Бабушкина внучка

XV.

Когда из темной дали показались три огненных фонаря локомотива, Ненси, ходившая по дебаркадеру с Эспером Михайловичем, едва сдержала готовый вырваться из стесненной груди крик. Она судорожно схватила своего спутника за руку.

Гремя цепями, поезд медленно подползал к платформе. Замелькали в окошках лица пассажиров, забегали носильщики, засуетились пришедшие встречать.

С площадки вагона второго класса соскочил высокий, бледный молодой человек, с русой бородкой. Ненси едва узнала в нем Юрия — так он переменился за эти четыре месяца. Он похудел и сильно возмужал.

— Ненси!.. Ненси!.. Нен-си!.. — крикнул он прерывающимся от волнения голосом, бросаясь в ней, а его серые, лучистые глаза подернулись влагою. — Голубушка, родная!

— Позвольте познакомиться, в качестве близкого друга вашей семьи, — поспешил отрекомендоваться Эспер Михайлович.

— Ах, очень, очень рад, — потрясал его руку Юрий, не отрывая глаз от Ненси и смеясь безотчетным, ребячьим смехом.

— Голубушка… родная… родная! — повторял он все те же слова, не зная, чем и как проявить свою радость.

Улыбаясь приветливо и грустно, Ненси едва держалась на ногах.

— Какая ты стала красавица!.. — с восторгом воскликнул Юрий. — Еще лучше, чем прежде!

— Однако, где же ваши вещи?.. надо вещи… багаж… — суетился Эспер Михайлович.

— Да… да… да…

Но Юрий вдруг весело неудержимо засмеялся.

— Да что же я? Ведь у меня вот только что в руках — я весь багаж.

— Так едем, едем поскорее!

— Привез! — с торжественностью доложил Эспер Михайлович ожидавшим в столовой Марье Львовне и Войновскому.

Дверь настежь распахнулась.

— Здравствуйте, бабушка! — и Юрий, с светлым, радостным лицом, поцеловал у старухи руку.

— Здравствуй, здравствуй, — несколько сухо, хотя любезно ответила Марья Львовна.

— А вот, — она округленным жестом показала на Войновского, — вот познакомься: наш родственник и друг — Борис Сергеевич…

— Прошу любить и жаловать, — откликнулся Войновский.

Юрий, с благодушным видом, потянулся поцеловаться с ним.

«Да это совсем щенок, не сто́ящий внимания!» — подумал Войновский, не без некоторого ревнивого чувства разглядывая лицо и угловатую фигуру молодого человека.

Юрий беспокойными глазами искал Ненси. Она вошла немного неуверенной походкой и, потупив взор, села за стол.

— Ну, присаживайтесь к вашей молодой супруге, — развязно проговорил Войновский, стараясь придать как можно больше добродушия своему тону.

— Как же твои музыкальные дела? — спросила Марья Львовна, подавая Юрию стакан горячего чаю.

Молодой человек стал с увлечением рассказывать о своих занятиях, о профессорах, о личных впечатлениях, и радостных, и неприятных. Он быстро перескакивал с одного предмета на другой, то снова возвращался в старым, то забегал вперед.

— Ваш чай, — предупредительно напомнил ему Эспер Михайлович.

— Ах, да! — прищурив свои близорукие глаза, Юрий отхлебнул из стакана и с тем же жаром принялся опять рассказывать.

Ненси слушала его жадно, любовалась его детски-откровенной улыбкой, и прежняя, маленькая Ненси, у обрыва, точно снова воскресла в ней; но… черные глаза сидящего против нее человека слишком красноречиво напоминали ей о действительности. Ненси чувствовала на себе их властный, пристальный взгляд, и ее юное бедное сердце замирало перед ужасом роковой правды.

На другой день приехала Наталья Федоровна из деревни. Марья Львовна, скрепя сердце, предоставила в распоряжение гостьи свой кабинет, которым, впрочем, сама никогда не пользовалась.

— Не могу сказать, чтобы присутствие этой прелестной родни меня особенно радовало, — откровенно признавалась она Войновскому.

