Автопортрет с догом

ИНТРОДУКЦИЯ

На прощание — снимок на память.

— Так, встали, разобрались по парам, — командует Алиса, — по своим, по своим парам, Мара, не по чужим. Не терплю аморалки. У тебя же есть муж, Лора! Придвинься к нему. Теплее! Так… Мара, я сказала, не жми ему на носок!

Все смеются. Костя смущен.

— Тсс… Ну, хватит. Сгрудились поплотнее… не дышим… Дези, в кадр!

Дези, наша старая собака, послушно подвигается ближе, к ногам Сержа, но смотрит вниз.

— Так, теперь дышим… Набрали воздуху, и… Роберт, свети!

— Свечу, но я не солнце, — уныло вздыхаю я и включаю свет.

— Об этом догадываемся, — серьезно говорит Алиса и направляет мою руку с рефлектором. Я у них осветителем.

Пока Алиса отходит в угол, я опять, украдкой, смещаю свет чуть влево — берегу старые глаза Дези, но Алиса, как всегда, замечает хитрость.

— Все-таки ты свети, Роберт, — строго выговаривает она. — Свети.

Я свечу.

Дези жмурится и чуть отворачивается, но в нужный момент, Алиса знает это, собака повернется и честно посмотрит в объектив — чутье.

И я скрепя сердце направляю трехсотсвечовую лампу в слезящиеся глаза Дези.

Птичка вылетела. Все довольны.

Фотографирует Алиса профессионально, сразу же выбирает нужный ракурс, проколов у нее не бывает. Делает не больше одного кадра. И дело тут не столько в дефицитной цветной пленке, сколько в принципе.

— Еще, еще! — кричат разохотившиеся гости, но Алиса сухо отбривает их:

— Каменщик кладет набело. — Такова ее фотографическая заповедь.

Гости садятся за стол.

Эту выдающуюся заповедь кто-то потихоньку переиначил на: «Курица кладет набело». Все знают этот злой афоризм, но только не Алиса. Метко схвачено. Он выглядит особенно убедительно, когда видишь Алису с аппаратом: нахохлится, вся сожмется, распустит перья, квохчет, квохчет — вот-вот снесется. Снеслась.

И еще, считает Алиса, вторые, третьи и так далее снимки одного и того же объекта всегда фальшивы, она всегда их может отличить друг от друга. У нее глаз. Это справедливо даже для неодушевленных предметов, полагает она. Она верит, что каждый новый снимок, слой за слоем, снимает информацию — и вместе с ней и естественность — с объекта. От этого надуманность и фальшь. И все возрастающая бедность последующих снимков. Может быть.

Точка поставлена.

Когда отключили рефлектор и стало как-то непривычно темно после яркого света (так что пришлось как бы заново обживать комнату своим присутствием), все на миг почувствовали себя неуютно, и в этой волнами гаснущей темноте особенно остро — вдруг все услышали это — запахло раздавленными окурками, пролитым на скатерть вином и новой, но уже утомленной т е с н о й обувью, все вдруг засобирались, заспешили, заблагодарили хозяев, а на подоконнике, за шторой, все доплывала забытая свеча, и все сворачивал усталую катушку магнитофон.

Когда гости расходятся и я, проводив их до дверей (всегда это у меня получается неуклюже: пальто выскальзывают из рук, шляпы, зонты, свертки падают с вешалки, шарфы цепляются за крючки, на лице угрюмая и вместе с тем какая-то неприличная моменту мина облегчения), — когда, проводив гостей, я возвращаюсь в свое обычное состояние, мы с Машей идем на кухню и беремся за посуду. К этому времени ее уже полная мойка. Алиса же занимается окончательной доводкой вечера: говорит кому-нибудь из оставшихся женщин комплименты — под занавес их не жалко, мужчинам — шутки и немножко на десерт пикантненького, они это любят, детишкам — с родителями гостинцев.

Я засучиваю рукава, отворачиваю набок галстук, надеваю не свой, а Алисин передник (а у меня есть с в о й передник) — так я пытаюсь нанести Алисе укол, хотя, конечно же, она этого не заметит, я знаю это. Впрочем, сегодня, в женский день, она и не обязана этого замечать, и я мужественно начинаю греметь посудой.

Маша мягко отодвигает меня, забирает из моих рук капроновую мочалку, и мне остается только стоять рядом и брать у нее вымытые тарелки, ножи, вилки, перетирать их и убирать в буфет. У Маши это получается лучше.

Она стоит, слегка склонив голову набок, и, по-моему, улыбается: из-за свисающих каштановых прядей ее волос мне не видно ее лица. Но в задумчивых круговых движениях ее пластичных рук, в наклоне головы и как бы задушевной, вопрошающей приподнятости плеч я читаю ее улыбку.

Алиса в это время о чем-то бурно спорит с Марой. Сегодня она выбрала ее. (Рогнеда сегодня не пришла, а с Лорой у них редко клеится.) Чем сильнее мы гремим здесь посудой, тем оживленнее голос моей жены Алисы — есть такая зависимость. Умные разговоры тоже дело, — наверное, хочет сказать она. А разговоры ее умные.

Муж Мары, Серж, давно оделся и курит на площадке, хотя напрасно: всем известно, что у нас в доме курят по-черному, раньше курил и я, а теперь только моя жена Алиса. Но она управляется за двоих.

Серж вышел на площадку, чтобы поторопить Мару. Стоит, верно, теперь там, перегнувшись через перила, скоблит ногой об решетку и скучает, глядя в пролет. И ему очень хочется туда плюнуть. Как-то в припадке откровенности он признался мне, что есть у него такая маленькая слабость. Маленький такой шиз. В детстве он даже взбирался для этого повыше, в чужих домах. Теперь он этого себе не позволяет. Хотя ему очень хочется.

Женщины не торопятся. Разговор вдруг затихает и переходит на шепот, слышны мелкие, хитренькие смешки Алисы и крупные, искренние — Мары. Она не смеется — рокочет.

— Ой, Марка, не могу! Ты даешь! — восхищенно заливается Алиса, а «Марке», между прочим, тридцать восемь, не меньше. — Нет, я бы не смогла!

«Смогла бы, душенька, смогла, — с усмешкой отвечаю я про себя Алисе, — еще как бы, милая, смогла». Ибо все, о чем женщины говорят шепотом, Алиса, наверное бы, смогла. Но я не уверен.

Потом опять громко.

Наша дожиха Дези с ними. Пока в доме гости, она не посмеет оставить их и пойти к нам на кухню, хотя ей очень хочется. Чувство хозяйки. Деликатничает.

Спорят они там, конечно, о своем, женском: о моде, о тряпках, о том о сем. Но умно, с философией. Есть такой современный философ-модельер, свои несравненные философемы он публикует в журналах мод. Научились у него.

Считается, что моя жена — отличная вязальщица. Не знаю, откуда это вдруг так повелось, но всякий раз после очередной вечеринки кто-нибудь из ее подруг обязательно остается у нас, и Алиса дает консультацию по вязанию. Как она завоевала себе репутацию мастерицы — бог весть. Вязаного у нас в доме только и есть что какой-то вздорный кокетливый лиловенький кружок, вязанный крючком, да мой коротенький, вечно выбивающийся из-под воротника шарф. Этот шарф ей просто надоело вязать, хотя считается, что на него не хватило ниток. Он такой коротенький, куцый, этот шарф, что его приходится ежесекундно поправлять, и это так идет к моему суетливому, нудному существованию. Жеманный же лиловый кружок просто лежит посреди стола без дела, иногда разве на нем зажигалка и пачка сигарет. Без него никак нельзя. Раньше я его преследовал как мог, прятал и выбрасывал, но он выплывал снова. Почему-то я ненавидел его. Может быть, потому, что Алиса ничего по дому не умеет и все наши домашние дела веду я. Теперь я с этим смирился и больше этого кружка не замечаю. Привык.

— Ну, Мара, сколько же можно, Мара, — робко заглядывает в двери Серж, унылый, нежизнерадостный толстяк. Они с Марой бывают у нас чаще других.

— Сейчас, сейчас, милый, — рассеянно отвечает Мара, — вот разберем только новую петлю…

Серж скрывается за дверью.

Мы сидим с Машей на кухне и долго-долго вытираем, она — последнюю вилку, я — последнюю тарелку. Вилки у нас фамильные, тяжелые, серебряные и такие же — серебряные — ножи. Они достались нам в наследство от бабки Алисы, два долгих поколения, нетронутые, пролежали они в восковой бумаге на дне кованого сундука для того, чтобы появиться наконец на свет в нашем доме. Алиса прижимиста. Она тоже долго их хранила и прятала по углам, да кто-то сказал ей, что серебро без дела портится и стареет, и теперь нам разрешается пользоваться им по праздникам. «С серебра едим», — шутит Алиса, но втайне гордится своим наследством. И есть еще дорогой старинный подсвечник. В них — история ее рода, считает она. Я подсмеиваюсь над ней: как раз подоспела пора уважать историю. Алиса обижается. «Собственно, я тоже люблю все старинное», — заступается за Алису Маша. «Да Алиса-то любит серебряное», — подмигиваю я ей. «Ну, ты, как всегда, несправедлив к ней, — вздыхает Маша. — В ней этого нет». Маша — наш друг.

Света на кухне нет. Сейчас нет. Он появится через несколько секунд. Маша отходит к окну и считает вслух, смешно растягивая слова:

— Семь-надцать, восемь-надцать, девять-надцать… — И на «двадцать пять» свет загорается. Просто что-то с цоколем или патроном. Мне все недосуг посмотреть их.

— Нет в доме хозяина, — сокрушенно вздыхает в таких случаях Алиса. — Нет его.

— Не добытчик я, не добытчик, — вторю я ей.

— Не добытчик, — соглашается она.

Мы привыкли к этому мигающему свету. Не так скучно жить. Даже Дези, я знаю, нравится это. Когда, по вечерам, наскучавшись и набродившись по комнатам, она приходит ко мне на кухню, стелет свою подстилку и ложится в ноги (я читаю только на кухне, здесь мое жизненное пространство, и здесь я чувствую себя защищенным), а свет как раз в это время гаснет, она поднимает свою старую голову и подолгу глядит вверх, пока лампочка не зажжется. Потом опять укладывает голову между лап и удовлетворенно вздыхает. Какое-то время собака лежит спокойно, затем уши ее опять настораживаются — и свет гаснет. Ритм мигания постоянный, а Дези хорошо чувствует время.

Мы стоим и смотрим с Машей в окно. На детской площадке унылый, жестяной, поджавший ногу аист, на аисте развешаны чьи-то половики. Март. Сходит снег. У птицы красный клюв, и ей холодно. Половики треплются на ветру.

Нам тоже холодно. Мы ежимся, нам холодно оттого, что холодно птице. И оттого, что она поджала ногу.

Дези встала в дальнем конце коридора и оттуда смотрит на нас. Мол, все ли тут у вас в порядке. Немножко ревнует. У нас все в порядке, Дези, все. Ты же нас знаешь.

А как там? Дези оглядывается на Алису и притворно потягивается: мол, пора спать. Спит собака днем, все знают это, но она хитрит. А ночью только дремлет и о чем-то думает о своем. Скорее всего — о смерти. Скоро она за ней придет. Но своими настойчивыми зевками Дези выпроваживает гостей.

— Ну, Мара, завтра же на работу, Мара… Мы не уедем теперь даже на такси, — все топчется и вздыхает в прихожей Серж и в нетерпении снимает с вешалки Марину шубу.

Шуба тяжелая, настоящая меховая, и Серж задыхается под ней. Он потихоньку съезжает с шубой по стене и садится на корточки. У него сердце.

Петля разобрана. Посуда вымыта. Сейчас моя жена скажет свою заключительную фразу. Я так и вижу ее там, на диване, нога на ногу, руки по спинке, дымящаяся сигарета между пальцами, пепел за диван. Она произносит ее.

— Видишь ли, Мара… — мечтательно вздыхает Алиса. — Ручная вязка всегда несет в себе тепло человеческих рук…

Задушевно. Вкрадчиво. Проникновенно. Как священную мантру Тибета. Вероятно, вычитала в каком-нибудь модном журнале или придумала сама. На это ее станет. А машинная, мол, вязка анонимна и холодна.

Аудиенция закончена. После такой фразы Алисе уже нечего обычно добавить, и она провожает гостью. Любит, так сказать, закончить на высокой ноте. Осоловелый, сонный Серж, икая, накидывает на жену шубу.

Другая знаменитая фраза Алисы: когда, мол, поэт берется за прозу, то это всегда выходит и м п р е с с и о н и с т и ч н о. Тоже где-то вычитала. Я не хочу сказать, что моя жена глупа, неразвита или безвкусна. Отнюдь нет. Но как-то им всем удается выдумывать такие фразы, которые, даже будучи произнесенными лишь раз, уже ужасно скучны, банальны, и впечатление такое, как будто ты слышал их уже и сто, и двести, и триста раз. Притом они всегда бескровны, безлики, могут принадлежать кому угодно и как бы извечны и на все времена.

Вообще, как я успел заметить, люди состоят из фраз. У каждого есть своя — но такая, чтобы она могла принадлежать всем. Индивидуальность, незаурядность, талант из языка беспощадно изгоняются. Механические остроты. Стандартные впечатления. Унифицированные, легкозаменяемые детали машин. «Фразы общего пользования», — как однажды грубовато, но не без ехидства заметила наша дочь Катька, тыча в облупленный пол, — под нами общественный туалет.

Мара, например, когда вспоминает о своей поездке во Францию, всегда говорит об Эйфелевой башне. Человек Мара неплохой, но это уж слишком. Причем она всякий раз находит в ней «что-то мужественное». Серж же, напротив, находит в ней «нечто женственное» — вероятно, потому, что они были в Париже порознь и им там сильно недоставало друг друга. Фрейдист бы это им вмиг растолковал.

Еще Мара была в Лувре. Слова «изумительный» и «великолепный» — это еще не самые сильные из Мариных эпитетов. Я как-то мягко намекнул ей, что нельзя же, в самом деле, на плечи таких истертых, изношенных слов перекладывать огромный груз ее художественных впечатлений, быть может и вправду великолепных. Слова, сказал я ей, должны как бы робеть перед собственным содержанием, только приближаться к нему. Особенно это касается слов, которые выражают наиболее значительные понятия. Отчего, например, так смешны, так неудачны почти все «красивые» эпитеты? Оттого, что они как бы хотят вобрать в себя всю энергию выражаемого предмета, а этого слову не дано. В таком слове нет осознания того, что оно лишь приближается к своему оригиналу, я бы сказал — нет скромности и понимания собственного бессилия. А слово бессильно и, подобно женщине, бывает сильным, лишь прибегая к своей слабости.

Мара ничего не поняла, но на всякий случай обиделась. Впрочем, перешла на другие эпитеты: «дивный», «чудесный», «прекрасный». Ей они казались более употребительными. Париж же вспоминать не бросила. Собственно, к ее эпитетам я придирался потому, что мне не нравились эти общие места ее воспоминаний: Монмартр, Пер-Лашез, Монпарнас. На Монмартре она купила цепочку, а на Пер-Лашез — брошь. С рук, как она говорила, — вместе с цветами. «Старичок в черной шляпе продавал». Подходящее место для галантереи.

Еще Мара была на озере Балатон. И в Болгарии, на Золотых Песках, — тоже. И любит скрипку. И виолончель. И свадебный марш Мендельсона. На клавесин и Шестую Чайковского она пока не притязает.

Когда она вспоминает о своих путешествиях, остановить ее невозможно. Да я и не пытаюсь. Мне это просто не по силам. Я просто сижу и креплюсь и потихоньку потягиваю клюквенный морс или «пепси» — спиртного я с некоторых пор не употребляю. И подмигиваю у всех на глазах Маше (она краснеет). И глажу под столом Дези.

Но все-таки однажды, когда Мара и ее муж, после основательного подпития, опять пустились в воспоминания, и опять речь шла о Лувре (Серж, правда, здесь быстро иссякнул), и вдруг выяснилось, что Мара «видела» там в одном из залов портрет Жанны Самари и м-ль Анну Ренуара, я не вытерпел и навсегда положил конец ее панъевропейским воспоминаниям тем, что спросил:

— А не видели ли вы, Мара, — мы никак не можем перейти с ней на «ты», несмотря на все попытки с моей стороны, — а не видели ли вы там, Мара, «Трех медведей» или, скажем, «Ивана-царевича на сером волке»?

Потому что нельзя же, в самом деле, культурному человеку, каким себя Мара считает, путать этих знаменитых Ренуаровых женщин с какими-то другими портретами Лувра. Потому что Ренуар так же является эмблемой Пушкинского музея, как, скажем, Брюллов, Суриков и Левитан — Третьяковки, Боттичелли — галереи Уффици, а Леонардо и Ника — Лувра. Да и вообще была ли она там?

Мара спохватилась и покраснела. Но забыть мне этого не могла. Все мои запоздалые любезности и заискивания были безжалостно отвергнуты Марой. Альбом импрессионистов, который Алиса, наивная душа, пыталась подарить ей на день рождения, она попросту «забыла» у нас, усмотрев в нем подарок не без смысла.

Мы вышли в прихожую. Мара усиленно благодарила хозяев. Все было просто превосходно. Она просто не запомнит другого такого удачного вечера.

— Да, отменненько, — плотоядно подтвердил и Серж.

«Наполеон» (которого они так и не отведали — держали диету, но рецепт которого Мара из вежливости взяла) выше всяческих похвал. Я (я!) просто счастлив, имея такую супругу. Мне просто дико повезло. Я возразил, что печенье у Мары получается не хуже. Она кокетливо согласилась. Под эти гастрономические комплименты мы и расстались, и, когда створки лифта сошлись, оставляя за собой гаснущую ленивую улыбку Мары, и кабина понеслась вниз, я понял, что на сегодня спектакль закончен, и облегченно вздохнул.

Впрочем, надо еще будет проводить домой Машу. На сегодня от этой добровольной обязанности она меня, кажется, не освобождала.

НАШИ ГОСТИ

Гостей мы принимаем регулярно. Одних и тех же, две-три пары, не больше. Даже чужие дни рождения мы празднуем у нас. Считается, что у нас большая квартира и что от нас удобнее всего добираться домой. Поэтому. Но я думаю, что дело здесь не столько в квартире и транспорте, сколько в том, что мы с Алисой равнодушны к нашим гостям. Это создает уют. Я — больше, Алиса — меньше, я, втайне, — пристрастнее, Алиса — холоднее; но все равно это создает уют. Тепло моего равнодушия так участливо, так сокровенно, что может сойти за дружбу. Прохладца и высокомерие Алисы трактуются, вероятно, как зависть к неким предполагаемым достоинствам ее подруг. Это также согревает отношения. Что делать с этими умершими дружбами, которые уже никому не нужны? Я ценю их: они дают мне благословенный опыт.

Знакомы мы давно, но так и не знаем друг друга. Все это, собственно, знакомые Алисы, не мои. Кроме Кости. На мой взгляд, все это люди для нас случайные. Случайные в том смысле, что их могло и не быть в нашей жизни, ничего бы в ней не изменилось. Впрочем, нет: я сказал это, подчиняясь стилистическому автоматизму. Мы искали их. Мы нашли их. Мы заслуживаем их. Трудно вообще представить себе какие-либо внешние, так называемые с л у ч а й н ы е обстоятельства, способные вызвать наши внутренние изменения (я говорю о них), — скорее, эти последние предопределяют течение событий. Так что всякий раз мы пожинаем во внешнем мире лишь то, чего искал наш дух. Не иначе.

Итак, наши друзья… Ну, во-первых, Мара и Серж. Мара — товаровед какого-то крупного универмага, а Серж — замдиректора крупного завода (по хозяйственной части). Сами они тоже люди крупные. По собственному признанию Мары, у них с мужем один и тот же размер обуви, один и тот же размер одежды и почти одинаковый размер головных уборов. Мара считает, что это очень удобно: всегда можно купить друг другу вещи, примеряя их только на себя. Так, Серж вывез из Франции для Мары доху, а Мара ему — свитер; он ей из Югославии — сапоги, она — шляпу. Перчатки оба носят десятого размера, обувь — сорок второго. Вообще, от этого большая экономия: поскольку Мара большая модница, а мода, как известно, ветрена и недолговечна, то донашивать Марины вещи часто приходится Сержу — разумеется, вещи обоюдного назначения, как-то: тренировочные костюмы, мужские сорочки, джинсы, шапки (Мара обожает все мужское: свитера, кроссовки, кеды.) Но есть и неудобства. Комнатные туфли, например, они всегда путают, халаты, лыжные ботинки и велосипеды — тоже. Недавно Мара ввела строжайшую дифференциацию: шерстяные носки, которые Серж имеет обыкновение очень быстро протирать на пятках, она будет отныне вязать себе с одной красной или синей полосой, а мужу — с двумя красными. Чтобы не путал. Об этом она поведала нам как-то за столом.

Денег у них ни куры, ни петухи не клюют. Имеют «Москвича», катер для рыбной ловли и полное охотничье снаряжение в двух комплектах. Детей бог не дал.

Мара высокая, огромная, стрижется коротко, при ходьбе размахивает руками, как гренадер. Как и муж, очень любит покушать и поговорить про любовь (как то, так и другое она считает принадлежностью одних лишь рослых и телесно развитых людей). Обожает итальянские фильмы. Из спортивных передач смотрит метание молота, штангу и бокс (тяжелый вес). Прыжков, бега и хоккея не любит. Фигурного катания — тоже. При всех нас часто сокрушается, что бог обидел ее мужа силой (!) и тот не может отнести ее после супружеских ласк обратно в постель, как подобает настоящему мужчине и рыцарю (они спят в разных комнатах). На внутренней стороне запястья у нее маленькая наколка: угловатая синенькая буква «С» с точкой.

Серж — во всем как его жена. Я их иногда не различаю. Он больше молчит, жует губами и вслух себя никак не заявляет. Лишь хлопает своими короткими злыми ресницами, щелкает тесным браслетом часов (носит на правой руке) и влюбленно смотрит на жену. Мара у него интеллектуальный представитель.

Несмотря на возраст, они совершенные дети. Читают детские книжки, любят срезаться друг с другом в лото и в общем верят, что мир таков, каким его изображают газеты. У Сержа тоже наколка — буква «М». Он сделал ее в благодарность Маре.

Своего у Сержа, по-моему, только пощелкиванье пальцами. Зато этим пощелкиваньем он овладел в совершенстве. Все сложные переживания Сержа умещаются в этом нехитром жесте. Как сказала бы Мара, они (пальцы) передают «всю гамму его чувств»:

— Мара, э-э-э… — щелчок, — у нас сегодня какой день недели — вторник или четверг?

— Четверг, милый, четверг. Скоро выходной.

Или (просительно):

— Что сегодня будет на наш ужин, Мара? — Щелчок. — Хорошо бы нашей ботвиньи, Мара…

— Что-нибудь придумаем, дорогой. А где я возьму тебе зимой крапивы?

Или когда сердит:

— Ты, Мара, мне это… смотри, Мара! — Троекратный разгневанный щелчок. — Я вам не позволю нарушать наш двенадцатилетний брак!

Несмотря на свою несловоохотливость, этот краснобай так тщательно и долго строит фразу, так уснащает ее ненужными уточнениями, что становится смешно: «день недели», «наш ужин», «наш двенадцатилетний брак». Как-то ему с его краснобайством приходится на производстве? Он ведь хозяйственник. А без языка хозяйственнику — ни шагу.

— Серж, голуба, — осаждает своего речистого голубя Мара, — опять эти пошлые жесты…

Тогда Серж смущается и прячет руку в карман. Там уж, я думаю, он дает волю своим разгневанным пальцам: на лице его отражается буря.

Когда мы собираемся праздновать, деньги, всегда очень заблаговременно, приносит Серж. Насилу втащив его в комнату и поскучав с ним приличных полчаса, я наконец узнаю о цели его визита. Смущаясь, Серж произносит:

— Э-э-э, старик… Вот, Мара велела передать вам на наш праздник… — И он сует мне в руки горсть мятых бумажек и выскакивает на площадку.

— Да отчего же так много, Серж? — деланно удивляюсь я вдогонку, пряча деньги в карман.

Серж сильно краснеет, и раздается целая серия его выразительных пощелкиваний. Он в сильном замешательстве.

— Ну, ты ведь знаешь, старик… Словом, двойную норму. — И он, забыв, что у нас лифт, шумно свергается вниз.

Покушать они оба любят, едят много и сосредоточенно и поэтому деньги на наши складчины всегда вносят за четверых. Все сначала протестовали, но совершенно неуправляемый аппетит обоих супругов не однажды приводил к недоразумениям. Почему мы наконец и согласились. С середины вечера, бывало, уже нечего поставить на стол…

Где их Алиса взяла — не помню. Кажется, делала какую-то газетную зарисовку о Маре — передовике сферы обслуживания. Позвала их в дом. За эту неразборчивость в знакомствах я не однажды уже устраивал Алисе выволочку, но здесь промолчал. Думал, что Мара просто нужна Алисе ради ее каких-то там женских дел — та ведь все может в своем универмаге (признаться, я и сам подумывал тогда о хороших кистях и красках). Думал даже, что и писала-то Алиса о Маре ради этой нехитрой цели. Но я ошибся. В чем, в чем, а в этом Алиса проявила безукоризненный вкус. Никогда она у Мары ничего не просила — ни для себя, ни для меня, а Мара, надо сказать к ее чести, не предлагала. Просто они привязались к нашему дому, к нашей собаке, к Алисе. Они были как дети — привязчивы и чутки. Все-таки я как-то недопонимал их. Не мог их сложить в окончательный узор. Но когда однажды на охоте (они взяли нас с собой ради нашей собаки — любили побегать с ней по лесу) Мара залихватски вскинула ружье и по-мужски, твердо повела за целью и выстрелила, а за ней — Серж (он все делал п о с л е, такая уж у него была натура), и Мара досадливо поморщилась на себя и на него: «Мазилы!» — и оглянулась на меня, а я все возился с патроном, не умея вставить его в патронник, и заряд наконец, просыпался — вылетел пыж, — я узнал, что они никогда и не заряжали патронов свинцом, а били влет холостыми, ради азарта, грома, пальбы — и никогда не убили ни зверушки. Странно, что об этом я не догадался сам: хотя ели они много, но ведь были вегетарианцы и сыроеды, — вот когда выписался их окончательный портрет.

Другая семья — Фадеев и Ната. Ната, конечно, тоже Фадеева, но у Наты есть имя, а у ее мужа оно начисто отсутствует. Есть такие фамилии — не фамилии, люди, которым их фамилии заменяют все: имена, отчества, титулы. Постепенно они как бы даже отчуждаются от своих хозяев и существуют как бы отдельно, абстрактно. Так что, вспоминая, мы вдруг споткнемся: «Погоди, это тот Фадеев, который?..» — а который, и не вспомним. Выскочило из головы — и все тут. Но фамилию помним, как же. Хорошо знали такую. Теперь она отделилась от своего носителя, стала среднестатистической единицей, обобщенным образом десятков, сотен людей, с которыми нам приходилось иметь дело. Теперь от всех них остались только фамилии. Поистине незаменимый, неиссякаемый источник индивидуализации, последнее прибежище посредственности. Фадеев.

Он ершист, неуютен, этот Фадеев. Друг Сержа. Возраста он непонятного: хмур, сер, редковолос, на нем вечная тесная, какая-то мальчуковая кожаная курточка, вместо портфеля — противогазная брезентовая сумка через плечо. Летом — полотняная кепочка с козырьком под обрез, зимой — серая кроличья шапка. Раньше Фадеев работал строгальщиком, теперь он — литейщик. На заводе Сержа. Иногда подменяет в цехе сменного мастера. Доверяют.

Образования у Фадеева нет никакого, он самоучка и до всего, как говорится, дошел сам. Работу он, в общем, забросил, относится к ней спустя рукава — а все рационализирует и изобретает. Но изобретатель, говорят, стоящий, крупный, имеет около двадцати авторских свидетельств на изобретения и около ста заявок на них. Что-то из области механики и электрохимии, я в этом не разбираюсь. Сейчас работает над открытием. Его даже по телевизору показывали, по местной программе. Он сидел скрестив руки на груди и презирал всю зрительскую аудиторию, если таковая имелась.

Но ни одного изобретения у Фадеева пока не внедрено, и это составляет тайный предмет его неудовольствий. Переписывается он чуть ли не со всеми изобретателями страны, даже со знаменитостями. Вступил в какой-то полулегальный клуб эфироопорных сил. Что это такое, он нам сам не может толком объяснить. Занимается также проблемой НЛО — собирает показания очевидцев, классифицирует наблюдения, выезжает с исследованиями на места предполагаемых посадок объектов и т. п., хотя ни в какие разумные цивилизации, кроме нашей, он не верит. Хочет все это скоро опровергнуть. Называет себя «антиуфонистом» (от UFO — английского эквивалента русской аббревиатуры НЛО — неопознанный летающий объект). Берет Сержа во все свои изобретения соавтором, хотя Сержу этого не нужно. Не совсем бескорыстно, впрочем: Фадееву льстит, что начальство зависит от него; кроме того, Серж иногда обеспечивает материальную базу его экспериментов. Никаких академиков и докторов наук Фадеев не признает; по его словам, у него у самого материалу на восемьсот докторских. «А они там все прокисли в своих кабинетах и лабораториях», — говорит он.

Не в пример Сержу, Фадеев речист, но лишь в подпитии. Трезвый, он никогда с нами о своих делах не заговаривает, возражать или спорить считает ниже своего достоинства, молчит, пыжится, потеет, а свое несогласие выражает лишь беззвучным посвистыванием сквозь зубы, обхватыванием колена на весу и покачиванием из стороны в сторону. Что Фадеев всех нас тихо презирает, так это видно невооруженным глазом. В особенности меня. Он даже обходит меня на улице стороной, причем делает это так, чтобы я видел: прошмыгивает перед самым моим носом и поднимает по-сыщицки воротник. Подвыпивши, он всем нам заявил однажды:

— Все вы, конечно, будете иметь значение лишь только как мои спутники. Не больше.

Мы аж растерялись от неожиданности.

Он всерьез считает себя гением. Народным. Ползуновым, Кулибиным и отцом и сыном Черепановыми в одном лице. Его тихая, ватная Ната прямо боготворит его.

Боюсь, что он неравнодушен к Алисе. Чем-то она поразила его изобретательское воображение. Иначе чем объяснить то, что он все-таки бывает в нашем доме и в присутствии Алисы становится особенно претенциозен?

У него белесые сухие волосы и неприятно высокий зад. Ест он лениво, без аппетита, но ложку обхватывает губами плотоядно, с жадностью, со вкусом — противоречивая натура; перед едой всегда снимает пиджак и подтягивает манжеты сорочки; курит «Беломор».

Когда Фадеев выпьет, он быстро хмелеет (причем всегда презрительно, свысока смотрит на рюмку с горькой) и становится невыносим. Он размахивает руками, клеймит вся и всех, в особенности художников, музыкантов и «бумагомарателей» — всех пишущих, от философов до газетных писателей, он причисляет к этому классу. Он считает, что если бы не они, то технический прогресс давно ушел бы вперед. Искусство создают бездельники, считает Фадеев. Они-то, мол, только и отвлекают массы от «насущных нужд» человечества (насущными нуждами Фадеев в основном считает внедрение своих изобретений), и что надобно не ныть, а дело делать. Присутствующие обычно слушают Фадеева с благоговением. Не слушают, а внимают раскрыв рот. Даже Мара посматривает на него с опаской. Как же, рабочий класс. Соловьи молчат, когда говорят пушки. Всем становится как-то стыдно за свою работу, все чувствуют, что делают «не то». Я лично чувствую себя тормозом общественного прогресса и ухожу на кухню. Бегу от критики гегемона.

Поиски смысла жизни и вообще все эти проклятые вопросы Фадеев считает нытьем и чепухой.

— От жиру, — определяет он. — На голодный желудок не пофилософствуешь.

Когда, выложив несколько штабелей горячего металла (Фадеев, не забудем, литейщик), он, вытирая пот, садится перекурить, то в голову его лезут отнюдь не «проклятые» вопросы, а то, как поскорей облегчить этот нелегкий труд. Другие вообще ни о чем не думают (Фадеев считает себя рабочим-аристократом), разве что о хоккее и выпивке.

— Но ведь, — робко возразит ему Костя, или Алиса, или Лора, — он придет же, этот рабочий, домой, захочет почитать, послушать музыку, включит, наконец, телевизор…

— Ер-рунда! — отрежет Фадеев. — Значит, не наработался. Работать надо. Работать.

— А в выходной? — спросит Мара. — Выходной-то у него хоть бывает?

— В выходной он будет изобретать и рационализировать, — серьезно заметит Рогнеда. — И заниматься воспроизводством будущих изобретателей.

Фадеев криво усмехнется и обхватит колено: это еще, мол, что тут за пигалица? Рогнеда не удостаивается ответа.

Особенно крепко достается философам. Когда Фадеев рассуждает об искусстве и философии, то я не могу представить себе, чтобы он смог сделать в своей области что-либо полезное и значительное, — так узки и нелепы его суждения. Многое он знает неосновательно, из вторых и третьих рук, поверху, по-дилетантски, понаслышке. Хотя в своем же деле, наверно, вникает во все до корня, читает новейшую литературу, даже иностранную (долбит, как школьник, со словарем), преклоняется перед основательностью, въедлив. В особенности часто достается Канту. Чем-то тот его прогневал; кажется, проблема времени близко соприкасается с его опытами — Фадеев работает сейчас над открытием.

— К-кант! Кха! Времени нет! Пространства! А сам-то а-аккуратненько так выхаживал прогуляться после обеда, в одно и то же время, — кенигсбергский обыватель, говорят, даже часы по нему сверял. Вот те и нет времени! Нет пространства! Жилплощадь-то, кажется, у кого-то оттяпал?

Такова гиперкритика Канта.

Когда при мне упоминают о пунктуальности Канта, категорическом императиве, платоновских идеях и отрезанном ухе Ван Гога, я всегда кривлюсь от боли, словно у меня болит печень. Печень у меня действительно не в порядке, а тут она просто из себя выходит.

— А вы знаете, что было темой последней переписки нашего кенигсбержца? Репа, репа и еще раз репа! Пареная или какая, но — репа! Вот тебе и антиномии чистого разума!

Это вульгарное «нашего кенигсбержца» выводит меня из себя пуще всего, но я креплюсь. И только когда однажды Фадеев, ухватив осетрового балыка, официально объявил дамам, что антиномий у Канта целых восемь, я сказал, что надо же обладать, наконец, вкусом, чтобы не говорить о Канте в таком тоне да еще за такой жратвой, и что, на мой скромный взгляд, антиномий у Канта только четыре.

Ух! Что тут поднялось! Серж с Марой замахали на меня руками, Алиса фыркнула, Лора вышла из-за стола, Костя, вечный тихоня, хлопнул по тарелке рукой и пролил на себя масло, Ната потупила глазки, даже Маша, никогда обычно не принимавшая ничьей стороны, неодобрительно покачала головой и попросила не перебивать оратора, и только все понимающая Дези подняла голос в мою защиту и грозно зарычала на Фадеева, проявив тем самым свою преданность и философскую осведомленность.

— Пспспспспт! — произвел какой-то сложный звук изобретатель, когда Дези успокоилась, — все-таки он побаивался ее. — А кто это го-во-ри-и-ит? Нет, а кто это, я спрашиваю, го-во-рит? — Дези насторожилась.

Действительно, кто? Я для них не авторитет. Кто я для них такой? Обыкновенный художник-оформитель, маляр, мазилка. В сущности, труженик, работяга. У меня и в трудовой стоит: «художник-маляр 5-го разряда». Боюсь, что Фадеев меня за это и не любил. Он хотел бы, чтобы весь рабочий класс был сосредоточен в одном — его — лице.

Я смутился, принялся собирать грязную посуду и пошел на кухню. После небольшого выразительного молчания Фадеев снова завладел аудиторией, и на этот раз досталось хозяйке — он не знал, что вопросами добывания и приготовления пищи в этом доме занимался я.

Изобретатель был раздражен. Как же, его публично уличили в невежестве, и, хотя противник был посрамлен и позорно бежал на кухню, Фадеев не унимался. Критический зуд его искал удовлетворения.

— Нет, что это за жульен, я вас спрашиваю, без петушиных гребней, — настаивал он, вороша вилкой в салатнице, — нет, что это, я спрашиваю, за жульен?

Вот так, прямо от антиномий чистого разума к закускам, без тени сомнения, вперед. Чем он ему не угодил, мой салат? Но бог с ним, с этим Фадеевым. Хотя, вообще говоря, странная разборчивость для пролетария. Но он был, как уже сказано, рабочий-аристократ.

Больше я с ним (и вообще ни с кем) ни в какие «философские» споры не вступал, а после первоначальных тостов незаметно уходил на кухню и читал там или беседовал с Дези, пока Алиса шутливо не выкликивала меня:

— Че-а-эк! Блюда переменять!

И я нес им вина, жаркое, десерт. Маша помогала мне.

У Фадеева общая тетрадь. В ней он ведет последовательную запись всех выигрышей «Спортлото» — хочет выявить какую-то закономерность. Он считает, что она есть. И, конечно, играет сам. Он и нам, когда в духе, покупает карточки и заставляет проставлять в них цифры. Экспериментирует. Считает, что каждому человеку всю жизнь сопутствует строго индивидуальный код и что в этой числовой комбинации — вся тайна тайн человека, его сокровенное бытие. Надо только угадать ее. Это космический закон, выражающий не только генотип человека, но и его судьбу. То, что напишет один, никогда не напишет другой. Кажется, он слыхал что-то о мистике чисел Пифагора. Я намеренно путаю карты Фадееву тем, что подглядываю чужие записи и выдаю их за свои. Сбитый с толку, он крутит головой и сопит. Странна в нем эта смесь самого ползучего материализма с оккультическими замашками. Алиса и Мара тоже верят этой чепухе и, высунув от старания язычки, заполняют карточки. Если они выиграют, то выигрыш, я думаю, Фадеев заберет себе. Как автор системы и реалист.

Ната у Фадеева преподает в институте английский. Считается, что у нее настоящее лондонское произношение, что она вообще знаток всего заморского и британского. Она какая-то несобранная, рыхлая, неопрятная, эта Ната. Все время поправляет очки и глядит вниз. Из сумочки у нее вечно сыплются какие-то бумажки, таблички, шпаргалки. Лекции читает по конспекту.

Вкус у нее ужасный. Больше всего она любит (во всяком случае, чаще надевает) зеленое с лиловым и кирпичное с синим. Более ужасных сочетаний я не знаю. Все в ее нарядах бесится, безумствует, вопиет — и это составляет странный контраст с ее ватным, измученным, каким-то пришибленным характером, с блеклостью ее черт, бледностью почти неподвижного лица. Изящное янтарное ожерелье она может надеть на спортивный свитер, а тяжелую пальтовую брошь — на блузку. В чтении тоже непонятные комбинации. Мелвилл, Стерн и Вирджиния Вулф («серьезно» она читает только англоязычных авторов), а рядом — какой-нибудь бульварный вздор французов. На ночь она заучивает по сто английских слов (по Оксфордскому словарю), а утром повторяет.

Однажды мне понадобилось срочно перевести статью из какого-то альбома (сам я не мог справиться, профессиональный жаргон художников), я отнес ее Нате, она обещала сделать через неделю, но держала полгода, на звонки не отвечала, и когда я, наконец, сам отправился к ней, то ее не оказалось дома. Ее мать (Ната живет с матерью, бывшей оперной статисткой) сообщила мне, что Ната на кафедре «или еще где-нибудь» — добавила она по размышлении, когда я усомнился, — было все-таки воскресенье. И тут выплывает из комнаты моя Ната, опухшая, нечесаная, заспанная, кокетливо запахивается в стеганый халат и делает матери круглые глаза.

— Как, ты уже вернулась? — деланно изумляется мать и быстро уходит на задний план, как и подобает статистам. (Изобретатель, вероятно, чего-нибудь изобретал.)

Эти несогласованные действия, видимо, сильно смутили Нату, и она долго не знала, как поступить со мной. Потом наконец посадила.

Ната принимала меня в прихожей. В «холле», как она выражалась. Прихожая и правда у них большая и заставлена как приемная: два потертых кресла, непременный низенький столик о трех ногах, торшер. Какой-то еще конторский шкаф и три стула у стены, скрепленных рейками, гибридный семейно-канцелярский уют. Здесь она принимала студентов и репетировала школьников.

Она что-то погугнила себе под нос, пробегая статью, поправила очки: «…nice… very important…» — я ничего не понял. Потом подсунула мне пару каменных пирожков (эпоха среднего палеолита) — и вздохнула. Статью, в общем, она не перевела. Масса дел: зачеты, сессия на носу, общественные нагрузки, ученики. Она, конечно, переведет, когда будет посвободнее, но сейчас… В общем, просит извинить.

Я забрал альбом и просил не беспокоиться: мол, переведу сам. Даже интересно. Продвину свой английский — все-таки занимался им когда-то, как-никак. Очень интересно.

Дома, в альбоме, на четвертушке неопрятного листка, я обнаружил следы титанических усилий Наты — ее наброски перевода, и они изумили меня. Ната была буквально невежественна! Иегуди Менухина (в статье мастерство художника сравнивалось с мастерством этого знаменитого скрипача) она назвала Иегудой Менухиным, colour («цвет», «колорит» по контексту) она везде дала «краска» и «колер», а раз даже как «индивидуальность», «яркая личность» (вариант), а runner («бегун», «посыльный», «гонец», а в контексте переносно — «передающий эстафету, эстетическую традицию») — как «контрабандист»! Кроме того, important («важный», «значительный»), ударение на втором слоге: долгое «о», она ударяла, как я припомнил теперь, на третьем: импотэнт! — ее хваленое произношение.

Конечно, статья была слишком специальная и Ната кое-чего могла и не знать. Но все-таки.

Больше я у них не бывал. Храни меня бог и впредь и от ее вкуса, и от ее изобретательного мужа, и от ее лондонского произношения, и от ее доисторических пирожков.

Еще одна супружеская пара: Лора и Костя. Эти бывают у нас нечасто, но церемонно отвечают на каждый визит. С бутылкой сухого и парой неизменных гвоздик.

Лора красива, энергична, что называется, «современна» и по временам экстравагантна. Сила ее характера выражается подчас в борьбе с модой: даже ей она не хочет уступать. Видит бог, борьба эта неравная, но Лоре все же кое-что удается: она безнаказанно, например, долго носила вышедшие из моды деревянные бусы — и рядом в то же время какие-то архисовременные японские часы; брючный костюм «джерси», сапоги-чулки и кофту «лапшу» она до сих пор цинично перемежает с последним криком — замшей, кожей и вышивками по льну, чем сбивает с толку записных модниц. Такие женщины не следуют моде — они сами создают ее. Жаль, что ее возможности здесь ограниченны: она бы разорила самого Диора.

Она большеглаза, высоколоба, упрямый мужской подбородок, энергичный рот. Работала раньше в районном суде нотариусом, но затем получила значительное повышение и перебралась служить в областную нотариальную контору, по-моему, не без помощи своих женских чар. Алиса ее не любит и за глаза зовет судейским крючком. Это оттого, что Лора «принципиальна», деловита и непластична — качества, которых Алисе явно недостает. Хотя в чем-то они схожи.

Лора строга, категорична и прямолинейна, и когда говорит, например, по телефону, то никогда не поймешь с кем: с мужчиной или женщиной, с начальником или подчиненным. Иерархии и субординации — это дело рук таких, как Лора. Они для себя же их главным образом и выдумали, ибо самооценка таких, как она, всегда зависит от степеней, рангов и должностей. В себя они могут заглянуть только с высоты своего кресла. Я боюсь ее. Министерский портфель ей обеспечен.

Раз, когда она еще работала в нарсуде, я зашел к ней на службу пригласить ее на наш с Алисой праздник — мы отмечали супружеское десятилетие. Лора держала меня за дверьми, как обыкновенного посетителя, хотя и видела меня в приемной, когда двери открывались. Чтобы пригласить ее, мне пришлось выстоять очередь. Лора приняла приглашение официально: за полированным столом, под стрекот машинки, с поднятой телефонной трубкой. Даже не улыбнулась. На прощание демократически протянула руку из-за стола.

Я раз сильно подшутил над Лорой, но она об этом не догадывается. Принес ей свой юношеский пейзажик — квелый, пустой и вполне подражательный — и копию Коровина, кажется. Выстоял, как положено, очередь, развернул перед ней скатанные в трубку холсты и, таинственно оглядываясь на сейф, шепотом сообщил ей, что это последнее слово живописи — в смысле техники исполнения — и что надо бы как-нибудь это официально зарегистрировать. Боюсь, мол, чтобы у меня эти приемы не украли. Хорошо бы, мол, их как-нибудь эдак юридически оформить. В швейцарский банк, например, в отдел рукописей, отправить или печать хотя бы где-нибудь здесь поставить — и число, обязательно число. И в книгу занести. И автору на руки — справку.

Она серьезно отвечала, что такого в ее практике пока не случалось, но она узнает. В общем, конечно, это типичное авторское право, так она считает. Швейцарского банка, конечно, не обещает, но печать… отчего же, печать вполне возможна. Думаю, эту печать она бы мне в конце концов где-нибудь прилепила, быть может, даже с веревочкой, с сургучом, и мои приемы остались бы при мне. И справку бы выдала, и в книгу бы занесла. Чтобы все как у людей. Так она верила во всемогущество всяких печатей, бланков и грифов — и вообще в незыблемость порядка вещей. А что, если бы я в ее нотариальной конторе попросил снять копию с этих пейзажей? Думаю, она бы и за это взялась. Работа есть работа. Нотариусы могут все.

Всем Лора говорит, что она «сама себя вылепила» — всего добилась самостоятельно. Родители у нее — простые рабочие, а она вот «получила образование». Да и помогать родители не могли: отец инвалид, мать сама немного зарабатывала. Но она выучилась. Ходила мыть по вечерам полы в кинотеатры, убирала снег, выгружала по утрам хлеб. Больше того, сама еще помогала матери. Уже после института сама овладела нотной грамотой и прилично теперь играет на фортепиано (Костя рассказывал, как она играет: и соната, и марш у нее выходят одинаково). Самостоятельно изучает историю архитектуры. Прорабатывает «Атомную физику» Макса Борна. Фехтует. Играет в шахматы. Ходит в бассейн. И при всем при том остается женщиной — так она считает. Все по программе. На очереди языки и медицина. Время требует гармонично развитых личностей. Оно требует лично ее, Лору. Она — за леонардовский универсализм («Всеобщую историю искусств» и «Детали машин» она также наметила к изучению).

Детей у нее двое, как и было запланировано. Мальчик и девочка, как и хотела. Сначала он, потом она, как и было задумано. Все случается так, как она этого хочет. Никакой мистики: судьбы, предопределения и прочего. Человек сам хозяин своей судьбы. Сам кузнец своего счастья. Она не ждет милостей от природы. Взять их у нее — ее задача. Этот антиэкологический девиз Лора культивирует всюду. Человек — царь природы. Побеждает сильный (т. е. «достойный» — ее современная интерпретация). Ни в какие случаи, обстоятельства и т. п. она не верит. Только в необходимость. Каждый пожинает то, что посеял. «Попрошайкам» — нищим, инвалидам и т. п. — она никогда не подает. Из принципа. У нас существуют дома для престарелых, больницы, социальное обеспечение и прочее. Литературы о «старичках» и «старушках» терпеть не может, называет ее «ущербной». Вершина литературы — это Томас Манн, так она считает. Деловая женщина. Никакой диалектики. Далеко пойдет.

