Бегемот. Структура и практика национал-социализма 1933 - 1944 гг.

1. Технологии антидемократической конституционной мысли

Провал путча Каппа в 1920 г. и мюнхенского путча 1923 г. научил национал-социалистов, что в нашем мире государственный переворот — это неподходящий метод для захвата политической власти. Курцио Малапарте написал широко известную книгу в защиту государственного переворота.[81] Он утверждал, что условие успешного проведения революции — это небольшая группа смелых воинов и отлично обученные заговорщики, способные захватить ключевые посты в публичных службах. Как доказательство он приводил русскую революцию 1917 г., путч Каппа, захват власти фашистами в Италии, перевороты Пилсудского в Польше и Примо де Риверы в Испании. Его подборка примеров едва ли могла быть хуже. Успех революции большевиков частично мог быть приписан практикам Малапарте, но гораздо больше тому факту, что правительство Керенского было слабым, а русское общество находилось в состоянии полного распада. Путч Каппа был неудачным; марш Муссолини на Рим — мифом. Родственной и в равной мере безосновательной была и военная теория, что отлично обученная армия, экипированная самым передовым оружием, обязательно превосходит большую массовую армию. Победы Германии в текущей войне были результатом огромного военного превосходства массовой армии, объединенной с механизированными воинскими подразделениями, а также моральное разложение ее противников.

К несчастью для Малапарте, в 1932 г. он предсказал, что Гитлер, которому он приклеил ярлык «мнимого лидера», «простой карикатуры на Муссолини», никогда не придет к власти, потому что он опирается исключительно на оппортунистские парламентские методы. Национал-социалисты были, конечно же, правы, а Малапарте неправ. В своей торжественной речи 8 ноября 1935 г. сам Гитлер признал ошибочность своего раннего путча: «Судьба повернулась к нам лицом — она не допустила успешности действия, которое последовало, но в конечном счете провалилось из-за внутренней незрелости движения и его ложных организационных и духовных оснований. Мы знаем это сегодня. Тогда мы действовали храбро и мужественно. Провидение действовало мудро».

После мюнхенского фиаско национал-социалистическая партия стала легальной. Она дала обещание не подстрекать к государственной измене или к революционному ниспровержению конституции. Как свидетель над национал-социалистами, офицерами рейхсвера, обвиняемыми в государственной измене, Гитлер 25 сентября дал свою знаменитую «клятву чистоты». Штурмовые войска (СА) стали безопасным органом для проведения парадов и спортивных мероприятий. Некоторые политические партии еще громче, чем национал-социалисты, настаивали на том, чтобы приостановить гражданские свободы и демократическое равенство.

Любой механизм парламентской демократии, любое либеральное учреждение, правовое положение, социальное и политическое ограничение становится оружием против либерализма и демократии; любая возможность используется, чтобы обвинить Веймарскую республику в неэффективности. Далее следует скромная подборка обвинений, взятая исключительно из сочинений профессоров национал-социалистических убеждений (оскорбления партийных ораторов можно предоставить игре воображения).

Либеральное государство является «нейтральным и негативным»; используя выражение Лассаля, это «ночной сторож». Поэтому оно лишено «субстанции» — неспособно достичь решения или определить, что хорошо, а что плохо, что справедливо, а что несправедливо. Идея свободы выродилась до степени анархии. Свирепствуют разложение и материализм. А марксистский идеал, который является лишь вариацией либерализма, ничем не лучше.

Демократия — это правление «неорганизованных масс», скорее, собрания Робинзонов Крузо, чем народа. Ее принцип — «подсчет голосов», а ее парламент, в котором властвуют частные группы, — арена грубой борьбы за власть. Закон служит только частным интересам; судья — это только машина. Либерализм и закон фактически исключают друг друга, хотя временно они и заключают альянс ради целесообразности. В итоге либерализм и демократия — это чудовища, «негативные» Левиафаны, можно сказать, столь сильные, что они оказались способными испортить расовые институты германского наследия.

Было бы тем не менее неверно утверждать, что во времена 20-х и начала 30-х национал-социалисты просто намеревались доказать, что демократия — это самое худшее, или предложить ей замену: монархию, диктатуру или что-нибудь еще. Совсем наоборот, они шествовали как спасители демократии. Карл Шмитт, идеолог этой мистификации, излагал эту идею следующим образом.

Веймарская демократия содержит два элемента, один — демократический, другой — либеральный (rechtsstaatlich), которые не смешиваются друг с другом. Демократия применяет принцип, что существует тождество между правителями и управляемыми. Равенство — это ее субстанция, а не свобода. Равенство может существовать только внутри данного сообщества, а основание и сообщества и равенства мохуг меняться. Мы можем иметь равенство, происходящее из физической или моральной однородности сообщества, как добродетель, которую Монтескье называл принципом республики. Или оно может исходить из религиозной солидарности, той, что лежит в основе демократической идеологии уравнителей в пуританской революции. Уже со времен Французской революции основание выводилось из национальной однородности. Руссо, сформулировавший это понятие, утверждал, что национальная однородность означает единодушие.[82] Поэтому его концепция общей воли не допускает существования политических партий, так как партии, как указывает само их название, выражают только частную волю. Истинная демократическая система будет выражать полное тождество между правителями и управляемыми.[83]

Парламентаризм не тождествен демократии, это просто одна из ее исторических форм. Основные принципы парламентаризма — это публичные дебаты, разделение властей и всеобщность права. Дебаты требуют от органов политической власти участвовать в дискуссиях как в средстве достижения истины. Публичные дебаты позволяют гражданскому обществу проверять деятелей этой власти и контролировать их. Но, говорит Шмитт, практика более не соответствует теории. Парламентская дискуссия сегодня — это не более чем механизм для регистрации решений, ранее достигнутых в ином месте. Каждый депутат ограничен твердой партийной дисциплиной. Он не может позволить себе колебаться перед доводами оппонента. Дебаты — это мошенничество. Речи произносятся для протокола. Поскольку главные решения достигнуты в секретных комитетах или на неформальных переговорах между контролирующими группами, даже публичность дебатов — это мистификация.

Принцип разделения властей ограничивает парламент законодательной деятельностью, иными словами, установлением абстрактных общих правил. И снова практика оставила позади теорию. Парламент — это уже не исключительно законодатель; он теперь администратор, и неэффективный. В эру монополистического капитализма общие законы становятся механизмами утаивания индивидуальных решений. Однородность народа почти не существует. Плюралистическая система заменила множеством форм лояльности одну основную лояльность к нации. Поликратия, то есть объединенный орган независимых публичных учреждений (институтов социального страхования, контрольных органов, принадлежащих государству корпораций и так далее), не подчиненный никакому парламентскому надзору, разрушил единство политических решений. Это разорвало на части живой политический организм. Федеративный принцип, защищая частные интересы, сделал насмешкой идею суверенитета народа.

Гражданские свободы и неотчуждаемые права в конечном счете отрицают демократию. Руссо уже указывал на это, по крайней мере косвенно; так как теория общественного договора означает, что гражданин передал свои права после заключения договора. Традиционные личные и политические свободы были продуктом капитализма, основанного на конкуренции. Эта эра теперь прошла, и капитализм вступил в фазу интервенционизма, монополистического капитализма и коллективизма. Поскольку свобода торговли и свобода договора исчезли, их следствия, свобода слова и собраний, свобода печати и профсоюзов стали бессмысленными.[84]

Парадоксальным образом этот антидемократический анализ, предназначенный для того, чтобы свести до минимума фундаментальные права, в то же время чрезмерно их переоценивает, превращая их в бастион для защиты частной собственности от государственного вмешательства и наделяя их конституционной функцией, полностью чуждой германской традиции.[85] Бесчисленные книги, памфлеты и речи разоблачали парламентские учреждения, их неэффективность, их недемократический характер, их продажность. Бюрократическая идеология была непосредственным бенефициарием. Судебная власть была возвышена до верховной политической функции, и ради атак любого рода на плюралистические, поликратические и федеративные причины разобщения какая-либо критика того независимого политического статуса, каким обладала армия, тщательно устранялась. Фундаментальные права отвергались как несовместимые с демократической философией, в то время как фундаментальные права собственности и равенства приобрели такую широту и глубину, какой они никогда ранее не обладали.

Логическим результатом этого преднамеренного маневра было требование сильного правительства, достигшее кульминации в лозунге: «Вся власть президенту». Президент, как утверждалось, — это истинно демократический институт: он избирается народом. Как единственная подлинно нейтральная власть, как посредник он должен иметь законодательные и исполнительные полномочия, сконцентрированные в его руках. Президентская нейтральность — это не просто бесцветность, но истинная объективность, возвышающаяся над мелкими ссорами множественных интересов, публичных организаций и провинций.[86]

Лежащим в основе настроением был десизионизм Карла Шмитта,[87] требование действия вместо размышления, решения вместо оценки.

Десизионизм основывается на своеобразной, еще весьма привлекательной доктрине о природе политики, сильно похожей на революционный синдикализм Жоржа Сореля. Политика, заявляет Шмитт, это отношение друга к врагу. Враг — это в конечном счете любой, кто должен быть уничтожен физически. Любое человеческое отношение может стать политическим в определенном смысле, так как любой оппонент может стать врагом, подлежащим уничтожению. Новый Завет указывает, что следует любить даже врага, но это указание относится только к частному врагу, inimicus, а не к публичному врагу, hostis[88] Это учение о грубой силе в его наиболее поразительной форме, направленное против любого аспекта и акта либеральной демократии и против всей традиционной концепции верховенства права.

Противоположные теории либо не пользовались влиянием, либо играли на руку антидемократическим тезисам. Коммунисты, например, отвергали конституцию как завесу над капиталистической эксплуатацией и как политическую сверхструктуру экономики монополистического капитализма. В действительности веймарская конституция ничего не скрывала. Ее компромиссный характер, торговля интересами, независимый статус республиканской бюрократии, открытая политическая роль судебной власти были совершенно очевидны. Конституционная теория и практика разоблачали слабость демократических сил и силу их оппонентов. К тому же они показывали, что веймарская конституция обязана своим существованием гораздо больше терпимости ее врагов, чем силе ее сторонников. Отсутствие какой-либо приемлемой конституционной доктрины, даже если бы она была простым камуфляжем и чистой фикцией, а также последовательный публичный характер антагонизмов как раз и были теми факторами, которые обеспечили переходную конституцию и предотвратили формирование прочной законности.

Социалистическая конституционная теория была не в состоянии развить специфически социалистическую доктрину. Она соглашалась с Карлом Шмиттом в осуждении веймарской конституции за отсутствие в ней решимости.[89] Она даже не предоставляла конституции свойство компромисса, но утверждала, что несовместимые интересы и позиции остаются рядом друг с другом без какой-либо интеграции. Любая конституция, принятая в поворотный момент истории, рассуждали социалисты, должна заявить о программе действий и установить новый порядок общества. Поскольку веймарская конституция не имела своих собственных целей, она допускала любую мыслимую систему ценностей.