Целый день беспрестанно раздавались звонки. Близкие знакомые спешили принести свои поздравления, а еще незнакомые близко, но жаждущие войти в дом — пользовались удобным случаем явиться в первый раз с визитом.

Пока Ненси с бабушкой принимали в гостиной сановных и несановных посетителей, Юрий сидел, вместе с матерью, в детской у маленькой Муси.

Наталья Федоровна нашла в сыне перемену к лучшему.

— Это ничего, голубчик, что ты похудел: занимался сильно — это естественно… Твой бодрый дух меня радует — вот что! А тело мы с тобой нагуляем летом.

Несмотря на просьбы Ненси, Юрий не захотел выйти в гостиную.

— Оставь его сегодня, милая, — говорила Наталья Федоровна, нежно целуя Ненси, — ведь он устал с дороги; времени еще много впереди.

А Юрий, с первого же дня, почувствовал себя точно чужим в этом родном для него доме. Он так, за последние четыре месяца, привык в своей крошечной, скромной, с роялью, комнате, к одиночеству и тишине, что гам и сутолока светской жизни, в какую он сразу попал, хотя не принимая участия, как бы оглушали его, и в вечеру он почувствовал себя совсем точно разбитым. Последующие дни были тоже неутешительны. В доме вставали поздно, пили кофе, завтракали, затем начинались всевозможные посещения. Являлись нарядные дамы и мужчины; знакомясь с Юрием, они считали своей обязанностью надоедать ему расспросами о консерватории и восхищаться музыкой. Казалось, всем этим людям решительно больше нечего было делать, как только одеваться нарядно и ездить с визитами. Но больше всего возмущала Юрия личность Эспера Михайловича. Уже в утреннему кофе раздавался его порывистый звонок, он влетал в столовую, сообщал, захлебываясь, все животрепещущие новости, выпивал чашку кофе и исчезал; иногда снова появлялся к обеду, иногда пропадал до самого вечера и, видимо утомленный проведенным днем, усаживался за безик с Марьей Львовной.

Тоскливо слушал Юрий скучное пение Лигуса и чувствительные разглагольствования о своих добродетелях Нельмана, и восторги Ласточкиной по поводу удачно найденной, наконец, пьесы, и ее злые, несносные сплетни про всех и про вся; с удивлением и любопытством смотрел он на странную полубогиню Серафиму Константиновну, как-то важно, нехотя, сквозь зубы, роняющую слова, и на полковника Ерастова.

Все эти люди казались ему такими далекими от настоящей правды жизни, совсем ненужными и неизвестно зачем и для какой цели живущими за свете!.. Да и сама Ненси, его прелестная, милая Ненси, стала точно совсем другою. То возбужденно веселая, то капризно плаксивая, — то будто избегала она его, то осыпала порывистыми ласками.

«И все это от бестолковой, праздной жизни», — думал он с болью в сердце.

Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими тяжелыми, печальными думами, но какой-то внутренний инстинкт останавливал его говорить об этом с матерью. Напротив, он старался казаться перед нею веселым и беззаботным.

Наталью Федоровну изумляло в нем одно — он почти не притрогивался в инструменту.

— Что же ты не играешь совсем? — спрашивала его встревоженная этим обстоятельством мать.

— Я устал просто, — успокоивал он ее. — Праздники теперь, наиграюсь еще, — ведь я не меньше шести часов играю ежедневно.

— Ненси, когда я кончу курс в консерватории, я бы хотел жить совсем иначе, — сказал он раз серьезно жене, когда они сидели вдвоем в ее голубом, нарядном будуаре. — Такая жизнь, по моему, безнравственна… Ведь ты со мной согласна, Ненси? да? — допрашивал он ее, волнуясь. — Ведь это все не нужно — правда?… Все эти экипажи, лошади, кареты, лакеи, повара?…

Ненси упорно молчала.

— По моему, так жить не хорошо!.. Душа, ты понимаешь, — душа тут погибает…

И он смотрел на нее полными ожидания и муки глазами, не понимал ее молчания и мучился им.

