Банальная история

Глава 4 Сергей

Сколько глупостей мы совершаем? И каемся в них и вновь творим. Они привлекают случайности, случайности становятся закономерностью и превращают нашу жизнь в лабиринт глухих стен. Мы бродим по нему и путаем сами себя, уверенные, что путаем своих недругов. Ищем выход и устремляемся на малейший просвет и убеждаемся вновь, что это лишь иллюзия, еще одна обманка, устроенная нами же самими.

Чем больше нам лет, тем таинственней и мрачней лабиринт, тем извилистей и уже проходы, тем меньше шансов выйти в незапланированном Господом месте. Туда мы всегда успеем, попадем точно, один раньше, другой позже.

Я давно поняла, что иного выхода нет и быть не может. Но человеком движет надежда, слепая и святая, и пока она есть, он будет стремиться вперед, отвергать глухие стены и биться о них в кровь и проклинать их создателя…

Но в том-то и дело, что мы сами их создали. Планомерно и терпеливо, кирпичик к кирпичику.

Я знаю это точно, потому что, сужу по себе. Моя жизнь — лабиринт, который я создала, и сама же загнала себя внутрь в твердой уверенности, что это и есть дорога к свету и ясности. Каждый шаг по нему делаю, как любой другой, надеясь на правильность решения, целесообразность, выверенность, и ошибаюсь, принимая иллюзию за реальность. С годами шаги становятся все медленнее и осторожней, и, кажется, ошибок меньше, но мне хватает тяжести прошлых, и осознания пройденного.

Но с этим можно справиться, как и с другими грехами, ошибками, глупостями…если б они задевали только нас. Но это не так. Наши дела слишком тесно касаются окружающих нас людей. Наши судьбы переплетены без нашего ведома и желания, и мы как альпинисты в связке движемся за ведущим. И не дай бог им быть.

Я не представляла себя в этой роли, даже мысли не допускала, пока не посмотрела на наш мир со стороны, не совершила вполне оправданный и в общем-то понятный и естественный поступок…

Я хотела найти Олега, тревожилась по поводу его долгого отсутствия и подозревала, что общество Сергея повлияет и на него и на наши с ним отношения самым плачевным образом.

Сергей всегда был порывист и до дикости жесток в ярости. Я не знаю, что больше испортило его характер, озлило, превратило в недоверчивого и ненасытного в своей жестокости зверя: два года спецназа или два года стройбата? На первый срок его призвали, на второй он призвался сам. Первые два года он чувствовал себя королем, остальные два, прислуживал королевам. Он строил коттеджи командирскому составу и вместе с навыками строителя, уроками кропотливой работы получил и уроки куда более нужные, но и возмутительно неприятные — познания сути человеческой. Да, его ценили как талантливого, творчески подходящего к работе специалиста, но также и играли, как забавным и глупым щенком. Особенно взрослые женщины, избалованные, холеные стервочки. Он всегда привлекал женское внимание, но общение со сверстницами совершено не то, что общение с опытными женщинами, которые с легкостью берут и с такой же легкостью откидывают.

А он привык считать себя мужчиной, привык решать сам: брать, отдавать, бросать.

У него не было время на взросление. Детство закончилось в тот день, когда родители перестали нянчиться с ним и кинули на попечение братьев.

Я могу лишь предполагать, как они общались. Могу представить взгляды Алеши и Андрея, их лица, и отношение к тому, кто был любимчиком, в то время как они росли незамеченные, ненужные и сами по себе. Сергею досталось хоть что-то от родительской любви и заботы, им же и крупицы не показали. И только они смерились с навязанным бременем, только смогли притереться и забыть детские обиды, как на их плечи упала еще одна ноша — я. Такая же ненужная, но еще и кричащая, ноющая и вечно болеющая…

А может быть, именно мое рождение и сплотило их?

Не знаю, я никогда не вдавалась в подробности, не потому, что неинтересно, а оттого, что воспоминание могло причинить боль каждому из нас. К чему ворошить далекое, покрытое туманом отверженности и запахом детских страхов и обид, прошлое? Сколько не вспоминай картинки из тех дней, они не станут четче, отверженность, живущая в каждом из нас с рождения, не исчезнет, а привязанность и любовь друг к другу не ослабнут.

Четверо. Нас всегда было четверо, и только это важно, только это стоит знать и помнить.

И повторять как заклинание в моменты сомнений: Алеша, Андрюша, Сергей…

Он сидел на лавочке у гаража и курил. Лицо безмятежно, взгляд спокоен и чуть задумчив. А напротив в сугробе сидел мой горе-супруг и оттирал кровь с лица. Сергей на славу поработал, обучая манерам сумасброда. Даже рубашку не пожалел, превратил в драную ветошь.

Олег зло щурился и кривил губы, но молчал и, подозреваю, был больше оскорблен вынужденной ролью снеговика, навязанной родственником, чем попорченным интерфейсом, раздражен и раздосадован потерей имиджа, включая чистоту брюк и целостности шелковой рубашки, чем невозможностью ответить по достоинству.

Я еле сдержала горькую улыбку — хорошо начинается Новый год. Многообещающе. Теперь ворчание супруга затянется до следующего января, а нытье станет основной частью наших пикировок. И претензии к моим братьям явно возрастут уже даже не до поднебесья, а глубоко за него, до самой туманности Андромеды.

Нет, я не стану зализывать его раны, как не стану искать оправданья его оскорбленьям. И будь, что будет.

Я села рядом с Сергеем:

— Спасибо.

— Не за что. Всегда рад, — хмыкнул он, покосившись на меня.

— Я за то, что в живых оставил.

Он промолчал и тем насторожил. Задумчивый взгляд скользнул в сторону Олега, лицо приобрело хищное выражение.

— Тупое животное, — прошипел Олег, весьма обиженный тем, что я не подошла к нему.

Зря он это сказал. Нельзя так с Сережей. Впрочем, ему-то откуда это знать?

Сергей размял плечи и исподлобья уставился на мужчину. На его губы легла легкая пренебрежительная усмешка. Еще можно все исправить…

— Это ты про себя? А что-нибудь новое из вашей автобиографии? Это-то всем известно.

— Дегенерат!

Подозреваю, у Олега появились серьезные проблемы с психикой. Как бы не патологические.

— Забавный лексикон. А на бис?

Олег поджал губы, видимо, решив, что с Сергея хватит пламенного взгляда. Тот фыркнул и покосился на меня:

— За что ж ты себя так не любишь, а, Анюта? Такой экземпляр себе на шею повесить…мечта мазохиста.

— Перестань, Сережа. У него трудный период…

— С детства. Напомни-ка мне, он один выкидыш у своей матери или еще пара по огороду бегает?

— Не твое дело! Скот!

— Утомил ты меня, — вздохнул Сергей.

— Перестаньте ругаться. Зачем цепляться друг к другу…

— Все, Анюта, никто ни к кому не цепляется. Мир, — обнял меня Сергей, успокаивая.

— Может еще трахнетесь? Не стесняйтесь, — зло прищурился Олег.

А вот теперь точно уже ничего не исправить.

Я, конечно, понимала, что у моего мужа, видимо, появилась мания или фобия, что в принципе без разницы, и относиться к нему нужно было, как к тяжело больному и делать скидку на ущербный интеллект. Но Сергею до того дела не было. И мне уже тоже. Потому что, жить Олегу осталось не больше минуты…

Мне вспомнилась дискотека на Маяковке, куда мы наведались с Сергеем в пору легкомысленной юности. Пока он разговаривал со своими друзьями, ко мне подошел развязный молодой парень приторно-сладкой наружности и, как положено самоуверенной изрядно подогретой спиртным особи, пригласил на танец, изобразив на пальцах нечто вроде:

— Ну че, морковка слабо биксами тряхнуть?

Мне потребовалась минута, чтобы перевести услышанное на внятный и приемлемый для слуха и осознания язык. Сергею две секунды. Не знаю, как он мог расслышать в гуле голосов и шуме децибел то, что вымучило из себя это чудо природы? Наверное, понял интуитивно или ангел подсказал. Нет, явно товарищ с другого плеча. Потому что, то, что произошло дальше, иначе, чем проказами нечистого, не назовешь.

Мой красавец брат мгновенно потерял добродушную улыбку и на глазах изумленного окружения, превратился в злобного демона. Взмах руки и развязный юнец спланировал в гущу своих товарищей. Зал мгновенно разорвало пополам, уши накрыло визгом, криком и ядреным матом. Мой брат и два его друга лихо принялись укладывать оппонентов паркетными столбиками. Пять минут, и груда любителей громкой музыки и горячительных напитков лежала на полу, а мы дали стометровку по коридорам ДК и темным улочкам. И долго смеялись, вымещая полученные от дискотеки впечатления в тупике у забора строительной организации.

— Его посадят! — кричала потом мать. — Или армия, или тюрьма!

Он ушел в армию и уже пришел, но казематы так и маячили на горизонте его жизни….

— Сережа, он болен! — схватила я брата за руку.

— Ага, — кивнул он с фальшивым пониманием. — Сейчас больничку организуем.

— Нет, пойдем домой. Олег, что ты встал, иди в дом, холодно! Сереж, пойдем, я уже замерзла, а ты в одной рубашке…

— Жалко, да? А ты согрей, — прошипел Олег.

Да что он делает? Расстроилась и рассердилась я.

— Слушай, а ты и, правда, больной, — серьезно заметил Сережа. — Причем на весь состав…Ладно, Анюта, уговорила — пускай живет, но с условием, что врачам покажется. Пошли в дом.

— Давайте, давайте, на постельке поди лучше. С одним с утра кувыркается, с другим вечером…

Это стало последней каплей. Я больше не желала терпеть скаредность и злобную желчность маньяка. И жить с ним, прощать подобные оскорбления. А вот Сергея спасать стоило. Он уже шагнул к Олегу и через секунду тот лежал в том сугробе, из которого с таким трудом выбрался. Я повисла на руке брата и закричала в ухо:

— Сережа, оставь! Я не желаю быть участницей ваших петушиных боев! Хватит!!

Тот с сомнением покосился на меня и нехотя, с трудом и почти слышным скрипом смирил свою ярость. Она еще плавала в его взгляде, но уже была ручной. Осталось ликвидировать раздражитель. Я глянула на Олега — он уже начал выбираться, злобно сверкая налитыми кровью и алкоголем очами и горланил арию возмездия.

— Увези меня отсюда, Сережа! — заявила я. Да, это было единственно правильное решение.

— Анют, если ты из-за своего котангенса, то зря. Хочешь, я его языка лишу, и все претензии и фантазии останутся при нем.

— Не надо. Пусть его фантазии станут реальностью. Не так обидно будет, — я решительно направилась к гаражу, уже зная, что буду делать, четко осознавая, чего хочу. И кинула за спину ультиматум. — Если не повезешь, я пойду пешком!