Их разрушительная критика требовала от социалистов новой формулировки системы ценностей веймарской демократии. Поэтому они выдвинули учение о социальном Rechtsstaat, которое сочетало наследие гражданских прав, правового и политического равенства с требованиями коллективизма.[90] Подчеркивая конституционные положения об обобществлении промышленности и о признании профсоюзов, они требовали принятия экономической конституции, которая обеспечит равную долю трудового представительства. Социальный Rechtsstaat был, таким образом, рационализацией трудовых требований о соответствующей доле участия в политической жизни нации. Как политическая теория, она была общепризнанно переходной (наряду с соответствующим учением об экономической демократии), так как социальный Rechtsstaat мыслился просто как первый шаг к полностью социализированному обществу. И она имела такой же незначительный эффект, как и вся остальная социал-демократическая и профсоюзная политика.

Еще одним оппонентом десизионизма была так называемая австрийская школа: чистая наука о праве. Государство и право объявлялись тождественными областями. Есть только одно право, право государства. Поскольку каждый политический феномен может быть объяснен в терминах права, любая политическая форма — это Rechtsstaat, государство, основанное на праве. Но даже самая абсолютная диктатура могла избежать попадания в эту категорию, потому что власть диктатора может быть представлена только как явно или неявно делегированная ему основным законом, стоящим на вершине правовой системы. Правовой порядок — это иерархия, система предписаний, исходящих от основной нормы наверху к индивидуальному договору и особому административному акту внизу. Поэтому нет категоричного различия между публичным и частным правом, между естественным человеком и юридическим лицом.[91]

Критическое воздействие и разоблачительную силу австрийской школы нельзя отрицать. Ее настойчивое подчеркивание ценности одного лишь позитивного права и полное изгнание из науки любых моральных рассуждений социологического или политического характера лишает возможности скрывать политические требования под личиной закона. В своей основе теория является релятивистской и даже нигилистической; неудивительно, что ее основатель и неутомимый сторонник Ганс Кельзен отождествлял демократию с парламентаризмом и определял ее просто как организационные рамки для достижения решений без обращения к каким-либо универсально принятым ценностям.[92] Эта релятивистская концепция демократии как раз и является почвой для десизионистских и социалистических нападок.

Хотя разоблачающая доктрина может быть полезным инструментом в научном анализе, она не может предоставить основание для политической деятельности. Чистая наука о праве, кроме того, разделяет дефекты логического позитивизма и любой иной «чистой науки»: она девственна в своей невинности. Сбрасывая со счетов все относительные проблемы политической и социальной власти, она прокладывает путь для десизионизма, для принятия политических решений независимо от того, откуда они происходят и что они содержат, лишь бы за ними стояла достаточной силы власть. Чистая наука о праве так же, как и десизионизм, подрывает любую общепринятую систему ценностей.

Именно либералы представляли на правовом поле великую культурную традицию Германии — глубокое историческое знание, острую и точную силу аналитической мысли и твердую приверженность ценностям германской идеалистической философии. Они пытались привести демократическую структуру в гармонию с либеральными гарантиями. Веймарская система, предполагаемое конституционное выражение этой гармонии, была воплощением их неудачи.

Немного следует сказать и о консервативных конституционных доктринах. Их мечту о реставрации монархии объединяла с десизионизмом жажда сильной власти, единой внутри и сильной вовне. Государство было высшей моральной ценностью. Как критики либеральной демократии, консерваторы шли рука об руку с антидемократическим движением и готовили первую стадию национал-социалистической идеологии.

2. Тоталитарное государство

Идея тоталитарного государства выросла из требования, чтобы вся власть концентрировалась в руках президента. Сразу же после прихода Гитлера к власти политические теоретики начали уделять максимальное внимание тоталитарной идее, разрабатывавшейся ранее конституционными юристами. Вся власть должна была принадлежать государству; все остальное было саботажем национал-социалистической революции. Тоталитарное государство описывалось как порядок господства и форма общности народа. Оно было антидемократическим, потому что демократия с ее понятием тождества между правителями и управляемыми подрывала необходимость власти руководства. Руководство, заявляли национал-социалисты, не делегируется народом — власть предполагает деление на ранги и эффективна вопреки воле народа, потому что народ не дарует власть, а признает ее.[93]

Приход к власти Гитлера вызвал появление широкого круга литературы, вновь обратившейся к изучению традиционных форм государства и управления. Были установлены различия между liberaler Rechtsstaat, рожденным французской революцией и воплощенным в английской конституции, и nationaler Rechtsstaat, впервые разработанным итальянским фашизмом и позднее победившим в национал-социалистической Германии; последняя характеризовалась как государство, примиряющее справедливость с политической необходимостью.[94] Сущность национал-социалистической революции, как считалось, лежит в возрождении и дальнейшем развитии самой лучшей консервативной традиции (первоначально представленной правлением Фридриха II, короля Пруссии), традиции, которая была осквернена и унижена либералами с их государством «ночным сторожем».[95] Для некоторых теоретиков гегелевская идея государства была моделью для национал-социализма.

Чтобы избежать отождествления тоталитарного государства с абсолютизмом XVII и XVIII столетий, теоретики настаивали в дальнейшем, что государство было не только простой системой принуждения; оно было формой жизни расового Volk. Различные типы тоталитарных государств различались с целью отделить национал-социалистическую разновидность от других, от итальянской или русской.[96]

Тоталитарная доктрина, необходимо признать, была сразу же поддержана высшим партийным руководством. Геббельс заявил, что «наша партия всегда стремилась к тоталитарному государству… Целью революции должно быть тоталитарное государство, проникающее во все сферы общественной жизни».[97] Фрик, министр внутренних дел и ведущая фигура в партии, подписал циркулярное письмо 11 июля 1933 г., предписывавшее федеральным наместникам «сохранять государственную власть при любых обстоятельствах».[98] Гитлер обратился к вождям СА с подобными рассуждениями в Бад-Райхенхолле 1 июля 1933 г. Третья фаза революции, сказал он, «должна быть установлением целостности государства, как мы ее понимаем; национал-социалистическое движение должно сделать это государство носителем своих духовных благ».[99] В 1933 г. на конференции юристов он призвал своих слушателей» сохранять власть тоталитарного государства».[100] И опять, уже 15 ноября 1934 г. Фрик, выступая с речью перед армейскими офицерами, подчеркнул потребность в абсолютной власти, в «сильном правительстве, которому не чинят препятствия отдельные личности, группы, классы, сословия, партии и парламент».[101]

Такое прославление государства спустя короткое время было отброшено (оно, например, отсутствует в «Mein Kampf»). Почему оно так сильно подчеркивалось до 1934 г.? Три фактора, кажется, имели решающее значение. Во-первых, политические теоретики и юристы прежнего времени сохраняли свои ведущие позиции в том, что касается формулирования идеологии. Эти люди смотрели на национал-социалистическую революцию как на новое издание имперской системы, с ее основой в виде власти бюрократии и армии. Теперь, когда оно вернулось в руки надежных лидеров, германское государство способно опять воплощать самые высокие ценности. Итальянский фашизм разработал доктрину тоталитарного государства, и поскольку различия между этими двумя типами еще не проявились, была предпринята естественная попытка связать итальянскую доктрину с более ранней германской традицией.

Особый поворот, приданный тоталитарной доктрине Карлом Шмиттом, наиболее умным и опытным из всех национал-социалистических конституционных юристов, очень сильно в этой ситуации помог. Он сделал ее приемлемой даже к крупной промышленности, и кое-что было им сделано уже в 1932 г. В обращении, многозначительно озаглавленном «Сильное государство и устойчивая экономика», перед Langnam Verein (буквально «Объединение с длинным названием», или объединение северо-западной промышленности), он ввел различие между двумя видами тотальности, римской и германской.[102] Римская тотальность была количественной, германская — качественной. Первая правила всеми сферами жизни, вмешиваясь в любую человеческую деятельность. В противоположность ей германская оставалась ограниченной сильным и могущественным государством, которое требовало полного политического контроля, но оставляла экономическую деятельность неограниченной. Доктрина Шмитта, конечно же, в той же мере не была германской, как и ее противоположность не являлась римской. На самом деле она была сформулирована гораздо более ясно и реалистично итальянцем Вильфредо Парено, который поддерживал одновременно политический авторитаризм и экономический либерализм и который оказал влияние на раннюю экономическую политику Муссолини.

Оба довода — обращение к монархической традиции сильного государства и к частной собственности и частной инициативе — выглядели угрожающими в последней речи Гитлера, произнесенной перед (относительно) свободно избранным рейхстагом (23 марта 1933 г.). Гитлер заявил, что монархическое восстановление не является в настоящий момент предметом обсуждения, потому что главной задачей является установление безоговорочной власти правительства. В то же самое время он обещал сильнейшее стимулирование частной инициативы и признание частной собственности.[103]

Тоталитарная доктрина государства, таким образом, удовлетворяла различных традиционных приверженцев германской реакции: университетских профессоров, бюрократию, армейских офицеров и крупных промышленников. Она была приемлема и для западного мира в целом. Поскольку любая политическая теория, в которой государство является центральным и доминирующим институтом, и ему доверяется опека над всеобщими интересами, соответствует традиции западной цивилизации независимо от того, насколько либеральной такая традиция может быть. Западная традиция рассматривает государство не как репрессивную машину, противостоящую правам человека, но как сущность, надзирающую за интересами целого и оберегающую эти интересы от нарушений их частными группами. Государственный суверенитет выражает потребность в безопасности, порядке, законе и равенстве перед законом, и подчеркивание национал-социалистами тотальности государства еще не означает разрыва с европейской традицией.

Тоталитаризм служил также и практическим потребностям момента. Во время первых месяцев существования режима каждый функционер в коричневой рубашке пытался захватить любые должности и учреждения, какие только мог. Рядовые члены партии начали ворчать о предательстве революции; одно крыло призывало даже ко второй революции. Отряды Рэма наблюдали за новой властью рейхсвера с завистью.

Ситуация была трудной, и очень скоро Гитлер начал использовать оружие тоталитарной доктрины. Революция должна была продолжаться упорядоченным способом — поскольку собственность, государственная служба и армия были в этом заинтересованы. Раздел 26 Закона об армии и прусский декрет от 4 мая 1933 г. устанавливали, что члены партии должны отказаться от своего членства на время службы в вооруженных силах или в полиции, поскольку они были подчинены иной дисциплинарной власти. 20 ноября 1933 г. Рудольф Гесс, тогда заместитель лидера, издал декларацию, что партийные лидеры не имеют права издавать приказы и декреты.[104] Кроме того, местные и провинциальные партийные начальники обязаны были отстраниться от бизнеса. В этом и заключалось значение циркулярного письма д-ра Фрика, предупреждавшего высших федеральных чиновников, которым оно было адресовано, посягать на власть бюрократии без разрешения партийного аппарата. Д-р Фрик не был намерен препятствовать террору против евреев; избиению беззащитных заключенных в бараках концлагерей; похищению коммунистов, социалистов и пацифистов; убийствам — «при попытке к бегству» — политических противников. Но партия обязана была не вмешиваться в дела бизнеса и администрации.

