я бы дала стоящее ее положению приданое. Но для вас, пан Вырвич, моя бедная Ганулька — слишком мелкая пташка, не так ли?

Прантиш отвел взгляд. Он и вправду не обращал особенного внимания на прислугу княжны Богинской — хоть и шляхтянка, и милая, и тихая. Но — кто же нагибается, чтобы сорвать маргаритку у куста роз, когда вот она перед глазами — прекрасная, яркая роза, пусть и колючая.

— Вот вас, пан Лёдник, ученый муж, отважный воин, могучий маг, что больше всего возмущает: что леди Кларенс такая нераскаявшаяся грешница была или что выбирала, решала, вынуждала — она, женщина, смелая, краси­вая и независимая? Взяла вас, как игрушку, попользовалась — и отправила с соответствующей платой, — Полонейка вызывающе ждала ответа.

Лёдник помолчал, глядя на огонь, тени скакали по его худому лицу. За стенами билось ледяное сердце бури, иней покрыл стекла, а это значит, кто-то из несчастных бездомных в эту ночь замерзнет и отправится в свой большой вечный дом. Врать, прикидываться, казаться лучшим, чем на самом деле, — зачем, если буря сметет все, а Бог видит всех?

— Не буду притворяться святым, — с трудом проговорил Лёдник. — И открещиваться не стану. Мне было с ней хорошо. С одной из самых красивых, страстных, необычных, опасных женщин, которые случались на моем пути. Наверное, я бы мог что-то придумать, чтобы не согрешить, не изменить своей любимой, оставшейся дома, в плену. Но не стал. И. мне было хорошо. Фан-тас-ти-чес-ки. А осознание, что адские страдания, рас­каяние — все будет, но — потом, еще прибавляло остроты ощущениям. Вы что думаете, я целовал ее и думал о Саломее? — бывший алхимик сухо рассмеялся. — Я же. нормальный мужчина, со всем набором животных инстинктов. И вот когда я узнал, что леди мертва. Знаете, я почувствовал облегчение. Будто грех мой стал мизерней, искупился. — Лёдник на минуту закрыл лицо ладонями со следами «томашовских объятий». — Человек легко договаривается сам с собою, чтобы иметь силы жить дальше. И я буду жить. Сколько получится.

— Твоя правда, Бутрим, — тихо сказал Прантиш, чувствовавший уди­вительную легкость во всем теле и неудержимое желание высказать, что на душе. — Вот ты покровительствуешь мне, как сыну. Но ведь если бы не каприз пана Богинского, выплатившего твой долг, ты мог и дальше оставать­ся моим бесправным слугой. Ты думаешь, я так легко отпустил бы тебя на волю? — Вырвич тоже горько рассмеялся. — Мне очень нравилось, что у меня, неимущего шляхтича, у которого даже коня не было, появился собствен­ный доктор, раб, с коим я могу сделать все что хочу, — хоть он более образо­ван и сильнее меня. И я убеждал себя, что я же о тебе забочусь, я — хороший хозяин. Возможно, однажды я ударил бы тебя. И ты бы стерпел. А потом. Я не знаю, как сложилась бы твоя и моя судьба, Бутрим.

Ветер скулил за окном, как потенциальный висельник, но настолько неу­дачливый, что даже не может найти удобное место, чтобы повеситься. Щеки горели, будто от лихорадки. А сознание меркло.

— Вот жуки эти ангельцы, — проворчал пан Агалинский. — Они раз­бавляют чай молоком, молоко — водой, ром — чаем, а страсть — длинными разговорами. Нет ничего хуже разговоров, в которых тонут настоящие цели и мужество поступков.

Вырвич заметил, что лицо пана Гервасия болезненно горит, а в глазах нездоровый стеклянный блеск.

— Договориться с собой легко. В несвижском кадетском корпусе был обычай — если во время конной муштры кто-то из нас по неловкости своей сваливался с коня, должен был отдать машталеру все, что на нем есть. Одежду, обувь, то, что в карманах. Только фамильное оружие можно было оставить. У нас, альбанцев, не принято было хитрить, и все делали, как договорено.

И вот однажды с коня упал я. Не потому, что плохой всадник, — а потому, что ночью загуляли, да так, что голова была как бочка с квашеной капустой. И вот потащился я на конюшню. Раздеваюсь. Ничего не жаль — а вот пояса жаль. Потому, что пояс этот счастливый — не тканый, а кожаный, широкий, с серебряной бляхой. Я с ним всегда и в карты выиграю, и девицу уговорю. И так мне стало жаль этого пояса — будто бы удачу свою отдать, — что я его припрятал. Сунул за балку, когда никто не видел. А вечером за ним вернулся. Что мне был тот ремень? Я мог купить воз таких ремней! Но соблазнился. Испугался, что удача отвернется. И правда, отвернулась. Меня подстерегли товарищи, когда за балками шарил. Стыда набрался. Ну как было объя­снить, что не ради серебряной бляхи правила нарушил? Тогда каждый из кадетов-альбанцев в наказание должен был стегануть меня тем ремнем по спине. Назавтра встать не мог. Но усвоил: шляхтич не должен дорожить ничем, кроме чести! Как только привязался к какой-нибудь вещи, нужно от нее избавляться!

— Мой пан-отец Данила Вырвич, покойный, царство ему небесное, чтобы доказать, что не дорожит никакой вещью, лишил наш род достояния, а мою пани-мать свел в могилу, — хмуро сказал Прантиш. — Побился об заклад с соседом, кто больше своего имущества истребит да раздаст. Ну и выиграл.

— Уважаю вашего пана-отца! — поднял кубок Американец.

— И вот скажите, паны-братья, — продолжал Прантиш, — почему, в таком случае, если презрение к богатству и достоянию считается шляхетским достоинством, вы посмеиваетесь над благородными людьми, что этого иму­щества имеют меньше вас? Сколько я натерпелся за жизнь — «А почему пан Вырвич не принимает участия в придворной карусели? А где его арабский конь? А где его слуги? А этот диамант — единственное, что у пана есть?» А я, между прочим, веду свой род от князя Палемона!

Панна Богинская опустила глаза.

Пан Агалинский стукнул о дубовый стол пустой кружкой.

— Когда пан Кароль станет королем, он всю родовитую шляхту щедро наделит! Мы паны-братья в шляхетском равенстве — кроме всяческих, с патентами. Шляхтич — это воин! Человек с прямой душою и отважный. Пан Кароль, когда приезжает в гости к шляхте, сходит с коня — пусть бы и в грязь, и с каждым из делегации, которая его встречает, обнимается, даже если их больше сотни. Не то что Телок, брезгующий общий кубок за столом при­нять. Не люблю людей, которые хитрят и что-то утаивают.

— Что-то мы этим вечером ничего не утаиваем, — задумчиво проговорил Прантиш, чувствовавший подозрительную легкость, даже стены покачива­лись. Лёдник покрутил в руках кружку с выпитым наполовину напитком, под­нес его к носу, с наслаждением втянул душистый запах.

— Я сегодня перебирал чемодан и заметил, что в некоторых бутылочках убавилось веществ. А запах того, что налито в эти кружки, свидетельствует, что прибавлена еще щепотка порошка одного интересного грибочка, который, особенно в сочетании с определенными веществами, влияет на психику. Раскрепощает, ослабляет контроль над речью. Помнишь, Прантиш, как тебя однажды угощали в Вильне? Это подобное, только послабее.

Вырвич резко поставил кружку на стол и поднялся на ноги, что были будто ватные, гневно уставился на Полонейку.

— Снова ваша мость отравы намешала? А ты. — обратился к Бутриму, — ты знал? Предупредить не мог?

— По моим наблюдениям, концентрация вещества небольшая, ингреди­енты подобраны мастерски. У италийского знатока учились, ваша мость? — вежливо спросил Лёдник у Полонейки. Та непринужденно кивнула. — Порошок в медальоне носите?

— В большем объеме это мгновенный безболезненный яд, сами знаете, профессор, — пожала плечами Полонейка. — Вещь необходимая для девушки в путешествии.

— Я люблю яд, — проговорил Агалинский. — И водку, и табак, и опасных женщин. На брачном ложе буду держать под подушкой кинжал.

— Вы можете убить женщину? — заинтересованно спросила Богинская. Она, видимо, все-таки удивилась, что ее коварный поступок так, как Вырвича, не возмутил Американца. А тот широко улыбнулся и вдруг подскочил и одним рывком поднял над собой на вытянутых руках кресло с панной Богинской. Та едва головой о балку не стукнулась, хорошо, что потолок высокий.

— Я могу любить женщину! Так, что ей не захочется подсыпать мне поро­шок или наставлять рога!

Панна Богинская визжала, вцепившись в подлокотники, но Американец торжественно пронес ее по всей комнате и только тогда осторожно опустил вместе с креслом.