Сработало моментально — Сергей двинулся к гаражу, потеряв интерес к Олегу. Через пару минут мы выезжали за ворота.

— Так, что у нас там по плану? — спросил Сергей.

— Жизнь, — засмеялась я довольно.

Чем дальше мы удалялись от дачи Андрея, тем спокойней и радостней становилось на моей душе. Все, новая жизнь, новые люди, Новый год. Долой все неприятности и худые мысли. Пусть одна ночь, но наша, пусть миг, но свободы…

— Ага? — хохотнул Сергей.

— Ага! — засмеялась я и включила радио, не жалея динамиков. Открыла окно, высунулась, выпуская из салона задорные песни, и замахала рукой взводу деревьев у дороги. — С Новым годом!!

Мы вылетели на безлюдное шоссе, вспугивая тишину жутким шумом, запели дуэтом, диссонируя с голосами профессионалов. Но нам это было не важно.

В окна билась волшебная ночь. Ночь сказок, приключений и свободы, чуть разбавленная запахом мандарин и привкусом тайны, окутанная флером вседозволенности и вольных мыслей.

Много ли мне осталось таких ночей?

Много ли их было?

И что вспомнит Сергей, когда я уйду? За что зацепится сознанием в тяжелые минуты? Что удержит его в этом прекрасном, но жестоком мире?

Эта ночь. Наша ночь.

И прочь сомнения, пустые слова, конвульсии совести и потуги смущения. В эту ночь можно все. Она ведь, как день рождения — раз в году.

Мы стремились к феерии праздничных огней города, летели навстречу веселью и своей судьбе. И не вспомнили о тех, кто остался на даче. Меня просто накрыл приступ тягчайшего эгоизма, и я планомерно вела отстрел любой мысли о муже и братьях. Завтра. Я подумаю об этом завтра.

Сергей убавил звук магнитолы:

— Куда направимся?

Его глаза блестели от предвкушения длинной, наполненной самыми красочными событиями ночи. Но я была уверена, все его чаянья лежали в плоскости скромных реалий. Он и мысли не допускал, что сегодня исполниться его давнее желание. Пожалуй, единственно стойкое за все последние годы жизни. И полностью совпадающее с моим.

Но я знала — сегодня ему быть. Уже не сомневалась в правильности решения и лишь жалела о том, что так долго жила монашкой, лишала и себя, и его простых, естественных радостей. И своих братьев. Мораль общества, людской суд и косые взгляды осуждающих, плюющих и придающих анафеме все то, что имело значение еще час назад, ушло и затерялось на чердаке лишних мыслей и пустых иллюзий, где-то меж сундуком с супружеским долгом и верностью, сказками о добрых феях, прекрасных принцах, долгой, счастливой жизни.

— В "Шармат", — постановила я.

— Думаешь, есть места?

— Нет, так сделаешь, чтоб были, — пожала я плечами, не сомневаясь, что так оно и будет. И не ошиблась, как никогда не ошибалась на счет Сергея. Потому что знала, как направить его желания и возможности в нужное русло.

Вскоре мы уже входили в фойе клуба. Я сняла шубку, а Сергей начал отзваниваться по сотовому. Откуда он его взял?

— Кому звоним? — поинтересовалась настороженно, на всякий случай, изобразив недовольство на лице.

— Маме, с Новым годом поздравить надо, родители все ж…

Я просто забрала трубку и положила на поднос пробегающего мимо официанта.

— Ладно, Анюта, — рассмеялся Сергей и, подхватив меня за талию, повел в зал. — Веселимся! Но, чур, на столе не танцевать и апельсинами в соседей не кидаться.

— А был случай, когда подобное?…

Сергей подмигнул:

— Ну, если только одним и в дурного солиста…

Развлеклись мы от души: в зале было полно знакомых, и мы почти не сидели за своим столиком. Шум, шутки, танцы и конкурсы, яркие огни, приятная, но не разлагающая громкостью слух и нервы музыка, непринужденная атмосфера, замечательная кухня и столь же замечательное обслуживание — в моем понимании это и был настоящий праздник. Я готова была остаться здесь до следующего утра, но в самый разгар веселья Сергей глянул на часы и присвистнул:

— Анюта, почти пять утра. Пора баиньки.

— Сережа, — поморщилась я, умоляя взглядом.

— Не-а, по коням, котенок. Поедем ко мне: душ и спать.

— К тебе?

— А ты, хочешь домой? А стоит? Представь исходящего обидой супруга с больной головой…Нет, Анюта — ко мне. Выспишься, отдохнешь, там посмотрим.

Я не сдержала лукавой улыбки — меня более чем, устраивало его постановление.

— Э-э-э, осторожно, — Сергей поддержал меня, открывая одной рукой дверь. — Не упади, котенок.

Не упаду. Я лишь изображала пьяную, на деле же была почти трезвой.

— Анюта, до ванны сама дошагаешь?

— Не-а-а…Силушки нетути и ножки с колесиками…а какой у тебя скользкий пол!

Сергей хмыкнул:

— Какой был, за месяц вряд ли изменился, — и склонился, снимая с меня туфли. — Где тапки, напомнить?

— Обойдусь, — скинула шубку на пол. Где и что находится в квартирах моих братьев, я знала до мелочей и могла найти с закрытыми глазами.

— Так, Анюта, в душ — прямо по курсу. Я сейчас постель приготовлю…

— Лучше ванну…ты меня помоешь? — спросила с самым невинным видом. Сергей качнул головой, внимательно рассматривая меня:

— Хитрюшка ты. Одно слово — кошка.

— Я не кошка.

— Правильно, пока — котенок…а коготки, как у пантеры.

— И глаз, как у орла?

— Не преувеличивай.

Он явно приметил мою игру, но еще не понимал — зачем я это делаю, и оттого не спешил озвучить истину. Мне же стало смешно: я рассмеялась и повернулась, чтобы пройти в душ, но качнулась, и ему пришлось подхватить меня. Руки обняли меня за талию и прижали к себе:

— Ну и за чем? — спросил он тихо прямо в ухо.

— М-м-м.

— Угу? Переведешь?

— Сначала в ванну, — простерла я руку в сторону дверей, копируя вождя пролетариата, и опять качнулась. Пускай Сережа думает что угодно, но уличить меня в трезвости не сможет. Я буду играть эту роль до конца. Сергей не Андрей. Его границы четки и незыблемы. И пусть он желает, горит и мечтает, но и шагу не сделает, руку не протянет, если это выходит за те самые границы.

Нужно помочь. Опьяневшая женщина и любящий ее мужчина в пустой квартире, не ограниченные ни временем, ни возможностями…интересно, каков финал?

— Ладно, уговорила, — мы пошагали в ванну, не разнимая объятий.

Он усадил меня на пуфик и принялся настраивать воду. А я любовалась им, нет — восхищалась.

Мне нравилось в Сергее все, от взрывчатого характера и замысловатых словечек в лексиконе до ленивых движений челюстями, гоняющими жвачку, от манер сытого, уверенного в себе зверя, мощного сильного тела с покатыми плечами, огромными кулаками, гибким торсом до искривленного на мизинце правой стопы ногтя и нагловатого прищура глаз.

Почему я раньше не позволяла себе думать о возможности нашей связи? Отчего страшилась ее и перечила обоюдным желаниям? Да потому, что боялась привязаться к нему настолько, что потом и не отдерешь, если только с кровью, криком, болью…

— Анют, ванна готова.

— Угу, — кивнула я, но не двинулась с места. Мои ресницы сонно хлопали, а глаза покрывал алкогольный туман. Эта сцена была исполнена мастерски, и брат видимо засомневался:

— Котенок? Хватит проказница, ты не можешь быть настолько опьяневшей с двух фужеров шампанского.

— И что-то еще, пока ты солировал. Твой…Гриша, да? Вот он и подливал. Но ты прав — я абсолютно трезвая.

А какой пьяный скажет иначе?

— Тогда раздеться сможешь сама.

— Угу, — мотнула головой согласно и изобразила: тело качалось из стороны в сторону грозя свалиться на пол, руки беспомощно взлетали, то ли в попытке сохранить равновесие, то ли в попытке дотянуться до молнии на спине. Сережу впечатлило. Он обнял меня, расстегнул молнию опытным движением и отстранился, чтобы заглянуть в лицо и еще раз убедиться в моей коварности. Потом встал и открыл дверцу шкафчика:

— Я воду с пенкой сделаю, Аня. Классная вещь — бодрит мгновенно. Минут двадцать и будешь чувствовать себя пеннорожденной.

Он взял зеленый флакон с цветастой этикеткой и пошел к ванне, а я уставилась на розового зайца стоящего на полке. Детский шампунь. И три зубные щетки в стаканчике с жирафами. И упаковка салфеток. А на нижней полке упаковка тампакс, детский крем, тонизирующее молочко и крем-гель одной элитной и очень дорогой фирмы, пластиковая коробка с салфетками для снятия макияжа и прочие вещички. Необходимые женщинам, а не мужчинам.

Что ж, объяснить это просто — у Сергея появилась женщина, возможно, с ребенком.

Понять? Еще проще: умный, богатый, красивый, сильный и неженатый. Мечта всех акул, доступных к этому заманчивому телу и достаточно обремененных интеллектом, чтобы его взять.

Вот только — как это принять?

Мне стало больно почти физически. И грустно до депрессивного воя.

Но я понимала — все правильно. Абсолютно верно. Нужно. Хорошо.

Ему пора жениться. Он станет хорошим мужем, замечательным отцом, будет главой в доме, опорой, надеждой и всем тем, о чем можно лишь мечтать, начитавшись любовных романов.

Давно пора, давно…

Но почему так неприятно это открытие? Отчего мысль, что в этом доме поселится чужая женщина, раздражает и заведомо вызывает неприязнь?

Наверное, оттого, что личная жизнь Сергея мне неведома. Он как-то сразу буквально через год после возвращения из армии переехал, купив квартиру с легкой руки Андрея. И будто отгородился. Нет, не скрывал, но и не распространялся. Спросишь — ответит и посмотрит так, точно я малое дитя, а он убеленный сединами старец.

Впрочем, взять Алешу, разве он ведет себя по-другому? А Андрей?

Но они совсем другое дело. Их жизнь мне известна без расспросов. За них я спокойна. У Алеши есть Галина Матвеева, коллега по работе. Милая женщина тридцати с лишним лет. И пусть он не верит, что она его любит, ждет, на что-то надеться вот уже лет десять как, пусть общается с ней лишь на уровне друзей и коллег, я знаю, что правильно поняла. Эти взгляды, полные тоски, преданности и ожидания, готовность помочь по любому поводу, дежурства лишь с ним и обязательное внимание и забота в виде ненавязчивых предложений выпить чая, отведать пирог, пришить пуговку к халату, отнести часы в мастерскую — как еще расценить, если не любовью?

