Авраам Линкольн Охотник на вампиров

6. Энн

Я чувствую, насколько слабы и беспомощны были бы любые мои слова, чтобы утешить Вас, и тем ослабить Ваше горе… Я молю Отца нашего Небесного, чтобы он смягчил муки тяжести Ваших потерь и оставил одни лишь светлые воспоминания о тех, кого Вы любили и утратили.

Авраам Линкольн в письме Лидии Биксби, матери двоих сыновей, убитых во время Гражданской Войны США

21 ноября 1864 г.

Нью- Салем рос не так быстро, как рассчитывал Дентон Оффатт; с тех пор, как он открыл здесь лавку, население городка даже уменьшилось. Сангамону по-прежнему было далеко до «новой Миссисипи». Навигация по нему оставалась предприятием рискованным, и все, кроме нескольких, пароходы предпочитали более широкие реки на юге, перехватывая богатых пассажиров и грузы. К тому же, в Нью-Салеме был еще один магазин, расположенный ближе к центру, и потому забравший большую часть покупателей. Когда весной 1832-го вскрылся лед на Сангамоне, лавка Оффатта разорилась окончательно, и Эйб остался без работы. О его злости по этому поводу свидетельствует запись от 27 марта:

Распрощались [с Оффаттом] сегодня утром, последние товары проданы, или отданы за полцены; свои вещи перевез к Херндонам — пока не найду стабильный заработок. Меня не волнует, что он будет делать дальше. Я не чувствую ни какой печали в связи с его отъездом, как и ни малейшего желания ехать вслед за ним. Я никогда не сидел сложа руки, не собираюсь и теперь. Я решил остаться. Мне обязательно повезет.

Как всегда, слова Эйба не расходились с делом. Он занимался всем, что может принести хоть какие-то деньги. Ставил изгороди. Расчищал землю. Строил амбары. Здесь на пользу оказалась дружба с Парнями из Клари Гроув, которые делали четкие внушения его будущим работодателям. Как «человек топора» он нашел работу даже на одном из сангамонских пароходов — стоять на носу и крушить любые преграды, замедляющие ход на север. И, несмотря на все это, он никогда не прекращал охоты.

Я провел много времени в размышлениях над тем, что сказал бармен. Мог ли я не проявить интереса, почему Генри так заинтересован охотой на вампиров? Почему поручает мне работу, которую вполне может сделать сам? Но никак не мог разобраться в этом. Додумался лишь до других вопросов. Вроде — почему я, заклятый враг вампиров, служу вампиру? Это факт, и это парадокс. Или — будет ли меня и дальше использовать скрытый во мраке вампир? Возможно. И после всех размышлений я пришел к выводу:

Это не имеет значения.

Если я и в правду не больше, чем слуга Генри, да будет так. Чем меньше вампиров, тем счастливее я буду.

Письма Генри стали приходить чаще, и тогда Эйб решил сделать кое-что. Но он не смог бы сделать это один.

В Джеке я нашел умелого и страстного товарища по охоте, и с водушевелением [авт. орф.] делился с ним опытом по уничтожению вампиров (благо, тренировать его в быстроте или храбрости не требовалось — и того и другого он имел в избытке). Благодаря его помощи и письмам Генри дела пошли так лихо, что я порой с удивлением обнаруживал себя то в одном конце штата, то в другом.

Как- то ночью Эйб обнаружил себя бегущим по улицам Декатура с окровавленным топором в руках, а Джека — рядом — с арбалетом. В десяти шагах перед ними какой-то лысый человек несся по набережной Сангамона. Правый бок его рубашки был пропитан кровью, правая же рука безвольно свисала на сухожилиях и полосках кожи.

Мы пробегали мимо пары джентльменов. Проводив нас глазами, они прокричали нам вслед:

— Эй, куда! Стойте!

И что мы должны были сделать? Я не мог удержаться от смеха.

Эйб и Джек загнали однорукого человека к самому берегу.

Он прыгнул и исчез под поверхностью темной воды. Джек хотел было последовать за ним, но я схватил его за ворот и крикнул:

— Нет! — правда, голос мой заметно ослаб после бега.

Джек встал на берегу, тяжело дыша, и стал направлять арбалет на каждый всплывающий пузырь.

— Я же сказал ждать сигнала, — сказал Эйб.

— Мы бы ждали его всю проклятую ночь!

— Согласен. Зато теперь мы его потеряли.

— Лучше заткнись и следи внимательнее! Он вылезет на воздух рано или поздно…

Эйб посмотрел на Джека, его ярость сменила улыбка… затем он засмеялся.

