Азюль

Пришлось осчастливить правительство Германии, подмахнув небрежной росписью бумагу в которой значилось, что моя семья получила одежды на шестьсот семдесят пять марок.

Потом мы перешли в следующую комнату, где предложили обувь. Вот с обувкой у них получился прокол. Она никуда не годилась. Ну честное слово! Я себе ботинки взял, лишь чтобы дарителей не обижать. Катя нашла сапоги тоже не блиставшие. Единственно, кто выиграл, так это Маша, ибо ей нашлись весьма подходящие детские зимние кроссовки. И слава Богу! И, вообще, кому все это подошло, так все той же Маше, чья одежда получилась яркой и хорошо сидела. Во второй комнате мы расписались, что приняли подарков на двести семдесят марок. Спасибо тому немцу, кто заплатил столько налога!

Добро наше сложили в огромные синие кульки, и довольные, что все это закончилось, мы победно вышли, проталкивая подачку впереди себя. Толпа ожидавших дружно ухнула и ринулась к нам, видя в нас экспертов.

— Ну?!! Что там?!! Что нужно брать?!! А еще есть?!! — нас прижали к стенке, требуюя немедленной информации на русском и других возможных языках.

Страждущих успокоили, что есть. Мы все не забрали и им оставили тоже. В отдалении нашелся тихий уголок. Катя с Машей устроились на стульях, я пошел в буфет поискать чего-то купить подкрепиться.

Не взирая на то, что в местной столовке выстроилась порядочная очередь, я ее успешно и стойко выстоял, хоть и имею с детства аллергию ко всякого рода томлениям за тем или иным товаром. Потребителю в этом месте предлагали всякую ерунду. Хоть нам и дали талон на обед, но он еще не наступил. То есть по мнению администрации нам еще проголодаться не положено. Пришлось довольствоваться парой банок колы, двумя кофе и несколькими бутрбродами.

Рука залезла в кошелек и небрежно протянул деньги молодому негру, стоявшему за прилавком. Тот посмотрел на бумажку, потом на меня. Его лицо неожиданно изменилось, он как-то сьежился, испугался и даже чуть-чуть побелел, как показалось. Я недоуменно уставился на него. Он поспешил разрешить мои догадки и спросил на немецком, указывая на то, что ему протягивали.

— Что это? — коверкая могучий немецкий язык, он умудрился воспроизвести неподдельный ужас.

Я тоже посмотрел на это, и меня разобрал хохот. Вместо марок ему подал советскую двадцатипятирублевку. Не знаю от чего, но ситуация меня здорово развеселила. Действительно сложно представить, что в наше время на такие деньги можно купить столько товару, тем более в Германии. Извинившись, дал ему двадцать марок. Он облегченно улыбнулся и поспешил выяснить, что это за деньги ему пытались всучить. Я ему пояснил. Человека заинтересовало, сколько это в марках. Мне пришло в голову постоять за честь Родины. С невузмутимым видом сказал, что сто марок, но разменивать купюру не хочу, ибо она мне дорога как память.

Мы с Катей выпили кофе ради согрева и удовольствия, Маша уничтожила колу, съели по бутерброду. В животе потеплело, настроение улучшилось еще больше и душа стала искать выход, просила новых приключений. Вскоре пришел Юра, получивший свою порцию. Он выглядел очень гордым за себя, явно считал происшедшее исключительно своей заслугой, и мне выпала доля порадоваться по этому поводу, что я и сделал.

Через некоторое время моему коллеге пришла в голову идея стрельнуть себе сигарету, и я согласился его сопровождать, на всякий случай. На улице в сплошном беспорядке толпится и томится кучками народ, но ни курящих, ни продающих сигареты не видно. Вдруг из ниоткуда к нам, образно говоря, на голову свалился маленький мужичок, в котором сложно не узнать грузина. Его говор страшно утяжелен кавказским акцентом, столь приевшимся частым посетителям колхозных рынков. Без предварительного вступления, он спросил у нас по-русски, кто мы.

— Охрана лагеря, подразделение «Сибирские пантеры», — ответил я не моргнув.

Он принял это за чистую монету и поинтересовался: — А давно так вы тут?

— Да уже с утра.

— Откуда ви прыэхалы? — продолжал он пытать.

— Я из Москвы, а коллега из Рижского Сейма по спецзаданию, — я показал на Юру.

— А-а, — он неопределенно промычал.

Мужичек, видимо, не знал, что такое Сейм, или что такое «рижский». Но это обстоятельство его не огорчило и он поведал нам быль о своих похождениях. Для этого, наверное, и завел весь разговор, чтобы с кем-то поделиться. Вся история была рассказана в чисто грузинской манере и являет собой бесспорный шедевр, способный украсить любой сборник современного грузинского эпоса.

— А я, понымаишь, прыэхаль на этот Гэрманый! Ми тут с другом хотэлы, понымаишь, машыну купыть! Прывэзли дэньги, понымаешь! Ходыли в этот Франкфурт! Встрэтилы там чэловэка, хороший чэловэк, тоже грузын, понымаишь, такой генацвале! Он тоже машину приехал купыть! Он нас в рысторан повел. Хороший такой, понымаишь, рысторан. Ми там хорошо сыдэли! Три нэмэц, понымаишь, тоже угостыли! Потом ми его, этого генацвале, понимаешь, тоже в рысторан повели! Тоже хорошо сыдэли. Потом он нас опать повел и угощал. Потом ми его угощалы! Корочэ чэрэз два дэнь ми вэсь ддэнги потратили, и нам было ужэ нэчем угощать. Друг сказал, надо сюда идти, на азул здаватса. Ми и прышлы.

— Ну и чтож теперь? Будешь паспорта немецкого просить? — сочувствующе мы посмотрели в его глаза. Они светились душевной простотой и не были подернуты дурнотой азюлянтской паспортомании.

— Нэт! Зачэм мнэ этот паспорт? У мэня дома ест всо. Тут друг говорыт вороват можно в магазин. Можно видэо. Можно камэру. Потом дэнги чут-чуть возмем и машину — назад поедэм.

Ну Бог с тобой, мужик! Мы его еще послушали и расстались. Главная мораль от истории — не ходи в рестораны, а то хуже будет! Главное впечатление — грузины нам не соперники!

Уже в четыре часа дня нас привезли в дом родной — Минбрюх. Катя потребовала немедленно приступить к осмотру вещей, чем я ей и предоставил спокойно заниматься, избавив от своего общества, а сам поплелся в 33-ий.

— Крабчиков телевизор покупает, — сообщил мне очередную сенсацию дня Леня. — Болгары продают за двадцать марок, а он покупает.

— А где ж он деньги-то взял? — недоверчиво пришлось ухмыльнутся мне, ибо Юра и деньги — вещи, мало совместимые.

— А он в крудит. Телик сегодня берет, а деньги после получки.

— Ну в крудит, так в крудит, — передразнил я Леню. — Я за него рад. Молодец, Юра Крабчиков: думает об обществе. Теперь мы телевизор смотреть будем, — можно же за человека порадоваться.

— И мы тоже телевизор берем, — продолжил Леня список, как оказалось неокончившихся новостей.

— Это как? Вы что, каждый себе по телевизору берете, а потом каждый по своему экрану одну и ту же программу смотреть будете?

— Да нет. Мы один телевизор на троих берем. Каждый по шесть марок дает.

— А-а! Ну тогда вы все — молодцы.

Крабчиков принес телевизор, мы решили его посмотреть, раз уж купили. Я пошел позвал Катю, Леня привел Филиппа. До этого телевизор был только у Филиппа в 51-ом, и все ходили смотреть к нему. Но здесь, естественно, лучше. Во-первых, он как бы свой, а не арабский, а во-вторых, никто не мешает смотреть. Лично мне капитализм в действии нравится: денег еще не платили, а телик — вот он стоит! По этому поводу, кто в долг, а кто и за наличные, взяли у Бори пива и медленно его попивали. А Боря, довольный вдвойне: не только телевизором, но и проданным пивом, на радостях позволил себе расслабиться, взял банку тоже и стал рассуждать.

— Вот вы все паспорт… паспорт… Оно, конечно, хорошее дело! Но с другой стороны, если выгонят? Вот ты, Леня, — он ткнул банкой в сторону того. — Ты все обновки напялил уже на себя и тут же вон штаны пивом облил!

Боря осуждающе, но и с сожалением уставился на большое пивное пятно на брючине того.

— Когда время прийдет убираться, с чем ты поедешь? Всю новую одежду в хлам превратишь, а покупать денег не будет!

Леня помолчал, показав своим видом, что ему все равно. Завтра — это слишком далеко, чтобы о нем думать сегодня.

— Ерунда! — отрезал Юра. — Ты Боря все бережешь! А если завтра подохнешь, кому все это надо?

— А если не подохнешь? Ты в Латвию вернешься, тебе скажут: дурак ты, Вася! Не смог денег накопить!

— А я накоплю! Я работать пойду. И, вообще, я через пару месяцев на немке богатой женюсь!

— Эй, а она об этом знает? — естественно поддел я.

— Она знает! — поставил точку Юра.

От этого пункта разговор перешел на любовь. По телику крутили чтото про эту любовь и сопли вокруг нее. У Филиппа пришло его обычное настроение выдвигать теории.

— Вот, — говорит, — читал я книжку. Называется она: «Дао — искусство любви». Так там много интересных вещей написано. Пишут там, что если мужчина хочет добиться истинного познания любви, то он должен в первую очередь удовлетворить женщину. А самому полезно, даже, и воздерживаться.

— Это как, Филипп, — посмеиваясь обратился к нему Боря, — ты сам-то пробовал?

— Ну, для этого нужно достичь совершенства.

Ему ответил дружный хохот.

— Ты там в этом Дао про немецкий паспорт ничего не вычитал Филипп? вылез Боря. — С ним спать как, воздерживаясь или нет?

Филипп не знал.

Нужно отметить, что 33-ий номер был в лагере уникальным в своем роде. Всем известна страсть молодых незамужних пареньков развешивать у себя в жилище портреты по-разному прикрытых, или не прикрытых женщин. У многих в комнатах пестрело малохудожественными вырезками из газет и журналов, но Юра с Леней превзошли всех. Украшая картинками стены, они потрудились на славу. На стенах не осталось и миллиметра свободной площади. Одна на другой висели девушки, точнее их фотизображения. Одеты они в костюмы от Евы до Евы в чулках. Все это напоминало комнату подростка лет пятнадцати, а не здоровых мужиков, прошедших армию. Как раз все сейчас принялись в очередной раз рассматривать девок на стенках, и разговор от высокофилософских тем спустился несколько ниже.

— Я с женщиной пятнадцать раз подряд могу! — заявил Юра, хоть его об этом никто и не спрашивал.

— А ты хоть раз пробовал? — насмешливо спросил его Леня.

— Что, пятнадцать раз?

— Нет, с женщиной.

— Да я… Вся Рига меня знает!

— Так тебя не только вся Рига знает, тебя и весь азюль знает, что ты — трепач.

— Да ты — идиот! Ты сам ничего не можешь! Да я дома только свистну!

— Ну молодец, молодец! Чего вы к человеку пристали? — успокоил я их. — Ты, вот, Юра, скажи лучше, ты как Филипп, можешь воздерживаться?

— Да я все могу!

Тему про баб оставили и принялись говорить о насущном: азюлянтстве и прочем. Идея таких разговоров от меня никогда не приходила. По-моему, тут и говорить не о чем. Все и так понятно и описывается одним словом: Шайзе!

— Как вы хотите здесь остаться? — полез Филипп. — Вы с тоски по дому помрете.

Я неопределенно развел руками, но все же фыркнул от смеха:

— Скорее я помру от тоски дома, чем от тоски по дому.

— Нет! Я не могу. Уж больно мне до жинки хочется! Молодая у меня жена. — Человек говорил совершенно искренне, прямо до боли. Его я понимаю.

Следующее мнение высказал «генерал».

— А мне здесь, в Германии хорошо! Я здесь женюсь! Мне паспорт дадут!

Юра произнес всю эту чушь не терпящим возражений тоном и по привычке покачал головой в подтверждение, что на самом деле будет именно так и никак иначе. При этом он сморщил такое серьезное лицо, что не покатится со смеху было просто невозможно. Вот бывает же такое! Целый день цирк, и бесплатно!

Эстафету клоунады перехватил Леня.

— А я здесь останусь, но домой все равно съезжу! — он, как добродушный теленок посмотрел на окружающих, ища поддержки своим мечтам. Вот только Гольф возьму и съезжу.

Не знаю кого как, но меня следующее утро встретило прохладой. День обещал быть судьбоносным, потому как выдавали наличные деньги. По словам начальника лагеря, на карманные расходы.

Бывалый азюлянт Петя поведал накануне страшную историю о том, что бабки выдают всего один час и выстраивается огромная толпа. Можно не успеть, а тогда плакали наши денежки до следующего раза.

Ради такого случая не грех было и пораньше встать. Боря, вообще то, был при мнении устроить ночное дежурство, но я не уломался.

В пять часов еще стояла кромешная тьма. Я что-то съел, для подкрепления физических, а вместе с тем и душевных сил перед боем за краюху азюлянтского хлеба. Чайник медленно грелся. Одевшись, можно было тронуться неспеша на разведку, в надежде, что там уже стоит несколько самых стойких. Если найдется эта пара дураков, то займешь себе очередь и отправишься досыпать.

На улице дул противный ветер и ни одной живой души во дворе не было. Это скорее обеспокоило, чем обрадовало, но пришлось утешить себя тем, что теперь наверняка я буду первым. Не видя никакой справедливости в стоянии на морозе в одиночестве, поднялся в 33-ий за подкреплением.

Разломанная дверь открывалась просто, нужно только смотреть, чтобы она не рассыпалась. Леня с Юрой еще спали, но Боря лежал с открытыми глазами. Важность сегодняшнего события мы понимали, видимо, больше других. Кроме того именно в наших интересах, чтобы ребятки получили свои «карманные деньги», ибо их долги достигли таких цифр, что я уже стал сомневаться, что им хватит «зарплаты».

Борю этот вопрос мучил физически. Подозреваю, что уже не одну ночь ему не спится. Он весь дергался бедный из-за этого. Они должны ему не много, марок по тридцать. Но для него эта сумма — огромные деньги. Долгие часы были посвящены его переживаниям, что те не отдадут положенное. Юра по простоте душевной, а то и по зловредности, не раз заявлял, что денег не отдаст. Борю это передергивало. Хотя я уверен, что тот просто треплет, а совесть у него есть.

