Бал для убийцы

Глава 11

— Градоначальник! Градоначальник прибыл, — прошел по толпе гостей громкий шелест.

Задние ряды вытянули шеи, стараясь рассмотреть их превосходительство Владимира Федоровича с супругой, появившихся под руку из тихого, словно по заказу, снегопада за широкими окнами вестибюля.

Анна Фридриховна, в девичестве Гальперштейн, была на четыре года старше мужа и на несколько сантиметров выше и смотрелась рядом с ним точно комфортабельный океанский фрегат. Поговаривали (правда, осторожно, шепотом), что Владимир Федорович прыгнул в свое кресло через голову адмирала Дубасова не без ее самого деятельного участия (того самого Дубасова, блестящего офицера флота, в гардемаринах совершившего кругосветное путешествие на яхте «Держава», а через двадцать лет, на пике карьеры, командовавшего фрегатом «Владимир Мономах», на котором наследник трона, его высочество Николай Романов плавал на Дальний Восток). После того как Дубасов расстрелял рабочих на Пресне, на него покушались трижды, и трижды его жизнь спасало лишь чудо. Последний раз эсер Борис Вноровский бросил бомбу в его карету, когда адмирал возвращался из Зимнего к себе домой на Литейный. Вноровского застрелили на месте — теракт был санкционирован охранкой, после таких операций свидетелей не оставляют. Через месяц царь собирался в традиционное плавание по шхерам, планировал взять с собой на корабль Дубасова, как опытнейшего моряка, но Анна Фридриховна, улучив момент, шепнула на ушко знакомой фрейлине: «Мне кажется, это довольно опасно, дорогая. За адмиралом охотятся бомбисты — представляете, какой опасности подвергнется наш государь при таком соседстве! Заклинаю вас, милая, повлияйте на императрицу!»

Дубасова на корабль не взяли. Вместо него все путешествие подле Николая Александровича простоял Владимир Федорович фон Лауниц, мужественно боровшийся с приступами тошноты от морской болезни. Будущий — через два года — генерал-майор и петербургский градоначальник.

Ниловский наблюдал за собравшимися через темные стекла очков без диоптрий и опираясь на тяжелую трость (очки и хромота могут изменить внешность до неузнаваемости — он стоял недалеко от двери, за мраморной колонной, и многие, кого он хорошо знал, равнодушно проходили мимо). Он отметил в передних рядах, ближе к подиуму, министра просвещения графа Игнатьева в мундире Петербургского учебного корпуса — темно-синего цвета, с серебряным шитьем в виде дубовых ветвей; обер-прокурора Святейшего Синода Максима Победоносцева (старик здорово сдал в последние годы: частенько засыпал посреди торжественных церемоний, приходилось аккуратно поддерживать под локоток). Справа, похожий на гуляку-купца с матушки Волги, высился Виктор Прокофьевич Вахтеров, автор книги «Итоги общественной мысли в России» (одно время состоял в «Народной воле», печатал прокламации против государя. Был завербован Департаментом, ему предложили на выбор: Петропавловку и Сибирь или псевдоним «Тощий» — видно, в насмешку: богатырского сложения Витюша аж скривился, но обиду проглотил). Пройдя в двух шагах, он испугано воззрился на полковника, узнал и несколько мгновений мучительно размышлял, раскланяться с шефом или сделать вид, что незнаком. Сообразил, что к чему, прошел — нет, пролетел мимо, преувеличенно жизнерадостно приветствуя кого-то…

Шум меж тем увеличивался, духовой оркестр наигрывал модные вальсы, помогая скоротать время. Лакеи в белых мундирах с позолотой обносили гостей шампанским — все, каждая мелочь с размахом, принц Петр Вадимович не поскупился. На секунду Ниловскому вдруг стало холодно: а ну как эта сволочь (это о собственном агенте) ведет двойную игру? И где-то — за широкой лестницей, у колонны, за перегородкой гардероба, просто среди платьев, мундиров и фраков — прячется его (не Лауница, не Столыпина) убийца, и пистолет уже заряжен и смотрит ему в спину…

Губернатор, казалось, чувствовал себя превосходно. Он светски раскланялся с принцем, пожал сухую старческую лапку обер-прокурору, поздравил через переводчика господина Пирке с национальной премией (австрийский биолог получил ее за то, что первым в мире описал способ выявления туберкулеза на ранней стадии) и, скрестив руки на животе, встал в передний ряд, поближе к его высочеству Петру Ольденбургскому. Однако — Ниловский понял это только сейчас — градоначальник с трудом скрывал нервозность и беспрестанно оглядывался по сторонам в поисках переодетой охраны (бедняга, я-то ему обещал, что все филеры Департамента встанут за его спиной!). На самом деле филеров не было — только несколько человек, из особо доверенных, которых Ниловский не провел ни по одному официальному каналу и даже не заводил формуляров. Ни один из этих людей ни разу не был в здании охранки на Литейном.

