Банда 5

— Объявление в газете не было опубликовано.

— Это хорошо или плохо? — улыбнулся Огородников.

— Не знаю, но деньги за объявление Мольский получил.

— И присвоил? — рассмеялся Огородников. — Как он это объясняет?

— Что можно сказать о покупателе дома?

— Достойный человек. — Огородников пожал плечами. — Достаточно состоятельный, если может заплатить за дом восемьдесят тысяч долларов. Насколько мне известно, у него сеть киосков по продаже спиртного. Пока люди пьют, будет процветать.

Огородников взял со стола пульт управления и, направив в сторону телевизора, включил его.

— Сейчас будут передавать новости, — пояснил он Пафнутьеву. — Последние дни вы нас приучили включать телевизор в два часа дня, Павел Николаевич. Опять будет что-то новенькое?

— Новенькое у нас есть всегда, вопрос лишь в том, стоит ли об этом сообщать широкой публике.

— Тоже верно... Настоящая информация — это закрытая информация. Только тогда она имеет силу, влияние, власть... Вы согласны со мной, Павел Николаевич?

— Конечно. — Пафнутьев повернулся к телевизору, забросив ногу на ногу, и приготовился слушать. Огородников тоже замолчал, видя, что гость не намерен предаваться пустой болтовне.

Вот уже несколько дней городские новости начинались с подробностей об убийстве семьи Суровцевых. Но если вначале телевизионщики пугали людей страшными кадрами, сделанными в квартире, то теперь, в основном шли сообщения о ходе следствия. Диктор заверил, что Вобликов жив, что врачи продолжают бороться за его жизнь, что он до сих пор без сознания и выдержал уже три операции по починке внутренних органов.

— Живучий, гад!

— Выкарабкается, — как бы между прочим заметил Пафнутьев.

— Вы думаете? — Огородников осторожно покосился на гостя. И тот заметил это легкое, почти неуловимое движение. Оказывается, ему важно знать, выживет ли Вобликов.

— Это вчерашняя информация. Сегодня мне сообщили из больницы, что он уже пришел в сознание, понимает, где он и с кем говорит. Выживет, — повторил Пафнутьев, не отрываясь от телевизора.

— Что ему светит? — спросил Огородников.

— Вы, адвокат, спрашиваете у меня, сколько ему светит? — удивился Пафнутьев.

— Обвинительное заключение будет писать следователь... И потом, он нарушил служебный долг... Все это вносит свои поправки. Нельзя сбрасывать со счетов и общественное мнение.

— От него самого зависит, сколько он получит, — сказал Пафнутьев. — Посмотрим, как будет вести себя.

— Другими словами, насколько активно станет помогать следствию?

— Он уже помогает.

— Активно? — нервно усмехнулся Огородников.

— Посмотрите на него. — Пафнутьев кивнул в сторону экрана, на котором в этот момент шли кадры, снятые в больнице кадры, на которых Вобликов лежал опутанный шлангами, а Овсов, напряженный и недовольный вниманием к себе, давал какие-то пояснения. — Слишком уж активным его назвать трудно.

На экране появился диктор и объявил, что сейчас познакомит зрителей с очередной сенсацией.

— Установлен еще один бандит. Как нам сообщили в городской прокуратуре, напряженная работа последних дней увенчалась успехом. В расстреле семьи Суровцевых участвовал некий Осадчий Михаил Петрович, человек с большим уголовным прошлым, который отсидел в общей сложности полтора десятка лет и в данный момент находится в городе.

Экран заполнила смурная физиономия Петровича, правда давняя. На фотографии он выглядел моложе, но взгляд уже тогда был сумрачный и недоверчивый. И морщины были такие же, идущие поперек лба, между бровями, вниз от носа, мимо уголков рта. Потом появилась еще одна фотография, еще одна — оперативники неплохо поработали и нашли чуть ли не дюжину снимков Петровича, сделанных в разные периоды его жизни.

— Этот человек сейчас в городе. Просьба ко всем, кто знает о его местонахождении, срочно позвонить по телефонам...

— Надеетесь поймать? — спросил Огородников.

— Надеемся, — пожал плечами Пафнутьев. — А вы случайно не встречали этого типа?

— Он не из те, кто пользуется услугами адвокатов. Разве что в зале суда, — усмехнулся Огородников. — Среди моих клиентов он не значится, это точно.

— Тогда перейдем к Сысцову, — сказал Пафнутьев. — Какие у вас с ним отношения? — Он взял пульт и выключил телевизор, по которому уже бежали кадры, рассказывающие о смерти принцессы Дианы, об Англии, погруженной в траур, о принце Чарльзе, который, напялив красную юбку, решил пройтись в ней вдоль траурных букетов, покрывающих громадную площадь перед дворцом.

— Сысцов? — переспросил адвокат и уставился на Пафнутьева большими глазами, в которых не было ничего, кроме интереса, легкого недоумения и... И больше ничего не было в глазах Огородникова.

— По оперативным данным, вы недавно имели с ним беседу...

— Телефон Сысцова прослушивается?

— И ваш тоже.

— А причина? Повод? Основание? — Огородников впервые забеспокоился, заволновался — хотя он и соблюдал осторожность, но мало ли чего мог брякнуть, расслабившись.

— Господи! — непритворно вздохнул Пафнутьев. — Будем считать это полным беззаконием. В какой стране живете, помните?

— Ах, да, — закивал Огородников опечаленно. — Я все время об этом забываю. Правители приходят и уходят, а нравы остаются.

— Вот видите! А спрашиваете про какие-то основания, — рассмеялся Пафнутьев. — Возвращаемся к Сысцову.

— Ничего не могу сказать... Не припоминаю такого клиента.

— Судя по разговору, который состоялся между вами, он не является вашим клиентом. А вот звонили вы ему от имени клиентов.

— Постойте-постойте. — Огородников задумался, подняв голову к потолку, словно надеялся увидеть там какую-то подсказку. — Вы имеете в виду бывшего первого секретаря?

— Да, когда-то он был первым секретарем. Иван Иванович Сысцов. Ныне у него производство строительных материалов. Блоки, плиты, перекрытия, фундаменты, перемычки и прочая строительная дребедень. Так что вы мне ответите, Илья Ильич?

— Видите ли, Павел Николаевич, вы мне задали довольно деликатный вопрос... Существует адвокатская практика, некие доверительные отношения с клиентами... Коммерческая тайна, в конце концов, если так можно выразиться.

— Выражаться вы можете как угодно, Илья Ильич. Стерплю и преодолею. Но я не спрашиваю о сути ваших сделок, я спрашиваю о факте. Вы разговаривали с Сысцовым по телефону?

— Как-то довелось.

— И вы сказали, что представляете своих клиентов?

— Что-то в этом роде.

— Ваши уклончивые ответы, Илья Ильич, наводят меня на подозрения.

— Можно узнать — на какие именно подозрения?

— Сегодня вам все можно... Судя по тем доводам, которые были высказаны Сысцову, ваши клиенты явно криминального толка. Я правильно понимаю положение?

— Видите ли, Павел Николаевич. — Огородников поудобнее уселся в кресло, откинулся на спинку и скрестил руки на животе. Большие пальцы его быстро-быстро вращались один вокруг другого. На Пафнутьева он смотрел с некоторой снисходительностью, как на человека, который не понимает очевидных вещей. — Должен вам объяснить некоторые особенности нашей работы...

— Буду очень благодарен.

— Дело в том, что мы, адвокаты, стряпчие, если можно так сказать, далеко не всегда знаем наших клиентов лично... Мне звонят, спрашивают — могу ли я посодействовать в том или ином деле. Коммерческом, судебном, семейном, наследственном... И так далее. Допустим, что я говорю — да, могу. Хорошо, отвечают мне. Документы и деньги за работу пришлем с курьером или по почте... И я начинаю работать.

— Случай с Сысцовым был именно таким?

— Примерно. Я не знаю людей, которые поручили мне провести переговоры с Сысцовым.

— И так, значит, бывает, — кивнул Пафнутьев.

Огородников явно ускользал, выворачивался из, казалось бы, железных пафнутьевских объятий. И тот готов был отступиться, чтобы подготовиться к новой атаке через несколько дней, но его внимание опять привлекли пальцы рук, лежащих на плотном животе Огородникова. В его позе, в словах чувствовалось превосходство, если не пренебрежение. Не надо бы ему так по-хозяйски разваливаться в кресле, не надо бы ему принимать такие вот вызывающие позы, Пафнутьев этого не любил. Что-то громоздкое, угловатое начинало ворочаться в его груди, и доходило до того, что он попросту терял самообладание, впадая в гнев и неистовство.

— Если у вас вопросов больше нет...

— Хорошо, — сказал Пафнутьев, поднимаясь. — Очень хорошо. Я чрезвычайно благодарен вам за пояснения, за то, что вы нашли время принять меня и ответить на глупые мои вопросы.