Я не очень страдал, если мне и не вернут. Хоть они и задолжали в мой адрес много больше, чем в Борин, но такие суммы я уже давно перестал называть большими. Другой вопрос, что я придерживаюсь в жизни сложных взглядов о денежных отношениях между друзьями и знакомыми. Стараясь себя никогда не вести скаредно по отношению к другим, если со мной ведут себя таким же образом. Но и сажать на шею нахлебников не хочу. Так что сегодняшние предстоящие «денежные» приключения для меня будут и развлечением и работенкой.

Короче, я взял вскипевший чайник, и сидели мы с Борей попивали кофе. По очереди, каждые минут десять-пятнадцать выглядывали в окно, но никто не появлялся. Около семи утра нервы у нас сдали и, растолкав Леню и Юру, мы оделись и сошли вниз. Во дворе оставалось по прежнему пусто. Только дворник — турок, подрабатывающий за сто марок, ибо больше азюлянту платить не положено, копошился в районе мусорника. Прошлись туда-сюда. Я пожалел, что не вышел раньше, так как сон, пытавшийся сморить меня последние два часа, несмотря на выпитое море кофе, на морозце прошел сразу. Вскоре подъехали кухонные работники. Через полчаса принесли большой чан с горячим чаем, который каждый день ставят рядом со столовой на радость азюлянту, и теперь мы переключились на чай, но уже не в целях прогнать сон, а стремясь согреться. Напиток на вкус быль столь дрянным, что даже в самые лучшие времена советской власти такого нигде не подавали.

В восемь утра на улице появился первый азюлянт, если нас не считать. Он прошелся туда — сюда по двору. Мы почувствовали в нем соперника и напрягшись всем телом, стали в стойку, как гончие. Наблюдая за его действиями, стали медленно передвигаться к двери, из которой, по сведениям и должно было сойти на азюлянта счастье. Однако, мужик, покружившись по двору, смылся назад. Мы разочарованно скривили губы.

Если честно, то азарт, который загорается в любом русско-советском человеке при слове «очередь» и который поднял меня на подвиг в пять утра, заметно поутух. Сонливость и холод, на котором уже битый час толкались способствовали этому очень здорово.

Ближе к девяти часам мы отошли опять взять чая и, когда вернулись, были неподдельно ошарашены наглостью четырех бангладешцев, занявших наши первые места. Быстро пристроившись за ними, стали ждать. Подошли Леня с Юрой и еще пара турок. Я, уже двадцать раз проклявший себя за глупость, что встал в такую рань, подумал было, что на этом великая очередь и закончится, но через пять минут произошло чудо. Буквально за пару мгновений изо всех четырех выходов из здания, как муравьи из своих нор, кто шагом, а кто и бегом азюлянты ринулись в нашу сторону и сформировали очередь, человек в сто двадцать.

Теперь начались нервные полчаса ожидания. Народ гудел и беспокойно колыхался. Прошел стойкий слух, что к обычной норме в восемьдесят марок прибавят еще и праздничные. Это усилило брожения и нетерпение. К стоящим прямо перед нами у самой двери бангладешцам подошла еще компания их собратьев, человек в двадцать. Во мне вскипела справедливая злоба, готовая вылиться на всех знакомых мне языках. Но ситуацию неожиданно изменили сами бангладешцы, которые, посовещавшись, неожиданно сами расступились перед нами. Пропуская нашу компанию, они заявили уважительно:

— Please.

Никто из нас не относился к породе людей, начинающей кокетничать и заставляющей себя ждать в подобной ситуации. Озадаченно поведя, кто плечами, кто бровями, мы встали перед ними. Загадочное поведение наших бангладашеских коллег объяснил один из них, подобострастно глядя на Юру.

— Коллега — хороший! Сильный! Двери — тю-тю! — пролопотал он по-английски.

Мы дружно расхохотались. Бангладешцы нас тоже поддержали, думая, что нам понравилось упоминание о рзбитой двери. Но на самом деле, нам стало смешно, из-за того, что все врубились в причину странного поведения темненьких человечков: они просто зауважали выбившего дверь Юру. Навеселиться вдоволь таки не удалось — начали раздавать деньги. Благодаря всем этим рокировкам, я зашел первым. Там представители немецкого народа и администрации лагеря в одних лицах, объясняла мне всю сложность финансовых взаимоотношений их и нас, азюлянтов и происхождение той суммы, которую мне предстояло получить. Я внимательно не вслушивался, но в свалившееся на меня совершенно неожиданное счастье поверил лишь когда мне вручили новенькую пятисотмарковую и еще какие-то более мелкие купюры. Подарок судьбы и доктора Коля оказался в двойне приятным, потому что неожиданным.

Очередь дружно рыкнула и люди подвинулись ко мне, когда я показался в дверях. Не желая томить любопытных, я торжественно помахал дензнаками, цвет которых говорил об их достоинстве. Вздох удивления, смешанного с радостью, прошел над толпой. У меня возникло чувство удоволетворения, что довелось хоть как-то осчастливливить народ.

За несколько минут наша, русская часть братства свободных бездельников получила свою порцию подачки. Вернувшись в 33-ий, стали разбирать финансовые отношения. Процесс оказался достаточно сложным, запутанным, но приложив максимум усилий и, главное, выдержки, все успешно урегулировали. Я был доволен: кто расстраивается при получении хорошего подарка?

Боря просто изменился в лице. За несколько минут оно у него превратилось из окончательно потерянного в радостное и воодушевленно-сияющее. Единственное сравнение, приходящее мне в голову относится к области медицины. Такое чувство, будто умирающий больной, последние минуты жизни проводящий в реанимации, на удивление всем врачам вдруг встал с койки вполне здоровым. Боря будто сбросил с плеч груз непомерных страданий, и теперь выглядел на десяток лет моложе.

У Юры после всех долговых рассчетов осталось еще марок сто. Целое богатство, для таких, как наш коллега Крабчиков, никогда не державшего подобной суммы в руках. Все светились радостью неожиданно полученного богатства, но он сверкал так, что от него иожно прикуривать.

Деньги на нас свалились в связи с вереницей праздников прошедших или еще предстоящих. Теперь основным вопросом повестки дня стал вопрос: как поскорее и покачественнее потртить всю сумму. Однако, тут больших проблем и разногласий не возникло.

Очередной праздник был Новый год, его и решили справлять вместе. Только Боря откололся и одним ударом убил двух зайцев, уехав во Франкфурт: и праздник посмотрел и деньги сохранил. Второе, несомненно играло решающую роль.

Втроем с Юрой и Леней двинули в магазины. Немцы, поленившееся скупиться раньше и оставившие это дело на последний момент, явно пожалели о своей недальновидности. Сегодня, в последний день перед праздником в супермаркетах безраздельно хозяйничал наш брат азюлянт, только получивший содержание и стремившийся как можно быстрее оставить выручку в обмен на выпивку и закуску. Во всех трех магазинах, где мы побывали, шумел рой черно-бело-коричневой людской массы. Несчастные сотрудники сбивались с ног, пытаясь успеть уследить за всеми покупающими и ворующими. Однако, это наврядли удавалось.

Среди нас, профессиональных искателей способов бесплатно поесть не было, но любитель имелся. Им был Леня. По простоте душевной, он считал, что несправедливо обделять себя яствами, если денег не хватает, тем более в праздник. А так как праздник у него длится бесконечно, то частенько из наших походов в магазин, он приносил всякие банки, свертки, бутылки с деликатесами. Нас он тоже угощал, и потому никто не спешил схватить его за руку по немецкой привычке, и вести закладывать в полицию. Мастерства у парня особого не было, но вот «техническая оснащенность» имелась. Носил он на себе куртку необъятных размеров. В нее по общему мнению можно три таких Лени еще засунуть, но он предпочитал засовывать туда съестное. В огромных карманах этой куртки свободно помещалась бутылка спиртного, причем так, что никому и в голову не прийдет его проверять. Сегодня даже я, обычно противящийся такому способу приобретать продукты, сказал ему, чтоб он постарался. На всякий случай пришлось пояснить, над какими вещами стоит постараться особо. Леня заказы выполнил с тщательностью. Никому из работников разных суперов и в голову не могло прийти, что высокий, статный парень, с приятной внешностью является в данный момент ходячим складом продуктов, принадлежащих в какой-то степени магазину.

Итак, к празднику подготовились, как могли. Новый год — один из самых великих праздников для нас. Отнятое коммунистами Рождество еще не прижилось, отнятые демократами майские и ноябрьские утратили свою праздничность, став просто красным днем календаря. А Новый год остался все тем же, не связанным ни политическими, ни религиозными путами праздником, когда просто провожаешь старый год, оставляя в нем все нехорошее, и торжественно встречаешь новый, приветствуя его доброй улыбкой. Даже здесь хотелось сделать все «по-нашему».

В 33-м, где стоял телевизор, накрыли всякой едой праздничный стол, каждый вырядился во что мог. С подачи Филиппа посыпались тосты, зазвенели бокалы, пошел разговор. Для меня Новый год — очень символичный праздник. С самого детства мне нравится торжественность момента вступления в права наступающего года. По телевизору показывают бой Курантов, мы считаем удары. Когда прозвучит последний раз, уже знаешь, что живешь в новом времени. Играет гимн, и чувствуешь происходящее великое действо. Старый год принес мне много разного и приятного и неприятного, но я верю в будущее, хорошее будущее.

Куранты в Германии не бьют, но двенадцать часов, несмотря на это, наступают и шампанское выбивает пробку из бутылки и льется по стаканам. Минутная стрелка дошла до часовой, и мы пьем уже за следующий, 1993 год. За надежду, каждый за свою, каждый за свою мечту.

Как оказалось, в этих местах нет только Курантов, а гимн есть, правда, не наш, а Европейского Сообщества, но на худой конец он тоже сойдет. Можно пить и за него.

В самом разгаре веселья раздался стук в дверь, что становится стойкой традицией наших гулянок. Осторожно, стараясь, чтобы дверь не рассыпалась, огромная черная рука открыла ее, и вошел Заир.

— О-о! Руссишь! Айн водка, битте? — ноющим голосом громила попросил нас. Он уже порядочно навеселе, но Новый год есть Новый год и наливаем ему тоже.

— Пей, Заир! За Новый год! Happy New Year! — Филипп протянул ему.

— О-о! New Year! Good!

Он выпил, закусил и вовсе не собрался уходить, как мы на то надеялись, а продолжал сидеть. Огромные глаза светились пьяным умоляющим блеском.

С негром никто из нас Новый год еще не встречал, но экзотики и так очень много. Сегодня героем оказался Филипп, который и избавил нас от негритянской напасти. Он взял большую кружку, налил туда водку, потом положил на тарелку закуску и дал ему и то и то.

— Иди, Заир, с Богом. — Филипп махнул ему рукой, и тот, десять раз поблагодарив на заирском, наконец убрался.

Филипп чувствовал себя героем спасения русских от засилия негров, был уже вполне хорош, и из его уст полились обычные притчи, слышанные уже раз по…дцать. Мы его перебивали, хлопали, меняли тему, но не помогало. Потом неожиданно он вспомнил чего-то и уставился в мою сторону.

— Так что там у вас с работой вышло? — он лукаво ухмыльнулся.

Мне эта тема была неприятна. Поиски работы, которые мы недавно предприняли с Борей, завершились полным провалом. Это был именно тот случай, когда тебе в течении нескольких дней практически все подряд дают понять, что ты — последнее дерьмо.

— Что работа… — я отмахнулся. — Были мы на бирже. Там нам сообщили, что пока мы в лагере, работать категорически запрещается, потому что мы азюлянты. Если будем работать, то вплоть до высылки из страны грозит. Когда переведут на трансфер, в более постоянное место, то нам в бумажку влепят общее разрешение на работу. Но это еще не все. Потом наша задача эту работу найти. За этим на бирже будут шесть недель ждать и проверять не хотят ли немцы занять ето место. Если вдруг никто не соизволит, то нам повезло. В любом случае тетка добавила, что шанса такого нет, потому что мы — самая низшая из жизненных форм на земле по имени азюлянты и работать не имеем права. Мы можем лишь получать свою подачку и ждать, когда нас выгонят отсюда.

Народ помолчал. В моей голове стало кипеть шампанское и злость продолжила изливаться.

— К тому же это еще не все. Мы как азюлянты не имеем права отдаляться от этого лагеря болеьше чем на тридцать километров, иначе — будут неприятности. А в оптимальном случае нам вообще следует сидеть по комнатам и не дышать. Немцам проще нас содержать, чем разрешить работать.

— А чего же вы не искали черную? — Филипп проникся сочуствием к моему негодованию.

— Отчего ж не искали, — злобно ответил я. — Еще как искали! Только два мужика нам дали понять, что раз мы не казахи — немцы советские, то удел наш — идти воровать, а не на их фермах дерьмо за коровами подбирать.

Народ замолк окончательно, пока вдруг Филипп не встрепенулся и не начал сам о чем-то о новом.

— Ребятки! Чего вы сюда приехали? Работать что ли? — в его пьяном тоне прозвучало нескрываемое пренебрежение нашей глупостью.

— Ну-у, это сложно, — потянули мы ему в ответ. Кто был еще в «порядке» недоуменно переглянулись друг с другом.

— Не-ет, ребятки, это нехорошо. Нам нужно что-то такое сделать, какое-нибудь дельце!

О-о! Началось! (Моя любимая тема, потому решил ее поскорее сбить.) Я быстро встал и ему:

— Это хорошо! Мысль верная! Нужно приступать немедлено, а то будет хуже! Пойдем!

— Куда? — недоуменно посмотрел он, но привстал на всякий случай.

— Как куда? Делать дело!

— Не-ет, подожди! — он почесал лоб. — Как это? Его нужно обмозговать.

— Э-э, Филипп, пока мы обмозговывать его будем, как что делать, так у меня уже штаны мокрые будут.

— Тьфу! Да я не о том деле…

— А у меня оно сейчас самое насущное.

Когда я вернулся, Филипп уеж перешел от частностей к общей части и вещал, будто агитирует пару сотен тысяч человек спасти нацию, активно подключившись к спекуляции.

