Бал для убийцы

Глава 9

— И слава богу, — истово пробормотал Артур, когда они втроем — он, Гриша и Майя — вышли из школы на морозный воздух… Хотя — какой там мороз. Так, восьмушка. — Жаль, конечно, что идея насчет опознания провалилась… Ну да этот упырь все равно себя расшифровал (и как его только к детям близко подпустили!). Ничего, теперь его надолго запрут.

— На двое суток, — тихо возразила Майя. — Дальше либо нужно предъявлять обвинение, либо отпускать. Следователь сказал, что, скорее всего, отпустят: улик против него — ни малейших.

Артур нахмурился.

— Как это «ни малейших»? А доблестные органы на что? Пусть ищут.

Он взглянул на семенившего рядом Гришу, потрепал его по плечу и улыбнулся — впервые, кажется, за долгое время.

— Ну вот наконец-то у тебя настоящие каникулы. Если никто не против, предлагаю двинуть в магазин за подарком.

— За каким подарком? — спросил Гриша.

— За Бэтменом. Ты же сам просил…

— Это когда было. Купи мне лучше гонки! Там машинки ездят по трассе со светофором…

Артур крякнул.

— Аппетиты у тебя, однако… С гонками придется подождать, малыш. Может, все же согласишься на Бэтмена?

— Не-а, — отозвался Гриша и помчался вперед по утоптанной дорожке меж деревьев и скамеек-сугробов.

Артур посмотрел ему вслед и вздохнул.

— И ведь не откажешь… Я вообще не могу им ни в чем отказать — ни ему, ни Лерке.

— А что за Бэтмен такой? — спросила Майя.

— Игрушка, — пояснил он. — Пластмассовая фигурка в маске, и к ней куча всяких прибамбасов. Гриша вокруг нее неделю крутился, как кот вокруг сметаны. А теперь — на тебе. Гонки-то дороже раз в десять.

Он помолчал и проговорил после паузы, будто советуясь с самим собой:

— Может, увезти их отсюда подальше?

— Кого?

— Леру с Гришей. Как-то не по себе, знаешь ли, от мысли, что их школьный директор подозревается в убийстве.

Гриша был уже далеко, однако услышал. Резко затормозил ботинками по снегу, подошел и спросил, глядя в упор:

— Куда ты хочешь нас увезти?

— Ну, не увезти, а просто перевести в другую школу. Правда, она чуть дальше от дома — да это не проблема, буду подбрасывать тебя утром на машине, а после уроков — забирать. Как тебе такая идея?

Малыш озадаченно засопел, склонив голову (алый помпон на шапочке клюнул вниз), и буркнул:

— Не хочу.

— Почему?

— Там все другое. Ребята новые и учителя… Не надо нас никуда переводить.

Артур кашлянул.

— Видишь ли… Тут тебе грозит опасность. Я пока не могу объяснить тебе — ты, наверное, и не поймешь…

Гриша подошел к отцу вплотную, запрокинул лицо — глаза были очень серьезны, как, должно быть, и мысль, которую он пытался донести.

— Пап, а если я пообещаю… Ну, дам честное-расчестное слово, что со мной ничего не случится?

— Миленький, да откуда ты можешь знать?…

— Я знаю, — упрямо сказал Гриша.

Майя, до того момента витавшая где-то в высоких сферах, вдруг остановилась. Что-то странное промелькнуло в словах мальчика… Нет, не в словах — скорее в интонации. В абсолютной, железобетонной уверенности — будто он сумел заглянуть в собственное будущее. Говорят, дети способны и не на такое.

Дети способны и не на такое…

Эта мысль гвоздем засела у нее в голове. Она рассеянно наблюдала, как Гриша зачерпнул пригоршню снега, скатал тугой шарик и запустил в дерево. Шлеп! На черном стволе расцвела белая отметина, брызги разлетелись во все стороны фейерверком, прощальным салютом… Да почему вдруг «прощальным»?

Не впадай в паранойю, строго приказала себе Майя. В чем ты его подозреваешь… готова подозревать? В поджоге музея? В том, что он до смерти забил охранника? Не смешно.

Однако упрямая мысль не давала покоя. Только (Майя неожиданно поняла и удивилась) имела она какую-то иную природу. Иной источник, обнаружить который в густых зарослях можно было, лишь забравшись в эти заросли.

Возле Артурова подъезда вышла заминка: в дверном проеме, наглухо перекрывая его, торчала чья-то широкая спина в отвратительно дорогой дубленке, а из недр подъезда слышался утробный собачий вой, местами скатывающийся в инфразвук.

— Я сказал типа «Фу!» в натуре! — заорала спина, теряя терпение.

Вой перешел в рычание. Слышать его было довольно жутко, и Майя невольно попятилась. Однако Гриша бесстрашно проскользнул вперед и объявил:

— Да это Кокос, он не кусается… Здрасьте, дядя Валера!

Спина развернулась и трансформировалась в молодого краснощекого детинушку типично «новорусского» облика («Наш сосед по площадке», — пояснил Артур). Детинушка упорно тянул за поводок, на другом конце которого изо всех сил упирался лапами громадный черный ротвейлер. Майя трусливо хмыкнула: такая зверина действительно может себе позволить не кусаться — заглотит целиком, не жуя, и вся недолга…

— Дохлую кошку учуял, — сердито сказал дядя Валера. — Уж что я с ним только не делал: и бил смертным боем, а он — ни в какую. И что интересно, на живых кошек ноль внимания, только если какая сдохнет…

— Вы бы на него хоть намордник надевали, — поморщился Артур. — Дети кругом…

Детинушка пробормотал под нос нечто вроде «это еще на кого намордник нужно надевать», но собаку придержал, освобождая дорогу.

— Зайдешь? — спросил Артур Майю.

Она вымученно улыбнулась:

— В другой раз. Сегодня я Ритке обещала…

— Тогда до завтра?

— До завтра.

Майя помахала им вслед, проводила глазами Арту-рова соседа с его Кокосом — мечтой эсэсовца и осталась наконец одна, посреди занесенного снегом дворика, в холодных синих сумерках.

Маленький гном в забавном капюшончике упорно стоял перед внутренним взором. Очень взрослые, серьезные глаза и нелепая уверенность в том, что ничего не случится (а может, наоборот, вполне даже «лепая»? Ну нет, паранойе — стоп!).

Игрушечный Бэтмен, страшноватая игрушка в маске с остренькими ушами и — с чем там — крыльями? моторчиком? — за спиной…

«Может, увезти их подальше?»

