Август

ЭПИЛОГ ПЬЕСЫ

Сразу после кончины Августа Тиберий. обратился с воззванием к легионам. Первыми клятву верности ему принесли преторианские когорты. Вскоре их примеру последовали консулы, префект претории и префект продовольственного снабжения. Оставалось заручиться поддержкой сената.

Для этого прежде всего следовало вернуться в Рим. Туда же с частыми остановками, по ночам — из-за жары — везли тело Августа. В Бовиллах — на родине Юлиев — печальную заботу об останках принцепса взяли на себя римские всадники, которые и доставили их в Рим. Тело поместили в вестибуле его собственного дома.

На следующий день, 4 сентября, Тиберий, пользуясь своим правом трибуна, собрал заседание сената. На повестке дня стоял единственный вопрос — о погребении Августа. Весталки вручили собранию хранившееся у них завещание. Оно представляло собой две тетради, заполненные частично рукой Августа, частично — двумя из его отпущенников, и три или четыре запечатанных свитка. Вольноотпущенник Августа зачитал завещание[294]. Главными наследниками принцепс объявлял Тиберия и Ливию, которую он посмертно удочерил с тем, чтобы отныне она именовалась Юлией Августой. Затем упоминались кровный сын Тиберия Друз и его приемный сын Германик, родственники и друзья и следовали распоряжения о подарках народу, преторианцам, воинам городских когорт и легионерам. Далее излагалось подтверждение запрета хоронить обеих Юлий в мавзолее Августа (Светоний, CI). Исполнителем завещания назначался муж Антонии Старшей Домиций Агенобарб[295].

Под предлогом волнения Тиберий препоручил зачитать свитки своему сыну Друзу. В первом из них содержался рассказ о свершениях Августа — «Деяния», которые впоследствии согласно завещанию были выгравированы на бронзовых таблицах; во втором — отчет о состоянии дел в империи; в третьем — описание похоронной церемонии[296].

Сенаторы наперебой сыпали предложениями о том, как с достойным размахом почтить память усопшего принцепса. Тиберий несколько охладил их пыл. В числе отвергнутых им предложений фигурировала, в частности, идея именовать промежуток между рождением и смертью принцепса «веком Августа» — будущее, как мы знаем, согласилось не с Тиберием, а с выдвинувшим ее сенатором.

«Затем двинулся погребальный кортеж. На ложе из слоновой кости и золота, украшенном златотканым пурпуром, возлежала восковая фигура покойного, одетая в триумфальную тогу. Само тело помещалось в гробу, установленном снизу ложа. С Палатина фигуру принцепса вынесли недавно назначенные магистраты; вторую его фигуру, отлитую из золота, вынесли из здания курии; третью с помпой везли на колеснице. Следом несли изображения предков и умерших родственников Августа (кроме Юлия Цезаря, который был причислен к сонму богов), а также знаменитых римлян, начиная с Ромула. Среди них видели даже фигуру Помпея Великого. Каждый из народов, присоединенных Августом к империи, был представлен какой-нибудь фигурой, одетой в туземный наряд»[297].

Так воля Августа вызвала из описанной Вергилием преисподней тени великих людей прошлого, которые, шествуя фантастическим парадом перед глазами римлян, напоминали им о военных и гражданских подвигах, совершенных за всю долгую историю государства. Почести, воздаваемые в равной мере представителям обоих высших сословий, наглядно свидетельствовали о гражданском согласии, которое установилось в обществе благодаря усопшему принцепсу. Участие в шествии завоеванных народов, напоминая о могуществе и прочности империи, превращало похоронную процессию в своего рода триумф.

Август сам детально проработал всю организацию траурного церемониала, так что все его участники лишь послушно исполняли его точные указания. Зрелище, которое они разыгрывали, уже мало походило на комедию, скорее оно напоминало финал одной из пьес Невия — поэта, прославлявшего память великих героев прошлого, повествуя об их славных подвигах и устраивая на сцене настоящие триумфальные шествия. Первым подобной чести удостоился Марк Клавдий Марцелл, в 222 году до н. э. разбивший при Кластидии, что в Цизальпинской Галлии, галльскую армию. Впрочем, изображение Марцелла — далекого предка юного Марцелла, едва мелькнувшего на сцене принципата, также участвовало в параде, венчающем земной путь Августа. Как и на страницах «Энеиды», древний Марцелл «шествовал» в почетном кортеже рука об руку с молодым Марцеллом, которому принцепс мечтал вверить империю.

