Баронесса Вревская: Роман-альбом

Париж.

48, Rue de Douai.

Вторник, 2-го дек. 73.

Оказывается, что Вы правы, любезнейшая Юлия Петровна, — и я пишу Вам записку, в которой изъявляю моё сожаление о невозможности обедать с Вами!! А именно — вместо завтрашнего дня — я сегодня уезжаю на охоту — иначе я должен был бы совсем отказаться от этой поездки. По возвращении я явлюсь к Вам, и тогда, надеюсь, нам удастся пообедать вместе. Примите великодушно выражение моих искренних чувств.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Пятница веч.

Гостиница Демута.

Любезная Юлия Петровна, я потому только ещё здесь, что не получил ответа на посланную мною в Париж телеграмму — а то бы я уже сегодня вечером должен был уехать, но завтра в 2 часа меня, вероятно, уже не будет в Петербурге. Очень сожалею, что не могу принять Вашего любезного предложения и что не застал Вас вчера дома; впрочем, при теперешнем моём настроении я был бы плохой собеседник. Дружески жму Вам руку, благодарю за привет и приём и прошу верить искренности чувств

преданного Вам

Ив. Тургенева.

Париж.

48, Rue de Douai.

Суббота, 10/6-го апр. 74.

Любезнейшая Юлия Петровна, спасибо Вам за Ваше письмецо; в Светлое Воскресение вспомнили о таком старом грешнике: это по-христиански. Мне очень бы хотелось застать Вас ещё в Петербурге, куда я непременно прибуду к нашему 1-го мая; не уезжайте до того времени. Я остановлюсь в гостинице Демута и буду Вам соседом. Мне не нужно распространяться о том чувстве, несколько странном, но искреннем и хорошем, которое я питаю к Вам; Вы это всё лучше меня знаете.

Радуюсь, что мой рассказец и Вам и публике нравится — вот, уж точно, не думал не гадал, а писал в жилку. Брат Ваш также пишет мне об этом. Я ему завтра отвечать буду.

Итак, до свидания — слышите? — крепко жму Вашу руку и остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

Р. S. В «Вестнике Европы» помещена моя повестушка: «Пунин и Бабурин». Прочтите и скажите Ваше мнение искренне.

Москва.

В доме Удельной Конторы,

на Пречистенском бульваре.

Воскресение, 2-го июня 1874.

Действительно очень жаль, что вы не дождались меня в Петербурге, любезная Юлия Петровна. А то теперь как увидеться? Я послезавтра еду в деревню, но я так замешкался по дороге — что мне там вместо месяца придётся пробыть всего с неделю или дней 10 tout au plus — и едва ли дела позволят мне урваться на время, достаточное для того, чтобы сделать хотя небольшое, но всё-таки путешествие к Вам. Я крепко не теряю надежды — и во всяком случае извещу Вас заранее. Но думаю, что мы не увидимся раньше Парижа, если Вы завернёте туда.

Желаю Вам всего хорошего — а самому себе удовольствия увидаться с Вами. Жму Вам дружески руку и остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

С. Спасское

Орловской губ.

Мценского уезда.

Середа, 5-го июня 1874.

Любезнейшая Юлия Петровна, я сегодня приехал сюда — но так как я останусь здесь гораздо меньше времени, чем я предполагал, и дела у меня довольно — то я едва ли попаду к Вам, хотя и хотелось бы мне воспользоваться Вашим радушным приглашением. На всякий случай скажу Вам, что на Орловско-Курской железной дороге между Мценском и Чернью есть полустанок: Бастыево — и моё Спасское-Луговиново от него в 4-х вёрстах... но в Бастыеве лошадей нет, и надо знать, когда гости приезжают, и высылает к ним лошадей; ото Мценска же Лутовиново в 10 вёрстах — в 5 вёрстах от старой Белёвской дороги, и во Мценске и лошади всегда есть — и Спасское-Лутовиново еst connu comme le loup blane.

He смею ничего больше прибавлять и говорю Вам: до вероятного свидания в Париже. Крепко жму Вашу руку и остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

С. Спасское-Лутовиново.

Орловской, губ. Мценск.

Четверг, 13-го июня 74.

Так мы и не увидимся с Вами, любезная Юлия Петровна! Жаль. Хотя и говорят, что даже гора с горою сходится, но бывают случаи, что человек с человеком так и не сойдётся никогда. Моё письмо ехало к Вам 5 дней, Ваше ко мне 3, это к Вам, пожалуй, опять пропутешествует 5 — и всё это в двух шагах друг от друга — при таковом состоянии почтовых сообщений ни на что точно рассчитывать нельзя. А если бы Вам вздумалось, вместо письма, проехаться собственной особой — мы бы успели наговориться и я выслушал бы Вас — потому что уезжаю отсюда только в понедельник. Ну что уехать! Утешаюсь мыслью, что в самом деле где-нибудь мы неожиданно встретимся, и могу прибавить — «как старые друзья». За что бы я на Вас сердился, помилуйте? — Я почувствовал живую симпатию к Вам, как только в первый раз Вас увидел — и она с тех пор не умалялась.

«Trotz alledem», как говорят немцы, говорю Вам: до свидания — и крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

С. Спасское-Лутовиново.

Воскресение, 28/16 июня 74.

Милая Юлия Петровна, я хотел завтра уехать, — а вместо того со вчерашнего дня лежу в постели; у меня припадок подагры в колене — и сколько я пролежу — Бог весть. Это в третий раз сряду родина моя меня так награждает. Вот и люби её после этого!

Я счёл нужным Вас об этом известить — а впрочем, желаю Вам всего хорошего, начиная с здоровья. Жму Вам руку.

Душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

С. Спасское-Лутовиново.

Среда, 20-го июня 1874.

1/2 1-го.

Милая Юлия Петровна, когда Вы сегодня утром прощались со мною — я — так, по крайней мере, мне кажется — не довольно поблагодарил Вас за Ваше посещение. Оно оставило глубокий след в моей душе — и я чувствую, что в моей жизни, с нынешнего дня, одним существом больше, к которому я искренне привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться.

Ещё раз душевное спасибо! Я всё надеюсь выехать завтра и, по обещанию, напишу Вам из Москвы — а потом из Карлсбада. Мне приятно было бы думать, что мы встретимся зимою. Во всяком случае, мне теперь всегда будет нужно знать, где Вы и что с Вами.

От души желаю Вам всего хорошего, целую Ваши милые руки и остаюсь

искренне Вас полюбивший

Ив. Тургенев.

Bougival (pres Paris).

Maison Halgan.

Понедельник, 21/9 сент. 74.

He гладить Вас по головке, как Вы пишете, милая Юлия Петровна, — а целовать у Вас руки и прощения просить о том, что давно не отвечал Вам — вот что хочу я. Я много раз собирался и часто об Вас думал и всё-таки не написал. Повинную голову меч не сечёт.

Три недели тому назад я прибыл сюда после моей неудачной поездки. Я в Петербурге был болен, потом в Карлсбаде, так что бросил лечение и в Бадене; и теперь подагра меня не совсем покинула. «Jesuis un infirme» надо с этой мыслью примириться. Через две недели переезжаю в Париж, rue de Douai, 50 — и останусь там зиму. А Вы где будете? Неужто впрямь на Востоке? Впрочем, я должен сознаться, что Вам почему-то идёт быть в таких полутаинственных странах. Только жаль, что это Вас удаляет.

Мне всё кажется, что если бы мы оба встретились молодыми, неискушёнными — а главное, свободными людьми —

Докончите фразу сами.

Зачем вы мне не прислали то большое письмо, которое Вы начали?

Вы не скучаете в деревне — это хорошо. Но молодые «Базаровы» перевелись; да их никогда много не было. Теперешние новые люди не умны и бесстрастны: довольно пресная порода.

Я всё ещё не принялся за работу и вряд ли примусь. Кое-что предстоит, вертится в голове, но лень... лень... лень!

Все мои здешние живы и здоровы; моей молодой приятельнице предстоит кризис в половине декабря. Я сильно буду трусить.

Я часто думаю о Вашем посещении в Спасском. Как Вы были милы! Я искренне полюбил Вас с тех пор.

Можете Вы мне прислать хорошую Вашу фотографию?

Будьте здоровы и счастливы. Пишите мне от времени до времени. Ручаюсь Вам, что никогда более Ваше письмо не останется без ответа.

Я сердечно к Вам привязан, и мне приятно даже заочно целовать Ваши руки, что я и делаю теперь. Желаю Вам всего хорошего.

Ваш

Иван Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Суббота, 26-го окт./7-го нояб. 1874.

Это очень мило с Вашей стороны, любезнейшая Юлия Петровна, что Вы вспомнили обо мне и прислали свою весьма похожую карточку (я принимаю её как подарок ко дню моего рождения — он наступает послезавтра, 28-го окт. — мне 56 лет!) — но зачем же вы не прибавили хотя двух слов о том, как Ваше здоровье, что Вы делаете, как Вам живётся в деревне — и какие Ваши намерения на зиму: Вы по-прежнему располагаете провести её в Петербурге? Мне было бы приятно узнать что-нибудь об Вас от Вас самих. Я всегда чувствовал большое влечение к Вам — но со времени Вашего посещения в деревне полюбил Вас искренно. Надеюсь, что мы ещё столкнёмся где-нибудь, и не слишком поздно.

О себе я Вам скажу, что моё здоровье поправляется — но медленно: всё ещё мои ноги не как у всех людей — и за работу я не принялся. Посмотрим, что скажет мой 57-й год. Многого не жду.

Все мои здесь здоровы и бодры. Моя любимица должна разрешиться от бремени около 15-го декабря — и это меня несколько пугает и волнует.

Дайте мне весточку о себе — а то я даже не уверен, застанет ли это письмо Вас ещё в деревне. Я жму и целую Вашу руку и остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Пятница, 27-го окт./15 нояб. 74.

