Аз воздам

ГЛАВА VIII «МНЕ ОТМЩЕНИЕ…»

В этот вечер Джульетта долго молилась перед тем, как лечь спать. Чем труднее становилась стоящая перед ней задача, тем яснее ей казалось, что сам Бог указывает способ мести. Недаром услышала она сегодня разговор между сэром Перси и Деруледе; ведь в эту эпоху малейшее подозрение стоило людям жизни. Ее личные чувства должны молчать, она прежде всего обязана выполнить долг перед отцом и Богом.

Она слышала, как Деруледе разговаривал на площадке с Анной Ми, и ей стало жаль и эту девушку, и добрую старушку; обе были так добры к ней и… будут так жестоко наказаны!

Едва занялся день, как Джульетта, наскоро одевшись, села за письменный стол. Это была уже не прежняя Джульетта, не ребенок, но страждущая, заблуждающаяся душа, готовая на большое преступление из-за ложной идеи! Твердой рукой написала она донос на гражданина Деруледе, до сих пор хранящийся во французских архивах. В музее Карнавале он хранится под стеклом, но пожелтевшая от времени бумага и выцветшие чернила ничего не говорят о душевной драме юного автора этого исторического документа.

«Представителям народа, заседающим в Национальном конвенте.

Вы доверяете гражданину депутату Полю Деруледе, но он изменил Республике. Он занят планами освобождения Марии Антуанетты, вдовы изменника Людовика Капета. Спешите, представители народа! Улики измены – планы и бумаги – пока еще находятся в доме гражданина депутата Деруледе. Это донесение сделано лицом, которому известно все. 23 фрюктидора I года».

Написав донос, Джульетта внимательно прочла его, сделав несколько поправок, которые и до сих пор видны в документе, и, накинув темную мантилью, осторожно вышла из дома и направилась к реке.

На улицах уже началось движение. Позади Джульетты, в Люксембургских садах и вдоль противоположного берега Сены, кузнецы уже принялись за работу, изготовляя оружие. Никто не задерживал виконтессы: по утрам женщины и дети стремились к палаткам Тюильри, где щипали корпию и изготавливали бинты и вещи для солдат. На стенах почти всех домов красовались патриотические слова: «Свобода, равенство и братство». Более дипломатичные хозяева ограничивались плакатами, гласившими: «Республика, единая и неделимая». На стенах Лувра, дворца великих королей, представителями республики был вывешен «Закон о подозрительных», а под ним стоял огромный ящик с щелью в крышке.

Вынув свой пакет, Джульетта твердой рукой опустила его в ящик. Теперь уже ни ее собственные мольбы и слезы, ни даже чудо не могли спасти Деруледе от суда и… гильотины.

Джульетта направилась к своему временному дому, где уже не могла более оставаться. Надо уехать сегодня же! Она прекрасно понимала, что не имеет права есть хлеб человека, которого предала.

Зайдя в ближайшую лавку, она спросила молока и хлеба. Женщина, подававшая ей, смотрела с изумлением и любопытством; Джульетта была так взволнована, что походила на помешанную, хотя все еще не сознавала неблагородности своего поступка и не чувствовала раскаяния и угрызений совести. Все это еще ждало ее впереди.

Под предлогом головной боли Джульетта не выходила из своей комнаты. Вид милой, внимательной к ней Анны Ми терзал ее душу. Малейший шум в доме заставлял ее вздрагивать от мысли, что сейчас совершится то ужасное, чему она сама была причиной.

О Деруледе она старалась не думать. До сих пор ей не приходило на ум разобраться в своих чувствах к нему. Скорее, она его ненавидела; ведь это он вторгся в ее жизнь, лишив любимого брата и отравив последние дни жизни ее отца. А тяжелее всего было то, что благодаря ему она сделалась слепым орудием судьбы. Ей больше не хотелось связывать свой поступок с волею Божьей – это была судьба, безжалостная языческая судьба, с которой она не в силах бороться.

Молчание и одиночество становились невыносимыми. Джульетта позвала Петронеллу и приказала ей укладываться, объяснив удивленной старушке, что они сегодня же должны отправиться в Англию. Надо было добыть денег и два паспорта, и Джульетта, накинув мантилью и капюшон, поспешила к Блейкни, единственному человеку, который мог помочь ей в этом нелегком деле.

В доме было тихо. Только из кухни доносился грустный голосок Анны Ми, напевавшей:

Джульетта приостановилась. Ей стало нестерпимо жаль эту бедную, одинокую девушку. Что будет с ней без крова, без друзей? Совесть заговорила в ее душе. С сегодняшнего утра она лишилась душевного покоя, а впереди – одиночество с вечным сознанием совершенного греха, искупить который не хватит целой жизни.

– Джульетта! – прозвучало за ее спиной. Виконтесса быстро поднялась с колен, вытерла глаза и устыдилась своей слабости. Это – Поль… он не должен знать, что она страдает.

– Вы уходите? – спросил Деруледе.

– Да, у меня есть небольшое дело.

– Не могу ли я попросить вас зайти на минутку в мой кабинет, если ваше дело не очень срочное?

– Оно очень срочное, гражданин Деруледе, однако после своего возвращения я, может быть…

– Но я сейчас должен оставить этот дом, мадемуазель, и мне хотелось бы проститься с вами.

Деруледе посторонился, давая ей пройти. В его голосе не было ни малейшего упрека, и это успокоило Джульетту. Она вошла в комнату Деруледе, выдававшую в хозяине энергичного, делового человека. На полу стоял чемодан, уже совершенно завязанный. На нем лежал кожаный портфель для писем и бумаг с маленьким стальным замком. Этот предмет приковал внимание Джульетты. Очевидно, в нем-то и находились документы, о которых Деруледе говорил накануне с Блейкни и которые упоминались в ее доносе.