Траурное ложе установили на Форуме. Поднявшись на ростры — этот атрибут республики, Друз произнес похвальное слово усопшему, поведав о том, каким был принцепс в частной жизни и как он относился к своим близким. Еще одно похвальное слово произнес Тиберий, выступивший перед храмом Юлия Цезаря. Он посвятил свою речь — практически слепок с «Деяний» — карьере Августа и его качествам политика. Дион Кассий приводит свою реконструкцию этой речи, выдержанную в форме обращения к Народу:

«Вот почему вы оказались правы, назвав его своим правителем и отцом, вот почему вы отметили его таким множеством почетных званий и многократно избирали его консулом, вот почему вы в конце концов объявили его бессмертным и причислили к сонму богов. Отныне вы больше не должны его оплакивать, но, возвращая его тело Природе, должны восславить его душу, его бессмертную божественную душу»[298].

Затем погребальное ложе двинулось в путь к Марсову полю, где высился погребальный костер. По обе стороны от носилок шли жрецы, за ними шагали всадники. Воины-преторианцы в парадном облачении обежали вокруг костра, после чего центурионы поднесли к нему горящие факелы.

Замерев в благоговейном молчании, толпа смотрела, как языки пламени начинали лизать сложенную из дров конструкцию и вскоре добрались до парадного ложа. От едкого дыма слезились глаза, и при желании эти слезы можно было принять за выражение горя.

Некто Нумерий Аттик, сенатор, в этот момент бросил взгляд в небеса. Позже он клятвенно заверял, что своими глазами видел, как из костра взлетел орел. Он и унес на небо душу Августа. В свое время, когда хоронили Ромула и Юлия Цезаря, не менее надежные свидетели клялись, что видели то же самое.

Но вот костер догорел, и публика понемногу разошлась. Возле пепелища остались только Ливия и несколько наиболее именитых всадников. Они не уходили отсюда в течение пяти дней, возможно, ночуя в походных палатках. По прошествии этого срока Ливия собрала остывший пепел и в сопровождении всадников, босых и одетых в тунику без пояса, перенесла его в мавзолей[299].

Свидетельство Нумерия Аттика лишь укрепило сенат в решимости причислить Августа к сонму бессмертных богов, а Ливия стала жрицей нового культа, не забыв отблагодарить зоркость очевидца миллионом сестерциев. Пока шла постройка храма новому божеству, золотую статую Августа установили в храме Марса Мстителя[300].

Воздав божественные почести праху Августа, сенат вплотную занялся решением вопроса о наследовании власти. Вопреки всеобщему ожиданию Тиберий вовсе не спешил заявить о своих правах — то ли из страха перед огромной ответственностью, то ли из стремления восстановить республику, то ли просто из лицемерия. Скорее всего, в его колебаниях сыграли роль все три фактора. Римский аристократ с вековой родословной, республиканец по семейной традиции и воин по призванию, он, конечно, прекрасно понимал, сколь мало в нем сходства с провинциальным «буржуа», замаскированным монархом и изощренным политиком, преемником которого ему предстояло стать. Вполне вероятно, что он сомневался в своих способностях соответствовать этой роли. Но сенаторы проявили твердость и, отмахнувшись от терзающих душу Тиберия сомнений, уговорили его принять наследие божественного отца. Этот шаг означал установление принципата, а личная судьба Августа отныне обретала универсальное значение.

Рим горячо обсуждал последние события. Одни соглашались, что к участию в гражданских войнах Августа вынудили долг сыновней почтительности и желание спасти государство, другие утверждали, что эти мотивы послужили ему лишь удобным предлогом, позволившим дать волю жестокости и утолить честолюбие[301]. В целом уже современники заложили основу той двойственности в понимании личности принцепса, которую впоследствии подхватили и их потомки. Но все-таки взгляду современников не хватало перспективы, необходимой, чтобы понять, что у них на глазах закончил свое бытие обыкновенный человек, добившийся власти на волне мести за отца и взваливший на свои плечи едва ли осуществимую миссию, которую ценой невероятного упорства он все-таки осуществил, посвятив этому всю жизнь.