— Ну вы же молодые, у вас только опыта маловато, — он вещал уверенным пьяным голосом, и казалось, что себя этим он убеждал больше всех. — Вон я! В Югославию еду, везу на продажу, обратно еду — тоже. Отсюда из Германии сам Бог велел. Отсюда машины гонять надо — золотое дно!

— Да, — согласился я, — только с дыркой, которую тебе в Чопе объединенный рэкетно-таможенный отряд проделает.

— Э-э! Тут нужно места знать.

Мужики загорелись идеей и тут же порешили, что завтра утром, или максимум в понедельник начнут делать дело. Я предложил выбрать Филиппа зиц-председателем, а свою кандидатуру двинул в кассиры. Однако организационные вопросы тоже отложили.

Новый год медленно вступал в свои права, и, несмотря на великий праздник, у нас все проходило тихо. Мои крутые партнеры по столу уважали только водку. Они умудрились здесь даже накупить «Московскую» в экспортном варианте, хоть она и стоит дороже всех других водок. Все шампанское досталось мне. Я спокойно потягивал золотистую жидкость. Она по происхождению итальянская и весьма популярная. «Asti chinzano» пахнет приятно манго и в нем много сахара. Оптимально его к сладкому столу, но в наших экстремальных условиях, и свининой закусывается вполне хорошо.

Я думал о людях, о себе, о своих новых знакомых, и вообще… Судьба это очень хитрая штука. Она каждого носит из стороны в сторону, иногда делая такие повороты!

Из всех русских, бывших в лагере, только мы с Катей приехали сознательно, чтобы остаться здесь. Остальные попали волей глупости или случая. Компания у нас подобралась пестрая: от рабочего строителя с незаконченным средним до бывшего завлаба.

Огромная, грязная, шумная, бросающая всем и вся вызов волна «свободы» вышвырнула сюда самых средних, ничем не выдающихся. Выбросила и оставила лежать, как мутную пену на побережье.

На следующий день Боря, вернувшийся накануне ранним утром, рассказывал историю своих похождений по Франкфурту. Мы уже проспались и медленно опохмелялись пивом.

Праздник там ему очень понравился. Шикарные фейрверки озаряли небо всю ночь. По всему городу стоял совершенно дикий грохот, будто преисподняя поднялась на пару часов во Франкфурт. Люди по-настоящему веселились. Выражалось это по-разному. Кто носился и орал неугомонно, одетый в дьявольские костюмы. Кто кидался в толпу петардами, разрывавшимися под ногами и приводившими окружающих в полное смятение. Кто просто полеживал в сторонке, переваривая принятый алкоголь.

Самая большая достопримечательность по его словам — это огромный шатер в центре города. Там собрался весь цвет местной публики из числа бомжей, бродяг и наркоманов — самая заметная часть горожан. Городские власти позаботились о своих согражданах и из этой части общества, и им выдавали бесплатный глинтвейн. Точнее никакой избирателиности не было, просто никто из представителей других, менее уважаемых властями слоев общества шатер не посетил. Дорвавшись, наконец, до питья на дурняка, Боря провел парочку часов, простояв несколько раз в очереди за своим стаканчиком.

— Что меня удивило, так это порядок. Они все выстроились очень чинно и следили за спокойствием сами, — рассказывал участник этого действа Боря, явно к таким сценам не привыкший еще. — И никогда не думал, что бомжи способны на такое. Ни криков, ни ругани, очень чинно. Вот что значит Германия! Публика, правда, еще та…

Чтож, таков наш удел, у простых русских азюлянтов: не хочешь Новый год с негром встречать, значит бери себе в компанию наркоманов…

Второго января настал предел.

Не вообще предел, но предел моему терпению! Я закончил читать третью — последнюю книжку, из тех, что мне удалось провезти контрабандой от жены сюда, и больше заняться было нечем. Юра предложил абгемахт, чтобы я пива поставил, но меня почти вывернуло наружу от одного упоминания о такой возможности. Все тело и душу тошнило от действительности. Я попробовал было помечтать о паспорте, но тупость сковала настолько, что даже это не утешило.

Выхода оставалось два: повеситься или убраться отсюда на денек.

Я выбрал второе и поехал к одному своему знакомому, жившему в Германии уже месяцев семь.

Здесь нужно пояснить сложную иерархию, на которую разделили бывших советских граждан в этой стране.

Русские туристы, лишь совершающим быстрые набеги и возвращающихся с помытой шеей назад немцев не интересуют. А вот те, кто умудрились зацепиться за эту землю и врасти в нее более или менее, строго классифицированны, как жуки и каждому в соответствии с рангом выдаются и почести.

Самую удобную позицию в этих видах и классах занимали советские немцы, которых Германия принимала как полноправных граждан, получавших нормальный паспорт внешний и внутренний, право избирать и быть избранным, большую социальную помощь. Вторая категория — это советские евреи, которым давали иммиграционную визу, здесь они не граждане, а лишь имеют вид на жительство, и к нему все права, кроме избираться и быть избранным, и большие социальные пособия. Третья категория — это мы, азюлянты. Не имели мы прав, не имели мы паспортов, никуда не избирались, лишь небольшие денежные подачки — наш скромный удел.

Друг мой относился ко второй группе.

Большая часть пути к нему лежала по железной дороге. Томительная обычно поездка на этот раз разнообразила существование и казалась дивом, дарованным азюлянту в награду за вынесенные муки. Я был рад, что как минимум, двигаюсь куда-то.

В середине дня на поезде немцы ездят очень редко. Они, вообще, если в поезд и садятся, то только по пути на работу и с работы. Сейчас почти все пассажиры — это азюлянты да пара школьников. Наш брат азюлянт обычно билет не покупает, ибо считает это ненужной роскошью. Едущие со мной в вагоне три негра и несколько арабов высматривают вперед по поезду, не идет ли контролер. Если увидят, то можно успеть выйти на следующей остановке. Попадаться они не хотят, ибо дело может дойти до полиции. На этот раз контролер появляется совершенно неожиданно, заметить его не успели.

— Билеты, пожалуйста, — попросил он грозно, войдя в вагон.

Негры развели руками и стали что-то лопотать на своем языке. Их способ проезда называется «азюлянт-дурак». Человек начинает строить невинную рожу, признаваться в полном незнании немецкого и других языков и жестами утверждать, что «ничего не понимаю, ни о каких билетах в жизни не слышал, вокруг царствует коммунизм». Контролер им в ответ высказался по-немецки, что не хорошо, мол, и приказал сойти на следующей остановке. С арабами история повторилась, и ко мне он подошел уже злой, с плохой миной на лице, видимо, собираясь послать вслед за ними. Я показал билет. В его взгляде высветилось разочарование и недоумение. Он, наверное, решил, что или немец взбесился и едит на поезде, или азюлянт с ума сошел и купил билет. Я ухмыльнулся ему в ответ.

День оказался исключительным и железная дорога решила в полной мере предоставить свою программу развлечений азюлянту, пожелавшему себе на голову развеятся от скуки лагеря. Очередная дурная история вышла в справочном бюро на франкфуртском вокзале.

Сам он очень большой, к тому же узловой. Огромное, массивное табло приглашает в рейсы во все концы Европы, причем почти немедленно. Только выбирай, куда тебя тянет! Глаза тут же разбежались, сердце непритворно забилось в слабой груди и я чуть было не поддался завораживающему влечению отправится в сторону Рима или Парижа, но вовремя включился внутренний тормоз и страна грез исчезла. Я решил довольствоватся небольшим круизом в соседнюю землю, а о подробностях маршрута решил разузнать в информации. Но тут, на перекрестке международных путей непосвященного ждет немедленное разачарование.

Выстояв совершенно стойко огромуню очередь, я оказался перед очами информатора. Это был толстый, противный с красной мордой, иначе не назовешь, тип, который сверлил окружающий хамским взглядом, давая понять, что они должны ему весь мир, а он делает большое одолжение, что вообще отвечает на чужие вопросы.

— Извините, — обратился я на английском, — мне нужно узнать, как проехать в Людвигсхафен, пожалуйста.

Сморщив губы, тот процедил:

— Я не говорю на английском.

Его глаза и интонация ясно выразили, что он думает об иностранцах, и куда бы он их всех дел, будь другие времена.

— Но я не говорю на немецком, — вежливо развея руками я. — Может вы позовете человека, говорящего на английском?

Он сморщил физиономию, отвернул взгляд в сторону, отрицательно качнув головой, и явно потерял ко мне всякий интерес. Но я умею возбуждать к себе любопытство!

Я хоть и иностранец, но нахамить могу получше его. Презрительно посмотрев в аморфную морду, и ни на секунду не задумываясь, я выпалил длинное и сочное американское ругательство, изобразив из себя обиженного янки со среднего Запада.

Это нехорошо, я знаю. Но обстановка порой требует нетрадиционных решений. Он резко повернулся ко мне и весь покраснел еще больше, став совсем похожим на вареного рака. Пикантность ситуации заключалась в том, что он «английский не знает», и, следовательно, понять сказанного «не может». С подобных типов сбить спесь можно лишь неординарными методами, да и то ненадолго.

— Людвигсхафен, — назвал я ему еще раз пункт назначения и тот, скрепя зубами, набрал что-то на компьютере, а потом выдал мне бумажку со всеми пересадками и временем отправления поездов. Справедливость восторжествовала. Я победно прошествовал на нужную платформу, он записал на счет иностранцев еще один невосполнимый долг.

Без приключений добравшись до Майнца, пересел на другой поезд. Тут на мою голову свалился новый работник железных дорог. Теперь это оказался контролер, и появился он на сцене сразу. Я ему, для начала, подал билет, тот посмотрел, пошел дальше. Через десять минут приходит опять: «Билет!» Билет, так билет. Может у него памяти нет? — подал ему опять, он опять посмотрел. Еще через десять минут он снова возвращается. «Господи, думаю, — неужели опять? Чего он в моем билете нашел?» Он на меня так хитро посмотрел и вкрадчивым голосом, мол, «А на этот раз как?», спросил: «Билет?» Ну что ему тут скажешь? Только если в рожу плюнуть, но положение не позволяет. И не менее хитрым голосом я ему в ответ: «Вот он!» — и подаю билет опять. Если дурачок в игрушки играть задумал, то тут ничего не поделаешь, ему по должности можно — он немец.

Ну, если честно признаться, то все эти события утомимли и я с явной тоской вспоминал тишину и блаженную нудность лагеря.

Короче к другу Валере я приехал злой, как собака.

Друг мой сидел тоже в своего рода лагере. Живут здесь все такие же как и он переселенцы, домики у них ничего, но в квартире по две семьи. Сели, выпили, поели. Он рассказывал о себе, я о себе, жаловались на Германию, вспоминали Россию — короче, занимались обычным делом всех иммигрантов. Он не работал, а учился на каких-то курсах языковых. Ему за это платили около тысячи трехсот, как он говорит. По моим представлениям это вполне сносная сумма за безделие.

Каждые пять минут в комнату забегал кто-нибудь, то взять видиокассету, то предложить выпить, то еще чего. Маленький черный еврейчик по имени Игорь, явился к нам и поинтересовался у Валеры, что он делает. Не дождавшись ответа показал две бутылки «Шери бренди». Валера недоверчиво посмотрел и спросил, пробовал ли он его.

— А как же?! Проверенно: мин нет!

Ему представили меня.

— Ну и как на азюле?

— Как… Мины проверяем каждый день.

Я уже успел привыкнуть, что вся моя жизнь в Германии — это сплошная цепь попоек. Изо дня в день, так или иначе, меня втягивали в компанию. До Германии во мне жило убеждение, что русские — это самый пропойный народ в мире, но здесь я понял, что это совсем не так. К какой бы ты нации не принадлежал, но стоит добраться до дармовых денег, как начинаешь спускать их на спиртное. Не имею ничего против, особенно, раз деньги дармовые, но если превращать это в привычку, то ничего хорошего не добьешься. Я дал себе слово прекратить с этой ерундой, но напоследок напиться, причем, не откладывая дело в долгий ящик. Втроем взялись мы за шери, и одновременно с этим они делились со мной опытом жизни.

— Тут рядом с нами казахи живут, — жаловался Валера, — так они не успеют прибыть, тут же плакать начинают. Корова у них там осталась, лошадь, пришлось знакомым продавать, жалко, мол скотину! Вот заботы тоже!

— Да-а! — я задумчиво покачал головой. — Может мы там тоже должны были корову завести, так, глядишь и остались бы…

— Не-е! — шери уже схватывало его голову и она качалась вовсе не в такт словам. — Мне корова ни там ни здесь не нужна. Вообще, у меня там все было! По правде! Вот тут и наши сядут вечерком и плачут — у них все было! А ни хрена у них там не было! Только придумывают теперь. Друг перед другом выпендриваются. И плачут, что здесь нехорошо, а там все будто было. Не поймешь их, жидов этих… А я не страдаю! Что еще надо? Вот ни работать тут не надо, ничего. Пособие капает, жить дают.

— И не скучно тебе?

— Скучно! Поговорить почти не с кем… — он вяло махнул рукой. — Все пьем да пьем! У меня библиотека багажом идет, да все никак не доберется, черт бы их драл!

— Так иди работай. Какие у тебя проблемы? Разрешения на месте. Может на работе не заскучаешь…

— Заскучать не заскучаю. Но на какой мне хрен та работа? Я так за штуку имею в месяц и ничего для нее не делаю, на курсах появлюсь только. А работа что? Там нужно пахать и заплатят чуть больше той штуки, учитывая налоги.

— Ну ты прав, — а что? Он прав! Так вот.

Время медленно бежало, глаза мутнели от этого красно-кровяного шери. Скорбь по оставленной родине уже исчерпали по паре раз, так перешли на полный разнобой. Со мной делились опытом, я слушал.

— У меня есть страховка, — заплетающимся языком рассказывал мне Валера, — что, если мне адвокат нужен — пожалуйста. У меня есть страховка… Тоже одна есть. Я прихожу, к примеру к Игорю домой, повернусь и хлопну его вазу об пол, а ему денег за нее заплатят.

— Так иди скорее поперебей все к чертовой матери! И пусть мне денег дадут, — радостно предложил ему Игорь.

— Нет, нет, нет! Я сейчас пьян: нельзя! — он отрицательно помахал головой.