Если со мной что-то случится, она будет рядом — поддержит, не бросит, не предаст.

Да, за Алешу я спокойна.

За Андрея — нет. Его личная жизнь похожа на затянувшийся судебный процесс. Жанна? Лишь ширма, красивая вывеска для поддержания имиджа преуспевающего адвоката. И осознает это, не претендует на большее, не стремиться. Ее устраивает отведенная роль. В свободное же от основной работы время у нее другая личная жизнь. Своя. Как и у Андрея — своя. На уровне непритязательных связей с подклассом легкомысленных, семейства алчущих. Ночь — миг. Спроси через час после расставания — не вспомнит ни имени, ни цвета глаз и волос.

Сергей другой. То ли отшельник, то ли Казанова. То месяц бродит по кабакам, снимая самых дорогих тонконожек, и устраивает такую сиесту на дому, что соседям жарко. То по полгода живет бирюком-трудоголиком.

А может быть, это Яна? Делала массаж и…принесла зубную щетку, а заодно и ребенка привела?

— Сережа, ты когда женишься?

— Опять? — прищурился он, стряхивая воду с рук. Шагнул ко мне чуть лениво, чуть задумчиво. И руки в карманы убрал. А взгляд, что у резидента. — Что ж тебе не терпится окольцевать меня с какой-нибудь курицей? Прямо мамуля в расцвете брачного ораторства.

— Почему — мама? И отчего — с курицей. Допустим, с умной, неизбалованной женщиной с ребенком.

— Ага, — Сергей качнулся на носках, обдумывая услышанное, окинул местность внимательным взглядом и усмехнулся. — Анюта, не напрягайся без повода. И с каких это пор тебя стало интересовать содержимое моих шкафов?

— Так, — пожала я плечами, пряча взгляд, оттого, что услышала в его словах намек на дело годичной давности. И прикинула, что женщина завелась в его жизни года полтора как, а то и больше. Значит, отношения уже перешли на серьезную основу.

— Анюта, а ну-ка, посмотри на меня.

Я посмотрела, совершено забыв, что, кажется, пьяна. Он улыбнулся с нехорошим прищуром и присел передо мной на корточки:

— Где же ваше опьянение, мадемуазель сваха? «Нетути»? Решила поиграть со мной, да, котенок? Я понимаю, твой примат взывает к мести. Но я-то — не он. Не надо делать из меня дурачка, примерь эту роль другому. Пойми — твои коготки выросли, мастерство очаровывания и развешивания лапши на уши достойно самой элитной пантеры, но для меня ты по-прежнему котенок: маленький, глупенький, немного дерзкий. И все твои мысли и желания — открытая книга. Ты думаешь, я не понял, что пришло в твою голову еще на даче у Андрея? Уволь, Анюта, я стар для роли пешки на твоей доске.

Я долго молчала, не зная, стоит ли мне обижаться на его проницательность. И поняла, что не стоит. Потому что, не смогу. И сказала правду.

— Ты ошибаешься, Сережа — ты всегда был ферзем для меня. Всегда. А на доске сейчас лишь две фигуры — ты и я.

Он не верил, но хотел верить. И боролся с моим коварством и своей податливостью. Но кто победил, я не узнала — Сергей резко встал и вышел, кинув, не глядя:

— Купайся. Халат и полотенца в шкафу.

Я лежала в ванне, смотрела на потолок и силилась не расплакаться. Из всех переживаний дня меня давило лишь одно — розовый заяц на Сережиной полке. Глупый флакончик детского шампуня. Почти в точности отображающий тот, что когда-то он мне подарил. И как достал и где в период жуткого дефицита и нашей нищеты?

Я помню фруктовый запах и матовую пену, яркий розовый пластик. И трепет, радость, что обуяли меня, когда я сидела в ванне и играла этим флаконом. И восторг оттого, что это — мое. И уверенность, что завтра я вновь смогу потрогать его, вдыхать аромат содержимого, и увидеть мыльные пузырьки…

Но уже через пару часов, когда я спала, этот радужный флакон нырнул в мамину сумку. У дочери ее подруги был день рождения, и она не нашла ничего лучше в подарок.

Я не просто плакала — я убивалась, чем неимоверно вывела ее из себя, и впервые услышала слово — эгоистка.

А может я действительно — эгоистка? Потому что мне до сих пор больно и обидно, а теперь еще и завидно. Понимаю — глупо убиваться по пустякам, из-за какой-то игрушки, детской забавы, давно произошедшего недоразумения. Но ничего не могу с собой поделать, потому что этот флакончик, словно маяк, направлял меня в одном направлении, в одну сторону, как бы я не хотела сейчас свернуть, отойти…к Сергею. Мне было безумно жаль, что я так долго колебалась, что так тщательно воздвигала стену меж ним и собой, что в итоге опоздала. Теперь мое желание так и останется мечтой.

Я чувствовала себя бабкой у разбитого корыта и заплакала, тихо, горько, сетуя на себя и на жизнь. Жизнь, обманувшую меня и совершено не стоящую того, чтобы ее ценить.

Мне трудно было смириться с мыслью, что Сережа принадлежит другой. Наверное, более трудно, чем когда-то я примирялась с диагнозом врачей и приговором Алеши о невозможности иметь детей. И не хотела больше кривить душой, лгать самой себе, в этом больше не было смысла и надобности — я любила его больше, чем Алешу и Андрея, больше, чем себя. И изменить Олегу могла лишь с ним — ни с кем другим. Сергей был понятен мне, близок настолько, что порой я не ведала — где начинается он и заканчиваюсь я?

Он единственный мог вытащить меня из той ямы, в которую я попала, из бездны смерти и забвения. Его непробиваемая крепость оптимизма, давала силы двигаться, дышать, прощать и надеяться. Он был пропитан необъяснимой, не видимой глазу энергией веры в лучшее, и щедро делился ею, заражал уверенностью в собственной значимости. Был искренен в проявлениях любви и предан до последней клеточки то ли своей, то ли моей души.

Но теперь у него появилась женщина…

Нет. Никого у него нет. Нет — убеждала я себя и вспомнила дело годичной давности…

Я пришла утром, принесла пакет документов от Андрюшиного клиента. Тактично оповестила о своем приходе звонком и, не услышав ответа ни за дверью, ни в трубке сотового, достала ключи. Я понимала, что Сергей скорей всего находится в состоянии алкогольного пике. Вчера он был вял и неразговорчив, буркнул что-то в трубку и отключил телефон. Вот и пришлось ехать с утра.

Он был в совершенно нерентабельном состоянии. Крепко спал прямо в брюках и рубашке, на неразобранном диване лицом вниз, свесив руку. Я не была у него давно, месяца четыре, не меньше, и потому поразилась открывшейся взгляду запущенности.

Форточки настежь и холод, как в холодильнике. Бутылки и бокалы с недопитым спиртным на журнальном столике, на полу и подоконнике. Полная окурков пепельница, завидный слой пыли на портьерах и паласе. Но больше всего меня полазило совсем другое — напротив дивана, на том самом месте, где когда-то находился плазменный телевизор, висела огромная фотография в изящной рамке — я.

Меня просто пригвоздило к месту. Когда он успел? Зачем? Где взял снимок?

Я помнила запечатленный момент, как и парня, сделавшего этот кадр. Гена Коротков — творческая личность, фотограф от бога, близкий друг Сергея, тогда непризнанный, а ныне всем известный гений. Он щелкал все подряд, и естественно, не мог обойти то событие — дембель их общего с Сергеем друга. Меня не взяли с собой, а утащили почти насильно. И я не пожалела и почти не заметила, как пролетел вечер, растаяла ночь. Мы возвращались ранним утром. Шагали, взявшись за руки, по мосту через реку. В волосах путались первые лучи солнца, силуэты домов размывали пастельные краски утра. Стайка ранних пташек летела в сторону коммерческого рынка на завтрак. Май расцветал за нашими спинами гроздьями сирени и буйной зеленью прибрежных деревьев.

Одно на этом снимке было неправильно, не так, как на оригинале — на этом портрете Сергей был заретуширован и казался размытым силуэтом, тенью у моего правого плеча. А вот на мою персону красок не пожалели — высветили, вычертили от ресничек до носика лаковых туфель. И я не узнавала себя — на меня смотрела звезда экрана, супермодель, яркая и жизнерадостная, а не грешная серая мышка, которую я вижу каждый день в зеркале.

Я поморщилась — что взбрело Сергею в голову испортить интерьер подобным «шедевром»?

И стало неприятно, стыдно — я так мало уделяла ему времени последние месяцы — завал на работе, неприятности с Олегом и дела Андрея — все закрутило меня, навалившись разом. Вот и результат.

Я укрыла Сергея пледом, поправила руку, сгребла бутылки и тихо вышла на кухню, желая возместить свою погрешность наведением порядка.

На кухне царил еще больший разгром, чем в комнате. Груда немытой посуды ввела меня в задумчивость, а горы окурков, наоборот, ввела в состояние, близкое к шоку. Как же я могла упустить Сережу? Как же могла позволить делам встать меж нами?

И принялась за уборку. Открыла створку антресоли и насторожилась — идеальный порядок, новый, не распакованный чайный сервиз и коробка с детской кружкой с мордочкой Винни-Пуха. Интересно.

Взгляд скользнул по немалому кухонному пространству, выхватывая каждую мелочь, не замеченную ранее — стопка салфеток и упаковка с кухонными полотенцами. Новая микроволновка. На подоконнике засыхающий цветок в маленьком горшке, еле приметный меж пустыми пакетами сока. В холодильнике полный набор продуктов с превалированием фруктов и соков, а в морозильнике вместо холостяцких пакетов пельменей и любимых Сережиных морепродуктов — ягоды и ненавистное им мороженное, причем трех видов — торт, брикет, рожок.

Это навело меня на определенные размышления, и, поставив крест на уборке, я устремилась в другие помещения как хорошая ищейка по следу. Мной двигало жгучее любопытство и требовало сиюминутного подтверждения или опровержения догадки. Второе меня бы устроило больше. Мимолетные связи братьев меня не волновали, но в обнаруженных мелочах мне виделась серьезная угроза в виде умной и расчетливой соперницы.

Пользуясь крепким сном Сергея, я безнаказанно принялась шарить по всем шкафам и закоулкам, с чисто женской интуицией обнаруживая искомое. Духи и косметический набор в ящике трюмо. Брошюрки по сексологии, женской и возрастной психологии в ящике письменного стола. Пушистые новые тапочки 35 размера в пакете, сунутом за кресло. И, наконец, неопровержимое доказательство наличия соперницы — в раздвижном шкафу спальни.