Август упрямо отстаивал идею гражданского и семейного согласия. Расписывая организацию собственных похорон, он не забыл еще раз напомнить о должном распределении ролей между представителями двух высших государственных сословий. На сенаторах лежала обязанность довести до всеобщего сведения его последнюю волю, тогда как всадники принимали деятельное участие в проведении обряда. Эта схема политического согласия пережила Августа, что же касается семейного согласия, которое и при жизни принцепса оставалось проблематичным, то после его смерти оно нарушилось окончательно.

Некоторое время казалось, что Тиберий и Ливия превосходно ладят друг с другом. Обращаясь к Тиберию с письмами, его адресаты обращались и к Ливии; подпись Ливии стояла и на письмах, написанных Тиберием. Но постепенно Ливия взяла привычку без конца напоминать сыну, что именно ей он обязан своим возвышением, и стала требовать для себя власти, немыслимой для женщины. Сенаторы, стараясь то ли подольститься к Ливии, то ли насолить Тиберию, предложили ему именоваться «сыном Ливии», от чего он решительно отказался. Не менее решительно он воспротивился тому, чтобы Ливии присвоили вновь изобретенное почетное звание «матери Отечества». Отношения между ними становились все более прохладными, и, когда Тиберий внезапно уехал из Рима, никто не сомневался, что он сделал это в том числе и из-за беспрестанных раздоров с матерью[302]. Когда Ливия заболела, он не приехал ее навестить, а когда она умерла, не позволил сенату оказать ей особые почести. Обожествление Ливии[303] состоялось уже в годы правления Клавдия, который настоял на нем, повинуясь долгу сыновней почтительности.

Несмотря на многие смерти, изгнание дочери Юлии, внучки Юлии Младшей и внука Агриппы Постума, семейство Августа все еще оставалось многочисленным. Среди прямой его родни числились Агриппина, жена Германика, имевшая от него троих детей: Нерона Цезаря, Друза Цезаря и Гая Цезаря — будущего Калигулу, соответственно, в возрасте 8, 7 и 2 лет, и потомство внучки Юлии Младшей, внук которой Марк Силан родился в самый год смерти Августа[304].

Благодаря замужеству Агриппина вошла в фамилию Клавдиев[305], представленную Тиберием и его сыном Друзом Младшим, жена которого, Ливилла, бывшая невеста «принцепса молодежи» Гая, а ныне мать новорожденной дочери, приходилась ей двоюродной сестрой. Клавдиев представляла и Антония Младшая, вдова Друза Старшего, от которого у нее осталось трое детей — уже упоминавшийся Германик, будущий император Клавдий и Ливилла, супруга молодого Друза. Это были ближайшие потомки, но кроме них оставались еще Антония Старшая с семейством, обе Марцеллы и множество более отдаленных родственников.

Таким образом, к 14 году в живых оставалось еще немало прямых потомков Августа. Но судьба, казалось, поставила своей целью стереть их с лица земли — во всяком случае, после смерти принцепса на их семьи несчастье обрушивалось за несчастьем с пугающей неотвратимостью. В 14 году не стало Юлии и Агриппа Постума. Внук Августа был казнен сразу после кончины деда, а его дочь, покинутая бывшим мужем Тиберием, умерла от голода и нищеты.

Смерть Агриппы до сих пор окутана завесой тайны. Юридически его вообще больше не существовало, так кому же понадобилось его убивать? Когда Тиберию сообщили о его гибели, он поспешил заявить, что не имеет к ней никакого отношения, и даже потребовал, чтобы расследованием этого дела занялся сенат. Разумеется, античные историки серьезно сомневались в его непричастности к убийству, возможно, подозревая, что Агриппу «убрали» по приказу Ливии или Саллюстия Криспа — ближайшего советника Августа. Кое-кто даже предполагал, что сам Август распорядился, как только его не станет, расправиться с внуком. Другие возражали: Август сурово карал непокорных детей и внуков, отправляя их в изгнание, но никогда их не убивал. Как бы там ни было, дело так и осталось не расследованным. Саллюстий Крисп сумел внушить Ливии, что не следует посвящать сенаторов в тайны дворцовых интриг, ибо в результате может пострадать авторитет Тиберия. Очевидно, Ливия согласилась с ним и убедила в его правоте сына. Об Агриппе Постуме благополучно забыли и не вспоминали до той поры, пока, два года спустя, в Риме вдруг не объявился лже-Агриппа (или настоящий?). Очень скоро распространился слух, что центурион, приставленный его стеречь, убил его, безоружного, но отчаянно сопротивлявшегося[306].

