Автобиография

Учеба

Когда мне пришло время идти в школу, все в доме приуныли, так как были уверены, что школа — это пекарня, где ребенка, чтобы придать ему форму, сажают на противень, как выкисшее тесто, и возвращают родителям в готовом виде.

Моя учеба — это настоящая борьба за существование и независимость. Первым, с кем мне пришлось столкнуться, был отец, который ужасно гордился тем, что его сын идет в школу, тогда как я, оценивая это событие более реалистически, считал, что никаких особых причин для такой гордости у него не было. Затем я вступил в борьбу со школьным служителем, которому отец поручил доставить меня в школу и которого я по дороге укусил. Сторож сказал мне, что он точно так же доставлял в школу и других членов нашей семьи. Но главное сражение развернулось в самой школе, где с первого же дня столкнулись два непримиримых противоречия: отвращение отдельных учителей ко мне и мое отвращение к отдельным предметам.

Это была поистине беспрерывная и длительная борьба, в которой участвовали, с одной стороны, учителя и наука, а с другой — я. Разумеется, борьба была неравной, и мне почти всегда приходилось уступать; утешение я находил в мудрой народной пословице: «Умный всегда уступает». Но уступать я должен был еще и потому, что учителя, видя во мне своего противника, применяли один и тот же излюбленный, но вообще очень нечестный прием: и на уроках и на экзаменах они всегда спрашивали меня то, чего я не знал. Таким образом, они лишали меня всякой возможности добиться успеха в борьбе за независимость.

А борьба эта имела поистине богатейшие традиции: ее вели многие мои предки и особенно их потомки. Один мой родственник, например, как пошел в первый класс гимназии, так четыре года подряд и не расставался с ним. Место в этом классе он считал своей наследственной недвижимой собственностью, которую у него никто не имеет права отнять. Напрасно учителя убеждали его в том, что на основании школьных законов он должен расстаться с первым классом; он оставался при своем мнении и продолжал по-прежнему ходить все в тот же класс. Наконец учителя махнули на него рукой и стали терпеливо ждать, пока мой родственник дорастет до женитьбы, надеясь, что это, вероятно, заставит его покинуть школу.

Другой мой родственник до того любил гимназию, что даже остался в ней сторожем.

А нашелся и такой, который довел самих учителей до белой горячки. За три года обучения он не проронил ни слова. Одни учителя просто из любопытства хотели услышать его голос, другие теряли терпение и буквально заклинали его сказать хоть слово. Учитель математики, например, попытался даже отодрать его за уши, чтоб хоть этим заставить его подать голос, подобно тому как дергают звонок, чтобы он зазвонил. Но он по-прежнему молчал и смотрел на учителя дерзким взглядом, который вообще свойствен членам нашей семьи. Его молчание раздражало учителей еще и потому, что они не могли определить, к какой отрасли знания он имеет склонность; своим молчанием он очень искусно скрывал это.

Не нарушая столь светлых традиций, я окончил начальную школу благодаря не столько своему прилежанию, сколько отцовскому вниманию к учителям. На протяжении четырехлетнего пребывания в школе я старательно ловил мух, ставил в тетрадях огромные кляксы, резал парты перочинным ножом; каждый день к концу занятий руки мои были так испачканы чернилами, словно я провел это время не в школе, а в красильне.

В конце четвертого года обучения в начальной школе мать надела на меня новый костюм, застегнула на нем все пуговицы, сунула в карман чистый, аккуратно сложенный носовой платок, расчесала волосы на прямой пробор и сама отвела в школу, где я перед многочисленными гостями продекламировал какие-то патриотические стихи, после чего протоиерей поцеловал меня в лоб, окружной начальник погладил по голове, а отец заплакал от умиления. Вся эта церемония означала, что с этой минуты я стал гимназистом.