Вы мне написали чудесное письмо, милая Юлия Петровна, оно весьма живо перенесло меня в ту деревенскую, зимнюю глушь, с которой Вы, по-видимому, так отлично свыклись. Не сомневаюсь в том, что Вам теперь пока там очень хорошо; многое в жизни представилось бы человеку тяжким испытанием, если бы не мысль об этом «пока», которое сливается с ожиданием другого, более светлого или просто неопределённого будущего... На этом «пока» можно прокатиться полусознательно, полузадумчиво — до самого конца существования. Притом то Ваше прошедшее, которого я не знаю, но которое, наверное, до сих пор занимает важное место в Вашей духовной жизни — наполняет некоторым образом Ваше настоящее, отнимая у Вас даже желание чего-нибудь нового и навевая на Вас чувство резиньяции и смирения. Всё это прекрасно, но Вы ещё настолько молоды, что не можете серьёзно думать об устройстве себе гнезда — где бы «состариться и умереть». Во всяком случае, мне (я теперь говорю с эгоистической точки зрения), мне бы хотелось встретиться с Вами до подобного окончательного устройства Вашей судьбы и до окончательного моего превращения в старики (о моей молодости речи быть не может). Пять дней, проведённых нами вместе в деревне, показали мне, что между нами много симпатии — хотелось бы возобновить это сближение без нелепого и досадного аккомпанемента болезни. А потому мне было очень приятно узнать, что Вы весной собираетесь в Мариенбад и в Париж. Надо только устроить так, чтобы не «разминуться», как говорят малороссы. Я в начале будущего мая уезжаю на шесть недель в Карлсбад — Вы знаете, что это обок с Мариенбадом — вот бы Вам также в ту пору туда приехать! Отлично было бы — как Вы полагаете? Напишите мне, что Вы об этом думаете.

А мне здесь в Париже всё ещё не совсем хорошо. Подагра, под той или другой формой, не выпускает меня из когтей и мешает мне работать.

Вы говорите о снежных метелях и степях (помните у Пушкина: «как дева русская свежа в пыли снегов». Предыдущий стих отыщите сами). А у нас хотя холодновато — зато солнце ещё светит — только я им мало пользуюсь — из дома не выхожу.

Спасибо за совет насчёт «аконита», я им непременно воспользуюсь. Событие всё ближе да ближе... и мне жутко. Я вам напишу результат.

Вы жмёте мои руки — а я целую Ваши дружески, долго и нежно. Будьте здоровы.

Ваш

Ив. Тургенев.

Париж.

Среда, 6-го янв. 1875./25-го дек.

1874.

Милая Юлия Петровна, вчера пришло Ваше письмо — и я начинаю с того, что во-1-х, поздравляю Вас с Новым годом и от души желаю, чтобы он был для Вас счастливее прошлого (говорю это на основании Ваших слов, ибо, собственно, ничего не знаю) — а, во-2-х, уведомляю Вас о благополучном разрешении вопроса, который, как дамоклов меч, висел над моей головой. Моя милая Диди родила 20-го/8-го декабря дочь, которую прозвали Jenne Edmee, — роды были страшно трудные, жизнь висела на волоске — но с тех пор прошло 19 дней — и хотя она всё ещё лежит в постели — но опасности уже никакой нет — а ребёнок удивительно красивый, большой и здоровый. Теперь как гора с плеч — а были страшные минуты и часы, о которых лучше не вспоминать.

Вы пишете, что очень ко мне привязались — но и я Вас очень люблю — и много ли, мало ли между нами общего — это, в сущности, не важно. Jl yann atterait mutiel — вот что важно. Мне очень бы хотелось свидеться с Вами — и я надеюсь, что это моё желание весной — im wunderschonen Monat Mai. Правда, мы оба будем тогда пить богемские воды, что менее поэтично — но что же делать? — Если вам 33 года — мне целых 55 — вот что не следует упускать из вида.

Так как Ваша хандра и приходит и уходит вместе с оттепелью, то желаю Вам снега, холода и тех вьюг, что, по словам Полонского, «растят по стёклам окон» — белые розы. Но и замораживать себя не следует. На свете действительно есть нечто получше «предсмертной икоты», и хотя уже нельзя ожидать, что радость польётся полной чашей — но она может ещё окропить последние жизненные цветы. Смысл всех этих аллегорий очень хорошо выражен в известной русской поговорке — «живи, пока живётся».

Я совершенно искренне верю Вашему влечению на Кавказ — вообще Вашему сочувствию с восточной жизнью... в Вас самих есть что-то восточное. Кстати, одна моя знакомая дама месяца два тому назад обедала с Вашим знакомцем, сирийским пашою — и была очарована его умом и любезностью.

Подагра меня почти совсем покинула — и я не имею уже предлогов, чтобы не работать — что не мешает мне, однако, предаваться бездействию. Если Вы «отпетый» человек (чему я, в скобках, не верю) — я уже, конечно, отпетый литератор.

А засим прощайте — или нет: до свидания, непременно до свидания. Целую Ваши обе руки (целовать их даже заочно доставляет мне большое удовольствие) и остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Суббота, 13-го/1-го февр. 75.

Какие Вы хорошие письма пишете, милая Юлия Петровна, — и с каким удовольствием я их читаю! Ваши письма мне теперь тем дороже, что, кажется, подагра после двухмесячного отдыха снова собирается приняться за меня: колено распухло, и я уже хожу с трудом. «Эдакая» старость — уж точно не радость! Зато все наши молодые процветают: и мать, и прелестнейший её ребёнок. Я убеждён, что и Ваш должен быть чрезвычайно мил — только и оживаешь, глядя на эти молодые отпрыски.

Ваши похвалы Кавказу, тамошним видам и тамошней жизни, бесспорно, заслуженные похвалы: только они немножко меня беспокоят. Уж не задумали ли Вы махнуть туда весною вместо того, чтобы, по обещанию, приехать в Богемию — в Мариенбад или Карлсбад? Это было бы очень нехорошо с Вашей стороны — потому что я уже свыкся с мыслью, что увижу Вас и даже поживу с Вами вместе в мае. Потом, если хотите, уезжайте на Ваш Восток к Вашим пашам или к кавказцам. Жизнь проходит; нельзя рассчитывать на много лет вперёд — по крайней мере, я не могу этого делать — потому и откладывать ничего нельзя. Я продолжаю льстить себя надеждою, что месяца через три Вас увижу.

Уж как там ни вертись, а должно сознаться, что если и не верёвочкой и не черт — а кто-то связал нас. Вы мне ужасно понравились, как только я с Вами познакомился; потом мы как будто несколько разошлись; но со времени посещения в деревне узелок опять затянулся — и на этот раз довольно плотно. Смотрите, не вздумайте ни перерубать, ни развязывать этот узелок. И к чему? Кому от него вред будет? Увы! никому — ни даже мне... ни даже Вам!!

Вы ещё не прочли начало романа Л. Н. Толстого, который должен явиться в «Русском вестнике»? Как только прочтёте — сообщите мне своё впечатление. Я убеждён, что Ваш литературный вкус должен быть и гонок и верен. Ваше описание соседей, зимней поездки и т. д. — живо перенесло меня в родную Русь. Сознайтесь, Вы не пококетничали немного с «непонятным» певцом в голубом галстухе? Водочку он попивает — это плохо; при таких условиях даже кокетничать нельзя.

Очень бы мне хотелось провести несколько часов с Вами, в Вашей комнате, попивая чай и поглядывая на морозные узоры стёкол... нет, что за вздор — глядя Вам в глаза, которые у Вас очень красивы, и изредка целуя Ваши руки, которые тоже очень красивы, хотя велики... но я такие люблю.

Однако довольно болтать. Пора, как говорит кн. Мещёрский, поставить точку. От души желаю Вам всего хорошего и говорю: до свидания.

Искренне Вас любящий

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Понедельник, 22-го/10-го марта

1875.

Это очень любезно с Вашей стороны, милая Юлия Петровна, что Вы не оставляете меня своими письмами; но нехорошо то, что Ваше путешествие весною в Мариенбад всё ещё под сомнением. И Вы напрасно хитрите, говорите, что я посылаю Вас ко всем «пашам»; Вы очень хорошо знаете, куда я Вас посылаю и где бы хотел Вас видеть. Из этого всего я заключаю, что, несмотря на Ваши заверения, Вы всё ещё не прочь пококетничать — если не с голубым соседом, то с беловолосым приятелем. То, что Вы говорите о золотой волюшке и о том, как страшно скоро уходит жизнь, — всё очень верно и справедливо: да ведь клад в руки не даётся, оттого что это не от нас зависит; а собственной личностью распоряжаться — до некоторой степени — (заметьте эту поговорку) — зависит от нас. Вот я и посмотрю — до какой степени простирается... Ваша дружба ко мне — и в состоянии ли она привести Вас из Орловской губернии в Богемию — что и для Вашего здоровья будет очень полезно.

Так порвалась верёвочка на Ваших лапках? И крепка была верёвочка? — Моя не порвалась и не порвётся — а только растягивается. Говоря без аллегорий, я чувствую, что мне очень будет приятно Вас увидеть; чувствую также, что если мы теперь не встретимся — то уже никогда не встретимся, или если встретимся — то в «новом мире» — т. е. в старости — и «друг друга не узнаем» (как у Лермонтова). Вы всё это сообразите хорошенько — да и распорядитесь насчёт дел Вашей сестры, которые, полагаю, могут и без Вас обойтись, так как у ней есть муж.

А обо мне пока не сожалейте: приступ подагры был незначителен — и я хожу на обеих ногах, как все люди. Ничего при этом не делаю — что истинно постыдно. Мне всё кажется, что я ещё могу кое-что сделать — да, вероятно, так до конца дней только будет казаться.

Я здесь остаюсь всего два месяца. 15-го мая я непременно выезжаю в Карлсбад.