Я не хочу, конечно, чтобы у нее что-нибудь случилось, сохрани господь, но когда-нибудь что-нибудь остановит ее размах и заставит задуматься. Такие, как она, не видят самой ткани жизни, жизнь представляется им в лучшем случае бильярдной партией, треугольником полированных шаров, выложенных специально для них на зеленом сукне бильярда, — все же остальное будет зависеть только от их способностей, от их меткости и сноровки: направить шары в лузу или промахнуться и передать кий другому, а самому в это время вытаскивать из лузы чужие, пока не представится следующего случая для удара. Ведь правила для всех одни. И шаров достаточно. Но — спеши. Поезд может уйти.

Лора в семье — безусловный лидер. Если в простом, уютном и хорошо отлаженном механизме своего семейного счастья Мара и Серж представляют соответственно ведущее и ведомое колесо, то Лора в своей семье одна представляет собой и ведущее, и ведомое, и даже червячную передачу. Она одна — целая коробка передач. Все — на ней, она сама выбрала себе эту роль. Это именно она затеяла однажды в газете дискуссию «Нужен ли семье лидер?». Нужен ли кораблю рулевой? Риторический вопрос. Нужен, считает Лора. Женщина, убеждена она. Ввиду ее неотъемлемых родовых признаков — основательности, терпения и деловитости. «Женщина — это компас в навигации жизни», — изрекла однажды за столом Лора. Ее тихий, затюканный Костя тогда шепнул мне: «Я предпочел бы ориентироваться по звездам — если бы вообще куда-нибудь плыл» — и вздохнул.

Настоящих мужчин мало, считает Лора. Вымирающий вид. Как бизоны, например, или голубые киты. Немедленно занести в Красную книгу. Конечно, они еще встречаются, настоящие мужчины, но и они… Словом, и они не совсем устраивают Лору. Даже лучшие из них проявляют свои мужские качества только после того, как им напомнишь о долге. Даже они. «Мужчины до востребования», — называет она нас — не нас, а лучших из нас. «Где рыцарство, где средневековое мужское рыцарство?» — с пафосом вопрошает Лора, победительно оглядывая всех нас (женщин тоже). «Где целомудрие, где средневековое женское целомудрие?» — про себя отвечаю ей я. Но вслух я этого не говорю. В конце концов, мужчины всегда таковы, какими их желают видеть женщины.

Лора мнет деньги. Слышала, что мятые деньги — к богатству. Рациональная, да не очень. Рациональненькая. Мять-то мнет, но аккуратно складывает в свой новенький кошелек. Кожаный. Импортный. Для дензнаков. Они, значит, и лежат там, полеживают. Разглаживаются. Суеверная, да не очень. Суеверненькая.

У Лоры словарь по этике. В словаре закладки. Как-то, придя к Косте, я полистал этот словарь и переписал статьи, на которых была заложена серебряная чайная бумага. По-моему, они очень характерны для Лоры. Вот они: БЛАГОРОДСТВО; БРАЧНО-СЕМЕЙНАЯ МОРАЛЬ; БЫТА НРАВСТВЕННОСТЬ; ЖИЗНЕННАЯ ПОЗИЦИЯ (жизненная позиция по словарю!); ИДЕАЛ; ИЗМЕНА; КОМПЛЕКСНЫЙ ПОДХОД К ВОСПИТАНИЮ; КУЛЬТУРА ПОВЕДЕНИЯ; МАНЕРЫ; ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ И КЛАССОВОЕ В НРАВСТВЕННОСТИ; ПОЛЕЗНОСТЬ; ПООЩРЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ; СОЧУВСТВИЕ (сочувствие по словарю!); ЦЕЛИ И СРЕДСТВА — и маленькая, хитренькая — буквально ниточка — закладочка (вначале я ее пропустил) на ГЕДОНИЗМ. Гедонистка Лора.

Всем в их доме, и мужским и женским, заведует она. Никому ничего не доверяет. Даже сверлит сама электродрелью. В перчатках, на которых имеется — непросроченная — дата испытания. Без даты бы Лора не смогла.

Когда она приходит домой, то все живое, по ее собственному признанию, замирает. Бабка, мать Кости, роняет посуду — с приходом снохи у нее все начинает валиться из рук. Все упорядочивается с ее приходом. Часы начинают идти (если не шли), вода бежать (если не бежала), капризный сиамский кот, озираясь, начинает лакать. Но цветы, даже свежеполитые, никнут.

С ее мужем, Костей, мы знакомы давно, лет восемь или девять, когда-то он брал от нашей Дезики щенка, и мы с ним сильно сблизились на этой почве. Но потом их Дана умерла, и мы как-то отдалились друг от друга. Просто поддерживаем отношения. Отношения наши ровные, спокойные, говорить и спорить нам особенно не о чем. Встречаемся мы, собственно, теперь только ради одной-двух шахматных партий и считаем встречу очень насыщенной, если сыграем три. После трех Лора отбирает у нас доску и выставляет меня за дверь. Костя всякий раз берется за шарф — хочет проводить, но Лора ему не разрешает: пора спать. В любви Лора такой же деспот, как и во всем прочем.

Как я, Костя лечился когда-то от горькой. Теперь даже не верится, что у него могли быть какие-то сильные страсти, но т а была. Зашибал он изрядно и запоями, и Лора однажды сдала его туда. Сумела заставить его бросить. Она и его «вылепила», эта Лора. «Я ей по гроб жизни, старик, обязан», — уныло, глядя в пол, говорит Костя, имея в виду героическую волю своей жены. Но сам он в это не верит. Боюсь, что он еще раз когда-нибудь сорвется и ничья воля его уже тогда не остановит. Нельзя так безнаказанно долго обходиться без собственной личности.

Работает Костя в музыкальной школе. Преподает по классу баяна. Играет, по-моему, прилично. Судить о нем как о педагоге не могу, наверняка его склоняют на всех собраниях и педсоветах, никаким стандартам и школьным методикам он не соответствует, но дети его любят. Как-то я слушал его выступление на детском утреннике — он аккомпанировал скрипке. Контакт и с залом, и со скрипкой был полный. Дети вызывали его на бис. У них блестели глаза. К таланту музыкальному в нем присоединен талант человеческий, душевный; впрочем, возможно ли вообще какое-либо искусство без этого дара?

Всю жизнь его ругают за хлеб, за банки и кастрюли в сетке, с которыми он вечно забегает в школу и к ученикам, за неопрятность, мягкотелость, демократизм. Но именно ему, Косте, пишут потом отовсюду его бывшие ученики, и именно его ученики поступают потом в консерваторию. Старая рыхлая Виолончель, завуч и член месткома, не может похвастаться этим. Она завидует ему.

Он добрый, этот Костя. Немножко, конечно, недотепа, нескладный, медленный, сутулый. У него светлые глаза я сквозь редкие русые волосы проступают на голове веснушки. Он часто и по-юношески краснеет. Так, по всякому поводу, даже перед самим собой. Раз, когда я его провожал из дома и посадил в автобус и автобус уже поехал, он уронил там на пол какую-то вечную свою посуду и сильно покраснел при этом, — я увидел это даже через замерзшее стекло. В автобусе никого не было. Полнейший Лорин антипод. У него кофейный пиджак и черные, с пузырями на коленях, брюки. Верхний наружный карман пиджака весь зачеркан ручкой — он носит ее без колпачка. Сколько знаю его, он всегда теряет эти колпачки; ручка тридцатикопеечная, дешевая, шариком вниз.

На баяне он играет хорошо. Сделал для своего инструмента множество переложений, в особенности Баха, Чайковского и Генделя, но показывать не любит. Иногда, после многих просьб, он играет мне все же что-нибудь из Баха, какую-нибудь фугу. Хотел бы также переложить его органные концерты. Глубина и мощь баховской музыки как-то не вяжутся со всей внешностью моего друга, с его небольшим ростом и торчащими ушами. Но об этом скоро забываешь.

Инструмента своего Костя не любит, и, по-моему, стесняется, и всегда, уже лет десять подряд, говорит мне:

— Знаешь, старик, наверно, пойду в этом году в политехнический. Все-таки не музыка… Да и заработки.

Ему это кажется ужасно современным — учиться в политехническом, не то что какая-то отживающая свой век музыка. Да и заработки.

Лора у него зарабатывает ненамного больше, но это его ужасно тяготит. Хотя на себя он не тратит ни копейки. Даже не перетягивает облезшего футляра своего инструмента — белые деревянные его углы уже давно смущают школьное начальство. Да и дети. Им сейчас много чего надо. Диски, одежда, туда-сюда. Приличная стереосистема знаешь, старик, сколько стоит? Вот почему он хочет стать технократом. А баяна он попросту стесняется: малоблагородный инструмент, пария между прочих.

По ночам, прячась, Костя моет в подъезде пол. Как подойдет очередь, так и моет. «От людей, старик, неудобно — а Лора разве станет? Лучше уж я…» — говорит он. Но Лора этого не знает.

По выходным Костя стреляет в тире. Говорит, что забывается, когда стреляет. Чувствует себя человеком. Это бунт. Когда жизнь совсем невмоготу, он идет в тир, набирает там кучу пистонов и палит по жестяным медведям и лисам до изнеможения своего тощего кошелька. Иногда попадает в самолет. Затем идет в пивбар и берет пару пива. Вторая кружка уже удовольствия ему не доставляет. На ней его эмансипация кончается, и он допивает пиво, уже предчувствуя взбучку. Но Лоре не надо принимать никаких мер против мужа: бунт подавлен еще до его появления дома. Чуткая, она не перетягивает вожжей. Понимает.

Костя всегда покупает жене два подарка. Она обязательно спросит его строго:

— А ну, муж, покажи, что ты мне купил на праздник.

Он показывает. Говорит, что не смеет отказать. Потом идет и покупает еще что-нибудь. Чтобы все-таки был сюрприз. Она довольна.

Иногда он пробует дипломатничать. Ну, там на работе или еще где-нибудь. Вздумается вдруг сделать карьеру или очередь на ковер у сослуживца оттяпать. Над ним смеются. У него не получается.

— Знаешь, старик, какое это получается хамство, какая вульгарность! — говорит он смущенно, поверженный.

Я непонимающе вскидываю брови. Забываю, что уже слышал это от него тысячу раз.

— Ну, когда порядочный человек пробуется на роль подлеца… — Он обмякает.

Он прав. Костя, как и я, типажный герой, и с его физиономией праведника на чужих ролях не разыграешься. Каждому — свое.

Костя — единственный мой приятель. Видимся мы довольно редко, режим у него казарменный, ко мне ему выбраться не удается, а я у них бывать часто не хочу. Из-за Лоры. Так, приезжаю его навестить иногда, когда уж очень ему невмоготу. Об этом он сообщает мне по телефону. Плачется в жилетку.

Я не держусь за эту связь. Признаю, она прозаична и никчемна. Просто это то немногое, что мне удалось утвердить в нашей жизни с Алисой, и я усиленно раздуваю перед ней этот в общем-то никогда не пылавший огонь. Просто я люблю наши шахматы, его музыку, и просто мне его жаль. Без той малой опоры, которую, я думаю, он находит во мне, он бы давно спился. Как бы Лора ни воображала себе свою организующую роль.

Когда Алиса хочет меня уязвить чем-либо, а подходящего повода под рукой у нее нет, она всегда намекает мне на Костю и говорит: «Сам ты никчемный, и все твои друзья — тоже никчемные». Хотя всех-то моих друзей — один Костя. Но и его одного хватает с избытком. Даже имя его ей не нравится. Имя неудачника, считает она. Но слово «неудачник» Алиса никогда не произносит, считает его очень неточным (даже не приблизительным), как бы подразумевающим существование каких-то смягчающих жизненных обстоятельств для тех, кто ничего в жизни не достиг. А никаких «обстоятельств» нет и быть не может. Ибо человек сам кузнец своего счастья. В этом они полностью солидарны с Лорой. Слово же «никчемный» прямо и честно, полагает Алиса, поскольку полностью берет на себя груз своего содержания — «чего не хватает некоторым», «не только словам, а и людям, конечно, тоже», — язвительно прибавляет она. Я с нею согласен. Вообще, я заметил, в отрицательных определениях женщины куда точнее нас, мужчин. Боюсь, что око зла и жестокости в них никогда не дремлет.

Еще один моментальный снимок. Рогнеда, подруга Алисы. Самая, так сказать, задушевная. Это, по-моему, ее единственная подруга. Поверенная во всех ее делах. Духовница.

Она, собственно, Рая. «Раи» она почему-то стеснялась и взяла себе еще в школе псевдоним. Так и осталось. Учились они когда-то с Алисой на одном факе. Но Рогнеда старше.

Длиннющая, худющая, она извела себя постоянными переживаниями за человечество и курением. Кажется, даже побывала в психушке. Курит она давно и много. Не по моде, а по душевной потребности. Нет, это не то судорожное женское курение невзатяг и выдыхание дыма всем ртом — Рогнеда выдыхает через нос и всасывает при затяжке щеки; это не то вечно неумелое женское держание спички за конец (так что вечно отламываются головки — и искры во все стороны), это и не баловство изящной зажигалкой — нет, она зажигает спички по-мужски, с притвором, собрав ладоши ковшиком, как бы защищаясь от ветра. За вечер может исчеркать большую хозяйственную коробку спичек, она их специально покупает.

Рогнеда не замужем. Была давно, кажется, всего неделю. Или около того. Муж был спортсмен, пловец, но прыгнул неудачно с вышки и разбился. Она очень переживала, но, резонно полагая, что слезами делу не поможешь, быстро избавилась от ребенка этого спортсмена (Рогнеда была беременна), надеясь выйти замуж «по новой». Но замуж больше не выходилось и ребенка больше не зачиналось — она навек оказалась к этому неспособной. Курение и музыка заменили ей все.

Работает Рогнеда в музыкальном издательстве редактором. Работник она хороший, безотказный, по телефону говорит мало, домой не спешит. Печатается почти во всех музыкальных изданиях страны. Ребенок она была феноменальный: одновременно закончила музыкальное училище и школу — все на «отлично», затем консерваторию (очно) и, заочно, факультет журналистики (перевелась на заочный позднее). В музыкальной энциклопедии была ее крохотная, с наперсток, статья об одном современном композиторе-песеннике. Она его там хвалила. За вечно комсомольское сердце и энтузиазм. Рогнеда подарила нам этот том, с цинической, жирной — фломастером — размашистой надписью по тексту, в которой этот композитор, мягко говоря, осмеивался. Ее подпись и буквально и переносно перечеркивала статью.

Дома Рогнеда бывает редко. Старается вообще не бывать, если это возможно. Когда выпадет случай «выдраться» в командировку — с удовольствием едет, а так — больше спасается по театрам, друзьям и знакомым. Друзья у нее в основном мужчины. Которым от нее ничего не надо, говорит она. Не сомневаюсь.

Возраста Рогнеда не скрывает и всем говорит, что она старуха, напрашивается на комплимент. Но раннюю седину скрывает и восстанавливает волосы какой-то гадостью — в серый цвет.

Любит ходить в зоопарк, смотреть хищников и птиц. Из птиц предпочитает аистов, журавлей и фламинго (последних в нашем зоопарке нет). Львы, тигры и леопарды приводят ее в восхищение своим рыком, повышают ее настроение. Она заряжается от них праной.

Когда Рогнеда дома, то беспрестанно заваривает кофе (она подает его в треснувших чашках на серебряном подносе), ставит Малера на своем заезженном «Аккорде» и дымит «Ланью». Больше всего ей нравится у Малера вокальный цикл «Песни об умерших детях», в особенности песня «Быть может, они теперь гуляют». Симфонии ей кажутся громоздкими. Если ты молчишь и не перебиваешь ее, она ведет длинные, нудные разговоры о контрапункте, атональной системе и старой итальянской музыке. Не дает словечка вставить. Если возражаешь, она тотчас останавливает свой пулемет и со снисходительным видом слушает мнение «профана». А профаны у Рогнеды все, кто не закончил консерватории и не работает в музыкальных издательствах. Почему-то мне кажется, что ей очень бы подошел наш друг Фадеев. Но эти сухари терпеть друг друга не могут.

Холодильник у Рогнеды всегда пуст, но сыр, кофе и хрустящие хлебцы у нее в постоянном ассортименте. Эти хлебцы она всегда намазывает плавленым сыром. Подавая, говорит с чувством:

— Сыр рокфор. Знатоки причисляют… относят… — тут же поправляется она: редакторская работа; скобки выделены. — Знатоки относят его к самым деликатесным сырам. Подают к пиву, к полусладким и сухим виноградным винам. Масса сыра мягка и масляниста и хорошо намазывается на хлеб, галету и на… хрустящие хлебцы.

Полная энциклопедическая выкладка. Сразу чувствуешь, что имеешь дело с энциклопедистом. С Д’Аламбером или Дидро. Это вообще ее манера — выражаться книжно, по возможности энциклопедически и исчерпывающе. Никаких запретных тем для нее не существует. Однажды в теплую лунную ночь (мы вышли с Алисой проводить гостей, я приотстал с Рогнедой — выполнял нелегкий долг хозяина — заполнял пустоты) она усадила меня на парковую скамейку и заставила выслушать целую развернутую лекцию по дерматологии (с плавным переходом в гинекологию). Я тут же мог бы защитить диссертацию. Брак, впрочем, она осмеивает, хотя ни для кого не секрет, что ей очень хочется выйти замуж. Очень жалеет, что у нас нет практикующихся на Западе супружеских вечеров обменов. На что это ей? На нее бы все равно никто не поменялся.

Познания ее действительно огромны. Алисе и всем прочим моим знакомым до нее — километр. Мне тоже. В музыке она знает все, в других областях — почти все. Даже хобби у нее какое-то научно-познавательное: собирает минералы. Камни у нее рассованы всюду: на полках, на подоконнике, даже в проигрывателе, под стеклянной крышкой, — так у нее тесно. Есть образцы и поделочных камней: родонит, горный хрусталь, памирский лазурит, осколки орской и уральской яшм, лабрадор, обсидиан, нефрит. Где она достает все это, бог весть. Но она очень гордится своей коллекцией.

У всякого, впервые попавшего к ней в дом, она строго спрашивает, знает ли тот, что вода тоже относится к минералам (вода у нее тут же, среди камней, в колбе). Посетитель обычно не знает и смущается, и это дает ей повод начать длиннейшую лекцию по минералогии, которая начинается, как всегда у Рогнеды, энциклопедической выкладкой: «Современное определение минерала таково: «Минерал — продукт природных процессов, он имеет определенный химический состав и характерный тип кристаллического строения». И так далее, полное изложение вопроса. В свое время выслушал этот впечатляющий доклад и я. Ко мне лично она долго приставала еще с одним вопросом: знаю ли я, что за минерал изображен на известной гравюре Дюрера «Меланхолия»? Я не знал. Но как художник я просто обязан знать это! — считала Рогнеда. В аллегорическом ансамбле этой гравюры мне действительно припоминается правильный геометрический многогранник — ромбоэдр с усеченными вершинами. Какой-то кристалл, символ порядка, гармонии, совершенства, что ли. Но названия минерала я не знал. За свое невежество я был наказан слушанием полемико-минералогического трактата Рогнеды, в котором изыскания двух профессоров — минералога Григорьева и кристаллографа Шафрановского — по этому предмету подвергались осмеянию и опровержению. Эти ученые полагали, что на гравюре изображен флюорит, плавиковый шпат, широко распространенный на родине Дюрера, а она считает… Я замахал на нее руками. Не женщина, а прямо НИИ какой-то. Я ее за это уважаю.

Она ведет бесшабашную, богемную жизнь. Пьет все, что попадет под руку, и почти не пьянеет; ночует у кого придется. За беспорядочную жизнь, еду всухомятку и курение наказана язвой.

У нее тесно. Архи. Живет она с соседями, комнатенка у нее небольшая, да и та насквозь занята огромным, быть может даже концертным, роялем. Рояль в комнате не помещается и вылезает одним боком в дверь, так что комната у Рогнеды никогда не запирается. Но у нее хорошие соседи.

Это универсальный инструмент. По-моему, она на нем даже спит. Обедает, во всяком случае. На нем в беспорядке навалены книги, ноты, камни, посуда, на нем же — проигрыватель с одной (хрипящей) колонкой и гипсовые маски каких-то чудовищ. Когда просишь сыграть что-нибудь, она с готовностью соглашается, идет к инструменту, но тут же беспомощно опускает руки и просит извинить ее: к клавиатуре тоже не подберешься.

У нас с Рогнедой маленькая тайна. Однажды, лет пять назад, я зашел к ней выпить кофе. Фирма угощала чешским пивом и, как всегда, хрустящими хлебцами с сыром. Затем хозяйка взгромоздила на свой старенький «Аккорд» какой-то пыльный диск, кажется концерт для гобоя с оркестром Беллини. Я закрыл глаза. Устал, да и музыка была хороша. Рогнеда вдруг романтически подплыла ко мне, стиснула меня своими, оказавшимися необыкновенно сильными, костлявыми пальцами за виски (я оставался в кресле) и страстно, взасос поцеловала меня в мое почти уже оголившееся темя. Я разнял руки (было как раз время уклоняться от ее прокуренных объятий, она увлеклась) и встал. Она порывисто-театрально отвернулась к стенке и, накрывшись локтем, сказала:«Простите!» Потом подала свой неопрятный кофе — Беллини разыгрался не на шутку. Затем села напротив и, наставив на меня свое худое, угловатое колено, все время держала меня под его прицелом, пока Беллини заканчивал свой концерт. Только конец концерта меня и спас. Эти старые итальянцы.

Об этом мы не вспоминаем. Просто ничего не было. Выкинули из головы. Но Беллини, Перголези и Скарлатти она при мне больше не ставит. Даже в своем любимом Вивальди, кажется, разочаровалась. Говорит, что он действует слишком по-мещански, грубо. «Взламывает» ее. Затрагивает лишь верхний слой ее эмоций (она сказала: души). Что музыка Вивальди не создает у нее настроения, а лишь иногда отвечает уже существующему, что…

Не знал Вивальди, что у нее такая многослойная душа. А то писал бы специально для нее.

Вот мой паноптикум. Машиного портрета в нем не помешаю — боюсь оказаться слишком пристрастным.

АЛИСА

Итак, все наши знакомые — это знакомые моей жены Алисы. Все бывшие и бывающие в нашем доме люди — это люди, с которыми познакомилась она. Кроме Кости, как уже было сказано. Костя — мой друг.

С людьми Алиса сходится легко, быстро и так же легко расходится. Это у нее профессиональное: она журналистка. Она знакомится с ними на пляже, в поездах, в самолетах либо просто на улице, реже — по долгу службы. «Интересных» людей она с одного взгляда угадывает, «неинтересных» у нас не бывало.

Нескончаемая череда разных доцентов, профессоров, спортсменов и артистов прошла через наш дом, прежде чем Алиса остановилась на этих сегодняшних наших знакомых. Она приглашала всю эту знать «на чай». Мало кто мог отказать улыбчивой зеленоглазой женщине, красота которой была отнюдь не обложечной, не стандартной. К тому же и жесты ее были так теплы.

Но знаменитость по ближайшем рассмотрении оказывалась не такой уж знаменитостью: актер был актером на вторых ролях (к тому же часто забытого спектакля или фильма), профессор — заштатным, спортсмен — либо «экс», либо просто дисквалифицированным, спившимся ничтожеством. Были среди них, конечно, и люди достойные, но они почему-то у нас не приживались. Зато ходили, звонили и надоедали другие: неудачники, отставные оперные знаменитости с афишами канувших в небытие премьер; кандидат наук, вечно читавший нам свою так никогда и не защищенную докторскую (агробиолог); начинающий драматург пятидесяти с чем-то лет, о семи дочерях и трех женах, поклонник театра абсурда, но ненавистник Ионеско и Беккета: в одной из его пьес предписывалось построить на сцене действующую (планетарную) модель атома, слов абсолютно никаких, и зритель должен был лишь «созерцать» движение частиц, постепенно проникаясь таинством космоса; зато в другой у него действовали и произносили монологи (он считал, что диалогов в жизни никогда не бывает, даже если люди и разговаривают друг с другом, — никто никогда не слушает друг друга) — зато в другой у него действовали и произносили монологи персонифицированные женские гениталии и Язва Двенадцатиперстной Кишки; философ, прямо на глазах у гостей последовательно осуществлявший все три этапа феноменологической редукции — психологическую, эйдетическую и трансцендентальную (он понимал их как три ступени саморазрушения сознания — дхарану, дхьяну и самадхи йогического созерцания), в результате чего один опорожнял бутылку коньяка и требовал еще; был один — очень ветхий — дирижер, носивший седой напудренный парик, серьезно веривший, что его вот-вот «оценят и позовут» (он появлялся у нас не иначе как во фраке и с тремя гвоздиками для Алисы — и с целованием рук; под париком у него оказалась не бледная измученная лысина, как можно было ожидать, а удивительно рыжие и здоровые для его возраста волосы какой-то пылкой и непобедимой желтизны); был художник-абстракционист, серьезно гордящийся тем, что не смог бы нарисовать даже спичечного коробка, работавший только одним — «желтым», как он считал, — цветом, на самом же деле — белым: он был дальтоник; был спортсмен, биатлонист, не единожды встававший перед Алисой на колени — не ради ее прекрасных глаз, конечно, но ради ее кошелька: под заклад своего мастерского значка он не раз со слезами на глазах вымогал у нее на горькую (так этот значок где-то у нас и валяется); была, наконец, бывшая оперная певица — благородная косметическая старушка с буклями, которая оказалась потом просто театральной гардеробщицей, правда, с всю жизнь продолжавшимися задатками и мечтами «стать»; когда эта старушка пробовала петь, то Дези иронично подвывала ей: как ни крути, наша собака была музыкальна и юмора не лишена.

Почему-то Алису тянуло к богемной жизни. Во всех этих людях я узнавал неосуществленные мечты Алисиной юности; но, может, она просто спасалась от скуки нашего брака. Конечно, она знала им цену. Брюзжания заглохшего, но разбуженного тщеславия, обид, притеснений, мести — всего этого она со своим легким, солнечным характером долго вынести не могла. Удивительно это в ней сочеталось — легкость, поверхностность, необязательность всех ее знакомств со стабильностью характера, с эмоциональным постоянством, твердостью, с непререкаемостью ее улыбки. Этой улыбкой она останавливала любые притязания.

Я их, этих несчастных, конечно, всех не помню. Алиса легко обходилась с ними и выставляла их после двух-трех визитов за дверь, но где-то у нас хранилось нечто вроде памятного альбома, в котором оставлялся автограф каждого нового гостя.

Гостю отводился в этом альбоме целый разворот. Знаменитость Алисой фотографировалась, интервьюировалась, описывалась ее недреманным шариковым карандашом. В левом верхнем углу наклеивалось цветное фото знаменитости, обводилось фломастером, украшалось по углам виньетками; остальное пространство предоставлялось гостю для его собственного творчества. Художник набрасывал несколько штрихов милой хозяйки или нашей (тоже милой) собаки (вообще сказать, все они как-то заискивали перед Дези, полагая, что это нравится Алисе, но Алиса терпеть ее не могла), профессор вписывал нечто ученое и туманное (один молодой ориенталист даже написал там, помнится, что-то на ведическом санскрите, но перевести с улыбкой отказался, и Алиса долго потом бегала по разным кафедрам, и когда ей наконец перевели, то там оказалась такая изощренная двусмысленность относительно достоинств хозяйки, от которой, по-моему, покраснел бы каждый, но только не моя Алиса: молодой ученый, кажется, понял, что она попросту коллекционирует знакомства), спортсмен после долгих пыхтений и медитаций оставлял в альбоме какую-нибудь закорючку, и баскетбольное кольцо с мячом (вариант: весло, боксерскую перчатку, хоккейный мяч с клюшкой и т. п.), и витиеватую подпись с разводами; музыкант, как личную эмблему, — неизменный скрипичный ключ.

Случались и иностранцы. В туристическом восторге они превозносили на французском, английском и итальянском все подряд: и русскую кухню, и русских женщин, и русских собак, даже если то были собаки, как в нашем, например, случае, германские. Если перелистать этот альбом, то он может служить обвинением человечеству: так мало в этих свидетельствах подлинной душевности, тепла, оригинальности. Все (абсолютно), словно сговорившись, хвалили русское гостеприимство, русских красавиц, а отдельные зарубежные индивидуумы — даже погоду. Чаще всего — зиму, лета у них и самих было достаточно. Отечественные восторги были немногим содержательнее. Часто они еще разбавлялись какой-то кабацкой пошлостью. Оригинальность понималась либо как пикантность, либо как ученая заумь. Блестками ковбойско-армейского юмора украшались автографы не одних только спортсменов.

Помню, в самый разгар своего увлечения знаменитостями Алиса притащила к нам как-то огромного, кудрявого, как барашек, сенегальца, мужа ее подруги, студента Университета дружбы народов. Этот синеволосый африканец приехал сюда на каникулы с женой погостить у тещи, покататься на лыжах, вдохнуть аромат наших лесов. И «послушать стихов», как он выражался, — в Москве он их еще, видно, не наслушался. Было решено залучить его к нам, а вместе с ним — и маститого местного поэта. Прибегли к двойной хитрости: поэту сказали, что у нас будут «иностранцы», иностранцу что у нас имеет быть поэт. Но поэт в последний момент сдрейфил (ему никогда еще не приходилось выступать на широкой международной арене) или попросту запил. Так или иначе, но мы оказались с Алисой в ужасном положении. Всю ночь накануне Алиса, с подушкой на голове, зубрила стихи Ахматовой, Цветаевой, а к утру — даже Ахмадулиной. Надеялась хоть так спасти положение. Стихи не заучивались. Я посмеялся и предложил прочесть ей что-нибудь из Благининой или Чуковского — «Мойдодыра», к примеру, Алиса помнила наизусть. Она страдальчески посмотрела на меня, заламывая руки. Она плакала! Тогда я, вечный насмешник и циник, предложил ей свои услуги. Алиса не поверила своим ушам. Да, я предложил себя. Могу, мол, сойти за поэта — помню с десяток стихотворений не самых известных авторов, да еще парочка-другая найдется своих. Взамен я просил лишь две недели свободы — куда-нибудь поехать в отпуск одному и поработать над этюдами. Она обещала три. Наспех проэкзаменовав меня, она прикинула к моей груди мой старый (о юность!) креповый бант и осталась очень довольна. Этот бант мне надлежало надеть перед прибытием иностранной делегации. Воротнички тоже будут крахмальные.

Поэт был на высоте. Прибыл задолго до иностранцев и бурно входил в образ: вел себя нахально, приставал к чужим женам, откушивал разные закуски и вина и раз даже залез пальцами в банку с маринованными помидорами — за что получил от хозяйки по рукам. В целом было признано, что я в образе.

Наконец иностранец прибыл. Он был огромный, этот африканец. Под наш малометражный потолок. Его жена Таня была ему до плеч. Он не спеша разделся, сел в кресло и тут же потребовал стихов! Что за зуд такой, мне было непонятно; наверняка сам кропал там у себя какие-нибудь субтропические верлибры. От вина и еды отказался. Русский его был ужасен.

Все с надеждой смотрели на меня. Я откашлялся, встал в первую позицию, поправил бант и торжественно начал:

(Я читал: «р-рыж-жиа-а-а…» — с дрожью, хрипотцой, раскатом, как читают поэты почище нашего; у Алисы медленно полезли глаза на лоб; гости еще ничего не понимали; сенегалец томно прикрыл глаза и стал отбивать ритм своей огромной в рыжем мохеровом носке и замшевом мокасине, ногой.)

Все двенадцать стихотворений, прочитанных мною, были того же достоинства. (В разное время я списывал их с заборов, школьных учебников и парт и сочинял сам.) Я не давал присутствующим опомниться. Наконец поэт рухнул, изнеможенный, на диван.

Иностранец раскрыл глаза. Изобразил медленное возвращение в действительность. Алиса сидела не шелохнувшись, влипнув в кресло, не смея вдохнуть. Танька прыскала в ладоши.

Гость встал, широким псевдорусским жестом раскрыл объятия и притянул меня к груди (моя грудная клетка чуть не лопнула от напряжения), затем уголком махрового (все у него было махрово-мохеровое, ярко-желто-оранжево-голубое), затем уголком махрового платка вытер прослезившийся глаз и поблагодарил за отличные стихи. Кроме того, я получил в подарок итальянскую жвачку, крепкое рукопожатье и приглашение как-нибудь заезжать к ним в Африку, как-нибудь эдак на уик-энд, что ли, когда буду свободен. Я обещал. Алиса переводила дух и грозила мне из-за широкой спины гостя кулаком.

Затем повела его по квартире. Показала мои картинки (они ему понравились меньше) и нашу собаку. Дези кисло позировала иностранцу, понимая всю ответственность момента. Потом африканец ушел.

Все были очень довольны, Алиса тоже (она, кажется, тоже получила в награду какой-то маленький souvenir). Но обещанные мне три недели свободы были безжалостно отняты. В наказание за мой чудовищный цинизм, как сказала она.

Оставил свою закорючку в нашем альбомчике и иностранец. На английском. Что-то о величии их маленькой страны. Маленькая, как наш альбомчик, страна. Ма-а-аленькая.

Там некогда блистал и я. Когда-то, во время оно, я тоже приложил к этому альбому руку. Тоже ходил в знаменитостях. Какая-то моя крохотная акварель. Долго еще, помню, в этом альбоме обреталась эта расплывшаяся акварель с посвящением «очаровательной» хозяйке. Впрочем, вру: там был, кажется, какой-то более интимный и менее употребительный в печати эпитет — к тому времени я на него уже право заслужил. Тут же была и ее приписка, и газетная вырезка, какое-то захлебывающееся Алисино суесловие. Потом, тщаниями же Алисы, я из этого альбома тихо исчез, и когда я спросил, куда это пропал из него «замечательный, подающий большие надежды самодеятельный художник М.» — так она меня представляла в газете, — она, нимало не смутившись, ответила, что «подававший надежды» теперь их уже больше не подает и что она решила исправить историю — то есть попросту отправить меня в мусорное ведро. Увы. Так она поступала со всеми особенно оскандалившимися участниками этого мероприятия.

Я, кажется, сказал, что на всех ее отношениях с людьми лежала печать поверхностности, лубочности и какой-то вежливенькой вульгарности. Это справедливо и для нас с нею. Если теперь посмотреть на нас со стороны, послушать, как мы автоматически, без раздражения пикируемся, или, что одно и то же, посмотреть, как мы от нечего делать обмениваемся холодными, унылыми поцелуями, бродя вечером по квартире (и даже не поцелуями, а просто прикосновениями: щека к щеке), то может показаться, что мы просто брат с сестрой: я — кузен, она — кузина, или соседи: я — сосед, она — соседка (пережившие, разумеется, близость и теперь не знающие сами, что с этим делать), — так просты, обиходны и необязательны теперь наши отношения. Я, впрочем, еще где-то таю мою прежнюю… мой прежний огонь — не выговариваю этого проклятого слова.

Но раньше-то у нас было по-другому.

Мы познакомились с ней на моей выставке — однажды я все-таки выставлялся. Не персонально, конечно. Персональной я так никогда и не заслужил. В куцей, безграмотной афишке ремесленника все мы, страстные, ищущие, безоглядно честные художники-непрофессионалы — в высшем смысле дилетанты, были представлены как «художники-самоучки», «местные художники города», «вход бесплатный».

Здание было хорошее, светлое, зал уютный, просторный. Потолки высокие, воздуху много. Свет, правда, не верхний, но все же. Света, в общем, хватало. Узкие готические окна нового, еще не въехавшего музея краеведения были снабжены тяжелыми плюшевыми занавесями в кокетливых сборках чужой эпохи, и я, помню, все боролся с чинной, тоже плюшевой старушкой, посаженной охранять наши шедевры, которая то и дело норовила задернуть штору напротив и уютно подремать в тенечке: посетителей было маловато. Особенно страдал, как мне казалось, от этого я. К тому же я был затиснут в какой-то плохо освещаемый простенок, к какой-то перегородке с узким, вполоборота, входом, так что посетители норовили быстрей проскочить мимо моих картин. Да и смотреть их можно было только вблизи. Среди пейзажей я дал еще на выставку «Автопортрет с молодым догом» — вполне подражательная, юношеская работа.

Было тесновато, всяких умельцев и «творцов» оказалось неожиданно много, кукольный театр к тому же, будучи заведением официальным, натащил на выставку целый батальон своих кукол и оттяпал у нас самые лучшие места. Была здесь резьба по дереву (псевдонародные ковшички, шайки-лейки, ложки-поварешки), чеканка, изделия из серебра, литье, скульптура, мягкая игрушка, вышивка и, конечно, живопись. В основном преобладало масло, но была и графика (тогда я не замечал ее, но теперь дарю свое расположение только ей). И все это было как-то заемно, избито — и все стремилось обескуражить и удивить.

Но были и свежие, талантливые работы. «Автопортрет С.» (причем мало кто понял, что «С.» — это предлог) — работа юной школьницы, бледной, болезненной, изломанной полиомиелитом девочки — с отраженными в вечернем окне костылями. Мой «Автопортрет», которым я отчаянно гордился, был просто жалок рядом с этой вещью. Была прекрасная «Ночь в Тушети» — теплая, с неподдельной интонацией, тихим ритмом. Был сокровенный «Натюрморт с письмом» — трагический и мстящий: керосиновая дачная лампа, дощатая перегородка, ключ на гвозде плюс на этом же гвозде (поверх ключа) записка; ключ нельзя было снять и войти в дом, не прочитав прежде письма (что-то неудержимо влекло внутрь, там была разгадка), — а записка была наполовину сожжена.

Остальное же, включая мои собственные, как я сам теперь понимаю, поделки, было бездарно и неуклюже. Посетителей тоже было негусто. Но однажды как-то народ повалил валом. Кое-кто из присутствующих на выставке художников обрадовался, но я не заблуждался. Просто день был неуверен и сер — дождь с пробующим снегом, солнце с пробующим дождем. И просто рядом была трамвайная остановка и универмаг, который закрывался на перерыв, а в выставочном зале, думали люди, будет тепло и уютно и есть буфет, и картины наши, думали они, быть может, солнечны и теплы. Но пейзажи наши тоже были хмуры, в них тоже был дождь, и стерня, и скошенное сено, и печальные осенние стада. И люди еще больше ежились и хмурились от наших картин. Они уныло бродили по залам со своими сырыми зонтами и оставляли на паркете мокрые следы. Свои затиснутые в простенок картины я с разрешения администрации перевесил поближе к входу — выгодное во всех отношениях место, — но все равно никто не хотел замечать их и здесь. Мне даже показалось, что кто-то раскрыл перед моими пейзажами зонтик — так в них все тоже было промозгло и сыро. Впрочем, зонты действительно на выходе раскрывались, и кто знает, может быть, действительно мои пейзажи заставляли это делать раньше. На этом сквозняке равнодушных уходов я и сам, жалея себя, продрог.

Книгу отзывов, которую я сам любовно оформил и даже переплел в дорогой кожаный переплет, посетители не слишком жаловали. Писали, конечно, отдельные энтузиасты. Но обо мне — ни слова. Как будто моих картин и не было здесь.

Все же потом кое-что перепало и мне. Какой-то вертлявый очкарик с дипломатом и россыпью юношеских прыщей на лбу (я его запомнил потому, что он все время поглаживал, как бы потягивал, кисти своих белых рук — как будто натягивал невидимые хирургические перчатки), долго изучавший мой «Автопортрет», разродился записью: «Слишком субъективно. Могу судить об этом как специалист». Специалист по искусству. А я думал — по.

Помню, меня очень огорчила тогда эта запись. Быть может, потому, что она была все-таки единственной. Теперь бы я только ухмыльнулся: подумаешь, «субъективно» — что может быть выше такой похвалы. Теперь-то я понимаю, что всякий раз речь может идти лишь о недостатке субъективности, ибо лишь в акте настоящего творчества художник восходит к своей индивидуальности, то есть становится субъективным; опускаясь на самое дно своей личности, проникая в самое ядро своей субъективности, он именно там обретает всю возможную «объективность» и становится со-звучным всем. Словом, субъективность, на мой сегодняшний взгляд, лишь другое название гипертрофированной объективности, если хотите — гипербола объективности. Все непонимание, злоба, ненависть и вражда людей — только из-за того, что они общаются друг с другом лишь на поверхности своего сознания, соприкасаясь друг с другом только перифериями своих индивидуальностей — массой удаленных от центра точек, отсюда и непонимание. К тому же объемы индивидуальностей, как и площади различных кругов, могут быть бесконечно разновеликими, и при подобной коммуникации взаимное непонимание обеспечено. При совмещении же центров все наложенные друг на друга круги — от малого до великого — совпадут, больше того: смогут вращаться на одной оси.

Наступил последний день выставки. Я слонялся по пустым залам и не знал, куда пристроить свое безделье. Было всего два-три посетителя, стены были уже почти голы. На выставке оставались только я да еще несколько энтузиастов из числа тех, что прислали свои картины из районов и других городов области и не успели еще забрать своих шедевров.

День был хмур и одинок, было воскресенье. Привели взвод курсантов военного училища — культурно провести увольнение. Курсанты ходили по залам, как по плацу, бряцая коваными сапогами по паркету и провожая голодными глазами всякую прошедшую за окном девушку. Старшина разъяснял им, что такое искусство. Потом привели еще группу медичек, кажется акушерок из соседнего медицинского училища, — и солдатики мои оживились. И была еще стая небритых командированных, не знавших, где опохмелиться в выходной.

Вышло солнце. Народ оживился и стал как-то даже заинтересованно поглядывать на меня (не на мои картины!), принимая меня, вероятно, за какого-нибудь экстравагантного посетителя.

А я был хоть куда, специально вырядился напоследок: взбитые в беспорядке волосы, черная вельветовая блуза, атласная белая рубаха с огромным отложным воротником, мой креповый бант, моя бледность — и мои двадцать пять. Не понимаю, как меня тут же тогда не арестовали за нарушение общественного порядка. За километр все кричало во мне: «Я художник!» — но люди не замечали этого.

И вот в это-то оживление, солнечную полосу света и в мою перемежающуюся бледность (ибо я всегда бледнею как бы полосами, периодами, на несколько головокружительных минут, причем это связано не с эмоциями, а, как я полагаю, с каким-то специфическим нарушением обмена, и всегда в это время у меня кружится голова) — и вот в это вот оживление, солнечную полосу света, в мою головокружительную бледность и вошла — не вошла — вплыла — девушка, блестящая, легкая, самоуверенная, в голубых велюровых джинсах, золотистая. Во всех своих первых впечатлениях я припоминаю потом (прихотливая избирательность памяти) лишь ощущение цвета этого впечатления — и ее первоцвет был золотистым (ее медовый запах присоединится к ее облику позднее, когда она заговорит, — и не опровергнет цвета).

Я сразу потерял голову. И она, конечно, это заметила. Но ей это было все равно. Корреспондентке такой-то газеты, репортерше.

Она быстро ходила от картины к картине, делала какие-то заметки в блокноте, а я жадно следил за ней. Теперь, после первого шока, я мог рассмотреть ее подробней: складной зонт, небрежно болтающийся на запястье, полураспущенный, с крупными живыми каплями дождя; желтый кожаный пиджак реглан, черная кожаная сумка с черными молниями, раскрытый фотоаппарат на груди с обнаженным объективом — она прилаживала к нему бленду, приготавливаясь снимать. Волосы длинные, подвивающиеся, до плеч — льющееся, проливное золото. И не только волос, но и всего ее облика: голоса, жестов, походки. Немножко, под свой золотистый цвет, полна. Во всем видна легкость, небрежность, насмешливость и вежливая презрительность ко всему, что не она сама, — и сокровенная во всем этом теплота.

Она подошла и встала рядом. Скользнув взглядом по стене, она заговорила со мной, полунасмешливо разглядывая меня, но как бы не видя меня:

— Вы художник (?).

Я что-то промычал в ответ. Да и спрашивали ли меня? Я не был уверен. Никак не мог понять, спрашивала ли она о профессии или утверждала мою художническую ценность. Но эта двусмысленность ее интонации так подходила к ней! Потом я пойму, как верно было это мое первое наблюдение — быть может, и единственно верное мое наблюдение над ее психологией: неуловимость ее характера начиналась с этой ее интонации и в ней же, этой интонации, растворялась.

Затем она еще сделала круг по залу, а я пока заново знакомился со своими картинами: как и все мало уверенные в себе художники, я разглядывал их глазами последнего критика, я наново любил их после похвалы — и наново презирал их после чьей-либо скуки.

— Итак, вы художник, — опять подошла она ко мне, и снова я не понял: то ли утверждалась моя принадлежность к многочисленному клану всех балующихся кистью, то ли из всех работ она выбрала мои.

Я благосклонно наклонил голову: мол, если будет угодно.

Подсунув мне под нос сверкающую головку портативного магнитофона, она попросила меня рассказать немного о себе, о своей основной профессии — на этом она особенно настаивала. Но, опережая ее дальнейшие вопросы, я промямлил в микрофон что-то насчет своих «творческих» замыслов, надеясь увильнуть от ответа. Но она домогалась своего. Тогда, словно ложась на амбразуру дота, я сказал, что я:

— Маляр. — Так почему-то тогда я стыдился своей профессии.

— Маляр? — изумилась она. — Вот весело! Ах да, тут же написано, — нагнулась она к табличке.

Весело ей.

— Штукатур-маляр, — уныло уточнил я, — или маляр-штукатур, так будет правильнее.

— Отлично! — порадовалась она за меня, собирая аппаратуру. — Вы очень и очень подойдете. Приглашаю вас на чай — настоящий индийский, еще не фасованный, только что из Одессы.

— Когда же? — робко спросил я, не веря своему счастью.

— Прямо сейчас. Заодно доделаем и передачу.

Увидев мою нерешительность, она засмеялась и еще добавила:

— Да вы не бойтесь, я ничего с вами делать не стану. Попьем чайку — и по домам. Товарищ маляр-штукатур.

Конечно, я с радостью согласился. А между тем солдатики и акушерки тоже нашли, как видно, общий язык и томно ворковали, не обращая на наши шедевры никакого внимания. Даже старшина нашел себе какую-то жеманную особу и уже перед ней развивал свои дальнейшие соображения о прекрасном. Я без сожаления покинул этот совместный пехотно-акушерский ток.

Накинув на себя свой холодный (можно: «немодный» — замена не по смыслу, а ритму), накинув на себя свой немодный болоньевый плащ, я вприпрыжку спускался за моей знакомой по лестнице, прикидывая на ходу свои возможности. Мне они казались приличными.

Мы шли и молчали. Чувство единения и легкости, которое, несомненно, возникло между нами возле моих картин, теперь покинуло нас. Казалось, мы готовы были уже расстаться.

Но опять пошел дождь, и она раскрыла над нами свой японский, медового же оттенка, зонтик. И сразу возникло чувство дружественности, близости, даже интимности — и она придвинулась ко мне плечом. Я думаю, во всем был виноват он, этот золотистый зонтик, — и в том, что случилось после; не знаю почему, но мне до сих пор кажется, что женщина, пустившая вас под свой зонт, скоро приблизит вас.

Мы зашли в универсам. Я купил хорошего белого вина, коробку конфет и небольшой шоколадный торт, затем мы зашли на рынок и купили цветов. Она мне все позволяла покупать, и в этом мне тоже чудилась близость.

