Баловни судьбы

К. Анре Блом БАЛОВНИ СУДЬБЫ

K Arne Blom

LYCKLIGT LOTTADE

©1976: K Arne Blom

Almqvist & Wiksell Forlag

AB, Stockholm

Перевод со шведского К. Федоровой

Часы показывали ровно без четверти десять. Был теплый и очень ясный июльский вечер. Эрлинг Ричардссон сидел за коммутатором и разговаривал с женой. Речь шла об их семилетнем сыне. Мальчик болел свинкой.

На входящей линии появился сигнал вызова.

— Подожди минутку, — сказал Эрлинг. — Кто-то звонит.

И, не дожидаясь согласия жены, отключил ее, воткнул штекер и нажал кнопку.

— Полиция.

— Привет. Это Борг из «Бладет». Ну, как сегодня? Тишь и благодать?

— А, это ты! Один момент. Соединяю с дежурным.

Ричардссон соединил Борга с инспектором Максом Ханссоном, который составлял дневной рапорт.

— Дежурный инспектор Ханссон слушает, — сказал дежурный голосом, идущим, казалось, прямо из желудка. Во всяком случае, прозвучал он весьма гулко.

— Привет. Это Борг. Есть что-нибудь?

— Привет. Я как раз сижу над рапортом. Сейчас поглядим... 6.10 — угон машины в Нюхеме, 9.16 — ложная тревога в Коммерческом банке... не разобрались и подняли тревогу, 10.12 — несколько сопляков ограбили автомат со сладостями на Стургатан...

— А чего-нибудь посущественнее нет? — прервал его Борг.

Макс Ханссон имел обыкновение читать подряд весь список происшествий. Большей частью там не было ничего интересного для газетчиков. Но Ханссон строго придерживался порядка. И если репортеры звонили и спрашивали, не случилось ли чего существенного, о чем стоило бы написать, то Ханссон неизменно заставлял их выслушивать весь рапорт, содержащий, как правило, лишь малоинтересные сведения. Отчасти он так поступал назло газетчикам. Потому что Ханссон недолюбливал этот народ. Вечно они пристают, требуя материала для своих сообщений. Как будто полиция у них в услужении и обязана поставлять им новости. А случись у полиции какая промашка, они тут как тут, критикуют почем зря.

По мнению Ханссона, сотрудничество между полицией и прессой было несколько односторонним: полиция должна быть к услугам прессы, когда бы ей это ни потребовалось, пресса же словно ничуть не заинтересована в сотрудничестве с полицией, напротив, газетчики охотно поносят полицию вообще и полицейских в частности; при первой возможности критикуют, ставят под сомнение. Да что там! Беззастенчиво клевещут! Зато когда полиции действительно требуется помощь со стороны так называемых официальных органов, тут журналисты становятся на дыбы, ссылаясь на указ о свободе печати и распоряжения об охране прав распространителей информации.

Макс Ханссон обсуждал этот вопрос со своим начальством и получил разъяснение: нет, полиция — в том числе и Макс Ханссон — не имеет права отказать журналистам в предоставлении информации.

И Макс Ханссон покорился. Но в отместку всякий раз зачитывал полный список происшествий за день. Это требовало времени. А происшествия обычно не представляли большого интереса. Так что репортерам было от чего впасть в тоску.

Итак, Макс Ханссон продолжал читать рапорт. Прошло минут шесть, и вдруг Борг встрепенулся.

— Что ты сказал? Отняли сумочку? А какие-нибудь подробности известны?

Макс Ханссон вздохнул, достал сообщение о краже сумочки и начал пересказывать.

Еще через четверть часа разговор закончился. Ханссон закурил сигарету и привел в порядок бумаги.

Инспектору полиции Максу Ханссону тридцать семь лет. Он худой и высокий. Каштановые волосы довольно коротко подстрижены и зачесаны на косой пробор.

Он посмотрел на стенные часы: почти половина одиннадцатого. До конца дежурства еще полчаса. А потом домой — и в постель. Может, еще пивка на сон грядущий.

Завтра непременно приберусь в квартире, думал он.

Макс Ханссон не был женат, и некому было пожелать ему доброй ночи. Он принадлежал к числу тех мужчин, к которым женщины не испытывают влечения. Причина крылась во всем его образе жизни, манере поведения и обращения с людьми.

Бу Борг, облокотясь на письменный стол и подперев ладонями подбородок, задумчиво попыхивал трубкой. Он перечитывал заметку о краже сумочки и злился на Ханссона.

Он злился каждый раз, когда ему случалось с ним разговаривать.

— Есть что-нибудь? — спросил Яльмар Халл. Он сидел за соседним столом и строчил статейку о миссионере, который должен был выступать в миссионерской церкви.

— Да. Сумочку отняли.

— Вот оно что!

— Тебя это, конечно, очень волнует.

— Что ты хочешь сказать?

— А по-твоему, это в порядке вещей, что у семидесятилетней старушки отнимают сумочку?

— Ну, знаешь, я спешу закончить статью. Через четверть часа она должна быть готова.

— Вот оно что, — передразнил его Борг.

Он встал из-за стола и вышел в коридор. Зайдя в буфет и убедившись, что кофе чуть теплый, поставил его на плиту и стал ждать, когда он согреется.

Бу Боргу было двадцать девять лет, и нельзя сказать, чтобы ему сильно везло в Химмельсхольме. В редакции он не слишком преуспевал, да и отношения с коллегами оставляли желать лучшего.

Родился он в Лунде, в Лунде жил, учился, получил звание кандидата философии, в течение трех месяцев замещал редактора местной газеты и в Химмельсхольме чувствовал себя как в ссылке.

В известном смысле его можно было назвать безработным специалистом. Он хотел стать преподавателем в университете, но в педагогический не попал. Тогда он обратился к журналистике. Устроился на летнюю вакансию в одной из лундских газет. Но, когда лето подошло к концу, ему дали понять, что о постоянной должности не может быть речи. Кое-что ему, правда, обещали, но весьма неопределенно. Тут он и начал читать объявления и предлагать свои услуги. Большинство ответов начиналось словами: «К сожалению, мы не можем...»

Но один положительный ответ он все-таки получил и вот уже почти три года работает в Химмельсхольме, в местной редакции «Дагбладет».

Труднее всего ему было ужиться с Яльмаром Халлом, который, по его мнению, был религиозным фанатиком. Даже если бы разразилась мировая война, или Химмельсхольм оккупировали террористы, или весь мир провалился в тартарары, Яльмар Халл все равно твердил бы: главное — это чтобы и в рекламных афишах, и в газетных полосах на первом месте стояло последнее собрание в миссионерской церкви.

Проблемой номер два был Вальтер Острём. Он был главой редакции, но страсть к клубу «Ротари» и тому подобным идейным ферейнам преобладала у него над профессиональными интересами. К тому же он был весьма посредственным журналистом и едва мог прилично писать по-шведски.

Лучше всего Бу Борг ладил с Эриком Аскером, спортивным обозревателем. Тот был всего на десять лет старше Борга. Поэтому с ним было легко.

Вальтеру Острёму оставалось два года до пенсии. Яльмару Халлу было пятьдесят семь. Неторопливое течение провинциальной жизни наложило на них свой отпечаток. В том и другом чувствовалось самодовольство и ограниченность.

Кофе закипел, и Борг налил себе чашку. Он все еще сидел за столиком, когда пришел Яльмар и спросил, собирается ли он писать насчет сумочек.

— Да, собираюсь.

— Тогда займись этим сейчас же. Потому что через десять минут dead line[2]. Только не пиши длинно. В завтрашнем номере у нас не так много места.

— А какого объема твоя статья?

— Примерно четыре столбца. А что?

— Да ничего. Просто интересно, — сказал Бу Борг, поморщился, выплеснул опивки в раковину и пошел к себе.

Отпечатав на машинке пятнадцать строк, он передал текст по телефону в главную редакцию, после чего погасил свет, запер дверь и отправился домой.

Тремя минутами позже Яльмар Халл вернулся из туалета и стал ругаться, какая скотина всюду погасила свет.

Летняя ночь. Тепло. Сразу после полуночи улицы города опустели. Завтра среда. Луна на ущербе.

Горели уличные фонари, кое-где светились витрины и окна в жилых домах. Гостиница на площади сияла огнями: неоновая вывеска на крыше, люстры в вестибюле, освещение на веранде, где бар. Внизу, у вокзала, кто-то забыл выключить фары. Аккумуляторы садились, и свет фар постепенно бледнел. Крылышки Государственных железных дорог бледно золотились на фоне желтых оштукатуренных стен вокзала. Вообще весь вокзал был залит каким-то странным желтоватым светом. Пожалуй, даже красновато-желтым. От него и небо окрашивалось в закатные тона.

Пусто и тихо в Химмельсхольме. Ни одной машины на улицах, ни поезда, ни любителей ночных прогулок, даже раггаров[3] не видно. Ни танцев в Народном парке, ни парочек на берегу Птичьего озера.

Так тихо, что тишина кажется осязаемой. Она окутывает город словно душным облаком, настороженная, коварная и почти неправдоподобная. Не дунет ветерок, не шелохнется листочек. Даже птицы спят.

И ни одной полицейской машины.

Стояло лето. Жаркое, безветренное лето.

А зима была холодная. Самая холодная на памяти людей. С большими сугробами, холодными ветрами и долгими ночами. Весна пришла неожиданно, принесла обильные дожди. А в один прекрасный день вдруг наступило лето. Жаркое, щедрое, когда от зноя дрожит воздух.

Летом многие уезжают из города. Это те, у кого есть дачи на озере в окрестностях Химмельсхольма и виллы на западном побережье, или те, кто может их снять. Когда наступает лето, город безлюдеет. Так бывает каждый год.

А туристы, к сожалению, Химмельсхольм не жалуют. Зимой, когда много снегу и лыжникам раздолье, еще куда ни шло. Нет, Химмельсхольм отнюдь не центр туризма, ни зимой, ни тем более в летнее время.

Остаются в городе только те, кто вынужден оставаться. Из-за работы или потому, что и дачи нет и снять ее не на что. Остается также часть молодежи: учащиеся, которые во время каникул работают почтальонами, продавцами в магазинах, курьерами в банке, в дирекции городского парка или где-нибудь на фабрике, в больнице.

Остается и молодежь, которая во время летних каникул не работает, но и не имеет средств, чтобы выехать на лето из города.

А с сезонной работой в Химмельсхольме туго. Получают ее, как правило, только те, у чьих родителей есть связи. Конечно, можно весной зарегистрироваться на бирже труда, но летняя работа редко распределяется через это учреждение.

Луна продолжала свое одинокое странствие, а город лежал внизу, пустой и тихий. Но на одном балконе алел огонек трубки. Там сидел Бу Борг. Он не мог спать. Или просто не хотел.

Он сидел в кресле, в руках у него была вынутая из холодильника бутылка кока-колы, а в сердце — одно желание: убраться бы подальше из Химмельсхольма. Он рвался в Лунд, в Сконе, где летние ночи волшебны, где у него друзья. Но он не мог позволить себе распускаться. Поэтому он сидел и думал о вырванной у женщины сумочке. Это уже седьмой случай. Седьмой за короткое время.

Первый случай произошел однажды вечером. У пятидесятипятилетней женщины вырвал сумочку парень, проезжавший мимо на мопеде. Все произошло так быстро, что женщина не успела разглядеть грабителя. Ей только показалось, что он был не один. С ним были еще два юнца на мопедах, хотя держались они в стороне.

Так и пошло. Ограбление за ограблением. Обычно под вечер, хотя однажды это случилось и среди бела дня. Жертвы — старушки, во всяком случае пожилые женщины. А грабители — молодежь, иногда на мопедах, иногда пешие, двое, трое, четверо, — тут показания расходятся.

Бу Борг советовался с Вальтером Острёмом, не написать ли солидную статью о «ридикюльной лихорадке», как он ее назвал. Но главный редактор сказал «нет». Не тот, мол, материал, чтобы публика зачитывалась им в летнее время.

Борг связался с руководством главной редакции, и там сказали: «Не спеши. Если не прекратится, тогда и напишешь».

Обнадеживающий ответ, ничего не скажешь!

А тут еще Вальтер разозлился и начал кричать, что Борг за его спиной совещается с главной редакцией, он ведь сказал «нет». Здесь пока еще он начальник!

Борг разговаривал с полицейскими из охраны общественного порядка, с работниками уголовного розыска. Но мало что вынес из этих разговоров.

Убедился только, что полиция бессильна, потому что нет никаких улик, не за что зацепиться.

Так же обстоит дело и с квартирными кражами.

Он кропал статейки о квартирных кражах, заметно участившихся в это жаркое лето. Причем больше всего страдает, похоже, Нюхем. А полиция, видите ли, не в состоянии что-либо предпринять. Только предупреждает, чтобы отъезжающие уведомляли полицию, чтобы просили соседей или знакомых присмотреть в их отсутствие за домом или квартирой; только призывает людей переадресовывать почту и газеты да старается их убедить, что следует врезать замки понадежнее.

Но Вальтер заявил: «Нет, мы не будем публиковать сенсационных статей о летней волне ограблений. Не будет народ их читать в такое время года».

Какой-то заколдованный круг, думал Бу Борг.

Полиция словно и знать не хочет, как беспомощен человек перед грабителями, все равно, взламывают ли у него дверь или вырывают на улице сумочку.

Такое впечатление, что Вальтер отнюдь не склонен растолковывать людям, как пассивно ведет себя полиция. Кстати, комиссар полиции ему сводный брат.

Бу Борг решительно ничего не понимал. На взгляд нормального человека, волна преступлений в городе — тема, вполне заслуживающая внимания. И какой же еще газете об этом писать? Какой еще газете... Черт возьми! Ведь «Дагбладет» пишет об этом. О волне преступности в других городах. И другие местные отделения пишут. Кроме химмельсхольмского.

— Не будем делать из Химмельсхольма некое подобие Чикаго, — сказал Вальтер Острём.

— А как же Мальмё? — буркнул Бу.

— Мальмё?

— Ну да, Мальмё ведь называют «новым Чикаго». Неужели не читал? Было же в газетах, в «Сюдсвенскан», например...

— Ну-ну-ну. Мало ли что пишут другие газеты. Это не наше дело.

Летняя засуха — вот как обычно называют то, что происходит в это время года с газетами. Нечем заполнить полосы. Поэтому все газеты сокращают объем, и соответственно уменьшается доля местных отделений в газетных столбцах. Но и оставшиеся столбцы заполняются по большей части случайными, вымученными репортажами — если не произойдет чего-нибудь из ряда вон выходящего. Впрочем, летом такое бывает редко.

Поэтому в репортажах описывают, как люди занимаются туризмом, как они проводили лето прежде, как молодежь работает во время каникул; пишут о путешествиях за границей, о том, как отдыхают местные политические деятели, о летних лагерях для молодежи, о летних домах отдыха для пенсионеров, о волне преступности.

Обо всем этом и еще о кое-каких мелочах пишет и химмельсхольмское отделение «Дагбладет». Только не о волне преступности.

Бу Борг с сомнением покачал головой. Ему вспомнились летние каникулы в Лунде, зеленые кроны деревьев в парке, поездки на море и на пруд в старой каменоломне возле Веберёда, светлые летние ночи, паром в Копенгаген, танцы в Академическом обществе, девушки, ветры — даже эти ужасные лундские ветры он вспоминал с нежностью.

Он вздохнул, встал, постоял немного, облокотясь на перила, потом вернулся в комнату, лег и попытался уснуть.

Он слышал, как сквозь ночь проезжали машины.

Потом услышал щебет утренних птиц.

И наконец заснул.

А уже начинало светать. Вкрадчиво нежный, удивительный занимался день. Краски приобретали оттенки. Зелень и черный асфальт, голубая вода в Птичьем озере, лучистый блеск цветов на клумбах.

Бледный отсвет над вокзалом померк в сиянии утренней зари. И вот уже проехала машина с утренними газетами.

Разносчики газет седлали велосипеды. Заспанные и немногословные, они забирали каждый свою кипу газет, укладывали на багажник и трогались в путь. Стали появляться письмоносцы, которые шли сортировать утреннюю почту. А затем показались и прохожие, и даже полицейская машина.

Разносчица газет, направлявшаяся в Нюхем, бросила взгляд на полицейскую машину и, не задерживаясь, проследовала дальше. Скоро она разнесет газеты, вернется домой и приготовит завтрак детям и мужу, которому надо на работу. После этого, возможно, удастся часок соснуть, прежде чем идти на другую работу — убирать в гостинице, — если у нее сегодня нет стирки. Она устала и с трудом поднималась в гору к Нюхему.

Добравшись до места, она поставила велосипед, взяла пачку газет и вошла в первый подъезд. Прежде чем опустить в ящик последнюю газету, она помешкала и бегло проглядела ее. Она всегда так делала, хотя у нее были лишние экземпляры, которые она могла взять домой для чтения и для того, чтобы постелить в передней и ставить на них грязную обувь. Штук пять непременно оставалось.

Она пробежала взглядом местную полосу, почти целиком посвященную интервью с миссионером. Это интервью она не собиралась читать ни сейчас, ни позже. Рядом в рамке было помещено приветствие какого-то фабриканта, отдыхавшего в Вест-Индии. А третий заголовок гласил:

Во вторник у подъезда на Паркгатан у 77‑летней женщины вырвали сумочку. В сумочке, кроме ключей, находились очки и кошелек со 135 кронами. Грабитель — молодой человек лет 18—20, с темными до плеч волосами, в синей куртке.

Разносчица покачала головой. Следовало бы чаще писать о подобных вещах. Надо, чтобы у людей раскрылись глаза. Чтобы они знали, что творится в городе.

Затем она сунула газету в почтовый ящик, спустилась вниз, подошла к велосипеду, взяла новую пачку и направилась в следующий подъезд. Пачка была пухлая. Лишь немногие жильцы перевели подписку на летние адреса.

Прошло какое-то время. Велосипед все так же стоял возле дома, а на багажнике лежала кипа газет.

В то утро многие подписчики злились, не найдя в ящике утренних газет. И ругали разносчицу. Настроение у всех было испорчено.

А разносчица никогда больше не будет по утрам разносить газеты. Никогда.

Химмельсхольм — обыкновенный провинциальный шведский городок. Проживает в нем примерно двадцать пять тысяч человек. Многие тут и родились.

Нюхем. Так называется один из районов на окраине города. Это современный жилой район с высокими зданиями и асфальтированными дворами, с домовой кухней, газетным киоском, кондитерской, кооперативным продовольственным магазином, отделением банка, химчисткой, дамской парикмахерской и пивным баром. Ни одного дома ниже восьми этажей, ни одного — выше двенадцати. Все дома желтые, с ярко-голубыми балконами. Все дворы асфальтированы. Но посредине каждого двора пятачок, засеянный травой, да несколько березок за оградой.

Газончики утыканы довольно внушительными красными табличками с белой надписью: «Ходить по газонам воспрещается». Песочницы обнесены бетонным бортиком с острыми ребрами. Земля под качелями забетонирована. Под горками тоже. Вдоль домов растут кусты бирючины, образующие живую изгородь, и ядовитые черные ягоды сверкают, как фурункулы. Под бирючиной насажены розы, об их усеянные шипами стебли дети царапают голые ноги. Впрочем, чтобы уберечь цветы от детей, поставили низенькую загородку.

А когда-то здесь был девственный лес. Дети играли на полянке, лазали по деревьям и строили шалаши, прятали клады в дупле и гоняли мяч среди деревьев и на выгоне.

Мало сохранилось травы и за пределами жилого массива. Посреди поляны футбольное поле. Оно огорожено высокой проволочной сеткой. Ворота сделаны из металлической трубки, а покрытие игрового поля — из щебня и гравия. Когда жарко и сухо, как, например, этим летом, ребята, гоняя мяч, поднимают страшную пыль. А сколько ободранных и разбитых локтей и коленок!

Возник Нюхем с легкой руки акционерного общества домовладельцев Химмельсхольма. Комната с кухонной нишей стоит здесь четыреста девяносто крон в месяц, две комнаты с кухней — семьсот десять, трехкомнатная квартира — восемьсот пятнадцать, а четырехкомнатная — девятьсот девяносто пять.

Примерно 67 процентов обитателей Нюхема получают пособие на квартплату.

Ханс Линдстрём был пятьдесят третьим подписчиком «Дагбладет», позвонившим в редакцию и выразившим недоумение по поводу того, что утренний выпуск не пришел.

— Что могло случиться с Эльсой Асп? — удивлялась Моника Хюбертссон в канцелярии редакции. — Похоже, ни один подписчик в Нюхеме не получил сегодня газеты.

— Странно, — откликнулась Бритт Дамшё, чей стол стоял рядом со столом Моники. — Она же такая добросовестная.

— Позвоню-ка я ей домой, — решила Моника. — Может, больна? Но ведь она никогда не болеет.

Дома у Аспов никто не отозвался. А сорок пять минут спустя женщинам из «Дагбладет» удалось найти другую разносчицу, которая обещала сделать лишний круг и обеспечить жителей Нюхема утренними газетами.

Почтальоншу звали Рут Форсман. Без десяти десять она позвонила в редакцию.

— «Дагбладет», канцелярия, — отозвалась Моника Хюбертссон.

— Привет, это Рут. Странная какая-то история. Эльсин велосипед стоит во дворе, газеты на багажнике. Их так много, что она, наверное, разнесла совсем чуть-чуть.

— Значит, велосипед там?

— Ну да. И газет полно. Я звоню из автомата...

— А где же Эльса?

— Понятия не имею. Поблизости ее не видно. Но где-то же она должна быть. Хотя где, не представляю.

— Очень странно... Так ты говоришь, велосипед там?

— Ну да... Вот то-то и чудно́. А что мне теперь делать?

— Что делать? Как это «что делать»?

— Ну...

— Разносить газеты, конечно.

— Понятно. Только велосипед-то ее стоит, и газет полно... Куда их девать?

— Я поговорю со Стюре. Ты разноси газеты, а Стюре займется этим делом.

Моника положила трубку. Лицо у нее было сплошной вопросительный знак.

— Что там такое? — спросила Бритт.

— Это Рут. Она звонила из автомата. Какая-то чертовщина... В общем, велосипед Эльсы стоит посреди двора с кипой газет, которые она должна была разнести. Я ничего не понимаю...

— Поговори-ка со Стюре.

— Да, конечно...

Бритт — дама полных сорока лет, густо накрашенная, со взбитыми волосами и довольно пухленькая. Монике двадцать три, она блондинка, высокая и гибкая. На ней красная юбка и белая блузка, сквозь блузку просвечивает черный лифчик. От нее так и веет утренней свежестью, и походка у нее очень изящная.

Бритт смотрела ей вслед, пока она не скрылась в кабинете Стюре.

Снова зазвонил телефон. Бритт сняла трубку и выяснила, что Джон Болиндер тоже не получил газету. И очень сердится.

Ростом Стюре Магнуссон не вышел: метр шестьдесят, не больше. Это был мужчина лет сорока пяти, довольно полный и лысоватый, в джинсах и клетчатой рубахе. Сдвинув очки на лоб, он курил сигару. Жара действовала ему на нервы.

— Когда ты научишься стучать? — приветствовал он Монику.

— Какая-то чертовщина с Эльсой Асп, — сказала Моника.

— Какой еще Эльсой?

— Эльсой Асп.

— Что за Эльса Асп?

— Разносчица газет.

— А... Так что с ней такое?

— Похоже, она исчезла.

— Вот как? Интересно... Обычно разносчицы не исчезают. Что же там все-таки произошло, можешь ты толком рассказать?

— Это я и собиралась сделать, — сказала Моника, садясь на стул.

— Да-а... — протянул Стюре, когда Моника кончила. — Занятная история.

— Угу.

— А велосипед так и стоит?

— Ага.

— Со всеми газетами?

— Ага, — кивнула Моника.

— И никто не знает, где Эльса?

— Никто.

— А домой ей звонили? Впрочем, дома ее нет, конечно... — продолжал он. — Там ее, конечно, нет. Странно, странно. — Он сцепил свои толстые пальцы, сложил руки ни животе и откинулся на спинку кресла. — Что же, черт возьми, произошло? Не могла же она просто взять и исчезнуть... — бормотал он.

— Что будем делать? — спросила Моника.

— Я займусь этим сам.

— Поедешь посмотреть?

— Какой смысл? Я позвоню в полицию.

— В полицию?

— Ну да. Что тебя так удивляет? Полиция для того и существует, чтобы разыскивать пропавших.

Моника встала и пошла к себе, а он потянулся за телефонной трубкой.

— Какой номер полиции? — крикнул он ей вслед.

— Не знаю, — бросила она, не оборачиваясь. — Посмотри в справочнике.

— Хм...

Он взял справочник и стал листать его одной рукой. Другой он зажег потухшую сигару. Когда она разгорелась, в воздухе запахло торфом.

Инспектору по уголовным делам Стефану Элгу было тридцать девять лет. Его лицо обрамляли светлые, почти белые волосы. Профиль у него был правильный и гордый, фигура стройная, и держался он очень прямо. Сразу видно, спортсмен. Он играл в городской команде ватерполистов, которая с переменным успехом выступала во второй группе за Южную Швецию.

Инспектор Валентин Карлссон был рыж, а на лице его было столько веснушек, будто он загорал через сито. К сорока шести годам он несколько раздобрел. Пальцы у него были короткие и смахивали на сосиски. Он сутулился, а когда никто на него не смотрел, норовил сунуть в рот щепоть табаку.

Они стояли во дворе возле велосипеда и с удивлением смотрели то на велосипед, то друг на друга, потом снова на велосипед и снова друг на друга.

Валентин подергал свои редеющие волосы и задумчиво сплюнул. Стефан засунул руки в карманы брюк и побренчал ключами.

— Вот так, — сказал Валентин. — Велосипед на месте.

— Угу, — промычал Стефан.

— В общем, я ни черта не понимаю, — сказал Стюре, который стоял тут же и жевал остаток давно потухшей сигары.

— Н-да, — промямлил Валентин.

— Значит, она так и не появлялась? — спросил Стефан.

Стюре помотал головой.

— Н-да, — вздохнул Стефан.

Он огляделся. Громады домов высились точно мавзолей над прахом девственной природы, заслоняя большую часть солнца и не давая бетонно-асфальтовым дворам превратиться в совершенно уж невыносимую парилку. Но воздух все равно был застоявшийся, влажный, удушливый, и находиться здесь долго не хотелось.

— Скажите, а где она обычно начинала разносить газеты? — спросил Стефан.

— Здесь. — Стюре указал на правый подъезд дома.

— Всегда здесь?

— Да, насколько мне известно.

— Хм... Надо просто обойти квартиры в этом подъезде и узнать, кто сегодня получил газету.

— Вряд ли таких будет много.

— Вряд ли?

— Судя по той пачке, что осталась на велосипеде.

— Так-так, — кивнул Валентин.

— Мы начнем, где вы сказали, и скоро выясним, сколько квартир она успела обойти.

— Но что же все-таки могло случиться? — допытывался Стюре.

— Спросите что-нибудь полегче, — ответил Стефан, доставая из кармана пачку сигарет.

Он кивнул Валентину, и оба пошли к подъезду. Стюре проводил их взглядом. Он тоже вздохнул и покачал головой. Потом скривился, вытащил изо рта окурок сигары, с отвращением посмотрел на него, швырнул в сторону и выплюнул нечаянно откушенный кусок. Потом сел на скамейку и уставился на велосипед с газетами. Ему казалось, что велосипед дразнится, высовывая язык.

Элг и Карлссон вышли из первого подъезда и скрылись в следующем. Стеклянная дверь гулко захлопнулась за ними. Дверная ручка грозила оторваться.

На первом этаже было три квартиры. Элг позвонил в ту, где на табличке было написано МУЕН, а Карлссон в ту, на которой значилось СТРАНД. Карлссону не ответили, а Муен открыл. Он, щурясь, смотрел на Элга и явно был в недоумении.

— Здравствуйте. Моя фамилия Элг, — представился Стефан. — Я инспектор уголовной полиции.

— Здравствуйте, — недоверчиво отозвался тот, поглаживая бородку.

— Видите ли, меня интересует... Получили вы сегодня газету? Вы ведь тоже выписываете «Дагбладет», я полагаю?..

— Само собой. — Муен поглядел на газету, которая была у него в руках. — Конечно, получил. Скучная газетенка, надо сказать. Неизвестно, чего ради подписываешься.

— И вы получили ее в обычное время?

— Да, вероятно. Я спал до половины девятого, а когда проснулся, она торчала в ящике, как всегда.

— В какое время ее обычно приносят?

— Честно говоря, не имею представления. Я никогда так рано не просыпаюсь. Да вам-то зачем знать, когда мне принесли газету?

— Видите ли, — сказал Элг, — мы пытаемся выяснить, куда девался разносчик.

— Куда девался? Она что, пропала?

— А вы ее знаете?

— Нет. Откуда?

— Почему же вам известно, что это женщина?

— Я так предполагаю.

— Может, вы ее когда-нибудь видели, потому и знаете, что газету вам приносит женщина?

— Нет, по-моему, нет.

— Вы уверены?

— Да.

Элг кивнул и пошел прочь. Муен задумчиво поглядел ему в спину и закрыл дверь.

Карлссон разговаривал с хозяйкой третьей квартиры. Она тоже получила газету.

Десять минут спустя они убедились, что газеты разнесены и на седьмом этаже. Правда, в одной квартире никого не было. Но из ящика на другой двери торчала газета, а третью дверь открыли.

На восьмом этаже в одном ящике тоже торчала свежая газета. Другую дверь не открыли. Карлссон огляделся. Крутая и твердая, как мрамор, лестница шла вниз. Стены были желто-зеленые, потолок белый. Бункер мусоропровода зарос грязью. Площадка не убрана. Лестница, ведущая наверх, была тоже безжалостно твердая.

— Так-так, — сказал Карлссон. — Здесь никого нет.

Он посмотрел на Элга, который звонил в третью дверь. ЛИНДСТРЁМ значилось на табличке.

Дверь отворилась. Выглянула женщина.

— Здравствуйте. Моя фамилия Элг. Я инспектор уголовной полиции.

В голосе Элга сквозила усталость.

— Здравствуйте, — сказала женщина. — Моя фамилия Линдстрём.

— Да, я прочел на табличке. — Элг не мог сдержать улыбки. — Я по поводу газеты.

— Газеты? С каких это пор полиция является из-за того, что мы не получили газету?

Майе Линдстрём сорок пять лет. Волосы у нее до плеч, на лбу челка. Черные волосы и острый профиль. Глаза голубые, глубоко посаженные. Взгляд задумчивый. Губы полноваты и слегка подкрашены. Щеки на вид мягкие.

Она рослая. У нее стройные ноги и тонкие пальцы. Одета она в красную юбку с запа́хом и желтый джемпер. Полные груди выступают двумя холмами.

Прислонясь к дверному косяку, Майя смотрела на белокурого полицейского.

— Значит, вам сегодня не принесли газету? — спросил Элг.

— Да, не принесли. Муж звонил и жаловался, и ему обещали, что все будет в порядке. Но пока газеты нет.

— А раньше так бывало?

— Как?

— Что разносчица была неаккуратна? Что вам приходилось звонить и жаловаться?

— Нет, нет... — Женщина резко мотнула головой, и челка взвилась вверх. — Нет, нет. Правда, изредка газету приносили с опозданием. Но, может, тогда ее кто-то заменял.

— В какое время вы обычно получаете газету?

— Точно не знаю, — сказала Майя и посмотрела на Карлссона. — Так рано ведь не встаешь. Бывает, что утром лежишь в полудреме и сквозь сон слышишь, как в ящик засовывают газету. Но я никогда при этом не смотрела на часы.

— И никогда не вставали, чтобы сразу взять газету? — спросил Карлссон.

— Было. Однажды... Как-то осенью... В общем, в прошлом году. Я не могла заснуть, всю ночь пролежала без сна, знаете, бывает так иногда... и услышала, что принесли газету. Я тихонько встала, вынула ее и уселась читать за кухонным столом.

— И в котором же часу это было? — спросил Элг.

— В котором часу? Нет, не знаю. На улице было темно. Наверное, совсем рано было.

— На часы вы не посмотрели?

— Нет, не посмотрела.

— И радио не включали?

— Вроде нет... Может быть... Не помню. А что?

— Ну, когда передают грамзаписи, в промежутках сообщают время. Или тогда передавали новости?

— Нет, играла музыка, только я не помню, чтобы сообщали время.

— Ладно, — сказал Карлссон. — Не так уж это важно. А сегодня вы ничего не слышали?

— Так ведь сегодня газету не приносили. Что же я могла услышать?

— Верно, — согласился Элг. — Но, как видите, в том ящике торчит газета.

Он указал на первую дверь.

— Смотри-ка, — удивилась Майя Линдстрём. — Им принесли. А нам нет.

— Рядом с вами живут Нильссоны? — спросил Карлссон. — Они тоже выписывают «Дагбладет»?

— Она, — поправила Майя Линдстрём. — Линнея Нильссон. Вдова лет семидесяти. Да, она выписывает «Дагбладет». Только... — Она посмотрела на почтовый ящик. — Газета должна быть там, если разносчица не подвела ее, как и нас. Сама Линнея в отъезде.

— Но может быть, разносчица проталкивает газету в щель? И она падает на пол, — предположил Элг.

— Нет, — сказала Майя. — Не думаю. Она всегда торчит из ящика. На три четверти. Больше снаружи, чем внутри.

Элг подошел к двери Нильссон, поднял крышку почтового ящика и вдруг почувствовал, что дверь открывается.

— Черт возьми!..

— Открыто? — удивилась Майя Линдстрём. — Что за бред!

Элг подождал, пока дверь распахнулась, и заглянул в переднюю. Коврик сбился в кучу у стены. Телефон на полу. Тут же газеты и несколько писем, явно отброшенные пинком. Он заглянул в комнату. Все ящики от бюро и шкафов, выпотрошенные, валялись на полу. Их содержимое грудой высилось тут же.

— Взлом, — сказал Карлссон. — Гляди-ка!

На дверном косяке виднелись следы ножа, какие остаются, когда взламывают замок. На лестнице послышались шаги, и появилась Рут Форсман с пачкой газет.

Машина остановилась во дворе, Элг открыл дверцу и вышел. Карлссон за ним. На скамейке у стены сидели трое пожарных, болтали и курили. Они посмотрели на полицейских, кивнули им и продолжили разговор.

Элг и Карлссон черным ходом прошли в полицейское управление. Отворив первую дверь, они оказались в коридоре. Следующая дверь привела их в отдел охраны общественного порядка. Комната имела форму буквы Г. Там сидели трое полицейских. Один разговаривал по телефону. Другой решал кроссворд. Третий болтал с телефонисткой. Все четверо воззрились на Элга и Карлссона.

— Привет, — сказали они почти в один голос.

Элг кивнул, Карлссон сунул руку в карман и достал табакерку.

— Есть что-нибудь новенькое насчет кражи со взломом в Нюхеме, которую мы еще не расследовали?

Один из полицейских покачал головой.

— По поводу которой ты звонил? — спросил он.

— Да.

— Нет. Ничего нет. И что значит «еще не расследовали»? Мы же расследуем каждое преступление, разве не так?

— Да, в положенный срок, — отпарировал Элг.

— А как с разносчицей? Нашли вы ее? — поинтересовался любитель кроссвордов.

— Нет, — сказал Карлссон и вытер уголок рта. — Она исчезла на восьмом этаже в доме по Сёдра-Скугвеген, один «а».

— Люди так просто не исчезают, — поддел любитель кроссвордов.

— Да, пожалуй...

— А в мусоропровод вы не заглядывали?

— Очень остроумно, — сказал Карлссон и вздохнул. — Пошли отсюда. Что с ним разговаривать...

— Постой-ка! — воскликнул любитель кроссвордов. — Помоги мне решить: «часы». Должно быть слово из пяти букв...

— Часы? — переспросил Элг. В голосе его звучало недоумение. — Часы?..

— Ну да. Так тут написано: «часы».

— Ерунда какая-то, — сказал Карлссон. — Идем. У нас есть дела поважнее...

Они вышли, поднялись по одной лестнице, потом по другой и пошли по коридору. Шаги гулко, точно орудийные залпы, отдавались от кирпичных стен, от бетонных перекрытий, от мраморного пола.

Остановились они перед четвертой комнатой. Элг постучал и открыл дверь.

Фриц Стур поднял взгляд от стола:

— Ну что?

Элг отрицательно помотал головой, а Карлссон сделал неопределенный жест.

— Ясно, — сказал Стур. — С ума можно сойти...

В свои пятьдесят три года он здорово походил на Лино Вентуру[4]. Даже смотреть на него было жарко: на нем был темно-синий костюм с жилетом, белая хлопчатобумажная рубашка и красно-черно-синий галстук. И черные ботинки. Пиджак он никогда не снимал.

Элг и Карлссон сели. Элг откинул со лба прядь волос. Потом вынул платок и обтер лоб и шею.

— Уф-ф, жара, — выдохнул он.

— Вот как? — Стур сделал удивленное лицо. — А я и не заметил.

Он поднял глаза от кипы бумаг на столе и, сощурясь, уставился в окно. Птичье озеро сверкало как зеркало, по Городскому парку гуляли люди и кормили птиц на озере.

Щедрое лето.

— Ну, так как дела?

Он взглянул на Элга, и тот почувствовал, что Стур изучает его одежду: клетчатая рубашка, синие джинсы, сабо и легкая куртка кофейного цвета. Элг скосил глаза на Карлссона и подумал, что одет, пожалуй, несолидно. Все-таки на службе.

Карлссон всегда ходил в сером костюме и яркой рубашке без галстука. Похоже, у него был неисчерпаемый запас серых костюмов и полный комод рубашек самых немыслимых оттенков. А может, все последние годы Карлссон носит один и тот же костюм. Может, он у него несносимый. Больше всего он смахивает на костюм конфирманта: штанины узкие, как водосточные трубы, и под коленками гармошка.

— Н-да... — вздохнул Элг. — Все очень странно...

И стал рассказывать.

Стур слушал, что-то бормотал себе под нос и размеренно кивал головой, а когда Элг замолчал, спросил:

— Удалось вам установить, в какое время она исчезла?

— М-м-м... — Карлссон замялся. — Стюре Магнуссон, начальник ихней канцелярии, говорит, что машина с газетами прибывает в Химмельсхольм примерно в четыре утра. Чуть раньше или чуть позже. В это же время в экспедицию приходят разносчики и забирают каждый свою кипу. К половине пятого почти все они уже в пути. Ну, и через какое-то время подписчики получают газету. Мы прикинули, что на велосипеде до Нюхема не больше получаса. Так что Эльса Асп начала разносить газеты часов в пять утра и спустя примерно десять минут исчезла.

Стур кивнул.

— А когда сегодня привезли газеты?

— Не знаю.

— А этого, как его... вы не спросили?

— Стюре Магнуссона? Нет... Но думаю, он не знает. Он никогда так рано не приходит. Те, что привозят газеты, раскладывают их кипами в экспедиции, а потом разносчики сами забирают каждый свое.

— Угу... А та женщина... как ее там?

— Линдстрём. — Элг тихонько вздохнул.

— Хм... да... Что она вам рассказала?

— То, что я тебе сообщил. Когда они встали, газеты в ящике не было, и ее муж звонил и возмущался, и как раз, когда мы там были, появилась разносчица, заменившая Эльсу Асп.

Стур кивнул.

— Но если в соседней квартире нынче ночью была совершена кража со взломом... а мы должны предположить, что произошло это сегодня ночью... что же, она ничего не слышала?

— Ничего.

— И никто другой в квартире ничего не слышал?

— Не знаю, — сказал Элг. — Она говорит, что никакой шум ее не будил. И никто из членов семьи за завтраком не жаловался, что ему мешали спать.

— Так, так, — задумчиво кивал Стур. — Они бы, конечно, сказали, если бы что-нибудь слышали. А соседи?

— Их нет дома, — объяснил Карлссон.

— Надо с ними поговорить, — сказал Стур. — Так или иначе надо с ними связаться.

— Прямо сейчас?

— Когда угодно. Чем раньше, тем лучше.

— Черт их знает, где их искать...

— Во всяком случае, не здесь.

— Будет сделано, — сказал Карлссон, встал и вышел.

— Эй, — окликнул его Элг. — Загляни в дежурку и скажи Давидссону, что это «время».

Карлссон остановился и выпучил глаза на своего напарника.

— Чего?

— Время.

— Время?

— Кроссворд... «Часы». Пять букв... Время определяют по часам...

Карлссон просиял.

— Черт возьми. А ты ведь угадал. И правда «время»...

Он скрылся за дверью.

— О чем это вы? — поинтересовался Стур.

— Да так, ничего особенного...

— Ладно... Ты хоть имеешь представление, когда эта... как ее?

— Кто?

— Да эта, хозяйка квартиры, которую ограбили.

— Линнея Нильссон.

— Давно она уехала?

— Две недели назад, — сказал Элг. — С ней трудновато будет. Она в доме отдыха для пенсионеров.

Стур откинулся на спинку кресла и уставился в стену за спиной Элга. Там висела карта подведомственного района. Во многих местах были воткнуты булавки с разноцветными головками. Три зеленые отмечали лесные пожары, восемнадцать желтых — конфискованные наркотики, сто шестьдесят восемь черных обозначали места ограблений, краж со взломом и угона машин, две белые — случаи изнасилования, сто семнадцать красных — избиения. А все вместе давало картину нераскрытых преступлений.

Но взгляд Стура, казалось, был прикован к чему-то спрятанному за картой. Он барабанил пальцами по подлокотнику.

Элг положил ногу на ногу и вытащил пачку сигарет.

Стур потер подбородок.

— Так-так... Весьма загадочная история... Женщина исчезла где-то в доме. Других жильцов подъезда вы расспрашивали?

— Тех, кого застали дома. Но их было не так много. Лето ведь...

— Ну да, правильно. А нет там таких, что привлекались к суду или были на подозрении? В убийстве или насилии?

— Нет. Я просмотрел список жильцов в вестибюле, ни одно имя меня не насторожило.

— Так-так. Ясно.

Взгляд Стура скользнул к окну и устремился куда-то вдаль. Стур размышлял.

— Эльса Асп, — произнес он наконец. — Что вам о ней известно?

— Очень мало. Только то, что рассказал Стюре Магнуссон.

— Кто?

— Стюре Магнуссон. Начальник канцелярии «Дагбладет»,

— Ага... Так что же он сказал?

— Он полагает, что ей лет сорок.

— Полагает? — Стур повернулся к Элгу. — Полагает?

— Да. Точнее ему неизвестно.

Стур кивнул.

— Продолжай.

— Ну, по его словам, она разносит газеты уже лет пять или шесть.

— Пять или шесть? — протянул Стур. — Точнее он, конечно, не знает.

— Нет.

Стур сморщился и покачал головой. Во всех его движениях была какая-то замедленность, заторможенность. Сразу видно, что человек привык действовать продуманно, после долгого размышления.

— Да, это все, что ему о ней известно. Ну, еще, что у нее как будто есть семья.