— Что вы, что вы! — воскликнул Огородников, поднимаясь из кресла. Что-то не понравилось ему в словах Пафнутьева, что-то его насторожило.

И тут произошло нечто неожиданное. Пафнутьев бухнулся перед Огородниковым на колени и, упершись в ковер ладошками у самых ног адвоката, даже голову склонил, чтобы подробнее рассмотреть блестящие черные туфли Огородникова. Он провел пальцем по лакированной поверхности туфли, смахнув тонкий слой городской пыли, которая никак не могла остаться, если бы Огородников действительно возился с отвалившейся подошвой. На обеих туфлях пыль была совершенно одинакова, а на боковой поверхности подошв не просматривалось никаких следов клея.

Видя ползающего в ногах Пафнутьева, видя его склоненную голову и нескладно изогнутую в поклоне фигуру, Огородников явно растерялся.

— Павел Николаевич, что вы... Павел Николаевич...

— Что и требовалось доказать, — сказал Пафнутьев, поднимаясь и отряхивая невидимые пылинки с колен. — Дорогой и многоуважаемый Илья Ильич.

— Простите, но я ничего не понимаю!

— Это радует! — воскликнул Пафнутьев почти весело и покинул контору Огородникова, оставив того в полнейшем недоумении.

Впрочем, в душе адвоката было не только недоумение, в него начал просачиваться самый обыкновенный страх. Когда Огородников не понимал происходящего, когда события выходили из-под его контроля, он знал наверняка — это плохо.

Жестянщик и Забой к двум часам были уже дома и тут же включили телевизор. Сообщение о Петровиче они прослушали молча, не произнося ни слова. И портреты его посмотрели, и слова диктора выслушали молча. И лишь, когда передача закончилась, Жестянщик и его друг Забой посмотрели друг на друга.

— И что скажешь? — произнес наконец нервный и несдержанный Жестянщик.

— Илья заложил.

— Да, Петрович предупреждал.

— А завтра про нас сообщат... И портретики покажут, и статьи назовут...

— Надо Петровичу позвонить. Вдруг у него телевизор был выключен. — Жестянщик, дергаясь от возбуждения, набрал номер телефона Петровича и замер, прижав трубку к уху. К телефону никто не подходил. Тогда он набрал номер снова, думая, что ошибся, но и на этот раз в трубке слышались лишь долгие безответные гудки.

— Ну что? — спросил Забой.

— Никто не подходит.

Это было странно, это никак не объяснялось.

Они ушли от Петровича полчаса назад, он никуда не собирался, он вообще не выходил из дома последние дни, они носили ему хлеб, колбасу, водку. Правда, водку он почти не пил, отдавая предпочтение чаю, вот чаю он пил много. Это не был чифирь в полном смысле слова, но чай Петрович заваривал крепкий — столовая ложка на стакан.

— Может, с сердцем что-то? — предположил Забой.

— Какое сердце?! Какое сердце?! — взвился Жестянщик. — У него Огородников должен быть! Понял?

— Может, Илья что-то ему сказал, пригрозил... А тут еще эта передача по телевизору... Огородников ушел, а его и прихватило...

— Петровича прихватило?!

— А может, его взяли? Может, засада в квартире?

— Какой взяли, какой взяли! — опять завизжал Жестянщик. — Если бы знали, где он, если бы взяли, то не было бы этой передачи! Понял?! На кой черт кому нужна эта передача, если мужика уже обложили? Ни фига его не взяли! Никто не знает, где он, понял?!

— Позвони еще раз, — рассудительно сказал Забой. — Не может быть... Петрович крепкий мужик.

Жестянщик подбежал к телефону, быстро набрал номер и замер, склонившись вперед. Но опять из трубки неслись длинные гудки, в которых теперь ему слышалось что-то безнадежное.

— Ты быстро набирал номер, — сказал Забой. — Мог ошибиться.

— Пятый раз ошибаюсь? — ощерился Жестянщик. — Да?! Пятый раз?!

— Набери еще раз, — сказал Забой густым своим, неторопливым голосом. — Давай-давай.

На этот раз Жестянщик набирал номер, старательно втыкая палец в каждую дырку диска и медленно доворачивая до упора. После этого он не вынимал палец из дырки, а так же медленно возвращал диск в исходное положение. Закончив набор, опять замер с трубкой. Он будто ожидал, что наконец после столь тщательного набора услышит негромкий голос Петровича.

Но нет, только гудки.

Обернувшись, Жестянщик протянул трубку Забою — на, дескать, послушай, убедись и заткнись со своими советами. Тот долго слушал гудки, и, не дождавшись ответа, положил трубку.

— Надо ехать, — сказал он. — Может, и в самом деле прихватило мужика с перепугу.

— Петровича с перепугу?! — опять взвился Жестянщик. — Ты знаешь, что это за мужик?!

— Поехали, — сказал Забой. — Ключ от квартиры у тебя?

Не отвечая, Жестянщик первым выскочил в дверь. Во дворе стоял клиент с помятым крылом — пригнал машину на ремонт.

— Слушай, друг! — подбежал к нему Жестянщик. — Подбрось нас в одно место, добро? Тут недалеко, десять минут. А потом мы в два счета твои дыры залатаем. Понимаешь, важное дело! Очень важное!

— Нет проблем. — Толстяк включил мотор, подождал, пока оба парня усядутся, и осторожно тронул машину с места.

По лестнице оба поднимались, стараясь ступать тише, словно ожидали подвоха. Но все было спокойно. В подъезде не встретился ни один человек. Во дворе тоже вроде все было спокойно. Подойдя к двери, Жестянщик прижал ухо к клеенчатой ее поверхности и прислушался, дав знак Забою молчать. Из квартиры не доносилось ни единого звука. Тогда он позвонил, позвонил еще раз, длиннее, потом нажал на кнопку несколько раз подряд. Никто не открывал дверь, никто не выходил, и из квартиры, кроме дребезжащего звонка, не слышалось ни единого звука.

— Может, Илья увез его куда-нибудь? — предположил Забой.

— Он в шлепанцах был, в пижаме, небритый! — шепотом прокричал Жестянщик.

Вынув из кармана ключ, который ему недавно вручил Петрович, он вставил его в замок, осторожно повернул раз, другой и толкнул дверь. В квартиру Жестянщик проскользнул на цыпочках, опасливо огляделся, прислушался. Так же тихо в прихожую вошел Забой, прикрыл за собой дверь.

В комнату первым вступил Жестянщик.

И невольно издал такой звук, будто чем-то поперхнулся.

Петрович лежал, откинувшись в кресле, грудь его была залита кровью, в старенькой пижаме можно было рассмотреть несколько окровавленных дыр от пуль. Длинные желтоватые зубы ощерились в неживой уже ухмылке, руки свесились вниз, серые уже ладони, подогнувшись внутрь, касались крашеного пола.

— Линяем, — сказал после долго молчания Жестянщик. Он словно вышел из оцепенения и, не поворачиваясь, попятился назад.

— Ничего не касайся, — сказал Забой. — А то еще и тут наследим.

Сдернув с вешалки обвисшую рубаху Петровича, Жестянщик старательно протер дверные ручки и, вбросив рубаху в прихожую, спиной закрыл дверь, стараясь не прикасаться к ней. Оба молча спустились вниз, пересекли двор, вышли на улицу и сели в машину — толстяк поджидал их. За всю дорогу ни Жестянщик, ни Забой не проронили не слова. И лишь когда снова оказались в гараже, когда отгородились от всего мира железными воротами и убедились, что, кроме них, здесь никого нет, решились переброситься несколькими словами.

— Что скажешь? — спросил Жестянщик.

— А что сказать... Хлопнули мужика. Он, похоже, чувствовал... Нехорошо, говорил, что к нему едет Огородников... Несколько раз повторил.

— Значит, Илья?

— Больше некому.

— Что будем делать? — спросил Жестянщик без обычной своей взвинченности. Увиденное в квартире потрясло его куда больше, чем Забоя. Распростертое в кресле тело Петровича, из которого еще сочилась кровь, серое лицо, желтые зубы, полуоткрытые в мертвой ухмылке глаза... И это был человек, который всего полчаса назад разговаривал, пил с ними водку, обещал помочь и просил о помощи... Вся эта картина до сих пор стояла у них перед глазами.

— Илью кончать надо, — сказал Забой.

— Ха! Кончать! А на фига?! Линять надо, понял?! Линять!

— Петрович сказал, что, пока Огородников жив, мы все на волоске... Он был прав.

— Это что же получается... Огородников решил от всех избавиться? Чистеньким выйти? А зубило в зубы он не хочет? — завопил Жестянщик и подбежал к воротам — ему показалось, что за ними мелькнула чья-то тень, он выскочил наружу, но там никого не увидел. Тогда он с грохотом снова захлопнул ворота и сунул в приваренные петли подвернувшуюся ржавую скобу.