3. Синхронизация политической жизни

Тоталитарная теория была также инструментом координации всех видов общественной деятельности. Абсолютный контроль сверху — знаменитая Gleichschaltung (унификация) федеральной, государственной, провинциальной и муниципальной деятельности — была обоснована в доктрине о всеобщем праве государства и о тотальной власти. В противоположность плюралистической и федералистской Веймарской республике новое государство не могло и не желало терпеть существование автономных общественных органов внутри себя; и в течение 1933 и 1934 гг., которые Гитлер назвал периодом стабилизации власти, целый ряд постановлений позаботился обо всех необходимых деталях. В отличие от Италии полная концентрация власти и Gleichschaltung были выполнены в очень короткий промежуток времени.

Главным законом был принятый 24 марта 1933 г. акт, озаглавленный «Закон, уменьшающий бедствия народа и рейха», прошедший через рейхстаг, избранный менее чем за три недели до этого, 5 марта. Он также назывался «Предварительной конституцией рейха».[105] Этот акт давал кабинету неограниченную законодательную власть, право отходить «от конституционных положений и вмешиваться в любые вопросы, за исключением парламентских учреждений и федерального совета (Reichsraf). Далее он предписывал, что полномочия президента не могли быть сокращены. Была установлена новая и упрощенная законодательная процедура. Хотя законодательная власть рейхстага не была явно отменена, эта власть на самом деле становилась рудиментарной, используемой только в исключительных ситуациях, а затем только в декоративных целях.

Рейхстаг, который остался сегодня, состоящий из чиновников партии, это просто украшение, а после побега из Германии Фрица Тиссена, бывшего членом этого августейшего органа, обнаружилось,[106] что на сессии рейхстага 1 сентября 1939 г. (заседание по поводу войны) присутствовали только 100 депутатов, в то время как оставшиеся места были просто наудачу заполнены партийными секретарями.

Кабинет стал обычным законодателем. Такое стирание разделения между законодательными и административными функциями, характерное для почти всех современных государств, означает, что политическая власть больше не распределяется среди различных страт общества и что меньшинства не могут больше выступать против законодательных предложений.[107] Государственная власть была не только объединенной, но и абсолютной. (Она также является объединенной и при либеральной демократии, так как разделение властей не означает, что существуют три различные власти. Было бы более правильным говорить скорее об отдельных и различных функциях, чем о властях).

Принятый акт представлял собой самое радикальное отступление от принципов либерального конституционализма, от системы норм и обычаев, которые ограничивают государственную законодательную власть. Как выразился один автор, «федеральная администрация получила власть руководства Германией; при Адольфе Гитлере это в любом случае была самая широкая политическая власть».[108]

История принятых законов опровергает утверждения национал-социалистов, что они пришли к власти конституционными средствами. Верно, что закон прошел 441 голосом против 94 и поэтому был принят необходимым большинством — двумя третями из числа присутствующих (Статья 76 веймарской конституции). Но заседание происходило в атмосфере террора. 81 из коммунистических депутатов и многие социал-демократы были безосновательно арестованы и поэтому отсутствовали. (Присутствовавшие социал-демократы голосовали против). Если бы центристы не капитулировали и не поддержали закон, господство террора было бы, бесспорно, развязано.

Кроме того, статья 5 предусматривала, что принятый акт потеряет свою силу, если действующий федеральный кабинет будет заменен другим. Обстоятельства, обусловливающие это положение, принятое по требованию Гинденбурга, весьма значительны. Мир позабыл, что в этом первом правительстве Гитлера, которое пришло к власти 31 января 1933 г., было только три национал-социалиста из двенадцати. (На самом деле этот кабинет был возрождением гарцбургского фронта, организованного Гитлером и Гинденбургом с благословления Шахта с целью создать «национальную» оппозицию кабинету Брюнинга).[109] Как раз чтобы защитить большинство его собственных реакционных друзей в новом правительстве «национального сосредоточения», особенно трех из них (вицеканцлера фон Папена, Гутенберга, министра экономики, и Тереке, министра занятости), Гинденбург и настаивал на статье 5. Другими словами, принятый акт давал полную законодательную власть тому кабинету, который был тогда образован, и никому другому.

Гутенберг вскоре ушел в отставку с поста министра экономики; Тереке был арестован за растрату; нацист Дарре был назначен министром сельского хозяйства; и заместитель вождя Гесс начал посещать заседания кабинета, хотя и не был его участником. Согласно закону это должно было положить конец принятому акту. Само собой разумеется, что на деле ничего подобного не произошло. Вот как один конституционный юрист, высокопоставленный чиновник в министерстве внутренних дел, защищал сохранение акта: «Это умалило бы значение великого события национального сосредоточения, если бы нам пришлось вступить в дискуссию по поводу того, что могло бы составить преждевременный конец упрощенного законодательного процесса, будь это замещение одной персоны другой в кабинете или изменение политического состава кабинета».[110]Другой комментатор, менее сдержанный, утверждал, что акт сохраняет свою ценность, потому что национал-социалистическая партия всегда была в большинстве в кабинете.[111] Это была явная ложь.

Из-за очевидного нарушения статьи 5 политические и правовые теоретики национал-социализма предпочитали говорить о принятом акте как о «краеугольном камне конституции». Сказать такое о принятом акте после всего означало бы признать его корни в презираемой веймарской конституции. Отсюда и исключительное делегирование власти в соответствии с конституцией и, как следствие, мера, законность которой должна оцениваться в терминах конституции, и то, что они превратили акт в Reichsfuhrungsgesetz, закон, рождающий руководство рейха. Сам он знаменовал собой конец Веймара и начало национал-социалистической системы.[112]

В любом случае национал-социализм не имел отношения к юридическому соответствию господствующей конституционной системе.[113] Она заменяется требованием легитимности.[114] Система легитимна, когда она имеет внутреннее обоснование существования, в этом и заключался успех национал-социалистической революции. Другими словами, обоснование новой конституции заключается в ее успешности — аргумент, который ни нов, ни убедителен.

И при этом нарушения принятого акта не останавливали действия статьи 5. Как мы видели, акт якобы сохранял парламентские учреждения и федеральный совет и обещал гарантии прав президента. Менее чем через два года федеральный совет был упразднен (закон 14 февраля 1934 г.), а должности канцлера и президента были слиты в одну сразу же после смерти Гинденбурга 1 августа 1934 г. Слияние оправдывалось ссылкой на волю Гинденбурга, в которой, как предполагалось, он назвал Гитлера своим преемником, и 89.9-процентным одобрением на всенародном референдуме 19 августа. Даже согласно национал-социалистическим теориям референдум не имел конституционного статуса, но только возможное нравственное значение. Веймарская конституция различала референдум и инициативу. На первом народ выступал как арбитр в законодательных конфликтах между президентом и парламентом — ситуация, которая никогда не возникала на практике. Инициатива, с другой стороны, давала политическим группам возможность либо воздействовать на законодательство, либо предотвратить принятие парламентом закона. Инициативы предпринимались три раза за всю историю республики: возбужденная левыми инициатива конфисковать королевскую собственность; инициатива коммунистов против строительства линкора; и инициатива, начатая реакционерами против Молодежного плана. Они завершились неудачей; это было неизбежно в силу того, каким образом была организована общественная жизнь, и из-за жесткости партийной системы. Тем не менее инициатива была потенциальным инструментом корректирования государства, окаменевшего в своей политической и парламентской жизни. Инициатива, начатая коммунистами с целью экспроприировать королевские дома, хотя и завершилась неудачей, настолько всколыхнула социалистические массы, что руководитель социал-демократов был вынужден изменить свою политику и возглавить народное движение.

В противоположность республиканским формам национал-социалистический закон о плебисците 14 июля 1933 г. — имел отношение к пропаганде, а не к конституционному праву. Закон давал кабинету исключительное право представлять планируемый к принятию закон народу. Национал-социалистические юристы произвольно интерпретировали закон, имея в виду, что народ также можно опрашивать об одобрении законодательного акта после того, как был принят и опубликован. В однопартийной системе, лишенной либеральных гарантий, плебисцит иногда полностью отличался от демократического референдума. Согласно официальному релизу, сопровождавшему акт плебисцита, он происходит из «древних правовых форм Германии», а его функция — выразить голос народа в «облагороженной форме». Что было бы, если бы народ отверг планируемую или уже принятую меру кабинета? Кроме того факта, что такой результат немыслим, все эксперты соглашались, что вождь не ограничивался народным решением. «Даже если проголосовавшая публика повернется против него, он остается тем, кто представляет собой объективную миссию народа».[115]

Процесс унификации и концентрации законодательной власти был завершен, как только референдум политически и юридически был сведен до уровня простой декорации и как только законодательная власть была полностью передана кабинету. Gleichschaltung мог быть теперь свободно распространен в административную сферу. Следующий шаг должен был отменить независимый статус провинций (Lander). Первый ураган разразился вместе с координированным актом 31 марта 1933 г., дающим кабинетам земель право издавать законы наряду с законодательными собраниями. Существовавшие законодательные собрания земель были затем распущены федеральным законом. На следующих выборах так называемая «национальная оппозиция» состоявшая из национал-социалистов и националистов, завоевала большинство во всех собраниях. Это большинство станет еще больше, когда социал-демократы были лишены мест в парламенте 7 июля 1933 г. 30 января 1934 г. закон о «восстановлении рейха» (Reichs-Aufbaugesetz) передал рейху все верховные полномочия, до сих пор имевшиеся у земель, таким образом уничтожив их государственный характер и искоренив законодательные собрания. Тот же самый процесс был повторен с муниципалитетами; муниципальные собрания были отменены законом от 30 января 1935 г. (Gemeindeordnung). Авторитарный контроль был полным сверху донизу.

Второй скоординированный акт, принятый 7 апреля 1933 г., вводил должность федерального регента, назначаемого Гитлером. В Пруссии Гитлер сам занял эту должность. Закон 30 января 1935 г. (Reichstatthalier-Gesetz) сделал регентов подчиненными приказам кабинета и таким образом превратил их в государственных служащих рейха. Они были лишены права назначать правительства земель и могли только предлагать имена вождю. Федеральные регенты, таким образом, становились номинальными главами земель. Должность хорошо оплачивалась, тем не менее и ее удостаивались партийные чиновники. Даже национал-социалистические юристы считали теперь невозможным точно определить, каково конституционное положение земель. Самое лучшее, что они были в состоянии сделать, это сказать, что земли продолжают существовать как переходные учреждения, ждущие окончательной территориальной реорганизации рейха.