Стур взял ручку и почесал макушку.

— Тогда тебе надо узнать о ней побольше, — сказал он, поправляя нарушенный пробор. Выпятив губы, он провел рукой по волосам. — Давай сделаем так: ты займись, узнай все, что возможно, об этой... Аск...

— Асп ее фамилия. Эльса Асп.

— Угу... Валентин попытается разыскать остальных жильцов с восьмого этажа. Я пошлю Ульфа и Сикстена обойти дом и поговорить с людьми. Это не повредит.

Он встал из-за стола и подошел к окну. Потом обернулся и раскрыл было рот, но тут оглушительно взвыла сирена. Стур распахнул окно и высунулся наружу.

— Пожарная тревога, — сказал он, закрывая окно.

Полиция и пожарная команда жили бок о бок.

— Может, лесной пожар, — предположил Элг.

— Наверное, — согласился Стур. — А ты прав. Здорово жарко.

— Еще бы не жарко! — воскликнул Элг. — Тридцать градусов в тени!

Бу Борг рассматривал Монику Хюбертссон. Так пристально, что она слегка покраснела и стала вертеть на пальце кольцо, подарок жениха. Он вспомнил редакционную пирушку на даче у Острёма и почувствовал, что и сам краснеет.

— Жарко сегодня, — сказал он.

Она кивнула.

— Все лето нынче жаркое, — продолжал он.

— Да, опять кивнула она. — А до осени еще далеко...

— Как знать, может, такой жары не бывало уже лет сто.

— Да, — согласилась она. — Как знать...

Он почувствовал, что у него за спиной кто-то стоит, обернулся и увидел солдата Армии спасения.

— Ну ладно, пока, — сказал он.

Выйдя из канцелярии, Борг прошел в другой подъезд и поднялся по лестнице. В редакции было жарко, как в духовке.

Сквозь стеклянную дверь он увидел, что Вальтер Острём, задумавшись, сидит за своей машинкой. Как раз в тот момент, когда Бу перешагнул порог, Острём застучал по клавишам. Стук громко отдавался в комнате. Напечатав несколько строк, Острём перечитал, со вздохом выдернул лист из машинки, скомкал и раздраженно швырнул в корзину.

Бумага упала на пол. Вальтер взял новый лист, заметил Бу и снова вздохнул.

— Не умею я заранее составлять отчеты о воскресных турпоходах.

— А кто-нибудь этим занимается в такую жару?

— Сейчас самое время. Лето, тепло, зелень и прочее.

— Но все же разъехались.

— Да, конечно... — Острём напряженно сморщил лоб и почесал за ухом. — Во всяком случае, в следующее воскресенье турпоход состоится, — отрубил он.

Борг кивнул, уселся на стул, вытащил трубку и стал набивать.

— Я кое-что узнал от Моники в канцелярии. Пропала разносчица газет.

— Разносчица?

— Ну да. Взяла и пропала. Должна была разносить газеты, как каждое утро. И несколько экземпляров успела разнести. А потом пришлось выслать замену. Потому что она исчезла.

Острём пососал указательный палец.

— Дикость какая-то, — сказал он, подумав. — Как ее зовут?

— Эльса Асп. Ты ее случайно не знаешь?

— Нет-нет. Никаких разносчиц я не знаю. Нет... — Острём покачал головой. — И никто не знает, где она? Неужели никто не может сказать, куда она делась?

— Я пока разговаривал только с Моникой. Этим должна заняться полиция. Стюре их оповестил, они уже ходили туда. И Стюре вместе с ними.

— А со Стюре ты говорил?

— Нет. Он обедал.

— В такое время?

— Да, поздновато. Судя по всему, нам придется дать сообщение...

— Придется. Займись-ка этим сам. Я вот никак не найду нужную форму, столько уже времени вожусь... Ты дай мне знать, если удастся что-нибудь разведать.

Борг кивнул.

— И не забудь, у нас сегодня очень мало места.

— Что так?

— Да все это собрание в миссионерской церкви.

— Какого черта! У нас же почти целая полоса в сегодняшнем номере. Не хочешь ли ты сказать, что мы опять на всю полосу дадим отчет о том, что будет молоть этот парень?

— А что? Вопрос интересует многих...

Борг вздохнул и вышел, ничего не сказав. Какой смысл? Ведь большинство акций «Дагбладет» в руках приверженцев миссионерской церкви.

Сдвинув на лоб солнечные очки, Стефан Элг смотрел на подъезд транспортной конторы. Во дворе фырчали моторами два больших грузовика, усыпанный щебенкой двор, казалось, дрожал в знойном мареве. Выхлопы, чуть подымаясь вверх, зависали в воздухе, образуя сизую, грязноватую дымку с тошнотворным запахом. Из гаража доносился шум и громкие голоса. Слышался плеск воды из шланга и свист сжатого воздуха.

Он прошел в контору.

За стеклянным окошком разговаривала по телефону черноволосая девушка в шортах и блузке. Над окошком висела написанная от руки табличка — «Справочная». Он пригнулся и посмотрел на девушку.

Она была совершенно черная от загара. Кончив болтать, она отодвинула стеклянную створку и улыбнулась.

— Слушаю вас.

Девушка благоухала, как свежескошенный луг.

— Я хотел бы поговорить с одним из ваших шоферов, — объяснил Элг. — Его фамилия Асп. Эрик Асп.

— Его сейчас нет, — сказала девушка и взяла какую-то бумажку. — Он в рейсе.

— А когда он вернется?

— Который теперь час... — Она посмотрела на ручные часики. — Половина второго... Да, он должен вернуться, у него кончается смена. Вот-вот будет здесь.

— Когда он сегодня вышел на работу?

— В семь.

— И все время за рулем?

— Да, у него переезд.

— Откуда и куда?

— А в чем дело?

Девушка больше не улыбалась. С какой стати этот человек задает так много вопросов?

— Я из полиции. Моя фамилия Элг. Дело касается жены Аспа. Похоже, что она пропала.

— Пропала? Похоже, что пропала?

Элг засмеялся.

— Да, — сказал он. — Звучит странно, но так оно и есть.

Девушка за стеклом кивнула с некоторым сомнением.

— Кого он перевозит? — спросил Элг.

— Одна маклерская фирма меняет помещение, — ответила она, все еще хмурясь.

— Какая фирма?

— Альсе́н. Но...

Она обернулась и посмотрела в окно, за которым послышался рокот мотора. Элг тоже посмотрел сквозь застекленную дверь.

— Это не он идет?

— Да, — сказала девушка. — Он самый.

— Так... Спасибо, за помощь.

— Но... что все-таки значит «похоже, пропала»? Или человек пропал, или не пропал, одно из двух.

— Похоже, все-таки пропал. — Элг грустно улыбнулся, вышел во двор и направился к грузовику.

Эрик Асп был не просто высок. Это был крупный, грубо скроенный мужчина. Все в нем было огромное. Голова крупная и круглая. Черты лица грубые. Плечи широкие, руки мускулистые, грудь необъятная, живот выпуклый и весь корпус мощный. Ноги у него были длинные и толстые, обувь, вероятно, размера сорок шестого.

На нем были зеленые брюки и зеленая рубашка. Ворот был расстегнут чуть не до пояса, и заросшая грудь смахивала на дверной коврик. Деревянные башмаки были надеты на босу ногу. Лицо гиганта раскраснелось, он явно страдал от жары.

Элг остановился перед ним, чувствуя все свое ничтожество, хотя в нем самом было метр восемьдесят пять, не меньше.

Эрик Асп удивленно воззрился на Элга ясными голубыми глазами. Но потом веки у него стали вздрагивать,

Стефан Элг разглядывал его.

Асп начинал злиться.

Элг заправил волосы за ухо и не отрываясь смотрел на великана.

— Ну, чего вылупился? — спросил наконец Асп.

Голос у него был мягкий, почти застенчивый и поразительно не соответствовал его могучему облику.

— Меня зовут Элг, Стефан Элг. Я инспектор по уголовным делам. Мне бы надо поговорить с тобой.

— Что? Полиция? Какого черта... Я ничего не сделал... Однажды попался за драку в Народном парке, но это было много лет назад... много лет назад...

— Я по поводу твоей жены...

— А что? — Асп так сдвинул брови, что лоб пошел резкими, глубокими морщинами. — С ней что-нибудь случилось? — Теперь в его голосе слышался испуг и неуверенность.

— А почему ты встревожился?

— Почему? — Асп смотрел вниз, на щебенку, его левая нога в деревянном башмаке беспокойно двигалась, выписывая узоры на земле. Он почесал шею и пожал плечами. — Сегодня утром она не вернулась домой к моему уходу. Я удивился, она никогда не опаздывает... Пришлось самому отвезти дочек к теще. С ней что-то случилось?

Он выпрямился. Взгляд сразу отвердел. Он смотрел Элгу прямо в глаза.

— В котором часу ты ушел из дому?

— Без четверти шесть. Но что случилось? — Его голос дрожал.

— Не знаю, — со вздохом сказал Элг. — Но что-то определенно случилось. Потому что она исчезла.

— Исчезла?

Асп отшатнулся так резко, что ударился спиной о капот.

И по мере того как Элг рассказывал все, что знал сам, великан словно съеживался и становился меньше ростом.

Руки гиганта дрожали, он сунул их в карманы, но тут же снова вытащил. В одной руке оказался выкуренный до половины «Джон Сильвер» без фильтра. В другой — коробок спичек. Пальцы беспокойно двигались, теребили окурок, сжимали спичечный коробок. Сигарета крошилась, табак легким дождиком сыпался наземь и аккуратно ложился на гравий. Раздался треск — это сломался спичечный коробок.

Вдруг Асп повернулся и ударил кулаком по железной дверце кабины так, что она загудела.

Элг удивился, что на дверце не осталось вмятины. Он поглядел на Аспа, потом на спичечный коробок, который теперь лежал на земле. Спички высыпались беспорядочной кучкой, вперемешку целые и обгоревшие.

Асп навалился на машину, подпер кулаками голову и закрыл глаза, время от времени тяжко вздыхая.

— Мне очень жаль, — тихо сказал Элг.

— Но что же с ней могло случиться?

— Если б я знал! — Элг достал сигарету и стал жевать мундштук.

Оба сидели на одной из скамеек, стоявших вдоль желтой кирпичной стены транспортной конторы. Они пристроились в тени, но жара все равно была невыносимая. Воздух застыл в неподвижности. Пахло цветами, бензином, машинным маслом, разогретым мотором, по́том и раскаленной щебенкой.

Эрик Асп сидел ссутулясь и опустив голову, руки его лежали на коленях. Элг чувствовал себя как священник, которому предстоит принять исповедь старого греховодника.

— Может, расскажешь мне про нее? — предложил он.

— Рассказать... А чего рассказывать-то?

Элг пожал плечами.

— Про нее, про вас... про все, про ее работу...

— А к чему это вам?

— Все может пригодиться. В первую очередь то, что поможет нам найти ее.

— Понятно, — вздохнул Асп и сплюнул. — Где-нибудь ведь она должна быть...

— Как давно она работает разносчицей?

Асп порылся в кармане брюк и вытащил надломанную сигарету. Осмотрел ее, спрятал одну половинку обратно и карман, другую сунул в рот и стал искать спички.

— Держи. — Элг протянул ему свой коробок.

— Спасибо... — Он задул спичку. — Ну, в общем, поженились мы лет семь назад. Она работала уборщицей в больнице. Мы познакомились на танцах в Народном доме и стали встречаться. Ну она, это... забеременела... мы и поженились. Она переехала ко мне. У меня была в Окере однокомнатная квартирка с кухонной нишей. Но потом удалось сменить ее на двухкомнатную, где мы теперь и живем.

— Сколько у вас детей?

— Двое. Две девочки. Эва шести лет и Гертруда, ей осенью будет пять, — рассказывал Аси своим мягким голосом. — Когда родилась Эва, Эльса перестала убирать в больнице, но потом опять начала... Я, когда мы поженились, водил машину... всю жизнь шоферил... Да, с тех самых пор, как получил права. Лучше бы, конечно, работать в мастерской... только... Ну вот, а после родилась Гертруда, денег не хватало... с двумя-то детьми. Ну и Эльса снова пошла работать... в гостиницу, потому что там больше платят... А потом еще газеты стала разносить... по утрам... Ну, чтоб хоть немного лишку иметь... И мы ничего, сносно жили.

— Так, — сказал Элг. — А между собой вы хорошо ладили?

— Еще бы! Ясно, ладили. Черт возьми, у меня была работа, и Эльса вкалывала. В общем, нам хватало... Никаких, конечно, излишеств или чего-нибудь такого... а в остальном — полный порядок. Пока мы на работе, девочки у бабушки, а осенью Эва пойдет в школу. По воскресеньям мы ездили кататься на машине... Ну да, в выходные дни отключаешься и вообще... отдыхаешь. Смотришь телевизор, или позовешь кого к себе, или сам куда пойдешь. Дети, конечно, связывают, им нужно вовремя лечь спать и прочее. Но грех жаловаться. Мы справлялись. Никаких там ссор, скандалов. Ну, ясное дело, случалось, и огрызнешься, не без того, знаешь небось, как это бывает. Сам-то женат?

— Женат...

Асп пожал плечами.

— Но... черт... ничего особенного в нашей жизни не было. Жили, и все. Тихо, мирно. Девчушки такие забавные. Знаешь, я никогда не думал, что с детьми так здорово. Когда человек молод — помоложе, во всяком случае, — и ходит в парк на танцы, гуляет с девушками, ему и в голову не придет, что они могут... в общем, забеременеть. Когда так случилось с Эльсой, я подумал, ну, все... сам же себе хомут на шею надел... и — черт! — оказалось, что это очень здорово... детишки...

— И семья?

— Ага. Все трое, девочки и Эльса. Черт, семья — самое прекрасное, что есть у человека... Ей-богу.

Асп замолчал, в смущении потупился, сунул руку в карман и вытащил оставшуюся половинку сигареты. Элг протянул ему спички, и так он сидел и курил, уставясь в землю.

Потом нагнулся и провел пальцем по пыльным башмакам.

— Знаешь, если с Эльсой что-то случилось... что-то плохое... или... тогда я не знаю, что я с собой сделаю... Люди ведь привыкают друг к другу... Что же будет теперь со мной и девочками?

— Хм-м-м...

Элг тер подбородок, глядя прямо перед собой.

— Мы ведь не имеем представления, что с ней произошло, — сказал он, помолчав.

— Да. В том-то и штука. Но что же все-таки могло случиться?

— Есть у вас недруги? Ну, я хочу сказать, вы с кем-нибудь скандалили?

— Ты что, с ума сошел? — Гигант удивленно вытаращился на Элга. — О чем ты говоришь?

— Извини меня, но... вот ты сказал, вы прекрасно ладили... Что же, никогда... никогда не возникало недоразумений?

Асп пожал плечами.

— Не пойму я, куда ты клонишь...

— Не было у тебя когда-нибудь другой женщины?

— Да ты что!

Он вдруг расхохотался, однако смех был какой-то принужденный.

— Не такой уж я дурак, чтоб не понять, на что ты намекаешь. Нет. Никогда, запомни, никогда я не изменял Эльсе, и она никогда не заводила шашни с другими. Конечно, она не была девушкой, когда мы встретились. Но, черт возьми, я не выпытывал, кто у нее был до меня... понимаешь, а то бы, пожалуй, она стала спрашивать про моих... Нет уж, мы просто сошлись, и все. А уж раз поженились... да черт возьми, откуда у нас время, чтобы путаться с любовницами... или с любовниками... — Последнее слово он почти выплюнул. — Нет уж. Вкалываешь с утра до вечера пять дней в неделю, приходишь домой усталый, поешь, уложишь девчонок, потаращиться немного в телевизор и на боковую... Нет, на всякие развлечения уже мочи не остается. Да и чего ради нам изменять друг другу? Нам и вдвоем неплохо. Нет, ничего я такого не замечал...

Но в голосе Аспа вдруг послышалась некоторая неуверенность.

— Нет. — Он отмахнулся от непрошеной мысли. — Нет, нет. Если б у нее кто был, я бы сразу почувствовал... Да и чего ей путаться с другими?

— Что же, по-твоему, с ней произошло?

— Вот об этом я, черт возьми, и не имею понятия! Ты же полицейский, тебе и книги в руки.

— Чем ты занимался сегодня утром?

— Как это чем?

— Когда ты проснулся?

— Полшестого...

— Когда она обычно возвращается?

— Она встает в три часа, наскоро хлебнет кофе, проглотит бутерброд и уезжает. И какая же она возвращается продрогшая. Никак не согреется... Это зимой, когда снег и холодно... Обычно к половине седьмого или около того она уже дома, готовит завтрак для меня и для дочек. Потом я ухожу, а Эльса везет их к бабушке. С десяти или с одиннадцати она убирает в гостинице, а к четырем приходит домой, варит обед и... Ну, а там уже и вечер...

— Ты можешь описать ее?

— Описать? В смысле, как она выглядит?

— Ну да.

— А зачем?

— Чтоб я мог ее разыскивать. Должен же я знать, как она выглядит.

— Да, конечно... Как выглядит... Ей тридцать девять... будет осенью, точнее... в сентябре... Она... ну, как тебе сказать... Черт, когда живешь с человеком изо дня в день и из года в год, то и не помнишь, каков он с виду... Привыкаешь друг к другу. Вот в чем штука... Она... ростом она меньше меня.

— А в тебе сколько?

— Два метра пять сантиметров...

— Худая она или полная?

— Толстухой ее не назовешь... Да нет, худая, как спичка... Хотя все, что надо, при ней, я бы сказал...

— Может, у тебя дома есть ее фотография?

— Есть, как же...

— Я бы взял ее на время. Можем мы подъехать к тебе и найти ее?

— Конечно... Конечно, можем... Только скажу в конторе.

— Я подожду.

Элг остался на скамейке, слушая, как шаркают по гравию деревянные башмаки. Вот распахнулась и захлопнулась дверь. Он глубоко вздохнул.

Они проехали перекресток, на котором то и дело происходят несчастные случаи, миновали Южную площадь, где в виде исключения не стояло ни одной машины, обогнули здание Армии спасения, и вскоре машина выбралась на мост через железнодорожную линию. Дорога впереди шла полого вверх.

Они направлялись в Окер.

Когда-то Окер был рабочей окраиной Химмельсхольма. В этой части города были расположены предприятия тяжелой промышленности. В свое время здесь выстроили первые многоэтажные жилые дома. Долгие годы этот район жил как бы собственной жизнью. Железная дорога отделяла рабочую окраину от собственно Химмельсхольма. И, переезжая железнодорожный мост, человек словно оказывался в чужом краю.

Но в начале пятидесятых годов границы стали стираться. Теперь в Окере живет не один только рабочий люд. Все больше земельных участков застраивается особняками. Возвели и дом для пенсионеров. Теперь обитатели Окера не делятся по категориям. Теперь здесь все равны. В этом смысле прогресс налицо.

Но огромные желтые многоквартирные дома пребывают в довольно жалком состоянии. И не потому, что одряхлели. Городские власти плохо заботятся об их содержании — вот в чем дело. Лестничные клетки узкие, тесные, темные. Воздух в них застаивается. Солнце заглядывает редко.

Полы стертые, их трудно содержать в чистоте, стены исписаны нецензурными словами, потолок потрескался.

Вместе с тем нельзя сказать, что Окер превратился в трущобу. Просто дома сильно запущены, будто на них махнули рукой. Хотя и не окончательно.

Стефан Элг притормозил и остановился у края тротуара. Потом они с Эриком Аспом прошли по разбитой дорожке через усыпанный гравием двор с деревянными песочницами.

Распахнув жалобно скрипнувшую дверь, они вошли в подъезд и поднялись на три марша.

Эрик Асп, позвякав ключами, отпер замок и впустил гостя в переднюю. Стефан Элг огляделся. Квартирка была чистенькая и даже нарядная. Пахло домашним уютом.

В такой квартире жить бы да жить, а все потому, что чьи-то руки ухаживали за ней, создавая атмосферу человеческого тепла.

Книг в стенке не так уж много, но и лишних безделушек тоже нет. Здесь лежат небольшие пачки газет, еженедельники и ежемесячные журналы теснят десятка два книг. На нижней полке выстроился длинный ряд детских книжек. А на полу, в коробке из-под пива, пластинки. Стереопроигрыватель на третьей полке снизу. Тут же телевизор с полуметровым экраном. Возле окна дубовый обеденный стол и вокруг шесть стульев. На столе в вазе свежие цветы. Занавески на окне легкие, летние, веселой расцветки. Диван и кресла обиты зеленым. На стенах висит несколько репродукций Ларса Норрмана, сцены корриды. Они тоже очень оживляют комнату.

— Ты не думай, что я или Эльса были в Испании, — сказал Асп, перехватив взгляд Стефана. — Так что корриду мне не довелось видеть. Говорят, жестокое зрелище... Издевательство над животными... Впрочем, если сам не видел, судить трудно. Нет, мы повесили эти картинки, потому что они яркие... ну и жизнерадостные в своем роде...

— Хм, — сказал Стефан. — В нынешнее время не так много народу ездит в Испанию.

— Ха! — фыркнул гигант и пошел в кухню к холодильнику. — Выпьешь пива?

Элг посмотрел на него.

— Жарко, — пояснил Асп.

Стефан кивнул.

— Неплохо бы, — сказал он и улыбнулся. — В самом деле жарко.

Потом они сидели на балконе и смотрели на озеро, раскинувшееся по другую сторону улицы. Картина была приятная и умиротворяющая. На том берегу виднелась купальня.

И полная тишина и покой. Лишь изредка доносился шум проезжающей машины. Ни детского крика, ни громкого разговора, ни шума.

— Тихо у вас, — заметил Элг.

— Большинство в отпусках, — сказал Асп. — Хотя здесь вообще спокойно.

— А ты в этом году был в отпуске?

— Нет. Мы ждали августа. У жены отпуск в августе...

Он скривил рот, отхлебнул из бутылки, проглотил и слегка отрыгнул. Потом вытер губы тыльной стороной руки.

— Мы думали податься на западное побережье. А теперь не знаю... как получится...

Он снова отпил глоток, встал, пошел в комнату и вернулся с сигаретой в зубах.

— Куришь? — спросил он, протягивая пачку.

— К сожалению...

— Да, говорят, это не шибко полезно. Но... какого черта... Когда куришь с четырнадцати лет, попробуй теперь брось.

— А почему ты фыркнул, когда я сказал насчет Испании? — не удержался от вопроса Стефан.

Эрик Асп опустился на стул и осушил бутылку. Потом открыл вторую, сделал глоток, да так и застыл, прижав бутылку к груди и задумчиво вперив взгляд в пространство.

— Потому что кругом столько вранья и притворства!.. В прежние времена, когда там была диктатура, когда Франко и другие фашисты держали народ в страхе, тогда пожалуйста... Тем более через бюро путешествий. Какого же черта... то есть почему же теперь все вдруг решили, что в Испании не демократия? Такой идиотизм, ну просто полная ерунда. Почему социал-демократы и бюро путешествий не вопили в пятидесятых, и в шестидесятых, и до смерти Франко? Почему тогда ЦОПШ[5] и эти проклятые социал-демократы не бойкотировали испанскую диктатуру? Нет. Тогда все было в порядке. Они только перешептывались между собой... в закоулках. А теперь вот бьют в барабаны и в трубы трубят. Да, да, трубят в трубы.

Он ткнул окурок в пустую бутылку.

— Нет. Уж если мне захочется поехать в Испанию, я их спрашивать не стану. Ни ученые, ни министры, ни профсоюзные боссы не будут за меня решать. Какого дьявола! Если хочешь что-то узнать об Испании, поезжай сам и посмотри, как оно там, вместо того чтобы верить политиканам, которые небось и сами там никогда не были, только повторяют с чужого голоса... А уж эти вонючие профсоюзные боссы...

Он расхохотался.

— У нас в транспортном один... все отпирался, что ездил туда по приглашению. Смех, да и только... Нет, я тебе сказку... шведские рабочие не должны поддаваться всяким салонным политиканам и сволочным профсоюзным боссам, не должны верить им на слово и идти у них на поводу, как слепые кутята. Если хочешь что-то узнать, посмотри собственными глазами. Я бы так и сделал... поехал сам... Все, конечно, мечтают... так ведь денег нет. Может, стоило податься в моряки?.. Нет, — сказал он и выпрямился. — Если можно было ездить в Испанию в те времена, то, черт бы его побрал, можно сделать это и сейчас... Не верю я, чтобы там стало хуже. По-моему, как раз наоборот...

— Да, — вздохнул Элг. — Хотя вряд ли испанскому народу будет легче от того, что не приедут несколько туристов... Ты не забыл, что обещал найти фотографию Эльсы?

— Да-да, сейчас...

Он поплелся за фотографией, а Элг остался на балконе пить пиво.

— Вот она.

Элг обернулся, и взгляд его уперся в цветную фотографию в рамке под стеклом. Перед ним было живое женское лицо. Каштановые волосы зачесаны за уши, на прямой пробор. Лоб высокий, взгляд открытый, в нем виден живой интерес к окружающему. Этот интерес выдает искорка в зеленых глазах. Нос несколько толстоват, но правильной формы. Улыбчивые губы полуоткрыты, так что видны белые зубы. Подбородок круглый, на щеках ямочки. Шея высокая, плечи гордо развернуты. Тело загорелое, полные груди скрыты купальным лифчиком. На животе небольшая складка. А кроме женщины, на фотографии только желтый песок пляжа и синяя вода на заднем плане.

— Я снял ее прошлым летом в Фальстербу. Мы поехали туда в семейном автобусе и прожили там неделю. Сам проявлял, — не без гордости сообщил Асп. — Это у меня вроде хобби... фотография...

— По-моему, не так уж она худа, — сказал Элг.

— Как сказать... Упитанности в ней нет... Хотя и не то чтобы кожа да кости.

— А ты больше любишь, когда помягче?

— Да не знаю, — пожал плечами Асп. — Еще пива хочешь?

— Нет, спасибо. Мне надо идти. Так я пока оставлю фотографию у себя. Обещаю вернуть.

— Лучше бы пообещал мне вернуть Эльсу, — сказал Асп.

Бу Борг положил телефонную трубку. Ковыряя в ухе разогнутой скрепкой, он глядел на Яльмара Халла, с которым делил рабочую комнату.

— Это полиция, — сказал Бу Борг. — Им нужна помощь.

— Понятно. А в каком вопросе?

— Надо дать объявление о розыске по делу пропавшей разносчицы газет. Они нашли ее фотографию.

— У нас сегодня туговато с объемом...

— У нас четыре с половиной столбца...

— Да, но я должен дать в номер несколько фотографий из миссионерской церкви...

Борг стукнул кулаком по столу, да так, что телефон подпрыгнул и зазвенел, а ручка скатилась на пол.

— Черт возьми, это уж чересчур! Пропал человек. Явно случилось что-то скверное, может, она убита или еще что-нибудь в этом роде. А у тебя на уме только твоя проклятая миссионерская церковь и ее приверженцы. Есть же разумные границы. По-твоему, в Химмельсхольме живут одни полоумные? По-твоему, здесь все сплошь святоши? По-твоему, читателей ничего, кроме церковных проповедей, в газете не интересует?

— Ну-ну, зачем же так... Успокойся, сбавь тон.

— Пожалуйста. Но мне надо по крайней мере два столбца, чтобы описать случай с исчезновением разносчицы. Неужели до тебя еще не дошло, что речь идет о человеческой жизни? Если мы напишем об этом, поместим объявление о розыске, фотографию, расскажем, как все было, вдруг кто-нибудь узнает ее и поможет найти, и она вернется...

— Если кто-нибудь ее видел...

— Ну конечно! Какая-то жалкая разносчица! Чего она сто́ит в сравнении с твоими проклятыми попами! Я вижу, в этом городе от святош деваться некуда. Просто с души воротит. А ты святее всех. Где только твоя любовь к ближному?

— Нет, вы послушайте! Тебе бы только расписывать загадочные преступления! Если тебя не устраивает работа, можешь убираться обратно в Лунд.

— Иди ты к чертовой матери!

Борг встал и вышел. В кабинете Острёма он плюхнулся в кресло для посетителей. Он прямо кипел от злости. Руки дрожали, сердце колотилось, лицо налилось краской.

— В чем дело? — спросил Острём.

— Я разговаривал с твоим сводным братом, комиссаром полиции, — хрипло сказал Борг. — Насчет Эльсы Асп, которая исчезла... я тебе уже рассказывал. Он спрашивает, не могли бы мы поместить объявление о розыске, призвать людей, которые, возможно, видели ее, помочь полиции. Я бы написал краткий очерк об этом происшествии. Полиция подозревает, что здесь имело место преступление. Ну и естественный вопрос, нельзя ли связать этот случай с общей волной преступности в Нюхеме...

— То есть?..

— Полицией установлено, что на том же этаже, где исчезла Эльса Асп, совершена кража со взломом. Эльса опустила газету в ящик на двери соседней квартиры. После этого все ее следы исчезают.

— Что Фриц еще говорил?

— Что они не имеют никаких улик. У нас четыре столбца. А писать не о чем. Кроме предстоящего собрания в миссионерской церкви. В сегодняшнем номере этому уже посвящена целая полоса. В общем, я хотел бы на пару столбцов дать очерк об этом происшествии. Рассказать немного о самой Эльсе Асп, ну и поместить несколько фотографий. Может получиться приличная публикация, не говоря уж о том, что мы можем помочь разыскать женщину... Если кто-нибудь видел ее, то...

— Да-да... Придется Яльмару поужаться. Бери столько места, сколько тебе нужно.

— Не откажи в любезности, сообщи это Яльмару сам! Он будет метать громы и молнии, если ему не удастся загадить полосу религиозной паранойей.

— Ну-ну. Ты все-таки воздержись от подобных выражений.

Он стоял, привалившись к стене, и слушал рассказ Стефана Элга. Валентин Карлссон сидел на стуле. Ульф Маттиассон примостился на краю письменного стола, а Сикстен Валл стоял поодаль, возле окна. Макушка у Сикстена Валла была совершенно голая. Он то и дело облизывал губы и беспрестанно теребил галстук-бабочку. Как всегда, на нем была белая рубашка с красной бабочкой и зеленый вельветовый костюм. Одно время, правда, он ходил в синем, но вскоре опять сменил его на зеленый.

Ульф Маттиассон принадлежал к тем, кто предпочитает одежду практичную, скромной расцветки. Но сам он отнюдь не производил впечатления скромной личности. Он вообще не производил впечатления. Людей вроде него забываешь, не успев распрощаться. Короче, у него была на редкость рядовая, будничная наружность.

Фриц Стур оторвался от стены и подошел к своему креслу, но не сел, а взялся за спинку. Казалось, он собирается произнести тост.

— Значит, вы не обнаружили ничего, что указывало бы на раздор между супругами? — спросил он.

— Нет, — сказал Элг. — Эрик Асп очень хорошо говорил о своей жене и утверждал, что они прекрасно ладили. Позже я беседовал с матерью Эльсы, она тоже говорит, что они всегда жили дружно. По ее словам, дочь никогда не жаловалась на какие-либо домашние неурядицы. Наоборот... А ведь обычно, если между супругами разлад, женщина делится с матерью...

— Знаешь по собственному опыту? — поинтересовался Сикстен Валл с чуть заметной улыбкой.

— Нет, не по собственному. Сестра моей жены замужем за продавцом из автомагазина, и брак этот, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Так вот, моя свояченица частенько жалуется теще, как она несчастна в семейной жизни.

— Ты проверил показания Аспа? — спросил Стур.

— Да, насколько это было возможно. Он ведет себя, как великовозрастный ребенок, просто клубок эмоций. Но нет никаких оснований подозревать, что у него были причины убить жену.

— Нам пока неизвестно, убита ли она, — заметил Валентин Карлссон.

— Но мы же об этом догадываемся, правда? — возразил Элг.

Никто не подтвердил, но никто и не пытался отрицать, что именно так все и думают.

— Так вот, — продолжал Элг. — Он был дома до того, как отправился на автобазу, и до часу дня находился в рейсе.

— Понятно, — сказал Стур. — А ты проверил, он все это время был за рулем?

— Да. Он перекусил в гриль-баре и вернулся в контору, где я его уже ждал. У меня сложилось впечатление, что они с женой жили в добром согласии. Не роскошествовали, но особенно и не нуждались. Похоже, Асп любит свою жену и двух своих дочек. И дети, похоже, любят своих родителей. В общем и целом аномальная для Швеции семья, потому что все друг друга любят и привязаны друг к другу.

— В чем же здесь аномалия? — удивился Маттиассон.

— Во всяком случае, семья не такая обычная, как хотелось бы, — сказал Элг.

Руки Стура разжались, отпустив спинку кресла, он постоял еще минутку подбоченясь, потом подошел к карте и стал водить пальцем по каким-то улицам.

— Так-так, — вздохнул он. — Никто, кроме других разносчиков и водителя фургона, доставившего газеты, кажется, не видел сегодня Эльсу Асп. Опрос, проведенный Ульфом и Сикстеном, показал, что никто во всем Нюхеме ее сегодня не видел. Даже собственная семья, потому что она ушла, когда все еще спали. Я справлялся на вокзале. Никто из кассиров не помнит, чтобы видел ее. Итак, что мы имеем: женщина, исчезнувшая на каком-то этаже многоквартирного дома, и кража со взломом. Эти факты, несомненно, связаны между собой.

— Гениально, — изрек Сикстен.

— Спасибо, — отозвался Стур, сверкнув на него взглядом. — Удалось ли обнаружить в ограбленной квартире отпечатки пальцев или какие-то другие улики?

— М-м... За последнее время в Нюхеме ограблено несколько квартир. Почерк совпадает. Но отпечатков пальцев у нас нет.

— А вдруг она напоролась на грабителей? — задумчиво предположил Маттиассон. — Могла же она застать их на месте преступления... Они выскочили и...

— Но где в таком случае труп? — спросил Элг.

— Если она убита... — напомнил Валл.

— Да... если... Но где же она? Не может ведь человек так вот взять и исчезнуть. Если бы удалось связать с конкретными лицами все эти взломы, кражи сумочек, нападения на людей... Хуже всего, что мы не имеем ни малейшего представления, кто этим занимается...

Он покачал головой и закурил.

— Мы должны, во всяком случае, прочесать весь дом, где она пропала, — сказал Валл. — Обыскать все квартиры, кладовки, подвал... все...

— Верно, — кивнул Стур. — Я думал об этом. Но обыскивать все квартиры... Черт знает что, страшно подумать. А вы осмотрели подвал, чердачные помещения?

— Конечно, — доложил Маттиассон. — Мы облазили подвал, прачечную, помещение для велосипедов, комнаты уборщиц, где двери не были заперты. Честно говоря, я не уверен, нужно ли снова производить тщательный обыск всего дома. Думаю, мы вряд ли что-нибудь обнаружим.

Элг откинулся на спинку кресла и положил ноги на письменный стол.

— Давайте поразмыслим, — предложил он. — Что, собсвтвенно, могло с ней произойти?

— Я считаю, — сказал Стур и легонько шлепнул ладонью по карте, — что надо поехать туда всем вместе. Я позвоню в городскую санитарную службу. Пусть откроют все запертые двери. Обыщем дом сверху донизу. Это необходимо сделать... Несмотря ни на что.

Над редакционной комнатой висела дымовая завеса, и Яльмар Халл сбежал. Он совершенно не выносил табачного дыма. Бу Борг работал так, что от него пар шел, и курил не переставая.

Он говорил с мужем Эльсы Асп, с ее матерью, с обоими ее нынешними работодателями и с прежним.

Говорил с ее соседками, знакомыми и подругами. Говорил со священником ее прихода и председателем гимнастического общества, в котором она состояла. Говорил с продавцами магазинов, где она покупала продукты. Говорил с гостиничным персоналом и с разносчиками. Разговаривал с Фрицем Стуром и сам с собой. Сейчас он сидел и пытался привести в порядок свои заметки, составить для себя цельную картину.

Он рассматривал фотографию исчезнувшей Эльсы Асп и качал головой.

Немыслимо. Невероятно!

Можно сказать, он писал статью, находясь в самой гуще детективного романа, — пытался писать по крайней мере. А сюжет в романе оказался настолько необычным, настолько возбуждающим воображение, что Борг готов был немедля переквалифицироваться в сыщики.

Женщина, которая растаяла как дым, подумал он и вздохнул.

— Недурной заголовок, между прочим, — сказал он вслух.

Он подпер ладонью голову и начал писать свою главную статью.

«Ей тридцать девять лет. Самая обыкновенная женщина, мать двоих детей и...»

Эльса Асп выросла в доброй, хорошей семье и была нормальным ребенком. Школу она окончила довольно успешно, с правом поступления в реальное училище. Но из второго класса ушла.

Не потому, что ей не нравилось, просто она хотела быть свободной. Решила поступить на работу, чтобы иметь возможность самой себя обеспечивать, обзавестись чем-то вроде собственного дома.

Родители предпочли бы, чтобы дочь продолжала учиться, но она была упряма. Она оставила училище и поступила на курсы машинописи, изучала стенографию. В то же время, чтобы зарабатывать на жизнь, устроилась уборщицей в больницу.

Она уехала от родителей в однокомнатную квартиру с кухонной нишей. Обзавелась новыми подругами и стала ходить на танцы. Там она встречалась с молодыми людьми, которые провожали ее после танцев домой.

Эльса любила развлечения, танцы, вино, компанию, любила встречаться с парнями. Но все время ей словно чего-то не хватало. Словно она что-то хотела найти.

Бросив курсы секретарей, Эльса закружилась в вихре удовольствий. Однажды вечером она познакомилась с Эриком, и они стали встречаться. После того как они сблизились, ей в один прекрасный день вдруг открылось, что, возможно, она наконец нашла то, что искала.

Она ждала ребенка. Они поженились и, когда ребенок родился, получили бо́льшую квартиру. Со временем Эльса поняла, что обрела нечто действительно ценное, такое, чего надо крепко держаться.

Она обрела собственную семью.

И Эльса включилась в трудную, конечно, но надежную, своими руками создаваемую жизнь. Работала в двух местах, чтобы обеспечить благополучие своей семье. Скромное благополучие, когда не отказываешь себе в самом необходимом.

Эльса была счастливой, исполненной чувства долга матерью семьи.

Два вечера в неделю она занималась гимнастикой.

У нее появились новые друзья и знакомые. Из старых она общалась лишь с одной подругой юности, вместе с которой два года снимала двухкомнатную квартиру.

Эльса — образец совершенно обыкновенной и в то же время достойной удивления личности, думал Бу Борг, перечитывая начало статьи. Оно было неудачно, поэтому он выдернул лист из машинки и замер, держа его в руке. Потом скомкал и бросил в корзину.

Он проглядел две другие статьи. Об исчезновении и обо всех обстоятельствах, с ним связанных. А также кое-какие соображения о том, что́ же могло случиться.

Третью статью ему хотелось написать так, чтобы она не была похожа на бездушное объявление о розыске, или поверхностное изложение событий, или формальный призыв к широкой общественности сообщить в полицию, если кому-то что-то известно или кто-то видел Эльсу утром до исчезновения.

А ведь это непросто, вдруг понял он.

И начал все сначала.

И обнаружил, что трудно не впасть в патетику.

У него руки чесались написать статью, которая по самой своей сути, самим своим содержанием ставила бы вопрос: как могла обыкновеннейшая женщина исчезнуть, и, по-видимому, навсегда? Почему никому не известная и ничем не выдающаяся женщина вдруг исчезла?

Но в то же самое время ему хотелось воссоздать и совершенно обычную для рядового шведа бесцветную жизнь той женщины.

И в то же время в его статье чувствовалось стремление нарисовать образ женщины, которая работала, и боролась, и любила, и жила ради своих близких, но никого ни в малейшей степени это не интересовало. Пока не произошло нечто из ряда вон выходящее. Пока она не исчезла загадочным образом, никто ею не интересовался, никого не занимала ее заурядная будничная жизнь.

В то же время он был захвачен тайной ее исчезновения и ломал голову, пытаясь догадаться, что же все-таки произошло.

А в то же самое время сознавал, что получил свой шанс: сумеет он написать интересно, увлекательно, сделать такую статью, чтобы читатели запомнили, что это написал он, тогда, возможно, сам главный редактор какой-нибудь другой газеты — какой-нибудь большой газеты — подумает про себя: «Вот то, что нам нужно. Этот парень должен работать у нас».

Короче говоря, Бу Борг размечтался. Впрочем, он всего этого не сознавал. А может, не хотел сознаться даже самому себе.

Фриц Стур выслушал ответ автомата на коммутаторе муниципалитета, выругался и посмотрел на часы.

Господи, неужели так много времени!

Он почесал переносицу, схватил телефонный справочник и набрал домашний номер начальника Управления по делам недвижимости.

После восьмого гудка трубку сняла его жена.

— Алло. Квартира Рагнборга.

— Добрый день. Говорит комиссар Стур. Скажите, управляющий дома?

— Одну минутку...

Он подождал.

— Не может ли он позвонить вам позже? Он обедает, — сказала жена управляющего.

— Нет, — сказал Стур. — Пусть Руне возьмет трубку. Дело важное.

— Да, но он...

— Черт побери. Скажите ему, что он не умрет, если на минуту оторвется от тарелки.

— Да-да, сейчас...

Он ждал.

— Слушаю, — раздался басистый голос управляющего.

— Привет. Это Фриц.

— Разве жена не сказала тебе, что я обедаю?

— А она разве не обедает?

— Обедает. А что?

— Ничего. Так просто спросил. Послушай...

— Что тебе нужно? Я обедаю.

— Понятно. Дело в том, что нам надо попасть в некоторые запертые помещения в одном из домов Нюхема.

— Ясно. Тогда тебе следует обратиться в городскую санитарную службу. Кстати, зачем вам это понадобилось?

Стур объяснил.

— Вот как! — сказал Рагнборг.

— А ты не будешь так любезен сообщить мне, кто у вас там этим занимается?

— Его рабочий день закончился.

— И все же...

— Его фамилия Петтерссон.

— Который Петтерссон?

— Курт.

— А где он живет?

— Адрес есть в телефонном справочнике.

— Да, конечно...

— Он живет в Нюхеме, но адреса я не знаю.

— А у тебя он не записан?

— Где-то в конторе.

— А дома нет?

— Хм... подожди-ка, взгляну...

Он ждал.

— Винкельгатан, два, — сказал вдруг Рагнборг.

— А телефон?

— 12-101.

— Спасибо за помощь.

— Не стоит благодарности.

— Приятного аппетита...

Стур положил трубку.

Он умел быть очень дипломатичным, когда хотел.

Между прочим, с Рагнборгом они были противниками, Политическими противниками. Рагнборг принадлежал к партии центра. И следовательно, был бездарностью, считал Стур. Он считал, что все чиновники из партии центра, которых муниципалитет приобрел на последних выборах, были на редкость непригодны для службы в городском самоуправлении.