— И если пан Кароль будет милостив и подарит мне жизнь, хоть я добыл за морем только бесполезный ящик с зеркалами, я попробую выйти еще раз в круг против Голиафа — побороться за вас, очаровательная панна. Против князя Паца, князя Богинского, против всей Речи Посполитой и всего мира! — Взглянул на побледневшего Прантиша: — Ну, и против вашего давнего при­ятеля, студиозуса.

Полонейка серьезно сказала:

— Вы с паном Вырвичем видели меня в мужской одежде, грязной, на соломе, без помады и пудры, вы видели, как я могу управляться с кинжалом и ядом, ругаться и лгать.

— Золотко мое, это делает вашу мость в моих глазах еще более цен­ной, — галантно поклонился Американец. — Мне не нужна восковая кукла, даже если она умеет рисовать место клада. — Зевнул. — Но от твоей отравы, моя панна, так клонит в сон, что я, пожалуй, пойду в постель. Пока что холо­стяцкую, — подмигнул и ушел. А Прантиш понял, что иногда убить человека очень легко — во всяком случае, он прикончил бы пана Гервасия с таким наслаждением. Даже в спину бы не постыдился загнать кинжал.

— Ну что, панна получила удовольствие от своего поступка? — тихо спросил Лёдник. Полонейка не ответила, задумчиво глядя на огонь и вертя в пальцах серебряный медальон с остатками порошка.

Таким этот вечер в Ангельщине — с беленой, бредом и грустью — остал­ся в памяти литвинов.

А Рождество встретили на корабле. И католическое, и православное. Корабль был мощнее «Святой Бригитты» — двухпалубный фрегат «Золотой альбатрос». Всех разместили по отдельным каютам, а панну Богинскую — даже с прислугой женского пола, с мягкой кроватью и зеркалом в золоченой раме. Из чего следовало, что капитан был предупрежден, что на борт подни­мется родовитая дама. Родовитая и богатая настолько, что на нее не распро­страняются приметы и суеверия. В отличие от торговой «Святой Бригитты», благородные пассажиры здесь присутствовали часто.

Зимнее море было предсказуемо неспокойным, и Лёдник сидел в каюте, по горло обеспеченный изобретенными во время прошлого плавания лекарства­ми. Но старался не напиваться — принимал ромовую настойку в количестве, чтобы только не тошнило. И Прантиш, избавленный от профессорского над­зора, бросился в куртуазный омут. Панна Полонея, видимо, решила компенси­ровать время, проведенное в мужском платье, и теперь в своей каюте наладила миниатюрный светский салон, по очереди дразня обоих своих рыцарей, а во время обедов в кают-компании распространяла чары и на флотских офицеров. Кажется, и профессора Виленской академии была бы не против присоединить к своей свите, — но посмотрела, как, прижимая к себе полупустую бутылку, он качается в подвесной койке, несчастный, мрачный, обросший черной щети­ной, с досадой вздохнула и ушла. Пока под ногами не окажется суши — от великого мага и фехтовальщика мало толку.

Прантиш царапал стихи, Американец изучал хрустальный череп, ящик с зеркалами и вздыхал, будто прикидывал — не поменяться ли добычей с панной Богинской. А панна Богинская принуждала низенькую черноволосую испанку-камеристку делать изощренные прически и веселилась, как в послед­ний раз.

Беда случилась, когда выдался редкий погожий день и среди туч появилась огромная белая птица с черными крыльями. Вырвич и Американец стояли на верхней палубе, у офицерских кают, и наблюдали за полетом существа, кото­рое даже не взмахивало длинными крыльями, его нес ветер, как вода — рыбу, и в этом чувствовалась такая воля, такая сила, что невольно хотелось попро­бовать полететь так же.

— Говорят, старый король сейчас развлекается тем, что стреляет из писто­лета и пулями перебивает нитки и гасит свечи. Надо же — еле живой, жирный как воз, а рука твердая, — невинным голоском промолвила Полонейка, кото­рая, закутанная по последней лондонской моде в белую шубку, выглянула из своей каюты.

Не нужно быть астрологом, чтобы предсказать ближайшее будущее: Вырвич и Агалинский, чтобы доказать собственную меткость и твердость руки, забыв об эстетических впечатлениях, начали пулять в несчастную птицу. И подстрелили — как раз, когда белая красавица парила над кораблем. А толку — если неизвестно, чья пуля попала.

Птица била по палубе здоровым крылом — второе было окрашено кровью, страшно и хрипло кричала. Нос у нее был загнут, как у Балтромея Лёдника.

Не успел пан Агалинский торжественно добить трофей, как налетели матросы — с саблями, абордажными крючьями, пистолетами, и не дав панам охолонуть, запеленали их в невод, как две сельди. На крики выскочил штур­ман и, увидев раненую птицу, тоже разозлился, будто его мать обворовали, и пояснил глупым гостям: птица — альбатрос, встретить ее в этих широтах случается очень редко и считается счастьем, так как на севере попадается только один ее вид, с черными крыльями и бровями, который устраивает гнезда в Шотландии. А убить альбатроса — очень дурная примета и накличет несчастье на всех. Альбатрос показывает моряку дорогу домой, почти на всех кораблях рядом с ладанками и распятиями хранятся фигурки этих волшебных птиц. А поскольку фрегат называется «Золотой альбатрос», то преступление пассажиров выглядит совсем непростительным. Корабль затонет!

Полонейка давно спряталась, а двое рыцарей начали осознавать, что из-за своего лихого и бездумного подвига попали как кур во щи. Вырвич очень надеялся, что сейчас придут офицеры, образованные люди, появится капи­тан, разгонит матросню. Подумаешь, птица! Но когда капитан появился, положение улучшилось ненамного. Пан с грозными черными усами пояснил сквозь зубы, что единственное, чем он может спасти жизни своим пассажи­рам, — это посадить их под охрану в специальный тюремный отсек в трюме. Иначе во время первого же шторма — а они в такую пору будут неизбеж­но — убийц альбатроса, скорее всего, или совсем случайно смоет за борт, или на них упадет что-то тяжелое. И виноватых в этом не найдут. К счастью, птица еще живая, ее отнесут к корабельному врачу, и пусть паны молятся, чтобы их жертва выжила.

Прантиш и пан Гервасий сидели в темном и узком, как карман, чулане, где страшно воняло прогорклым жиром, и не могли осознать эдакий пинок Фортуны. Свет процеживался только сквозь зарешеченное окошко в двери, от фонаря, у которого сидела охрана.

— Действительно, баба на море — к беде, — тоскливо проговорил пан Гервасий. — В Ангельщину плыли — из-за нее бунт на судне начался, доктора принудили волнам молитвы читать. Назад идем — из-за нее в карцер попали, да еще и утопят нас, не дай бог. Нужна была нам та птица, как хряку серьги. Вот же веселая мне жена достанется! Надо будет с ней чаще на охоту ездить. По дичи настреляется — смотришь, муж и доживет до утра.

— Ваша мость является фиктивным женихом, не забывайте, — сквозь зубы проговорил Прантиш. — И хоть вы богаче меня, однако в глазах Богинских такой же бедняк. А сердечную склонность панна Полонея дарила точно не вам.

— Не вам ли, ваша мость? — угрожающе промолвил пан Гервасий. — Такой сопляк, как васпан, не может рассчитывать даже носовой платок панны подобрать с пола.

— Это я — сопляк? Я почти доктор и наследник Палемона! А ваша мость — дикарь и балда пустоголовая! — даже если бы не тьма, от гнева Прантиш все равно бы ничего не видел.

— Ваша мость оскорбляет шляхтича Агалинского?

Места для хорошей драки было маловато, но зато противник не мог скрыться. Колотили паны друг друга с наслаждением: пан Гервасий сильный, как лось, зато Прантиш прыткий, как ящерица.

Расползлись только когда предельно устали.

Удовольствие повторилось еще трижды.

А потом драться стало как-то неинтересно. Проходили дни, а ничего не менялось. В окошко узникам подавали воду, хлеб, солонину, даже панские сыр и вино. Но ключ в замке не поворачивался. Прантиш ежеминутно ждал, что вот распахнутся двери и покажется хорошенькое личико Полонейки — не бросит же она здесь своих кавалеров, которые попали в беду из-за жела­ния покрасоваться перед дамой. Ну а Лёдник появится обязательно — ведь даже в Томашовских подземельях нашел своего ученика. Придет, обязатель­но придет — всех врагов обезоружит, заколдует, убедит, птицу альбатроса вылечит. Отчитает глупых юнцов, и жизнь пойдет дальше, в приключени­ях и надеждах.

Но корабль качало все сильнее, сыр и вино из рациона узников исчезли, и не приходил никто, несмотря на крики и требования заключенных.