— Ну да, — смеялся Эйб. — Вылезет на воздух — со дня на день.

Эйб положил руку ему на плечо и повел его прочь от берега, его смех еще долго разносился по пустынным улицам.

Больше всего на свете [Джеку] не хватало терпения. Он рано выскакивал из укрытия — а также, боюсь, не мог удержать свои знания от того, чтобы не поделиться ими с приятелями из Клари Гроув. Я постоянно напоминал ему о необходимости соблюдать тайну, и о безумии, которое может охватить весь Сангамон, если наружу выйдет хоть слово из того, что должно оставаться только между нами.

Он прожил в этих местах около года, но уже успел стать вроде как местной знаменитостью. «Молодой человек, чьи руки обращаются с топором так же умело, как и с пером», как писал о нем его друг, школьный учитель Ментор Грэм. К тому же, Эйб был прекрасно осведомлен о местных трудностях — из разговоров с клиентами.

Основной их проблемой была сама река. Что это такое! Местами больше похожая на ручей, задушенная корягами и другими препятствиями. Если мы хотим присоединиться ко всем благам Миссисипи, требуются значительные вложения, чтобы улучшить навигацию для пароходов. Требуются немалые деньги. Я вижу только один способ (кроме воровства) получить их.

Авраам Линкольн решает участвовать в выборах. Выставляя свою кандидатуру в Законодательное Собрание штата Иллинойс, он сделал в окружной газете несколько популистское, в пораженческих тонах, заявление:

Я молод и не знаю большинство из вас. Я родился, и на всю жизнь останусь простым парнем из народа. У меня нет богатых или известных сторонников или друзей, чтобы поддержать меня. Поэтому все мои надежды связаны с обычными избирателями округа, и, в случае моего избрания, за то доверие, что они мне таким образом выкажут, я смогу отплатить только самоотверженным трудом на их благо. Но если эти людей сочтут, что я гораздо полезнее на своем нынешнем месте, что ж, жизнь уже достаточно разочаровала меня, чтобы расстраиваться еще и из-за этого.

ххххххх

Вскоре после заявления Эйба, в Нью-Салеме узнали, что значит война с индейцами.

Вождь племени сауков Черный Ястреб нарушил перемирие и пересек реку [Миссисипи] у деревни Саукенк, на севере. Он и его «Британская Банда^{16}» убивали, либо брали в плен любого белого поселенца, который попадался им на пути, захватывая земли, на которые, как они считали, имели все законные права. Губернатор Рейнольдс призвал под ружье шесть сотен крепких парней — чтобы дать отпор дикарям и защитить честных тружеников Иллинойса.

Несмотря на свои политические амбиции (либо, благодаря им), Эйб одним из первых на Сангамоне записался добровольцем. Об этом он вспоминал много лет спустя:

Я жаждал войны с тех пор, как был двенадцатилетним мальчишкой. И вот, наконец-то, мне представился шанс там очутиться. Я представлял славные бои — мое ружье стреляет, а топор сечет головы! Я представлял, что скосить толпу индейцев не сложно, потому что они далеко не такие быстрые, как вампиры.

Добровольцы собрались в Бердстоуне, разросшемся поселении на берегу реки Иллинойс. Здесь они прошли ускоренный курс военной подготовки под руководством опытных бойцов из местной милиции. Перед тем, как выступить на север, отряд Эйба — всякий сброд из Нью-Салема и Клари Гроув — избрали его своим капитаном.

Капитан Линкольн! Слезы выступают на глазах. Впервые мне предоставили такую честь. Впервые я был избран лидером, пусть даже нескольких человек, и гордость, которую тогда ощутил, я не чувствовал больше никогда, ни на одних выборах, которые выиграл, ни на одной должности, которую занимал.

Среди выступивших были и товарищ Эйба по борьбе с вампирами Джек Армстронг, а также молодой майор по имени Джон Тодд Стюарт. Стюарт был стройным человеком с «высоким лбом и ухоженными черными волосами» . Стюарт сыграл заметную роль в последующей за этой войной жизни Линкольна: как надежный коллега-юрист в Спрингфилде; как дружественный оппонент в Конгрессе; и, наконец, как кузен черноволосой красавицы из Кентукки по имени Мэри Тодд.

Реалии войны совершенно не оправдали ожиданий Эйба. Тысячные отряды милиции гнали мятежных индейцев на север, поэтому добровольцам оставалось только сидеть и изнемогать от зноя. Из записи 30 мая 1832-го, сделанной спустя несколько недель, за много миль от поля боя:

Мы изнемогаем (от скуки), наша кровь льется рекой (от комаров), а я уже вдоволь наработался топором (на рубке дров). Безусловно, мы все войдем в анналы истории — как люди, меньше всех воевавшие на войне.