Те же самые теоретики, которые требовали, чтобы вся власть была сконцентрирована в руках президента, теперь стремились свести его положение до номинального главы. Один юрист выразил это очень ясно: «Вследствие неудачи парламента центр тяжести смещается к президенту. Теперь, после того как национал-социализм захватил власть, президент рейха может вновь освободить себя от своей загруженности повседневной политикой и вернуться к своему конституционному положению представителя народного единства и защитника нации».[116] Другой автор, немного более осторожный, заявлял, что президент не передал свое авторитарное руководство Гитлеру, но принял новую функцию, функцию представителя.[117] Быстрый упадок президентской власти получил ясное законодательное выражение, особенно в законе, создающем должность федерального регента. Регенты были сделаны подчиненными не президентским приказам, но приказам канцлера — задача федерального регента заключалась в том, чтобы обеспечивать исполнение принципов политики, устанавливаемой федеральным канцлером. И президент, когда-то сильный человек, стал теперь простым фасадом, за которым устанавливалась неограниченная власть фюрера.

4. Тоталитарное государство во время войны

Перед внезапным началом этой войны концентрация политической власти в руках федерального кабинета достигла весьма высокой стадии. Учреждение должностей федеральных регентов и уничтожение муниципального самоуправления, которое свело статус муниципальных органов до статуса федеральных агентств, давало федеральному кабинету полную власть над всей политической структурой Германии вплоть до самой низшей территориальной единицы. Эта власть была ограничена только административными трибуналами и судебной властью.

Внезапное начало войны было тем не менее встречено еще большей концентрацией власти. Министерский совет для защиты государства был сформирован из федерального совета для защиты государства (ничего не известно о составе или задачах этого совета, так как даже «Frankfurter Zeitung» была вынуждена признать это в своем выпуске от 1 января 1941 г.). Министерский совет фактически принял на себя законодательную власть кабинета. Он состоял из рейхсмаршала Геринга, который был его главой, заместителем вождя; директора федеральной канцелярии Ламмерса; главы высшего командования вооруженных сил, Кейтеля; главного уполномоченного администрации Фрика (также министра внутренних дел) и главного уполномоченного по вопросам экономики Функа (также министра экономики). В особых случаях дозволялось также добавление иных лиц. Создание министерского совета для защиты государства равносильно учреждению главного штаба гражданской обороны и экономики. Главный уполномоченный по вопросам экономики (Функ) обладал властью над министрами экономики, труда, питания, лесного хозяйства и даже финансов; в то время как министры юстиции, внутренних дел, культуры и по делам церквей подчинялись главному уполномоченному федеральной администрации (Фрику). Ничто не дает такой ясной картины полного отказа от устаревших либеральных форм, как деградация министра финансов. Фискальные соображения не могли более препятствовать исполнению необходимых административных и экономических мер. Ведущее влияние, которое имело и все еще имеет казначейство в Англии, всегда было препятствием выполнению многих необходимых задач. В новой административной

системе министр финансов стал простым подчиненным чиновником.

Министерский совет — обычный законодатель для любых практических целей. Его декреты имеют силу закона и не должны подписываться фюрером, потому что, как выражается «Frankfurter Zeitung», «во время войны он часто остается в своей ставке за пределами столицы» (10 января 1941 г.). Министерский совет регулирует все вопросы, которые прямо или косвенно касаются защиты государства. Эта оговорка, разумеется, никоим образом не ограничивает его власть.

Декреты министерского совета тем не менее не могут оговаривать все детали, и при нормальном или упрощенном законодательном процессе детали обычно оставляются для исполнительных распоряжений, издаваемых министром, под юрисдикцию которого попадает вопрос. Сходные, но более далеко идущие полномочия свойственны исполнительным распоряжениям, которые могут приниматься с целью исполнения или выхода за пределы законодательных актов министерского совета.

Уполномоченные по вопросам экономики и уполномоченные администрации, а также главный представитель по делам пятилетнего плана могут, каждый в своей области, но с согласия двух остальных и с согласия главы высшего командования вооруженных сил, издавать исполнительные распоряжения, которые могут даже — и это новый шаг — противоречить существующему законодательству. Власть уполномоченных настолько же широка, как и власть министерской бюрократии, которая обычно формулирует исполнительные распоряжения. В результате уполномоченные изменили уголовный кодекс и гражданский процессуальный кодекс.

Даже такое положение дел не является окончательным в процессе концентрации законодательной власти. В январе 1941 г. фюрер издал указ, уполномочивающий рейхсмаршала независимо издавать любое законодательное или административное распоряжение, которое тот считает необходимым для защиты воздушного пространства. Этот указ идет еще дальше, чем все раннее известные.

Таким образом, вождь имеет следующие законодательные полномочия в своем распоряжении:

Концентрация политической власти наверху не остановилась на короткое время, но была расширена до провинциального уровня. Распоряжение, изданное министерским советом 1 сентября 1939 г., назначало 18 национальных уполномоченных по обороне, располагающихся в 18 провинциальных командованиях вооруженными силами (Wehrkreiskommando). Они были исполнительными агентами министерского совета в провинциях. Их задачей была унификация гражданской обороны. Они не имели своего собственного аппарата, но были вынуждены использовать существующий механизм власти президентов земель (в Пруссии), федеральных регентов, или государственных министров, в зависимости от того, где располагалось провинциальное командование вооруженными силами. Национальные уполномоченные по обороне были поэтому высшими административными чиновниками в провинциях, наделенными правом отдавать приказы любому административному учреждению в их регионе без исключений.

Их представители, которые фактически часто выполняли текущую работу, были главами тех административных учреждений, которые национальные уполномоченные по обороне использовали для выполнения своих задач. Такое регулирование влекло за собой полное уничтожение традиционной иерархической структуры германской государственной службы и в то же время свидетельствовало, что потребность в административной эффективности ценилась более высоко, чем традиционные концепции и ценности. Если привести пример, то национальный уполномоченный по обороне № XII для командования вооруженными силами, расположенными в Висбадене, использовал для своей деятельности районную службу президента в Висбадене. Его представитель поэтому, согласно закону о Regierungsprasident, был районным главой в Висбадене. Обычно такой районный глава подчинялся президенту земли, но как представитель национального уполномоченного по обороне он фактически располагался выше любого чиновника.

Согласно более позднему распоряжению министерского совета от 22 сентября 1939 г. Национальные советы по обороне могли назначать специальных представителей в особых регионах.

В ту же самую дату 18 комиссий по национальной обороне были созданы, чтобы помогать национальным уполномоченным по обороне. Они состояли из федеральных регентов, лидеров партийных округов, президентов земель, премьер-министра и министров земель, верховного руководителя СС, районных и провинциальных президентов, председателей трудовых бирж, страховых обществ и иных лиц, которые могли понадобиться. Функция этих комиссий сводилась к одним лишь консультациям.

Война поэтому привела реальность тоталитарного государства к завершению.

Политическая власть принадлежала исключительно министерскому совету по защите государства. Непосредственно перед вспышкой войны ограничения, введенные административными трибуналами, были в значительной мере отменены. Указом, изданным вождем 28 августа 1939 г., упрощение администрации становилось повесткой дня. Под этим вводящим в заблуждение названием ограничения властных полномочий административных учреждений в значительной мере устранялись. В административной процедуре рейха, земель, муниципалитетов и государственных корпораций было отменено право на вторичную апелляцию. Судебная апелляция в административные трибуналы была заменена простой жалобой вышестоящему административному учреждению. Только если низший административный трибунал разрешал апелляцию в высший административный трибунал, такая апелляция могла быть сделана.

Второе распоряжение об упрощении администрации, изданное 6 ноября 1939 г., просто отменяло все низшие административные трибуналы, а другое распоряжение от 26 сентября 1939 г. упраздняло низшие судебные административные органы в округах. В соответствии с указом вождя государственные корпорации становились простыми государственными органами. Они теперь не только контролировались государством, но становились частью административного аппарата. Они могли быть закрыты по усмотрению федеральных властей. Только партия и ее филиалы составляли исключение.

Указ 3 апреля 1941 г. установил новый административный трибунал. Он сочетал прусский административный трибунал, прежний австрийский административный трибунал и так далее. Члены трибунала назначались вождем, «но они могли быть переведены на другие должности в конце года». Члены с чрезвычайными полномочиями, имеющие дело с особыми проблемами, могли быть назначены на установленный период министров внутренних дел, и получить назначение могли даже посторонние. Новый федеральный административный трибунал не был поэтому независимым учреждением, а судьи не пользовались гарантией независимости. Таким образом, в действительности власть министерского совета для защиты государства и его более низких учреждений, восемнадцати национальных советов обороны, была совершенно несдерживаемой и неограниченной. Она не подчинялась никакому институционному контролю.

Во время войны реальность тоталитарного государства была расширена до такой степени, что дальнейшее расширение едва ли было возможно.

Но эта реальность не соответствовала идеологии. До такой степени, что политическая власть государства увеличивалась, а идея тоталитарного государства была отвергнута.

1. Идеологический протест против тоталитарного государства

Требования партии и требования тоталитарного государства были явно противоречивыми. Если государство должно было быть высшей инстанцией, партия могла быть только одним из его орудий и, возможно, менее важным, чем какие-то еще. Национал-социализм тем не менее одержал победу прежде всего благодаря усилиям партии и ее политических групп и военных филиалов, ее ремесленных организаций, ее сельских ответвлений, даже ее рабочего крыла. Партийные чиновники жаждали добычи и требовали постов, занимаемых государственными служащими, большинство из которых не вступили в партию или вступили в нее ради выгоды, а не по убеждению; чернорубашечники во главе с капитаном Рёмом добивались равенства с рейхсвером, лидеров которого они высокомерно сравнивали с «генералами, воюющими за столом». Альфред Розенберг, философский оракул партии, высказывал недовольство по поводу осторожной внешней политики барона фон Нейрата. Ворчание ширилось. Партия попыталась покончить с недовольством, начав крупную пропагандистскую кампанию, поддерживаемую угрозами концентрационных лагерей. Но разговоры о второй революции, ведущиеся среди чернорубашечников, не сокращались, и в общем шепоте был различим зловещий рокот. Чернорубашечники, армия лишенных корней пролетариев и мелких буржуа, были разочарованы, когда Гитлер назначил фон Фрича на замену Фламмерштайну на должность главы армии и разрешил фон Бломбергу сохранить военное министерство. Рём видел, что его амбиции рушатся. Напряжение нарастало; существовали постоянные разногласия между чернорубашечниками и националистическими Стальными шлемами и армией. Незаконное вмешательство бизнеса принимало серьезные размеры. 17 июня 1934 г. вице-канцлер фон Папен произнес свою знаменитую речь в Марбурге, в которой он поддержал право гражданина критиковать режим.[118] Гитлер решил избавиться от его «Горы». Результатом была резня 30 июня 1934 г., сравнимая с событиями Варфоломеевской ночи в 1572 г. Государственная власть кровью подтвердила свои права; со второй революцией было покончено.