Мало того, что партия центра выдвинула своих кандидатов на муниципальных выборах и получила большинство в блоке с народной партией, которая состоит почти сплошь из сектантов. Когда центристы заняли посты в муниципалитете, стало ясно, что, во-первых, они едва-едва сумели набрать штат и, во-вторых, лишь незначительная часть работников что-то смыслила в своем деле.

Стур был из умеренных и с трудом пробился в депутаты. Он был просто в бешенстве от того, что центр и народная партия отказались от сотрудничества с умеренными в управлении городом.

Он позвонил Петтерссону. Петтересон обедал.

Потом вместе с Элгом, Карлссоном, Валлом и Маттиассоном они поехали в Нюхем. Услужливый и благожелательный Петтерссон сопровождал их во время обыска.

Они облазили все закоулки двенадцатиэтажного дома. Подвалы, чердаки — все-все! Они звонили в каждую дверь и, когда им открывали, объясняли, что проводят тщательнейший обыск, чтобы убедиться, что разносчицы в доме нет. Они извинялись за вторжение. Жильцы по большей части не просто злились: они приходили в ярость и требовали ордер на обыск.

Стур отвечал, что они зря увлекаются скверными детективами, которые показывают по телевизору, и протискивался в квартиру.

Там, где никто не открывал, дверь отпирал Петтерссон.

Они искали. Но Эльсы Асп не нашли. Нигде.

Потому что они забыли заглянуть в одно место. Вернее, просто не подумали о нем. Такое место, где и в голову не придет искать. Пожалуй, даже смешно было бы искать там.

Три часа спустя они сдались и отправились по домам, усталые, недовольные и порядком растерянные.

Ханс Линдстрём принадлежал к числу тех, кого обыск привел в ярость.

Когда полицейские удалились, он вернулся к телевизору. Но никак не мог сосредоточиться на длинном фильме, который не очень удачно излагал историю одного четко спланированного ограбления банка на Диком Западе.

Он ткнул сигару в пепельницу, встал и вышел в кухню. Майя сидела за кухонным столом и вклеивала в альбом фотографии.

— Чем занимаешься? — спросил он.

— Раскладываю пасьянс. Что, фильм неинтересный?

— Не знаю...

— Выключил бы телевизор.

— Потом будут «Новости». Сварить кофе?

— Да, пожалуйста.

Он налил в кофеварку воды, всыпал кофе и нажал кнопку. Потом тоже присел к столу.

Из комнаты послышалась пальба.

— Где сегодня Енс?

— Тренируется.

— А... Значит, скоро будет дома.

— Ага.

— Дался ему этот бокс, — раздраженно сказал он.

Майя пожала плечами, стараясь освободиться от уголка, который упорно липнул к большому пальцу.

Ханс вздохнул и поглядел в окно.

В нескольких десятках метров он увидел желтый параллелепипед соседнего дома. Освещены были лишь немногие окна. Вечерние сумерки еще по-настоящему не сгустились. Еще не погас дневной свет. Бледно светились фонари во дворе. На бортике песочницы расселась компания молодежи. Они курили и пили пиво. Окурки они тыкали в песок, а порожние банки отшвыривали в сторону. Те с грохотом катились по асфальту. Там они и будут лежать до утра, пока их не подберут уборщики. Если только ребята не вздумают играть этими банками в футбол и не разгонят их по всей округе. Тогда Петтерссону, работнику городской санитарной службы, придется выгребать их из кустарника.

— Какая мерзость, — вздохнул Ханс. — И почему, собственно, мы должны непременно жить здесь?

— Потому что мы не удосужились переехать...

— Столько об этом говорим, но, похоже, так никогда и не переедем.

— Я тебе тысячу раз показывала объявления о продаже домов, но ты не проявлял особой заинтересованности.

— Как так?

Он посмотрел на нее.

— А так. Когда бы я ни показала тебе объявление, ты взглянешь мельком, «да-да», и все. Раз тебе тут так не нравится, мог бы немножко пошевелиться, глядишь, и убрались бы отсюда.

— Я очень даже в этом заинтересован.

— В самом деле?

— Что значит «в самом деле»?

— Просто я спрашиваю, в самом ли деле ты хочешь отсюда уехать?

— Ты же знаешь, что хочу. Неужели всю жизнь здесь торчать? Кражи со взломом, нападения на улице... И еще неизвестно, что стряслось с этой бабенкой...

— С разносчицей газет?

— Ну да. Которую ищет полиция. Господи боже мой! Кража со взломом в соседней квартире, а мы спали, и хоть бы что. Представь себе, что мы бы уехали и вернулись в квартиру, разоренную грабителями. Сопливыми гангстерами... И эта женщина, которая исчезла, как в воду канула, прямо перед нашей дверью. Кто знает, что с ней приключилось. Прямо у нас под дверью убили человека. Как будто это в порядке вещей. Где мы живем?!

— Да, хорошо бы дом, с садом, и чтобы быть совсем одним...

— И избавиться от всего этого дерьма...

В кофеварке забурлило и забулькало, и Ханс обернулся к ней.

— Вот вчера вечером возвращаюсь я домой, — продолжал он. — Возле домовой кухни топчется компания патлатых хулиганов, пиво дуют, а двое из них, представляешь, стали клянчить у меня сигареты. Их много, человек семь, восемь. Хорошо, подвернулось еще двое взрослых... Стен и Стюре. Черт его знает, чем бы все кончилось...

— Ну, уж ты скажешь.

— А что... Сперва сигаретку клянчат, но это только предлог, чтобы задержать, а потом избивают...

— Да ты, никак, боишься этих юнцов?

— Что значит «боюсь»?

— Ты же не намного старше их.

— Ну знаешь, мне все-таки не восемнадцать.

— Нет, тебе тридцать три, — улыбнулась Майя и вставила в альбом последнюю фотографию.

— Что это у тебя за карточки?

— Зимний отпуск.

— Разве ты их еще не вклеила?

— Нет...

Он встал, подошел к буфету, вынул чашки и сахарницу.

— Печенье достать?

— Если хочешь. — Она встала. — В кухне будем пить?

— Нет, в комнате. Сейчас по телевизору будут «Новости».

Он отнес в комнату чашки и стеклянный кофейник, опустился на диван и стал смотреть конец фильма. Глен Форд спасся. Потом начались «Новости». На экране появился Ларс Оруп и сообщил, что в Финляндии объявлена третья забастовка полиции.

— Да, — вздохнул Ханс. — А наша полиция, похоже, только и делает, что бастует. Я разговаривал кое с кем из соседей, они до того злые все... Помнишь Фельдтса?

— Которого мы встречали у Нильссон?

— Ага. Так вот, к ним залезли в машину, они случайно увидели это в окно и позвонили в полицию. Полиция обещала прибыть немедленно. Как бы не так! Прошло не меньше получаса. А когда они наконец соблаговолили явиться, полмашины как не бывало, а воров и след простыл. Черт возьми, полиция ведь для того и существует, чтобы охранять людей и их имущество. А они даже и не думают приезжать. Оправдываются тем, что очень много работы... Приходится, мол, выбирать, что важнее.

— Может, так оно и есть, — сказала Майя, пытаясь расслышать, что говорит журналист на экране.

— Пусть тогда так и скажут, что для нас у них времени нет. Район прямо кишит взломами, ограблениями, кражами сумочек и сопливыми гангстерами. Кажется, что́ может быть важнее? Так нет! Просто они слишком ленивы, даже не почешутся приехать, когда их вызывают.

— Может, их слишком мало...

— Конечно. Нехватка кадров тоже удобное оправдание.

Ханс закурил сигару и с наслаждением выпустил дым через нос.

— Я говорил со Стюре и Стеном, может, стоит попробовать установить частным порядком дежурство. Чтобы по очереди охранять гараж и стоянку. Чтобы у нас была какая-то вооруженная группа, которая могла бы прийти на помощь в случае ограбления квартиры или нападения на человека.

Майя отвела взгляд от телевизионного экрана и посмотрела на мужа. Он с задумчивым видом потирал шею.

— Но это же невозможно, — сказала Майя.

— Почему? — удивился Ханс, роняя пепел на колени. — Если полиция не может или не хочет помочь нам, как же нам быть? Все-таки не в бесправном обществе живом. Имеем мы право защитить себя?

— Но с нами пока еще ничего не случилось.

— Ну и что? Соседнюю квартиру обчистили, у нас за дверью пропала женщина, во дворе грабят и избивают людей. Кто знает, когда придет наш черед. Почему бы нам самим не принять меры и не навести хоть какой-то порядок в своем районе?

— Порядок и законность!

Открылась входная дверь. Они обернулись.

— Это ты, Енс? — окликнула Майя.

Ответа не последовало.

— Поздновато ты сегодня, — заметил Ханс.

Снова никакого ответа.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила Майя.

Енс промелькнул в передней и поспешно нырнул к себе в комнату.

— В чем дело? — встревожилась Майя.

Дверь захлопнулась.

Майя наморщила лоб, посмотрела на мужа. Тот пожал плечами. Она встала, одернула юбку, подошла к двери Енса, постучала.

— К тебе можно?

Из комнаты донеслось невнятное бормотанье.

Майя нажала ручку и, чуть помедлив, открыла дверь.

И едва не вскрикнула.

Енс стоял у окна. Нос у него был в крови, один глаз заплыл.

— Енс! Что случилось?

Ханс вскочил и бросился к ним.

— В чем дело?

Вид у парня был ужасный.

— Ну и ну... Где это тебя угораздило? На тренировке?..

— Я ставил велосипед внизу, в гараже, и наткнулся там на пятерых ребят моего возраста... — глухо ответил Енс, стараясь сдержать слезы.

Майя подошла к сыну и хотела обнять, но он уклонился.

— Здорово больно? — спросил Ханс.

— Им... тем, что напали на меня... больнее. Их было много, но я сумел им врезать...

— Но почему они на тебя напали? — спросила Майя и хотела погладить Енса по щеке, но рука повисла в воздухе.

— Я пришел поставить велосипед и вдруг увидел, что несколько парней возятся с машинами... с нашей в том числе. Но тут они меня заметили и как кинутся... А потом сразу же смылись.

— Пойду звонить в полицию, — сказал Ханс.

— Какой смысл. Их уж и след простыл, — сказал Енс.

— Ты помнишь, как они выглядели? Ну, чтобы полиция могла их разыскать?

— Нет... — Он покачал головой. — Нет. Все произошло слишком быстро. Я и опомниться не успел. Но кое-кто из них обзавелся фонарями и шишками. — Он подул на кулаки, распухшие и вымазанные в крови.

Ханс отвернулся и выругался.

Хотя два окна были распахнуты в летний вечер, воздух в дежурке был спертый.

Пахло почти как в казарме. И не удивительно, ведь это помещение практически никогда не пустует.

Можно было различить влажноватый запах пота, резкий запах гуталина, запах мундиров. А те, у кого нос почувствительнее, могли уловить и запах лежавших на столе резиновых дубинок, а также ружейного масла.

Пахло бриолином, дезодорантами, туалетной водой и кожей портупеи. Пахло разогретой пылью от лампы на потолке, пахло старыми книгами, старыми бумагами от полок и шкафов.

В общем, пахло полицейской канцелярией; можно даже сказать, что запах был однородный, устоявшийся, профессиональный.

Их было пятеро.

— Да, — говорил один в телефонную трубку. — Конечно, я понимаю, на него напали хулиганы. Но мы должны иметь описание.

Он вздохнул.

— Да, конечно. Я вполне уяснил, что на него было совершено нападение... — Он возвел глаза к потолку. — ...и был избит, да... конечно...

Все смотрели на него.

— Нет, — говорил он. — Это ни к чему. Какой нам смысл приезжать и смотреть? Мы представляем, как выглядит жертва нападения... Ему нужен врач?

Он стал катать ладонью ручку по столу.

— Ясное дело, мы заинтересованы. Но ведь то, что мы посмотрим на раны вашего сына, не поможет нам поймать хулиганов. Единственное, что нам нужно, — это описание их внешности. Как они выглядят.

Он кивнул. Потом покачал головой.

— Послушайте, ну как иначе мы установим их приметы?

Он почесал в голове слишком длинным ногтем.

— Нет. Опыт подсказывает, что они отнюдь не все на одно лицо.

Он глубоко вздохнул.

— Да, конечно. Может, и все равно. Спасибо большое.

Он положил трубку.

— Двое поезжайте в Нюхем. Нападение на подростка. Потолкуйте с ним... Он, видимо, не в таком уж скверном состоянии. Постарайтесь вытянуть из него, как выглядели хулиганы, тогда мы сможем разослать приметы и начать розыск. Спросите, не знает ли он кого из них. Сделайте круг по Нюхему, может, заметите что-нибудь подозрительное, О’кей?

— О’кей, — отозвался Сверд. Встал, кивнул Эрлингу Ричардссону, и оба пошли к патрульной машине.

— Сколько машин сейчас в разъезде? — спросил Свен Рослунд, который говорил по телефону с Хансом Линдстрёмом.

— Три, четыре с этими двумя, — кивнув на дверь, сказал Эрланд Тёрн, сидевший у пульта радиосвязи.

Рослунд вздохнул и покачал головой.

— Черт возьми, только и знают что ругаться да скандалить...

— Ты о чем?

— Да вот этот, что звонил... Кричит, что мы не выполняем свои обязанности. Нападения и ограбления происходят, видите ли, только потому, что мы слишком ленивы! Кофе есть?

— Есть. В термосе. В буфете.

— Если что, я буду там.

— Я с тобой, — сказал пятый, который строчил рапорт об ограблении торгового автомата.

Эрик Асп стоял и смотрел на спящих дочек. Гертруда лежала, свернувшись клубочком. Только головенка торчала из-под простыни. Но контуры тела отчетливо вырисовывались под тонкой тканью. Эва спала на боку, вытянувшись и засунув в рот большой палец. Никак ее не отучить от дурной привычки. Днем она его больше не сосет — только когда устанет, или рассердится, или обидится. Но спит непременно с пальцем во рту.

И они отступились, убедившись, что донимать ее бесполезно. Со временем сама перестанет.

Детская комната выходила на запад и сильно разогрелась от вечернего солнца. Здесь было просто жарко, хотя Эрик целый час проветривал, прежде чем уложить девочек.

Он стоял и смотрел на них. Лицо его было мрачно, губы озабоченно сжаты.

Проводив Стефана Элга, он не вернулся на работу. Посидел еще на балконе, потом принял душ, переоделся и поехал к теще и девочкам. Теще он рассказал, что случилось, Девочкам объяснил, что маме пришлось уехать куда-то далеко.

— Ты что там делаешь? — спросила теща.

Он вздрогнул.

— Ничего. Сейчас приду.

Когда он в одиночестве сидел на балконе и потом вошел и комнату, он вдруг с удивительной остротой ощутил тишину и пустоту. Была в этом какая-то окончательность, бесповоротность. Казалось, дух Эльсы был здесь, в квартире. Он был во всем: в мебели, в подушках, ковриках, цветах на столе, в этой опрятности и нарядности, в занавесках, фарфоровой посуде.

Асп чувствовал, что Эльса уже никогда не вернется домой. От этого в груди у него словно образовалась яма, и в ней крутились, и скрипели, и царапались мелкие острые камешки, причиняя ему боль. Будто какое-то злобное существо навалилось на него и не отпускает ни на минуту. Злобное существо, в котором воплотилась угрожающе молчаливая, напряженно безмолвная пустота. Казалось, даже пахло пустотой. В последних лучах солнца, которые проникали через окно другой комнаты и падали на пол, упираясь остриями в плитки паркета, кружились пылинки. От спертого воздуха как будто тоже пахло пустотой.

— Ты бы открыл дверь на балкон, пока ездил за нами, вот бы и проветрилось, — сказала теща.

Потом они поужинали. И вот теперь девочки спят.

Он пошел к теще.

Она мыла в кухне посуду.

Асп вздохнул.

Она взглянула на него.

Он на нее.

Седая, полноватая, спина немножко сгорбленная, кожа в морщинах. Ей было семьдесят лет. Но лицо у нее было приветливое и излучало бесконечную доброту. А еще жила в ней какая-то гордость, и эта гордость проглядывала в чертах лица и в блеске глаз.

— Как по-твоему, что произошло? — спросил Эрик, хотя спрашивал уже раз двадцать.

— Не знаю, — ответила теща. — Время покажет...

— «Время покажет»!.. Нельзя же сидеть и ждать до бесконечности.

— Не было ли... не было ли чего между вами? Ну... обиды?

Он покачал головой.

— Нет. Мы никогда не ссорились. Ты же знаешь, почти никогда.

— Знаю. Но ведь невольно думаешь, какие могли быть причины, чтобы человек исчез. Может, вы все-таки повздорили и она обиделась...

— Нет. Ничего такого не было.

— И у тебя не было других женщин?

Асп даже вздрогнул.

— Нет, — сказал он твердо. — Никогда у меня никого не было, и тебе это известно.

— Наверняка никогда не знаешь.

— Прекрасно ты все знаешь.

— Да, пожалуй...

— Что-то с ней случилось...

— Не надо предполагать худшее. Мы должны молить бога...

— Вот уж чем делу не поможешь. Если с ней случилась беда, тогда никакой бог не сможет вернуть ее мне, черт бы его побрал!

— Не богохульствуй.

— Да, это я зря, — вздохнул Эрик и опустил взгляд.

Теща вытерла руки и подошла к нему. И тут с ним что-то случилось. Он попытался вздохнуть, но воздух застрял в горле, и из глаз полились слезы, тихие и горькие. Слезы бежали по темным, обожженным солнцем щекам, точно капли дождя по шершавой стене. Он даже вроде стал меньше ростом. Не в силах сдержаться, он судорожно вцепился в тещу, прижался к ней, склонил голову к ней на плечо, а слезы текли и текли.

— Что же со мной будет? — всхлипывал он. — И с девочками. Со всеми нами...

— Ну, полно, полно, — успокаивала его теща и гладила по волосам.

— Ты только подумай, что, если она никогда не вернется? Как я объясню это дочкам? И кто о них позаботится, если не будет Эльсы?

— Днем-то они со мной...

— Да, конечно...

— Все уладится, вот увидишь... Она вернется... Она снова вернется домой...

— Если бы только знать... если бы хоть что-нибудь знать...

Видел бы он взгляд тещи в тот момент, он прочел бы в ее глазах страх и ужас. Но она сумела сдержать подступавшие слезы.

Енс лежал на кровати, вытянувшись на спине, и смотрел в потолок. Над кроватью горела лампа. На животе у него лежал развернутый свежий номер «Лектюр». Но он глядел в потолок.

У него болел глаз. Болели кисти рук. Он набрал в грудь воздуху и с силой выдохнул.

Потом перевел взгляд на окно и, поколебавшись, сел. Газета соскользнула на пол. Он встал и подошел к окну.

Распахнул раму и высунулся наружу.

Потом подошел к письменному столу, выдвинул ящик, достал сигарету из шкатулки для игральных карт, закурил и долго стоял, всматриваясь в дом напротив.

Взгляд его скользил вверх по стене, от окна к окну. Ему хотелось заглянуть внутрь, в комнаты. Вон там женщина, она раздевается. Енс застыл, напряженно вглядываясь. Глаза его расширились, он глубоко затянулся сигаретой.

Но женщина исчезла из виду, а минуту спустя вспыхнул свет в ванной.

Он сделал последнюю затяжку, щелчком отбросил сигарету и, высунувшись из окна, проследил, как она приземлилась.

Тогда он вернулся к кровати, нагнулся, поднял с полу газету, раскрыл на середине, где были выставлены на всеобщее обозрение человеческие телеса, и затрепетал, впившись взглядом в обнаженную «фею недели».

Потом положил газету на ночной столик, разделся, натянул пижамные брюки. Увидев свою тень на стене, сделал несколько боксирующих движений. Спинные мышцы давали себя знать. Он поморщился, открыл дверь и пошел в ванную. В ванной он оглядел себя в зеркале, потрогал пальцем опухший глаз.

Черные волосы до плеч. Пора помыть. Прыщи и следы от прыщей. Острый взгляд небольших глаз. Нос с горбинкой. Худая шея.

Он почистил зубы и отправился спать, пожелав спокойной ночи родителям, сидевшим у телевизора.

У себя в комнате он лег в постель и стал просматривать газету. Но не мог сосредоточиться. Мысли вертелись вокруг происшествия в гараже. Гнев и злоба душили его.

Зарычав от злости, он снова взялся за газету. Развернул на середине и стал не спеша, со смаком изучать груди девицы, ее бедра, лоно...

Потом сложил газету, погасил лампу, повернулся на бок и уставился в темноту. Впрочем, не так уж было и темно. Можно различить очертания предметов.

Дверь приоткрылась. Заглянула Майя.

— Ты спишь? — шепотом спросила она.

Он зажмурился и постарался дышать ровно, спокойно.

На улице жарко, безветренно. Усыпляющая, удушливая, мучительная жара. Машины раскаленные, как сковородки, асфальт плавится. Горячий воздух обдирает горло. А ведь еще только утро.

Стюре Магнуссон вышел из подъезда и направился к своей машине. Он зевнул и резко захлопнул рот — даже зубы щелкнули. Потом пожевал пустым ртом, провел языком по зубам, выковыривая остатки копченой колбасы, и сплюнул.

Успешно справившись с этим, он подошел к машине, отпер дверцу. В лицо пахнуло жаром.

Он посопел, покряхтел и грузно опустился на сиденье. Еще раз зевнул и запустил мотор. Задним ходом вывел машину на дорогу и включил первую скорость.

Он как раз выезжал на улицу, когда краем глаза увидел мальчишку на велосипеде. Мальчишка не успел увернуться и с грохотом врезался в крыло.

Стюре распахнул дверцу и вывалился наружу. Мальчик лежал на земле чуть поодаль, рядом валялся велосипед, переднее колесо его смахивало на кособокую восьмерку.

Мальчишка, подросток лет двенадцати-тринадцати, держался за колено и тихонько постанывал. У него были светлые длинные волосы. Одет он был в джинсы с жилетом, красную рубашку и полусапожки. Он попытался сесть, схватился за колено и выругался.

— Как ты ездишь, черт бы тебя побрал! Вон какую вмятину на дверце сделал! — орал Стюре, тыча пальцем в машину.

— Сам-то ты как ездишь, — огрызнулся мальчишка.

— Ах ты, наглый молокосос! Не видишь, во что ты превратил мою машину?

— Я колено расшиб.

— Плевать мне на твое колено... Так тебе и надо... Прешь напролом, Нет, вы поглядите, моя машина...

Он любовно провел по дверце, и видно было, как сжалось его сердце, когда кончики пальцев коснулись маленькой вмятины.

— И лак поцарапан! — взвизгнул он. — Вы только посмотрите! Здоровенная царапина! Понимаешь, что ты натворил? Ты поцарапал мою машину! Отлупить бы тебя как следует. Носится как полоумный, налетает на чужие машины и калечит их!

Он тряс головой, как разъяренный бык, и тыкал пальцем в еле заметную царапину на дверце «симки». Потом присел на корточки, вытащил носовой платок и стал тереть дверцу.

Мальчишка все лежал на земле и держался за колено.

Стюре тер дверцу и вздыхал.

— Как тебя зовут? Как фамилия твоих родителей? Им это дорого обойдется. Свое отродье уму-разуму научить не могут. Нечего тогда и детей заводить, если воспитывать разучились! Ни малейшего уважения к чужой собственности.

— Да черт возьми, я, что ли, один виноват!

— Ах, ты меня обвиняешь, паршивый щенок!

— Нарочно я, что ли, налетел на твою проклятую машину?

— Наглец! Не смей говорить мне «ты», не то получишь! Знаешь, кто я такой?

— Нет...

— Я работаю в «Дагбладет»!

— Ну и что?

— Ну и что? Есть в тебе хоть капля соображения! Как тебя зовут?

Мальчик попытался подняться, но лицо его исказилось от боли, и он снова упал: видно было, что колено у него сильно повреждено. Он застонал, на лбу его выступил пот.

— Не могу встать... Колено, черт бы его...

— Плевал я на твое колено. Как тебя зовут? Сам виноват, что тебе больно. Налетаешь на людей ни с того ни с сего. Ободрал мне машину и вмятину на дверце посадил.

— Ты что, ненормальный?

— Не смей мне «тыкать»! Для тебя я господин Магнуссон.

— Да пропади ты пропадом!

— Ах, вот ты как? Ну, я знаю, как с вами следует обращаться.

— А как, по-твоему, следует...

— Сейчас же замолчи и говори, как тебя зовут!

Мальчик, лежа на земле, попробовал пошевелить ногой, но она не двигалась.

— Как тебя зовут?

Мальчик побелел от боли.

— Ты видишь, что ты наделал? Знаешь, как это называется? Ты повредил мою машину!

— Мой велосипед всмятку...

— Можешь убираться к чертовой матери вместе со своим велосипедом! Такие вот, как ты, и нападают на людей в темном переулке, теперь понятно.

— Что ты мелешь?

— Господин Магнуссон! — кричал Стюре.

— Да ты что, белены объелся? Совсем спятил... Ай, дьявол... не могу двинуть ногой... А у тебя какая-то жалкая вмятина на твоей вонючей машине...

— Как ты сказал? — взвизгнул Стюре. — Никто еще не осмеливался назвать мою машину вонючей!..

Он пнул мальчика в бок ногой.

— Отвяжись! Кончай, черт возьми! У меня колено к черту разбито... Хватит уже...

— Как тебя зовут? — вопил Стюре. — Как тебя зовут? Ты повредил мою машину!

Он наклонился над мальчиком и схватил его за волосы.

— Как тебя зовут? Как тебя зовут? Как тебя зовут?

— Ай! Отстань! Кончай, ненормальный!

— Как тебя зовут?

Он дернул посильнее.

— Уве...

— Дальше?

— Уве...

— Фамилия?

— Беллбринг...

— Где живешь?

Ответа не последовало.

Стюре снова дернул.

— Где живешь?

Слезы хлынули у мальчика из глаз. Он стиснул зубы, но колено мучительно болело, не было мочи терпеть. Голове тоже было больно. И он закричал:

— Ай-ай-ай! Пусти!

— Где живешь?

— Вы что делаете! Отпустите мальчика.

Стюре обернулся.

— А вы не лезли бы. Вас это не касается.

— Как раз меня-то и касается, раз вы бьете моего сына.

— Так это ваш сын? Вот этот?

— Да уж можете не сомневаться, — сказал худощавый мужчина в шортах и тренировочной рубашке. На вид ему было лет сорок.

— Он наскочил на мою машину!

— Что вы говорите? — Мужчина озабоченно посмотрел иа «симку».

— Вот, полюбуйтесь.

Стюре оторвался от мальчика, подошел к машине и показал. Мужчина наклонился, посмотрел, поморгал, посмотрел еще раз.

— В самом деле, — сказал он. — Здесь вмятина и царапина.

Он выпрямился.

— Уве! Что ты скажешь по этому поводу?

— Я разбил колено, — простонал мальчик. Плечи его вздрагивали от рыданий.

— Отвечай на вопрос. Как ты это сделал? Ты наехал на машину этого господина?

— Да, я ехал... ай... о... ай...

— Ну?

— Да! — крикнул Уве.

— Я очень сожалею, — сказал отец мальчика. — Отремонтируете, приходите ко мне со счетом, я все улажу.

— Да нет. Я не...

— Все в порядке, — сказал отец. — Пора ему совесть знать. Карманные деньги придется сократить до тех пор, пока он не расплатится. В другой раз будет умнее. Так трудно нынче с молодежью. Ни стыда, ни совести не знают и знать не хотят.

Стюре выпрямился и ухмыльнулся.

Вскоре он уже ехал на работу.

Он был доволен. Этот Беллбринг вполне приятный и рассудительный малый.

В зеркальце над щитком он видел, что мальчик все еще лежит на земле, а отец, сердито хмурясь, стоит над ним.

Так начался день Стюре Магнуссона в Нюхеме. В уголовной полиции день начался с утреннего совещания в кабинете Фрица Стура.

— Ну? — спросил Стур.

— Ничего, — ответил Элг.

— С мужем говорил?

— Да. Завернул по дороге. Эльса не появлялась. И в ночном рапорте для нас ничего нет.

— Так-так, — вздохнул Стур.

— Это становится по меньшей мере странным, — заметил Валл.

— Становится, — пробормотал Маттиассон. — Становится...

— Я считаю, это как-то связано с ограблением квартиры, — сказал Валентин Карлссон и отправил в рот щепотку табаку.

Стур поморщился.

— Не слишком гигиенично, — сказал он. — Да еще с утра пораньше.

— Как ты только можешь? — удивлялся Элг. — Ведь во ту, наверное, остается неприятный вкус.

— Не хуже, чем от утренней сигареты.

— А запах. У тебя же дурно пахнет изо рта.

— А от ваших сигарет? Вы только не замечаете.

— А пальцы? — не унимался Элг. — Смотреть противно...

— Да брось ты, — взмолился Валентин. — У тебя у самого пальцы желтые.

— А что говорит твоя жена? — поинтересовался Валл. — Насчет жвачки? Или она тоже жует?

Карлссон вздохнул и возвел глаза к небу.

— Нет, — сказал Стур. — Так не пойдет. Давайте займемся делом... Только не плюй на пол, — сказал он Карлссону, ухмыльнувшись уголком рта.

— Не плевать?

— А разве которые жуют табак, не плюются?

— Да бросьте вы... шутники...

— Джон Уэйн[6] потребляет жевательный табак, — хихикнул Элг.

— Это я, что ли, Джон Уэйн?

Похоже было, что Карлссон начинает злиться.

— Нет, он худее тебя...

— А я что, очень толстый?

Стур прокашлялся:

— Итак, Нюхем...

— Это гнездо разврата, — сказал Элг.

— Земной рай, — сказал Маттиассон.

— Цитадель уголовного мира, — вздохнул Валл.

— Проклятое позорное пятно, — заключил Карлссон.

С самого начала с этим районом была проблема, проблема охраны порядка. Циничные наблюдатели винили во всем городские власти. Мало того, что они спланировали и позволили застроить этот район, так еще переселили туда большое количество так называемого асоциального элемента.

Прежде они жили в той части города, что была построена на двадцать лет раньше.

Мотивы для переселения были выдвинуты следующие: в новом районе, в современных благоприятных условиях эти люди скорее ассимилируются в обществе, проникнутся чувством ответственности за свой район, внесут свой вклад в заботу о нем.

Те, что присылали в «Дагбладет» свои соображения на этот счет, писали о циничном пренебрежении интересами граждан, о диктатуре властей. Как смогут неустойчивые личности, спрашивали они, ассимилироваться в обществе, находясь в такой грубой и жестокой среде? Но эти корреспонденты получили в свое время ироническую отповедь от начальника Управления по делам недвижимости.

Те, что писали письма в «Дагбладет», спрашивали, благоразумно ли собрать в нескольких многоэтажных домах Нюхема алкоголиков, наркоманов, безработных, не знающих языка иммигрантов, проституток, отбывших наказание преступников, бандитов, насильников, грабителей и хулиганов. Вся эта корреспонденция была возвращена авторам вместе с письмами, подписанными Вальтером Острёмом, в которых он заявлял, что их точка зрения ничего нового к дискуссии не добавляет.

Вальтер Острём имел обыкновение обедать с муниципальными чиновниками.

Человек, интересующийся социологией, увидел бы в Нюхеме любопытную картину человеческих характеров. Он нашел бы здесь тех, кому не под силу выносить общество толстокожих; нашел бы людей, озлобленных против общества, и таких, кто объявил обществу войну. Но были здесь и рядовые, социально благополучные обыватели и самые заурядные средние шведы, серенькие личности, которые не слишком задумываются над своим существованием.

Здесь жили ординарные люди со своими семейными проблемами, материальными затруднениями и усталым взглядом. Люди, которые никогда не числились в списках правонарушителей, никогда не нападали на прохожих и ни у кого не отнимали денег. Но, может быть, их спасала от этого чистая случайность. Вместо того чтобы дать сдачи, они безропотно терпели, прозябая в юдоли печали.

Полиция время от времени наведывалась туда, чтобы ликвидировать скандал в квартире, схватить подозреваемых, расследовать ограбление, предотвратить поножовщину, разыскать угнанную машину или украденные вещи, попытаться накрыть спекулянтов и торговцев наркотиками, держать под присмотром иммигрантов.

Но за последние полгода жизнь в Нюхеме, казалось, окончательно выбилась из колеи.

Как-то в марте, во вторник, два охотника за сумочками напали на сорокалетнюю женщину. Они догнали ее, прижали велосипедом, сбили с ног, выхватили сумочку и удрали. Похитителями были мальчишки лет пятнадцати.

А однажды в апреле, в понедельник, две пожилые женщины прогуливались, наслаждаясь весенним вечером. Одну из них неожиданно сбили с ног и вырвали у нее сумочку. Вторая попыталась сумкой стукнуть по голове двадцатилетнего парня. Но ее тоже сбили с ног. Одной из женщин было семьдесят два, второй восемьдесят четыре года.

В мае, в пятницу, в предвечерний час женщина семидесяти лет получила на почте пенсию. Потом она отправилась домой, вошла в подъезд многоэтажного дома, вызвала лифт и стала ждать. В этот момент появился парень лет двадцати и попросил разрешения подняться вместе с ней. На четвертом этаже он вырвал у нее сумку, выскочил из лифта и исчез.

В среду, тоже к вечеру, еще одна шестидесятисемилетняя женщина получила на почте пенсию. Она поднялась но лестнице и перед дверью своей квартиры была сбита с ног и лишилась сумочки.

Стур не раз раздраженно повторял, что полиция перегружена работой. Элг же задумчиво спрашивал, от чего, собственно, они должны охранять граждан — от общества, которое создает условия для преступлений и порождает преступников, или от властей, которые допускают, чтобы общество сбилось с пути.

— Было бы неплохо, черт возьми, если бы Главное управление подбрасывало нам иногда своих людей, — сказал Стур.

— Прежде чем обращаться к ним, надо сделать все, что в наших силах, — возразил Валл.

— А что мы можем сделать? — пожал плечами Маттиассон.

— Постараться найти Эльсу Асп, — глухо сказал Элг.

Край, где находится Химмельсхольм, богат озерами. Много озер в самом городе, а за пределами жилого массива еще больше.

Кто-то сказал: самое прекрасное в Химмельсхольме — это железная дорога. По крайней мере можно сесть в поезд и уехать навсегда.

Линия железной дороги, устремившаяся на юг, шла мимо озера, где располагался водный стадион под названием Кальбадхюсет.

Школа плавания работала вовсю. Люди постарше тренировались в больших бассейнах на дорожках с многообещающими отметками: золотые мастера, серебряные мастера, бронзовые мастера, железные мастера, кандидаты в мастера. Пловцы помоложе претендовали на серебряные и бронзовые отметки. Самые юные беспорядочными рывками, стараясь повыше держать нос над водой, преодолевали пятидесятиметровку.

Совсем маленькие бултыхались на мелководье с надежными надувными кругами и подушками.

Шли занятия утренней группы. На галерее отрабатывали движения всухую. Зато в тепловатой воде не оставалось ни одного сухого чубчика.

Два мальчика выбрались из неглубокого бассейна и стали гоняться друг за другом. С криками и воплями они носились вокруг бассейна, и тренер прикрикнул на них, чтобы утихомирились. Тогда они бросились в кабинку и начали бороться.

Потом один вырвался и стал кидать в другого одежду, схватил деревянный башмак и швырнул. Башмак ракетой пронесся над бассейном, со звоном влетел в окно другой кабинки и скрылся из глаз.

Наступила тишина.

Тренер посмотрел на дырку в стекле и на мальчишек, которые стояли пристыженные, красные, готовые провалиться сквозь землю, неторопливо вылез из бассейна, торжественным шагом приблизился к провинившимся.

Мальчик, бросивший башмак, заплакал, и разгневанный тренер смягчился.

— Подберите стекла, — сказал он. — Люди могут порезаться. Да смотрите, чтобы ничего не осталось.

— А...а... мой башмак... Он там, в кабинке, — всхлипывал мальчик.

— Ладно. Пойду возьму ключ и отопру. Заберешь свой башмак. А сейчас хватит реветь. Подбирайте стекла, да будьте осторожны, не пораньтесь.

Тренер покачал головой и пошел в контору.

И словно восстановилось прерванное течение жизни: снова послышались всплески воды и испуганные возгласы.

Тренер вошел в контору.

Девушка, продававшая билеты, металась по комнате и ворчала.

— Ну, что у тебя стряслось?

— Обокрали.

— Опять?

— Опять! И почему, черт возьми, человеку нельзя пожить спокойно...

— Что стащили на этот раз?

— В том-то вся и штука. Украли не так уж много... Гляди...

Тренер осмотрелся. Оконная рама была выломана. Под стеклом аккуратными рядами лежали плитки шоколада и радужно яркие пакетики карамели «Япп», «Дайм», «Скотте», «Вальнет».

— Не видно, чтобы тут что-то стащили, — сказал он с недоумением.

— Ну да. Всего лишь коробку шоколада.

— Непонятно. Обычно выносят все подчистую.

— То-то и оно. А ты зачем пришел?

— Мне нужен ключ от пятнадцатой кабины. Мужской.

— Возьми...

Он повернулся к доске и протянул руку. Вот так так! Ключа на месте нет.

— Может, кабина сдана?

— Нет. Разве ключ не висит?

— Нет.

— Странно...

— А запасного у тебя нет?

Девушка выдала запасной ключ, и тренер ушел.

Юные правонарушители, раскрасневшись, собирали осколки и весело перекликались с приятелями.

— Ну, как дела? — спросил тренер.

Он отпер дверь кабины, распахнул ее и хотел войти.

И замер на пороге.

На полу лицом вниз лежал мальчик. Рядом валялись две пустые водочные бутылки и ворох оберток от шоколада.

Тренер нагнулся над мальчиком, перевернул его на спину.

Мальчик не подавал признаков жизни.

Кое-кто из учеников успел заглянуть в кабинку, и новость с быстротой молнии облетела всю школу. Наступила полная тишина. Ни всплеска, ни голоса.

Тренер заметил на шее у мальчика цепочку с биркой.

Еркер Ваденшё. И дата рождения. Мальчику было шестнадцать лет. Адрес его тоже был указан.

Но тренер не стал звонить его родителям. Он набрал номер полиции.

— Стур! — рявкнул селектор с такой силой, что все подпрыгнули. — В чем дело?

— Это Макс из охраны порядка. Патруль привез на пункт «скорой» паренька. Его нашли в бессознательном состоянии в кабинке в Кальбадхюсет. По-видимому, алкогольное отравление. Интересно, что в кармане у него ребята обнаружили украшения. В том числе кольцо, на котором выгравировано имя Линнея...

— Линнея?

— Ну да. Я подумал про Линнею Нильссон... Помнишь, ограбление квартиры.

— Вот так штука! — воскликнул Элг.

Моника покачала головой, и Бу Борг вздохнул.

— Ни к чему это, понимаешь, — втолковывала она ему.

— Но...

Появился Стюре Магнуссон, и Борг замолчал.

— Все здесь ошиваешься? — поинтересовался Стюре.

— Как видишь.

Стюре подошел к полкам с комплектами газет и стал рыться в пухлых кипах. Он пыхтел и отдувался. Борг, покусывая нижнюю губу, созерцал его спину. Моника смотрела на крышку письменного стола и крутила на пальце кольцо. Вошла Бритт. Борг снова вздохнул.

Не везет, так не везет, подумал он.

— Между прочим, ты неплохую статью написал, — буркнул Стюре.

— Рад, что тебе понравилось...

— Надеюсь, в Нюхеме наведут порядок.

Он нагнулся над развернутой подшивкой, бормоча что-то невнятное, потом потянулся за ножницами и стал вырезать рекламу.

— Так я и знал, — сказал он. — Конечно, перед рождеством...

И опять забормотал что-то себе под нос.

— О каком порядке речь? — спросил Бу и сделал затяжку.

— Чего?

— Ты сказал, что в Нюхеме наведут порядок.

— Я?

— Ну да...

— Ага... да...

Стюре направился к себе в кабинет, на ходу читая вырезанную рекламу.

— Ну да. Мы... Мы об этом позаботимся...

Казалось, он был где-то далеко-далеко отсюда. Дверь с легким стуком захлопнулась.

Бу поглядел на Монику, она покраснела, потом на Бритт, та улыбалась. Тогда он подошел к двери кабинета и распахнул ее. Стюре, развалившись в кресле, обмахивался веером и разговаривал по телефону.

— ...Мы давали вашу рекламу, — объяснял он. — Да нет, не осенью. А перед самым рождеством... Да-да, двадцатого декабря...

Он вопросительно уставился на Бу.

— Нет, — ответил он в трубку. — Так дело не пойдет. Сначала оплатите ту рекламу.

Он выпятил губу и усиленно замахал веером с павлинами, так что тот даже зашуршал.

Откинувшись на спинку, он положил ноги на стол. Подошвы босоножек были стерты до блеска и стоптаны набок, а сквозь дырку в носке проглядывал большой палец правой ноги.

— Да, пожалуйста. Вот тогда и обсудим возможность дальнейшего сотрудничества. Что? Нет. Извините, но этого я не могу. — Он наморщил лоб. — Благодарю, — сказал он и положил трубку.

Отдуваясь, Стюре снова откинулся в кресле, расстегнул рубашку и стал обмахивать свою волосатую грудь.

— Фу, дьявол, жарко.

— Ну, расскажи, — попросил Бу Борг, присев на стул.

— Про Красную Шапочку и Серого Волка?

Он засмеялся. Борг не понял, что его так развеселило.

— Да нет. Ты сказал, вы позаботитесь о том, чтобы навести порядок...

— А... вот ты о чем...

Стюре с шумом опустил ноги на пол и вдруг исчез из виду. Он так долго не показывался, что Борг даже подумал, уж не стало ли ему плохо от жары. Но он наконец вынырнул из-под стола, весь красный от натуги.

— Чертова баба. Никогда не заштопает носки...

Он встал, обошел вокруг стола, достал со шкафа графин с соком, взял стакан, открыл холодильник и вынул из морозилки ванночку с кубиками льда.

— Хочешь? — спросил он, протягивая графин.

Борг кивнул.

— Погляди, может, в туалете есть стакан...

Борг открыл дверь в туалет. На полочке под зеркалом стояли три немытых стакана. Он выбрал наименее грязный и тщательно ополоснул. Потом они сидели друг против друга и пили сок. Стюре обмахивался веером, а Борг пытался что-нибудь из него вытянуть.

— Да-да, — говорил Стюре. — Ну что ты ко мне прицепился?.. Мы решили установить дежурство...

— Что за дежурство?

— Из жильцов. Вчера уже был разговор на этот счет... с двумя-тремя соседями... Попробуем организовать в Нюхеме охрану, патруль по два человека, чтобы в случае чего быть наготове.

— Наподобие гражданской гвардии?

— Что за чушь! Какая еще гражданская гвардия! Нее-ет! Просто мы будем защищать себя и свою собственность. Разве это запрещено! Или ты из тех проклятых радикалов, которые считают, что человек не имеет права защищать себя и то, что ему принадлежит?

— Успокойся. Я только спросил...