— Она решила от нас избавиться, — сказал однажды пан Агалинский. Говорил он сейчас немного шепеляво, так как после встречи с кулаком Вырвича один зуб у пана шатался. И Прантишу не понравилось, как он это сказал. Очень серьезно, спокойно, без сомнений. Как бы сообщал, что выпал снег или что сегодня пятница. — Позаботилась, чтобы доктор о нас ничего не знал. Ему сейчас плохо, лежит, ром сосет. А панна к нему, видимо, еще и приходит, байки рассказывает. Прибрала к рукам ящик доктора Ди, который мне достался. И доктора Лёдника приберет, чтобы фокусы при ее дворе показывал. Потому что капитану заплатили Богинские — видел, какая каюта для панны приготовлена? Не зря все время письма в Беларусь посылала.

— Бутрима никто к рукам не приберет! Это невозможно, ваша мость! — резко ответил Прантиш, а сердце сжалось от тревоги. Что-то, и правда, доктор долго не появляется. Не сотворила ли с ним чего коварная паненка?

А потом корабль неожиданно перестало качать. Слышались голоса, что-то стучало, грохотало. И двери наконец распахнулись. Капитан мрачно сооб­щил узникам:

— Можете себя поздравить, панове. Вы доплыли до славного города Гданьска живыми. Хоть альбатрос, подстреленный вами, издох и кое-кто из команды очень хотел отправить вас за ним в птичий рай. Поставьте по пудо­вой свече святому Христофору. За неудобства извините — сами виноваты. То, что мне все время нужно было отрывать от вахты двух надежных матросов, чтобы охранять вас, тоже мог бы включить в счет. Но Бог с вами, стрелки хре­новы. Все, счастливой дороги домой.

Прантиш и пан Гервасий, жмуря отвыкшие от яркого света глаза, выполз­ли на палубу. Последние бочки и тюки сгружались на причал, последние матросы покидали «Золотой альбатрос» в предвкушении встреч с родными и дорогими, или хотя бы с портовыми шлюхами и кружками пива, легкий снежок празднично украшал черепичные крыши, мостовую и каменные скульптуры.

А каюты были пусты. И Лёдникова, и Полонейки. Мешок с остатками цехинов от Пандоры был на месте. Но как можно было предвидеть, исчез и ящик с зеркалами, и зеленая тетрадь, и хрустальный череп — все, что доста­лось из хранилища доктора Ди.

— Вот же гадюка! — как-то удивленно-восхищенно проговорил пан Гервасий. Вырвич выбежал из каюты и схватил первого из команды, кто попался, за грудки:

— Где доктор Балтромей Лёдник? Высокий такой, чернявый? Где панна?

Худой, смуглый матрос исподлобья зыркнул на пассажира.

— Уехали. Оба. Сели в карету с гербами и.

— Давно?

— Да около часа назад.

Прантиш схватился за русые кудри, готовый от горя их выдрать. Лёдник не мог учинить такое! Что сотворила с ним эта курносая ведьмарка? Отравила? Нет, даже пьяный и больной, доктор не мог не распознать яда. Оглушила? Связала?

— Эй, а ты видел, как доктор сходит с корабля? — крикнул в спину матросу, уже закинувшему за спину котомку, из которой торчал тонкий рулон аглицкого шелка в синие цветочки, подарок для той, что дождалась своего любимого. Моряк недовольно оглянулся:

— А что там видеть? Ну, сошел пан в шляпе, при дорогой сабле, помог паненке в карету сесть. Злой, правда, был, как епископ под конец поста. Не хотел бы с таким в темном переулке встретиться.

И пошел, покачиваясь, будто корабль все еще боролся со штормом.

— Бутрим действительно любит свою жену так сильно, как я думаю? — задумчиво промолвил пан Гервасий.

— Понимаю, куда клонит ваша мость! — нервно сказал Прантиш. — Если Богинская пообещала Бутриму, что повезет его забирать Саломею, поехал на любых условиях. Слушай, они еще не так далеко! Полонея проговорилась, что Саломея в Гутовском монастыре бернардинок.

— Догоним! — закричал пан Гервасий и рванул с корабля, как крыса из горящего амбара. Прантиш еле успел подхватить мешок с цехинами.

Они гнали, не жалея коней, имея в поводу еще по одному. Останавливались только, чтобы спросить о карете с гербами Богинских. Первый след обозна­чился еще при выезде из города — экипаж видели у южных ворот. Потом о встрече с шикарной каретой — совсем недавно — подтвердил мужик, кото­рый вез на санях убитого волка. А потом начался лес, темные со снежной сединой фигуры елей стерегли дорогу, и казалось, что кто-то из-за их сум­рачных шеренг подаст знак и вековые деревья, взмахнув тяжелыми ветками, двинут наперерез маленьким шкодливым существам, которые самонадеянно считают себя властителями над деревьями, животными, птицами и морскими жителями, а сами не могут договориться и ужиться друг с другом.

А вот и свежие следы полозьев на дороге. Пан Гервасий пригнулся к спине коня и завыл по-волчьи — рыжий, как хозяин, конь захрапел и полетел еще быстрее. Вырвич тоже подстегнул своего. И вот вдали показалась карета.

— Бутрим! Лёдник! — заорал изо всех сил Вырвич. Всадники неумо­лимо догоняли экипаж, но слуга, ехавший на запятках, прицелился в них из пистолета, похоже, по чьей-то команде. Но сброшенный в снег человеком, показавшимся из кареты, выстрелить не успел.

— Бутрим! — обрадовался Прантиш.

— Стой! — орал пан Агалинский, который почти поравнялся с экипа­жем. А кучер вдруг свернул под откос — дорога шла вправо, — где внизу петляла река. Покрытые льдом зимние реки превращались в лучшие дороги, более предпочтительные, чем тропы. Сильных морозов в этом году не было, и навряд ли лед стал достаточно толстым. Зато на гладком льду карета на полозьях, запряженная четверкой, имела больше шансов оторваться от пого­ни. Балтромей то ли сам соскочил, то ли просто выпал в снег, покатился. Прантиш спешился рядом, помог подняться:

— Ты как, цел?

— Нормально, — доктор и правда имел более-менее привычный вид, только глаза немного запали. — А ты разве не сошел раньше нас с корабля? — посмотрел на лицо ученика, помрачнел. — Кажется, паненка развела нас, как щавликов. Так где ты был все это время?

— В тюремном отсеке сидел, под стражей, вместе с паном Гервасием.

— А мне говорила — ты в карты играешь. Если бы не болезнь моя про­клятая. — с досадой промолвил доктор.

— К Саломее ехал? — утвердительно спросил Прантиш.

— К ней, — вздохнул доктор. — Панна поставила условие — без сви­детелей, чтобы я один был. А я перед женой и так виноват, и ее жизнью рисковать.

Между тем впереди послышался женский визг. Прантиш и Лёдник бро­сились туда.

Зрелище было живописное: карета одним боком уже проваливалась в воду, и было ясно, что вытянуть ее невозможно. Кучер, в отчаянии обрезая упряжь, освобождал лошадей, панна Богинская пробовала вытащить из каре­ты два ящика с наследием доктора Ди, а Гервасий Агалинский старался подо­браться поближе. Это было нелегко, трещины на льду расползались, как грехи на совести. Вдруг карета еще больше погрузилась, завалилась набок, панна вскрикнула.

— Руку давай! — заорал Агалинский и ухватил-таки Полонею за тонень­кую, но сильную ручку, которая только что потеряла меховую рукавицу, и потянул к себе.

— Подождите, ваша мость! Нужно это забрать! — паненка отчаянно рва­лась назад — из окна торчали ящики, их можно было еще легко достать.

Доктор и студиозус застыли у берега, лишний вес на льду сразу увеличи­вал трещины.

— Посмотри на меня! — крикнул пан Агалинский, не выпуская руки панны. Полонейка рассеянно оглянулась. — Брось все это! Выходи за меня замуж! Мы уедем в Америку!

Княжна нервно рассмеялась.

— Пан сумасшедший?

— Выходи за меня! Обвенчаемся сегодня же! — глаза пана Гервасия горе­ли упрямым огнем. Полонейка истерично закричала-захохотала:

— Безумец! Точно безумец! Пан забыл — я же недавно посадила его в тюрьму и обворовала! Я на глазах пана целовалась с другими! Я могу отра­вить! Или пан хочет отомстить?

— Даже если ты всадишь мне в сердце нож, я только поцелую твою руку! — прокричал пан Агалинский, будто они находились на разных бере­гах. И прозвучало так, что невозможно было не поверить. — Слово чести — я отказываюсь от твоего приданого! Не возьму ни колечка, ни ломаного гроша! Нам достаточно будет и моего достояния. Мне нужна только ты, такая, как есть, смелая, хитрая, отчаянная, веселая! Тебе понравится в Америке! Там никого не изумит благородная дама, которая скачет верхом и метко стреляет. С индейцами станем воевать!