Но прежде чем я пошел в гимназию, отец прочел мне длинное наставление, убеждая меня, что я должен быть более серьезным и думать о своем будущем. Мать благословила меня, а тетки горько заплакали, очевидно предчувствуя, какие мучения мне предстояло претерпеть в гимназии. В своей речи отец особенно подчеркивал, что я должен учиться так, чтобы ему не было за меня стыдно. Эти слова глубоко запали мне в сердце, и я, вероятно, выполнил бы отцовское желание, если бы только учителя согласились мне в этом помочь. Помню, один-единственный раз на уроке гимнастики я доставил радость отцу, а себе разбил нос; на других уроках дело шло через пень-колоду. Протоиерей говорил об учителях, будто они на уроке математики рассказывают о законе божьем, а на уроке черчения — о затмении солнца. Со мной было то же самое, но наоборот: когда меня спрашивали из закона божьего, я рассказывал о затмении солнца, а когда из математики, я отвечал из катехизиса. Именно потому, что я никогда не отвечал на задаваемые мне вопросы, учителя, если б они были более внимательны ко мне, могли бы заметить у меня известный политический талант, но они не заметили, и в этом заключалась основная причина всех недоразумений между учителями и мною. Само собой разумеется, что уже в конце первого года обучения я провалился на экзаменах по трем предметам и остался на второй год в первом классе.

Я очень хорошо помню этот свой первый жизненный успех. Когда я в то утро собирался на экзамен, мать опять нарядила меня в новый костюм с накрахмаленным кружевным воротничком, подстригла мне ногти, расчесала волосы на пробор, сунула в карман чистый носовой платок и, поцеловав в лоб, сказала:

— Порадуй меня, сынок.

А отец, когда я подошел, чтобы поцеловать ему руку, сказал мне:

— Сынок, это твой первый серьезный экзамен, первый серьезный шаг в жизни, и я хочу вознаградить тебя за него. Когда ты вернешься с экзамена и скажешь мне, что ты его выдержал, ты получишь вот это. — И он показал мне совсем новенький золотой дукат. — А если ты не выдержишь экзамен, то тогда лучше и домой не возвращайся, потому что я изобью тебя, как собаку.

И вот, блестяще провалившись на экзамене, я вышел за ворота и принялся размышлять:

«Взбучки мне все равно не миновать, а дуката я не получу. И это двойной ущерб. А хорошо бы свести все это к одному. Пусть я получу взбучку, раз уж ее нельзя миновать, но и дукат пусть достанется мне!»

Счастливая мысль пришла мне в голову, и я стремглав, подпрыгивая, бросился вдоль улицы. Веселый и довольный подлетел я к отцу с матерью, поцеловал им руки и закричал:

— Сдал экзамен! Сдал на отлично.

Слезы радости брызнули из глаз и у отца и у матери, потом отец полез в карман, достал новенький золотой дукат и вручил его мне, поцеловав меня в лоб.

Разумеется, спустя некоторое время меня заставили получить порцию березовой каши, но зато я получил и дукат. Вообще это, конечно, мелочь, я упомянул о ней мимоходом только для того, чтобы показать, что один раз я и таким образом получил гонорар.

В другой раз, уже в третьем классе, до которого я кое-как дополз, я заявил отцу, что мне необходим репетитор по арифметике, которая в течение всей моей жизни причиняла мне головную боль. Для этой цели я пригласил «самого лучшего» ученика нашего класса, отец платил ему тридцать грошей в месяц. Разумеется, этим учеником был мой товарищ, учившийся еще хуже меня; во время дополнительных уроков мы играли в ушки, а в конце месяца делили гонорар. Таким образом, даже при плохой учебе я сумел обеспечить себе ежемесячно пятнадцать грошей, которыми распоряжался в свое удовольствие. Кто знает, сколько бы это могло продолжаться, если бы на экзамене не обнаружилось, что и я и мой учитель одинаково не можем ответить ни на один вопрос из того предмета, по которому он меня репетировал.

