8. Вызов эпохи Просвещения

Просветители призывали к историческому прочтению, надеясь подорвать авторитет традиционного христианства с помощью новой разновидности разума — рационализма

Мы все — потомки просветителей XVIII века, их родные или приемные дети и внуки. У каждого из нас есть основания для благодарности за вытекающие из этого блага, как и основания для беспокойства в связи с возникшими из–за этого проблемами. В последнее время принято подвергать сомнению теоретические основы и достижения Просвещения, поэтому стоит начать с благословений, которые оно принесло в мир. Наука и техника поистине совершили чудеса (никому из нас не хотелось бы оказаться в кресле у доисторического зубного врача), однако не удалось избежать и катастроф (существование газовых камер и атомных бомб было бы технически невозможно еще триста лет назад). Настойчивое желание просветителей ставить и исследовать исторические вопросы помогло пролить свет на многие проблемы, имеющие жизненно важное значение для христианской мысли, хотя отрицательной стороной того же настойчивого желания часто становился рационалистический скептицизм, подтачивающий самые основы христианства.

По большей части просветители (наиболее выдающимися из них были Джефферсон, Юм, Вольтер и Кант) были отрицательно настроены по отношению к христианству. Неопределенность, с которой приходиться жить каждому христианину в модернистском мире (этим термином как правило, обозначается любая эпоха, по времени следующая после Просвещения), порождает необходимость переосмыслить многие утверждения просветителей и решить, какие из них следует отвергнуть, а какие оставить, на какие из их вопросов следует искать ответы, какие из их достижений достойны одобрения и дальнейшего развития. Хотя постмодернизм поставил под сомнение многие стороны просветительского мировоззрения, большинство людей в современном западном мире и за его пределами по–прежнему считают некоторые элементы этого мышления единственно возможным способом восприятия действительности. Это значительно осложняет процесс осмысления и принятия решений.

Так, просветители выделяли разум как главную из человеческих способностей, дающую нам возможность думать и действовать правильно. Другими словами, человек считался по своей природе существом рациональным и благим. Разум должен был стать критерием ценности тех или иных религиозных и богословских воззрений (вспомните знаменитую работу Канта «Религия в пределах только разума»). Поэтому многие мыслители эпохи Просвещения тяготели к атеизму. Те же, кто сохранял подобие веры в некое божество, склонялись к абстрактному, не тринитарному теизму или же простому деизму (признанию Бога, отчужденного от своего творения), отвергая традиционно христианские убеждения. Все это оказало необратимое влияние на восприятие нашими современниками БИБЛИИ и ее авторитета. Большая часть того, что было сказано о БИБЛИИ за последние двести лет, вытекает из учения просветителей, является реакцией на их заявления или же находится на полпути между принятием и отрицанием их идей.

Чтение Библии в контексте идей Просвещения

Расцвет исторического богословия может рассматриваться, по крайней мере, с двух сторон: прежде всего, просветители заставили церковь признать необходимую и весьма полезную истину, о которой говорили реформаторы двумя столетиями ранее. Писание следует рассматривать с исторически обоснованных позиций, в стремлении открыть для себя первоначальное значение текста, не ожидая, что оно просто повторяет гораздо более поздние высказывания церкви. С годами положение дел не изменилось. Лишь совсем недавно было признано, что выражение «сын Божий» во многих новозаветных писаниях вовсе не обязательно означает «вторую ипостась Троицы». Этот титул для иудеев первого века имел скорее мессианское, нежели божественное звучание (таким образом, высокую христологию Нового Завета следует рассматривать именно в этом контексте).

Кроме того, начиная с XVIII века историки, разделявшие идеи просветителей, стали предпринимать сознательные попытки доказать несостоятельность самих основ христианства. По их утверждению, БИБЛИЯ не выдерживает критики в вопросах истории (в ней упоминаются события, которые на самом деле не происходили), науки (в Писании сказано, что Бог сотворил мир за семь дней, хотя, как известно, для этого потребовался долгий период эволюции) и нравственности (в ней Бог приказывает израильтянам истребить хананеев и амалекитян). Все это — стандартные обвинения, по сей день выдвигаемые модернистами против христианства. В свет постоянно выходят новые исследования происхождения христианского вероучения, в которых раскрывается его несостоятельность с «объективно исторической» точки зрения. Издатели, как и журналисты, по–прежнему пытаются извлечь мелодию из старой шарманки времен Просвещения, хотя ни один серьезный мыслитель последних нескольких десятилетий не решится отстаивать возможность объективного взгляда на что–либо вообще. Итак, на протяжении уже двух веков библеисты вынуждены метаться между проведением увлекательных исторических исследований и использованием рационалистической историографии в качестве оружия в руках противников церкви. Правда, некоторые из них отказались от мысли о дискредитации христианства и, заявив о полной несостоятельности Просвещения, призвали оставить попытки исторического толкования и принять на веру трактовку Писания, давным–давно предложенную церковью. Мне кажется, я знаю, что по этому поводу сказали I реформаторы — Жан Кальвин, например.

