Барчестерские башни

Глава XV. Претенденты на руку вдовы

Мистер Слоуп не замедлил воспользоваться разрешением епископа и повидался с мистером Куиверфулом: в разговоре с этим достойным пастырем он и узнал, что миссис Болд – завидная невеста. Он приехал в Пуддингдейл, чтобы объявить кандидату в смотрители о благорасположении к нему епископа, и вполне естественно, что в ходе беседы они коснулись вопроса о денежных делах мистера Хардинга и членов его семьи.

Мистер Куиверфул, обладатель четырнадцати детей и четырехсот фунтов в год, был очень бедным человеком, и новое назначение, не лишавшее его прихода, было ему очень кстати. И кому в его положении оно не было бы очень кстати? Но мистер Куиверфул давно знал мистера Хардинга, был ему многим обязан, и его тяготила мысль, что он отнимает богадельню у своего друга. Тем не менее он был любезен с мистером Слоупом – робко любезен, как с одним из великих мира сего, почтительно просил сделать ему честь выпить рюмочку хереса, которую (ибо это была скверная марсала) заевшийся мистер Слоуп презрительно отклонил, и кончил изъявлениями бесконечной благодарности епископу и мистеру Слоупу: он с восторгом примет это место, если… если мистер Хардинг действительно отказался.

Мог ли бедняк вроде мистера Куиверфула быть бескорыстнее?

– Мистер Хардинг решительно отказался, – сказал мистер Слоуп с видом оскорбленного достоинства, – услышав об условиях, с которыми сопряжено теперь это назначение. Конечно, мистер Куиверфул, вы понимаете, что они обязательны и для вас.

Условия мистера Куиверфула не пугали. Он готов был читать столько проповедей, сколько будет угодно мистеру Слоупу, и проводить все часы оставшихся ему воскресений в стенах воскресной школы. Такое добавление к его бюджету, а главное, такой дом стоили любых жертв и, уж конечно, любых обещаний! Но он все еще не мог забыть про мистера Хардинга.

– Впрочем, – заметил он, – дочь мистера Хардинга очень богата и ему незачем обременять себя богадельней.

– Вы говорите о миссис Грантли? – сказал мистер Слоуп.

– Нет, о миссис Болд. Муж оставил ей тысячу двести фунтов дохода, и, наверное, мистер Хардинг думает поселиться у нее.

– Тысяча двести фунтов дохода! – сказал мистер Слоуп и вскоре распрощался, всячески избегая новых упоминаний о богадельне. Тысяча двести фунтов в год, повторял он про себя, пока медленно ехал обратно в город. Если миссис Болд располагает таким доходом, будет очень глупо мешать ее отцу получить прежнее место. Ход рассуждений мистера Слоупа, вероятно, ясен всем моим читателям. Почему бы ему не прибрать к рукам эти тысячу двести фунтов? А в таком случае разве плохо, если его тесть будет обеспечен всеми житейскими благами? И разве не легче будет получить дочь, если он поможет отцу?

Все это представлялось неопровержимым, однако у него было и немало сомнений. Решив восстановить мистера Хардинга на прежнем месте, он должен будет заняться этим сейчас же – немедленно поговорить с епископом, поссориться с миссис Прауди, переубедить которую невозможно, и известить мистера Куиверфула о том, что он несколько поспешил истолковать слова мистера Хардинга как решительный отказ. Он знал, что может сделать все это, но не хотел делать этого зря. Он не хотел расчищать путь мистеру Хардингу, а потом остаться без его дочери. Он не хотел терять одного влиятельного друга прежде, чем будет приобретен другой.

И мистер Слоуп ехал домой медленно, размышляя о многих вещах. Он вспомнил, что миссис Болд – невестка архидьякона, а даже за тысячу двести фунтов в год он не согласился бы смириться перед этим гордецом. Богатая жена – заманчивая приманка, но успех на избранном поприще был ему дороже; кроме того, есть и другие богатые невесты, а эти тысяча двести фунтов могли по наведении справок превратиться в жалкие, недостойные его гроши. Затем он вспомнил, что у миссис Болд есть сын.

Влияло на него и еще одно обстоятельство, хотя, так сказать, против его воли. Перед его глазами все время витал образ синьоры Нерони. Было бы преувеличением утверждать, что мистер Слоуп влюбился без оглядки, но он не мог и не старался отогнать от себя мысль о ней. Он еще не видывал такой красавицы! На подобную натуру итальянские уловки чаровницы не могли не произвести глубокого впечатления. О его сердце мы говорить не будем: не то, чтобы у него не было сердца – просто эти его чувства имели к сердцу лишь весьма малое отношение. Его вкус был удовлетворен, глаза очарованы, а самолюбие польщено. Его ослепила невиданная прелесть, и он попался на удочку вольного дразнящего кокетства, которое было ему внове. Он не был искушен в таких соблазнах и не смог устоять. Он не признавался себе, что эта женщина ему нравится больше, чем другие, и все же постоянно думал, как увидеться с ней снова, и почти бессознательно строил хитрые планы, которые позволили бы ему видеть ее чаще.