Мы помолчали, обдумывая преимущества жизни здесь. И вправду, кто в совке за разбитую вазу платить станет? Потом Валеру осенило и он уставился в мою сторону.

— Павел! — его языком, как и мозгами, явно игрались сейчас спиртные пары. — Вот ты, когда был хозяином фирмы, скажи сейчас: тогда ты был доволен?

— Я не знаю, Валера! Мне было об этом некогда думать.

— А я сейчас доволен! Мне пока ничего не надо! У меня на счету пятнадцать тысяч марок лежит, я ничего не делаю — и хорошо!

— Молодец! — я тупо на него посмотрел.

— Вот — Леня! Ты помнишь Леню?

Леню я помнил, немотря на выпитое шери. Он был нашим общим другом. Я кивнул.

— Вот Леня имеет под тысячу марок в месяц, там в Киеве. А носится для этого по всему Советскому Союзу, как дерьмо в проруби, рэкетирам деньги платит. Ты, кстати, рэкетировал?

— Ага!

— И как?

— Хорошо.

— Вот, посмотри на него Игорь, он — деловой человек. Был большой человек, а сейчас сидит здесь на азюле, в Германии.

— Да-а, повезло, — согласился Игорь.

— Это чем мне полезло? — поинтересовался я на всякий случай.

— А Бог его знает! — мы чокнулись.

— Я тебе Паша, только одно сказать хочу. Знаешь, я вот все сюда рвался. Скорей, скорей… А теперь мне назад хочется, не совсем, а так, побывать, посмотреть…

Утром следующего дня я мог с полной уверенностью заявить, что развеятся удалось на полную катушку. Так, что больше просто уже не лезло.

Вернувшись в лагерь, я нюхом почувствовал что-то неладное. Оно просто висело в воздухе невидимым предупреждением, как паутина. Все, вроде, так, как обычно. Лагерь живет, в половине комнат пьют водку, в половине протрезвляются. Но седьмое чувство не дает покоя.

Загадка разрешилась в рекордные сроки. Дверь в соседний номер, тот, что обычно пуст, была приоткрыта. Она оказалось первым необычным признаком. Но ужасным было не это, ужасным было то, что оттуда слышалось. Это была… русская речь.

Беда! Я не знаю почему, но уже всеми кожными рецепторами почувствовал неладное. «Nix gut!» — вот так принятоо оценить подобную ситуацию у нас, азюлянтов.

Ничего не имею против русских, но нередко предпочитаю от некоторых держаться подальше. Опять то же седьмое или какое там чувство предлагало мне поступить именно так. Русские иммигранты за границей своих соотечественников, вообще, не очень жалуют. Причин тому очень много, хоть и ни одной веской. Я быстро зашел домой, плотно закрыл дверь на ключ и, вместо приветствия, спросил Катю обеспокоенно:

— Правда?

— Что ты? — удивленно посмотрела она на меня, предположив, видимо, влияние вчерашней передозировки.

— Русские? — отчаянно пояснил ей.

— Нет — осетины.

— О, Боже! Это еще лучше! — моя рука схватилась за голову.

Я не успел закрыть рот, как в дверь постучались. Мы отворили. В дверь просунунулась плотная девушка с исключительно некрасивым лицом. Такое, даже если поискать, не всегда найдешь.

— Катя, можно я… — начала она с радостной интонацией, но прервалась на полуслове, заметив меня.

— Нельзя, а что именно, — поинтересовался теперь я, не давая ей повода предположить, что я в восторге от визита.

— Ой! А мы — новенькие, — по ее голосу было поянтно, что на этом месте в мои обязанности входит бросится плясать лезгинку от восторга.

— А-а… Вижу, — энтузиазма во мне не прибавилось ни внешне, ни, тем более, внутренне. — Ну гут. Откуда вы, из Осетии?

Она кивнула.

— Мы хотели только печку попросить для чая… — нерешительно начала она наконец пояснять цель своего появления.

— Лучше для чайника: вкусней получится. Бери и будь, как дома. Может вам кровать нужна? — указал я на «второй этаж», но та отказалась.

Катя, отпаивая и откармливая меня от вчерашней работы в гостях, рассказывала о новостях последних суток. Их было не много, точнее всего одна, но ее хватало за десять других.

Итак, они — осетины из Владикавказа, а по человечески из Орджоникидзе, хотя, впрочем, все равно с трудом представляю, где это. Они перешли речку вброд в мороз. Пришлось прокомментировать, что «дуракам закон не писан». Здесь, в Швальбахе мужики стали говорить, что женщины их жены, но документов нет. Азюлянту с женщиной после одиннадцати не положено, и комнаты выдали для парней и девушек разные. Они это тяжело переживают. Я сказал, что это у них только первая проблема в Германии, она же и самая простая. Еще они приходят у нас попросить то печку, то зеркало, то еще чего. Последнее обстоятельство меня, по понятным причинам, обрадовало больше всего. Я поинтересовался, не надо ли кому-то и колыбельную перед сном спеть или просто с кем-то поспать. Получив отрицательный ответ, удалился в 33-ий.

В самом 33-м компания из Юры и Лени грустно лежала и то ли чего-то ждала, то ли просто у них был приступ полного очумения от безделия.

Появление осетин вызвало у них эмоции, подобные моим. Этот вопрос подискутировали. Я поведал о своих вчерашних подвигах. Рассказ никого не воодушевил. Отчаянная тоска сковала их молодые души до самой глубины. Причина лежала в полном отсутствии курева. Идти с Борей на промысел в аэропорт никто не хотел, но курить жаждали.

Мне предложили абгемахт на пять марок, но я не подписался. Тогда Юра предложил мне свою часть прав на телевизор. На это ему резонно заметил, что если мы его разрежем, то эти права вообще никому не понадобятся. Потом свою часть предложил и Леня. Я поинтересовался, мол, а как с Бородой, в смысле с Борей. Меня уверили, что это — не моя проблема. В таком подходе виднелась большая доля здравого смысла. Абгемахт состоялся. Телик мне достался за десять марок, а с Бориной частью пусть они сами разбираются. Я тронулся покупать им сигареты, а они понесли ко мне телевизор.

Дома попили чайку. Я понежил взгляд о собственный телевизор, а они умудрились скурить почти половину сигарет — считай половину телевизора. Мне пришлось еще раз отметить Юре, что курение — вред, и телевизоров при таких скоростях не напасешся.

Через несколько минут пришли к единному мнению, что наблюдать лица друг друга всем явно уже наскучило. Со всеобщего одобрения двинулись мы делегацией «стариков» навестить осетин.

У тех вся компания оказалась в сборе. После долгой и нудной церемонии представления, когда они говорили имя каждого своего, а мы каждого своего, все, наконец, присели и повели светскую беседу. По праву старожилов, мы могли сохранять гордо-покровительственный вид и спокойно пояснять им что-нибудь, в ответ на вопросы, при этом, естественно, ожидая, что тебе смотрят в рот. Мы так и делали, но те решили показать, что крутые — они.

— Да-а, здесь все не так просто, в Германии, — с видом знатока пояснил «крутой» от нашей команды — Юра.

— Да-а, тут многое не так, как у нас, — поддержал его Леня. Эта мысль, как и первая сошла у них, видимо, за оригинальную.

— А черные не беспокоят? — озабоченно спросила смазливая блондиночка, по-моему, Вика.

— Не-ет!.. — посмеиваясь заявил Юра. — Да я тут как-то увидел, что черные на меня плохо посмотрели, взял пальцем дверь проломил у них на глазах и дальше пошел, так они теперь уважают, — только доля правды в это была, но для Юриного трепа такое соотношение — уже прогресс.

Собеседники с уважением, скрытым кавказской гордостью, поточили завистливые взгляд о него.

— А у нас сэйчас война идет, — пояснил с легким акцентом Альфред. Ингуши на нас нападают, мы боремся.

— И как война, — поинтересовался я, ради продолжения разговора.

— Идет, мы их сильно бьем.

Ни у кого не осталось сомнений, что не будь Альфреда, так давно бы все бои безнадежно проиграли.

— А сам-то ты воевал, — чуть насмешливо спросил Юра.

— У нас все мужчины воюют. Я стрэлял много.

— Убивал?

— А что? Убивал! — и потом добавил. — Наверное.

Помолчали. Альфред подумал. Видимо, придумал, что еще соврать, и сказал:

— И, вообще, я танк украл!

Юра аж подпрыгнул. В армии, по его словам, он служил в танковом отделении морской пехоты, я не знаю что это за зверь, но он трепит — ему и виднее. Вся эта сфера считалась его коньком, и тут в нее вторгались.

— И как же ты его угнал? — с издевкой в голосе спросил он Альфреда и мне подмигнул: «Вот, мол, я его сейчас! Ну и ну!»

— А как угнал? Сэл, руль повернул и угнал.

— А где там руль? — загадочно спросил его Юра. — Может, то не танк, а «Запорожец» был, да ты не разобрал?

— Это танк был! — обиженно произнес Альфред.

С ним решили согласиться, по нам так хоть авианосец. Всплыла другая тема.

— А мы магнитофон купили за сто марок! — с радостью в голосе сообщила одна из них, Галя, с которой я познакомился еще у себя в комнате. При ближайшем рассмотрении она оказалась еще противнее на лицо. — У нас, все, что с денег осталось, на магнитофон потратили и «Сникерсов» поели. Ха, ха, ха…

— Круто! — отреагировал я, а в мыслях покрутил у виска пальцем. — А как вы сюда приехали?

— О-о! Это была история! — дружно запели те. — Мы через речку ночью вброд плелись. Вода холодная, но все только смеялись (Вот герои — идиоты!) А потом на машине до Франкфурта. Потом сдались.

— А где же теперь машина, — Юра встрепенулся, услышав про авто. Он же специалист по средствам передвижения.

— Да мы ее под Франкфуртом оставили.

— Все это — ерунда! — один из них, Эдик с сияющим идиотизмом и круглым, как блин лицом, на котором еле виднелись, западающие куда-то глубоко глаза, принял небрежную позу. Я понял, что и ему удалось сочинить вранье, и оно будет сейчас представлено на суд слушателей. Он его представил победным голосом. — Мне, вот, должны двести семдесят тысяч передать!

— Что — марок? — недоверчиво спросил я.

— Нет, — почему-то обиженно ответил он, — рублей.

Я усмехнулся, махнул рукой и открыл кошелек. Там у меня лежало штук десять стомарковых. Достав деньги демонстративно ими помахал.

— Это всего четыре таких бумажки, — пусть не заносится!

— Эдик, — поинтересовался, молчавший доселе Леня, — а на хрен тебе здесь рубли? Ты ими разве что свою комнату или общественный сортир обклеешь…

— А я еще трактор умею водить… — добавил на всякий случай Эдик.

Аргумент этот можно расценить, как последний и я решил уже удалиться, оставив своим коллегам дальше слушать чушь, сотрясающую воздух.

Не знаю почему, но компания эта показалась мне странной. Спрашивал их, зачем они приехали, а те не знают. «Альфред позвал, мы и приехали.» Аргумент, конечно, веский, но все выглядит уж больно по детски, а каждому уже пару-тройку лет за двадцать. Альфред, который старше их всех, смотрится просто обычным заносчивым трепачом, как и большинство мужского населения по ту и эту сторону Кавказа. Эдик лицом похож на мелкого спекулянта, который просто ненавижу. Кроме заносчивости у него в мозгах есть только глупость. Девчонки у них, правда, вполне «ничего». Лена «жена» Альфреда, та что с ребенком, довольно симпатичная. Две Вики, одна из которых — вылитая Мадонна, тоже красивые, но красота у женщин в большинстве случаев — вовсе не признак ума. Однако, чтобы я там не говорил, но в «русской» компании прибыло. Хорошо это или плохо, мы еще посмотрим. Жалко, что опять не видно души, с которой можно нормально пообщаться.

Следующая неделя ознаменовалась большим событием. Леня после долгих бесплодных попыток дозвонился, наконец, домой и получил адрес своих франкфуртских друзей, ради которых вся его поездка и была затеяна. Собравшиь с силами и с мыслями, что само по себе трудно, он уехал во Франкфурт и пропал дня на четыре. Мы немножко стали волноваться за его судьбу: уж не пал ли он жертвой тамошних наркоманов и пеннеров, по нашему бомжей. Но поскольку никаких сообщений по телевизору не передавали, причин для сильный волнений не возникло. Но все же через четыре дня рано утром раздался стук в мою дверь. Я полез открывать ее, еле продрав глаза и готовый обрушить брань на нарушителя спокойствия. Однако брани не было. В коридоре стоял молодой, спортивного сложения парень, лет двадцати. В каждой руке у него имелось по ящику пива. Он мне широко улыбнулся и спросил по-русски:

— Паша?

— Ну, — кивнул я головой.

— Леня приехал. Я — Владик. Это вам, — он указал на бутылки.

Сопротивляться я не стал. Он внес ящики вовнутрь. Катя ошарашенно взглянула на него. Парень представился и ей. Моя жена высунула из под одеяла руку и его поприветствовала. Вылезти всей было неудобно: может он не привык разговаривать с совершенно не одетой женщиной. Владик извинился и, сказав, что еще зайдет, удалился. Я кинул ему вслед, что он может быть моим гостем, хоть каждые пять минут, если он столько пива приносить будет. Мы с женой недоуменно переглянулись. Но, если признаться честно, то от дармовой выпивки отказываться у нас еще в привычку не вошло. Катя пошла одеваться.

Через пять минут Владик появился, как и обещал. На этот раз он вместо пива привел Леню, хотя по мне так лучше бы пива. Ребята принесли три сумки плотно набитые едой.

Что ж, признаюсь без ложной скромности: я люблю, когда меня угощают!

Взяли по пиву и повели светский разговор. Слово взял Леня и пояснил что Владик — его лучший друг по Эргли. Я в это могу вполне поверить. Будь у меня такой знакомый с ежедневным пивом, то он сразу бы стал и моим лучшим другом. Я поинтересовался, много ли у Лени еще таких друзей и не может ли он чуть — чуть поделиться.

Сам Владик приехал к его обшим с Леней знакомым месяц назад. Это время жил у них. Знакомые его — это простые советские немцы, уже полтора года здесь. Живут они вполне прилично. Каждому дали по номеру в гостинице. Денег платят много. Никто работать не хочет. Каждый день поддают. Вполне здорово! Леня у них тоже четыре дня проходил подготовку, но потом по его словам «вырвался». Те денег дали на выпивку. Теперь, скупившись на скорую руку и взяв Владика с собой, он прибыл назад.