В начале июля отряд Эйба окончательно расформировали и они отправились домой, так и не получив возможности рассказать о себе ни одной военной истории. Эйб приехал в Нью-Салем (где обнаружил сразу два письма с пометкой «выполнить срочно») меньше чем за две недели до начала выборов в законодательное собрание штата. Он возобновил свою кампанию, пожимал руки и заходил в дома избирателей днем и ночью. К несчастью, пока он воевал с комарами, бюллетень вырос до тринадцати кандидатов. Потеряв столько времени и при таком числе конкурентов, он практически не имел шансов.

Эйб финишировал восьмым. Но не было худа без добра, и даже удрученный поражением Линкольн не мог не заметить: из трех сотен голосов в Нью-Салеме только двадцать три было против него. Все, кто знал его лично, поддержали без колебаний. «Всего лишь вопрос числа рукопожатий».

Его политическая карьера началась.

II

Линкольн искал утешения после своего первого политической неудачи, и, как он думал, нашел его. Из записи от 6-го марта 1833:

Я сделаю то, чего не смог сделать Оффатт. Ей Богу, я открою по-настоящему прибыльный магазин в Нью-Салеме! Мы с Берри^{17} сегодня получили кредит в 300 долларов, который сможем выплатить через два года. А уже через три года на сэкономленные средства мы выкупим арендованное здание.

Однако, реальность оказалась прозаичнее, чем представлял Эйб. На момент, когда Линкольн/Берри открылись, в Нью-Салеме было уже два магазина, и от них потребовалось еще больше усилий, чтобы сразу же не прогореть. Историки до сих пор теряются в догадках, почему Эйб с его интеллектом и унаследованным от отца «сермяжным здравомыслием» не разглядел трудностей, связанных с открытием третьего магазина в подобном месте. Или, почему он так переоценил своего партнера Уильяма Берри, на деле доказавшего свою беспомощность, ненадежность и любовь к «зеленому змию». Все выглядит так, будто Эйб просто страдает от чрезмерных амбиций. Меньше чем через год работы на грани коллапса журнал Эйба переполнен безысходностью и отчаяньем. В одной из них, в частности, он даже обращается (если мы верно предполагаем) к собственной матери.

Я должен все вынести.

Я должен превзойти себя.

Я не могу проиграть.

Я не могу подвести ее.

Но он проиграл — по крайней мере, в том, что касается своеобразного мира мануфактурных изделий и дамских шляпок. Дело Линкольна/Берии «махнуло хвостом» в 1834-м, оставив на каждом более двухсот долларов долга. В конечном итоге, ненадежный Берри и здесь подвел компаньона, не сумев даже остаться в живых. Он умер несколько лет спустя, после чего на Эйба перешли и его обязательства. Чтобы расплатиться, ему потребуется семнадцать лет.

В другое время Эйб просто собрал бы вещи и навсегда покинул Нью-Салем. Но через несколько месяцев должны были состояться очередные выборы в Законодательное Собрание Штата Иллинойс. Не имея другого дела («в последнее время от Генри не пришло ни одного письма» ), воодушевленный хорошим впечатлением, которое произвел в прошлый раз, Эйб решил снова вступить в борьбу — но на этот раз все сделать как надо. Он прошел весь свой округ, на коне или пешком, вступая в беседы с каждым встречным. Он обменивался рукопожатиями с крестьянами, трудившимися по выжженным землям, где приобрел много сторонников благодаря своей коммуникабельности и исключительной физической силе. Он выступал по церквям и тавернам, на скачках и пикниках, приправляя напыщенные речи (несомненно, написанные собственноручно на клочках бумаге где-то в пути) историями из собственной жизни о застрявшем флэтботе и войне с москитами.

«Я никогда не встречал человека с подобным даром красноречия», — вспоминал Ментор Грэм после смерти Эйба. — «Он был неуклюжим — почти неприятным — парнем… высоким, как дерево, брюки заканчивались дюймов за шесть до ботинок. Волосы не ухожены, пальто просило утюга. Когда он выходил перед людьми, его встречали нахмуренными бровями и руками, скрещенными на груди. Но стоило ему открыть рот, как напряжение исчезало, а заканчивалось выступление уже бурными овациями, а подчас и слезами».

На этот раз рукопожатий оказалось достаточно. 4 августа 1834-го Авраам Линкольн был избран в Законодательное Собрание Штата Иллинойс.