Читали ли Вы «Анну Каренину» Л. Н. Толстого? Скажите мне Ваше мнение. Я Вам пока не скажу своего. Посмотрим, будет ли оно согласно с Вашим.

У меня нет той карточки Бергамаско, которую я дал Шереметеву: а то бы я Вам её наверное выслал. С меня пишет портрет наш известный живописец Харламов: выходит удивительно. Когда он будет кончен, я с него велю снять фотографию — и... вышлю её Вам? нет, привезу её с собою в Карлсбад.

Все мои здесь здоровы; надеюсь, что и Ваши там поправились и хворость их прошла.

Будьте здоровы и Вы: не говорю Вам: прощайте — а до свидания. Целую нежно Ваши хорошие руки и остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

Среда, 19-го/7-го мая 75.

На днях виделся с В. В. Шереметевым, милая Юлия Петровна. Он был здесь проездом и говорил мне о Вас. Он, вероятно, скоро увидит Вас и привезёт мой поклон. На личное свидание в Карлсбаде я уже не надеюсь; Ваше последнее письмо рассеяло мои ожидания. Не сомневаюсь в том, что Вы охотно бы туда приехали — и за то, что Вы мне это говорите, я благодарю Вас; но не сомневаюсь также и в том, что Вам не удастся освободиться от Ваших дел и обязанностей. Хотя мне это очень грустно — однако приходится примириться с необходимостью: быть может, я Вас увижу зимою в Петербурге, куда я приеду, если к тому времени окончу свою работу. Теперь я собираюсь в Карлсбад: через неделю выезжаю. Здоровье — пока ничего; подагра молчит. Авось она и там не заговорит. Мысль, что я Вас не увижу в Карлсбаде — мне неприятна, но кто знает, может быть, это и к лучшему. В гигиеническом отношении наверное к лучшему: скука, говорят, отличное подспорье водам и всяческому леченью.

Напишите мне слова два в Карлсбад, poste restante: я там останусь 6 недель. Желаю Вам от души всего хорошего; Вы мне жмёте руки — а я их целую у Вас с великой нежностью и не без грусти.

Ваш

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Вторник, 25-го/12-го мая 75.

Два слова, сегодня, милая Юлия Петровна, — сегодня 25-е нов. ст., а Вы выезжаете 25-го старого, т. е. через 12 дней, — письмо это может ещё застать Вас — я выезжаю отсюда послезавтра и через неделю буду в Карлсбаде в Konig v. England, — где буду ждать от Вас весточки — с нетерпением.

А пока целую Ваши руки и остаюсь

искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

Bougival (pres Paris).

Les Frenes.

16, Rue de Mesmes.

Понедельник, 19-го июля 75.

Спасибо, милая Юлия Петровна, за то, что Вы не усомнились послать мне Вашу тоскливую записочку. Я умею ценить подобную откровенность и дорожу ею. Ваше уныние просветлеет — «il n’y a pas d’hommes irrempelasables» — как говорили во времена Революции, — и я уже, конечно, не принадлежу к ним. На первых порах не хочется отстать от привычки; но Вы ясно глядите на вещи, здраво судите о самой себе и о других: всё придёт в свою колею.

Я приехал сюда благополучно — и нашёл всех своих владетельниц в лучшем виде.

Остаюсь я здесь до конца октября — постараюсь работать.

Надеюсь увидать Вас в Париже — перед Сингапуром. Я рекомендую Вас Мещёрскому — а его Вам: он малый, кажется, умный и добрый. От души желаю Вам всего хорошего и целую Ваши руки.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Буживаль. Bougival (pres Paris).

Les Frenes.

Пятница, 6-го авг. 75.

Мне здесь хорошо — только уж очень лениво и смирно — и погода сквернейшая. (В эту самую минуту над нашим садом проходит гроза вроде карлсбадской, помните?) Воображаю, как Вы кутили в обществе Лихновского и как кружили головы всем этим великосветским аббатам и прочим дипломатам! Но за бешенство, возбуждённое в «террасе с балконом» и других соотечественниках, — примите искреннейшее спасибо. (Кстати, Вы мне ничего не пишете об Алексее Толстом — что, он тотчас после меня уехал?) — Кстати ещё: сами Вы слышали Скобелеву, дурно отзывающуюся об г-же Виардо — или только другие Вам это передавали? Это мне очень нужно знать — и я бы весьма просил Вас не забыть известить меня об этом. Вы в Мариенбаде живете в Klinger’s Hotel — в 40 году, т. е. 35 лет тому назад!! я ходил туда обедать. Не тот я был тогда, что теперь! И для чего я жил в Мариенбаде — от чего лечился — Господь ведает — я был тогда болен одним: неумело воспользованной молодостью. Кажется — и Вам эта болезнь знакома?

Вам так хочется в Индию, что людям, которые Вас любят — а я считаю себя в первых рядах этих людей, — остаётся только желать, чтобы Вы как можно скорее туда попали, хотя исполнение этого желания не может не быть неприятно для Ваших европейских друзей. С другой стороны, во мне таится тайное чувство — что, раз столкнувшись лицом к лицу с этой пресловутой Индией — и насладившись ею, — Вы, пожалуй, подумаете: «только-то?!» — и возвратитесь в наши прозаические страны, в нашу серенькую жизнь. Вы узнаете шубертовскую мелодию:

Если брат Ваш Владимир тот самый, который посетил меня в Петербурге, поклонитесь ему дружески. Надеюсь, что его здоровье скоро поправится.

«Trotz alleadem», как говорят немцы, говорю Вам: до свидания! Когда, где — не знаю — но, вероятно, скоро — и быть может, в Париже. А пока с дружеской нежностью целую Ваши руки и остаюсь

искренне Вас любящий

Ив. Тургенев.

Р. S. Я остаюсь в Буживале до половины ноября нов. ст. Сейчас услыхал о смерти княгини Орловой, жены нашего посланника. Мне очень её жаль. Хорошая была женщина. Я был её шафером в 1858-м году.

Bougival (pres Paris).

Les Frenes.

Четверг, 9-го сент. 75.

Милая Юлия Петровна, Вы начинаете Ваше гамбургское письмо упрёком, которого я не заслуживаю, потому что всегда аккуратно Вам отвечаю; но этот раз мне даже особенно неприятно думать, что мой ответ, адресованный в Мариенбад, Klinger’s Hotel — Вам не попал в руки, потому что там было несколько слов, которые были предназначены исключительно Вам. Не будучи уверен, что и настоящее письмо, адресуемое по Вашему указанию в Ялту, — достигнет своей цели, я ограничусь пожеланием Вам всего хорошего, начиная с путешествия в Индию — а самому себе — Вашего приезда зимою в Париж, так как мне очень было любопытно узнать и увидеть — каким образом Вы понимаете слова: «решительность в разных видах», — на которую Вы будто собираетесь быть способной. Так как Вам угодно выразить своё сочувствие ко мне, то позволю себе прибавить — что я здоров, бездействую — но что-то ужасно скоро стал стариться; так, что если это будет продолжаться в подобных размерах, то через год непременно превращусь в нравственный гриб. Физическим грибом я уже давно. А легкомысленности престарелого лакея, кн. Вяземского, мне природа, к сожалению, не дала.

Итак — до свидания — но где, как, когда? Бог весть! В одном Вы только не сомневайтесь — а именно в том, что этому свиданию никто так искренне не порадуется, как душевно преданный Вам

Ив. Тургенев.

Bougival. Les Frenes.

16, Rue de Mesmes.

Воскресенье, 17/5-го окт. 75.

Итак, мои письма не пропали, милейшая Юлия Петровна, — и Вы отозвались. Это очень хорошо. Пишу Вам ещё раз в Ялту — хотя Вы и уверяете, что уезжаете 12-го числа; авось моё письмо Вас ещё там зацепит — или Вам перешлют его на Кавказ. Буддизм — религия отличная — и посмотреть на Индию — особенно во время поездки принца Валлийского, — вещь интересная; однако мне сдаётся, что Вы словно поколеблены и что, пожалуй, придётся увидать Вас в Париже. Если Вы, точно, приедете — то непременно надо будет устроить завтрак tete a tete в каком-нибудь трактирчике: мне кажется, мы проведём приятных два часа. Подумайте-ка об этом! Сегодня я здоров — но в грустном настроении — на дворе осень, «Унылая пора, очей очарованье» — и к тому же я узнал о кончине бедного А. К. Толстого. Кажется, давно ли в Карлсбаде... Но уже тогда он был очень плох. Помните «чтение»?! Литератор он был посредственный — а человек отличный. Я напишу о нём несколько строк в «Вестнике Европы». Что будет делать теперь его вдова? Быть может (ceci est strictement entre nous) пустится в кутёж. Поздно немножко.

Кстати, я забыл тогда написать Вам: я ни слова г-же Виардо не сказал о г-же Скобелевой — я хотел только узнать, правда ли, что она всюду бранит её. Она здесь была и промелькнула.

Соллогуб тоже здесь — ужасно дряхлеет и разваливается. Прочёл Салтыкову (Щедрину) и мне преплохую свою комедийку, в которой он ругает молодое поколение на чём свет стоит. Салтыков взбесился, обругал его, да чуть с ног не свалился от волнения: я думал, что с ним удар сделается... Он мне напомнил Белинского... Тяжёлая была сцена!

Здесь довольно интересная небольшая русская колония: но я пока редко вижусь с ними — так как не переехал ещё в Париж. Кн. Д. Оболенский также здесь. Я полагаю вернуться в Париж, 50, Rue de Douai — в первых числах ноября.

Собираюсь работать; но пока только собираюсь.

Чувствую, что старею — «что я, шутя, твердил доселе» — и нисколько меня это не радует. Напротив. Ужасно хотелось бы, перед концом, выкинуть какую-нибудь несуразную штуку... Не поможете ли?