В тот же самый период идея тоталитарного государства была тем не менее выброшена за борт. Альфред Розенберг открыл нападки на нее статьей в «Volkische Beobachter», центральном органе партии (9 января 1934 г.).[119] Тоталитарное или «абстрактное» государство, заявлял он, принадлежало периоду либерализма, в которые оно служило техническим инструментом власти. При либерализме государство было выше нации: его представители требовали превосходства над остальными гражданами. «Революция 30 января 1933 г. не продлевает абсолютистское государство под новым именем; оно ставит государство в новую связь с народом… отличную от той, что преобладала в 1918 или в 1871 гг. То, что имело место в 1933 г… является не установлением государственной целостности, но целостности национал-социалистического движения. Государство больше не единица, расположенная рядом с народом и движением, оно больше не мыслится как механический аппарат или инструмент господства; государство — орудие национал-социалистической философии жизни». Розенберг ясно указал причины, по которым он отрицал превосходство государства. Идеализация государства, сказал он, подразумевает прославление его чиновников за счет движения. Он рекомендовал прекратить разговоры о тоталитарном государстве и подчеркивал целостность национал-социалистического взгляда на жизнь, с национал-социалистической партией как его носителем и национал-социалистическим государством как его орудием.

Статья Розенберга, выражавшая протест против превосходства государства, полностью соответствовала его длинному трактату, озаглавленному «Миф двадцатого века», в котором он осуждал государство, «отказываясь становиться на колени перед его пылью», и нападал на Гегеля.[120] В «Mein Kampf», опубликованной задолго до прихода Гитлера к власти, он выразил сходные чувства, дал полную свободу своему презрению к веймарской демократии и предсказывал наступление новой эры. Конституционные юристы и политические теоретики, которые в 1933 и 1934 гг. объявили себя обращенными в национал-социализм, очевидно, не позаботились прочесть эту книгу, в которой отвергается любое требование, заявленное государством и ради государства. Государство, говорит Гитлер, это не нравственное понятие и не реализация абсолютной идеи. Оно служит народу высшей расы. Это не цель, а средство. На самом деле это предпосылка для формирования высшей человеческой культуры, но не ее причина. Наоборот, эта причина лежит исключительно в существовании расы, способной создать такую культуру. В другом месте он говорит, что «государство — это средство для цели. Его цель — сохранение и поддержка сообщества физически и психически равных живых существ». Оно позволяет им лучше сохранять свой вид. Как следствие, «не культурные достижения или относительная власть государства, но роль, отведенная его народу, является решающим фактором в его оценке… Государство является негодным независимо от степени его культуры, если оно ведет расовых носителей этой культуры к их гибели». По этим причинам Гитлер отрицает безоговорочное повиновение государству и подтверждает биологическое право оказывать ему сопротивление. «Не сохранение государства или правительства, — пишет он, — является высшей целью существования, но сохранение народа… Как только последний оказывается перед опасностью подавления или уничтожения, вопрос о легальности играет только подчиненную роль… Правящая власть может использовать тысячу так называемых «легальных» средств, но все же инстинкт самосохранения угнетенных всегда является высшим оправданием их борьбы любым оружием… Права человека уничтожают права государства».[121]

В другом месте Гитлер говорит, что «если правительство ведет народ к уничтожению, восстание со стороны каждого представителя этого народа не только право, но и обязанность… Если человек не готов или не способен бороться за свое существование, справедливое Провидение уже распорядилось о его гибели».

Такая теория явно представляет собой разновидность извращенного либерализма, основанного на биологической концепции естественного права и чистотой расы заменяющего врожденные права индивида. Либерализм также представляет государство как орудие или механизм, и обращение Гитлера к Провидению напоминает либеральных философов-деистов, которые призывали к помощи Провидения, чтобы гарантировать социальную гармонию. Различия тем не менее огромны. Либеральная доктрина была доктриной государственной защиты без обращения к расе, вероисповеданию, классу. На смену ей пришла доктрина расовой элиты.

Доктрина, в соответствии с которой положение государства является подчиненным, была возрождена после кровавой резни 30 июня 1934 г. Партийный съезд в сентябре 1934 г. предоставил возможность переформулировать отношение между партией и государством, и заявление фюрера подчеркивало, что национал-социалистическая революция была делом прошлого.[122] Гитлер отверг идею перманентной революции, заявив, что она ведет к распаду в расовой, политической и экономической жизни. Перманентные революции, продолжал он, есть не что иное, как борьба за власть среди политиков, жаждущих выгоды. Успех не может быть достигнут без стабильности. Национал-социалистическая революция должна быть окончена, потому что народ уже вдохновлен национал-социалистической философией жизни и потому что армия стала вечной надежной защитой национал-социалистического государства. Во время предшествующей стадии высшей задачей являлось усиление власти государства. Задача будущего заключалась в том, чтобы объединить партию, ее старые отряды чернорубашечников и бойцов элитной гвардии в единое сообщество, связанное торжественной клятвой очищать и мобилизовать весь народ и усиливать веру в партию. Другая речь, произнесенная в конце съезда, была наиболее агрессивной атакой на теорию тоталитарного государства. Партия, заявил Гитлер, составляет политическую элиту: «Государство не является нашим хозяином; мы — хозяева государства».[123]

2. Тройственное государство

Политические и конституционные теоретики, конформистские инстинкты которых были разбужены, сразу же предложили новую формулировку национал-социалистической доктрины. Решающий вклад опять же был сделан Карлом Шмиттом.[124] Политическая структура Германии, писал он, покоится на тройственном основании государства, национал-социалистического движения и народа. Государство — это «статическая политическая сторона», национал-социалистическое движение — «динамический политический элемент», а народ — «неполитический сектор, живущий под оградительной тенью политических решений». Хотя Шмитт отрицал любую попытку «софистического противопоставления одного элемента другому», образ, им выдвигаемый, подразумевает иерархическую структуру. Внутри национал-социалистической или фашистской традиции «динамические» ранги (что бы они ни означали) выше, чем «статические», а неполитические ниже, чем политические. На самом деле книга Шмитта отвергает любую попытку отождествлять государство с бюрократией и судебной властью — «движение» включает в себя как государственный аппарат, так и социальный и экономический строй.

Карл Шмитт резко противопоставляет свою теорию тройственной структуры государства дуалистической теории либерализма, в которой государство и общество противостоят друг другу как две раздельные сущности. В новой теории государство не имеет монополии на политические решения. Шмитт делает вывод, что не государство определяет политический элемент, а оно само определяется им, то есть партией.

Точное отношение между государством и национал-социалистическим движением остается все же туманным. Партия, хотя и неразрывно связанная с государством, не тождественна ему. Она дает направление государству, но действует только через его руководителя. Руководство в свою очередь не должно смешиваться с наблюдением, командованием, диктатурой или бюрократическим управлением. Роль, которая отводится народу, еще менее ясная. По определению народ — это неполитический сектор, то есть он не говорит свое слово при принятии решений. Но частично утверждения Шмитта не были приняты; его откровенный вывод, что народ существует только «чтобы быть управляемым», пробуждал страстный протест. Доказывалось, вопреки Шмитту, что народ — это политическая сущность, а не неполитическая, что это Urkraft, или первобытная сила, от которой индивиды получают свои права.

Политическая целостность национал-социализма основывалась на одной все пропитывающей идее, рожденной объединенным политическим народом и реализуемой в политическом движении. Живая и вечная форма государства есть воплощение этой идеи.[125]

Как мы увидим, национал-социализм гордится тем, что поместил народ в центре своей социальной и политической философии. Тройственная теория Карла Шмитта была сохранена с одним значительным изменением: народ был объявлен частью политической структуры. Как народ мог действовать политически, не объяснялось; признавалось только руководство движением. Бесчисленные теоретики и памфлетисты выдвинулись вперед, называя народ основополагающим истоком государства, но никто не был способен указать, как народ мог служить таковым истоком, особенно когда вождь не был ограничен плебисцитами. Дурная метафизика пришла на смену рациональному обсуждению проблемы.

3. Партия и государство

Относительно связи партии и государства национал-социалистическая политическая теория в такой же мере туманна. В своей речи на партийном съезде 1935 г. — Гитлер сам сделал попытку дать определение: «Задача государства, — сказал он, — продолжать внутри существующих рамок легально управлять той государственной организацией, которая сложилась исторически. Задача партии, во-первых, направлять усилия всей своей организации на создание стабильно сохраняемой и вечной ячейки для на ционал-социалистической доктрины; во-вторых, обучать весь народ этой идее, в-третьих, передавать народ, таким образом обученный, государству для руководства им… Что касается остального, принцип взаимного уважения должен соблюдаться обеими юрисдикциями».[126] Это оставляет нас там же, где мы и были до этого, так как проблема заключается в том, чтобы точно определить, где государственная юрисдикция заканчивается и где начинается партийная.

Однопартийные государства обнаруживают три типа отношений между партией и государством. В Италии партия «инкорпорирована» в государство; партия — это орган государства, «государственная партия». Советская Россия предоставляет партии полное командование над государством, и периодические чистки в значительной степени нацелены на предотвращение накопления автономной политической власти в руках государственной бюрократии. Германский тип располагается где-то между этими двумя и поэтому затруднителен для анализа. Анализ тем не менее должен быть предпринят — не столько чтобы удовлетворить любопытство конституционных и административных юристов, сколько чтобы пролить свет на фундаментальные проблемы — где сосредоточена политическая власть, и насколько сильно национал-социалистические идеи проникли в армию и в государственную службу.[127]

Начнем наш поиск объяснений с анализа соответствующих законодательных, административных и судебных практик. Конституционное основание партийно-государственных отношений базируется на законе о «единстве партии и государства» 1 декабря 1933 г., дополненном распоряжением вождя 29 марта 1935 г. Согласно этому закону партия — «носитель германской идеи государства и неразделимо связана с государством». Она была создана как корпорация в соответствии с публичным правом, ее устав должен издаваться вождем. С целью укрепить этот союз организационно Гесс, тогда заместитель вождя, и Рём, тогда глава чернорубашечников, были сделаны членами федерального кабинета. По условиям того же закона члены партии и чернорубашечники получали независимую юрисдикцию. Закон о «единстве» был логическим следствием всех тех актов, которые уничтожили конкуренцию политических партий: политические правила устанавливались чрезвычайным президентским распоряжением от 28 февраля 1933 г.; законом 26 мая 1933 г., о конфискации собственности социал-демократов; распоряжением 23 июня 1933 г., подписанным прусским министром внутренних дел, запрещающим любую деятельность социал-демократическои партии, ее депутатов в парламенте, в собраниях земель, государственных советах, провинциальных советах и муниципалитетах; запретом националистических боевых рингов (Kampfringe) 1 июня 1933 г.; добровольным роспуском германской националистической народной партии (27 июня 1933 г.), народной партии Баварии (4 июля 1933 г.) и партии католического центра (5 июля 1933 г.). Все это завершилось законом 14 июля 1933 г., который запрещал образование новых партий и угрожал тюремным заключением за любую попытку возродить или организовать любую партию, за исключением национал-социалистической.