«Папа, а если я тебе пообещаю… Ну, дам честное-расчестное слово…»

«Слава богу, что Гриша никого не узнал…»

Никого не узнал. Просто вдруг стряхнул с себя задумчивость и улыбнулся — лукавой, слегка насмешливой, почти жестокой улыбкой, и эта улыбка была адресована одному-единственному человеку в карнавальном костюме, в полутьме школьного коридора, где на полу отпечатались белесые лунные квадратики…

— Он узнал, — сказала Майя, обращаясь к утопающим в сугробе тягам-перетягам. — Он узнал, узнал, узнал, черт возьми!…

Дневник

«…Она вошла в террор, будто бросилась с головой в черный омут — вся, душой и телом, отдав себя без остатка. Трудно было ожидать такого от юной девушки — такой самоотдачи, такого горячего стремления идти до конца… Она просилась на самые опасные участки работы, и ее иногда приходилось сдерживать, иначе погибла бы в первые же дни; тогда погибали многие гораздо более опытные. Энтузиазм хорош только при наличии холодного рассудка и трезвой головы бойца, а иначе…

Это был период торжества реакции. Охранка была сильна как никогда, многие наши товарищи гнили по тюрьмам и каторгам, иных (тоже многих!) уже не было на этом свете… И самым страшным, непереносимым было в ту пору — оказаться отрезанным от нашего движения… Представить себе трудно, что означало это для меня, „охотника за провокаторами", друга и верного соратника Владимира Бурцева (своего рода „особый отдел" в Боевой организации), — быть в стороне от событий, заключенным в Орловский централ в камеру-одиночку № 224, где лишь узкая койка, привинченная к каменному полу, узкая зарешеченная щель вместо окна, так высоко, что до нее не дотянуться, из которой в светлое время можно было видеть только кусочек голубого неба — я смотрел на него долгими часами, мучительно запрокинув голову… И — одиночество. Круглые сутки, дни, месяцы, похожие один на другой, в четырех стенах. Правда, мой адвокат добился для меня книг (их доставляет толстый библиотекарь из местного скудного хранилища). Хранилище оказалось набитым бульварными романами о необузданных любовных страстях где-нибудь в дорогом пансионе на побережье или в Венеции, где гондольеры скользят на своих длинных лодках по запутанным, как парижские улочки, каналам… Каналы вызывают в памяти родной Петербург, после чего мои мысли переключаются, и я получаю пусть короткую, но передышку.

Беллетристика захватывает меня целиком, и постепенно (к концу пятого месяца в одиночке) я перестаю различать ЭТУ реальность и ТУ — будто я, неприкаянная душа, мечусь меж двух миров, без надежды на отпущение…

Ночи переносятся хуже. Однажды я даже поймал себя на том, что лежу в темноте без сна и разговариваю сам с собой — просто так, чтобы не забыть простые человеческие слова. Пожалуй, именно в тот момент я впервые испугался по-настоящему: отныне самый сильный страх связан для меня с тишиной и осторожными звуками топора и пилы — для кого-то готовят виселицу.

Казнить в ту ночь должны были не одного, а сразу четверых: группу боевиков, взятых при экспроприации Земельного банка. С большим усилием я дотянулся до зарешеченного окна камеры. Зачем я это сделал — не могу объяснить. Может быть, надеялся посмотреть на них — в последний раз? Однако в проклятое окошко все равно был виден лишь крошечный кусочек неба… Мне удалось только услышать, как один из той группы, молодой, судя по голосу, еще мальчик, напевал какую-то задорную песню — будто шел не на виселицу, а на праздник. У меня сжалось сердце.

— Валек Кшисинский, — сказал на пятнадцатиминутной прогулке мой сосед через стенку, Анатолий Демин (убежденный эсер-бомбист, я знал его с незапамятных времен), помню, был дождь… Да, холодный, нудный, благодаря которому я сделал вывод, что сейчас осень, октябрь или начало ноября. В ботинках хлюпало, и отчаянно мерзли руки в кандалах, зато держиморды попрятались в будку дежурного и не донимали окриками. — Вот какие мальчишки ныне идут в революцию!

Помолчал и проговорил уже тише:

— Я знал его отца. Он погиб полгода назад — бомба взорвалась в лаборатории, в его руках. Валек был последним в их роду. Знаешь, я все больше прихожу к выводу, что эсдеки ошибаются в одном: нельзя всколыхнуть массы, опираясь только на теорию (пусть даже понятную, разжеванную, так сказать). Их идея хороша, но отдает маниловщиной. В ней нет духа героизма, настоящей романтики борьбы… Нет, такие вот дети — бесстрашные, готовые на все — пойдут только за нами, только в террор…

— И погибнут первыми, — вздохнул я.

— И погибнут первыми, — согласился Анатолий. — Я вспомнил сейчас одну девушку. Ее как раз принимали в организацию, незадолго перед тем, как меня арестовали. Я присутствовал на заседании штаба…

Он не успел рассказать мне подробности — отведенные нам пятнадцать минут истекли, нас развели по камерам. Время снова остановилось для меня — скоро придет жандарм (почему-то его визита я всегда жду с непонятным биением сердца) и уберет лампу. Все вокруг погрузится в непроглядную тьму, и останется только лежать на койке и думать, думать…

Однако эта ночь была наполнена для меня особым смыслом. Ожиданием чего-то важного — не обязательно доброго или злого, но — важного. Завтра в десять утра нас снова выведут на прогулку.

На следующий день Анатолий был как-то неестественно возбужден — не поймешь, веселье это или отчаянная попытка не показать свой страх.

— Завтра суд, — хрипло прошептал он, оказавшись будто случайно рядом со мной. — Скорее всего, повесят, хотя адвокат вроде бы дал надежду… Да я ему не верю. — Он закашлялся, отхаркивая кровью. — Я обещал рассказать тебе про девушку, которую приняли в организацию, но, наверное, не успею. Ты ею заинтересовался, верно?

— Да, — не стал скрывать я.

— Почему?

Я помолчал.

— Мы ехали в Петербург в одном поезде. Ее рекомендовал Николай Клянц?

Анатолий посмотрел на меня осуждающе:

— Он ведь в борьбе, как ты можешь называть его имя?

— Извини. Ее рекомендовал Студент?

— Он отстаивал ее кандидатуру перед Карлом. Она просила сделать ее исполнительницей при покушении на фон Лауница. Ей отказали.

— Почему?

Анатолий пожал плечами:

— Скорее всего, пожалели. Она, в сущности, еще ребенок. Ей бы в куклы, играть в папочкином имении… Кстати, недавно погибла ее старшая сестра. Думаю, тебе она известна…

Я вздрогнул.

— А подробности?

Анатолий слегка улыбнулся.

— Ты спрашиваешь не из чистого любопытства, я вижу… — Он вдруг приблизился ко мне и сунул мне за пазуху пачку листов бумаги. — Здесь все, что я знаю, — со мной на связи был один человек… Он служит в полицейском управлении, но сочувствует нашим идеям. Почитай, тебе будет интересно.

Я прижал бумаги локтем. Они были теплыми, а мне показались горячими, словно грелка.

— Спасибо тебе. Ты упоминал о человеке из полиции. Стало быть, смерть сестры той девушки не была случайной?

— Ее отравили, — поежившись, сказал Анатолий и снова согнулся в приступе кашля.

Потом его вырвало кровью. Я кинулся к нему, что-то закричал… Охранники наконец выползли из дежурки, лениво отпихнули меня, затем долго переругивались, решая, кто повезет арестанта в лазарет. Я не видел финала, нас растолкали по камерам и закрыли двери.