На другой день после званого вечера он явился с визитом к доктору Стэнхоупу, и в огонь его восхищения было подлито свежее масло. Если синьора была ласкова с ним, лежа на кушетке епископа в присутствии большого общества, то в гостиной, где, кроме них, была только ее сестра, уже ничто не мешало ей пустить в ход все свое искусство. Мистер Слоуп расстался с ней совсем ошеломленный, и его, разумеется, не мог привлекать план действий, означавший отказ от короткого знакомства с этой дамой.

И вот он ехал шагом и размышлял.

Тут автор просит заметить, что мистер Слоуп был дурным человеком далеко не во всем. Им, как и большинством людей, двигали различные побуждения, и, хотя он обычно вел себя с нашей точки зрения не слишком похвально, поступал он так, подобно многим и многим, лишь из желания исполнить свой долг. Он верил в истинность религии, которую проповедовал, хотя это была суровая, требовательная, жестокая религия. Он верил, что те, кого он хотел бы повергнуть под копыта своего коня – все эти Грантли и Гвинны – были врагами его религии. Себя он считал оплотом веры, предназначенным для великих свершений, и с помощью тонкой, эгоистичной, двусмысленной софистики, коей покорны все людские умы, он научил себя верить, что, заботясь о собственных интересах, он заботится об интересах своей религии. Но безнравственным мистер Слоуп никогда не был. Наоборот, он противостоял соблазнам с твердостью, которая делала ему честь. Он еще совсем молодым посвятил себя деятельности, которая была несовместима с обычными удовольствиями юности, и не без борьбы отказался от этих удовольствий. Он не мог не испытать укоров совести, заметив, как восхищает его красота замужней женщины, и, чтобы успокоить эту совесть, ему пришлось внушить себе, что восхищение это вполне невинно.

Так он ехал, размышлял и томился. Его совесть нисколько не возражала против того, чтобы он остановил свой выбор на вдове и ее состоянии. В этом он скорее усматривал благочестивое деяние, достойное истинного христианина. Тут ему не грозили ни укоры совести, ни поступки, которых он стыдился бы, ни раскаяние. Убедившись, что миссис Болд действительно располагает тысячью двумястами фунтов дохода, мистер Слоуп постарается стать ее мужем и хозяином этих денег, видя в этом исполнение своего религиозного долга, сопряженного к тому же с некоторым самопожертвованием. Ведь ему придется отказаться от дружбы синьоры, уступить мистеру Хардингу, преодолеть свою антипатию к… впрочем, проверив себя, он убедился, что отказаться от антипатии к доктору Грантли он не в силах. Он женится на вдове как враг ее свояка, если она на это согласится, а нет – пусть ищет себе другого мужа!

В Барчестер он въехал с решимостью тотчас разузнать правду об имущественном положении вдовы, а в отношении богадельни поступить, как подскажут обстоятельства. Если он сможет без большого для себя ущерба переменить фронт и водворить в богадельню мистера Хардинга, он это сделает, а если нет – он все равно попробует жениться на его дочери. Но архидьякону он ни в коем случае не уступит.

Он велел отвести лошадь в конюшню и сразу приступил к делу. Мистер Слоуп, надо отдать ему справедливость, не был лежебокой.

Бедняжка Элинор! Не он один видел в ней завидную добычу.

Примерно тогда же, когда мистер Слоуп беседовал с пуддингдейлским священником, ее красоту и богатство обсуждали в Барчестере, в доме доктора Стэнхоупа. Утренние визитеры нарассказали там немало правды и немало небылиц о состоянии, которое оставил ей Джон Болд. Потом визитеры удалились, и так как глава дома удалился вслед за ними, а миссис Стэнхоуп вообще не выходила, то Шарлотта и ее брат остались в гостиной вдвоем. Он сидел у столика, лениво набрасывал карикатуры барчестерских светил, позевывал, полистал одну книгу, потом другую и явно не знал, как убить время без больших усилий.

– Ты не очень-то усердно ищешь заказы, Берти, – заметила сестра.

– Заказы? В Барчестере? Ну кому тут может взбрести в голову увековечить себя в мраморе?

– Значит, ты решил бросить свою профессию?

– Вовсе нет, – ответил он, отделывая шаржированное изображение епископа. – Взгляни, Лотта, как похож этот человечек – особенно облачение! Я сразу занялся бы своей профессией, как ты выразилась, если бы родитель снял мне мастерскую в Лондоне. Но скульптор в Барчестере? Да ведь тут никто не знает, что такое торс!

– Отец не даст тебе ни шиллинга на лондонскую мастерскую, – ответила Лотта. – И не дал бы, даже если бы хотел. У него нет таких денег. Но вот ты сам мог бы кое-что сделать.

– Что же это, черт возьми?

– Видишь ли, Берти, зарабатывать деньги ты не способен.