Некоторое время оба молчали, пытаясь осмыслить происшедшее. Сквозь щели били узкие слепящие лучи солнца, в их свете кружила пыль, где-то рядом проносились машины, во дворе все еще стоял частник — они обещали ему немедленно заняться его машиной.

— Там мужик ждет, — вспомнил Забой.

— Подождет!

— Скажи, чтоб завтра приходил... Нечего ему тут делать. Без него хватает.

— Тоже верно.

— И ключи пусть оставит.

— На фига?! — Жестянщик, кажется, вскрикивал и взвивался каждый раз, когда чего-то не понимал.

— Машина может пригодиться... Сегодня вечером.

— Да? — Жестянщик замер на какое-то время, потом медленно повернулся к Забою. — А что... И в самом деле... Ну ты, Гена, молоток, ну, молоток! С тобой не забалуешь!

— Не надо со мной баловать, — серьезно ответил Забой.

Пока Жестянщик ходил во двор и договаривался с толстяком на завтрашний день, Забой сидел в углу, глядя на залитую маслами землю. Тяжелые пальцы со въевшимся в них мазутом, ржавым металлом он скрестил, локти поставил на колени. Мысли его текли медленно, рывками, но в правильном направлении. Забой не метался, как его друг Жестянщик, он спокойно и неторопливо думал, как быть дальше. И пришел к единственному вопросу, который задал Жестянщику, едва тот появился, победно позвякивая ключами от машины.

— А это... Как с трупом? — спросил Забой.

— С каким трупом?

— Петровича... Он же остался в квартире.

— Ну и пусть, тебе-то что?

— Завоняет, загниет... Червь пойдет... Нехорошо это, не по-людски.

— Ты что же предлагаешь — труп выкрасть и похоронить с музыкой? С венками? С рыдающими толпами? — куражился Жестянщик, выкрикивая все новые и новые свои вопросы.

— Не надо его выкрадать... Хлопотно это... Опасно. Попадемся. Ментам надо позвонить.

— Кому?! — От неожиданного предложения Жестянщик, кажется, даже подпрыгнул на месте.

— Пусть они забирают, пусть и хоронят.

— Ты что, совсем умом тронулся? Какие к черту менты? Может, сходить к ним, может, лично дать показания?

— Петровичу не понравится, что мы его оставили... Он загниет, его черви съедят, — негромко продолжал Забой. — Обидится на нас... Он, может, и ключ специально дал для такого случая... Чтобы подстраховаться. Его же там никогда никто и не найдет... Надо ему помочь.

— Кому?!

— Петровичу.

— Нет Петровича, Гена! Его нет! Труп остался! Мясо! Кишки! Говно и моча!

— Здесь Петрович, — негромко проговорил Забой. — Я чувствую. Он слушает нас.

— Что-о-о? — протянул Жестянщик издевательски, но почему-то шепотом и тут же опасливо обернулся, всматриваясь в темные углы гаража. — Гена, тебе плохо?

— Ты как хочешь, а я позвоню... Петровича им не взять, он уже на воле... А труп надо похоронить. Он еще не раз отблагодарит нас.

Жестянщик упал перед Забоем на колени, но не от потрясения, он поднял ладонями его голову, заглянул в глаза.

— Не надо, Женя, я в порядке... У нас на шахте, пока последний труп из завала не вытащат, работу не начинают. Вроде и похоронены, вроде и в земле, а вот ищут. Неделю ищут, две, три... Пока не найдут, добычу не начинают. И поиски не прекращают. Я на шахте вырос, Женя. У нас так. Ты извини, конечно, но я позвоню.

— Хорошо! — вскочил Жестянщик. — Хорошо. Но с условием!

— Ну?

— Куда угодно, но не к ментам. Звони на телевидение, в военкомат, в кинотеатр, в прокуратуру, наконец, но не ментам!

— Как хочешь. — Забой пожал крутыми плечами. — И это... Илья тоже на нас. Иначе Петрович не простит.

— Знаешь?! — вскочил Жестянщик. — Хватит! С этим загробным миром, потусторонними видениями, кладбищенскими потешками...

— Он здесь, — тихо сказал Забой.

— Кто?!

— Петрович.

Жестянщик круто повернулся и вышел, с грохотом бросив за собой железную дверь, врезанную в ворота. Забой слышал, как он что-то поддал во дворе, что-то опрокинул, матернулся вслух и наконец смолк, свернув за угол гаража. Тогда Забой поднялся, подошел к небольшому столу, покрытому газетой с жирными пятнами от колбасы. Присев к столу, он принялся внимательно рассматривать газету, потом повернул ее к себе другой стороной и наконец нашел то, что искал. После статьи о расстреле семьи Суровцевых были приведены несколько телефонов, по которым можно позвонить, если кому-то станет что-либо известно о преступлении. Оторвав от газеты клочок с номерами телефонов, Забой свернул его пополам и сунул в нагрудный карман рубашки.

Выйдя из гаража, он некоторое время стоял, привыкая к слепящему солнечному свету.

Жестянщика нигде не было.

И тогда он вышел на улицу.

— Ты куда?! — раздался сзади взвинченный голос.

— Звонить.

— Пошли вместе... А то ты какой-то не в себе. Петрович в гараже остался?

— Нет... С нами идет.

— Это хорошо, — нервно усмехнулся Жестянщик. — Он мужик надежный, в обиду не даст. Верно говорю?

— Вон тот автомат работает без жетонов.

Подойдя к железной будке с сорванными дверями и выбитыми стеклами, Забой вынул из кармана клочок газетной бумаги, сверился и набрал номер.

Жестянщик замер рядом, опасливо озираясь по сторонам, чтобы и близко никто не смог подойти и подслушать, о чем пойдет разговор.

— Алло! — сказал Забой, заметно волнуясь. — Кто у телефона?

— Пафнутьев у телефона. Павел Николаевич Пафнутьев.

— Я по поводу трупа...

— Это ко мне! Кто убит, кем, когда, за что?

— Записывайте адрес...

— Пишу!

— Улица Новаторов, двадцать девять... Квартира семнадцать... Осадчий его фамилия. Записали? Все.

Забой повесил трубку, хотя на том конце провода некий Пафнутьев пытался еще что-то спросить, явно затягивая разговор. Но Забой знал — нельзя ввязываться в такие беседы, каждая лишняя секунда может оказаться предательской, выдать местонахождение телефона.

Сунув руки в карманы, молча и насупленно бродил Пафнутьев по пустоватой квартире Осадчего и ничего не мог найти интересного для себя, ни за что не мог зацепиться. Квартира была чистая. Пыли, грязи, мусора, кухонных отходов — ничего этого не было. Но, с другой стороны, не было ничего, что создавало бы хоть какой-нибудь уют. Похоже, этот человек, отсидев полтора десятка лет в зонах, тюрьмах и лагерях, сам того не замечая, у себя дома создал такую же обстановку, к которой привык в заключении.

Худолей, казалось, наслаждался той живописной позой, в которой лежал мертвый Петрович. Распахнутая на груди, пробитая пулями пижама, вытянутые ноги, отброшенные в агонии шлепанцы на полу, тяжелые крупные ладони, подогнутые внутрь. Худолей снимал и снимал этого человека с разных расстояний, под разным освещением, причем старался поймать момент, чтобы в кадре оказался и Пафнутьев.

— Что скажешь, Худолей? — спросил тот, устав от мельтешения эксперта перед глазами.

— А что сказать... Свой хлопнул.

— Почему ты так решил?

— Все очень просто, Павел Николаевич... Вы и без меня знаете. Дверь открывал сам хозяин. Учитывая его личность, учитывая обстановку в городе, он мог открыть только близкому человеку, кому доверял. Скорее всего, вместе они были в квартире Суровцевых, вместе творили зло, — сказал Худолей, и в голосе его прозвучало осуждение. — На двери нет следов взлома, отжима, ковыряния отмычками... Да и стаканчики мокрые, не успели еще просохнуть, бутылка опять же открытая... В одной еще плещется это священное зелье, а вторая вообще полная...

— Сколько мокрых стаканов?

— Три.

— Значит, не один приходил...

— Двое были, поддали... А потом пристрелили старика.

— Зачем? — спросил Пафнутьев.

— Да ну, Павел Николаевич... Я могу вам назвать сотню причин, вы тоже можете назвать не меньше!

— Назови хотя бы парочку.

— Не хотели делиться добычей... Самая что ни на есть обычная причина.

— Дальше.

— Думаю, дело в другом... Вы же показали его по телевизору, и фотки разных лет, и обложки уголовных дел, адреса, отпечатки пальцев... Всем стало ясно, что рано или поздно Осадчего возьмут. Не здесь, так на Кипре, на Сахалине...Это уже не имело значения. Осадчий засвечен, его вина установлена, то, что он был в квартире в ту ночь, доказано. Боялись, что заговорит старик. Вот и хлопнули.