А Ненси, хотя и наряжалась, и принимала гостей, и выезжала, и даже решилась взять маленькую роль, для предстоящего любительского спектакля, — переживала адские муки в душе. Как ребенок, боящийся темноты, бежала она от себя самой, от того страшного, что неотступно давило ей грудь. Все была напрасно. Оно, это страшное, не повидало ни на минуту, упорна и зло точило сердце, мозг!..

Войновский был с нею почтителен и холодно любезен, ни разу не поцеловал у нее даже руки, и Ненси была ему за это благодарна. Напротив, все свое внимание он обратил на Юрия, но его предупредительная доброта стесняла молодого человека, и тот как-то безотчетно сторонился от этого блестящего, красивого господина, находя его в то же время интересным.

Тяжелым кошмаром пролетели для Юрия двухнедельные каникулы, и он уехал измученный, недоумевающий, твердо решись работать, не покладая рук, чтобы скорее стать на ноги и вырвать Ненси из этой сокрушающей его обстановки.

«Ненси, Ненси! — писал он ей из Петербурга, сейчас же по своем приезде. — За эти две недели нам не пришлось ни разу поговорить как следует. Ты от меня точно ушла куда-то; а если бы ты знала, как много хотелось сказать, как многое теперь рвет на части мне грудь, не находя исхода. Я не хочу стеснять твоей свободы, я не хочу навязывать своих симпатий, взглядов… я могу только просить, умолять. Я молод, я так же мало знаю жизнь, как ты, или немногим больше; я только чувствую душой, что там, где ты живешь, что те, среди которых ты живешь — забыли, потеряли правду. Я чувствую, что есть что-то в нас высшее, чем жалкая земная оболочка, и это высшее, во мне, зовет тебя теперь, тоскует о тебе… Ненси! вернись такою, как была, — стань прежней»…

Ненси читала и перечитывала это письмо, обливая его слезами, не зная, что ей отвечать. Но, пересилив свое волнение, она присела в письменному столу и с болью в сердце, с отвращением к самой себе, написала короткий, успокоительный ответ.

Она провела несколько мучительных ночей, и Войновскому стоило много труда, чтобы снова все вошло в прежнюю волею.

— Послушай, — говорила ему Ненси, в первое их возобновленное свидание, в охотничьем домике, куда они приехали, ловко исчезнув с танцовального вечера, где Ненси была, на этот раз, без бабушки, — ведь так продолжать нельзя… скажем все, и я уйду к тебе!

— Что же будет дальше? — мрачно спросил Войновский.

— Я… я не знаю… Ну, берут развод… ну, женятся… Это все же честнее…

— Ты думаешь — так это все легко?.. Да, наконец, я не считаю себя вправе… Да! не считаю себя вправе, — подтвердил он горячо, видя полные недоумения и испуга глаза Ненси. — Это ли не эгоизм: старик, идущий к склону жизни… Ну, пять-шесть лет, ну, — десять… Что же дальше?.. И ради этого разбить семью, чужие молодые жизни? Да я себя бы не уважал!.. Ну, наконец, хорошо! Представь себе: я был бы так слаб духом, что допустил бы все это безумие. Ты можешь поручиться за исход? Ты можешь поручиться, — повторил он с еще большею силой, — что этот мальчик не выдержит удара и не пустит себе пулю в лоб? — возвысил он чуть не до крика свой голос.

Ненси вся похолодела.

— Тебе, конечно, подобная картина не приходила в голову? — продолжал он нервно и торопливо. — Ну, так представь себе: какое же возможно счастье, когда между людьми стоит мертвец?!

Ненси слушала его, ощущая какую-то неуловимую фальшь, но слова были полны такого благородства, голос дрожал, в глазах горел огонь… Да! Это был мученик, жертвующий своим счастьем во имя чужого благополучия.

— Люби меня! — прошептала она, задыхаясь от ужаса и смятения. — Чем больше я преступна, тем больше ты люби меня!