— Хорошо, — оценил я его поступок. — А чего ты Крабчикова или Бороду не зовешь?

— А ну их, — пояснил тот. — Борода скучный, все трясется за деньги, а Юра просто глупый и трепет без умолку. Специалист!

Я согласился, да и если меня угощают, то никакого интереса угощают ли еще кого не возникает в моей душе.

Владик оказался серьезным специалистом в немецкой психологии и нам удалось за время знакомства много подчерпнуть из его знаний. Каждый взял по третей бутылке, а он принялся читать нам короткую лекцию по этому вопросу.

— Вот — пиво! — говорит он, указывая на бутылку. Я внимательно пригляделся и кивнул: это и вправду оказалось при ближайшем рассмотрении пиво. — Вот пиво. Настоящий немец всегда возьмет ящик. Ему так выгодней. Он потом ящик с бутылками сдаст и деньги за тару получит.

Лично мне совершенно все равно, как там берет пиво немец, даже если он по этому поводу становится настоящим. Владик глубокомысленно отпил из бутылки и продолжил.

— Настоящий немец не пьет воду из под крана, он возьмет ящик минеральной, а потом сдаст посуду.

Нам возразить оказалось совершенно нечего и пришлось брать по четвертой.

— Вот — Андрей — наш друг. Он здесь живет, но не работает. Ему грязная работа не нужна, по черному он тоже работать не хочет. Настоящий немец на черную работу не пойдет.

— А он настоящий? — поспешил поинтересоваться я.

Владик подумал и покачал головой.

— Нет, пока еще нет, — с серьезным видом оценил он.

Видать в его системе настоящего немца были весьма сложные определения и классификации по стеклотаре и прочим подобным вещам. Подробно интересоваться никто не стал.

Традиционно постучали в дверь. Все уже знали, кто это. Вошел Юра бодрым петушинным шагом.

— О-о, какие гости! — весело поприветствовал я его. — Иной раз как к тебе в первом часу зайдешь, так ты еще дрыхнешь, как сурок. А тут нет одиннадцати, а он уже, как штык.

— Так вы тут пьете, — будто только заметив, выговорил он своим обычным дрожащим голосом, вечно опасающимся, что его обделят.

— Догадливый: видно, что человек армию прошел.

Дверь опять скрипнула и впустила на этот раз Филиппа.

— О! Ребятки с утра заправляются! — потирая руки констатировал он.

Ему и Юре без дальнейших комментариев выдали по бутылке и отрезали закусить. В дверь опять постучали. Я просто полез за очередной бутылкой и молча вручил ее вошедшему Борису.

— Да я хочу чайку.

— Уж ладно, начни с пива!

Компания познакомилась с Владиком и разговор потек в прежнем направлении.

— Я, — повествовал Владик, — договорился с Андреем, что живу у него, а за это готовлю ему кушать. Он меня потому и держал и, вообще, он человек очень хороший. Мы с ним каждый день в пивную ходили. Настоящие немцы приходят в Локал — это пивная местная, садяться, и потихоньку потягивают пиво, разговаривают между собой.

— Да-а! — мы все покачали головой и, поскольку были не настоящими немцами, то пиво не потягивали, а пили и достаточно быстро. На обед никто не пошел.

— Скажут, что русские все померли, — высказал предположение Борис.

— Что ж они — идиоты? Они знают, что только одно может удержать русского от обеда: или выпивка или лучший обед.

— Или обед с выпивкой.

— Настоящие немцы имеют в полдень что-то типа ланча, а обедают вечером.

«Настоящие немцы еще и не трепят без умолку.» — подумал я, но ему не сказал. Все таки он — гость, да и кроме «настоящих немцев» вполне нормальный.

— Я вот, Владик, говорю ребяткам, — запел Филипп свою прежнюю песню, — что надо какое-нибудь дело делать. Вон — Юра и Леня в машинах понимают. Они могли бы их здесь ремонтировать и гонять в Союз. А там всегда есть люди, которые покупают.

— Хрошо! Пусть делают, — Владик понимающе кивнул.

— Так я им про то же, нам надо что-то сделать.

— А ты, что — слесарь?

— Да нет, я строитель.

— Так чего ты можешь с машинами?

— А-а! Главное — это закрутить народ. Я всегда так подбиваю к делу.

Владик тоже заинтересовался шикарным проектом, несомненно сулящим сверхприбыли в кратчайшие сроки. Они принялись подробно обсуждать детали с Юрой и Филиппом. Я махнул рукой, дал Лене еще бутылку, от которой тот и не подумал отказываться, и мы с ним молча продолжили. «Куда мне до крутых дельцов?» — пояснил я ему.

Через час разошлись кто куда. Нужно отметить, что и на этот раз единственным итогом всех разговоров стало лишь то, что народ умудрился опять хорошенько набраться, даже Боря, обычно остававшийся в форме, на этот раз вышел из переделки под хорошим кайфом. Мы уговаривали его пойти проспаться, но он уперся и поехал в любимый аэропорт: бычки не ждут, активно сметаемые с пути нехорошими уборщиками… Я пошел прогуляться и проветрить шумевшую пивом голову. На дворе стоял январь, но температура поднялась градусов под девятнадцать тепла, светило яркое солнце, и казалось, что сейчас начнут распускаться почки. Подогреваемый снаружи лучами солнца, а изнутри алкоголем, гулял я в одной рубашке и дышал воздухом. Настроения не было никакого. Единственное развлечение посвящять свои мысли его величеству азюлю:

«О великий, ни в какой другой стране не повторимый, поганый азюль! Вот уже второй месяц, как я имею честь и возможность медленно, но верно подыхать от скуки в твоих стенах, с отвращением пережевывая твою сытую, но совершенно безвкусную пищу, повторяющуюся из недели в неделю (курица, кстати идет вполне, можешь изменить рацион и давать только курицу). Мне уже осточертели твои ежедневные попойки, которые мои уважаемые соазюльники считают символом жизни „нормального человека“, а себя крутыми, потому что могут показать, как они умеют напиться до беспамятства. (Пьют, кстати, в основном паршивый виньяк, вот пиво — другое дело, его можно и побольше). Уважаемый азюль, приютивший, обогревший, накормивший, напоивший! Как мне надоело твое тупое безделье! Мне скучно от твоей монотонности без конца сменяющих друг друга сна, еды и питья. Дай мне хоть чего-нибудь интересного!!!»

И развлечение не замедлило себя ждать. Через два часа прогулки вокруг пруда и по лесу, я остановился, пораженный увиденным. По дороге шел Боря. Он, как всегда, одетый в кожаное пальто двигается тренированной походкой. Никаких признаков возбуждения, расстройства или еще чего. Дело только в том, что половина лица у моего коллеги замазана грязью к волосам прилипла пара желтых листьев, а пальто измазано землей. Я смотрю на него широко раскрытыми глазами, но он ничего странного не замечает ни в себе ни вокруг. Мне стало немного страшно: человек-то он хороший, жалко отдавать врагам, но что-то здесь явно не так… Он увидел, наконец, меня и подошел. Выражение моего лица явно смутило Борю, и он даже посмотрел позди себя, удостоверившись, что я не увидел там монстров или какой-нибудь иной дряни похуже.

— Боря, где твой велосипед? — озабоченно начал я издалека, стараясь на всякий случай быть готовым ко всяким неожиданностям с его стороны.

— А! — махнул он рукой. — Сломался. Я что-то там не рассчитал перед аэропортом и влетел в дерево. Колесо восьмеркой, так я его бросил.

— А ты как?

— А что я? Ты же меня видешь еще… Полежал чуть-чуть, поспал там под кустом минут пятнадцать и пошел.

— Я надеюсь, ты домой пошел?

— Чего ж домой? Я туда чего ездил?

— Ты хочешь сказать, что ты ТАК в аэропорт пошел?!!

— А как мне в аэропорт идти? Что мне туда такси вызывать, если велосипеда нету?

— Ты себя в зеркало видел.

— Видел.

Я присвистнул. Может человек и вправду сильно об дерево ударился… Дела…

— Когда ты в зеркало-то смотрел?

— Да что ты припаялся с этим зеркалом? Утром я смотрел!

— А-а… Ну, тогда это еще не страшно.

Ничего не понимающий Боря тупо на меня взглянул. И спросил:

— Ты что, сегодня пива перепил?

Я расхохотался и ничего не говоря повел его в лагерь. Он решил, что я и вправду здорово набрался и попытался повести меня домой к жене, но мне удалось уговорить его все же зайти в туалет и взглянуть на зеркало.

— Посмотрись!

Тот посмотрелся и совершенно изменился в лице.

— Боже! — прохрипел он. — И это я так ходил! Какой позор! — он обхватил голову руками и стал резко качать ею из стороны в сторону. — Я видел, что народ меня как-то странно обходит, но решил, что это из-за пива. Какой идиот!

— Это из-за пива! — я хохотал до слез. — Фотография на первой странице в «Билд»: «Ведущий советский физик-кристаллограф при посещении Франкфуртского международного аэропорта. Посмотрите: его не достало все советское КГБ, но всего месяц немецкого азюля превратил в жертву капиталистической системы.»

Да, день не прошел даром, хоть посмеялся от души!

На следующий день, часа в три провидение вытащило меня прогуляться по коридору и там я увидел дружественных югославов, несущих мешки с добром неясного происхождения. По простоте душевной спросил у них, что это такое, а те по той же простоте пояснили, что сегодня в ближайшем городе есть шпермюль. Я, забыв обо всем бросился в 33-ий и растолкал компанию от послеобеденного сна, оттуда мы уже полным составом ринулись ловить автостоп. В истории нашего пребывания в лагере открылась новая страница.

Шпермюль — это слово, магическое для азюлянтов. Раз в месяц в каждом населенном пункте Германии жителям предлагают выбросить старые ненужные вещи, от одежды до мебели и аппаратуры. Сделать это просто в любой день нельзя, ибо существует четкий график вывоза разного мусора в разные дни. Отдельно бумага, отдельно бутылки и так далее: чокнутая страна! Попробуйте а Росси заставить выбрасывать мусор в разные дни разный! Сначала копите одни помои, потом другие. Есть у тебя, нет, но сегодня выбрасываем вот это, а если у тебя даже целая куча другого ненужного добра собралась, то жди, пока время не подойдет, хоть завались весь отбросами… В любом случае, как бы эти немцы не развлекались, усложняя себе и без того сложную жизнь, нам все ихние придури только на руку. На таком шпермюле можно много полезного нашему брату азюлянту найти. Раз паспорта пока не выбрасывают, то приходиться довольствоваться малым.

Вещи, получившие у нас кодовое название «дерьмо», люди выставляли перед домами. Проезжающая завтра утром машина должна все это собрать и вывезти на помойку или что у них там есть. Так вот «дерьмо» это лежало неровными слоями и кучами, а мы ходили между ними, высматривая чего полезного.

Можно подумать, что мы испытывали чувство унижения или еще что-то подобное. Занятие это естественно очень достойно людей с незаконченным и тем более с законченным высшим образованием. Однако никого это обстоятельство не волновало. Зато теперь я точно знаю, в каких местах выискивали советские корреспонденты местных «несчастных нищих», копающихся в мусоре. Успокаивает тот факт, что наша компания не одинока в своих изысканиях. Тут же ходят и ищут много других азюлянтов, а также разьезжают по временным свалкам много машин с польскими и еще больше с немецкими номерами. Они периодически останавливаются у кучи, водитель выходит и рассматривает, иногда вытаскивает оттуда понравившуюся вещь. Люди эти «профессионалы дерьмового дела». Такие поиски — у них работа. Они выискивают работающие приборы и целые вещи, потом продают их на том самом «блошином рынке», где мне в свое время удалось приобрести много ценных вещей.

Разбившись в цепочку, наша группа поиска медленно передвигалась от дома к дому в надежде найти кусок добра. Бывшие владельцы вещей хорошо осведемлены об искателях счастья среди «дерьма» и относятся к таким, как мы, очень доброжелательно.

Иногда хозяин дома выходит и поясняет, что ту или иную вещь он выбросил не из-за того, что она сломалась, а просто потому что купил новую. И сейчас ему явно приятнее, если ее заберут люди, а не просто выкинут на свалку. Это чувство владельца вещи, расстающееся с ней, но беспокоящемся о дальнейшей ее судьбе, присуще немцам, видимо в большой степени. Телевизоры, радио и другие электроприборы, которые уже отжили свой век и не могут нести службу даже азюлянтам и им подобным, стоят с обрезанным проводом. Это верный признак, что аппарат испорчен. Здесь существовует негласный джентельменский договор, по которому все выбрасывающие таким образом оповещали потенциальных сборщиков о неисправности. Ему следовали неукоснительно. Уже через час поисков все освоились и чувствовали себя полноправными «экспертами дерьма», разбирающиеся во всех тонкостях дела. Негромким голосом, со знанием дела обсуждали мы каждый следующий шаг.

— Вон в той куче у высокого дома я видел что-то вроде кастрюль. Давай подойдем.

Ватага двинулась к куче и принялась ее разбирать. Я нашел тостер. Он явно не вчера выпущен, но со шнуром и вполне чистый. Положили его в сумку. Потом взяли еще скороварку, какие-то штучки нашел себе Юра, правда назначение их мне не понятно.