Рынок гудел, как потревоженный улей, и его высокие каменные своды придавали человеческому суетливому говору какую-то странную значительность. Тошнотворный запах мясного зала чуть не поверг меня в обморок, но она, уцепившись за мой рукав, все тащила и тащила меня по рядам.

— Сколько мочалка стоит? — интересовалась она. — Три рубля? Ну, ты это того, дядя… Что? Отдашь за два?.. Нет, все-таки дороговато, помоюсь пока государственной. — И она без стеснения захохотала. На нас оглядывались.

Я удивлялся ей. Зачем же спорить? Это так не шло к ней. Зачем торговаться, ведь у меня есть деньги — вот они, целый карман. Или она хотела показать свою житейскую осведомленность и обычный у журналистов, почти всегда истерический, демократизм? Я полез в карман.

— Нет-нет, ничего не надо, — заговорщицки шепнула она и дотронулась до моего уха губами; я покраснел: — Ничего не надо, просто я люблю пообщаться с народом. — И она опять принялась торговаться о каких-то грузинских, крученых, как свеча, сладостях с орехами — я их купил ей целый пук. Внутри этой коричневой замшевой свечки была нитка, наподобие фитиля. Препротивное лакомство, в сущности, но она его с удовольствием уплетала.

Я хотел идти, но она потянула меня еще во фруктовый зал; здесь гомон был еще сильней, и, пока я набирал у седой армянки яблок и невиданных, поздних, с детский кулак, слив, знакомка моя развернула свою аппаратуру и, немного подержав микрофон вверх, свернула опять.

— Что это? — поинтересовался я.

— Фон, — засмеялась она. — Восторженный посетитель гудит на вашей выставке. Полный успех.

Ну и приемчики.

Я смутился. К тому же я не был уверен, что именно так восторгаются поклонники живописи. Все-таки не футбол.

Значит, она радиожурналистка?

— Нет-нет, что вы, что вы, это просто так, халтура, у нас многие этим занимаются, когда… — Но… — Просто так, попросили сделать передачу, уже давно надо было прийти на выставку, а она все тянула… — И вы выбрали меня? — Как видите. У них сейчас там на радио все в отпуске, просто зашились, гонят старые записи, все разъехались, бархатный сезон, к морю. — Очень интересно. — Не так уж. Вообще-то она работает в молодежной газете, отдел писем, может, слышали про такой, но иногда кое-что делает и для радио, когда просят. Тем более что она в этом п о н и м а е т. — В искусстве то есть или в радиопередачах, извините? — Ах, какой вы, право, дотошный, все-то вам скажи-расскажи — ну, хотите? — и в том, конечно, и другом. Ивтомидругом, ивтомидругом.

— Ну, давайте же наконец с вами познакомимся, товарищ Р. Мамеев, «Автопортрет-с-молодым-догом», маляр, — опять интимно задела она меня плечом, и мне показалось, что эта слишком затянувшаяся фаза знакомства рассчитана, как бы специально естественна: как человек пишущий, она должна была знать толк в композиции. — Ну, давайте же наконец с вами знакомиться: Алиса.

Я вздрогнул. До такой степени я был уверен, что ее зовут как-нибудь эдак. Как сказать, что эти желтеющие, как бы осенние, как бы с налетом внезапной рыжины волосы, слегка распущенные, немного у висков подвитые, блондинистые, слегка распушенные, слегка касающиеся плеч, негустые, ломкие, легкие, детские, золотистые, — это волосы именно Алисы (или Альвины, или, с натяжкой, Эльвиры)? Какая Людмила, Моника или Стелла согласится носить это круглое, почти простонародно круглое, полное, чистое, какой-то рисовой белизны лицо, с бледной родинкой в углу рта, разве что Наталья, Ольга и Оксана (не правда ли? — вы чувствуете себя, женщины, обкраденными), но родинка — этого у них нет; родинка — это у нее, конечно, от Моники (она как раз сейчас сидит где-нибудь, обиженная, перед зеркалом и рисует себе — заместо украденной — над верхней губой мушку)? Какая Карина, Сабина или Ева позавидует этому спокойному, пластичному телу (еще в школе Карину ставили в угол за вертлявость, а теперь муж упрекает ее за худые коленки) — какая Карина, Сабина или Ева позавидует этому медленному, пластичному, почти упитанному телу с широкими семитскими бедрами, но маленькой (как я успел разглядеть) ножкой, — может быть: Аксинья, Анисья или Ульяна и, опять же, Наталья и Ольга (эти всюду, где — полнота, широта, псевдонародность, водянистые голубо-серые глаза и доброта, но маленькая ножка — этого у них нет: это чисто Алисино, Музино, Софьино приобретение; но самая крохотная ножка: у Исабель)? Какая Дора, Домна или Тереза сможет так капризно, чуть набок, сложить припухлые, как бы заплаканные, губки (разве что — Нана, Лия или Ия; лучше всего это получается у Аллы — но Лия вечно подделывает каприз)? У какой Мавры, Брониславы или Маланьи могут быть такие маленькие, розовые, перламутровые, с нависающими жидкими завитушками ушки (не лежи на одном боку, Манефа, — правое у тебя оттопырилось вперед)? Какая Агнесса, Римма или Рената скажут ее глубоким влажным голосом (не хмурь брови, Василиса: не грудным, Василиса, не грудным!) — ее глубоким плавным голосом (привет вам, вечно простуженные худосочные Агнессы — вы никогда не выйдете замуж; Анфисе же еще разрешаю помечтать)? И наконец, какая, скажите на милость, Новелла, Елена или Саломея (Саломея! Твои глаза — серые, твои глаза — голубые!) согласилась бы на эти кошачьи, распахнутые, с редкими соломенными ресницами, невинные, глубокой бутылочной зелени глаза — с обманом, хитрецой, прищуром? (Ах, она отняла их у простонародных Варвары и Акулины — но у них-то они отнюдь не невинны.)

Но весь облик ее был: Алиса. Казалось, у нее не было ничего своего, все ее отдельные черты были как бы заимствованы у других или, лучше сказать, отняты у нее другими, но гармония, комбинация, совокупность этих черт были ее, и только ее — моей Алисы. Опять, как в детстве, я испытал знакомое, радостное и никогда больше не испытанное потом чувство абсолютной адекватности звучащего и сущностного мира, соответствия имени и предмета, полного слияния названия вещи и ее облика, имени и образа, сущности и формы: «ложка» — это была ложка, а не игрушка или, например, вилка и «книга» — это была книга, а не лампа и не кровать.

Я и сейчас уверен, что не скажи я о ней так подробно, не нарисуй ее портрета так законченно, но назови лишь ее имя — этот ее образ выплыл бы из тьмы моего повествования независимо от всяческих моих характеристик — и даже вопреки им. И настоящий образ ее явился бы даже тогда, если бы весь этот портрет ее был солган и — сверхточное слово — насильствен.

Многие же имена литературных, смею это утверждать, героев насильственны и существуют как бы самостоятельно, то есть вне выражаемых ими характеров. Писатели считают это не таким уж большим грехом, а зря: именно поэтому так часто мы и не видим их героев (хорошо еще — а так бывает, — если чуждый, совершенно неуправляемый, совершенно не предусмотренный автором, но сообразный данному имени образ не вырвется помимо воли автора наружу — и не поглотит навязанного ему характера) — вот почему, говорю я, мы верим часто в таких героев не больше, чем в разряженный до малейших подробностей манекен, ибо этот, пускай даже движущийся, человек витрин, пускай даже в белье, носках, пускай даже с сокровенной тайной в нагрудном кармане пиджака — письмом от такой же женщины из витрины напротив, — все-таки этот человек из папье-маше, ибо лишен дыхания, имени, жизни. Вы отняли у него жизнь, дав ему другое имя. Его имя и образ не совпадают. Ибо, повторяю, есть глубокое внутреннее сродство между названием вещи и ее содержанием (индусы даже полагали, что имя, название вещи (нама) является ее сущностью и не только выражает ее суть, но и, что важнее, под его решающим воздействием развивается форма (рупа); «идеи» Платона недалеко ушли от этого). И не напрасно удивлялись ученые, когда, изучая жизнь разлученных в грудном возрасте близнецов, они вдруг узнали, что эти близнецы не только названы одними и теми же именами, но и их дети — также; но что удивительнее всего, так это то, что обоих близнецов окружали и люди с одинаковыми именами — как будто творческая энергия намы распространяется даже на окружающее.

Так что писатель, который догадывается об этом, всегда верно выбирает имя герою — и закрепляет его подходящим портретом (характером); но тот, кто з н а е т, употребляет лишь одно имя — и не тратит слов. Глубокая правда и объемность таких характеров, как Пьер Безухов, Стива Облонский, Чичиков и Манилов, достигаются, быть может, только этими впечатляюще исчерпывающими именами, во всяком случае, полным тождеством имен и характеров. (Ах, Гоголь, Чичиков у тебя не так чтобы худ, однако ж и не так чтобы полон: как верно! Но — поверите ли? — Чириков был бы скорее худ, а — чувствуете? — Чичков скорее полон; он полнеет у нас прямо на глазах, его буквально разносит! Спасите его, остановите: верните ему скорее его букву!)

Художник знает: ни одна черта не может быть отторгнута от предмета и заменена произвольной, другой; взамен мы всегда получим искусственность и фальшь. Даже собственный, родной признак вещи, будучи раз отъятым, уже не приживется на родной почве — и сколько таких блуждающих, неуверенных, незаконных названий и имен! Есть, конечно, преувеличение в том, что Игори, Эдики, Валерии и Вадимы — сплошь негодяи, а Алексеи, Петры, Степаны и Платоны паиньки (Юрии, Олеги, Сергеи (и Сергии!), Викторы, Анатолии, Андреи, Григории и прочие — это народ сбивчивый и неустойчивый, не в пример статично поляризованным Эдикам и Степанам, они имеют как бы блуждающий, незаконченный, п р о м е ж у т о ч н ы й характер, могут принадлежать как к тем, так и к другим, и в диалектическом движении характера по материалу, как и в движении самой жизни, выбор художника-творца падает чаще всего на них, они не навяжут однозначных решений и не разрушат диалектики жизни). Ау, Степан! Тебе не надоело ли быть степенным? Я мог бы назвать тебя также и «степанным» — превосходной степенью «степенного»; Илью же самого уже тошнит от собственной добродетели.

То, что некоторые нащупали эту верную тенденцию, принадлежащую не искусству, а самой жизни, заставило многих отшатнуться от правды, намеренно исказить свое художническое ви́денье, разлучить имя и форму (им почудился в этом штамп) — и навязать характеру чуждое имя и, следовательно, психологию. Уже я встречал пройдоху, картежника и любителя горькой Степку (пятидесяти восьми лет), правда, в конце он как-то там у писателя исправляется и превращается в совершенно законченного Степана, не совладав, вероятно, с чуждой, навязанной ему природой; но все равно похвалим автора; или, прочитано мною в какой-то детективной повести, как тридцатилетний вор Митька превращается прямо на наших глазах в своего преследователя (дар перевоплощения или мимикрирующий талант преступника? или преступно бесталанного автора?) — в тридцатилетнего же, приятнейшего во всех отношениях следователя Дмитрия, так что я до сих пор не пойму, кто из них был кто; но, слава богу, в конце концов мы имеем сразу двух несомненно безукоризненных Дмитриев. Или — как вам это понравится? — доцент Сысой, ассенизатор Орест, браконьер Иннокентий? А приемщица химчистки Эсфирь? Продавщица овощной палатки Юдифь? Тугая на оба уха лифтерша Конкордия?

Чуткие к языку писатели знают, как бывает трудно дать новое имя герою — если этот герой прямо из жизни. Настоящим именем не назовешь, а чужое — не согреет. Трудно даже выписывать — сопротивление имени и формы — этого конкретного человека, если он проходит у вас под другим, условным именем. Вот почему так часто в черновиках стоит имя подлинное.

Но весь облик ее был: Алиса.

Я, вопреки иным авторам, не стану дробить имени своей любимой — боюсь ее этой операцией расчленить. Ибо «Алиса» было так полно и совершенно, так выражало весь ее облик — не только этот ее сиюминутный, насущный, отданный всем на потребу внешний облик, но, как мне придется убедиться потом, и другой, более сокровенный ее облик — образ ее характера, образ судьбы; это имя было так законченно, что не нуждалось больше ни в каком специальном уменьшении или искажении; у нее никогда не было никакого интимного имени (у меня — тоже), мы никогда не давали друг другу никаких тайных, так называемых ласковых имен, какие дают друг другу почти все в мире влюбленные в жалкой попытке обмануть себя и природу; у нас не было даже никаких оскорбительных имен.

Ласковое, язвительное, врачующее, язвящее, будничное, повседневное, жгущее, знобящее, праздничное, нарядное, ликующее, скорбящее, восторженное, равнодушное, строгое, интимное, грубое, нежное, горькое, радостное, деловое, праздное, надоевшее, привычное, внезапное, неожиданное, зимнее, весеннее, летнее, осеннее — все это была она, Алиса. Это имя годилось на все случаи жизни; малейшее изменение в высоте, тембре, модуляции голоса всякий раз выражало требуемую разновидность Алисы, и, соответственно природе своего имени, она всегда была изменчива, неуловима, многолика, текуча. Да нет, даже не так: ничего даже не надо было изменять в голосе, чтобы обозначить ту или иную Алису, ее имя существовало рядом с твоей эмоцией, быть может, даже раньше ее, как бесконечно пластичная форма, готовая принять любое содержание, независимое от переживания и вместе — напрочь связанное с ним, больше того, оно не только точно определяло основной тон моей эмоции, но и еще, при надобности, сообщало ей тот или иной окрас, развивая еще необходимые обертоны. Я сух, равнодушен: Алиса; раздражителен, желчен: Алиса; удручен, расстроен: Алиса; меланхоличен, потерян: Алиса; разгневан, рассержен: Алиса; нежен, интимен: Алиса; радостен, легкомыслен, дурашлив — Алиса, Алиса, Алиса! Ее имя как бы соглашалось с любым моим чувством, настроением, переживанием, опережало их, существовало прежде, так что ничего не надо было уже подчеркивать интонацией — интонация была бы бессильна…

Мы вошли в парадное и поднялись вверх. Подъезд старинного добротного дома: широкие марши, чугунная решетка перил. Разбитый, лязгающий в шахте лифт. Темно. На каждой площадке — пыльный фикус на валкой треноге. Она жила на третьем этаже.

Мы остановились у ее дверей. Обычная коммунальная, с отставшей обивкой дверь с множеством звонков, почтовых ящиков в два этажа и газетными наклейками на них — тогда еще клеили такие. Кажется, там было даже несколько глазков — для каждого хозяина персональный. Обычная неопрятная дверь коммуналки, хотя и двухстворчатая. Такая же — напротив. Так и казалось, что нас сейчас начнут расстреливать взглядами в глазки, греметь цепями, шептать в спину.

Она стряхнула зонтик, достала ключи; мы прошли в темную прихожую — но комната ее оказалась неожиданно светла. Может, так казалось потому, что опять вышло солнце. И под это солнце сильно, звонко запахли ее духи — и опять не опровергли всего ее золотистого облика.

Ее комната. Серенькие, пыльные обои, высокие, почерневшие по углам потолки. Угрюмая, низко спускающаяся над столом люстра — бронза; выщербленные, залитые чернилами полы — паркет. Комната из тех, что никогда не ремонтируются, с тусклыми отжившими стеклами, выцветшими обоями, рутиной раз и навсегда определенных всем вещам мест. Эти бесцветные, выгоревшие обои, конечно, имели когда-то рисунок, так что отодвинь шкаф, сними репродукцию, убери любую застоявшуюся, привыкшую к своему месту вещь — и там, на стене, обнаружится ее след, ее сокровенное бытие, ее уже переходящее в другой план существование. Задень нечаянно плечом эту пожелтевшую фотографию — и под ней обнажится тайна; и тогда сразу увидишь, как стар этот дом, эти вещи, обои — всё, и ты поймешь, как давно уже существует время и что времени без вещей — нет.

В основном все пространство комнаты было заставлено старинной мебелью, но было несколько предметов и современной обстановки, вносящих веселый разнобой в старинный колорит этой комнаты. Веселенькая безвкусица, которой не замечаешь до тех пор, пока не имеешь еще никакого отношения к хозяину: характер вещей обнаруживается лишь вслед за характером их хозяина, и часто ничего нельзя открыть в вещи без этого предварительного знакомства.

Окно было высокое и узкое, но гардина — во всю стену, по моде.

— Садитесь сюда, — показала она на старинное кресло-качалку, затянутое темно-зеленым пледом, — и смотрите не упадите, оно сильно опрокидывается. А я пойду и приготовлю чай.

Она сунула мне под мышку какой-то блестящий, в супере, альбом и пошла заваривать чай.

Я огляделся, тепло ее голоса и ее альбома (Мане, это был он) как бы приобщили меня теперь к ее вещам (до тех пор я был как бы вне всякой вещественности этой комнаты) — и я начал постигать их.

Сквозь туман пейзажей Мане я начал постигать их.

Сладкая смесь старины и современности царила в этом доме. В центре комнаты небольшой раскладной стол с пузатыми, вычурно точенными ножками — столешница сложена пополам; атласная вишневая скатерть только наполовину покрывает столешницу: на другой, застеленной газетами половине — книги, распущенная веером стопка бумаги и портативная пишущая машинка «Олимпия»: как видно, за этим столом хозяйка работала. Строгие, с высокими прямыми спинками стулья — XIX век: они тесно обступили этот небольшой стол — их было шесть; прямо напротив, у стены, — высокий, с шестью парами выдвижных ящиков комод, на ящиках — одиннадцать медных ручек с чернью, одной не хватает; ручки сделаны наподобие черепаховых панцирей, на комоде тяжелое овальное зеркало в оправе с бронзовыми херувимами на взлете — чуть наклонено к стене; пучок засушенных цветов за ним; старинная, с горой подушек, в углу кровать — и старинные же, почему-то в изножий, над нею часы: остановились на XII — вероятно, сломаны. По другой стене, слева от окна, располагались современные вещи: раздвижная софа, небольшой секретер и столик с радиоаппаратурой. В углу — мягкое кресло.

Но зеркало отражало только центр комнаты: стол и стулья. Я смотрел на этот чуть колеблющийся, отраженный в подрагивающем стекле стол (себя я как бы не видел, как бы забыл в зеркале) и думал, что если бы разложить сейчас столешницу, постелить свежую крахмальную скатерть, поставить букет полевых цветов и несколько столовых приборов, и пустить часы, и — вот еще все оживляющая деталь — положить на угол серебряный звук колокольчика (в любом случае колокольчик, дематериализовавшись, будет восприниматься в этой композиции как звук, но в особенности — ввиду мелодичного запаха только что сорванной земляники, уже принесенной на стол, и мерцания двух дрожащих капель росы на верхней, еще не дозревшей ягоде, на ее бледно-зеленом, розово-молочном исподе, и еще ввиду старых трясущихся рук, которые возьмут этот колокольчик, — и сияющей молодости того, кого этим колокольчиком позовут) — если постелить скатерть, и поставить цветы, и положить на угол колокольчик, то тотчас войдут — не могут не войти — вызванные этим натюрмортом к жизни — сначала: старый, шаркающий, доживающий свои последние дни помещик, дворянин, участник войны такого-то года, ранен (он положит на колени салфетку, сядет, задумчиво, за лезвие, возьмет нож…), затем — избегающая глаз супруга — дама средних лет, хороша, свежа, моложава, с двумя (он различит их) борющимися румянцами на лице — одним: глубоким, тайным, жарким, преступным, принесенным сверху, румянцем любви — и другим: непрочным, сбегающим, только что зажженным румянцем смущения; затем вместе со своей игрой вбежит собака, потом — ребенок, мальчик (почему кажется, что непременно — мальчик? — ага: потому что уже приближается, спускается (тоже сверху), скользя бледной рукой по перилам, гувернер — красавец, дуэлянт, француз, уже помышляющий оставить этот гостеприимный дом). Для кого же еще эти два пустых стула? Увы: для тех, кто больше никогда не войдет и не сядет на них; войдет же и будет разносить блюда лакей.

Мальчик сядет и будет капризно болтать ногами, и изводить маменьку, и ждать сладкого, и коситься всепонимающе на дверь, и отец уронит нож и поднимет в раздражении глаза на сына — но промолчит; и наконец войдет гувернер и, извинившись за опоздание, пряча глаза, сделает мальчику замечание по-французски и сядет за свой прибор. И под тихий, сонный звон старинных часов, стук ножей и вилок о фамильный фарфор и клекот французского начнется милая, упоительная ворожба чревоугодия, и лакей, как бы стыдясь своей вещественности, будет бесшумно скользить вдоль стола, переменять блюда и бесстрастно подливать вино — и будет еще более мудр, чем хозяин, потому что он даже не выкажет своего понимания, и пес будет лежать рядом — с кем? — вероятно, с хозяйкой, или нет — с гувернером, или, лучше, — с мальчиком, или, быть может, собака будет путаться в ногах у слуги? — нет-нет, все-таки она ляжет рядом с хозяином — справедливость требует оставить что-нибудь и ему (ибо лакею будет довольно его тайны, мальчику — его сладкого (он получит его), хозяйке ее (уже не ее) француза, французу — его французского и забот), — нет-нет, все-таки мы положим ее рядом с хозяином — чувствуете теперь, как закончен этот портрет? — итак, пес будет лежать рядом с хозяином и лениво ждать подачки, и фамильные портреты вздохнут на стенах, и часы опять начнут свой сонный бой — и это будет продолжаться вечно. Но дотаивают, доживают возле старого хозяина свечи, и лакей, не уследив, с ужасом смотрит, как догорает последняя, и вот уже спешит принести новые, и в темноте рухнет, грянет, задетый локтем, колокольчик, и все посмотрят на умирающие свечи — и поймут, что они тоже не вечны.

Но все это происходило в середине ее огромной комнаты. По периметру же, как я уже сказал, размещалась современная мебель: платяной шкаф, книжные секции, софа, столик, стулья, дорогая стереосистема с полированными колонками — они стояли прямо на полу. Всюду: на столе, диване, стульях — были разбросаны диски в конвертах и без — наверняка какой-нибудь современный вздор. На полке под усилителем я заметил еще несколько пухлых коробок с пластинками — в таких выпускают классику. Я встал и посмотрел: Чайковский, Бетховен, Моцарт. Мой вкус бы этих композиторов не связал.

Она вошла с дымящимся подносом, в коротеньком передничке, прикрыла ногою дверь, села на диван и позвала меня сесть рядом.

— Ну, вот моя берлога, — улыбнулась она. — Уже познакомились?

— Да, очень симпатичная, — улыбнулся и я. — Извините, что я у вас тут хозяйничаю. Не утерпел.

— Да бога ради, гостю можно. Нашли что-нибудь?

— Да есть кое-что… В общем, отличная берлога. У меня такой нет.

— Нет, я не люблю ее, — вздохнула Алиса. — Слишком уж большая и неуютная. Хлама много. Я в ней как-то теряюсь. Не нахожу себя.

— Ну, это не проблема. Такую комнату…

— Нет-нет, не меняется, — испуганно заспешила она. — Здесь жила моя бабушка. Вы знаете, я ведь воспитывалась у бабушки, она меня к себе забрала. Так получилось. Родитель-то мой был военным, вечные переезды, даже в сад я, как все нормальные дети, не ходила… Кажется, полковником, я в этом не разбираюсь. Сейчас он на пенсии, а мама… Словом, она как-то там очень уж романтически влюбилась и сбежала от отца, когда мне было всего шесть, — с гражданским. Военных она просто не переносила, считала их занудами. Вот умора! Самое-то смешное, что этот штатский тоже потом оказался военным, инженером какого-то военного завода. Он это от нее скрывал. Потом она отравилась… Уксусом, как в жестоких романах. Говорят, из-за него, этого инженера, но я не верю. Просто она хотела вернуться к отцу, но тот ее не простил. Бросила меня…

Я понимающе промолчал.

Потом она попросила меня завести часы.

— А разве они идут? — удивился я. — На них, по-моему, пыль столетий.

— Еще как! Бьют на весь дом. Я их специально иногда останавливаю, когда надоедают. Ключ там внутри, за дверкой.

Я завел часы, мы помолчали.

— Ангел пролетел, тихо, — сказала она.

— Да, — сказал я.

— А это купеческое ложе, — показала она на головокружительную гору подушек, как бы передразнивающих самих себя, все уменьшающихся (последняя была совсем крохотная, почти медальная), — а это купеческое ложе — кровать моей бабушки, бабушка у меня знаменитая, в молодости, говорят, ювелирные мастерские держала, богатейка была. Но ничего не осталось, кроме этого хлама… Часы и стол — тоже от нее. Здесь вообще-то все — бабушки: стулья, комод, зеркало. Качалку — это я уже после в комиссионке купила, но это, говорят, из другого века… — Почти уже успокоившаяся после меня качалка — в общем-то изгой среди вещей этой комнаты, — словно обрадовавшись, что обратили наконец внимание и на нее, качнулась, сбросив плед на пол; Алиса встала и подняла его. — Да… А пыли! К праздникам и в день бабушкиных именин я все здесь перетряхиваю, стираю простыни, кружева, наволочки, крахмалю их, но сама никогда на этой кровати не сплю. Я боюсь ее: на ней умерла бабушка… А какой у нее был сундук! С поющим замком и такой же горкой сверху, мал мала меньше, матрешечных сундучков… Еще чаю?

Я кивнул, она принесла еще. Только теперь я заметил, что она переоделась: длинное зеленое платье или халат в крупных тисненых цветах, пуховый платок на плечах, по-домашнему убранные волосы, на ногах красные комнатные туфли с песцовой опушкой, на руке — огромный, старинный, как видно, тоже бабушкин, серебряный перстень с камнем. Облик ее был мягок и тепл и, несмотря на эту унылую холодную обстановку, — согрет. Никак не пойму: то ли дело было в ее высоко, по-домашнему, заколотых волосах (нежная затененная ложбинка шеи была, казалось, открыта специально для меня), то ли в том, что она сняла наконец эту свою сверкающую, в молниях, куртку, сумку, магнитофон, аппарат — всю эту репортерскую премудрость, то ли потому, что она оставила здесь свой напористый тон.

Потом мы слушали музыку: органный концерт и клавесин. Потом, подобрав ноги в кресло, она читала стихи.

— Ах, если бы здесь все переделать, — томно вздохнула она, — сложить бы вон в том углу камин… Зажечь в подсвечниках свечи… И стихи, стихи…

Я согласился, что это было бы недурно. Просто подчинился для видимости ее настроению. Про себя же решил, что ее лирический вздох вызвал отнюдь не этот предполагаемый камин.

Потом она подошла к окну, зашла за штору и долго, до сумерек, стояла там, кутаясь в платок, глядя за стекло. Тогда я еще не знал — и даже не догадывался, — зачем женщины отходят к окну, заходят за штору, и поворачиваются к вам спиной, и молчат, и зябко кутаются в платок. Я опять сидел в качалке и глядел на отраженную ее, на отраженного себя, на догорающие сумерки в зеркале и длил, длил это бесконечное счастье одиночества — одиночества мужчины перед женщиной, с которой у него еще ничего нет.

Опять я услышал страшный, призывный запах ее духов — он достиг меня. Я понял, что, может, сама того не сознавая, она управляла этим запахом, вызывала его по какому-то своему, даже ей неизвестному, желанию.

Я подошел к ней — за банальность дальнейшего не извиняюсь — пусть за это просит извинения жизнь, я подошел к ней, тронул ее за плечо, ощущая сквозь сетчатую ткань занавеси играющий пух ее платка. Она поежилась; внизу под нами рассыпалась и замерла горсть беспорядочных стеклянных звуков (как-то собирался с руками, раздумывая над клавиатурой рояля); она поежилась, зябко повела плечом (до сих пор еще нет этому слову замены!) и порывисто, искренне повернулась ко мне, и я стал целовать ее, ощущая сквозь штору новую, крахмальную упругость ее губ — сквозь пелену накрахмаленного же тюля.

Теперь, когда температура моей жизни так слаба, что я не могу уже согреть ни одного своего воспоминания, так что на экране моей насильственной памяти не возникает ничего, кроме тусклых плоскостных фигур, китайских теней забывшей даже себя Мнемозины, я различаю только это — ее и себя, начало нас — воспоминание, существующее только в себе, только для себя и собой же, — огонь, всякий раз возжигаемый только от огня; сначала тускло, беззвучно: свет уже погашен, но летящий с изображением луч еще не долетел до экрана; потом — она, тихая, у окна, затем, замерший в качалке, — я, как бы на экране немого фильма (на втором плане), как бы извлеченный из небытия, весь составленный из внезапности своих предчувствий; за экраном — какофония дребезжащих звуков разбитого рояля, как бы за экраном старинного фильма… Потом — не помню, внезапный обрыв ленты, и что-то важное было вырезано при склейке, провал… И лишь это: сумерки, все собирающаяся и никак не могущая разрешиться духота, все разбегающиеся и вкопанно останавливающиеся пальцы (настойчивое проговаривание одного и того же места Шопена), затем упругий круглый ветер, открывший форточку, надувший красные шторы и тюль, она за шторой, мой бесплотный, но острорельефный, опережаемый чувствами образ, уже шагнувший к ней — к себе (стремясь с собою же соединиться), я, все еще вне своего облика, все еще значительно отстающий от самого себя — все еще в зеркале, все еще в качалке, но уже вместе с нею, Алисой, у окна: меня два — в зеркале и у окна, у окна и в зеркале; наконец, мои внезапно вспотевшие руки на ее плечах (в этом месте опять склейка Мнемозины — и опять важное что-то выпущено, опять: как же все-таки — когда — я соединился с собою, когда вышел к себе из зеркала, стал одним — не помню; как я очутился с нею рядом?) — мои руки на ее плечах, ее матовый, как бы просвеченный свечою профиль, печально оплывающий в сумерках, наш поцелуй через штору, пресный, чистый вкус ее губ, горько тронутый вкусом пыли, мы, разделенные гардиной, как немые (ни звука), как слепые — пробирающиеся по стене, вдоль двойного стекла охватившей нас немоты, путающиеся в неразберихе рук, желания, материи, наконец — встреча, она в моих руках — на моих руках, мы падаем вместе с поцелуем, порывы, налеты капель дождя на стекло, внезапно участившийся ход моего сердца, синхронизировавший ход старинных часов, ее комнатные туфли на столике, один перевернутый, налипшие сор и нитки, медленный, как в замедленном кино, как в воде, полет ее платка, платья, всего — и долгое трепетание поощряющей меня качалки, с благодарностью принявшей ее одежду, морская пена ее белья, молчание ее тела — и уже опять нарастающее бормотание ее духов (они опять заговорили) — и вдруг внезапно разрядившаяся духота, забарабанивший в штору косой дождь (что тут же дублировал подоконник), и смелый, обрадованный ход чьих-то забывчивых пальцев, преодолевших трудное место ноктюрна, — и поверх всего — чувство моего изнеможенного счастья, но поверх даже и этого — мое подробное, на подушечках пальцев, ощущение рисунка шторы, сквозь которую я впервые коснулся ее у окна, — все это дано в стереометрии, с максимальным напряжением всех чувств, в особенности обоняния, слуха, осязания (зрение не участвовало в этом пиршестве восприятия, а лишь попеременно подражало другим чувствам, но неподражаемее всего — осязанию) — с достоверностью и стереоскопичностью картин детства.

Потом она встала, закрыла окно, включила свет — он был каким-то тусклым, желтым рядом с моим еще не улегшимся сиянием, хотя пылала люстра, — она встала, накинула на себя лишь паутинку и пошлепала, босая, на кухню, оставив меня с моим уже избывающим светом и с ощущением все нарастающей подробности в руках.

Она принесла целый садок синего в подпалинах винограда, уже забродившего, но необыкновенно вкусного, и мы весело принялись поедать его, запивая вином и чаем. Потом она принесла мне альбом, детские акварельные краски, бутылочку с водой и кисточку и попросила меня что-нибудь нарисовать для нее. Я лежал, высоко подобрав под спину подушки, и рисовал надутую, мокрую от дождя штору и за ней — ее, Алису, и изнутри, из комнаты, был желтый свет, а за окном — сумерки. Она спокойно, натянув коленями сорочку, сидела, сложив ноги по-турецки, и держала в руках бутылочку с закрашенной водой, а я полоскал в ней кисть и рисовал. Она то и дело вскакивала и бежала менять воду, и когда она открывала дверь, готовая надолго — навсегда — исчезнуть, я окликал ее:

— Алиса! — И у меня кружилась голова.

Она весело оборачивалась, медленно, углом, вскидывала бровь, завершая этим мимическим жестом вопросительный кивок головы, а я ничем не мог ответить ей, кроме моей невыразимой, рвущейся наружу нежности, охватившей меня до ногтей, и исступленно бормотал ей что-то насчет закрашенной воды или расплывшейся бумаги — не помню. Так она и запомнилась мне навсегда: сливочное, как бы отлитое тело (запомнило только осязание), мое ощущение нежности, она в проеме двери, ее текучая, на тонких бретельках, сорочка, перехваченная бантиком под грудью… она — в темном проеме двери — в темном проеме моей памяти — босиком, с бутылочкой закрашенной воды в руках, ее поднимающийся к вискам румянец — и бледность скул, и крупная — последняя! — за щекой виноградина — ее счастливый, выхваченный из вечности образ, который больше никогда потом не повторялся, но который зато никогда потом и не был опровергнут ничем, как бы она ни старалась и сколько бы ни прикладывала к этому сил. Он существовал независимо от нее и даже от меня и являлся мне именно тогда, когда она ничем не могла бы подтвердить своей принадлежности к нему: была глупа, скучна, капризна — другая Алиса, не та, не та.

Когда утром я открыл глаза, Алиса еще спала. На ее горячем плече оттиснулись резиновые шипы теннисной ракетки, как-то она оказалась с нами в постели; в ногах катался пластмассовый шарик. Было пусто и грустно. Я огляделся. Часы остановились. В углу комнаты лежал распущенный зонт Алисы с несколькими каплями вчерашнего дождя. Уныло развиднялось. Праздник кончился.

Я тихо встал, оделся, боясь разбудить ее, взялся за ручку двери…

Уже открывая дверь, я услышал дробный, характерный звук подбрасываемого ракеткой теннисного мяча и оглянулся. Алиса сидела, прислонясь к стене, поигрывая ракеткой. Она глядела куда-то мимо меня и презрительно морщила губы.

— Я боялся разбудить тебя.

— Да-да.

— Я хотел позвонить тебе вечером.

— Да-да, я понимаю.

— Алиса, я…

— Я п о н и м а ю.

— Я обязательно позвоню тебе, и мы доделаем нашу передачу…

Она усмехнулась.

Я постоял еще немного в нерешительности и вышел в прихожую, осторожно притянув за собой дверь. Хотел ли я сбежать? Не знаю. Утром все уже было не так. Я постоял еще немного в прихожей и пошел к выходу. Все так же, забыв про меня, Алиса поигрывала за дверью ракеткой; не знаю почему, но меня этот стрекот ее мячика ужасно раздражал, я вернулся назад и заорал на нее:

— Немедленно оставь свой кретинский шарик!

— О-о?

Я подбежал и выхватил у нее мяч, она засмеялась и обняла меня за шею. Я остался. Даже не пошел на работу. Так и не пойму, что же заставило меня остаться здесь: этот мячик или сама Алиса? Всегда потом, когда она за что-нибудь сердилась на меня, то брала этот шарик и подкидывала его ракеткой, ходила по комнатам и молча, не глядя на меня, им поигрывала, — дурацкое занятие, которым она сводила меня с ума. Я изловчался и отнимал у нее шарик, когда он взлетал в воздух; она так же молча доставала другой. Но когда я хотел однажды отобрать у нее ракетку, вывернуть руку и отобрать, она по-женски, с силой, оттолкнула меня двумя руками в грудь и сквозь слезы выкрикнула:

— Не сметь! Не прикасаться ко мне! Не сметь! Твое место в гестапо!

Сам того не желая, я причинил ей ужасную боль: у нее был привычный вывих плеча, а я не знал этого.

Мы поженились и переехали ко мне. Свадебка была тихая и уютная, на две персоны: я и она. Алиса уже праздновала однажды пышную свадьбу — с куклами, машинами, кольцами и фатой, но из этого ничего не получилось. Все было «келейно». Ни матери, ни отца я также на свадьбу не вызывал: Алиса меня просила обойтись как-нибудь без них.

У меня была трехкомнатная современная квартира, с низенькими потолками, но уютная и просторная. После Алисиных апартаментов она, конечно, казалась жалкой и невзрачной, но я все-таки любил ее. Квартиру мне оставили родители, а сами уехали в Набережные Челны, на Каму. Там у меня жила бабушка. Оставались теперь в своей трехкомнатной после отъезда родителей только мы с Дези.

Меня уже не однажды тревожили в жэке, уже не раз наведывались по обмену доброхоты — принюхивались, приглядывались, пристукивались.

— Собачка-то того, а? На пола́ ходит? — морщил нос обыватель. — Плитку-то в ванной придется поднима-ать… — Как будто уже решено было, что именно он, этот любитель арабских благовоний, будет жить в моей квартире. И все-таки надо было уходить отсюда. Дези понимающе поглядывала на меня.

Хорошо еще, что в квартире была прописана моя сестра (училась в Новосибирске), иначе бы меня давно отсюда выгнали. Я даже анонимки с угрозами и моральным кодексом получал. Любитель выпить, да еще в трехкомнатной квартире. Уже не рад был, побыстрее бы обменяться. Какая-то она будет, моя новая квартира? Я боялся ее.

Да, я боялся чужих стен, накопленной в них чужой истории, несчастий, судьбы. А здесь прошло мое детство, здесь я болел, читал свои первые книжки, впервые тронул холст. Сюда, еще щенком, принесли нашу собаку. Здесь жил мой отец. Как-то у нас этому не придается значения: не до этих, мол, тонкостей, когда не хватает метров. Но чувство Родины питается и этим маленьким чувством своего жилища. И я часто задавал себе потом вопрос: не боязнь ли потерять эти стены привела меня к столь скоропалительной женитьбе? И это тоже, отвечал себе я, и это тоже.

Теперь, когда мы поженились, этот вопрос отпадал, и я мог больше не беспокоиться за свое фамильное гнездо. Правда, за лишнюю площадь мы все-таки платили. И изредка нас вызывали в жэк и обещали кого-нибудь подселить для острастки, «если у вас никого в ближайшем будущем не появится». Я отвечал, что займусь разведением потомства.

Алиса презрительно повела плечом, когда увидела мою квартиру. Но промолчала. Все же я боялся, что она затеет обмен: объединит мою и свою жилплощадь и выменяет на что-нибудь престижное, поближе к центру. Но я боялся напрасно: это в ее планы не входило.

Свою комнату Алиса оставила за собой. Кажется, кого-то прописала для видимости. Она оставила ее за собой «для творчества». И на всякий случай, говорила она. «Мало ли что».

Алиса говорила, что я ее раздражаю, когда она работает. Что со мной, при мне, она пишет хуже. Я ходил на цыпочках и чувствовал себя виноватым. Помню, целый реестр запрещенных действий был вывешен у нас на кухне: чего мне можно и чего нельзя, когда она работает. Он был напечатан на машинке и прилеплен к стене пластилином. Я его сохранил. Вот он:

За нарушение любого из этих пунктов предусматривалась поистине бесчеловечная мера пресечения — лишение меня ласк, а за совокупность нарушений — СУПРУЖЕСКАЯ ИЗМЕНА. Венчал эту немыслимую угрозу череп с костями. Для восстановления дипломатического равновесия я, на заседании с Дези, выработал со своей стороны «Декларацию прав Человека и Мужа» и вывесил ее рядом с Алисиным меморандумом. Алиса, глумясь, сорвала ее и разнесла в клочки. Я был дискриминирован. Хорошо еще, что она меня не заставила проглотить эту Декларацию.

Смех смехом, но я действительно не давал ей работать. Скучал, никакие умные книги не лезли мне в голову, то и дело с поводом и без повода заглядывал к ней в комнату, пробовал обнять за шею. Иногда мне позволялось сидеть рядом и вычитывать готовую продукцию. Я пробовал торговаться с Алисой: за столько-то обнаруженных орфографических ошибок я требовал себе поцелуй, за столько-то стилистических — два. За одну смысловую мне уже полагалось… Она выпроваживала меня. Никакие мои ухищрения не помогали, и она выставляла меня за дверь. Я возмущался и заявлял, что никакого ущемления своих супружеских прав не потерплю.

Потом она перестала работать дома. Она уходила теперь работать к себе, в ту свою прежнюю комнату, бросала меня — и уходила, даже отключала телефон.

Я вел суровую, аскетическую жизнь, ходил на работу, гулял с Дези, ел сухие пряники, посещал фильмы, ходил на лыжах. И ждал, когда мне будет позволено встретить ее: видит бог, преданно, засыпая у телефона, ждал. Она и ночевала там. Долго ждал. Потом запил.

Не однажды уже я замечал там, в ее комнате (я сделал себе ключ и бывал у нее украдкой), мужские окурки (Алисины нервные, как-то по-женски не завершенные и смятые я всегда безошибочно различал), не однажды уже я находил там мужские окурки, наспех початую бутылку вина, включенный проигрыватель с «музычкой» на вращающемся круге, незастланную постель. Мое воображение разыгрывалось. Во всем этом мне чудилась измена. Я ревновал. Я запил.

Вошла Алиса в мою квартиру и сразу как-то изменилась. Как-то сразу поубавилось ее звериной гибкости, томности, старомодности ее манер; она стала как-то резче, суше, домашней. Не уютней, а именно домашней. И стала значительно степенней и старше (она и была старше меня на три года) — только теперь, в мужьях, я заметил это. Все в ней было теперь незнакомым, не моим, не для меня. И только подхваченные заколкой волосы и два рыжих завитка в ложбинке ее красивой шеи — все еще были мои. Я любил их.

До Алисы все три комнаты моей квартиры были поделены следующим образом: самая маленькая, но уютная и теплая (бывшая моя) — Дези, в дальней, тоже небольшой, я работал, там была моя мастерская, светлая и какая-то прозрачная, окна выходили на юг. В проходной я спал.

Алиса все это переиначила. Проходную от хлама освободить (мои холсты и подрамники да пара деревянных скульптур, сделал сам) и устроить в ней «зало», как в лучших домах — с репродукциями, креслами и коврами, — для гостей. Мастерская переезжает к собаке. В мастерской отныне мы спим (супруги должны спать вместе), а если я не согласен, то могу «переезжать к собаке» — что я вскоре и сделал. Словом, всюду теперь в доме была Алиса. И часто без самой Алисы.

Она занималась фотографией (немного и цветной). Всюду у нас были раскиданы черные пакеты из-под фотобумаги, полиэтиленовые кульки от химикатов, разноцветные обрезки, все подоконники были заставлены ее ванночками, бачками, сменными объективами, увеличителями, блендами, вспышками, лабораторными весами, препаратами; полы были заляпаны каким-то белым раствором. В коридоре, как черные змеи, вечно свисали проявленные фотопленки, и Дези играла ими, когда не ленилась.

— Опять твоя собака все пленки поцарапала? — сердилась Алиса, а я вздыхал:

— Она больше не будет.

— Господи, как вы мне все надоели! Опять переделывать всю работу.

Алиса преувеличивала. Поцарапан, и то немного, только конец одной пленки, да и то с пробными полузасвеченными кадрами, так что Дези тут ни при чем. Скорее всего, это я ей чем-нибудь досадил.

Итак, всюду была Алиса. В холодильнике лежало все любимое ею. На стенах висело обожаемое ею. В книжном шкафу стояло читаемое ею. Всюду ее вкус, ее симпатии, ее пристрастия. Сокрушительную агрессию ее вещей чувствовала на себе даже собака. Дези поникала перед ними. Она чувствовала, что все переменилось. Вещи Алисы буквально заполонили весь дом. Всюду листки ее писанины, пропечатанная до белизны копирка, письма, альбомы, пыльные (без конвертов) диски, ее испорченные цветные и черно-белые фотографии, остановленный на ее любимом месте магнитофон. Даже в ванной нельзя было укрыться от Алисы: ее дамские бутылочки, баночки, флакончики, тюбики, ножнички, пинцетики, шампуни, кремы, лосьоны, крашеные ватки со снятым лаком и т. п. и т. п. В ванной же, на специальной полке лежали ее книжечки и брошюры: она любила понежиться в воде и могла лежать в ней не шелохнувшись часами, так что, соскучившись или боясь, все ли там благополучно, я иногда подходил к дверям и спрашивал:

— Алиса, да ты жива ли? Подай хоть голос.

Она не отвечала, а лишь грузно, как океанский лайнер разворачивалась там и клокотала водою. Вообще наша ванная была для меня почти недоступным местом: если Алиса не наслаждалась там водами, так уж наверное сидела и печатала свои фотографии, причем всякий раз вывешивала еще на выключатель свою издевательскую картонку: «НЕ ВКЛЮЧАТЬ: РАБОТАЮТ ЛЮДИ». Откуда-то с производства притащила.

Чтобы показать характер Алисы и характер наших с ней отношений, достаточно было заглянуть в наш платяной шкаф. И это тоже была Алиса. В нем рядами, в наступательном порядке, висели платья, костюмы, кофты, брюки, блузки и просто вешалки Алисы — висели широко, свободно и как бы сознавая свою высокую принадлежность — и прижимали к самой стенке мою единственную, давно вышедшую из моды черную пару. В отделе верхних вещей картина была еще безотрадней: мой невесть какими путями забредший туда галстук, висящий, словно в насмешку, на перекладине, теснили ее пальто, шубы, куртки, пыльники, плащи. И над всем этим победительно возвышалась ее коричневая, меховая, с огромными полями шляпа — с белой телячьей звездочкой во лбу. Наша прихожая с тяжелой батареей Алисиных сапог, полусапожек и туфель на платформе и с легкой кавалерией ее босоножек, тапочек и панталет повторяла этот порядок, подавляя своим грозным величием мою скромную обувку. Признаюсь, я часто поднимал мятеж на корабле, разбрасывал ее вещи, ругался, ссорился и бунтовал после того, когда, бывало, случайно заглядывал в наш шкаф, — после этого красноречивого напоминания моего положения в этом доме; почему-то мне казалось, что, разрушив этот ненавистный порядок, я мог получить в этом доме иной статус. Но мятеж бывал безжалостно подавлен. Она спокойно уходила на свою прежнюю квартиру или уезжала в «срочную» командировку, а я, выпустив пар, сидел и пропадал здесь, оставленный наедине со своей ревностью и мучительными, упрекающими глазами собаки, и ждал, пока Алиса не смилостивится, и не вернется, и не водворит весь этот ненавистно-желанный порядок вновь.

И в эти минуты я понимал, что дело было даже не столько в вещах Алисы, а в ее незримом присутствии всюду, в неистребимой субстанции ее жизни, и свойство ее вещей было таково, что если, скажем, я освобождал какое-то пространство от них, то оно тут же, прямо на глазах, заполнялось о т с у т с т в и е м А л и с ы и буквально вопияло этим отсутствием — и Алисы становилось еще больше.