Так проходил год за годом, а я потихоньку переползал из класса в класс. Как мне это удавалось, я даже и сейчас не смогу объяснить. Пожалуй, правильнее будет сказать, что мы не переходили из класса в класс, а завоевывали класс за классом, словно мы были не гимназисты-одноклассники, а рота добровольцев, которой приказано отвоевать у неприятеля траншею за траншеей. И действительно, пядь за пядью, не жалея сил и проявляя чудеса героизма, мы захватывали траншею за траншеей. Борьба была упорной, на своем пути мы оставляли раненых и убитых, но остальные, кого не задели смертоносные пули, пробивались вперед и вперед, чувствуя, что чем ближе победа, тем опаснее становится наш путь. Не успели мы преодолеть несколько траншей прогимназии, как перед нами выросла крепость — гимназия, располагавшая самыми современными средствами уничтожения гимназистов. Стены и башни этой крепости были сплошь покрыты всевозможными синусами, косинусами, гипотенузами, катетами, корнями, логарифмами, склонениями, спряжениями и другими смертоносными неизвестными величинами. Можете себе представить, сколько нужно было смелости и готовности к самопожертвованию, чтобы с голыми руками идти на штурм такой крепости, как гимназия.

Но мы не струсили: мы падали и поднимались, получали ранения, в продолжение каникул залечивали их и набирались сил для нового наступления, попадали в плен и по два года томились в рабстве в том же классе, но в конце концов наша долгая семилетняя война привела нас к решающей битве за аттестат зрелости.

Если вы спросите меня, каким образом мне удалось сдать экзамены на аттестат зрелости, то знайте, что вы поставили вопрос, на который я не смогу ответить, так же как если бы вы спросили меня: каким образом можно научить слона играть на мандолине? На такие вопросы обычно не отвечают. По здравому смыслу, по логике вещей, по моему глубокому убеждению, по всем законам, и божьим и людским, по всем правилам на выпускных экзаменах мне надлежало провалиться, а я не провалился. Значит, действительно из всякого правила есть исключения. Этим же мудрым изречением, как мне помнится, оправдывалась и оправдалась передо мною одна девушка, которая в противоположность мне пала, хотя по всем правилам не должна была пасть. Разумеется, она пала не на экзамене на аттестат зрелости, а на том экзамене, который жизнь так часто ставит на пути молоденьких девушек, но и она в свое оправдание вспомнила вышеприведенные мудрые слова:

— Я знаю, что не должна была допустить падения, знаю, что нужно было беречь свою репутацию и честь. Знаю, есть такое правило, но ведь «из всякого правила есть исключения».

Получить аттестат зрелости не так просто и легко. Аттестат — это свидетельство, официальный документ, выданный соответствующими органами государственной власти в подтверждение того, что человек созрел.

В Белграде хорошо известен Драголюб Аврамович-Бертольд — человек, которого одни власти сажали в сумасшедший дом, а другие выпускали из сумасшедшего дома. Поскольку власти менялись очень часто и Бертольду приходилось то отправляться в сумасшедший дом, то выходить оттуда, ему это наконец надоело, он явился к властям и потребовал официальное свидетельство о том, что он не является сумасшедшим. С тех пор как Бертольд получил такое свидетельство, он бьет себя в грудь и твердит, что он единственный человек в Сербии, который официально признан нормальным. То же самое можно сказать и об аттестате зрелости, которым подтверждается зрелость человека. Когда я получил аттестат зрелости, мне казалось, что это документ, на основании которого я имею право совершать в жизни всевозможные легкомысленные поступки.

Радости моей, разумеется, не было предела. Прибежав домой, я обнял и расцеловал мать и сестру, а младшему брату, находясь в состоянии возбуждения, влепил пощечину; а еще до этого перед зданием школы я обнял и расцеловал школьного служителя, хотя он и не преподавал нам никакого предмета, и, следовательно, не был повинен в том, что я получил аттестат зрелости. Пребывая все в том же радостном возбуждении, я побежал дальше, обнял и поцеловал соседа бакалейщика, а затем обнял и поцеловал вдову, приятельницу матери, восклицая:

— Сударыня, я созрел, я созрел!