Поскольку обе эти цели претендовали на связь с идеями форматоров, наиболее выдающиеся представители протестантской библеистики зачастую с трудом видят разницу жду историческими исследованиями для обоснования первоначального смысла Писания (и, тем более, для придания ему какого–либо авторитета) и характерным для большинства просветителей обращения к разуму. Причем разум рассматривается не в качестве гарантии того, что всякое толкование будет соответствовать общему представлению о Боге и о мире в целом (как у Хукера), а в качестве самостоятельного независимого источника. Все это привело к укреплению позиций современного рационализма с его склонностью к упрощению и насмешливому скептицизму в адрес прежних христианских убеждений, которые вдруг стали устаревшими и несовременными. Причем, насмешки раздаются как в научных, так и в общественных кругах, несмотря на обвинения, которые, как нам еще предстоит убедиться, раздаются теперь в адрес самих просветителей. В результате авторитет Писания сводится к представлению о том, что оно обеспечивает нам доступ к разного рода религиозному опыту, которому и призывает нас подражать. Но это понятие не только являет собой слабую и неубедительную замену полноценной реальности. Оно изначально не имеет под собой основы, поскольку Новый Завет содержит описание множества проявлений религиозного опыта (хотя это и не является о главной целью), в том числе и вызывающих очевидное неодобрение его авторов. Опасность такого подхода дает о е знать, когда ученые все чаще начинают заявлять, что оправдывает тот религиозный опыт, который обсуждают сами авторы Нового Завета. На этом этапе выражение «авторитетность Писания» подверглось практически полной деконструкции.

Решающий момент человеческой истории в представлении просветителей

За внешним фасадом исторического скептицизма мыслители эпохи Просвещения скрывали свои глубинные мотивы, состоящие в попытке убедить современников, что человечество достигло, наконец, своего «совершеннолетия». Вся предшествующая история, по словам Вольтера, представляла собой поступательное движение к новой культуре, основанной на разуме. Идея прогресса оказалась наиболее жизнеспособной в наследии просветителей. Говоря: «в наше время…» или «Поскольку мы живем теперь в двадцать первом веке…», люди лишь демонстрируют свою уверенность в том, что, начиная с XVIII века, в мире совершается необратимое движение к нравственной, общественной и культурной рационализации, в условиях которой прежние законы и убеждения либо полностью отрицаются, либо, лишаясь своей истинной сущности, вынуждены подчиниться разуму. Философы провозгласили наступление новой эпохи. Теперь все в мире должно было измениться.

Таким образом, просветители предложили свою собственную альтернативную эсхатологию, светскую аналогию библейской картины Божьего царства, провозвестником которого стал Иисус. Христианство провозгласило, что Иисус засвидетельствовал приближение Божьего царства своей смертью и воскресением. Однако ощущение неповторимости этого исторического момента впоследствии ослабло в христианском богословии, и на смену эсхатологии пришли учение о спасении и системы нравственных принципов. Такая перемена осталась для большинства незамеченной, но она значительно облегчила задачу просветителям, которые поспешили осыпать насмешками библейскую картину грядущего царства, причем сделав это таким образом, что это до сих пор не вызывает вопросов в некоторых кругах и воспринимается как должное. Сначала просветители исказили смысл Писания («Все ранние христиане ожидали немедленного конца света»), а затем и вовсе втерли его в грязь («Они были ярыми фанатиками, но теперь их неправота доказана окончательно»). За этим отношением («но мы–то знаем…»), столь характерным для различных направлений просветительской мысли и оказавшим решающее влияние на интеллектуальное и эмоциональное состояние современно–западного общества, скрывалось нежелание признать, что предложенная просветителями альтернатива не менее странна и фанатична. Можно ли поверить, что в истории человечества, погрязшего в невежестве и суевериях, произошел решительный поворот, заметный исключительно в Европе и Северной Америке, и люди наконец прозрели? И все благодаря развитию науки и техники!