Полонейка в отчаянии оглянулась на карету, почти погруженную в воду.

— Оставь! — властно выкрикнул пан Гервасий. — Я отказываюсь от своей части добычи — откажись и ты! Пусть никому не достанется проклятое аглицкое колдовство! Ради тебя я забуду поручение своего пана — забудь и ты свое! Ну!

Панна растерянно поглядывала то на карету — ящики были еще видны, еще можно было дотянуться, то на пана Гервасия, чьи ноздри раздувались, как в восторге боя, а в глазах горело веселое отчаяние. Вода подползла к самым сапожкам панны, как темная холодная смерть, губы Полонейки дрожали, и Прантиш никогда не видел ее такой по-детски беспомощной.

— Ну, золотко мое! Решайся! Жить ли тебе взнузданной, пусть и с золо­тыми удилами? Для львицы нужен лев!

— Тоже мне нашелся лев из белорусского леса! — сквозь слезы улыбну­лась панна. — А не боишься — что и тебя, как Дмитрия Сангушку, — догонят с родовитой невестой и убьют?

Агалинский встряхнул рыжими прядями.

— У Сангушки была ночь любви, глоток воли и вселенная в глазах его единственной женщины. Ты думаешь, мне этого мало, чтобы рассчитаться с жизнью? И сколько бы нам ни досталось времени — вместе мы не заскучаем, моя панна. Ух, мир зашатается!

Лед под ногами затрещал, карета отправилась возить дочерей водяного короля, а панна Полонея очутилась в объятиях пана Гервасия. Вырвич дро­жащей рукой нащупывал саблю, но Лёдник решительно остановил его. Два обличья, сплавленные в бешеном, страстном поцелуе, поплыли в глазах сту­диозуса. А потом пан Агалинский подсадил Полонейку на коня. Вскочил сам.

— Стой! — прокричал Прантиш, давясь отчаянием. — А освободить пани Саломею?

— У пана Балтромея Лёдника есть для этого письмо! — прокричала панна Богинская. — Прощайте!

Прантиш смотрел вслед всадникам. У него не было сил даже возмутить­ся. Та страсть, та любовь, которые внезапно открылись перед ним, — обе­зоруживали его гнев. Сумел ли бы он сделать так, как пан Гервасий? Была ли любовь Прантиша Вырвича к панне Полонее Богинской такой же все­могущей — когда прощается все? Такой же. бескорыстной? Прантишу все же нужна была именно княжна Богинская, сестра претендента на трон, блестящая придворная дама и магнатка, связь с которой возвысила бы его в глазах суетного мира, вознесла бы на вершины жизни. Это был его личный приз, его Фортуна. А пан Гервасий пошел даже против воли князя Кароля Радзивилла, коего боготворил, и готов потерять все — только бы с ним была отчаянная женщина, жена, подруга и любовница, которая сможет гарцевать с ним по прериям, плыть через океаны, драться, мириться, любить — не жалу­ясь и не покоряясь никогда.

Вырвич понимал, что проиграл безнадежно.

На плечо студиозуса легла рука доктора.

— Ежели не поубивают друг друга, будут жить счастливо. Совпали под одну масть.

Это были жестокие слова — но Балтромей Лёдник был не только цели­телем, а и хорошим хирургом. Его скальпель никогда не дрожал над больным телом, примеряясь, он разрезал сразу, удаляя опухоли и выпуская гной.

А заживить раны — дело времени.

— И что мне. дальше. — прошептал студиозус.

— Жить, мой юноша.

Наконец завершилась Прусская война. По дорогам Европы еще бродили банды мародеров, но Бог был милостив к двум литвинам, вынимать сабли пришлось только однажды, чтобы отпугнуть грабителей на лесной дороге — те, недавние крестьяне из сожженной деревни, сразу же разумно спрятались в зарослях. Ехать старались, не наступая на собственные следы, — порядочно же наследили дорогой в Ангельщину. Но довелось услышать, что в Томашов пришла чума и опустошила город так, что хоть выбирай свободные дома да селись. А в другом месте рассказали о чудесном драконьем фэсте, который готовится в славном городе Дракощине, — дракон там жив-здоров, молодой, ревет — земля дрожит. Только нужно с собою полную мошну денег иметь, дорого стоит на том фэсте побыть-погулять.

И естественно, всю дорогу профессор Лёдник гонял студиозуса, прогу­лявшего едва не полгода лекций, по всем предметам. Диплом же получать!

А потом Вырвич увидал еще одну любовь — не свою. Когда из ворот монастыря выбежала стройная женщина в темном, похожем на монашеское, скромном платье, с лицом таким красивым, хоть и измученным, что дума­лось о королеве или сильфиде, и бросилась на грудь доктору Балтромею Лёднику. И гладила тонкими пальцами его худое лицо, будто хотела стереть усталость. А Лёдник целовал ее — будто спасался.

Саломея плакала от счастья и от жалости, замечая все новые, незаметные чужому глазу, следы, которыми пометила немилостивая судьба ее мужа во время невероятного странствия. Вот углубилась морщина, появились седые волосы, прибавилась царапина. Целовала его ладони со следами от желез­ных копий.

— Послушай, Саломея, я должен признаться. Во время путешествия со мной случилось. Я не удержался. — с трудом подбирая слова, начал Лёдник. Прантиш сразу догадался, что готовится исповедь по поводу Пандоры и колдовского соблазна в Томашове. Нет, этот доктор все-таки чудак! Но мудрая Саломея заставила мужа умолкнуть, положив узкую ладонь на его рот.

— Все, что с тобой случилось в дороге, все соблазны, все несчастья — не имеют значения, если ты снова со мной. Неужели ты думаешь, что я не раз­делю с тобой все? Не пойму, не прощу? Глупенький! Даже если бы ты воз­вратился ко мне в образе кровожадного змея — я узнала бы тебя и приняла! Подожди, я чувствую, что здесь, на твоей левой руке, тоже рана. Больно?

Прантишу тоже досталось радости и ласковых слов. А потом пани Саломея заглянула в глаза студиозусу:

— А что случилось с паном Вырвичем? Его мость перенес какую-то серьезную потерю?

— Можно сказать, да, — мягко ответил вместо Прантиша Лёдник. — Первое разочарование в первом чувстве.

Саломея соболезнующе дотронулась до плеча студиозуса, который поста­рался принять гордый вид. Еще чего — его будут жалеть из-за разбитого серд­ца! За то, что выбрали не его! Но пани Саломея промолвила только:

— Когда придет настоящее, твое, мальчик, — ты его не упустишь. Ни за что. Поверь, я тебя знаю, у тебя хватит сил.

И Прантиш Вырвич нашел силы улыбнуться.

Глава шестнадцатая

Счастье Балтромея Лёдника

Вообще-то опрокидывать, как кружки с дрянным пивом, сундуки с золо­тыми дукатами не принято.

Принято золотые дукаты пересчитывать, любоваться их властным соблаз­нительным блеском, перепрятывать, прикидывать, на что потратить.

Но доктор Балтромей Лёдник сундучок с красивой резьбою, с накладным золотым вензелем под короной именно что опрокинул, и дукаты обиженно раскатились по столу, со звоном цепляясь за химические приборы.

— Фауст, не горячись! — погладила мужа по спине пани Саломея. — Ну швырнешь ты эти монеты, по твоему выражению, в дипломатическую харю князя Репнина, наживешь еще одного могучего врага, а что дальше? Лучше отдай эти деньги на церковь!

— Как ты не понимаешь! — бушевал Лёдник. — Это не плата за то, что я по его заказу обдурил двух магнатов, отвлек их внимание от борьбы за трон! Чтобы я участвовал в политических интригах, да еще так. Позор!

Доктор нервно ходил по кабинету.

— Балтромей, не переоценивай свою значимость! — сурово сказала Саломея, морщинка обозначилась между ее черными изогнутыми бровями — настоящий мужчина сделал бы что угодно, только бы на этом совершенной красоты облике не появлялось таких морщинок. Действительно, после своего заточения в монастыре, о котором она не любила вспоминать, приступы тоски время от времени посещали жену доктора. — Неужели ты думаешь, что так уж существенно повлиял на политические события, создал, как бы сказать, исто­рический вред? Во-первых, и без тебя бы какую-нибудь интригу придумали. Во-вторых, ты что, считаешь, что его мость князь Радзивилл сидел и ждал твоего огненного меча? Да от него на каждом соймике едва стены не руши­лись! Уверена — он за гулянками да заседаниями и не вспоминал о заморской экспедиции, восковой кукле, чудо-оружии. А князь Богинский — неужели, если бы ты не отправился за море, он был бы смелее и удачливее? Не думаю. А в третьих, ты действовал ради спасения своих близких, а значит, ради един­ственно правильной цели во времена политических хороводов. Радзивиллы и Богинские о тебе забыли, князь Репнин доволен. Да это просто чудо! И знаешь что. — Саломея легонько поцеловала мужа в щеку. — Забудь о своем странствии, как о страшном сне.