— Я просмотрел его дела... До сих пор он ни разу не заговорил, никого ни разу не назвал.

— Значит, новая компания сколотилась... Из тех, кто придерживался других убеждений... Нынешние ведь не столь свято блюдут законы зоны.

— Да, похоже, в этой банде не было полного согласия. Один сам себе пулю в лоб пустил, второй с вилами в боку обнаружен, третий застрелен... Не верили они друг другу. У меня такое чувство, что и этот труп не последний... Трупы будут до тех пор, пока в живых останется один.

— Один может выжить, — согласился Худолей.

— Не выживет, — твердо сказал Пафнутьев.

— Почему?

— Я его знаю. Что отпечатки?

— На дверных ручках нет отпечатков даже хозяина. Никаких отпечатков нет.

— На бутылке?

— Там есть, и неплохие...

— Стаканы?

— Вымыты. А вот на бутылке, которая открыта, но не выпита... Целая россыпь.

— Ты хоть не уничтожил их, когда бутылку-то на радостях щупал?

Худолей поджал губы, отошел в сторонку, постоял молча у окна и, справившись с обидой, заговорил негромко и даже с некоторой церемонностью:

— Я, между прочим, Павел Николаевич, вам таких вопросов не задаю. Хотя иногда мог бы.

— Задай, — усмехнулся Пафнутьев.

— Не буду. Я не опущусь до упреков и насмешек над любимым руководителем, с которым свела меня судьба, за что я искренне ей благодарен. Да, Павел Николаевич, да.

— Ладно, виноват... Исправлюсь. Сегодня же.

— Вот это другой разговор! — ожил Худолей. — В таком случае могу поделиться некоторыми соображениями, которые возникли у меня при тщательном осмотре места преступления. — Остатки обиды все еще тлели в его душе и сразу забыть о них, переключиться на разговор простой и доверительный он не мог.

— Соображения? У тебя?

— Да, — кинул Худолей значительно. — В отличие от некоторых, меня соображения все-таки иногда посещают.

— Иногда? Согласен. Так что там у тебя?

— А вот что... Передо мной открылась картина разыгравшейся здесь трагедии, во всех подробностях возникла перед моим мысленным взором, во всех подробностях. При том, Павел Николаевич, что видел я все то же, что видели и вы... Но вы заняты стратегией преступления, я же, как обычно, ковыряюсь в частностях, которые...

— Значит, так. — Пафнутьев посмотрел на часы. — У нас очень мало времени! Не можем же мы посвящать жизнь осмотру этой квартиры!

— Понял! — Худолей склонил голову, признавая, что он слегка злоупотребил вниманием начальства. — Происходило все примерно так... К хозяину квартиры в гости пожаловали двое друзей. Более молодые, более от него зависимые... Скажем, опекаемые им члены банды.

— Так, — кивнул Пафнутьев, расположившись в кресле напротив мертвого Петровича точно в такой же позе, в которой пребывал и хозяин квартиры. — Дальше.

— Все трое прекрасно проводили время до тех пор, пока кто-то им не помешал. Это мог быть телефонный звонок, стук в дверь... И тогда они быстро прекратили трапезу, спешно собрали закуску, убрали со стола, открытую бутылку тоже не стали допивать, и, похоже, хозяин этих двух своих гостей спешно выпроводил, чтобы тот, кто помешал, тот, кто к нему ехал, их не видел. Он не должен был знать о том, что у него были люди.

— Так, — склонил голову Пафнутьев. — Я могу знать, из чего ты все это заключил?

— О, для пьющего человека в этом положении нет никаких тайн, дорогой Павел Николаевич. Пожалуйста! — Худолей взмахнул тонкими ладошками, как фокусник, собравшийся поразить зрителей очередным чудом. — Если выпита одна бутылка и открыта вторая... Только нечто чрезвычайное может остановить человека от того, чтобы пригубить и из второй тоже.

— Почему ты решил, что пили втроем? А может, их было двое?

— Три мокрых стакана — это одно. Бутылка на двоих, притом, что приготовлена и вторая, то есть по бутылке на брата среди дня... В том положении, в котором они пребывали... Это многовато. И потом, надо учесть возраст хозяина. Бутылка на троих — это нормально. Вторая бутылка на тех же троих — тоже нормально, даже скромно. Но две бутылки на двоих — это круто.

— Осадчий мог пить меньше, ты об этом подумал?

— Нет, об этой возможности я даже думать не стал. Во-первых, в их кругу не принято сачковать. Разливают поровну и поровну пьют. Это святой закон, и его соблюдают в любом приличном обществе. И второе... Если Осадчий сачковал по причине преклонного возраста, тогда на его собутыльника пришлось бы полторы бутылки водки... Учитывая характер и количество закуски, оставшейся после первой бутылки, а я очень тщательно и со знанием дела осмотрел оставшуюся закуску и ее количество... Их было трое. Три надкушенных куска хлеба — это вам о чем-то говорит? Они спешно выметались из квартиры. Хозяин ждал гостя, который был для него важнее этих двух... Думаю, шеф пожаловал.

— Так... — Пафнутьев долго молчал. — Другими словами, ты считаешь, что Осадчий не мог стоять во главе?

— Мог. Но не он был во главе.

— Почему?

— Оглянись, Паша... Это квартира боевика, но никак не шефа, который не только убивает людей по ночам, но и пытается делать деньги на экономических хохмочках, дань собирать... Осадчий — это рабочая скотинка. Представь... Пятьдесят лет, половина сознательной жизни — по лагерям... Он темный, Паша. Он хорошо знает воровские законы, законы зоны... Но он не знает законов, по которым живет современный город.

— Так...

— Посмотри на объедки колбасы... Вместо того чтобы их выбросить, он пожлобился. Он не привык выбрасывать пищу. За ночь хапнуть сотню тысяч долларов он мог, а придя домой, прячет в холодильник надкушенный кусок колбасы. Это зона, Паша, это опыт лагерей. Такой человек не может стоять во главе банды.

— Так. — Пафнутьев невидяще смотрел в противоположную стену. Он ничего не мог возразить Худолею.

— И потом, Паша... Ты посмотри на эту колбасу и на эту водку... Она все с тем же запахом.

— С каким запахом?

— Ты помнишь водку, в которой плавал глаз? Они не жлобятся, они просто считают, что нет надобности покупать дорогую водку, если можно купить дешевую. Они не думают о ее качестве. Они на знали в своей жизни хорошей водки.

— А тот, который побывал здесь после этих двух... Не оставил отпечатков?

— Их отпечатки остались на бутылках. На пустой и на полной. Хмырь, который пришел после них, не знал о состоявшейся пьянке, не знал о бутылках. А может быть, знал и оставил их отпечатки сознательно.

— Возникает интересный вопрос... Зачем нам сдали этот труп? — Пафнутьев показал на откинувшегося в кресле Осадчего. — Если дело сделано, следов вроде бы не осталось, то в любом случае им выгодно, чтобы мы нашли его как можно позже, уже когда соседи начнут жаловаться на невкусный запах... Правильно? А они его сдали в тот же день. Зачем?

— Как говорит один наш знакомый, сие есть тайна великая, непознаваемая, — усмехнулся Худолей.

— Хотели отвлечь внимание? Но если бы мы думали, что Осадчий живой, мы больше уделяли бы ему внимания — поиски, розыски, запросы... А так... Мы свободны.

— А зачем его вообще было убирать? — спросил Худолей.

— Убирать его было необходимо, потому что он засвечен. Рано или поздно мы бы взяли его, и он вполне мог заговорить. — Пафнутьев подошел к открытому окну, крикнул что-то, приглашающе помахав рукой.

Через минуту в квартиру вошел Андрей.

— Ни фига себе! — сказал он, увидев Осадчего, распростертого в кресле... — Круто с ним обошлись.

— Как заслужил, так и обошлись! — резко сказал Пафнутьев. — Он к этому креслу давно шел и вот добрался наконец на шестом десятке. Перебьется. И без него найдем, кого пожалеть.

— Да я вроде бы того, что и ничего, — улыбнулся Андрей.

— Я тоже. Значит, так... Ты полдня провел у парадного подъезда Огородникова. Он не выезжал?

— Даже не выходил.

— Через парадный подъезд, — уточнил Пафнутьев. — Не могу допустить, чтобы такой пройдоха, как Огородников, не устроил себе черного хода. У него должен быть запасной выход, он не мыслит себе жизни без запасного выхода. Ни единого слова не произнесет, чтобы тут же не подстраховаться каким-нибудь доводом-поводом, который бы обесценил все только что им же сказанное. Это натура. А человек не может идти против натуры. Я внятно выражаюсь?

— И даже красиво, Паша! — потрясенно воскликнул Худолей. Мне очень нравится, как ты выражаешься.