— Мой молодой друг. Могу тебе сказать, что в последнее время — дьявол меня забери, если это не так! — стало опасно ходить по вечерам. Того и гляди свернут челюсть или ограбят. Люди боятся выходить из дому поодиночке. Бандиты забираются в машины, взламывают квартиры, грабят честной народ.

— Да кто грабит-то?

— Банды подростков.

— И вы, значит, хотите создать отряды самообороны?

— Да. Сегодня вечером соберемся и поговорим... Черт побери, неужели мы не имеем права навести у себя в районе порядок? Что же нам остается, если полиция бездействует?

Бу прихлебывал сок и поглядывал на толстяка Стюре.

— Вот вчера вечером... один мой знакомый, Ханс Линдстрём, позвонил и рассказал, что его парня избили в гараже, когда он ставил велосипед...

— А что за человек этот Ханс?

— Вполне порядочный мужик. Работает в городском проектном бюро. Тебе бы с ним поговорить да написать насчет того, что творится в Нюхеме. Почему ты об этом не пишешь, а? Ни строчки не было о том, какое разбойничье логово представляет собой Нюхем. Особенно в последнее время, когда там поселилось несколько новых семей. Проклятые отбросы общества. Из-за таких вот подонков мы, остальные, должны страдать.

— Чего ж ты не переедешь, если тебе там не нравится?

— Кто сказал, что мне там не нравится? Я хочу там жить. И я буду там жить, черт меня побери! Я добьюсь, что там можно будет жить. Угадай, кто у Линдстрёма сын? Боксер! А его все-таки избили. Нет, ты должен написать толковый очерк про Нюхем. Поговори с Хансом Линдстрёмом. Он тебе кое-что расскажет...

— Ты тоже можешь рассказать.

— Да, но это не совсем удобно. Я ведь сотрудник газеты и так далее...

— А это законно, такого рода гражданская гвардия?

— Налить еще соку?

— Нет, спасибо.

— Тогда убирайся. Я не намерен болтать с нахальными журналистами, у которых еще молоко на губах не обсохло. И не смей произносить слов «гражданская гвардия», а то полетишь отсюда вверх тормашками!

Борг бросил на него взгляд, в котором, как он надеялся, достаточно ясно выразилось презрение, и вышел.

Он посмотрел на Монику, но она глядела в сторону.

Он вздохнул и пошел в редакцию.

Войдя к себе в комнату, он сел за стол.

Яльмар Халл поднял на него глаза.

— Скажите, какие мы задумчивые. Ну как, король уголовной хроники, есть что-нибудь сенсационное для завтрашнего номера? Что-нибудь выудил из полицейских отчетов?

— Да... возможно, будет... возможно. Совершенно свеженькое. С пылу, с жару... например, гражданская гвардия.

— Что-о?

— Гражданская гвардия.

— Что за чушь?

— Я тоже так подумал, когда услышал.

Еркер Ваденшё без сознания лежал с капельницей в больничной кровати. Его мать сидела рядом на стуле и комкала в руке влажный платок. Вторая ее рука лежала на голове сына.

Волосы у мальчика были длинные, до плеч. Лицо бледное, нос толстоватый, а щеки ввалились. Вообще вид у него был изможденный. Голова слегка повернута в сторону, уголок рта дергался, словно его мучили кошмары.

Отец мальчика разговаривал с Элгом у входных дверей. Он был очень худ, держался светски церемонно, употреблял высокопарные слова и выражения. Вскоре Элгу стало ясно, что перед ним святоша.

— ...Мальчик рос, окруженный любовью. Но пути господни неисповедимы... Так непредвиденно... Такой тяжкий удар для нас... жалких смертных... осознать...

— Где он провел позапрошлую ночь?

Это отцу не было известно.

— Что же, он мог бегать, где хотел? А вы даже не интересовались?

— Он часто оставался ночевать у кого-нибудь из приятелей.

— А что это за приятели?

— Ну, кое-кого из них я видел мельком. А имена... Всех не упомнишь...

— Но с кем он чаще общался?

— В основном со сверстниками, живущими по соседству, так мне кажется...

— В Нюхеме?

— Совершенно верно.

— Но с кем же все-таки? Хоть одно имя можете припомнить?

— Вероятно, моей супруге лучше известно...

Элг вздохнул и покачал головой. Ему хотелось громко кричать, но он удовольствовался тем, что оставил достойного родителя в покое и прошел в ординаторскую. Там сидел Валентин Карлссон, невероятно рыжий на фоне белых стен.

— Ну как? — спросил Карлссон.

— Безнадежно. Я не добился от папаши ни единого разумного слова. Он совсем не от мира сего. А ты что узнал?

— Я разговаривал с доктором Мубергом. — Карлссон кивнул на молодого врача за письменным столом.

Элг протянул руку.

— Элг, — представился он.

— Муберг. Острое алкогольное отравление. Едва не умер. Такой молоденький. И столько спирта. Удивительно, что остался жив.

— Он выживет?

— Судя по всему, да. Но обещать что-нибудь наверняка не могу. Хотя сам я не сомневаюсь.

— Долго еще он будет без сознания?

— Трудно сказать. Вообще-то должен вот-вот прийти в себя. Вы, конечно, хотели бы его допросить.

— Было бы желательно.

— А что он натворил?

— Если бы мы знали! — в один голос сказали Элг и Карлссон.

— Не знаете?

— Только догадываемся, — сказал Элг.

Он потеребил свои белые волосы и закурил сигарету. Пепельницы он не обнаружил и не знал, куда бросить обгорелую спичку.

— Здесь можно курить? — спросил он.

— Конечно. Сам я, правда, не курю: не положено в служебное время. Жую табак.

— Да ну? Вот это здорово, — просиял Валентин.

Он вытащил табакерку и угостил врача. Тот поблагодарил и взял щепоть.

Элг смотрел в потолок и думал, уж не сходит ли он с ума.

Врач был не менее рыж, чем его коллега. Неужели все рыжие жуют табак? Да нет, спохватился он. Жена у меня тоже ведь рыжая, а она не жует табак. Все-таки утешение.

Работник городской санитарной службы Петтерссон объезжал Нюхем, забирая мусор из мусоросборников. Собственно говоря, работа не такая уж грязная: вытащить полный мешок, поднять его на прицеп, а на его место поставить новый.

Но в тот день не все шло гладко. Два крафтовых мешка лопнули, и ему пришлось руками подбирать дурно пахнущее содержимое. В одном мешке оказалось битое стекло, и он порезал руку.

Настроение у Петтерссона испортилось. Что за народ! Неужели так трудно выбрасывать мусор поаккуратнее. Особенно не любил он тех, кто швыряет в мусоропровод бутылки.

Открыв очередной мусоросборник, он подсунул колышек, чтобы дверь не захлопнулась, слегка пригнулся и шагнул в тесное помещение.

На него пахнуло смрадом. Петтерссон поморщился, взглянул на мешок для мусора и оцепенел. Потом часто заморгал, не веря своим глазам, челюсть у него отвисла, он с трудом сглотнул слюну. И долго стоял не шевелясь.

Когда столбняк прошел, Петтерссон со стоном бросился прочь, через подвал, вверх по лестнице, через дверь. На улицу! И скорее к телефону.

— Он очнулся, — сообщила сиделка.

— Я понимаю, вам нужно с ним поговорить, но... — сказал врач.

— Мы недолго, — заверил его Элг.

— Ладно, недолго можно, — разрешил врач.

— С глазу на глаз, — предупредил Карлссон.

Еркер очнулся. Слабый и отрешенный, не сознавая, где он находится. Но когда взгляд мальчика упал на родителей, веки у него дрогнули. Он отвернулся к стене. Было ли ему стыдно перед ними или они были ему неприятны, он демонстративно повернулся к ним спиной.

Врач и родители покинули палату. Элг встал в ногах кровати, Карлссон прислонился к стене у окна. Еркер оглядел их недоумевающим взглядом. Он казался совсем маленьким.

Элг откашлялся и потер подбородок.

— Ну что, парень, — сказал он. — Наделал делов...

Еркер моргнул.

— Будет лучше, если ты расскажешь нам, что произошло...

— А что произошло?

— Расскажи, как вы ограбили квартиру...

Глаза мальчика наполнились слезами, он замотал головой.

— Несчастный случай, да? — подсказал Карлссон.

— Ага. — Мальчик начал всхлипывать. — Но это не я... Это те, другие.

Валл поглаживал себя по лысоватой макушке, словно хотел привести в порядок волосы, которым положено там расти.

У Маттиассона был непривычно отсутствующий вид. Лицо его было бледно.

Петтерссон стоял тут же.

Они смотрели. И видели ноги, торчащие из мешка.

— Вот... вот... вот... — твердил Петтерссон, не в силах произнести что-нибудь членораздельное.

— Да, — вздохнул Валл и подошел к мешку.

— Берись, — предложил он Маттиассону.

Они сдвинули мешок, и женщина выпала...

Теперь она лежала на цементном полу. Малорослая, худощавая. Человеческие останки, обломок жизни, которая не имела особой ценности для кого-нибудь, кроме нее самой и ее семьи. И всех тех, кто по утрам доставал из почтового ящика свежие газеты. И всех тех, кто жил в убранных ею помещениях гостиницы.

— На голове есть следы удара, — заметил Валл.

— И кровь, — содрогнулся Маттиассон.

Ее тело станет предметом тщательного медицинского обследования. Подвергнется вскрытию. Но причины смерти можно прочесть на ее лице, на ее голове. Не надо быть патологоанатомом, чтобы сказать, что ее убили.

Возможно, некоторые раны нанесены ударом ноги по голове. Но с таким же успехом они могли появиться вследствие падения в мусоросборник.

— Да, — сказал Еркер. — Мы взломали дверь. В той квартире. А когда рылись в ящиках и шкафах, услышали, как кто-то поднимается по лестнице. Услышали, как в почтовом ящике зашуршала газета, и вдруг... дверь приотворилась.

Он зажмурился — видно, воспоминание было мучительное.

— Потом мы увидели лицо... Она заглянула в щель... и... кто-то схватил огромную, тяжеленную пепельницу, которая там стояла... и бросил ей в лицо...

Мальчик крепко зажмурился. Он видел, как это лицо словно разлетелось на куски, как женщина стала опускаться на пол и, наконец, вытянулась на пороге.

Неуверенно приблизились они к Эльсе, посмотрели и попятились, увидев, что она мертва.

— Что теперь делать?!

— Как ты мог?

— Что ты натворил?!

— Господи, что я наделал!

— Что же было дальше? — спросил Элг.

Еркер открыл глаза и посмотрел на него сквозь завесу слез.

— Я заревел, — сказал он жалобно, снова чувствуя, как сердце гулко бьется о ребра. Ему казалось, он слышит и биение чужих сердец.

— Она же мертвая! — сказал он.

— Тс-с! Еще услышат!

— Что же мы наделали!

— Надо сматываться.

— Но мы не можем оставить ее здесь.

— Что же нам с ней делать?

— И что же вы сделали? — спросил Карлссон. Он подошел к кровати и смотрел на мальчика.

— Мы... мы подняли ее, отнесли к мусоропроводу, открыли люк...

— И засунули ее туда?

— Да, — сказал Еркер, глядя на белокурого полицейского, в глазах которого ему почудилось участие. — Мы стояли возле люка и слышали, как она проскользнула вниз и как упала там, внизу... в мешок...

Шелест бумаги... Потом будто что-то разбилось... Звуки все нарастают и, кажется, вот-вот поглотят их.

— Господи! — вскрикнул Еркер и разразился рыданиями. — Что мы наделали!

— Вы сделали большую глупость, — сказал Элг и покачал головой.

И вот она лежит там. Среди отбросов. Среди всей этой вони.

— Похоже, ее спустили через мусоропровод, — сказал Валл.

— Да, — отозвался Петтерссон.

— Даже к мертвой никакого уважения, — негромко сказал Валл.

Маттиассон посмотрел на него и тяжело вздохнул.

— Как зовут твоих приятелей? — спросил Элг.

— Руне... и Хенрик...

— А дальше? У них ведь и фамилии есть? — сказал Карлссон.

— Конечно, — заторопился Еркер, пугаясь его властного голоса. — Руне Эдвалл и Хенрик Мальм.

— Где их можно найти?

— Они... они, наверно, дома...

— Надо везти... — сказал Маттиассон.

— Да, — сказал Валл.

— Что с ней будут делать? — спросил Петтерссон.

Они стояли в ряд и смотрели на труп.

— Сделают вскрытие. В Лунде, — сказал Валл. — Откуда здесь можно позвонить?

Еркер посмотрел на резиновую трубку капельницы и облизнул губы.

— Мы удрали. Бежали сломя голову. Бросились в лес... и спрятались. Мы поругались. Я стал кричать на Руне... это он бросил пепельницу... А Хенрик за него заступался. И... я заявил, что больше с ними дела не имею... ухожу от них... и пошел в лисью нору...

— Лисью нору?

— Да. Мы как-то нашли старую лисью нору... Углубили ее, получилось вроде пещеры... Я взял две бутылки водки... которые Руне купил у одного спекулянта.

— Вы держали там запасы спиртного? — спросил Карлссон.

— Угу.

— Что было дальше?

Все собрались в кабинете Стура. Валл то и дело кусал губы. Маттиассон машинально нюхал руки, хотя уже несколько раз мыл их, после того как вернулся оттуда.

— Мы говорили также с его родителями, — сказал Элг, пуская дым в потолок. — Но от них мы узнали не слишком много. Похоже, они не имеют ни малейшего представления, в каком мире живут и кто их окружает... Целиком погрязли в религиозном фанатизме...

— А что ребята собирались делать с краденым? — спросил Стур, откинувшись на спинку кресла. — Он сказал?

— Нет, — вздохнул Элг. — У меня такое впечатление, что они крадут ради самого процесса. Еркер не знает перекупщиков и не мог объяснить, как они собирались обратить украденное в деньги. Да и тратить деньги им особенно не на что.

Он покачал головой.

— Мальчишки взломали замок и совершили кражу просто потому, что так делают другие... Им, мол, можно, а мы что, хуже...

— Родители давали ему деньги, — заметил Карлссон.

— А двое других? Где их искать? Имеете вы представление?

— Руне Эдвалл и Хенрик Мальм. Еркер уверяет, что они должны быть дома.

— Родители Ваденшё знают тех двоих?

— Да, — сказал Карлссон. — Это школьные товарищи Еркера. У отца Руне магазин телевизоров на Родхюсгатан, а Мальм — это Эрнфрид Мальм...

Стур помрачнел.

— Глава городского лесопаркового хозяйства, — сказал он глухо.

— Да. И принадлежит к молитвенному дому Святой Троицы, как и Ваденшё и Эдвалл...

— Дети из порядочных семей... — сказал Валл. — Из хороших домов...

— Еркер говорит, — продолжал Элг, — это уже четвертый раз, когда они взломали и ограбили квартиру... Все три семьи живут в Нюхеме.

— Но почему они этим занимаются? Что они крадут и куда девают краденое? — спросил Маттиассон. Вид у него был удрученный и озабоченный.

— Все, что крадут, они оставляют себе, — сказал Карлссон. — А берут они деньги, украшения, разные мелочи... Никаких телевизоров или магнитофонов и прочих крупных предметов... Впрочем, один магнитофон был...

— Деньги они, конечно, тратят, — кивнул Валл. — Это понятно. Но на что? Может, покупают наркотики?

— Нет, если верить Еркеру. Сигареты и сладости. Они и лазят в первую очередь за деньгами.

— Ты, кажется, сказал, что родители дают им деньги, — напомнил Стур.

— Конечно... Но, черт возьми!.. Кто может сказать, сколько человеку нужно денег? Нет предела его желаниям. Независимо от возраста...

— Хм...

— Но, — продолжал Элг, немного подумав. — В известном смысле... вопреки всему у меня создалось впечатление, что кража со взломом была в какой-то степени испытанием мужества, попыткой самоутверждения.

— А затем он украл велосипед, поехал в Кальбадхюсет, забрался в кабинку и заперся на ключ.

— Он мог захлебнуться блевотиной, если бы не лежал на животе, — сказал Стур.

— Он все еще плакал, когда мы уходили, — сказал Элг. — Тут как раз появились родители. Он прижался к матери и рыдал, а она бормотала, что все, мол, образуется...

— А отец опустился на колени и стал молиться, — сказал Карлссон, задумчиво потирая подбородок. — Черт знает что!..

— Да, — вздохнул Стур, вставая. — Теперь надо срочно найти тех двоих. Элг и Карлссон, вы оба займетесь этим, как его?

— Эдваллом, — подсказал Карлссон.

— Да... А Ульф и Валл возьмут на себя другого...

— Мальма, — сказал Валл.

— Да...

А сам я, думал Стур, останусь сидеть, где сидел. В большинстве случаев он так и делал: посылал людей, а сам сидел и ждал результатов. В большинстве случаев так и было. Но справедливости ради надо сказать, что не всегда.

Они ехали в двух машинах — «фольксвагене» и «вольво». Ехали мимо старого стадиона, где прежде химмельсхольмцы в зимнее время толпились на трибунах, болея за свою хоккейную команду в матчах на первенство Швеции. Стадион был огорожен зеленым забором.

В машине было жарко, как в печке, и пришлось опустить стекла. Миновав бензозаправочную станцию, где персонал расхаживал в плавках, они пересекли железнодорожное полотно и поехали мимо зеленых газонов и раскидистых деревьев, мимо цветущих фруктовых садов и залитых солнцем дворов. Вот наконец и Нюхем.

Поставив машины, они вышли и направились в бетонно-асфальтовый двор. В песочницах играли дети. Самые маленькие бегали голышом, многие были совершенно бронзовые от загара. Матери курили, болтали, вязали, читали газеты. Они сидели на скамейках вокруг песочниц, словно выставившись напоказ. Две или три женщины, видимо, только что вымыли волосы, голова у одной из-за папильоток смахивала на ежа. Большинство было в коротких юбках, с загорелыми ногами. Некоторые сидели в одних бюстгальтерах. А на одной были только трусики бикини, даже лифчика она не надела. Никто на это не обращал внимания. Разговаривали они тихо, никто радостно не смеялся, ни одна не выглядела по-настоящему веселой.

Полицейские кивнули друг другу, Карлссон с Элгом зашагали к одному подъезду, а Валл и Маттиассон — к другому.

Маттиассон придержал дверь, и Валл вошел первым, На внутренней стороне двери висел список жильцов, и Валл установил, что Мальмы живут на четвертом этаже. Они поднялись в лифте. Маттиассон нажал кнопку звонка. Дверь тут же открылась, на пороге стояла женщина.

Валл открыл было рот, но Маттиассон опередил его.

— Мир тебе, — сказал он.

— Мир, — отозвалась женщина. — А, это ты?

— Да, — серьезно ответил Маттиассон. — Что, Хенрик дома?

— У себя в комнате. А зачем он тебе?

Маттиассон замялся и опустил глаза.

— Он согрешил, — объяснил он.

Валл, наморщив лоб, с удивлением смотрел на коллегу. Ему в голову не приходило, что Маттиассон верующий. Впрочем, не так уж много он знал об Ульфе Маттиассоне. Да и никто в уголовном розыске этого не знал.

И не потому только, что Маттиассон был такой неприметный, бесцветный, безликий во всех своих проявлениях. Одевался он предпочтительно в старомодные коричневые брюки и пожелтевшую от времени белую нейлоновую рубашку. И не потому, что у него было круглое лицо, черты которого невозможно запомнить, и вечно заросший подбородок. Просто он был никакой. О себе говорил неохотно и редко интересовался чужими делами.

Короче говоря, Маттиассон принадлежал к тому типу людей, о которых особенно не думаешь. Знаешь, что они существуют, работают бок о бок с тобой. Безымянный рабочий муравей, молчаливое и даже мрачноватое, замкнутое, серое существо.

— Что он натворил? — встревожилась мать.

— Можно нам войти?

— Да, конечно, конечно...

— Это Сикстен Валл, мой коллега.

Валл и фру Мальм пожали друг другу руки, и полицейские вошли в переднюю.

Через восемь минут они снова вышли, на этот раз вместе с мальчиком и его матерью. Мать плакала и хлюпала носом. Мальчик молчал, стараясь казаться равнодушным. У Маттиассона был измученный вид. Валл шел последним и удивлялся про себя, как гладко все сошло. Без трагедии, правда, с обилием материнских слез. С изысканным обменом любезностями между Маттиассоном и мамашей.

Невероятно!

Хенрик, пятнадцатилетний подросток. Такой чужой в той нарядной квартире с распятием и картинками на библейские сюжеты по стенам, библиями и псалтырями вперемежку с сектантскими брошюрами на книжных полках. И фисгармонией на почетном месте.

Возле машины их ждали Элг и Карлссон с третьим юнцом. Тот стоял покорно безучастный и глядел в землю. На щеках светлели полоски от слез. Руне тоже было пятнадцать. Он был коротковат ростом, носил полудлинные волосы, желтую рубашку, черные джинсы и деревянные башмаки.

А у Хенрика светлые космы ниже плеч, вылинявшие голубые джинсы, красная спортивная майка и полусапожки, прыщеватое лицо, тяжелый нос и жесткие складки у глаз и рта. Вид у него был какой-то нездоровый, казалось, с прошлого рождества он ни разу не мылся. Это был скверный мальчишка. Совершенно ясно. И одежда, и длинные космы его не украшали.

Ребята поглядели друг на друга, и слезы снова побежали по щекам Руне. Он отвернулся.

— Это он убил ее, — сказал Хенрик и ткнул в Руне пальцем.

В голосе его звучало злорадство.

— Это не я, — тихо всхлипнул Руне.

— А кто же? — спросил Элг, тоже тихо, доверительно, с сочувствием.

Руне мотнул головой в сторону Хенрика.

— Ах ты!.. — взорвался Хенрик и бросился к нему.

Но Карлссон и Элг не зевали, крепко схватили его за руки и прижали к машине.

— Пустите меня! — кричал мальчишка.

Его мать зарыдала сильнее. Маттиассон растерянно и умоляюще глядел то на нее, то на Хенрика.

Потом парень затих.

Когда они наконец уехали, с добрый десяток женщин стояли, сбившись в кучку, и глядели им вслед.

Мальчишек ввели в кабинет Стура, а Элг потихоньку смылся. Хотел было доложиться комиссару, но решил, что еще успеется.

Он спустился во двор, сел в машину и поехал в транспортную контору. Зайдя в справочную, он спросил про Эрика Аспа.

Эрик был в рейсе.

— А где? Можно его найти?

— Может, на товарной станции, может, уже приехал к Свенссону в мебельный, а может, еще в пути...

— Мебельная фирма на Аннефорсвеген?

— Да... Он вернется через час или около того.

Элг опустил стекло с правой стороны и включил радио. Потом закурил и почувствовал, как в открытое окно тянет свежестью. По радио передавали народные и ковбойские песни. Он миновал Южную площадь, аптеку, телевизионное ателье. За Большой площадью свернул налево и по Стургатан направился к товарной станции.

В такое пекло на улицах было мало народу. Работал фонтан в круглой чаше на площади, вода плескалась маняще, суля прохладу. Цветы на газонах, казалось, изнывали от жажды, люди ели мороженое.

Грузовик Аспа Элг узнал сразу. Увидел, как он выехал го склада, и решил следовать за ним. Но как сообщить Эрику страшную новость?

Как ни скажи, все равно плохо. Результат будет тот же самый. Элг чувствовал себя извергом. Ведь он вынужден сообщить ужасную весть человеку, которого ему больше всего хотелось бы порадовать.

Ему нравился этот великан, Эрик Асп. Потому что он такой земной, такой честный и человечный.

Он рассказал о нем своей жене, подробно описал его внешность и как он себя вел, и жена решила, что он, наверное, хороший отец и муж, что он ласков с женой и детьми.

Элг следовал за грузовиком. Мимо унылых фабричных корпусов из красного кирпича, мимо сквера, по Престгатан. Здесь стояла церковь, тоже из красного кирпича, с высокой остроконечной колокольней начала века. Колокола были отлиты, когда хозяин трактира пожертвовал на это средства, что ужасно возмутило тогдашних сектантов. Они уверяли, что колокола громыхают, как пустые пивные бутылки.

Грузовик неожиданно затормозил и остановился у тротуара. Дверца распахнулась, из кабины вышел Эрик Асп и, прищурясь, посмотрел на машину Элга. Элг тоже пристроился к тротуару позади грузовика, открыл дверцу и вылез.

Они стояли друг против друга.

— Мне все время казалось, что я узнаю́ твою машину, — сказал Асп.

— Да, это я, — сказал Элг.

— Ты ехал за мной, да?

— Да...

Асп прокашлялся, достал из нагрудного кармана пачку сигарет. Закурил и выпустил дым. Они смотрели друг на друга.

— Насчет Эльсы? — глухо спросил Асп и отвел взгляд в сторону.

— Да...

— Вы... ее нашли?

Элг кивнул.

— Да, — поспешно добавил он. — Мы нашли ее. Но мы нашли и тех, кто это сделал.

— Она...

Пальцы Аспа разжались. Он замер, уставившись на Элга. Потом глаза его увлажнились. Он сглотнул. Две крупные слезы побежали по щекам.

— Я тебе сочувствую, — сказал Элг. — Я от души тебе сочувствую...

Асп кивнул, повернулся на каблуках и пошел к грузовику.

— Мне хотелось поговорить с тобой...

— Не сейчас...

Элг стоял и смотрел, как он залезает в кабину. Потом услышал, как щелкнула дверца, и ждал, что грузовик тронется. Но тот стоял. Элг пожал плечами и тоже забрался в машину. Закурил. И, обнаружив, что радио работает, выключил его.

Он тоже не тронулся с места. Так они оба и сидели. Асп в грузовике, Элг позади, в своей машине. Казалось, время остановилось.

Элг слышал отдаленный шум уличного движения. Слышал доносившуюся откуда-то издалека музыку. Слышал крики детей и женский смех. Лаяла собака, и пели на деревьях птицы. Высоко в небе гудел самолет.

Звуки жили, и он вдруг подумал, сколько разных звуков можно услышать, когда вот так сидишь неподвижно и ждешь. Интересно, а Эрик слышит все это? Но вот опять хлопнула дверца грузовика, Элг поднял взгляд и увидел, что Эрик Асп идет к нему.

Он распахнул дверцу, и Эрик Асп опустился на переднее сиденье рядом с ним.

Сначала оба молчали, сидели и смотрели прямо перед собой. Ни один не решался нарушить это молчание.

Асп вытащил носовой платок и высморкался. Получилось шумно. Элг посмотрел на него. Ему так хотелось протянуть руку, положить ее на плечо великана, обнять по-дружески... Но он сдержался.

Асп медленно повернул голову. Теперь они смотрели друг другу в глаза.

У Эрика Аспа глаза были красные.

— Собственно говоря, произошел несчастный случай, — сказал Элг. — Видишь ли... Там было трое мальчишек... пятнадцатилетних юнцов... Они залезли в квартиру... А Эльса пришла с газетами...

— Где ее нашли?

— В... одном помещении, в подвале...

— В подвале? Разве вы не обыскали весь дом сверху донизу?

Элг прикурил от окурка новую сигарету.

— Да, но... в мусоросборник мы не заглянули... Они сбросили ее туда через мусоропровод.

Дрожь пробежала по телу гиганта. Он уставился на Элга круглыми глазами. Казалось, до него не сразу дошло. По глазам можно было видеть, как страшное известие постепенно, с трудом проникает в его сознание. Глаза сузились. Потом он совсем зажмурился, тело обмякло, склонилось вперед, насколько позволяло пространство. Он прижался лбом к ветровому стеклу.

— Трое мальчишек! Так ты говоришь?

— Да...

— Кто же это?

Элг покачал головой.

— Нет, не отвечай. Ни к чему это. Трое мальчишек... Дети... А знаешь, Эльса... любила детей.

И хлынули безмолвные слезы. Элг чувствовал рядом с собой его влажное от жары тело. Он и сам готов был заплакать.

— Что же будет теперь со мной и с девчушками? Кроме Эльсы, у нас никого нет...

У Элга вертелось на языке, все, мол, образуется, но он стиснул зубы и только потер лоб.

— Да, их передадут в комиссию по надзору за несовершеннолетними, — отвечал Стур. — А дальше видно будет.

— Значит, их не накажут? — спросил Борг.

— Не-ет... вряд ли. Честно говоря, я не уверен, что мы много выиграем, подвергнув мальчишек суровому наказанию. Ведь после этого они уже не смогут вернуться к нормальной жизни. Я вообще считаю, что строгие наказания не приносят пользы... в принципе. Хотя, с другой стороны, общество должно иметь возможность оградить себя от... отдельных субъектов.

— Могу я процитировать ваши слова? — спросил Борг.

— Что ж, я за свои слова отвечаю.

— Эти мальчишки, — продолжал Борг, — все трое из порядочных и даже набожных семей. Что же привело их на этот путь? Взломы, грабежи, убийство...

— Да, что касается убийства... назовем его лучше лишением жизни... это скорее трагический, да, точнее говоря, несчастный случай... даже если это выражение не совсем удачно... ничего другого сейчас в голову не приходит. Как произошло то, с чем мы сейчас имеем дело? По правде сказать, не знаю. Многие случаи юношеских преступлений невозможно объяснить. Почему молодые люди становятся преступниками? На этот вопрос существует много ответов.

— Дайте мне хоть один, — попросил Борг.

— Тут играют роль и драматические семейные обстоятельства, и алкоголизм, и материальные трудности, и развод родителей... Но я полицейский. Не мое дело искать психологические объяснения. Моя задача — стараться сократить наносимый гражданам ущерб.

— Хм... Теперь еще одно дело... До меня дошли слухи, что в Нюхеме намечается создание гражданской гвардии.

— Что? — Стура будто током ударило.

— Вот так...

— Откуда ты это взял?

— Этого я, к сожалению...

— Не говори, не надо. Я понимаю. Но как... Ты получил эти сведения из надежного источника?

— Да, от человека, который там живет.

— Ага! Ясно. Стюре Магнуссон, — сообразил комиссар.

— Я вам этого не говорил...

— Конечно... Так-так, значит, гражданская гвардия...

— Да. Они называют это дружинами, боевыми группами, караульными отрядами... Обитатели Нюхема считают, что полиция плохо их защищает... Не является по вызову.

— Да. Все это я слышал... По крайней мере большую часть.

— Каковы же будут ваши комментарии?

— Насчет чего?

— Насчет гражданской гвардии.

— Это совершенно незаконно. В Швеции не положено создавать гражданскую гвардию. Никто не имеет права создавать организации, которые функционируют как полицейские силы. Не дозволено даже замышлять создание организаций, которые могли бы подменить полицейские силы.

— Но если речь идет о самообороне?

Стур снял с полки свод законов и начал листать.

— Можешь потерпеть минутку? Сейчас я найду...

— Ладно, жду.

Сттур отложил трубку и стал рыться в уголовном кодексе. Ага, вот оно. Кто ищет, тот всегда найдет.

— Могу прочитать тебе соответствующую статью закона, — предложил он.

— Хм... Да нет, это не обязательно. Но если люди не чувствуют себя в безопасности...

— Каждый имеет право защищать себя, — сказал Стур.

— Разве в нашей стране гражданская гвардия — обычное дело?

— Более типично это для заграницы, но бывали и у нас случаи, когда народ пытался сорганизоваться. Несколько лет назад в Ваксхольме нашлись граждане, которые объявили войну раггарам... И в Хеллефорснесе, если мне память не изменяет... Там хотели покончить с ночными гуляками. И в Росенгорде, в Мальмё... В общем, были случаи. Но это незаконно.

— Что вы намерены предпринять в отношении Нюхема? — спросил Борг.

— Я займусь этим вопросом. Но вообще это, скорее, дело начальника полиции. Именно он должен высказаться по такому предмету, как гражданская гвардия... Если встанет вопрос. Ты не знаешь, когда она будет формироваться, эта пресловутая гражданская гвардия?

— Сегодня вечером они встречаются в районном клубе.

— В котором часу?

— В половине восьмого.

— Хм...

— Вы пойдете?

— Там видно будет... Ого, времени уже много. Если ты удовлетворен, тогда...

— Конечно, — сказал Борг. — Спасибо вам. Может, вечером увидимся.

— Может быть, — сказал Стур и положил трубку.

Он поставил на место свод законов, повернул кресло к окну и задумался, глядя в синее небо. Посидев так немного, он встал и пошел было к двери, но спохватился.

Конечно! Как всегда.

Он вернулся к креслу, взял пиджак, одернул жилет, поправил галстук и манжеты. И только после этого покинул кабинет.

Фриц Стур расправил плечи. С удовлетворением оглядел газон. Да, пора было подстричь. Он откатил косилку к навесу и вытащил грабли. Потом еще раз потянулся, да так, что слишком тесные джинсы едва не лопнули, и побрел на середину газона, волоча за собой грабли. Там он постоял, опершись на грабли и любуясь на Птичье озеро. Было все еще тепло. Ощущался лишь робкий намек на приближение вечера.

— Фриц!

Он обернулся.

— Фриц, скоро семь. Ты разве не собираешься уходить?

— Да, конечно, черт возьми! Ах ты, черт! Не успел сгрести траву...

— Я сделаю.

Он кивнул, отдал грабли жене и пошел переодеваться.

Стоя у окна спальни, он застегивал рубашку, завязывал галстук и наблюдал за женой.

Она загребала слишком много травы, сразу видно, нет сноровки. Вельветовые брюки плотно обтягивали ее полноватый зад. Кэти вообще полновата и довольно веселого нрава. Женаты они скоро уже тридцать лет. Брак бездетный, но счастливый. Она работает в городской библиотеке. Книги — ее основной интерес в жизни. Фрицу иногда казалось, что ей не мешало бы немножко обуздать это свое увлечение, ведь иной раз она читает ночи напролет, и у нее горит лампа, а он может спать, только если в комнате полная темнота.

Говорить ей бесполезно. Она не слушает. А то и вовсе начнет вдруг читать вслух какое-нибудь гениальное, по ее мнению, место. И ночь пропала. Потому что помимо воли его захватывает, и случается, он тоже берется за книгу.

Так постепенно, с годами он привык читать довольно много.

Он застегнул жилет и надел пиджак.

Потом спустился по лестнице и через террасу вышел на улицу. Ветра совсем не было. Ни один листик не шелохнулся. Не шелестели кусты. Слышался только шорох травы под граблями. И кваканье лягушки на Птичьем озере.

— Кэти, — позвал он.

— Да?

Она перестала грести и обернулась.

— Я пошел.

— Не мог уж надеть что-нибудь другое?

Он с удивлением оглядел свой темный костюм и начищенные до блеска ботинки.

— А этот чем плох?

— Слишком чопорный. Хоть бы раз ты рискнул одеться немножко иначе.

— Старушка, — сказал он. — Ты твердишь об одном и том же вот уже тридцать лет.

— Знаю, — вздохнула она. — Ты безнадежно консервативен... В этом вопросе тоже.

— Да, и все тридцать лет ты ругаешься со мной по этому поводу.

— Ну, отнюдь не всегда, — сказала она. — А теперь иди. Чтобы вернуться домой в разумное время. Когда ты придешь?

— Не знаю. Надолго это не затянется. Часа два-три, я полагаю.

Открыв калитку, он вышел на Шёердсгатан, постоял минутку и зашагал на собрание. Скорее всего, он опоздает. Ну, да ладно.

Ехать на машине ему не хотелось. К тому же на обратном пути его, возможно, подвезут. Он любил ходить пешком, спокойно и неторопливо. Во время таких прогулок он отвлекался от будничных дел и забот и размышлял о чем-нибудь приятном. Это так успокаивало. Он всегда любил гулять по Химмельсхольму. Вечерами. Днем он обычно безвылазно сидел за своим столом в полиции.

Но сейчас он размышлял о гражданской гвардии. Неужели такое может быть? Ему было решительно не по душе то, что, как он опасался, может произойти сегодня вечером.

Сикстен Валл уже три года вдовел. Его жена утонула во время летнего отдыха в Испании. Он жил в Окере. Пешком ходить не любил и поэтому поехал в Нюхем на машине.

Он обещал прихватить по дороге Ульфа. Это, конечно, некоторый крюк, но ничего, наверстаем.

Сикстен Валл жил с двадцатитрехлетней дочерью, которая работала кассиршей в «Домусе»[7]. Он сам удивлялся, почему Гурли до сих пор живет с ним. По его мнению, она уже достигла того возраста, когда девушки обычно покидают родительский дом. Но Гурли была не такая. Похоже, ее вполне устраивала жизнь вместе с отцом.

Ну и ради бога. Не то чтобы они не ладили между собой. Нет. Просто ему казалось странным, что она не стремится иметь что-то свое собственное. Он-то был совсем не против, чтобы она жила дома, вместе с ним. Наоборот. Ему же лучше. Он не чувствовал себя таким одиноким. Ведь Ани с ним теперь не было.

Он свернул к тротуару на Родхюсгатан и дал сигнал. Распахнулось окно, выглянула Рут Маттиассон. Он узнал ее резкие черты. Она махнула ему, но, как обычно, и не подумала улыбнуться. Сказав что-то в глубь комнаты, она еще раз махнула и захлопнула окно.

Как она может держать окна закрытыми, удивлялся Валл. В такую жару!

Серой тенью возник Ульф Маттиассон. Он открыл дверцу и скользнул на сиденье.

— Привет.

— Привет, — отозвался Валл. — Ну, поехали. Интересно, что нам принесет этот вечер.

— Хм...

Некоторое время они ехали в молчании.

На Большой площади стояло несколько автобусов. Посреди площади на краю фонтана сидели какие-то мужики и передавали из рук в руки бутылку. По тротуару проходили одинокие любители вечерних прогулок. С визгом промчалась машина раггаров.

— Прут напролом, — сказал Маттиассон.

— Да-а.

— Хорошо, что с ребятами и этой женщиной все разрешилось так быстро и безболезненно, — сказал Маттиассон и почесал за ухом.

— Да, для нас... Не хотелось бы совать нос не в свое дело... Но я и понятия не имел, что ты верующий... да еще эта Святая Троица...

Маттиассон вздохнул.

— Откуда ж тебе знать...

— Если б знал, я бы кое-когда придержал язык.

— Ерунда, — отмахнулся Ульф. — Это больше жена. Она верующая и бегает по ихним собраниям до одурения. А я так, ради мира в семье. В общем-то, я не... не такой уж богобоязненный.

— Мир в семье? Но ты мог бы последовать примеру Валентина...

Ульф бросил на него взгляд.

— Да нет, — сказал Сикстен. — Я пошутил.

— У меня и в мыслях никогда не было разводиться. Да я и не знаю, возможно ли это. По-моему, у них развод не разрешается.

— Кстати, из-за чего развелся Валентин?

— Понятия не имею. Я никогда не спрашивал. Считаю, что это не мое дело.

Так в полиции считали все, потому никто и не знал, из-за чего Карлссон разошелся с женой.

Стефан Элг сидел в последнем ряду. Он поглядывал на часы и думал, когда же наконец начнут собрание. Думал, успеет ли он встретить Сагу. Его жена пошла в кино, и они договорились, что он постарается ее встретить. Тогда они смогут прогуляться до дому пешком, по вечерней прохладе. Но тут ему вспомнился один вечер, и он прикусил нижнюю губу. С месяц назад он увидел жену прогуливающейся с другим мужчиной. Мужчиной, который, как ему известно, к Саге очень неравнодушен.

Он ничего не сказал ей. И никогда больше не видел их вместе. Но эта картина сидела в нем, как заноза.

Вот Валентин избавлен от таких забот, думал Элг. От подозрений или переживаний из-за предполагаемой неверности.

Он посмотрел на Валентина Карлссона, который украдкой сунул в рот очередную порцию табаку.

— Где же, черт возьми, остальные? — шепнул Элг.

— Придут, — сказал Валентин.

И точно, несколько минут спустя появились Сикстен Валл и Ульф Маттиассон.

— Теперь не хватает только Фрица, — сказал Стефан.

— Он забыл, вот увидишь, — ухмыльнулся Сикстен.

— Нет. Кэти напомнит и отправит его...

— Ты думаешь? — сказал Ульф, оглядывая собравшихся.

Бу Борг тоже сидел тут, среди прочих.

Незанятых мест было много.

Ханс Линдстрём стоял впереди вместе со Стюре Магнуссоном и Стеном Эстом и смотрел на входящих в зал.

Он узнал Бу Борга, журналиста, который сегодня пытался интервьюировать его по телефону.

Стен пересчитал собравшихся.

— Одиннадцать человек, — сказал он.

— Какого черта здесь делает полиция? — удивился Стюре и кивнул на мужчин, занявших стулья у задней стены.

— Черт их знает, — сказал Ханс. — А впрочем, пускай послушают.

— Да, пожалуй, не стоит выкидывать их отсюда, — согласился Стюре.

— Хотя очень бы хотелось, — сказал Стен.

Стен и Стюре были свояками. Обычно их называли «братья Бобры». И не только из-за имен.

Ханс прокашлялся.

— Что ж, господа, я рад приветствовать вас, всех, кто сегодня пришел сюда. А также представителей полицейского корпуса. Мы созвали это... собрание, чтобы поговорить о проблеме, которая встала перед нами здесь, в Нюхеме, и о том, что́ мы могли бы предпринять в этом отношении. Так что даже хорошо, что здесь присутствует полиция. Им придется держать ответ.

— Начинается, — шепнул Стен.

— Хм-м, — пробурчал Валентин.

— Для начала, пожалуй, выберем председателя, — сказал Ханс.

— Предлагаю Ханса Линдстрёма! — выкрикнул Стюре и сел на один из стульев впереди.

— Поддерживаю! — отозвался Стен и сел рядом.

— Есть другие предложения? — спросил Ханс.

Никто не успел и рта раскрыть, как Стюре снова выкрикнул:

— Подведем черту!

— Поддерживаю! — сказал Стен.

— Так будем считать, что вы доверили мне вести собрание? — спросил Ханс.

— Да! — в один голос ответили Стен и Стюре.

Справедливости ради следует добавить, что было еще несколько голосов в поддержку этой кандидатуры,

— Ладно, — сказал Ханс. — Да, поскольку здесь присутствует полиция, может быть...

Стефан вздохнул и подумал, что время остановилось навсегда.

Ему было не по себе. Наверное, оттого, что в помещении было жарко и душно. Ему хотелось домой. Во всяком случае, надо вовремя попасть к кино.

Он знал, что в Нюхеме проживает около тысячи человек круглым счетом. И только одиннадцать — вместе с ними тремя четырнадцать — пришли на собрание. Это говорит об отсутствии горячего интереса к данному вопросу.

Сообщение Ханса обо всем, что происходит в Нюхеме, он слушал вполуха. Избиения, изнасилования, кражи со взломом, ограбления. Он отдавал себе отчет в том, что положение весьма прискорбное, но не склонен был согласиться, что во всем виновата полиция.

Он слышал, как Стюре Магнуссон рассуждал о проживающих в Нюхеме нежелательных элементах, которые чинят безобразия и создают проблемы для честных граждан.