— Я бы и рад. — тоскливо промолвил Лёдник и повернулся в тот угол кабинета, где стоял наполовину разобранный ящик. А в ящике сидела вос­ковая Пандора, — никто из домашних не мог сообразить, кто и зачем ее докто­ру вернул. Верный слуга Хвелька, когда оказывался рядом с сатанинским автоматом, только испуганно крестился да читал молитвы. Лёдник подошел к кукле, задумчиво прикоснулся к ее бело-розовому лицу, очертил пальцем абрис брови, провел по щеке, будто лаская.

— Она и в жизни такая же красивая? — тихо спросила Саломея.

Доктор вздрогнул от такой проницательности жены и, помедлив, сдер­жанно ответил, не оглядываясь:

— Еще красивей. Воск не передает характера. Властность, жестокость. Наивность. Безумное сочетание.

Саломея сжала руки, но решилась на вопрос:

— Она влюбилась в тебя?

Бутрим отвернулся от куклы, которая поглядывала неестественно боль­шими серыми глазами на портрет Галена, будто прикидывала, не стоит ли и этого прославленного доктора присоединить к своей свите.

— Она поигралась со мной. Таков был каприз лица королевской крови. Может быть, последний каприз в ее жизни. Она. погибла.

Пани Лёдник с грустью вздохнула, обняла мужа за плечи, прислонилась к его виновато ссутуленной спине.

— Дорогой, не переживай, прихоти родовитых персон нам хорошо зна­комы. Вспомни, как я была в плену у князя Геронима Радзивилла. Каждый из нас. может попасть в такие обстоятельства, когда все наши достоинства нас не уберегут, — при этих словах голос Саломеи изменился. Прантишу показалось, что пани сейчас заплачет, но она пересилила себя и заговорила более весело. — Хорошо, что этой благородной даме не возжелалось нанести тебе вред. Знаешь, с твоим характером подобное желание возникает у многих знакомых.

Лёдник повернулся, схватил жену в объятия, спрятал лицо в ее черных, блестящих как шелк волосах.

— Я не стою тебя. Ты права — забыть все, как страшный сон. Только бы еще узнать, сдержал ли слово пан Агалинский, не страдает ли мой маль­чик, не сломана ли его судьба.

— Его мость пан Агалинский — настоящий шляхтич, он держит слово, — заверила Саломея. — Вот увидишь — вскоре объявится!

Зима тихо умирала в лужах и ложбинах, последние лоскуты грязного, будто побитого оспой, снега превращались в весенние ручьи, которые бор­мотали, как сердитые профессора, и смеялись, как проказливые студиозусы. Потом темное тело литвинской земли украсилось зеленым полотном травы, и аисты по-хозяйски осматривали новые гнезда.

А потом Прантиш Вырвич возвратился домой не один. Если честно, то его принесли, как мешок перловки, однокурсники во главе с черноволосым крепышом-городенцем Недолужным. Однокурсниками они являлись уже бывши­ми — паны студиозусы превратились в дипломированных докторов вольных наук! По случаю чего и был устроен бал, после которого прибавится работы стекольщикам, коих жители славного города Вильни будут приглашать встав­лять в окна новые стекла, фонарщикам, кои будут заменять разбитые фонари, корчмарям, коим придется закупать новую посуду.

— Когда я получил диплом в Праге, мы с друзьями завернули ночью все статуи на Карловом мосту в белые простыни, а утро я встретил на верх­ней площадке колокольни, — меланхолично сказал Лёдник встревоженной жене. — Причем, как я попал на ту колокольню, — убейте, не вспомню.

И пошел варить своему ученику свежий отвар от последствий ночного пира.

Наутро Прантиш действительно мало что мог вспомнить. Но диплом — вот он, с печатью! И докторская шапочка, и мантия! Теперь можно заняться и военной карьерой. Пусть профессор простит, но медицина Прантиша не влекла.

После визита к полковнику конного регимента великой булавы пана Мытельского, друга умершего великого гетмана Радзивилла Рыбоньки, что произошло благодаря протекции доктора Лёдника, Прантиш еще больше повеселел: его ожидало интересное назначение в Ковенский повет и для начала чин подхорунжего с годовым окладом в целых сто пятьдесят польских злотых! Не оглянутся — станет бравый рыцарь Вырвич хорунжим, потом — капитаном, потом. Сто раз пожалеет паненка Богинская, что упустила такого молодца!

Прантиш, гордо заломив новенькую шапку, вошел в дом с зелеными став­нями около Острой брамы. Хвелька, который за время расставания с доктором и не подумал похудеть, поклонился молодому пану Вырвичу особенно тор­жественно: понял, что теперь пан не студент, а настоящий рыцарь! На исходе недели будет готов драгунский мундир, итальянский конь окраса спелого каш­тана ждет в конюшне, остальное снаряжение приобретется. Вырвичу даже аванс выдали — принимая во внимание особенные отношения к Лёднику покойного гетмана, до самой смерти бывшего шефом регимента.

А вот доктора, перед которым особенно хотелось похвастаться, дома не было. Пани Саломея напрасно пыталась скрыть тревогу.

— Приходил пан Агалинский, — рассказывала она. — Веселый такой, нарядный. Поговорили с Бутримом и поехали.

— Куда? — растерялся Прантиш.

Пани Саломея пожала плечами.

— Бутрим сказал — в гости к пану Агалинскому. Будто давно слово давал к нему съездить, вот и настало время. Шутил, улыбался. А у меня что-то на сердце неспокойно. Понимаю, что напрасно волнуюсь, — поехал к другу. Сына своего, наверное, увидит, порадуется. Ну разве что перепьются с паном Гервасием.

Но голос пани дрожал, а увидев, как бледнеет лицо Прантиша, Саломея так и совсем голос потеряла.

Не может быть. Вырвич давно и думать бросил о страшной присяге Лёдника, об угрозах пана Гервасия засечь того до смерти за своего брата и братову жену, в гибели которых обвинял доктора. После пережитого вместе! После того, как доктор столько раз тому же пану Гервасию жизнь спасал, столько раз проявлял свои жертвенность и благородство, — а их же сыну кожевника не занимать. Неужели Американец решил воспользоваться правом на жизнь бывшего раба?

А Лёдник — вот же упрямый! До смерти упрямый! Мог и поехать на смерть.

Прантиш бросился в профессорский кабинет, безо всяких церемоний поразбрасывал на столе бумаги, повытаскивал ящики. В верхнем лежал запечатанный конверт, подписанный пани Саломее Лёдник и пану Прантишу Вырвичу. Новоиспеченный доктор и подхорунжий не колебался: разорваный конверт полетел на пол, а содержимое.

Лист выскользнул из пальцев и отправился на пол за разорванным кон­вертом. Саломея подняла бумагу, пробежала глазами по ровным строчкам. Непослушными губами спросила Вырвича:

— Что это значит?

Вырвич схватился за голову. Он же давал слово Лёднику не рассказывать его жене о присяге!

— Знаешь, где имение Агалинских? — вдруг властно крикнула женщина, схватив Прантиша за ворот. — Покажешь дорогу! Едем!

И снова они гнали лошадей, и снова ценою была жизнь. Ветер, еще сохранявший весеннюю пронзительность, нетерпеливо подгонял их в спины, из-под копыт фонтанами разбрызгивалась грязная вода, которая еще недавно была прозрачным, как диаманты, дождем. Прантиш посматривал на воин­ственный профиль женщины, приникшей к шее коня, этим будто убыстряв­шей его бег, и приходило в голову, что не хотел бы он очутиться на месте того, кто обидит ее любимого. Да и пистолеты пани прихватила с собой. А что такого? Женские дуэли — обычное дело. Даже российская императрица Екатерина еще в качестве жены наследника трона ежегодно по нескольку раз бывала секунданткой у своих придворных дам. В Европе есть женщины, кои и мужчин на дуэль вызывают. Одна такая, во Франции, сразу с двумя дралась на шпагах, одного прикончила уколом в горло, второго — в сердце. Даже король вмешался и приказал воинственной паненке больше дуэлей не устраивать. Панна Богинская вон как ловко управляется с кинжальчиком, хоть и щуплая. И пани Саломея, похоже, не оплошает.

Имение Агалинских было не такое большое, как дворцы Богинских и Радзивиллов, но все-таки — двухэтажный каменный дом с колоннами, камен­ные хозяйственные постройки, красивый парк с мраморными беседками. Еще было замечено, хоть гостей пропустили беспрепятственно, что имение подготовлено к обороне, как настоящий замок, — даже орудия стояли на валах.