Бедный сын пограничья, ни одного доллара за душой, ни одного года в школе, отправляется в Вандалию^{18} — и что он может сказать этим парням! Плотник сядет рядом с образованнейшими людьми! Должен признаться, меня пугает предстоящая встреча с ними. Примут ли они меня как свою коллегу [авт. орф.], или отвернутся, как от невежды в дырявых башмаках? В любом случае, теперь моя жизнь изменится навсегда, и мои переживания бессмысленны, пока не настанет декабрь.

Эйб оказался прав. Его жизнь никогда больше не станет прежней. Он заведет множество связей среди чиновников и ученых; сменит глухую неотесанность Сангамона на изысканные манеры вандалийца. Это был его первый шаг в политику. Первый шаг в Белый Дом. Но это было только одно из двух значимых событий, случившихся с ним в том году.

Другим была неистовая любовь.

III

Джек испытывал серьезное желание выстрелить в Эйба из арбалета. Они преодолели тяжелый путь в двести миль на север, к городку под названием Чикаго, ночевали под холодными осенними звездами, а днем брели то по колено в грязи, то по пояс в мерзлой в воде, и чем же было «двум дуракам скрасить время, как не разговорами о девушках».

Ее зовут Энн Ратледж. Уверен, ей двадцать или двадцать один — не осмелился спросить. Да и не имеет значения. Никогда столь изящное создание не ходило по Земле! Ни один человек еще не любил так сильно, как я! На этих страницах я буду превозносить ее красоту, пока пальцы мои смогут держать перо.

Армстронг и Линкольн сидели, опираясь спинами о стойло в конюшне, подстилкой им служила гнилая солома, изо рта шел пар и растворялся в холодном воздухе с озера Мичиган. Лошадиные крупы нависали над их головами, и они, поскольку были напряжены до предела, вздрагивали от каждого взмаха хвостом. Жертву пришлось ждать всю ночь, и всю ночь один проговорил с улыбкой на устах, другой же всерьез подумывал об убийстве первого.

— Ты когда-нибудь любил, Джек?

Джек не ответил.

— В самом деле, это такое чувство. Можно испытать внезапный приступ счастья безо всякой причины. Некоторые же мысли так необычны…

Джек изобразил, как бросает Эйбу в рот кусок конского навоза.

— Ее запах всегда со мной. Думаешь, я сошел с ума, если чувствую его даже здесь? Но я слышу ее запах, а ее нежные пальцы словно вновь касаются меня. Я долго смотрел на…

Дверь конюшни отворилась. Пара ботинок ступила на дощатый пол. Джек и Эйб изготовили оружие.

Вампир не почувствовал наш запах за вонью, издаваемой животными, и не услышал нас за их чавканьем. Его шаги стихли, открылась дверь в стойло. И не успел он моргнуть, как мой топор вонзился в его грудь, а стрела Джека пробила глаз и прошла через голову. Он упал на спину, визжал и хватался руками за лицо, в то время как кровь хлестала по оперению стрелы. От крика конь взбесился — и я схватил его под уздцы, чтобы он не растоптал нас обоих. В это время, Джек вынул топор из груди вампира, поднял над головой, и воткнул в лицо твари, разделив его надвое. Вампир умолк. Джек снова поднял топор над головой и во второй раз рассек ее лицо теперь уже с большей силой. Он сделал это и в третий раз, а с четвертого раза бил уже обухом, снова и снова, пока от головы не остался кожаный мешок с кровью и волосами.

— Боже мой, Армстронг… что с тобой?

Джек в последний раз вынул топор из того, что раньше было лицом вампира. Он посмотрел на Эйба, задержавшего дыхание.

— Я представил, что это ты.

По дороге домой Эйб не сказал ни слова.

xxxxxxx

Энн Майерс Ратледж была третьим из десяти детей — дочерью одного из основателей Нью-Салема, Джеймса Ратледжа, и его жены Мэри. Она была на четыре года младше Эйба, и была схожа с ним стремлением любую свободную секунду посвятить книгам. В первые полтора года пребывания Эйба в Нью-Салеме она была в отъезде, ухаживала за больной тетушкой в Декатуре и читала любую попавшуюся в руки книгу при первой возможности. Не осталось никаких свидетельств, что же в конечном итоге стало с тетушкой (то ли умерла, то ли выздоровела, то ли Энн просто надоело за ней ходить), но нам доподлинно известно, что она вернулась в Нью-Салем до начала, либо посреди лета 1834-го. Об этом мы можем судить, потому что их первая с Эйбом встреча произошла двадцать девятого июля в доме у Ментора Грэма, библиотеку которого оба ценили и пользовались ею время от времени. Грэм вспоминал о ней как о девушке двадцати с небольшим, с «большими выразительными голубыми глазами, светлой кожей» и огненными волосами — «не льняными, хотя некоторые склонны именно так называть этот цвет». У нее были «красивый рот и ровные зубы. Нежная, как мед, и порывистая, словно бабочка». Грэм описал их первую встречу: «Я никогда прежде не видел, чтобы у человека так низко отпадала челюсть. Он оторвал взгляд от книги и тут же был сражен древнейшею из стрел. Они обменялись любезностями, дальнейший разговор, насколько я помню, был односторонним, поскольку Эйб мгновенно утратил разум — так он был придавлен этим чистым видением. Также его поразило, насколько она знает и любит книги».