Новый взгляд просветителей на проблему зла

Просвещение предложило миру новый взгляд на проблему и ее решение, полностью противоречащий идеям иудаизма и христианства. Истинное зло, в понимании просветителей, заключалось в том, что люди отказываются думать и действовать разумно, а рационализм Просвещения должен был научить их этому, создав общественно–политические условия, которые дали бы им такую возможность. Библеистика, зародившаяся в недрах Просвещения, с легкостью последовала указанным путем, ограничив Божье откровение в Иисусе Христе рамками нравственного учения и примера для подражания. (Поразительно, как часто люди заявляют сегодня: «Иисус был всего лишь проповедником великих нравственных принципов», полагая, будто изрекают нечто новое, тогда как этой идее уже более двухсот лет. С самого начала она отличалась чрезвычайной ограниченностью и до сих пор так и не получила достойного подтверждения). Во времена просветителей для нее предлагалось следующее обоснование: если прогресс в состоянии решить проблему зла, Иисусу нужно было лишь указать людям верный путь, явив пример истинной любви и сострадания. Разумные люди, конечно же, последуют этому примеру. С молчаливого согласия многих псевдохристианских мыслителей (в том числе и тех, кто относит себя к числу библеистов) за последние два столетия эти идеи получили повсеместное распространение. «Божье царство» превратилось в «надежду на райскую жизнь после смерти», а смерть Иисуса стала, в лучшем случае, средством, с помощью которого грешники обретают прощение и надежду на будущую жизнь в ином мире. Политикам же и экономистам просветители предоставили право распоряжаться в мире, что, как оказалось, имело для него гибельные последствия. (Эти политические устремления были, разумеется, неотъемлемой частью программы просветителей. Богу место на небесах, религия должна стать личным делом каждого, и тогда мир можно будет без помех переделывать по собственному усмотрению. С тех пор эта философия остается лейтмотивом жизни всего западного мира. Она легла в основание нескольких великих империй и создала идейные предпосылки для возникновения кровавых тоталитарных режимов, приведя современный мир в полное смятение. Однако об этом мы поговорим в другой раз). Писание же все это время оставалось безгласным по вине обеих сторон. Так называемые секуляристы отвергают его как исторически неточный документ, не имеющий отношения к реальной действительности. Этого следовало ожидать, ведь в противном случае им пришлось бы расстаться со своей мечтой о всемирном господстве. Но едва ли не большее беспокойство вызывает искажение Писания верующими, которые пренебрегают его всеобъемлющим характером и содержащимися в нем идеями справедливости, воспринимая его как вспомогательное средство укрепления своей веры и источник истинных учений о вечном спасении. Таким образом мирская и церковная трактовки Писания, а также наука, оказавшаяся, образно выражаясь, между двух огней, сообща произвели на свет весьма поверхностное толкование, которое, как мы уже убедились, и создало непосредственно стоящую перед нами проблему.

Современная библеистика и культурные течения

Итак, на протяжении последних двухсот лет библеистика никогда не была объективной, несмотря на непрестанные утверждения обратного. Вместо этого она имеет возможность, а быть может, и несчастье, поддерживать сложные взаимоотношения со своим культурным окружением. Особенно тесными они становились под воздействием разнообразных политических течений. Возьмем, к примеру, развитие нацизма ( На ум приходят имена таких великих ученых, как Герхарда Киттеля, редактора всемирно известного «богословского словаря Нового Завета», попавшего под сильнейшее влияние господствовавшего в тот момент антисемитизма.) и возникновение в противовес ему традиции еврейского представления о раннем христианстве, которая нашла свое выражение в работах таких ученых, как В. Д. Дейвис. Ирония заключается в том, что притязания историков на объективность заставили многих забыть об этой контекстуализации. Одно стало совершенно невозможным: заявить о том, что современные исследования Библии позволили прийти к обоснованным заключениям, которые можно было бы предложить для изучения в университетах и семинариях. Об этом важно помнить, ведь многие из принимающих участие в современных дискуссиях по основным вопросам жизни церкви получили именно такое образование, в результате чего их восприятие Писания и умение использовать его на практике имеет серьезные недостатки. В действительности, как показывают многие научные открытия, достаточно иногда лишь взглянуть на имеющиеся свидетельства с новой точки зрения (скажем, в новой книге об Иисусе, как это сделал Э. П. Сандерс в работе «Иисус и иудаизм»), и многое из того, что ранее считалось исторически недостоверным (в данном случае осознание Иисусом своего призвания в контексте возрождения Израиля) неожиданно выходит на первый план и становится не только исторически возможным, но и неоспоримым. Это не значит, что историки не имеют права на категоричные заявления. Напротив, я считаю труды Сандерса и других исследователей большим шагом на пути познания, хотя они и нуждаются в доработке и исправлении. Большинство современных библеистов понимают, что и они сами, и те, с кем они ведут полемику, пишут в условиях постоянного взаимодействия с окружающей их средой, и это необходимо учитывать в оценке их работы.