— Хорошенько запомните, — сказал он им накануне, на конспиративной встрече. — Террорист должен себя проявить, поэтому ваш выстрел — только второй, и никак иначе. Ну а уж тогда бейте наверняка, в этом деле пленные мне ни к чему.

Наконец шум смолк. Министр просвещения вышел вперед — седой, хотя и не слишком старый, торжественный и выправкой напоминающий строевого офицера. Откашлялся и начал хорошо поставленным голосом:

— Дамы и господа, позвольте поздравить вас со знаменательным событием для города и всей Российской державы. Благодаря стараниям и заботе нашего дорогого мецената, Его Высочества Петра Вадимовича Ольденбургского (поклон в сторону цветущего принца), в северной столице открыт новый храм науки и просвещения…

— Столыпин так и не соизволил? — вполголоса спросил фон Лауниц у адъютанта.

— Никак нет, — отозвался тот. — Да и теперь вряд ли стоит ожидать-с, смею заметить.

Градоначальник усмехнулся:

— Вот, Степан Парамонович, так и рушатся карьеры. Донесет кто-нибудь государю, что, дескать, премьер прячется от бомбистов, — тут и каюк. Схарчат в две минуты.

Адъютант понимающе хихикнул.

…Они стояли далеко друг от друга — в разных концах огромного мраморного вестибюля с колоннами, пальмами по углам и вычурной лестницей в центре, напротив которой на темно-розовой стене висел портрет государя, выполненный в полный рост. Александр Суляцкий неотрывно и напряженно смотрел в затылок генерал-губернатора и до боли, до судороги сжимал в кармане заряженный револьвер. Арнольд Кудрин рука об руку с Ганной Коноплянниковой стоял возле гардероба, с противоположной стороны зала (Ганна была по обыкновению в длинном безвкусном платье с глухим воротничком, которое напрочь лишало ее остатков женственности, и с дамской сумочкой, в которой лежал браунинг). На их лицах была написана растерянность: наступил черед последней торжественной речи, скоро под ножницами в руках принца упадет белая ленточка, оркестр грянет тушь…

Столыпина не было.

Любушка могла видеть происходящее только через окно, с улицы (внутрь ее без пригласительного билета не пустили), стоя среди таких же, как и она сама, любопытных, и слегка притоптывала, спасаясь от холода. Огни зала, богато одетая публика, звуки оркестра, блеск и роскошь так околдовали ее, что на минуту она забыла, зачем пришла. Очнулась, только когда кто-то взял ее за руку. Люба обернулась и увидела Ни-коленьку.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он.

— Да вот, — призналась она. — Не утерпела, как видишь. А ты?

Николенька не ответил, лишь повыше поднял воротник пальто.

— Столыпина нет, — сообщил он.

Она побледнела.

— Что же теперь будет?

— Не знаю. Все летит к чертям. Ну почему, почему?!

Тебе лучше знать, чуть не сказала она, припомнив… и тут же одернув себя: да как ты могла подумать такое!

Николенька мрачно прошептал под нос:

— Что, что могло случиться? Задержали дела? Заболел? Или… кто-то предупредил?

— Провокатор? — вскрикнула Любушка.

— Тише, умоляю… Если так, то здание сейчас оцеплено филерами.

— Я никого не заметила.

— Значит, филеры хорошие.

И они все обречены, пронеслась в голове мысль, точно порыв холодного ветра. Саша, Арнольд, Ганна… Некрасивая Ганна, так яростно и влюбленно смотревшая на Карла снизу вверх.

— Но ведь фон Лауниц сейчас в зале. Почему же допустили, чтобы он приехал?

— Возможно, используют как подсадную утку.

— Губернатора? — Она не поверила.

Николенька хмыкнул:

— Ты не знаешь, на что способна охранка. — Помолчал и, казалось бы, бессвязно добавил: — Теперь все зависит от него. Как он решит…

— Кто он?

— Карл, — ответил Николенька. — Карл тоже сейчас там, на церемонии.

— Нужно уходить, — пробормотал Кудрин, осторожно проталкиваясь к дверям вестибюля и увлекая за собой Ганну.

Та вдруг остановилась.

— Нет.

Он разозлился:

— Ты что, не поняла? Столыпина не будет, его кто-то предупредил. Акт нужно отменить!