Рассматриваемый номинально, закон не отличался сильно от итальянского закона 1932 г., регулирующего отношения между национальной фашистской партией и итальянским государством. Он не ставил партию выше любой иной общественной корпорации, такой как муниципальная церковь или комитет, управляющий фондом страхования здоровья. В соответствии с германским публичным правом корпорация являлась только относительно свободным учреждением. Никакие корпорации не существовали для публичного права, если они не находились под контролем государства.[128] Их задачи ясно определены законом, степень их власти строго ограничена и их деятельность происходила под контролем судов, административных трибуналов и других учреждений. Фактически публичные корпорации не имели никакой общей автономии перед лицом государства. Каждая получала свою власть делегированной от государства, и некоторые теоретики совершенно логично пришли к отказу от понятия автономии как несовместимого с правовой системой современного государства. Описывая партию как публичную корпорацию, мы подразумеваем, что задачи и власть партии ограничены законом и что ее деятельность контролируется государством. Партия могла бы в таком случае иметь равные основания с любым другим относительно независимым государственным учреждением.

Такие доводы, однако, оказались не соответствующими требованию, чтобы «движение» представляло собой государство и руководило им. Как результат, конституционная и правовая теория и практика отказались от формулировки единства закона 1933 г. и настолько перефразировали ее, что партия стала полностью независимой от государства и даже становилась выше его.[129]

Действительное развитие отношений между партией и государством указывает, что понятие публичной корпорации здесь не применяется. Партия не только сотрудничает в вопросах законодательства, администрации и судебного процесса, но занимает положение выше положения государства. Это особенно справедливо для СС и гитлерюгенд.

4. СС и гитлерюгенд

СС, или элитная гвардия, — это полиция и, следовательно, государство в его самой важной внутренней функции. Она используется как охранная полиция и обеспечивает персонал для тайной государственной полиции. Со времени ее учреждения в 1925 г. и расширения в 1929 г. СС составляло закрытую группу, живущую в соответствии со своими собственными законами. Отбор ее персонала первоначально осуществлялся на основе таких биологических принципов, как использование «культиватора семени» — с целью «отобрать тех, кто в наибольшей степени схож с идеалом нордического человека».[130] Главный элемент в идеологии ее членов — вера, честь и безусловное повиновение. Их элитарное сознание подтверждено указом 9 ноября 1935 г., который дает право и заставляет каждого мужчину из СС защищать свою честь своим оружием. Согласно тому же самому указу, этому мужчине должен быть по меньшей мере 21 год, он должен пройти обучение в течение 18 месяцев, дать клятву вождю и иметь перед ним трудовые и военные заслуги. Его принимают в члены СС, вручая кинжал. Привилегии, предоставленные СС, далее были расширены федеральным верховным судом. Статья 53 уголовного кодекса разрешала обычному гражданину использовать оружие только при необходимой самообороне, но решение суда устанавливало, что члены СС были вправе использовать оружие даже тогда, когда нападение могло быть отражено иными средствами. Носитель униформы СС не мог предоставлять зрелище своей потасовки его товарищам из народа. Такое зрелище несовместимо с униформой СС.[131]

Постановление 26 мая 1939 г. определяло отношение СС к полиции.[132] Задачей СС было защищать государство от открытых и скрытых противников. Три отдела СС были тем не менее настолько различны, что общим у них было только название.[133] «Главная» СС была чисто партийной организацией, управляемой партийным казначеем (он также был главой партийной администрации). Из главной СС были образованы две особые группы: резервные войска (Verfugung Struppen) и формирования «Мертвая голова» (То-tenkopf formationen); обе контролировались министром внутренних дел.[134] Войска партии были в распоряжении государства, и вождь СС (Гиммлер) был также главой федеральной полиции (закон 17 июня 1936).

Полиция включала в себя две организации: Ordnungspolizei (возглавляемую первым заместителем главы СС Далюге) и Sicher-heitspolizei (охранную полицию, возглавляемую заместителем главы СС Гейдрихом). Руководство полицией было тем же самым, что и руководство СС, а формирования СС — теми же самыми, что и формирования полиции — иными словами, в этой области государство отказалось от своих полномочий в пользу партии.

Распоряжения 17 октября 1939 г. и 17 апреля 1940 г. зашли настолько далеко, что исключили СС из юрисдикции военных судов. Даже если член СС служил в армии, он подчинялся только СС и ее суду, назначаемому Гиммлером.

Гитлерюгенд, который происходил от Jugendbund der NSDAP (основанного в 1922 г. и получившего свой настоящий вид в 1926 г.), — это другой пример партийного превосходства. В свой ранний период он был только отделом чернорубашечников, прямо контролируемым главой СА. Бальдур фон Ширах, который был назначен молодежным лидером 30 октября 1931 г., был руководителем группы СА. Поскольку гитлерюгенд был отделом СА, запрет, провозглашенный против СА 13 апреля 1932 г., должен был применяться и к нему. Согласно запрету, гитлерюгенд был отделен от СА. Но процесс был медленным; хотя Бальдур фон Ширах был назначен рейхслейтером партии в июне 1933 г. и таким образом был допущен в высшие круги руководства, только 29 марта 1935 г. исполнительное распоряжение сделало гитлерюгенд независимым от СА и признало его как одну из группировок партии.

Гитлерюгенд включал в себя несколько групп: собственно гитлерюгенд (подростки от четырнадцати до восемнадцати лет); Jungvolk; Bund Deutscher Madel; Jung Madel; и организацию Веры и Красоты (Glaube und Schonheit), образованную Bund Deutscher Madel. Орган в целом был подотчетен партийному казначею, который контролировал его финансы.

Когда Бальдур фон Ширах был назначен молодежным лидером германского рейха, он стал высшим государственным деятелем молодежных организаций, функционирующим одновременно и как партийный и как государственный лидер. Он использовал новые полномочия для координации всего молодежного движения и таким образом осуществлял партийное требование полного контроля. Он распустил Grossdeutscher Bund, объединил молодежную организацию Шарнхорста, молодежный трудовой фронт и аграрную молодежную организацию в одно движение и достиг рабочего соглашения с религиозными молодежными организациями.

Несмотря на свою политическую монополию над всеми молодежными организациями, молодежный лидер не рассматривался как государственный служащий; он не принадлежал к государственной службе и не был подчинен ее дисциплинарным инструкциям. Союз между гитлерюгендом и государством основывался исключительно на том факте, что одна личность занимала две должности. Тем не менее гитлерюгенд получал финансовую помощь от государства и пользовался бесчисленными политическими привилегиями.

1 декабря 1936 г. правительство издало закон о гитлерюгенде, который провозглашал, что «вся германская молодежь на территории рейха организуется в гитлерюгенд». Тот же самый закон возвышал национального молодежного лидера до высшей федеральной должности непосредственно при Гитлере. И распоряжение от 11 ноября 1939 г. давало национальному молодежному лидеру приоритет во всех молодежных вопросах над региональными чиновниками в Пруссии, региональных правительствах и федеральными уполномоченными на оккупированных территориях. Несмотря на все это, молодежное движение рассматривалось не как «государственная молодежь» (как итальянская Balilla, например), но как «партийная молодежь».[135] Федеральные и местные учреждения были простыми средствами, через которые национальный молодежный лидер исполнял партийные запросы. Гилерюгенд имел свою собственную законодательную, административную и судебную власть, специально закрепленную указом о молодежной службе (Jugenddienstverordnung) от 25 апреля 1939 г., который сделал обязанностью каждого подростка от десяти до 18 лет служить в гитлерюгенд. В подражание «тройственной» теории Карла Шмитта дом, школа и гитлерюгенд описывались как три столпа обучения молодежи.

Когда гитлерюгенд был расширен, чтобы включать в себя всю молодежь Германии, он утратил свой партийный характер. Новая организация, намеренная воспитывать будущих лидеров, стала необходимой, и чрезвычайное распоряжение (25 марта 1939 г.) предусматривало создание такой элиты, Stamm Hitler Jugend, внутри организации. Членство в ней было добровольным, и эта центральная группа опять являлась партийным органом в прямом смысле этого термина.[136]

5. Партия и другие ведомства

Отношение, описанное в предыдущем разделе, сохраняется и в случае службы труда, военной администрации и государственной службы: здесь государство ставится выше партии. Статья 26 Reichswehrgesetz (закона об армии) предусматривает отмену членства в партии на время периода военной службы. Статья 17 закона о службе труда (26 июня 1935 г.) запрещает партийную деятельность во время трудовой службы с несколькими небольшими исключениями. Верно, что статья и закона о государственной службе приостанавливает принцип несовместимости и позволяет государственным служащим занимать неоплачиваемые должности в партии в ее филиалах без специального разрешения; но истинное отношение между государственной службой и партией лучше всего иллюстрирует Anordnung uber die Verwaltungsfuhrung in den Landkreisen (распоряжение об администрации мелких сельских единиц), 28 декабря 1939 г. Это распоряжение поручает Menschenfuhrung, то есть управление людьми, партийному заместителю, который отвечает перед вышестоящими лицами за настроения и позицию народа в мелких административных единицах». Но ответственность за административные функции остается исключительно у Landrat, который не подвержен никакому вмешательству со стороны партийных чиновников — они могли только вносить предложения. Распоряжение ясно демонстрирует, что, несмотря на идеологическую деградацию государства, абсолютная и исключительная руководящая власть государственного исполнителя никоим образом не уменьшилась. Исключая полицию и молодежное движение, государственная служба является высшей, а государство остается тоталитарным.

Трудности, возникающие из чрезвычайно сомнительного отношения между партией и государством, легально разрешаются принципом лидерства; кроме того, многие высшие партийные вожди являлись в то же время высшими государственными чиновниками. В этом контексте мы будем обсуждать только правовые рамки; социологические и политические предпосылки будут проанализированы позднее.[137]

Наверху единство партии и государства воплощает Адольф Гитлер, который одновременно и лидер партии, и глава государства. Заместитель лидера партии — член кабинета, хотя он и не государственный министр в строгом смысле.[138] Все федеральные регенты и большинство президентов провинций Пруссии также были провинциальными лидерами партии (Gauleiter). Глава партийного иностранного отдела (Бёле) занимал тот же самый пост в Министерстве иностранных дел (30 июня 1937 г.). Тем не менее есть разные варианты. Например, приказ 29 февраля 1937 г. предписывает, что Kreisleiter партии не может занимать полноценную административную позицию в государстве или в муниципалитетах. С другой стороны, и государственная, и партийная организация подчиняются приказам главы дорожного строительства (Тодт) и главе четырехлетнего плана (Геринг).