Что же означает в таком контексте обращение к авторитету Писания? Это выражение иногда используется, чтобы сказать: «Чума на всю вашу науку. Мы просто верим Библии». Но подобные заявления совершенно безосновательны. Если бы не ученые, составившие греческие словари и сделавшие на их основе переводы, мало кто сегодня смог бы прочесть Новый Завет. Если бы не исторические исследования, показавшие, что представлял собой мир в первом веке нашей эры, немногие смогли бы его понять. Это становится особенно очевидным, когда люди, не имеющие необходимых знаний, пытаются читать Библию вслух, да еще и толковать ее. Определенная научная база присутствует всегда, но протест, к сожалению, зачастую означает, что говорящий предпочитает держаться давно усвоенных и якобы общеизвестных истин, не желая пробудиться от интеллектуального сна и начать думать по–новому. Все чаще приходится убеждаться, что результаты более ранних исследований, наряду с прежними толковательными традициями, содержат в себе массу недостатков или нуждаются в дополнении. Конечно же Писание неизменно, но этот факт не освобождает нас от необходимости постоянного стремления к совершенству и непрестанных попыток лучше его понять. Мой собственный опыт показывает, что такие попытки нередко оказываются весьма плодотворными. В результате нам открывается глубокий и многосторонний смысл прочитанного текста, и любое усилие в этом направлении вознаграждается новыми идеями, полезными в проповеди и пасторском попечении. Утверждая авторитет Писания, ни в коем случае нельзя говорить: «Мы знаем, о чем говорится в Писании, и у нас нет больше невыясненных вопросов». Напротив, каждое новое поколение христиан должно с удвоенной силой стремиться к более полному постижению Писания и реализации его истин на практике, даже если это приведет к разрушению привычных традиций. Это становится особенно актуальным, когда традиции, о которых идет речь, называются «библейскими». Всегда есть люди, готовые, услышав новое толкование, вновь обратиться к Писанию, чтобы проверить, верно ли оно (Деян. 17,11). Но найдутся и другие, чья реакция на новые идеи будет прямо противоположной. «Поскольку великие проповедники и учителя прошлого уже разъяснили смысл того или иного отрывка, — скажут они, — нет никакой необходимости добавлять еще что–то», сочтя саму попытку нового прочтения греховной и самонадеянной. И вновь нет сомнений в том, что сказал бы на это Мартин Лютер.

Те, кто отказывается по–новому взглянуть на Библию, зачастую ограничиваются рамками одной конкретной разновидности западного мировоззрения, обязанной своим происхождением Просвещению, — фундаментализма. При этом многое в Евангелиях и Посланиях Павла остается без внимания, даже если считается библейским. Среди таких исключений оказался политический оттенок, несомненно присутствующий в Новом Завете, а также мессианство Иисуса. Фундаменталисты, как правило, связывают слово «Христос» не с его первоначальным значением «Мессия», а с божественностью Иисуса, в доказательство которой в Новом Завете приводятся совсем другие аргументы. Их протест против либерализма так называемой модернистской библеистики (которая часто принимала вид религии, но отрицала ее силу) — не более чем конфликт двух точек зрения, так или иначе впитавших в себя идеи Просвещения. Прискорбно взирать на этот раскол. Остается только находить утешение в мрачной иронии по поводу крайней закоснелости людей, которые, восприняв либеральные взгляды тридцать или сорок лет назад, полагают, будто, повторяя их, как мантру, остаются столь же либеральными и современными.

Буквальный и переносный смысл

Вышеупомянутое противостояние иногда выражается в разделении на сторонников и противников буквального толкования. Как мы уже успели убедиться, такое использование слова «буквальный» и подобных ему терминов значительно отличается от того, которое было принято в XVI веке, и люди, называющие себя сторонниками буквального понимания текста в современном смысле этого слова, не должны думать, будто могут рассчитывать на поддержку реформаторов. Более того, за такими обозначениями могут стоять не просто различные герменевтические подходы, а (в особенности в США) целые системы взглядов. Это практически исключает возможность серьезного обсуждения спорных отрывков, поскольку все сводится к взаимным обвинениям типа: «Ты всего лишь фундаменталист и буквоед» или «Ты просто неверующий либерал».

Это ложное противопоставление приводит к искажениям восприятия. Не все те, кто старается следовать букве и духу Библии, являются фундаменталистами. Нельзя огульно обвинять их всех в культурных, интеллектуальных и нравственных прегрешениях, которые американские (и не только) либералы вменяют своим консервативно настроенным, соотечественникам. Точно так же не всех, кто подвергав сомнению некоторые элементы новозаветного учения и его актуальность, можно считать либералами в том уничижительном смысле, в котором это слово используют американские консерваторы или традиционалисты. В ходе дискуссий необходимо помнить о примерах удивительного, а порой и ужасающего поведения обеих сторон в контексте социальной и культурной политики Северной Америки. Кром того, следует принимать во внимание тот необъяснимый ( с точки зрения постороннего наблюдателя) факт, что наиболее активные приверженцы консервативного христианств в некоторых вопросах предпочитают игнорировать библейское учение о любви к врагам и экономической справедливости. Забывают они и о том, что многие великие Отцы ранней церкви были убежденными противниками смертной казни. Желая придерживаться буквального смысла Писания мы должны со всей серьезностью отнестись к отрывкам, в которых затронуты эти темы.