— Акт состоится, — твердо произнесла она, и в ее глазах блеснул фанатичный огонь — он знал это выражение и понял, что она не отступится. — Саше будет необходима помощь при отходе. Я остаюсь.

— Глупости! — Он разозлился еще больше и дернул ее за руку.

— Молодые люди, — шикнул кто-то рядом. — Нашли время ссориться! Идите на улицу, коли приспичило выяснять отношения!

Арнольд Кудрин нервно оглянулся. Момент для того, чтобы выскользнуть из зала, был упущен — толпа напирала со всех сторон, каждый норовил пробраться поближе к подиуму. Прямо позади, чуть ли не забираясь сверху на голову, возбужденно дышал фотограф из «Петербургских вечерних новостей», устанавливая свой громоздкий аппарат на треногу. Кудрину вдруг стало отчаянно страшно. Он никогда не был трусом — еще два часа назад, в начале церемонии, когда все ждали премьер-министра, он не ощущал ничего, кроме холодной решимости и затаенного восторга (предстояло войти в Историю!). Теперь же…

Он пропустил последнюю речь. Только когда оркестр грянул «Славься!», он вздрогнул и поднял глаза — принц Ольденбургский принял из рук церемониймейстера золоченые ножницы на сафьяновой подушечке, глаза его высочества увлажнились от умиления, мелькнул тупой затылок губернатора, какой-то слегка сутуловатый молодой человек позади него, красивый, с бледным лицом и густыми длинными волосами. Короткое, почти незаметное движение в замершей толпе — рука скрывается за отворот сюртука и появляется вновь… Кажется, никто, кроме Кудрина, не заметил этого движения, только матово блеснул небольшой плоский револьвер в белых от напряжения пальцах…

И — два выстрела, один за другим, как учили, в спину, под левую лопатку.

В первую секунду никто ничего не понял — оркестр продолжал играть, заглушив звуки выстрелов, только Анна Фридриховна надменно повернула голову, чтобы выяснить, почему ее супруг Владимир Федорович вдруг навалился на нее всем телом. Увидела кровь на своем атласном платье, мягко осела на пол, завизжала неожиданно пронзительным высоким голосом… Заздравная мелодия резко оборвалась.

Прошла еще секунда — и все смешалось. Кто-то закричал, кто-то споткнулся и упал, перевернув ящик на треноге, толпа ринулась к дверям, оставляя на полу клочья одежды. Лишь один человек, тот самый студент с длинными волосами, растерянно стоял посреди людского потока, все еще сжимая револьвер в опущенной руке. Он точно знал, что ему следовало делать: пригнувшись, нырнуть под лестницу, пробраться в боковой коридор («Старайтесь держаться за колоннами, Линк, пока жандармы очухаются от неожиданности, пока откроют ответный огонь, у вас будет почти полминуты, а это очень много. Коридор имеет в длину двадцать два шага, потом дверь — и свобода…»). Однако почему-то не мог двинуться с места.

— Беги! — прошептала Ганна.

И в этот момент пять или шесть выстрелов, практически в упор, отбросили юношу к стене (филеры Ниловского четко выполнили приказ начальника). Ганна бросилась к нему — куда там, людская волна смяла ее, швырнула обратно, словно бумажную лодочку, и она упала, прижав к груди сумочку. На Кудрина навалилось сразу несколько полицейских. Он закричал: «Я не стрелял! Не стрелял!», но кто-то двинул ему кулаком в висок, и он затих. Потом Ганна почувствовала, как чьи-то сильные руки выхватили ее из общей сумятицы и повлекли куда-то. Ничего не соображая, она попробовала сопротивляться, но та же рука безжалостно влепила ей пощечину. Она открыла глаза и увидела Карла.

— Там Саша, — прорыдала она. — Может, он еще…

— Нет, — твердо сказал Лебединцев. — Ему уже не поможешь.

Поминутно оскальзываясь на утоптанном снегу, Любушка забежала под арку, оказавшись позади здания института. На расчищенном пятачке стояла понурая лошадь, запряженная в пролетку. Ванька на козлах казался дремлющим, но едва Люба пробежала мимо, он крикнул:

— Что там?

— Лауниц убит! — прокричала она в ответ. — Будь наготове!

А сама рванула дверь на себя и очутилась в коридоре, в полутьме, наполненной людьми и пороховым дымом.

Возле перевернутой кадушки с тропической пальмой лежали два жандарма. Они были мертвы, третий, седой и без фуражки, держась за выступом, выпускал пулю за пулей вдоль коридора. Лебединцев, раненный в плечо и грудь, сидел, привалившись спиной к стене. Здоровой рукой он пытался поднять револьвер, но силы таяли слишком быстро, и мертвенная синюшная бледность уже проступала на щеках. Любушка наклонилась над ним и услышала:

— Ганна… Ганна ранена. Помоги ей!