— Андрей... Пройдись по его двору, поговори со старухами-стариками, козлами-доминошниками, юными наркоманами, любвеобильными пэтэушницами... С кем угодно! Выясни — нет ли второго выхода у того самого типа, который владеет адвокатской конторой, ездит на «мерседесе», а сам толстый и лысый. Не отлучался ли он примерно в середине дня из своей конторы, не выскальзывал ли... Нюхом чую — был он здесь. — Пафнутьев ткнул пальцем в пол перед собой. Эти его пальцы, вымазанные клеем, эти его черные пальцы до сих пор стоят у меня перед глазами... Скажи, — Пафнутьев резко повернулся к Худолею, — а нет ли отпечатков пальцев таких, знаешь... смазанных, бесформенных, неразличимых...

— Хватит, Паша, остановись. Таких отпечатков очень много. На этом вот столике, за которым сидит уважаемый труп, на кресле, на котором в данный момент сидишь ты... Есть такие пятна, но, как ты понимаешь, доказательством они служить не могут.

— Послужат, — с преувеличенной уверенностью заявил Пафнутьев. — Значит, так... Независимо от того, есть ли там капилляры-папилляры, ты с таких смазанных пятен сделай соскобы. И мы отдадим их на химический анализ. Я уже знаю, что нам ответят химики, что они обнаружат на молекулярном уровне в этих смазанных кляксах.

— И что же они там обнаружат?

— Клей «момент».

— Но это тоже не доказательство, Паша...

— Почему же? Если там действительно обнаружатся молекулы клея, это докажет мою проницательность, подтвердит мои необыкновенные способности, даст основания руководить даже такими талантливыми экспертами, как ты!

— Я никогда в этом не сомневался, Паша.

— А я сомневался.

— Это радует, — пробормотал Худолей. Поговорочка Мольского, кажется, прижилась и в прокуратуре.

— Приехала съемочная группа, — сказал Андрей, стоявший у окна. — Сейчас будут здесь. Они-то как пронюхали?

— Я Фырнину сказал, — ответил Пафнутьев. — Так что сегодня вечером наши земляки получат очередную серию фильма ужасов.

И действительно, распахнулась дверь и в квартиру первым вошел оператор, приникнув к видеокамере, лежащей на его плече, — он начал снимать еще на площадке.

— Как вы узнали, что он здесь? — ужаснулся Фырнин, не в силах оторвать взгляд от трупа.

— Работаем, — усмехнулся Пафнутьев.

Поезд на Донецк отходил поздно вечером, около одиннадцати часов. Времени было еще много, но и дел оставалось достаточно. Надо было съездить на вокзал и купить билеты, надо было сложить вещи, причем так хитро, чтобы и взять все необходимое, и в то же время оставить видимость того, что хозяин отлучился на полчаса за бутылкой водки.

Решили, что на вокзал лучше ехать Жестянщику. Он и бойчее, и с паспортами ему легче управиться, где предъявить, где умыкнуться. Как выяснилось, Донецк находится совсем в другом государстве, и купить туда билет, вот так запросто подойдя к кассе, невозможно. Ночью всех пассажиров ждет досмотр двух таможен — и российской, и украинской. И о тех, и о других рассказывали страшные истории, об их придирчивости, алчности, о перетряхивании сумок, карманов, даже трусов. Говорили, что хохлы совали руки женщинам в лифчики, а москали простукивали чемоданы в поисках второго дна и это второе дно находили даже в тех чемоданах, в которых и одно-то единственное еле держалось.

Забой остался дома укладывать вещи. Время от времени он выходил во двор, копался в машине, перекатывал колеса то в гараж, то из гаража. У каждого, кто проходил мимо, складывалось впечатление, что здесь идет обычная неспешная работа, которую можно наблюдать каждый день. Разогретый на солнце железный гараж был распахнут настежь, и каждый желающий мог видеть его весь, до задней стенки. Перемазанный, сумрачный Забой время от времени колотил кувалдой по каким-то железкам и опять скрывался в доме.

Бежать из города решили этим же вечером. Причем, условившись об этом не говорить никому, ни единой душе — ни любимой бабе, ни злобной соседке, ни единого слова.

Банда, казавшаяся обоим такой надежной и неуязвимой, исчезала прямо на глазах. Не проходило дня, чтобы не показывали по телевизору все новых и новых участников. И все они оказывались или мертвы, или же, как злосчастный оборотень Вобла, пребывали в затяжном беспамятстве. Жестянщику и Забою казалось, что спастись они могут только вот так — исчезнуть неожиданно и в неизвестном направлении, скрыться среди бесчисленных шахтерских поселков соседнего государства.

Во многих из этих сумрачных, нищенских и каких-то разбойного вида поселках у Забоя остались друзья, ребята, с которыми он уголь рубил, водку пил, по бабам ходил. Едва ли не у всех у них были нелады с законом — в тех местах это почиталось за достоинство, а человек, чистый перед законом, вызывал подозрение и неприязнь. И потому торопился от этой своей чистоты, от этого недостатка как можно быстрее избавиться. Тогда он уже мог рассчитывать и на помощь, и на защиту. Это было выгодно и нравственно — слегка замараться, скрываться и вести двойную жизнь. Днем воспитывать детей, растить картошку и кукурузу, а по ночам грабить товарные поезда, тащить со строек, с остановившихся шахт и заводов металл, приборы, доски, трубы, батареи, фундаментные блоки и плиты перекрытий. Все это было естественно и не вызывало ни осуждения, ни слишком большого интереса.

Оказаться в таком поселке значило оказаться дома, под надежной защитой и в полной уверенности, что тебя не только не выдадут, но и спасут при нужде.

Единственная опасность, которой оба не могли пренебречь, — Огородников. И Жестянщик, и Забой убедились, что именно он уничтожает остальных.

Поразмыслив, оба решили, что если здесь после их отъезда Огородников навсегда замолчит, то им и в будущем ничего не угрожает. Кроме того, выполнить обещание, которое они дали Петровичу, было делом достойным и даже святым.

Вернулся с вокзала Жестянщик. Нервный, дергающийся, он быстро прошел через двор, поддал консервную банку, спихнул с дороги отработанный масляный фильтр и вошел в гараж. Но, не выдержав там разогретого воздуха, тут же выскочил и скрылся в доме. Забой вытер подвернувшейся тряпкой руки и прошел следом.

— Ну что? — спросил он.

— А что? Ничего! Понял? Ничего нас здесь не держит!

— Билеты взял?

— Полный порядок, Гена! Полный порядок во всех танковых войсках страны!

— Значит, взял? — Забой не признавал такой недосказанности. Ему нужно было внятно и просто сказать, что билеты есть, они в кармане, что поезд отходит в одиннадцать вечера, что вагон, к примеру, девятый...

Жестянщик выхватил из кармана два желтоватых листочка и припечатал их к столу. Забой взял их и всмотрелся в цифры. Да, все правильно — поезд на Донецк, отправление в одиннадцать с копейками, вагон действительно девятый.

— Купейный? — Забой поднял глаза.

— А что? Плохо?

— Шикуешь.

— Могу я хоть раз в жизни...

— Раз в жизни можно. Пошли... Надо машину подготовить.

Машину нужно было подготовить тоже со смыслом. С одной стороны она должна быть в таком состоянии, чтобы можно было без помех ездить по городу, чтобы ни одному гаишнику не пришло в голову останавливать их, требовать документы, задавать глупые свои гаишные вопросы. Но в то же время в ней должна оставаться недоделанность, чтобы хозяин не вздумал забрать ее именно в этот вечер.

В общем-то все это было несложно, свинченное колесо убедит охломона, что его машина нуждается в доводке, а навинтить колесо... Дело пяти минут. Так все и вышло — когда он пришел уже с бутылкой и деньгами забирать машину, друзья бутылку у него взяли, деньги тоже взяли, пить не стали, но и машину не отдали. Приходи, дескать, завтра утром, часам к двенадцати. Тот и пошел, бедолага, не заподозрив злого умысла.

Поскольку Жестянщик и Забой постоянно имели дело с машинами, то им приходилось не раз оказывать всевозможные транспортные услуги тому же Огородникову. Поэтому они приблизительно знали его распорядок дня, его вечерние и ночные привычки и уж совершенно точно знали, где он живет.

Выехали со двора в восемь вечера.

Отъехав несколько кварталов, позвонили по домашнему телефону.

Трубку никто не поднял.

Дома у Огородникова было два телефона — для домашних дел и для служебных переговоров. Ни жена, ни взрослые уже дети не брали трубку служебного телефона, так было заведено. И когда Жестянщик убедился, что известный ему телефон молчит, это значило только одно — ничего не срывается, план, который они составили, годится и все идет как надо.

До девяти ждали в машине.

Остановившись в отдалении, выключив мотор и опустив стекла, оба поглядывали в сторону подъезда, к которому должен был подъехать Огородников. О деле не говорили, роли не распределяли.