Однако нельзя позволить современному общественному, культурному и политическому резонансу определять значение и актуальность тех или иных книг или тем. Как свидетельствует 2 Петр. 3,16, искажение текста Писания началось на самых ранних этапах церковной истории. Но это не означает, что Писание утратило свою ценность или что возвращение к его надлежащему применению невозможно. Эти вопросы будут подниматься в главе 9.

Историческое толкование остается основополагающим, однако оно не всегда приводит ко всем обещанным модернистами результатам

Проблема использования церковью достижений модернистской библеистики обострилась в ходе культурных войн, разгоревшихся в Северной Америке, которая, приняв эстафету у Германии, стала крупнейшим центром библеистики. Но немногие понимают, что взгляд на эту проблему должен измениться в свете кропотливой и обстоятельной работы, проделанной за последние полвека в области исследований как иудейского, так и греко–римского исторического и культурного контекста раннего христианства. Многие из прежних общепринятых мнений (например, того, что Павел не мог написать Послания к Ефесянам и к Колоссянам; что иудейские формы евангельской традиции возникли позже, чем эллинистические) обязаны своим происхождением рационалистическому протестантизму эпохи Просвещения, представители которого, помимо всего прочего, предпочли оставить за бортом иудейскую природу Нового Завета, а также все, что хотя бы отдаленно напоминало им о раннем католицизме. В своих исследованиях (независимо от их актуальности для церкви) мы достигли того этапа, когда необходимо по–новому оценить сложившееся положение вещей. Очевидным примером являются поиски исторического Иисуса, атмосфера которых за последние тридцать лет претерпела значительные изменения.

Тот факт, что я не одобряю раскол между приверженцами буквального толкования и их противниками, не говорит о моем безразличии к вопросу о реальности описанных в Евангелиях событий. Ни в коем случае. Однако недостаточно повторять устаревшие лозунги, воображая, будто в этом и заключается решение проблемы. Глубокая пропасть разделяет людей, стремящихся доказать историчность всего изложенного в Библии, чтобы продемонстрировать ее истинность, и тех, кто, признавая над собой авторитет Писания, внимательно прислушиваются к тому, что оно на самом деле проповедует. Что важнее: доказать истинность Библии (зачастую, с целью оправдать свое желание отстоять привычные позиции) или относиться к ней достаточно серьезно, чтобы быть готовыми услышать нечто, чего мы никогда раньше не слышали, да и не хотели слышать?

Я отнюдь не предлагаю вернуться к домодернистским трактовкам, как могут подумать желающие увековечить модернистские традиции просветителей. Напротив: я призываю к еще более серьезным историческим исследованиям, чем те, на которые когда–либо осмеливались модернисты. Только тогда мы сможем убедиться, что многочисленные проблемы или «противоречия», обнаруженные модернистскими критиками, возникли в результате привнесения в текст чуждых ему точек зрения. Сегодня мы располагаем гораздо лучшими словарями, более новыми изданиями древних текстов и большим количеством археологических и нумизматических находок, за которыми большинство из нас не в состоянии даже уследить. Нам следует с благодарностью использовать все эти источники. Поступая так, мы убедимся, что идейное единство модернистов не выдерживает испытания серьезным изучением исторических условий, к которому с таким усердием обратились они сами. Как указывает один из современных писателей: «Критикам Просвещения ничего не остается, как признать способность просветителей повернуть собственное оружие против самих себя». Просветители ссылались на историю, но это не должно пугать христианина. Если правда, что истинный Бог жил, умер и воскрес в Палестине в первом веке нашей эры, эти события можно подвергнуть внимательному рассмотрению, которому подверг себя сам Иисус, представ перед скептиком Фомой (Ин. 20, 24–29). «Блаженны те, кто не видели, но уверовали», — сказал тогда Иисус Фоме, но тем, кто продолжает задавать скептические вопросы, христианство должно быть готово дать ответ относительно того, что же действительно произошло и как доказать достоверность этих событий, используя знания, доступные историку. Я бы пошел еще дальше. Изучая этот вопрос, мы, возможно, обнаружим в Писании нечто, отвергнутое нашей собственной церковью. Быть может, лишь под давлением со стороны наших высокообразованных противников мы вновь приступим к решению задачи, которой должны были бы заниматься все это время, — превзойти даже своих предков в неустанных попытках постижения Писания в стремлении жить по его слову. Это еще один способ практического признания авторитетности Писания.