Мало того, что лидеры партии часто занимали высшие государственные посты, но и партийная юрисдикция получила официальный статус. Заместитель лидера партии помогал оформлять законодательные и исполнительные приказы (например, указы 25 июля 1934 г. и 6 апреля 1935 г.) и подбирать государственных служащих, непосредственно назначаемых вождем (статья 31 закона о государственной службе 26 января 1937 г.). То же самое верно и в отношении лидеров трудовой службы (3 апреля 1936 г.). В муниципальной администрации партийный заместитель был и остается партийным чиновником (статья 6 Reichsgemeindeordnung).

Мы можем сделать вывод, что невозможно описывать партию как общественную корпорацию. Это обстоятельство становится более ясным, когда мы изучаем проблему судебного контроля, решающую проблему для любой корпорации. Есть единодушное мнение, что партия вообще не подчиняется никакому контролю. Партийная собственность не может быть предметом ни публичного, ни частного иска.[139] Кроме того, внутренняя администрация партии, ее законодательная структура и ее судебная власть несопоставимы ни с какой общественной корпорацией. Документы, издаваемые партийными лидерами — это публичные документы, а партийные политические лидеры — публичные служащие. Партийные суды имеют власть, тождественную власти обычных судов; они наделены правом заслушивать свидетелей и экспертов под присягой; нижестоящему партийному чиновнику не разрешается давать свидетельские показания перед каким-либо государственным судом или административным органом без согласия партийных вождей. Государственные прерогативы, используемые государственными служащими, распространяются и на партийную иерархию, а партийная униформа и учреждения находятся под той же самой защитой, что и униформа и учреждения государства (закон 20 декабря 1934 г.). Партийная собственность освобождена от налогов (законы 15 апреля 1935 г. и 1 декабря 1936 г.).

Автономное положение партии лучше всего выражено тем обстоятельством, что она не отвечает за нарушения своих чиновников, хотя такая ответственность предусмотрена в законах Германии для служащих частных корпораций и государственных служащих (статья 131 веймарской конституции). Некоторые прусские апелляционные суды и верховный федеральный суд объявляли партию ответственной за нарушения ее чиновников, особенно в неполитических делах,[140] но большинство юристов и большинство нижестоящих судов не признает этой ответственности вообще. Партия явно требует всех привилегий государственной службы, но отвергает ответственность. Ей нельзя предъявлять претензии за нарушения ее деятелей, пока она добровольно не признает государственную юрисдикцию в частном деле.[141] Партия, таким образом, занимает положение, обычно принимаемое одним суверенным государством по отношению к другому. Если такая ситуация распространяется на все области, партия в конечном счете оказывается выше государства.

Партия — это не орган государства. Ее положение не может быть определено в терминах нашей традиционной конституционной юриспруденции. Вальтер Буш,[142] высший партийный судья, и в таком качестве один из тех, кто распоряжается жизнью и смертью, сравнивает партию с самим государством. Если бы его сравнение было верным, то существовала бы абсурдная ситуация, так как это означало бы существование двойственной системы, двух существующих рядом друг с другом суверенных властей, требующих себе подчинения и создающих двойную юрисдикцию. Чтобы разрешить дилемму, Фрик, федеральный министр внутренних дел и старый член партии — тот, кто был не в состоянии полностью избавиться от традиции консервативного мышления, на котором он был воспитан как государственный служащий Баварии — использует следующую аналогию: партия и государственный аппарат подобны двум столбам, удерживающим кровлю государства, но государственный служащий обязан принимать приказы только от вышестоящего в государственной иерархии. Против такой интерпретации вспыхнули сильные протесты, потому что она опять делала государство высшей инстанцией. Рейнхард, государственный секретарь в федеральном министерстве финансов и высший партийный чиновник, настаивал, что фундаментальным основанием единства является не государство, а национал-социалистическая партия.[143] Его воззрение делало из государства партийное агентство; это противоречило тому факту, что армия и государственная служба подчиняются приказам только соответствующих государственных органов.

И если бы Карлу Шмитту пришлось попытаться решить загадку, призывая на помощь формулу, что «партия и государство различны, но не разделены, объединены, но слиты»,[144] он бы на самом деле лишь немногое прояснил — то немногое, что было упущено из виду теми умными теоретиками национал-социализма, которые утверждали, что партия и государство живут в конституционной общности, в силу чего идея партии и есть идея государства.[145] Многие компетентные наблюдатели приходили к выводу, что поскольку национал-социалистическая политическая и конституционная теория находится в текучем состоянии, то ничего определенного утверждать нельзя.[146] Нашей задачей будет показать, что это не совсем верно, что здесь есть определенный образец политической и конституционной теории, хотя этот образец и не соответствует рациональным категориям политического мышления, каким мы его знаем, будь оно либеральным, абсолютистским, демократическим или авторитарным.

Прежде чем мы продолжим излагать структуру новой национал-социалистической теории, мы должны изучить значение национал-социалистического осуждения государства. В целом вопрос будет прояснен сравнением национал-социалистических и фашистских теорий.

6. Партия и государство в Италии

В Италии гегелевская теория государства была доминирующей, хотя и в искаженной форме. «Основанием фашизма, согласно Муссолини, является концепция государства, его характер, его долг, его цель. Фашизм рассматривает государство как нечто абсолютное, в сравнении с которым все индивиды и группы относительны… Для нас, фашистов, государство не просто страж… это и не организация с чисто материальными целями… это и не чисто политическое творение… Государство, каким его мыслит и создает фашизм, это духовный и моральный факт, поскольку его политическая, экономическая и юридическая организация нации есть нечто конкретное; и такая организация должна быть в своих истоках и своем развитии проявлением духа».[147]

Заявление Муссолини, сделанное под глубоким влиянием доктрин итальянских националистов, было полностью принято официальной конституционной теорией в Италии. Все охвачено государством.[148] Государство — это организм; у него своя собственная жизнь.[149] Джованни Джентиле придал этой доктрине философскую форму. Государство — это этическое состояние, воплощение национального сознания, и оно наделено определенной миссией. Государство — это фактически индивидуальность, освобожденная от всех случайных свойств; государство — это действие и дух.[150]В соответствии с этой доктриной фашистская партия является подчиненной частью государства, учреждением внутри государства.[151]

В ранний период своей карьеры, когда он был противником правительства, Муссолини отрицал такой апофеоз государства, который позже ему пришлось сделать официальной политической доктриной. «Я начинаю с индивидуального, — говорил он, — и наношу удар по государству. Долой государство во всех его формах и воплощениях. Государство вчера, сегодня, завтра. Буржуазное государство и социалистическое государство. В сегодняшних сумерках и в темноте завтрашнего дня нам, индивидуалистам, обреченным на гибель, остается лишь вера в сегодня абсурдную, но всегда утешительную религию анархии».[152] Резкая смена позиции не является чем-то новым для Муссолини. Его позиция претерпела множество глубоких изменений по поводу частной собственности, монархии, церкви, сената, стабилизации лиры, и так далее.

Софизмы Джентиле оказались полезными в этих метаморфозах — с их помощью почти любые противоположности можно было примирить. Даже анархизм и государственный абсолютизм могли быть сделаны совместимыми, когда государство называли истинной и единственной индивидуальностью. Мы все же не касаемся последствий фашистской идеологии, но стремимся, скорее, узнать, почему, в противоположность национал-социализму официальная итальянская идеология ставила государство выше всего. В речи перед либеральными консерваторами, произнесенной 4 апреля 1924 г., Муссолини сам дал ответ.

«В калейдоскопических сменах правительства, которые имели место, бюрократия оставалась единственным стабильным элементом. Без бюрократии мы имели бы абсолютный хаос. Она представляет собой преемственность национальной административной и политической жизни среди вечного круговорота нестабильности правительств».[153]

Фашизм возвеличивал государство, потому что во всей итальянской истории государство всегда было слабым. Объединение Италии, которое имело место почти в то же самое время, что и объединение Германии, не привело к созданию сильной государственной власти. Италия оставалась страной, расколотой острыми географическими, экономическими и социальными антагонизмами. Политическое единство, которое было достигнуто, находилось под сильной угрозой. Папский престол и его 70 000 священников вызывающе противостояли новому итальянскому государству, отнявшему у церкви ее территории. Уже в ноябре 1914 г. фон Бюлов, посол Германии, мог угрожать Италии восстановлением епископского государства, если она не присоединится к союзу Германии и Австрии. Кроме того, массы итальянского народа были настроены против войны 1914 г., и эта оппозиция не была ограничена маленькими революционными группами, как это было в Германии. В отличие от Германии Италия стояла на краю гражданской войны непосредственно перед внезапным началом Первой мировой войны. Десятилетие с 1890 до 1900 г. было заполнено забастовками, мятежами, финансовыми и промышленными скандалами, растущими ценами, поднимающимися протестами промышленного пролетариата севера и крестьянства юга.[154] Накануне Первой мировой войны итальянские рабочие были способны объявить и организовать Красную Неделю. Обычно мало кто знает, что к концу войны было проведено 1 100 000 судебных процессов против дезертиров.[155] Пятая часть итальянской армии изменила присяге.

Требования конкуренции на мировом рынке ставили перед фашизмом задачу укрепления итальянской государственной власти. Демократическая Италия столкнулась бы с той же самой необходимостью, хотя она могла бы использовать иные методы и действовать по иным мотивам. Все это тем не менее действительно объясняет, почему оды государству занимали центральное место в фашистской идеологии.

В отличие от Италии государственная машина Германии никогда не находилась под серьезной угрозой, даже во время революционных дней 1918 и 1919 гг. Бюрократия продолжала действовать при своих собственных руководителях, хотя, по-видимому, и подчинялась приказам рабочих и солдатских советов. Новые демократические правительства, сформированные в рейхе и в провинциях, мало вмешивались в деятельность старого персонала, и шаги, которые они действительно предпринимали, чтобы заменить старую государственную службу новыми демократическими чиновниками, были медленными и нерешительными. Когда, как в Тюрингии и Саксонии, рабочие правительства ускоряли процесс демократизации администрации, вмешивался рейх и отстранял правительства. Конституция 1919 г. окончательно гарантировала статус и индивидуальные права государственных служащих. Следующий период государственного вмешательства добавил новые области к деятельности государственной бюрократии, и поскольку парламентская демократия разлагалась, власть постепенно перемещалась к министерским бюро и к армии.

Национал-социалисты, таким образом, столкнулись с сосредоточением централизованной государственной власти в бюрократии, обладающей высокими навыками и длительным опытом. Их попытка установить рядом с бюрократической государственной машиной конкурирующую партийную машину, охватывающую все виды деятельности государства, свелась к нулю. В ранний период существовали партийный иностранный отдел (Альфред Розенберг), партийный министр юстиции (Ганс Франк), партийный министр труда (Гирль) и партийный военный министр (Рём). 30 июня 1934 г. Гитлер сам и положил конец этим попыткам.