У каждого был хороший, надежный нож. Ножи такие делал на заказ умелец с военного завода. Он и сталь подбирал, и рукоять сам придумывал, чтобы была она и достаточно массивной, и удобной. Лезвие на первый взгляд, было толстоватое, но это только казалось, к острию оно сходилось безукоризненным клином, слегка вогнутым. Это позволяло добиться такой остроты, что нож легко резая на весу бумагу с торца. Его опасно было держать при себе без ножен, поэтому умелец наладился делать и ножны — из толстой грубой кожи.

Оба, не сговариваясь, решили, что такого оружия им на сегодняшний вечер будет вполне достаточно. Был у них и пистолет, но без глушителя, потому от него решили отказаться. И шуму много, да и пистолет меченый, в случае потери нетрудно было выйти на человека, который им продал его по сходной цене.

Когда стрелка часов перевалила за девять, Жестянщик и Забой вышли из машины. Подняли стекла, захлопнули двери, подергали за ручки и, убедившись, что машина заперта, отправились к подъезду Огородникова.

Наверное, в таких случаях срабатывает какое-то чутье, интуиция. Ведь не обсуждали ничего, не спорили, не советовались. Просто поднялись и пошли. У обоих возникло ощущение, что пора, что вот-вот должен появиться их сегодняшний крестник.

Входные двери были с кодом, но они его знали — приходилось продукты завозить, как-то громадный телевизор втаскивали на третий этаж, да и самого Огородникова тоже приходилось втаскивать, и это было ничуть не легче, чем телевизор в необъятной картонной коробке.

Да, жил Огородников на третьем этаже и поэтому часто поднимался к себе без лифта. И для разминки, и просто потому, что ждать лифт приходилось куда дольше, чем подняться на своих двоих.

Жестянщик расположился на четвертом этаже у окна, выходящего во двор. Забой поднялся еще на этаж выше, чтобы не привлекать внимание — на площадках часто бывали люди, выходили жильцы покурить, посудачить, забредали чужаки, на застав хозяев, маялись на площадках гости, пришедшие раньше времени.

Черный «мерседес» Огородникова оба увидели одновременно.

— Видишь, да? — спросил Жестянщик негромко, но Забой его услышал.

— Да, — сказал он.

И больше ничего на добавил.

Увидев, что Огородников вылезает из машины, Жестянщик рванулся вверх, к Забою. И отвлек его ненадолго, секунд на двадцать, но отвлек и тем самым поставил всю операцию на грань срыва. Получилось у них, все получилось, но риск оказался слишком велик, и виноват в этом был Жестянщик. Не надо было ему бежать к Забою, но задергался Жестянщик, задергался паникер несчастный.

— Значит, так, — сказал он, тяжело дыша от бега и от волнения. — Я начинаю. Понял? Ты тут же спускаешься и страхуешь. Понял?

Жестянщик метнулся вниз.

Снова выглянув в окно, Забой убедился, что машина стоит на месте, Огородникова нет, видимо, он уже прошел к подъезду и его не было видно сквозь высокие клены.

Прошла минута, вторая, третья...

Никто не появлялся, шагов тоже не было слышно, лифт молчал. Обычно, когда его вызывают, начинается гул, вибрация троса, грохот движущейся машины.

Но сейчас все было тихо.

Жестянщик заволновался, уже хотел было сбежать на пролет, на два пролета вниз, чтобы узнать, в чем там дело, но в этот момент раздался оглушительный грохот входной двери. В общем-то он не был таким уж громким, но даже этот дверной хлопок заставил Жестянщика снова метнуться вверх по лестнице. Он выскочил на третий эгаж, поднялся еще на один пролет и там остановился.

Невнятные звуки, которые доносились снизу, говорили о том, что Огородников медленно, с трудом, но все-таки поднимается. Он что-то бормотал невнятно, видимо, продолжая разговор в той компании, которую только что покинул, негромко смеялся. По всему было видно, что находится он под хорошим хмелем.

Жестянщик вспомнил, что и из машины Огородников вышел какой-то нарядный, в белой рубашке, при бабочке, в черных лакированных туфлях. Вообще-то он был достаточно неряшлив и к одежде всегда относился с некоторым пренебрежением, поэтому нарядность его так бросалась в глаза, он явно не был похож на самого себя, на самого себя обычного.

Услышав тяжелое дыхание Огородникова, Жестянщик спустился на несколько ступенек, чтобы видеть дверь его квартиры, и достал из-за спины прекрасный нож, который по всем боевым показателям наверняка превосходил лучшие армейские ножи мира.

Огородников остановился посередине площадки, роясь в карманах в поисках ключа. В этот момент Жестянщик начал спускаться. Ему оставалось преодолеть три ступеньки, но Огородников услышал позади себя невнятный шорох и обернулся.

И увидел спускающегося Жестянщика.

И нож в его руке увидел.

Удивился, широко раскрыл глаза, и еще до того, как он сам что-то понял, осознал, его организм вздрогнул от предсмертного ужаса. Огородников присел и уже хотел было броситься вниз, к спасительному выходу из подъезда, однако Жестянщик, одним прыжком преодолев все три ступеньки, оказался на пути Огородникова. Тот с каким-то нечеловеческим хрипом ткнулся головой в грудь убийцы, пытаясь оттолкнуть его с пути. Жестянщик, тоже в ужасе оттого, что все срывается, изо всей силы ткнул ножом прямо перед собой, по рукоять погрузив его в выпирающий живот Огородникова.

Тот замер, глаза его округлились, он уже раскрыл было рот, чтобы заорать что было мочи, но болевой шок сковал его и он лишь слабо прохрипел что-то невнятное.

— Это тебе за Петровича, сучий ты потрох, — прошипел — не проговорил, он не мог говорить в этот момент — прохрипел Жестянщик и, вырвав нож из живота Огородникова, снова его всадил по самую рукоять, и снова вырвал и снова всадил, не видя крови, хлынувшей из ран...

И в этот момент что-то изменилось, что-то пошло не так. Жестянщик спиной почувствовал перемену обстановки, и тут же на его шее сомкнулись железные пальцы Вандама, который поднимался по лестнице вслед за Огородниковым. Они приехали вместе, но Жестянщик, отвлекшись от машины, не заметил, как из нее вышел второй человек. Вандам отстал от Огородникова, задержался у почтового ящика — несколько писем выпали из его рук и рассыпались по площадке.

— Ах ты, пидор позорный, — проговорил Вандам и легко опрокинул Жестянщика на спину. Увидев нож в его руке, Вандам вырвал его, перехватил рукоятку и уже готов был всадить в Жестянщика, но не успел, не успел. Вандам всегда был силен, но некоторая полноватость, замедленность в движениях, как и у его знаменитого тезки, дали себя знать. Пока он, подмяв Жестянщика, выбирал, куда бы ударить точнее и неотразимее, Забой точно такой же нож всадил в наклонившегося Вандама сзади, в шею, чуть пониже черепа.

Удар был так силен, что нож вышел наружу возле горла.

Кровь хлынула куда сильнее, нежели изо всех ран Огородникова.

Вандам упал прямо на тело своего хозяина и уже в агонии, уже без сознания стиснул его в предсмертном объятии, как это бывало иногда при жизни...

— Уходим. — Жестянщик вскочил, оглянулся по сторонам. Быстро сдернул с себя легкую корейскую ветровку, завернул в нее свой нож, выдернул из лежащего Вандама второй нож, тоже завернул его в ветровку. — Уходим, — повторил он и бросился вниз.

Из подъезда они хотели выйти как можно спокойнее, не торопясь, не привлекая к себе внимания.

Но не смогли, не смогли.

Сбой в планах, который чуть было не обернулся катастрофой, смертью, лишил обоих выдержки. Выскочив из подъезда, бросив за собой дверь, чтобы захлопнулись замки, чтобы хоть немного подзадержались преследователи, если таковые будут, оба легкой трусцой пересекли двор, выскочили в арку и с облегчением увидели, что их машина стоит на месте.

И завелась хорошо, с полуоборота ключа.

И с места тронулась, не заглохнув, а могла и заглохнуть, учитывая то судорожное состояние, в котором находился Жестянщик.

Свернули за угол, при первой возможности свернули еще раз, еще раз и, лишь выехав на широкую трассу, влившись в плотный поток машин, перевели дыхание.

— Кажись, ушли? — проговорил Жестянщик.

— Не гони... Не гони, Женя... Нельзя. Нам не нужны эти две минуты, которые ты выгадаешь.

— Откуда он взялся?

— Снизу поднимался. Они вместе приехали.

— Что-то они все время вместе!

— Сердцу не прикажешь, — усмехнулся наконец, первый раз усмехнулся все еще серыми губами Забой. — Ножи надо выбросить.