— У нас живут иностранцы, которые находятся в Швеции уже бог знает сколько лет и не удосужились даже научиться говорить по-шведски, чтобы можно было хоть понять, что они бормочут! — возмущался Стюре. — И этот народ будет осенью голосовать на выборах в муниципалитет... Впрочем, к нашему вопросу это не относится...

Дело вовсе не в иммигрантах, думал Стефан. Тяжкие преступления совершают не они, а шведские граждане. Конечно, случались драки среди югославов и среди финнов. И несколько схваченных спекулянтов оказались арабами. Но в конечном счете проблема возникла не из-за иностранцев. И не из-за их детей.

Ханс рассказал, как избили его сына. И как полиция не пожелала приехать.

Вот тут в дверях и появился Фриц Стур.

— Нет, вы поглядите, комиссар собственной персоной, — не удержался Ханс Линдстрём.

Фриц метнул на него сердитый взгляд, небрежно кивнул остальным и сел рядом со Стефаном.

— Ну как? — спросил он довольно громко.

— Пока что трепотня. Жажды крови не наблюдается, — совсем громко ответил Стефан Элг.

Ханс услышал.

— Здесь сидят люди из полиции, — сказал он. — Может быть, они нам объяснят, почему мы не можем рассчитывать на их помощь? Мы звоним, а они не являются. Наших детей избивают, а их это нисколько не волнует.

— Извините, я прерву вас, — сказал Стур и встал. — Мы представляем уголовный розыск. Проблема поддержания порядка находится в ведении отдела охраны общественного порядка.

— А среди вас нет никого из этого отдела?

Стур осмотрел своих людей.

— Никого, — заверил он.

— А не мешало бы им прийти, — заметил Ханс. — Но все же, разве не обязанность полиции защищать людей? Так ведь? А вы это делаете? Вы в этом заинтересованы?

— Конечно, заинтересованы, — сказал Стур. — Но для чего мы здесь собрались — чтобы говорить серьезно или чтобы языки чесать?

Стефан посмотрел на него. Затем пробежал взглядом по залу. И вздрогнул: он заметил спину, которая показалась ему знакомой.

— Мы пришли сюда, чтобы говорить серьезно. Для чего пришли вы, вам лучше известно. Но было бы интересно это узнать. Мы вас слушаем.

— Я узнал, что вы должны встретиться сегодня вечером, чтобы обсудить вопросы наведения порядка в Нюхеме, и подумал, что мне будет нелишне послушать.

— «Я узнал»! Конечно, у вас есть осведомители, — сказал Ханс. — Собственно говоря, мы могли бы выставить вас отсюда. Вы покушаетесь даже на свободу собраний. Разве мы живем в полицейском государстве? Вы из полиции безопасности?

— Ну, хватит. Мы пришли поговорить о создании караульных отрядов, или мы так и будем целый вечер молоть чепуху? — не выдержал кто-то из одиннадцати присутствующих. — В таком случае прошу разрешения удалиться. У меня есть другие дела. А что касается полиции, я голосую за то, чтобы вышвырнуть их отсюда!

— Позвольте и мне сказать пару слов начистоту, — подхватил второй из одиннадцати. — Я хотел бы знать, чьи интересы господа исполнители власти представляют, когда речь идет об охране порядка. Не наши, потому что в таком случае нам не пришлось бы собираться сегодня здесь и организовывать гражданскую гвардию. Нет, вы представляете только самих себя. Шесть раз взламывали мой подвал и мою машину. Но ни разу полиция не нашла возможности приехать и посмотреть на причиненный ущерб. Меня и моих близких преследуют пьяные молокососы, угрожают оружием. А полиция и не думает явиться, пока хулиганы не скроются. Но раз эти молодцы объединяются в банды, что ж тут странного, если и мы хотим сплотиться и создать охрану. Желательно было бы получить ответ на этот вопрос!

— Поддерживаю, — вступил третий из одиннадцати. — Я считаю создание отрядов самообороны прекрасной идеей! И могу только поблагодарить господина Линдстрёма, который взял на себя этот труд.

Ханс, сияя улыбкой, поклонился.

— Полагаю, мы имеем полное право взяться за тех, кто взламывает наши квартиры и машины и нападает на нас самих. Следовало бы более сурово наказывать преступников у нас в Швеции.

— Можно мне сказать? — попросил еще один. — Грустно все это слышать. Гражданская гвардия! В нашей стране частные лица не вправе взять осуществление закона в свои руки. Это дело полиции. Для того она и создана. Кулаками проблем не разрешить. Можно только возбудить массовый психоз. Я не сторонник создания гражданской гвардии.

— Вы живете в Нюхеме? — спросил Стюре.

— Нет, больше не живу. Но жил.

— Вот как. Что же, черт возьми, вы здесь делаете?

— Я заехал навестить знакомого... Карла Перссона. — Он кивнул на своего соседа. — И решил пойти с ним послушать... Если человек жил здесь, ему, конечно, интересно, что...

— Раз вы здесь больше не живете, вам, конечно, не понять того, что здесь происходит, — сказал Ханс. — Этого не понимает и наша жалкая, ленивая и самодовольная полиция!

Валентин разглядывал ногти. Сикстен завязывал шнурок ботинка. Ульф сидел прямой как палка и смотрел на Линдстрёма. Стефан видел, как в воздух поднялась одинокая рука. Стур все еще стоял и явно все больше злился.

Стефан сунул в рот сигарету и закурил.

Долго еще будет тянуться эта волынка? — думал он. И снова взгляд его упал на знакомую спину. Он знал, кто поднял руку и попросил слова.

Человек встал.

Забавно, что здесь одни мужчины, заметил вдруг Стефан.

Человек заговорил.

— Ну, я не такой уж мастер красно говорить, но все же хотел бы кое-что сказать. Я всего лишь простой рабочий, но я постараюсь говорить так, чтобы вы поняли, что я хочу сказать.

Он смущенно откашлялся и почесал макушку.

— Так вот. Я могу понять, что вам хочется защитить себя. Всем хочется. По-вашему, жить здесь небезопасно. Вы хотите защитить своих детей, жен, свою семью и все, что вы имеете... машины и так далее. Это называется гражданская гвардия. Говорят, что незаконно... Я не знаю, но об этом писали.

Слушатели начали морщиться: вот еще зануда нашелся.

— По-моему, глупо, когда газеты, радио и телевидение называют людей, которые хотят защитить себя, гражданской гвардией... это звучит как-то... по-фашистски[8], если можно так выразиться...

Кое-кто в изумлении поднял брови.

— Но можно понять, почему вы хотите создать караульные отряды. Вы, наверное, считаете, что полиция плохо выполняет свою работу. Раз она не приходит на помощь, когда вы ее просите... Да, не удивительно, что вы чувствуете себя брошенными на произвол судьбы...

Человек заговорил увереннее, ему как будто легче стало подбирать слова, он уже не запинался на каждом шагу.

— Я хочу сказать, если полиция не является, когда нападут на женщину или пенсионера... тогда такие патрули могут понадобиться... В общем, люди, которые здесь живут и которые могут помочь тем, кто попал в беду...

Не так уж глупо он говорит, думал Ханс. Интересно, кто такой этот парень?

Стефан с любопытством слушал, гадая, к чему он клонит.

— Но вот вы собираетесь организовать охрану... А кто они, те, от которых вы собираетесь обороняться, извините меня? Дети, живущие здесь же, — не ваши собственные дети, потому что ваши ни на кого не нападают, никого не грабят и ничего не крадут... Но дети ваших соседей. Их вы будете бить и им мстить. По-моему, это жестоко. Но бывает еще худшая жестокость — это жестокость многих родителей по отношению к своим детям.

Стюре очень хотелось заткнуть парню рот, но что-то его удержало. Ведь то, что он говорил, было все-таки интересно, даже если немножко путано.

— Как родители и общество обращаются с детьми? Я думал об этом, у меня у самого дети... и я... ну, да это другой разговор... Но возьмите ясли и нянек... Мои дочки днем у бабушки... Я не хочу, чтобы они находились в каком-нибудь городском детском учреждении, пока я на работе... И моей жене это не нравится. А сколько таких, что отправляют своих детей прочь без всякой необходимости. Вместо того чтобы самим ими заняться, обеспечить им любовь и заботу. Я считаю, по отношению к детям жестоко... не общаться с ними.

Он развел руками.

— А школа... Что в ней хорошего. У меня есть знакомые, у них дети школьного возраста, так они говорят, что их детям в школе плохо... что школа — это та же колбасная фабрика, их там начиняют знаниями, как сосиски фаршем. Детям не дают возможности быть самими собой... Их не учат тому, к чему у них есть склонность. А потом мальчиков заставляют идти в армию. Кто поверит, что нам, черт побери, понадобится пехота, или артиллерия, или еще что в этом роде, если грянет война. Пойдем с автоматами против атомной бомбы? А те, кто не хочет учиться убивать, попадут в тюрьму, там их насильно заставят этому учиться... Или вот безработица...

Он поскреб в затылке.

— Тот, кто всегда имел работу, должен быть благодарен. Но как сегодняшние дети могут найти свое место в обществе, если им не дают такой возможности? Если они не могут получить работу и чувствовать себя полезными! Биржа труда и пособия проблемы не решают. Работы нет! Поэтому столько молодых людей становятся преступниками, так я считаю. Они крадут деньги на пиво и наркотики, потому что им плохо.

— Можно вопрос? — спросил Ханс. — Кто ты и что тебе нужно?

— Да я только хотел сказать, что вы делаете ошибку, объединяясь в эту самооборону. Родители и общество должны стать другими. Вам надо попытаться что-то сделать, чтобы общество... Слишком мало... любви...

— А ты вообще-то живешь здесь? — спросил вдруг Стен.

— Нет, не живу. Я только зашел посмотреть... увидел объявление об этом собрании и решил, что стоит послушать.

— Это собрание не для широких кругов общественности, даже если полиция считает его таковым. Поэтому будь добр, чеши отсюда.

— Сейчас уйду. Я только хотел сказать...

— Кончай, — оборвал его Ханс. — Уберешься ты, наконец? С какой стати ты здесь разоряешься?

— Меня зовут Эрик Асп.

— Ну и что?

— Это мою жену убили мальчишки... Она разносила газеты.

Эрик Асп повернулся и пошел к двери.

Никто не нашелся что сказать. Все смотрели ему вслед.

Дверь захлопнулась, а в зале все еще стояла тишина.

Потом пятеро поднялись и вышли. Еще двое поглядели друг на друга и тоже ушли. Один пробормотал что-то насчет телевизора, другой сказал, что его ждет жена. В конце концов остались только Ханс, Стен и Стюре. И полицейские. И Борг.

— Ну, я пошел, — сказал Валентин.

И полицейские удалились сомкнутым строем.

— Подождите! — крикнул Ханс. — Я хочу... Мы могли бы обсудить это дело...

— Пожалуйста, — сказал Фриц Стур. — Завтра, в полицейском управлении. Я буду на месте. Приходите. Там и поговорим. Мы так же, как и вы, заинтересованы в том, чтобы люди могли жить без страха и опасений. До свидания.

— Можешь высадить меня здесь... — сказал Ульф. — Я дойду...

— Зачем же, я подброшу тебя до дома...

— Я охотно прогуляюсь пешком...

— Дело твое.

Сикстен подрулил к тротуару и остановился. Ульф вылез из машины и, пригнувшись к окошку, сказал:

— Пока... Спасибо, что подбросил.

— Спокойной ночи. До завтра.

Ульф Маттиассон стоял и смотрел вслед машине, пока красные огоньки не исчезли вдали. Тогда он сунул руки в карманы и медленно побрел через Южную площадь.

Он шел, опустив голову, задумчиво глядя себе под ноги. Глубоко вдыхал вечерний воздух и все замедлял шаги.

Он посмотрел вправо, на молитвенный дом, и вздохнул.

Его томило какое-то зудящее беспокойство. Из-за вечной неудовлетворенности, из-за подавленной жажды свободы, из-за всей его жизненной ситуации.

Он направлялся домой, к Рут. Он и любил ее и ненавидел; какое чувство преобладало, он и сам не ведал.

Когда они поженились, он знал, что она из сектантов и что она никогда не изменит своей вере и своим убеждениям. Он этого и не требовал.

Но Рут начала обрабатывать и его. Заставила ходить на молитвенные собрания и уговорила креститься. Он подчинился. Ради нее. Ради них обоих. Но не по убеждению.

Он ничего не имел против бога. Но в вере не был ревнив. Если можно обрести бога, участвуя в молитвенных собраниях, что ж, пожалуйста. Он всегда считал, что бог приносит людям радость, жизнеутверждение, любовь к ближнему. Но встретил эгоизм, отрицание жизни и усыпляющий яд догм и доктрин.

И он как бы погрузился в летаргию. Стал покорной овцой в общем стаде. Он не испытывал ни экстаза, ни радости, ни воодушевления. Стал пассивным и равнодушным. Сделал свою жизнь образцом смирения. Жил словно взаперти, в душной, сонной атмосфере, среди одурманивающих песнопений.

Ему бы петь, танцевать, веселиться. Смотреть телевизор, ходить в кино, может быть, выпить стаканчик для аппетита.

Но все это было ему заказано.

И он не протестовал.

Он приходил в молитвенный дом и старался познать себя самого и господа бога, постичь взаимоотношения между богом и собой, старался что-то ощутить, может быть солидарность.

Но испытывал только давящую тупость.

И знал, что никогда не сможет расстаться с Рут.

Как бы там ни было, она часть его жизни, с богом или без оного. Он не сумел бы этого объяснить и даже сам толком не понимал, но не мог и подумать о том, чтобы жить без нее.

Вопреки отсутствию радости.

Рут была для него насущной необходимостью, опорой в жизни, почти как мать.

Он оказался в западне, и у него не хватало сил бороться за свое освобождение.

Маттиассон свернул на Нюгатан, прошел мимо клуба «Амор», сиявшего неоновой вывеской. В витринах были выставлены порногазеты и афиши. Из окон доносилась музыка. Он попытался представить, что́ происходит внутри, и невольно замедлил шаги, не спуская глаз с двери.

Но тут дверь внезапно распахнулась, и он поспешил прочь.

Зазвонил внутренний телефон. Еще раз и еще.

— Алло.

— Привет. Это Бу.

— Привет, — отозвалась Моника. — Так это ты трезвонишь?

— Да. Мне доставляет удовольствие нажимать на кнопку. Я сижу в редакции и скоро ухожу домой. Был сегодня на собрании.

— Вот как...

— Но не услышал ничего такого, о чем стоило бы писать.

— Да?

— Так что скоро поплетусь домой.

— Да?..

— Послушай...

Она молчала.

— Как ты смотришь на то, чтобы в субботу прошвырнуться со мной в кино?

— Я не пойду.

— У меня есть бесплатные билеты.

— Нет. Не могу.

— Но…

— Нет... Это нехорошо.

— Но почему? Ты же...

— Ну...

— Что?

— Это... это ни к чему.

— Что ни к чему?

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Но... может, я загляну к тебе перед уходом, и мы немножко поболтаем…

— Нет... пожалуйста, не надо. То, что было тогда...

— Да... — подхватил он с надеждой.

— Пожалуйста, — умоляла она, — оставь меня в покое. Я просто не знаю, что мне делать.

— Но...

— Нет, пожалуйста. — В ее голосе послышались слезы. Она положила трубку.

Эрик Асп подошел к своему грузовику.

Нажав стартер, он увидел Стефана. Но у него не было охоты разговаривать с ним. Он просто не мог.

Он вообще не мог сейчас ни с кем разговаривать.

В горле стоял комок. Он включил зажигание, дал первую скорость и двинулся в путь.

Вот дом, где погибла Эльса... Где ее убили...

Он проглотил комок и поехал домой.

Пустыми глазами он смотрел прямо перед собой.

Никакой гражданской гвардии в Нюхеме не создали. Лето продолжалось. В жарких лучах солнца Химмельсхольм исходил по́том.

Бу Борг уже порядочно написал о Нюхеме и волне преступности. Полицейские патрули стали чаще прочесывать этот район. А кражи и ограбления не прекращались. Правда, тяжкие преступления случались теперь реже.

Ханс Линдстрём не посетил Фрица Стура в его служебном кабинете, но комиссар и не ждал его визита. Черт с ним. Стур не жаловал людей такого склада. И Ханс Линдстрём ему решительно не нравился.

Приближался август. Дни стали короче. Сумерки надвигались раньше, и вечера становились заметно прохладнее.

Однажды вечером в начале августа Майя Линдстрём сидела на балконе и вклеивала в альбом фотографии. Семья провела две недели в Дании, и вот снимки готовы. Надо вклеить их в альбом, чтобы не валялись и не собирали пыль.

Это были прекрасные дни. Дни отдыха, моря, солнца и лени.

В августовских сумерках Майя Линдстрём сидела за столом на балконе. Она была одна дома. Ханс ушел в кино. Енс тоже сегодня отсутствовал.

С ней был только альбом, летние фотографии, пачка сигарет, зажигалка, пепельница и стакан вина.

Она подумала, что, пожалуй, стоит взять транзистор. И, хотя это потребовало некоторых усилий, она не поленилась. Все же не так одиноко, когда чуть слышно журчит музыка.

Она откинулась на спинку и посидела немного, уютно вытянувшись в кресле: ноги на перилах, в одной руке стакан вина, в другой — сигарета. И музыка. И звуки большого дома, голоса людей и шум машин с улицы.

Наконец-то Ханс успокоился насчет этого злополучного собрания, думала она. Господи, до чего же он был зол в тот вечер, когда пришел домой и стал рассказывать, что там произошло. Про полицию, про парня, у которого убили жену. Прямо перед их дверью... Конечно, он жалел парня... но все-таки...

Он ходил злой много дней подряд.

Но теперь уже не заговаривает об этом.

Не мечет громы и молнии и не поносит тех жителей Нюхема, которые не соблаговолили явиться на собрание, которые не проявили ни интереса, ни желания принять какие-то меры.

Майя поставила стакан, ее рука легла на альбом. Альбом был толстый, со множеством листов.

Она раскрыла его на первой фотографии.

Они с Хансом, обнявшись, хохочут прямо в камеру. О господи! Как давно это было. Они только что поженились. Стоят на палубе у самых перил, крепко обнявшись, и хохочут, и такой у них счастливый вид! Десять лет назад. Снимал брат Ханса на пароме у Эланда. Тем летом они отдыхали на Эланде... Они с Хансом, его брат и жена брата... и трое сорванцов. Ну и, конечно, Енс... За эти десять лет многое изменилось.

Господи боже, до чего же Ханс молодо выглядит! Впрочем, он и сейчас такой же, во всяком случае по сравнению с ней.

Подстрижен очень коротко, чуть не наголо. Хотя десять лет назад короткие волосы были не в моде. Это, скорое, мода пятидесятых годов. В особенности у молодежи тех лет. Большинство школьников с началом летних каникул стриглись почти под ноль.

Она рассматривала узкое лицо Ханса, слегка запавшие щеки, тонкую оправу очков. До чего же юный, черт возьми!

Она подумала о нынешнем Хансе, десять лет спустя. Полудлинные волосы, полноватое лицо, стальная оправа очков по-прежнему тонкая, немодная.

А как они одевались десять лет назад! Сейчас все совсем иначе.

Она отхлебнула вина и перевернула лист.

Вот они на пирсе в порту, смотрят на море. Видны только их спины. И залив, вода, играющая в закатных лучах солнца. Девять лет назад. Годовщина их свадьбы в Торекове. Это Енс снял их, а они и не подозревали.

На верхней фотографии справа они стоят посреди лужайки и целуются. То же самое лето. На полуострове Бьере. Ханс слегка наклонился, а она приподнялась на цыпочки. Чтобы их губы могли встретиться. Это все Енс. Такой проворный. Ухитрялся снимать их, когда им и в голову не приходило. Но фотография получилась отличная зеленая летняя трава, бабочка, голубое небо и коровы на пригорке.

— А внизу фотография Енса. Такой маленький, худенький мальчик, и всего-то ему девять лет.

Она листала дальше, страницу за страницей. Задержалась на одном снимке. Ханс и она. На двухместном велосипеде на узенькой гравиевой дорожке среди сосен и елей, хохочут в объектив.

Да, надо же было такое придумать! Объехать на велосипеде половину Смоланда. Ночевать в палатке. Но как было здорово! Полная перемена обстановки, полное отключение от обыденной жизни. А Енса тем летом отправили в лагерь. Бойскаутский. В первый и последний раз.

Майя подлила вина и продолжала рассматривать снимки, переворачивая лист за листом.

Господи! — хихикнула она. Разве она не выбросила эту фотографию? Ханс, негодяй, снял ее голой. Конечно, не так уж много тут можно увидеть. И все же...

Она снова хихикнула, подлила вина и зажгла новую сигарету. Взглянула на часы. Скоро Ханс придет из кино. Если никого не встретит.

А вот это снято на Стрегет, в Копенгагене. Как прекрасен был тот уикенд в Копенгагене, в середине февраля! В Химмельсхольме, когда они уезжали, помнится, был снег метровой глубины и десять градусов мороза. А в Мальмё их встретила весна. И, когда они на пароме пересекали Эресунн, было солнце, тепло, чайки, весна. Даже пальто не понадобились. А как чудесно было в Копенгагене! Такие ясные вечера!

Потом они вернулись домой. К двухметровым сугробам и пятнадцати градусам мороза.

А это что за фотография?

Ах, это уже здесь, на балконе. Первое утро в Нюхеме. Три года назад. Первый завтрак на новом балконе.

Этот снимок Ханс сделал камерой с автоспуском. Они сидят в халатах и завтракают. Три стула, а вместо стола перевернутый ящик. Она и Ханс. Вид у них заспанный, будто с похмелья... А Енс смотрит на Ханса.

Какой странный взгляд.

Майя допила вино и хотела долить. Но обнаружила, что бутылка пуста.

Она встала. Ноги плохо слушались. Майя перешагнула порог и через столовую прошла в туалет. Посмотрела на часы. Без четверти десять.

Хансу пора бы уже быть дома...

И Енсу тоже. Можно ли столько тренироваться!

Правда, может быть, он с приятелями.

Она вздохнула.

Так мало у него приятелей, с которыми он мог бы задержаться.

Енс трудно сходится с людьми.

Впрочем, подружка у него есть.

Может, он с ней.

Хотя нет. Не с ней. Не может он быть с ней, потому что она с родителями на западном побережье.

— Господи, до чего же хочется спать, — громко сказали Майя. Спустила воду, поглядела на себя в зеркало и широко зевнула.

— Нет, — сказала она своему отражению. — Надо ложиться спать.

Ханс вернулся в двадцать пять минут одиннадцатого и нашел Майю на кровати. Она спала одетая, лежа на спине и раскинув руки. И храпела.

— Проснись, — сказал он и потряс ее. — Проснись. Надо раздеться и лечь как следует.

Майя что-то пробормотала и повернулась на бок.

— Енс пришел? — спросил он.

Но ответа не получил.

Ханс вздохнул, подошел к двери Енса, постучал и прислушался. Потом заглянул в комнату. Енс лежал в постели и читал.

— Ах, ты дома...

— Угу...

— Что ты читаешь?

— Книгу.

— Как называется?

— «Беспощадная месть».

— А кто автор?

— Микки Спиллейн.

— Интересная?

— Что?

— Книга, говорю, интересная?

— Да... ничего...

— Хм... Долго не читай. Пора спать...

— Мама уже спит.

— Да... спокойной ночи.

— Угу...

— Я сказал «спокойной ночи»...

— Угу... Спокойной ночи.

— Не читай допоздна...

— Не буду.

— А то не выспишься...

— Ладно, не приставай!

— Я не пристаю.

— Пристаешь.

— Я только говорю, чтобы ты не читал слишком долго.

— Слышал. Спокойной ночи!

Ханс бросил на него выразительный взгляд и захлопнул дверь.

Потом прошел в столовую. Дверь на балкон была распахнута. На балконе стоял транзистор и играла музыка. Тут же рядом бутылка из-под вина. Он перевернул ее вниз горлышком. Пустая.

На столе стакан, альбом, уголочки для вклейки фотографий... Он собрал все и унес в комнату.

— Сидит дома и напивается в одиночку, — пробормотал он, опуская бутылку в мусорное ведро. — Старая...

Он вздохнул и покрутил головой. Рассеянно полистал альбом. Замелькали годы. Он поставил альбом на полку и пошел в спальню.

Попытался растолкать Майю.

Но та не желала просыпаться.

Он снова вздохнул. Раздел ее и накрыл одеялом. Хотел было выйти, но задержался, вернулся к кровати, снял с нее одеяло и положил в ногах.

В спальне было жарко. На улице тоже. Всюду было жарко. Налив себе виски, он вышел на балкон. Сел в кресло и стал смотреть в ночь.

Так он и сидел, курил, прихлебывал виски и слушал, как кто-то играет на гитаре. Сидел долго. Становилось все темнее и темнее. Холодало.

Он смотрел на Нюхем, на дома, дворы, фонари. И не мог отделаться от ощущения, будто он здесь в ловушке.

Часы показывали полночь. Он встал.

Тихонько подошел к двери в комнату Енса, осторожно приоткрыл.

В комнате было темно. Слышалось ровное дыхание.

Он заглянул в спальню. Майя спала. Храпела. Он снова прикрыл дверь.

Подошел к телефону и стал набирать номер. Но, прежде чем набрал последнюю цифру, спохватился.

Спит уже, наверное...

Он положил трубку, выпил еще виски и до самого рассвета просидел на балконе.

Майя сидела на пуфе перед туалетным столиком и смотрела на свое отражение.

Без четверти три утра.

Она была в лифчике, трусиках и нижней юбке. Жарко. Тело влажное, липкое. Опьянение еще не прошло. Глядя себе в глаза, она стала отвинчивать серьги. И вдруг ее пальцы замерли. Она словно окаменела.

— Старая...

Произнесла она это слово очень тихо, очень медленно, будто смакуя. Потом провела рукой по лицу, как бы ощупывая.

Раньше она об этом особенно не задумывалась. О том, что стареет.

Сорок пять...

Значит, она старая. Начинает стареть, во всяком случае.

По сравнению с Хансом она старая.

Переходный возраст. Она находится в переходном возрасте.

Переходный к чему? К старости?..

В зеркале появился Ханс. Он стоял в дверях и смотрел на нее.

— Сидишь и мечтаешь? — спросил он.

— Да нет...

Открутив вторую сережку, она принялась щеткой расчесывать волосы.

Она смотрела, как он раздевается. Заметила, что, снимая брюки, он с трудом удерживает равновесие на одной ноге.

— Ты пьян? — спросила она.

— Что такое? — Он убрал руку со спинки кровати, за которую держался.

— Я спрашиваю, не пьян ли ты...

— Я... нет... немножко навеселе...

Он улыбался и расстегивал рубашку. Оставшись в одних трусах, потянулся.

— Как повеселилась на обеде? — спросил он.

— Ничего... так себе... Раки были недурны...

— По-моему, все здорово перепились. Тебе не кажется?

— Ну... может быть... Раз ты говоришь... значит, так и было.

— Хорошо еще, что не слишком поздно кончилось. Мы уж не те нынче. Возраст дает себя знать... — Он засмеялся и натянул пижамные брюки. — То ли дело раньше. Как, однако ж, кончился праздник...

— Да уж... — сказала она, глядя, как его спина исчезает из зеркала.

Потом обернулась, посмотрела ему вслед, услышала, что он открыл дверь в ванную. И снова стала рассматривать себя в зеркале. Снова пальцы неуверенно прошлись по лицу, ощупывая кожу.

Они ели раков, пили пиво, водку. У всех было приподнятое настроение. Августовский вечер дышал теплом. С потолка веранды на шнурках свисали разноцветные полумесяцы в виде забавных рожиц в красных колпачках.

Панцири раков каждый налепил себе, где мог: кто на подбородок вроде эспаньолки, кто на нос — дурацкий вид, панцири-то ярко-красные. А кое-кто, прихватив панцирь у соседа по столу, приспособил парочку в виде бюстгальтера.

Все смеялись. Всем было весело. Визжал проигрыватель. Пустели последние рюмки.

А вокруг темнел лес, и с озера доносился плеск воды и рев выпи.

Майе понадобилось выйти, она встала, потихоньку выскользнула из-за стола, забралась в кустарник у изгороди и присела на корточки. Ее все время тянуло завалиться на спину, но она сумела удержать равновесие, упершись кулаками в землю. Такими далекими казались сейчас смех, шум, голоса, музыка на веранде.

Вдруг послышались шаги.

Кто-то шел сюда.

Смешок, потом пыхтенье.

Их двое...

Один из них — женщина.

Шаги смолкли.

— Не здесь, — тихо шепнула женщина.

— Почему? — пробормотал мужчина.

— Кто-нибудь может нас увидеть.

— Ну что ты... Иди сюда...

— Не надо... Я не знаю...

Вжикнула «молния».

— Не надо... не здесь...

Это женщина.

Мужчина что-то бормочет.

— От травы останутся зеленые пятна...

Зашуршала одежда.

— Не надо, — шептала она. — Не трогай меня... Погоди...

— Ты что?

Шорох травы.

— Не бойся...

— Я и не боюсь... Хрустнул сустав.

— Нет-нет, не надо…

— Хм...

Смех.

— Ну иди...

Тяжелое дыхание.

Опять смех.

Майя тихонько встала. Сняв туфли, осторожно пробралась к даче. На цыпочках.

Поднявшись на веранду, она надела туфли, и тотчас на нее волной нахлынул смех, говор, музыка, слившиеся в единый гул. Интересно, кто же это был там, в кустах?

Тут теперь танцевали. Она увидела Ханса. Он стоял в окружении пяти женщин. И все они смеялись. Должно быть, рассказывает какую-нибудь из своих басен.

И что в них смешного? Они же такие старые. Кажется, все их уже слышали. А эти хохочут...

Майя невольно улыбнулась и огляделась вокруг.

— Он гораздо моложе ее. Можно понять, что ему время от времени требуется что-нибудь более вдохновляющее.

Она нахмурилась, обернулась и увидела троих мужчин, они болтали и смеялись.

Заметив ее, они смолкли. Один из них покраснел. Это был начальник отдела по организации досуга. Двое других работали в городском проектном бюро. Она оглядела их, отвернулась и увидела, как Ханс обнял за талию молодую женщину, повел ее на площадку и они стали танцевать.

Выглядело это очень мило.

Майя узнала ее. Она работает в том же бюро.

Некоторое время Майя задумчиво глядела на них, и вдруг ее осенило: она вспомнила, кому принадлежал женский голос, который она слышала в кустах.

Это была жена начальника отдела по организации досуга.

Она стояла перед высоким зеркалом в спальне. Мерила себя взглядом с головы до ног. Втянула живот. Не такой еще толстый. Пальцы наткнулись на нижнюю юбку. Она стянула ее вниз, перешагнула через нее. Потом освободилась от трусиков. Выгнувшись, расстегнула лифчик, провела руками по грудям.

Ничуть они не обвисли.

Она стала строить гримасы, пробуя разные выражения лица. Кокетливое, обольстительное, распутное. Выглядело это ужасно глупо.

Она повернулась в профиль, втянула живот, приподняла ладонями грудь, задержала дыхание.

— Позируешь перед зеркалом?

Она вздрогнула, чуть не подпрыгнув от неожиданности, посмотрела на Ханса и слегка покраснела.

— Еще не спишь? — спросил он.

— По-твоему, я выгляжу старой?

Он остолбенело посмотрел на нее, потом в удивлении покачал головой.

— Почему ты спрашиваешь?

Майя виновато улыбнулась, пожала плечами.

— Какие-то у меня появились фантазии.

Она подошла к кровати, надела ночную рубашку и забралась в постель.

— Н-да, — сказал он. — С годами никто не молодеет.

— Что ты хочешь сказать?

— Что хочу сказать? Да ничего... просто так уж оно есть.

Майя отвернулась к стенке и спрятала лицо в подушку.

— Ладно, я сплю, — заявила она.

Он стоял и смотрел на нее.

Вдруг она обернулась.

— А ты не ложиться?

— Ложусь, — сказал Ханс, лег, погасил свет и закинул руки за голову.

Он лежал и смотрел в потолок, в темноту.

«Каково это, быть женатым на женщине, которая годится тебе в матери?» — услышал он голос издалека.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

Ханс посмотрел на человека, стоящего рядом с ним на ступеньках веранды. Это был начальник отдела по организации досуга. Оба держали в руке по стакану грога.

— Да так. — Тот пожал плечами, тщетно пытаясь спуститься еще на одну ступеньку. — Обычно слышишь... старый хрыч женился на молоденькой красотке... А ты сделал прямо наоборот... Ради денег, что ли?

— Да о чем ты, черт возьми?

— Но...

— Уже второй раз за три дня мне говорят о разнице в возрасте между мной и Майей. Что в этом особенного?

— А чего ты злишься? Я же ничего плохого не хотел сказать.

— Ну так и не лезь в мою личную жизнь. Мне вот до твоей нет дела. Твоя жена моложе тебя, но я же не говорю, что она...

Ханс прикусил язык.

— О чем ты не говоришь?

— Да ничего... так, ничего...

Он обернулся и посмотрел на Майю, которая танцевала со старым муниципальным советником, хозяином вечера.

Он почувствовал у себя на плече руку собеседника.

— Давай договаривай. Что, черт возьми, ты хотел сказать?

— Отвяжись! — Ханс скинул его руку со своего плеча.

— Нет, уж ты мне расскажешь...

Он вдруг замолчал, и Ханс проследил за его взглядом.

Из леса вышла его жена, волосы у нее растрепались, глаза блестели; с ней вместе был городской врач.

— Не может быть... а, дьявол!..

Ханс стоял и смотрел, что будет дальше.

Его собеседник рванулся вперед, дернул жену за руку, швырнул на траву, нагнулся и закатил ей звонкую пощечину. Потом резко повернулся к врачу и врезал ему свинг справа прямо в нос.

Шум поднялся невообразимый.

И вскоре все разошлись.

По дороге домой, в такси, обсуждали происшествие.

Только Майя явно не желала говорить на эту тему.

Когда они встретились, ему было двадцать два года. Ей тридцать четыре. Она была женой одного из преподавателей Высшего технического училища в Гётеборге, где он тогда учился. Они влюбились друг в друга.

Через год они поженились. После того как она развелась с мужем. Все училище было взбудоражено этим событием. Его родители были в ярости. А ее муж поклялся убить его... Да, есть что вспомнить.

Одиннадцать лет назад...

Ханс вздохнул в темноте спальни.

Ему не спалось. Тиканье будильника, что ли, не давало ему уснуть. Он вспотел. Простыня липла к телу, липли пижамные брюки. В комнате было жарко. Ни капли кислорода. Воздух спертый, душный.

Тиканье как будто усиливалось. Казалось, будильник тикает все громче и громче. Ханса подмывало схватить его и швырнуть в стенку.

Он слышал сонное дыхание Майи.

Удивительно, как много звуков слышит человек, когда вокруг тихо. Тиканье часов... Дыхание Майи... Капанье воды из кухонного крана, шипение в водопроводных трубах, птицы, машины и еще какой-то непередаваемый звук — шум самой ночи... А может, именно так звучит тишина?..

Он повернулся на бок, уставившись в пустоту.

В столовой послышался шорох — упал лист комнатного растения.

Он зевнул.

Майя заворочалась во сне. Зашуршала простыня, зашелестели ее волосы на подушке, скрипнула кровать, и Майя жалобно всхлипнула.

Всхлипнула?

Что это она?

Он повернулся к ней.

Ты плачешь?

Майя снова всхлипнула.

Он потормошил ее за плечо.

Она вскрикнула и проснулась.

— В чем дело?

Он сел на кровати, зажег ночник и посмотрел на жену. Она отвернулась, заморгала, заслонила лицо руками.

— Лампа... свет...

Он опустил лампу.

— Почему ты плачешь?

— Мне что-то приснилось...

Она потрясла головой, попробовала улыбнуться. Но слезы текли ручьем. Майя села и спрятала лицо в ладонях.

— Не смотри на меня так, — всхлипывала она.

— Может, тебе нехорошо? Может, ты что-нибудь съела... Или это мигрень.

— Погаси лампу, — тихо попросила она. — И... обними меня...

Он медлил. Тогда она подняла мокрое лицо и умоляюще посмотрела на него.

— Погаси.

Поколебавшись, он протянул руку и выключил свет.

— Обними меня, — попросила она.

Ханс перебрался на ее кровать.

Она приникла к нему и спрятала лицо у него на груди.

Он было поднял руку, потом опустил и погладил ее по волосам.

— Почему ты плакала?

— Мне приснился сон. Такой странный... Когда-то ужасно давно я видела один фильм. Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать... Фильм был датский, и речь в нем шла о нашей старине. После этого ночью я видела сон... Кошмарный сон.... скелеты, черепа, трупы, кости... все, что было в кино. Тогда я впервые видела смерть. До того я никогда не задумывалась о смерти. Я понимаю, это звучит глупо... Мне было уже четырнадцать, может, пятнадцать, но такая уж я была. Во всяком случае, я отчаянно рыдала в ту ночь и заснула только в постели у матери. Помню, я требовала, чтобы она обещала мне, что ни я, ни она, ни папа, ни мои сестры никогда не состарятся и не умрут. С ними такого не должно было случиться. С другими — пожалуйста.

— Но при чем тут твой давний сон?

— Мне приснилось, что я стала такая старая, тощая, как скелет... а волосы совсем седые. Или совсем белые... не помню точно. Мы с тобой танцевали... Ты был молодой и красивый, и я слышала шепот: «Смотрите, какая она старая, одной ногой в могиле, а он такой молодой...»

— Глупее ты не могла придумать, — жестко сказал он. — Ты уверена, что вполне здорова?

— Неужели ты ничего не понял?

— А что, ты боишься старости?

— На днях я встретила в магазине Эву. Она спросила, как поживает моя молодежь. «Какая молодежь? — спросила я. — У нас один сын, Енс». Она засмеялась. «Конечно, — говорит, — но Ханс такой молодой, что его вполне можно принять за твоего сына...»

— Черт меня побери, но глупее я в жизни ничего не слыхал. Не так уж я молод.

Он нахмурился.

— У тебя... — Она прикусила язык.

— Что «у тебя»?

Майя испуганно молчала...

Он посмотрел на нее.

Она опустила глаза, уставилась на простыню, пальцы нервно теребили уголок. Она будто собиралась с духом. И наконец спросила:

— У тебя не бывает желания... побыть с какой-то другой... более молодой женщиной? Моложе меня?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — тихо спросил он.

— Было такое?

— Нет...

— Я тебе не верю.

— Думаешь, я вру?

— Я не знаю, что мне думать.

— Думаешь, я вру?

— Да...

— Ну и думай, что хочешь! — Он оттолкнул ее и спустил ноги на пол. — Что с тобой творится? Может, у тебя климактерический психоз?

— Спасибо.

Ханс обернулся и посмотрел на нее.

— Ну ладно, старушка... так что с тобой такое?

Она довольно долго молчала, потом вздохнула.

— Не знаю.

— Может, все-таки поспим? Или ты не можешь спать?

Он взял ее за плечи и посмотрел ей в глаза.

— Ты не хочешь говорить на эту тему? — спросила она, глядя в сторону.

— Ты так изменилась в последнее время. В последние две недели... Просто сама не своя... Что-нибудь случилось?

— Эва намекнула мне, что тебя видят с одной молодой женщиной.

— Ну и что, черт возьми? Это, наверно, одна из секретарш. Где нас видели?

— Не имеет значения.

— Ну конечно, Эва распускает сплетни, а ты веришь ей больше, чем мне. Так?

— Честно говоря, я не знаю, чему верить...

— Понятно...

Они долго сидели, глядя в стену. А не друг на друга.

Наконец Ханс встал и вышел.

— Ты куда? — спросила она слабым голосом.

— На кухню. Выпить пива.

— Я... Я с тобой...

Взгляд у Ханса был какой-то неопределенный.

Енсу не спалось. Он лежал и слушал. В комнате было жарко. Он слышал все, что они говорили.

Время от времени он начинал дремать, но сейчас окончательно проснулся. Во всем теле чувствовалась усталость. Но сон, целительный сон не благоволил явиться.

Они были на обеде, а он...

Черт бы побрал эту Сив, думал он.

И в то же время испытывал некоторое раскаяние.

Он все еще чувствовал ее грудь под своими ладонями. А когда он хотел крепче прижать ее к себе, она вдруг отстранилась.

«Нет, пожалуйста... не надо...»

Черт возьми, сказавши «а», надо сказать и «б».

В каком-то смысле она очень холодная.

А он...

Он почувствовал, что краснеет.

Вздохнув, он попытался найти на подушке местечко попрохладнее.

Он выпустил ее из объятий, хотя ему хотелось целовать, ласкать ее. Но она вздохнула и отвернулась к стене. Он слышал, как ее губы шепчут молитву.

Неужели она молит о прощении? Разве они согрешили?

Он чувствовал себя круглым дураком.

Все так... противоестественно...

Она разрешала ему это.

Разрешала.

Ему.

А сама лишь выполняла супружеский долг. Так ему казалось.

Неужели она ничего не чувствует? Ему бы хотелось, чтобы это и для нее было радостью.

Он протянул руку и положил ее на плечо жены.

— Пора спать, — сказала она.

Ее голос прозвучал, как удар хлыста.

Ульф Маттиассон лежал и смотрел в темноту.

Как все глупо, как чуждо ему и как грустно.

И он ее любит, как это ни удивительно.

Он мигнул и поглядел на светящуюся стрелку будильника.

За стеной играло радио. А может быть, проигрыватель. У соседей он есть.

Тебе не нужно говорить, что ты любишь меня...

— Ну вот, опять они крутят эту пластинку, — сонно пробормотала Рут, и ее голос заглушил песню. — Невдомек им, что нормальные люди хотят спать...

Шли дни. Август кончился.

Наступил сентябрь.

Лето уходило в прошлое.

Листва сменила окраску. Дни стали короче. Начались дожди.

В воздухе чувствовалась прохлада.

Майя пешком шла в город.

Погода — в самый раз для прогулки. Прекрасная погода последних летних дней. Настоящее ласковое осеннее солнце. Воздух прозрачный, но уже ощущается приближение осени.

Она шла по Стургатан, пересекла Южную площадь, миновала школу, где за чугунной решеткой бегали и играли дети. Стайки ребятишек, крики, визг, смех. Ясные детские голоса.

Она разглядывала витрины: ювелирный магазин, книги, готовое платье с моделями осенней одежды, магазин грампластинок.

Майя бросила взгляд в открытую дверь и вздрогнула: там был Ханс.

Он выбирал пластинки из стопки, лежавшей на прилавке. За прилавком стояла молодая продавщица. Они болтали и смеялись, и можно было почти с уверенностью сказать, что эти двое знакомы не первый день.

Он вытащил пластинку, перевернул её и прочел надпись на обороте.

Продавщица засмеялась, он тоже. Потом она взяла пару наушников, надела ему. Со стороны это могло показаться лаской.

Майя бросилась прочь.

Торопливо шагала она дальше, к Большой площади, к «Темпо».