– Я и сам так думаю, – ответил он, нисколько не обидевшись. – У одних людей есть талант наживать деньги, но они не умеют их тратить. Другие не способны нажить и шиллинга, зато траты – их сильная сторона. По-видимому, я принадлежу к числу последних.

– На что же ты думаешь жить? – осведомилась его сестра.

– Буду считать себя юным вороном и ждать манны небесной. Кроме того, после кончины родителя мы все кое-что получим.

– Да, тебе хватит на перчатки и башмаки. Если, конечно, ростовщики не заберут всю твою долю. Если не ошибаюсь, они и так почти прибрали ее к рукам. Я удивляюсь тебе, Берти: с твоими талантами, с твоей наружностью – и не попробовать устроить свою жизнь! Я с ужасом думаю о том дне, когда отца не станет. Мама, Маделина и я – мы будем бедны, но ты останешься нищим!

– Довлеет дневи злоба его[29], – ответил Берти.

– Ты послушаешь моего совета? – спросила сестра.

– Cela dеpend[30], – ответил брат.

– Ты согласишься жениться на женщине с деньгами?

– Во всяком случае, – ответил он, – на женщине без денег я не женюсь. Но где теперь найдешь богатую невесту? Их всех успевают перехватить попы.

– Поп перехватит и ту невесту, которую я тебе прочу, если ты не поторопишься. Я говорю о миссис Болд.

– Фью-ю-ю! – свистнул Берти. – Вдовица!

– Она очень красива, – возразила Шарлотта.

– И я получу за ней готового сына и наследника.

– Дети часто умирают во младенчестве, – сказала сестра.

– Ну, не знаю. Впрочем, что до меня, то пусть живет, я вовсе не хочу его убивать. Но согласись, что готовая семья – это минус.

– Но ведь он только один! – уговаривала Шарлотта.

– И совсем маленький, как сказала некая горничная.

– Нищие не привередничают, Берти. У тебя нет выбора.

– Я человек разумный, – ответил Этельберт. – И покладистый. Если ты все устроишь, Лотта, я на ней женюсь. Но с условием, что деньги эти существуют на самом деле и что доходом буду распоряжаться я, – по крайней мере, при ее жизни.

Шарлотта попыталась объяснить брату, что ухаживать за своей будущей женой он должен сам, и, чтобы пробудить в нем энергию, принялась восхвалять красоту Элинор, но тут в комнату внесли синьору. Дома, наедине с родными, она довольствовалась двумя носильщиками, которые теперь и уложили ее на кушетку. Одета она была не так парадно, как на вечере епископа, но с большим тщанием, и хотя в глазах ее пряталось выражение озабоченности и боли, она даже днем казалась удивительно красивой.

– Знаешь, Маделина, я женюсь! – сказал Берти, едва слуги ушли.

– Это последняя глупость, которую ты еще не совершал, – отозвалась Маделина. – А потому ты имеешь право попробовать.

– Так, по-твоему, я сделаю глупость? А Лотта настаивает! Но твое мнение весит больше – ты же по опыту знаешь, что такое брак.

– Да, – ответила Маделина с суровой грустью, словно говоря: «А тебе-то что до моей беды? Я ведь тебе не плачусь!»

Берти огорчился, заметив, что обидел ее, а потому подошел и сел на пол у ее изголовья, чтобы помириться с ней.

– Послушай, Мад, я же шутил, ты знаешь. Но серьезно – Лотта советует мне жениться. Она хочет, чтобы я женился на миссис Болд. На богатой вдовушке с прелестным малюткой, очаровательным цветом лица и гостиницей «Георгий и дракон» на Хай-стрит. Ей-богу, Лотта, если я женюсь на ней, то стоять в трактире за стойкой буду сам – эта жизнь, во всяком случае, по мне.

– Что? – воскликнула Маделина. – На этой черномазой дурочке во вдовьем чепце и в платье, которое на нее точно вилами навивали? – Синьора никогда не признавала других женщин красивыми.

– Мне она показалась обворожительной, – возразила Лотта. – Она была там самой красивой, если не считать тебя, Маделина.

Но даже этот комплимент не смягчил искалеченную красавицу.

– Лотта всех женщин находит обворожительными, – сказала она. – Худшего судьи в подобных вещах я не встречала. Ну, как она могла показаться тебе красивой в этой штуке, которую носит на голове?

– Разумеется, на ней был вдовий чепец, но когда она выйдет замуж за Берти, она его снимет.

– При чем тут «разумеется»? – сказала синьора. – Умри у меня хоть двадцать мужей, я не стала бы себя так уродовать. Носить чепец – такое же дикарство, как сжигать себя на погребальном костре мужа. Не столь жестокое, но не менее бессмысленное.

– Она же не виновата, – вступился Берти. – Она следует обычаям страны. Иначе о ней будут думать дурно.

– Вот именно, – сказала Маделина. – Эти английские дуры покорно стали бы нахлобучивать себе на голову мешок и разгуливать в нем все лето, если бы так поступали их бабки и прабабки. И даже не задумались бы, а стоит ли так себя мучить!