Дочь Юлии Агриппина, чье будущее, пока жив был Август, казалось безоблачным, вскоре потеряла мужа. Отстаивая наследные права двух своих старших сыновей, она проявила такое упорство, что это крайне не понравилось Тиберию. По воле Августа, желавшего, чтобы все трое сыновей Агриппины последовали примеру Германика, они были причислены к сословию всадников. Но всех троих ждала несчастливая судьба. По приказу Тиберия в 31 году Нерона Цезаря заключили под стражу и вскоре казнили. В 33 году его брат Друз Цезарь умер голодной смертью в подземелье Палатинского дворца. Говорили, что он пытался грызть тюфяк, на котором лежал… В том же году умерла Агриппина, добровольно заморившая себя голодом. О кровавом правлении Калигулы известно всем, и умер он от руки убийцы. Клавдий стал принцепсом и, возможно, тоже умер не своей смертью, — во всяком случае, есть версия, что его отравили. Что касается молодой особы, о чьем здоровье Август беспокоился на смертном одре, то ее обвинили в убийстве собственного мужа и, согласно старинному закону, передали под надзор матери, Антонии, которая и уморила ее голодом[307]. Марк Силан был убит в самом начале правления Нерона.

Повествуя об истории этой семьи, трудно отделаться от ощущения, что пересказываешь древний миф. Впрочем, так оно и есть, ведь основные участники этих драматических событий вели свое происхождение от Венеры. Разумеется, настаивая на своей божественной родословной, они имели в виду лишь одно — убедить окружающих, что именно их фамилии свыше предначертано править Римом. Но с богами играть опасно, особенно тому, кто в них не верит. Август до последнего часа держался в образе потомка Венеры, каковым сделался благодаря усыновлению. Легитимность его власти базировалась на имени, полученном от Юлия Цезаря, единственным наследником которого он являлся. Но после его смерти институт усыновления уже не мог играть прежней роли — ведь на свете существовали прямые потомки принцепса, в жилах которых текла кровь божественных предков — Юлия и Августа.

И семья отныне разделилась на два лагеря. В одном оказались кровные родственники, в другом — все остальные. Тиберий принадлежал как раз к этим остальным, и не случайно первой же предпринятой им в качестве правителя акцией стала казнь Агриппы Постума — носителя священной крови, обвиняемого — справедливо или безосновательно — в безумии. У Тиберия был родной сын Друз, по крови совершенно чужой обожествленным Юлию и Августу, и приемный сын Германик, который через бабку — Октавию — принадлежал к благословенному роду Юлиев. Но главное, дети Германика от брака с Агриппиной приходились Августу родными правнуками, как, впрочем, и дети Эмилии Лепиды — дочери Юлии Младшей.

И Друз, и Германик умерли преждевременной смертью, и обстоятельства их смерти не исключали, что и тот и другой погибли от яда. Особенной популярностью в народе пользовался Германик, которого часто называли лучшим из возможных принцепсов. Действительно ли он стал бы лучшим, доведись ему получить в свои руки власть? Ответа на этот вопрос мы, конечно, никогда не узнаем. Мы уже показали, какая страшная судьба постигла двух его сыновей. Третий, Калигула, добился власти и приказал убить единственного оставшегося в живых внука Тиберия. Клавдий избавился от некоторых знатных граждан, связанных отдаленных родством с его собственной семьей и в силу этого подозрительных. Наконец, Нерон казнил всех детей Эмилии Лепиды, кроме одной дочери, и только болезнь, унесшая жизнь другого его соперника — Британника, сына Клавдия и внука Октавии, остановила еще одно готовое свершиться убийство. Точно так же преждевременная смерть спасла от убийства Мессалину, как по отцовской, так и по материнской линии приходившуюся внучкой Октавии[308].

Одним словом, на семью обрушились такие трагедии, что к 79 году в живых осталась всего одна продолжательница рода Августа. Ее звали Юния Кальвина и она была единственной из детей Эмилии Лепиды, кто уцелел после гонений Нерона. Детей у нее не было, никакой опасности она собой не представляла и после 79 года умерла естественной смертью[309]. Античные историки уделили ей мало внимания, но их небрежность частично искупил Расин, сделавший ее прототипом Юнии в своем «Британнике».