— Где его мость пан Гервасий Агалинский? — крикнул Прантиш лакею в белой свитке. Тот испуганно поклонился:

— Его мость пан с гостем пошли на конюшню. Туда вон. За деревья­ми. Но пан Гервасий приказал их не беспокоить! И чтобы никто к конюшням не подходил! Ни в коем случае. Увидит, что кто-то подсматривает, — уши отрубит!

Завернув за угол длинного каменного строения, в котором размещались конюшни, Прантиш увидел две фигуры. И остановил Саломею, зашептал:

— Подожди. Здесь дело чести. Если вмешаться — можем сделать хуже. Пусть разберутся между собою раз и навсегда. Появиться успеем, когда дойдет до. необратимого. Но не будет же пан Гервасий Бутрима действи­тельно убивать!

Саломея, которая до крови кусала губы от тревоги, молча кивнула голо­вой. Оба, спрятавшись за толстенную липу, осторожно подобрались ближе. Прантиш придерживал Саломею за плечи — боялся, что она все испортит, выбежит. Потому что женщину даже трясло от страха за любимого.

А любимый никакого страха не проявлял. Мрачный, саркастичный. Ну, как всегда. Пан Гервасий тоже не улыбался, стоял, сунув руки за литой слуц­кий пояс, опоясывавший синюю чугу.

— Ну что, Бутрим, место тебе знакомое. Насколько я знаю, проводил ты здесь много времени. Без пользы, правда, для твоей спины.

— Выбор места отдаю вашей мости, — холодно промолвил Лёдник. — Я не привередливый.

Пан Агалинский криво усмехнулся:

— Еще бы тебе перебирать. В конюшню, на привычную тебе скамью не пойдем. Ложись, доктор, просто на землю. И безо всяких ковриков.

Вырвич скрипнул зубами. Бить шляхтича на голой земле — это позор! На ковре — можно. Кого на ковре не секли? Даже Пана Коханку отец, великий гетман, охаживал. Но Лёднику шляхетские тонкости, похоже, были безраз­личны. Снял камзол, рубаху, рассеянно бросил, скомкав, в сторону, просто на влажную от недавних дождей траву, как бы не надеясь больше надеть. Лег.

— Эдак вашей мости удобно будет меня убивать? — еще и яду в голос подпустил. — Предупреждаю, я живучий. Поработать пану придется тяжело.

— Ничего, я сильный! — насмешливо промолвил пан Агалинский. — И спешить нам некуда.

И снял со стены, с одного из специально забитых крюков, даже не плеть — а кнут, с тяжелым плетеным «хвостом». Да что это, Американец всерьез собрался доктора прикончить? Это уже не шуточки!

Прантиш едва удержал Саломею, которая зажимала рот кулаком.

— Как же долго я мечтал это сделать! — весело прорычал пан Гервасий и изо всей силы ударил доктора по спине.

— Это тебе за пани Гелену. Это за брата моего. Это за то, что лезешь без стыда в постели шляхтянок!

Вырвич прикидывал, сколько стоит подождать. Доктор, конечно, живу­чий, но ведь шкура у него не такая же, как у дракона.

Но пан Гервасий, хлестнув три раза, остановился. Выпрямился, вытер рукавом взопрелый лоб, с облегчением выдохнул:

— Есть у меня для тебя одна новость, доктор. Младший мой племянник, пан Александр Агалинский, трагически погиб.

— Что?!! — доктор вскочил, будто не чувствуя на себе новой порции свежих шрамов. Пан Гервасий даже отступил на шаг — такое у доктора было лицо.

— Погиб мальчик, — упрямо повторил Американец. — Карета ввалилась в трясину, ну и. Даже тел не нашли.

Лёдник зажмурил глаза, и Прантишу стало страшно от мысли, что быв­ший алхимик и чародей может дальше сотворить.

— Но, может, и не погиб, — торопясь, промолвил пан Гервасий, которому, видимо, тоже стало не по себе. Лёдник открыл глаза и гневно выкрикнул:

— На такие жестокие шутки я пану позволения не давал!

Пан Гервасий усмехнулся — его, кажется, обрадовало, как доктор пере­живает.

— А это ты сейчас сам определишь, шутки или нет. Возможно, пана Александра Агалинского нашли, удалось его как-то достать из кареты.

И будет он жить, как должно наследнику славного шляхетского рода, уна­следует несколько деревень, сделает карьеру при дворе пана Радзивилла. А возможно, бедный ребенок все-таки бесследно исчез в трясине. Но. нашелся другой мальчик. Потерянный сын одного ученого, но не родовитого доктора.

У Лёдника даже губы задрожали от внезапной догадки. А пан Агалинский продолжал почти назидательно:

— Мало ли как бывает — похитили ребенка, потом он воспитывался неиз­вестно где. А какая там у малышей память. Что там до трех лет было. И вот родной отец чудом отыскал сына. Так вот не знаю, как произошло на самом деле? Который мальчик спасся?

Лёдник шагнул вперед и твердо промолвил немного сдавленным от потря­сения голосом:

— Его мость пан Александр Агалинский трагически погиб. Аминь.

— Ну что же, тогда встречай своего отыскавшегося сына! — промолвил пан Гервасий и крикнул:

— Полонейка! Давай, веди его!

Из густой аллеи показалась знакомая фигура в белом платье и кружев­ном чепце: княжна Богинская, озорно улыбаясь, несла на руках темноокого малыша.

Случилось невероятное: малыш узнал дядьку, который когда-то с ним во­зился, и сам подбежал к нему:

— Пан доктол!

Лёдник схватил на руки свое счастье. И тут же строго сказал:

— Не пан доктор, а пан отец.

Мальчик серьезно посмотрел на профессора, даже скептически.

— А поцему?

— Потому, что ты мой сын.

Малыш задумался — совсем по-профессорски. Внимательно осмотрел новоприобретенного отца, тронул пальчиком кровавый след от кнута на его плече, оглянулся на пана Гервасия Агалинского. Наконец с достоинством кив­нул головой:

— Холосо, пан отец. Хоцу смотлеть в тлубу на звезды!

Надо же, помнит поход в обсерваторию! Что значит наследственность.

Пан Гервасий обнял панну Богинскую — точнее, судя по ее наряду и обручальным кольцам у обоих, — пани Агалинскую, и крикнул в сторону:

— Хватит прятаться! Пан Вырвич, пани Лёдник, выходите!

Прантиш раскланялся с паном Гервасием — тот улыбался во весь рот, подкручивая усы.

— Ну что, окончил учебу, студент?

— А то! — Прантиш старался не смотреть на пани Агалинскую. — А не боишься, ваша мость, что насчет потопленной в трясине кареты нехорошие слухи пойдут?

Американец ни на йоту не смутился:

— А никакого обмана! Действительно дурак-кучер коней не удержал, понесли. Мы с Полонейкой прогуливались верхом, услышали крики. Пока доскакали. Нянька с кучером Базылем потонули — пробовали выплыть, ну и. А мальчика, которого зараза-нянька в карете бросила, я кое-как выта­щил — на поясе, к дереву привязанном, нырнул в трясину. Ангел-хранитель помог, видно. Малыш без сознания был, когда достал, но живой. Полонейка как-то его выходила. Никто не знает, что он выжил, кроме моей старой кормилицы, меня и жены. Вот Полонейке и пришло в голову — использовать случай, чтобы ребенка родному отцу вернуть. Ну, дай Бог ему и доктору счас­тья. А все имущество брата старшему племяннику достанется. Ни шелега не возьму, никто не попрекнет, что сирот ограбил. Я же с женушкой вообще отсюда съезжаю — корабль в Гданьске ждет.

Пан Гервасий улыбнулся Полонейке, и та переплела свои и его пальцы.

— Вместо меня сейчас есть кому думать! — похвастал Американец, глядя на жену с восхищением и страстью. — Полонейка такие послания сочини­ла — и своему пану-брату, и от моего имени его мости князю Радзивиллу. Расписала наши приключения, коварство аглицких колдунов, верность шля­хетским традициям. Пан Радзивилл даже расчувствовался, говорят, обещал исполнить отцов завет и вернуть восковую куклу одному профессору.

— Правда, десять альбанцев прислали Гервасию переломанные перья,— с немного нервной улыбкой сообщила Полонея. — Что значит, при встрече убьют как предателя.

— А твой пан-брат вообще не ответил, — заметил пан Гервасий. И Прантиш понял, что счастье этой пары в действительности очень уязви­мое. И цепляются они друг за друга, как пассажиры тонущего челна.

Прантиш решился взглянуть на пани Полонею. Надменная, уверенная, хитровато-милая, напряженная перед смертельной опасностью — и счаст­ливая.

Счастье любимой женщины с другим — что может ранить больнее?