Постмодернистская критика и нигилистическая деконструкция

Модернизм и его трактовка Писания, как я уже указывал, одновременно подверглись другого рода нападкам, на этот раз со стороны постмодернистов. Разоблачая борьбу за власть, скрыто присутствующую в различных текстах и движениях, в том числе и за последние двести лет, постмодернисты бросили идеологический вызов не только многим древним и современным источникам, но и самому модернизму, в частности экономическому и культурному господству Запада, которое опирается на достижения просветителей. Нам известны самые разнообразные новые трактовки библейских текстов: феминисток, представителей различных национальностей, жителей бывших колоний, а также тех, кто пережил Холокост. Все эти группы людей нашли в Библии ужаснувшие их отрывки, которые применялись в качестве орудий угнетения или еще того хуже. Причем, по мнению некоторых, они были предназначены именно для такого использования.

Очевидным примером служит восклицание; «Кровь Его на нас и на детях наших» в Мф. 27, 25. Эти слова вызвали бурю возмущений в процессе создания и обсуждения фильма Мела Гибсона «Страсти Христовы». Еще одним известным примером деконструктивистского прочтения является анализ личности Ирода Антипы в описании Марка (6,17–29), будто бы изобразившего царя с типично мужской точки зрения. Ирод, мол, предстает перед нами лишь косвенно виновным в смерти Иоанна Крестителя — беспомощная жертва в руках обольстительной падчерицы и интриганки–жены. Иногда перемены в политическом климате наполняют текст новым, порой нежелательным смыслом. Так, например, едва ли следует ожидать, что палестинские христиане будут петь псалмы, повествующие о военных победах Израиля над врагами. Это может кого–то шокировать, однако в сложившейся обстановке такое положение дел неизбежно.

Многие считают, что деконструктивисты оказали нам услугу, указав на возможность нового прочтения текста, независимо оттого, соответствует ли оно замыслу авторов. Кроме того (и это лишь укрепило позиции модернистского рационализма), их усилия способствовали исключению некоторых отрывков из традиционного канона, на место которых было предложено несколько альтернативных вариантов. В некоторых случаях целые книги объявляются непригодными, поскольку постмодернистский Запад, преисполненный лицемерного ощущения своей вновь обретенной праведности, предъявил им обвинение в непростительных идеологических грехах. Деконструкция привычных трактовок далеко не всегда оказывает отрицательное или разрушительное воздействие. Иногда она поневоле заставляет нас отказаться от удобной полуправды и разглядеть в тексте его истинное значение, остававшееся прежде за пределами нашего внимания. Однако слишком часто деконструкция открыто используется в качестве предупредительного знака («Осторожно! Идеологические предрассудки!»), стоящего перед отрывком в целом.

Итак, по большей части постмодернизм пагубно сказался на толковании Писания современным западным миром, и не только на нем. Вслед за своими предшественниками постмодернисты с презрением относятся к эсхатологическому учению христианства и его способу решения проблемы зла, ничего, однако, не предлагая взамен. Единственное, что остается в таком случае делать с текстами, — это получать удовольствие от понравившихся и предостерегать окружающих против тех, которые причиняют неудобство нам самим или тем, кто вызывает наше (весьма избирательное) сочувствие. Именно так ведет себя сегодня большинство представителей западного мира. Тот факт, что сторонники этой позиции не объявляют о ней во всеуслышание, лишь придает ей силы, поскольку постмодернизм в современной западной культуре остается на уровне приятных ощущений, не желая публично заявлять о себе и тем самым подвергать себя критике. Более того, всякая критика рассматривается как попытка возвращения к модернизму или даже к предшествовавшей ему эпохе. Нельзя не заметить иронии создавшейся ситуации: идеология, заявившая, будто целью любой идеологии является борьба за власть, отстаивает собственную позицию, исключая даже саму возможность поставить ее под сомнение. Критика, которой церковь активно подвергалась со стороны как модернистов, так и постмодернистов, после многолетних щедро финансируемых исследований, проводимых в семинариях и университетах, в значительной степени лишила ее способности использовать Библию так, как это представляли себе Иисус и ранние христиане. Этим и объясняется отсутствие библейского основания во многих так называемых традиционных церквях по обе стороны Атлантики и во всем мире. Вот почему наши споры о библейском авторитете зачастую сводятся к шумным ссорам. Но что если есть лучший выход?