А впрочем, желаю Вам — именно от души — всего хорошего и успеха во всех Ваших предприятиях. Целую Ваши руки и чувствую к Вам нежность... хотелось бы сказать: до свидания.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Вторник, 11-го янв. 1876/

29-го дек. 1875.

Милая Юлия Петровна, в ответ на Ваши два письма я начал было большое послание... внезапная (хотя и ожиданная) кончина Вашего бедного брата — заставила меня бросить всё написанное. Я видел Ивана Петровича недели две тому назад и нашёл его не хуже и не лучше того, каким я его видел прежде: но, по словам доктора, уже тогда в нём появились худые симптомы. Накануне его кончины я должен был с ним обедать — но каким-то образом приглашение не попало в мои руки. Он отстрадал... последнее время жизнь его была продолжительным мучением... но всё жалко человека, уходящего «в ту страну, откуда ещё не воротился ни один путешественник» — жалко и оставшихся... Я, конечно, вспомнил и думал о Вас.

Я пишу к Вам так, ибо уверен, что Вы уже извещены.

Какие Ваши намерения теперь? Не переменили Вы Вашего плана — приехать в Париж, так как главный повод Вашего прибытия сюда исчез? Не решаюсь писать Вам подробнее — во-первых, потому, что не знаю, застанет ли Вас это письмо в Тифлисе, а во-вторых, потому, что Вам, вероятно, теперь не до того. Ограничусь известием — что у меня со вчерашнего дня сделался припадок подагры — до сих пор пока ещё не сильный (однако я не могу шевелиться) — и что я до апреля месяца отсюда никуда.

Очень был бы рад Вас увидеть — но где? когда? — Во всяком случае, примите от меня уверение в искреннем моём участии, в котором Вы, я надеюсь, не сомневаетесь — так же, как и в дружеской моей привязанности.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Вторник 1-го фев./20-го янв. 76.

Любезнейшая Юлия Петровна, сейчас получил Ваше письмо и радуюсь тому, что Вы из отдалённых, полуварварских, снегом занесённых стран — вернулись в Петербург, хотя причина, вызвавшая Вас оттуда, далеко не радостна. Я Вам писал в Тифлис, poste restante — но Вы моего письма не получили.

Не знаю, когда мы увидимся; я отсюда выезжаю в конце нашего апреля и прямо отправляюсь в Петербург: хорошо было бы застать Вас ещё там. Ещё лучше было бы, если б Вы сюда приехали. Что будет — то будет.

Вы напрасно тревожитесь мыслью, что Вашего бедного брата дурно лечили; хотя в этом теперь утешения нет — но я могу сказать Вам, что здешний доктор Гюблер, который, по моей рекомендации, только раз видел Ивана Петровича незадолго до его кончины — совершенно верно предсказал мне её — и именно так, как она должна была произойти. Болезнь Вашего брата была из тех, которые не прощают.

У меня был припадок подагры — не очень сильный; однако я до сих пор ещё хожу плохо. Помаленьку разрушается человек.

Не предавайтесь слишком мрачным мыслям; жизнь, конечно, не слишком красивая вещь — да другого ещё пока ничего не придумали.

Крепко жму Вашу руку и остаюсь

искренне преданный Вам

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Воскресение 27-го/15 февр. 76.

Любезнейшая Юлия Петровна, получил я Ваше грустное письмецо — и жалко стало мне Вас — и хотелось бы мне Вас утешить — но как и чем — не знаю. Всего было бы лучше, если б можно было спокойно побеседовать часика два; но на этом расстоянии — даже с помощью телеграфа невозможно. Коли не Вас, так себя я утешаю надеждой, что все Ваши домашние теперь уже исправились и не беспокоят Вас. Что касается до меня, то мне с некоторых пор гораздо полегчило — и я принялся серьёзно за свою большую работу.

Не горюйте слишком о том, что не достали «часов»; вещица пустая. Поклонитесь от меня кн. Мещёрскому и скажите ему, что я от времени до времени видаюсь с M-lle Herzen — и что она здорова и бодра. Очень было приятно услышать о Вашем намерении приехать в Париж на весну — но постарайтесь приехать пораньше — потому что в первых числах мая я уезжаю в Россию — и было бы очень печально не застать Вас там.

Вот и Мария Николаевна (Вёл. кн.) скончалась. Я лично её не знал — но, говорят, женщина была добрая и с мягким сердцем. Вы литератора Авдеева не знавали? Он тоже умер и тоже был хороший человек.

Ну, однако, полно мне каркать по-вороньи. Лучше сообщу Вам свою радость по случаю здешних республиканских выборов; впрочем, Вы политикой не занимаетесь.

Харламов кончил мой портрет — и вышел он удивительный. Он будет на здешней выставке.

А засим целую Ваши милые руки и остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Середа, 22-го/10 марта 76.

Итак, Вы окончательно поселились в Петербурге, любезнейшая Юлия Петровна, в том самом Петербурге, который был Вам всегда так противен! Своей судьбы, видно, не минуешь. Вместо Индии — Литейная! С своей стороны, я этому рад: теперь я уверен, что свижусь с Вами — потому что в первых числах мая, если только буду жив и здоров, непременно объявлюсь в Петербурге. Надеюсь, что вы не будете жестоки и дождётесь меня — не ускачите в деревню или куда-нибудь в другое место! Если уже Вам непременно нужно будет в деревню, то поедемте вместе — кстати ж нам и по дороге.

Спасибо за все сообщённые известия; от них веет современной русской жизнью. Я рад, что Вы сошлись с Мещёрским; он прекрасный малый. Мне иногда приходит в голову: отчего он не женится на дочери Герцена, Наталье, которую он, кажется, очень любит? Прекрасная была бы парочка. Сондируйте его на этот счёт — разумеется, весьма осторожно и никого не называя.

А Вы, я вижу, не бросаете своих прежних связей! Кассаньяк Вам посылает свои речи! Уж лучше иметь дело с настоящими кавказскими или другими какими-нибудь бригандами — чем с этими мазуриками! Извините жёсткость выраженья... но вы знаете, я неисправим. Одно только в этом хорошо: Ваша верность друзьям... но Вы бы могли быть построже в выборе их.

Прочтите «Son Excellence Rougon» — Зола́, книга замечательная; одна фигура в ней, Клоринда, нарисована мастерской рукой.

Я ещё не читал продолжения «Анны Карениной»; но вижу с сожалением, куда весь этот роман поворачивает. Как ни велик талант Л. Толстого, а не выдраться ему из московского болота, куда он влез. Православие, дворянство, славянофильство, сплетни, Арбат, Катков, Антонина Блудова, невежество, самомнение, барские привычки, офицерство, вражда ко всему чужому, кислые щи и отсутствие мыла — хаос, одним словом! И в этом хаосе должен погибать такой одарённый человек!! Так на Руси всегда бывает.

А Орловская губерния действительно умирает с голоду. Худо; очень худо — и впредь не предвидится ничего лучшего.

Я в последнее время принялся за свой большой роман — и помаленьку работаю. Здоровьем я доволен: подагра пока затихла.

Все мои тоже здравствуют — это главное. Засим крепко-накрепко жму Ваши руки и остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

Ю. П. ВРЕВСКАЯ — И. С. ТУРГЕНЕВУ

3 апреля 1876.

Христос воскресе, милый и дорогой Иван Сергеевич, на этот родной привет Вы не откликнетесь, но мне радостно вспомнить, что так начала я моё первое письмо. С тех пор между нами остался всё тот же ров, по которому смирнёхонько бежит карлсбадская водица — да что за нужда — всё-таки я Вас крепко и крепко люблю, и перепрыгивать через ров нам нет ни малейшей надобности. Я все эти дни очень волновалась, и всё оттого, что за версту увидала кого-то. Оттого-то я так не люблю Петербурга, несдобровать мне в нём. Треповская весна настала — всё сохнет. Самарина уже забыли и теперь горюют о молодой графине Стейнбок, умершей от родов, красивой, счастливой; смерть всегда берёт без разбору.

Лорд Родсток, несмотря на гонения, обращает сердца нескладными и красноречивыми проповедями[20]. Я слушала его два раза. Мещёрский в хлопотах, устраивает отца с матерью; от сватовства, Бога ради, увольте. По моему личному убеждению, он по любви не женится и женится по расчёту, как и большая часть людей, обладающих глубокими чувствами. Зола́ достать не могла, читала перевод, но не всё.

Жду Вас сюда с нетерпением и пробуду в Петербурге всё время, как Вы тут будете; потом хочу поехать в Биарриц, а осенью зовут меня в Испанию, но планов строить не стану. Индия меня слишком проучила. Впрочем, если будут лишние деньги, то, может быть, соберусь и в Америку, решить мне недолго.

Что поделывает Ваша маленькая любимица, моя всё говорит, а ей всего два года семь месяцев. Будьте здоровы и счастливы.

Какой вы умница, что не ленитесь. Дайте мне обе Ваши ручки, а то пора спать. Христос Вас помилуй и спаси.

Ваша Юлия Вр.

И. С. ТУРГЕНЕВ — Ю. П. ВРЕВСКОЙ

Париж.

50, Rue de Douai.

Четверг, 20-го/8 апр. 76.

Я только что собирался написать Вам, милейшая Юлия Петровна, — а вот уже второе письмо приходит от Вас, и Вы даже христосуетесь со мной! Вы напрасно думаете, что я не откликнусь; я хоть и неверующий, а похристосоваться с Вами очень рад: самая мысль об этом мне приятна. Также мне приятно думать, что я, по всей вероятности, скоро — т. е. через месяц, с Вами увижусь. Хотя между нами и существует, к сожаленью, ров (он не существует между нашими душами — по крайней мере, я льщу себя этой надеждой — а... в другом отношении) — хотя через Вашу жизнь и проходят какие-то таинственные незнакомцы, которые за версту заставляют Вас замирать и трепетать — но всё-таки я чувствую, что нам вместе очень хорошо — и что мы привязаны друг к другу. Но только, пожалуйста, Вы меня дождитесь; 20-е мая (нашего стиля) самый последний срок моего приезда в Петербург. А в Америку, в Испанию и даже в Индию Вы уже Поезжайте потом. Лучше всего бы вместе отправиться в Орловскую губернию — как Вы полагаете?