Если генеалогическое древо семейства Августа напоминает лабиринт, то мы не удивимся, обнаружив в его глубине страшное чудовище, наводившее ужас на римлян еще во времена республики. По натуре своей это чудовище было химерой, а питала его семейная политика Августа, одержимого идеей согласия всех со всеми и упорно пытавшегося соединять между собой вещи принципиально несовместимые.

Антоний, чье поражение и гибель стали последней искупительной жертвой, заложившей основу принципата, оставил Октавии двух дочерей. Мы уже упоминали, что младшая из них вышла замуж за Друза, а трое ее детей приходились внуками и Антонию, и Ливии. Дети ее сына Германика и Агриппины стали правнуками Антония, но одновременно и правнуками Августа. Одним из них был Калигула.

Антония Старшая вышла замуж за Луция Домиция Агенобарба — отпрыска известной семьи республиканцев. Одна из их дочерей произвела на свет Мессалину, а сын женился на Агриппине Младшей, правнучке Августа. В жилах ребенка, родившегося в этом браке, текла кровь и Августа, и Антония, а правил он под именем Нерона.

Известно, что Калигула отменил торжественное празднование побед, одержанных при Акциуме и на Сицилии, утверждая, что их последствия оказались гибельными и пагубными для римского народа[310]. Победу в Сицилии он не желал чествовать потому, что одержал ее Агриппа, которого он не признавал своим дедом, уверяя, что его мать Агриппина родилась на свет в результате инцеста между Августом и Юлией. Что касается битвы при Акциуме, то праздновать он отказывался не победу Августа, а поражение Антония. Именно память об Антонии заставила его принять обычаи, царившие при дворе фараонов, объявить родную сестру своей законной супругой и завещать ей империю и все свое состояние. Когда она умерла, он настоял на ее посмертном обожествлении. История поспешила вырядить его в сумасшедшие, но все его безумие заключалось в том, что он стремился утвердить монархическую сущность режима и открыто претендовал на царский титул. Он всего лишь довел до логического завершения и откровенно выразил внутренние противоречия установленного строя.

Нерон, верный последователь Калигулы, которому он доводился племянником, также постарался избавить режим от внешних республиканских атрибутов и в поисках пути к достижению этой цели обратил свой взор к Египту, откуда заимствовал идею и образ царя, ведущего свое происхождение прямо от Солнца.

Таким образом, мы видим, что трагикомедия, которой обернулась жизнь Августа, на самом деле была лишь первым актом гораздо более продолжительной пьесы. Следующие четыре акта, озаглавленные «Тиберий», «Калигула», «Клавдий» и «Нерон», уже не несут в себе ничего комического и принадлежат чистому жанру трагедии. С появлением Августа создаются предпосылки будущей интриги — это, пользуясь терминологией древнегреческого театра, пролог пьесы. При Тиберий происходит завязка интриги, при Калигуле — ее неожиданный поворот, направляющий развитие событий к катастрофе, которая благодаря Клавдию оттягивается, чтобы осуществиться при Нероне. Действительно, в 68 году длинная цепь несчастий приводит к роковой развязке — во всяком случае, роковой для династии, основанной Августом.

В бесчисленных убийствах, сопровождавших историю этой фамилии, казалось, возродилась традиция искупительной жертвы, заложенная Ромулом, убившим своего брата Рема и на его крови основавшим новое государство. Признавая своей прародительницей Венеру, члены семьи брали на себя ответственность и за это древнее убийство, от бремени которого они считали своим долгом освободить римлян. Вряд ли Август сознательно планировал подобное развитие событий, но тем не менее его фамилия совершила, в античном понимании этого слова, акт самопожертвования, взяв на себя роль козла отпущения за все несчастья, проклятием давившие на Рим со времени его основания.

Ответственность за преступления, совершенные в ходе гражданских войн, также легла на семью Августа. В империи наступил мир, воцарившийся повсюду, кроме императорского дома. Август мечтал, чтобы его фамилию окружал священный ореол, и он добился своей цели, но помимо его воли она стала жертвой культа исторического проклятия. Внутри этой семьи смешались отпрыски старинной республиканской знати, представленные Клавдиями, и новые люди, выступавшие в лице Юлиев. Даже сакрализация не смогла полностью уничтожить следы провинциального и «буржуазного» происхождения Августа и особенно Агриппы. С другой стороны, Август, мечтавший о мирном слиянии тех и других в единое целое, сделал попытку породниться с Антонием. Иллюзорность этих мечтаний стала очевидной поcле заговора Юла Антония и Юлии и, в еще большей степени, после прихода к власти Калигулы и Нерона.