То же самое я доказывал после и нашей кухарке. Я обнял и поцеловал также парикмахера, так как уже после первых проявлений радости и возбуждения вспомнил, что первая обязанность зрелого человека состоит в необходимости бриться. Мне, собственно, не нужно было бриться, но сам процесс бритья в моих глазах, как и в глазах всех выпускников, был внешним проявлением зрелости.

— Молодой человек желает подстричься? — предупредил меня парикмахер с ехидством, свойственным этой профессии.

— Нет, побрейте меня! — гордо заявил я и сел в кресло, в душе проклиная себя за то, что ноги мои не достают до пола и болтаются в воздухе.

Слова «побрейте меня» казались мне чем-то очень значительным, как будто этим совершился перелом в моей жизни, как будто после мучительных усилий я отворил массивные железные ворота, за которыми для меня должен был открыться новый, неведомый мир, как будто я переступил порог, за которым начиналась настоящая жизнь. В тот момент слова «побрейте меня» имели гораздо больше значения и рокового смысла, чем слова Цезаря: «Jacta est alea!»[7]

Но после того как парикмахер побрил меня и стер остатки мыла, ни на моем лице, ни в моей душе не произошло никаких изменений. То неожиданное, то неизвестное, что должно было мне открыться, та жизнь, в которую я должен был вступить, оказывается была еще далеко, очень далеко. И единственным моим ощущением после того, как я покинул парикмахерскую, было то, что я побрит и в кармане у меня лежит документ о зрелости.

Но этим я еще не все сказал о своем обучении. Мне еще предстоял университет, хотя мы почему-то считали, что в университете не учатся, а только «слушают лекции», что казалось нам гораздо легче: мы были уверены, что справимся с этим. Даже если придется просидеть в университете больше, чем полагается, нам все равно не будет стыдно, потому что, поступив в университет, человек становится «гражданином», а быть «гражданином» на год больше или на год меньше совсем не трудно, а подчас лучше быть вечным студентом-гражданином, чем полицейским писарем в Ариле или младшим учителем в Брзой Паланке.

Но вернемся к рассказу об обучении в начальной школе, которой человек отдает свои самые лучшие годы. Школа и брак — это два самых важных этапа в человеческой жизни. Недаром говорят: «Кто благополучно окончил школу и счастливо женился, тот познал, что такое жизнь». Больше того, школа и брак имеют очень много общего. Например, в школе и в семейной жизни всю жизнь чему-то учатся, без всякой надежды чему-нибудь выучиться; и в семейной жизни и в школе есть строгие и добрые учителя, трудные и легкие предметы; и в семейной жизни и в школе можно получить и хорошую и плохую оценку; и там и здесь нельзя опаздывать ни на минуту, и там и здесь каждое твое отсутствие обязательно учитывается. И в семейной жизни и в школе оценивают твое поведение; и в семейной жизни и в школе можно провалиться на экзаменах; и в семейной жизни и в школе приятны каникулы. Разница только в том, что бракоразводный процесс с женой тянется очень долго, а бракоразводный процесс со школой — одна из самых коротких процедур на свете. Кроме того, если человек начинает представлять собой какую-то ценность к моменту окончания школы, то к моменту окончания брака он уже ничего не стоит.

Учитывая все эти обстоятельства, я должен отвести большое место в этой книге воспоминаниям о школе. Сначала мне казалось, что лучше всего это можно сделать, рассказав по порядку о каждом классе, но когда я вспомнил, сколько сил потрачено мною на то, чтоб пробраться сквозь эти классы, у меня пропало всякое желание еще раз возвращаться к этому. Уж лучше я напишу обзор того, чему нас учили. Тем самым я по крайней мере получу возможность отомстить нелюбимым мною предметам за те муки, которые они мне доставили в прошлом.

Итак, начнем с начальной школы.