Нашу жизнь нельзя было спланировать и на час. Скажем, Алисе захотелось в кино. Только что. Я, естественно, бегу за билетами. Хорошо. Прекрасный французский фильм. Все билеты проданы, но я достал. Я возвращаюсь. Довольный, потираю руки. Словно один притащил тушу мамонта к нашему семейному камельку. Я прихожу. Вдруг оказывается, что мы идем не в кино, а в театр, обалденнаяробертвещьидутвсенашизнакомыетолькочтозвонилипошлиа? Хорошо, в театр так в театр. Мне это, прямо скажем, все равно. Лишь бы с Алисой.

Конечно, опаздываем. Но это не так уж важно. Главное, мы в театре. Как белые люди. Сидим, смотрим. Я оглядываюсь. Никаких знакомых наших не видно; оно и понятно: они сюда и не собирались. Что ж, будем смотреть одни. Она ерзает весь первый акт, вздыхает, теребит сумочку, роняет бирку, поглядывает на меня исподтишка. Куда-то ей уже вообразилось вновь, но я будто бы не замечаю — я весь захвачен действием, аж рот раскрыл: наши вот-вот победят, но еще не победили. Наконец она щиплет меня своими коготками (была у нее такая привычка) и тянет прочь. Ей не нравится. Чепуха какая-то. Нонсенс. Она не ожидала от этого автора такого дебилизма (ее термин). Лучше поспать. В постельке. С мужем. На самом деле у нее уже новая идея. Едем домой. По дороге она вспоминает, что уже давно не была у Рогнеды. Тут недалеко, как раз заскочим. Надо забежать. Нехорошо забывать старых подруг.

Заходим к Рогнеде. Та страшно обрадована. Обдавая нас облаками дыма, обсыпая пеплом, она лезет обниматься, раздевает гостей. Но Алиса, не успев поздороваться с подругой, вспоминает, что у нее какая-то деловая встреча — в десять — и что Сорокина ей голову отнесет, если она тут же не поедет и не поговорит с человеком. Он завтра уезжает, этот человек, навсегда. Она ненадолго, да. Всего на минуток двадцать. Ну, от силы на тридцать. Не больше. Еще кофе не будет готов, а она вернется. Честное пионерское. Адью.

Мы неохотно отпускаем ее и проходим в комнату. Сидим час, два, слушаем музыку. Старых итальянцев. Вроде бы уже и неприлично задерживаться, надо идти. Я привстаю — Рогнеда и Скарлатти просят меня остаться, — я сажусь. Наконец Алиса звонит — не в дверь, по телефону. Трубку берет Рогнеда. Привет. Привет. Ну, как вы там, соскучились? Да нет, вроде бы ничего, отдыхаем. Миль пардон, старуха. Вышла задержка. Непредвиденный случай. Он оказался гений. Уникальный материал. Сенсация. Жаль, так хотелось посидеть. Она сильно извиняется, что так получилось. Не передо мной — подругой (передо мной она не извиняется). Жаль, как-нибудь в другой раз. Да. Сейчас — нет. Никак невозможно. Сейчас она далеко и ужасно устала. Столько всего. Уникум, да. Материал века. Пусть он (я) больше не ждет, а немедленно отправляется домой. Уже поздно. И она соскучилась. Такой вредный, а уже соскучилась. Да. Еще раз миль пардон. Чао.

Я церемонно раскланиваюсь с Рогнедой (с этими одинокими любительницами классической музыки, итальянской в том числе, надо быть настороже и не допускать с ними никакой фамильярности), я церемонно раскланиваюсь с Рогнедой, сбегаю по лестнице, беру такси и мчусь домой. Я уже тоже соскучился — мое всегдашнее состояние. На крыльях любви.

Но дома ее еще, конечно, нет, зря я расходовался на мотор. Все-таки я принимаю душ и готовлю наше супружеское ложе: взбиваю матрац, подушки, стелю свежее белье, новую простыню. Я в предвкушении чего-то нового и необычного. Как в первый раз.

Все-таки я сажусь пока в кресло. Так, на всякий случай. Чтобы показать. И засыпаю, начерно, предварительно, засыпаю. Мои белые простыни.

Наконец Алиса появляется. Осторожненько, как лиса, вставляет ключ и открывает дверь, но чертыхается, свалив в темноте какую-то полку. В партере шикают на опоздавших.

Извини, эта чертова полка, черт бы ее побрал. Сколько раз говорить тебе… Царственным жестом я прерываю обвинения.

Тогда, чтобы все-таки уберечься от моих посылающих стрелы глаз, она отворачивается от меня и намеренно долго, морщась и кусая губы, снимает сапоги:

— Помоги мне. — В надежде, что прикосновение к ее ноге растопит меня.

Но я тверд, как алмаз. Я жду.

Тогда она начинает свою защитительную речь. Понимаешь… Она повстречала друга, своего старого знакомого, можно сказать, школьного товарища… да, товарища, почти что товарища, и…

— Все-таки знако́мого или школьного това́рища, — прерываю я свое молчание, — школьного товарища — или знакомого? Или, может, знако́мого знакомого школьного товарища?

Мой вопрос оставлен без ответа.

— …и… — как бы не замечая, как бы продолжая, тянет она, — и… словом, проболтала, сама не заметила, до двух часов (на часах между тем четвертый), словом, проболтала как-то так, сама не заметила, прямо на улице, у киношки, ну, у «Темпа», знаешь… Надо же, и сама не заметила… Время-то бежит…

— Так товарища или знакомого? — настаиваю я. — Все-таки в этом есть для меня, согласись, разница, эдакая малюсенькая, можно сказать, почти стилистическая разница (для моей стилистически же подкованной ревности).

Она молчит. Надула губки — и молчит.

— Будешь ты наконец отвечать — или мне обратиться в полицию нравов?! — гремлю я на нее и хлопаю по столу кулаком.

— Не ори на меня, — распахивает она на меня свои бутылочные глазки. — Надоел.

— Хорошо. Я спокоен. Пили вы тоже, конечно, на улице. А стаканы? — язвительно замечаю я, уловив легкий запах сухого.

Но выдает ее не столько запах вина, сколько ее прекрасно разыгрывающийся румянец и то, как она неумело прячет его, сдавив пальцами виски (отстань, болит голова).

— Допустим, вы выпили прямо у киношки — что же, прямо из горла? Негигиенично как-то.

— Не твое дело.

Не мое дело, допустим. Но куда смотрит полиция нравов?

Алиса закатывает мне сцену.

У нее и так, без меня, разламывается каждый день голова. У нее мигрень. У нее довольно забот. Я измучил ее своей ревностью. Подозрениями обывателя. Я мужлан. Ничего не понимаю в женщинах. В жизни. В искусстве. В журналистике. Я не смею ограничивать ее творческой свободы. Она всюду собирает свой нектар, как пчелка. Как рабочая, между прочим, пчелка. Как пчела, да. С каждого цветка. Даже с шипов. Чтобы дать человечеству свой гран полновесного газетного меду. Она пчела-работница, да. А я трутень. Бездарность. Мазилка. Дилетант. Не понимает, как могла ошибиться во мне. Бесплоден, как все самцы, в сущности. Бесплоден. Одна умная женщина говорила, что она ценит мужчину не больше чем олицетворение ее неспособности самостоятельно родить ребенка. Она присоединяется к этой женщине. Впрочем, нет, устарело. Девятнадцатый век. Сегодня уже обходятся и без мужчин. И правильно делают. Всех нас пора на свалку, всех. В свальную яму никчемностей и ничтожеств. По крайней мере, легче дышать будет. Как только она могла так обмануться. Бездарности и импо…

Она запирается в спальне и хлопается с ревом в постель. Я стою, как верный пес, под дверью и пытаюсь ее успокоить — я опускаюсь до этого. Клянусь, что люблю ее, как самое жизнь. И даже больше. Все-таки мне ее жалко. Да, жалко. А я негодяй. Измучил бедную женщину подозрениями. Я мерзок самому себе. Глуп. Истеричен. Несостоятелен. Не гожусь для семейной жизни. Я…

Она успокаивается и садится за стол. Эмансипантка несчастная. Завтра же найму частного детектива. Завтра же.

Затем она приоткрывает дверь и просовывает мне подушку. Я могу убираться на все четыре стороны (то есть к собаке), куда глаза глядят (даже на кухню), туда, куда… куда… Все-таки она разрешает мне поцеловать руку. Пожалуйста, если я так хочу. Но не больше.

Я забираю подушку и иду к собаке. Ложусь в моей бывшей комнате. На раскладушке, прямо на брезент. Подозрения все-таки мучают меня. Мои свежие простыни.

Алиса запирается, садится за свою пишущую машинку и в подтверждение своей неограниченной творческой свободы всю оставшуюся ночь стучит на своем невозможном агрегате (на этой квартире у нее «Мерседес»), пока я, перемогая бессонницу и ревность, пытаюсь укрыться от нее (и от ревности, и от Алисы) — ее же подушкой. Я засыпаю.

К утру, когда я только успеваю едва задремать и уже со страхом жду во сне треска нашего чудовищного будильника, Алиса приходит ко мне, подлезает ко мне под одеяло, будит меня поцелуем-как-ни-в-чем-не-бывало (самый распространенный ее поцелуй, а есть еще: страстно-затяжной кинематографический поцелуй-на-ночь — иногда, по вдохновенью, она награждает меня им и средь белого дня; поцелуй-прощение; поцелуй-прощание (не путать с поцелуем-прощанием-навсегда, который она выработала совместно со мной, так что я, с позволения сказать, являюсь в данном случае ее соавтором); поцелуй-приветствие-для-мужа — а есть поцелуй-приветствие-для-всех и поцелуй-просто-так и т. д. и т. п. — последние два, как видно, синонимы, не разбираюсь в стилистических тонкостях ее плоти), — целует меня и говорит, что она сегодня славно поработала, она была просто в ударе, просто не запомнит другого такого случая, просто наэлектризована мыслью, аж — посмотри — волоски на руке поднялись, что она, в общем, ни о чем не жалеет, даже о ссорах, что супружеские размолвки действуют на нее потрясающе, просто помогают ей жить и творить (в чем, вероятно, она права: всякая размолвка, ссора, отчуждение и т. д. необыкновенно освобождают и как бы обнажают пространство творчества, мы подчас даже сами готовы вызвать — и вызываем — это отчуждение, в результате которого происходит эмоциональное вовлечение нашего духовного существа вовнутрь, что необыкновенно раскрепощает нас и снимает с нас все обязанности, кроме творческих), — что наши размолвки необыкновенно стимулируют ее, как бы санкционируют (!) ее вдохновение, — и она залезает в мою еще теплую раскладушку и засыпает молодецким сном. Теплота ее настроения, смирения, нежелания ссориться дальше и то, что эта теплота и теплота ее тела теперь находятся в моей постели, согревали меня и примиряли меня с нею. И опять она была в выигрыше. Получалось, что это как бы она́ меня простила, пришла и поцеловала и легла рядом, а я, если я такой бука, могу и дальше дуться, она не обращает на это никакого внимания. Я жаждал мести — а она спала, я жаждал крови — а она улыбалась во сне. Сдавшись, она побеждала.

С больной головой, невыспавшийся, злой, но уже с оттаивающим айсбергом в груди, я, едва выгуляв Дези, отправлялся на работу. Но перед этим осторожно, боясь разбудить, прикрывал мою разбросавшуюся мучительницу — и сон ее меня с ней примирял.

Я смотрел на нее и умилялся: так она была, спящая, добра. Быть может, во сне все наши индивидуальные признаки угасают (кроме физических, разумеется), эмпирическая личность выключается, все то, что составляет рутину так называемой личности, исчезает — и силы зла в первую очередь (как ни странно, но именно они составляют основу нашей эмпирической индивидуальности), — и мы имеем дело лишь с человеком, как он есть сам по себе? Не знаю; в ней они, во всяком случае, не молчали, а именно угасали, напрочь иссякали во время сна — вот что меня с ней примиряло. Как часто, бывало, после тяжкой ссоры, злобы, нелюбви, ненависти я вдруг просыпался и приходил к ней ночью, когда она спала, и неслышно дотрагивался до ее лба, и гладил волосы, и убирал за ухо ее золотистый локон; а она вся еще вздыхала, все еще переводила дух, все еще переживала — и я, ничуть не насилуя себя, жалел и любил ее во сне, ее — другую, ее — человека, и гладил, и тосковал, готовый уже, впрочем, к утренней ненависти к А л и с е. Но она спала. И я прикрывал ее, подбирал вокруг нее одеяло, тихо собирался и пил чай, стоя в дверях с чашкой и бутербродом, и, не вызывая нашего громоздкого лифта, оберегая ее сладкие грезы — и свою жалость и огорчение (какое теплое, почти переходящее в любовь слово!) — и свою жалость и огорчение к ней, — спешил на работу. По дороге я уже обдумывал, с чего начать нашу вечернюю ссору.

Все оказалось в нашей жизни, в общем, заемным, поддельным. Как желтый, искусственной кожи, пиджак, в котором я ее впервые увидел, как японский фирменный диктофон. Диктофон оказался чужим и вообще, кажется, сломанным — она его брала «пофорсить». Матерью она тоже была ненастоящей — у нее оказался ребенок, девочка лет восьми, которая воспитывалась где-то в другом городе, у родственников, она долго скрывала это от меня. Ребенка же от меня она не хотела, просто не переносила этих разговоров.

— Еще чего! — прищуривала она на меня свои глазки. — Я еще пока верю в генетику!

Алису не устраивал мой генотип. То ли мои зубы, то ли моя чернявость ей не нравились — не знаю. Она хотела бы родить настоящего русского богатыря, славянина, а не хиленького темненького мальца с темненьким же прошлым (я не знаю, кто был мой отец, меня воспитывал другой). Но потом я сам от этой затеи отказался.

Журналисткой она тоже была никудышной. Корреспонденции ее были мелки, скучны, с вечными «сумасшедшинками» в глазах, «задоринками», «огоньками», «грустинками» — и с вечным привлечением погоды. Когда солнце сияло, она начинала: «Как бы сама природа…» — когда дул ветер и валил мокрый снег: «Несмотря на неудачную погоду…» Погода в ее писаниях вообще была той печкой, от которой она только и могла танцевать. Если она писала о поимке преступника, то начинала: «Преступник действовал хитро и осторожно»; заканчивала: «Уйти от преследования преступнику не удалось». Если же давала заголовок к такой заметке, то непременно: «По законам мужества». Или — универсальный: «Не в бровь, а в глаз» (чаще всего о разоблачениях каких-нибудь мелких жуликов или о действенности газетных материалов). Заголовки вообще были ее слабостью: «Причастность», «Окрыленность», «Увлеченность» — кто бы посмел назвать их неоригинальными? Ими грешили все. Ситуации у Алисы были все сплошь «экстремальными», а если уж «максимализм» — то обязательно юношеский или революционный. Она как-то не могла разорвать привычное сцепление слов и употребить их в новой комбинации, самостоятельно. Алиса вообще была из тех людей, которые не видят вещей непосредственно, а обязательно ищут каких-нибудь опосредовании для своих переживаний, ассоциаций, реминисценций, аналогий и т. п. (так, теплая летняя ночь им обязательно напомнит Куинджи, сосновый лес — Шишкина и т. п.; чувствуют такие люди тоже как известные литературные герои: Базаровы, Печорины, Татьяны Ларины). Это вообще недостаток всех людей со слабым внутренним зрением: они никогда не отметят ничего не апробированного, не замеченного, не санкционированного другими, и дело здесь не в трусости, не в интеллектуальной или эстетической робости, а просто они этих вещей не видят. Не видят, и все тут. И значит, их нет. Кажется, у Валери встречается мысль, что вещи, которые еще не названы, и не замечаются обыкновенными людьми. Безымянной вещи обыкновенный человек, в отличие от художника, не видит. Замечательно сказано. И потому-то — добавил бы я — эти люди так хватаются за общеизвестное: вещи для них в п е р в ы е начинают жить.

Еще у Алисы была одна смешная черта, присущая, по-моему, всей их писательской братии: она не могла успокоиться, пока не употребит какого-нибудь вновь услышанного слова или оборота — чаще всего даже не совсем понимая их значения, — и всюду совала их, что выходило всегда не к месту. Так, она надолго заразилась словечками «регион», «вычленить», «неоднозначно» (она все подряд тогда «неоднозначно вычленяла»), а такие, например, слова, как «амбивалентность», «мифологема», «сублимация», приводили ее буквально в экстаз; она их произносила с французским прононсом и просто заболевала, если ей не удавалось их куда-нибудь вставить. Еще ее шедевры: «Быть или не быть — вот в чем вопрос. Контейнерная или кольцевая уборка мусора?» — заголовок (она даже советовалась со мной, не набрать ли первую часть этого заголовка по-английски, да я не разрешил); «Инерция мышления работников швейного объединения» — тоже, кажется, длиннейшее название ее коротенькой статьи. Или такая вот фраза: «Разговор, начатый в цехе рыбного завода, мы продолжили в его кулуарах» (отрывок из ее радиорепортажа). Нет, каково? Они продолжили разговор в «кулуарах» рыбного завода. Я раньше выписывал все эти ляпы и вывешивал дома на стенке. Она обижалась, но работала лучше и осмотрительнее. Значит, понимала же. Теперь я больше этим не занимаюсь. Не спасаю больше человечества.

Но, несмотря на все ее «задоринки», «печалинки» и «сумасшедшинки», которыми она щедро одаряла героев своих зарисовок и репортажей, герои ее все же жили — быть может, благодаря лишь ее интонации, теплой, подлинной, всякий раз единственной. Я удивлялся, как это ей удавалось в тисках ее невозможных штампов. Вероятно, это ее отличный, хотя и невоспитанный, музыкальный слух делал здесь свое дело — лишнее доказательство родственности искусств. Музыка ее фразы часто звучала помимо смысла, превозмогала содержание, — быть может, даже чистую, звонкую песню ее слога всякий смысл бы и подавил. Это как в стихах: ритм и рифма, а часто больше ничего, К интонации, впрочем, она относилась вполне сознательно. Искусство письма, говорила она, — это искусство сопряжения интонации с материалом. Я соглашался с ней. Вообще она часто высказывала умные вещи, но реализовать их в своей работе как-то не могла. Если вам не удастся найти нужную интонацию, говорила она, то вам не удастся и войти внутрь характера; интонация не только выстраивает материал, но и обнаруживает его своим; без нее он лежит бесформенной грудой, потерян, разъят. И дальше еще точнее: без интонации вам не удастся войти внутрь даже собственного материала. Умничка. Я соглашался с ней.

Она грешила и прозой. Но всегда скрывала это от меня. Все же она пописывала. Я это сразу пронюхивал по ее торжественному виду, который она принимала еще загодя, еще накануне. (Тогда она еще не уходила от меня работать на свою прежнюю квартиру.)

Во-первых, наш обычно страшно заваленный и замусоренный (остатки еды — сухарики, конфеты, пакеты сушеного картофеля и т. п.) стол убирался, бумаги, книги, сломанные карандаши, резинки складывались на подоконник, стопка белейшей (финской) бумаги выкладывалась на левый угол стола, рядом же — с голубой рубашкой польская копирка. Во-вторых, я замечал, не было бы непременной чашки стывшего под ее рукой чая (она выпивала его холодным перед тем, как лечь в постель, после чего принимала ледяной душ и приходила ко мне свежей, упругой, холодной; в э т и же дни она вовсе ко мне не приходила); машинка тоже убиралась подальше, транзистор, который был вечным спутником ее бдений, отключался (даже от розетки — во избежание искушений, должно быть), число выкуренных сигарет удваивалось, причем даже окурки ее были теперь другими, «рабочими»: обычно длинные, небрежные, нервные, они превращались теперь в скупые, жадно докуренные почти до фильтра пролетарские «чинарики». В-третьих, мы с Дези изгонялись — если можно, то и совсем из квартиры. Она творила.

Она запиралась и, надолго уставившись в окно, грызла ногти, потом «творила». Пером. Этим орудием гения. Вообще-то она работала только на машинке, даже открытки своей дочери Катьке — и то этим официальным манером. Но за прозу — высоким классом. Говорила, что в противном случае вдохновение может оставить ее. От кого-то она слышала, что стоящую вещь на машинке не напишешь. Говорила, что нужно писать без «посредников» — между рукой то есть и листом бумаги. Писать без посредников. Но при этом как-то забывалось, что если уж писать без «посредников», то прежде всего должны быть оставлены всякие образцы, приемы и авторитеты, чего она оставить или не хотела, или не могла. Однажды я подарил ей настоящее гусиное перо — вещь по нынешним временам почти экзотическая — и вставил в него шариковый стержень; она преспокойно приняла подарок, не поняв иронии. Я даже собирался тогда сколотить ей на работе старомодную пушкинскую конторку — для вдохновения, но вовремя оставил эту затею, боясь переиграть.

Вообще, когда Алиса писала прозу, она как бы пыталась войти в образ: садилась на голодную диету, одевалась в какой-то ужасный вязаный свитер до пят, переставала употреблять косметику (она ее именно употребляла, иногда без всякой меры, только что не ела), красить ногти, подвивать локоны. Все строго, просто, аскетично. Но перо-то — «паркер», и бумага — финская, и за окном — XX век. Плюс еще полированный стол и вертящееся кресло. При таких-то обстоятельствах не зачнешь романтических героев. А то, что искусство должно быть «романтическим», Алиса знала точно.

Проза у нее не получалась совсем. Чего, казалось бы, проще: бери и пиши. По крайности, записывай свои наблюдения, куда-нибудь сгодятся. Нет, записных книжек у нее на этот предмет не было ни одной. Она все хотела писать «из воображения». Или она ничего не видела вокруг? Одно время я верил, что она все-таки в конце концов сможет. Я притаскивал ей всякие занимательные истории, мелочи, наблюдения, услышанные в очередях диалоги — она не умела ими распорядиться. Почему-то я был уверен, что она должна писать юмористическое — у нее ведь был веселый, беспечный нрав, — но она хотела писать только «серьезное». Тогда я принес ей отличный рассказ из комиссионного магазина: вхожу в магазин — вижу, лежит на диване рассказ — бумажный вощаной венок с п у с т о й лентой, — и ценник так аккуратно приколот к ободу. Столько-то руб. и коп. Продают, значит. Для будущего покойника. Можешь даже для себя загодя купить, если умереть захочешь. Про запас. Я чуть не подскочил и побежал за Алисой, привел ее в магазин за руку (сказал: пошли, там есть кое-что для тебя). Пришли. Я ей говорю: смотри. Она смотрит вокруг недоуменно, оглядывается. Не замечает. Тогда я повернул ее к дивану и говорю: «Смотри, вон лежит рассказ, никто не берет. Давай возьмем?» Она рассердилась на меня: вечно ты все, Роберт, выдумываешь. Думала, за делом, а он… Думала, какие-нибудь туфельки или конфискованную итальянскую пряжу дают. А тут всего-то на-всего какой-то венок. Чудак.

Я расстроился и замолчал. Она утешала:

— Понимаешь, Роберт, вечно ты все как-то выдумываешь. Как-то все у тебя всегда мрачно.

Не поняла. А рядом — фаты, свадебные платья — тоже хотят быть описанными. Я даже сам, помню, набросал ей этот рассказ, но она сказала: фуй. Романтику ей подавай. А жизнь?

Да, она ничего не хотела видеть в реальной жизни, считала, что писать нужно только «из воображения», но когда садилась за стол, то, лишенная собственными же установками всякой предметности, вещности, наглядности, часами билась над периодом; перед собой, я думаю, она оправдывалась стилистической требовательностью Флобера — его портрет ненадолго тогда появился у нее над столом. Известную цитату из Камю: «Прекрасным утром мая…» — она воспринимала не с иронией, а вполне серьезно. Странно, что она, настолько принадлежа к этому миру — миру солнца, вещей, предметов (ей была, в общем-то, чужда всякая абстракция, умозрение, схема), — была так беспомощна перед ним, когда ей приходилось изображать его. Да и только ли она? Что вообще думает о самой себе природа — камень, скачущий в лугах жеребенок, булькающий ручей? Все, что принадлежит самой жизни и не отделяется от нее. Да, это свойство самой природы — не замечать себя, она самодостаточна и щедра, но лишь для своих собственных целей. Быть разоблаченной в ее цели не входит. А художник именно разоблачает. Но горька цена принадлежности к этому миру: мы можем принадлежать ему, лишь не осознавая себя в нем. Осознание же этого мира означает разрыв с ним; природа падает пред кистью и пером, и изображающий ее художник в конце слагает с себя ее узы.

Образцом для себя она считала горьковскую романтическую прозу. Данко и старуха Изергиль (которую я, издеваясь, называл Извергилью) были, я думаю, для нее пределом всяческих совершенств. Когда появился у нас роман одного латиноамериканского автора (которого я тут же, по прочтении, обозвал кустарем и фальшивомонетчиком), она прямо стонала от восторга. У него тоже мелькали там бронзовые мужчины и женщины, и отсутствовала всякая психология, и процветало кулачное мужество и цыганская любовь.

В ее рассказах не хватало небрежности и легкости, которые и отличают настоящего мастера, и, подобно ее тщательно артикулируемой речи, ее письменная речь была также всегда правильна, грамматически выстроена — и не изящна. Такую, например, гоголевскую фразу: «Прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям» — она бы непременно выправила на: «Сильный дождь шумно барабанил по листьям деревьев».

Герои у нее в первых опытах были сплошь Веснины, Осеневы, Серебровы, Золотницкие; когда «розовый» период творчества Алисы закончился, пошли эдакие залихватские, якобы простецкие (и в то же время «энергичные», «волевые») имена: Симбирцев, Ростовцев, Кунгурцев, Северцев; затем пошли: Барановы, Каргаполовы, Пафнутьевы, Перфильевы, а один музицирующий индивидуум был назван даже так: Букстехудов. Не раздражавшие по отдельности, но собранные вместе, эти Веснины, Симбирцевы и Барановы вызывали тошноту. Багровы у нее дружили с Овечкиными, Кузнецовы были тихими и неприметными передовиками производства (никогда не поверю, чтобы отменнейших российских кровей Багровы (густой бас, сивая окладистая борода, тугая мошна) водили компанию с писклявыми чернявыми Овечкиными (скудная растительность и пусто в кармане — и рожает сплошь дочерей!), а кузнец своего счастья Кузнецов не был бы начальником и горлохватом).

Вообще Алиса больше теоретизировала, чем писала. Была убеждена, что стоит только выработать «метод», как дело пойдет как по маслу.

— Идея нужна, Роберт, идея. Нужна высокоорганизованная организующая идея, — наставляла она меня, разбирая постель. — Без идеи — никуда. И — техника. Метод. Последнее даже раньше.

Она выработала даже «теорию движущегося портрета», с которой и познакомила меня однажды далеко за полночь, безжалостно стащив с меня одеяло и лишив подушки.

По этой теории выходило, что цельного, целого, целостного, так сказать, портрета, как делали это часто классики, герою давать сразу не следует. В противном случае этот портрет будет забыт или, что чаще бывает, опровергнут или самим автором, или читателем — по мере продвижения его по произведению. Надо просто постепенно, в процессе движения персонажа по материалу, наделять его теми или иными признаками, причем так, чтобы необходимость той или иной черты героя подкреплялась бы самой ситуацией произведения, то есть художественной необходимостью. Тогда произойдет закрепление данной черты персонажа в материале — ив сознании читателя тоже. Скажем, герой смугл (ее пример) — скажите об этом не раньше, чем он очутится в постели, или на фоне белой стены, или в сияющей чистотой операционной и т. п.; скажем, герой высок — скажите об этом не раньше, чем он войдет в дверь и пригнется под низенькой притолокой; скажем, герой худ… вдохновенно развивала она дальше свою теорию, а я угрюмо продолжал:

— …скажите об этом не раньше, чем он очутится в общепите.

Она обижалась.

Что-то в этом, конечно, было. Комплексный портрет, даваемый обычно в начале произведения, действительно часто забывается нами — или потому, что дан еще, так сказать, без воздуха, без движения света и тени (такая живопись характера подобна еще живописи по незагрунтованному холсту), или потому, что в дальнейшем развиваемый писателем материал не подтвердит этих характеристик, опровергнет их. Ведь почему-то нельзя сказать о человеке (даже в устной речи), что он-де смел, дерзок, умен, не подтверждая этого тут же примером, какой-нибудь ситуацией, в которых бы выразились вполне эти качества, — а почему-то сказать: он красив, голубоглаз или: неказист, сутуловат — можно. По-моему, физические качества героя так же нуждаются в поддержке (и доказательствах!), как и психологические, потому что первые и есть материальное выражение этих последних. Или материя считается самодостаточной и самодостоверной? Я в этом не уверен. Лишь в комплексе психологических и физических характеристик мы имеем достоверный портрет, да и то лишь в том случае, если материальное, чувственное понимается как крайнее выражение психологического.

Впрочем, когда бы я был писателем, то вовсе бы обходился без портретов, без описания физических черт героев. Ибо я давно заметил, что образ героя возникает помимо всех характеристик, данных ему автором, и даже вопреки им. Однажды, прочитав на первой странице одной повести, что героиню звали Ольгой (почти всю повесть ее портрет отсутствовал), я чуть не подпрыгнул от неожиданности, узнав в конце, что у Ольги «худые, сморщенные руки, узкие бедра и тонкая шея»; а ведь она еще и работала восПИТательницей — воспитывала, вскармливала чужие тела — и не забывала питать свое. Вот что значит не видеть имени; но дело даже не столько в имени, сколько в профессии и в сочетании этого имени с профессией. Даже не называя героя, можно дать его исчерпывающий портрет, если, разумеется, он живет, действует, дышит, а не перемещается у автора, как жестяной хоккеист в известной настольной игре — лишь в прямолинейной прорези поля и ограниченный ею.

Вот я сказал: пыль, ветер, идет человек — и негде укрыться. Что я сказал этим? Ничего и вместе с тем все: этот человек, конечно, худ и уж во всяком случае бледен; его гонит ветром (в спину — что подчеркивает его худобу, но не только); он аутсайдер; скорее высок, нежели мал; скорее в плаще, чем без: когда ветер на миг стихнет, я, разлепив осторожно веки (и песок будет похрустывать на зубах), увижу все еще отогнутую, забытую ветром полу его серого плаща и заношенную пепельную ткань подклада — и не все пуговицы на плаще, и заношены манжеты сорочки; глаза, скорее всего, бесцветные, водянистые (бывшие серые или голубые); лет 30—50; изгой; дважды разведен, плохо выбрит и уж конечно не рыж — отчего я знаю, что он не рыж? Не знаю, не умею объяснить, ускользает. Но рыжие и преуспевающие не дадут себя увлечь непогоде. Их не забросает пылью. Не замочит дождем. Не унесет ветром. Их не предадут. Они сами пре. А мой человек — он предан и предан: такие, как он, всегда преданны и преданы — эти понятия родились одно из другого — клетка разделилась пополам: тождество монозиготных близнецов (быть преданным кем-либо и быть преданным чему-либо, кому-либо — всегда предполагают друг друга — вот чем объясняется их почти близнецовое сходство).

Еще картина: дождь, дождь. Дождь — по водосточным трубам, улицам, тротуарам; в мутном водовороте стока кружит спичечный коробок. Дождь. Никого. Мелькает на уличке свет. Качает фонарь. Никого. Идет человек, под зонтом, с авоськой. К человеку под ноги прибивается чья-то собака и идет вместе с ним под зонтом, даже хвост она прибрала внутрь. Человек не прогоняет собаку. Он одинок. Дождь.

Фраза об одиночестве, в сущности, лишняя: все уже следовало из зонта и из мигающего под дождем света. Даже собака была лишняя, даже авоська, даже зонт. Все дело в грохочущем в трубах дожде — в этих звуках на гаснущем свете; вот они-то и вызвали к жизни и зонт, и одиночество старика, и крутящийся, наполовину потопленный в стоке коробок. Бледный, худой, измученный человек. Под глазами зелень. Идет из аптеки или откуда-нибудь еще (вы, конечно, понимаете — не из мест увеселений: как это — из злачных мест — да сразу под дождь, да под зонт, да под мельтешащую белиберду света), и авоську видно, и что в авоське. Вижу: старик подходит к затопленному водой перекрестку, туман, красный свет светофора, потоп. Старик пробует глубину своей обутой в промокающий летний ботинок ногой — и не решается двинуться через перекресток; бедный колли боится идти тоже. Наконец они дома. Они подружились. Старик накормит бедного, с отдавленной лапой колли и положит его рядом, под свою кровать. Больше у старика никого нет. Всю ночь будет лить дождь. Будет туман. Красный свет светофора (другие два выпадут из его (и нашего) восприятия как чуждые всей этой композиции). Человек ляжет, не зажигая света. Накрывшись промокшим, несмотря на зонт, пальто. Вот что следует из дождя и из промокшего под дождем света — а я бы мог рассказать еще всю этого человека судьбу.

Итак, как было сказано, в теории Алиса кое-что соображала. Но ее неспособность реализовать собственные теории была столь удручающе очевидна, что все они выглядели нелепыми и претенциозными. Даже простых людей она описывала как-то слишком гладко и в то же время громоздко, как она выражалась — «грандиозно», как если бы скульптор вздумал высекать свои творения не молотком и долотом, а полировал бы, добиваясь нужного рельефа, прямо глыбу мрамора. Так и она полировала и отделывала свою прозу, хотя всякая тонкость, пластика и изящество и уничтожались при этой полировке.

Алиса вообще говорила, что она тяготеет к символу, «притчевости», «монументальности» и что когда-нибудь в будущем… что только ее, эту монументальность, она считает единственным мерилом искусства — она выразительно посмотрела на меня (хотя с моими опытами в живописи к тому времени вроде бы было уже покончено, здесь я почувствовал укол себе: я-то всегда, как она выражалась, мельчил, писал «тонко», «элегантно» — и что? — коровок, осинок, ручейки; «монументальной» коровы, по мнению Алисы, написать нельзя, даже холмогорской). Монументальность. Алиса свихнулась на ней. Я посмеялся над ее простотой и сказал, что таковой вообще не существует.

— Мо-ну-мен-тальности не существует? — расширила она на меня свои кошачьи глазки.

— Видит бог, нет. В твоем смысле, — сказал я.

— Что же существует — твои березки и осинки?

— Березок, Алиса, я никогда не писал.

— Хорошо. Наполеон у Толстого — не монументален? «Война и мир» — не монументальна?

— Роман монументален, Наполеон нет.

— А Кутузов? Болконский? Народ? — не слушала она. — Девятая симфония не монументальна?

Я кривился от ее общих мест.

— И народ не монументален, Алиса, — вздыхал я. — Где уж тут, когда вши да лапти.

И я ей долго, сбивчиво объяснял, что чем больше психологический, аналитический дар художника, чем пристальней его взгляд на человека, тем меньше монументальности в его героях (у Достоевского, например, таких вовсе не имеется, а Чехов? Достоевский здесь еще любопытен тем, что, вроде бы намереваясь сделать своих героев «значительными» (в Алисином смысле), «монументальными», он силой собственного таланта всякий раз разрушал свои неуклюжие попытки, внедряясь в их психику), что это так потому, что таких людей и вообще «монументальности» в природе нет, что расщепляющая сила психологизма всегда обнаруживает ничтожество и порочность человека (если исследуются, конечно, не одни только «красивые» поступки, но и их мотивы), да я бы и не называл это порочностью и ничтожеством, а просто ч е л о в е ч н о с т ь ю человека, что только данный во всем комплексе своих черт характер становится по-настоящему живым и узнаваемым, что от человечности-то этой как раз и рушатся всякие глыбы, — да и что такое порочность — непорочность, добро — зло, положительное — отрицательное? — чепуха, чепуха; в бесконечном ходе времен, в системе мироздания в целом — кто может утверждать, что есть что, не проследив прежде всего этого до основания, до последних причин? В сущности, мы вообще должны отказаться от всякой интерпретации действительности, не умея обнять всего в совокупности, в целом, что пример с Наполеоном как раз для нее и неудачен, а для меня очень подходит и т. д. и т. п.; дальше я сказал, что монументализм (в традиционном смысле) — это всегда сокрытие человечности (в моем смысле), и что часто его хотят выразить через императивные реплики героев, затянутое в мундир мышление, нечеловеческие жесты, толпы народа вокруг протагониста и т. д., и что все дело в монументальности исторического видения художника, в свободе и широте его эпического дыхания, его ни перед чем не останавливающейся мысли. Что же до Девятой симфонии…

— Не сметь о Девятой!! — вскрикивала истерически Алиса — и я так и оставался с открытым ртом.

Эта сценическая реплика моей жены всегда повергала меня буквально в оцепенение, и я стоял не шелохнувшись, руки по швам.

— Не сметь! Не сметь трогать Бетховена — слышишь?! Я не могу слушать его без слез!

Я, ухмыляясь, уходил. Она называла меня циником, для которого нет ничего святого: даже матери, даже матери-Родины, даже отца. Я думаю, она бы меня могла искусать за Бетховена. Во всяком случае, мы надолго ссорились из-за него. Сама-то она преотлично слушала всякий современный вздор, а Девятая, с которой я как-то тогда проделал криминалистический анализ (хотел еще раз послушать эту симфонию, может, я все-таки ошибался), никогда, как обнаружилось, дальше первой части не слушалась (Алиса говорила, что слушает классику только без меня — и без моей собаки), ибо после этой первой части были записаны какие-то производственно-технологические тексты (там какой-то самоуглубленный индивидуум вел нескончаемый монолог о доменном процессе и технике безопасности) и несколько уроков испанского языка вперемежку с «TE DEUM» Брукнера, — заводской брак, чего, конечно, Алиса не могла не заметить, слушая это выдающееся произведение, даже и проливая над ним слезы. В финале, однако, как и положено, звучала ода «К радости» Шиллера — «Обнимитесь, миллионы, слейтесь в радости одной!» и т. д. — музифицированное пожелание, которому, как известно, человечество до сих пор не вняло, а уж о нас с Алисой и говорить нечего: нас эта симфония прямо-таки раздирала.

После таких музыкально-литературоведческих прений Алиса уходила от меня особенно надолго, награждая меня на прощание, как и положено, поцелуем-прощанием-навсегда и прихватив с собой весь наш наличный запас денег, — и я не был уверен, что она слушает там классику, работает, читает книги или предается какому-нибудь иному высоконравственному занятию. Телефон она отключала.

Она уходила туда, к «бабушке», то есть на свою прежнюю квартиру, захватив с собой портфель, немного вещей, компактную пудру и портативную (компактную же) машинку «Олимпия». Я слонялся вечерами по пустой квартире, а Дези понимающе смотрела на меня со своего лежака и тяжко вздыхала. Я сидел на кухне, и ревновал, и пил рислинг пополам с «Перцовой» — тошнотворнейший коктейль, в сущности, но зато моего собственного изобретения.

Я грустил, когда она уходила. Из-за чего спор, в сущности? Из-за принципов? Принципы, идеи, убеждения — ха-ха. Не стоит того. Алиса лучше любой идеи. Она сама идея, если хотите. Даже целая система идей и принципов: Гегель и вся мировая диалектика в одном лице. Я сам не раз убеждался в этом. Достаточно было обнажиться ее плечу или невзначай распахнуться ее халату.

Я грустил, когда ее не было. Я ходил, скитался по комнатам, перебирал ее вещи. Они попадались всюду, в самых неожиданных местах. Я их водворял на место. Любовно складывал их, разглаживал, поднимал. Подбирал ее книги, которые можно было найти всюду — и в ванной, и под кроватью, и даже в холодильнике: Алиса была довольно рассеянной. Я вытаскивал из книги закладку и ставил книгу на место. Я знал: больше к ней Алиса не вернется, даже не вспомнит про нее. Закладка на первой сотне страниц. Я не трогал только «Игры в бисер» — Алиса всегда обнаруживала, если я ее убирал, и сердилась на меня. Все равно вряд ли когда-нибудь она эту книгу прочтет. И я надевал супер.

Дези всюду ходила за мной по квартире, понурая, как лошадь. Я включал телевизор, чтобы как-нибудь отвлечь ее; она ложилась у столика с телефоном и ждала звонка. Звонка не было. Случалось, что, когда мы с Дези смотрели по телевизору какой-нибудь фильм или пьесу и там звонили в дверь тем же мелодичным звонком, что и у нас, Дези срывалась с места и, неуклюже развернувшись, неслась во весь опор к выходу, но потом, поняв свою оплошность, пристыженная, возвращалась назад. Она ждала хозяйку. Когда же в фильме звонил телефон, собака только косилась на наш аппарат и вопросительно смотрела на меня. Она спрашивала, когда я позвоню. Я звонил.

Я звонил. После семи — десяти дней разлуки осада снималась, и Алиса подключала свой телефон. Не может же она, в самом деле, обходиться без него. В самом деле. Он просто необходим ей для работы. Для ее дружеских бесед, наконец. С ее подругами и друзьями, с товарищами. И она — дитя XX века, без телефона она не может. Дитя цивилизации, да. Которое ни за что не позвонит само, но которое уже подключило телефон и ждет. И слишком быстро или слишком медленно — смотря по обстоятельствам — поднимает трубку. И часто в нее дышит.

Я звоню ей. Так и так, мол. Привет — привет. Ну, как ты? Ничего. А ты? Тоже. Да, от дочери письмо, не хотела бы Алиса прочесть его, очень интересное, между прочим, письмо, очень. От дочери? Письмо? Интересное? Ну что ж, пожалуй. Письмо надо прочесть. От дочери все-таки. По дочери она соскучилась. Да и по дому тоже. Даже — по собаке, именно по ним. Но не по мне. Ко мне она равнодушна. Она возвращается.

Равнодушие! Какое человеческое чувство. Оно меня согревает, мне становится теплее.

Когда Алиса вернется, я дам ей прочесть какое-нибудь старое письмо Катьки, и Алиса сделает вид, что этого не заметила. Какая умная стала девочка, взрослая, можно сказать, почти невеста. Надо как-нибудь все-таки собраться и поехать к ней вместе. Да, вместе, ты же знаешь, она боготворит тебя. Говорит, ты ее настоящий отец.

Она возвращается.

Я САМ

Теперь — я сам.

Хотя мой облик, я уверен, уже давно сложился в вашем сознании, я все-таки решаюсь подтвердить его. Надеюсь, противоречий не будет.

Я Роберт. Тридцати с лишком лет. Не курю (бросил), не пью (бросил), художник-оформитель. Роберт.

В соответствии с именем я темноволос (не угольная чернота грузина, не смоляная — азербайджанца, не курчавая — африканца, не влажно блестящая — корейца или японца, а мутная, грязная темь в коричневых подпалинах войлока да плюс еще несколько нитей седины), худ и высок. Волосы у меня мягкие, негустые, шелковистые, несколько завивающихся прядей над ушами и на затылке. Чем жиже они становятся, тем больше вьются. Простору больше. Лицо вытянутое, худое. Раньше Алиса говорила о нем: аскетическое лицо ученого, теперь — лицо завистника и семейного тирана. Хотя вроде бы я никому не завидую и никого не тираню. Разве что нашу собаку, которую люблю. В любви я действительно деспот.

Зубы у меня плохие, двух нет. Плечи покатые, свислые. Сутул. Рост 182. Размер обуви — 42,5. Уши маленькие, породистые, и иногда Алиса ревниво измеряет их, когда ей кажется, что у нее больше. Ей хотелось бы тоже иметь такие, хотя у ней самой неплохие. Глаз нет. То есть кое-какие, конечно, имеются, но на лице их как-то не заметно: тусклые, маленькие, круглые, как пуговки, с кровяными прожилками, веки припухшие, ресниц почему-то нет: выпали. Цвет неопределим. Они у меня с детства такие, мои глаза. Незаметные. Пробовал носить усы и бороду, но потом я это отменил (не я, мое имя; борода бы, впрочем, была нелишней).

После антропометрических данных переходим к психометрическим.

Когда мои родители давали мне это имя (собственно, одна мать — в честь своего отца, моего деда, немца с Поволжья: отец от нарекания уклонился, как уклонился позже от моей судьбы) — когда мои родители давали мне это имя, то, конечно, не знали, что что-то они мне этим именем запретят, а что-то и предпишут.