Ей надо было купить продуктов. Для двоих. Потому что Ханс вечером уедет, на конгресс, на два дня. В субботу утром он должен вернуться.

Она купит продуктов для себя и Енса.

Что-нибудь вкусное, думала она. Для Енса и для меня. Только для нас двоих.

В пятницу. Вечером.

Улле наконец-то удалось ее уговорить.

— Пойдем, — настаивала Улла. — Сидишь сиднем, когда можно немножко развлечься. Мы, кстати, соломенные вдовы... Курт вернется не раньше понедельника, у детей свои дела, так чего ради я буду торчать одна-одинешенька... Так редко удается выбраться из дому.

— А что мне надеть?

И вот они стоят в гардеробе и снимают плащи.

В ресторане можно неплохо поесть. А потом будут танцы.

Майя чувствовала себя немного не в своей тарелке.

Но селедка по-пиратски и водка сделали свое дело.

Потом было жаркое и вино.

Вино подняло настроение, а жаркое было очень пикантно.

— Давно уже я так вкусно не ела, — сказала Майя и улыбнулась. Ее совсем разморило. — Хорошо, что ты меня привела. Здесь очень мило и приятно.

— А скоро начнутся танцы.

— Не знаю, право...

— Ничего, все в порядке...

Кофе и чуточку ликеру.

А перед ней уже стоит мужчина и приглашает.

Майя посмотрела на Уллу, та с улыбкой кивнула. И Майя, почувствовав себя свободной и независимой, загасила едва раскуренную сигарету.

— Часто вы здесь бываете? — спросил мужчина прямо ей в ухо.

Начинается, подумала она. Все то же самое. Тот же обмен стандартными репликами... Неужели ничего не изменилось с тех пор... как я была молодая...

— Случается, — ответила она.

— Сегодня так много народу, — сказал он.

Господи боже мой! До чего же глупо...

— Да, очень, — сказала она, стараясь не выдать своих мыслей, хотя ей ужасно хотелось сказать ему: «Ну и дурак же ты!»

— К тому же слишком жарко, — шепнул он.

— Угу...

— А играют хорошо...

Она готова была вырваться у него из рук. Настроение было вконец испорчено.

И вдруг он рассмеялся.

Она нахмурилась.

— Ну вот, — сказал он со смехом. — Набор обязательных реплик исчерпан. Теперь можно общаться по-человечески. Меня зовут Ян. А тебя как?

— Майя...

Может, он над ней издевается...

— Я всегда так начинаю, — объяснил он. — Те, кто разозлится, не стоят внимания. Зато те, кто понимает, что это всего лишь условный язык...

— Который был популярен в годы моей молодости, — сказала она.

— Твоей молодости? Не такая уж ты развалина.

Именно так он и выразился.

А потом он пересел к ним за стол. Улла тоже обзавелась кавалером.

И всем четверым было хорошо вместе.

Давно уже Майя не смеялась так много и так весело.

И давно уже не чувствовала себя так свободно и радостно.

— Не слишком это благоразумно, — сказала она Улле.

Они стояли перед зеркалом в туалете и подкрашивали губы.

— А что?

— Ну, мы с тобой... две замужние женщины... Что бы подумали наши мужья...

— У них свои заботы. И потом... Кто ничего не знает, тот не расстраивается...

— Но люди видят нас...

— Ну и что из этого? Человек имеет право немножко развлечься. Как тебе нравится мой парень?

— Вполне, — улыбнулась Майя. — А что будет дальше? Когда все кончится... Танцы то есть...

— Не волнуйся, — заговорщически подмигнула Улла. — Нашими судьбами ведают звезды.

— Куда мы теперь? — спросил кавалер Уллы, когда расплатились по счету и танцевальная музыка смолкла. — Кстати, меня зовут Торстен, — сообщил он Майе.

— Майя.

— Ко мне домой, — предложил Ян. — У меня есть коньяк. Кофе тоже могу обеспечить. Организуем легкий ужин. Найдется еще немного селедки.

— Я не знаю... — замялась Майя.

— Все ты прекрасно знаешь, — сказала Улла. — От кофе и коньяка, ей-богу, никто еще не умирал...

В такси Майя посмотрела на Яна. Ему было, наверное, лет тридцать. Волосы не слишком длинные, аккуратно причесанные. Одет в светлый костюм. Охотно смеется.

Она покосилась на Торстена. На том широкий кричащий галстук и синий блейзер. Похоже, он здорово пьян. Голос у него зычный, и хохочет он так, что стекла дрожат.

Майя с нетерпением ждала, что будет дальше.

И вот они сидят перед кофейными чашками и рюмками коньяку, ждут, когда закипит вода.

— Ну, будем здоровы! — провозгласил Ян.

Они чокнулись, выпили, и Ян поставил пластинку.

— Пока вода греется, можно потанцевать.

Он снял пиджак и остался в одной рубашке.

Все стали танцевать.

А потом засвистел чайник.

— Здо́рово, — сказала Улла, отставляя свою чашку. — Послушайте, сдается мне, что вы между собой хорошо знакомы.

Ян и Торстен переглянулись и расхохотались.

— Точно, — признался Ян с веселым огоньком в глазах. — Мы вместе работаем на почте.

— И часто вы похищаете женщин и привозите их сюда? — спросила Улла.

Ян замялся.

Улла рассмеялась и положила руку на плечо Торстена:

— Не надо рассказывать... Так даже увлекательней... Правда, Майя?

Майя вздрогнула и посмотрела на нее.

— Конечно... — сказала она. — Я тоже так думаю...

Рука Яна коснулась ее обнаженной спины.

Это не было неприятно.

— Пойдем! — воскликнула Майя. — Я хочу танцевать.

Немного погодя Улла и Торстен вышли на балкон.

Улла облокотилась на перила, он гладил ее плечи. Платье соскользнуло вниз... но тут картина скрылась из поля зрения, и Майя видела только глаза Яна.

Потом Ян захотел ее поцеловать. Она ощутила на губах его ищущий рот, приоткрыла губы и ответила на поцелуй. И почувствовала, что слабеет, но не протестовала, потому что это было и приятно и волнующе.

— Пойдем, — шепнул он и взял ее за руку.

Она позволила ему увести себя и вскоре уже лежала на кровати. Ян лег рядом.

Он оперся на локоть, и она услышала, как стучит его сердце.

Он осторожно придвинулся к ней.

Она вскинула руки, обняла его за шею и притянула к себе. Они целовались, а его руки скользили по ее телу.

Это было прекрасно.

Платье сбилось. По телу пробегала дрожь...

И вдруг ей стало плохо. Комок подступил к горлу. Она сглотнула слюну, но комок не проходил, ее даже затошнило.

Что я делаю! — думала она.

Он заметил перемену в ней и с удивлением спросил:

— Что такое?

Майя лежала вся обмякшая, слезы текли ручьем.

— Извини, — сказала она слабым голосом.

Она отвернулась. Ей невыносима была мысль о том, что он увидит ее плачущей.

— Ты... что?

Пальцы Яна нежно ласкали ее кожу.

И тут Майя не выдержала. Рывком подтянула колени и села.

Комната ходила у нее перед глазами.

Она встала, и все вокруг поплыло.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Да... да... отпусти меня...

— Но какого черта!..

Почему он так разозлился?

— Ты что, больная, старая перечница?

— Нет! — выкрикнула она, одергивая платье, и опрометью бросилась из комнаты.

Схватив с журнального столика сумочку, не видя Уллы и Торстена, она накинула плащ и дернула дверь, но та не поддалась, пришлось отпирать замок. Наконец дверь распахнулась, она пулей вылетела на лестницу, вниз по ступенькам, и вот она уже на тротуаре.

Все ли она захватила?

Сумочка... плащ... да... нет!

Она не удержалась и фыркнула.

Смех сквозь слезы.

Трусики остались у него на кровати.

Она услышала, как распахнулось окно.

— Майя!

Она посмотрела вверх. Из окна высунулась Улла.

— Майя! — крикнула она. — Подожди... постой! Что случилось? Майя! Вернись!

Тут она побежала. Домой.

И снова хлынули слезы. Потоком.

Патрульная машина затормозила так резко, что завизжали покрышки. Свет мигалки плясал по стенам домов. Распахивались окна, выглядывали люди, слышались голоса. Полицейские выскочили из машины и подбежали к распростертому на асфальте телу.

— Ну как?

— Он в сознании?

Заплывшие глаза уставились на полицейских.

— Кто-то на меня набросился... и избил... — пробормотал человек распухшими губами.

Лицо было в синяках, рот и нос в крови.

— Я... я возвращался домой... и вдруг кто-то сзади навалился и стал меня бить...

— Кто же, черт возьми, позвонил в полицию?

— Моя жена... Она стояла у окна и все видела...

Один из полицейских обернулся и посмотрел на женщину в окне. На руках у нее был ребенок.

Полицейский подошел ближе, запрокинул голову.

— Вы видели, кто это сделал?

— Нет... То есть видела, что кто-то набросился на него, но не разглядела, кто это был.

— А подробнее?

— Он был на собрании, и я как раз ждала его домой, поэтому стояла у окна и смотрела. Я видела, как он поставил машину и вдруг кто-то накинулся на него и стал бить и пинать ногами.

— Но вы не видели, кто это был?

— Нет.

— Один или больше?

— Только один... мне показалось... По-моему, немолодой. Но как следует я, конечно, не могла разглядеть,

— А «скорую» вы вызвали?

— Ему так плохо? — спросила она дрожащим от сдерживаемых слез голосом.

— Лучше перестраховаться... Я вызову по рации.

Субботнее утро. Майя сидела в кухне, уставившись прямо перед собой.

Радио было включено. Исполнялась «Май уэй». Пел Деннис Уивер.

На столе стояла бутылка вина. Майя с отвращением посмотрела на нее, тем не менее взяла стакан, осушила его и налила снова...

Пепельница была полна окурков, от нее скверно пахло.

Майя сжала зубы, чувствуя, что по щекам расползается краска.

Она выругалась и взглянула в окно,

Господи, какая же все-таки глупость и... пошлость.

Она надеялась, что хоть Улла не позвонит. У нее не было ни малейшего желания разговаривать на эту тему. Ни с кем. И меньше всего с Уллой.

Всю ночь она не сомкнула глаз. Крутилась и ворочалась с боку на бок. Это уже после того, как вышла из туалета и почистила зубы, чтобы избавиться от вкуса рвоты. Лежала, и маялась, и думала, какая она дура.

Только бы больше никогда его не видеть. Не встретиться в городе. Когда-нибудь, случайно.

Она посмотрела на часы и вздохнула.

Скрипнула входная дверь. Она вздрогнула, встала, убрала бутылку в шкаф, взялась за стакан и тут увидела Енса.

— Привет, — улыбнулась она. — Я слышала, как ты пришел.

— Когда мы будем есть?

— Когда приедет папа...

— Ты еще не начинала готовить.

— Сейчас начну...

— А когда он приедет?

— Поезд приходит около одиннадцати, так что часов в двенадцать сядем за стол.

Он посмотрел на нее, и надо же, чтобы именно в этот момент, направляясь к мойке, она покачнулась.

— Ты опять пила? Уже третий день я прихожу домой и застаю тебя навеселе, — сказал он. — А что было с тобой сегодня ночью? Почему ты вернулась так поздно?

— Я не пьяная, — заявила она излишне резко. — И тебе совершенно незачем лезть в дела, которые тебя не касаются...

— Это опять он?

— Кто? — вздрогнула она.

— Ханс, кто же еще! Твой муж. Поссорилась с ним?

— Мы не ссоримся.

— Чем же вы занимаетесь? Или это называется любовью?

— Как мы могли ссориться? Он же уехал.

Енс фыркнул, повернулся на каблуке и ушел к себе в комнату.

— Ты вечером будешь дома? — спросила она.

— Нет...

— А куда ты идешь?

— В кино.

— С Сив?

— М-м...

— Завтра она придет к нам?

— Нет. Почему она должна прийти?

— Ну... например, ради дня твоего рождения... — улыбнулась Майя.

— Подумаешь... велика важность.

— Значит, не придет?

— Нет.

— Но ты все-таки будешь дома?

— А что, будет семейное торжество?

— Может, пригласишь Сив?

— Нет.

Майя вздохнула.

Склонившись над мойкой, она зажмурилась.

Голова кружилась.

А скоро приедет Ханс.

И вечером они останутся одни...

Господи боже...

Вдруг он что-нибудь заметит?

— Ну и что? — сказала она вполголоса и чуть не подпрыгнула, когда в комнате Енса загрохотала поп-музыка.

Она зажмурилась еще крепче.

Музыка, точно злобная тварь, гудела у нее в голове, причиняя боль. Казалось, череп набит колючим стеклянным волокном.

Она думала о Енсе.

Ханс однажды сказал ей:

«Слишком ты к нему снисходительна. Позволяешь мальчишке делать все что заблагорассудится. И он становится нахальным. Можно подумать, тебя мучит совесть из-за того, что ты развелась и вышла за меня».

Это была очередная размолвка. Перебранка.

«Сразу видно, что ты ему не родной отец, — отпарировала она. — Ты с ним слишком строг, а иногда просто груб. В воспитательных целях, да?»

Ханс тогда побагровел весь, даже заикаться стал. Интересно, слышал ли Енс этот разговор.

Скорее всего, слышал.

Поп-музыка продолжала терзать ее.

— Да прекрати же! — взмолилась она. — Иди лучше помоги мне почистить картошку.

— Чего-о?

«Ты не должна быть так снисходительна к Енсу, — внушала ей Улла. — Не давай ему пользоваться твоим мягким характером. Я понимаю, ты пытаешься таким образом наладить с ним контакт... Но он же становится взрослым, а взрослые дети неизбежно от нас отдаляются».

«Ерунда, — сказала Майя. — А как же Ханс? Он-то старается быть строгим».

«Ха! — сказала Улла. — Его жесткость вызвана его сомнительным положением. Это тоже своего рода попытка найти контакт».

«Мы живем вместе уже десять лет!»

«Что такое десять лет?» — возразила Улла.

Улла, попечитель больницы.

Скажи это кто-нибудь другой, Майя пришла бы в ярость.

В субботу вечером.

Он прислонился к стене и огляделся. Слышны были разные звуки: радио, телевизоры, проигрыватели, смех, крики, возгласы.

Вскоре станет потише. По крайней мере кончатся телепередачи и останутся только ночные звуки.

В темноте.

Вон он идет.

Нетвердой походкой.

Пьяный, конечно.

Шатался где-то.

В квартире темно. Значит, дома никого нет. Воспользовался случаем. А мальчик... Ну, он, наверное, с матерью...

Он прошел вплотную мимо него, но тот его не заметил. Почувствовал только, как чьи-то руки схватили его, повернули. Удар пришелся прямо в лицо. Острая боль в переносице. Словно вспыхнул фейерверк, с шумом рассыпавитись звездным дождем.

Потом тот, другой, лежал на земле.

А он огляделся по сторонам.

Нет, никто его не видел.

Он поспешил прочь.

И лишь спустя некоторое время хлынули слезы.

— Многая лета, многая лета!

— Честь имею поздравить, — возгласил Ханс.

— С днем рождения, — сказала Майя.

Енс сел в постели, протирая глаза и моргая спросонья.

— Честь имею, — повторил Ханс.

А Майя поставила на ночной столик поднос с кофе и тортом. Потом подняла занавески.

Енс зажмурился от света, зевнул и почесал живот.

— Честь имею, — сказал Ханс. — Ты становишься взрослым парнем. Держи...

Он протянул ему плоский сверток.

— Спасибо, — сказал Енс, срывая клейкую ленту. Он развернул бумагу и вынул пластинку. — Спасибо, — еще раз сказал он.

— А вот от мамочки, — сказала Майя и протянула ему свой пакет.

— Спасибо.

В пакете был хоккейный шлем.

— Я подумала, — сказала Майя, — может, тебе надоел бокс.

— Большое спасибо...

Ханс зажег свечки на торте, а Майя вытащила из кармана халата письмо.

— Вот, пришло вчерашней почтой. Это тебе.

Енс пальцем вскрыл конверт.

— От кого это? — спросила Майя.

— От папы...

Ханс поежился и посмотрел в окно.

— Здесь чек на сто крон, — сказал Енс бесцветным голосом.

— Это... как это мило, — сказала Майя и посмотрела на Ханса.

Но Ханс смотрел в сторону.

Потом они сидели за завтраком, Майя и Ханс.

— Подумать только, — сказала Майя, намазывая маслом французскую булочку. — Восемнадцать лет. Недалек тот час, когда он уйдет из дому.

— Сначала ему надо кончить школу...

— Как бежит время...

— Да, годы идут... И ничего с этим не поделаешь... Все становятся старше...

Майя испачкала маслом палец и облизнула его, не отрывая взгляда от стола.

В передней промелькнул Енс.

— Пока, — сказал он.

— Куда ты идешь? — поинтересовался Ханс.

— Гулять...

— А куда?

Но дверь уже захлопнулась.

Ханс вздохнул. Майя помрачнела.

— Как по-твоему, куда он пошел? — спросил Ханс.

— Может быть, к Сив...

— Мог бы в день рождения побыть дома.

— Ты же знаешь...

— Как обстоит дело?.. Конечно...

Они помолчали. Тишину нарушало только жевание и прихлебывание, когда они пили кофе.

Ханс включил радио.

— Что за пластинку ты ему купил? Я не успела взглянуть.

— Какой-то Джильберт О’Сэлливан.

— А где ты ее купил?

— В городе. В магазине грампластинок... Как раз в день отъезда. Этот самый О’Сэлливан очень популярен сейчас среди молодежи...

— А чем увлекались, когда ты был молод? — спросила Майя, наливая кофе.

— Когда я был молод? Хм... Обычно мы танцевали под «Флай ми ту зе мун», «Ин зе муд», «Фламинго» и тому подобное. Потом вошел в моду рок... Но это было утомительно. А в твоей молодости что танцевали? Чарльстон?

Он закурил сигарету и стал салфеткой протирать очки.

Майя с грустью посмотрела на него.

— Полагаешь, что моя молодость проходила в двадцатые годы?

— Я думал, чарльстон был популярен довольно долго...

— Ты определенно считаешь меня старой перечницей?

— Черт возьми! Стоит произнести слово «возраст», как ты взвиваешься. Я-то тут при чем, если ты родилась в тридцатые годы? Комплекс у тебя, что ли, из-за того, что я моложе тебя?

— Нет, но будет, если мне постоянно об этом напоминать.

— Я этим не занимаюсь... Я еще ни разу не сказал, что ты старая. Кстати, сколько тебе лет?

Майя посмотрела на него. Увидела в уголках рта намек на улыбку. И тоже слегка улыбнулась.

— Дурачок.

Наступил октябрь.

Улла и Майя сидели в кондитерской Линдаля, напротив вокзала.

— Ты, наверное, решила, что я ненормальная дура, — сказала Майя.

— Да нет...

— Но ты должна понять, каково мне было...

— Стоит ли говорить. Какое это все имеет значение!

— Я не решалась тебе позвонить после того... Хотела звякнуть... а тут ты сама позвонила...

— Да-да...

— Что было... после того как я... ушла?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего. Я вскоре тоже ушла...

Улла допила кофе и закурила.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложила она. — Что у тебя нового?

— Ну... У Енса был день рождения...

— Сколько исполнилось?

— Восемнадцать... Можно я возьму сигарету, мои кончились? — спросила Майя, смяв пустую пачку.

— Конечно. — Улла придвинула ей сигареты. — Восемнадцать. Значит, того и гляди уйдет. Что он собирается делать, когда кончит школу?

— Мы об этом специально не разговаривали. Учиться дальше... я думаю... Но сперва ему придется отбыть воинскую повинность, конечно. А там посмотрим... как уж выйдет... Ему еще год в школе учиться.

Улла кивнула.

— Сколько лет твоему Курту? — спросила вдруг Майя.

— Пятьдесят стукнет в начале следующего года. Он лысеет и толстеет. Я бы не прочь иметь более молодого. Но приходится довольствоваться тем, что время от времени сходишь куда-нибудь потанцевать... Не часто... и... В прошлом году на Канарских островах я чувствовала себя ужасно одиноко. Но у тебя-то все, что нужно, есть дома.

Майя вздрогнула.

— Фу черт, до чего ты цинична.

— Я думала, ты скажешь, непристойна, — засмеялась Улла. Смешок получился несколько нервозный.

Майя погасила окурок и, не спрашивая, взяла новую сигарету.

— Похожа я на климактеричку? — спросила она.

Улла вздрогнула.

— Бог с тобой, почему ты об этом спрашиваешь?

— Похожа или нет?

— Не больше, чем я, полагаю... А я похожа? — спросила вдруг Улла с неожиданной серьезностью.

— Ты никогда-никогда не чувствуешь себя старой?

Улла пожала плечами и посмотрела на двух мужчин, которые сели за столик чуть поодаль.

— Во всяком случае, я не забиваю себе этим голову, — сказала она наконец. — Да что с тобой такое происходит?

— Я не знаю, что со мной происходит... Наверное, я просто примитивная дура... Но разница в возрасте между мной и Хансом все-таки... слишком очевидна. В последнее время я как-то особенно остро это чувствую. Раньше мы шутили по этому поводу, когда только встретились и первое время после того, как поженились... Что, мол, из этого получится. Но я никогда не думала...

— Ну и как ты воспринимаешь свое положение?

— Трудно объяснить.

— Странный ты человек. Радоваться бы должна тому, что имеешь.

Енс и Сив гуляли вокруг Птичьего озера. Был ясный и холодный субботний вечер. Дыхание паром вырывалось изо рта.

В воздухе пахло снегом.

Снег. А ведь только конец октября. Но в Химмельсхольме снег может выпасть рано.

Енс обнимал Сив за талию. Они молчали.

Он остановился.

Она тоже.

Она смотрела на озеро. Любовалась светом луны и звезд, отражавшимся в воде. Слушала птиц.

Он взял ее за подбородок и попытался повернуть лицом к себе. Но она не поддалась.

Потом она уступила, и он хотел поцеловать се. Но она не раскрыла губ.

Он вздохнул и отпустил ее.

— Можешь ты мне сказать, в чем дело?

Она пожала плечами и спрятала руки в карманах куртки.

— Ни в чем, — сказала она без всякого выражения.

— Так-так... Ни в чем, значит...

Он пошел прочь. Она еще немножко постояла. Посмотрела ему вслед. Потом догнала и пошла рядом с ним, но молча, глядя себе под ноги.

— А с тобой что?

Они дружили довольно давно, учились в одном классе и как-то после школьного вечера стали встречаться. Заверяли друг друга во взаимной любви. И не могли гулять, или сидеть в кино, или просто общаться, не целуясь, не держась за руки, не прижимаясь друг к другу.

— Что, что? Со мной-то ничего, — огрызнулся он.

— Что-то есть, конечно.

— Это... это... дома... Проклятые свары. Если не лаются, значит, вообще не разговаривают. Никогда не ведут себя, как нормальные люди... До того это... Черт бы их побрал. — Он вздохнул и закурил сигарету. — Хочешь?

— Нет, — сказала Сив. — Наверное, из-за разницы в возрасте.

Она прислонилась к дереву.

— Может быть, — сказал Енс, — Но он такая скотина...

— Твой отчим?

— Да. Мой отчим!

— В чем это выражается?

— Во всем. Плохо обращается с ней. В особенности, когда она нездорова. Но во многом она сама виновата...

— Вот как?

— Да. Зачем она разошлась и вышла за него? Я ее решительно не понимаю. Хотя все-таки мне ее ужасно жалко.

— А почему она разошлась?

— Из-за Ханса, — сказал Енс и затоптал сигарету.

Он повернулся к ней, хотел обнять, но она сжалась и отвела взгляд.

— Да что с тобой такое? — встревоженно спросил он.

— Сама не знаю, — тихо сказала она.

— Я тебе надоел?

— Я немножко... я не уверена... в себе самой.

Он глядел на нее большими глазами.

— Не уверена!

— Ну да, — огрызнулась она. — Неужели непонятно?

У Бу Борга было вечернее дежурство. Это значило, что он должен быть начеку, звонить в полицию, быть в курсе происшествий и отбирать стоящее для публикации.

Он позвонил дежурному в отдел охраны порядка.

— Да, — отозвался дежурный, — у меня как раз в руках рапорт. Избиение в Нюхеме.

— Опять, — вздохнул Борг. — Видно, не удается вам справиться с этой напастью.

— Да, — сказал дежурный. — Похоже, так оно и есть.

— Что же там на этот раз?

Он небрежно, от руки сделал наметки для статьи. Затем набрал номер главной редакции и стал диктовать, на ходу редактируя текст:

— Заголовок: Новое нападение. С новой строки: в Нюхеме... Колонка, восемнадцать пунктов, полужирным. Текст: Тридцатидевятилетний мужчина в пятницу вечером подвергся нападению в Нюхеме, Химмельсхольм. Когда он возвращался домой, на него неожиданно кто-то набросился и нанес множество ударов в лицо и по голове. Пострадавшего пришлось госпитализировать. Но жизнь его вне опасности, заявляет представитель полиции. Свидетелей нападения, по-видимому, не имеется. По словам пострадавшего, все произошло так быстро, что он даже но успел разглядеть, сколько было нападающих. Бумажник, часы и прочие ценные предметы целы. Это уже четвертый случай нападения в этом районе за последний месяц. Полиция не обнаружила никаких улик... следов виновных... пожалуй, так лучше, да.

Он положил трубку.

Бросил взгляд на часы. Без десяти одиннадцать.

Выглянул в окно, на темный двор.

Наверное, уже спит.

Все-таки он взял телефонную трубку и стал набирать номер, но остановился. Посидел немного с трубкой в руке и положил ее обратно.

Потом встал и погасил свет.

Десятью минутами позже он уже пересекал Большую площадь, направляясь домой. Шел, глубоко засунув руки в карманы, и посасывал трубку. Спустился к Городскому парку и Птичьему озеру.

На скамейке трое юнцов распивали пиво. Он невольно ускорил шаг: сработал инстинкт самосохранения.

Он пошел по берегу.

По засыпанной гравием дорожке.

И вскоре уже стоял на Скугсвеген, перед ее домом.

В ее окнах горел свет.

Он стоял и смотрел на окно, не в силах на что-нибудь решиться.

Во всем теле он ощущал мучительное беспокойство и томление.

Он вошел в подъезд.

А если она не одна?..

Он остановился перед дверью.

Попытался вслушаться, уловить какие-нибудь звуки.

Постарался восстановить дыхание.

Раскрыл рот, набрал побольше воздуху, задержал дыхание и нажал кнопку звонка.

Выдохнул и замер. Его била дрожь, ноги не стояли на месте, и, наверное, любой мог услышать, как стучит его сердце.

— Кто там?

— Это я, — ответил он.

— Бу... ты... В чем дело?..

Ключ нерешительно повернулся, и Моника тихо отворила дверь.

В халате, слегка взлохмаченная, она с удивлением смотрела на него.

— Привет, — сказал он, чувствуя себя идиотом. — Я проходил мимо и подумал... Ты одна?

— Да. Я лежала и читала. И слушала радио.

— А твой жених?

— Его нет. Завтра У них футбол в Векшё, и они уже сегодня уехали. Может, зайдешь, — смущенно предложила она, покусывая ноготь...

Он кивнул и переступил порог. Оба стояли и смотрели друг на друга.

— Мне, конечно, не следовало... — Она не договорила и неуверенно улыбнулась.

Он смотрел на нее.

— Что ты читаешь?

— «Крестного отца».

Она перехватила его взгляд.

— Хочешь кофе или, может, пива?..

— Пива... если это не...

— Нет. Я тоже охотно выпью. Но... обещай, что потом ты уйдешь...

Она исчезла в кухонном закутке и открыла холодильник.

Потом они сидели на диване и смотрели друг на друга. И не знали, о чем говорить.

— У меня было вечернее дежурство...

— Есть какие-нибудь происшествия?

— Как сказать. — Он раскурил трубку. — Очередное нападение в Нюхеме. — Он вдруг стал очень разговорчивым, слова посыпались из него как из мешка. — Налетели на одного типа, избили, видимо, не так уж серьезно, но пришлось отвезти в больницу. В Нюхеме частенько избивают прохожих. Прямо эпидемия какая-то. И полиция не находит никаких следов. За последнее время столько народу пострадало от таких вот нападений. Причем эти хулиганы даже не дают себе труда ограбить человека.

Он замолчал, опустил взгляд, подлил себе пива.

Потом поглядел на нее.

Она свернулась клубочком в уголке дивана, подобрав под себя ноги и склонив голову на руку. Ему было видно ее ночную рубашку и чуть-чуть бедро. Такой она была сейчас домашней, уютной. Она пожевала нижнюю губку, пристально и раздумчиво глядя на него.

И вдруг, словно в каком-то порыве, не успев сообразить, как это получилось, они оказались в объятиях друг у друга.

Она тихонько всхлипнула, уткнувшись носом ему в рубашку.

— Я... я... останешься сегодня у меня?

Он смотрел прямо перед собой.

Она чувствовала, как напряглись все его мышцы.

А он слышал, как бьется ее сердце.

— Если хочешь, — шепнул он.

Вместо ответа она поцеловала его.

Потом они легли на диван.

Моника слегка отвернулась.

— Тебе не кажется, что я ужасная женщина? — спросила она.

— Что это взбрело тебе в голову?

— Я... я не знаю, что со мной творится... Чего я хочу. Я помолвлена и не должна позволять себе таких вещей. Что ты обо мне подумаешь, раз я...

— Ты мне нравишься, и ты это знаешь.

— Да, — сказала она тихо и погладила его по щеке. — Ты мне тоже нравишься. Может так быть, чтобы нравились сразу двое? Или это я такая ненормальная?

Она вздохнула и покачала головой.

Он взял ее за руку и поднял с дивана. Они стояли друг против друга, его пальцы развязывали кушак ее халата.

— Ты мне очень нравишься, — сказал он.

— Не надо так говорить. Ладно?

Она обняла его.

— Мы сошли с ума, — смеялась она. — Что, если он узнает?

— А зачем ему знать?

— Он убьет тебя... нас.

Она высвободилась из его объятий и посмотрела на него.

— Нельзя... Мы не должны...

Он поцелуем закрыл ей рот, ночная рубашка соскользнула на пол. Ее глаза блестели, она протянула руку — лампа над кроватью загорелась.

— Иди сюда, — позвала она мягко и глухо. — Иди...

Енс стоял перед домом, смотрел на ее окно. Там горел свет, но он только стоял и смотрел.

Он звонил ей, но она не пожелала с ним говорить. В школе она тоже избегала его, опускала глаза и ускользала прочь. Вжималась в стену, когда они сталкивались в коридоре, а во дворе старалась затесаться в гущу девичьей стайки.

Енс закурил. Он упорно смотрел на окно. И увидел ее.

Она выглянула на улицу. Заметила его.

Занавески задернулись.

Тогда Енс пошел прочь.

Он шел медленным, широким шагом.

На душе у него было пусто и тоскливо. Он шел и шел, словно хотел уйти от чего-то. От одиночества. От зла.

Может, зайти в кино?

В «Саге» показывали порнофильм.

Енс сидел в зале, кусал губы, и ему было плохо.

Когда фильм кончился, он бездумно поплелся к Большой площади. Очнулся он на Нюгатан. Остановился перед клубом «Амор».

По спине пробежали мурашки.

Он стоял и переминался с ноги на ногу.

Потом сунул в уголок рта сигарету, зажег ее и открыл дверь.

Там пахло косметикой и сидела девица в некоем подобии распашонки. Сквозь тонкую ткань просвечивало тело.

— Что угодно такому славному малышу? — спросила она.

— Как... Сколько это стоит?

— А сколько тебе лет?

— Двадцать... три.

— Расскажи это своей бабушке... Ты еще слишком молод, малыш! Приходи через годик-другой.

— Но...

— Мне очень жаль, — сказала она. — Но таков порядок. Ничего не попишешь. Мы должны соблюдать правила. Если полиции станет известно, что мы принимаем несовершеннолетних, нас прикроют.

— Но мне двадцать один.

— Отчаливай.

— Но...

— Пупсик... Может, позвать больших и сильных дяденек, чтобы они выкинули тебя отсюда?

Енс повернулся, кинулся бежать, но зацепился за порог и растянулся на тротуаре. И ушиб колено. За спиной раздался смех. Он обернулся.

Девица стояла подбоченясь и хохотала.

— Споткнулся, бедняжка?

— Убирайся к дьяволу, проклятая... шлюха!

Он поспешил прочь, припадая на ушибленную ногу.

Девица хохотала ему вслед.

Енс лежал на кровати и рвал фотографии Сив. Он лежал одетый и рвал карточки на мелкие, мелкие кусочки. Лицо его ничего не выражало, но он невольно прислушивался к ссоре в спальне.

— Что же, у нас больше нет ничего общего? — спрашивал Ханс с видимой горечью. — Можно подумать, мы...

— А у нас когда-нибудь было что-нибудь общее? Даже ребенка ты не смог...

Енс вздрогнул и повернулся к стене, за которой находилась спальня.

— Так. Значит, это я виноват? Всегда во всем виноват я? Я виноват, что ты стареешь? С ума можно сойти! Что с тобой творится?

— Просто надоело мне все. Ты, хозяйство изо дня в день... Не могу больше слушать о тебе... от других...

— Значит, я виноват в том, что ты домашняя хозяйка? Не нравится, так отправляйся на биржу труда. Получить работу нынче ничего не стоит. Особенно в твоем возрасте.

— Большое спасибо!

Она уже кричала.

Енс не мигая уставился в стену.

— На здоровье, — услышал он голое Ханса. — Но я могу избавить тебя...

— Заткнись! Я не желаю...

— Не желаю, не желаю, не желаю... Ну и черт с тобой, обходись как хочешь!

Енс услышал звон разбитого стекла, потом словно удар кулаком по живому телу.

Он вздохнул и пустым взглядом уставился в потолок.

Немного погодя он встал.

Слышался плач. Ее плач.

И ругань. Ругался Ханс. В столовой.

Енс подошел к окну, распахнул раму.

В комнату ворвался холодный воздух.

Он взял сигарету и долго стоял у окна, курил и мерз. Потом с помощью зажигалки стал жечь обрывки фотографий Сив. Они сгорали быстро.

Потом он прокрался в переднюю и тихо, как мог, отворил входную дверь.

Осторожно спустился по лестнице на свежий воздух.

Санитары подняли человека на носилки. Была полночь, и было холодно. Ясная, холодная ночь с бледными звездами на черно-синем небе.

— Фу, черт, спиртягой так и разит! — сказал один из санитаров.

— Пьян в стельку, — сказал полицейский, наблюдавший за отправкой пострадавшего.

— Которое это по счету нападение? — спросил другой полицейский.

— Всех не сосчитаещь...

— Альвар Венстрём, — докладывал по рации второй полицейский. — Согласно удостоверению личности, проживает в Нюхеме. Очевидно, возвращался домой. Мы позвоним и сообщим жене. Во всяком случае, он живой. Рассчитывать на каких-либо свидетелей не приходится. Отбой.

Он повесил микрофон и вылез из машины.

— Как дела?

— Двигаем.

— О’кей. Черт! Приехали бы мы чуть раньше, может, удалось бы предотвратить преступление.

— Задним умом все крепки, — сказал водитель «скорой», полез в машину и сел за руль.

— Мы здесь патрулировали. Если б мы не остановились у автомата с шоколадом, может, поспели бы как раз вовремя.

— Так оно всегда и бывает, — сказал водитель «скорой» и захлопнул дверцу.

Этой ночью Енс почти не спал.

Он написал длинное, полное ненависти письмо к Сив и разорвал его в клочья.

Утром, когда он вошел в кухню, Ханс сидел за завтраком.

Вид у Ханса был одновременно удрученный и злой. Хотя он и старался сделать безразличную мину.

На Енса он едва взглянул.

— Мама еще не вставала?

— Нет.

— Почему?

— Неважно себя чувствует. Хочешь кофе?

Енс сел и стал намазывать бутерброд.

Ханс посмотрел на него.

— Как дела в школе?

— Нормально...

— Приходится вкалывать?

— Не-е...

Ханс закурил сигарету.

— Что вы шумели ночью? — спросил Енс, глядя на бутерброд.

— Мы не шумели.

— Такой дьявольский тарарам подняли...

— Что за лексикон! Сколько раз тебе говорить...

— А чего вы скандалите!

— А...

Ханс пожал плечами и взглянул в окно.

— Знаешь, как это бывает...

— Не знаю.

— Конечно, не знаешь... но еще узнаешь. У тебя вся жизнь впереди... А как у тебя с Сив?

— Нормально...

Ханс развернул газету.

Когда Енс вошел в комнату, Майя лежала на кровати и смотрела в потолок.

— Это ты? — спросила она.

— Почему ты не встаешь?

— Ах, это ты, Енс. — Майя перевела взгляд на сына. — Я неважно себя чувствую...

— Мне пора... в школу.

— Когда ты вернешься?

Он пожал плечами.

— Как всегда.

— Приходи вовремя. В пять мы будем обедать... когда придет папа.

— Он не придет.

— Не придет? — Майя в изумлении уставилась на него.

— Нет. Он сказал, что пойдет на рождественский обед в муниципалитете. Просил тебе передать.

Кис посмотрел на синяк у нее под глазом, красные пятна на щеках и опустил глаза. На полу валялась разбитая стеклянная пепельница. Осколки.

— Ясно, — сказала Майя.

— Он тебя бил? — глухим голосом спросил Енс.

— Он ушел?

— Он тебя бил?

— Это... тебя это не касается...

Енс присел на край кровати и посмотрел на нее.

Взгляд Майи заметался, она отвернулась.

— Не смотри на меня так, — взмолилась она. — Он сказал, что поздно вернется?

— Нет...

— Сказал он, где они будут?

— В гостинице... Он тебя бил?

Майя заплакала. Енс хотел обнять ее, но она оттолкнула его и свернулась клубочком.

— Уходи! Тебе пора в школу.

— Но...

— Неужели ты не видишь, что мне надо побыть одной. Я не могу никого видеть. Уходи.

— Но... я хотел только... Мама...

— Пожалуйста, уходи... Все будет хорошо, вот увидишь...

— Но...

— Енс, милый, ради бога... Ну, пожалуйста...

Он пожал плечами и глубоко вздохнул. Потом встал и нерешительно вышел из комнаты.

Майя лежала и прислушивалась. Слышала, как он переодевался, как надел пальто. Слышала, как захлопнулась входная дверь.

Тогда она снова заплакала. Она металась в постели и рыдала, рыдала. Но вот на глаза ей попалась фотография Ханса в рамке. Она схватила ее и с силой швырнула об стену.

— К черту! — кричала она. — К черту! К черту! К черту!

Белая снежная пелена укрыла Химмельсхольм, словно пухлым ватным одеялом. Было начало декабря. И снег лежал повсюду: на улицах, на крышах домов, на тротуарах, на дымовых трубах, на лестницах, на деревьях. И всюду горели огни. Снег отражал свет уличных фонарей, светились и окна, а кое-где из труб поднимался дым, высоко к черному ночному небу. Весело сияли неоновые вывески кинотеатров и магазинов. Автомобильные фары прокладывали на снегу светящиеся трассы вдоль улиц и переулков. В центре города покачивались отягощенные снегом гирлянды из звезд и сердец. Витрины навевали волнующие мысли о рождественских подарках, и люди забывали, во что это им обойдется.

Гостиница находилась на Большой площади. Этакая карикатура на вавилонскую башню пятнадцатиэтажной высоты. Массивная, ярко освещенная, с огромной, сияющей огнями рождественской елкой на крыше.

Вывеска над гостиницей мигала, лестница была скользкая от утоптанного снега, который под нетерпеливыми ногами участников рождественского застолья стал твердым и гладким как лед.

По другую сторону площади часы на городской ратуше показывали без десяти двенадцать.

Из бара гостиницы доносился смех.

Ноги сами поднялись по ступенькам. Дверь распахнулась.

Вестибюль...

Какого, собственно, черта я сюда пришла?

Его смех... в баре...

Посмотрела сквозь стеклянную дверь.

Увидела его.

Он сидел там с каким-то мужчиной и двумя женщинами... Молодыми женщинами...

Увидела, как он нагнулся, шепнул что-то на ухо одной из них. И оба засмеялись. Слышно не было, но Майя видела, что они смеются. Будто в немом фильме.

Странно.

Раньше она слышала смех. Почему же теперь не слышно?

Музыка. Она заглушает смех и говор и вообще гул человеческих голосов.

— Что? Нет, спасибо... я не хочу входить...

Посмотрела в спину швейцару, который вернулся на свое место.

Какой смысл стоять здесь?..

Ушла.

Спустилась на тротуар, пересекла улицу, зашла в подъезд.

Зачем я тут стою? Какой в этом смысл?

Посмотрела на улицу.

Кусты, деревья, фонари, люди.

Было холодно.

Она дрожала, но не уходила.

Часы пробили час, потом полвторого. Гости начали расходиться.

Они вываливались на тротуар, смеялись, шумели, катались на ледяных дорожках, образовавшихся на тротуаре, кто-то даже кинул снежок, вернее, попытался кинуть, потому что снег был для этого не подходящий. Раздавались прощальные возгласы, кто-то, поскользнувшись, упал. Все засмеялись. Дымя выхлопами, подъезжали такси. Гости втискивались в машины.

Но Ханс и та женщина пошли пешком.

Они свернули на Стургатан. Шли, тесно обнявшись. Остановились и стали целоваться. Потом пошли дальше. Он, видимо, что-то сказал. Потому что она засмеялась. Громко, так что эхо, отдаваясь от стен домов, прокатилось по улице.

А под подошвами скрипел снег.

Она смеялась, когда Ханс ослабил узел галстука. И улыбалась, доставая виски и ставя на стеклянный журнальный столик два стакана. Он протянул руки, и она очутилась в его объятиях, но тут же высвободилась и подошла к проигрывателю. Поставила пластинку. Приглушенно зазвучала музыка. Ханс наполнил стаканы. Они молча чокнулись и выпили.

Потом посмотрели друг другу в глаза и обнялись.

Потом они лежали на кровати, и он ласкал ее.

Его одежда висела в спальне на спинке стула.

Его одежда висела там, брюки поверх пиджака.

Ботинки стояли под стулом. Под углом сорок пять градусов один к другому.

Бледный ночной свет пробивался сквозь жалюзи. Два тела на простыне. Одежда на стуле.

Но пора уходить, и вот он уже стоит у ее подъезда и вдыхает зимний ночной воздух. Загораживает рукой пламя зажигалки, зевает и поднимает воротник.

Потом отправляется в путь.

Домой.

Дом далеко, в ночной темноте.

Только шаги Ханса, легко поскрипывающие по снегу, тревожат тишину ночи.

Но у ночи есть глаза.

Глаза, которые следят за ним.

Глаза, которые наблюдают, которые видят, как он идет домой. Домой.

Он бросился бежать. Он бежал изо всей мочи.

Проклятие...

Он бил... бил...

Но вдруг услышал, что кто-то идет. Кто-то может увидеть.

Поэтому он бросился бежать. Со всех ног.