Эйб записал в своем журнале в тот же день:

Никогда еще мир не знал такой девушки! Никогда еще столько красоты и света не сливалось сразу в одном теле! Она на добрый фут короче меня, голубые глаза, огненные волосы и ослепительная улыбка. Она несколько худощава, но при этом имеет очень кроткий, добрый нрав. Как мне теперь уснуть, зная, что она где-то там, в ночи? Как мне теперь думать, если все мои мысли только о ней?

Эйб и Энн встречались неоднократно, еще раз у Ментора Грэма, где провели оживленное обсуждение поэзии Шекспира и Байрона; еще совершали прогулки, где вели оживленное обсуждение жизни и любви; еще на обожаемой Энн вершине холма, где едва ли разговаривали.

Я испытываю неловкость, когда пишу об этом, а также боюсь обесценить то, что произошло между нами, но сдержать это в себе тоже не в силах. Сегодня после полудня наши губы впервые встретились. Это случилось, когда мы сидели на одеяле и молча смотрели на дрейф какого-то флэтбота по Сангамону.

— Авраам, — сказала она.

Я повернулся к ней и удивился, что ее лицо так близко.

— Авраам… вы верите в то, что сказал Байрон? Что

Любовь ведет порою нас

Тропинкой узкой. Волк подчас

По той тропе идти боится.

Я ответил ей, что верю в это всем сердцем, и тогда она прижала свои губы к моим, не сказав ни слова.

Осталось три месяца до моего отъезда в Вандалию, и я намерен каждое мгновение посвятить Энн. Она самая отзывчивая… самая нежная… словно бриллиант, ярче любой звезды на небе. Ее единственная вина в том, что она отдалась любви такого дурака, как я!

Больше ни о ком Эйб не писал таких цветистых напыщенных фраз. Ни о своей жене; ни о своих детях. Это была страстная, неутолимая, безумная любовь, какая бывает лишь в молодости. Первая любовь.

Декабрь пришел «так быстро». Он вытер слезы прощания и отправился в Вандалию принимать присягу в качестве депутата законодательного собрания. Перспектива быть «плотником, сидящим рядом с образованнейшими людьми» (которая прежде доставляла ему столько волнения) больше не внушала переживаний. Два мучительных месяца он просидел в Капитолии, думая лишь об Энн Ратлидж, и немного о работе. Когда в январе сессия была закрыта, он «выскочил из двери прежде, чем утихло эхо от удара молотка», и помчался домой, чтобы пережить лучшую весну в своей жизни.

Нет музыки чудесней ее голоса. Нет картины красивей ее улыбки. Мы сидели в тени дерева после полудня, Энн читала «Макбета», а моя голова лежала у нее на коленях. Она держала книгу в одной руке, пальцами другой перебирала мои волосы — и нежно целовала мой лоб каждый раз, когда переворачивала страницу. Ради этого и существует наш мир. Это и есть жизнь. Она спасет меня от любого яда. Когда она рядом, я забываю о своем долге по истреблению вампиров. Только она. Я намерен просить у ее отца разрешения жениться. Хотя и существует одно препятствие, однако, я знаю — как все это уладить скорейшим образом.

Это самое «одно препятствие» звалось Джоном МакНамаром — и, вопреки легкомысленному замечанию Эйба, представлял серьезную угрозу их будущему счастью.

Энн была с ним помолвлена.

[МакНамар] был человеком сомнительной репутации, который объявил о своей любви к Энн, когда ей было восемнадцать, после чего до поры, пока Энн не вступит в подходящий для женитьбы возраст, уехал в Нью-Йорк. Несколько писем от него пришли еще в Декатуре, и их нельзя назвать посланиями от влюбленного человека, а с того времени, как Энн вступила в подходящий возраст, не было вообще ни слова. Однако пока он не отпустит ее, я не буду удовлетворен. Но сердце мое (которое помнит, что путь истинной любви не пройти совершенно спокойно^{19}) подсказывает, что все пройдет быстро и благополучно закончится.