Демин умер вечером, в восьмом часу, на тюремной койке (в лазарет его так и не отправили). Судьба была милостива к нему: он не дождался суда и не увидел грубо сколоченной виселицы в Лисьем Носу. Листки, которые он передал мне во время нашей последней встречи, оказались написанными молоком. Я прочел их, только предварительно нагрев над лампой.

С тех пор я перечитывал их сотни раз, запомнив наизусть слово в слово. И, как только появилась возможность, переписал их в свой дневник. Но это уже потом, когда я бежал с каторги на Сахалине.

Оригинал, к сожалению, не сохранился — слишком много пришлось мне (и ему) пережить, слишком много верст проползти на животе. Да и бумага, на которой писал мой сосед, была отменно дурного качества: тюрьма есть тюрьма…»

Ранние зимние сумерки медленно окутывали комнату — сиреневые, постепенно переходящие в фиолетовые, потом в черные… Пусть, лениво думала она, не замечая, вернее, не реагируя ни на что вокруг. Надо бы выйти, вылезть из ступора, заставить себя хотя бы встать с дивана и зажечь свет… Да зачем? Гостей я не жду, шампанское не стреляет, тосты в честь хозяйки не звучат, все словно отравлено. Молчит телевизор в углу, под вышитой салфеткой, молчит радио (то ли я оглохла, то ли весь мир онемел), все молчит, а из источников света — только наряженная елка у окна, подключенная к реле: зажигается-гаснет, зажигается-гаснет…

Майя попробовала читать, безуспешно выбирая между «Сиренами» Ластбадера и «Темными аллеями» Бунина… Так и не выбрала, бросила, осознав, что не различает букв. Попыталась заснуть (сердобольная Ритка регулярно снабжала фенобарбиталом), но стоило прикрыть глаза, как комната с мигающей елкой предательски исчезала, возникал из небытия школьный актовый зал, мальчик в костюме гнома, преисполненное злости лицо школьного директора… Мог он запугать мальчика? Еще как мог, чем угодно, хоть двойкой по поведению. Однако вся соль в том, что Гриша не боялся. Наоборот, он… черт возьми, я сказала бы — он ощущал власть над убийцей. И даже наслаждался ею — это было видно по его лицу… Нет, не хочу об этом.

Позвонил Николай Николаевич Колчин, спросил: «Как вы?» — «Нормально». — «Второго числа с утра прошу в прокуратуру, необходимо снять официальные показания». — «Но ведь все и так ясно». — «Ничего не ясно, против Гоца по-прежнему нет ни одной улики, против вашего приятеля Романа Ахтарова — тоже, за исключением обгоревшей трости. Кстати, у вас не появилось ощущение, что Гриша что-то скрывает?»

И этот туда же.

— Честно говоря, мне претит мысль, что он как-то замешан в этом деле. Не лучше оставить его в покое?

— Лучше-то лучше, но я возлагал на него большие надежды… А так — школьного директора придется отпустить. Иначе меня живьем съедят. — Он помолчал. — Возможно, это прозвучит глупо, но… Словом, счастливого вам Нового года.

— Возможно, это прозвучит еще глупее, но вам того же.

Она положила трубку на рычаг, подошла к зеркалу, увидев себя как призрачный размытый силуэт на фоне колышущихся занавесей, бледное лицо, намек на тонкие (а в общем, обычные) черты, платье, шаль на плечах, распущенные волосы…

И услышала, как отчетливо скрипнула входная дверь.

«Я ее не заперла», — подумала Майя, ощущая липкую дурманящую пустоту во всем теле, и попятилась в глубь комнаты, к письменному столу («лобному месту», за которым мучила своих учеников… или они мучили ее). Нащупала призрачное орудие защиты: нож для разрезания бумаги, выставила его перед собой… В коридоре раздались шаги, вспыхнул свет, заставив Майю зажмуриться.

— Ты что сидишь в темноте, Джейн?

— Сева, — вздохнула она. — Ты меня до инфаркта доведешь.

Он смутился.

— Извини. Собственно, я пришел пригласить тебя в гости. Рита накрыла стол… Новый год все-таки, хоть и не слишком веселый.

Она приняла приглашение с тайным облегчением: наконец-то кто-то все решил за нее.

Обстановка действительно не блистала весельем, зато пришло ощущение покоя и безопасности. Была огромная, под потолок, елка с массой украшений, звучала музыкальная передача по ОРТ, аналог канувшего в небытие «Голубого огонька», стоял накрытый стол посреди гостиной, вызывающий ассоциацию с поминками… Пусть. Главное — не одна. Рядом Ритка в вечернем макияже, с высокой прической, настоящее парикмахерское чудо баксов за пятьдесят, не меньше, в лиловом брючном костюме от Армани и туфлях-лодочках от Ле Монти. Рядом Келли в длинном свитере из ангорки, папин подарок (Севушка любит баловать своих дам и знает толк в шмотках), рядом сам Сева в бежевой рубашке и при галстуке, открывает шампанское — моя семья, мои защитники, с которыми не страшно встретить любой пролетарский праздник — хоть Новый год, хоть День Парижской коммуны.

— Давайте бокалы, — заторопился он. — Без трех минут двенадцать. Сейчас президент будет говорить речь.

— «Мы строили, строили и наконец построили», — угрюмо фыркнула Келли. — Ура, понимаешь.

Одновременно с боем курантов зазвенели бокалы, они разом выпили, будто стараясь заглушить то ли страхи, то ли непонятное чувство вины. («Давайте не будем о грустном, — попросила Рита. — Никаких убийств, хоть сегодня, ладно? Джейн, попробуй оливье. Севушка у меня большой специалист по салатам…»)

Потом пришла из соседней квартиры Вера Алексеевна, и Майя вдруг удивилась ее тонкому шарму, которого раньше не замечала, будто та всегда скрывала его под нарочито простенькой одеждой — всеми этими платками и цветастыми кофтами «под крестьянку».

— Между прочим, мама долгое время жила за границей, — с гордостью пояснила Рита, и Вера Алексеевна смутилась. — Только привыкла это скрывать.

— Нуда, нуда, — мелко закивала та головой. — Вы-то не знаете, а были времена, когда за это можно было здорово поплатиться. Я вот ускреблась, а Сашеньку моего взяли в пятьдесят первом за низкопоклонство перед Западом.

— Сашенька — это…

— Мой старший брат.

— Тетя Майя, а когда отпустят Романа Сергеевича? — подала голос Келли, лениво поглядывая в телевизор (президент с уставшим багровым лицом, с трудом оседлав трибуну, робко попросил у народа прощения за проделанную работу в истекший период).

— Теперь скоро, — подумав, ответила Майя. — Дело практически раскрыто.

— Да уж, — усмехнулась Лика. — Тебе, папуля, надо было быть осторожнее: отдал меня в школу, где директор — маньяк…

— Не говори ерунды, — поморщился Сева и сдался: — Майя, ты со следователем на короткой ноге… Им известно, почему Гоц убил охранника?