Почему благие намерения Августа привели к столь плачевным результатам? Устанавливая единственный режим, способный спасти империю от анархии, он не смог разработать стройной системы наследования власти — абсолютно необходимого условия для его выживания. Его беспрестанные колебания в решении этого вопроса и породили те катастрофы, которые после его смерти следовали одна за другой. В глубине души он всегда мечтал передать власть своему кровному потомку, то есть одному из отпрысков Юлии. Но провозгласить это во всеуслышание он не мог, потому что это означало бы открыто признать царскую сущность своей власти, тем более что наследование по женской линии было принято в Риме во времена царей. И он избрал окольный путь. Мы почти убеждены, что он считал Марцелла идеальной кандидатурой, при котором Агриппе отводилась бы роль регента, правящего страной до той поры, пока наследник не достигнет зрелости. Очевидно, что впоследствии он надеялся передать бразды правления принцепсам молодежи, хотя непонятно, каким образом он намеревался осуществить между ними разделение власти. Наконец, усыновив Тиберия, он, по всей видимости, полагал превратить его в «и.о. принцепса»[311], который останется у власти до тех пор, пока не повзрослеет и не наберется достаточного жизненного опыта желанный наследник — Германик, супруг Агриппины. Не зря он вынудил Тиберия усыновить Германика.

Август, так ценивший ясность во всем, в вопросе наследования власти оставил полную неразбериху, обрекая свою семью на бесконечные раздоры, точку в которых через 54 года после его смерти поставил отпущенник, надавивший рукой на кинжал, приставленный слабовольным Нероном к своему горлу.

Но не только семья первого принцепса пала жертвой этого проклятья. После года правления трех императоров — Гальбы, Отона и Вителлия, каждого из которых ждала трагическая кончина, воцарилась династия Флавиев, угасшая в 96 году после убийства Домициана. Династия Антонинов продержалась до 196 года, когда последний ее представитель Коммод также был убит.

Тацит воспроизводит на своих страницах речь Гальбы, якобы произнесенную в 68 году по случаю усыновления Луция Кальпурния Пизона, которого он избрал своим наследником («История», I, XV–XVI):

«Твои выдающиеся заслуги и любовь к родине подвигли меня, призванного с согласия богов и людей править империей, вручить тебе принципат, ради которого наши предки сражались друг с другом с оружием в руках; я получил его в боях, тебе же передаю в мире; так божественный Август возвысил до себя сына своей сестры Марцелла, затем зятя своего Агриппу, затем своих внуков, наконец, своего пасынка Тиберия. Но Август искал наследника среди родни, я же ищу его среди сынов республики. Я делаю это не потому, что у меня нет родственников или соратников; но, поскольку сам я не домогался власти, то хочу, чтобы выбор в твою пользу перед моими и твоими близкими стал свидетельством моей беспристрастности. Если б гигантское тело империи могло сохранять устойчивость без руководства в лице одного человека, мне достало бы достоинства, чтобы восстановить республиканский режим. Но мы уже давно пришли к неизбежному выводу, что это невозможно, и лучшее, что может предложить римскому народу моя старость — это хороший преемник, как лучшее, что может предложить ему твоя молодость — это хороший принцепс. В годы правления Тиберия, Калигулы и Клавдия мы все, так сказать, достались в наследство членам одной семьи. Сегодня, когда дом Юлиев-Клавдиев прекратил свое существование, с помощью усыновления мы сможем всякий раз выбирать в преемники лучшего из лучших. Ведь рождение в семье принцепса — дело слепого случая, и, вручая власть кровному наследнику, мы отказываемся от поисков иных кандидатов. Усыновление сохраняет нам свободу выбора, в котором мы должны руководствоваться всеобщим одобрением».

Но спустя очень короткое время Гальба пал от руки подосланных Отоном убийц. Едва дорвавшись до власти, Отон, напуганный усилением Вителлия, покончил с собой. В свою очередь Вителлий был убит сторонниками Веспасиана.

Веспасиан настолько верил в свою счастливую звезду, что не побоялся заявить сенату, что «наследовать ему будут или его сыновья, или никто»[312]. Тит провластвовал всего два года, и, возможно, только своей преждевременной кончине он обязан званием «любви и отрады рода человеческого»[313], которым его наградили современники. Зато его брат Домициан, который правил 15 лет (81–96), показал себя настоящим тираном, заслужил всеобщую ненависть и погиб в результате заговора собственных прислужников.