И Эйб сделал то, что умел лучше всего. Он написал Джону МакНамару письмо.

IV

Утром 23 августа Эйб написал в журнале десять безобидных слов:

Записка от Энн — она неважно себя чувствует. Сегодня не встретимся.

Это было незабываемое лето. Эйб и Энн встречались почти каждый день, совершали долгие, бесцельные прогулки вдоль реки, украдкой целовались, когда были уверены, что никто их не видит. Предосторожности были напрасны — весь Нью-Салем и Клари Гроув знали, что они влюблены, знали, в основном, стараниями Джека Армстронга, испытывавшему по этому поводу жгучий зуд.

Ее мать встретила меня в дверях и сказала, что к ней нельзя, но Энн услышала наши голоса и позвала меня к себе. Я увидел ее лежащей в постели, с открытым томом «Дон Жуана» на груди. С разрешения миссис Ратледж мы остались одни. Я взял ее руку и понял — у нее жар. Уловив мою озабоченность, Энн улыбнулась:

— Это просто лихорадка, — сказала она. — Скоро пройдет.

Пока мы разговаривали, я заметил, что ее тревожит не только болезнь. И не только холода, сменяющие лето. Я стал расспрашивать ее, в ответ она разрыдалась. В то, что она мне потом рассказала, я едва мог поверить.

Потерявшийся жених Энн, Джон МакНамар, вернулся.

— Он пришел ко мне позавчера вечером, — сказала она. — Он был в ярости. Он выглядел больным; вел себя странно. Он рассказал мне о твоем письме, и потребовал дать ответ лично. «Ответь, ты правда полюбила другого!» — сказал он. — «Ответь, и я уеду этой же ночью, и никогда не вернусь!»

Энн ответила: она любит не другого, а именно Авраама Линкольна. Верный слову, МакНамар уехал этой же ночью. Больше Энн его не видела. Во власти гнева тем же вечером Эйб делает запись:

Я написал этому МакНамару о нашей любви — попросил его быть джентльменом и расторгнуть помолвку. Вместо ответа он проделал тысячи миль по диким местам, чтобы прокрасться к леди, которую игнорировал три года! Которую по-прежнему считал своей, несмотря на собственное невнимание! Подлец! Если бы я оказался там, когда заявился этот трус, я проломил бы ему череп, а спину порезал бы на ремни^{20}! Но все же, он уехал, и это меня устраивает — больше нет помех нашему счастью. Теперь никаких задержек! Когда Энн поправится, я попрошу у ее отца ее руки.

Но Энн не поправилась.

Когда, на следующее утро, двадцать четвертого, Эйб вернулся к ним в дом, она была так больна, что едва могла сказать несколько слов. Лихорадка развивалась; дыхание становилось прерывистым. В полдень она совсем не могла говорить, а временами вовсе теряла сознание. Во время пробуждений у нее шли галлюцинации, а тело сотрясали такие конвульсии, что кровать стучала о пол. Ратледжи и Эйб до последнего боролись за ее жизнь — ставили холодные компрессы и обжигали свечами. Доктор засучил рукава и не отходил от нее с полудня. Сначала он был «убежден», что это тиф. Теперь уже ни в чем не был уверен. Галлюцинации, конвульсии, кома — и все за столь маленький промежуток времени? Он никогда не видел ничего подобного.

Но Эйб видел.

Ужас владел мной весь день и весь вечер. Забытый, но такой знакомый ужас. Я снова был девятилетним мальчиком; снова видел иссыхающую мать в муках, прошедшую через тот же кошмар. Шепчущий бесполезные молитвы; чувствующий невыносимую вину. Это я обрек ее на страдания. Я написал то письмо с требованием освободить ее от обязательств. И у кого я требовал? У человека, который таинственно исчез, а когда вернулся, имел болезненный вид… человека, который ждал ночи, чтобы увидеть свою несостоявшуюся невесту… человеку, который предпочел увидеть ее страдания и смерть, но не отдать в объятия другого.

У вампира.

Это были последние объятия. Все сроки вышли. Она в последний раз потеряла сознание. Лучшее, что создал Бог. Осквернено.

Кончено.

Энн Ратледж умерла 25 августа 1835-го года. Ей было двадцать два.

Для Эйба все утратило смысл.

xxxxxxx

25 августа 1835

Мистеру Генри Стерджесу

Сент- Луис, Лукас-Плейс, дом 200.