Она пожала плечами:

— Видимо, у парня проблемы с психикой. Хотя у следователя другая версия.

— Какая? — живо заинтересовалась Лика.

— Якобы в музей попало нечто такое, что могло повредить Гоцу на выборах. А тут к открытию экспозиции ожидалось телевидение, пресса… Нужно было действовать, и быстро. Вот он и не нашел ничего лучшего, чем… Охранник, видимо, что-то заподозрил, пошел следом — и наткнулся на удар по голове.

— Он всегда мне не нравился, — подала голос Рита.

— Охранник?

— Директор.

Разговор сам по себе затих. Лика вскоре ушла к себе, на полную мощь врубив «Ди пепл», Сева с Риткой рассеянно и без особого интереса уткнулись в телевизор — но Майя чувствовала исходившее от них напряжение. Будто она, Майя, рассказала неприличный анекдот. Или случайно высказала мысль, поразившую обоих. Неосознанно, но приблизилась к некой разгадке. По какой-то непонятной ассоциации ей вспомнился дневник, который она листала в Ромушкином музее. Дневник неведомого Гольдберга. Дневник, который погиб в пламени и унес с собой свою тайну: «Дорого я дал бы, чтобы узнать, кто скрывается под этим псевдонимом — наверняка ведь кто-то из наших, из особо проверенных. Возможно, тот, с кем я здороваюсь за руку и приветливо улыбаюсь при встрече…» Интересно, узнал ли «охотник за провокаторами»… Да к чему мне это?

К тому, вдруг подумала она, что дневник — единственный экспонат, чей хозяин так и не объявился. Не улика, конечно, даже не факт, лишь маленькая деталь мозаики, относящаяся, может быть, совсем к другой картинке…

Она поднялась:

— Пожалуй, я пойду. Спасибо, что пригласили, не дали умереть в одиночестве.

— Да что ты, Джейн, — встрепенулась Рита, тоже вскочила, уронив бокал и вылив дорогущий «Наполеон» в тарелку с салатом. — Ты умница, что зашла. В следующий раз ждем тебя вдвоем с Ромушкой. Когда все закончится, возьмешь меня в подружки невесты?

Майя улыбнулась. Милая, милая Риточка, милый Сева (тот вяло махнул рукой, оставшись за столом и продолжая планомерно напиваться). Единственные близкие люди, от которых можно ожидать поддержки… Да всего можно ожидать, шепнул кто-то ехидный изнутри.

С утра улица оделась в юный белый снежок. Искрились гирлянды на балконах домов, искрились витрины магазинов и стремительно размножающихся киосков с сигаретами, водкой, шоколадками и всякой бестолковой всячиной, без которой, однако, не обходится ни один уважающий себя праздник.

У одного из киосков Майя остановилась, бросив взгляд за стекло: оттуда, из недр, весело скалилась метровая плюшевая рептилия с абсолютно человеческими осмысленными глазами (ну да, год Дракона). Вокруг рептилии расположились табором игрушки рангом помельче: наборы «Лего», елочные шары, автомобильчики и роботы-трансформеры. Ага, вон и пресловутый Бэтмен — довольно страхолюдное существо, человек — летучая мышь в ушастой маске и со сложенными крыльями за спиной. Надо же, и вокруг этого уродца Гриша «вертелся неделю»… Да, но потом почему-то охладел… Понятно почему: сверкающие великолепием гоночные автомобили, несущиеся по скоростной трассе, поразили юное воображение.

— Сколько стоит Бэтмен? — спросила Майя у продавца.

— Восемьдесят рублей.

Сущие копейки. Она покопалась в кошельке, отсчитала требуемую сумму и получила взамен усеянную звездами картонную коробку с целлулоидной крышкой.

— А автогонок у вас нет?

— Нет, — махнул рукой продавец. — Это в супермаркете, в квартале отсюда. Только, предупреждаю, они стоят гораздо дороже.

— Я знаю.

Надо было и Лере купить что-нибудь в подарок, подумала Майя. Одна беда: я ничего не знаю о ее вкусах. Как и вообще о вкусах тринадцатилетней девочки. Надо было при встрече спросить потихоньку…

Во дворе возле дома Артура стоял гомон: целая бригада ребятишек ударными темпами строила крепость из снежных блоков. Крепость обещала получиться красивой и грозной: с толстыми стенами, зубцами и двумя угловыми башнями. Одну из этих башен строители и возводили в данный момент. Майя засмотрелась, на минуту отключившись от насущных (криминальных) переживаний и вернувшись в собственное счастливое детство: у них с Ромушкой, Севой и Ритой была такая же крепость. Ну разве что поскромнее размерами. Крепость, которая за одно воскресное утро успевала десяток раз перейти из рук в руки, и Майин синий шарфик, привязанный к палке, то реял впереди атакующих, то взмывал над ледяной стеной — он тоже был бойцом, ее шарфик, и возвращался домой, овеянный славой и насквозь промокший, как и его хозяйка…

Пацаненок лет десяти — курносый, большеглазый, в бордовом китайском пуховичке — задрал голову и прокричал:

— Гри-и-шка! Чего дома сидишь, выходи!

— Иду! — отозвались из форточки на четвертом этаже. — Только валенки надену…

Майя поднялась по лестнице и позвонила в дверь. Открыл Артур, одетый по-домашнему, в клетчатую ковбойку и старенькие вытертые джинсы, но все равно, даже в этом наряде, удивительно элегантный. Улыбнулся, прижал Майю к себе, прошептал на ухо: «С Новым годом!», увлек в гостиную, к накрытому столу… Бывшие учитель и ученица, бывшие любовники — а ведь не все умерло, вдруг подумала она, его влечет ко мне, как и раньше… А меня к нему? Майя прислушалась к собственному сердцу: нет, меня сейчас волнует совсем другое. И пришла я сюда с иной целью: разобраться в своих подозрениях, попробовать… ну, если не найти разгадку (не все так просто и быстро), то хотя бы чуть-чуть приблизиться к ней.

Гриша топтался в прихожей, натягивая валенки. Майя присела перед ним на корточки и протянула купленную в киоске игрушку.

— Поздравляю, малыш. Расти большой.

Мальчик посмотрел на подарок без всякого интереса, но взял, вежливо сказал: «Спасибо», на минуту скрылся в комнате и вышел обратно.

— Пап, я к ребятам.

— Иди, — разрешил Артур. — Только смотри, от дома ни на шаг!

— Ага!

Майя почувствовала некую уязвленность. А впрочем, чего ты ожидала, возразила она себе. Ясно же было сказано: Бэтмена мы уже не хотим, а хотим машину со светофором…

— Ты собиралась о чем-то с ним поговорить? — вдруг спросил Артур, разливая по бокалам шампанское.

— Сама не знаю, — честно сказала она. — Тебе не кажется, что он что-то скрывает?

— Да ну. Опять ты за старое.

