Бардо

Стикс

Часы стекáют.

Часы ти́кают.

Всё сти́кают,

вы́тикают

и вы́текут

наружу из времени,

как желток из треснувшей скорлупы.

Надо же что-то делать, что-то надо, делать, что-то.

Роман уснул, не заметив время, когда то проходило мимо него. Когда-то. Тревога прервалась. Надулась и порвалась. Его тело устало. Уста. Устав, уснуло на лавочке. Лавочка на нем. Он на лавочке. Он бездомная бабочка, бегающая в бетонном бреду во сне. Она на нем. Вера. Вместе уснули, но в прошлом, лишь в прошлом. Нет времени. Все прошло, все ушло, не уснули, не вдвоем.

Роман не заметил, как на миг ушел, но заметил и был вынужден встать, когда взошло солнце. Романовы ноги входят в автобус. Телотрясучка. Тела топчут разгневанную одрами обувь. Автобус. Нужно ехать. Куда? Свинцовые лучи запекают металл крыши. Душно. Жара простужена, кашляет жаром. Ноги не могут стоять, но языком заплетаются и плетутся. Среди туш разлито лужей-оазисом – свободное место. Малое, как уши младенца.

Роман садится в бассейн синего сидения. Но не скажет спасибо счастью. Он понимает, скоро это место отнимут мудаки. Нервы истощены. Автобус сметает с места путь. Желудок журчит, как жук. Это не я убил ее. Это не я убил. Голод не тревожит Романа, он привык пить теплую воду на ночь. Жарко. Жадные глаза окружающих. Роман не знает, куда едет. Он знает, что должен, что нужно что-то делать. Из хиленького оконца пищит враждебный ветер. Ему легче. Нет. Ему не легче.

Это я виноват. Это я все. Я виноват. Наглое гудение наговоров не дает сгладить глаз. Уснуть и проснуться бы в каком-нибудь Гондурасе. Без одежды, без паспорта, без глаз. И сдохнуть в пустыне, под солнцем, в одиночестве, там же. Романтично звучит. Смерть в Гондурасе. Для пидарасов. Как раз для Романа. Только там не пустыня, а. Как я устал.

Группа из трех. Они думают, это сделал он. Второй подбородок вторит первому из подворотни. Изнасилованный воротник. Поворот направо. Крысоподобное лицо женщины жмется вокруг раздавленных жарою глаз. Складки стекают потом и жижей.

Эти трое треплют свою тряпку про нас. Время от времени губастые губы, как зубы, подбегают к увлеченному уху. Затем отбегают к другому. Поток слов осторожен. Не хочет быть услышанным многими. Но жаждет, как жаба, быть выплеснутым из своего болота. Осталось немного. Еще остановка. Нет. Много. Крыса что-то рассказывает. Какаю-то сплетню.

Двери автобуса расшнуровываются. Снимают обувь. Внутрь входят муж с женой и их сын: крохотульная гнида. Прошу заметить, что гнидой мы его называем условно и лишь с точки зрения родителей. Он сам, наверное, парень отличный.

Ноги женщины еле передвигаются. Груз, которым они навьючены, колоссален. Роман глазит ее пулями глаз. Бочка велика. Даже очень. Так, что едва ввозится в двери автобуса. Бочка наполнена от пят до ротовой полости. В бочке – не вино. Но нечто отборное.

На Романовом лице морщины скулятся. Неясно, где лучше – здесь или на улице. Нет, лучше на улице. Дутая рухлядь, с восковыми грудами жира. Лезут из-под майки на свет Божий. Вспотевшее мандариновое желе в одёжной обертке.

На широтах лица. Ее полутора рублевый макияж. А среди него. Вкраплениями. Потные реки. Берут начало в области лба и ниспадают сальными сосульками с подбородка. Свино-рыло выглядит уставшим. Пюре недовольно. Ему бы присесть. Роман понимает, время пришло, и свиноматке присесть бы именно на его место. Фрикаделина уже катится к нему, как бульдозер.