Мое сердце словно отравили ядом. А может оно отравилось своим? Тем, что выработалось за время поиска и вот выплеснулось в момент главной находки — груды улик. На вешалке меж костюмов, рубашек, курток и джемперов Сергея висел пеньюар из серебристого атласа и источал загадочный и очень знакомый аромат, очень похожий на те духи, которыми пользуюсь я. Рядом — платье, тянувшее на полторы тысячи долларов, не меньше, кофта из ангорки, озорная и элегантная. Спортивный костюм белого цвета и легкая кожаная куртка с оригинальной отделкой. А на дне шкафа пакет с новым очень дорогим изысканным женским бельем, недельными комплектами и последними разработками французской фирмы из серии «Соблазн» и «Интим».

Я с завистью рассматривала невесомые тряпочки и понимала, что кем бы не была эта женщина, имея подобный арсенал в своем распоряжении — она победит без труда.

И я не знала, что мне больше хочется — присвоить эти вещи или привести их в негодность. Решить мне не дали. За спиной послышался шорох, и я повернулась. У дверей, прислонившись к косяку, стоял Сергей и, щуря ясный, чуть насмешливый глаз, смотрел на меня.

— Я что, кого-то убил ночью и спрятал в шкаф? — спросил, не скрывая иронии.

— Э-э…нет, я уборку делаю, — придумала я на ходу и принялась спешно запихивать вещи обратно, стараясь не смотреть на Сережу и при этом не выглядеть смущенной. Но предательский румянец все портил, выдавая меня с головой.

— Ага? — хмыкнул брат. — Ох, Анюта…ты что искала-то? Новогодний подарок, как в детстве? Так рано, вроде еще только ноябрь грядет. Вчера, во всяком случае, октябрь был. Или я путаю?

— Нет. Все верно, — я чуть ли не ногой запихивала вещи обратно, чувствуя себя преступницей.

— Точно? Анюта, ты чулки из пакета выронила.

Я схватила злосчастные чулки и сунула в шкаф, не глядя. И не сдержалась:

— У тебя появилась очень изысканная леди. Дорогая.

— Бесценная, — кивнул Сергей, странно поглядывая на меня.

— Рада, — процедила я не в состоянии сдержать досаду и раздражение. — Когда свадьба?

Сергей с минуту смотрел на меня и, фыркнув, развернулся, пошел на кухню.

— Свари мне кофе, Анюта, пожалуйста, — донеслось до меня уже из коридора…

Все сходится — эта женщина появилась в жизни брата больше года назад. А вполне возможно и много больше. Он скрывает ее, видимо, опасаясь, что ее постигнет та же участь, что Лилю, других. Молчит, не показывает, ведет себя так, словно в его жизни нет серьезной связи.

Что ж, все понятно и в общем-то, правильно.

Но сердце отчего-то щемило, а настроение серьезно испортилось. Новогодняя ночь потеряла свое волшебство и оказалась еще одной обманкой — обычной, рядовой границей меж вчерашним днем и сегодняшним.

Я вылезла из ванны и открыла шкаф, чтоб взять халат, но их оказалось два — Сережин, темно синий, и женский — новенький, розовый и пушистый. Я не сдержала вздоха и решительно взяла розовый. Одела и пожалела, что не имею под рукой флакончик своих духов — с какой бы радостью я бы вылила его на это розовое чудо нахалки, посмевшей иметь мой размер. Ничего, хватит и того, что Сергей будет видеть в нем меня, а не ее.

И нахмурилась, глянув на себя в зеркало — неужели я ревную? Опять?

Мне уже давно не пятнадцать, а я по-прежнему извожу соперниц, но на более профессиональном уровне и с методичностью опытной стервы. А по какому праву? Потому, что люблю? И что принесет ему моя любовь, преступное влечение и скандальную связь, кроме боли грязи и омерзения к себе самому, а возможно ко мне как к причине всех этих неприятностей?

Но что доводы разума против доводов сердца?

Я толкнула дверь и вышла из ванной. И увидела Сергея. Он ждал — стоял, прислонившись плечом к стене, и держал в руке ту самую чашку с детским рисунком:

— Будешь кофе?

Я немного растерялась:

— Ты сварил кофе?

— А что в этом удивительного?

— Обычно ты просишь это сделать меня.

— Обычно ты не остаешься у меня на ночь. Мой дом в первый раз видит тебя в эту пору.

Его глаза загадочно блестели и волновали мое сердце. Я почувствовала себя школьницей в сезон первых свиданий и робких ожиданий. Надежда, почти растаявшая, под этим взглядом ожила и начала крепнуть.

Нет, так не смотрят на сестру.

— А ты хотел бы, чтобы это было чаще?

— Представь. Так, будешь кофе?

— Что?.. А-а, да.

Он сунул мне чашку и пододвинул ногой тапки, те самые — розовые малышки:

— Одень. Пол холодный, простынешь.

— Ты же знаешь, я не надену чужую обувь, — чуть обиделась я.

— Знаю. Это твоя обувь, Анюта, — он навис надо мной, подперев плечом дверь ванной. Взгляд задумчивый, немного насмешливый, немного лукавый. А руки за спиной, в карманах брюк. Не для того ли, чтобы удержать их?

— Моя, значит…и халатик этот, да? Напомни-ка, где я его купила?

— Я купил. Давно. В жизни всякое бывает, Анюта. Вот и прикупил на тот самый случай, чтоб комфортно было. Ну, с бельем и ночнушкой ты уже, как мне помнится, ознакомилась. Уверен, и остальное нашла, так что понимаешь, что не только ночевать, но и жить у меня можешь остаться. А если еще что надо — скажи — не проблема.

Ну, и какой кофе может быть после такого признания? Ясного и четкого — люблю, хочу, жду. И разве он сказал что-то иное?

Я поставила дрогнувшей рукой чашку на тумбочку и развернулась к брату, заглянула в глаза и положила ладонь на обнаженную грудь, провела по ней, наслаждаясь теплом и шелком кожи.

— Стоп, котенок, — его ладонь прикрыла мою, но не убрала, а прижала к груди. — Ты хоть понимаешь, с чем играешь Анюта?

— А я не играю, Сережа.

Он не верил. Не мог поверить. Ведь наши отношения были чисты до оскомины. Я не позволяла себе общаться с ним на уровне Андрея, и Сергей не знал, что такое планомерное обольщение. Он не был предметом моей страсти, как Алеша, оттого, что был слишком мал в ту пору и занимал в моем понимании взаимоотношений место сверстников, немного видоизмененное, но все же не стоящее столь пристального внимания.

Когда же он вернулся из армии, я была уже достаточно опытной, чтобы прогнозировать последствия своих поступков, и отдавала отчет в том, что Сергей не Андрей, и тем более, не Алеша. Мне не хотелось, чтоб он попал в тот же капкан, что мы. Мне было довольно греха за братьев.

Но именно его я любила больше других, именно его хотела так, как, пожалуй, не хотела ни Алешу, ни Андрея. Болела им и мучилась, словно Джульетта, хотя понимала, насколько это глупо и бесперспективно. И сейчас, стоя у порога столь желанного исполнения мечты, волновалась и сомневалась, и гнала сомнения.

Одним грехом больше, одним меньше. Одна ночь, всего одна ночь…

Мне казалось, она изменит нашу жизнь к лучшему: разрубит узел, связывающий меня с братьями, поставит крест на патологической привязанности, искалечившей нас всех, и будет уже не страшно влачить жизнь смертника, глотать упреки Олега. Присутствие Андрея не будет будить во мне воспоминания о той ночи, взгляд Алеши завораживать и топить в остром желании, сходном с болезнью, хронической, неизлечимой, как та, что жила в моем теле.

А может истоки болезни намного глубже? И она уже властвует не только над телом, но и над разумом?

Мне стало грустно…

Я развернулась, чтобы уйти от манящего лица, губ, глаз, и понятия не имела, что за этим последует.

Сергей вспыхнул, словно спичка, и попытался меня остановить, схватил за халат. Я дернулась, высвобождаясь — он снова рванул ткань на себя. Я разозлилась, дернулась сильней и оказалась без халата. Сергей просто сорвал его с меня, легко, одним движением, грубым и властным. Я возмутилась, но, обернувшись, увидела его глаза, горящие, жаркие с искрой безумной страсти, и поняла, что в его голове не было места тем мыслям и сомнениям что третировали мою. Он все решил и не желал отступать, и слушать мои оправдания, отказы. Не я — он вел меня этой ночью, не я решила — он.

Он схватил меня, словно падишах одалиску — властно и дерзко впился в губы.

Его ласки стали для меня потрясением, соитие — шоком.

Я не подозревала в нем подобного пыла, животного, требовательного, грубого и одновременно ласкового, властного и бережного. Подозреваю — он в какой-то мере мстил мне за причиненные мучения, за те годы, что жил где-то на обочине, с краю тех перипетий и бурных событий семьи Шабуриных.

И если б это был не Сергей, я бы, наверное умерла от страха и познала ужас изнасилованной женщины…Но брат не давал мне забыть, кто он, и вскоре я поняла, что это всего лишь игра, еще одна грань неведомых мне ранее проявлений человеческой страсти, немного странной, настойчивой и совершенно не ведающей границ. За этой чертой не было стыда, как не было иного мнения, иной воли. За ней был — он. Его мнение, его желание, его воля. И власть, безграничная, пугающая, ломающая любые преграды.

Я уже не помнила, где нахожусь и что вокруг, который час, какой день. Мир, как и я, подчинился ему, жадному, ненасытному, воздающему должное грешной и до дрожи любимой женщине.

Я кричала. Я впервые кричала, не слыша себя, не играя, и не оттого, что хочет он, а оттого, что не могла иначе. Одна волна сладкой муки за другой окатывали меня с ног до головы, смывая разум, убивая любую мысль в зачатке. И только страх теплился на краю сознания — страх, что все закончится, и руки отпустят меня, и тот мир, что они дарят, потускнеет и рассыпется. Но Сергей слишком долго ждал, мечтал и жил надеждой, чтобы так быстро отпустить меня. Он пил мои крики, всматривался в лицо и вновь исторгал крик и наслаждался им…

Уже светало, когда его страсть приобрела минорный оттенок, начала уходить в сторону неги, безмятежной, таящей нежности. Мы лежали на диване и слушали дыхание друг друга. Я не видела его и лишь по гулкому биению сердца да крепко прижимающим к себе рукам, понимала, что он готов превратить эту ночь в бесконечность. Но этого не произошло. Его ласки усыпили меня и больше не тревожили глубинный жар.

Мобильник на кухне разрывался от надсады. Хрипел городской телефон. Гудел дверной звонок, будя не только нас, но и соседей.

В комнату уже прокрались сумерки и блуждали по нашим лицам, но мы видели лишь друг друга — лежали на одной подушке и смотрели в глаза, улыбаясь, умиляясь собственной безмятежности.

Я чувствовала себя удивительно легко и свободно. Я словно потеряла в эту ночь боль прожитых лет, отмолила грехи и получила пропуск в рай. И мне было все равно, кто бьется в двери нашего Эдема, кто стремится разорвать тишину единения и радость свободы. Сергей улыбнулся, навис надо мной, лукаво щурясь:

— Кто же нас желает видеть?