— Ни за что! — как от боли вскрикнул Жестянщик. — Сейчас опущу их в бензин, в ацетон, в отработанное масло... Вытравлю до капли их поганую заразную кровь.

— Кажется, Вандама мы тоже завалили... Столько кровищи...

— Муж и жена — одна сатана! — нервно рассмеялся Жестянщик.

В гараж, все еще разогретый на солнце, он въехал быстро, но затормозил вовремя, резко остановился. Дернул рычаг, открыв запор капота.

— Хорошо управились.

— Снимай колесо, я займусь курткой и ножами. — Подхватив канистру с бензином, Жестянщик, на ходу взглянул на часы — без четверти десять.

Ножи Жестянщик бросил в узкую банку из-под краски, залил бензином, куртку отнес за гараж, где они частенько сжигали мусор, ветошь, домашние отходы. Он уложил окровавленную тряпку на это кострище, щедро плеснул бензином и, отойдя на два шага, бросил на нее зажженную спичку. Огонь вспыхнул с легким гулом, сразу охватил всю тряпку, вселяя в душу Жестянщика странную радость освобождения от всего, что произошло за последний час в его жизни.

Осмотрев себя, он увидел пятнышко крови на штанах.

— Все понял, — пробормотал Жестянщик и, бросившись в дом, быстро снял штаны, надел другие, а меченые отнес в костер. Взяв обувную щетку, промыл ножи в бензине, плеснул на них ацетоном. — Так, — пробормотал он. — Что еще? Руки! Надо помыть руки! В новую жизнь с чистыми руками! — воскликнул Жестянщик и отправился на кухню.

Руки он мыл тщательно, щедро намыливая их едким хозяйственным мылом. Потом долго насухо вытирал полотенцем.

— Иди мой руки, — сказал Забою. — В новую жизнь с чистыми руками, — повторил Жестянщик слова, которые понравились ему значительностью.

На вокзал они прибыли за пятнадцать минут до отхода поезда. У обоих в руках были спортивные сумки. Уже шла посадка и проводницы в черных курточках и белых блузках стояли у своих вагонов. Билеты проверяли мимоходом, не прекращая разговора с подругами.

Войдя в свое купе, Жестянщик и Забой сели на лавки и едва ли не впервые за последние два часа посмотрели друг другу в глаза.

— Ну что, Женя... Выжили? — спросил Забой. — Неужели выжили?

— Да вроде! — Жестянщик неотрывно смотрел в окно.

— Что ты там увидел?

— Люди ходят, целуются, плачут...

— Это они от радости.

— А что, можно плакать от радости?

— От чего угодно можно плакать... Деньги-то не забыл?

— Ты что?! — вскричал Жестянщик испуганно. — Знаеш-ш-шь! Говори да не заговаривайся!

— Впереди две таможни, — сказал Забой.

— Придумаем что-нибудь... Не впервой. Сколько до отхода?

— Пять минут.

— Тогда наливай.

Забой достал из сумки два граненых стакана, бутылку водки, батон хлеба и уже нарезанную колбасу. Водку он разлил в два стакана, наполнив их почти доверху.

— Чтоб мы тоже когда-нибудь заплакали от радости, — сказал Забой и, подняв свой стакан, не обращая внимания на водку, стекающую по его тяжелым, натруженным пальцам со въевшимся металлом, выпил до дна. Отломив кусок хлеба, долго внюхивался в него, потом сунул в рот.

Водка стекала и по пальцам Жестянщика, но и его это не тревожило. Он выпил, отставил стакан и растер выплеснувшуюся водку в руках.

— Вот теперь на моих пальцах не осталось никакой заразы, — сказал Жестянщик, и уже не было в его голосе ни взвинченности, ни нервного страха, ни истеричной радости.

Момент, когда поезд тронулся, они не почувствовали, и лишь когда поплыли мимо окна носильщики, провожающие, милиционеры, они поняли, что едут. И когда уже кончились за окном станционные постройки, когда пошли заборы, склады, завалы бетонных плит и ржавого железа, в купе вошел еще один пассажир — запыхавшийся, счастливый и распаренный.

— Успел, — выдохнул он и обессиленно опустился на лавку. Его небольшая спортивная сумка так и осталась лежать на полу. — А ведь мог и не успеть, — проговорил он с блаженной улыбкой.

— Ты что же, на ходу вскочил? — спросил Жестянщик.

— В последний вагон успел впрыгнуть... Проводница, сука, не хотела пускать... Ну, я с ней поговорил.

— А ты что, без билета?

— Да есть билет, есть! А она решила, что я хочу зайцем... Сука, — сказал он беззлобно и откинулся спиной на стенку купе.

Забой и Жестянщик некоторое время рассматривали попутчика. Был он плотен телом, упитан, после бега даже румянец выступил на выбритых щеках. И, конечно, они заметили, не могли не заметить шрам над бровью, наколку в виде кольца на правом безымянном пальце — это кое о чем говорило, вроде как свой человек в попутчиках оказался.

— Я вижу, вы тут уже успели пригубить. — Парень усмехнулся, показав на стол, где стояла почти пустая бутылка водки. Не дождались, значит, меня, поторопились. — Он наклонился, расстегнул молнию на сумке, вынул лежавшую сверху бутылку водки, батон, кусок сухой колбасы. — Продолжим?

— Можно, — сказал Жестянщик и посмотрел на Забоя.

— Нужно, — улыбнулся тот.

— Будем знакомиться. — Парень протянул сильную розовую ладонь. — Сергей.

— Женя, — сказал Жестянщик.

— Геннадий.

— Сеня, — представился парень Забою.

— Так Сеня или Сергей? — усмехнулся Жестянщик.

— Какая разница! Вот скажешь мне... Сергей Семенович, давай выпьем! Я тут как тут. Или скажешь... Семен Сергеевич, выпить не хочешь? И я опять как штык!

Все рассмеялись, Жестянщик сбегал к проводнику за третьим стаканом, Сергей или Семен, кто его знает, за это время нарезал колбасы, вынул из сумки несколько помидоров, и к тому времени, когда Жестянщик вернулся со стаканом, все уже было готово к тому, чтобы знакомство освятить хорошим тостом. Допили водку, оставшуюся на столе, выпили бутылку, которую выставил Сергей, потом выяснилось, что у Забоя есть еще одна, в самой глубине его сумки.

И время пошло, понеслось стремительно и неудержимо, наполненное забавными историями, анекдотами, рассказами о разных случаях, из которых удалось вывернуться, выскользнуть и уцелеть.

Легли поздно, далеко за полночь, легли друзьями, которые, казалось, знали друг друга давно и до самого донышка. Сергей или Семен оказался отличным парнем, своим в доску. Несколько раз он намекнул ребятам, что живет не совсем по закону, живет неплохо и только чрезвычайные обстоятельства заставили его на некоторое время покинуть этот прекрасный город.

— Мы тоже уезжаем на некоторое время и тоже по не зависящим от нас причинам, — начал было рассказывать захмелевший Жестянщик, но Забой с такой силой наступил ему на ногу, что тот мгновенно умолк.

А утром из окна вагона уже можно было видеть на горизонте черные, похожие на египетские пирамиды терриконы шахт. Едва увидев их, Забой приник к окну и не мог, не мог оторваться. Лицо его постепенно разглаживалось, исчезала угрюмость и какая-то непреходящая настороженность, в которой он прожил последние несколько тяжелых, мучительных лет.

— Все, — сказал он, повернул к Жестянщику просветлевшее лицо. — Я дома.

— А я? — спросил тот.

— И ты дома.

— Тогда наливай!

Странно, но и Жестянщик изменился, хотя никогда не бывал в этих краях. Заметно поубавилось в нем нервозности, готовности на все отвечать криком, часто беспомощным криком. Казалось, оба возвращались из долгого опасного путешествия, из которого и вернуться-то надежд было совсем немного.

И вот надо же, вернулись.

Попрощавшись с попутчиком, они стояли на перроне донецкого вокзала и счастливо оглядывались по сторонам. Это была другая страна, здесь у милиции были другие задачи, и никто, ни единая душа не знала ни Жестянщика, ни Забоя. И хотя люди вокруг говорили на том же языке, так же были одеты и матерились теми же словами, дышалось здесь свободно, легко, и улыбки, счастливые улыбки сами по себе раздвигали их губы.

— Сколько до твоего Первомайска? — спросил Жестянщик.

— Километров двадцать. Автобус ходит, можно и электричкой...

— Какой автобус! Ты что?! Возьмем машину! Другая жизнь началась, Гена!

— Другая-то другая, — пробормотал Забой, — но знаешь...

— Ничего не хочу знать! Пошли! — Жестянщик, подхватив тощеватую свою сумку, решительно зашагал через рельсы прямо к привокзальной площади.

Но не успели они обогнуть здание вокзала, как прямо на них выбежал их попутчик, весь в белом, опять румяный и запыхавшийся.