Вы мне ничего не пишете о своём здоровье — принимаю это молчание как знак хороший. Я тоже пожаловаться не могу — и работаю помаленьку.

Кн. Мещёрский — кажется, впал у Вас в немилость. Отчего?

Все мои милые здешние процветают. Дай только Бог, чтобы так продолжалось!

Прочли Вы «Благонамеренные речи» Щедрина в мартовской книжке «Отеч. записок»? Удивительная вещь! Он теперь приехал сюда из Ниццы: здоровье плохо — однако всё же лучше прошлогоднего.

Ну — до свидания! Будьте здоровы и веселы — и не смотрите от себя за версту. Христосуюсь с Вами, а потом очень нежно целую Ваши руки и остаюсь

Ваш

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Четверг, 25-го/13 мая 76.

Милейшая Юлия Петровна, я потому до сих пор не отвечал Вам, что хотел в точности сообщить Вам день моего отъезда: он совершится в воскресение 28-го июня/22-го мая, я, коли жив буду и здоров, объявлюсь в Петербурге. Я очень был бы Вам обязан, если б Вы взяли для меня № в гостинице Демута — я Вам с границы вышлю телеграмму — и попрошу Вас выслать карету. Мне весьма приятно думать, что я Вас скоро увижу.

А Вы всё верите в предсказание Крюднера? На днях он мне попался на улице и хотел что-то предсказать; но он так был пьян, что ничего из него не вышло, кроме винного духа.

Мы при свидании много переговорим — а я заочно целую Ваши руки, в ожидании сделать это в действительности.

Душевно Вас любящий

Ив. Тургенев.

N. В. Я бы сказал, что этот сфинкс Вы; но он не довольно красив[21].

Висбаден.

Hotel de Nassau.

Четверг, 1-го июня/20-го мая 1876.

Милая Юлия Петровна, я сюда приехал вчера из Бадена (чтобы переговорить с дочерью Пушкина, графиней Меренберг — насчёт переписки её отца) — выезжаю сегодня в Берлин, а из Берлина выезжаю завтра — и (если ничего не произойдёт особенного) прибуду в Петербург в воскресение, к 6-и часам вечера и отправлюсь в Hotel Demouth — где, я надеюсь, Вы взяли для меня комнату. Было бы отлично, если бы мне на станцию выслали карету. Впрочем, я с границы пошлю Вам телеграмму. Но вот беда — я оставил Ваши письма в Париже и не знаю наверное — какой Ваш № на Литейной: эта неизвестность сказывается на самой обёртке этого письма. Очень буду рад Вас видеть.

Но правда ли, говорят, у Вас в Петербурге и снег, и холера?

Целую нежно Ваши руки и остаюсь

Ваш

Ив. Тургенев.

Р. S. Не заботьтесь о карете; я с границы пошлю об этом телеграмму одному моему знакомому (Топорову[22]) — которого адрес мне известен.

Гостиница Демута.

Понедельник, 8 ч. вечера.

Милейшая Юлия Петровна, я сегодня приехал и остановился здесь в № 65 — я Вам писал однажды и телеграфировал, но так как я по ошибке (оставив письмо Ваше в Париже) выставил Литейная, № 26 или 24 — то Вы ничего не получили. Очень был бы рад Вас увидеть — скажите, когда Вы будете, чтобы я был дома, или когда Вы будете дома.

Весь Ваш

Ив. Тургенев.

3 раза был у Вас и не нашёл Вас дома, говорю Вам заочно: до свиданья!

Гостиница Демута.

Воскресение, 6-го июня 76.

Как Вы доехали, любезнейшая Юлия Петровна? Я сегодня утром дотащился сюда. Смотрите, как бы Вам не пришлось исполнить Ваше обещание! Кажется, подагра разыгрывается и собирается сцапать меня, как в прошлом году. Если эта беда случится, дам Вам знать, но, конечно, уже не для того, чтобы Вы знали, что со мною происходит. Наше расставание живо представляется мне; Вы прелестная барыня — но судьбы не переделаешь. Дайте знать кн. Мещёрскому, что я уехал, не увидевшись с П. М. Третьяковым, но написал ему чувствительное письмо по поводу Миклухи-Маклая, которое, вероятно, его не тронет; а впрочем, Господь ведает! Если будет ответ, тотчас дам ему знать.

Здесь стоит жара страшная не хуже московской; и несчастные липы в моём саду потерпели от мороза 9-го мая; как-то жутко видеть в июне месяце мёртвые, жёлтые листья.

Прощайте, будьте здоровы и верьте в искренность моих дружеских чувств.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

С. Спасское-Лутовиново.

(Орловской губ. город Мценск)

Вторник, 15-го июня 76.

Милая Юлия Петровна, я получил Ваше письмо — и очень рад, что Вы прибыли благополучно и хорошо устроились. Могу Вам сообщить с своей стороны, что подагра до сих пор молчит и что я порядочно работаю. Также кое-что делаю по делам имения, которое я, быть может, продам и наверное отдам в аренду. Наверно ещё не могу сказать, когда я отсюда выеду — но не засижусь здесь.

А Вы всё ещё считаете нужным меня успокаивать, и умоляете меня не «пугаться», и обещаете не ввести меня в беду. Могу Вас уверить, что между мною и прекрасным Иосифом столь же мало общего, как между Вами и женой Пентефрия; боюсь я холеры — но уж никак не милых дам — и особенно таких добродушных, как Вы. Helas! je nе реuх plus etre compomis-et, jene suis plus compromettant, si je lai jamais ete.

Что же касается до слова «monaine», которое, как кажется, задело Вас за живое, — то повторяю: конечно, в Вашем существе, в Вашем сердце и душе — ничего нет светского: но все Ваши наружные привычки, вся повадка, вся Ваша физиономия — вполне и совершенно светские; и тут нет ничего дурного — но мне, быть может, не следовало бы так налегать на эту внешность. Я, быть может, хотел немного подразнить Вас — и каюсь в том.

Постараюсь увидеть Вас проездом через Петербург — а до тех пор будьте веселы, здоровы и знайте, что, в сущности, отношения между нами очень хороши и просты. Я искренне к Вам привязан, но иногда замечаю, что Вы молодая, милая женщина — и «напрасность» этого замечания меня смущает.

Крепко и дружески жму Вашу руку и остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

С. Спасское-Лутовиново.

(Орловской губ. в городе Мценске).

Середа, 14-го июля 1876.

Милая Юлия Петровна, я не отвечал на Ваше последнее письмо, потому что был в таких адских хлопотах, что невозможно выразить. Надо Вам сказать, что я выезжаю из Спасского разорённым человеком, потерявшим более половины своего имущества по милости мерзавца управляющего, которому я имел глупость слепо довериться; я его прогнал, но что тут было — я и передать Вам не могу! Днём я с этими делами возился — а ночью писал свой несчастный роман, который наконец я кончил, но что из этого вышло — Бог ведает! Я надеюсь выехать отсюда в субботу и в понедельник буду в Петербурге. Весьма благодарен Вам за Ваше любезное предложение пожить у Вас в Петергофе — но оно оказывается невозможным: я всего два дня пробуду в Петербурге — так как я и так уже опоздал; но во вторник или даже в понедельник вечером съезжу к Вам непременно — тогда мы о многом поговорим.

А до тех пор будьте здоровы и веселы — крепко жму Вам руки и остаюсь

Ваш

Ив. Тургенев.

Р. S. Остановлюсь я у Демута.

Гостиница Демута.

Пятница утр. 8 ч.

Милая Юлия Петровна, я вчера не мог попасть к Вам ранее половины двенадцатого — а не застав Вас, такая напала на меня неохота ехать в гости, что я решился вернуться домой. Очень мне совестно, что я заставил Вас ждать более часа — и покорно прошу Вас великодушно извинить меня. Я написал графине Шустерро, в котором также извиняюсь.

Я сейчас еду в Павловск к Полонскому — вернусь в 2 1/2 ч. и в 5 часов заеду к Вам, чтобы вместе отправиться к Донону, где имеет быть обед в Вашу честь.

Дружески жму Вам руки и остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

Р. S. Любезная Юлия Петровна. Я заходил к Вам просить Вас от моего имени и от имени И. И. Маслова пообедать с нами сегодня перед Вашим отъездом. Я заеду к Вам в 1/2 4-го и надеюсь, что застану Вас дома.

Ив. Тургенев.

Bougival (pres Paris).

Les Frenes.

Seine et Oise).

Вторник, 8-го авг. 1876.

Милая Юлия Петровна, пишу Вам всего два слова, чтобы известить, что я прибыл сюда благополучно, нашёл всех здоровыми, дом мой милым — и что, как только несколько отдохну, примусь за переписку моего романа. Сербская катастрофа меня очень огорчает. Будь мне только 35 лет, кажется, уехал бы туда. Нет, впрочем, сомнения, что там опять надолго всё погибло. Неужели Черняев не посадит себе пулю в лоб?

Следующее письмо будет подлиннее. А теперь и некогда — и жара страшная. Кланяюсь всем Вашим и целую Ваши руки.

Ваш

Ив. Тургенев.

Bougival.

Les Frenes.

(Seine et Oise).

Середа, 11-го окт./29-го сент. 76.