— Не догадаться.

— Соседка?

— Дворник, — хихикнула я, чувствуя, как его руки пробираются в потаенные места.

— Дядя Сева из Калининграда…

— А-а-а! — он вошел в меня, сжимая руками, как тисками.

— Вряд ли это господин "А", — прошептал в ухо Сергей. — Но готов поверить, если ты повторишь.

— А-а-а!!

— Вот теперь верю… — и губы накрыли мои.

Я проснулась, когда зимняя ночь уже властвовала над городом. В комнате витал аромат гриль, плавали тени и слышался ленивый, разморенный от истомы голос Сергея за стеной, на кухне.

— …И что?… Да перестань мне по ушам ездить…Ага, ага…вот и пускай…Ну, и? Ты меня пугаешь, что ли? И не мечтай…Когда надо, тогда и привезу…

Я нашла скинутый в пылу любовной битвы на пол пеньюар и выплыла на кухню как раз к концу разговора. Сергей отключил связь и отложил трубку на подоконник.

— Абонент вне зоны досягаемости?

— Угу, — улыбнулся он и потянул к себе за руку, усадил на колени:

— Выспалась?

— Угу, — передразнила его.

— Как на счет ужина?

— Можно подождать до завтрака.

— Это вряд ли — зело голоден. Да и тебе, котенок, пора подкрепиться. Кофе?

— Уже?

— Обижаете…

Он пересадил меня на диван и начал сервировать стол: нарезка, семга, икра, салат и цыпленок-гриль. На десерт — торт мороженое.

— Это не то, что год меня ожидало?

— Нет, — рассмеялся он и качнул головой. — Везде успела. А что не взяла тогда? Куда еще нос сунула?

— Надеюсь, это риторический вопрос?

— Не надейся, проказница. Так что еще в недрах моих шкафов обнаружила?

— Год прошел, а ты сейчас только вспомнил.

Он поставил передо мной чашку кофе. Одарил взглядом, полным нежности и обожания, присел, обнимая мои колени, и уткнулся в них лицом:

— Котенок….

Мои пальцы сами нырнули в его волосы, начали перебирать их.

За окнами шел снег, разбавляя синюю краску ночи веселым кружением белых хлопьев, и словно вторя ему, из магнитофона лилась песня Глюкозы: "а снег идет, снег идет"…

Если б можно было остановить эти мгновения, остановить саму жизнь…

— Сережа, давай станем любовниками на постоянной основе? — предложила я.

Он дернулся, словно я влепила ему пощечину, и ответил взглядом — уставился не добро, вглядываясь в мои глаза с каким-то акульим, злым прищуром.

— Любовниками? — усмехнулся желчно. Встал, постоял, нависая надо мной, и вдруг, вытащил из кармана брюк синюю бархатную коробочку, брякнул ее на стол и отошел.

— Что это Сережа?

Нет, я предполагала — подарок, но такой?…

На синем бархате лежало кольцо с огромным сапфиром в окружении брильянтиков. Такая огранка и чистота, замысловатость ювелирной композиции были достойны хранилищ Эрмитажа, но никак не моих пальцев. И стоило это сокровище, наверное, сколько не стоит и весь Сережин бизнес.

— Ты?…Откуда?…Мне?

— Нет, сам носить буду! — бросил он зло.

— Но, Сережа, это же?…Оно безумно дорогое.

— Не дороже денег. Что смотришь? Я его купил. Давно. Тебе. «Любовники»… Спасибо, Анюта. Значит, этот будет мужем, а я любовником? Правильно. Угу. А что? Очень удобно, правда? А себя-то ты как ценишь? Такое чувство, что я проститутку у «Кайзера» снял!..Нет, Анюта, я буду мужем! Я!

— Сережа, это невозможно.

— Почему?!

— Потому что мы родные!

— Да? — отвернулся, хлопнул ладонью по приоткрытой дверце антресоли, снова повернулся ко мне. — А кто будет знать? Мы можем уехать.

— Нет, Сережа. А как же Алеша? Андрей? И Олег, он очень ранимый, у него сейчас не самый лучший период.

— Хватит! Давай еще его пожалеем!

Я смолкла под его взглядом — жестким, холодным и раздраженным. Растерялась и испугалась. А он шагнул ко мне, присел и жарко, умоляя и одновременно сердясь на себя за это, заговорил:

— Анюта, я все продумал. Мы уедем, далеко, очень далеко. Я купил квартиру в Москве. Будем жить, где нас никто не знает. Там хорошие врачи, классные специалисты, много лучше, чем здесь. Бросим всех, все. Будем вместе. Ты и я, только ты и я! Тебе не о чем беспокоиться…Я все сделаю, только скажи — что? Только пожелай…

— Нет! Я не могу! Так нельзя!

Он уткнулся в мои колени и застонал. Пальцы впились в мои ноги, причиняя боль. Не столько — физическую, сколько — моральную.

Я видела, ему плохо, очень плохо. Я разбивала его мечту, уходила, а он не мог, не хотел с этим мириться, терпеть, воспринимать спокойно. Его звали Сергей, а не Алеша…

— Сереженька, мы не можем бросить ребят. Это не честно.

— А что честно? Что вообще в этой жизни — честно?!.. Как ты хочешь, а? Встречаться по великим праздникам, тайно трахаться, словно… Скрываться? Ну да, конечно. Почему, нет? Давай! Тебя сейчас к Олежику отвести? Или еще одну ночь мне на милость кинешь? Как собачке. Щенку! Ты этого хочешь, да, Анюта? "И чтоб никто не догадался"…

Его злая ирония, перемежающаяся с отчаяньем, была для меня больней, чем оскорбления Олега, чем ревность Андрея. Я физически чувствовала, как ему больно и горько, и не знала, чем помочь, что сказать. Я готова была завыть от осознания собственной ошибки, от ненависти ко всему миру и закричать в небеса: почему мы брат и сестра, почему?!!

Но чтобы мне могли ответить? И что бы изменил мой крик? Снял его боль? Утешил? Кого — его или меня? Братьев?

— Ладно, Анюта, не обращай внимания, — голос Сергея совсем сел, потерялся, а в глазах уже пустота, глубокая мерзлота с привкусом одиночества. — Я справлюсь, все нормально. Как хочешь, так и будет. Правда…Ты, кушай, остывает.

И вышел. Я слышала, как он бродит по комнатам, нервно попинывая препятствия, и все пытается найти себе место, но не может. И я — не могла. Ежилась, мгновенно озябнув, бродила по кухне, не зная, куда деться от мыслей и где найти хоть одну ценную, чтобы выбраться из тупика. Еще одного, самостоятельно сотворенного. И понимала, не найду, потому что мое место рядом с ним, как и его — со мной, и это единственная ценная мысль. И в то же время абсурдная.

Порывистый шаг навстречу своей мечте обернулся тремя шагами назад: Алеша, Андрюша…Олег. Еще вчера я не думала, как буду смотреть им в глаза, не предполагала, во что обернется для всех нас мой поступок, всего лишь порыв не то к мечте, не то — к мести.

Я не подозревала, что в груди Сергея полыхает такая страсть. Сродная безумству, безрассудная, как и моя, но не знающая доводов долга и морали.

Наш разум сорвало, чувства понесли, и я еще могла вернуть их на место, остановить, но разве — хотела?

Для него давно все было ясно, решено и исполнено. Для меня… Я всего лишь набросала эскиз, не обратив внимания ни на задний план, ни на центральную фигуру. Он был зыбок и исполнен в стиле «авось», оттого не воспринят серьезно, не выверен в чертах. Я не предполагала, что из него мне придется перечеркивать другие холсты, уже имеющие место, основательные и выверенные до мелочей. Миг жизни по зову сердца и души обернулся мучительным и не возможным по сути своей выбором, еще одним тупиком, из которого не выбраться без потерь.

Та роль, что я отвела по скудости своего ума и грешности характера Сергею, ему не подходила. Не могла подойти. И я могла бы это просчитать, понять еще вчера, если б меньше была занята собой: Сергей никогда, ни за что не смириться с ролью любовника, не пойдет на поводу моих капризов, не станет безропотной игрушкой в моих руках. И я была в ужасе. Нет, не оттого, что совершила ошибку, поддалась порыву, мести и давнему желанию, а от осознания собственной слепоты.

Но разве, примеряя роль любовника к образу собственного брата, я готова была и сама безропотно отыграть ее? Нет. Трижды, сто, миллион раз — нет. Если быть честной хоть раз, хотя бы на секунду освободить свое сознание от трухи ветхих, давно потерявших свое значение слов морали, высвободить спрятанные, спрессованные под гнетом обстоятельств, законов долга истинные чувства, они сорвут шлюзы, затопят все островки воспоминаний, что еще держат меня в рядах здравомыслящих людей. Они просто сомнут любовь и привязанность к братьям, утопят наш брак с Олегом, погребут материнский укор, непонимание и осуждение друзей, подруг, знакомых. И лишь одно останется после наводнения — Сергей. Он и я. Свободные и счастливые. Вместе. Без оглядки.

Но разве такое возможно? Разве можно построить свое счастье на костях любимых и любящих, и преданных за любовь?

Способна ли я на подобный грех, самый низкий, самый подлый из всех совершенных?

И разве я уже не совершила его?

Разве Сергей будет хранить нашу тайну? Скроет нашу связь от посторонних глаз и взора братьев? А я разве смогу вычеркнуть эту ночь из своей жизни, как вычеркнула когда-то ночь с Андреем? Увы, нет. Не хватит сил. Нет желания. Я больше не хотела, не могла черкаться на полотне своей и тем более его жизни, как на тетрадном листе. И понимала, что из этого могло получиться. И осуждать за то можно было лишь себя…

В дальней комнате жалобно дрогнули гитарные струны, послышался хриплый голос брата:

— "Дом казенный предо мной да тюрьма центральная,

ни копейки за душой да дорога дальняя.

Над обрывом пал туман, кони ход прибавили.

Я б махнул сейчас стакан, если б мне поставили"…

Сколько раз я слышала эту песню Михаила Круга в его исполнении? Но впервые в голосе брата не было блатной бравады, разрывающий тишину квартиры тихий, полный горького безысходного одиночества голос был сильней юношеского куражного крика. А это и был крик, придушенный жизнью и уже не имеющий сил скрываться, чего-то ждать.

И я готова была закричать в ответ, перекрывая печаль мелодии, зажать уши, чтоб не слышать болезненного хрипа Сергея. Завыть, вымещая, выплескивая, как и он, всю боль, что накопилась за долгие годы жизни и вместе, и одновременно — врозь. Прожитые в каком-то изнуряющем отчаянье, бегстве от себя самой, унылому хождению по тому кругу, что предопределил нам людской снобизм, человеческая мораль…братская забота. Эта жизнь была правильной, обычной и до омерзения ненавистной. Мы прожигали ее. Я — в надежде, наконец, либо выбраться, либо умереть. Он — бунтуя против себя и окружающей действительности, в вечной и глупой борьбе с ветряными мельницами, затеянной еще Дон Кихотом.