Еще несколько месяцев назад я посмеялся бы в лицо тому, кто бы предположил, что я буду лазить по помойке в поисках подержаных сковородок. Но времена меняются. Хотя, признаться честно, вся эта затея с моей стороны придумана исключительно ради развлечения. У меня совершенно нет надежды найти здесь клад или обеспечить будущее семьи за счет побитых кастрюль и поломанных магнитофонов. Для меня все это — просто новая игра. Другое дело мои друзья-соазюльники. Леня — единственный кто совершенно холодно относился и относится ко всей идее. Он подписался поехать лишь в надежде, что потом я раздобрею и начну всех угощать пивом. А вот у Юры на уме найти всяческие кухонные приборы. Еда — его больной вопрос. Его то ли в детстве, то ли в армии недокормили и он ходит целыми днями с голодными глазами вне зависимости от того, как он поел перед этим. Вторая мечта у него после «Калибры» — получить много денег и на них много питаться. Все подкалывают его насчет того, что кастрюли то он найдет, но что варить будет? Разве самого себя. Наиболее серьезно и по-хозяйски ко всей операции отнесся Борис. У него сейчас идет не развлекательная прогулка, не исполнение младенческой мечты, а идет самая настоящая и весьма тяжелая борьба за светлое будущее. Я его уже не раз просил нарисовать картину благосостояния среднего гражданина с его точки зрения. Что он неоднократно и делал. «Не надо много иметь. Звезды с неба хватать я уже давно перестал, — говорил он. — Мне бы взять машину, нагрузить ее барахлом, которое можно у нас хорошо продать, а потом спокойно жить состоятельным человеком. Что надо больше?» Путь к этому лежит и через подобные мусорники. Медленно, со знанием дела обходит он кучи и вытаскивает оттуда все, что можно хоть как то использовать. Техника выглядит почти наработанной. Глаз наметанно бегает от предмета к предмету и нам за ним угнаться просто не стоит даже пытаться, да никто и не пытается…

Набрав нужного и ненужного «дерьма», большая часть которого дерьмом и являлась почти в истинном смысле слова, мы сообразили, что дальнейшие поиски невозможны с бременем такого груза за плечами. Выйдя на окраину города, выделили Леню, как наименее активного следопыта, для боевего дежурства и, свалив добро на землю, поставили его охранять. Леня — старый добрый друг Леня, упирался, но на него повлиять — способ простой: дали ему в зубы, точнее в руки два пива, и вопрос был исчерпан. Ко всему прочему идти он ленился еще больше, чем стоять.

На новые подвиги Боря отправился отдельно — может мы и вправду ходили медленней его, но скорее всего ему не хотелось делиться еще не открытыми сокровищами и золотоносными жилами. Никто из нас не обиделся и путь продолжили вдвоем с Юрой. Сегодня оказался «день выброшенных тостеров» и Юра нашел тоже один и, в отличие от моего этот оказался совершенно новым. Не знаю кто его выбросил, может просто какая домохозяйка ломала его о голову своего мужа, но отчаявшись разрушить немецкую технику своими доисторическими методами, выбросила штуку за дверь. А может все это — лишь плод моего больного воображения.

— Да! Вот это — да! — Юра радовался, будто он нашел новую «Калибру», а не чего поскромнее. — Вот это — жизнь! И работать не надо! Пошел, пособирал, и дело в шляпе. Я себе представляю у нас там бы такую свалку разнесли за полчаса.

— И была бы дикая драка. «Отдайте мне этот рваный зонтик! Я его первая нашла!»… «А я его первая увидела!» — и пошло. А здесь, вон, все ездят и никто ни на что не претендует. Успел взять — молодец, я поищу другое.

Походили еще, удовлетворяя страсть копания в говне. Нашли игрушки Юре, как самому маленькому. По его заявлению, они — самая необходимая вещь на данный момент. Нашли кастрюли со сковородками, работающий предположительно электрогриль. Юра все рассматривал телевизоры. У него в душе не заживала рана, что от такого, добытого кровью и потом телика пришлось отказаться ради пары сигарет. Но на сей раз, не смотря на все его заявления, что новый цветной телевизор лежит себе в сторонке и ждет его, Юру, так ничего подходящего и не нашли. Вернувшись на «базу», застали там и Борю, пришедшего с большим уловом, состоящим из велосипеда, телевизора и кучи пакетов со старой одеждой. По счастливой случайности нашлась еще и магазинная коляска, типа тех, что обычно стоят перед супермаркетом, и которая является неотъемлимым атрибутом всех бездомных нищих в американских фильмах. В нее и погрузили все «дерьмовое богатство», ставшее теперь нашим добром, и двинулись в нелегкий девятикилометровый путь назад к лагерю. Проезжающие мимо машины и их водители и не думали нас принимать за бомжей — они прекрасно понимали, что за порода гомо сапиенс мы есть, и с чем нас едят. «Вот сынок посмотри: идут гомо сапиенс азюлянтис переходный период от обезьяны к человеку, от человека развитого социализма к человеку недоразвитого капитализма.» Назад прибыли мы к десяти вечера.

Катя мне кое-что сказала, но это можно опустить. Потом принялись разбирать «дерьмо». Гриль и тостеры работали, как часы, а вот с Бориным теликом, к его страшному неудовольствию, вышел прокол: он зажигался, давал звук, но ничего не показывал.

— Будешь его как радио использовать, — предложил Владик, который с нами не ходил и сейчас все добро внимательно рассматривал. — Да, настоящие немцы вещи часто меняют. Попользовался и выбросил, — пояснил он нам, не понимающим логику дня и нуждающимся в дополнительных обьяснениях знающего человека.

— Да-да, — Филипп тоже на все посматривал хитро, — а настоящие азюлянты пришли и забрали. Такова диалектика: один дерьмо выбрасывает, другой подбирает.

Поскольку сбор богатств привел к тому, что мы изрядно запылились, следующий день назначили себе банным днем, точнее днем купания в душе.

Проблеме душа мы посвятили не один час молотьбы языком за время пребывания в лагере и тема оказывалась и вправду животрепещущей, потому ей стоит уделить некоторое внимание, как руководству по поведению в душе, если приходится разделять его с доброй парой сотен всевозможных черно-бело-коричневых.

Наш азюль оригинален, среди прочего еще и тем, что горячая вода течет в нем лишь два раза в день, по два часа, утром и вечером. На всех азюлянтов три душевые, одна из которых по статусу — женская. Душевой в этих местах принято называть большую комнату с умывальниками и стоящими за отдельной перегородкой, четырьмя стоячими душами, между собой никак не разделенными. Если мылись одновременно два человека, то брызги летели на другого и становилось неудобно, ну а как приходило сразу четыре, то… Желающий купаться вечером должен подготовить себя к встрече с большой очередью арабов, турок, очень уважающих процесс омовения сразу большим человеческим стадом. Поэтому старались мыться утром, а это, в свою очередь, превращалось в подвиг: встать в девять утра мог не всякий.

Не знаю кто как, но лично я привык принимать ванну в костюме Адама. Мои русские коллеги стойко придерживались той же традиции, а вот все остальные азюлянты, как раз наоборот, придерживались другого мнения, и с нами, русскими старались вместе в душ не ходить. Они все совершают ритуал очишения от грязи непременно в трусах. Моют себя весьма хитро, а потом на те же трусы, искупавшиеся вместе с ними, натягивают штаны. По большому счету, я совсем не собираюсь обсуждать гигиеническую сторону такого изощренного подхода к купанию, ибо, как известно, гигиена негров, арабов и турок — это их собственное дело. Не насаждаю никому свои принципы, но просто смешно, что когда кто-то из наших заходит постоять под душем, то купающиеся начинают злобно коситься и стараются поскорее оттуда убраться.

Ну а вообще в подобном месте можно нередко увидеть такое, чего в просторах среднерусской возвышенности встретишь не часто, а точнее не встретишь вообще. Где можно у на наблюдать мужчину, купающегося в юбке? А? А я видел и не один раз. Наши друзья, бангладешцы ходят по улицам в юбках, а не в брюках: может под шотландцев хотят сойти, впрочем, такое обстоятельство перестало меня давно удивлять. Но оказывается, что они еще и купаются в тех же юбках и потом им приходится ходить в мокрых, потому что она, то есть юбка, у них одна. Вот так! Интересно, шотландцы тоже в юбках купаются, или такой способ изобретен именно в Бангладеш?

Сегодняшнее омовение тоже не обошлось без мелких событий. На середине процесса дверь распахнулась и к нам в душевую, где, сохраняя достойный вид, мылись еще и Леня с Борей, пришел человек темного цвета, тоже, кстати, в юбке. Прибыл он, по всей видимости, в целях насладиться купанием, но мы, того совсем не желая, его планы начисто разрушили. Увидев русскую компанию, он широко раскрыл глаза, потом рот, потом издал звериный визг. Скорее ввсего он из новеньких и купающихся русских в жизни еще не видел. Мы, как по команде, ошарашено на него уставились, не понимая, что стало предметом испуга. А тот указал пальцем на неприкрытые части Бориного тела и, повизгивая, залопотал что-то на своем, перемежая речь словами «nix gut» (очень нехорошо). Нам ничего не осталось, как дружно расхохотаться, а Боря спросил его по-русски, благо по немецки он все равно не поймет:

— Что, бедный, ты это первый раз увидел? А ты загляни раз под юбку, там тоже такое есть.

Мы опять прыснули со смеху, а я указал на пустое место, приглашая купаться: оно, мол, никем не резервировано. Но он в ответ еще громче залопотал и закрыл дверь, громко ею хлопнув. Дальше стало слышно, как к нему подошла толпа его собратьев. Он им сердито и громко рассказывал, видимо историю про нехороших русских. Вся компания еще немного пообсуждала все это, а потом удалилась искать другой душ.

Омовение животворяще подействовало на всех. Хорошее настроение сохранилось до второй половины дня, что было редкостью.

Вчером в лагерь привезли новеньких, и от скуки я пошел посмотреть на прибывших. Людей оказалось не много — человек десять. Мало кто мог вызвать живой интерес, кроме молодой, лет двадцати шести женщины с девочкой, в манерах которой мне показалось много знакомого. Я прислушался, как она говорит, и после небольшого усилия узнал язык. Это был не русский, не турецкий, а просто грузинский. Она заметила мой взгляд и, подойдя поближе, спросила по-русски:

— Вы — русский?

Я уже давно устал описывать долгую и сложную эпопею своих национальных преобразований, и просто кивнул в ответ. Она объяснила, что зовут ее Мая, дочку — Мимико, приехала она из Тбилисси, где провела лучшие годы своей жизни. Мне пришлось отметить про себя, что поездка задумана, видимо, с целью провести здесь свои худшие дни, но уточнять не стал. Прибыла она к своему мужу, живущему в Гамбурге, с которым уже четыре года разведена. И в этом случае я не стал задавать вопросы, к какому мужу могла она приехать, если с ним уже столько лет в разводе и, следевательно, он ей никакой не муж. А также чего она явилась сюда, если муж, который на самом деле никакой не муж, в Гамбурге.

Вслед за девушкой вырисовался новый персонаж моей азюлянтской драмы, который с выраженым кавказским акцентом спросил, не русский ли я. Мне и вправду уже осточертели выяснения моей национальности — набивший оскомину вопрос людей встречавшихся мне на жизненой просеке. На этот раз я ответил, что по национальности — китаец, просто учил в Москве папуасскую культуру первого тысячелетия то ли до Христа, то ли после, причем делал это на эскимосском языке и глаза у меня расширились от русской водки, а кожа побелела от морозов. Он мне не поверил и решил, что я шучу. Потом попросил здесь помочь разобраться в обстановке. Я согласился и стал ждать других клиентов, поняв, что сегодня мне предстоит стать справочным бюро на русском языке. Однако никто больше услугами пользоваться на захотел.

Прибывших стали фотографировать, что-то выдавать. Кавказец между делом рассказал мне краткую историю своей жизни. Мать, мол, у него азербайджанка, отец — армянин. Жили они в Нагорном Карабахе. Война началась и мать уехала в Азербайджан, а отец отбыл в Армению. Ну а куда ему, бедному сироте податься? И подался он в Киевские рэкетиры. В стольном граде самостийного народа имелась у него жена, он съедал палку сырокопченой колбасы в день и сюда ехал с тысячей марок в кармане, но и те русские пограничники отобрали — короче, история, призванная вызвать у нормального человека поток слез и уважения. Но я оказался стойким, потому что знаю где и кто такие истории сочиняет, сам оттуда себе не одну брал.

Мае с дочкой выделили отдельную комнату, а Гаррика поселили с осетином Эдиком. Я по джентельменски помог девушке перетащить шмотки в ее номер, мне несказанно повезло, что их оказалось мало. Коллега Филипп встретил нас в коридоре и подошел.

— Что, в нашем полку прибыло?

Я представил всех.

В комнате совершили ряд перестановок, и я поблагодарил Бога, что тот послал мне Филиппа. Из моей комнаты принесли чайник с печкой во временное пользование. При этом я остался страшно доволен видом Гали, только высунувшейся из двери и хотевшей попросить печку. Она поняла без слов, что на этот раз ничего не получится. Мне осталось только мило ей улыбнуться, а она скорчила в ответ непередаваемую гримасу. Филипп принес фирменное блюдо — суп на рыбной консерве. Мая с девочкой с удовольствием, во вском случае с его выражением, суп уничтожили.

В процессе еды я взял слово и описал геополитическую ситуацию у нас в азюле, правда не приводя графиков и диаграмм. Живым свидетельством служил Филипп, качавший головой в такт моим словам и периодически сгущавший краски. Мая, в свою очередь, рассказала свою историю. Она — коренная жительница города Тбилиси, закончила университет по специальности программирование. Шесть лет назад, когда ей было двадцать, она вышла замуж, что сейчас считает роковым поступком, погубившем ее жизнь. Эта мысль не оригинальна и я слышу ее разные вариации на протяжении всех лет своего супружества. После того, как родилась Мимико, она успешно развелась с мужем. Но тот продолжает ее любить. Сам муж год назад уехал в Германию и уговорил ее приехать тоже. Мая умудрилась хитрым способом неизвестно где купить визу в Германию и прилететь во Франкфурт. Здесь дядя пограничник объяснил, что виза эта — не настоящая, и вьехать в страну она не может. Бедной девушке не осталось ничего другого, как просить азюль прямо в аэропорту. Ее продержали там целых три дня, устроили интервью и в Гамбург не пустили, а привезли прямо сюда.

— Ну ты не огорчайся, — отечески, по доброму успокоил ее Филипп, чего-чего, а мужа мы тебе здесь найдем, какого хочешь. Вон тебе на выбор, — он показал в мою сторону, а я по долгу вежливости в его.

— Ха-ха, — она рассмеялась. — Мне не муж нужен, а немецкий паспорт. Без мужа жить можно, я проверяла.

— Э-э, не-ет, Маечка, — Филипп покачал головой. — Мужчина без жены или женщина без мужа — это не человек, это лишь полчеловека. Я тоже был в разводе, знаю.

Эстафету трепа перехватил Филипп, а я смог поживится теплым еще супом в награду за тяжелую работу.