Я перед Вами в долгу, милая Юлия Петровна; не отвечал на Ваше первое письмецо — а вот уже явилось второе. Вы пишете, что видели меня во сне; но это ничего худого не означает (за исключением разве того, что мне было бы приятнее предстать перед Вами еn personne); я достаточно здоров, достаточно работал, кончил переписку моего романа и на днях отправляю в Петербург мою рукопись, которая будет напечатана в первых № «Вестника Европы» за будущий год. Сам же я не в ноябре, а в январе прибуду в Петербург — и, конечно, Вас там увижу. Поздравляю Вас с совершившейся свадьбой Вашего брата; препятствия устранены и побеждены Вами, что меня не удивляет: это Вам в привычку. Одна существует вещь, которая, по-видимому, представляет непреоборимые затруднения... но мне сдаётся, это происходит оттого, что Вы сами её не желаете.

Кстати, почему Вы говорите мне о Вашем смирении? Я, напротив, нахожу Вас горделивой и надменной до крайности — и всё-таки прелюбезной и милой.

Неужели в самом деле Шувалов убил Долгорукова — и так-таки ничего ему не будет? Какие удивительные подробности печатаются о Потапове и об его сумасшествии в немецких журналах!

Сейчас получено известие, что Турция согласилась на шестимесячное перемирие. До того времени наш пыл пройдёт — а Турция всё-таки ничего не сделает — и всё останется по-старому.

Кстати, Вы ничего не слышали больше о моём приятеле Топорове? Он у Вас не был? Он не отвечает на мои письма. Он либо умер (что было бы очень грустно) — либо сердит на меня (что было бы непонятно, но правдоподобно). Соберите, милочка, справки.

Что делает Ваша прелестнейшая племянница? Поцелуйте её за меня и поклонитесь Вашей сестре и её мужу.

Все мои здешние здоровы. Я боюсь, мой роман Вам не понравится. Нежности мало.

Будьте здоровы и веселы. Целую Ваши ручки заочно вволю. На деле Вы всегда их у меня принимаете. Неужели Вы меня боитесь? Это было бы столь же лестно — сколь справедливо.

Душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

Ю. П. ВРЕВСКАЯ — И. С. ТУРГЕНЕВУ

25 октября 1876.

...Надеюсь, дорогой Иван Сергеевич, что рябчики мои дойдут благополучно и что Вы будете их кушать 28 октября.

Топоров отправлял посылку и утешал меня, что всё прибудет в исправности.

У нас снега изрядно в сопках и морозец порядочный. Приезжайте покататься на тройке.

Жму Ваши дорогие руки.

Ю. В.

И. С. ТУРГЕНЕВ — Ю. П. ВРЕВСКОЙ

Париж.

50, Rue de Douai.

Понедельник, 13-го/1 нояб. 1876.

Милая Юлия Петровна, двадцать рябчиков прибыло в совершенно свежем виде — и мы их ели с благодарностью и удовольствием — а я целую двадцать раз каждую из Ваших хороших рук и говорю Вам спасибо за память. В самый день моего рождения мы переехали из Буживаля сюда — и я теперь остаюсь здесь до нашего января — т. е. ещё два месяца с лишком — а там, если буду жив, отъявлюсь в Петербург, в самое время, когда выйдет мой роман, на который, по всей вероятности, обращено будет мало внимания — так как война — (сколько можно судить, неизбежная) займёт все умы. Мне будет очень приятно Вас увидеть и покататься с Вами на тройке.

Извините, что пишу так кратко: у меня сделалась подагрическая боль в правой руке — и мне не совсем удобно держать перо. Но всё-таки не могу никак признать Вас «смиренной» — и скорее нахожу в Вас гордыню. Но мы об этом ещё потолкуем.

А теперь вторично благодарю Вас и целую Ваши руки.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Paris.

50, Rue de Douai.

Середа, 6-го дек./20-го нояб. 76.

Милая Юлия Петровна,

Спасибо за Вашу небольшую зелёненькую записочку — а то я уже думал, что Вы меня забыли среди треволнений, которые теперь Вас окружают. Только я одного Вашего слова не понимаю. Вы говорите о смиренном настроении петербургского общества: мне оно издали казалось противоположного свойства. Украсть — этак лучше. И дай Бог нашим смиренным героям в больших сапогах действительно выгнать турку и освободить братьев славян! Первый шаг уже сделан: Хлестакова-Черняева выгнали из Сербии. Может быть, и дальше пойдёт хорошо.

Я принуждён отложить мой приезд в Петербург до последних чисел января нашего стиля. Отчасти этому причиной Стасюлевич, который уговорил меня разрубить мой роман надвое — так что первая половина явится в январской книжке — а вторая в февральской. Я уже начал получать здесь корректурные листы. Не знаю, что такое я написал: критик «Отечественных записок» г-н Михайловский, как только начали ходить слухи о моём романе, обозвал меня «бездушнейшим человеком, который будет запускать свои неумелые пальцы в зияющие раны нового поколения!». Славно сказано! Но если у нас с января начнётся война, то, разумеется, на мой роман публика не обратит внимания. Ей будет не до того.

Скажите от меня Топорову (надеюсь, Вы видаетесь с ним) — что книгу, которую он желает, я привезу — и что благодарю его за присылку «Отечественных записок» (7-й №) и Макаровского Словаря.

Моё здоровье похрамывает — но пока не спотыкается. Несколько удивляет меня то, что Вы говорите о рубинштейновском «Демоне». В фортепьянной аранжировке он производит впечатление того, что немцы называют «Capell meistermusik»; Вас, вероятно, подкупают лермонтовские стихи да красивый голос Мельникова.

Я здесь веду совершенно отшельническую жизнь; хотелось бы покутить напоследях в Петербурге — но, вероятно, и там я так же добропорядочно и вяло буду вести себя.

А пока позволяю себе поцеловать Ваши руки и желаю Вам всего хорошего.

Ваш

Ив. Тургенев.

Ю. П. ВРЕВСКАЯ — И. С. ТУРГЕНЕВУ

8-го декабря 1876.

Дорогой Иван Сергеевич!

Благодарю, как и всегда, за Ваши дорогие для меня строки. Мы с Топоровым горюем, что отъезд из Парижа отложен до конца января. В феврале уже всегда тает, и после французской весны это не совсем удобно в отношении здоровья. Впрочем, в отношении морозов в этом году привольно, холода настали рано и, может быть, и продлятся. Топоров обедал у меня вчера и просил передать Вам, что Стасов, по слухам, очень хвалит «Новь»! Но что, по-видимому, никто, кроме Стасюлевича, его не читал; что касается до Михайловского «Отечественные записки», то он очень озлоблен и, кажется, приготовляется бранить. Все... ждут Вашего романа с большим нетерпением.

Вчерашний «Голос» известил Вас о казанской катастрофе: около 300 студентов Медико-хирургической академии и технологические, особенно поляки, собрались в Казанский собор, стали курить в церкви и обрывать клочки старых знамён. Народ бил их по рукам, затем толпа вышла на площадь, на плечи кого-то забрался, как говорят, какой-то Богоявленский и прочёл прокламации и закончил словами: «Смерть царю»...

Париж.

Четверг, 28-го/16 дек. 1876.

Милая Юлия Петровна, пишу Вам в ответ на Ваше письмецо. Сегодня важный день: сегодня должна решиться в Константинополе наша судьба: война или мир? Я боюсь, что выйдет война — и мы окажемся несостоятельными; а пока турки окончательно раздавят Сербию, столь искусно приготовленную для них Черняевым.

Глупее Черняева я знаю только одно: манифестацию перед Казанским собором. Это уже крайний предел, дальше которого идти невозможно. Эта чепуха может, до некоторой степени, повредить моему роману — так как, несмотря на мои просьбы, Стасюлевич не поместил его в один №. Но до Вас с Топоровым слухи доходят поздно: Стасюлевич читал мой роман, и в разных местах, между прочим, у Евгении Максимилиановны; если Стасов его хвалит — значит, он о нём понятия не имеет — ибо он там выведен в комическом свете. Ну а Михайловскому сам Бог велел меня мешать с грязью. Всё это мне довольно индифферентно — лишь бы деньги заплатили. А там, господа, кушайте на здоровье.

Очень было бы жаль, если бы Вы уехали на юг, не дождавшись меня. Если даже война скоро вспыхнет, всё-таки не спешите: она продолжится долго — и Вы успеете исполнить свои милосердные намеренья. 15-го/З-го февраля я, если не умру, непременно буду в Петербурге.

Меня даже здесь пробирает дрожь при мысли о стоящих у Вас морозах: здесь у нас оттепель — термометр стоит на нуле — и вообще зима самая мягкая. Разница великая — и как это я вдруг перемещусь. Заболею, пожалуй. А делать нечего: надо ехать.

Очень благодарен Вашим за память — а Прашечке за поцелуй. Но это Вы пишете: она же, если бы увидала мою седую образину, скорее пожелала бы убежать прочь, чем поцеловать её. Но она прелесть — и я её целую. И Вас... т. е, — Ваши руки также.

До свидания; будьте здоровы, бодры, не верьте слишком славянам[23], остаюсь

искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Суббота, 27-го/15 янв. 77.

Что с Вами, любезнейшая Юлия Петровна? Вы упали на улице, зашиблись — и с тех пор ничего не пишете? Или, может быть, Вы оттого молчите (как это делают теперь все мои приятели), что Вам неловко говорить со мною о фиаско, претерпленном первой частью «Нови»? Вы можете быть спокойны: факт этот мне совершенно известен — и Вам не для чего о нём говорить. Не могу сказать, чтобы к этому факту я отнёсся совершенно равнодушно: но ведь горю теперь уж пособить нельзя; след., надо стараться позабыть его. Не лучшей участи ожидаю я также и для второй части. Смотрю на литературную свою карьеру как на поконченную. Но ведь и без литературы жить можно — и есть вещи в жизни, которые кусаются (особенно под старость) гораздо больнее, чем какое угодно литературное фиаско.

Пожалуйста, дайте мне о себе весточку — и успокойте меня насчёт последствий Вашего ушиба.