— "…Золотые купола, душу мою радуют.

А то не дождь, то не дождь — слезы с неба капают"…

Я понимала — он не случайно выбрал эту песню. Мне стало настолько жалко его и себя, что все сомнения исчезли, утонули в том горе, мучительной безнадежной борьбе со своей душой, сердцем и тем, что навязывали нам годами, что буквально рвалось из горла Сергея, бередило мою душу.

— "Над обрывом, на краю сердце дрожь охватит.

Жизнь босяцкую мою кто переиначит?"…

Я шагнула в комнату, уже зная, что скажу ему, уже готовая к оскорблениям со стороны Олега, гневным упрекам мамы и молчаливому, болезненному непониманию и противостоянию братьев.

Сергей, вальяжно развалившись в кресле, лениво перебирал струны, с сумрачным видом поглядывал в окно. Он делал вид, что не видит меня.

Он боролся с собой, с желанием озвучить свое состояние более откровенным, грубым текстом, еще более скорбным, чем исполненная песня.

— Сережа, — позвала я не смело.

Струны смолкли. Он глянул на меня исподлобья и отвернулся, убирая гитару за кресло. Я не знаю, что со мной произошло, что толкнуло "не вон из квартиры", а навстречу любимому, в ту пропасть, что дарили его преступные объятья… Может, оттого и сладкие?

Я сделала всего лишь еще один шаг. И оказалась на самом краю обрыва, зашла за ту черту, из-за которой уже нет возврата. Но тогда я не знала о том, не догадывалась, а когда поняла, было уже поздно — земля поехала под ногами и увлекла вниз.

Я грелась в его руках и молилась о бесконечности этих минут, о долгой, благополучной, полной любви и тепла жизни, пусть не моей — его.

— Что решила, котенок? Сколько нам отмерила? День, ночь, час? Ты скажи, я пойму, даже если… — он хрустнул зубами, сдерживая эмоции, — пора собираться.

Я внимательно посмотрела на него. Он вымучил улыбку в подтверждение, но по лицу ходили желваки, глаза умоляли — останься.

— Завтра…

— Да? Ну, спасибо. Значит, еще ночь на милость кинешь?… Не обращай внимания, Анюта, это я так, голодный, вот и злой. Сейчас поужинаем, а завтра я тебя отвезу и сдам с рук на руки твоему… хмырю!

Он все-таки не сдержался, дернулся, скривился от одной мысли, что этот вновь встанет меж нами. А я молчала: мне было интересно — до чего он дойдет, как долго сможет играть передо мной роль послушного и безропотного человечка. Сколько минут удастся его лицу держать маску галантного равнодушия, непривычную для него по сути своей и удушливую по смыслу.

— Все, как всегда, как было. Да? Брат и сестра, и…ну, мало ли что случается, — и взорвался, зашипел в лицо, не смея криком пугать меня. Но оскал впечатлял не хуже. И смешил — глупый, я ведь уже все решила…

— Что ты со мной делаешь, Анька?! Чего добиваешься?! Чтоб я убил этого бабуина?! Да легко! Ты как себе все это представляешь?! Все, как прежде, да? Я — здесь, а ты — там, с ним?! В одной квартире!..

— На счет квартиры — у меня там вещи.

— Вещи?!! — его лицо исказила гримаса возмущения. — Какие вещи, к черту?!

— Мои: документы, косметичка, итальянские сапожки, книги. И так, по мелочам. Думаешь, ему пригодится мое белье? Э-э, вряд ли. Да и не хочу я его оставлять, зачем?

Сережа не понимал, но силился — лицо кривилось, глаза щурились, брови хмурились. Пришлось пояснить.

Я щедро улыбнулась и обвила его шею руками:

— Я переезжаю к тебе, дурачок!

С минуту Сергей не смел поверить услышанному и вдруг закричал, оглушая:

— Анька!! Котенок, мой!! Девочка, солнышко, счастье мое! — закружил по комнате, подхватив меня на руки.

Первый луч света скользнул в комнату, пробежал по нашим лицам, на минуту запутался в волосах, смятых простынях, ворохе подушек и одеял и, очертив силуэт сплетенных тел, стыдливо спрятался за жалюзи.

Мы открыли глаза одновременно и, блаженно улыбаясь, лежали на одной подушке и просто смотрели друг на друга, любуясь милыми чертами и наслаждаясь покоем. Мы были счастливы настолько, что тела обрели невесомость, а души сплелись в одно целое и не пели — парили в заоблачной дали, в тех краях, где не слышали о печали и бедах.

Что он видел в моих глазах? Наверное, то же, что и я в его — наше будущее: бесконечное счастье, помноженное на любовь, и оттого — светлое и безмятежное, что небо над крышами нашего дома, над этим еще только просыпающимся городом, над всем миром.

Сколько нам было отмерено судьбой подобных минут? Ни он, ни я не ведали о том, да и не хотели знать. Мы лишь надеялись на лучшее, пытались поверить.

— С добрым утром, котенок, — сколько нежности в голосе, сколько во взгляде? В ней можно было утонуть. Сколько лет он копил ее для меня, только для меня. Его пальцы, словно лучики солнца, пробежали по моей щеке, задержались у края губ:

— Предлагаю сегодняшний день посвятить себе любимым. Съездим в город, прошвырнемся по магазинам, отравимся пирожным и местным кинематографом. А, Ань, ты как?

Мне было все равно — хоть в кино, хоть в зоопарк, хоть за пирожным, хоть за гриппом. Лишь бы с ним, лишь бы рядом.

Я просто кивнула.

Говорят, чудеса, длятся миг. Может быть. Но есть такие чудеса, что при всей мгновенности остаются в памяти навечно и тем самым перечеркивают аксиому об их мимолетности. Наше чудо длилось уже двое суток, что само по себе было сказкой. И, конечно же, каждый из нас понимал, что финал близок, но разве хотел? Разве не писал его на свой вкус, противореча принятым законам мирозданья? И верил, что будет именно так, а не иначе.

Мы наскоро позавтракали и почти бегом направились к машине. Уже через двадцать минут гуляли по проспекту, зашли на выставку юных дарований, побывали на спектакле и, смеясь, вылетели вон. Постановка для самых маленьких превратила в детей и нас.

Мы резвились, как школьники. Нам не было дела до людей, с непониманием и настороженностью поглядывающих на расшалившуюся парочку, устроившую пикировку снежками прямо посреди проспекта перед величественным зданием драматического театра. Конечно же, Сережа победил и уронил меня в снег, и мы долго барахтались, давясь от смеха. Целовались прямо в сугробе, наплевав на приличия и ясный день, группу школьников, идущих на Новогоднюю елку в театр.

Перед нами вырос мальчик лет восьми, с трепетом прижимающий яркий пакет с конфетами к груди. Он с любопытством уставился на странных взрослых: видимо, принял наше озорство, как продолжение Новогоднего представления. Сережа сел, помог сесть мне и широко улыбнулся мальчику:

— Привет! Дед Мороз отоварил? Ты не в курсе, когда он взрослым подарки раздавать собирается?

Мальчик засмеялся:

— Он только маленьким подарки приносит, а ты очень большой!

— Да? А вот и не правда — большим он тоже подарки делает, и не хуже, — покосился на меня. — Да, Анюта?

— Да, — счастливо рассмеялась я. — Еще лучше, чем конфеты.

— А что конфеты, Анюта? Путевка к стоматологу…

— Он еще апельсины дает! — заметил мальчик, категорически не понимая, что может быть лучше Новогоднего подарка с горой конфет, шоколада, яблоками и мандаринами.

— Апельсины, говоришь, — Сергей изобразил легкую зависть на лице. — Да, это серьезно. Вот ведь жизнь, Анюта, кому халява сплошная, кому — проза.

Он поднялся и помог подняться мне, отряхнул снег с шубки. Повернулся к мальчику и подал руку:

— Бывай, старик, приятно было познакомиться.

Мальчик с серьезным видом пожал огромную ручищу и кивнул:

— И вам — до свидания…А хотите апельсинку?

— Нет, спасибо, мы у Деда Мороза попросим. Он щедрый, — я со значением посмотрела на Сережу. Он засмеялся и увлек меня в сторону от ребенка, туда, где виднелась вывеска «Пончиковая».

— Сначала согреться и поесть, потом апельсины у Деда Мороза клянчить.

— Ух, жабка! А если я подарок хочу — большой. И чтобы конфет — не унести, и всего, что положено по списку — туда же!

— Ничего себе у вас запросы, Снегурочка. Ох, и алчные нынче внучки пошли, — проворчал он, лукаво щурясь.

Купил огромную картонную шкатулку с оленями, елкой и прочими атрибутами Нового года. Поставил передо мной и пошел забирать остальное: пончики, кофе, мороженное.

И хорошо, что ушел — моя довольная, почти восторженная улыбка при виде красивой коробки тут же поблекла, как только Сергей повернулся ко мне спиной. Я смотрела на подарок и чувствовала лишь грусть, близкую к истерике — то ли слезам, то ли яростному всплеску.

Впрочем, в русском языке есть более точное определение данному чувству — обида. Глубокая, закостеневшая за давностью лет.

Почему так сложилось? Почему в моем мире не нашлось места кому-то, кроме родных братьев? Почему, имея родителей, я росла фактически сиротой?

Да, у меня были подарки на Новый год. Но я знала точно, что имя того, кто их мне приносит не Дед Мороз, и не мама с папой. Моего Деда Мороза звали Алеша, Андрей, Сережа…

Мне было шесть лет. Всего шесть, но отчего-то я запомнила тот Новый год больше других. Впрочем, они были однотипными, пока Алеша не поступил в институт и не начал получать стипендию.

Но тот Новогодний праздник был самым отвратительным по впечатлениям.

Отец еще в середине декабря уехал на какой-то заумный симпозиум в славный город Москва. И почти не звонил — три звонка за десять дней и тишина. Маму она выводила из себя. Она нервничала и металась по квартире, не замечая нас, не замечая приближения праздников. Она жила рядом с телефоном, все, что вне — лишь раздражало и отвлекало ее от единственного занятия — ждать. За этим ожиданием она забыла оплатить мой подарок в садике, и я долго плакала, вспоминая яркие шуршащие пакетики с конфетами, что выдали другим детям, обойдя меня…

Алеша и Андрей, в мамином понимании были взрослыми и ни в чем не нуждались с момента рождения, а Сергей… Ему она покупала подарки загодя, и огромный красочный пакет с конфетами, пластмассовая машинка уже ждали его. Я знала, где — в коробке, стоящей в недрах родительского шкафа. В мамином тайнике.