— Я приобрела отличные пистоли голландской работы! Мы с Гервасием пристрелялись — всех ворон в парке перебили!

Пан Агалинский с чувством поцеловал ручку жены:

— Ну, у кого еще есть такая женщина? — и засмеялся, как Цезарь над побежденными египтянами. — А когда браниться начнет — наслаждение! Я и слов таких не знаю. Ну все, устал я из-за этого доктора, даже плечо болит. Лёдники пусть переночуют в том домике, где мы панича держали, — никто не заметит. Пани Саломея спину доктору подлечит. Есть-пить кормилица им принесет. А ты, пан Вырвич, пойдешь ужинать с нами — через день-другой мы за океан отправляемся.

— А Лёдникам лучше с утра тихонько съехать, чтобы никто их сына не увидал, — скомандовала Полонейка.

Прантиш оглянулся на профессорское семейство — и понял, ради чего все они ездили в это нелегкое бессмысленное путешествие.

Голова наутро было тяжеловатой. Прантиш едва сдерживался, чтобы не зевать при дамах. Вырвич решил не оставаться у хозяев, хотя пан Гервасий настойчиво предлагал продолжить приятное прощание. Недолгая семейная жизнь не очень изменила характеры, поэтому прощание с паном Гервасием могло превратиться в такой пир, после которого стены и сознание собирают по кирпичику. Тем более, пану Гервасию и Полонейке, по всему было видно, хотелось остаться наедине.

Небо переливалось желтовато-розовыми оттенками, как модный шлаф­рок, в коем выходят из опочивальни пить кофе, и казалось тоже невыспавшимся и сонливым. Доктор, сев на коня, как величайшую ценность завернул сонного малыша в свой плащ. Маленький Алесик дорогой сладко дремал, но нужно было дать отдохнуть и всадникам, и коням. Поэтому остановились у корчмы под гордым названием «Три цезаря». Каких именно цезарей имел в виду тот, кто заказывал вывеску, непонятно, так как на куске жести была нарисована только кривоватая корона с жемчужинами. Неподалеку блестело речное русло, и Прантиш вспомнил, что где-то рядом должна быть проклятая мельница, на которой они натерпелись столько страхов.

В толчею и вонь корчмы заходить всей компанией не стали, Лёдник купил лучшего, что там было, пригодного к употреблению, и пани Саломея, усевшись на скамеечке под кустом сирени, угощала мальчика, который как-то сразу к ней потянулся. Что-то ему напевала, счастливо улыбалась. Прантиш не сомневался, что пани полюбит малыша всем сердцем. Лёдник присел рядом с женой и сыном и любовался идиллической картиной семейного счас­тья. Кнут пана Гервасия был очень малой платой за это.

А Прантиш пробовал заглушить тоску пивом. И пиво было не очень доброе — не лондонский портер, и тоска была не из тех, что могут за один день рассосаться. Нет, не видел Прантиш в пане Гервасии ничего такого, что делало бы его стоящим панны Богинской больше, чем пан Вырвич. Только что — более богатый да более нахальный. Но Прантиш теперь подхорунжий драгунской хоругви!

От пива приятно кружилась голова. Вырвич отошел к воротам, к густым зарослям жасмина, которые еще светились душистыми белыми звездочками, потому что воркование Лёдников над своим малышом душевного равновесия в его нынешнем состоянии не прибавляло. Начало припекать солнце, будто тиун махнул над ним своей плетью за небрежную работу на панских полях. Все нужно было начинать сначала — собирать по кусочкам душу, искать смысл жизни, возвращать способность верить и любить.

На подсохшей дороге поднялись клубы пыли: несомненно двигался большой отряд. Вырвич напрягся: мало ли что. Время неспокойное. Может, московцы, может, прусаки, может, шляхетский наезд. Но всадники, воору­женные, как на войну, без мундиров и других знаков отличия, подъехали к корчме, быстренько перехватили по кубку вина — и, бросив корчмарю горсть монет, двинулись дальше. Не задирались, не шутили, не норовили заглянуть под юбку какой-нибудь хорошенькой служанке. Серьезные люди, искушен­ные воины, наемники на службе у временного пана. Прантиш стоял в тени жасмина, сжав зеленое горло полупустой бутылки, будто хотел ее задушить. А потом бросил в траву, даже не допив. Потому что узнал одного из всад­ников, того, который руководил отрядом. Узнать его было нетрудно: здоро­венный, как медведь, с белыми волосами и бровями, с бездонными глазами. Герман Ватман, наемник Богинских.

И Прантиш не сомневался, куда они направляются, — в имение Агалинских.

Молодой драгун не рассуждал. Он подошел как можно более раскрепо­щенной походкой к Лёднику и сообщил, что должен вернуться за забытой у Агалинских очень дорогой сердцу вещью, за серебряным кордом. Поэтому пусть едут себе в Вильню, а он догонит. А если опоздает — пусть не волну­ются. Взрослый пан, не студент.

— За кордом, значит, — скептически бросил Лёдник, видимо, не пове­рив. — Захотел все-таки попировать с паном Гервасием? Смотри, напье­тесь — не подеритесь!

— Постараюсь! — весело сказал Прантиш и двинул подальше от счастли­вого семейства. Схватил первого встречного мужика за шиворот:

— Где здесь более короткая дорога к Глинищам?

Мужик подумал, почесал голову:

— Разве что вон там, ложбиной проехать. Только по дороге болото будет, где недавно маленький панич с каретой утонул.

Вырвич снова гнал коня окраса спелого каштана и думал, что Полонейка получит то, чего боялась. Интересно, что поручено Ватману: увезти паненку или сделать ее вдовою? А может, решено обоих, без магнатского благослове­ния повенчанных, заточить? Сестру свою пан Богинский, конечно, убивать не станет, а вот в монастырь может отправить.

Дорога была — так, одно название, что дорога. Еле проглядывала, ветви хлестали по лицу, по плечам. А потом и правда началось болото. Конь скользил по глине, в одном месте, оступившись, провалился почти по грудь. А вот и место, где утонула карета, — здесь с болотистой тропой соединялась более широкая, наезженная дорога, по ней вот-вот доберется к имению отряд под командой Ватмана. На перекрестке стоял недавно постав­ленный дубовый крест — не обычный придорожный оберег, а в память погибших — под ним, на бугорке черной земли, лежали срезанные, еще не увядшие цветы.

Прантиш, выпачканный в глине и тине, с налипшей на одежду ряской, влетел во двор имения Агалинских, как пограничный стражник за контра­бандистом:

— Пан Гервасий! Пани Полонея! Немедленно уезжайте!

Агалинский успел уже, видимо, выцедить кружку-другую пива и полу­чить за это от ласковой женушки хороший нагоняй. Услышав, что случилось, он встрепенулся, как петух, проспавший рассвет:

— Ну, я их встречу, гицлей! Орудия подготовлены, сейчас людей во­оружу — и.

Полонея, побледневшая, когда прозвучало имя Германа Ватмана, дернула мужа за рукав.

— Напомню васпану, что это не кучка разбойников, а люди моего высо­кородного брата, генерал-майора и стольника литовского. И он, если что, может сюда целую армию прислать. Васпан будет держать блокаду против целого войска? Войну устроить на все княжество? Я не София Алелькович, а ваша мость — не Януш Радзивилл. Это раньше к вам на подмогу прискакали бы родственники и друзья. Но из-за нашего брака вы — один. Все отверну­лись. Едем на корабль!

Пан Гервасий бранился, правда, тихо, но через считаные минуты оба сидели в карете — к счастью, сундуки загрузили еще вчера. На прощание Полонейка поцеловала Прантиша:

— Пусть пан найдет свое счастье! И. простит меня за все. Не буду просить не забывать меня. Наоборот — пусть другая, лучшая, как можно быстрее заставит забыть обо мне. А я никогда не забуду отвагу и доброту пана Вырвича.

И что-то небольшое и тяжелое сунула ему в руку.

Когда карета исчезла из виду, Вырвич осознал, что щеки позорно мокрые. Да что же это — расплакался, как девочка! Потянулся кулаком вытереть слезы — вспомнил о подарке. Крест. Золотой крест на цепи, усы­панный бриллиантами, рубинами, изумрудами, сапфирами. Королевский подарок! Да за этот крест, наверное, деревню купить можно!

Но на душе легче не стало. Прантиш повесил дорогой крест на шею, засу­нул под рубашку. Что же, прошлый раз, когда княжна послала Прантиша на смерть в полоцкие подземелья, она наградила Вырвича драгоценным кинжалом персиянской работы. Он остался где-то в томашовских подвалах, присвоенный тюремщиком. А когда паненка разбила своему рыцарю серд­це — откупилась крестом. Принесет ли он ему большую удачу?