Ну вот, и война у нас тоже сделала фиаско. Хотя поговаривают здесь, будто бы с весной она разыграется — однако я этому не верю — и думаю, что мы так и останемся с оплеухой, данной нам Турцией? — и только тем будем утешаться, что не мы одни её получили.

Поездка моя поневоле несколько отсрочена; мне хочется дать испариться скверному впечатлению «Нови» — что, впрочем, долго затянуться не может; в половине или в конце марта я приеду в Петербург — и так как Вы на войну не пойдёте, то надеюсь Вас застать.

Здоровье моё порядочно — и вообще всё идёт потихоньку. Женщины вообще любят успех, а к неуспеху относятся строго; но я полагаю, что Вы всё-таки позволите поцеловать Вашу руку освистанному автору.

Ив. Тургенев.

P.S. Хлестаков-Черняев был здесь (кажется, теперь он уехал) — и не преминул наделать множество дрянных пошлостей, от которых приходилось краснеть.

P.P.S. Нет, Черняев не уехал. Ему «Русская колония» даже обед даёт в понедельник. Меня, разумеется, там не будет.

50, Rue de Douai.

Paris.

Вторник, 30-го/18-го янв. 77.

Милая Юлия Петровна!

Я только что отправил к Вам письмо, в котором печалился о Вашем молчании — как получил Ваше от 24-го/ 12-го. Вы в нём находитесь ещё в самообольщении насчёт судьбы моего романа; но я знаю, что он провалился, и мне остаётся только благодарить Вас за дружеское участие. Не стану больше говорить об этом — не стоит. Отзвонил — и с колокольни долой.

Я бы сам охотно написал Некрасову: перед смертью всё сглаживается, да и кто из нас прав — кто виноват? «Нет виноватых», говорит Лир... да нет и правых. Но я боюсь произвести на него тяжёлое впечатление: не будет ли ему моё письмо казаться каким-то предсмертным вестником? Я знаю про себя, что, если бы я находился в положении Некрасова, — получить такое письмо, при такой обстановке — было бы равнозначаще для меня с «Lascia ogni speranza» или «Frere, il faut mourir». Мне кажется, я не имею права идти на такой риск. Объясните это Топорову. Надеюсь, Вы уверены, что никакой другой причины моему молчанию нет — и быть не может.

Очень Вам благодарен за сообщённые сведения. Они дают довольно верное понятие о теперешней петербургской жизни.

Стало быть, войны не будет — и Вы останетесь в Петербурге. Очень бы хотелось Вас застать там. Я начинаю несколько колебаться насчёт поездки... Мне почему-то кажется, что я в России не найду ничего, кроме неприятностей. Однако я эту мысль всё ещё не покидаю.

Итак — славянский пыл испарился? Это меня не удивляет, потому что он всегда держался на одной поверхности, в так называемых высших слоях общества; но что религиозный жар остыл — это для меня менее понятно — так как можно было предполагать, что народ был им охвачен. Изо всего этого вывод один: сверху донизу мы не умеем ничего крепко желать — и нет на свете правительства, которому было бы легче руководить своей страной. Прикажут — на стену полезем; скомандуют: отставь! — мы с полстены опять долой на землю.

Но только немножко досадно, когда бывает, что седые волосы нажил, а уму-разуму не научился и ошибаешься, как школьник.

Засим прощайте, милая моя... Надеюсь, что Ваш ушиб давным-давно прошёл, не оставив никакого следа, кланяюсь всем Вашим, крепко жму Вашу руку и остаюсь искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Середа, 7-го февр./26-го янв. 77.

Милая Юлия Петровна. Спасибо Вам за Ваше доброе письмо. Я всегда чувствовал, что Вы искренне ко мне расположены и принимаете во мне участие. О «Нови» говорить с Вами я не буду — потому что этот вопрос для меня решён окончательно.

Пришедшее вчера известие о падении Мидхат-паши может опять изменить положение дел и возобновить шансы Горчакова и войны. Но всё-таки я теперь перестал в неё верить — и Вам едва ли можно рассчитывать на служение раненым и больным своей особой. Хоть Вы и не верите моему приезду в Петербург — однако я этой мысли не покидаю — и чувствую, что скоро Вас увижу. Вы меня называете «скрытным»; ну слушайте же — я буду с Вами так откровенен, что Вы, пожалуй, раскаетесь в Вашем эпитете.

С тех пор как я Вас встретил, я полюбил Вас дружески — и в то же время имел неотступное желание обладать Вами; оно было, однако, не настолько необузданно (да уж и немолод я был) — чтобы попросить Вашей руки — к тому же другие причины препятствовали; а с другой стороны, я знал очень хорошо, что Вы не согласитесь на то, что французы называют une passade... Вот Вам и объяснение моего поведения. Вы хотите уверить меня, что Вы не писали «никаких задних мыслей»; — увы! я, к сожалению, слишком был в том уверен. Вы пишете, что Ваш женский век прошёл; когда мой мужской пройдёт — и ждать мне весьма недолго — тогда, я не сомневаюсь, мы будем большие друзья — потому что ничего нас тревожить не будет. А теперь мне всё ещё пока становится тепло и несколько жутко при мысли: ну, что, если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски? — и мне хочется спросить, как моя Мария Николаевна в «Вешних водах»: «Санин, вы умеете забывать?»

Ну вот Вам и исповедь моя. Кажется, достаточно откровенно?

Мне очень было жалко слышать то, что Вы говорите о своём нездоровье; надеюсь, что это ложная тревога — и Вы будете жить долго. Радуюсь во всяком случае, что ушиб прошёл бесследно.

Целую Ваши руки и остаюсь

Ваш

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Вторник, 20-го/8 февр. 1877.

Милая Юлия Петровна, Ваши письма доставляют мне всегда много удовольствия — и я Вам очень за них благодарен. Ваши сведения о «Нови» подкрепляют только то, что мне писал Стасюлевич. Тимашев оказывается умнее прочих: а я всё-таки обязан сказать ему спасибо. Полагаю, что из перемен, о которых так много толкуют у вас, — ни одна не сбудется — и все останутся на своих местах. Меня несколько удивляет то, что Вы пишете мне о несомненности мира: я так думаю, что мы не избегнем войны, хотя решительно никто её не хочет: ни народ, ни правительство. Но это всё должно разрешиться скоро — так или иначе.

Вы мне говорите, что последнее моё письмо Вас смутило, и произносите при этом фразу, над которою я поломал-таки себе голову. Впрочем, Вы сами меня вызвали на откровенность. Нет сомнения, что несколько времени тому назад — если Вы бы захотели... Теперь — увы! время прошло — и надо только поскорей пережить междуумочное время — чтобы спокойно вплыть в пристань старости.

Но всё-таки мне очень хочется Вас увидеть. Двух месяцев не пройдёт — как это сбудется; в этом не сомневайтесь. И тогда... что тогда? — Ничего. Я буду иметь удовольствие поцеловать Ваши руки, которые Вы всегда с каким-то ужасом принимаете — и только. Ну что ж; и этого довольно. Я больше радуюсь радости Топорова, чем успеху «Нови», в который я всё-таки плохо верю. Он настоящий друг; поклонитесь ему от меня.

Прочёл я «Детей Москвы» Салтыкова; признаюсь, ничего особенного в них не открыл. Довольно дешёвое и довольно тяжёлое, часто даже неясное глумление.

Я здесь раза два видел Соллогуба. Он действительно пишет белыми стихами (это по-французски-то!) французскую трагедию — но это чепуха. Вы знаете ли, что с ним живёт одна русская барышня, некая Варвара Константиновна Аргутинская? Очень ещё молода, правда, в злейшей чахотке, но лицо симпатичное — особенно глаза — рот нехорош — какой-то рыбий, вялый. Но, помилосердствуйте, что она могла найти в Соллогубе? Старый, обрюзглый, с неопрятными глазами, с накожной болезнью — и какой у него рот! Видно, чем-нибудь умеет нравиться. Бросил жену, детей... Но, впрочем, это его дело; и я его за это не осуждаю.

Не осуждаю я также маркизы де Ко. Муж её совершеннейшая дрянь — и она по крайней мере — ale courage de son opinion. Ax, если б и у нас было побольше мужества... несколько лет тому назад!

Я очень сожалею о том, что и Вы и Ваши нездоровы. Надеюсь, что всё это скоро придёт в порядок.

А пока позволяю себе поцеловать обе Ваши руки — и остаюсь

искренне Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Вторник, 13-го/1-го марта 1877.

Вы прелесть, милейшая Юлия Петровна, — и будете ещё прелестнее, если не поскучаете прислать мне ещё несколько заметок насчёт юных нигилисток, которых судят теперь в Петербурге. Какой, однако, я дурак, что торчу здесь — и не нахожусь там с Вами, в окружном суде! Но я (не говорите этого никому, пожалуйста) родился дураком и умру оным — т. е. таким человеком, который всегда всё пропускает мимо рта неизвестно зачем! Факт, что из 52-х подсудимых (революционеров) 18 женщин — такой удивительный, что французы, например, решительно ничего в нём понять не могут! А меня упрекали критики — что «Марианна» у меня сделанная!

Через 3 недели я отсюда выезжаю — это верно — и надеюсь захватить ещё и процесс, и Вас.

Из поименованных Вами дам — моих приятельниц — находящихся теперь в Петербурге — я ко всем чувствую искреннюю, хотя разнородную симпатию... Самая загадочная княгиня Барятинская. Мне чувствуется в ней какая-то не то фальшь, не то напряжённость, которую я не совсем понимаю. Если бы (но это уже совершенно между нами) — если бы она была в сущности очень добродетельная женщина, которая бы не прочь была вдруг отдаться кому-нибудь из-за каприза — она была бы мне ясна как на ладони; но я не знаю: так ли это? — даже полагаю, что это совсем не так; и потому продолжаю недоумевать. Что бы Вы там ни говорили о том, что Вы подурнели в последнее время — если б поименованные барыни и Вы с ними предстали мне как древние богини пастуху Парису на горе Иде — я бы не затруднился, кому отдать яблоко. Но Вы все — богини; а я не Парис, и яблока у меня нет; да и Вы не пожелаете взять от меня ничего похожего на яблоко.