Через час стало ясно, что с меня на сегодня довольно и пошел к осетинам, поинтересоваться судьбой несчастного сироты Гаррика. У тех уже сидело все общество, в том числе и Юра с Леней. Гаррик, которого ввели в «узкий круг ограниченных людей» незадолго до моего появления, сидел в центре и сотрясал воздух подробностями своей биографии. Рассказ о папе и маме, разлученных волей судьбы вызвал общий вздох, треп можно спокойно продолжать дальше, не боясь разоблачений, что он и сделал.

— Я в Киеве каждый день, — по-кавказски подчеркивая слова, медленно вещал он, — кушал две палки сырокопченой колбасы. У меня там было три жены, я всех содержал. Каждая жила в очень хорошей квартире, что я ей купил. В Германию я ехал с десятью тысячами марок, но пограничник все забрал.

За что я люблю представителей кавказских национальностей, так это за то, что «кавказэц ныкогда нэ врет!», а просто увеличивает от рассказа к рассказу количество колбас, жен и денег.

— Гаррик, — спросил я его, — а зачем ты три квартиры держал? Взял бы одну трехкомнатную и поселил бы в ней всех своих жен. Так и тебе удобно и им хорошо.

— Нет, армянин так не поступает!

— А ты — армянин или азербайджанец?

— Азербайджанец так тоже не делает.

— Зато теперь твоим женушкам беда. Кто их кормить будет? — покачл головой Юра. Он тоже к кавказцем особого доверия не питал и, в отличие от остальной компании, галиматье не поверил, как и я.

Молоденькие трещетки-осетинки, принимавшие весь наш разговор за чистую монету, искренне пожалели его жен.

— Ах, бедные девочки, как они теперь там.

— Ничего! Я им много денег оставил! — успокоил их Гаррик. — Я вообще справедливость люблю. Я рэкетиром был, но денег мы брали только с воров и других рэкетиров. В Германии тоже порядочные люди. Я в Швальбахе сидел в этом зале, так там, понимаешь, один нэгр, обезьяна такая, залез на стол и встал на него ботинками. Люди там кушают, а он встал ботинками! Я очень разозлился, взял его обеими руками и шваркнул об пол.

Я представил себе Гаррика, как куль ваты поднимающего негра и кидающего бедного африканца об пол. Да! Такого Швальбах раньше врядли видел.

— И что немцы?

— А что? Они разобрались и сказали, что я правильно сделал. Потом я иду, там два коричневых таких, навэрное индиец, третьему что-то нехорошее делают…

Конец истории я дослушивать не стал. Голова ломилась от чуши, и я пошел смотреть телевизор. Там чуши говорили еще больше, но это компенсировалось тем, что все было на непонятном языке.

Через пару дней Боря собрался в аэропорт, в надежде передать с кем-нибудь письмо жене, и Юра увязался вместе с ним. Они успешно преодолели всю дорогу туда и стали выискивать отлетающих в Киев. Дело оказалось нелегким, но разрешимым. Поиски увенчались плюгавым мужичком, несомненно считающим себя типичным самостийным украинцем. Его минут пять уговаривали взять письмо, Боря давал пачку карбованцев, оставшихся с лучших времен из Полтавы. При этом мой коллега пытался втолковать, что задача гражданина — только бросить письмо в почтовый ящик в киевском аэропорту. Мужичек видел во всем деле подвох и, видимо, подозревал в Боре агента ЦРУ, замаскировавшегося под потрепанного азюлянта. Ему достали и показали письмо, сам конверт, но окончательно его убедили лишь две марки, которые Боря, скрепя сердце, в конце концов ему дал.

Дальше Борин путь пролегал во Франкфурт, а Юра пошел обратно. Дорога назад вела вдоль шоссе, но на середине поворачивала в лес. Юра свернул и, предвкушая скорое возвращение, шагал вперед бодрым шагом. Ходу оставалось еще около часа. Через пару сотен метров неожиданное препятствие заставило его остановиться. Перед ним, метрах в двадцати, лежало прямо посреди дороги что-то похожее на большой серый валун. Юре показалось это весьма странным, потому что по дороге туда его вроде как и не было. Он подоше ближе, и его глаза стали медленно вылезать из орбит. У валуна оказались глаза! И не только глаза, а еще и целая морда. Причем морда была совершенно определенно кабанья. Встреча с кабаном в лесу сулила незабываемые, но не совсем приятные впечатления. Юра решил не рисковать и двинул в обход через кусты, продираясь через ветки и пристально наблюдая за этим большим сородичем нашей свинины. Сегодня день оказался не его, а может просто не рожден он в год кабана, чуда не произошло и не заметив что-то Юра споткнулся и почти упал. Это новое что-то выскочило у него из под ног другим кабаном и ринулось куда-то в сторону. В тот же момент, потревоженные шумом, изо всех окрестных кустов стали неожиданно разбегаться еще с пару дасятков объектов охотничьего вожделения. Они неслись неизвестно куда, но, по Юриному мнению, конечной целью был он сам, и потому, не долго раздумывая взял мальчик ноги в руки и побежал в сторону лагеря. Через пятнадцать минут он уже переступил порог своей комнаты и рухнул на кровать. Где-то через полчаса Леня, Владик и я, потратив много усилий, выжали из него первое слово, а за ним и весь рассказ о его приключениях. Нам-то смешно было до упаду, а ему совсем и не до смеха.

Через пару часов вернулся Боря. В руках он нес еще живого, правда с перебитым хребтом, настоящего, здорового, как кабан, зайца. Животное неблагоразумно перебегало автотрассу, и попало под колеса какой-нибудь машины. Потом Филипп его жарил, а мы посмеивались над Юрой, что, мол, прежде чем идти охотиться на кабана, нужно потренироваться на зайцах, как Боря. Я посоветовал Боре, не бросавшему привычку посещать аэропорт, брать с собой в попутчики пару кабанов, чтобы дорога казалась веселей и время шло быстрей: Юра же умудрился часовую дорогу за пятнадцать минут пройти.

По версии Бори, Юра, когда охотился на кабана, или кабан охотился на Юру, пострадал, как обычно, стрелочник, а им на этот раз оказался заяц. Ему и сломали хребет. Короче, потом мы пили за здоровье кабана, Бори и Юры, и закусывали зайцем.

Жизнь продолжалась. В следующие дни Катя и я часто бывали у Маи. С ней мне было куда интересней, чем с поднадоевшими Юрой и Леней. Я страшно устал от всех этих «машин», «дел» и прочей чепухи вылетавшей их уст моих молодых коллег без перерыва. Параллельно с этим удалось и увиливать от попоек, а также от совершенно бесполезной траты денег: Юра с Леней так обнаглели, что уже считали моей прямой обязанностью их угощать. Наша новая подруга оказалась интересной собеседницей. Она хорошо разбиралась в литературе, читала стихи, но, что касается последнего, то для моего тупого ума стихи не предназначены.

Мои коллеги, сначала тоже подвязывавшиеся в дружбу к Мае, быстро этой затеи отказались. Она также не хотела обсуждать достоинства автомобилей, не говорили о планах «крутых» дел. Я в тайне радовался. Кроме всего прочего Мая оказалась игроком в префереанс и теперь можно было серьезно поигрывать, заманив Борю.

Однажды, отправляясь за куском жареной курицы, я не мог и предположить, что в жизни нашей общины произойдут резкие перемены. Общей компанией с Маей, Юрой, Леней мы вошли в столовую, где нас и остановил Наиф.

— Двое русских идут на трансфер. Филипп и ты, — он ткнул в Леню.

Трансфер — это центральное событие в жизни всякого азюлянта. После трех-четырех месяцев пребывания в лагере, счастливчика направляют в более приспособленное для жизни место, где ему предстоит провести свои два-три года жизни в Германии. Там уже никто не кормит а выдают около пятисот марок на жизнь в месяц. А такие деньги для выходца из Бангладеш или Союза, по сравнению с лагерными восмьюдесятими — уже целое состояние. Там же на этом трансфере и разрешают работать, то есть азюлянт имеет, наконец, возможность получить все то, ради чего он в Германию едет. Мы все живем в лагере ожиданием трансфера, где можно получить более человеческие условия, где можно чувствовать себя не заключенным азюлянтского лагеря, а хоть получеловеком, потому что человеком все равно не дадут. Для меня трансфер, как и для других — способ вырваться из болота тоски. Филипп ходил довольный, он здесь уже давно. На дворе — поздний февраль, уже пора после четырех месяцев сидения и на новую квартиру. За все это время он работал у своего подрядчика недели три, не больше, и много не заработал, потому ему и не терпелось скорее нормально подработать. Леня был совершенно ошарашен. Он все думал, что пойдет на трансфер не раньше Бори или Юры, а то и вместе с ними. Мы с Катей, Юра и, даже, Боря имели сильно удрученный вид. И не только потому, что наши, какие-никакие друзья, к которым мы уже привыкли, уезжали, а и потому, что мы чувствовали себя обойденными. Филипп ехал в Виесбаден — столицу нашей земли, а Леню отправили в сельский район далеко за Фульду, километрах в ста двадцати отсюда. Оба должны уезжать через два дня, и мы начали серьезно готовиться к проводам.

Самой стойкой традицией азюля всегда остаются проводы собрата на трансфер. По этому поводу веселились на полную катушку не только закоренелые выпивохи, типа нас, но и те, кто обычно вел в лагере трезвый образ жизни. Угощали знакомых и незнакомых. Филипп и Леня не собирались отставать от других. У первого деньги водились, а вот для второго они всегда оставались проблемой. Добрый немец, вручивший подарок на Рождество, приезжал еще раз, привозил еду, выдавал и наличными. А Леню пообещал взять к себе в ресторан, но не понятно в качестве кого, ибо представить моего коллегу хоть на какой-то серьезной работе никто не мог. Теперь Лене ничего не оставалось, как позвонить ему опять и сообщить приятную новость, а вместе с ней и не менее приятное известие: нужно пару сотен марок. Я составил соответствующий текст, с соблюдением всех правил приличия, но и наших интересов не ущемляя. Леня выговорил с трудом записанные слова по телефону, но даже такое для него уже подвиг. Мужик приехал, деньги привез.

Вечером следующего дня стол уставили на полученные деньги. Я взял покупку и сервировку на себя, и, оставив Лене на кока-колу и сигареты, вполне прилично потратил дядькин подарочек. Дядьку самого мы все дружно считали дураком, но так как деньги давал он, то пару раз пили за его здоровье и желали, чтобы он не умнел.

Званы на ужин были все наши, в том числе Мая. Осетинскую компанию по общему мнению позвать и можно было бы, но водки мало. Вечер прошел, как и положено удачно. Все, кому надо было — напились.

Под конец, как все уже разошлись, пьяный Леня пристал ко мне.

— Дай мне будильник, а то я завтра не проснусь.

— Леня, — увещевал я его, — час ночи, ты пьяный, завтра ты никакого будильника не услышишь…

Он подумал, кивнул головой и отстал. Я разделся, лег спать и уже первые дремы посетили меня, как раздался стук в дверь. Стучали кулаком. Я чертыхнулся, но вылез из кровати и открыл. Там стоял Леня.

— Слушай, — заплетая язык за зубы, пробухтел он, находясь в полувменяемом состоянии. — Я забыл у тебя будильник попросить…

— Леня, ты, что — дурак?!! Я же тебе говорил, что ты не проснешься. Я тебя разбужу.

— Да, ну ладно, — промямлил он и убрался.

Он ушел, я опять прилег, попытался задремать, но минут через десять в коридоре затопали и в дверь опять забарабанили. Я плюнул, встал, открыл дверь, сказал нехорошее. Там стоял Леня, а неподалеку Боря и Юра. Все хорошенько облиты пивом: видать бегали сейчас и обливались, как дети.

— Ты извини, я лучше возьму будильник.

Я дал ему этот будильник и хлопнул дверью. «Иди ты с ним куда…» подумал я про себя и, уже в третий раз лег. Но сон теперь не шел. Даже повороты с бока на бок не помогали. Прошло еще полчаса и в коридоре опять послышались знакомые шаги, а потом и стук в дверь. Я открыл. У двери стоял, естественно, Леня. Я ему сказал много нехорошего. Долго говорил. Потом спросил, чего он хочет.

— Я хочу будильник у тебя взять, — улыбаясь, но совершенно серьезно заявил он.

Я опять долго и плохо говорил. При этом вспоминал и его и его родственников, говорил все это совсем не в шутку: какие могут быть шутки в третьем часу ночи? Наконец устав, сказал ему, что будильник уже отдал ему полчаса назад. Неподдельно удивленная физиономия, появившаяся у Лени убедила меня, что в своей просьбе он был полностью искренен. Я закрыл дверь.

Через пятнадцать минут в дверь стучали. Силы мои уже были на исходе, и потому я его просто послал не поднимаясь с постели.

— Нет, Паша! Беда! Беда! — кричал он испуганным голосом.

— Значит иди туда подальше с бедой вместе.

— Нет, вставай, с Юрой беда!

— Значит иди туда вместе с бедой и Юрой.

Но он не шел и колотил в дверь. Ладно, я оделся и вышел.

— Ну?

— Юра дежурному немцу то ли по морде дал, то ли что. Я не знаю…

— Так что ты хочешь, чтобы я пошел добавил?

— Надо его спасать! Идем к немцу!

Мы пошли для начала в 33-ий. Юра лежал в пьяном беспамятстве и от него ничего нельзя было добиться. Боря сказал, что тот пришел, прыгнул на постель и заснул. А потом пришел дежурный и сказал Боре, что Юра что-то сделал, долго жестикулировал, но Боря ничего не понял. Немец в итоге плюнул, забрал Юрин документ и ушел.

— Теперь Крабчикова выгонят! — кричал Леня. — Я пойду с немцем говорить!

— Сиди уже! У тебя завтра трансфер, тебе надо морально готовиться!

— Он уже приготовился, — влез с комментарием Боря.

— Ну и что? — упирался, как баран Леня. — Я лучше на трансфер не пойду, но Крабчикова спасу!

— Ну иди, спасай! — я махнул рукой в сторону двери.

— Ха! Так я немецкий не знаю!

— Тогда помолчи!

Я собрал сонно-пьяные мысли в кучу и, кряхтя, пошел к дежурному. Леня с Борей поплелись за мной.