— Вам же до Первомайска? Пошли! Я взял машину, и водитель сказал, что ехать будем через Первомайск... Пошли, пошли. — И он первым побежал к стоявшей в сторонке белой «Волге». Жестянщику и Забою ничего не оставалось, как ускорить шаг и устремиться вслед за Сергеем, Семеном или как там его. — Садитесь сзади, я уже застолбил себе место рядом с водителем.

Что-то мешало, что-то настораживало, но настолько невнятно и смутно, что Жестянщик и Забой, подавив в себе это чувство, расселись на заднем сиденье.

— Вперед, — сказал попутчик и, обернувшись, посмотрел на своих новых друзей. — Что-то вы, ребята, смурные, — сказал он. — Похмелитесь?

— Можно, — неохотно согласился Жестянщик.

— Надо напоследок... Просто надо.

— А почему напоследок? — спросил Забой.

— Так ведь расстаемся же... И, похоже, навсегда, — рассмеялся Семен-Сергей и, вынув из своей сумки бутылку водки, не глядя протянул ее назад. — Хлопнете по стаканчику, да и мне глоточек оставьте!

Пить не хотелось, водка оказалась с каким-то отвратным запахом, но деваться было некуда, и Жестянщик с Забоем, давясь, выпили почти по полному пластмассовому стаканчику, который нашелся в бардачке у водителя.

Сергей сразу пить не стал, опустил бутылку с оставшейся водкой между ног на резиновый коврик. Там она опрокинулась, вылилась, но он, похоже, этого даже не заметил.

Минут через пятнадцать машина выбралась из города и устремилась к далеким черным терриконам, видневшимся где-то на горизонте.

К этому времени Жестянщик и Забой крепко спали, забывшись тяжелым, нездоровым сном, спали, привалившись друг к другу и на всякий случай просунув руки сквозь ручки сумок.

На губах у обоих блуждали улыбки — они вернулись домой.

Пафнутьев и Шаланда сидели рядом на холодной бетонной ступеньке лестничного марша. Им было тесновато, сидели они сжавшись, плотно соприкасаясь друг с другом. На несколько ступенек ниже перед ними лежали в причудливом переплетении Огородников и Веденяпин, более известный по кличке Вандам. Площадка была залита кровью, крови было много, необычно много.

Осторожно переступая через кровавые лужи, ходил Худолей и беспрестанно щелкал фотоаппаратом. Яркая вспышка время от времени выхватывала из полумрака площадки два застывших трупа, выхватывала во всех, даже ненужных подробностях — набрякшие кровью волосы Вандама, оставшийся чистым белоснежный воротничок Огородникова, зеленую с переливом бабочку, выражение его лица спокойное, даже отрешенное, будто наконец открылось ему нечто важное в этой жизни, нечто самое главное.

Пафнутьев сидел, поставив локти на колени и подперев кулаки. И Шаланда сидел точно в такой же позе, только кулаки его были массивнее и обильнее щеки. Его люди из угрозыска тоже суетились тут же, пытаясь найти хоть какие-нибудь следы, возможно оставленные убийцами. А то, что убийц было двое, подтвердила какая-то бесстрашная бабуля, которая видела, как из подъезда выскочили два невзрачных паренька, бегом пересекли двор, сели в машину и тут же отъехали. Больше она ничего не могла сказать. А внимание на убийц обратила, когда они с силой бросили за собой бронированную дверь. На грохот двери старушка и оглянулась. Жильцы свою дверь берегли, закрывали ее осторожно, помня о том, сколько с них собрали денег на установку всей этой охранной системы.

— Слушай, а может, они того, — проговорил Шаланда, — может, они сами друг дружку, а? Так бывает...

— Нет. — Пафнутьев покачал головой. — Это невозможно. У Огородникова весь живот в дырках... С такими ранами не то что ответить на удар... Шевельнуться невозможно. С такими ранами остается только одно.

— Что? — спросил Шаланда.

— Упасть и умереть. И у этого типа такая дыра в затылке... Упасть и умереть. Что они оба успешно и проделали. Он, похоже, наклонился над Огородниковым и в этот момент получил удар ножом... Ох-хо-хо! — тяжко вздохнул, почти простонал Пафнутьев. — Самое бездарное мое дело, самое беспомощное и унылое.

— Ты чего несешь-то, чего несешь?! — в гневе распрямился Шаланда. — Такую банду раскрутить! Паша! Опомнись!

— Не-е-ет, — протянул Пафнутьев. — Осрамился я, осрамился, скорости не хватает, шустрости... Едва установил этого парнишку, афганца, от тут же пускает себе пулю в лоб. Только вычислил твоего Вобликова, оборотня поганого, а он уже в погребе подыхает, стоном стонет, на помощь зовет. Едва удалось установить старого уголовника Осадчего, едва я обложил его, офлажковал, по телевидению его морду показал... И что? Сидит в кресле, и пять дыр в груди. Хорошо, думаю, хоть напоследок блесну, хоть главаря живым возьму... Вот, пожалуйста, взял...

— Не переживай, Паша... — Шаланда похлопал Пафнутьева по спине. — Ты еще молод, научишься.

— Да, когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет, — нараспев произнес Пафнутьев. — Такая банда, и такой бесславный конец. Можно сказать, самоликвидировались.

— Еще двое осталось, — напомнил Шаланда. — Собутыльники Осадчего.

— Боюсь, мы уже их не найдем. Они убрали последних, кто хоть что-то о них знал. Сделали свое дело и слиняли. Их уже нет в городе, думаю, что и в России их вряд ли найдешь. Но впечатлений им хватит на всю жизнь.

Вжавшись в противоположный угол площадки, Худолей присел на корточки и сделал несколько снимков. Это были едва ли не лучшие его снимки, и вскорости они обошли все газеты и журналы России. На первом плане лежат бездыханные тела бандитов в луже крови, а за ними на ступеньках сидят пригорюнившиеся начальник городской милиции и начальник следственного отдела, Шаланда и Пафнутьев. Лица их мудры и печальны. Но ни один читатель газеты или журнала, ни один телезритель — а этот снимок много раз показывали и по телевидению, — не могли даже предположить, какой разговор шел в это время между двумя ответственными товарищами.

— Паша, — сказал Шаланда, и в голосе его была скорбь. — Я ведь тоже маленько осрамился с этим оборотнем... Надо бы нам эти угрызения совести как-то погасить, а?

— Что-что? — живо обернулся Пафнутьев, почувствовав вдруг, что в словах Шаланды есть какой-то тайный смысл, секретный код, с помощью которого можно найти выход из того дурацкого положения, в котором оба они оказались. Причем прекрасный выход, можно сказать, даже праздничный.

— Ящик отличной водки, который я задолжал твоему эксперту... — В этот момент Худолей, который находился на целый пролет ниже, вдруг насторожился, поднял голову, и ноздри его трепетно дрогнули, как у породистого арабского скакуна, которые, как известно, славятся своими трепетными ноздрями.

— Так что ящик? — спросил Пафнутьев.

— Он цел, Паша. Ждет, чтобы ему уделили внимание.

— Как мы все страдаем от недостатка внимания ближних! — вдруг прозвучал взволнованный голос Худолея с нижней площадки. — И как мало нам нужно, чтобы мы снова стали счастливы в этом залитом кровью мире!

— Его, кажется, понесло, — удовлетворенно проговорил Пафнутьев. — Значит, нас трое.

— Пусть несет! Может, что-нибудь и снесет! — воскликнул Шаланда облегченно. Опасался он, опасался и робел, затевая этот разговор, боялся, что откажется Пафнутьев, откажется гордо и оскорбительно. Все-таки плохо он знал своего старого друга, недооценивал и сомневался в нем.

— У тебя, кроме этих двадцати бутылок, есть что-нибудь?

— Хлеб, колбаса...

— Тогда нас будет пятеро. Прибавляется Фырнин и человек с закуской.

— У тебя есть такой?

— Найдется. — И Пафнутьев, вынув из кармана коробочку телефона, набрал номер Сысцова. — Иван Иванович? Пафнутьев беспокоит. Да. Имею честь доложить о завершении чрезвычайно опасной операции. Ваши проблемы решены, их больше нет. Подробности готов доложить лично через пятнадцать минут по адресу... Записывайте... — И Пафнутьев продиктовал адрес Шаланды. — Но в жизни, Иван Иванович, не бывает, чтоб только победы, чтоб только радость и счастье... Есть и печальное... Дело в том, что у нас заготовлено все, кроме закуски... Что? Не понял?

В ответ послышались лишь короткие, но такие многообещающие гудки.

— Как же я напьюсь сегодня, — проговорил Пафнутьев, не в силах сдержать блаженной улыбки. — Как же я напьюсь! Худолей, ты мне веришь?

Не в силах произнести ни слова, эксперт лишь прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так напоминающие тушки мерзлого морского окуня.

В глазах его мерцало счастье.