Чертыхнувшись про себя (видел бы меня сейчас папенька!), Любушка на четвереньках поползла вперед. Через несколько метров она наткнулась на Ганну.

Девушка лежала на спине и тяжело, с присвистом, дышала сквозь стиснутые зубы. Нога ее была неловко подвернута — так, что коричневое платье задралось почти до пояса, обнажив льняное нижнее белье не первой свежести. Весь бок был в крови — две пули полицейского «бульдога» вырвали целый кусок мяса из бедра и раздробили коленную чашечку. Еще одна пуля навылет пробила грудь. Ганна умирала. Она была без сознания, но когда Любушка в порыве жалости приблизилась к ней, она вдруг открыла белые от боли глаза и прошептала:

— Думаешь, теперь он достанется тебе?

— Ты о чем? — растерялась Любушка.

— Гадина. Я всегда знала, что ты… Ты…

Сделав над собой страшное усилие, Ганна вытащила из сумочки браунинг. Пелена тьмы уже застилала ей глаза, окружающий мир исчезал, погружаясь в болото, во мглу, но она знала, что успеет. Она не промахнется — слишком близка была цель. Ее враг.

Любушка выстрелила ей в висок. И почему-то подумала: в смерти Ганна красивее, чем была в жизни. Но мысль была короткой — она тут же выронила револьвер и бросилась прочь, не слыша стрельбы за спиной.

Во дворе она столкнулась с Николенькой и кучером, которого встретила здесь несколько минут назад. Они несли на руках раненого Карла. Увидев шатающуюся Любу, Николенька подскочил к ней (на миг ей показалось, что сейчас он ее ударит) и закричал:

— Дура! Идиотка! Зачем тебя понесло туда! Тебя могли убить! О господи, милая, ты ранена? Ты в крови!

«Это не моя кровь», — подумала она, вместе с кучером затаскивая Лебединцева в пролетку.

— Странно, — прохрипел кучер. — Почему шпики не перекрыли этот выход? Почему не расставили людей в переулке?

— Заткнись, — отрезал Николенька. — И не смей так смотреть на меня!

Ванька пожал плечами и вытянул гнедую вдоль спины. Сзади раздались запоздалые выстрелы, где-то на втором этаже дома напротив разлетелось окно, послышался испуганный визг, стая бродячих собак бросилась врассыпную, перевернув мусорный бак… Город великого Петра таков: гранитные набережные, дворцы и фонтаны, еще многие столетия призванные изумлять иностранцев, блеск фасадов, а за ними — грязь, нищета и запустение… Ретивый жандарм, припав на колено, целился из револьвера в снежную тьму переулка, надеясь достать пролетку. Полковник Ниловский легонько ударил его по руке:

— Отставить.

— Так ведь уйдут, ваше высокоблагородие!

— Пусть уходят, — пробормотал он. — Еще заденешь не того, кого следует.

На заднем сиденье Любушка бережно держала в руках голову Лебединцева. От тряски он ненадолго пришел в себя, и Любушка, повинуясь порыву, нежно дотронулась до его щеки. Он поймал ее ладонь и прижал к губам.

— Спасибо, — скорее угадала, чем расслышала она, и Карл вновь впал в забытье.

Николенька мрачно посмотрел на девушку. Та улыбалась (он выживет, выживет, выживет!), он хотел что-то сказать, но промолчал.

Дневник

«Так было — горько сознавать (мысль почти кощунственная, но до ужаса реальная!), но наше движение в те годы, наш ТЕРРОР был выгоден правительству. Фракции в Думе — максималисты, левые, центристы, кадеты с гучковцами (последние — в меньшей степени) — были буквально нашпигованы агентами охранного отделения. Одних мы разоблачили: поп Гапон, вдохновитель Кровавого воскресенья, висел в петле на даче недалеко от границы с Финляндией, Федор Толоконников, выдавший властям Савинкова в Райтвилле, был застрелен Зиной Жужелиной, Иван Петров (кличка в охранке «Хромой», ставил акт против государя) застрелился сам — я пришел к нему домой, он встретил меня как друга, а я выложил ему карты на стол и пристально посмотрел в глаза… Сначала он засмеялся: „Не знал, что паранойя передается, через рукопожатие. Тебе надо пореже общаться с Бурцевым — он тебя, кажется, заразил своей подозрительностью. Хочешь выпить? У меня есть,Божоле', твое любимое". Я не ответил. Я сидел за столом и смотрел ему в спину, смотрел, как Иван удаляется на кухню — у него была совершенно ровная походка, как у человека, который и в самом деле собирается угостить старого друга. Я знал, что в ящике кухонного стола у него хранится „смит-и-вессон", таким образом он все же имел выбор… Он мог вернуться и убить меня — я сидел перед ним безоружный. Иван решил по-другому. Я услышал выстрел и звук падения тела — и даже не вошел на кухню, чтобы посмотреть… У меня не хватило сил. Я чувствовал себя убийцей.