Я нашла его, как всегда все находила — по наитию. И уже успела сунуть нос и извлечь все приготовленное на свет, переворошить пакет, поиграть той машинкой и разложить конфеты в ряд соответственно фантикам. И считала себя чуть не героем, потому что, проявила мужество — сдержалась и не попробовала шоколадку, не уменьшила размер подарка на пару, тройку заманчивых сладостей. Я знала, что все равно получу вот эту конфетку и эту, а еще эту и эту, и лишь заведомо обозначила приглянувшиеся. Сережа всегда щедро делился со мной, всегда давал, что просила, и не обижался на мою жадность и попытку сгрести все оптом. Он смеялся и отбирал лишь из озорства, чтобы поиграть, немного подразнить и вернуть. И вместе есть, угощать Алешу и Андрея.

Мне очень понравился тот подарок, и я смирилась с потерей того, что не получила в группе, и просила у Деда Мороза такой же, а еще куклу с ванночкой, чтоб можно было ее купать. И было уверена — получу….

За три дня до праздников мама уехала к папе, оставив нас одних.

После Новогодней ночи под елкой лежал лишь один подарок — мой. И он в точности отображал тот, что я видела в маминой коробке. Правда, вместо машинки в нем лежал пупсик…

Я была слишком мала, чтобы понять, почему подарок один, и слишком большой, чтобы не понять, чей он.

Нет, я не посчитала это несправедливым, я посчитала это жестоким и возмутительно не правильным поступком. Пусть меня уверяли, что Сергей уже большой, и он сам серьезно кивал, подтверждая сказанное, выглядел ничуть не огорченным, но мне все равно было очень обидно. И я не могу до сих пор определить точно, за кого больше — за себя или брата.

Да, я очень хотела конфеты, но мне казалось, я совершу нечто низкое, сродное предательству, если съем хоть одну. Ночью я вернула подарок под елку в надежде, что утром Сергей его заберет, и справедливость восторжествует, Дед Мороз поймет, насколько он не прав, и на другой день загладит вину, подарив нам два, как и должно было быть.

Можно было бы спать спокойно, но я не могла — сомнения в том, что так и будет, не давали покоя. И четыре конфетки, что я по душевной слабости не смогла отдать и спрятала их под подушкой, чтобы съесть тайно от всех, не давали покоя. Мои руки тянулись к сладостям, а голос совести портил их вкус и превращал наслаждение в огорчение. А утром, когда Сергей с немым укором хлопнул злосчастный подарок на мою постель, я готова была залезть не то, что под одеяло, под половицы. Это много лет спустя, я поняла, что он не укорял меня за те съеденные втихаря от них конфеты, он переживал за омраченный праздник, за то, что не смотря на все усилия, они не смогли сохранить во мне веру в Новогоднюю сказку.

С годами, этот, в общем-то, незначительный эпизод из далекого детства, превратился во вполне осязаемую обиду на мать. Еще одну. Мой сознательный возраст открыл мне глаза на все то, что в несознательные годы воспринимается под другим углом. Он присовокупил эту мелочь, сродную недоразумению, к реестру других немаловажных претензий и сплел целый клубок, в котором уже невозможно было найти им конца и начала. И сжечь разом. Избавиться, разбивая на составные, ведя отстрел каждой из обид, тоже. Проще было бы забрать его с собой, уходя навсегда, но как раз этого и не хотелось.

Моя подруга Ольга, во спасение своей неустроенной жизни бросившаяся в дебри психологии, поведала мне как-то, что личность человека закладывается в момент зачатия и 80 % имеющегося не что иное, как гены, доставшиеся в наследство от родителей, и лишь 20 % — воспитание. Но как быть с теми, кто, как и мы, были с избытком награждены генетическими отклонениями и совершенно лишены воспитания? Как и внимания. Тепла и понимания, пусть мимолетных материнских взглядов, но полных любви и ласки, пусть нудных, но нравоучений отца, обычных для других, недосягаемых для нас. Мы росли сами по себе, сами для себя, как могли, как получалось. Меня воспитывали братья, сами нуждающиеся в воспитании. Они дарили мне то самое обычное тепло, которое не видели сами. Их заботами я не чувствовала себя ненужной, брошенной, больной…

Да, несмотря на то, что мое детство хранило массу глупых, а порой и надуманных обид, назвать несчастным я его не могла. Потому что оно было счастливым. Благодаря трем мальчишкам, чутко хранящим мое сознание от потрясений и глубоких травм в меру своих возможностей и знаний. И ежедневно, ежечасно проявляя недетское внимание и милосердие. Доброту, которую не часто встретишь в чистом виде и во взрослом, истинную — бескорыстную, без примесей эгоизма и предвзятости.

Они не только заменили мне родителей, они отдали мне часть себя, сломали свои жизни, возложив их на обелиск моей. Если бы не этот факт, возможно, я не чувствовала подобной привязанности к ним, долга, длинного, как борода, мешающего не то что шагать, но и нормально смотреть на мир. Не будь ее, я бы могла гордо расправить плечи, вскинуть подбородок и зашагать туда, куда хочу. Жить, не оглядываясь, не задумываясь, не отчитываясь. Не завися.

Мое настроение окончательно сползло в минор. Очарование волшебного дня сменилось усталостью. Краски будущего, нарисованного моим воображением еще утром — поблекли и размылись. Сердце глухо билось о грудную клетку, предчувствуя скорый и незапланированный нами финал.

Меня все больше одолевало чувство вины. Оно росло и крепло, умиляя красоту свободы. Те, кто остался там, за боем курантов, за чертой Нового года, вновь вернулись в мою жизнь, вклиниваясь в сознание. Но сейчас я уже не чувствовала и грамма осуждения к поступку Андрея и доли обиды на пьяного Олега. Теперь я винила во всем себя и принимала оскорбления мужа за данность, справедливое воздаяние за грехи: за причиненную боль, за собственную стервозность.

Приходилось признать, что я достойная своей матери дочь. И это, естественно, не улучшало настроения.

— Что загрустила, Снегурочка? Аль подарку не рада? Трескай, давай, пончики, пока горячие, — Сергей расставил тарелочки с золотистыми булочками, щедро присыпанными сахарной пудрой, белые чашечки с кофе и креманки с мороженым, отодвинул поднос и сел.

— Сережа, ты любишь маму? — спросила я неожиданно для себя. Да и для него. Он нахмурился, посверлил меня внимательным взглядом, высыпал сахар из пакетика мне в кофе, размешал и только тогда ответил:

— Люблю. Она — мать — этим все сказано. А судить мы ее будем, когда своих детей заведем. Это ты к чему спрашиваешь? Думаешь, как она прореагирует на наши отношения? А зачем ей знать?

— Нет. Как раз об этом я и не думала.

— Тогда чем вызван вопрос?

— Помнишь тот Новый год, когда она к отцу уехала?

Сергей наморщил лоб, силясь вспомнить, и, естественно, не мог. Пришлось напомнить:

— Мне шесть лет было, и ты еще отдал мне свой подарок.

— Ой, блин! Ну, ты даешь, Анюта! Нашла, что вспоминать. А я уж озадачился — что ж в нынешние подарки пакуют, не вирус ли депрессии? Неужели ты до сих пор переживаешь? Глупо, котенок, столько лет прошло. Да и мало ли, что в жизни случается. Еще неизвестно, какими мы родителями будем.

— Хорошими, Сережа. Знаешь, я тогда еще поклялась себе, что когда вырасту и появиться у меня деточка, то буду не один, а два, три…пять подарков делать. И чтоб конфет столько, что глаза разбегутся, что засыпать можно до самой макушки и купаться в них, и раздавать, и кидаться…

— Ну, и что хорошего? Сплошной диатез.

— Ничего ты не понимаешь! Это радость! Представь, какие у ребенка будут глаза? В каком он будет восторге? И верить в Деда Мороза до сознательного возраста, и вырастет, все равно будет воспринимать Новый год, как сказку, ночь волшебства, а не обмана.

— Ань, ну, тебе ли жаловаться — два кило конфет под рукой!

— Но я уже взрослая. Мне бы эти два кило туда, и чтобы от мамы, а не в ущерб вам.

— О-о-о, все поплыли в мазохизм воспоминаний! На черта тебе это сейчас ворошить? Кому легче-то станет? Было и было — забудь. А то ведь так и комплекс заработать не долго, имени Новогоднего подарка. Оно тебе надо? Хочешь, я тебе еще десять куплю?

— Не-а, этот не осилю.

— А я помогу…

— Нетушки, я его засушу, как гербарий, на долгую память. А на счет мамы ты прав — явятся они феврале — что скажешь?

— До февраля еще уйма времени.

— А до завтра?

— А что он уже завтра? Объявили, да?

— Да, Алеша и Андрей, — я взяла пончик, прикрывая нарочитым аппетитом тревогу. Сергей потерял беззаботность и стал, сосредоточено сверлить меня взглядом:

— Что ты хочешь, Анюта? — поцедил он через пару минут с ноткой раздражения. Подозреваю, что мысль о братьях тревожила его не меньше, чем меня, и он так же не знал, что делать.

А меня совершено не устраивал его вопрос, потому что он предполагал ложь. Ложь, очень красивую, но не нужную мне, не нужную ему, и не во спасение, а на погибель нам обоим. Дело в том, что у нас были совершенно разные, не стыкующиеся меж собой желания. Он смирял свою грубую напористость, боясь спугнуть меня, оттолкнуть и потерять. Я же ждала, когда она проявится, и надеялась, что будет не менее безапелляционной, чем страсть, которой он потряс меня в постели. Меня больше не устраивала жизнь по принципу — "что ты хочешь". Этого мне сполна дал Алеша, по той же схеме строились и наши отношения с Олегом с превалированием в сторону — "что я хочу". Андрей чуть перестроил постановку, но суть изменилась на йоту, и звучало примерно — "если тебе надо". И лишь Сергей был не зависим от моих мнений, был откровенен в суждениях и действиях. И тем привлекал.

Мой тупик оказался глухим каменным мешком, в котором не было видно и просвета. Я боялась своим «хочу» подменить то, что «надо». Первое мне было ясно, второе не известно. Но то, и другое могли привести к ужасным, еще более плачевным событиям, задевающим уже не только меня — дорогих моему сердцу людей. И я не видела выхода, боялась сделать шаг, не веря уже, что он будет правильным. Оставался один выход…

Да, я хотела невозможного, хотела малодушно переложить решение на плечи Сергея и лишь подчиниться тому вердикту, что он вынесет. Я хотела, чтобы он, несмотря на мое сопротивление, обрезал все нити, что связывали меня с этим миром. Разрешил вопрос с братьями так, чтобы меня не коснулась вина, не ела совесть, не добавился еще один грех в список имеющихся. Я хотела быть с ним, но без пут и оков, условностей — открыто.