— Извини. — Она задумчиво посмотрела сквозь бокал, снова на краткий миг захваченная прошлым: мерцающие свечи в канделябре, «Золотистый ликер», белая скатерть на сдвинутых вместе партах, глаза Романа в осаде черных ресниц, под черными сросшимися бровями… Кто бы мог предположить, что невинный новогодний вечер в невинной близости от школьного музея закончится так ужасно…

— Ты сомневаешься в виновности Гоца?

Помнится, Лика Бродникова совсем недавно задала ей тот же вопрос. И, помнится, не получила вразумительного ответа.

— Сомневаюсь? Почти нет, но… остались неясности. Следователь сказал, что целью преступника был поджог музея, а охранник погиб как свидетель.

— И что?

— Зачем директору школы идти таким сложным путем? Он мог украсть ключ или подобрать отмычку… Да просто подойти к Роману и попросить. Почему он этого не сделал? Боялся навлечь на себя какие-то там подозрения? Подозрения в чем? Пусть даже в его прошлом было нечто темное и постыдное — тайна, которую он берег…

— Берег — да не сберег, — заметил Артур. — Знаешь, если хорошо постараться, то на любого можно найти компромат. И на меня, и на тебя в том числе. Но ведь мы с тобой не рвемся заседать в Думе. Вот и сообрази, сколько у нас остается подозреваемых.

Майя глотнула шампанского, поставила бокал, отрешенно прислушалась к шуму на улице: тот самый мальчишка в китайском пуховичке опять кого-то окликал:

— Ну скоро ты?!

— Разорались на весь двор, — послышался скандальный женский голос. — Людям в законный выходной покоя нет…

Накрытый тяжелой бархатной скатертью стол был придвинут к окну — надо думать, чтобы освободить пространство посреди комнаты («Лерка с Гришей вчера развлекались, — пояснил Артур. — Железную дорогу строили»), и это позволяло Майе праздно созерцать окружающий пейзаж. Три громадные девятиэтажки в форме буквы «П», кусочек улицы в просвете между ними, аккуратные кустики аллеи, полускрытая за деревьями легковушка (что-то знакомое… или почудилось?), снежный городок и раскрасневшаяся малышня…

Майя перевела взгляд на Артура и подумала: а он прав. Коли принять за основу его критерий, то подозреваемых можно пересчитать по пальцам…

Точнее, по двум пальцам.

Василий Евгеньевич Гоц и Всеволод Георгиевич Бродников. Два гладиатора на предвыборной арене (нет, не ассоциируются они с гладиаторами — скорее с двумя скандалящими покупателями в очереди). Двое, из которых остаться должен только один. Двое, для которых вся эта свистопляска вокруг школьного музея может иметь хоть какой-то смысл, учитывая грядущий и так и не состоявшийся визит телевизионщиков…

— Нет, это глупо, — вырвалось у Майи.

— Что именно?

— Подозревать Севу, — ответила она и, окончательно наплевав на логику, добавила: — Мы с ним дружим с самого детства, они с Риткой — практически моя семья, ближе у меня никого нет…

— А я, значит, не в счет? — тихо спросил Артур, пристально рассматривая елку в потушенных огнях.

— Я не то хотела сказать. Просто… Не могу представить, как Севка крадется по темному коридору и впрыскивает бензин сквозь замочную скважину. А уж тем более — бьет по голове охранника. Можешь сколько угодно смеяться, но он… Он не вписывается в эту картину.

— Тоже мне аргумент.

— Ну извини. — Майя нахмурилась, размышляя. — Все это отдает чем-то ненормальным.

— То есть действовал психопат?

— Сева вполне здоров.

— А школьный директор?

— Откуда мне знать? Следователь высказал предположение, что Гоц имел в своем прошлом (не обязательно в своем) какую-то постыдную тайну. К примеру (я фантазирую), его дедушка выдал врагам подполье…

— Чушь, — отрезал Артур. — Открой любую газету, почитай: половина мэров, губернаторов, депутатов — бывшие клиенты «Матросской тишины».

— А вторая половина?

— Вторая половина досиживает срок. В сравнении с ними Гоца вполне можно причислить к лику святых. — Он внимательно посмотрел на Майю, вяло жующую салат. — Ладно, это версия следователя. А что думаешь ты?

Майя смутилась.

— Дурацкая мысль… Но вдруг эта тайна касается его болезни? Я имею в виду какое-то психическое расстройство. Или наркотическую зависимость.

— Вот как?

— Некоторые признаки есть. Келли замечала… Впрочем, мы с ней не специалисты.

— Дела. — Он покачал головой. — Надо Леру с Гришей убирать из этой школы.

— Так ведь ничего не доказано!

— А если совсем не докажут? Опознание сорвалось, теперь против Гоца ничего нет.

— Коли он в самом деле наркоман — докажут, — уверенно произнесла Майя.

Артур усмехнулся, снова наполнил бокалы.

— Что-то мы с тобой не о том. Новый год все-таки.

— Правда. — Майя огляделась вокруг, будто очнулась. — Между прочим, я здесь впервые.

Они оба рассмеялись своему открытию.

— Действительно, впервые… И как тебе?

— Мило, — оценила она. — Хотя и тесновато.

Артур развел руками:

— Что поделаешь. Старую квартиру после развода пришлось разменять.

— А где она сейчас? Я имею в виду, твоя бывшая жена.

Он пожал плечами:

— Она даже адреса не оставила — просто собрала вещички и укатила с одним типом. Кажется, в Ригу, но я не уверен.

— Ты мне не говорил. А кто он?

— Какой-то параноик-правозащитник. Знаешь, из тех, кто обожает приковывать себя наручниками к оградам посольств. Или издавать революционные брошюрки в собственном особняке.

Майя медленно поднялась из-за стола, прошлась по гостиной, бессознательно разглядывая обстановку. Да, вкусы Артура кардинально изменились. Если прежнее его жилище вызывало в памяти классический нью-йоркский пентхауз (виденный, конечно, по телевизору, а не живьем), то новое представляло собой некий гибрид детского сада и школы в условиях малогабаритной квартиры. Здешнее царство целиком принадлежало Грише и Лере, в которых Артур души не чаял. Царство, наполненное целомудренной лечебной косметикой («У Лерки прыщи, врач сказал, подростковое, скоро пройдет, но она ужасно переживает, вот и покупаю ей специальные кремы…»), учебниками вперемешку с комиксами и глянцевыми иллюстрированными журналами (Майя заглянула в один из них — ну ничего ж себе…), кодаковскими фотками с дней рождения, видеокассетами, модными и недешевыми шмотками и обувью — поскромнее, правда, чем гардероб Ритки и Лики Бродниковых, но все же, все же… Разрозненные наборы солдатиков и военной техники, детали конструктора и целый плюшевый зверинец… Майя подумала вдруг, что Артур, наверное, поставил зкс-супруге ультиматум при разводе: делай что хочешь, но дети останутся со мной. Та, судя по всему, не слишком возражала: ее новый избранник вряд ли обрадовался бы такой досадной помехе для своей правозащитной деятельности…

— Знаешь, что мне сейчас хочется? — спросила Майя.