Признак бессилия постмодернизма: низвергая империи, он не может противопоставить им власть Писания

Невозможно избежать проблемы, просто опираясь на вечные авторитеты, как это делают фундаменталисты («В Библии сказано…»). Однако на уровне культурных изменений нельзя не отметить как скрытый культурный империализм модернизма, так и полную неспособность постмодернистских критиков исправить такое положение вещей. Ведь именно постмодернисты впервые разоблачили имперские наклонности своих предшественников, в то же время увековечив его, дав понять, что только они осознают суть происходящего. Как указывает Николас Бойль, все, чего добиваются деконструктивисты, это полного отрицания всего и вся, а единственным утешением остается своеобразное герменевтическое самолюбование, и человек использует текст для собственного развлечения, предоставляя остальному миру жить своей жизнью. Они не в состоянии бросить вызов злу, поскольку всякий вызов можно деконструировать на отдельные скрытые побудительные мотивы тех, кто его бросают. Они заглушают голос Писания, тем самым вынуждая его молчаливо потворствовать злу.

Так, заявления о «мужском шовинизме» Марка, проявлением которого стало его описание действий Ирода, мешают нам увидеть, что его история о Божьем царстве, приблизившемся со смертью и воскресением Иисуса, содержит в себе глубокую политическую и богословскую критику правящей языческой империи, солдаты которой казнили иудейского Мессию (см., например, Мк. 10,42–45).

Еще один пример: утверждать, будто очевидная патриархальность семейных законов, представленных в Посланиях к Ефесянам и Колоссянам, делает эти книги непригодными в современных условиях, значит обойти вниманием изображенную Павлом картину церкви — единого обновленного Божьего народа, который самим фактом своего существования бросает решительный и неоспоримый вызов языческой религии и власти.

Я утверждаю, что повествовательный подход к чтению Писания с точки зрения критически настроенного реалиста даст нам возможность выбраться из постмодернистской трясины. Эта задача представляется особенно важной теперь, когда новоиспеченная империя навязывает миру свое экономическое, политическое, военное и культурное господство, а сторонники радикальных взглядов в современной войне культур бессильны ему помешать.

А как же жизненный опыт?

Говоря об авторитете в церкви, сегодня неизменно ссылаются на жизненный опыт. Более того, хотя это и не входит в официальные формулировки, многие церковные лидеры теперь объединяют Писание, предание, разум и опыт, как будто всем известная трехногая табуретка была модернизирована путем добавления еще одной ножки, равнозначной сем остальным. Главным историческим обоснованием этого стало более позднее толкование важного значения, которое придавал христианскому опыту Джон Уэсли. Некоторые даже говорят о «четырехугольнике Уэсли», хотя он сам никогда не пользовался этим выражением. Для самого Уэсли главным авторитетом всегда оставалось Писание. Опыт же, о котором он писал, заключался в реальном переживании Божьей любви и силы Святого Духа, в воплощении библейских истин в жизнь верующего. Потому логически совершенно неправильно использовать все это, чтобы представить опыт в качестве самостоятельного авторитетного источника, противопоставляя его самому Писанию. Но именно это все еще происходит во многих богословских кругах («В Писании сказано то–то, предание гласит то–то, разум диктует то–то, но опыт учит тому–то, так что мы поступим следующим образом»). Иногда этот вопрос рассматривается в контексте раннего христианства, как будто определяющим фактором в истории ранней церкви и в самом Новом Завете было их свидетельство о раннехристианском опыте. Такая трактовка целиком и полностью соответствует идеологии как модернистов, так и постмодернистов, но в моем представлении она лишь вводит людей в заблуждение. Лишняя ножка далеко не всегда придает табуретке устойчивость.

Прежде всего, Писание, предание и разум никогда не принадлежали к одной и той же категории вещей. Образ табуретки с тремя одинаковыми ножками сам по себе обманчив. Они сравнимы между собой даже не так как яблоки, груши и апельсины, а как яблоки, слоны и отвертки. Как мы уже убедились, целая череда богословов от Фомы Аквинского до Хукера, в том числе и многие современные ученые, утверждают, что предание следует считать итогом многовекового осмысления церковью Писания, а разум — средством, избавляющим его от случайной бессмысленности и делающим его частью целостного восприятия Бога и мира. Но и это лишь часть общей истории, требующая, возможно, более четкого и устойчивого представления о предании, чем то, что может предложить церковь. Иными словами, нельзя рассматривать Писание, предание и разум в виде трех книжных полок, на каждой из которых, порывшись как следует, можно найти ответы на главные вопросы. Писание действительно представляет собой заполненную книгами полку. Предание хранит воспоминания о том, какое впечатление (верное или неверное) оставило у хозяев дома чтение этих книг. Разум же подобен очкам, которые люди надевают, чтобы лучше понять прочитанное, хотя, к сожалению, очки со временем меняются, и есть все основания полагать, что некоторые читатели, используя дарованный им разум, сильно исказили содержание прочитанных ими текстов. Опыт, в свою очередь, не похож ни на одно из перечисленных явлений. Он служит отражением влияния на читателей самих текстов, а также мировоззрения читателей, жизненного опыта и политической ситуации, в контексте которой происходит процесс чтения.