Бу Борг почесал в затылке и перевернул страницу. Бросил взгляд на рацию.

Она стояла на книжной полке. Борг выписал ее по почте.

По вечерам, дома, он обычно слушал полицейскую волну. А иногда и по ночам, лежа с книгой.

Очередной случай нападения, подумал он.

Он только что услышал эту новость.

Надо бы все-таки написать обо всех этих загадочных преступлениях.

Он продолжал читать, а где-то в мозгу вертелась мысль, не позвонить ли Монике.

Но он не позвонил. Прошлый раз, узнав его голос, она просто положила трубку.

Енс с головой ушел в бокс. Словно это все, что у него осталось. И ему это нравится: бить, бить, бить... Дать выход чему-то накопившемуся внутри. Разрядиться. Потому что, видимо, в этом все дело.

Он подул на костяшки пальцев, перевернулся на другой бок и постарался привести дыхание в норму.

Вот хлопнула входная дверь. Крадущиеся шаги. Он съежился под одеялом. Затаил дыхание.

Явились...

Взошло солнце, и настало первое после той ночи утро.

А еще через четыре дня Ханс зашел в табачный магазин за сигаретами. Пока дожидался своей очереди, на глаза ему попалась «Дагбладет».

Газета...

Утром он не успел ее просмотреть.

Да там и читать-то почти нечего.

Но...

Взгляд его упал на крупный заголовок:

Машинально Ханс взял сигареты и заплатил за «Дагбладет». Остановившись у дверей магазина, он стал читать. И тут увидел портрет.

Ее портрет.

Портрет убитой.

Ее портрет.

Она.

Та, из гостиницы.

Та, с кем он ушел.

Он посмотрел на фотографию и содрогнулся.

Проглотив комок в горле, трясущимися пальцами зажег сигарету.

Он боялся, что вот-вот упадет в обморок.

Нервно затянулся.

— Ничего? — уныло спросил Бу Борг.

— Ничего, — ответил Фриц Стур. — Ничего сверх того, что тебе уже известно и о чем ты уже написал.

— А разве то, что я написал, не верно?

— Этого я, кажется, не говорил.

— Не говорили...

— Вот так...

— Но давайте все-таки подытожим, что нам известно. Ее зовут Ильва Нильссон?

— Да, — вздохнул Стур, испытывая огромное желание бросить трубку. — Я был бы тебе благодарен, если б ты воздержался от преувеличений. Ты ведь уже писал, что ей двадцать семь лет, что она жила одна в двухкомнатной квартире на Скугсвеген. И работала в парикмахерской.

— Значит, тревогу поднял ее хозяин?

— Да, после того, как она два дня не появлялась на работе.

— И не отвечала на телефонные звонки. Но это не совсем обычный случай.

— Необычный?

— Ну, что тревогу подняли так скоро... Уже через два дня.

— Два дня — это все же срок. А у него в салоне много клиентов, все жаждут постричься перед рождеством, и только два помощника, кроме нее... Нет ничего странного, что он удивился и забеспокоился.

— Может быть, и так. Но неужели нет никаких новых сведений? Вскрытие сделали?

— Да. Сегодня утром я получил акт вскрытия. Но я не имею права...

— Понятно, — вздохнул Борг. — Ее изнасиловали?

— Откуда ты это взял?

— Я просто спрашиваю...

— У нас нет никаких оснований говорить об изнасиловании. Но есть признаки, свидетельствующие, что непосредственно перед смертью имели место половые сношения.

Стур положил трубку и обернулся. Посмотрел на Стефана Элга, хотел было высказать свое мнение о дотошных журналистах, но раздумал. Что толку!

— Значит, так, — сказал он. — Зови остальных, обсудим ситуацию.

Элг кивнул.

Позже все они сидели за столом Стура.

Элг, Карлссон, Валл, Маттиассон.

— Три дня, — вздохнул Карлссон. — А ничего существенного мы не раскопали.

— У нас есть протокол вскрытия от Фрице из Лунда, — сказал Стур, вынимая из коричневого конверта пачку бумаг. — Там сказано, что она была избита до смерти.

— До смерти? Без единого удара ногой? — удивился Карлссон.

— По-видимому, так.

— Обычно, если уж бьют, то бьют и ногами.

— Здесь, очевидно, только кулаками.

— Здоровенный, видать, был, сволочь, — сказал Маттиассон.

— А ей всего двадцать семь, — продолжал Стур. — Жила одна в двухкомнатной квартире на Скугсвеген. Работала мужским парикмахером. Физических дефектов, болезней не имела. Шрам от операции по поводу аппендицита. Не была девицей. Обнаружены следы спермы...

— Только этого недоставало, — вздохнул Маттиассон. — А не мог этот Фрице сказать, много ли их было, которые имели с ней дело?

— По-видимому, только один. Но все это нам ничего не дает. Может, у кого из вас есть новые сведения?

— Позвольте мне внести свою лепту, — сказал Элг. — Я разговаривал с ее соседями по дому. По ночам у нее частенько бывали мужчины. Они чередовались, но одни и те же лица появлялись регулярно, через определенные промежутки.

— А по вечерам захаживали и другие? — спросил Валл.

— Вполне вероятно.

— Сколько же их бывало у нее? — спросил Стур.

— За раз?

— Очень остроумно, — сказал Карлссон.

— Трудно подсчитать, — улыбнулся Элг. — Постоянных — человек пять, шесть. Может, больше.

— Тебе удалось установить хоть одну личность?

Элг отрицательно мотнул головой.

— Еще не занимался этим.

— Займись сегодня же.

Элг кивнул.

— Я просматривал ее вещи, — сказал Валл. — Вчера вечером закончил. Среди прочего мне попалась записная книжка... без адресов... Одни телефоны. Можно попробовать обзвонить номера, которые там числятся.

— Имена указаны? — спросил Стур.

— Нет, только номера.

— Садись и звони.

Валл кивнул.

— Прямо сейчас? — спросил он.

— Чем скорее, тем лучше.

Валл вышел.

Все молчали. Стур откинулся на спинку кресла, уставился в потолок.

— У нее в квартире бывали мужчины. Она работала мужским мастером в парикмахерской...

Остальные трое смотрели на него.

Снова наступило молчание.

— Да, — сказал наконец Маттиассон. — Я изучал картотеку насильников, но пока мне не попалось ничего стоящего.

— Интересно, чем она занималась в тот последний день? — сказал Карлссон.

— Известно, во всяком случае, следующее: работу закончила в шесть часов и около половины седьмого ушла из парикмахерской, — сказал Стур, почесывая указательным пальцем под носом. — Вряд ли удастся установить, когда она вернулась домой. Но если она пошла прямо домой, то это заняло примерно двадцать минут. Если ехала автобусом, то десять минут или четверть часа. А если на велосипеде, то и все полчаса, по нынешним дорогам.

— Никто в салоне не знает, каким образом она добиралась до дому, — сказал Элг.

— Да. Именно так. Но в половине восьмого одна из соседок слышала, что Ильва Нильссон принимала душ: она пела в ванной.

— Да. А в девять часов другая соседка видела, как она снова вышла из дома, — добавил Элг. — После этого никто уже ничего не знает. Никто, похоже, не слышал, как она вернулась домой, и никто ее не видел.

— Странно, — сказал Маттиассон, — что не отзываются те, кто бы должен был видеть ее в тот вечер... последний вечер. Ведь ее портрет поместили в газете, казалось бы, кто-то должен ее узнать.

— Может, стоит собрать сведения о постоянных клиентах салона, — предложил Элг.

Стур посмотрел на него и кивнул.

— Тебе давно пора постричься, — сказал Карлссон.

— Правда? — с сомнением спросил Стур.

— В это время года у вас, видно, дела невпроворот, — сказал Стур.

— О да, — подтвердил владелец салона. — Но обычно наплыв во второй половине дня.

В салоне был только один посетитель, в третьем кресле от Стура.

— Такие височки вас устраивают?

Стур взглянул в зеркало.

— Да, — сказал он. — Значит, она проработала у вас три года?

— Ну вот, теперь займемся этими загадочными нападениями, — сказал Карлссон Маттиассону.

Они сидели у себя в комнате, каждый за своим столом.

— Да, опять Нюхем...

— И никаких следов. Разве не странно, что ни один из пострадавших не может дать вразумительного описания?

— Очевидно, потому, что все происходит слишком быстро. Пострадавшие не успевают прийти в себя.

Началось это с осени.

Пострадавшие — люди среднего возраста.

Нападения происходят по вечерам.

Ограбление при этом не имеет места.

Просто с десяток мужчин были избиты.

На женщин не нападают.

Только на мужчин, обыкновенных отцов семейства.

Все совершается очень быстро. Кто-то вдруг набрасывается сзади и наносит удар за ударом. В таком темпе, что жертва не успевает даже заметить, один человек на него напал или несколько.

Среди пострадавших отцы мальчиков Ваденшё, Мальма и Эдвалла. Все попытки расследования оказались безрезультатными.

Большинство нападений происходит в гаражах. Изредка на открытой стоянке или в подъезде.

И всегда поздно вечером.

— Можно подумать, тут действует какой-то псих, — сказал Карлссон, откладывая последний рапорт.

— Да...

— Но...

— Что?

— Да вот, мне пришла в голову одна мысль...

— Какая же?

Но Карлссон молчал.

— Так в чем дело? — нетерпеливо спросил Маттиассон.

Карлссон положил донесения на стол.

— Вот все двенадцать рапортов. Здесь, на столе.

— Ну и что? — спросил Маттиассон, начиная подозревать, что Валентин немножко тронулся.

— А вот что: меня вдруг осенило, что все жертвы нападения — отцы мальчишек, попавшихся на взломах квартир, кражах и ограблениях.

— Вот как?

Маттиассон вдруг оживился, встал, подошел и тоже заглянул в бумаги.

— Здо́рово, — сказал он, потирая подбородок. — Что бы это означало?

— Спроси что-нибудь полегче.

— Как успехи? — поинтересовался Элг.

— Дохлый номер, — сказал Валл. — Взбеситься можно, сидя тут и названивая.

— Куда-нибудь дозвонился?

— Да. К ее отцу в Боксхольм, ее дяде в Иёнчёпинг и племяннику в Людвик.

— И все?

— Все! Сколько номеров, по-твоему, можно обзвонить за раз?

— Давай поделим, — предложил Элг. — Я возьму половину. Слушай, да ведь можно выяснить имена по местному телефонному справочнику.

— Как это?

— В конце справочника есть список абонентов в порядке номеров. По номеру можно установить, кому он принадлежит.

— А это мысль!

Элг присел на стол со справочником в руках.

— Начинай, — сказал он.

— 11-832...

— Бёрье Свенссон...

— В январе сравнялось бы три года, — сказал парикмахер.

— Вы не замечали, кто-нибудь проявлял к ней... ну, скажем, чрезмерный интерес?

Парикмахер хихикнул.

— Интерес к ней большинства клиентов был вполне чрезмерным, — сказал он.

— Как так?

Стур рассматривал его в зеркало. Довольно малорослый человечек с низким лбом, прямым носом и выступающими, как у кролика, верхними резцами. Он сутулился, под мышками у него были темные круги — видно, ему было жарко в нейлоновом халате. Но пальцы у него были легкие, прямо ласкающие.

Стур не любил такой тип людей.

— Она была красива, — продолжал парикмахер, ласковым движением убирая с уха Стура волоски, — у нее была прекрасная фигура. — Его руки описали в воздухе изгиб. — Думаю, большинству мужчин приятно, когда их стрижет девушка с нежными руками.

Да уж, наверное, приятнее, чем педик вроде тебя, подумал Стур.

— Значит, не было таких, кто проявлял бы к ней особый интерес?

— Нет, как я уже сказал другому констеблю...

— Инспектору уголовной полиции.

— Да, конечно, который был здесь. Я лично ничего такого не замечал. Правда, один как-то ущипнул ее за мягкое место. Вернее, шлепнул. Так она ему потом чиркнула ножницами ухо.

— Вто это был?

— Понятия не имею. Он больше ни разу не появлялся. У вас много перхоти. Каким шампунем вы пользуетесь?

— Не имею представления. Жена покупает.

— Я бы вам рекомендовал...

Стур посмотрел на его отражение в зеркале и состроил гримасу.

Парикмахер, вероятно, решил, что он благодарно улыбнулся.

— Ну вот, осталось всего четыре номера, — ободряюще сказал Валл.

— Слава тебе, господи, — вздохнул Элг. Отложил справочник в сторону и закурил. — Кстати, что сказал ее отец?

— По его словам, она уехала из дому, чтобы заработать денег. На время осела в Стокгольме. Потом перебралась в Химмельсхольм. Это было пять лет назад. Собственно, он сам настоял на этом.

— Чтобы она перебралась сюда?

— Чтоб уехала из Стокгольма... Он как-то был в Стокгольме, зашел ее навестить и узнал, что она занимается позированием.

Элг присвистнул и отбросил со лба волосы.

— Как он это воспринял?

— Резко отрицательно.

— Этим она и зарабатывала себе на жизнь?

— Нет. Это был побочный доход. Она работала на полставки в конторе.

— Продолжим?

— Давай... 11-299...

— Мортенссон, Хельмер.

— Алло, — послышалось в селекторе.

— Да, — отозвался Карлссон.

— Тут одна дама хочет поговорить с кем-нибудь по делу Ильвы Нильссон.

— Ну и что?

— Стура нет, а Валл с Элгом отключили у себя селектор и внутренний телефон.

— Ладно. Пришли ее сюда.

— Значит, вы не замечали ничего такого, что показывало бы, что она ведет себя легкомысленно?

— Нет, а она вела себя легкомысленно?

Стур пожал плечами.

Зазвонил телефон.

— Извините, я только отвечу...

Стур огляделся. Зеркала и помада, расчески и щетки, средства от прыщей и перхоти, щипчики для ногтей, вода для бритья, лосьоны, кожаные кресла, волосы на полу.

— Это вас, — сказал парикмахер.

— Меня?

— Да. Некий Карлссон из полиции.

— Скажите, что я перезвоню.

— Он говорит, это важно.

Стур вздохнул и, закутанный в простыню, как римский сенатор в тогу, пошел к телефону.

— Да, — сказал он и, выслушав Карлссона, коротко бросил: — Сейчас приеду.

Он вернулся в кресло.

— Придется поспешить, — сообщил он мастеру.

— Сейчас кончу. Побрызгать?

— Чем?

— Туалетной водой.

— Нет уж, спасибо. Что я, баба, что ли?

Фриц Стур поднимался по лестнице. Он пыхтел и отдувался. Навстречу ему шли Элг и Валл.

Они направлялись вниз.

— Вы куда?

— В поход.

— Опрашивать людей, чьи телефоны нашли у нее в записной книжке, — добавил Элг.

— Когда думаете вернуться?

— Не имеем представления.

— Есть новости. Объявилась особа, которая была с ней в последний вечер.

— Кто такая? — спросил Валл.

— Видимо, подруга. Она сидит у Карлссона. Я хочу поговорить с ней.

— Здо́рово, — сказал Элг. — Надо надеяться, это что-нибудь нам даст.

— Загляните, когда вернетесь.

Она сидела на стуле, маленькая, испуганная, и беспокойно ерзала, особенно когда Карлссон или Маттиассон посматривали на нее. В одной руке она комкала носовой платок, в другой держала сигарету. Она держала ее над пепельницей и большим пальцем беспрерывно постукивала по фильтру, стряхивая пепел. Коротко и торопливо затягивалась и тут же выпускала дым.

На ней был красный брючный костюм, по-видимому на подкладке, и черные сапоги до колен. Сумочка лежала на коленях.

С виду ей было лет тридцать.

На самом же деле — двадцать три.

Звали ее Сильвия Кнутссон. У нее были светлые волосы и продолговатое лицо, сильно накрашенное.

— Ну вот, — сказал Маттиассон, вставая при виде Стура. — Это и есть Сильвия Кнутссон. В тот вечер она была вместе с Ильвой Нильссон.

Стур метнул на нее взгляд и снял пальто. Перекинув его через спинку стула, он положил поверх шляпу, а на шляпу кашне. Вытащил расческу и поправил пробор.

Потом заложил руки за спину и остановился перед девушкой. Небрежно поклонился.

— Комиссар Стур. Вам следовало бы прийти к нам раньше. Почему вы этого не сделали?

Он говорил спокойно, без малейшей укоризны в голосе. Казалось, он считает вполне естественным, что она явилась в полицию, — удивляется лишь, что она не пришла раньше.

— Я... я не решалась.

— Не решались? Но почему же? Разве мы такие страшные?

Он улыбнулся и присел на край стола совсем рядом с ней. Девушка чуть отодвинулась и погасила окурок. Но тотчас же зажгла новую сигарету и несколько раз лихорадочно затянулась.

— Когда я прочла о том, что случилось, я не смела даже выйти из дому. Сообщила на работу, что я больна, но скоро поняла, что не смогу до бесконечности сидеть взаперти...

Она сломала сигарету.

Стур отечески улыбнулся.

Девушка закурила новую.

— И вы поняли, что лучше прийти сюда?

— Да. Я была так... Мне так страшно...

— Кого же вы боитесь? Не нас же, — засмеялся Стур и посмотрел на Маттиассона и Карлссона.

Карлссон послушно засмеялся, у него получилось почти естественно. Маттиассону же удалось изобразить лишь нечто среднее между блеянием и ржанием.

Девушка посмотрела на Маттиассона и боязливо улыбнулась. Больше похоже было, что у нее судорожно дернулся уголок рта.

— Нет. Я боюсь его.

— Кого? — спросил Стур.

Лицо его стало серьезным, он наклонился к девушке.

— Его, конечно.

— Кого «его»?

— Того... того, кто это сделал...

Стур выпрямился и почесал за ухом. В руке у него оказались волоски. Он втянул в себя воздух и мигнул.

— Кто же он такой?

— Тот, с кем она ушла.

— Понятно, понятно. Как его зовут?

— Я не знаю.

— Не знаете? — Маттиассон был и удивлен и разочарован.

— Значит, не знаете. — Стур вздохнул и встал со стола. — Очень странно. И все же вы его боитесь?

— Что же тут странного?

— Послушайте, а что, если вы возьмете да и расскажете нам, как все было в тот вечер...

Валл звонил и звонил.

Наконец дверь открылась.

— В чем дело? — спросил хозяин квартиры, глядя на них.

— Ага, ты дома, — сказал Элг.

— Черт возьми, привет, — с удивлением отозвался Эрик Асп.

— Привет. Можно нам войти? Нам хотелось бы немножко потолковать с тобой...

— Конечно... А я тут взял несколько дней в счет отпуска перед рождеством.

На журнальном столике стояла полупустая бутылка пива. Возле нее кверху переплетом лежала раскрытая книжка, Элг прочел заглавие: «Труп в грузе».

Валл почесал лоб и взглянул на Аспа.

— Садитесь, — пригласил гигант. — Пива хотите?

Элг отрицательно помотал головой, Валл будто и не слышал вопроса.

Асп забеспокоился.

— В чем дело? У вас такой странный вид...

— Ильва Нильссон, — сказал Валл. — Это имя тебе что-нибудь говорит?

— А должно говорить?

— Ты ее знал.

— Я?

— Да, — сказал Элг. — Твой телефон у нее в записной книжке.

— А-а...

Он замолчал и уставился в стену.

Элг медлил, не зная, как повести разговор. Он закурил сигарету и взглянул на Аспа, потом на Валла, который сидел на диване, скрестив ноги, и пристальным взглядом рассматривал гиганта.

Фу, черт, подумал Элг.

— Ты газету читал? — спросил он.

— Да...

— Ты ведь был с ней знаком, да?

— Был.

— Расскажи нам о своем знакомстве с ней, — предложил он.

— Рассказывайте же, — сказал Стур.

Она поглядела на Стура, потом на Карлссона и Маттиассона, который рассматривал что-то на столе.

— Ну, мы были в гостинице, танцевали, закусывали... Рождество и так далее. Там было много народу, сами понимаете, праздники. Я тоже стала танцевать с одним... У него был знакомый. Они сидели в баре, и его знакомый пригласил Ильву... ну и... мы сидели, болтали и танцевали.

— Вы знали тех двоих?

— Нет. — Она энергично замотала головой.

— А Ильва знала?

— Нет... не думаю... По-моему, не знала.

— Так, значит, вы сидели...

— Да... мы танцевали и пили... немножко... так сказать... А потом праздник кончился, и... все разошлись.

— Мужчины вас провожали? — спросил Карлссон.

Стур одобрительно кивнул.

— Да...

— Все четверо пошли вместе? — продолжал Карлссон.

— Нет, нет... каждый к себе... точнее, по двое...

— А как звали того, что провожал вас?

— Он сказал — Сверкер...

— Фамилия?

— Это... этого он не сказал.

— И вы не спросили?

— Нет.

— Не знаете его фамилию? — вмешался Стур.

— Не знаю. Не знаю... Он не сказал, а я не спросила.

— А его приятеля?

— Что?

— Как звали другого? Который провожал Ильву?

— Не знаю.

— Он, конечно, не сказал, и вы, конечно, не спросили?

— Да.

— Он что же, не представился, когда танцевал с вами?

— Мы с ним не танцевали.

— Значит, вы танцевали только с этим Сверкером? — спросил Карлссон.

— Да.

— А Ильва только со вторым?

— Да...

— И он не представился?

— Нет. По-моему, нет.

— По-вашему?

— Ну да... Может, он пробормотал какое-то имя... но я не помню...

— Что вы знаете об этом Сверкере, или как его там?

— Итак, мы установили, что вы с Ильвой Нильссон были знакомы, — сказал Валл, засунув руки в карманы пальто.

Элг обеспокоенно поглядел на него.

— Он же сказал, что они были знакомы, — сказал он Валлу.

Валл бросил ему многозначительный взгляд.

— Да, да, — сказал он. — Когда же вы виделись с ней в последний раз?

Теперь он смотрел на Аспа.

— Не помню я.

— Не помнишь?

Взгляд Аспа метался между двумя полицейскими, на лбу выступили капельки пота.

— Давно ты ее знаешь? — спокойно спросил Элг.

— Ну, уже некоторое время...

— А точнее?

— Несколько месяцев.

— Как ты с ней познакомился?

— Я...

Асп в нерешительности замолчал.

— Выкладывай! — гаркнул Валл. — Не то поедешь в полицию, там продолжим разговор.

— Заткнись! — разозлился Элг.

Валл медленно поднялся.

— Что?

— Сиди и молчи. — Элг обернулся к удивленно моргавшему Аспу. — Рассказывай.

— Ладно. Я отозвался на объявление в газете...

— Что за объявление?

— Насчет позирования, — объяснил Асп, понизив голос. — Она дала объявление.

Элг кивнул.

— Я... черт, я все-таки мужик, понимаешь...

Элг снова кивнул.

— Часто ты бывал у нее?

— Несколько раз.

— Сколько это стоило?

— Ну...

— Недешево? — подсказал Элг.

— Да...

— Как твой номер попал в ее записную книжку?

— Она записала. Случалось, она звонила и спрашивала, нет ли у меня желания заглянуть. Понимаешь, она мне объяснила... Она больше не давала объявления, у нее сложилась постоянная клиентура. Несколько человек... Не знаю точно сколько. И она записала наши номера.

— Значит, ты тоже был постоянным клиентом?

— Да. Мне это стоило две сотни.

Он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Я ведь уже не молод.

Элг встал, подошел к окну, выглянул на улицу.

— Когда ты последний раз с ней виделся?

— Несколько дней назад.

— А точнее?

— Четыре-пять.

— Ты знаешь, в какой день она была убита?

Маттиассон вдруг прокашлялся. Девушка и Стур оглянулись на него.

Он осторожно поднялся и поглядел на Сильвию Кнутссон.

— Кто-нибудь из этих мужчин говорил, чем они занимаются? — спросил он.

— Как это?

— Ну, какая у них профессия?

Она задумалась. Потом покачала головой.

— Нет, насколько мне помнится...

— А Сверкер, который вас провожал... он ведь пошел к вам домой?

Она кивнула и опустила глаза.

— ...Он ничего не говорил?

— Ничего.

— За все время, что вы были вместе?

Она сосредоточенно раскуривала сигарету.

— А не говорили они, как оказались в гостинице? Как частные лица или как участники какого-нибудь празднества?

— Ну да! — воскликнула она торжествующе. — Это я помню! Они говорили, что они там на рождественском празднике.

Полицейские, затаив дыхание, ждали, надеясь, что она вспомнит что-нибудь более существенное.

— Да, — сказал гигант. — Это было в газете.

— Что ты делал в тот вечер?

— Точно не помню...

— Постарайся припомнить, — настаивал Элг.

— Сидел дома и смотрел телевизор.

— Ты...

Он повернулся и посмотрел на Аспа. Смотрел ему прямо в глаза.

— Ты любил ее, а?

— Ты что, с ума сошел? Нет, конечно...

— Так это не ты?..

Асп осторожно поднялся, но тут же снова опустился в кресло. И, не отрываясь, глядел на Элга.

Потом медленно покачал головой.

— Ты понимаешь, что я должен был спросить, — сказал Элг. — Понимаешь?

Постучали, и Сверкер Мортенссон поднял глаза.

— Да. Входите...

На пороге стоял Ханс Линдстрём.

— Кого я вижу... Это ты?

— Да. У тебя есть немного времени?

— Конечно. Присаживайся.

— Я тебя долго не задержку... Знаешь... Ты видел газету?

— Да.

Сверкер кивнул и поднялся. Подошел к окну, выглянул на Большую площадь. Там теснились машины, сновали в рождественской суматохе люди, дети играли в снежки и автобусы с трудом пробивали себе дорогу.

— Да, — повторил он.

— Ты ведь кое-что подумал, а?

Сверкер не обернулся.

Ханс положил ногу на ногу, закурил сигарету и выпустил дым.

Руки у него дрожали, под глазами были черные круги. Казалось, он не одну ночь провел без сна.

— Я только хотел тебе сказать, что это не я.

Сверкер по-прежнему стоял к нему спиной.

— В тот вечер ты пошел с ней, — сказал он тихо. — Ты был одним из тех, кто последним видел ее в живых.

— Но не самым последним. Одним из них. Когда я ушел, она была жива. С ней все было в порядке.

Сверкер едва заметно кивнул.

— Ты мне веришь?

— Полиция у тебя была?..

— Полиция?

— С другой ведь ушел я. Если она узнает, кто такой я, вспомнит, как меня зовут и что я здесь работаю... Я хочу сказать, вполне возможно, что полиция нападет на твой след... Если вступит с ней в контакт. Ведь в гостинице нас наверняка видели. Не слишком удачно все складывается.

— А ты не мог бы засвидетельствовать, что я этого не делал? — взмолился Ханс. — Разве ты не можешь подтвердить, что она была жива, когда я с ней расстался? Что ты видел, как я уходил от нее? И знаешь, что она была жива?

Сверкер круто повернулся.

— Во-первых, я уповаю на бога, что полиция не явится ко мне и не станет задавать вопросы... К счастью, выборы уже позади. И во-вторых, я надеюсь, что моя жена об этом не узнает. Я сказал ей, что пошел к тебе и что мы пили грог.

— Господи боже!.. Не хватает только, чтобы меня допрашивали. Дома такое творится в последнее время!

Сверкер посмотрел на него.

Но Ханс замолчал, уставившись в стену.

— Было бы здорово, если бы ты помог мне, — тихо сказал он наконец.

— Как начальник канцелярии и прочее?

— Да нет, я совсем о другом. Ведь для муниципалитета тоже будет плохо, если выйдет наружу, что мы с тобой...

— Чего ты, черт возьми, боишься? Ты ее убил?

— Нет!

— Ну так вот!

Ханс потер переносицу и выронил на пол сигарету. Нагнулся поднять ее, да так и застыл.

— В глубине души я больше всего боюсь, что это скажется на моей работе... Ты же понимаешь... Создашь себе какое-то положение, имеешь заработок, ну и определенную репутацию...

Он замолчал.

— Да-а, наделал ты себе хлопот, — сказал Сверкер.

— Ты тоже мог оказаться на моем месте.

Сверкер вздрогнул.

Он сел за свой стол и уперся ладонями в кожаное покрытие.

— Вот как ты запел! Раз в жизни я сбился с пути... Один-единственный раз... А ты... Нельзя, конечно, сказать, что у тебя дурная слава, но... люди болтают...

— Какое, к дьяволу, это имеет сюда отношение?

— Ты говорил о своей репутации...

— Да, будь я проклят, но тут речь идет об убийстве! Есть разница?

— Ты же говоришь, ты ее не убивал...

— Зачем мне было ее убивать?

— Да я-то почем знаю, — ухмыльнулся Сверкер.

Ханс поглядел на часы. Четверть пятого. Он всунул ключ в замок и открыл дверь. Вошел в переднюю, снял пальто.

Слышалось жужжание швейной машинки.

Он зашел в кухню.

Майя сидела за кухонным столом и шила платье. Возле нее стояла бутылка вина и недопитый стакан.

Она подняла глаза, но ничего не сказала.

— Та-ак, сидишь здесь и пьянствуешь?

— А, ты уже пришел?

— Да, я сегодня немного раньше. Сидишь, значит, и потягиваешь винцо?

— Это запрещено?

— Скоро будем есть?

— Скоро...

Ханс подошел к столу, выдвинул стул и сел напротив.

— Вместо того чтобы пьянствовать... — начал он.

Майя не подняла глаз. Он вздохнул, вытащил сигарету и закурил.

— ...Лучше бы подумала о том, что рождество на носу. Ты хоть как-нибудь готовишься к рождеству?

— Думай об этом сам. И готовься, сколько тебе угодно!

Он встал, обошел вокруг стола и обнял ее за плечи.

Но она отбросила его руку и метнула на него разъяренный взгляд.

— Оставь меня в покое. Не притрагивайся ко мне!

— Что с тобой?

— Ты ее убил?

Он отшатнулся к мойке, чувствуя, как дрожат у него колени.

Майя не поднимала глаз, продолжая пить.

— Ты что... ты сошла с ума?

— С ума я сошла, когда выходила за тебя замуж, — отрезала она. — Ты ее убил?

— Кого убил? Что ты мелешь?

— Шлюху, с которой ты ушел из гостиницы!

— Откуда ты знаешь? — спросил он жалобным голосом.

— Знаю, потому что я там была. Я вас видела.

— Ты там была?

— Да.

— И видела нас?

— Я видела, как вы шли из гостиницы. Я пошла за вами.

— Я ничего не заметил.

— Конечно. Ты был слишком занят другим. Я знаю, что ты был у нее.

— Так. Значит, ты за мной шпионишь?

Майя выключила машинку и откинулась на спинку стула.

Скрестив на груди руки, она глядела в стену перед собой.

— Один-единственный раз я захотела увидеть собственными глазами, убедиться, что все сплетни на твой счет — правда. Захотела увидеть, как ты путаешься с девчонками...

— Совсем рехнулась? Ты что же, правда думаешь, что я ее убил?

— Ты чуть не убил меня... Может, забыл уже?

— Это другое дело... Какое это имеет сюда отношение?

— Да, конечно... Совсем другое дело. Так ты ее убил?

— Нет! — выкрикнул Ханс. — Ладно, я с ней переспал, и, допустим, она не первая. Но я не путался с каждой юбкой, как тебе вбили в голову твои трепливые подруги! И что ж тут удивительного, если иной раз я грешил? Разве я один виноват в том, что так получается? Что я могу поделать, если ты стала такая... Черт знает во что ты превратилась...

— Неужели ты никогда не станешь взрослым, — вздохнула Майя и отхлебнула вина.

— Снова здорово! Да что я такого страшного совершил? С какой стати я должен терпеть эту взбесившуюся климактеричку? Я, черт возьми, тоже не молодею, пока ты стареешь! Ну послушай, неужели мы не можем...

— Нет!

— Можем мы хотя бы поговорить, как нормальные люди?

— Не знаю, — сказала она устало.

И заплакала. Уткнулась лицом в сложенные на столе руки и заплакала.

— Нет, — всхлипывала она. — Не ты один виноват. Только оставь меня в покое. Я не могу сейчас никого видеть.

Она трясла головой и рыдала.

Валл и Элг опросили девятерых мужчин. После разговора с Эриком Аспом они поругались. А когда вернулись в управление и узнали новости, совсем рассвирепели.

— Болтаемся целый день, как дураки, чешем языки с подозреваемыми! — рычал Элг. — Ловим людей дома, на работе... выслеживаем... И вот возвращаемся сюда, а у вас все уже на блюдечке лежит. С ума сойти можно!

Они говорили с людьми, чьи телефоны нашли у Ильвы в записной книжке. Все это — одинокие мужчины, молодые, работающие. Но люди незначительные. Неуверенные в себе. Мужчины с нормальными сексуальными потребностями, но не контактные. Мужчины, которые жаждут общения, но с трудом сходятся с людьми. Мужчины, готовые заплатить за то, чтобы хоть изредка побыть с женщиной.

— Во всяком случае, теперь мы представляем себе, что это была за девица, — утешил Стур своих подчиненных.

Клиентами ее были мужчины, одежда которых не отличалась элегантностью. Мужчины, от которых не пахло туалетной водой. Мужчины жалкие и одинокие.

— Милосердная самаритянка, — сказал Маттиассон и даже как будто улыбнулся.

Из таких-то мужчин и составила она свою постоянную клиентуру. И никаких эмоций. Брала каждый раз по две сотни, но, похоже, избавляла их на время от проблем. И они были ей благодарны. Странно, если вспомнить, что они за люди. Мужчины, которые легко могли бы влюбиться. Мужчины, подверженные взрывам чувств. Мужчины со скрытой потребностью в любви и нежности. Но она поставила все на деловую основу. И может быть, именно потому ее предприятие и работало. Возможно, у нее были и другие мужчины, но она порывала с ними, как только на сцену выступали чувства.

Ее клиентами были мужчины, заявлявшие, что чувства здесь ни при чем. Мужчины, голоса которых теплели, кода они говорили о ней, но к теплоте примешивалась нотка презрения — может быть, из-за стыда, который они испытывали, когда их вынуждали признаться.

— Это Ульф подал нам мысль, — сказал Стур. — Мы проверили в гостинице, не было ли в тот вечер рождественского обеда, заказанного какой-либо фирмой.

— Но ничего такого не было, — сказал Карлссон.

— Зато муниципалитет устраивал праздничный обед для своего персонала. Без жен и невест.

— Таким образом мы и определили, кто такой этот Сверкер, — сказал Карлссон.

— Ну да, — сказал Валл. — Не так уж много там Сверкеров.

— Вот именно. Всего один. От него-то мы и узнали в конце концов имя.

— Ханс Линдстрём, — сказал Маттиассон.

— Вот как? Что же будем делать дальше? — спросил Элг.

— Поехали к нему домой, — сказал Стур.

Стур и Маттиассон сели в одну машину, Элг, Валл и Карлссон — в другую.

— Мне тут кое-что пришло в голову, — сказал вдруг Карлссон, обернувшись к Элгу. — Поскольку мы сейчас едем в Нюхем... Все эти загадочные нападения на людей, которые у нас зарегистрированы...

И он рассказал о своем открытии.

— Провалиться мне на этом месте, — сказал Карлссон. — Можно подумать, тут действует человек, который в курсе всей полицейской информации... Ведь избивают каждый раз отцов схваченных нами несовершеннолетних правонарушителей.

Элг прикусил нижнюю губу и ничего не сказал.

На душе у него было неспокойно.

Эрик Асп сидел на стуле в детской. Было темно. Лишь свет из столовой проникал в комнату...

Сегодня он был один. Один со спящими девочками.

Теща была у себя дома.

Он сидел и смотрел на дочерей. Слышал их дыхание и посапывание. Да изредка сонное бормотание. Потом встал, подошел к кроваткам.

Склонившись над девочками, он поправил им одеяла, погладил по головкам, ощущая под пальцами их мягкие волосы, и глубоко вздохнул, чувствуя, как теплеет на сердце.

Потом он, осторожно ступая, вышел из детской, тихонько прикрыл за собой дверь и оказался в огромной пустоте столовой. Ему казалось, он слышит тиканье тишины.

Он почувствовал, что стосковался по женщине.

Встряхнул головой, подошел к окну, включил по дороге телевизор и стал смотреть в темноту зимнего вечера, на белый снег...

Женщина, думал он. Но какая?

Ульф Маттиассон потер переносицу и выглянул в боковое окно. Странное у него было настроение — то ли плакать хотелось, то ли смеяться.

Ему бы сейчас шуметь, плясать, горланить, напиться вдрызг, валяться с девкой...

А если Рут спросит, где он был в тот вечер? Всегда, конечно, можно сослаться на задержку по работе... Но если она спросит кого-нибудь другого?.. Хотя зачем ей спрашивать?

Чего зря думать об этом...

Тогда он вернулся поздно. Она не спала. Сидела, склонившись над душеспасительной книжкой, и читала.

Она посмотрела на него, и он промямлил, что вот, мол, приходится время от времени работать допоздна.

С каждым днем она становилась все более и более безликой.

Почему он, черт возьми, это терпит?

Почему не пытается что-нибудь предпринять?

Да нет, не посмеет он. Он бессилен.

Как он одинок. Как бесконечно одинок... Даже господь бог...

— Ну вот и приехали, — сказал кто-то.

— Не можем же мы ввалиться все разом, — сказал Валл, чувствуя, что толстая шапка, как ни странно, совершенно не греет.

Стур остановился.

— Конечно, — сказал он. — Ты прав. Вы с Элгом подождите в машине. У вас сегодня был трудный денек.

Элг что-то буркнул и пошел прочь.

— Ты куда? — спросил Стур.

— В кулинарию. Куплю сосисок. Я голоден. Времени ужо много, а я сегодня едва успел заморить червячка.

Валл пожал плечами и поплелся за ним.

Стур позвонил, и Ханс сам открыл ему дверь.

Он смотрел на полицейских.

На «Лино Вентуру».

На маленького толстяка.

И на бесцветного, который, казалось, хотел слиться со стеной.

— Полиция? — спросил он.

Стур кивнул. Он улыбался. Нехорошо улыбался.

— Может быть, это не совсем приятно...

— Я не убивал.

— Вот об этом мы как раз и хотели бы побеседовать. Поедем в полицию? Ваша жена, вероятно, дома... и вы, возможно...

— Да нет. Все в порядке. Она знает. Заходите, и покончим с этим делом.

Они переступили через порог. Стур держал шляпу в руках. Карлссон положил свою на полку над вешалкой. Маттиассон тоже. Но ни один не снял пальто.

Полицейские редко раздеваются.

Как будто это в какой-то мере обезоруживает их.

В квартире было жарковато.

Карлссон расстегнул пальто.

Они рядком уселись на диване.

Ханс сел в одно кресло. Майя — в другое.

У Майи был такой вид, будто ей уже все равно, что будет, и Стур подумал, что лучше бы допросить подозреваемого в своем служебном кабинете.

— Моя жена знает, что в ту ночь я был с Ильвой Нильссон, — сказал Ханс.

— Так что же, собственно, произошло в тот вечер? — спросил Стур и положил шляпу возле себя.

— Я встретил ее в гостинице. И пошел к ней домой. Потом... Потом я задремал, а когда проснулся, пошел домой. Она спала. Она была живая.

— Сколько времени вы спали?

— Полчаса примерно.

— В котором часу вы ушли?

— В три... полчетвертого. Точно не помню. А потом я увидел в газете...

— Почему вы не пошли в полицию?

— А вы на моем месте пошли бы?

— Если, как вы говорите, она была жива, когда вы уходили... — сказал Карлссон.

— Когда я уходил, она была жива.

— Никто, очевидно, не видел вас и Ильву вместе, когда вы покидали квартиру?

— Нет. Она же спала. Но моя жена видела, как я уходил, — криво улыбнувшись, сказал Ханс.

— Вы там были? — удивился Карлссон.

— Да. На улице.

— Она шла за мной от гостиницы и все это время простояла на улице перед домом Ильвы.

— Я хотела убедиться. Только и всего.

— В чем убедиться?

— Что он и вправду путается с девчонками, как об этом болтают все кругом.

— Ильва Нильссон не такая уж девчонка, — заметил Маттиассон, и все оглянулись на него, изумленные тем, что он решил высказать вслух свое мнение.

Он слегка покраснел.

— По возрасту она ему подходит, — сказала Майя.

— У моей жены комплекс насчет возраста, — сказал Ханс. — Она считает, что она очень старая, а я совсем молокосос.

В голосе его не слышалось раздражения, просто покорное признание факта.

— А что, у вас большая разница в возрасте? — спросил Карлссон.

— Почти двенадцать лет...

— Сколько лет вы женаты? — спросил Стур.

— Десять лет. — На десять лет больше, чем следовало, — сказала Майя.

— А о разводе вы не думали? — поинтересовался Маттиассон, и все опять оглянулись, будто не веря, да он ли задал этот вопрос.

Он провел рукой по щеке.

А Майя и Ханс посмотрели друг на друга такими главами, что сразу стало ясно, что этот вопрос никогда не возникал и не обсуждался.

— О чем вы говорили с Ильвой Нильссон в течение этого вечера? — спросил Стур.

— О господи, да разве я помню... Обо всем понемножку, наверное...

— Называла ли она имена своих знакомых?

— Она и о себе-то ничего почти не говорила. Я по крайней мере ничего о ней не знаю.

— А у нее дома как было? — спросил Карлссон.

— Как обычно.

Майя бросила на него взгляд.

— Сколько вы заплатили?

Ханс вздрогнул.

— Заплатил?

Он закурил сигарету.

— Ну да. Сколько вы заплатили за то, что переспали с ней?

— Я ничего не платил.

Майя слегка улыбнулась про себя.

— Нам известно, что Ильва взимала плату. В последние годы у нее был постоянный круг клиентов. Вы принадлежали к их числу?

На лбу у Ханса выступил пот.

— Да что вы! Нет. Я впервые...

— Она была не из тех, кто делает что-нибудь задаром. Сколько вы заплатили?

Ханс потряс головой и вздохнул.

— Двести пятьдесят.

Майя засмеялась.

— Ты не думал, что тебе придется раскошелиться! Бедняга! Поэтому ты ее убил? Потому что она заставила тебя платить?

— Замолчи!

Он вскочил, шагнул к ней и занес руку, будто хотел ударить.

Но Маттиассон не зевал и живо перехватил его.

Ханс, казалось, был удивлен, как крепко эта серая полицейская мышь держит его.

— Спокойно. Садитесь.

— Фру Линдстрём, может быть, вы с Карлссоном поговорите пока в другом месте?

Майя встала, громко смеясь.

— Ему пришлось заплатить! Так я и знала...

— Ты сошла с ума, черт побери!

— Привет, малыши... Мы пошли в кухню...

Карлссон захлопнул дверь и посмотрел на Майю.

— Присаживайтесь, — сказала она, подошла к шкафу и достала бутылку вина. — Хотите?

Он качнул головой.

— Надо же, как все получилось...

— А как?

— Ну, праздники... ресторан... измена...

— Думаете, я не знаю, как это бывает, — сказала она, и голос ее дрогнул.