Артур отреагировал адекватно: встал и подошел сзади, коснувшись губами волос на ее затылке. Он проделывал такое множество раз, прежде чем слегка подтолкнуть ее к краю постели на своей прежней квартире-пентхаузе: вот странно, та, старая квартира, идеально походила на обитель закоренелого холостяка, ничем не напоминая о семье, отдыхающей на благополучно удаленной Украине. Новая же, наоборот, была просто создана для семейной жизни. Для ранних подъемов, кухонных хлопот, проводов в школу с торопливыми поцелуями в щеку, ежедневных влажных уборок (дети не должны дышать пылью), проверок домашнего задания, совместных ужинов перед телевизором и осторожного секса после одиннадцати («Тише, дорогой, малыш проснется…»).

Единственное, чего не хватало тут, — это женщины. Женщины-матери, женщины-супруги, женщины — хранительницы очага, женщины в домашнем халатике и папильотках. Женщины по имени Майя Коневская — именно об этом говорили руки Артура, отяжелевшие на ее плечах. И его губы, уткнувшиеся в ее затылок.

Именно об этом. Беда только, что она сама не могла ответить тем же…

— Так что же ты хочешь? — спросил он.

— Поговорить с Гришей.

Артур со вздохом отстранился.

— Зачем?

— Мне нужно узнать, что он скрывает. У меня нет доказательств, но… Я видела его глаза, там, в школе, во время эксперимента. Видела его улыбку — Гоц в тот момент стоял у зеркала в вестибюле и смотрел на Гришу, а Гриша — на него и чему-то улыбался…

— В чем ты его подозреваешь?

— Упаси боже, — испугалась Майя. — Я просто хочу выяснить наконец. И успокоиться.

— Как знаешь.

Без лишних комментариев он отошел к окну, открыл форточку и крикнул:

— Гришенька! Зайди домой на минутку!

Ответа не последовало — все правильно, Майины сыщицкие изыскания ни в какое сравнение не идут со столь важным вопросом, как обороноспособность снежного укрепрайона.

— Ребята, — снова прокричал Артур. — Вы видели Гришу?

— А его нету, — ответили ему (Майя пригляделась: ага, тот мальчишка в пуховичке). — Мы уже и крепость построили, а он все не выходит и не выходит…

Реакция у Артура оказалась мгновенной. Майя успела ощутить лишь неясный укол беспокойства, а он уже хлопнул дверью и теперь летел вниз по лестнице, прыгая через три ступени, как был: в клетчатой ковбойке и джинсах. Майя рванулась следом, зацепив, однако, краешком глаза в окне мужской силуэт в черном распахнутом пальто — будто громадный ворон, предвестник смерти…

Человек убегал, удирал, улепетывал со всех ног, и она вдруг догадалась, куда он так спешит: к машине, припаркованной в конце улицы, к белой «Волге», удачно мимикрировавшей под окружающую среду. Майя не могла этого видеть, но ясно представила, как маленькая отвратительная обезьянка болтается там, на переднем стекле…

Значит, его отпустили, мелькнула запоздалая мысль. Школьного директора отпустили, и он приходил сюда. И теперь Артуру его не догнать, расстояние слишком велико…

— Гриша! — заорал Артур, выскакивая во двор.

— Он был здесь, — задыхаясь, проговорила Майя.

— Кто?

— Директор. Его машина…

— Гриша!!!

Артур живо обежал двор кругом. Майя на секунду растерялась, застыв у подъезда: неужели я не заметила… Нет, нет, Гоц был один, точно один, не прятал же он ребенка под пальто…

— Что случилось-то? — услышала она за спиной и обернулась. Старый знакомец, детинушка-новорусс медленно спускался по лестнице, перекатывая во рту жвачку и удерживая на поводке ротвейлера с дурацкой кличкой Кокос.

Майя досадливо отмахнулась, но тут пес неожиданно сильно дернулся в сторону и зарычал. Хозяин сплюнул и покосился на приоткрытую дверь в подвал.

— Опять, что ли, кошка подохла… Фу, я сказал!!! Совсем оборзели, третий замок крадут…

— Какой замок? — не поняла Майя.

— С подвала. А у меня там стройматериалы из Германии, мать их. За ними глаз да глаз нужен.

Майя вдруг ощутила холодок под сердцем. Позвоночник мгновенно покрылся отвратительно колючим инеем, почудилось: двинешься с места — и раздастся стеклянный хруст, будто кто-то наступил на елочную игрушку. Майя шагнула к двери, небрежно отодвинув пса — в другое время она ни за что не позволила бы себе подобной вольности, но теперь ей было наплевать. Она вошла в подвал, нашарила рукой выключатель, нажала на кнопку — без надежды, что свет загорится. Однако забранная решеткой лампочка под потолком вспыхнула, и Майя тотчас пожалела об этом.

Она обрадовалась бы, если бы весь мир в одночасье погрузился во тьму. Или если бы у нее самой отказало зрение — лишь бы не видеть маленькое, пронзительно беззащитное тельце на цементном полу, с выпученными глазами и вывалившимся наружу фиолетовым языком. И что-то до озноба знакомое, стянутое и завязанное узлом вокруг Гришиной шеи, полоску красного выцветшего материала, которая вызывала у нее безумную ассоциацию с новогодним маскарадом. И со сладко-восторженным чувством, с каким в детстве она заглядывала под елку в ожидании подарка… Сзади на нее налетел Артур — она обернулась к нему, изо всех сил пытаясь противостоять безумию, уперлась руками ему в грудь и закричала:

— Не входи сюда! Не смотри!!!

Прошлогодний, предновогодний сюжет повторялся, различаясь в несущественных деталях: школьный коридор в лунных полосах там — кабинет следователя здесь, снующие взад-вперед эксперты в обнимку с пожарными — и случайные прохожие за облезлой оконной решеткой, прохожие с озабоченными и все равно счастливыми лицами, понятия не имеющие, что на свете существует смерть…

— Где вы — там убийство, — озвучил эту мысль Николай Николаевич Колчин. — Вы сами-то себя не боитесь, Майя Аркадьевна?

«Боюсь, — чуть не ответила она вслух. — Боюсь, потому что чувствую: вокруг меня все умирают. Стоит мне появиться на школьном маскараде, стоит поднять бокал шампанского в пустом классе и чокнуться с собственным отражением в окне, стоит зайти поздравить с Новым годом близкого друга (то есть теперь я так его воспринимаю)… то есть произвести самые безобидные действия — и…

И это делает меня опасной — впору надеть на себя смирительную рубашку, попросить, чтобы зафиксировали на кровати и заперли на замок за дверью с окошечком».

— Почему он это сделал? — спросила она, собственно, ни к кому не обращаясь. — Мальчик его все равно не опознал — какой смысл убивать? Когда его отпустили?

— Вчера, — устало, почти брезгливо ответил следователь — видимо, ему до печеночных колик надоело отвечать на этот вопрос — вопрос, вполне способный положить конец его карьере.

— И даже не проследили за ним?

Он вздохнул.