Мое имя бежит высоты и огня (да, мое имя бежит высоты и огня, но вода ему, кажется, не противопоказана; все-таки примерим: спившийся окончательно интеллигент, бывший завлит или кинорежисссер Роберт, теперь председатель местного общества спасения на водах — в самый раз; или: полуразвалившийся, совсем седой, с трехдневной небритой щетиной лодочник Роберт (автор когда-то нашумевшей журнальной статьи, теперь всеми забытой), дрожащими руками вычерпывающий воду из шлюпки (совком, совком!), выдающий отдыхающим весла, спасательные круги, берущий на чай… подходит? (такое солнце, а он дышит в руки, и дрожит, и берет на чай; такое солнце!); или: худой, небритый сцепщик вагонов Роберт, постепенно (после того как, пьяный, чуть не угодил под пятившийся состав) — постепенно переходящий в заправщики воды, — в самый раз, не так ли? (когда бак уже бывает полон, Роберт, сбросив извивающийся резиновый шланг, любит посмотреть в черную воду и ощутить сладкий зов бесконечности — и звон бесконечности в ушах); или, наконец, после окончательного спития другой Роберт, почти родной брат предыдущего — и тоже все к воде, к воде… (жена ушла к другому, дети меняют фамилию) — или, наконец, после окончательного спития, другой Роберт — но тоже у воды: зимняя стоячая прорубь и он — брошенный муж, отец двух детей и двух зарезанных бесталанных поэм, схоронивший недавно мать, выросший без отца, сирота, в сущности, сирота — а в карманах разобранная гантель (специально для этой цели покупал, десятькилограммовбудетдовольносказалпродавец, десятькилограммовбудетдовольносказалон); и вот: прорубь и он (специально едем сюда на электричке), и вот еще ужасная подробность: берем билет, ведь из последних грошей, но берем (а никогда раньше не брали) — берем, значит, билет, чтобы все, значит, как полагается, как принято, как у людей, — едем сюда на электричке, одеваемся потеплей, надеваем на себя все недопропитое — майку, теплое белье, свитер — и едем; а ведь на улице уже оттепель, уже почти весна, тает; и вот еще это: унты, вот что ужасно — билет и унты — зачем он только их… (ах, как тает, как бежит с крыш, разламываются в воздухе сосульки!) — но чтобы, значит, все как у людей, чтобы не было холодно и зябко (ах, как он жалел еще по дороге, что не захватил шарф, но не возвращаться же за ним, в самом деле, назад, в самом деле)… отчего это ему так шла оттепель, и унты, и забытый шарф? — ах, просто: солнечный высокий берег, уже наполовину оттаявший, осыпающийся, травянистый, в прошлогодней сухой траве: он пробирается по нему, спускается, но боится спуститься вниз; вниз, на лед, боится замочить ноги, вода уже заливает лед; все-таки надо решаться, надо, говорит он себе, когда-нибудь на что-нибудь решаться — нечегобоятьсяпромочитьногикогдаугрожаетпотоп; и еще вот это: снявши голову, по волосам не плачут и… ах, эти милые славянские пословицы, славные русские пословицы и поговорки, российские, славные… кажется, была еще какая-то про веревку? ну, эта, как ее? — в доме повешенного… нет, не вспомнить, теперь уже не вспомнить, да и все равно ко мне она не относится, нет, этапословицанемоя; вот и пришли; подумали, постояли; и снова он бредет по воде в унтах, без шапки и шарфа, но в унтах — и жалеет только о том, что забыл шарф: при шарфе было бы не так холодно, ну совсем, ну вот почти что совсем, нисколько не холодно, может, только самую малость холодно — ну зачем же он не захватил шарф? он один и, будь на нем шапка и плащ, совсем бы походил на рыбака: с пешней и сверлом, с сосредоточенным взглядом перед собой — да плюс еще в карманах плоская тяжесть для… только не видно других принадлежностей рыбака (о, он имел еще в кармане ситечко для вытаскивания из лунки всякого такого крошева, всякого, значит, такого мокрого крошева, вот такая вот, значит, предусмотрительность, да); и вот он идет с пешней на одном плече, со сверлом и какой-то палочкой — на другом, по щиколотку в воде, с ситечком в кармане и с твердым, значит, намерением в; сожалея лишь о забытом шарфе; дался ему этот шарф — зачем он это о нем? — и все знобится от этой мысли: ситечко, да плюс этот старый забытый шарф, да плюс еще эта плоская тяжесть в кармане, да плюс еще твердое намерение в; он подходит: чья-то просверленная давнишняя лунка, затянутая снизу ледком, заполненная талой водой; нет, эта нам не понравилась, старая какая-то и неровная, нет, найдем лучше и привлекательней — можетдажепросверлимсвою; отвергнуты еще и еще несвежие, чужие, чуждые нам лунки — три, или четыре, или, может, тридцать четыре, кто его разберет? — он сверлит с в о ю: все-таки не зря он нес сюда сверло и пешню, и брал в электричке билет, и нес ситечко, и думал о забытом шарфе — он сверлит с в о ю; и враз стало жарко, еще не начинал, а уже стало жарко, еще только выбирал сухое место — относительно сухое место, — чтобы, значит, сбросить куда-нибудь пальтецо; он сверлит лунку, круглую, свежую, уютную лунку — свою; еще и рядом еще; расширяет, значит, пешней; большая получилась лунка: для палтуса или для маленького кита; или в самый раз для человека, для взрослого, значит, человека, для отчаявшегося, значит, человека — для Роберта или для кого-нибудь еще; он сверлит лунки: одну, две, три; проваливает в воду перегородки, вычерпывает ситечком кроху́; теперь пора: чистая, глубокая вода — но сначала он пробует пешню; просто опускает ее туда, окунает, пробует, значит, температуру воды — холодна; пешня беззвучно входит в воду и чуть не увлекает его за собой: хорошо, что он в о в р е м я отпустился, выпустил ее из рук, а то бы… пора; какая жаркая нынче погода, знойная, почти экватор — жара; жарко, пылает солнце, блестят на берегу осколки стекла; пора; он надевает на себя тощее свое пальтишко, поднимает воротник свитера, подтягивает съезжающие то и дело унты, задергивает на них ремешки; пора; свитер ему тоже вязала она, она, о н а; по-ра; лед весь в порах, выеден, как оспой, солнцем — пора; ах лунка, какая удобная получилась лунка, прорубь, в сущности, а не лунка, — ловисьрыбкамалаивелика; он пробует одной ногой, шагает другой, плоская тяжесть в карманах увлекает вниз… все-таки страшно, в первый раз — страшно, он никогда еще раньше не… (десять килограммов будет довольно, сказал продавец, да, я думаю, будет довольно, у вас не большая масса, и… да-да, согласился он, довольно, я тоже думаю, что довольно, разумеется, что довольно, — меня перетянет и несколько килограммов). Два глухих, темных всплеска, простенькое, двухсложное самоубийство — самоубийство из двух слогов: Ро (вошел в воду) — берт (вода сомкнулась). И вот еще последняя, посюсторонняя, верхняя мысль: забытый шарф — и такая же, последняя, нижняя: воткнутая пешня: почему-то он был уверен до самого дна, что она воткнулась в мягкое илистое дно и он попадет прямо на нее; все-таки зря он, наверное, ее тоже туда… но он прошел мимо. Мимо. Вот так. И все. Ро-берт. И все дела. Ничего себе имечко, дай бог родителям здоровья. Ну так как, примерили? Не жмет? Вот и я говорю: проверял. Примерял у зеркала воды. Но все-таки странно: два слога, а после солнце. И снизу еще воткнутая пешня. И все так же будут блестеть на берегу осколки. И все дела.

Но в общем-то оно так удобно, это имя: и фамильярно, и почтительно, и серьезно, и легкомысленно, и грубо, и нежно. Им тебя могут называть и дети, и старики, и возлюбленные, и соседи. И главное, оно хорошо сочетается с таким именем, как Алиса (Светлана, Елена, Ильма, и вы тоже не устояли бы перед Робертом, но Милочка, уж конечно, клюнула бы раньше всех).

Какое сокровенное равенство, какая справедливость имен. Мы друг друга заслуживали. И это равенство обеспечивало еще необходимую супружескую и человеческую гармонию, в нашем случае — гармонию какого-то ревнивого равнодушия или равнодушной ревности, во всяком случае. Вот чем объяснялась устойчивость наших отношений: равенством и равновесием наших имен. Роберт и Алиса. Алиса и Роберт. Здесь даже не два имени, а одно. Вслушайтесь: одно. Признаюсь, мое имя звучит несколько тверже, но это лишь потому, что я мужчина; сила ее слабости — гласная на конце как аллегория этой слабости-силы, — несомненно, компенсирует этот маленький диссонанс. Никто, услышав наши имена вместе, не сможет, не смеет решить, кто из нас «главный», «первый», — никто. Полнейшая гармония. Уступчивость равнодушия. Лень. (А сначала-то все это обещало зной.)

Вот что такое Роберт. Не слишком импозантно, конечно. Но я благодарен своему имени хотя бы за то, что оно никого не вводило в заблуждение, оно никого не заставляло передо мною фальшивить — ни моих друзей, ни моих врагов, ни тех, кто меня оставил, ни тех, кого оставил я, ни тех, кого я предал, ни тех, кто предал меня. И я благодарен своему имени за то, что оно свято оберегало чужое детство и никогда не заставляло мою приемную дочь Катьку лгать передо мной; ни называть меня слащаво папочкой, ни равнодушно — папой, ни строго — отцом, ни цинично — папа́, ни насмешливо — папашей, ни даже по имени-отчеству (которого здесь не привожу, чтобы не обнаруживать еще своих наследственных пороков), но всегда искренно и достойно: Роберт, — вот что такое мое имя.

В армию меня не взяли: моя печень. В детстве я переболел желтухой, скарлатиной, рахитом, корью и т. п. Лет девятнадцати заболел живописью. Даже поступил на искусствоведческий — «искусствовредческий», как мы его называли, факультет университета (в другом городе), из которого меня благополучно исключили через два, кажется, года «за недостойное поведение, не согласующееся со званием студента» — так, кажется, значилось в приказе о моем исключении. Конкретно мое деяние в приказе не расшифровывалось. Может, я занимался валютными операциями или был содержателем фешенебельного притона? Об этом в проскрипции ничего не говорилось. Просто не согласовывалось мое поведение со званием, и все. Хотел бы я знать, с каким вообще званием согласуется недостойное поведение.

А я был не виноват! Просто мой сосед по комнате Женька Миклин (два других отсутствовали) бдел, как всегда вечером, над своим невозможным «Солнцедаром» — готовился к очередной сессии, — бренчал на гитаре, курил и плакался, за неимением слушателя, сам себе в жилетку, я же преспокойно похрапывал, накрывшись конспектом, — тоже готовился к экзаменам, — и видел во сне «могучую кучку», запряженную в перовскую «Тройку». Так и проспал всю ночь, не раздеваясь.

Наутро, когда я проснулся, Женьки в комнате не было. Вместо него на постели лежала, вся разбросавшись, обнаженная маха — прекрасная, юная, златокудрая. Откуда ее Женька притащил, я до сих пор не знаю. Его тайна. У нас в университете я ее не видел. И как он ее протащил в общежитие, я тоже не знал. Лежала эта Венера не шелохнувшись, между ног простыня, волосы по подушке, струя в меня под восходящим солнцем свою боттичеллиеву розовость и непорочность.

Освещение было превосходным! Я быстро достал этюдник и запечатлел маху. А-ля прима. Я даже сумел проработать детали композиции, даже взялся уже было за натюрморт (мне казалось, он неотторжим от златокудрой — она все спала). А натюрморт был хоть куда: наш помятый чайник на раскрытом анатомическом атласе, две пустые и одна початая бутылка «Солнцедара», перевернутые, в подтеках вина, стаканы, резаные хлеб и колбаса вперемешку с окурками, головами килек и предметами дамской косметики — пудрой, губным карандашом и крошечным флаконом духов, вывалившимися из косметички. Венчала композицию гантель, взгроможденная сюда же на стол, — видимо, Женька, перед тем как окончательно покорить маху, демонстрировал ей свою мускулатуру. Мускулы и правда у него были отменными, и он позировал даже иногда студентам как натурщик. Не бесплатно, конечно.

Только я взялся за изображение деталей женского туалета, что были в беспорядке разбросаны на стуле и подоконнике (они также мне казались достойными вечности), как в комнату ворвалась какая-то оголтелая комиссия с факультета во главе с деканом. (Шла очередная кампания по борьбе за стопроцентное посещение лекций.) Я забыл закрыться!

Я был поставлен перед фактом. Декан, старый чувствительный интеллигент, сделал круглые глаза и поспешно ретировался. Все остальные, оглядываясь, потрусили за ним. Затем какая-то щербатая девица, кажется лаборантка, вернулась, выхватила у меня мою картинку — и убежала. Изъяла как вещественное доказательство.

Что было делать? Я сел на кровать и задумался. А этой хоть бы что! Спит как лошадь!

— Эй вы там, на клотике! — заорал я. — Вставать думаете? — Я бросил в нее подушкой.

Молчит. Да жива ли?

Я растолкал ее. Она преспокойно, не смущаясь, оделась, подвела губки, поправила чулки. Я объяснил обстановку. Она хмыкнула.

— А Женька где? — спросила она.

Я пожал плечами. Не знаю, мол, тебе виднее.

— На лекциях, наверное, — неуверенно сказал я. — Или, скажем, опохмеляется. Для него это одно и то же.

— Подонок, оставил меня здесь, а сам смылся.

Я прилег. Не знаю, мол, разбирайтесь сами.

— Ну и что теперь? — спросила она сочувственно.

— Выпрут, наверное, — сказал я. — Не выговор же объявят. Если бы хотя бы не декан…

— М-да, история… Влипли. Извини меня, а?

Я уничтожительно посмотрел на нее. Она еще извиняется!

— Ты тоже хорош, вздумалось ему рисовать. Голых баб не видел?

— Что хочу, то и рисую. А тебе жалко?

— Не жалко, но вообще…

Она подсела ко мне и предложила приласкать ее. В знак компенсации.

— Катись ты к… — замахнулся я на нее.

Она обиделась:

— Эстет, да? Презираешь, да? Ху-удо-ожники!.. Вот сяду здесь и буду пить, пока Женька не придет!

— Пей.

— И буду!

Она налила себе полный граненый стакан вина и, давясь слезами, выпила его.

Потом легла на койку и стала реветь. А я глядеть в потолок. Обдумывать свое прекрасное будущее.

Потом меня вызвали в деканат. В деканате напирали больше на то, что я часто пропускаю лекции, а о происшедшем как бы умалчивали; говорили, что я рисую, вместо того чтобы посещать университет, что всего за семестр мною пропущено столько-то и что вообще мы слишком рано вообразили себя художниками. И так далее. Но домой-то все как следует отписали.

Что я мог сказать в свое оправдание? Освещение было так превосходно! Выгнали.

— О тэмпора, о морэс![1] — в заключение сказал декан, рассматривая мою картинку.

Остроумный был старик, латынь в гимназии изучал: обнаженная моя была выполнена темперой.

А Женька, гад, отсыпался в соседней комнате (спутал ночью со своей) — и его даже не застукали. Обезумевший от нашей безнравственности декан проскочил эту комнату вместе с комиссией и, по-моему, даже целый этаж. Выгнали.

Я вернулся домой и устроился работать в кинотеатр, писать афишки. На семьдесят рублей. Чего оказалось недостаточным для моего увлечения «Перцовой» и рислингом. Отец смотрел-смотрел да и расчел меня: вот так буквально пошел в мой кинотеатр, написал моей же трясущейся рукой заявление на расчет, причем без отработки, — и я был уволен по собственному его желанию.

— Довольно, — сказал он, — попили-порисовали. Теперь — за дело.

Мою трудовую он положил к себе в карман.

Отец у меня выдающийся. Не отец, отчим. Но воспитывал меня с раннего детства, с четырех, что ли, лет. Меня ему было мало, и он завел себе еще дочь Нинку, мою единоутробную сестру. Вредная баба. Потом еще Маринку. Мать моя всю жизнь больная. Раньше работала в школе, библиотекарем. Теперь ее нет.

Мой отец — штукатур. Мастер своего дела. Бригадир. Имеет награды. Воевал. На фронте он был контужен, рот ему несколько перекосило, и, может, поэтому он сдержан и неразговорчив. В ноге осколок. У него огромные бугристые руки с подвернутыми круглыми ногтями и по-кавалерийски изогнутые ноги. Но сам он не коренаст, как можно было бы ожидать, а тоже высок и худ, как и я. И от этого он выглядит еще более нескладным. Красит и штукатурит всю жизнь. Впервые, кажется, прикоснулся к своему инструменту на фронте. Что делать, война, как ни парадоксально, тоже нуждается в строителях. Поэтому оружием его на войне была не только винтовка, но и макловица и флейц. Но упоминать об этом не любит, настоящим фронтовиком себя не считает и своих военных наград никогда не надевает, стесняется.

Отец привел меня к себе на работу, взял в свою бригаду и стал обучать своему мастерству. В бригаде, кроме отца, были одни женщины, и они вволю посмеялись надо мной, пока я научился работать мастерком, держать как следует сокол, затирать, гладить, гасить известь, готовить раствор. Приняли меня по самому низшему, ученическому разряду. Отец постарался.

— Нам не деньги надо, — сказал он в отделе кадров, — нам жизнь делать надо.

Инспекторша пожала плечиками и согласилась.

Перво-наперво отец дал мне подготовить бетонную поверхность под штукатурку. Опалубка делалась в железе и струганых досках, и поэтому поверхность стены была только что не полированной. Перед нанесением штукатурки поверхность надо хорошо подготовить: очистить от пыли и грязи стальной щеткой, смочить, а жирные пятна, если таковые имеются, тщательно вырубить зубилом на такую глубину, чтобы от них не осталось и следа. Иначе они потом все равно выйдут. Пятна имелись. Два: одно маленькое, с кулак, другое огромное, с бочку. Кроме того, надо было еще «заштриховать» стену — нанести на нее насечку для лучшего сцепления раствора с поверхностью (применяются инструменты: троянка, зубило, бучарда). Я поплевал на руки и начал.

Отец дал мне рукавицы, сетчатые металлические очки и тяжеленный, килограмма в два, молоток с насечкой — бучарду, как он его называл, — и я начал. Никаких объяснений он мне по работе не давал. «По ходу, — говорил он, — по ходу».

Я принялся за работу. Скобление щеткой прошло довольно успешно, правда, я наглотался пыли (надеть респиратор я не догадался, хотя он был тут же). Маленькое пятно я насилу, кажется, вырубил, хотя и не вполне добросовестно. На большое решил наплевать — закрою, мол, потом штукатуркой, и концы в воду. Затем принялся лупить бучардой по стене.

Работа подвигалась медленно, я устал, взмок, смозолил руки. Аж волдыри на ладонях выступили. Ну нет, думаю, батя, эта работа не по мне. Пусть трактор работает, он железный. Сел и сижу.

Отец подходит, посмеивается. Посмотрел-посмотрел на мою работу, посопел-посопел. А ну покажь, говорит, как ты это делаешь — бучардой то есть стукаю. Показал.

— Не, не так, — говорит. — Пенпендикулярно, — говорит, — надо, пенпендикулярно. И двумя руками.

Дак какого ж ты рожна раньше-то, мол, молчал?!

— Э-э, нет, — говорит, — братец. По ходу надо. По ходу. Лучше усваивается.

Попробовал «пенпендикулярно» — лучше вроде, но все равно тяжело. Умаялся.

Ручка, может, говорю, коротковатая?

— Может, — говорит. — Пойди сделай попробуй, в столярку, подлиннее.

Иду в столярку. Он — за мной. Со столярами стоит курит, перемигивается. Стал я ссаживать молоток с ручки. Насилу управился. А они перемаргиваются себе, посмеиваются. Ну-ну, мол, парень, ну-ну.

Ссадил наконец молоток. Рукоятку верчу-осматриваю. Что-то, гляжу, ручка как бы недавно срезана, свежий такой срез, раствором замазан — не ты ли, батя, думаю, постарался? Но — молчу. Выбрал материалу легкого, топором как-никак обтюкал — за рубанок. Легкая получилась ручка, без сучков, без задоринок. Отличная получилась ручка, сосновая. А батя все молчит и как бы не смотрит в мою сторону. Заклинил я молоток железом, еще раз шкуркой по рукоятке прошелся — ну, думаю, сам черт теперь мне не брат. Пойдет, думаю, теперь, Роберт, у тебя дело. Само поскачет. Пойдем, батя.

Пришли. Стук да стук — по стене стукаю — отлично, думаю, стукается. Не-ет, батя, думаю, это ты рукоятку обрезал, больше некому. Твои штучки. Раз десять только и стукнул — ручка обломилась. У самого молотка как бритвой срезало.

— М-да… — промычал отец, вертя в руках молоток. — Не с того, может, материалу?

То есть ручка сделана.

— А с какого надо?

— Да я так думаю: с березы.

— Дак какого ж ты…

— По ходу, Роберт, по ходу.

Пошли делать из березы. Он меня тут заодно и рубанок держать поучил, и место прибрать заставил (я в тот раз оставил верстак неубранным). Ручку он сам заклинил березовым же клинышком.

— Ну, вот теперь ничего вроде бы молоточек, — сказал он и бросил бучарду в ведро с водой — чтоб разбухало. — Пошли обедать.

В столовой он поставил меня рядом с собой, взял два подноса и стал набирать на них свои борщи и перловки. Хеку взял.

Я посмеиваюсь:

— Ты что-то, батя, я примечаю, больше есть стал?

Да нет, говорит. Как раньше.

— Это я, — говорит, — для тебя стараюсь. Теперь я тебя с а м кормить буду.

— Как так?

— А вот так, хватит, побрал своих яблочков-блинчиков. Ты счас работаешь, тебе пролетарская пища нужна.

А яблочки я печеные и блинчики с вареньем подлинно любил.

— Ну уж нет! — возмутился я. — Еще чего? Сам работаю!

— Ты у меня учеником, — спрашивает, — или бригадиром?

— Ну, учеником.

— Ну так и подчиняйся Всю твою жизнь теперь наблюдать буду.

Пришлось есть перловку.

Так весь год, пока я у него в учениках ходил, все смотрел за моей диетой. От яблочек и запеканок я и сам, впрочем, вскоре отказался: работа была тяжелая, жилы я на ней повытянул.

Пообедали — я за газетку. Он у меня — хвать ее из рук. А ну, говорит, пошли работу доканчивать.

— Дак перерыв же! — взревел я. — Кусочки-то пусть хотя сперва улягутся!

— Перерыв, — согласился он. — Для тех, кто работал. А мы с тобой молоток настраивали. Пошли.

Пришли опять к той стенке.

— Давай, — говорит, — начинай. Здорово это у тебя получается.

Я — за молоток, он — за мою газетку. Луплю бучардой со злобы что есть силы. А он знай посмеивается.

— Так, так. Молодец, Роберт, орел. На соль уже заработал. А ел-то — коклеты.

Быстро я тогда с той стенкой расправился. Признаюсь, со злобы. Крошево рикошетило от стен, как пули. Отец и тот от этой бетонной картечи газеткой укрывался. Но глаз за мной не уставал, держал.

Заштриховал я стену часто, глубоко. Даже самому понравилось. Ладони — сплошная мозоль.

— Так, — говорит, — все?

— Да все вроде, — говорю, — сам видишь.

Сижу отпыхиваюсь, крошку из-за пазухи выбираю. Гордый.

— Посмотри лучше.

— Чего смотреть-то, сам видишь. Дворец съездов.

— Так, ну пошли тогда раствор готовить.

Делаем раствор. Я — песок сею, на грохот бросаю, цемент таскаю, отец — веслом в ящике помешивает, посмеивается. Вода рядом была. Потом и меня заставил мешать. Тяжеленько!

Стали обрызг делать. Тут уж он мне свое искусство вовсю показал. Лузги (вертикальные линии углов) он сам отделывал, потолок тоже. На потолок раствор не глядя, из-за плеча, набрасывал. Ас. А мог еще «от себя» и «над собой» — так эти приемы называются. Это пониже классом.

На следующий день — продолжаем. Маяки поставили, накрыв делаем.

Он опять за потолок взялся. Уж закончил его, а я все вожусь, все на одном месте топчусь: то живот у меня на стене получится, то яма, то натаск, то пропуск. Сокол весь в застывшем растворе, тяжелющий, штукатурка царапает. Полутерок — тоже не лучше.

Отец стал помогать мне.

— Смотри, — говорит, — как. — И ну строчить своими ручищами.

Ничего не объясняет, только смотри, мол. Так поймешь. Вмиг и загрунтовал, и закрыл мою стенку. Сокол в его руках как шелковый ходит. Как атласный. Ну, думаю, батя, понятно: все дело в этом соколе, он у тебя какой-то особенный. (Сокол — это гладкая доска с ручкой, 30×40 см, служит как для поддержания порции раствора на весу, так и для разравнивания раствора по поверхности.) Надо, думаю, остаться сегодня и другой себе сделать, поглаже, ну хоть из текстолита. Перехитрю отца.

Остался после работы, сделал себе инструмент на загляденье. Ручку привернул, шурупы впотай пустил. Даже фасочку по краям снял. Гладкий получился, как стекло. Ну, думаю, держись, батя, посмотрим теперь, кто кого.

Назавтра я с новым соколом, а отец ровно ничего не замечает. Знай помалкивает. Работает себе. Углы разделывает, потолок поправляет. К вечеру доделал я свою стенку с грехом пополам — руки так и отваливаются. Зря я на этот текстолит рассчитывал: он хоть и гладкий, да тяжелый, как свинец. Раствор на нем тоже не держится, съезжает. Выбросил я его потихоньку в мусор и щебенкой прикрыл. Вечная, мол, память. На следующее утро опять достаю свой старый, мастерком от раствора обстукиваю.

— Что, не понравился текстолитовый? — смеется отец. — Сам не заглаживает?

— Тяжелый, — буркнул я. — Руки отваливаются.

Я его с устатку аж обеими руками попеременке держал, приноравливался.

— То-то же. Никогда себя умней других не держи. Ну, иди сюда. Поучу, как сокола́ держат.

И он стал учить меня. Сокол должен лежать на руке, на предплечье (а я его держал на вытянутой руке, как рюмку) — так его легче держать и он более устойчив. При нанесении раствора сокол слегка наклоняют к стене, тогда рука, держащая сокол, не пачкается раствором. При набрасывании работает только кисть — вот так, — а не вся рука. Раствор с сокола забирают концом мастерка или его правым ребром — от себя (а не к себе, как я делал). После работы сокол, мастерок, терка и другой работающий с раствором инструмент тщательно промываются, чтобы назавтра работать с чистым инструментом. И так далее.

— Понял?

— Понял.

— А ну, покажи.

Я показал, побросал немного раствор. Легко получается!

— Дак чего же ты, батя, сразу-то не показал, я бы…

— По ходу, Роберт, по ходу.

Это вообще была его постоянная присказка. Принцип жизни, можно сказать. Ни за что раньше времени не разъяснит. Считал, что до всего человек должен дойти сам. А если уж не доходит — тогда растолковать. Не раньше. Считал, что ошибки человеку необходимы, что только преодоленная, а не несовершённая ошибка ведет к мастерству. Диалектик. Вот так он меня и учил. Никаких поблажек и послаблений на молодость и неумение не делал. Заставлял, если надо, переделывать до пяти раз. И после работы оставлял, и раньше, до смены, мы с ним приходили, когда я не справлялся, случалось, прихватывал и выходные. Норма есть норма, говорил. Воспитывал. Странно, через нашу работу он вообще стал больше внимания на меня обращать. И дома, бывало, и на улице все с нотациями своими приставал. Мать и та меня жалела. Нинка ехидничала: это, мол, не картинки твои рисовать. Все университет мой вспоминали. Мои университеты.

Привередлив был отец в работе, как тысяча чертей. Я уж и разряд получил, самостоятельно стал работать. А он все муштрует, контролирует меня. О профессиональной моей гордости разговоры ведет. Она у меня, по его предположениям, тоже должна быть.

Помню, работали мы как-то раз с бригадой в лесу, в детском туберкулезном санатории, на ремонте. Заново штукатурили палаты, прибивали новую дранку. Отец где-то в другом корпусе работал. Ну, думаю, отдохну хоть от него. Сделаю побыстрее — и загорать на полянку. С сестричками. Как бы не так. Пришел отец, посмотрел, походил по моим комнатам, посвистал.

— Переделать, — кратко сказал он. — Няньку за тобой? Отодрать и переделать.

Я дурака валяю, ровно не понимаю:

— А чо, батя, а чо?

— Я тебя как учил — замачивать дранку на ночь, а ты? Краснеть за тебя потом?

Дранка действительно вся потрескалась, когда я ее набивал, штукатурка будет держаться плохо. Надо было все-таки замочить.

— Окромя того, — продолжал отец, — я тебя как учил сортировать дрань — на выходную и про́стильную? Так?

— Ну, так.

— А ты?

— Ну, подумаешь, велика разница. Штукатурка закроет.

— Не велика, а все-таки есть. Давай переделывай. — И он взял мастерок и мигом порешил всю мою работу. Порубил дранку.

Простильная (нижняя) и выходная (верхняя) дрань действительно различаются. На выходную отбирается более толстая и ровная, а узкая и кривая идет на простильную. Кроме того, простильная дрань должна быть не тоньше трех миллиметров, чтобы при наложении на нее выходной под выходными рядами образовались пустоты, промежутки, под которые потом должен попасть раствор и хорошо сцепиться с выходной дранью. Я же набил как попало, надеясь, что раствор все скроет. Но от отца не скроешь даже под штукатуркой, не то что так. Пришлось все переделывать, после работы. Вот и позагорал с сестричками. Да еще и до рейсового автобуса несколько километров топать, наш уехал, как полагается, в пять.

Вот такая учеба. Помню еще, после полугода, что ли, моей практики, мы шли однажды с отцом после смены мимо той компрессорной — моей первой, самой первой работы, где я тогда бетонную стенку штукатурил. Он и говорит:

— Давай зайдем. Посмотрим.

— Да чего там смотреть, отец, мне некогда.

— Зайдем.

Заходим. Компрессорную уж пускать собираются, рабочих — слесарей, наладчиков, машинистов — полно. Бабы окна докрашивают. Отец мне на ту стену и показывает:

— Помнишь, — говорит, — твоя первая стенка?

— О-очень, — говорю, — даже хорошо помню, батя. Век не забуду. — А ладоши мои аж воспламенились от жара, вспомнили тогдашние мозоли.

— Посмотри, — говорит, — внимательно. Видишь?

— Ну.

— Что это?

— Что-что. Пятно жирное, сам видишь.

— Я-то вижу. А почему бы это? Почему вышло?

— Не удалено пятно, вот и вышло.

— Соображаешь. Вот возьми теперь и удали.

Я на него глаза выпучил. Да ты чего, мол, батя, не спятил ли? В своем ли уме? После шести-то месяцев.

— Не буду.

— Ничего, Роберт, давай, — положил он мне на плечо свою тяжелую руку. — Надо.

Я поежился. Аж судорогой плечо свело.

— Дак чего ж ты сразу тогда мне не сказал? — заорал я на него. — Я же спрашивал!

— По ходу, Роберт, по ходу, — сказал он. — Я у тебя тоже спрашивал. — И ушел.

Пришлось мне тогда эту работу свою переделывать. Насилу, злясь, я вырубил зубилом то огромное пятно и заштукатурил снова. Рабочие подсмеивались надо мной: давай, Роберт, давай. Растворчику не поднести? Такой у отца был характер. Еще и побелить потом эту стенку заставил.

Красить тоже интересно учил. Дал табуретку и сказал: на, покрась. Ну, думаю, батя, это тебе и в детском саду выкрасят. Посмеиваюсь. Раз-два, раз-два — готова табуретка, на, батя, получай. Отец взял табуретку в два пальца — и ну ее передо мной во все стороны крутить-поворачивать.

— Видишь пропуски?

— Вижу, отец. — Пропусков и непрокрасов и правда было много.

— То-то же. А это ведь еще пока токо табуретка. Смекай.

Потом, после завода, мы с отцом на сдаче жилых объектов работали, отделочные работы. Он меня к себе как бы в напарники взял. Работа нашей бригады всегда лучшей была — и не из-за премий там или грамот (я в этом, когда отец уехал, сам убедился), просто уважали отца, а из-за меня — так еще больше любили. Потому что он и мне, как и всем прочим, спуску не давал. Даже еще больше с меня требовал. И никогда не ходил ни за кем и не проверял, процежена ли краска, заделаны ли под батареями плинтуса, не оставлено ли каких-нибудь недоделок под обоями: знал, что все будет сделано не за страх, а за совесть. Но я — статья особая. Мне он и через год только-только начал доверять.

Сам он делал наиболее трудную, квалифицированную работу: разделывал углы, настилал плитку, облицовывал стены. Особенно я любил наблюдать за ним, когда он дверные и оконные отвесы делал: музыкант, да и только. Мастерок и терка так и мелькали в его руках, раствора не падало на пол ни капли. Раствор он вообще всегда готовил себе сам, особенно густой, вязкий, как тесто, он стоял у него рядом, в железных носилках. Таким раствором особенно трудно работать — слишком густой, он быстро застывает, приходится спешить, ошибаться некогда. Да и сила нужна в руке. Таким раствором, каким работал мой отец, никто больше не решался работать, даже мастера своего дела. Не рисковали. Я же стоял на козлах и заделывал русты (эта работа, заделывание потолочных швов, тоже считается высококвалифицированной, и она особенно хорошо и чисто у меня получалась — но наутро у меня отваливались руки), я же стоял на козлах и с завистью наблюдал за ним.

— Ну что, брат, хочешь, поучу, — подмигивал он мне весело. — Уже пора.

— Нет-нет, — махал я на него руками. — Мне еще рано.

— Как знаешь. Но вообще-то уже пора.

Потом он меня научил и этому.

Многому я у него научился: масляные краски наносятся только на абсолютно сухие поверхности, олифу перед проолифкой подогревают (так она лучше впитывается), но вместо проолифки лучше прогрунтовать поверхность жидкой краской того же цвета — качественней и экономичней, при окраске штрихи перекрещиваются под прямым углом; если приходится окрашивать три раза, то при первой и третьей окраске штрихи кладутся вертикально, а при второй — горизонтально; чтобы известь не отбеливалась, в нее добавляют соль и олифу (олифу — лучше всего); на кисть нажимают сначала слабо, а по мере расходования краски — все сильнее; при окрашивании потолков учитывают падение света из окон; последние штрихи должны быть направлены от окна, то есть по направлению световых лучей (это открытие я сделал, собственно говоря, сам — после восемнадцатикратной, что ли, побелки потолка, — отец только посмеивался); если в помещении свет падает не с одной стороны, а с двух или нескольких, то последние штрихи направляются по длине потолка — и т. д. и т. п. Он научил меня составлять колеры, железнить пол «сухим» и «мокрым» способом, делать различные шпаклевки, научил исправлять, казалось бы, неисправимые дефекты штукатурки и окрашивания. Он научил меня класть вертикальную и горизонтальную плитку, настилать паркет, резать стекло. Я прилично работаю рубанком и топором. И он научил меня работать без рукавиц — с моими рукавицами он особенно долго боролся (я не мог без них, у меня все время сохли от раствора и известки руки), он считал, что если я не научусь работать без них, то хорошего штукатура из меня никогда не выйдет. Рука должна чувствовать мастерок, как скальпель, говорил он, а в рукавице его не почувствуешь.

Потом отец уехал. Забрал мать и мою младшую сестру Маринку — и уехал. В Набережные Челны, на Каму. У бабки там дом. Он и меня забрать с собой хотел, да я уперся.

— Ну, смотри, — говорит, — Роберт, не женишься через год — сам приеду и женю. — Боялся, чтобы я без него тут опять нее запил, на мою женитьбу он очень рассчитывал. Мне уже тогда двадцать четыре почти стукнуло.

— Во всяком случае, — полушутя-полусерьезно продолжал отец, — из квартиры выпишу и с собой заберу. А, мать?

— Оставь ты его, — всплакнула мать, — сам не маленький. За Ниной, Роберт, смотри. Она ведь знаешь какая…

Знаю, мол. Хо-орошо знаю.

И они уехали. Нинка осталась со мной, в школе доучиваться, а потом, через год, уехала и она. Я остался один.

Потихоньку я взялся опять за свои старые картинки, что-то писал, лепил, резал. Самодеятельное творчество на дому. Но это не спасало от тоски. Друзей у меня не было. Опять я стал потихоньку заглядывать в бутылку, прогуливать, не ночевать дома, отец слал мне угрожающие письма (ему жаловались на меня из бригады) и обещал в первый же свой отпуск забрать меня отсюда. Пил я один, дома, запершись на кухне. Я, видите ли, стыдился собаки: она меня к моему занятию не поощряла. Я выходил из дому и бродил по городу.

Потом я женился на Алисе. Женитьба меня застала как раз посреди моего нарастающего разгула и только несколько приостановила его. Потом покатилось еще быстрей. В первые месяцы после свадьбы мы особенно часто ссорились с Алисой, и, когда она уходила от меня или уезжала в командировку, я брался за старое с новой силой. Ссоры только подливали масла в огонь. На работе меня терпели лишь из уважения к отцу.

Самоощущение мое в те дни было ужасным; родители уехали, я неуч и, видимо, им останусь, картинки мои — сплошное ничтожество, с Алисой я — почти в постоянной ссоре. Вино довершало дело. Даже сам себе я был противен тогда. Дрожание, потливость, сердцебиение, непонятная тревога, страх, кошмарные сны, непрерывные идеи самоуничтожения, быстрая истощаемость мотивов и побуждений, — бывало, даже ботинки, в которых я падал на постель, снять для меня было целой проблемой. «Снять», — решала где-то далеко внутри меня моя робкая воля. «Нет, не могу пока, подожду еще», — отменял кто-то, тоже внутри меня, ее решение — и так я валялся в обуви до утра. А чтобы спуститься, например, за почтой, выключить телевизор или почистить на ночь зубы — тут мне необходимо было такое обоснование, какого не потребует даже научная гипотеза. Синдром Буриданова осла. Борьба мотивов, которая у здорового человека разрешается обычно в считанные секунды, у меня могла длиться часами, если не сутками, причем дело так и не заканчивалось ничем, мотивы как бы истощали друг друга — и я о них на время забывал. Потом все начиналось снова.

Я допился даже до судорог: моя правая икроножная мышца задавала, бывало, мне такие задачи, которые мне не под силу было разрешить и в целый вечер: мышца внезапно сокращалась, ногу сводило, потом отпускало, потом опять сводило — и я катался по кухне в обнимку со своей судорогой, применяя к ней всю гамму своих изощреннейших лексических средств — от возвышенно-поэтических до заборных; потом она все-таки отпускала меня ненадолго, и, пытаясь обмануть ее, я наливал себе из-под крана воды (в этом случае судорога выжидательно молчала), а уж потом, потихоньку, обманывая больше себя, чем ее, я наливал из бутылки — и она стремительно срабатывала вновь — условный рефлекс, не больше, — причем какая-то тончайшая мимическая мышца лица под моим правым глазом всякий раз дублировала это сокращение ноги тикообразным подергиванием века: они всегда действовали в паре, иногда, впрочем, меняясь порядком: то сначала одна, то другая, но всегда вызывая одна другую. Дези же ломилась в это время ко мне и жалобно скулила, не зная, чего я больше заслуживаю: сочувствия или презрения; я все-таки так думаю: она спасала меня. Но засовы мои были крепки.

Алиса яростно взялась за мое воспитание. Что это ей взбрело в голову — сам не знаю. Может, боялась, что меня с работы вышибут — я уже был на грани. Она пошла к моему начальству (предварительно хорошенько уложив волосы и подведя губы), применила какие-то свои связи и выхлопотала мне направление на «излечение», на сорок дней, с сохранением среднего заработка (в те времена еще платили за это «лечение»), привезла меня в Кедрики (заведение находилось за городом, в небольшой кедровой роще, и больные поэтично звали его Кедриками). Я в общем не возражал. Отдохну, думаю, а там посмотрим. Может, и правда пить брошу. Да и с работой теперь обойдется, не выгонят.

Повезла меня туда «сама» Алиса, ехали долго, в автобусе. Я чистенький, выбритый, на алкоголика совсем не похожий. Еще и песни под нос мурлыкаю, бодрюсь. Правда, руки все-таки дрожат и во рту сохнет. Да и на коленках у меня жалостливый такой узелок трясется, в цветастенькой такой выгоревшей косыночке: Алиса мне такой собрала, постаралась. Как в тюрьму. Любила всякие «драмы». Так и оставила меня на несколько недель за крашеным веселеньким забором. Ушла и даже не оглянулась.

А я — грустил здесь. Алиса редко посещала меня. Морила меня своим отсутствием. Считала, что это входит в систему моего излечения. Она воспитывала меня своими письмами. Длиннейшими, на пишущей машинке. (Первый экземпляр и первую копию она оставляла себе, мне доставался третий.) Присылала длиннющие списки книг, которые я должен был здесь прочесть, — с Бальзаком, Томасом Манном и Руссо. Передавала кипы альбомов — с Моне, Тулуз-Лотреком и Писсарро; обещала Фрагонара и Курбе; подарила к рождению Коро. Она, видите ли, «влияла» на меня. «Лепила». Благо глина была мягкой и податливой.

Я вздыхал, прочитав письмо. Мне хотелось исправиться и начать «новую» жизнь. Я прилежно читал, рассматривал, изучал. Мыл перед альбомами руки (сообщил ей в письме об этом своем завоевании). Это ей нравилось. Это был первый признак культуры, «первая ласточка самосовершенствования», как выражалась она. Хотя, сколько себя помню, никогда с грязными руками не ходил. Все равно она меня считала ужасно неотесанным и грубым. Но уже подающим надежду. По излечении она обещала «проинтервьюировать» меня (сажать надо за такие слова) — задумала какой-то репортаж века: с покаянным монологом Н. Н., бывшего алкоголика и психа, — прямо с больничной койки.

Все-таки она раза два была у меня. Приносила апельсинов — солнечных своих плодов. Апельсин и Алиса — это были явления как бы одного порядка. Даже вкус у них был один и тот же. (Ибо у каждого человека — свой плод, и человек как бы сам является им: я, например, пересоленный, пустой изнутри огурец, а моя сестрица Нинка — айва.) Я равнодушно, когда Алиса уходила, откладывал ею принесенные альбомы с их даже не приблизительной, а просто выдуманной полиграфией, с отталкивающими, неестественными красками, оттиснутыми равнодушными машинами. Я глядел в потолок, катая на груди ее теплые апельсины. Я заболел. Заболел по-настоящему. Я заболел выздоровлением. Чего-то, может, мне хотелось — но чего? Я не понимал. Или то моя долго не наступавшая зрелость наконец постучалась ко мне. Подходящее место, ничего не скажешь. Грустно.

С книгами было еще хуже. «Волшебную гору», от которой Алиса была просто без ума, я преспокойно похерил, выписав из нее лишь одну мысль, да и то, кажется, Плотина. Что-то о том, что мы должны стыдиться своего тела и стыдимся, если мы подлинно духовны. Как-то она попалась мне на глаза, когда я листал книгу. После «Доктора Фаустуса» у меня родилось лишь праздное желание послушать Шенберга. Да и то лишь потому, что тот заявил (я узнал об этом из примечаний), что время покажет, кто из них двоих был чьим современником — он, Шенберг, был современником Манна или наоборот. Забавно.

Томас Манн. Видит бог, я его прилежно изучал. «Иосифа и его братьев», например, я и теперь настоятельно рекомендую тем, кто мучается бессонницей. Помогает. Как мог, я объяснял Алисе в письмах, что его проза псевдоинтеллектуальна, что я не встречал у этого автора ни одной мысли — если, конечно, не считать мыслями пережевывание чужих, старых, — что он только эссеист, историк культуры, не больше, — что угодно, но только не художник, не художник. Алиса всплескивала руками — ах! (вижу этот ее растерянный жест) — ах! Как можно, как можно! — и присылала мне следующий роман. Я совсем, оказывается, не исправился! Даже наоборот. В письме, однако, я солидно обещался прочесть все, что ни заблагорассудится прислать моей душеньке — именно этим словом и обещал, — но сам прочитывал лишь предисловия — на тот случай, если ей вздумается потом меня проконтролировать, такие санкции она ко мне применяла и прежде. Бывало, устраивала мне целый экзамен по истории литературы, причем даже при гостях — чтобы мне было стыдно, если что. Но я с честью выдерживал любые испытания, старался не ударить в грязь лицом: вступительные статьи бывали так обстоятельны!

Итак, Алиса принялась воспитывать меня. «Лепить», как она монументалистски выражалась. Глина, правда, была не слишком благородной, но податливой, и из нее, казалось, можно было сделать все, что пожелаешь. Но когда портрет бывал уже почти закончен, он вдруг снова нечаянно вырывался из рук — и разбивался. Она опять бралась за работу: я снова попадал «туда». Алиса плакала. Алиса ломала руки. Заикалась, гневалась, причитала. Говорила, что Горбатова (моя фамилия по второму отцу) только могила исправит — ее посильный каламбур.

Но Томас Манн был мне все-таки полезен. В каком-то из своих писем, кажется к Адорно, он однажды признался: «Все мы здесь, в Европе, как щенки, смотрим снизу вверх на этого русского льва». Как-то так. Имелся в виду, конечно, Лев Толстой — этот грозно рыкающий лев.

Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что там за лев такой, — я открыл его книги. Стыдно признаться, но Толстого я тогда еще не читал. Школьных же верхушек едва хватало на равнодушие к Толстому. Я начал с первого тома. Писатель потряс меня. Я мечтал о сыне, которого назову Львом, и даже о внуке — я уже думал об этом! — которого назову так же. Было прочитано все, вплоть до вариантов, дневников и всяких воспоминаний о нем. Даже всякие тщедушные монографии и то интересовали меня. Несокрушимая нравственная сила — вот что больше всего привлекало меня в этом писателе. Я отчетливо видел, что его творческая мощь питалась этой силой, и только ею. Как смешны поэтому любые попытки художника обойтись без этой всепокоряющей нравственной силы, то есть не только не развивать и всячески взращивать ее в себе, но замалчивать и истреблять ее. Увы, в двадцатом веке обходятся даже без элементарной порядочности.

От яснополянского старца пошли все расширяющиеся круги, имя за именем, книга за книгой; и каждая из этих книг и имен приносила еще свое созвездие книг, которые почти никогда не противоречили друг другу — при сопоставлении их друг с другом. Все извлекаемое из этих книг было как бы проекцией одной и той же истины на различные уровни сознания (моего собственного в том числе), сознания, которое все больше раскрывалось и обнажалось, впитывая в себя эту мощную пищу. Но это было уже потом, позже. Такова заслуга Томаса Манна.

Пить я бросил. Стал взрослым. Несколько честных и глубоких книг сделали со мной то, чего не смогли сделать никакие увещевания и лекарства. Алиса почувствовала, что со мною неладно. Я еще раз вышел из-под ее опеки — теперь уже навсегда. Она, казалось бы, должна была радоваться за меня, но она только грустно смотрела куда-то мимо меня и качала головой. Я забросил свою живопись. Я забросил себя. Забросил жену. Забросил все. Я замкнулся, мы перестали бывать на людях. Она хотела «вылепить» меня — а я вылепил себя сам. Казалось, она хотела иногда вернуть меня к моему прежнему состоянию: ведь был я тогда такой понятный, управляемый, обозримый. Мы перестали бывать с ней вместе где бы то ни было. Я неделями не брился, перестал следить за собакой, с работы — сразу за книгу — и молчок. Она качала головой: лучше бы уж я пил. Но опять я забежал вперед: это было уже потом, после моего последнего возвращения из Кедриков.

Пришел я в последний раз оттуда тихий, смирный, с больничным узелком за спиной. Алисы дома не было. Я не спеша убрался в квартире, перетащил свою кровать в маленькую комнатку, погулял с Дези. Она уже отвыкла от меня — не верила, что я не уйду снова. Пошел на работу, написал заявление, взял расчет. Работу я решил поменять, пойти на рудоремонтный завод оформителем. Пускай не так прибыльно, но зато спокойнее. Куда мне? Детей у меня нет, Катька выросла. Да и стыдно было перед теми, с кем вместе работал. Хотелось порвать со своим прошлым. Мне казалось, что лучше всего было начинать с работы.

Пришел на рудоремонтный. Меня уже давно зазывал сюда Степан Степаныч — мы познакомились с ним в Кедриках, он тоже лежал там. За пристрастие к спиртному его все, даже медперсонал, звали так: Стакан Стаканыч. Славный был старик. Он походатайствовал за меня перед директором, и меня приняли. В понедельник я должен был выходить на новую работу.

А пока я пошел домой. Когда Алиса пришла вечером, я даже не вышел к ней. Было не стыдно, было безразлично. Я устал от борьбы с собой. И она тоже не заглянула ко мне.

Утром я стоял, как всегда, в дверях спальни и смотрел на нее, спящую Алису. Она мне сказала:

— Сядь, — с закрытыми глазами, показав место рядом с собой.

Я сел.

— Вернулся?

— Да, Алиса.

— Давай заканчивать, Роберт. Я больше не могу. Все.

Она заплакала, сказала, что ей стыдно за меня. Что над ней смеются. Что она ничего не успевает со мной. Что я лишил ее творческой силы, что она не может не думать обо мне, даже когда пишет. Ходит какая-то заторможенная. Что мы уже давно не муж и жена. Что надо заканчивать. Все.

Я пожал плечами. В общем, мне было все равно. Развод так развод, какая разница. Я готов.

Она рассмеялась. Мы как-то легко, весело решились на это, под циничные поцелуи и жаркий лед последних ласк. Она быстро все устроила, нас развели в два дня. Я взял на себя судебные издержки. Двести рублей, которые я так никогда и не заплатил.

Было солнечно, морозно, не покрытая снегом земля была легка и звонка, мы шли под руку, постоянно попадая ногами в вымороженные лужи, давя прозрачный молодой лед, — такие еще молодые — и такие — уже — свободные. Опять была осень, как тогда, когда мы познакомились с Алисой. Но по-другому солнечная и морозная, чем тогда. Все-таки с Алисой мне было легче пережить перемену. Мы съели большой прощальный арбуз, пригубили муската — и разошлись каждый по своим делам, будто бы неотложным. Я — заканчивать оформление на новую работу, она — в редакцию. Через час я вернулся домой, подутюжил свою черную пару и пошел на танцы. Другие девчата жались по стенам, другая звучала музыка, другие одежды, другие парни — не мы, не мы. Я спустился в курилку, сунул в карман свой вышедший из моды галстук и глянул в зеркало. Двадцать девять, увы. У висков блеснула седина, глаза мутны, плечи сутулы. Для этих пятнадцати-шестнадцатилетних подростков — вполне ископаем. Увы.