Срочно.

Рис. 1–3. Эйб рыдает у постели умирающей от истощения Энн Ратлидж. Из книги Тома Фримэна «Первая любовь Линкольна» (1890).

Дорогой Генри.

Я благодарен за все, что Вы делали для меня все эти годы, но теперь, к сожалению, вынужден с Вами расстаться. Ниже следует имя того, кто заслуживает раньше других. Для меня же единственное благо в этой жизни — это скорый конец.

Джон МакНамар,

Нью- Йорк. Э.

В следующие два дня Джек Армстронг и другие Парни из Клари Гроув круглосуточно следили за каждым его движением. Они отняли у него все ножи и плотницкие инструменты; отобрали ружье. Они забрали даже ремень, чтобы он не повесился. Джек лично проследил, чтобы охотничье снаряжение Эйба было надежно упрятано, и он не смог до него добраться.

При всем при этом у меня кое-что осталось. Подушка оказалась отличным тайником [для пистолета]. Ночью, когда Джек оставил меня на несколько секунд, я извлек его и приставил к виску, собираясь нажать на курок. Я представил, как пуля пробивает череп. Услышу ли я выстрел, почувствую ли боль, когда она пройдет через голову. Увижу ли свои мозги на той стене, прежде, чем умру, или мгновенно наступит тьма — словно задули свечу. Я подержал его у виска, но выстрелить не смог…

Жить…

Я не могу…

Но и без нее я не могу. Я выронил свое оружие и зарыдал, проклиная собственное малодушие. Проклиная весь свет. Проклиная господа.

Поняв, что не способен на самоубийство, Эйб сделал то, что всегда делал в минуты глубочайшего горя и высшей радости — взялся за перо.

Я все решил — мой час настал

Я здесь прерву полет.

Вот сердце, что пронзит кинжал —

И ад меня возьмет.

Свой древний дух явил металл —

По рукоять вошел.

Навек мой голос замолчал

И льется кровь на пол.

Дрожит кинжал в моей груди

Я мертв! Замкнулся круг.

Тебя целую, впереди

Лишь я и ты — мой друг.

Генри Стерджес примчался в Нью-Салем на следующее утро.

Он выпроводил всех вон, назвавшись «близким родственником». Мы остались вдвоем, я рассказал обо всем, что случилось с Энн, не пытаясь скрыть своего горя. Генри, пока я рыдал, сжимал меня в объятиях. Я отчетливо помню это, потому что испытал двойное удивление — какое от него исходило тепло, и на сколько холодной при этом была его кожа.

— Истинный счастливец тот, кто не утратил свою любовь, — сказал Генри. — Нам с тобой здорово не хватает удачи.

— Ты потерял такую же красивую женщину? Такую же милую?

— Дорогой Авраам… Женщинами, которых я потерял можно заполнить кладбище.

— Я не хочу жить без нее, Генри.

— Знаю.

— Она была такая красивая… Такая добрая…

— Знаю.

Эйб не мог удержать слез.

— Чем больше блага дает Господь, — сказал Генри. — Тем больше потом забирает.

— Меня не должно быть, если нет ее…

Генри сел на кровать рядом с Эйбом, взял его за руки… немного покачал, словно ребенка… хотел что-то сказать, но не решался.

— Существует другой путь, — сказал он наконец.

Эйб сел в кровати, вытер слезы рукавом.

— Древнейшие из нас, мы… мы можем пробудить умершего, при условии, что тело мертво не больше нескольких недель.

Мгновение Эйб не мог понять, что именно сказал Генри.

— Поклянись, что сказал правду…

— Ее можно оживить, Авраам… но хочу тебя предупредить — вечная жизнь будет ее проклятием.

Это было бы таким утешением моему горю! Снова увидеть улыбку любимой, почувствовать на себе нежность ее пальцев! Мы бы вновь сидели в тени нашего дерева, вечно читали Шекспира и Байрона, ее пальцы играли бы моими волосами, когда моя голова лежала на ее коленях. Мы бы годы напролет гуляли по побережью Сангамона. И эта мысль принесла мне такое успокоение. Такое блаженство…

Но вдруг все прошло. Стоило мне представить ее бледную кожу, ее черные глаза и длинные клыки, я понял, что ничего уже не останется от той любви. Да, мы могли бы быть вместе, но моими волосами играли бы ледяные пальцы. Была бы не тень нашего дерева, а мрак дома, созданный тяжелыми занавесками. Мы гуляли бы по берегу Сангамона не годы напролет, а лишь, пока я не стану старым.