— У вас какие-то прозападные представления… Чтобы за кем-то проследить, необходимы люди и техника. Чтобы получить людей и технику, необходимы основания. Если бы существовала хоть малейшая зацепка — я имею в виду участие Гоца в поджоге музея и убийстве охранника: отпечатки пальцев на разбитом шприце, кровь или бензин на одежде… Ничего.

После продолжительной паузы Майя робко спросила:

— Его еще не нашли?

— Ищем, — лаконично ответил Николай Николаевич. — «Волгу» засекли на выезде из города, приказали остановиться, однако он не отреагировал. Начали преследовать, Гоц выехал на проселок, застрял, бросил машину и убежал через лес. Все дороги перекрыты, ориентировки разосланы, так что далеко ему все равно не уйти. Он и сам это понимает, так что… Словом, я уверен, что он отлеживается где-то рядом, здесь.

— И что вы намерены делать?

— Осуществлять обычные розыскные мероприятия. Установим круг его родственников, знакомых, подруг, любовниц. Пошлем туда людей. Кстати, он может прийти к вам — вероятность, конечно, мизерная, но и исключать ее опасно. Пожалуй, я отправлю с вами Геннадия Алакина, вы не против? Вы должны его помнить, он подвозил вас…

— Не стоит, — возразила Майя. — Я все-таки не подруга и не любовница.

— И все же вам не нужно оставаться сейчас одной. Сходите в гости к Бродниковым, мой вам совет…

— Пожалуй, я так и поступлю, — покорно ответила она, поднимаясь со стула и направляясь к выходу. И с усмешкой представляя себе лицо Риты при ее появлении — будто та вместо лимонада по ошибке выпила стакан нерафинированного подсолнечного масла. И лицо Севушки, будто тот по нелепой случайности проспал собственную инаугурацию. Вдвоем они вполне способны спустить Майю с балкона без парашюта — не потому, что испытывают к ней сильную неприязнь, а просто — из соображений личной безопасности.

Вокруг тебя все умирают, Джейн.

Эта фраза крупными буквами была написана на искаженном лице Артура, когда там, в подвале, он с ходу прорвал жиденький Майин кордон и упал на колени перед телом Гриши. Упал так, что она отчетливо услышала стук, хотя — вот черт, разве может цементный пол отзываться таким стуком…

Она ждала, что он закричит. И страстно хотела этого, потому что те демоны ада, что переполняли его душу, требовали выхода. Однако Артур решил по-другому.

— Ничего не трогай, — сказал он с ледяным спокойствием. — Вызови милицию и «скорую».

Детинушка-новорусс икнул, с усилием вылезая из ступора, и зашарил в кармане.

— Я это… того… вызову сам. У меня мобила…

— И еще. Лера пошла к Вале Савичевой…

— Я приведу, — дернулась Майя.

— Нет. Пусть обе сидят на месте. И получше запрут дверь. Где живет Гоц?

— Не знаю…

Он улыбнулся — так, что у Майи волосы шевельнулись под шапочкой.

— Ничего. Я узнаю. А ты дождись опергруппу, — и исчез.

Глупо, думала она, сидя на корточках рядом с телом мальчика. Глупо ожидать от Гоца, что тот вернется к себе в квартиру. Его видели — не только я, двор был полон детей плюс множество случайных глаз в окнах трех домов… На что он рассчитывал? В этом должна быть какая-то логика, просто я ее не вижу, невозможно понять логику сумасшедшего, если только сам ты нормален (что тоже большой вопрос…).

Думать, думать, думать, приказала она себе. Думать о чем угодно — лишь бы не о маленьком мертвом теле с вывалившимся языком… А ведь Грише, должно быть, холодно на полу, так и легкие застудить недолго…

Она невольно опустила глаза, стараясь не смотреть на затянутый вокруг шеи мальчика пояс от костюма Деда Мороза (еще один факт в пользу психической ненормальности преступника: на Грише был шарфик с аппликационными снежинками — практически идеальное орудие убийства), на голые посиневшие кисти рук… Опять варежки потерял, теперь новые покупать — какие по счету за эту зиму?… Не сходи с ума!

В правом кулачке было что-то зажато. Майя попыталась раскрыть его, однако это оказалось непросто: потребовалось значительное усилие, но в конце концов она справилась.

И через минуту уже держала перед собой обрывок картона, на котором по глянцу была нарисована маленькая желтая звездочка с тонкими лучами — такие обычно рисуют в диснеевских мультяшках…

Тьма на улице понемногу сгустилась. Впрочем, ничего зловещего в ней не было: празднества продолжались, сверкала иллюминация, на площади перед кинотеатром стояла высоченная елка, и вокруг нее катались на коньках, разговаривали, смеялись и стреляли в воздух китайскими петардами. Когда Майя проходила мимо, кто-то по-свойски хлопнул ее по плечу (она даже не вздрогнула), кто-то игриво обнял за талию и прокричал в самое ухо: «Девушка, почему вы такая грустная? Идемте к нам!»

А ведь Гоца могут застрелить, подумала она равнодушно. Наверняка постовым нарядам передали, что человек, бежавший из-под следствия, подозревается в двух убийствах. Но с другой стороны, в темноте очень трудно попасть. Сыщики промахнутся, и тогда убийца придет ко мне. Стоит принять меры безопасности, как советовал Колчин: пойти к Севе с Риткой (не очень-то они будут рады… перетерплю), окружить себя людьми — свидетелями и защитниками — или хотя бы понадежнее запереть дверь…

А если я хочу, чтобы он пришел? Хочу, наконец, разгадать тайну, понять почему? За что? Неужели все дело только в больном разуме (версия о маньяке соблазнительна, но — она интуитивно понимала — таит в себе множество дыр, несогласованностей, темных моментов)?

На лестничной площадке ее окликнули. Она обернулась и увидела Веру Алексеевну.

— Майечка, может, зайдешь ненадолго? Угощу чаем с лимоном.

Она согласилась — возвращаться к себе, в опостылевший мирок, точно на необитаемый остров, отчаянно не хотелось, стеснять Севу с Ритой было неудобно… Здесь, у Веры Алексеевны, ее мигом охватил другой мир, мир детства (нежное старинное кресло, служившее в играх то броненосцем, то космическим кораблем, то троном принцессы), она откинулась на спинку и загляделась в окно. Опять пошел снег, завьюжило, закружило… Ей вдруг представился школьный директор — она уже не думала о нем с ненавистью, скорее с жалостью: как-то одному, в пурге, одетому, надо полагать, не по сезону (пижонское пальто и белый шарф — слабая защита от мороза, это тебе не на собственной «Волге» разъезжать), — и всюду, куда ни ткнись, поджидают терпеливые опытные охотники… Да что со мной! Кого пожалела? Убийцу?

— Сейчас полно безумцев, — словно подслушав ее мысли, проговорила Вера Алексеевна. — Уж я-то знаю…

— Он не выглядел сумасшедшим, поймите. Он был раздражен, испуган, но… как бы это выразиться… Это был осознанный испуг, испуг перед чьей-то злой волей (он, мне кажется, был уверен, что все это козни Севы). Ах, если бы не я с моей дурацкой идеей!