Я пошел к Косте (мы уже были с ним года два как знакомы) и сыграл с ним партию в шахматы. Потом я пожаловался ему на свою жизнь, он мне на свою, потом мы оба вместе — на жизнь вообще. Потом выпили. А потом пришла Лора и отправила меня домой. Я еще успел на последний сеанс в кино.

Именно там, в кино, я заметил, что уже другая погода на дворе, что выросло новое поколение и что я уже не юн. Да и не молод. Другие мальчишки и девчонки сидели на последнем ряду, держались за ручки и целовались — не мы. Как печально — не расстаться с юностью — знать, что другие с ней расстанутся тоже; вот что, собственно, составляет зрелость. Но они еще не знали.

Я вышел, не досмотрев фильма. Какая-то сыщицкая героическая любовь.

Я погулял еще по городу, съездил на вокзал. Посмотрел на уходящие поезда. Бросить все, уехать куда-нибудь. Куда? Вот именно — куда? Это ведь только уходящие поезда — зовут, но ведь и они все равно куда-нибудь приходят. Идеальная же для меня обстановка: покой в вечно летящем поезде. Но мой-то поезд стоял, а внутри его был невообразимый хаос. Нелепость, которой не замечают пассажиры.

Было около двух. Я подкатил к дому на такси и посидел еще немного у себя в подъезде на ступеньках. Не хотелось так «рано» возвращаться домой: я должен был теперь показать ей свою «свободу», я должен был теперь вести настоящую холостую жизнь. Но вдруг Алисы еще нет дома? А если все-таки она дома, то два часа — этого уже достаточно, чтобы показать свою «свободу», или нет? Нет, рано. Я накинул для верности еще полчаса и подремал. Сверху неслись какие-то женские не то стоны, не то вздохи, опять, наверное, мой сосед Валерка тискал дородную десятиклассницу из соседнего подъезда. Все стены на площадке вытер. Посидев еще с десять минут, я встал.

Я поднялся к себе, вставил ключ — и тут увидел на верхней площадке Алису, прикорнувшую на подоконнике. Одна нога на батарее, сапоги брошены на полу. Почему-то мне ее стало жаль: такая несчастная. Сидит и дремлет, уткнувшись в воротник. Другая нога на весу.

— Разве у тебя нет ключа? — дотронулся я до нее.

— Есть ключ, — повертела она ключом перед моим носом и высунула, как маленькая, язык.

Мы рассмеялись. Она тоже, оказывается, показывала мне свою свободу. Мы могли бы так прождать друг друга до второго пришествия. Смешно.

Мы понимающе посмотрели друг на друга и легли в одну постель. Так и живем с тех пор, разведенные. Даже лучше. Ароматнее, что ли. Считается, что у меня пока нечем заплатить за развод. А суд не настаивает. И мы живем. В паспортах тоже полный порядок. Катьке мы ничего не говорили.

Доходы, правда, у нас раздельные. Алиса научилась варить суп из концентратов и иногда угощает меня им от полноты сердца, а я дарю ей по старой памяти безделушки. И конечно, кухня в праздники остается за мной: мы свято храним репутацию нашего дома. Для знакомых у нас все по-прежнему, мы им ничего не говорили. Чтобы они, не дай бог, чего не заподозрили, Алиса проявляет ко мне усиленную при них нежность, а когда гости уходят — усиленное безразличие. Чтобы, не дай бог, чего не подумал я. Но ей бывает приятно, когда я стелю для нас обоих.

Ну, что еще о себе? У меня печень. В последнее время она сильно у меня расходилась (сказывается моя бурная молодость), так что когда кто-нибудь спрашивает меня:

— Старик, ты чем живешь — сердцем или головой? — я серьезно отвечаю ему:

— Увы, уже давно одной печенью, — и не вру.

Говорят, что я угрюм, нелюдим, не люблю людей, ищу одиночества. Не скрою, ищу. В одиночестве, думается мне, вопреки распространенному мнению, мы достигаем объективности существования (и мышления), ибо всякое сосуществование с другими пристрастно, несправедливо, полно ошибок, случайно, нечаянно.

Итак, вот я весь как на ладони — не я, а мои поступки. Что же касается мотивов, то пусть ими займутся другие, если будет охота. Мне они представляются неисследимыми.

МОЯ РАБОТА. СТАКАН СТАКАНЫЧ

Работаем мы со Степанычем. Давно, лет шесть или семь. Сработались и не замечаем друг друга. Как не замечаешь, например, своей руки.

Мастерская у нас просторная, но не светлая. В две комнаты и два окна. Вся загромождена шкафами, ящиками, столами, фанерой, флягами с краской, обрезками досок и пенопласта. Окна — на север, узкие, темные, с частыми литыми решетками, которые нам никак не удается вытащить: работать темно. Да еще на подоконники Стаканыч вечно наставляет своих цветов — чтобы было, значит, уютнее. Оживить мастерскую, сделать ее домашней, «уютней» — это постоянный бзик старика, его идефикс. Цветы все время погибают от запахов ацетона и красок, сначала желтеют, роняют листья, потом засыхают совсем.

— Слабый у них характер, нежный, — вздыхает Стаканыч. — Можно сказать, почти что женский.

— Антилигентный? — не поднимая головы, спрашиваю я.

— Вот-вот. Чисто твои барышни, а не цветки.

— А ты их, Степаныч, молоком поливай. Помогает.

— Не-а, не поможет. Уже пробовал. Слабая у них система, на ацетон не рассчитанная. Не то что мы с тобой.

Мы рассчитаны. У нас молоко.

В середине большой комнаты у нас высокий наклонный стол и длинноногие табуреты. На этом столе мы пишем планшеты. Рамки для планшетов мы заказываем в столярке, а затем обклеиваем их ватманом, чаще всего уже старым, использованным, — и пишем. Но оборотная сторона ватмана чистая, и бумага еще раз идет в дело. На использованной стороне — чаще всего чертежи. Всякие, я в них ничего не понимаю. Но Степаныч, когда ему надоедает работать, эти чертежи изучает. Оттянет свои круглые, видавшие виды очки — и рассматривает, что-то там пришептывает и соображает. Интересуется. Научно-техническая революция, ничего не поделаешь. Очки у него треснутые и на резинке.

На столе: гуашь, фломастеры, кисти, перья, ножи из полотен, скальпели, клей, тампоны из поролона, резинки, скрепки, карандаши. На стенах развешаны различные трафареты: шрифты и орнаменты; деревянные циркули и треугольники, стальные и пластмассовые линейки, плакаты по технике безопасности, образцы дорожных знаков. Кроме того, узкий простенок между окном и дверью сплошь, от пола до потолка, завешан раскрашенными фанерными орденами — творчество моего Степаныча. Целая выставка. Он не воевал, но ордена его слабость. Очень хочет быть когда-нибудь чем-нибудь награжденным. На нашем авангардистском, заляпанном в несколько красочных слоев полу (я хотел его однажды скопировать и отослать на бьеннале) — фляги с красками, лаками, растворителями, ацетоном, олифой. Все это полагается убирать в наш противопожарный сейф, но куда все это уместить? Так и стоит все по углам. Раньше у нас были из-за этого неприятности с пожарниками, теперь мы живем с ними мирно: делаем что-нибудь для них — стенную газету к празднику или роскошное поздравление к супружескому юбилею, например, с розочками, голубками, лютиками. Бывают довольны. Эмали, подкрасить машину или холодильник, тоже даем. И они нас прощают. Теперь мы со Степанычем опустились даже до того, что налили в наши огнетушители ацетона и повесили их на стенку, как полагается по безопасности. Тары-то не хватает. А огнетушители эти мы со Степанычем как-то зимой на снегу испытали, вернее, испытывал один Степаныч, а я в сторонке за снежной кучей держался, подтрухивал. Степаныч, как Сусанин, забрел отважно в снег и открыл оба огнетушителя сразу; затем чего-то испугался и бросил их, а они, кружась, ну его стегать желтыми струями! Степаныч споткнулся и давай делать круги вокруг них по снегу, по-пластунски. То-то было смеху. Без шапки, весь в желтой липкой пене, с залепленными глазами, продрогший, злой, — как Зевс, сверкал он на меня своими молниями. Давно я так не хохотал. Дай бог здоровья старику, потешил. Он неделю потом со мной не разговаривал. Даже ацетон назад, когда я им заправил огнетушители, вылил — нечего, говорит, п р о т и в о п о ж а р н у ю т е х н и к у п о д в с я к и е г л у п о с т и з а н и м а т ь. Обиделся. Но потом отошел.

В противопожарном же ящике теперь в основном Стаканычевы пустые бутылки. Лежат без дела, пылятся, пока, в какой-нибудь свой звездный час, Степаныч не просветлеет и не сдаст их все разом, рублей на 30—50. Специально для этой цели дежурку пригоняет, вместе потом с шофером и распивают. Но случается иногда от этих бутылок и польза: когда тары не хватает, мы разливаем в них лак и краску. Помогает производству.

Работаем мы с восьми до пяти. С перерывом на обед. В обед Степаныч сосет из бутылки выдаваемые нам по вредности спецжиры (снятое молоко и кефир) и заедает его ватрушками — экономит. Я хожу в столовую. После обеда мы лежим с полчасика на столах (нога на ногу, под голову фуфайку) и ведем интересные политико-экономические беседы. Собственно, говорит только Степаныч, а я слушаю. Старик просвещает меня по части международной политики — он выписывает две газеты и регулярно смотрит программу «Время». Кроме того, он мне рассказывает, что нового на переднем крае науки. Сам он купил недавно микроскоп и разглядывает в него дома каких-то букашек. Скоро отечественная микробиология обогатится каким-нибудь новым достижением.

Работа у нас не тяжелая, но нудная и однообразная. За те шесть лет, что я здесь, я изучил ее до гвоздя. Пишем мы всегда одно и то же: лозунги, призывы, плакаты. Социалистические обязательства. Парторг приходит в мастерскую и с вечера задает нам работу на завтра. Чтобы утром не было простоя. В день рождения своей жены он тоже просит ему нарисовать что-нибудь безобидное. Я рисую ему всегда одно и то же: букет революционных гвоздик на фоне Спасской башни или серпа с молотом, ну, и дата юбилея, соответственно. Он очень правильный, наш парторг. Все воспитывает нас со Степанычем, особенно меня. «Запорожец» у него тоже красный. Но гаража пока нет.

В общем, хватает работы, без дела не бываем. В основном справляемся, но перед праздниками всегда завал, часто приходится оставаться после работы. Мне кажется, что даже внутренности мои пропахивают тогда красками и ацетоном, а Дези в такие дни даже не встречает меня, как она это всегда делает, дома, а стоит лишь на пороге своей комнаты и формально помахивает хвостом. Не любит этих запахов.

Из окна у нас вид. На переднем плане — черный, закопченный жестяной ящик, в нем мы сжигаем мусор. Дальше — куча старых лозунгов, транспарантов, плакатов; никто, видно, не решается их просто выбросить, а все тащат их к нам: мол, вы делали, вы и разбирайтесь, куда их теперь. Но мы тоже не знаем.

Чуть дальше — железнодорожная линия, по ней ходит мотовоз с платформами. Этот мотовоз любит встать иногда напротив, загородить свет и тарахтеть день-деньской, но в пять снимается и отправляется домой. Депо тут же, рядом. Где они шляются, эти паровозники, пока мотовоз стоит, не знаю. Зимой они заглядывают и к нам: погреться, покурить, стравить анекдот. Степаныч их любит и никогда не выгоняет: сам когда-то работал машинистом.

Ну, что еще? Да, вот та куча металлолома — очень древняя, старая, старее, кажется, самого завода. В ней: щеки дробилок, изуродованные мельничные шары, невесть как сюда попавший рулон изношенной транспортерной ленты, станины металлорежущих станков; мы тоже сюда подбрасываем свои банки-склянки, — в общем, это не металлолом, а уже давно просто свалка. Из литейки вывалили сюда несколько машин шлака. За этим пейзажем — другой: разобранные, со спутанными тросами, экскаваторы, пришедшие на ремонт с карьеров. Стоят, устало опустив ковши; зубья у ковшей выщерблены, стрелы помяты, гусеницы порваны: нелегко, видно, и им дается эта схватка с природой. Изработавшиеся, они — как люди — каждый со своим характером, со своим лицом. Я всегда удивляюсь долговечности и выносливости человека, когда смотрю на эти машины: нет, человек служит дольше.

Слева в нашем окне — железнодорожный переезд; когда он пуст, на нем скачут вороны. Утром через переезд проходит рыжая лошадь с дремлющим извозчиком на телеге, цыганом. Эта лошадь возит продукты в нашу столовую. Иногда еще здесь прогромыхивают «КрАЗы», «КамАЗы», трактора и другой дельный народ, но в общем довольно редко, основная дорога проходит у транспортной проходной. Над переездом — полосатые габаритные ворота, квадратные стальные столбы из сварного швеллера. Наверху поперечина из трубы. Там, в трубе, свила себе гнездо какая-то птица. Одинокая, одна. Никто к ней никогда не прилетал, и детей у нее, наверное, не будет. За воротами — ремонтно-экскаваторный цех, с крыши которого всю зиму свищет желтый конденсат. Целые глыбы ржавого льда намерзают к весне, и нас со Степанычем посылают иногда отбивать лед. Народу не хватает. В цеху ремонтируют ковши, стрелы, гусеницы, перематывают троса, восстанавливают двигатели. Мертвый огонь электросварки с тяжелым, как бы из-под земли, ходом молота. Птица привыкла к ним.

Степаныч стар. Лет семьдесят, не меньше. Ну, шестьдесят восемь. В этом году ему на пенсию. Он отбывал и поэтому на пенсию пойдет позже. За что, не говорит. Тщательно скрывает этот факт своей биографии. Как-то, прослезившись по пьянке, иносказательно, намеками он рассказывал мне про «одного честного человека», который только за одну катушку ниток червонец отбухал. Только за одну. Нес ее через проходную. Если это он про себя, то врет. Натура у него хищная, одной катушкой он бы наверняка не прельстился. Но он молчит.

Я уже говорил, что в мастерской у нас две комнаты: одна как бы его, Степаныча, а другая как бы моя. У Степаныча там идиллия: занавесочки, кружавчики, под порогом половичок. Створки самодельного шкафа он обклеил цветными репродукциями из «Огонька» и покрыл их лаком. Эти репродукции суть: Рембрандт, «Автопортрет с Саскией на коленях», Васнецов, «Три богатыря», «Девятый вал» Айвазовского и т. п. Особенно много у Стаканыча Рубенса. Любит этого художника. Он ему понятен, близок. Такой земной. Далее еще на стенах имеются: портрет Черепановых вместе с паровозом (местная реликвия) и портреты генерала Карбышева и Фомы Аквинского — где-то он этого богослова раздобыл. Кажется, выдрал из старой «Нивы».

— А Фома тебе зачем? — как-то спросил я у Стаканыча. Неотомистом Стаканыч стал, что ли?

— Надо, Федя, надо, — таинственно отвечал старик.

Всех он крестит «Федями», когда таинственный. А таким он бывает два раза в месяц: перед авансом и получкой.

В мастерской — мольберт Степаныча. В каждой мастерской должен быть мольберт, считает он. Вдохновляет. На нем он иногда пишет свои картинки и сбывает их на базаре. Дома творить ему старуха не дает. Когда у старика вдохновение, он выпроваживает меня из мастерской пораньше, запирается — и сам черт тогда ему не брат. Берет палитру, отходит от мольберта, прищуривается, задумывается, снова прищуривается — а затем бросается на холст, как бык на тореадора. Краска брызжет во все стороны, глаза сверкают, седые клочки из-под тюбетейки развеваются, как на ветру, — не Стаканыч, а Сикейрос какой-то. Вдохновение. Потом сбывает свои вдохновенные полотна на рынке. «Обнаженные» среди скал, полян, у ручьев, берез и т. п. — его постоянная тема. Вернее, его заказчиков. Но пишет он и «для души». Уже года три стоит у нас в мастерской незаконченный натюрморт Степаныча под названием «Сундук матери». Что-то Степанычу мешает закончить это великое полотно. На холсте: зеленый, в железную клетку сундук с раскрытой крышкой, из сундука как-то демонстративно картинно выпущено украинское полотенце с вышивкой, на внутренней стороне крышки — икона, на дне сундука — обернутые газетой сапоги (головки видны), новехонькая буденовка и из-под нее — эфес шашки. Натюрморт не закончен — и будет ли? Художник, в общем, Степаныч никакой. Какой-то искусственный, мертвый, слишком верноподданнический натюрморт. Перспектива здесь чудовищно нарушена, во всем — намеренность, холодность, фальшь, даже сложена буденовка таким образом, что мы видим всю звезду, все пять ее концов сразу. Полотенце тоже слишком уж беспричинно выпущено из сундука, эдакая псевдославянская ширь и залихватскость, и вообще непонятно, зачем этот сундук открыт. Проветривается, что ли? Или специально для зрителя? Но я Степанычу этого не говорю, критики он не выносит. Хвалю. Сдержанная (чуть с завистью) похвала профессионала. Отлично. Шедевр станковой живописи. Бесславие противников обеспечено. Но халтуру, которую он гонит на рынке, я разделываю во все корки, — впрочем, этим его не проймешь, над ней он и сам подсмеивается. Еще Степаныч отлил недавно из алебастра огромного олимпийского Мишку, но он ему не нравится. Все хочет разбить его, говорит: слишком громоздко. Но пока колеблется. Сомневается. Спрашивает у меня совета. Говорит, что разбил же Роден скульптуру Бальзака (информация «Огонька»), а почему-де он не должен разбивать Мишку? Бальзак Родена и Мишка Стаканыча. Смешно. Но, вообще говоря, Степаныч не лишен какой-то наивной монументальности характера: прост и величествен, как сам народ.

Степаныч копит деньги. Собирает по рублику. Ибо у него мечта. Голубая. Цвета морской волны. Домик с садиком у самого синего моря. Старуха у него уже есть.

— Ну, сколько, Степаныч, там у тебя уже имеется? — интересуюсь я его сбережениями, все-таки интересно, как у него там продвигается, болею за него.

— Не копится, Федя, не копится, — хитро подмигивает старик. — Цены-то знаешь сейчас? У!

Он улыбается. Копятся, видимо, все-таки. Ло́жатся дружка к дружке.

Еще Степаныч смолит лыжи. Тоже зарабатывает. Хотя у нас в мастерской и тепло, но на кирпичном фундаменте стоит «козел» — асбестовая труба со спиралью, на ней мы разогреваем клей. На этом-то «козле» Степаныч и смолит лыжи. По первому снегу нам натаскивают их в мастерскую целые штабеля, и чад тогда стоит у нас невообразимый. Я воюю против этих лыж, Степаныч хмурится, но все-таки продолжает в выходные и после работы. Больно уж доходное дело. Меньше трояка — пятерки дать постесняются — любителей-то лыжных прогулок сколько? Думать надо. Однажды даже целую группу «Здоровье» заводскую обсмолил. Денежки так и скачут к нему в карман. Сами прыгают.

— У-у-ух, хрусты́! До чего же вас иногда ненавижу, а все равно люблю! — крякает довольный старик, убирая деньги вовнутрь. Сложная у него натура, амбивалентная. Амбивалентность Стаканыча.

Повсюду Степаныч иностранных табличек понавешал — с фильма какого, что ли, списал или за кордон ездил? — NO SMOKING — и внизу перевод, значит: НЕ КУРИТЬ. Пожароопасно, мол. А сам садит свою махру чуть не на фляге с ацетоном — и хоть бы ему что. Противоречия Стаканыча так и раздирают. Как капитализм.

Эти таблички — для других. Зимой у нас часто собирается народ. Погреться, посудачить за жизнь, за политику. С сигаретами, с анекдотами. Женский пол затрагивают. Историю из семейной жизни (чаще чужой) расскажут. Еще про что.

Приходят чаще рабочие: составители вагонов, монтеры, изолировщики, путейцы. Эти всё больше молчат с мороза, отогреваются. Но бывает и другой народ. Мы, так сказать, на перепутье всех дорог. Зимой, когда случаются снежные заносы и выгоняют на пути расчищать снег конторских, у нас бывает и интеллигенция: ИТР, машинистки, бухгалтера. Те заходят греться каждые полчаса и сидят по два. Я в охотку разговариваю с ними, а Степаныч молчит и становится загадочным, как сфинкс. Курить же запрещает, а инженерам замечания делает: чтобы, дескать, при женщинах непристойного не говорили, блюли свое звание. Моралист несчастный. Любит права качнуть.

Когда уходят, ворчит:

— С вашими сигаретами, анекдотами… Инженера́!

Инженера́ ему называются.

В последнее время Степаныч развил бурную деятельность. Чувствуется, что мечта вот-вот станет явью. Да и на пенсию скоро, надо спешить. Каждый день он обнаруживает все новые и новые источники дохода. Сколько их! Пенопласт-то он рыбакам на удочки гонит, посылочные ящики сколачивает, картинки на базаре сбывает, краской тоже иногда приторговывает. Даже древки от старых флагов, лозунгов и транспарантов и то пускает в дело. По полтинничку сбывает желающим. Эти палки у нас приходят просить на метлы, на лопаты, туда-сюда. Иногда жадничает и не дает. Самому, мол, нужны.

— Рупь, — артачится старик. Отдаст за тридцать копеек. Но просит соскоблить цвет, чтоб не застукали. Лояльный.

Сам он эти ручки распиливает на коротенькие чурочки и топит ими титан. Носит домой. Старый, выцветший кумач тоже домой тащит, его старуха эту материю стирает, мешает с другим тряпьем и ткет половики. На продажу. Хорошие выходят половики.

Вообще Степаныч пустой домой никогда не уходит. Лампочку какую, дровишек на титан взять, струганых досточек на рукоделье, кисточек, красочки — а что? — это его ежедневная ноша. Свяжет все сыромятным ремешком, досточками обложит — и через плечо. На проходной его и не останавливают: обрезки. Отходы производства. На обрезки и отходы Степаныч право заслужил, он тридцать лет на одном месте работает, его весь завод знает. Ветеран.

Похоронные ленты Степаныч также пишет. Я у него тут тоже хлеба не отбиваю. Терпеть их не могу, меня чуть не тошнит, а он ничего, берет. Привыкший. Выводит знай буковки. Он их старательно, эти ленты, отделывает, даже зубчики, если надо, вырежет. Тоже по рублику. По рваному. По хрусту. Пишет он на лентах зубным порошком, разведенным на столярном клее. Серебро. Но — вредный. Просят у него готическим — пишет славянским, просят славянским — пишет армянским или бог его знает каким. Все равно довольны. Готическим, однако, Степаныч пока не владеет. Не сподобился еще. Все просит меня научить его.

— Вот разучу готический, — мечтает вслух Степаныч, — потекут денежки. — Почему-то ему кажется, что на готический клиент так и пойдет. Сам мереть ради его лент станет.

Иные просят написать на лентах бронзой. Настаивают даже. Стаканыч тогда вскипает:

— Бронзой ему! А знаешь ты, невежа, сколько твоя бронза сохнет?! Покойник-то ждать не станет! Бронзой! Еще при жизни заказывать надо, если бронзой! Вот бери и пиши, раз ты такой умник!

Когда все-таки настаивают и Степаныч все-таки соглашается, то наша мастерская в течение нескольких дней похожа тогда на бюро ритуальных услуг. Сохнут ленты действительно долго, краска разводится на олифе, и Степаныч развешивает их по всей мастерской. Они всюду мешают нам, свисают с потолка, стульев, форточек, мы ходим и путаемся в них, задеваем их головами, мажемся, чертыхаемся и проклинаем всех на свете умерших, умирающих и еще только собирающихся умереть, а Степаныч еще и клянется никогда больше не браться за эту работу. Зато и дерет он! Да еще и приговаривает заказчику:

— Не жмись, потряси мошну. Работа-то, а? Сам бы ради такой ленточки не пожалел, помер. Да кто писать станет?

На праздник мы наряжаем машину на демонстрацию. Степаныч долго ходит вокруг грузовика, вымеряет портновским сантиметром, пишет цифирки в блокноте и что-то кумекает. Материал нам на это дают новый, краски — лучшие, доски — отличные. Не жалеют. Степаныч и здесь выкраивает: хорошие доски — в заначку, обойдемся и старыми, под материалом все равно не видно, краску тоже не перерасходует, кумач в сборку тоже не даст, все поплоше да поплоще старается — и натягивает его так, что аж гвозди выскакивают. Нам за такое оформление уже не раз влетало.

При всем при том у Стаканыча этика. Трудовая. Профессиональная. Есть у нас в мастерской такая папка: с орнаментами, заставками, трафаретками, открытками, вырезками из журналов — на все случаи оформительской жизни. Художники-оформители такие папки «халтурфондом» называют. Это удобно: можно быстро, не ломая головы, подобрать материал на любую тему, набросать эскиз, прикинуть заголовок. Знай рисуй. Так вот, этой папки Степаныч не касается. П р и н ц и п и а л ь н о. Говорит, что халтура на работе — это недобросовестно (на базар можно). Нечестно. Что на работе нужно творчество. Даже буквенными трафаретами никогда не пользуется, а строчит все тексты от руки. Они у него и правда получаются как литые, типографские. Мне тоже не очень дает халтурить, присматривает за мной. Говорит, что работать надо, а не придуриваться и по телефону «трекать». В общем, конечно, он добросовестный, мой Степаныч, работу выполняет прилежно. Начальство в основном рассчитывает на него. На меня — только идейно. Все-таки Степаныч консерватор. Старость.

По телефону я разговаривать раньше, точно, любил. Говорю и говорю, пока не надоест. Больше с Костей, а то и с Алисой. Телефон у нас в мастерской тяжелый, какой-то чугунный, металлический — шахтный, по нему приказы по корпусу отдавать, а не Котькины жалобы на судьбу выслушивать. Телефон висит у нас рядом с входной дверью и зимой очень настывает. Зимой по нему говорить холодно, мерзнут руки. И уши. У меня для этой цели даже рукавица меховая припасена — тут же лежит, на аппарате. Собственно, и раньше, и теперь говорю по нему только я. С начальством или с кем другим словом перемолвиться. Стаканыч, тот все на глухоту ссылается, — по-моему, он телефонов просто боится. Когда ему надо куда-нибудь позвонить, он просит меня набрать номер и побеседовать за него. Сам не может. В справочное, например, в поликлинику, в магазин. Где что дают и что почем. Любознательный. В поликлинике в основном насчет зубов интересуется, консультируется. Который уж год собирается вставить, но все боится, тянет.

Когда я длинно беседую с кем-нибудь, Стаканыч долго крепится, а затем начинает вредно стучать молотком по жести, выводить меня, — как раз сейчас ему понадобилось вдруг клепать железо или забивать гвоздь. Я надеваю еще для задору свою меховую рукавицу, затыкаю одно ухо — и продолжаю. Стаканыч прямо выходит из себя. В эти минуты он меня просто ненавидит. Бог его знает почему. Может, потому, что всякие заковыристые слова употребляю. Они ему непонятны.

— Шапку дать? — ехидно спрашивает старик, хотя на улице лето.

Он беззвучно шепчет губами — матерится. Аж зубами скрипит.

— На работе надо работать, а не разговоры разговаривать, — считает Степаныч.

— Не по делу не бо́тать? — подзуживаю я Степаныча: у него нет-нет да и вырвется блатное словечко.

— Пац-цан, — презрительно выдавливает Степаныч, — штаны на лямках. Што ты в жизни видел? Зеленый, как три рубля.

Но в общем Степаныч не конфликтный. Ворчит себе под нос что-нибудь, но я не обращаю внимания. Ссоримся мы только из-за радио, которое он вечно включает на всю катушку, — мешает сосредоточиться. Ему оно не мешает, и слушает он все подряд: известия, оперу, спортивные передачи, политические обзоры. Говорит, что радио ему помогает жить. Его духовная пища.

У Стаканыча производственный роман. Служебный. Перед концом работы приходит к нам убраться и помыть пол Фетисиха, здоровенная сорокалетняя баба с родинкой в пол-лица. Она этой родинки стесняется и прикрывает ее платком. Живет одна. Помимо уборки она заходит к нам еще несколько раз в день — проведать и взять горячей воды из системы для уборки других помещений. Уборку она производит так: сначала сметает мусор — обрезки бумаги, пенопласта и т. п. в угол, прикрывает все это лопатой, а затем намачивает везде лентяйкой пол и садится беседовать со Степанычем. О чем они — бог их знает, но когда я утром прихожу на работу, то пол редко бывает чист. Причем и ведро, и другие инструменты Фетисихи тут же, и Стаканыч норовит их как-нибудь эдак скрыть. Краснеет. Говорит, кто только на этакое чучело может польститься, неужели же находятся такие. Что он бы никогда… и т. п. Но откуда-то он все-таки знает, что у нее дома нет ни одного зеркала (как-то проговорился). Это интересно: женщина без зеркала; Степаныч, видимо, поэтому ею и заинтересовался. Пускай даже будет такая фантастически громадная родинка, как у нее. Женщина его мечты.

Ну, что еще у нас? Ах, да. Среди фляг, банок и ведер с красками бродит еще у нас кошка. Кот. Взъерошенный, с какими-то безумными глазами, в каких-то свалявшихся цветных сосульках вместо шерсти. Эту кошку принес я. Подобрал в подъезде. Принес ее в мастерскую, а Степаныч ну ее на руках таскать, как ребенка, нянчить, песни люлюкать. Расчувствовался, старый. Я такого от него не ожидал, все-таки суровый старик, к нежностям не привыкший. Сколотил он кошке ящик, бросил подстилку, нагреб из пожарного короба песка — и поместил все это в угол, где у нас всякая краскотара. Так беленькая и прижилась тут, среди красок, ацетона и растворителей. Нюх, я думаю, у нее отшибло совсем. Ничего не слышит. Да еще Стаканыч вытер об нее однажды по пьянке руки, от нитроэмали. Кошечка долго болела, но выжила. Теперь она стала какая-то серая, линючая, вся повылезла и мышей не ловит. Стаканыч ее зовет Обтиром — обтирается об нее, по-моему, регулярно. Она привыкла, хотя и страшно мяучит. Но все-таки она любит не меня, а Степаныча. Степаныч простонародней, ближе к природе, угощает колбасой и ведет с ней в получку умственные разговоры.

— Аптир! Аптирка! Поди суда к дяде Степе, не бойсь! Не бойся, сегодня не буду, ну! Видишь, руки чистые!

Обтирка с сомнением выглядывает из-за фляги, обдумывает предложение.

— Поди, говорю, суда, коляску колбасы дам. Водки, ну. Эх, ничего ты, брат, в жизни не понимаешь…

На колбасу Обтир согласный, на водку — нет. Стаканыч напоил его однажды «Старорусской», смешал водку с молоком — и напоил. Одуревший от наших красок кот (увы, это был все-таки кот) сразу не разобрался — и выхлестал всю свою черепушку до дна. То-то было веселья. Кот представил нам алкогольное опьянение во всех его фазах: шатаясь, валясь с ног и ползая на брюхе. Потом, отлежавшись, проводил нас до проходной (его ежедневная обязанность) — и сгинул. Стаканыч по нем уж панихиду служил, поминки справил — с тройным одеколоном и ватрушкой. Но потом кот вернулся. Стаканыч предположил, что он пятнадцать суток отсиживал.

Два раза в месяц Степаныч усаживается на перевернутый табурет, кладет на флягу фанерку и выкладывает на нее свои яства: колбасу, копченый колбасный сыр, папиросы или махру, бутылку. Для порядка осведомившись у меня: «Не будешь?» — он наливает себе в стакан, предварительно отчертив по наклейке ногтем. Боится обмануть себя. Завтра он продолжит. Раньше же старику и двух бутылок было мало, теперь сильно сдал. Не позволяет себе больше маленькой. Старость.

— Ну, поехали.

И, уловив каким-то движением души, что уже пора, он берет свой захватанный крашеными пальцами стакан, чокается с бутылкой и еще раз говорит:

— Ну, поехали, Стаканыч. С днем художника. Будем.

День художника у него регулярно, два раза в месяц: в аванс и получку.

Выпив, Степаныч рассуждает:

— Вот пью ее, заразу, а не следовало бы. Ведь был уже там, был, а все мне, старому дураку, неймется. Не понимается. Ох и допьешься же ты, Степаныч, допьешься. Старуха твоя тогда с кем жить станет?

— Да чего ты, Степаныч, помирай, не беспокойся, — убеждаю я старика. — Найдем ей жениха что надо. С деньгами, с зубами. Сам женюсь, если что. Ты только завещание оставь, не забудь. Без завещания я не согласный.

Степаныч не слушает. Пропускает мимо ушей. Для него эта мысль непереносима.

— А ведь грипп, зараза, — продолжает он. — Как не выпить. Ангина, японский бог, гонконгская. Кашель сухой. Тут и святой сопьется.

— Ты бы, Степаныч, лекарство какое принял, — показываю я на аптечку. — Пользуйся, пока дают.

— Не, не буду. Иммунку разрушает. Не буду.

— Чего-чего разрушает? — полезли у меня глаза на лоб. — Чего-чего?

Стаканыч смущенно хлопает глазами: может, оговорился?

— Ну, эту, как ее, Роберт, ты знаешь… ИММУННУЮ СИСТЕМУ, — выдавил он наконец и зарделся.

Н-ну! Этого я даже от Степаныча не ожидал. Немедленно на айсберг! На необитаемый остров! В пещеру! Он, видите ли, иммунную систему бережет, он, видите ли, лекарств не употребляет! И никакого Пятницу я там не потерплю.

Так Степаныч вкусил от древа познания. С кем только, не с Фетисихой ли? Это она у нас любительница на медицинские темы порассуждать, журнал «Здоровье» выписывает. С ней.

Вот так и работаем. Мажем, клеим, рисуем. Водку пьем. Режем пенопласт. Красим. Трудимся, словом. Вечером оттираем руки ацетоном и переодеваемся. Степаныч стыдливо отворачивается от меня, показывая на своих трусах цветные латки, и кряхтя влазит в брюки. Вязанка Стаканыча уже на пороге, ждет его.

Мы еще сидим минут пять — десять, чтобы не выйти раньше и не попасться на глаза начальству, оставляем воды и хлеба коту, открываем форточку, вешаем на мастерскую замок — и исчезаем. До проходной я помогаю Степанычу донести его ношу, но на проходной отдаю. Меня с ней не пропустят.

За проходной мы расстаемся. Степаныч смотрит куда-то мимо меня, топчется на одном месте и наконец говорит:

— Ну, ты давай, Роберт, смотри завтра не опаздывай на работу. Работа все-таки работа. Как ни говори.

Он наставляет меня таким образом каждый день, хотя опаздывать мне еще не приходилось.

— Постараюсь, — говорю я, надо подыграть старику.

— Смотри. Все-таки ты помни, кто тебя сюда устроил. Сюда ведь тоже всякого не возьмут.

Да-да, улыбаюсь я. Я помню. Просто ему хочется что-нибудь сказать мне на прощание. Хоть что-нибудь. Все-таки он у нас старший. Заслуженный. Передовой. Опытный. И рекомендация его действительно сыграла роль. Я обещаю ему.

Домой.

КАТЯ-КАТЬКА

Через год после нашей свадьбы с Алисой обнаружилось, что у нее есть ребенок. Девочка восьми лет. Алиса мне рассказала ужасно трогательную историю про физика, который ее обманул и бросил (а обманывать не имел права), — физики тогда еще бросали всех подряд — и скольких они оставили сиротами! Она простила его: он был аспирант.

Во-вторых, оказалось, что Алиса свою дочь не любит, она сама мне как-то в этом призналась — из-за отца, говорила она. Ее «обманутое» чувство, говорила Алиса, «перешло» потом на дочь. Она просто «забыла» ее. В-третьих, мне предлагалось тоже не думать об этом, просто выкинуть девчонку из головы, как бы ничего не было и нет, будто бы я взял Алису первоцветом. Согласитесь, мне это показалось невозможным. При всем своем старании я этого сделать не смог.

Девочку она сплавила на руки своей единокровной сестры, жеманной некрасивой барышни лет сорока с повадками старой девы. Она приняла Катьку — так звали девочку, — как подарок судьбы. Была, правда, когда-то и она замужем, за армейским, что ли, старшиной, но брак их, как выражались в старину, последствий не имел. Старшина же потом куда-то благополучно исчез.

Жила сестра Алисы со своим своенравным отцом, полковником в отставке, бывшим командующим артполком. Алиса сказала, что Лидия (так звали сестру) сама попросила у нее Катьку, а она пожалела сестру, отдала. «Надо же оставить что-нибудь и ей, — говорила сердобольная Алиса, — она так несчастна». Лидия, точно, была кругом больна, операций перенесла бессчетно, и в последней ей даже удалили грудь.

Жила наша Катька в военном городке, среди погон, казарм, веселой солдатской муштры, под присмотром спортивного деда, подтягивающегося по утрам, еще до побудки, на турнике по тринадцать раз до подбородка, бегающего еще кроссы с молодежью — и в снег и в дождь, форма одежды соблюдалась вместе со всеми, — задававшего еще молодым перцу, выскакивающего еще в беге впереди батареи, но то уже было так, бодрячество, бодрость: сердце стало уставать. Судите сами, какой же это, к примеру, кросс с валидолом? А он был, был, этот валидол, полковник с ним не расставался даже в бане (любил попариться) и брал с собой в парилку жестяную коробочку с таблетками; когда бежал, она, эта трубка, болталась у него, приспособленная на веревочке, наподобие судейского свистка, но под гимнастеркой. Он и сам себе не смел признаться в том, что эта коробочка болтается на груди, но она, точно, болталась. Правда, прибегал он к ней не часто — не слишком часто, скажем точнее.

Быт полковника был суров и прост: рано оставшийся один, брошенный сначала одной, а потом другой женщиной, он недолго горевал и весь отдался карьере. Его положение одиночки и воина, помноженное на скупость и аскетичность другой дочери, жившей рядом с ним, обязывало его к этому. Ни музыки, ни легкомысленного «гражданского» чтения, никаких других расслабляющих развлечений эта семья не знала: кроме воинских уставов, специальных военных изданий, справочников и книг по военной истории, в этом доме никаких других не было. Дочь же Лидия не работала, а только болела и вела суровое походное хозяйство отца. Но когда в окаменевшую, истрескавшуюся почву их дома был пересажен скромный полевой цветок — внучка Катя, Катя-Катька, полковник помягчел, сдал, накупил беллетристики, завел проигрыватель, даже купил наконец штатские брюки и тенниску для прогулок с внучкой, хотя воинскую дисциплину в своем доме продолжал строго поддерживать и никто, даже любимица внучка, не смел ее нарушать. За нарушение дисциплины на нее налагалось дисциплинарное взыскание — домашний арест — мера, применяемая только к старшим офицерам армии. И ни минутой раньше Катька из-под этого ареста освободиться бы не могла. Дисциплинарные взыскания, впрочем, применялись не к одной только Катьке, но и к тетке Кати-Катьки тоже.

Ежегодно теперь, после выхода на пенсию, полковник проходил вместе с новобранцами курс молодого бойца — его физическую программу. Вместе с дедом проходила этот курс и Катька, Катя-Катька, как любовно и уважительно звали ее в городке: бегала, прыгала, подтягивалась, стреляла из автомата в противогазе, ходила на лыжах, выезжала на стрельбы с батареей, посещала политзанятия и т. п. Но школьные, «штатские» науки как-то пренебрегались, как-то выпускались из виду, по ним Катька успевала только на тройку; сказать правду, полковник их слегка недолюбливал. Что такое, например, география? ботаника? литература? Полковник их немножечко презирал. Такое же пренебрежение ко всему «цивильному» усвоила и она. Итак, Катька была поставлена на довольствие в доме полковника и полностью взята им на воспитание.

Условия, которые поставил Алисе отец, были не слишком обременительными: не приезжать и не травмировать ребенка.

— У ребенка и так родовая травма, — говаривал полковник.

— Вот как? Какая же это, папа? Что-то мне ничего об этом не известно, — хлопала своими невинными кошачьими глазками Алиса, а полковник лаконично отвечал:

— ТАКАЯ мать.

Алиса плакала и просила простить ее.

Ходила Катька по городку в военных юбках, скроенных теткой из полковничьих отрезов, в ушитых защитного цвета рубашках, в пилотке, в шинели, в сапогах. Заходила проверить порядок в столовой, в казарме, в боксе. Когда ей прискучивало мужское общество, она шла на коммутатор к телефонисткам поиграть в какие-нибудь женские игры: посмотреться в зеркальце, примерить штатскую блузку, чулки, туфельки, подслушать вместе с девчатами какие-нибудь сердечные телефонные излияния сверхсрочника. Но с ними ей быстро прискучивало. Лучше постоять на КПП, посмотреть на проходящих.

— Рядовой Рябченко, — строго спрашивала Катька, — как вы носите пилотку?! На два пальца над правым ухом — не знаете? А звездочка почему не почищена, на гауптвахту захотели? Передайте вашему старшине, что я накладываю на вас взыскание: два наряда вне очереди.

— Есть два наряда вне очереди! — радостно отвечал солдат.

Катька удалялась.

Или — на вечерней поверке:

— Эй, Сорокин! Подтяни ремень, Сорокин! Распустил живот, как директор. Разжалую! — Сорокин получил к 23-му ефрейтора.

Вместе с дедом она прибывала утром в артбатарею на утренний осмотр. Проверяла обувь. Воротнички. Тумбочки. Проверяла со взводными, как вычищено оружие. Интересовалась личными делами. Вечером выходила вместе с батареей на прогулку и горланила с солдатами песни. Ходила с дежурным по части по городку, снимала пробу в столовой. С разводящими проверяла посты. Солдаты шутливо ее прозвали начальником штаба и отдавали ей в городке честь.

Когда Катька встречала кого-нибудь в городе из числа отпущенных в увольнение, то останавливала и требовала показать увольнительную. Делала отметку в увольнительной, если солдат курил на ходу или слишком громко разговаривал — не дай бог выражался, — придирчиво осматривала обувь, одежду. Особенно когда тот с женским полом прогуливался. Чтоб не уронил марки. Катьку в городке слушались — и не только из-за ее деда, «бати», которого они безгранично уважали. Просто им нравилась рыжеволосая озорная девчонка — и они подыгрывали ей.

Когда служивый увольнялся в запас, Катька провожала его до КПП, брала адрес, давала свой, отдавала честь, жала ему руку и просила не забывать их с дедом, писать письма. Солдатик искренно обещал и даже, точно, потом отвечал на одно или два Катькиных письма, но потом все как-то иссякало, засыхало. Гражданская привольная жизнь заверчивала солдата, и он все забывал. Но Катька не обижалась Она понимала.

Был их тихий ткацкий городок в ночи езды от нашего, но Алиса не слишком обременяла себя родительскими заботами: открытку и вафельный тортик ко дню рождения, два-три платьица на лето (которые Катька долго не носила — не любила «цивильного»), резиновые сапожки — к весне, валеночки — к зиме. Потом, когда Катька стала взрослее, то — лифчик к женскому дню и сорочку — к Новому году. Ко дню же Катькиного рождения посылала неизменный вафельный торт. Кроме того, в число материнских забот входили чуть ли не ежевечерние воспитательные, выматывающие мои нервы и бумажник разговоры с Катькой по телефону (по счетам всегда ходил платить я), с цитатами из Руссо, Монтеня и Сухомлинского, и я постепенно, год за годом вслушивался в ее сначала жалобный, какой-то детски испуганный, потом безразлично-уважительный, затем насмешливый, ироничный, глумящийся и, наконец, навсегда циничный голосок ее дочки: она звала (только по телефону) Алису «маменька», а когда она сама, очень редко, к нам звонила по какой-нибудь надобности и к телефону подходил я, так она еще слово «ерс» прибавляла: маменька-с, маменьку-с позовите; так и рос наш ребенок, и в этой быстро и глумливо меняющейся интонации Катькиного голоса только и можно было заметить ее повзросление и неумолимый бег времени — заодно. К тому же мне и некогда было особенно следить за этим: именно на время возмужания Катьки падает время моего бурного увлечения горькой. Так что «Катарина», как ее манерно называла Алиса, преспокойно обходилась без матери и тем более без отца. Теперь она совсем взрослая, наша девочка. Совсем.

Мы редко с ней виделись. Полковник нас к себе в гости не звал, а Катьку к нам не отпускал. Все-таки мы выбирались к ним иногда на праздники. С Алисой полковник обходился как с любимой дочерью в опале, меня же он попросту игнорировал. Помню, как он отрубил мне со всей армейской своей прямотой в первую же нашу встречу, когда узнал, что «даже» в армии я не служил:

— Хи-ляк! Я вас, кто в солдатской робе не хаживал, и за людей не считаю. А за родственников — так тем более.

Больше мы с ним не перемолвились ни словом. О чем было со мной разговаривать? Разумеется, не о чем. Я и молчал, пока они все там, домашние, предавались всяким военно-семейным воспоминаниям, выходил на балкон (он даже зимой у них не заклеивался), смотрел на низкие звезды, слушал вечернюю песню солдат на плацу и неумолчное та-та-та тяжелых пулеметов — где-то за городом, глубоко под землей, их пристреливали там на полигоне. В городке был военный завод.

Потом Катька стала приезжать к нам. Чаще — на праздники, реже — просто на каникулы. К тому времени она уже полностью завладела симпатией старого полковника и делала с ним все, что хотела. Алиса со всей своей спринтерской страстью бралась тогда за Катькино воспитание:

— Катька, уроки.

— Катька, следи за собой.

— Катька, в магазин. Матери надо помогать.

— Ну что это за манеры, Катарина?

Катька помогала. Она ухмылялась и своей развинченной походкой балованной полковницкой внучки (любопытно, что когда девочка выезжала из своего городка, то как-то сразу преображалась: становилась мягче, женственнее, теплее) — она ухмылялась и своей развинченной походкой подростка, руки в брюки, в кедах, кепке и джинсах, меряла наш коридор маленькими, в ступню, шажками, а затем, поймав на себе мой тяжелый взгляд (папа был выпимши), все-таки брала авоську и приносила в ней к вечеру две грязные морковки или полбулки обгрызенного со всех сторон хлеба, потратив остальные деньги либо на дорогие конфеты, либо на кино с мороженым, либо на заварные пирожные (ее слабость), либо просто на какой-нибудь поддельный пластмассово-латунный вздор — смотря по Катькиным обстоятельствам.

Она, впрочем, у нас не задерживалась и преспокойно отбывала к своему укладу — с «цивильными» она долго не могла. Накупленное и надаренное «штатское» она не брала с собой, а раздавала друзьям во дворе или попросту оставляла его нам. Она скучала по деду.

Помню, она приехала к нам как-то после шестого класса на каникулы, привезя в табеле одни тройки. Полковника положили в больницу с сердцем, и Алиса вытребовала дочку к себе. Решила вплотную заняться ее воспитанием. Даже меня было решено приобщить к педагогике — я только что вышел из очередного «кризиса». Алиса считала, что ребенку нужна твердая мужская рука. Рука отца. После краткой, веселой и поучительной вступительной речи (при вступлении на должность отца) с моей стороны (и ее шаловливого книксена — я наградил ее синенькой и отпустил с миром) и длинной, со ссылками на академика Сухомлинского и нервными выкриками со стороны матери (она отбирала у Катьки деньги, полагая, что в таком возрасте и т. п.), Катька вздохнула и пошла засаживаться за уроки, чтобы уж седьмой-то класс встретить во всеоружии своих несокрушимых знаний и закончить его на «одни пятерки» (с нее было взято обещание), — а Алиса укатила в командировку.