Но вдруг во все это вмешивается новая персона. Худощавый мужчина, сидящий напротив. Давно уже колющий лицо Романа иглами-глазками-спичками. Человек-червяк встает и освобождает место от своей тощей жопы. Поднимаясь, он неотрывно, как вина, глазеет на Романа.

– Садитесь.

– Большое спасибо! – пердит с облегчением тушевидная бочка.

Однако, ХО-ПА, неожиданность. На сидение прыгает мальчик. Подвиг испорчен. Все зрители и действующие лица спектакля разочарованы. В действо вступает отец:

– Слав, ты чего сел? Дай, пусть мама сядет.

И все бы отлично, но этот мальчик наотрез отказывается. Слава – ребенок, а потому в дерьмо не играет. Он приподнимает свои невинные лужки-глазки и простодушно затягивает:

– Это потому, что мама толстая, а я нет?

Все трое в шоке. Роман тоже. Отец пытается как-то загладить эту неловкую морщину, так внезапно возникшую там, где даже нет лица. Но ни хера.

– Нет, Слав, мама не толстая.

– А почему тогда?

Да-да. Она не толстая. Просто жирная, как мухо-морж и прыщавая, как мухомор.

– Мама устала. Посмотри, как ей тяжело! Тебе что, не жалко маму?

– Но это же она толстая, а не я! Я тоже устал!

Пюре хватает мальчишку за ручонку и подбрасывает в воздух:

– Так, а ну, встань! Что за гадкий ребенок!

Бой проигран. Зло опять победило. Но подвиг не забыт. Ничто не забыто. Тучные ляхи падают на сидение. То взвизгивает, но его крик задушен булками жира. Нефтью по сиденью растекается тефтеля. Бурчит про себя. Бу-бу-бу. Где же уважение?

Теперь уже две пары глаз травят Романа, как мышь в ванной. Они ненавидят меня. Это я готов вынести. Только бы они меня не трогали.

И в тот миг, когда, казалось бы, недовольная вода устаканилась: бочка, по справедливости, заняла место и, вместе с человеком-глистом, по справедливости, ненавидит Романа, и все вполне довольны этим, в этот самый миг… В автобус входят инвалид на костылях и его пожилая жена.

Роман сразу капитулирует. Приподнимается со всепонимающе-рыбным лицом. Но происходит то, чего не мог ожидать никто. Котлета уступает калеке место. Романов мозг понимает, что тотчас должен подпрыгнуть и уговаривать, умолять всех и вся, и особенно инвалида, принять дар. Должен отдать свое место, но. У Романа нет сил участвовать в этом. Он потерян в своем страхе. Он хочет исчезнуть. Он уставший. Хочет, чтобы все закончилось.

Но кастрюля жира ждет. А глисто-мужик больше не может ждать. Он подходит и облокачивается на поручень. С воспаленным жировиком вместо лица. Глазенки щурятся и копошатся на лице Романа червяками. Зажаленные пчелами губки готовятся к трапезе. И вот пасть уже разевается. Но не чтобы зевнуть, а чтобы словесно плюнуть. Несколько снопов слюни выпадают из его рта на лицо Романа. Но мужик не успевает осуществить свое червяковое дело. Роман встает с места. Протискиваясь, забивается в угол возле окна. Душно. В глазах фиолетовые облака. Мясо ног эволюционирует в вату. Роман знает, они все еще смотрят. Остановка.

Прочь из автобуса. Невыспавшиеся красно-разбитые блюдца молятся свету, чтобы потух. Ноги и бок ноют. Жарко. Роман даже не знает, где находится. А который сейчас час? Должно быть, где-то в центре города. Труп, шатающийся в темно-темном лесу. Имей он глаза, не нашел бы пути. Но он труп, лишенный не глаз, а головы. Непонятная, как мир, ситуация. Хотя бы намек. Один. Кривой, как струя мочи, но намек. Думать. Где же ты? Остается верить. Когда один, я не верю в добро. Я ни во что не верю. Мне больно. На этом все.