Вырвич направлял коня знакомой болотистой тропой, опустив голову, слушая только собственные тяжелые мысли. Поэтому на перекрестке не сразу заметил, что по большой дороге приближаются всадники. Вот холера! Тоже — воин нашелся! Ворона, а не воин!

Вырвич припустил коня по тропе, надеясь, что с тракта его не успели заметить. Но когда сзади послышались улюлюканье и выстрелы, понял, что попал, как воробей в шапку.

А разогнаться было невозможно — по такой дороге горшки не возят. Пока Прантиш отчаянно раздумывал, не лучше ли соскочить с коня и бросить­ся в заросли, конь споткнулся.

Вырвич успел выхватить саблю — Лёдник хорошо его тренировал, но под пулями особенно не похвастаешь фехтовальным мастерством. Напрасно кри­чал, что он шляхтич, драгун, подаст на них в суд, — наемники просто делали свое дело. И кое-кого он видел раньше — в Полоцке, когда те вместе с Ватманом сидели в засаде в доме Реничей с заложницей пани Саломеей. А вот и сам пан Герман Ватман — ждет, откинувшись в свободной позе на могучем дрыгканте.

— Приветствую вашу студенческую мость!

— Я дипломированный доктор, васпан, и подхорунжий литовской хоруг­ви! Я возмущен вашим коварным нападением! Я подам петицию его королев­ской мости! В Трибунал! Как вы осмелились насильно задерживать шляхти­ча! — Прантиш не убирал руки с эфеса сабли. На Ватмана его горячая речь произвела впечатление не большее, чем муха на кувшин молока.

— И каким это образом пан подхорунжий очутился в этих лесах? И не гостил ли он у одной очень родовитой, красивенькой, но неугомонной пер­соны?

— Я, ваша мость, готовлюсь отправляться к месту дислокации своей хоругви, у меня нет времени ездить в гости! — Прантиш на ходу сочинял что-то о важных военных поручениях, о которых он не имеет права рассказывать, но Ватман только рукой махнул.

— На всякий случай ваша мость проедет с нами в имение Глинищи. Вдруг встретим там наших общих знакомых? Вот и отметим встречу вместе. Кстати, а где воинственный доктор, бывший слуга васпана? А то он имеет способность возникать в самых ненужных местах, в неудобное время, да еще с сабелькой. Из этих кустов не выскочит?

Вырвич заверил, что профессор в Вильне и в кустах его точно нет, и снова начал возмущаться. Но его никто не слушал. Даже саблю отобрали, хорошо, что не связали, как сноп.

В имение Агалинских, к Прантишеву удовольствию, банде Ватмана попасть так же легко, как ему с пани Саломеей, не удалось. Слуги, очевидно, получили соответствующий приказ. Даже из пушек пару раз выстрелили. Правда, ранили многострадальную белорусскую землю, которую ранами не удивить, а наемники Ватмана выстрелов не боялись. Но каждое мгновение приближало Полонейку к свободе!

Ватман время от времени призывал пана Гервасия выдать панну Богинскую ее брату, но ответа, естественно, никакого не получал.

Солнце все ниже клонилось к лесу. За это время можно было отъехать довольно далеко. Теперь Прантиш был почти уверен, что Полонейка в безо­пасности.

Когда нападающие прорвались в имение, то убедились, что хозяев нет. Все, чего удалось добиться от слуг, — пан и молодая пани отъехали. Куда — к великому счастью, никто сказать не мог. Наверное, юной пани Агалинской как следует удалось поруководить мужем, и он не кричал на каждом шагу, что отправляется в Америку.

И тогда Прантиш понял, что вскоре ему небо покажется с овчинку. Ватман подошел к молодому человеку, улыбаясь, как хозяин нерадивому арендатору.

— Что-то мне подсказывает: его мость пан Вырвич должен знать, куда направились паны Агалинские. И я верю, что благородный пан Вырвич мне честно об этом расскажет. Потому что пан очень умный и не захочет иметь неудобств, а может, и адовых страданий — еще при жизни и молодым. Из-за женщины, которая ему, между прочим, тыкву вынесла.

Вырвич почувствовал, как между лопатками пробежал холодок.

— Да с чего это пан Ватман решил, что я был в этом имении и что-то знаю?

Ватман подцепил из-за ворота парня тяжелую цепь и вытащил крест, кото­рый, оказывается, предательски блестел из-под незастегнутой рубахи.

— А такие ценности у панов Вырвичей в сундуках завалялись? Особенно с гербом «Огинец». Да и слуги пана узнали. Так где Полонея Богинская? Куда они поехали?

Прантиш встряхнул русым чубом. Историю требовалось выдумать тро­гательную — и длинную, как бабушкино вязанье. И Вырвич проникновенно начал рассказывать о своих нежных, но, естественно, исключительно уважи­тельных чувствах к благородной княжне. О перенесенных вместе испытани­ях, приплетая кое-что из их реальных путешествий — особенно романтичной, почти как баллада немецкого миннезингера, получилась история, как взбун­товавшиеся матросы едва не сбросили панну с корабля в бурные волны, а храбрый пан Вырвич ее защитил. И вот молодой Вырвич, прежде чем отправ­ляться на военную службу, решил из-за непреодолимого чувства хоть разок взглянуть на свою прекрасную даму. А она, жестокосердная, откупилась от него золотым крестом, взяв слово, что он забудет ее и не станет ни разыски­вать, ни разузнавать. Вот и не знает сейчас бедный Вырвич с разбитым серд­цем, куда девалась его любимая с проклятым паном Гервасием Агалинским, счастливым соперником.

Ватман внимательно выслушал. Даже ни разу не перебил. Сочувственно кивал головой. А потом просто подал знак, и пана подхорунжего ловко скру­тили, не обращая внимания на пинки и пощечины, которые тот щедро раз­давал, а потом у его носа оказалось блестящее, острое, как взгляд мытаря, лезвие турецкого кинжала.

— Ну, откуда начнем с пана сдирать шкуру? Может, с лица — чтобы ни одна девица больше не посмотрела, а то перепортил их, видать, за свою недол­гую, но шкодливую жизнь.

Вырвича крепко держали, заломив руки. Глаза Ватмана казались совсем белыми, как болотный туман. Кто-то схватил недавнего студиозуса сзади за волосы, заставив запрокинуть голову. Прантиш сжал зубы. Лезвие нежно, как сухая травинка, тронуло его щеку.

Главное — Полонейка в это время мчится в карете. Пусть с другим. Пусть даже забыв о бедном шляхтиче из Подневодья.

— Отпусти парня!

Лезвие убралось. Прантиш открыл глаза.

Балтромей Лёдник стоял в спокойной позе, опустив саблю, черные воло­сы завязаны на затылке в хвост — значит, подготовился к серьезному бою. За его спиной медленно опускалось, наливаясь усталым багрянцем, солнце, и лицо доктора казалось темным, почти зловещим.

— Я так и думал, доктор, что ты выползешь, как уж из кустов.

Ватман игрался с кинжалом, как дитя с погремушкой, и глаза его были теперь не белые, а бездонно-алые.

— Отпусти парня, Ватман, — сурово повторил Лёдник.

— А если не отпущу, что ты мне сделаешь? — насмешливо спросил на­емник.

— А вот что! — Лёдник поднял руку, и из-за деревьев, что росли вокруг имения, показались люди. Много людей. Не жолнеры — мужики. В свитках, в полотняных рубахах. Но с вилами, косами, топорами, цепа­ми, а кое-кто — с ружьями и гаковницами. Особенно опасно выглядели пришельцы, вооруженные саблями и пистолетами, одетые в вывернутые кожухи. У них были суровые, обветренные лица людей, привыкших скры­ваться, защищаться, спать на голой земле. Прантиш узнал некоторых. Это же те, что приходили к проклятой мельнице, где Лёдник спасал обвинен­ную в ведьмарстве Саклету. Лесные братья и жители деревни Корытники, где Лёдник лечил и раздавал деньги. Конечно, за всемогущим доктором они сейчас пойдут куда скажет. Да и пан Агалинский, очевидно, сдержал слово и улучшил своим подданным, которые пекли хлеб из коры, условия жизни.

— Они не испугаются и не отступят, Ватман, — сурово проговорил Балтромей. — Ты со своей компанией учиняешь откровенный наезд на име­ние шляхтича. Любой суд признает, что его хозяева имели право вооружить своих людей и защищаться. Отступись. Разбитый кувшин не склеишь. Панны Богинской больше нет — есть пани Агалинская, а ее муж отказался от при­даного, и оснований судиться нет.

Ватман ненавидяще прищурил бешеные глаза.

— Тварь ты скользкая, доктор. Сколько ты еще будешь возникать на моем пути? Ни в море не утонул, ни в Ангельщине не убили. И даже за то, что ни с чем приехал, паны тебе простили. Может, ты колдовство употребляешь? Тем более обязан тебя остановить.