Я был внимательным отцом. Я взял на это время отпуск. Я бросил пить. Я вовремя будил нашу девочку, делал с нею зарядку и бегал трусцой; делал ей гоголь-моголь, пек ее любимое сладкое, баловал и нежил ее не хуже деда, но так же неукоснительно отправлял ее за стол делать уроки. Мы должны подтянуться. Мы должны исправиться за каникулы (я тоже). Показать им всем. Мы будем отличниками.

Я часто заглядывал в ее (то есть в мою, ставшую на время ее) комнату и удовлетворенно отмечал, что наш невозможный ребенок взялся наконец за ум и прилежно изучает науки, даже губку от прилежности, вон закусил и язычок от усидчивости вон выставил (Дези была положена, впрочем, у дверей во избежание бесцельных блужданий Катьки по квартире, что оказалось не слишком действенной мерой — они прекрасно ладили! Как обнаружилось потом, они были с собакой в сговоре).

Итак, Катька усердно занималась, высунув набок язычок, прищемив его зубками и подвернув от усердия ногу. Решала сложнейшие задачи (мне таких не решить) и учила английские слова. Потом перешла к устным предметам. К истории и литературе. Попросила, чтобы я принес ей с работы бумаги — обернуть учебники, я пошел специально на завод и принес. Молодец, девочка, так и надо. Чистюля. Мы им всем покажем. Аккуратность — лучшая черта воспитанной девочки. Она потупляла глазки.

Она дурачила нас с Дезикой целое лето (ах, старая, не углядела), она дурачила нас так целое лето, пока, уже в августе, мне не вздумалось взять и проверить ее. Она ничего не знала! Просто буквально ничего, я ей даже бы двойки не поставил. Ну хорошо, в точных науках я не силен, но в истории-то когда-то что-то смыслил. Даже пятерку по ней имел, могу показать дневник. Устрою сейчас Катьке по ней экзамен.

Я солидно развернул учебник истории, намереваясь поговорить с девочкой о Гуситских войнах (ее задание на тот день), а заодно и себя проверить (и свое мальчишеское пристрастие к Яну Гусу, — кажется, это он завещал натянуть после смерти свою кожу на барабан, чтобы и после смерти устрашать врагов, — я тогда еще уважал унтер-офицерские добродетели; или то был Ян Жижка? Два, Роберт, два). Я раскрыл учебник. Сразу же мне бросилась в глаза отчеркнутая по полю фраза: «Они молчали. Мими никогда не разговаривала, предаваясь любви: что значили слова в сравнении с выразительным языком ее тела?» Внизу — туда, через всю страницу, вела залихватская жирная стрела — ее старательным детским почерком было приписано: «Молодец. Так и надо». И подпись: Катарина.

Моя правая бровь вопросительно поползла вверх (здесь герою полагалось бы снять очки или, по крайней мере, хотя бы сдвинуть их на лоб, но он их, в полном соответствии со своим именем, не носил).

— Что-то это не слишком похоже на Гуситские войны, э, девочка? — сказал я, не сняв и не сдвинув очки (вместо этого я снял с книги обложку).

Я снял с книги бумагу и прочитал: «Алан Силлитоу. Ключ от двери». Подходящее чтение для ученицы шестого класса, ничего не скажешь. Старательная девочка, чистюля. Мы им покажем.

Я тут же разобрал все обложки ее математик (мать-и-мачех, сказала бы Катька), физик, русских и иностранных языков и обнаружил целый склад подобной же литературы. Хорошо, но куда она подевала учебники? Я спросил у нее об этом. Она невозмутимо засвистала, но по всему было видно — нервничала: так же, как мать, заболтала тапочкой и повела плечом — и как она мне напомнила тогда Алису! Под подушкой и матрацем я нашел еще у нее два романа Золя, облечься которым в приличную тогу наук помешала разве что только их несусветная толщина. Учебники она выбросила.

Я дал ей затрещину и удалился. Она прыснула и, совсем как Алиса, показала мне язык. Этим и закончился мой выдающийся вклад в мировую педагогику. Книги я конфисковал. Для острастки я положил Дези у дверей и строго приказал ей стеречь преступницу, а сам пока стал придумывать девчонке наказание. Зачем — и сам не знаю: в общем, я не знал, что с этой невозможной девчонкой делать и как с ней быть дальше. Пока же решил пойти и выпить пива, охладиться. Когда я вернулся, то Катька преспокойно прилаживала Дези на хвост бантик, еле сдерживаясь от смеха, закусив губы, — они были в сговоре! Отправив смутившуюся собаку в изгнание, я предложил Катьке самой выбрать наказание.

— Кино и мороженое! Мороженое и кино! — захлопала она радостно в ладоши и запрыгала по комнате, как коза.

Я подумал и согласился. Все-таки это лучше, чем слоняться по квартире без дела и изнывать от скуки.

Все оставшиеся Катькины каникулы мы бродили по городу, грелись на пляже, катались на лодке (Дези была с нами и чуть не перевернула однажды лодку, потом виновато сидела на корме со спасательным кругом на шее, а Катька от души хохотала), катались на лодке, ели шоколадное мороженое и ходили на вечерние сеансы в кино — наша девочка неожиданно повзрослела. Она вытащила из подвала наш старый мопед — на нем ездила когда-то моя сестра Нинка, — починила его во дворе с мальчишками и гоняла на нем до потери ног.

Скоро ей пришла пора уезжать. Было грустно! Когда мы с Дезикой провожали Катьку на поезд (они с ней сильно подружились), я поговорил с дочерью.

— Ну, ты там учись, Катя.

— Аха.

— Слушай тетку.

— Йес.

— Деда.

— Аха.

— Не балуй.

— А-ха.

— Поменьше читай.

Мы покатились со смеху.

— Живи, в общем.

— Ладно.

— Хочешь — пиши, я буду отвечать. Мать-то, сама знаешь, у нас человек занятый.

— О’кей.

— Ну все. Тетка там тебя встретит.

— Не, деда.

— Ну дед. Катя-Катька. Катенька.

Когда поезд тронулся и я, прилично спеша за ним, а в общем мысленно подгоняя его (никогда мне не удается растянуть сожаления расставания вплоть до ухода поезда — но Дези-то не мучилась своей преданностью), я помахал ей свернутой газетой, а она как-то боком, головкой, высунулась вдруг в узкое окошко вагона, суетливо, по-детски, замахала ручкой и со слезами в голосе крикнула мне:

— Я люблю тебя, Роберт!

Она всегда звала меня только по имени, подчеркивая этим, что ни о каких отцовско-дочерних чувствах и речи быть не может. Мать-то она звала куда как уважительней: Алиса Михайловна.

ДЕЗИ

Мы медленно возвращались домой, проводив Катю. Дези уныло плелась за мной, кивая головой, как лошадь. Все больше и больше отставая. Рядом, Дези, рядом. Собака нехотя подчинилась. Она грустила. Она упрекала меня. Даже не попросила нести газету. Глаза ее увлажнились, она избегала смотреть на меня. Она упрекала меня! Зачем я был так жесток и отправил Катю? Зачем был равнодушен? Почему мы не сели вместе с нею в поезд? Она упрекала.

Когда мы пришли домой, Дези со вздохом отправилась на свой лежак, минуя ванную, чего с ней никогда раньше не бывало. Я уж не трогал ее. После прогулки, она знала, всегда полагался душ — она ждала у дверей ванной, сколько бы я ни задерживался. А тут — сразу к себе. С собой на лежак она взяла фетровый теннисный мячик Кати, где-то она его отыскала. Припрятала, наверно, — такое за ней водилось. Ну да, помню, Катька, кажется, искала его, прямо с ног сбилась, свой мячик. Дези, конечно, Дези, она часто проделывала это с полюбившимися ей вещами. А к мячикам она вообще неравнодушна, питает к ним особую слабость, прямо глупеет перед ними. И вот теперь взяла с собой на лежак забытый фетровый мяч Кати, положила на него голову и закрыла глаза. Ей больно. Она вспоминает лето.

Итак, наша собака. Вот данные по ее родословной карточке.

Регистрационный номер — 407/19**. Порода — дог. Кличка — Дези. Пол — сука. Время рождения — 22 марта 19** года. Окрас — черный. Заводчик — такой-то. Владелец — такой-то. Адрес владельца — тот-то и тот-то. Дата вязки — тогда-то и тогда-то. Дальше в родословной идут графы с измерениями собаки, ее оценки на выставках, графа потомков для определения классности, графа комплексной оценки и т. д., на обороте — родословная таблица с четырьмя рядами предков и их оценками на выставках. Оценка родителей Дези на выставках — «очень хорошо», деда по отцу — «отлично», деда по матери — «очень хорошо». Обе бабки, и по отцовской, и по материнской линии, принадлежали к классу «элита».

Когда-то мы решили завести собаку. Собственно, инициатором всего этого дела была моя сестра Нинка. Мне, в общем, это было все равно — будет у нас собака или нет. Я даже боялся, что она помешает пить мне мой рислинг. Собаки, я слышал, пьяных не уважают.

Для начала Нинка натащила разной собачьей литературы, долго пыхтела, разбирая ее, а потом объявила, что ей нужна собака, и не какая-нибудь, а непременно дог — «и не ниже», как выражалась она на своем плебейском сленге. Отец пожал плечами: мол, смотри сама. Нинка стала искать щенка. Она даже написала в Ленинград, в тамошний клуб служебного собаководства, но ей оттуда ответили: не дурите, мол, у вас и свой клуб прекрасный, особенно доги, так что приобретайте у себя. В соседней области тоже был хороший клуб. Нинка надулась: ленинградского ей подавай, и все. Из города на Неве. В крайнем случае соглашалась на соседнюю область. У нас не хотела.

Собственно, о собаке еще речи не было. Нинка нервничала и грозилась, что ни в какой институт она через два года не пойдет, а пойдет лучше в техническое училище, если ей не разрешат купить собаку. Можно было подумать, что с ее тройками ее пригласят в Сорбонну.

Отец все еще молчал, думал. Мать же всегда — как он. Как он скажет. Я же сказал, что с собаками как с гостями: с ними хорошо, а без них еще лучше. Наконец отец, взвесив все «за» и «против», сказал:

— Будем пробовать. Но смотри у меня, Нинка, чтобы за собакой следить как полагается. И чтоб учебе не мешала. Продам.

Как я уже говорил, наших городских догов Нинка презирала, и мы стали писать в другой город. Списались с клубом, клуб нам дал адрес хозяйки, у дожихи которой скоро намечалось потомство, потом списались с этой хозяйкой, та поставила нас на очередь, спросив, кого нам — сучку или кобелька — самку или самца, мы стеснялись еще этих обычных в среде собаководов слов. Стали решать. Надо было уже ехать.

— Суку, — безапелляционно декларировала Нинка, она уже вошла во вкус и вовсю козыряла всякой собачьей терминологией.

— Е г о, — тихо произнес я свой мальчишеский эвфемизм.

— Может, действительно кобелька, а, Нинка? — покашливая в кулак, смущенно спросил отец. — А ты что, мать, думаешь?

— Да нам бы, отец, все-таки д е в о ч к у, — робко, краснея, откидывая локтем потные волосы, сказала мама — она стирала белье.

Всегда потом мать прибегала к этой ласковой замене.

— Я сказала — суку, кому собака приобретается, мне или ему, — толкнула меня Нинка. А я здесь при чем?

— Ну, ты смотри у меня, Нинка, что-то ты уж больно взрослая стала, — недовольно пробурчал отец. — Хоть бы нас с матерью постеснялась.

— А вот ничего не будет ей, тогда узнает, — поддержала мать.

Дальше, прямо из ванной, мать принялась развивать свои любимые идеи. Мол, в доме и так порядка нет, а с собакой и вовсе не будет; кошки разве одной мало — еще и собаку; в доме д е т и, а от собаки только одна зараза — чесотка, лишаи, парша, глисты, прости меня, господи, грешную. Да и вообще нельзя ли, мол, было выбрать что-нибудь поскромнее — пуделька, например, болонку, эту, как ее, карманную… Очень симпатичные бывают карманные. Да и хватит дома одной кошки, хватит.

У нас была темно-серая деловая кошка, помесь обычной кошки с сиамским котом. Звали ее Васькой.

Нинка презрительно посмеялась:

— А вот ученые считают, что животные создают вокруг нас, детей, — здесь Нинка сестрински приобняла меня за плечо, — вокруг нас, детей, определенную бакт… бактец… бак-те-рицидную защитную среду, которая действует как предохранительная прививка, помогает выработать иммунитет к ряду заболеваний. — Нинка шпарила прямо по книге.

— Какую среду? — спросила мать, выкручивая пододеяльник.

— Ну, мама же, как ты не понимаешь — бак-те-ри-цид-ну-ю, от слова «бактерия» — поняла? Что же касается болонок…

— А-а, — сказала мать, — бактерицидную. — И стала думать о бактериях. Лучше бы Нинка ей белье выстирать помогла. Ученая. Вообще же сестра обнаруживала чудовищную осведомленность.

Больше мать против собаки не возражала — из-за бактерий.

Кроме того, Нинка где-то слышала, что близость и ласка животных полезны нервным детям. На это она особенно напирала. Себя Нинка считала ужасно нервной: эдакая краснощекая толстокожая дура, нога тридцать девятого размера, шайба с мальчишками во дворе и в школе двойки. А у ней был еще и мопед.

Пока рядились несколько дней, то-се, потом у отца срочная работа (я за щенком ехать категорически отказался), потом отец слег с гриппом, потом Нинка — прошло больше недели. Ехать мне пришлось все-таки с сестрой — она поехала больная, с горлом, с таблетками, с чиханьем, с бледными и иссохшими, а не румяными, как всегда, своими губами — боялась, что мы не успеем и всех щенков разберут. Так и поехала с гриппом, уговорила отца. Отец выдал денег (из своих, давно собираемых на лодочный мотор — его голубая мечта, и он никак не мог собрать их — вечно Нинка у него на свои цацки выпрашивала), отец дал денег, достал свой походный рюкзак — щенок всем нам представлялся огромным, — мать дала свой старый пуховый платок, чтоб не застудить собаку — был апрель, — и мы отправились.

Ехали на поезде ночь. Нинка все глаз не смыкала, все мечтала — как ни проснусь, все сидит, смотрит в темное окно, подбородок на коленках. Далась ей эта собака.

Приехали, пришли к хозяйке. Она угостила нас с дороги чаем с баранками и клюквенным вареньем. Всех щенков Теи — так звали мать нашей Дези — уже разобрали, еще неделю назад, сказала она. Остался только наш, последний, она уж не ждала нас, хотела продавать.

Был он невзрачный, какой-то уродливый, наш щенок, черный, громоздкий, нескладный и неуклюжий, как новорожденный теленок. На груди белое пятнышко. Комочек какой-то бесформенный, а не собака. «Эта за такой-то мешок с костями — восемьдесят рублей? — подумал я. — Не кисло. Сколько-то она им еще таких натаскает». Нинка тоже при всем своем энтузиазме как-то приуныла. Мы переглядывались с ней исподтишка: что, мол, давай назад? На что нам такая урода?

— Да вы не сомневайтесь, отличная собака, — услышала наши сомнения хозяйка. — Отличнейшая. Те были хуже. Это она сейчас только такая, потом выправится. Сами потом увидите.

— Да-да, — поддакивала Нинка. — Как же, как же.

Я молчал.

— Но учтите, — продолжала хозяйка, — хорошая родословная — это еще не все. Сплошь и рядом бывает, что с хорошей родословной выращивают плохих собак. А то и вообще никаких не выращивают, не справляются и сдают в ветлечебницу. Смотрите. Было бы жаль такого щенка.

Нинка солидно кивала головой. Она хорошая. Она вырастит отличную собаку, у нее это здорово получается, Она уже пробовала.

Тея же рвалась в это время в дверь из соседней комнаты, чувствуя, что у нее отнимают ее последнее дитя. Думать было некогда. Хозяйка закутала нам нашего щенка, сунула его мне в руки и вытолкнула нас подальше от греха — разъяренная собака вот-вот могла ворваться сюда.

Расчет мы заканчивали уже на площадке, через цепочку. Через цепочку же хозяйка Теи сунула нам на прощание еще литровую банку фаршу и ломоть вареной колбасы — чтобы мы подкармливали нашего щенка дорогой. Думала, наверно, приехали мы из какой-нибудь тмутаракани, издалека, — забыла, что ли? Щенок же не взял у нас в рот ни крошки, а все скулил и брыкался, как мы с Нинкой ни пытались покормить его.

По дороге мы стали придумывать щенку имя. Нинка сказала, что у собаководов принято, чтобы в кличке щенка совмещались буквы кличек отца и матери, можно — членов нашей семьи, можно использовать географические, но не очень распространенные названия — Амур, Енисей, Ангара и т. п., но нельзя называть одинаковыми кличками щенков-однопометников (в помете Дези было одиннадцать щенков, семерых из них оставили жить, так что совпадение было возможно). Нина опять протерзалась всю ночь, все раздумывая над кличкой, а к утру выдала: Дези. Клялась, что в истории еще такой не было, хотя впоследствии, когда мы получили на щенка родословную карточку, оказалось, что этим же именем была названа когда-то и прабабка нашей собаки. Но на момент покупки нашей собаки родословная еще не была готова. Кличка нам всем понравилась.

Привезли домой, и целый день все сидели вокруг щенка, подставляли ему блюдце то одно, то другое, передавали щенка из рук в руки и, в общем, не знали, что с ним дальше делать. Смешной, неуклюжий, не переставая скулит, рот какой-то широкий, лягушачий, головка как у удавчика. Но и симпатичный. Даже мать оттаяла. Потом стали приискивать щенку место.

— Ванная, — нерешительно подала голос моя тихая мать, никак она не могла представить себе никакой жизни без ванной.

— Отпадает, — категорически заявила Нинка, — в ванной цементный пол. Кроме того, ванная для этого не предназначена.

— Не предназначена, — согласилась мать и пошла замачивать белье (почти все мои воспоминания о матери почему-то всегда связаны со стиркой — или виной тому ее вечно красные, вечно отекшие, опухшие от какой-то болезни руки и движение локтя, отодвигающего потную прядку со лба? Не знаю, в моей памяти она всегда стирает — точно так же, как отец вечно собирает на лодочный мотор).

— Прихожая, — угрюмо сказал отец. — Хоромы имя́ строить?

— Ну, папа, там же нельзя, — заканючила Нинка, — там сквозняк, это вредно собаке, и потом: она будет всех там встречать, ластиться к чужим — ну что это будет за собака? Да и тесно там у нас. Собака должна развиваться.

— Ку-у-у-ухня, — задумчиво предложил я. — За буфетом, у батареи. Собаки любят тепло. Покушать тоже дадут.

— Ф-фы! Дудки! — фыркнула сестрица. — Кто это тебе сказал? Настоящую собаку надо держать подальше от кухни.

— А у тебя настоящая?

— Пап, ну чо он пристает…

— Зато тепло, батарея, — защищался я. — Ноги не отморозит.

— Много ты па-а-нимаешь — «батарея». Собакам, если хочешь знать, у отопительных приборов запрещено.

В ванной ей нельзя, в прихожей ей прямо невозможно, в кухне даже запрещено — где же тогда? О спальне предков, как я понимаю, речи не было. О Нинкиной комнате — тоже. Она у нее, видите ли, проходная и вообще гостевая, образцово-показательная, так сказать, — с пианино, хрусталем, фарфором. Нинка, стало быть, неуклонно вела свою идею в мою комнату: есть, мол, такие (случаются) — такие комнаты, светлые, значит, солнечные, маленькие комнаты (как будто это обстоятельство говорило не в мою пользу, а в пользу ее собаки), крохотные, значит, такие комнатки, которые… которые…

— Они ведь очень маленькие, Нинка, эти комнаты, — прервал я ее вдохновенную аллегорию, — совсем крохотные, а собаки должны развиваться…

— К тому же твоя комната в меру влажная, собаке влажность необходима.

— Все комнаты в меру влажные, — уныло защищался я. — А в твоей к тому же есть еще и балкон. Воздухом дышать будет.

— И-ых!! Балкон! — взвилась Нинка. — Это ты называешь балконом?! Ты сперва оттуда свой хлам вытащи!

(Балкон и правда был завален моими досками, подрамниками, всякими лесными корягами и чурбаками, из которых я вырубал деревянную скульптуру, — было такое увлечение, — и попросту мусором: обрезками, стружками, щепками, которые мне лень было тащить в контейнер.)

Я дал ей раза́, пока предки не видели, — и удалился.

— Мам, ну чо он…

— Роберт! — сказал отец. — Я ведь не посмотрю, что ты неро́дный. — Отец считал, что привилегия всех в мире отцов — драть своих отпрысков почем зря, пока в руки даются. Родных то есть отцов. Но меня он никогда не трогал. — Ты у меня гляди!

Мы задумались.

— В общем, так, — объявил свою окончательную волю отец. — Стол и кресло из прихожей убрать…

— Пол це-ме-ентный… — заныла Нинка.

— Барахло из прихожей убрать, постелить потолще половик — и вся недолга. Не зачихает. Или настил какой деревянный сделать — вон его, Нинка, проси, — отец показал на меня, — мне этим заниматься некогда.

— Еще чего! — сказала Нинка. — Стану я у него просить!

Но щенок сам уже выбрал себе место. Он устроился в углу в моей комнате, под столиком с магнитофоном, и с интересом поглядывал на нас, словно понимая, что речь идет о нем.

— Ну, Роберт, сам видишь, — развел руками отец, — сам видишь, ему нравится у тебя. Так что… А если не хочешь, меняйся с Нинкой комнатами, и все. Ты — туда, она — сюда, лишней жилплощади у нас нету.

Еще чего. Свою комнату я ни за какие коврижки не променяю. Где же я буду тогда свои картинки писать? И вообще жить? В этой проходной, что ли? Нет уж, лучше уж буду с собакой. Я вздохнул.

— Ну вот и хорошо, — сказала мать, как будто я уже согласился.

— Да ты не серчай, Роберт, — положил мне отец руку на плечо и добавил: — Мы ее потом переведем. Вот только подрастет малость — и переведем.

Переведете, как же. Уж если собака привыкнет к одному месту, ни за что ее потом с него не сгонишь. Это даже я знал.

— Ладно, — махнул я рукой. — Пускай лежит. По крайности, бактерицидная среда будет.

Отец сказал: ну и лады. Нинка, отчего-то деловая, показала мне язык и спряталась за отцовскую спину. Мать в прениях участия не принимала. Лежала, как всегда, у себя в постели, закрыв глаза, с мокрым полотенцем на голове, — болела. Я пошел к себе.

— Щенка воспитываю я! Пусть к нему никто не пристает! — категорически заявила напоследок Нинка.

— Ну и воспитывай себе, — согласился отец. — Только сама же за ним и убирай.

Легли спать. Щенок всю ночь бродил по квартире, жаловался на что-то, плакал, скулил. Нинка дрыхнула, как вобла. Воспитательница. Хоть бы ногой пошевельнула. Я всю ночь перетаскивал щенка обратно в свою комнату — то из кухни, то из прихожей, то выгребал его из-под серванта в Нинкиной комнате. Замучился с ним. По матери он скучал, что ли? Потом вроде успокоился.

Назавтра я сделал собаке лежак. Сколотил на работе невысокий деревянный каркас на ножках, обтянул брезентом и принес домой. Магнитофон убрали в другое место, угол занял Дежкин лежак. А Нинка сшила еще собаке небольшую подушечку. Место сразу понравилось собаке, и в следующую ночь она уже не бродила по квартире, а спокойно лежала в своем углу.

Стали жить-поживать. В три с половиной месяца Дези купировали в первый раз уши. Было так жаль этих шелковых мягких ушей — я тоже уже привязался к собаке, — но оставлять их было нельзя, стандарт требовал купировки. Уши у нашей Дези были несколько сыроваты, мясисты — такие дольше не заживают, и операция переносится тяжелее.

Позвали врача. Привел его с работы я, был у нас такой лекарь в здравпункте, фельдшер по образованию. Говорил, что раньше работал в районе и ветеринаром. Хвастался, что почти всем городским собакам раньше «уши резал», что собаки еще и сейчас с его «ушми» по городу бегают, его похваливают. Я понадеялся на него.

Операция, в общем, была варварская. Дези стонала, царапалась, вырывалась. Лекарь захватил ей уши тяжеленными самодельными зажимами и на глаз оттяпал ей ушки большими портновскими ножницами. Потом я угостил «хирурга» на кухне «Столичной», и тот так разошелся, что и мне был готов отстричь уши, показать свое искусство — они у меня и правда нестандартные. Насилу мы этого «хирурга» выпроводили. Когда Дези потом выросла, через пять, что ли, лет, то и тогда не забыла своего мучителя, и, когда мы гуляли однажды с ней по набережной и встретили его, она, рыча, бросилась в его сторону и проволокла меня за собою метров двести, пока лекарь в страхе не скрылся в чужом подъезде.

Вообще Дези не злопамятна, но у нее крепкая память. Помню, покусала ее в щенках взрослая собака, овчарка Аза — подкралась предательски из-за кустов и тяпнула нашего щенка за лапу. Дежка заплакала, заскулила — что это, мол, за такое коварство, я такого от собак не ожидала. В природе овчарки злобность, коварство, у догов этого нет. Но через два года, когда Дези стала уже взрослой собакой, она этой Азе отомстила, чуть душу ей на снег не выпустила. Хозяин позорно бежал со своей собакой. Протащила тоже Дези Нинку за собой метров сто пятьдесят. С тех пор их вместе с этой овчаркой гулять лучше не выводи. Даже стоило только где-то гавкнуть этой Азе — Дези тут же бросалась к окну, лапами на подоконник, — и что тут поднималось! Хозяин овчарки в конце аж взмолился, пришел к нам и давай отвлеченные разговоры на такие темы вести: вот, мол, собаки-то какие иногда бывают — кусаются… Нехорошо это. Не должно быть. Но они ведь, собаки, не понимают. Не люди все-таки. Хорошо бы все же нам как-нибудь эдак разъехаться, а то житья с ними не будет, куда-нибудь в другой райончик, что ли, и… Или продать собаку.

— Переезжайте, — разрешил отец. — Продавайте. Мы н е к у с а л и с ь.

Так этому Пилипенке и пришлось продать собаку, Дези ей жить не давала. Зато и Пилипенко нам потом отомстил: долго не выдавал нам родословные карточки на щенков нашей Дези — все ссылался, что в догах он не понимает. Очень даже хорошо понимал. Он был начальником клуба служебного собаководства.

Во второй раз купировали, когда Дези была уже большой. В восемь, что ли, месяцев. После первой купировки уши не поднялись. По правилам они должны были подняться через полтора месяца, но так и не встали. Лежали они болезненные, вялые, все в коросте — и чего только Нинка с ними не делала! И обинтовывала их, и пластилин для поддержки прилепляла, и палочки от мороженого внутрь вставляла — ничего не помогало. Сестра плакала и во всем обвиняла меня, я молчал. Ушки Дези так и не поднялись. Решено было пробовать еще.

Теперь Нинка сама выписала из другого города врача (у нас в городе хороших специалистов не было), строгую красивую женщину восточных кровей, и та молча покачала головой, увидев Дези. Тщательно вымеряв уши собаки, она сказала, что уши, в общем, конечно, будут несколько короче, чем положено, но что это не страшно, она сделает все, что может. Мы приуныли: а что, если они опять не поднимутся? Никакой выставки Дези уж тогда не видать. Врачиха успокоила нас все будет хорошо. Сделала уже не одну сотню таких операций.

Делали операцию под общим наркозом. Сделали укол — и усыпили собаку. Но даже во сне Дези плакала, когда ей резали уши скальпелем, и, как человек, стонала. Врач зажала уши собаке фигурными зажимами, обрезала по зажиму ножом, смазала йодом, антисептическим клеем, а затем склеила оба уха поверху лейкопластырем — «домиком». Моя руки, сказала, чтобы мы внимательно следили за собакой, не давали ей сцарапывать раны, для этого нужно больше гулять с собакой, отвлекать ее и следить, чтобы на ушах не образовалось складок.

На этот раз Дези переносила операцию еще хуже, чем в первый раз. Да и заживало гораздо дольше. Собака долго болела. Ранки всё нагнаивались и кровоточили, Дези все стремилась порвать уши лапами, и мы отвлекали ее как могли, делали все, чтобы она забыла о своих ушах. Все мы чувствовали себя перед Дези виноватыми. Смазывать себе уши она не давала. Мы уже шли на хитрость: нальешь ей молока, дашь кость и, пока она возится с едой, тихонько мазнешь. Она недовольно ворчит, но кость не бросает — мы снова перекисью. Так и заживили ей постепенно раны. Нинка стала массировать ей ушки по нескольку раз в день, разглаживать их руками, потягивать вверх. И уши у собаки поднялись. Правда, были они немного меньше, немножко несоразмерными с головой, что обнаружилось уже потом, когда Дези стала взрослой. Голова у нее и без того была для самки несколько тяжеловатой, а ее небольшие ушки еще подчеркивали массивность головы. Но в общем все обошлось благополучно, только Дези долго потом грустно поглядывала на нас: мол, за что вы меня так — я ничего плохого вам не сделала. И вышла потом, прямо по срезам, у нашей Дези серебристая седина и даже перешла, как бы стекая тонкими струйками, с обеих сторон на шею. Дорого далась собаке эта купировка. Перед выставкой мы эту седину ей всегда черным косметическим карандашом закрашивали, так научила нас та женщина, что делала нашей собаке вторую операцию. Она увидела нас перед первой выставкой на стадионе — и посоветовала. Никому ведь на выставке не объяснишь. Она понимала.

Щенок подрастал. Шел сначала только в рост, тянулся кверху. Был громоздким, костлявым, неуклюжим. Худой, лапы непропорционально огромны, вечно голодный. Но ел нежадно, как бы даже боясь замочить брылья, аристократично: чувствовалась порода. Они очень подружились с нашей кошкой Васькой и даже ели с ней из одной чашки: сначала — Дези, потом — Васька. Кошка сидела спокойно, ждала Дези, знала, что ее не объедят, всегда оставят. Если же Васька оставляла что-нибудь в чашке, Дези обязательно доедала за ней. Не потому, что была голодна, а просто из-за чистоты, аккуратности. Но кошку не забывала, всегда оставляла ей порцию. Даже потом, когда Васьки уже не стало (разорвали во дворе собаки, натравила шпана), Дези все оставляла в миске своей подруге, надеялась, что та вот-вот придет, все ждала. Ждала года четыре — поистине яркий пример дружбы и преданности. Люди забывают быстрее.

Я припоминаю другую нашу кошку, которая у нас была потом, после Васьки: жадный, неблагородный, плебейский характер. Дези ее за это не любила. Звали ее обыкновенно: Мурка. Повыхватывает эта Мурка из Дежкиной чашки что повкусней, пока та разворачивается, — кусочки колбасы, мяса, рыбу — и ну на шкаф или за дверь. Сидит и урчит, облизывается. Дези ее терпеть прямо не могла и однажды так дала ей лапой, что та волчком закрутилась по кухне. Не связываться же с ней по-настоящему. Вообще характер у нашей Дезики благородный, а что касается еды — так особенно. Никогда она ничего не выпрашивала, не заглядывала нам в глаза, не клянчила, не заискивала, как иные собаки. И никогда не воровала, и хотя будет что лежать на столе — ни за что не тронет. Мы ее специально на этот счет проверяли. На помойки ее тоже, как других собак, не тянуло. До еды у нее вообще не было большого азарта, и характер у нее был честный, открытый. И уж если что натворит, отпираться не станет. Как, например, наш пес Чилик, помесь дворняги и шпица, — однажды мы уже держали-таки собаку.

Собственно, «держали», — это не совсем то слово. И Чилик был не совсем наш, даже совсем не наш. Просто общий, дворовой. То у одних поживет, то у других. Потом просто по двору побегает. Потом опять у кого-нибудь отъедается, отлеживается. Так и путешествовал из квартиры в квартиру, где больше дадут, там у него и дом. И у этого Чилика характер тоже был плебейский, лживый, угодливый, заискивающий, лицемерный. И очень коварный и непостоянный. Этот Чилик мог запросто подкрасться из-за угла и тяпнуть тебя молча за ногу, хотя вчера еще вертел пред тобой хвостом: переходя к другому хозяину, он о всех твоих благодеяниях забывал. Так вот, жил этот Чилик однажды как-то у нас. Вынюхал за окном пельмени, но сам достать не мог и послал их воровать нашу кошку Ваську. Васька была хоть и честная, но ужасно какая проказливая и отчаянная. Влезла по шторе вверх, забралась между рамами — и давай сбрасывать пельмень за пельменем на пол — Чилик-то просил. Чилик ест, похваливает (сама Васька никаких продуктов со специями не употребляла): вку-у-усно, мол. Еще бы, Васька, а? Васька еще дает, ей не жалко. Я вхожу, застаю всю эту картину, но стою тихонько, виду никакого не подаю, наблюдаю — очень уж было живописно смотреть, как Васька карабкается с пельменем в зубах между рам к форточке, а потом их другу вниз сбрасывает. Потом они оба, враз, меня увидели — и замерли. Так увлеклись, что сначала и не заметили. Это была гоголевская сцена! Васька так и осталась, как в немой сцене, с пельменем в зубах в форточке, а Чилик заюлил, блудливо завертел хвостом, да еще давай скакать, тявкать на Ваську: нехорошая, мол, негодная какая — пельмени хозяйские трескать, а я, мол, к этому делу вовсе даже не причастный. Я был мудр, как Соломон, и во всем разобрался: Чилика за подхалимаж и вранье выгнал, а Ваську простил. За благородство характера и товарищество. Все-таки выгодно иногда быть честным. Ушлый был этот Чилик до не могу. Скажем, идет со мною Чилик в магазин. Мне в винный отдел, Чилик, а тебе в какой? Молчит. Иду к винному, а он к своему, кондитерскому. Сядет у отдела перед весами и ждет, возит хвостом по полу, продавщицу проверяет. Любил конфетки, но только с темной начинкой, разбирался. Купишь ему пару — он и довольнешенек: сидит, облизывается, еще не возражает. Ага, как же. Завтра все равно за ногу тяпнешь.

Дези бы никогда такого не позволила. Не так воспитана. Но что уж наше, что попало в ее миску — отдай. Ни за что своего не пропустит.

Мне помнится один интересный случай. У Дези была эмалированная голубая миска, которую она превосходно узнавала даже из другой комнаты по звуку и которая тотчас же после еды мылась и убиралась на нашу общую посудную полку над раковиной, правда, несколько в сторонку (чашка с водой стояла круглые сутки, и мы только подливали свежей).

Приехала к нам как-то погостить из деревни тетка, сестра отчима. Ну, выпить за встречу и пельмени. Выставила на стол четверть самогону, пошла на кухню, нарезала мяса — и ну в Дежкину миску фарш крутить. Матери не было в это время на кухне. Дези вскочила со своего лежака и давай ломиться к тетке — услышала свою посуду. Прибежала к нам, ноет, что-то объясняет, зовет за собой. Что такое? Мать пришла на кухню — всплеснула руками:

— Ну, Татьяна! Ты ж Дежкину миску под фарш взяла, теперь придется все собаке отдавать, ни за что не разрешит обратно выложить.

Тетка брезгливо передернулась.

— Да ты чего, Татьяна? — засмеялась мать. — Собака у нас чистая, что сами едим, то и ей, не бойся. Вместе варим. А это придется все же отдать ей.

Так и отдали весь этот накрученный фарш Дези. Она была очень довольна и съела все до капли. Из принципа. Хотя острого и не любила, но здесь все съела. Не будете чужой посуды занимать.

— Им чо сейчас, — вздохнула тетка. — В тепле, в холе. Сметану едят, молоко лачут. А наша-то, поди, — чо ей ни дай, все сожрет. Со-о-жреть… Хучь пуд ей положь, все одно смечет. Ест и ест без умолку.

Дези слушала эти рассказы о чужих нравах и удивлялась: надо же, чего на свете только не бывает, в наше время такого не было.

— У-у, страшила, так-то тебя! — замахивалась тетка на собаку. — Тебя бы в деревню, телят пасти. Кыш, даром-едка, кыш!

Дези, понурившись, уходила.

Дрессировать собаку Нинка начала с четырех месяцев, а такие команды, как «сидеть», «лежать», «место», разучивались с собакой с первого дня. К шести месяцам наша Дези вымахала уже в приличную собаку, быстро стала выправляться, взрослеть. В восемь месяцев сестра уже начала дрессировать собаку по-настоящему: каждый день ходили они на учебную площадку и Нинка водила там Дези по учебной лестнице, буму, пробовали небольшой барьер. Обучала она ее по ОКД — общему курсу дрессировки. Все, в общем-то, давалось собаке нелегко. Доги более консервативны, меланхоличны, более упрямы, чем овчарки, я бы даже сказал — догматичны. Но, раз обученные, они запомнят это навсегда. Слушалась собака в основном одну Нинку.

Был у нас однажды такой случай. Пошли мы как-то летом с Нинкой купаться — позагорать, поиграть в бадминтон, поваляться в песочке. Взяли с собой Дези. Ей тогда уже год с лишним был, красавица во цвете лет. Я захватил портфель, сестра — сумку. Пришли, разделись, поиграли немного в мяч, помахали ракетками, собака вместе с нами с ума сходит, довольнешенька, что выбралась на волю. Потом я зашел в воду и поплыл к нашему островку, на котором мы всегда с Нинкой загорали. Вылез, греюсь на солнышке, английские слова на память повторяю. Гляжу, Нинка ко мне сюда тащится, отдувается, пыхтит. Собаку на берегу оставила. Полежав немного, я отправился назад, а Нинка все на островке, в осоке, оставалась лежать, пыхтеть. Поменьше сладкого надо трескать.

Приплываю, по бережку походил. Дези сидит как вкопанная. Что это с ней, устала, что ли? Бросаю в нее песком, она хвостом повиливает. Ни с места.

— Что, и в воду не хочешь? — спрашиваю. — Смотри, тебе жить.

Сидит. Обычно ее из воды не вытащишь.

Берусь за свой портфель (там у меня темные очки лежали) — собака меня хвать за руку. Не больно, но держит. Что такое, Дези? Ты что, спятила? Та все не отпускает, держит да еще рычит. Ну, думаю, это Нинка ей приказала охранять вещи, вот она и старается.

Нинка вылазит из воды и хохочет:

— Молодец, Дежка! Так его! Так! Будет знать, как по чужим портфелям лазить!

Я заорал:

— Сними команду, дура, она мне всю руку прокусит!

— А вот и не сниму, а вот и не сниму! — плясала Нинка вокруг нас, вытряхивая из ушей воду. Да еще язык показывает: смотрите, мол, вора поймала.

Уж и народ стал собираться, на пляжного вора посмотреть. А Нинка все не спешила: волосы еще отжала, полотенчиком растерлась. Потом отпускает собаку:

— Умничка ты моя! Так их, так! — и в лоб целует, в губы. — Ну, иди теперь, купайся.

Дези стрелой помчалась к воде. Я дал Нинке по шее и стал растирать вмятины от Дезиных зубов. Больно, черт. Хорошая, думаю, собака, что надо. Своих берет.

Нинка все заливается, счастливая:

— Вот так, Робертино, понял теперь, какая у меня собака?

— Понял. А еще раза хошь?

— Я скажу папе, как ты с женщинами обращаешься, грубиян несчастный. Правильно тебя из университета выгнали.

— Это ты женщина, что ли? А соску ты с собой сюда прихватила?

— Дурак.

— Ладно, иди, Нинка, купайся, а то жир растопится.

— Все будет дома сказано.

— О’кей.

Нинка заревела и пошла выгонять собаку из воды.

На площадке Дези была хозяйкой. Щенки были веселы и беззаботны, когда она была рядом, все собачьи ссоры прекращались сами собой, справедливость торжествовала, Дези никого не давала в обиду. Обидчик просто выпроваживался с дрессировочной площадки — иногда вместе с хозяином. Тот не протестовал и, посмеиваясь, уходил. Но к следующему разу нарушитель бывал прощен и допускался на площадку без особых ограничений, хотя Дези и не забывала взглянуть на него строгим начальническим взглядом, напомнить провинность.

Вообще Дези была миролюбива и справедливость была в ее природе. Никаких ссор, свар, драк и даже просто громкого разговора в своем присутствии она вытерпеть не могла. Тем более когда обижали маленьких, беззащитных. На дворовую шпану она наводила ужас. Грозно рычала, когда мы проходили мимо мальчишек, и показывала им зубы. Стрелять из рогаток никому во дворе не разрешала, даже вида этого древнего мальчишечьего оружия не переносила. Подойдет и запросто отберет рогатку у обмершего от страха шалопая, а тот рад не только ей ее отдать, но еще и поблагодарить ее за это, лишь бы не тронула. Но Дези лишь слегка наддавала хулигана грудью, забирала рогатку и перекусывала пополам, а потом степенно относила ее за трансформаторную будку, где у нас мусор.

Или такой случай. Как Дези «закрывала» наш винно-водочный магазин. Я думаю, об этом знали все жители нашего микрорайона.

У нас на площадке жила продавщица этого магазина Сима (магазин был в нашем доме), вечно воевавшая перед закрытием с пьяницами — те никак не хотели уходить и скандалили, вымогали свою водку. Обязательно доведут продавщицу до слез. Однажды она позвонила нам и чуть не плача попросила отца прийти и помочь ей выпроводить «этих алкашей». Отец оделся, взял с собою Дези, и они «закрыли» магазин прекрасно. Тут же все эти молодчики и вышли как шелковые, да еще и собачку похваливали. С тех пор это занятие стало, можно сказать, профессиональной обязанностью Дези: чуть заслышит Симин голос по телефону — и айда собираться ей на помощь. Потом нам надоело с ней ходить, и мы отправляли ее в магазин одну. Знали, справится. Скажешь:

— Дашка, магазин закрывать. — И она бежит, помогает.

Благодаря нашей собаке весь пьяный мир района знал нас. Идешь с ней по городу — обязательно кто-нибудь тебя узнает, пальцем на Дези покажет. Мол, знаю эту собаку, самого из магазина выпроваживала. Потом магазин перевели, и Дези осталась без работы. Очень скучала, правду сказать. Все-таки приносила пользу.

На первую выставку Дези готовили всей семьей. Начали подготовку еще примерно за месяц до открытия. Даже отец, не разрешавший баловать собаку, стал с ней ласковей, обходительней. Покупал ей мороженого. Звал Дашей. Крутил ей на проигрывателе своего любимого Утесова. Мы стали больше выгуливать собаку, чаще давали любимое ею. Нинка теперь пропадала с собакой на улице целыми днями, обихаживала ее, мыла, вычесывала. Даже сдуру однажды собаке зубы почистила — американской зубной пастой, отчего Дези стошнило. Но зубы у нашей собаки и так были белы как сахар.

Дези тоже чувствовала нечто необыкновенное и торжественное. Ходила гордой и независимой, как лебедь. Ела только в меру. Она и без того всегда-то, как модная женщина, не переедала, всегда сама следила за своим весом. Чувствует, если полнеет и выгуливают ее мало — перестает есть. Держит фигуру.

Волновались мы все ужасно. Выставка проходила не у нас, а в соседнем городе. Вскоре мы получили приглашение и поехали. Нинка упросила меня ехать вместе с ней, одна ехать с собакой трусила. Дези тоже немножко стала волноваться. Я согласился для поддержания их слабого женского духа. Но собаку показывать будет все-таки Нинка, я не смогу. На этом и согласились.

Приехали мы в этот город, сникшие и усталые, только к вечеру. Народу ехало много, билеты нам достались сидячие, и все десять часов, что мы были в дороге, не удалось ни разу прилечь и отдохнуть. Собака тоже порядком измучилась в этой духоте и тесноте. Уже приехав, мы увидели на вокзале тьму приезжего народа с собаками, собаки были все сплошь с медалями, жетонами, всякими побрякушками, не то что наша, совсем не заслуженная, совсем не героическая собака, — и мы струхнули. Разместили нас всех, приезжих, на крытом хоккейном корте, выдали нам маты, старые борцовские ковры и сказали: располагайтесь. Хорошо еще, что не под открытым небом нас оставили. Отелей для нас и наших собак не предусмотрели. В самом деле, куда девать всю эту воющую, рычащую, лающую, визжащую, рыкающую, огрызающуюся, скачущую, стремящуюся, рвущуюся орду? Собралось здесь на корте тысячи две человек — и каждый со своим питомцем. Стоило только одной собаке вякнуть, как гвалт поднимался невообразимый. Никогда я не встречал такого шумного общества.

Люди занимались кто чем. Держались все больше по породам своих собак: дожисты — с дожистами, эрделисты — с эрделистами, коллисты — с коллистами, владельцы овчарок — с владельцами овчарок. Кто мирно беседовал с соседом, кто — со своей собакой. Наставляли в последний раз своих питомцев, учили их, дрессировали, подкармливали. Всех, в общем, волновала только предстоящая выставка. Кто гулял по кругу вместе с собакой или просто дремал.

Один собаковод, седой интеллигентный мужчина лет сорока, вычесывал свою овчарку прямо на поле — дома ему было мало времени, что ли? Целый ворох шерсти уже начесал, а все продолжал. Мы остановились, залюбовавшись собакой. Красавица.

— Вот увидишь, завтра первое место возьмет, — категорически заявила Нинка, показывая на овчарку. — Специально потом пойдем и спросим, если не веришь. (Так оно потом и вышло — эрудиция у нашей Нинки была как у кинолога.)

— Что-нибудь возьмем, — улыбнулся мужчина, — что-нибудь обязательно возьмем, да, Лайла? — сказал он, ласково поглаживая собаку. Лайла прищурила глаза. — Первый раз на выставку?

— Первый, — вздохнули мы.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо. У вас отличная собака, уж поверьте мне, я-то что-нибудь в этих делах понимаю. Главное, не волнуйтесь только, а то собаке передастся.

— Да мы и не волнуемся, — встряхнула головой Нинка, я тоже подтвердил. А у самих кошки на душе скребли.

— Вот нам будет сложнее, да, Лайла? Овчарок — сами видите сколько.

— Догов тоже хватает, — вздохнула сестра.

— Есть, но все равно не столько. Ну ничего, держитесь бодрее. А я вот вычесываю свою собачку, чтобы завтра быть, значит, в лучшем виде. Дома-то не успел. Верите ли, перед самым отъездом только и узнал о выставке. Портфель в зубы — и сюда. Даже медалей своих не захватили. Думал, уж не успею. Фу-ух! Ну, желаю успехов. А медаль мы завтра новую заработаем, да, Лайла?

Собака радостно взвизгнула и лизнула хозяина в лицо. Мы пошли дальше. Целый незнакомый дотоле мир открывался нам. Никогда не думал, что собак и собаководов так много. Сколько собак! И все гладкие, породистые, красивые. Дези тоже чувствовала, что придется побороться, и несколько поубавила самоуверенности. Мы подходили то к тем, то к другим породам, но люди вступали с нами в беседу неохотно. Знали, что водится за дожистами кичливая черта: высокомерничать, задирать нос, всех остальных собак, кроме догов, за собак не считать. И вообще я уже знал, что надо щадить чувства собаковода, ибо никаких отрицательных разговоров о своей собаке он не терпит. Каждому его собака кажется лучше всех.