Дежурный оказался явно не в лучшем настроении. Сегодня поспать ему не удалось: в азюле праздновали аж три трансфера, лагерь гудел. Я извиняющимся голосом сообщил ему, что Юра — это посто дурак и еще из ползунков не вылез. Попросил его, чтобы он не очень обижался, на таких мол, обижаться бесполезно. Потом я поинтересовался, что же конкретно произошло.

Дежурный удовлетворил мое любопытство и пояснил, что ничего примечательного там и не было, наш молодой коллега, решил порезвиться с огнетушителем и, сняв его со стенки, носился по корридору. Сам дежурный это дело заметил и предложил тому прекратить. Юра огнетушитель бросил и побежал вниз по лестнице наутек. Но силенок не хватило даже до последней ступеньки добраться, поэтому он просто в изнеможении сел и стал плакать, оглушая округу рыданием. Сам мужик оказался не вредный и лично никакий претензий не имел. Никакой «беды» не было, а документ просто вернул назад.

Я уже считал, что программа сегодняшнего дня наконец-то исчерпана, но тут заметил, что куда-то пропал Леня. «Боже, — подумал я, — два маленьких ребенка: выпьют по банке пива и, что один с ума сходит, что другой.» Из соседнего подъезда выскочило несколько человек и, о Боже, с ними Леня! Он несся с совершенно дикими глазами и кричал:

— Человек умер! Человек умер!

Я его остановил и попытался выяснить кто умер и зачем. Он говорил несвязно, сбиваясь, я ничего понять не мог, в конце концов он меня куда-то потащил. Боря двинул за нами.

В большой комнате, где стояло кроватей минимум человек на двадцать пять, собралась в кружок толпа пакистанцев, а посреди круга лежал человек, видно относящийся к этой веселой компании. С ним было явно не в порядке, и я отметил, что хоть на сей раз Ленины слова оказались правдой в какой-то степени. Изо рта текла пена, он страшно вращал глазами, крутил головой и дергал конечностями. Выяснив, что скорую помощь уже вызывают, я почувствовал, как во мне взыграло мое медицинское прошлое и в голове сформировалось решение поиграться в первую помощь в экстремальных условиях. Крикнув в толпу, стоявшую, как стадо вокруг, что я — медбрат, попросил Леню их вывести всех проветриться. Дальше открыли окна, я расстегнул ему рубашку и придал голове положение, при котором шансы захлебнуться в собственной слюне были минимальным. Надеясь, что у меня просто не хватит квалификации, чтобы его окончательно угробить, проделал над ним пару процедур, вроде исследования пульса и массажа висков. За этим занятием и застала меня бригада скорой, которая, в отличие от знакомых всем нам, приехала и вправду скоро.

Вошедшие три медбрата в оранжевых костюмах поинтересовались, что я, собственно, здесь делаю. Мне хотелось ответить что-нибудь поизошренней, но не хватило словарного запаса. Поэтому, я коротко предположил, что совершаю перед сном прогулку. Мужики не поверили, решили, что я пытался ему помочь, потом, безразлично посмотрев на лежащего, решили тоже его поспасать. Принесли кардиограф, поставили капельницу, померяли давление, вкололи валиум. Подождав после укола минут несколько, но не дождавшись ничего, послали еще за одной скорой. Та приехала минут через десять, но уже с врачом. Деловой походкой он проследовал к месту событий и выслушал доклад. Потом внимательно посмотрел на корчившегося в судорогах, несмотря на все усилия фельдшеров пакистанца, сделал вид, будто сцена его и вправду живо занимает. Потом предложил влить еще лекарства, что и сделали. Подождали. Нужного эффекта не было, пакистанец помирать не хотел, но и выздоравливать тоже.

— В госпиталь! — махнул рукой врач.

Все уехали, а я пошел домой. Спать уже не хотелось. Вот-вот начнется рассвет. Через полчаса накинул куртку и вышел во двор. Он встретил меня неожиданным великолепием белого убранства. Валил плотный, как стена снег, и на земле его уже лежало сантиметров двадцать. Не появлявшийся всю зиму снег, решил наконец дать о себе знать.

— Да, — вслух подумал я, — трансфер у Лени получился бурный. Даже снег пошел…

В семь утра я потратил полчаса на побудку Лени, но мои действия успеха не имели. Тогда просто вылил ему на голову чайник холодной воды и еще через пятнадцать минут, сказав «до скорого», втолкнул в автобус вместе с Филиппом.

«Скорое» наступило гораздо раньше, чем я предполагал. Уже через два дня мой сон нарушил стук в дверь. (Ох, эта дверь! Будь моя воля, я бы ее порушил.) Явился Леня. Добрый чувак привез с собой деньги и продукты, полученные им на две недели вперед. Деньги, правда, он уже успел к этому моменту превратить в выпивку, но это не страшно, все равно другого назначения им не было.

Дальше время полетело быстро. Леня то бывал у нас, то жил у своих Франкфуртских знакомых. Филипп приезжал как-то в гости. Боря и Юра ссорились без конца друг с другом и бегали ко мне жаловаться, что его оппонент — дурак. Мне уготовили они роль слушателя жалоб, но занять себя по-прежнему нечем, так по мне хоть слушателем.

В лагере происходили всякие мелкие события. Тот пакистанец выздоровел, встретил меня в коридоре и принялся радостно и очень бегло что-то говорить. Я ему улыбнулся в ответ и постарался скорее ретироваться, ибо побоялся, что он своими разговорами вгонит меня в состояние, в котором сам недавно пребывал. Алжирские арабы не поделили что-то или кого-то с мароканскими, в итоге одного марокканца выбросили «за борт», со второго этажа. Он встал, отряхнулся и пошел назад. Пару раз приходила полиция, искала краденые велосипеды. Мы ездили во Франкфурт гулять. Мое мнение о городе не улучшилось. Проститутки, наркоманы и прочее все — не нравились мне никак.

Наконец вспомнили и про Юрину машину.

Еще в начале января съездили мы в отделение полиции и написали там протокол. Точнее писал полицейский, а диктовал я. Они зря меня упросили переводить. Ибо делал я это на английском, который сам полицейский хоть и знал, но не в совершенстве. В итоге Юра с Леней пороли какую-то чушь на русском, а мне осталось говорить, то что считал нужным. Получилось большое представление, но ничего лучшего предложить не смогли. Под конец полицейский записал в протоколе, что я сделал перевод с латышского на немецкий. Я заметил, что ни того, ни другого не знаю. Он очень удивился и спросил, как же я тогда говорил со своими коллегами. Ему пояснил, что на русском. Он махнул рукой и сказал мне, что это — одно и тоже. Тут от смеха я уже удержаться не мог, но он уточнил, что для немцев это одно и тоже, а как там на самом деле — так то уже наша проблема.

Теперь после ночного концерта с огнетушителем Кристина нажала на Юру, и машину нужно срочно убирать.

— Что делать? Что делать? — носился он из стороны в сторону, но это не помогало решить проблему.

Однако, друг мой Юра оказывается иногда и прав: дуракам везет, повезло и ему…

Пребывание в опостылевшем месте мне не нравилось все больше и больше. Вечером сидели мы с супругой моей за чаем.

— Что скажешь, жена? — отставив пустую чашку, я растянулся на стуле.

— Пойду к осетинам.

— Тебе еще не надоело? Нашла друзей по уму?

— Тебе все мои друзья не нравяться.

— Да нет, как раз наоборот, я просто не вижу никакого прока от вербального общения с ними. Какие-то другие формы, однако, вполне допустимы, хоть с обоими Виками.

— У тебя главная забота — найти, куда от жены пойти. Вот к Мае…

Ну, здесь уже явно начиналось. Проблема Маи уже неоднократно появлялась у Кати в повестке дня.

— Здорово получается! Ты бегаешь по гостям, а мне что?

Она махнула рукой:

— Иди к своей Майе, — и ушла.

Вот тоже привязалась к Мае! Мы уже имели пару бесед, что если я задерживаюсь у нее, так, мол, могу там и досыпать.

Чушь все это. Но к Мае в любом случае мне не хотелось. Не хотелось и в уныние 33-го.

— Эх! Придумать бы чего! — сказал я сам себе. — Хоть бери и бейся башкой о стену. Непонятно, поможет ли, или стенка раньше развалится…

От расстройства пришлось открыть литр пива и отрезать себе ломоть колбасы. За месяцы азюля я поправился килограмм на семь. Многие люди едят много, когда нервничают, а я наоборот, когда работаю или во время стресса, так не ем и не пью ничего. Но стоит расслабиться и опять все заново. Сейчас период отдыха длится уже столько, что я начинаю порой забывать, как работают. Может и вправду, лет двадцать так поживешь, а в одно прекрасное утро посмотришься в зеркало, а там — обезьяна без кармана. Но, впрочем, главное — не терять кошелек. Если в нем чего имеется, то хоть обезьяной работай…

Второй добрый ломоть колбасы пошел вслед за вторым литром пива. Да! Так жить, как оказалось, тоже можно! Ни тебе работы, ни тебе учебы. С утра до вечера ноги кверху. Хочешь пива — пожалуйста, не хочешь — как изволите! То ли дело у нас было и остается: хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь… сами знаете, каждый месяц первого числа получаете. А здесь самый последний азюлянт себе на банку пива всегда наскребет, даже если и не жнет и не кует.

Мои философствования с самим собой прервала внезапно открывшаяся безо всякого предупреждения дверь. В проем ввели друг друга Леня и Владик.

— Мы в пуфе вчера были! — весело прокричал Леня.

— Ну и как, пуф стоит? — со слабым интересом пробурчал я.

— Стоит! Там такие девки! — Леня восторженно смотрел на него.

— И?

— Владик там к тайландке три раза ходил.

— Ну а хоть раз смог?

Владик утвердительно кивнул и добавил:

— Но Ленчик ходил — бродил вокруг…

— Да я пьяный был здорово…

— Ты дурной был! Я ему сказал, чтоб шел… и деньги есть…

— Зато там одна негритянка… — начал Леня.

Владик расхохотался.

— Леню там все одна негритянка пугала. Он в коридоре слонялся, а та из комнаты вышла и хвать его за ширинку! И тянет к себе. А он орет, упирается, ей что-то лопочет и ржет.

— Так я же ничего не понял. Я знаю, чего она хочет…

— Конечно! В задницу тебя оттрахать! Она денег с тебя хочет.

— Так я ей и кричу: «Нет денег!»

— На каком языке?

— Да на всех, что знаю…

— Беда, что она только их не знает. Ну и чем все это закончилось?

— А чем? Я пришел и сказал, что у парня нет денег, раз он так сильно не хочет.

— Ну а откуда деньжишки-то?

Они хитро хмыкнули.

— Да Владик хочет на ферму устроиться работать. Так ему друг этот наш франкфуртский помогает. Ну и он занял, в смысле Владик, у Андрея пятьсот марок.

— А на кой хрен?

— Ну как? Может перед работой съездит домой, потом вернется. На это и деньги.

— Так Леня меня раскрутил. Я говорил, что не могу из этих денег брать…

— Но я же все отдам! — Леня сделал светлое лицо, убежденное в том, что говорит его обладатель. — Ты знаешь, Паша! У меня нет много друзей, но Владик — это бесспорно лучший! Что его не попросишь, он сделает! Все для дружбы!

— И много вы всадили?

— Да почти половину, — Владик казался раздосадованным.

— А как теперь отдавать?

— Заработаю, да и Леня вернет.

— Да, я верну, ты не сомневайся!

— Да и к тому же я могу этого Андрея больше и не увидеть…

— А как же домой?

— Да черт с ним!

Леня покрутил головой и задумчиво произнес:

— Я сейчас бабу хочу.

Мы с Владиком дружно рассмеялись.

— Так надо было в пуфе хотеть. А сейчас если только с дыркой в матраце.

— Хэ! Я так не могу.

— Так чем мы можем тебе помочь?

— Нет. Я бабу хочу.

— Ну так иди к вьетнаму! — предложил я.

— Во! Точно! Я пошел к вьетнаму!

Пошли к вьетнаму. Точнее не ко всему Вьетнаму, а просто к одной из представительниц этого славного государства. Леня стремился удовлетворить потребность, Владик, как получится, а я просто посмотреть, что из этого выйдет. Направлялись мы на первый этаж, где жила молодая вьетнамка, неизвестно какими путями попавшая в комнату одна. В Германию ее привело много причин, но бесспорно главная — деньги. Вот и решила девочка подойти к вопросу основательно, играть, так по большому. Занимается она мелкой продажей: спиртное, сигареты всегда к услугам клиентов. К услугам клиентов и сама хозяйка. По слухам за двадцать марок удовлетворяет все желания. Дело движется бойко. Коллектив в лагере преимущественно мужской, и женщин многие давно не видели.

Компанией подошли мы к ее двери. В коридоре кружились жившие рядом то ли бангладешцы, то ли пакистанцы. Они все одинаковы и различить их сложно, да и не нужно. Поскольку зачинщиком был Леня, то, несмотря на все заявления, что он не может разговаривать и договариваться, его подтолкнули к двери. Мне стоять рядом не позволял имидж семейного человека. Владик просто сомневался в успехе и, потому, тоже решил в переговорах не учавствовать.

Леня постучал и тут же хотел бежать назад, смутившись пристальных взглядов со стороны жужжащей толпы коричневых бангладешцев. Дверь открылась, и женский голос спросил что-то, но мы с Владиком происходящего в комнате не видели и наблюдали только Леню, выдавливающего из себя какие-то слова.

— Я… Я… Ну мне нужно… — нудел он по-немецки.

— Ты — дурак, — громко шептал ему Владик с безопасного расстояния, скажи сразу, зачем ты пришел, да и все.

— У тебя есть, — Леня почесал затылок. — Во! У тебя есть виски?

— Дурак! — Владик постучал себе по лбу. — Какое виски?

Вьетнамка, видимо, вынесла ему виски, но Леня покачал головой, давая понять, что ему они не нравятся.

У Владика нервы не выдержали и он бросился к двери, но так, чтобы его не видели.

— Что ты чушь порешь? — опять зашептал он на весь корридор. — Ты скажи ей! Это по немецки будедт фики-фики! Что ты все виски, да виски!

Леня прыснул от смеха и бросился оттуда. Владик с ним. Вьетнамка недовольно закрыла двери. Бангладешцы-пакистанцы посмеялись.