Сергей, не дождавшись ответа, принялся жевать пончик, но, судя по всему, его аппетит, был не больше моего. Он лениво двигал челюстями и бросал на меня хмурые, недовольные взгляды. В них были обида и раздражение. Он подозревал, что я готова отказаться от своих слов, от своего решения. И не понимал, что это не мое решение, а та самая закономерность, из которой нет выхода, которая и диктует нам постановления, невзирая на наши желания.

Мне пришлось сделать над собой усилие, озвучить свои страхи и сомнения в надежде, что он правильно поймет:

— Сережа, я не могу так с братьями. Они не заслужили подобной низости. Мне все равно, что скажет мама, но они совсем другое.

Для меня. Для него — наоборот. Это я поняла по взгляду. Или неправильно истолковала?

Он бросил недоеденный пончик уставился на меня:

— Что ты хочешь, Анюта? Давай, не стесняйся — выкладывай. Хочешь оставить нашу связь в тайне и вернуться домой? А меня держать в роли любовника, спасая психику ребят от глобальных потрясений? И терпеть этого? Мучиться, жить, как придется. Как надо. Только — кому? Мне? Точно — нет. Тебе? А вот это вопрос. И от ответа на него в принципе все зависит.

Я сникла — он не верил мне, искал подвох во взгляде, в лице. Но на нем лежала лишь печаль.

— Ладно, Анюта, извини. Наехал на тебя…Ты — все? Кофе пей да пошли.

— Пошли, — кивнула я, отодвигая чашку.

Мы молча брели по проспекту в сторону стоянки и думали каждый о своем. И вдруг, он спросил:

— Ань, ты играла со мной, да?

— Нет, Сережа. Я действительно хочу быть с тобой. Но боюсь, что это не возможно, — остановилась и повернулась к нему: неужели он не понимает?

— Нам не дадут, Сережа! Мы сами не сможем. Как мы будем смотреть в глаза Алеше, Андрею? Что я скажу Олегу? Что ты скажешь маме, отцу? Я не хочу, чтобы меня ела совесть, у меня и так много грехов…Но и без тебя я не смогу.

Он поверил, понял и немного успокоился. Заговорил твердо и уверенно:

— Давай так, котенок: завтра я найду квартиру — ты переедешь туда. К Олегу я тебя не отпущу. А так — все достаточно пристойно — он вел себя, как последняя гнусь, для братьев это будет веский повод к разрыву, вполне оправданный. Я буду приезжать к тебе каждый день. Мне нужен месяц от силы, чтобы перевести счета в Москву, свернуть контору. Мы уедем. И больше никто и ничто не будет нам мешать. С братьями будем перезваниваться, а как все утрясется — будем видеться — они к нам, мы — к ним. Как тебе такой план? Удобен для совести?

Вместо ответа я прильнула к нему и прошептала:

— Я люблю тебя, если б ты знал, как я люблю тебя…

А в душе звучало: "пусть оно так и будет, пусть так и будет".

Разве жизнь способна дарить, ничего не прося в замен? Конечно, нет.

То время, что нам было отмерено — закончилось, и судьба выставила нам счет, заставила платить с беспринципностью и жестокостью рэкетира, разбивая в кровь наши иллюзии о действительность. Нас спустили с небес насильно, перекроили придуманный нами сценарий на свой лад. Не предполагаемый нами.

Мы только успокоили себя, уверили друг друга в долгой счастливой жизни, что ждет впереди, как судьба решила вмешаться.

Нас ждал Алеша. Мы увидели его, подъезжая к подъезду, и сразу заподозрили неприятности. Он был явно расстроен. И готов к упрекам в наш адрес. Вполне заслуженных…и не нужных. Сердце ухнуло в груди, забилось в предчувствии неприятной сцены.

— Началось, — прошептала я. Сергей кинул на меня хмурый взгляд и заметил:

— Тебя это не коснется. Иди домой, а мы побазарим…

— Поговорим. Базарят на базаре…

— Ладно, Ань, давай уроки русского языка на завтра перенесем.

Я вздохнула и вылезла из машины, готовя дежурную улыбку для Алеши. Она получилась натянутой и слишком фальшивой. Он долго смотрел на меня, видимо, смиряя нахлынувшие по совокупности эмоции, наконец, выдавил ответную улыбку и чмокнул меня в лоб:

— Как дела?

Глупый вопрос. И такой же ненужный, как его упреки. Которые не достанутся мне и обрушатся на голову Сергея. Глаза Алеши были полны грусти и отчаянья. Ему не нужны были мои оправдания, потому что на все вопросы он уже знал ответы. Да, он обвинял. Но не меня — Сергея. И был рассержен настолько, что еле сдерживался, чтобы не устроить потасовку, не опуститься до уровня банального драчуна, устроив тому выволочку, как неразумному щенку. И устроит, как только я исчезну с глаз.

Я вновь вздохнула, но уже облегченно. Виновато глянула на Сережу — натворили вместе — отвечать ему. Не хорошо.

— Анюта, — Сергей передал мне ключи. — Иди домой, чай поставь. Леха, поди, не ужинал.

— И не завтракал, — бросил тот, не спуская сердитого, подозрительного взгляда с брата.

— Вот! Накрой на стол, что там у нас?

— Неважно. Там Андрей, он поможет. Иди, Анечка, мы сейчас.

— Алеша, я хочу объяснить…

— Ничего не надо объяснять, маленькая. Все нормально.

— Вы обиделись?

— Да, немного. За то, что телефон отключили. Два дня не знали, где вас взять.

— Извини, старик, про сотки забыли. Надо было на городской звонить.

— Звонили…

— Так нас не было. А вы как отгуляли? — Сергей подошел и подал руку для приветствия. Алеша пожал и тем успокоил меня:

— Спасибо — ответ сам знаешь. Анечка, ты иди, мы следом. Дай нам пару минут.

Я нехотя пошла и раз пять обернулась, подозревая, что они затеют драку. И поняла — ее не будет. Братья стояли, прислонившись спинами к машине, и беседовали вполне мирно, По лицам было видно, что суть разговора неприятна, но, во всяком случае, не настолько, чтобы перейти в агрессивное русло. Я зашла в подъезд.

Когда Аня скрылась с глаз, братья перестали ломать комедию и сняли с лиц натянутые специально для нее маски доброжелательности и спокойствия. Сергей вытащил сигареты, прикурил и сказал:

— Ну, что, давай, начинай читать мораль. Что у нас там по теме? А хочешь совет: не затрудняй себя, оставь свое нудение для гоблина.

Алеша молчал, хмуро разглядывая снег под ногами.

— Что молчишь, Леха? Что хотел-то? Вернуть Анюту в лоно семьи? И не пытайся. Я не дам, костьми лягу, а этот больше близко к ней не подойдет. Все. Она с ним разводиться…

Алексей вдруг резко схватил Сергея за ворот куртки и буквально швырнул на капот машины, прижал и прошипел в лицо:

— Ты так решил, да? А чем решал?

— Не твое дело! — дернулся тот, стряхивая руки брата. — Ты зачем нарисовался? С мечтой о перемирии? Сводник! Хватит с Ани этого! Ты же видишь, что он творит!

— Я вижу, что творишь ты! А у них семья. И какая — не твое дело! Они разберутся сами!

— Здорово! Леха и это ты говоришь?! Мне, да? Тогда объясни, что ты хочешь и чего добиваешься? Хочешь, чтобы Аньку схоронили? Ведь к тому идет.

— Да!! Благодаря тебе! — сверкнул глазами Алексей. Сергей притих, соображая, и нервно затянулся, откинул сигаретку:

— Анализы пришли? Плохо? — он слегка побледнел и, вглядываясь в лицо брата, очень надеялся, что неправильно понял. Но чудес не бывает.

— Да. Отвратительные. А тут еще ты… Ты хоть понимаешь, куда лезешь, во что ее втравливаешь? Ей сейчас только меж нами разборок не хватает!

Алеша смолк, чтобы смирить клокотавшую внутри ярость, Сергей вытащил вторую сигарету, прикурил дрогнувшей рукой и заметил много тише, почти просительно:

— Леша, он ей не пара. Рано или поздно они бы все равно развелись. Ты же понимал это, понимаешь. Почему ты защищаешь его? Зачем? Да ей лучше будет без него…

— Чем? Тем, что окажется одна меж трех огней? Ты меня за кого принимаешь, за идиота? Или слепого? У тебя все мысли на лбу высвечиваются. Реестром. По пунктам. Сначала их врозь раскидать, потом нас. А что из этого выйдет, просчитал? Об Ане подумал? Ты вообще соображаешь, куда лезешь? "Поругались, обозвались". Ее зачем увез?

— Она б пешком ушла. Отпустить надо было, да?

— Нет! Нас позвать.

— А-а-а, а она бы ждала?

— Не изображай инфантильного мальчика, тебе не идет. Лицо интеллектом испорчено.

— Это ты к чему?

— К тому, что если тронул ее…убью, Серый! Сам.

— Ревнуешь, что ли? Тогда чего с этим благословляешь?

— Затем, что она должна жить. Пойми, что бы ни было меж ними — она должна решать сама. Чтоб чувствовать себя полноценной. Да, он ей не пара. Да, я ценю и уважаю его не больше, чем ты. Но у нас нет выбора, пойми! Совсем нет, тем более — теперь.

— Ты что-то не договариваешь. Что?

— Ты же знаешь, какая она. Да еще ухудшение… Так не вовремя все. Нельзя ей сейчас волноваться, совсем, иначе — не вытащим. И так натворил, не знаю, как разгрести, чтобы ее не задело. А никак. Не получиться. Ты хоть не вмешивайся, не трогай ее!

— Не могу. Не могу без нее, — честно признался Сергей. — И ему не отдам, хоть что со мной делай.

— Любишь, значит? — зловещим шепотом переспросил Алеша, глядя перед собой.

— Люблю, — прямо ответил Сергей.

Алеша качнул головой, принимая услышанное, и резко повернулся к брату:

— А ты хоть знаешь, что такое любовь? Думаешь, это когда даришь конфеты? Нет. Это когда находишь в себе силы их отобрать! Твоя любовь — любовь эгоиста, капризного мальчишки! Если б было иначе, ты бы сначала подумал о ней. О том, что она чувствует, что будет чувствовать. Как ей придется жить с виной, которой ты ее так щедро наделяешь!

— Да с чего вдруг!!

— С того, что ты уже сделал!! С того, что ей теперь не до тебя и не до нас. Ей бы с тем, что уже есть, справиться…

— Ты опять про наш отъезд? Вот, блин, преступление! Ты лучше на этого гоблина наезжай, страус пьяный, вести себя не умеет, а мы крайние, да?

— Да. Именно так она и решит.

— Да с какого испуга?!!

— Олег повесился…

— Что?!!