Проводилась выставка на большом стадионе, при стечении тысяч зрителей. Многие привели сюда не только своих близких, но и друзей и знакомых. Другие приезжали на машинах, в «Москвичах» и черных «Волгах», с надменными холодными псами в чеканенных ошейниках — не то что мы с нашей Дези в чахлом автобусе, как бедные родственники, да еще с солдатским ремнем вместо ошейника. Этот ошейник сделал нашей собаке из своего старого брезентового ремня отец, фабричных тогда в продаже не было. Надо его было хоть немного обузить, сделать поизящнее, как хотела Нинка: так он был слишком груб и широк для Дези и как-то скрадывал и искажал чистую, гордую линию ее шеи, укорачивал ее. Да еще вдобавок мы в этом автобусе пропылились, глянцевито-шелковая шерсть собаки потускнела, в лапы набилась семечная шелуха. Но мы все-таки надеялись, что наша собака скажет сама за себя.

При входе на стадион стоял ветврач, проверяющий ветеринарные справки у владельцев собак и делающий внешний беглый осмотр животных. Врачу обычно достаточно лишь взглянуть в глаза собаке: чистые блестящие глаза — признак здоровья.

Мы вошли в секретариат, сдали родословную на собаку и получили взамен картонный жетон на веревочке, номер. Наш номер на выставке был 809.

Всюду был лай и гам: колли, доберманы, боксеры, эрдельтерьеры, черные терьеры, московские сторожевые, кавказские овчарки, овчарки — последних было больше всех. И музыка, буфет, веселье. Многие увешались собачьими медалями и ходили позванивали ими.

Это был настоящий праздник, но пьяных нигде не было видно.

Футбольное поле было поделено на небольшие участки — ринги, огороженные веревками с трепещущими на них праздничными флажками.

В центре каждого ринга, под полосатым огромным зонтом, восседал эксперт со своими помощниками — судьи.

На рингах производится сравнительная экспертиза собак по экстерьеру, после чего присуждаются различные оценки: «отлично», «очень хорошо», «хорошо» и «удовлетворительно», а также места для каждой оценки: «1-е отлично», «2-е отлично», «1-е оч. хор», «2-е оч. хор.» — и так далее, хоть до десятого «отлично» и пятнадцатого «очень хорошо», — все будет зависеть от собак. Оценка «удовлетворительно» дается без мест, и этим собакам вязка запрещается. Отчеты экспертов о выставках служат основой для отбора лучших производителей и подбора наиболее подходящих пар для селекционной работы с породами. На ринги выводятся собаки, разделенные по полу, возрасту и породе. Младшая возрастная группа — от девяти месяцев до полутора лет, средняя — от полутора до трех, старшая — от трех до девяти.

Дога не рекомендуется выставлять рано: хорошо с года, с года и двух месяцев, а еще лучше — с полутора лет, в этом возрасте доги уже окончательно складываются, набирают все свои лучшие свойства, и их уже судят по всей строгости ринга. Нашей Дези на этой первой ее выставке было год и четыре.

Мы стояли, ждали своего выхода. И, конечно, ужасно волновались. Но друг другу этого не показывали. Народу было тысяч десять, не меньше. Да еще собаки. Стоял такой гам, что приходилось кричать друг другу в ухо.

Наконец нас объявили по радио:

— Сучки-доги младшей возрастной группы — на ринг!

Державшаяся до той поры Нинка в последний момент струсила, ноги у нее ослабли, и она сунула поводок мне. Ни за что не хотела идти с собакой, чуть в обморок не упала. Пришлось идти. Я потоптался немного в нерешительности и взял поводок. Дези же вела себя молодцом. Она лишь с упреком посмотрела на хозяйку и натянула поводок, позвала меня вслед за другими: пошли, мол, нечего с ней разговаривать. Нинка потихоньку перекрестила собаку.

Вылетел я на ринг первым, за мной потянулись другие. Народу вокруг нас столпилось — уйма, и все кричат, спорят, делятся мнениями, фотографируют, советы дают. Собак в младшей возрастной группе много, а зрителей — еще больше. И все «знатоки», ученые. Кто шпицами догов называет, кто «китайскими» овчарками. Что это за такие овчарки — отродясь не слыхивал.

Построили нас в одну шеренгу, я первый выстроился — как лидер. Ежусь под взглядами зрителей, трушу. Но начали осмотр с другого конца, до нас, стало быть, с Дези еще далеко. Оценивали масть собак, прикус, проверяли наличие полной зубной формулы и т. д. Требования к зубам отличаются особенно большой строгостью, ибо недостатки зубной системы устойчиво передаются в потомстве. А зубы — главное оружие собаки.

Я все жду, а Нинка мне все что-то в спину кричит, ничего не разберу. Дези головой вертит туда-сюда. Хоть бы молчала уж, балда, не волновала собаку. Начали понемногу выгонять из строя: то прикус у собаки неправильный, то хозяин не может справиться с собакой, не может показать ее зубов (собаки этого не любят), то окрас грязный, то вообще не в ту возрастную группу попали. Зрители кричат, неистовствуют, смеются над собаководами-неудачниками, свистят, как на футболе. Собаки ведут себя тихо, покладисто — доги вообще народ смирный, не то что бульдоги, боксеры и овчарки, особенно овчарки, те то и дело между собой, даже на ринге, схватываются, грызутся. Доги смирны, зато владельцы их бунтуют, кричат, спорят с судьями, скандалят: «А мне говорили!», «А я слышал!», «А я читал!» — ни за что не хотят с ринга уходить, пришлось даже к помощи милиции прибегнуть, удалить одного молодчика. Все, конечно, считают, что их собак «засуживают», несправедливы к ним. Но судьи — народ неумолимый.

Подошли к нам с Дези. Я показал ее зубы, вроде ничего. «Посадите собаку» — посадил. «Положите собаку» — положил. Проверили детали форм собаки: линию шеи, прогиб спины, постав лап, как собака держит хвост и т. д. С меня — пот в три ручья. Но все было у нашей Дези великолепно: грудь, конечности, спина — все формы были развиты отлично. А почему бы и нет: спала она правильно, выгуливали ее достаточно и питание тоже было нормальное. Мне сказали, осмотрев собаку: «Ходите пока первыми, как стоите», — у меня аж сердце подпрыгнуло от радости.

Потом мы стали ходить с собаками по кругу. Солнце, жара, собаки киснут, хвосты повесили, устали. Собаководы тихонько подсвистывают, взбадривают своих питомцев: держитесь, мол, милые, держитесь, еще немного. Кто из толпы кричит: «Гана!», «Кармен!», «Дина!», «Миледи!» — тоже подбадривают каждый свою собаку. Нинка тоже вовсю горланит: «Дежка! Дежка!» Молчала бы уж, собаководша. Дези держится молодцом, духа не теряет, я тоже взбодрился, глядя на нее. Идем всё первые. А сзади, за моей спиной, то и дело переставляют собак, меняют местами, только нас не трогают. Затем всех остановили. Всем, кроме нас с Дези и еще двух собаководов с собаками сразу за нами, объявили оценки, поздравили их, потом сказали: «Первым трем собакам остаться, остальные свободны!» — и все наши друзья по рингу, кто довольный, кто не очень, кто совсем недовольный, разошлись. Остались мы трое. Все три наши собаки — черные (мраморные доги редко получают высокие оценки на выставках из-за более строгих требований к окрасу). Судьи начали спорить, горячатся, кричат: кому из нас дать «первое оч. хор.», кому — второе, кому — третье, — оценки «отлично» в младшей возрастной группе не присуждаются, поскольку собака в этом возрасте еще не вполне сложилась.

Солнце распекает нас нещадно. Мне уж было все равно, скорей бы конец. Напряжение — огромное. Как будто тебе самому сейчас выносят приговор. Никогда бы раньше не подумал, что так могу переживать за собаку. А судьям что — они под зонтиком, в тенечке. Водичку газированную попивают.

Спорили они эдак минут сорок, но так к единому мнению и не пришли. Позвали главного кинолога, большого специалиста по догам. Он быстро осмотрел наших собак — и все они опять удалились под зонт. Посовещавшись, они дали нашей Дези «третье оч. хор.» (с вручением малой золотой медали), догу за нами — первое и третьему — второе. Нас переставили. У Дези нашли несколько тяжеловатой голову (у сучки голова должна быть более изящной, чем у кобеля, и вообще, по последним веяниям, более легкой, чем у нашей собаки; раньше считалось наоборот). Боюсь, однако, что какую-то роль здесь сыграл наш бедный ошейник — но все равно эти чеканенные, на «Волгах», были оставлены далеко позади. Из тридцати девяти собак мы были третьими. Тоже неплохо.

Мы сделали круг почета — и зрители шумно зааплодировали нам:

— Дези! Дези! Судей на мыло! — кричали они. — Сапожники!! Это несправедливо! — Как на футболе.

Мы вышли с ринга. Нинка бешено целовала и тискала собаку:

— Дежка моя! Дежка! Какая же ты у нас молодчина!

Я тоже заработал Нинкин поцелуй. После собаки. Дези была смущена.

Болельщики сразу окружили нас Стали брать наш адрес, давать свои. Все-таки, несмотря ни на что, наша собака им понравилась больше. Они были не согласны с судьями. К тем первым призерам почти не подходили, а все больше толкались у нас. Предложения, советы, пожелания так и сыпались со всех сторон. «Давайте с тем-то повяжем!», «Давайте с тем-то!» — чуть не во Владивосток зовут. Отбою от желающих не было. Даже одна женщина, сама кинолог, предложила нам обязательно приехать в Ленинград — там для нашей Дези была, по ее словам, отличная пара. Лучшая из всех ей известных. Очень просила. Мы обещали.

Пробилась к нам и хозяйка Теи, матери нашей Дези, — она радовалась за нашу собаку даже больше, чем мы. Даже плакала от счастья.

Держали нас на этой выставке часа три, не меньше. Когда зритель схлынул, Дези расслабилась. Легла на землю — ни с места. Умаялась. Была страшная жара. Некоторых собак даже отливали водой. Боксерам от солнца повязывали на головы косынки, и они сидели так, рядком, как старушки у подъезда. Сплетничали.

Выставка закончилась. Полил проливной дождь. Владельцы-победители поснимали с себя пиджаки и кофты, некоторые даже разделись по пояс и стали укрывать своих питомцев. Владельцам собак, получивших хорошие оценки, и дождь нипочем. Ходят себе веселые, посвистывают, песенки мурлычут. Собаки у них тоже как будто не горюют. Мужички закусывают, бутербродами со своими собаками делятся, молоком из термосов отпаивают. Хорошо! Пораженцы же сидят тихо, от дождя почти не укрываются, и овиноватившиеся собаки тоже понуро сидят и мокнут под дождем вместе со своими хозяевами: провинились.

На последующие выставки я уже ездил и ходил с Дези один. Наши уже тогда уехали. Старался не пропускать и бывал на выставках почти каждый год. Оценки Дези на других выставках были и лучше, и хуже: первые и вторые «отлично», первые «очень хорошо», вторые и третьи; в старшей группе в основном «хорошо» — первые три места. Если перед первой выставкой Дези держалась молодцом, то перед другими теперь всегда волновалась. Вкусила славы. Боялась выставок, знала, как они строги. Может, потому и не любила надевать своих медалей, что знала, как нелегко они достаются. Но если уж ей наденешь — обязательно захочет показаться всем: смотрите, мол, какая я заслуженная, — и улыбается. Но теперь, когда это все забыто, любит похвастаться своими наградами, особенно перед гостями. Тянет, тянет меня, показывает на коврик с медалями — они у нас над ее местом, на красном плюше привешены, — тянет, теребит за штанину, тащит меня к ним: надень, мол, поскорей, показаться хочу. Наденешь — аж расцветет вся: брылья дрожат, подрагивают, глаза лучатся. «Ай, хороша Дежка, ай хороша!» — похваливают гости, подыгрывая собаке. Дези довольна и не хочет снимать своих наград даже перед сном. Когда ей было пять лет, я надел ей эти медали и мы сфотографировались с ней в ателье: сначала соло, потом дуэтом.

Потом к нам пришла Алиса…

Видит бог, собака делала все, чтобы понравиться новой хозяйке. Радостно встречала ее, виляла хвостом, бежала и «говорила», когда звонил телефон, подавала ей утром тапочки. Хотя раньше этой угодливости я в собаке не замечал. Когда Алиса что-нибудь искала в квартире (а у нее вечно все разбросано, и она всегда что-нибудь ищет), Дези принимала озабоченный вид и искала вместе с ней, слонялась вместе с Алисой по комнатам, совала свой нос под мебель, ковер, в книги — хотя ну что она там могла понимать? Но нет же, искала, делала вид, что искала, печалилась, если пропажа не находилась, и все засматривала хозяйке в глаза. Влюбилась в нее без памяти. Доходило даже до того, что, когда я что-нибудь приказывал собаке, она сначала смотрела на Алису, как бы спрашивая у нее подтверждения, а та даже не замечала ее! О, если б только ей хоть что-нибудь вздумалось приказать ей, хоть что-нибудь! Собака бы сделала невозможное. Но Алиса попросту не замечала ее. Словом, обычное занятие Алисы — влюблять в себя всех вокруг себя, а самой даже не замечать этого.

Когда-то я считал это черной неблагодарностью, диким солипсизмом и неблагодарностью, этот холод сердца, эту неоткликающуюся любовь. Теперь я этого не говорю. Разве любить, даже безответно, это не счастье (и даже не лучше ли так, безответно: чем безнадежней — тем чище, благороднее, бескорыстней), разве это не радость: в тебе зажгли искру, в тебя вдохнули жизнь — чего же еще? Разве само осуществление любви зависит от кого-нибудь, кроме самого любящего? И разве двое не быстрее погубят ее и приведут к гибели? Упорство и милосердие любящих — это не что иное, как жестокосердие и бесчувствие любимых. Где свет дня переходит в тьму ночи? Где свет преданности переходит во тьму измены? Не различу. Они существуют друг для друга, как и вообще-то свет существует для тьмы и тьма — для света, как зло существует для добра, а добро — для зла. Они составляют единую, нерасчленимую материю жизни — но наши-то симпатии всегда на стороне лишь одного. Кто осудил грешника, тот должен осудить и праведника: они не существуют друг без друга. Но в биноме добра и зла большее все-таки зло, потому что является источником добра, и меньшее — добро, потому что является лоном и началом зла. Как ясно видится мне, что безнадежное упорство праведника, любящего, пророка существует не ради своих узких целей, но лишь ради осуществления этого великого принципа жизни, принципа вечного противостояния противоположностей, неостановимого круговорота света и тьмы. Ибо в нашем гармонично противоречивом мире они разделены и никогда не соединятся. Нет, никогда тьма не станет светом и свет — тьмою, добро никогда не станет злом и зло — добром: это значило бы остановить жизнь. Неслиянность противоположностей ради того и существует, чтобы вечно знаменовать собой границу этого двойственного мира, на которой царствует смерть.

Я научился этому у собаки. Сколько бы Алиса ни шпыняла и ни притесняла ее, сколько бы ни глумилась над ней, ни морила ее голодом, собака все продолжала любить ее — и не теряла надежды. Ее любовь существовала ради Алисиной нелюбви. Один одночлен нашел другой и стал биномом.

А Дези грустила, когда Алиса брала свой рыжий командировочный портфель и уезжала. Стоило только Алисе достать этот портфель с антресолей, как собака тут же, обидевшись, уходила к себе на лежак, опустив голову, вздыхая и заплетаясь ногами. И когда Алиса уезжала, Дези подходила к ее кровати и, положив голову на одеяло, подолгу так стояла, грустя.

Дези очень переживала, когда мы ссорились с Алисой. Даже если ссора происходила не при ней, она все равно чувствовала это. Собака вздыхала, грустила, но не принимала ничьей стороны. Просто уходила к себе, ложилась, голову между лап, глаза закрыты — и тишина. Лучше разбирайтесь сами, я не хочу вмешиваться. И только изредка из ее комнаты доносились приглушенные, почти человеческие вздохи.

Но громко ссориться нам не давала, никаких повышенных тонов не переносила, сразу начинала нервничать и беспокоиться, даже телевизор просила убавить, если тот был включен слишком громко. Любую фальшь, неискренность, двоедушие, столь частые в общении людей, она тонко чувствовала, лучше многих двуногих. Бывало, поссоришься с Алисой — и уже через час ищешь примирения, подойдешь к ней, тронешь ее за плечо… А у самого еще желваки ходят и в груди теснит от гнева и злобы. Нет, Дези никогда не обрадуется такому примирению, обязательно останется лежать на своем лежаке, не подойдет. И даже взглянет еще исподлобья и упрекнет: эх ты, мол, человек… Я часто прибегал, помню, к этой искренности собаки, когда сам еще до конца не был уверен, что уже все, сердце мое улеглось, отчаяние прошло, я снова люблю Алису. Подойду к ней, приобниму ее за плечо, а сам гляжу на собаку, советуюсь с ней. А та говорит: брось, перестань; пойди уйми свою злобу, И смотрит куда-то мимо меня, полуотвернувшись, в пол, как бы стыдясь даже за меня. И хозяин, пристыженный, уходит.

Зато как бывало полно наше примирение с Алисой, когда сердце мое бывало свободно и чисто, когда хотелось прощения и теплоты, — и вот уже наша собака мчится быстрей нас, радуется, скачет и вьется вкруг ног, постегивая нас своим сильным хвостом. И улыбается, улыбается! Брыльями вся задрожит, ногтями застучит, мелко что-нибудь, какой-нибудь край нашей одежды покусывает, в глазах свет. Мне кажется, Алиса любила ее в такие минуты: немножко ласкала и не прогоняла ее от себя. Потому что Дези мирила нас.

Длительные недельные — или больше — молчанки, которые мы с Алисой по молчаливому же согласию устраивали, Дези просто не выносила. Они угнетали ее больше, чем нас. Уже на второй день собака начинала «ныть», подвывать, тыкаться нам обоим в ноги и стучать хвостом об пол. Всячески стремилась разрушить это молчание, даже «пела», жалобно глядя на нас, под чью-нибудь соседскую музыку. Мы смеялись с Алисой и протягивали друг другу руки. Наша собака просила мира.

Иногда мы выходили с Дези в лес, на пленэр. Нужно было ее видеть тогда! Носится за каждой пичугой, бабочкой, шмелем, обнюхивает каждый цветок. Остановится у белки — задерет голову и гукает, вспугнет птицу, выгонит из чащи зайца, но ни что не затравит, а шутливо побегает за ним и отпустит. Любила повозиться с животными. Однажды даже затолкала в воду заблудившегося на лужайке утенка, спасла от какой-то свирепой дворняги крольчонка. Мелких животных и вообще слабых наша Дезика всегда защищала и как-то особенно, по-матерински, любила. Возьмет в зубы — и несет, но ни за что не повредит, не уронит. Нашу черепашку Бику, которую мы брали с собою в лес, Дези всегда несла сама. Попробуй-ка ей только не дать эту черепашку — ого, что тут поднимется! Обязательно будет ныть и выпрашивать, пока не дашь ей.

У нее прекрасная память. Вот идем мы с ней по лесу, я — с этюдником через плечо, со складным стульчиком, с палочкой — иду и сшибаю головки цветов. Она впереди бежит. Вдруг остановится у какой-нибудь ямки, высохшего ручейка, колдобинки, ищет, ищет, не пускает меня идти дальше — подожди, мол. Вода, мол, здесь когда-то была, должна быть: скулит, облизывается, в ямку носом тычется — эк вспомнила! Так это когда, Дези, было, сколько лет минуло! Я уж забыл. Тяну ее за собой: пойдем, мол, дальше, там где-нибудь напьемся, а она все на это место оглядывается, вдруг, думает, там вода опять появится. Хорошо помнила.

Придем на наше место; поставлю этюдник, разложу стульчик, достану картонку. Только за кисть — солнце скроется, это уж как по закону. Прилягу, засну. Дези обязательно разбудит меня, когда солнце выйдет, ни за что не прокараулит. Теперь она свободна! Я пишу, а она носится по поляне — за шмелями, мухами, пчелами. Зубами понарошку щелкает. Вся морда в лепестках, мху, траве. А то в лес, в самую чащу, забурится и ломится там по валежнику, как медведь. Выскочит оттуда как угорелая, вся — насеро — облеплена комарами, аж дикая от них делается, жалуется, скулит. А зачем тебя туда понесло, спрашиваю. Здесь тебе места мало? Молчит, виноватится, почесывается, отряхивается от комарья. Посажу ее рядом, накину на нее попонку или штормовку свою наброшу — сидит, не шелохнется, от счастья балдеет. Очень смешно.

Теперь Дези стара. Она хмура, деловита и строга, как строги и деловиты наши отношения с Алисой. Собака все видит и понимает: ничего уже не исправишь. Но видимость должна быть соблюдена, и, когда у нас с Алисой размолвка, она по-прежнему не принимает ничьей стороны. На ее морде и во всем облике — та же готовность любви, только несколько постаревшей. Собака стала капризна. Ни за что, например, не заснет, пока не накроешь ее зеленым клетчатым платком, с которым она ездила когда-то на выставки. Во сне стала громко храпеть и все сучит-сучит во сне лапами, куда-то спешит в своих собачьих снах. На лапах, на локтях и коленках появились какие-то старческие проплешины, шерсть облезла, и на этих местах выступили серые истрескавшиеся мозоли. Одна передняя лапа у Дези совсем седая. Собака как-то раздалась, потучнела, выражение морды тоже как-то изменилось, глаза потускнели. Гулять с ней я стал меньше, общения у собаки поубавилось, и, в общем, можно сказать, Дези со мной быстрей состарилась. С Нинкой бы, наверное, она была моложе. Она часто дремлет, все больше лежит, глаза прижмурены и чуть слезятся, стала быстро уставать. Стара. Скоро конец.

Мы еще немного гуляем. Выходим на свои ежедневные прогулки. Когда я прихожу с работы, Дези уже готова, стоит и ждет меня: все у нее съедено, миска чисто вылизана, в зубах подстилка. Подстилку мы берем всегда с собой и трясем. Дези любит ее нести сама. Даже не дает мне толком поесть — спешит. Похватав на ходу, я беру ошейник, и собака сама подставляет мне голову: давай, мол, быстрее, хозяин, чего ты всегда копаешься. Намордника мы не берем, она очень не любит его и может даже обидеться и не пойти на прогулку совсем. Не терпит никаких ограничений своей свободы: гулять так гулять.

Мы выходим. Спускаемся по лестницам. Лифта Дези, как и я, не любит и предпочитает ходить пешком. Она не спешит и идет рядом со мной. Не то что раньше. Только немного отворачивается от меня — от моей одежды все еще несет краской. Она не любит этого.

Где-нибудь внизу, на втором этаже, нам попадут навстречу люди, иногда знакомые, иногда — нет. Они с каким-то испуганным уважением будут жаться к стенам, пропуская собаку, все никак не могут привыкнуть к ней. Но дети — те смелей и отчаянно замахиваются на Дези своими игрушками — мячиками и совками:

— Ну-ка, собака! Иди отсюда, собака!

Дези усмехается и проходит.

На улице я сажусь под детский грибок, а Дези ходит вокруг. Щиплет траву, подбирает с земли какие-то бумажки и щепочки — и очень похожа тогда на пасущуюся телушку или бычка. Зимой разгрызает и ест конские каштаны — лечится. Иногда продукты в нашу столовую привозит лошадь.

На площадке гомон. Дети, бабушки, молодые отцы — Дези стоит и смотрит на них. Дети сначала робко, потом все смелее и смелее подходят к собаке — и вот уже мучают ее, хватают за хвост и за уши, пробуют оседлать ее. Она внушает им доверие. Дези виновато смотрит на меня и снисходительно — на них: ну что, мол, поделаешь с этой мелюзгой? Добродушная старость.

Скоро выходит погулять и соседская болонка Пушок вместе со своим хозяином, веселым, общительным человеком, грузчиком из нашего магазина. Он отпускает собаку, а сам садится с мужичками за домино.

У Пушка характер заливистый и вздорный, и он может тяпнуть тебя запросто за ногу, как-нибудь эдак исподлобья и исподтишка. Шерсть у Пушка какая-то рыжеватая, для болонки странная, зубы у него вечно злобно обнажены. Он лает на Дези, наскакивает на нее — Дези опускает глаза. Ай, моська. Дези всегда как-то стесняется, когда на нее лают маленькие собаки, и немного отворачивается в сторону: пусть уймутся.

Потом моя собака начинает свой ход. Она медленным, угрюмым галопом бегает вокруг грибка, бельевых столбов, доминошного стола, а Пушок гоняется за нею и звонко лает на весь двор. Дези как бы убегает от него, как бы подыгрывает ему, на самом же деле не обращает на него никакого внимания. Это неизменно вызывает улыбку прохожих: ай, моська, знать, она. А я сижу под грибком, и скучаю, и рою пяткой песок, и хлопаю себя по ляжке поводком. И если позовут, играю с мужичками пару партий в домино. Все-таки занятие.

Потом Дези подходит ко мне и зовет домой. Раньше, бывало, ее не допросишься, не дозовешься, и уж если без нее уйдешь на улицу — обид не оберешься: почему не взял, обещал ведь. Как ты мог? Хочешь загладить вину, поласкать собаку — отодвинется, никаких ласк не принимает, даже не встретит тебя, когда возвратишься, — нет собаки, и все. Исчезла. Но возьмешь с собой — и моментально все забыто, и стоит жить, и работать стоит. Теперь не то. Устает. Новые времена, новые песни. Теперь она и свои любимые пластинки с Утесовым забыла, а слушает по радио какие-нибудь грустные сонаты. Для флейты или виолончели.

Иногда я катаю Дези на такси. Люблю, грешным делом, доставить ей это удовольствие. Я оставляю Дези в сторонке, а сам стою на стоянке и жду, иначе меня с собакой не посадят. Обязательно выбираю чистую и новую машину, в старую и грязную Дези не сядет. Такая скоро находится.

Дези садится рядом с шофером на переднее сиденье (тот косится на нее, но я стелю чистую простынку) и с серьезностью обозревает мир. Сидит, подтянув брылья, вертя головой туда-сюда. Пора безумных чувств и вообще опыта прошла. Настал черед раздумий и обобщений. Она обобщает.

Мое место — сзади. Недовольный вначале, водитель наконец горд, что везет такую «ученую» собаку. К тому же Дези обязательно даст на чай. Он знает это.

После прогулки Дези сама идет в ванную, шагает через борт и ждет меня там, сколько бы я ни тянул. Ждет душа. После дождя, сырости, грязи хлопот особенно много, но Дези любит чистоту и не спешит. Она подождет. Я беру гибкий шланг, мою ей лапы, споласкиваю под животом. Потом вытираю ее махровым полотенцем — она знает свое полотенце и сама снимает его с крючка. Собака блаженствует, она готова повторить процедуру. Вот идет по полу, стуча когтями, оставляя влажные следы.

Потом я иду на диван, включаю телевизор. Если Алисы нет дома, Дези мягко вспрыгивает ко мне на диван и ложится рядом, а потом потихоньку выживает с него, пока — сам не заметишь как — не очутишься уже на полу. Дези же как будто не замечает твоих неудобств — смотрит передачу. Но когда хозяйка дома, эти вольности запрещены, и собака ложится на пол, требуя, впрочем, свою зеленую подстилку — если самой ей лень за ней сходить или не хочет отрываться от интересной передачи.

Телевизор она в общем любит, особенно интересуется миром животных, эстрадой и «Клубом путешественников» и ни за что не даст переключить телевизор на другой канал — будет ныть и просить, пока не восстановишь ее программу. Или, по крайней мере, не выключишь совсем.

Теперь лежит. Думает о своем. О старости. О верности. О смерти. О выросших и разлетевшихся детях. Сумерки. Вечер. Она закрывает глаза. Она мудра.

Вот моя повесть. Больше у меня никого и ничего нет. Есть еще, правда, рассказ, довольно несуразный и длинный, который я написал два, что ли, года назад и который я перечитываю иногда, когда Алиса в отъезде. Я его Алисе два раза подсовывал, но в первый раз она просто забыла о нем, завалив своими книгами и бумагами, во второй же, едва дозевавшись до половины, сказала: фуй — ее лучшая оценка. И отложила в сторону. Теперь она его уже никогда не прочтет. Колеблюсь его приводить здесь, но все-таки делаю это. Потому что этот рассказ об Алисе. Все-таки о ней.

Он называется — перевернем страницу — — —

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ИЛИ РАССКАЗ, НАПИСАННЫЙ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ТЕЛЕГРАФЕ

БЛЕСТЯЩИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

На прощание — снимок на память.

— Итак, встали, разобрались по парам! — командует Алиса. — По своим, по своим парам — не по чужим. Рогнеда, не куксись: ты одна составляешь пару! Даже больше, чем одну. Так, и…

Все смеются. Рогнеда, видимо, обижена: мне из моей комнаты не видно.

— Тсс… Ну, довольно же, я сказала! Набрали воздуху и… Фадеев! Да убери ты свои несчастные рога! Подумаешь, как ново!

— У меня их нет!

— Не уверена.

Все опять хохочут.

— Ну хватит, повеселились. Так, сгрудились поплотнее… Не дышим… Дези, где ты? В кадр! Ах да…

Дези нет. Алиса забыла.

Позавчера собака умерла. Ее сбила машина.

В общем, во всем виноват, конечно, я сам. В последнее время я мало выгуливал собаку в городе, и она отвыкла от шума. Уже за два месяца стала бояться машин, как будто чуяла в них свою смерть.

Я переходил дорогу, Дези немного приотстала, из-за поворота вдруг вынырнул тяжелый грузовик с прицепом — и она отчаянно заметалась на той стороне улицы.

— Стоять!! — крикнул я ей строго, словно чувствуя беду.

Чего ей взбрело? Раньше она бы одна дорогу переходить не стала.

Но она заметалась и заскулила — и бросилась ко мне уже перед самым бампером. Не успела. Ее ударило колесом и отбросило на тротуар — на той стороне дороги.

Я подбежал, она была еще жива.

— Что же ты, Дези? — мягко упрекнул я ее. — Неужели не могла обождать?

Из груди и головы собаки лилась кровь.

— Дези, Дезика, Дези, — приник я к ее морде, пытаясь вздохнуть в нее свою жизнь — моя мне была не нужна. — Ну что ты, милая, что?… Встань, поднимись, видишь, я рядом, жизнь еще так хороша, мы еще поживем…

Она положила мне голову на руки и, вобрав в себя последний раз воздух, с закрытыми глазами умерла.

Я хотел послать сестре и отцу телеграмму, сообщить им, что наша Дежка умерла. На почте у меня потребовали заверенной врачом справки, и когда я объяснил, что это собака, а не человек, тогда с меня потребовали справку, что это именно собака.

Я плюнул и ушел и, рассвирепев, сказал им на почте:

— Нет, в сравненье с вами она была все-таки человеком! — на что у меня тут же чуть опять не потребовали документ.

Бог с ними. В конце концов, так даже лучше. Пусть наши думают, что Дези жива.

Я зашил собаку в капроновые мешки, и мы с Костей увезли ее на электричке и закопали в снег. В апреле, когда оттает земля, мы ее похороним. Все эти дни в нашем доме как покойник, даже Алиса сперва расстраивалась и чувствовала это, и мы как-то избегали друг друга, прятали друг от друга глаза. Но сегодня она уже все забыла, сегодня она уже опять весела. Гости. Как болит, однако, голова, ноет грудь…

— Ну, хватит, повеселились! Сгрудились поплотнее! Не дышим! Дези — в кадр! Ах, да… Роберт, где ты?! Свети! Свети!

Я бреду из своей комнаты, тащу, как старик, ноги, волосы взъерошены, на голове мокрое вафельное полотенце — разламывается голова.

— Свечу, — вздыхаю я. — Но я не солнце.

— Об этом догадываемся! — кричат они все хором. — Давно!! — И радостно хлопают в ладоши. Сами они, конечно, все светила.

— Всем внимание! — звонко выкрикивает Алиса. — Сейчас вылетит птичка. Объявляю трехсекундную готовность. И — р-раз! и — д-два! и — т-три! Есть!

Птичка вылетела. Они опять усаживаются за стол. Я кладу горящий рефлектор на подоконник и, путаясь в проводах, ухожу.

Я долго мочу и отжимаю в ванной полотенце и, обернув им до самой шеи голову, ложусь в постель. Я засыпаю ненадолго, потом просыпаюсь, потом опять засыпаю, потом дремлю. До меня доносятся обрывки их шутовского разговора, смех, пение, музыка. Что они там сегодня празднуют? Новый год? Чей-нибудь день рождения? Пасху? Кто-нибудь из них совершил открытие? Защитил диссертацию? Человечество разоружилось? Нет больше крови, катастроф, войн? Пали тираны?

Увы. Просто их желудки, несмотря ни на какое мировое зло, которое их якобы терзает, хорошо варят, а во рту скопились слова. Их надо немедленно выболтать. Поскорей поведать человечеству. Оно ждет.

И вдруг я четко и ясно — за них — понял, что тело, все, все: пищеварительный аппарат, гортань, внутренности, руки, ноги — все, вся эта масса плоти в н и з у, даже сердце существует лишь для того, что в в е р х у, — для верха, для разума, для головы. Не ахти, конечно, какая догадка, но в применении к ним имеет непосредственный, а потому и шокирующий смысл. Какое же преступление забывать об этом — жить для того, что в н и з у; ибо они только делают вид, что живут для духа. Ведь даже работа их голов, что бы они там о себе ни думали, направлена на то, чтобы порадовать и улестить свою плоть. Как часто книги, ученые изыскания, даже философемы предпринимаются только для этого.

— …Вершина ствола психологии труда срастается с общей вершиной ствола социальной психологии: психологии групп и коллективов и психологии коллективного творчества, а вершинные ветви всего ствола социальной психологии, в свою очередь, срастаются с вершинами психологии личности и индивидуального творчества ствола индивидуальной психологии. Ансамбль вершинных ветвей дерева психологической науки становится вершиной самостоятельной психологической науки психологии идеологической работы как осуществления идеологической функции психологии. Стволы, корни, ветви и веточки дерева психологической науки моделируют следующую иерархию компонентов психологии как науки в целом: частная психологическая наука, отрасль психологии, психологическая проблема, психологическая тема…

Это — Рогнеда. Полная энциклопедическая выкладка. Исчерпывающее досье о древе психологической науки. Опять шпарит как по книге — или по книге, кто ее разберет. Авторитетно и наставительно.

Болтают, болтают. Скачут с одного на другое. Поскорей бы о женском поле, что ли. Но для этого вечно злободневного вопроса у них сегодня нет, кажется, кворума: Костя уехал к матери, а Серж, хоть убей, Фадеева не поддержит.

Теперь они заговорили о Гамлете. Ни к чему не обязывающая трепотня над разоренным, заваленным объедками столом. Что-то их там удивляет, в этой пьесе, какая-то провинциальная проблемка. Ната прочла на своем невозможном английском часть знаменитого монолога, Лора процитировала Выготского. Она его читала. Этого достаточно, чтобы цитировать его к месту и не к месту. Меня же удивляет в этой пьесе только то, что, будучи зацитированной и закомментированной до дыр, она еще как-то устояла перед пошлостью начетчиков и комментаторов. Признак настоящего искусства. Обычно оно вместе с комментариями и гибнет.

Скоро обнаруживается и сверхзадача данного разговора. Она поистине уникальна: был ли Шекспир гомосексуалистом или не был. (Отношения Гамлета и Горацио — типичные гомосексуальные отношения, считают они, а между Гамлетом и Шекспиром они ставят знак равенства.) Хватает же вкуса обсуждать подобные проблемы за столом.

— Был, — безапелляционно приговаривает Шекспира Лора, — все настоящие художники — педики. Я читала.

— Не был, — считает Алиса. — Все гении целомудренны. Они сублимируют. — Молодец, девочка, знаешь иностранные слова. Умница.

Так, кто там дальше?

— Был и не был, — считает Рогнеда. — Психологически был, на самом деле не был. Потому что глубокая мысль, которая, конечно, может допустить все, — безнравственна и ищет реализоваться в действии, но в мышлении же все эти стремления и противоречия снимаются, ибо, как сказал философ, «сознание того, что наслаждение находится в твоей власти, гораздо плодотворнее, чем удовлетворенное посредством этого наслаждения чувство, потому что вместе с удовлетворением оно и гибнет», — Шекспир это понимал.

Кант. Вероятно, это последний мужчина, с которым Рогнеда имела дело. Женщин, которые читали Канта, я боюсь. Таких надо выставлять в кунсткамерах и оберегать их как национальное достояние, а не заставлять их работать в музыкальных издательствах и курить дешевые папиросы.

— Все может быть, — полагает Фадеев. — Я им никому ни верю. Они, знаете…

— Да ну вас! — возмущается Мара. — Что, ему баб не хватало, что ли? — Истинно, глас народа — глас божий.

Все умолкают. Расчищают плацдарм для новых прений. От как мужского, так и женского гомосексуализма. А что, интересно, думает Ната? Ната — как муж. Он всегда прав. Он святой, она свято в это верит. У него есть на это авторские свидетельства. Они доказывают.

Теперь все кушают. С аппетитом. Стуча вилками и ножами. Просят добавки. Славно все-таки потрудились. На славу.

Насытились. Шумно сдвигают столы и стулья. Лора запускает музыку. Сама ставит какой-то новомодный диск, она их принесла сегодня с собой целую кипу. Какие-то якобы сверхредкости — у нее еще и на это времени хватает. И никому не разрешает прикасаться к пластинкам. Сама и выбирает, что ставить. Не женщина, а диктатор.

Домашняя дискотека. Гасят свет. Поют. Танцуют. Разобрались по парам. Интересно, с кем там сегодня моя Алиса? Не иначе как с Фадеевым. Он на это имеет право, у него патент. А ватная Ната сидит и хлопает глазами. Не ревнует, нет. Она своему мужу доверяет. Я дремлю…

Что-то у них там случилось. Ахи, вздохи.

— Я заплачу́, я заплачу́, — бубнит о чем-то Фадеев.

— «Запла-ачу-у́»… — рыдает Лора. — Она стоит сто рублей!

Что у них там?

Фадеев:

— Я сказал, Лора, заплачу, — значит, заплачу.

— Да не в деньгах же дело, пойми! Такая вещь!

Именно в деньгах, не зря она о них прежде всего и упомянула. Что он там натворил? Снял с нее сорочку? Или туфли — и пьет из них шампанское?

— Знаете, ребята, по-моему, всем надо сложиться и отдать Лоре — мы все виноваты! — находится Алиса. Умница девочка. — Роберт, иди сюда скорей! Мы такое натворили!

Я бреду, успокоившаяся было голова опять начинает ныть, как будто по затылку проходит трещина и еще раздается с каждым шагом. Что у них там стряслось?

Оказывается, Фадеев для полнейшего «интима» накрыл Лориной дорогой пластинкой торшер и она расплавилась, потекла. Лора утирает слезы кончиком платка.

Все смотрят на меня, как на строгого родителя, который застал своих шалунов за разбиванием банки с огурцами или оконного стекла. И ждут, чтобы их поставили в угол или простили.

Я не прощаю.

— Да-а-ам-м…. Не поправишь, — строго говорит папаша, вертя в руках пластинку. — Такая вещь… Диск века.

Лора заливается слезами:

— Да мне же голову за нее отнесут! Я же только на этот вечер выпросила! До утра! Вечно этот Фадеев что-нибудь придумает! Изобрета-а-атель!..

Эксперт повторяет приговор:

— Да, испорчена навсегда. Ставьте сонату номер два Шопена.

Лора — того пуще. Утирается теперь не платком, а концом скатерти.

Мне жаль Лору. Никогда не видел ее такой слабой, человечной. Если бы всегда так. Выдержав необходимую паузу, я смягчаюсь. Все ждут от меня спасения. Как от господа бога. Кроме Рогнеды, конечно. Та даже рада, что это случилось, мстительно усмехается — не выносит Лоры.

— Так-так, — все рассматриваю я пластинку на свет и подмигиваю Рогнеде. — Впрочем, это еще, может, поправимо. Может, я еще возьму такой же у одного моего знакомого, у него, кажется, был. Может быть.

— Ой, Роберт, пожалуйста, я для тебя… Сам знаешь. Все, что ты хочешь, — взвизгивает радостно Лора и вешается мне на шею.

Знаю. Она для меня все, что я хочу. Кроме, конечно, кроме.

Этот «диск века» — какая-то современная чепуха, популярная дребедень, какой-то западный ансамбль из второразрядных. К тому же давно устарел. У Рогнеды вроде где-то такой валялся.

— Знакомый не даст, — отрезает Рогнеда. — Дудки.

— Да-аст, Рогнеда, даст, не пугай ты Лору, ради бога.

Рогнеда даст. Надо только хорошо попросить. И слегка, по-дружески, полуобнять ее за плечо. Ну, только самую малость задеть за грудь. По-дружески — и немножечко по-мужски. И пообещать зайти в гости. За это Рогнеда отдаст все в мире ансамбли, даже Токкату и фугу ре минор Баха. За это она сама сочинит все, что хочешь. Даже споет. С музыкальным сопровождением. С аккомпанементом.

— Ну, ребята, на сегодня все! Повеселились — и достаточно! По домам, по домам! — командует Алиса. — Завтра ведь все-таки всем на работу.

— Алиса, Алиса! Давай еще «Малиновку», а?! — раззадорилась Лора, видимо, Серж все-таки хорошенько с ней потанцевал. — Ну, немножечко, а?..

Все скандируют:

— Ура! «Малиновка»! Ур-ра-а!!

Рогнеда кривится: ну и вкус у этой Лоры. Судейский крючок.

Все встают, берутся по-комсомольски за руки и бодро, фальшивыми голосами начинают:

— Не так, не так! Врете! Врете, — весело кричит Алиса. — «Припомню я забытые свиданья!»

— Рогнеда, давай с нами!

— Да, да! Рогнеда!

Рогнеда демонстративно идет в прихожую, застегивает сапоги и намеренно громко гремит там, роняет с вешалки щетку, ворочает стулом, топает каблуком.

— Рогнеда же! — возмущается Алиса. — Может, ты нам все-таки дашь допеть, если сама не хочешь?! — Алиса взяла в руки вилку и дирижирует.

Рогнеда, хлопнув дверью, уходит. По-английски или по-французски — кто ее разберет.

Гости берут снова:

Меня тошнит. То есть не фигурально, а на самом деле, буквально. Выполоскало всего до дна, до зелени в лице. Я одеваюсь и бегу вон из этого дома. Сломя голову, ломая ноги, по лестнице. Ухожу в ту комнату Алисы: она пуста.

Я хожу сюда почти каждый день. Мне нравится побыть здесь одному, посидеть, отдохнуть. Эта комната меня успокаивает. Она возвращает меня в прошлое. Я принес сюда из сарая свой старый мольберт, достал старые холсты, сбил подрамник. Понемногу я опять начинаю работать, но, боюсь, у меня это получается сейчас еще меньше, чем раньше. Наверное, совсем разучился.

Я достал свой юношеский «Автопортрет с молодым догом» и все бьюсь над ним, пытаюсь довести его до ума. На нем молодая Дези, угол моей комнаты и я сам. Дези я на нем не трогаю, она здесь очень хороша, законченна и, не побоюсь сказать, совершенна. Во всяком случае, меня устраивает. В этой работе я не устраиваю себя сам: какие-то чужие, фальшивые, выдуманные черты, без подлинного значения и смысла. Я чувствую это изнутри. Поэтому я все время переписываю себя, и, по существу, меня на этом автопортрете никогда нет. Я сделал уже массу набросков — маслом, тушью, карандашом. Но все никак не могу схватить жизни своих черт, их неповторимости, взаимного перехода одной в другую. Они неуловимы, текучи, и зыблются, и растворяются в зеркале, как само время. Не уследить. И я опять и опять вглядываюсь в зеркало — но теряю себя в нем. Не пойму. Или наши материальные изменения никогда не успевают за изменениями нашего духа — и от этого наша вечная неудовлетворенность сделанным, вечное «не то»? Ибо всякий раз художник смотрит на самого себя и на свое творение уже другим, немыслимо оторвавшимся от себя и от своего искусства взглядом — и смеется над неподвижностью творения. И опять я бросаю кисть!

Я ничего не создал, ничего не создам… Тогда для чего я был, в чем замысел моего существования? Ведь столько, кажется, еще впереди жизни, но ее уже совсем нет. Дыхание иссякло. Я чувствую, как вся моя жизнь уже перетекла в это «был» и разом, прямо из будущего, перешла в прошлое. Промежуточной инстанции не было. Настоящее изъято.

Конечно, я работаю, живу, приношу, так сказать, пользу. Но до очевидности ясно, что сколько бы ни было людей в бесконечном ряду моего рода, они существовали — вместе со мной — напрасно, если не принесли духовного плода. Ибо лишь в человеке, осуществившем дух, все предыдущие поколения получают наконец свое завершение и оправдание. Духовный плод и является выражением всех предшествовавших ему жизней. Вот почему гений, наряду с мощным расцветом своего духа, несет в себе одновременно и черты физического, материального упадка и вырождения — ибо он не кладет камень — он сам является последним, заключительным камнем свода — бесконечного, иссякшего в нем ряда существований.

Так зачем я был — и был ли вообще? Что я могу, к чему предназначен? А ведь что-то во мне все же было — мои способности, казалось, были так разнообразны. О, как много я бы мог сказать! Я только никогда не знал, как выразить их как соединить их с миром. Вечно неиспользованные возможности. Я даже сам для себя вечно оставался внутри. Так неужели же я так и уйду — знаю, уйду — погибну — от внутреннего кровотечения своего так и не высказанного таланта.

Мои краски всегда на палитре. Всегда готовы — и всегда остаются на ней. Как часто бывало — с каким вдохновением, азартом я брался за кисть, но, едва набросав какой-нибудь пейзаж, я уже стыдился его, он уже казался мне мертвым и недостойным продолжения. Да что там пейзаж! Уже загрунтованный холст мне казался бездарным, едва сколоченный подрамник! Первый десяток-другой мазков уже был мне обвинением.

Но краски, еще даже не смешанные, а только выдавленные на палитру, всегда казались мне самой жизнью. Пустой лист, голое пространство, абсолютное молчание мне всегда казались бесконечно более содержательными, чем выраженное посредством их искусство, ибо все воплощенное, по существу, является лишь ограничением нашего сознания. В пустоте пространства и молчания я различаю совершеннейшие творения. Для этого достаточно взглянуть на незаписанный холст, чистую нотную тетрадь — и твое содержание сольется о этой звучащей пустотой. Достаточно лишь иметь это содержание. Мне казалось, я его имел.

Я вхожу к Алисе, включаю свет. Устанавливаю зеркало, беру кисть. Мазок, другой… Нет, не услежу. Что я там теряю за этим стеклом, что? Себя я вижу хуже всего: мое «я» не поддается моей кисти. Все остальное мне кажется несущественным. Мои краски всегда на палитре: всегда готовы и всегда остаются на ней, так пусть же они остаются на месте.

И я разбиваю зеркало.

Нет, это не гипноз зеркала, как сказал поэт, не бессилие творца, как говорю я, — иллюзия и слепота самосозерцающего глаза, умолкнувшая боль самоисследующего органа, неизбежная аберрация стекла душевной оптики, затуманившегося от близкого дыхания, не разрешающая, а уже р а з р е ж а ю щ а я, разрушительная — и потому вечно не достигающая своих целей — сила объектива, направленного на самого себя.

1982