Больше всего на свете я хотел этого безумия, но не мог этого позволить. Не мог пойти на сделку с тьмой, что унесла ее. Со злом, что унесло и мать.

ххххххх

Прах Энн Ратледж упокоился на кладбище Олд-Конкорд в воскресенье 30 августа. Эйб стоял молча, когда ее гроб все ниже и ниже опускался в землю. Гроб, который изготовил сам. На котором собственноручно вырезал:

В ОДИНОЧЕСТВЕ, ТАМ, ГДЕ МЫ НЕ ОДИНОКИ.

Генри ждал, когда я вернусь с похорон. Еще не наступил полдень, он держал над головой зонтик, чтобы защитить кожу, на глазах темные очки. Он пригласил меня следовать за ним. Мы молча прошли около полумили, через перелесок, пока не оказались на небольшой поляне. Я увидел бледного светловолосого человека небольшого роста, привязанного к столбу за руки и ноги, нагого, с кляпом во рту. Хворост и поленья были свалены у его ступней в кучу, рядом стоял объемный кувшин.

— Авраам, — сказал Генри. — Разреши представить мистера Джона МакНамара.

Он корчился, его кожа покрылась волдырями и язвами.

— Он обращен недавно, — сказал Генри. — Однако, уже чувствителен к свету.

Я почувствовал, как у меня в руке внезапно оказался сосновый факел, почувствовал жар от пламени на лице. Но не мог перестать смотреть на Джона МакНамара.

— Предположу, что он также чувствителен к огню, — сказал Генри.

Я не находил слов. Я приблизился к нему, не переставая разглядывать. Он трясся, пытался ослабить веревки. И тут я понял, что испытываю к нему жалость и ничего не могу с этим поделать. К его страху. К его беспомощности.

БЕЗУМИЕ.

Но я хотел видеть, как он горит. Я поднес факел к поленьям. Он безуспешно пытался вырваться. Кричал, пока его легкие не наполнились дымом. Пламя сразу поднялось до пояса, я сделал шаг назад, а в это время его ноги чернели и обугливались. От поднимавшегося вверх жара его светлые волосы тут же исчезли, словно их сдуло ветром. Генри не отошел — он стоял вплотную к пламени, гораздо ближе, чем смог бы я. Взяв кувшин, он поливал водой голову МакНамара, его грудь и спину, поддерживая жизнь, в то время, как его ноги обгорали до костей. Продлевал агонию. У меня на глазах появились слезы.

Я УМЕР.

Прошло десять, а, возможно, и пятнадцать минут, прежде, чем — по моей просьбе — ему не было позволено умереть. Когда все кончилось, Генри залил огонь водой из кувшина, охлаждая труп.

Генри положил руку на плечо Эйба. Но тот отмахнулся.

— Почему ты убиваешь своих, Генри? И ответь честно, если я этого заслуживаю.

— Я всегда отвечал честно.

— Тогда ответь немедленно, и покончим с этим. Почему ты убиваешь своих? И почему…

— И почему я посылаю тебя вместо себя, да, да, знаю. Боже, я и забыл — как ты все-таки молод.

Генри потер рукой лицо. Этого разговора он надеялся избежать.

— Почему я убиваю своих? Я уже отвечал тебе: потому что одно дело питаться кровью стариков, больных и просто подлых людей; а красть детей из кровати или вести на убой закованными в кандалы, как ты сам видел — совсем другое.

— Но почему я? Почему ты сам не можешь?

Генри сделал паузу, собираясь с мыслями.

— Когда я ехал сюда из Сент-Луиса, — сказал он наконец. — Я знал, что ты не убьешь себя. Чувствовал сердцем… потому что ты видишь свою цель.

Эйб поднял глаза и посмотрел на Генри.

— Большинство людей не видят своей цели, Авраам; они проходят сквозь историю, как малозначительные символы и даже не могут понять времени, в котором живут. Игрушки тиранов. Но ты… ты рожден бороться с тиранами. Это и есть твоя цель, Авраам. Освободить мир от тирании вампиров. Это всегда было твоей целью, с той минуты, как ты родился. И я заметил сразу, при нашей первой встрече, как это исходит от тебя. Яркий свет, как от солнца. Думаешь, просто нагромождение случайностей свело нас вместе? Подумай, какова вероятность, что первый вампир, которого я решил убить за сотню лет, сразу привел меня к тебе?

Я могу видеть, есть ли у человека цель, Авраам. Это мой дар. Я вижу ее так же ясно, как ты видишь меня стоящим здесь. Твоя цель — бороться с тиранами…

…а моя — увидеть твою победу.