Тогда-то и вспомнили о программе, провозглашенной Гальбой. Отныне было решено, что каждый принцепс обязан избрать лучшего из возможных преемников власти и усыновить его. Это решение знаменовало отказ от кровного наследования, уже ставшего причиной стольких смертей. Старик Нерва, избранный наследником Домициана по той причине, что достиг преклонного возраста и не имел детей, усыновил Траяна. Траян усыновил Адриана. Адриан усыновил Антонина. Антонин усыновил Марка Аврелия. Марк Аврелий усыновил… Нет, Марк Аврелий никого не усыновил. Предыдущие принцепсы действительно свято блюли принцип усыновления, но рукоплесканий ло своему адресу они не заслуживают: ни у одного из них не было сыновей, во всяком случае законнорожденных. Как они поступили бы, если бы сыновья у них были? Очевидно, точно так же, как поступил Марк Аврелий. Назначили бы наследником родного сына. В результате Коммод, первый в истории империи принцепс, родившийся «в пурпурной тоге», поскольку к тому дню, когда он появился на свет, его отец уже несколько месяцев правил страной, наследовал Марку Аврелию, стал тираном и пал жертвой убийц.

Как видим, чудовище, притаившееся в глубине лабиринта, нисколько не утратило своей бдительности и всякий раз, когда на его глазах начинали разыгрывать карту кровного наследования, уничтожало наследника, словно поставило своей целью доказать несовместимость естественного родства и власти. И не случайно самым положительным персонажем «Жизнеописаний» Светония выглядит Германик, обязанный своей привлекательностью тому факту, что он никогда не правил Римом.

Если мы согласимся со Светонием, утверждающим, что Август обладал даром пророчества, то из всех высказываний последнего наше внимание привлекут два. Абстрагируясь от конкретных обстоятельств, в которых они были произнесены, отметим, что принцепсу удалось сформулировать, в чем выражается главное зло, внутренне присущее принципату. Итак, он говорил:

«Лучше бы мне и безбрачному жить и бездетному сгинуть!»

«Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!»

Первое из этих восклицаний, вырвавшееся у него в связи с огорчениями, причиненными ему дочерью и внуками, можно считать лозунгом, под которым впоследствии разворачивалась вся исполненная драматизма история жизни принцепсов.

Второе, в исторической достоверности которого мы не уверены, так же приложимо к принцепсам, унаследовавшим власть Августа. Упоминание о челюстях вновь возвращает нас к образу чудовища из лабиринта, только лабиринтом в этом случае придется считать весь созданный Августом режим. Август установил в стране единственно возможный и жизнеспособный в его время строй, но существовать этот строй мог только вместе со своим основателем — талантливым актером, жрецом идеи, свято верившим в нее и готовым ради ее торжества и себя, и других принести в жертву, но не на алтарь личного честолюбия, а на алтарь общественных интересов.

К счастью для себя, Август не стал богом. Он не верил в свое обожествление и не стремился к нему. Как и все римляне, он считал, что Юпитер существует постольку, поскольку стоят возведенные в его честь храмы. Он добился того, что и ему воздвигли храмы, что появились жрецы его личного культа, но и храмы, и жрецы нужны были ему с единственной целью — обеспечить сохранность и долгую жизнь установленного им режима. Одна мысль о том, что воздвигнутое им здание непрочно, ввергла бы его в глубокое отчаяние. И если б он действительно стал богом и увидел с небес, во что превратилось дело всей его жизни, его ждала бы горькая участь несчастного бога, вечно и безнадежно мечтающего о смерти. Или, быть может, участь бога-насмешника, который весело смеется, глядя на игру новых поколений актеров в написанной им пьесе…

А актеров было много… Давно сошли с исторической сцены принцепсы, но их последователи, именовавшие себя кайзерами или царями, самый титул свой унаследовавшие от его приемного отца Цезаря, по-прежнему не могли совладать с притягательной силой власти и по-прежнему платили за эту власть ценой личных драм и трагедий.

История все расставила по своим местам. И не случайно имя Августа, которого принцепс удостоился за исключительную добродетель, в конце концов досталось самому отчаянному насмешнику — клоуну европейского цирка[314]. Впрочем, чему удивляться? Вспомним, что сказал Август перед смертью. «Хорошо ли я сыграл?..»