Карл поправлялся медленно — рана оказалась тяжелой. ЦК эсеров изыскало возможность отправить его на лечение за границу (одной клиникой в Швейцарии руководил наш человек), потом его переправили в Кисловодск, на минеральные источники. Мы встретились с ним в Храме Воздуха — это было крайне претенциозное сооружение, возведенное главой торгового дома Афанасием Радаевым („Чудодейственная вода, излечивающая болезни внутреннего свойства и весьма приятная на вкус" — так говорилось в красочном буклете с видом горы Машук). Пол в зале был вымощен мраморными плитками, из каменных чаш били фонтанчики, и всюду бродили ленивые праздные толпы, где никто никого не знает и никем не интересуется, — маленький макет жизни, выполненный в масштабе один к пятистам.

И конечно, она была там, подле него. Она сопровождала Карла повсюду, точно преданная собачонка. Она ухаживала за ним, пока он лежал в постели, меняла ему повязки, делала компрессы и поила лекарствами, она последовала за ним в Баден, а после приехала с Карлом сюда, на воды. Мы встретились — она проворковала „Как поживаете, мсье?" на хорошем французском и тактично отошла в сторону, полюбоваться настенным барельефом „Изгнание из рая". Карл проводил ее влюбленным взглядом и ответил на мой невысказанный вопрос:

— Я верю ей как себе. Я обязан ей жизнью, вы знаете об этом? А в марте прошлого года она спасла Студента от ареста в поезде…

— Да, я в курсе, — согласился я. — И я не призываю вас устраивать тотальные проверки, однако…

— Что?

— Поймите меня. Плохо ли, хорошо ли, но я занимаюсь в Боевой организации определенной работой — часто не слишком приятной. И если где-то рядом пахнет серой, я ОБЯЗАН в первую очередь думать о сатане (уж простите за такое сравнение). Пусть потом окажется, что кто-то просто жег спички, пусть надо мной смеются, пусть даже презирают, я вытерплю. Лишь бы…

— Что вы хотите? — холодно перебил меня Лебединцев.

— Не может ли это быть игрой охранки? Департамент частенько санкционирует покушения на неугодных себе. А Лауниц мешал очень многим в верхах, в том числе и Столыпину, и Ниловскиму, шефу охранного отделения.

— Почему же они не взяли меня там, в здании института? Почему бы им не обезглавить Боевую организацию одним махом?

— Потому что премьеру выгодно, чтобы террор продолжался. Если вслед за убийством Лауница последуют еще два-три громких убийства, он войдет к царю с требованием ввести в столице военное положение, и царь согласится. А потом — отмена свобод, роспуск Думы, конец… Продолжать борьбу в таких условиях.»

— Мы будем бороться в любых условиях, — твердо сказал Карл. — А что касается Думы… Многого ли она достигла? Болтовня и игра в демократию, ничего конкретного.

Он немного постоял у чаши с нарзанным источником, наблюдая за беззаботно играющими детьми. Нахмурился, потер ладонью грудь — видно, рана еще напоминала о себе.

— Я никогда не откажусь от террора. Россию не поднять разговорами о всеобщем равенстве — это вам не Англия и не Америка. Обыватель будет спать в своем теплом болоте до тех пор, пока не увидит перед собой конкретный пример, героя-одиночку… А таких героев мало, Аристарх Францевич. И я не позволю никому сомневаться в тех, кого люблю.

Он посмотрел на меня так, что я понял: наш разговор окончен. А еще я внезапно осознал, что приобрел в лице Карла… если не врага, то — противника. Страсть ослепила его или что-то иное, но именно с того момента, с той самой встречи началось мое падение. Я стучался и не мог достучаться до друзей, до тех, кому верил, — иные даже обвиняли меня в желании развалить террор изнутри (меня, живую легенду, соратника Элеоноры Войчек, Савинкова и Бурцева!)

Я почти ненавидел эту девчонку. Я знал, что она принесет нам беду. В моих снах эта беда почему-то принимала образ лавины, которая когда-то погребла под собой тихий горный отель в Финляндии, где в холле звучало пианино и золотистая форель беззаботно плескалась в маленьком рукотворном пруду…»