Карлссон глядел на нее, стараясь понять, куда она клонит.

— Я ведь тоже... Не он один...

Майя опустила глаза.

— Понимаю, — тихо сказал Карлссон.

— Нет...

— Вы думаете... думаете, он мог это сделать?

— Что сделать?

— Убить ее?

Ее глаза утратили выражение, она сжала в руке бутылку, поднесла к лицу и стала катать по щеке, будто ласкаясь.

— Если б я знала, что́ я об этом думаю...

— Вы правда стояли перед домом? — спросил Карлссон. — Все это время? Пока ваш муж... пока он был там?

— Да. Все время. Только не спрашивайте меня почему. Я не уверена, что я и сама знаю.

— Что вы сделали, когда он вышел?

— Пошла домой.

— Вы пришли домой первая?

Майя кивнула.

— Я бежала, — объяснила она.

— А кого-нибудь еще вы видели перед домом?

— Нет. Ни одной живой души.

Во входной двери повернулся ключ.

Это Енс. Майя встала и пошла ему навстречу.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

Он посмотрел на нее и на Карлссона и бросил взгляд в столовую, которая была хорошо видна из передней, с того места, где он стоял.

— У нас в гостях полиция, — сообщила Майя.

— Вот как! А по какому случаю?

— Они думают, что твой отец убил ту девчонку.

— Во-первых, он мне не отец, а во-вторых... так что...

— Я родила Енса в первом браке, — пояснила Майя.

— Он тебе не отец? — переспросил Карлссон.

— И потеряла во втором, — тихо сказал Енс.

— Что ты сказал? — спросила Майя.

— Ничего, — ответил Енс.

Но Карлссон слышал.

— Когда будем обедать?

— Попозже, — сказала она. — Ты вечером идешь куда-нибудь?

— Да. На тренировку.

Он скрылся в своей комнате, не заходя в столовую.

— Боксом занимается, — сообщила Майя.

— Даже сына она настроила против меня, — пожаловался Ханс. Он встал и подошел к окну. — Вы хоть понимаоте, в каком аду я живу?

Стур посмотрел на Маттиассона. Маттиассон — на Ханса Линдстрёма.

— Вы вели себя очень задиристо, когда мы встретились на том собрании, — сказал Стур и встал.

Ханс обернулся.

— На каком собрании?

— Вы шумели, и бушевали, и нападали на нас: «Это не полиция, а черт знает что, она не справляется со своими обязанностями». Вы хотели организовать гражданскую гвардию. Помните?

Ханс попытался улыбнуться.

— Какое это имеет отношение к делу... теперь?

Стур подошел к нему, приставил палец к животу и нажал.

— Ты ее убил, пижон паршивый?

— Я же сказал, нет!

Стур не отпускал палец, смотрел Хансу прямо в глаза. Но Ханс не отвел взгляда.

— Но если не ты, кто же это сделал?

— Вот это уж ваша работа... Это вам следует разобраться...

— Но мы же не справляемся со своими обязанностями.

— Я этого не говорил...

— Да ну?

Виду Ханса был очень смущенный. Он был озадачен таким поворотом дела и умоляюще смотрел на Маттиассона.

Маттиассон улыбался.

Хансу стало страшно.

Он сам не понимал почему.

— Значит, говоришь, мы не справляемся со своими обязанностями, так?

— Но... я приношу извинения, если я неудачно выразился... Вы же знаете, как иной раз... То есть я нисколько не сомневаюсь...

— Вот это я и хотел услышать. Чтобы ты извинился...

Стур убрал палец.

— Вы в наших руках. Все говорит о том, что ее убили вы.

— Да не убивал я! Честное слово... Клянусь... Уверяю...

Стур отвернулся и подмигнул Маттиассону.

— Мы могли бы вас забрать, — сказал Маттиассон. — Попросим прокурора выписать ордер на арест и посадим вас под замок.

— Вы не можете этого сделать!

— Не можем?

— Нет!

— А почему? — спросил Маттиассон.

— Потому... потому что я невиновен!

Енс сидел на кровати и слышал голоса в столовой, хотя они говорили негромко. Столовая соседствовала с его комнатой.

Он моргал и кусал ногти.

Потом встал, открыл окно и закурил. Но при этом уронил пачку, и сигареты рассыпались по полу. Он опустился на колени и стал собирать их.

— Так вы невиновны? — сказал за стеной Маттиассон.

— Вы мне не верите?

— Мы уезжаем, — сказал старший полицейский. — Но мы еще вернемся... возможно.

Енс схватил боксерские перчатки, тренировочный костюм, полотенце и мыло. Запихнул все это в сумку. Услышал, как хлопнула входная дверь.

Наступила полная тишина.

Он слышал, как родители ходят но квартире.

Но никто не произносил ни слова.

Потом кто-то зашел в туалет.

Тогда Енс прокрался в переднюю, снял с вешалки пальто, шмыгнул мимо кухни. Мать сидела за кухонным столом и плакала.

Он с силой захлопнул за собой входную дверь и помчался вниз по лестнице.

Ему послышалось, что она его окликнула.

Сумка с боксерскими принадлежностями стучала по ступенькам.

Сумка била его по ногам. Он понятия не имел, что ему делать дальше. В голове ни мыслей, ни желаний.

Уличные фонари, снег, витрины, встречные прохожие. Он остановился у книжного магазина, заглянул в витрину. Книги. Обложки. Заглавия. Нет, даже читать неохота...

Ему было так одиноко, так холодно.

Даже снег не радовал.

Темные лестничные клетки. Темный парк, где все еще висят качели и поскрипывают, когда их раскачивает ветерок. Под ботинками хрустит снег.

Он пошел вверх по холму.

Церковь.

Сам не зная как, он очутился внутри.

В церкви.

Он смотрел вверх, на высокие своды. Смотрел на алтарь. Над ступеньками, ведущими к алтарю, — деревянное распятие. Распятый на кресте. Вдруг грянул орган.

Он подскочил от неожиданности и с бьющимся сердцем поспешил прочь.

— Ну, я ему дал напоследок, — со смехом сказал Стур. — Теперь у него спеси поубавилось.

На этом они расстались. На сегодняшний день хватит.

Карлссон и Элг зашагали к перекрестку Нюгатан и Стургатан.

Оттуда Элг направился домой.

Сага была дома.

Он поцеловал ее.

— Как у тебя дела? Что-то ты припозднился сегодня.

— Хлопотный день выдался...

— Ты что-нибудь ел?

— Да, перехватил сосисок...

— И сыт?

— Конечно. Основное достоинство сосисок в том и состоит, что они насыщают.

— Может, выпьешь кофе?

Он кивнул.

— Спят?

— Да...

Одной их дочке был год, другой три. Лотта и Малин.

— Знаешь, — сказал он. — Я, пожалуй, позвоню Эрику и приглашу его к нам на субботу.

— Конечно, позвони. Ему будет приятно...

Потом Элг сел перед телевизором и стал смотреть спортивную передачу. Рассказывали о хоккее, гандболе, борьбе, боксе и керлинге.

И вдруг его словно что-то толкнуло.

Он сидел и думал. Размышлял. Смотрел на экран телевизора и ломал голову над тем, о чем говорил Карлссон.

Наконец он принял решение. Подошел к телефону и набрал номер Стура.

Десять долгих гудков.

— Это Стефан...

— Что тебе понадобилось?

— Ты спишь?

— Нет... я... Что тебе надо?

— Да вот, я разговаривал с Валентином... А сейчас сижу, смотрю телевизор, и вдруг меня осенило...

Он рассказал.

На другом конце провода долго молчали.

— Ты слушаешь?

— Да, — сказал Стур. — Вопрос, безусловно, заслуживает внимания... Завтра мы потолкуем...

— Я решил, что лучше позвонить тебе сразу. Надеюсь, не помешал?

— Нет, ничего...

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— Забавно, — сказал он Саге. — Я звонил сейчас Фрицу. Похоже, что я потревожил его в самый пикантный момент.

— Что ж в этом забавного? — улыбнулась Сага. — По-твому, пожилые люди начисто лишены сексуальных потребностей.

Стефан открыл холодильник, достал масло, плавленый сыр и икру. Из буфета вынул хлебцы.

— Ты вроде говорил, что не голоден?

— А может, ты тоже поешь? — спросил он, обнаружив у себя в руках продукты.

— Кофе скоро будет готов. Да, пожалуй...

— Два?

— Угу...

Он намазал хлебцы маслом, потом смешал сыр с икрой, добавил мелко нарезанного луку. И все поглядывал на жену.

Она была рыжая, невысокого роста, довольно пухленькая и живая. И цветущая. Зеленые глаза задорно сверкали, а губы легко складывались в улыбку.

С ней легко было разговаривать. О чем угодно. И они делились друг с другом всеми заботами. Даже по работе. Сага преподавала гимнастику.

— Ты о чем-то задумался? Сидишь с отсутствующим видом.

— Правда? — сказал он.

И обнаружил, что положил лук в коробку с плавленым сыром.

— Да... Я думал об Эрике...

— Да брось ты.

— В субботу я должен с ним серьезно поговорить.

Она вопросительно поглядела на него.

И он объяснил.

Наступило утро.

Утро пятницы.

Рабочий день.

Во второй половине дня все собрались в кабинете комиссара уголовной полиции Фрица Стура.

Стур в виде исключения был без пиджака, развязанный галстук болтался вокруг шеи, жилет был расстегнут.

— Я разговаривал со школьным попечителем, — начал Элг. — Мальчик несколько неуравновешенный, вспыльчивый. В приступе ярости проявляет недюжинную физическую силу. Становится просто опасен... В такие моменты обращаться с ним следует с осторожностью.

— Это что-нибудь серьезное?

— Неврозы и депрессия. Остро переживает домашние неурядицы. Так, во всяком случае, считает попечитель. В семье он чувствует себя чужим. Против отчима у него своего рода комплекс. А к матери питает любовь, смешанную с ненавистью. И неким инстинктом покровительства, хотя сам, видимо, не отдает себе в том отчета.

— Хм... Следующий...

— Я разговаривал с его учителями, — сказал Валл. — Он несколько неуправляем, дерзок, но очень способный. Хотя, к сожалению, ленивый. Учение ему давалось легко, в младших классах он почти не готовил уроки, но все прочно застревало в голове. Занятиями себя не утруждает, схватывает все на лету. Всегда противопоставлял себя классу. Любит выделяться. Одно время его пытались задавить, но он вздул кого надо. А когда соперники затеяли против него своего рода психологическую войну... то есть хотели подавить его психически... он с ними тоже быстро разделался.

Валл замолчал, посмотрел на Стура. Тот согласно кивнул.

— Может, у него двойственная натура? — спросил он.

— Как это?

— Ну... не знаю, смогу ли толково объяснить, что я имею в виду... Это, так сказать... тип, который пытается вести себя как взрослый, а на самом деле даже до своего возраста не дорос.

— Хм... Пожалуй, что-то в этом роде...

— Мне удалось отыскать в Умео его родного отца, — сказал Карлссон. — Майя разошлась с ним потому, что семья, как говорится, дала трещину, которую не заклеишь. Правда, тут и Ханс сыграл свою роль. Эйнар, прежний ее муж... по-видимому, ей изменял. Ну и в самый критический момент в жизни Майи возник Ханс. Они расстались, и после недолгого периода пересудов и сплетен... разница в возрасте и прочее, к тому же она — жена преподавателя, он — его ученик... Ханс с Майей поженились. Енс остался как бы между ними и вне всего этого... как бы на нейтральной полосе. Мальчик замкнулся в себе, стал мнительным, обидчивым. Дело вовсе не в том, что Майя или Ханс пренебрегали им. Так получилось само собой.

— Они поддерживают отношения? — спросил Стур. — Мальчик с отцом?

— Тут дело плохо. К матери отношение двойственное: и холодность, и разочарование, и в то же время жалость и любовь. А что касается родного отца, то, похоже, Енс его не жалует.

— А к Хансу он как относится?

Карлссон пожал плечами и сунул в рот щепотку табаку.

— Я разговаривал с тренером в боксерском клубе, — оказал Маттиассон, глядя, как Карлссон относительно чистым носовым платком вытирает коричневые от табака пальцы. — Енс тренируется много и упорно. По его словам, Енсу будто наслаждение доставляет терзать свои мышцы. Будто таким образом он возмещает что-то, чего ему недостает в жизни. Кроме того, я повидался с его прежней девушкой. Их дружба прекратилась еще осенью. Она не могла его больше выносить. Он действовал ей на нервы. Явное расхождение и в физическом, и в эмоциональном плане.

— Хотел бы я знать, чем он занимался в ту ночь, когда была убита Ильва Нильссон, — сказал Элг.

— Что будем делать дальше? — спросил Карлссон.

— Брать его, — буркнул Валл.

— Да, — сказал Стур. — Другого пути я не вижу...

— Исчез? — воскликнул Стур, сорвавшись на фальцет.

— Да, — сказала Майя. — Он ушел вчера вечером, сразу же после вас. И не вернулся.

— Можно мне заглянуть в его комнату?

— Конечно, пожалуйста.

Она отворила дверь, и Стур перешагнул порог. Элг остановился в дверях.

Незастеленная кровать. Цветастые занавески на окне. Книжная полка с учебниками и дешевыми книжонками, купленными в киосках, карманное издание «Уловки-22», книги по боксу. Старые подшивки журналов «Рекорд» и «Алл спорт», зачитанные, замусоленные, пожелтевшие страницы.

Большой портрет Мухаммеда Али на стене.

У других юнцов на стенах поп-звезды, подумал Элг.

Обычный проигрыватель и небольшая стопка пластинок.

Он перебрал пластинки. Битлы, марши Сузы, Дюк Эллингтон. Ничего личного в этом наборе пластинок нет.

Нет нигде и портретов девушек.

Но в атлас заложен зачитанный до дыр номер «Плейбоя». Номер с портретами Брижит Бардо. «Фолькет и Бильд», «Лектюр» — много номеров в одном из ящиков.

— Его боксерских принадлежностей нет, — сказала Майя.

— Почему же вы не подняли тревогу?

— Я думала, он после тренировки пошел к Сив.

— Сив?

— Да. Это его подружка.

— Между ними все кончено... уже давно.

— Я... я не имела об этом представления.

— Где он обычно проводит время?

— В боксерском клубе.

— Ваш муж дома?

— Нет.

— Когда вы вернулись домой в ту ночь, Енс был дома? — спросил Элг.

— Я... я не знаю.

Медленно, как в замедленной съемке, она опустилась на кровать сына и положила руку на подушку.

— Не знаете...

— То есть... я считала это само собой разумеющимся.

— Вы не заглянули к нему?

— Нет.

— А что вы сами делали, когда вернулись?

— Легла спать...

— Расскажите обо всем, что было, когда вы вернулись домой, — предложил Стур.

— Я приняла две таблетки снотворного и выпила немного вина. А потом легла и, наверное, почти сразу заснула. Помню только, что слышала, как открылась дверь; это вернулся Ханс. И тут уж я заснула окончательно...

— Как он вам показался утром?

— Как обычно. Он поздно встал. Но в тот день ему не надо было идти в школу.

— В то утро вы ссорились с мужем?

— Нет.

Она покачала головой.

— Енс был такой же, как всегда? — спросил Элг.

— Да...

— А что значит «как всегда»?

— Молчаливый и вообще... Он всегда по утрам мрачный...

— Нет его, — сказал Стур тем, кто дожидался во дворе. — Он исчез после нашего вчерашнего визита.

— Что же нам делать, черт возьми? — спросил Валл.

— Искать.

— Но где?

— Да. Вот именно... Где? Разделимся. Я запрошу подкрепление в охране общественного порядка. Элг поедет с Карлссоном, Валл — с Ульфом... Я съезжу в управление, поговорю с ребятами из охраны порядка, пусть они тоже ищут. Если что, я у себя.

— Нет, — сказал Ханс и посмотрел на Элга. — Понятия о имею, где он может быть.

— Ваша жена не знает, есть ли у него деньги, — сказал Карлссон. — А вы знаете?

— Нет.

— Вы не задумывались над тем, куда он мог уйти? Ведь он вчера не вернулся домой.

Ханс пожал плечами.

Они поглядели друг на друга.

— Вам, конечно, сейчас все до лампочки, — сказал Элг.

Ханс смотрел в сторону, в стену, будто мог прочитать там ответ на все запутанные вопросы.

— Что было, когда вы вернулись домой в ночь убийства Ильвы? — спросил Элг.

— Что было?

— Ну да. Ваша жена спала?

— Да.

— А Енс?

— Спал ли он? Вероятно. То есть я так думаю...

— Вы не заглянули к нему?

— Нет. А зачем?

— Да, действительно. Зачем?

— Какие у меня были основания предполагать, что он не спит?

— Конечно. Никаких оснований.

— Не моя же вина, что все так получилось.

— Нет. Наверное, не ваша.

Карлссон пошел к двери, но Элг медлил.

Он все смотрел на Ханса Линдстрёма.

— Значит ли это, что вы меня больше не подозреваете? — спросил наконец Ханс.

Элг не поверил своим ушам.

— Поймите одно, — сказал он. — Когда вы хотели создать эту вашу гражданскую гвардию, вы вряд ли отдавали себе отчет в том, что собираетесь направить ее против молодежи и детей, которые в той или иной степени заброшены своими родителями.

— О чем это вы?

— Подумайте над этим. Подумайте, как бы вы реагировали, если бы узнали, что Енс стал одной из жертв вашей гражданской гвардии.

— Да о чем вы говорите?

Ханс было привстал.

Но Элг ткнул его в грудь, так что он с шумом плюхнулся обратно в кресло.

— Куда вы гнете?

Элг и Карлссон ушли.

Боксерский клуб стоял пустой и заброшенный.

— Нет, — сказал сторож. — Сегодня никто не тренируется.

Груши и мешки с песком, скакалки, штанги. Провисший канат вокруг ринга. И запах пота. Застоявшийся запах пота разных людей. Запах напряжения и насилия, запах крови из носа, поврежденных челюстей и натруженных мышц.

Все вместе взятое.

И чувство удовлетворения: возможность физически, с помощью кулаков излить то, что приходится усилием воли сдерживать в себе.

Но сейчас, когда здесь было так тихо, помещение выглядело жалким и убогим.

Да, было тихо. Совершенно тихо. И все же, казалось, звуки присутствуют здесь, точно слабое эхо. Глядя на боксерские принадлежности, так и слышишь звуки ударов, падений и прочее.

Маттиассон и Валл обошли спортивный комплекс. Иворху, на большой площадке, тренировались две пары теннисистов. В бассейне плавали, ныряли и прыгали с трамплина и вышки, и брызги разлетались во все стороны.

Полицейские огляделись.

Енса не было видно.

Они вышли на улицу, в холод, казавшийся таким чистым по сравнению с запахами боксерского подвала.

— Нет, — отвечала Сив с недовольным видом. — Я, конечно, вижу его в школе. Но мы не бываем вместе... после того раза.

Элг сочувственно хмыкнул.

— А он не пытался возобновить отношения? Позвонить, например?

— Пытался. Но я давно уже с ним не разговариваю. И не хочу ничего о нем знать.

Она держалась скованно.

— Значит, в последнее время вы с ним не встречались?

— Нет. И он уже давно не звонит. И в школе не пытался заговаривать. Только после уроков. Подкарауливал, ждал, когда я выйду, и увязывался за мной. Но я... А то звонил и спрашивал, не хочу ли я пойти на танцы или в кино... В последний раз я сказала, чтобы он больше не звонил, и он послал меня к черту...

— Нет, — сказал тренер по боксу. — Это мне неизвестно. Вчера он был тут и тренировался. Как всегда, с остервенением и, как всегда, выматывал себя. Провел несколько раундов с нашим чемпионом по юношескому разряду... Есть у нас такой чемпион в легкой весовой категории. Енс идет по полусреднему... Они провели несколько раундов, и я в жизни не видел такой бешеной злобы. Енс и не думал защищаться, он пер напролом и бил, вкладывая в каждый удар всего себя. Ему неплохо досталось, бровь кровоточила... Нет, ничего серьезного. Но он же и давал сдачи будь здоров! Юниор был совершенно сделан. Пришлось их развести. Я спросил Енса, почему он так себя вел, но они не ответил, а немного погодя опять взялся за дело, на этот раз с мешком. Казалось, хотел забить его до смерти...

Звякнул дверной звонок, и они оглянулись.

В спортивный магазин вошел покупатель.

Но это был не Енс.

— Если он появится, дайте нам знать, ладно?

— Непременно. А что он натворил?

— Об этом еще рано говорить, — сказал Валл.

— Не знаете случайно, куда он направился вчера после тренировки? — спросил Маттиассон.

— Домой, я полагаю...

— Из тех, кто здесь занимается, он с кем-нибудь дружил?

— Нет. Он всегда был такой молчаливый, всегда уходил в свою скорлупу, вы понимаете, о чем речь. Не было у него настоящих друзей. С ним так трудно найти общий язык. Извините меня...

Он отошел обслужить клиента, который вертел в руках ракетку для настольного тенниса.

— Возможно, он уехал из города, — сказал Элг, сворачивая на Родхюсгатан.

Они наугад объезжали кварталы.

— Не исключено, — согласился Карлссон.

Вдруг их вызвали по рации.

— Школа! — сказал Элг и включил сирену.

Сторож встретил их у входа. Это был низенький человечек со светлыми вьющимися волосами, и говорил он быстро, пронзительным голосом, который совсем не вязался с его строгим темно-синим костюмом. Одна щека у него была красная. Он держался за подбородок и энергично жестикулировал.

— Он улизнул, прежде чем я успел его схватить. Надо же такое придумать! Завалился спать в гимнастическом зале да еще ударил меня, когда я хотел его выгнать.

Енс спал на мате в углу, где был сложен спортивный инвентарь. Сумка с боксерскими принадлежностями все еще стояла возле мата.

— Он меня ударил! — жаловался сторож, усердно размахивая руками.

— Куда он побежал? — спросил Элг.

— Откуда мне знать? Я лежал на полу. — Он пощупал языком зуб и застонал. — Черт! Я только что кончил лечить зубы. Теперь придется идти снова. Но в таких случаях, наверно, выплачивают страховку.

— А вы уверены, что это был Енс Линдстрём? — спросил Карлссон, натягивая перчатки.

— Конечно. Я его знаю. Он же хороший парень. И какой бес в него вселился?

Сторож носил туфли на очень высоких каблуках. Раскипятившись, он попятился, зацепился за мат и шлепнулся на пол.

— Вот черт возьми!

Элг рывком поднял его на ноги.

— Сколько прошло времени до того, как вы позвонили и подняли тревогу?

— Минут десять.

— Гляди! — сказал Маттиассон.

Валл поглядел.

— Точно, черт, — сказал он.

Он резко повернул руль и поехал против движения.

— Сообщи по рации.

— Я принял сообщение от Валла и Маттиассона. Они засекли его на Аннефорсвеген и последовали за ним к церкви. Прием.

— Они все еще следуют за ним? Прием.

— Да. Я поднял по тревоге патрульные машины и мобилизовал весь наличный состав. Постараемся окружить его. Поезжайте туда же.

— Едем. Линию для связи оставляю открытой. Прием.

— Ладно. Я как раз слушаю донесение Маттиассона. Но вы можете подключиться...

— Вон он, — сказал Валл. — Нырнул внутрь.

Элг смотрел на вход.

Они стояли перед церковью.

Худосочный колосс красного кирпича гордо высился на холме, остро врезаясь в небо.

Часы показывали без четверти два.

На Мариагатан и Престгатан выстроилось шесть патрульных машин. Полицейские в форме толпились рядом и пялились на колокольню, будто рассчитывая увидеть там Енса.

Было холодно. Солнце сияло на почти безоблачном небе.

Снег лежал белым покровом. Полицейские мундиры резко выделялись на его фоне. На улице начали собираться зеваки.

Поодаль стояла старая гимназия из такого же красного кирпича, что и церковь. Все больше любопытных останавливалось, глазея на полицейских, на их машины, на церковь.

— Он нырнул внутрь, — повторил Валл, как будто с первого раза его никто не понял.

— Какие там помещения? — спросил Элг. И, не дожидаясь ответа, задал следующий вопрос: — Фриц скоро будет?

— Там есть узкая и крутая лестница, которая ведет на колокольню...

— Вы там были?

— Нет, не хотели рисковать.

— Ты думаешь, он попытается залезть наверх?

— Почем я знаю?

Элг прикусил нижнюю губу. Потом зажег сигарету. Несколько раз глубоко затянулся, бросил сигарету и затоптал.

— Может, стоит вызвать пожарную команду? Пусть привезут парусину, мало ли что? А где церковный сторож? Его кто-нибудь вызвал?

— Дома его нет, и никто не знает, где его искать.

— Может, он в часовне на похоронах? Сегодня ведь пятница.

Элг зашагал ко входу.

— Ты куда? — спросил Валл.

— Надо же что-то делать.

— Фрица не будем ждать?

— Полагаешь, у него будут толковые предложения?

— Вон он, уже идет.

Они обернулись и увидели приближавшегося к ним Стура.

— Ну вот, — сказал Стур. — Теперь он наш.

— Не совсем, — сказал Валл. — Пока еще нет. Он еще там...

— Может, попробуем выволочь его оттуда? — предложил Карлссон.

— Хм...

Стур смотрел на вход.

— Он точно без оружия?

— Точно, — засмеялся Элг. — Безоружен.

— О’кей, — сказал Стур. — Рассредоточимся. Я и Валл пойдем в церковь. А вы подниметесь на хоры, пройдете мимо комнаты кантора, комнаты для певчих, и лестницы, ведущей наверх, и спуститесь вниз. Карлссон, Элг и Ульф... действуйте.

— Вот черт! Откуда тебе известны такие подробности? — удивился Элг.

— Пою в церковном хоре, — сказал Стур и, обернувшись, крикнул: — Макс!

— Здесь! — Макс Ханссон выступил вперед.

— Постарайся разыскать сторожа. Хорошо бы ему быть на месте. Он лучше всех знает внутреннее расположение.

— Что здесь происходит? — послышался вопрос, и Фриц обернулся.

— У меня нет сейчас времени с тобой разговаривать, — сказал он.

— Но что же все-таки происходит? — повторил Бу Борг.

— Держись пока на расстоянии. Потом все узнаешь.

— Но..

— Ты что, оглох? Посторонним вход сюда запрещен!

Бу Борг, недовольно бурча, ретировался и стал расспрашивать одного из полицейских в форме.

Потом он пошел к телефонной будке и вызвал фотографа.

Элг, Карлссон и Маттиассон прошли в открытую дверь. Огляделись. Особенно разглядывать было нечего. Притвор два квадратных метра и лестница наверх. Узкая, крутая, с чугунными перилами и каменными ступеньками. Чуть выше лестница делала плавный поворот.

Они переглянулись и двинулись наверх. Элг, Карлссон и Маттиассон.

Стур и Валл тоже вошли в церковь.

Постояли, вслушиваясь в тишину. Поглядели на мерцавшую у алтаря рождественскую елку. Поглядели вверх, увидели деревянное распятие с искаженным му́кой лицом. Шагнули вперед и, оказавшись под хорами, снова посмотрели вверх.

Ничего не слышно.

Никого не видно.

— Лезь на хоры, — сказал Стур. — И прихвати с собой людей.

Валл вместе с Торгни Свердом и Свеном Рослундом стал подниматься по крутой серой лестнице на хоры.

Стур остался внизу. Сунув руки в карманы пальто, запрокинув голову, он рассматривал орган.

Наверху не видно было ни малейшего движения. Он вздохнул, подошел к ризнице и заглянул внутрь. Пусто. Подергал дверь, ведущую во двор. Заперто. Подошел к другой двери на улицу, подергал. Заперто.

Он огляделся. Поднялся на десяток ступенек, заглянул в алтарь.

Как он и ожидал, никого.

Поглядел на кафедру.

Потом вернулся в ризницу. Отдернул черную завесу и по крутой лесенке взобрался на кафедру. Там тоже никто не прятался.

Он постоял, упершись руками в кафедру, будто собираясь произнести проповедь.

Посмотрел на хоры.

Валл со Свердом и Рослундом обшарили хоры. Подергали запертые двери. Сверд нажал ручку двери в комнату для певчих, она открылась. Он вошел и огляделся. Пусто. Темно и пусто. Сквозь малюсенькие окошки скупо пробивался свет.

Он подергал дверь на колокольню. Заперта на ключ и на засов.

— Ничего, — сказал он, вернувшись на хоры. — Похоже, он туда не заходил.

Валл кивнул, подошел к перилам, увидел на кафедре Стура и крикнул:

— Здесь его нет!

Его голос, усиленный эхом, гулко прозвучал среди церковных стен и постепенно замер.

— Значит, он на колокольне! — отозвался Стур.

Его голос тоже мощно и гулко раскатился в пустой церкви.

Маттиассон продолжал подниматься. Карлссон подергал одну дверь, Элг другую. Ульф посмотрел наверх, никакого Енса там не наблюдалось, зато он обнаружил, что дверь в звонницу открыта.

Элг сделал знак Карлссону, и оба, стараясь не шуметь, пошли по узкому тесному коридорчику, который упирался в массивную деревянную дверь. Попробовали открыть. Заперто.

— Интересно, куда она ведет, — сказал Карлссон.

— Думаю, что в церковь. Значит, парень на колокольне.

— А где, черт возьми, Ульф?

— Наверное, полез выше.

Ульф Маттиассон обнаружил, что дверь в звонницу взломана.

Она запиралась на висячий замок, и замок был защелкнут. Но петля, в которой он висел, была вырвана из стены.

— Енс... — сказал он тихо и поднялся на площадку.

Там висели колокола.

Огромные, массивные, отлитые мастерами своего дела, они висели, как гигантские опрокинутые тюльпаны. Маттиассон стоял тихо и слушал.

Тишина. Полная тишина.

Только голоса с улицы.

Вот кто-то закричал.

— Какого дьявола! — кричал Эрлинг Ричардссон. — Пусть спускаются вниз, если они на колокольне. Сейчас колокола начнут звонить!

— Что ты орешь?

— Я поймал сторожа в часовне. Там похороны, и он нажал кнопку колокольного звона! А наверху люди. Может, около самых колоколов!

— Ты не сказал ему, чтобы он выключил?

— Он не может! — надрывался Ричардссон, в голосе его слышалось отчаяние. — Нельзя! Колокола будут звонить! Они сами выключаются. Автоматически!

— Что случилось? — спросил Стур, подбегая к нему.

Ричардссон объяснил.

Стур бросился к лестнице на колокольню, крича на бегу:

— Эй! Стефан, Валентин, Ульф!

— Что там такое? — спросил Элг, глядя вниз, в лестничный пролет.

— Спускайтесь, черт возьми! Не подходите к колоколам. Они сейчас зазвонят!

— Но Ульф там, наверху. И Енс...

— Разве дверь не заперта?

— Нет. Открыта...

— Проклятье...

— Замок сорван.

— Надо убрать их оттуда!

— Да, но...

— Колокола нельзя выключить.

Они поспешили наверх. Вот и замок с оторванной петлей.

— Ульф! — кричал Стур.

— Енс! — кричал Элг. — Спускайся! Мы знаем, что ты там!

— Спускайтесь! — вопил Карлссон.

Ульф вдруг заметил, что колокола задвигались.

Но продолжал карабкаться вверх: он увидел мальчика. Енс сидел наверху, на балке, к которой был подвешен один из колоколов.

— Уходи! — крикнул Ульф. — Сейчас начнут звонить колокола!

Снизу что-то кричали, он оглянулся, но опять полез по шатким ступенькам.

— Енс! — кричал он пронзительно и умоляюще. — Спускайся!

Енс видел Маттиассона. Но даже не думал спускаться.

Пусть они придут и схватят его.

Сам, добровольно, он не спустится.

Пускай придут.

Он почувствовал, как балка под ним завибрировала...

И вдруг конусообразное пространство звонницы наполнилось мощным гулом. Автоматика включила колокола. И зазвучал мелодичный звон.

— Не могу! Не могу я больше здесь находиться! — вопил Карлссон, зажимая уши.

Он пригнулся и заспешил вниз по лестнице.

Стур стоял и смотрел. Барабанные перепонки у него заболели, и тут кто-то схватил его за рукав и потянул назад.

— Нет! — крикнул он, чувствуя, что голова вот-вот лопнет.

Элг тащил его назад.

Ступеньки под Ульфом Маттиассоном качались. Обеими руками он вцепился в поперечную балку, вибрируя с головы до ног, и с мольбой поглядел вверх. У него было такое чувство, будто сам господь бог вонзил ему в голову карающий меч.

И зачем только он пошел в тот вечер в клуб «Амор». Сквозь кровавую пелену он видел Енса, раскачивающегося вместе с балкой.

Звон... звон... гул... Повсюду... вокруг и внутри него... и у него в голове... и во всем теле... в ушах... во рту... в носу... Глаза готовы были выкатиться из орбит, и все вокруг было красное, и он не понимал, что у него с глазами... Что-то теплое потекло из ушей. Ему казалось, будто удары колокола подбрасывают его в воздух... В главах зарябило, он увидел белое пятно, которое постепенно багровело... Он широко раскрыл рот, потому что стало нечем дышать...

Белое пятно — это был снег, мягкий... чистый снег... Он шел по снегу, впереди него осторожно шла мать... а впереди нее Ханс... Он смеялся и обнимал женщину, и они целовались... А потом он стоял, привалившись к стене, и смотрел на мать... И вдруг стало ужасно холодно... а он все стоял и смотрел на нее, а она тоже стояла... и вдруг стало тепло, и он почувствовал во рту вкус крови. Из носа тоже потекла кровь...

Он старался крепче ухватиться за балку, но пальцы не слушались... Он весь дрожал, и сердце громко билось... Нет, это били колокола...

...Вот он выходит... А вот мать спешит прочь... А вот вверху приотворилось окно, и выглянула женщина... обнаженная до пояса... а может, просто голая...

...Пальцы болели, в кожу будто впились миллионы булавок, и по всему телу струился пот... и мышцы занемели... И он уже не мог крепко держаться, он сидел на самом краешке и видел...

...Он позвонил, и она открыла... она сказала, я думала, это... кто же?.. Кто-то другой... Что тебе нужно?..

...А теперь он парил в воздухе... казалось, он летит и не падает... все выше и выше, голова лопалась... Эта женщина... он тоже мужчина... Раз Хансу можно, то... он сказал, что хочет ее... Она смотрела на него, непонимающе смеялась... он вломился внутрь... хотел что-то сказать о своем отчиме... но вдруг бросился на нее, и они стали бороться... Она ударила... и он стал бить... бить...

...И стал падать... все глубже и глубже...

...И бил, бил...

...И вдруг все кончилось... Она лежала... совсем тихо... Он смотрел на нее...

...Ее глаза словно рассматривали его... Глядели на него вопрошающе...

...Все было кончено...

...Но были еще глаза матери... и голос, который что-то говорил...

...Все было кончено...

...Остался только звон колоколов...

...Только они... колокола...

Ульф Маттиассон лежал у подножия лестницы.

Его тело они вынесли первым.

Серая тень. Человек, который так и остался незаметным. Человек, о котором никто никогда не думал.

Затем вынесли Енса.

Бу Борг стоял и смотрел. Потом обернулся к Фрицу и спросил:

— Как же все-таки это случилось?

Но Фриц не ответил. Вряд ли он слышал вопрос.

Он стоял на мосту и смотрел, как тот идет ему навстречу.

Было холодно, и был вечер, и была зима, и приближалось рождество.

Внизу проходила железная дорога. Рельсы бежали на север и на юг, бледно-желтые фонари освещали вокзал, проходящий поезд нарушил тишину. Проехала машина, и он вдруг осознал, что мимо идут люди.

Уши болели, и он поглубже натянул меховую шапку. Но глухота уже проходила, и он теперь чувствовал себя лучше.

Потом они стояли друг против друга, и тот, другой, заговорил первым.

— Привет, — сказал он с удивлением. — Это ты?

— Да, — сказал Стефан Элг. — Мне захотелось прогуляться, и я подумал, дай-ка пойду тебе навстречу...

— Это ты очень хорошо придумал, — улыбнулся гигант.

— Ну вот, погуляем вместе.

— Ладно, — согласился Асп, и они пошли.

— Сегодняшнюю газету читал? — спросил Элг.

Асп молча кивнул.

— Черт возьми, какой конец! — сказал Элг, качая головой. — Я хочу тебе кое-что рассказать. Этот мальчик... вырос в семье, которая внешне казалась вполне благополучной, но на самом деле трещала по всем швам, и для мальчика там не было места. Это была несчастная семья. Совсем не такая, как у тебя. И по-моему, мальчик в какой-то мере страдал эдиповым комплексом.

— Это еще что такое?

— Был такой греческий царь... Про него трагедия написана. Эдипов комплекс — это когда сын любит мать и ненавидит отца. В «Дагбладет» много было на этот счет. Ты небось читал?

— Да...

— Этот молокосос Борг написал хорошую статью. Хотя местами она смахивает на обвинительный приговор... Помнить, как он пишет о семье?

— Да, — сказал Эрик Асп. — Ужасно расти в такой обстановке...

На Южной площади стояло несколько машин раггаров. Они повернули налево и пошли к центру. По Стургатан.

Сияли рождественские огни, и чувствовалось праздничное оживление.

У палатки с сосисками несколько юнцов шумели, кричали и бросали друг в друга картофельным пюре.

Асп посмотрел на них и вздохнул.

— Прекрасный вечер сегодня, — сказал Элг.

Они помолчали.

Началось это в августе. Элг и сам не сумел бы объяснить, почему, собственно, так получилось, но он не мог забыть, как сраженный гигант одержал победу на собрании в Нюхеме. Сраженный, когда погибла его жена, и победитель, когда положил на обе лопатки поборников гражданской гвардии.

Он рассказал о нем жене, и Сага сказала: «Почему бы тебе не пригласить его к нам домой?»

Он пригласил, хотя и не без колебаний.

И Асп пришел.

Они продолжали встречаться, и со временем обнаружилось, что у них много общего.

Они подолгу разговаривали.

О молодежи.

О родителях.

О преступности.

О преступности и о молодежи.

О преступлениях и об ответственности за преступления.

Элг все чаще и все больше рассказывал о неблагополучных семьях в Нюхеме. Неблагополучных, потому что дети занимались грабежом, воровством и бандитизмом. О семьях, которые внешне казались преуспевающими.

Асп слушал и впитывал в себя все, что слышал. Они стали большими друзьями — полицейский и великан из Окера.

И вот сейчас, декабрьским вечером, они шли бок о бок по улицам.

— Мы с тобой много говорили о преступлениях и о молодежи...

— Да, — сказал Асп.

— Ты всегда считал, что в первую очередь все зависит от семьи. Ты возмущался родителями, которые не уделяют детям достаточно любви и заботы и потому косвенно виноваты в том, что их дети становятся преступниками и бьют бессмысленно кого ни попало, мстя ни в чем не повинным людям.

Высокая рождественская елка на Большой площади сияла яркими огнями. С крыши упал снег, такси забуксовало на льду.

Асп неуверенно замедлил шаги.

— Все жертвы нападений, — веско продолжал Элг, — это отцы неблагополучных семей, которые, можно считать, погубили свою семью и детей. В Нюхеме без конца происходят такие избиения...

Асп снова зашагал. В обратную сторону.

— Погоди... — Элг поспешил за ним.

— Так ты считаешь, что я злоупотребил твоим доверием?

— Ты воспользовался сведениями... Я рассказывал тебе о детях, о том, что они творят. Об обстановке в доме, об их отцах. Я рассказывал, потому что мне казалось, тебе интересно.

— Мне и было интересно... хотя было так ужасно, так больно слушать... Я все время думал обо всем этом...

— И создал свою личную гражданскую гвардию?

Асп упрямо шагал в обратную сторону. Мимо гостиницы, магазинов.

Элгу не составляло труда идти с ним в ногу, потому что шел он медленно.

— Гражданская гвардия не решает никаких проблем, — продолжал он. — Ты сам говорил. Но ты никуда от нее не ушел. Ты не хотел наказывать детей. Ты решил наказать родителей, потому что по их вине дети стали такими, какие они есть.

— Это вина всего общества.

— Со всем обществом тебе не справиться. Поэтому ты наказываешь тех, кого можешь. Я тебя понимаю...

— Понимаешь?

Стефан схватил его за руку и задержал.

— Ты же это знаешь.

Асп посмотрел на него.

— Не исключено, что в один прекрасный вечер отдубасят и Ханса Линдстрёма, так?

Асп молчал.

— Ты выяснял, где они живут, как они выглядят, выжидал подходящего случая и бил, да?

Асп молчал.

— Таким путем ничего не добьешься, — сказал Стефан почти умоляюще.

— Что же теперь будет?

— А что?

— Ты полицейский... Я использовал твои сведения... Теперь ты позаботишься, чтобы меня наказали?

— Ты уже наказан, — сказал Элг. — Я лишь прошу тебя покончить с этим, хотя, возможно, ты делал только то, что охотно сделали бы многие другие. — Он пожал плечами. — У меня и у самого не раз возникало желание...

— Правда? — спросил Асп без всякого выражения.

— Да. Я тоже всего лишь человек. Но... Можешь ты пообещать, что бросишь это дело?

Асп глядел в землю.

— Я еще мог бы понять, что ты расправился с отцами мальчишек, повинных в смерти Эльсы. Но все остальные...

— Дальше пошло само собой. Это стало как бы внутренней потребностью...

— Но все поколение не накажешь. Ты же не пытаешься расправиться подобным образом с политиками?

Асп криво усмехнулся.

— Обещай мне, что больше такого не будет, — настаивал Стефан.

Эрик Асп кивнул.

— Обещаю. Больше это не повторится... Ни к чему это все...

— Чтобы изменить общество, для начала придется снести к черту Нюхем и Росенгорд.

— Да... Ну, пока...

Асп зашагал прочь.

— Куда же ты?

— Домой... Ты извини меня... больше я тебе не стану докучать... Кланяйся Саге... Она знает?

— Она ждет нас с пиццей и вином.

— С пиццей?

— Она ждет нас. Пойдем со мной...

— Нет. — Асп покачал головой. — Нет... я не могу.

— Ну, кому будет лучше, если ты не пойдешь?

Асп снова потряс головой.

— Да пошли же. Ты всего лишь человек... Я тоже... И мы сейчас пойдем ко мне. Я же не говорю: давай забудем все. Это нам не удастся. Но давай сохраним это как нашу общую тайну. Мы не будем больше говорить на эту тему. Но мы всегда будем знать, помнить...

— Сага ведь знает...

— Да, она знает. Но она знает почти все, что знаю я, и я знаю почти все, что знает она...

— Право, я...

— Пошли. У меня есть виски.

Он умолял Аспа.

Асп улыбнулся.

Зазвонили церковные колокола.

В Химмельсхольме царили тишина и покой.

Рут Маттиассон сидела у себя в столовой, уставясь в стену невидящим взглядом. Ей было очень тяжело. Ее губы шевелились. Она безмолвно читала молитву.

Но никто ее не слышал.

Только стены.

А стены не умеют говорить.