Вы превозносите смирение Соллогуба перед женщиной, которая делает всё, что он хочет! Да это вроде смирения гастронома перед бифштексом, который он кушает! Должно быть, в нём есть великие и редкие качества, которые привлекают; ибо физически — il est, как выразился о нём некто — inregardable! Но женщина — как усердие Клейнмихеля — всё превозмогает! Впрочем, я его барыню видел всего один раз и нашёл в ней довольно ординарный тип; хотя Соллогуб и уверяет, что в ней целая дюжина сидит трагедий!

Игнатьев здесь; и все очень хлопочут около него и возятся с ним. Кажется, он ничего положительного не добьётся, да я начинаю думать, что наше правительство и не желает ничего добиться, а только выиграть время, чтобы весной начать войну. Я всё ещё никак не вижу — как это мы можем вывернуться без войны. Впрочем, на свете всё бывает... за исключением одной вещи, где замешаны Вы... и которая, конечно, никогда не сбудется.

А за описание нигилисток заранее целую Ваши милые руки — и да ниспошлёт на вас лорд Родсток апостольское благословение!

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Суббота, 17-го/5-го марта 1877.

Какой Вы, однако, добрый друг, милая Юлия Петровна — и как Вы заступаетесь за отсутствующих! Но Вы, однако, не слишком гневайтесь на всех этих г-д Апухтиных и т. д. Кто знает, может быть, они и правы. Я сам больше всех недоволен собственной работой — и в душе едва ли не сочувствую всем критикам, которые так единодушно меня распекают! Действительно, живя вдали от России, невозможно вполне и живо передать то, что составляет самую её суть. А потому я твёрдо решился больше не писательствовать — имя моё не появится ни в одном журнале — в этом Вы можете быть уверены. Буду продолжать жить, пока немощи не одолеют, придумаю себе какое-нибудь занятие — а там ведь скоро конец под гору пойдёт — и уж совершенно будет всё едино!

Но я всё-таки благодарю Вас за жар Вашей дружбы — и с умилением целую Ваши хорошие руки.

Читаю я процесс пропагандистов в окружном суде... очень что-то уж глупо, точно какие-то пошлые школьники. Но как мне жаль, что я всего этого не вижу глазами. Именно с Вами я хотел бы всё это видеть. Да я ещё не теряю надежды.

Кстати, отчего же так беспокоит кн. Оболенского болезнь гр. Протасовой?

Вы ещё говорите о чёрных тучах; а мы здесь, после приезда Игнатьева — расцвели — и видим будущность в розовом свете. Никто не сомневается в мире — и так как позор его падает на нас одних — то никто и не печалится.

Я получил от П. М. Третьякова письмо, в котором он уведомляет меня, что вручил для Миклухи-Маклая 1000 р. сер. Признаюсь откровенно, при нынешних моих обстоятельствах ох как солоно мне дать эти обещанные две тысячи — но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Я своё слово держу. Попросите только кн. А. Мещёрского, чтобы он мне написал, когда именно ему нужны эти 2 тыс. Я было рассчитывал на запроданную книгопродавцу Салаеву (в Москве) «Новь»; он мне давал 2000 р.; но ввиду единогласной журнальной брани я счёл своим долгом написать Салаеву, что я не желаю его ввести в убыток — и предоставляю ему право отказаться от нашего условия; не сомневаюсь в том, quil me prendra au mot — «Новь» отдельно издана не будет — и я останусь на бобах.

Трудные, милая , подошли для меня времена!

А засим желаю Вам всего хорошего на свете, вторично целую Ваши милые руки и остаюсь

душевно Вас любящий

Ив. Тургенев.

50, Rue de Douai.

Paris.

Четверг, 19-го/7 апреля 77.

Милая Юлия Петровна, я перед Вами виноват — так долго молчал. Но я был очень занят — и духом мрачен — хотя физически здоров. Я и теперь не в лучшем настроении духа — и пишу Вам только два слова: во-1-х, для того, чтобы Вы не сочли меня неблагодарным, а во-2-х, для того, чтобы известить Вас о скором моём отъезде. Через две недели я в Вашем восточном кабинете — в этом большом, тоже восточном, доме. Но, пожалуй, Вас уже тогда в Петербурге не будет, по милости этой войны... О эта ужасная, безумная война! Но нет, я не хочу думать, что я Вас уже не застану. Я очень буду рад Вас видеть и целовать Ваши руки, которые прошу Вас у меня не отнимать, как Вы всегда это делаете. С границы я Вам пошлю телеграмму. Впрочем, я Вам напишу ещё до того времени.

Итак, до свидания! Будьте здоровы — и веселы... веселей меня во всяком случае.

Любящий Вас

Ив. Тургенев.

P.S. Посылаю Вам под бандеролью номер Музыкального журнала, в котором Вы найдёте статью Сен-Санса об одном молодом французском музыканте Форэ; я принимаю в нём живейшее участие — и прошу Вас через Топорова (которому я тоже пишу) — постараться поместить перевод этой небольшой статьи в каком-нибудь журнале. Соната Форэ издана в Лейпциге.

Париж.

50, Rue de Douai.

Четверг, 10-го мая 77.

Милая Юлия Петровна, пишу Вам из постели, куда свалил меня сильнейший припадок подагры. Это со мной случилось вчера, а я должен был выехать послезавтра! Теперь я ничего уже не могу сказать положительного — но, во всяком случае, должен покинуть надежду увидеть Вас в Петербурге перед Вашим отъездом в армию. Это очень горько — но в моей жизни гораздо больше приключалось горького, чем сладкого.

Мне остаётся только пожелать Вам всего хорошего и крепко-крепко поцеловать руки.

Любящий Вас

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Четверг, 24-го/12 мая 1877.

Сейчас получил Ваше письмо, милая Сестра Юлия, и спешу отвечать Вам в надежде, что моё письмо Вас застанет в Петербурге. Грустно очень думать, что мы не скоро увидимся; тем грустнее, что я, вероятно, двумя-тремя днями не захвачу Вас там! Я выезжаю отсюда в субботу, т. е. послезавтра; моя подагра почти прошла, хотя я ещё всё не могу надеть сапоги и щеголяю в туфлях; но невозможно долее откладывать. Мне и без того путешествие в Россию и пребывание в Петербурге представляются именно теперь чем-то весьма невесёлым; Ваше отсутствие — и, сколько я слышал, присутствие холеры прибавляет ещё больше черноты к фону картины. Но делать нечего! Моё самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжёлом странствии. Желаю от всей души, чтобы Ваше здоровье не потерпело. А ехать в Кишинёв, к моему «приятелю» Черкасскому — нет; я этого не сделаю, не потому, что меня пугает дальнее путешествие — не потому, что я не патриот; но я люблю Россию иначе, чем те господа, которые держат теперь её в руках; желаю им всяческих успехов, но присутствовать при их деятельности не хочу. Будем надеяться, что эта бедственная война не затянется; но едва ли можно предвидеть ей скорый конец.

Предвижу, что в Петербурге останусь недолго — там для меня пахнет литературой — а я получил к ней достаточное омерзение в последнее время; да и она меня извергает; так что нам лучше всего разойтись подобру-поздорову.

Я даже не понимаю того, что Вы мне сказали о Мещёрском: вместо того, чтобы дать Миклухе взаймы 2000 р. — я ему подарил 1000, что, при моей гнусной бедности, совсем было нелегко.

А какой Ваш костюм? Костюм Сестёр Милосердия? Посмотрел бы я на Вас... и, вероятно, тоже был тронут. Знаете ли Вы, по крайней мере, Ваших будущих товарок? Я даже не могу себе представить: как это так — 22 женщины вместе? — Господи!

С особенным чувством благодарю Вас за то, что упомнили обо мне — и с великой нежностью целую Ваши милые руки, которым предстоит делать много добрых дел. Если вздумаете написать (за что весьма буду обязан), то мой самый верный адрес: «В контору редакции «Вестника Европы», Петербург, Галерная, 20, для передачи».

Ещё раз прощайте, будьте здоровы и бодры.

ИЗ ПИСЬМА ЮЛИИ ПЕТРОВНЫ БЕЗ ДАТЫ И НАЧАЛА

...впрочем, вечного ничего нет, кроме вечного, тупого ожидания до гробовой доски чего-то лучшего и неведомого.

Я веду жизнь весьма однообразную, муж моей сестры уехал ненадолго по делам, я очень мало выхожу из дому — и так как живу ещё на бивуаках, мебель ещё не привезли, — то мало кого могу принимать у себя, да и не хочется. В этом несчастном климате тотчас же чувствуется какое-то нравственное разложение, встряхнуть которое нет мочи.

Сестра моя характера мрачного, и так как я её очень люблю, то не могу ни о чём думать, видя её более или менее неспокойной. Моя же жизнь, собственная особа окончательно стала меня не занимать. Я очень подурнела и постарела и, вообразите, нисколько не горюю.

Вижу часто мою старую приятельницу начальницу сестёр милосердия. Учусь ходить за больными и утешаю себя мыслью, что делаю дело. Тут проводит зиму гр. Строганов из Рима, с ним мы иногда ездим по выставкам картин — в Академии познакомилась я с Айвазовским, он показывал нам свою новую картину; очень море туманное и некрасивое. «Волынский» Якоби, по-моему, очень удачен, но на всё остальное почти нельзя смотреть. Зато серебряные вещи Овчинникова прелестны. Вряд ли придётся мне выехать ранее половины или конца мая, это меня только радует, потому что таким образом есть надежда Вас видеть. Ещё раз, как всегда, жму Ваши дорогие руки...

Сердечно преданная Вам

Ю. Вревская.