– Вы очень добры, мадемуазель, что согласились на мою, может быть, самонадеянную просьбу, – мягко сказал Деруледе, – но сегодня я покидаю этот дом, и у меня появилось эгоистическое желание услышать, как вы своим милым голосом пожелаете мне счастливого пути.

Большие, лихорадочно горевшие глаза Джульетты различали теперь в полумраке комнаты фигуру Деруледе, лицо и поза которого выражали безграничное уважение, почти благоговение. Какая жестокая ирония! Пожелать ему счастливого пути – на эшафот! Сделав над собой невероятное усилие, виконтесса слабым голосом проговорила:

– Вы уезжаете ненадолго, гражданин депутат?

– В наше время, мадемуазель, всякая разлука может оказаться вечной. Я уезжаю приблизительно на месяц для надзора за несчастными узниками в Консьержери.

– На месяц! – машинально повторила она.

– Да, на месяц, – улыбнулся Деруледе. – Правительство, видите ли, опасается, что ни один из заведующих тюрьмой не устоит против чар бедной Марии Антуанетты, если долго будет находиться вблизи нее. Поэтому они меняются каждый месяц. Я пробуду там весь вандемьер. Надеюсь вернуться оттуда раньше осеннего равноденствия, но… кто знает?

– В таком случае, гражданин Деруледе, сегодня мне придется пожелать вам счастливого пути надолго.

– Вдали от вас месяц покажется мне целым столетием, – серьезно сказал он, – но…

Он остановился, пытливо вглядываясь в молодую девушку, в которой не узнавал веселой Джульетты, внесшей столько света в его мрачный старый дом.

– Но я не смею надеяться, что та же причина заставляет и вас назвать нашу разлуку долгой, – тихо закончил он.

– Вы не поняли меня, гражданин Деруледе, – поспешно сказала Джульетта, – вы все были так добры ко мне… но мы с Петронеллой не можем злоупотреблять вашим гостеприимством. У нас в Англии есть друзья…

– Я знаю, – спокойно перебил он, – с моей стороны было бы чересчур самонадеянно ожидать, что вы останетесь здесь хотя бы часом дольше необходимого. Но боюсь, что с сегодняшнего вечера мой дом не будет служить вам надежной защитой. Разрешите мне устроить все для вашей безопасности, как я делаю это для моей матери и Анны Ми. У берегов Нормандии стоит готовая к отплытию яхта моего друга Перси Блейкни. Паспорта готовы, и сэр Перси или один из его друзей доставит вас на яхту невредимыми. Он обещал мне это, а ему я верю, как самому себе. С вами поедут моя мать и Анна Ми. Потом…

– Стойте! – взволнованно перебила виконтесса. – Простите меня, но я не могу допустить, чтобы вы что-нибудь решали за меня. Мы с Петронеллой должны устраиваться сами, как умеем. Вы же должны заботиться о тех, кто имеет на это право, тогда как я…

– Нет, мадемуазель. Здесь не может быть и речи о праве.

– А вы не должны думать… – со всевозрастающим волнением начала Джульетта, быстро выдергивая свою руку из рук Деруледе.

– Простите, но вы ошибаетесь, – серьезно сказал он. – Я имею полное право думать о вас и за вас, неотъемлемое право, которое мне дает моя великая любовь к вам.

– Гражданин депутат?

– Джульетта, я знаю, что я – самонадеянный безумец. Я знаю о гордости вашей касты, о вашем презрении к приверженцу грязной черни. Разве я сказал, что надеюсь на взаимность с вашей стороны? Об этом я и не мечтаю! Я только знаю, Джульетта, что для меня вы – ангел, светлое, недосягаемое и, может быть, непонятное существо. Сознавая свое безумие, я горжусь им, дорогая, и не хотел бы дать вам исчезнуть из моей жизни, не высказав вам того, что превращало для меня в рай каждый час, каждую минуту этих последних недель, – не высказав вам своей любви, Джульетта!

В его выразительном голосе слышались те же мягкие, умоляющие звуки, как тогда, когда он защищал несчастную Шарлотту Корде. Теперь он защищал не себя, не свое счастье, а только свою любовь, и молил об одном – чтобы Джульетта, зная о его чувствах к ней, позволила ему до конца служить ей.

Деруледе тихо взял ее руку, которую она уже не отнимала, и покрыл ее горячими поцелуями.

– Не уходите сейчас, Джульетта! – умолял он, чувствуя, что она старается вырваться. – Подумайте, я, может быть, никогда больше не увижу вас! Помянете ли вы когда-нибудь добром того, кто так страстно, так безумно любит вас?

Виконтессе хотелось заглушить биение сердца, страстно рвавшегося к этому человеку, с благоговением склонившему перед ней свою голову. Каждое его слово находило отклик в ее сердце. Теперь она сознавала, что больше жизни любит человека, которого старалась ненавидеть и которого так жестоко предала. Она пыталась вызвать в памяти образы убитого брата и старика отца. Ей хотелось снова увидеть во всем случившемся перст Бога-Мстителя, указывающий ей путь к исполнению данной клятвы, и она призывала Его, чтобы Он поддержал ее в эту минуту тяжелого душевного страдания.

И она, наконец, услышала Его. С далеких не ведающих жалости небес до ее слуха донесся ясный, неумолимый, потрясший ее голос: «Мне отмщение, и Аз воздам».