— Не казни себя, ты не виновата. — Старушка помолчала. — Значит, судьба была такая у мальчика: умереть невинным. Теперь он ангел — там, на небесах…

— Ангелов, бабуль, не бывает, — изрекла Келли с порога. — Ангелы — это опиум для народа. Тетя Джейн, а почему вас так заинтересовал этот случай?

Она слегка удивилась.

— Ну, хотя бы потому, что оба убийства произошли, можно сказать, на моих глазах.

Лика прошла в комнату, бухнулась на диван и закурила с независимым видом. Чересчур независимым, чтобы вид этот мог казаться натуральным, без игры. Вера Алексеевна, переглянувшись с Майей, пожала плечами: что поделаешь, мол, дитя в переходном возрасте, самоутверждается.

— Но ведь с вас и Романа Сергеевича сняли подозрение. Чего же вам не хватает?

— Чего не хватает? — Майя задумалась: а действительно, чего? История вроде бы завершилась, пусть даже таким ужасным образом, а душа не на месте (в проницательности Лике не откажешь). — Скажем так: мне не хватает полноты картины.

Келли насмешливо прищурилась и выпустила дым из ноздрей.

— То есть вы не верите, что Гоц — убийца?

— Нет, нет, он убил, это бесспорно. Но в его поступках… хромает логика. Кем бы ни был преступник — в его действиях ощущается некий вполне осознанный умысел. Если вдуматься, мальчик не представлял для Гоца никакой реальной опасности.

— Да он же псих!

— Сумасшедшие, в отличие от нормальных людей, никогда и ничего не делают беспричинно, — возразила Майя. — Вот ты знакома с ним почти восемь лет, встречалась с ним по несколько раз в день… Скажи, он производит впечатление…

— Ненормального? — Келли наморщила лоб. — А знаете, иногда я замечала… Ну, к примеру, он ведет урок, о чем-то рассказывает, а мысли далеко. Руки дрожат, а глаза…

— Что глаза?

— Будто стеклянные. И он каждую секунду смотрел на часы — просто оторваться не мог, будто ждал чего-то. Сначала я думала, что у него диабет, как у мамки. У нее тоже бывает такое состояние, когда падает уровень сахара в крови. А потом, когда вы сказали про шприц…

— Ты решила, что директор — наркоман? — закончила Майя.

— Но ведь зто все объясняет, верно?

— Верно. — Она вздохнула. — Все, кроме одного: где орудие убийства? Следователь сказал, что в лаборатории обследовали посох Деда Мороза: на нем ни единого постороннего следа. Чем же тогда Гоц бил охранника?

Из кухни послышался свист: чайник сообщил, что готов. Вера Алексеевна исчезла на минутку и вскоре вернулась с подносом: пахучая заварка, по особому, какому-то довоенному рецепту, крошечные фарфоровые чашечки, пирожные и ломтики лимона на блюдечке, вышитые салфетки — все очень красиво, даже изысканно… Майя, с наслаждением отключившись от криминальной среды, свернулась в любимом кресле клубочком (насколько позволял рост) и принялась оглядывать комнату: тыщу лет не была здесь, а все по-старому, ничего не изменилось. Взгляд задержался на резной этажерке, древней, еще с дедовских времен, и обычном наборе пожилой женщины: корзиночка с вязаньем, фотография в кокетливой рамочке (семейство в полном составе: Вера Алексеевна, Рита с Севой и Келли — где-то на природе, на фоне сосен и Севушкиной иномарки), несколько книг, в основном любовных романов, до которых старушка была охоча, альбом в сафьяновом переплете с застежкой…

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста.

Альбом был старый, а фотографии, почти все, сравнительно новые. На самой первой возле качелей в знакомом дворике стояла девочка с жидкими косичками на затылке — Рита в детстве. Вот она же, но позже, классе приблизительно в десятом: вместо косичек — челка и мелкие завитушки на висках. Вот свадебные: счастливые молодожены в загсе, обмениваются кольцами, счастливые молодожены у Вечного огня (Майя узрела саму себя, расплывчатую, на заднем плане), снова детские снимки (второй круг исторической спирали): Лика в роддоме, в первом классе, Лика с Лерой Кузнецовой и Валей Савичевой в компании неких юнцов за столом в летнем кафе…

— А это ваш муж, Вера Алексеевна? — предположила Майя, увидев несколько старых снимков в самом конце, за отворотом переплета.

— Митенька, — равнодушно подтвердила та. — Он давно нас бросил, как только Риточка родилась. Вот он. (Пожелтевший портрет в овале, с витиеватой подписью: «Апрель 1961, на память с любовью». Интересный мужчина — молодая мама, наверное, сильно убивалась, оставшись вдруг одна.)

— Это мы в Гаграх, в шестьдесят пятом (теннисный корт, улыбающаяся пара, оба в белых футболках и с ракетками). В молодости я была прехорошенькая.

— Ты, бабуль, и сейчас хоть куда, — флегматично ляпнула Келли.

— А фотографий вашего брата здесь нет? — спросила Майя.

— Нет, — почему-то резко ответила Вера Алексеевна. И словно спряталась в раковину — Майя поняла, что эта тема (любимый Сашенька, сгинувший в сталинских лагерях) была ей неприятна.

Майя не стала настаивать. Альбом был водворен на полку, и остаток вечера (точнее, ночи) они провели как нельзя лучше: без особого веселья, зато тепло и спокойно. Уже часу в четвертом, заметив, что старушку клонит в сон, они с Келли одновременно засуетились, помогли убрать чашки со стола и ретировались.

— Ты не звонила Лере? — спросила Майя, когда за ними закрылась дверь. — Как она себя чувствует?

— Погано, — вздохнула присмиревшая Лика. — Когда вы пришли и сказали… Валька-то еще ничего, плакала, конечно, но держалась, а Лерка впала в истерику. Еле откачали. Все причитала, что ее тоже убьют — всех, кто в этой сраной школе учится, убивают рано или поздно. Отец отвез ее домой, даже допрашивать не позволил.

— И правильно сделал, — с чувством сказала Майя. — В сущности, она еще ребенок, хоть и притворяется взрослой.

— Да все мы… строим из себя крутых, — самокритично заметила Келли. — Пока ничего серьезного не произойдет… Нет, но как он посмел?! На глазах у всех, среди бела дня…

— Лика, тебе бы отвлечься…

Она отмахнулась.

— Легко сказать.

В квартире у Майиных соседей через стенку гремела музыка и восторженно лаяла собака. Значит, до утра заснуть не удастся, подумала она со вздохом. Ну и ладно. Нормальные люди нормально отмечают законный праздник.

Она подошла к двери, покопалась в сумочке, выудила ключ и, отчаянно щурясь в полутьме, сделала попытку попасть в замочную скважину.

И в этот миг кто-то большой, черный, страшный (она не видела, но очень ярко представляла) обхватил ее сзади за шею, перекрыв дыхание. И прошептал в ухо:

— Не бойтесь, я ничего вам не сделаю. Только молчите!