В этом можно убедиться «на опыте» того хаоса, который воцарится, если за опытом останется последнее слово. По официальной статистике и по рассказам очевидцев, опыт христиан, равно как и всех остальных людей, неизбежно рисует совершенно разные и порой взаимно противоречивые картины. Опыт — понятие слишком ненадежное, чтобы служить опорой или авторитетом, если только, как мрачно замечает автор книги Судей, каждый из нас не намерен «делать то, что ему кажется справедливым». Но это, разумеется, означает отсутствие всяческих авторитетов. Ведь именно повышенное внимание к опыту в немалой степени способствовало возникновению той формы плюрализма, граничащего с анархией, который мы сегодня наблюдаем в западном мире.

Однако перед нами стоит еще одна, более серьезная, проблема, относящаяся к области логики. Опыт отдельных христиан и целых церквей и есть то самое, на что и в условиях чего распространяется власть Писания. Именно потому, что опыт непостоянен и, порой, загадочен, а человеческие существа, в том числе и верующие христиане, подвержены опасному и глубокому самообману (о чем сокрушался Иеремия [17, 9]: «Лукаво сердце человеческое более всего»), и возникает насущная потребность в надежном авторитете. И в этом мы тоже неизменно убеждаемся на опыте! Итак, говорить об авторитетности опыта — значит признать, что само слово «авторитетность» утратило смысл и не может более выступать ни в роли последней инстанции, ни в более библейской роли средства приближения Божьего царства. Одной из главных (антихристианских) целей просветителей, в несколько измененном виде воспринятых и постмодернистами, было лишение понятия «авторитетности» всякого смысла, заглушая тем самым вызов, брошенный Богом миру идолопоклонства. Если сам по себе опыт является источником авторитета, то к нам уже нельзя обратиться через слово, звучащее извне. При этом богословие и христианский образ жизни теряют живую связь с Богом, и теперь все зависит только от нас самих. Иными словами, они становятся одной из форм идолопоклонства, и мы подменяем Божью истину человеческой ложью. Это или нечто подобное можно обнаружить в популярных сейчас гностических учениях. Высочайшей религиозной добродетелью современные гностики считают самопознание и способность хранить верность своему «я» (постмодернизм отвергает подобные идеи, хотя это не всегда бросается в глаза в ходе дискуссий на затронутую тему). Однако возвышение этого требования до его теперешнего положения означает большой шаг в сторону от всех известных форм традиционного христианства.

Опыт и контекст

Положительный эффект обращения к опыту лучше заметен, если определить опыт как контекст, в рамках которого мы воспринимаем Писание. Опыт — необходимый субъективный этап всякого познания — это то «место», где мы находимся, когда слушаем Божье слово, познаем его любовь и постигаем его мудрость. Для каждого христианина жизненно важно испытать на себе Божью силу и любовь. Это ни в коем случае нельзя считать механическим проявлением Божьего авторитета, как если бы люди, носители его образа, представляли собой полное ничтожество. Именно потому, что зло живет внутри нас, а не только в мире (просветители всеми силами старались умалить значение этой проблемы), необходимо подвергать испытанию нашу субъективную внутреннюю сущность, а не просто успокаивать нас заверениями в нашей добродетели.

Эту мысль можно выразить следующим образом. Опыт — это то, что само по себе произрастает в саду. Авторитет проявляется в желании садовника подчеркнуть ценность сортовых цветов и овощей и уничтожить сорняки, дабы красота и плодородие восторжествовали над хаосом, терниями и волчцами. Излишне авторитарная церковь, не обращая внимания на опыт, решает эту проблему, заливая площадку бетоном. Церковь, придающая излишнее значение опыту, решает (реальную или воображаемую) проблему бетона (строгих «ли суровых форм веры), не препятствуя росту чего бы то ни было называя бетон «законом» и радуясь каждому сорняку, как благодати. Напоминая нам, носителям его образа, обо всем, что с этим связано, Бог одновременно призывает нас ответу, когда мы искажаем этот образ идолопоклонством, обещает прощение и преображение. Он заключил с нами Новый завет в Иисусе, сделав нас частью нового творения, которое уже началось и однажды завершится. И конечно же (из–за нашей склонности к самообману) нам необходимо постоянно сверять свою жизнь с Писанием. Мы должны быть уверены, что позволяем Божьей благодати, заключенной в евангелии, и признанию нас носителями Божьего образа исцелить извращенную форму человечества, погрязшую в идолопоклонстве. Когда обличающий и целительный Божий авторитет изливается в нашу жизнь и наши церкви, мы по–настоящему испытываем Божье признание и познаем его и себя, как и Бог познал нас.

Загрузка...