7. Рациональная бюрократия

Доктрина государственного верховенства была отвергнута в Германии, потому что требования партии конфликтовали с требованиями государства. Если бы такая ситуация не существовала, ничто не могло бы помешать Гитлеру придерживаться тоталитарной государственной теории. Однако доктрины, возвеличивающие государство, были выброшены за борт.

Могло быть правдой, как пытался доказать Хобхауз, что прославление Гегелем государства было сильнейшим идеологическим фактором, ответственным за прусский милитаризм и Первую мировую войну.[156] Но Гегель не мог быть ответственным за политическую теорию национал-социализма. Многие гегельянцы были активистами национал-социалистического движения; среди них некоторые даже пытались приспособить гегелевскую теорию к новой национал-социалистической идеологии.[157] Их усилия тем не менее были смехотворны. Никто не может сомневаться, что гегелевская идея государства в самом главном несовместима с германским расовым мифом. Гегель утверждал, что государство является «осуществлением разума», и в сравнении с теориями Халлера и якобы либеральными доктринами Burschenschaften (студенческого союза, возглавляемого философом Фраем) его политическая теория была прогрессивной. Гегель презирал их обоих, так как Халлер представлял собой реакционное политическое движение, оправдывающее политическую власть самой отсталой страты общества, тогда как «либеральная» доктрина Burschenschaften содержала зачатки расизма, антисемитизма и тевтонского эгоизма, как это мог видеть даже Трейчке.[158] Гегелевская теория рациональна; она также выступает и за свободную индивидуальность. Его государство основывается на бюрократии, которая гарантирует свободу граждан, потому что она действует в рамках рациональных и достоверных норм.[159] Такой акцент на рациональном поведении бюрократии, которое, согласно Гегелю, является предпосылкой ее надлежащего правления, делает его доктрину отталкивающей для национал-социалистического «динамизма».

Необходимо несколько слов, чтобы прояснить понятие «рациональной бюрократии», как его понимал Гегель, и отношение между ним и демократической системой. Бюрократические посягательства сегодня встречаются с негодованием почти в любой стране как угроза индивидуальной свободе.[160] И если мы определяем демократию только как организационный образец, который распределяет политическую власть среди свободно избранных представителей, мы можем легко увидеть, что бюрократия, являющаяся постоянной, иерархически упорядоченной и подчиненной произвольным приказам, должна являться как противоречащая демократии. Но демократия — это не просто организационный образец. Это также система ценностей, и цели, которые она преследует, могут меняться. Капитализм, основанный на конкуренции, стремится только к защите свободы общества от государственного вмешательства. В эру коллективизма, который приходит на смену основанному на конкуренции капитализму как результат глубоких экономических перемен, в котором массы требуют признания их материального статуса, система ценностей, представленная либеральной демократией, оказывается неадекватной. Страхование безработицы, страхование здоровья и нетрудоспособности, жилищные программы становятся необходимыми и должны быть приняты как часть атрибутов демократии. Кроме того, должен быть установлен некоторый контроль над экономической деятельностью. Два метода, очевидно, открыты для реализации этих новых целей. Один, плюралистическое решение, предполагает самоуправление посредством частных заинтересованных сторон; другой, монистическое решение, предполагает бюрократическую регламентацию. Выбор между двумя методами сделать нелегко по меньшей мере потому, что вершина бюрократической власти достигается только тогда, когда публичная и частная бюрократии проникают друг в друга. Предпочтение самоуправления вовсе не обязательно следует из природы демократии. Оно могло бы следовать, и на самом деле это было бы идеальным решением, если бы частные бюрократии смогли достичь соглашения по всем главным вопросам, не нанося вреда интересам общества в целом. Но это утопическое ожидание. Всякий раз, когда частные группы соглашаются, это происходит за счет общества в целом; потребитель обычно страдает, и правительственное вмешательство оказывается обязательным. Наше общество не гармонично, оно антагонистично, и государство всегда будет ultima ratio. В Германии, как я пытался показать, плюралистическая система частной администрации рано или поздно вынуждала правительство вмешиваться, и, как следствие, власть государственной бюрократии возрастала. Кроме того, заинтересованные стороны, такие как профсоюзы, картели, торговые объединения и политические группы, стремятся стать бюрократическими органами, цель которых — либо сохранить свои организации действующими, либо сохранить себя наверху. Спонтанные стремления к разрядам и рангам неизбежно приносятся в жертву.

Столкнувшись с выбором между двумя видами бюрократии, гражданское общество может предпочесть публичную бюрократию частной. Поскольку частная бюрократия преследует эгоистические групповые интересы, тогда как публичная бюрократия, даже когда она руководствуется классовым интересом, стремится служить общему благополучию. Причина в том, что публичная бюрократия подчиняется установленным и достоверным правилам, тогда как частная бюрократия следует тайным инструкциям. Публичный служащий отбирается по системе заслуг, основанной на принципе равных возможностей для каждого конкурента, даже при том, что принцип часто извращается на практике. Частная бюрократия кооптирует своих членов, и над этим процессом нет общественного контроля.

Социологический анализ бюрократии Макса Вебера, хотя и основанный на идеальном случае, содержит определенное количество истин, которые применимы к любому бюрократическому органу. Точность, постоянство, дисциплина, надежность и рациональность характеризуют бюрократа, который действует «безлично», то есть «sine ira et studio», без ненависти или страсти…, он мотивирован простой идеей долга, невзирая на лица, при формальном равенстве каждого.[161] Это верно, что бюрократия может превратиться в антидемократическую силу, но сделает она это или нет, будет зависеть гораздо больше от прочного положения демократических сил, чем от ее внутренних склонностей. Даже если она и может стать реакционной, бюрократия будет склоняться к исполнению законной политики, в соответствии с установленными правилами, согласно которым она должна себя вести. Это, как минимум, сохранит свободу и безопасность и таким образом подтвердит вывод, что любой рациональный закон, независимо от содержания, имеет бесспорную охранительную функцию.

Рациональные практики бюрократии являются несовместимыми с национал-социализмом по вышеупомянутым причинам. Отрицание государственного превосходства представляет собой поэтому нечто большее, чем идеологический механизм, нацеленный скрыть партийное предательство армии и государственной службы; оно выражает реальную потребность системы покончить с правилом рационального закона.

Мы тем не менее не должны обманываться допущением, что централизация бюрократической машины в Германии уменьшалась, что существование партии ограничивало бюрократические полномочия.

Наоборот, подготовка к войне и сама война заметно усилили авторитарный контроль в федеральной, земельной и муниципальной бюрократиях.

8. Партия как машина

Перед нами две одновременные тенденции: огромный рост публичной бюрократии в численности и функциях; и идеологическая кампания отрицания, ведущаяся против бюрократии, сопровождаемая кампанией за увеличение численности партии. Сама партия представляет собой могущественную бюрократию, и партийная борьба против государственного аппарата никоим образом не останавливает процесс бюрократизации внутри партии. Наоборот, в полном соответствии с общим правилом частная бюрократизация увеличивалась вместе с вмешательством государства. Поскольку публичная регламентация выходила на первый план, частные организации приобрели бюрократический аспект. Из-за сложного характера государственной деятельности индивиды были вынуждены вступать в организации, без которых они не могли и надеяться найти свой путь в лабиринте регламентации. Тот же самый процесс вынуждал организации назначать экспертов, создавать подразделение функций среди своего персонала и принимать установленные правила для их деятельности. Как следствие, партия была не только органом преданных последователей, но и бюрократией как таковой. Она представляла собой смешение двух видов правления:[162] харизматического и бюрократического, и размер ее административного аппарата соперничал с размером аппарата государства. В результате партийные юристы проводили резкое различие между партийным руководством и партийной администрацией; согласно одному юристу из штата казначея, различие между руководством и администрацией символизируется контрастом между двумя партийными зданиями: Fuhrerbau (зданием руководства), характеризуемым художественным многообразием, и зданием администрации, характеризуемым строгим функционализмом.[163] Мы еще вернемся к этой аллегории. В данный момент важно отметить, что начиная с 16 сентября 1931 г. полный контроль партийной администрации был в руках казначея. Это было подтверждено в распоряжениях 2 июня 1933 г. и 23 марта 1934 г. «Партийная администрация целиком находится в моих руках», — заметил Франц Шварц, главный партийный казначей, — потому что она должна быть объединена».[164] Шварц контролировал всю партию, ее группировки, особенно СА, СС, и ее филиалы (Трудовой фронт Германии, организации врачей, юристов, инженеров, учителей, университетских преподавателей, государственных служащих; моторизированный корпус, гитлерюгенд, студенческий союз). Третья категория, так называемые betreuten (охранные) организации,[165] были сходным образом подчинены партийному наблюдению. Это были Deutsche Gemeindetag (объединение муниципалитетов Германии), Deutsche Frauen wehr, Reichsbund der Kinderreichen, и Reichsbund fur Leibesübungen.

Распоряжение Гитлера 2 марта 1935 г. определяло степень финансового контроля казначея, объявляя, что партия и ее группировки образуют одну финансовую единицу под контролем казначея, который мог также обращаться к любому государственному учреждению за юридической помощью при выполнении своих задач. Казначей обладал финансовым командованием над собственностью партии и ее группировок, а также наблюдал за финансами всех филиалов; фактически он устанавливал расходы каждого филиала (распоряжения 1 декабря 1936 г. и 24 марта 1937 г.), хотя большинство вкладов делалось лицами, не бывшими членами партии. Организациями, освобожденными от контроля казначея, были служба труда и национал-социалистический авиационный корпус (распоряжение 17 апреля 1939 г.). Эта общая тенденция освобождения наблюдается также и в организации СС: те национал-социалистические формирования, которые на самом деле служили орудием принуждения для государства, постепенно выходили из-под партийного контроля.

Партийные фонды состояли из членских взносов, с фиксированной ставкой для старых членов (тех, кто вступил в партию до 1 апреля 1933 г.) и градуированной шкалой для новых; из лицензионных сборов (вступительных взносов, платы за регистрацию и т. д.), из выплат за производство партийной униформы, эмблем и т. п.; из денежных сумм, полученных через специальные пожертвования (закон 5 ноября 1934 г.), лотереи (закон 6 марта 1937 г.) и правительственных субсидий. Привлекались огромные суммы, о чем можно судить по количеству членов партии (к концу 1934 г. оно было около 2 400 000 и приблизительно таким оставалось до 1 мая 1937 г., когда оно резко возросло). Рост был еще больше начиная с 10 мая 1939 г., когда требования для вступления были сделаны менее строгими. Согласно воле Гитлера идеальное отношение членов партии к остальному населению должно составлять приблизительно го %. Инструкции 11 августа устанавливали, что новые члены должны были приниматься из гитлерюгенда, из числа тех, кто принадлежал к организации в течение четырех непрерывных лет и достиг возраста 18 лет. Введение таких новичков имело место на ежегодном партийном съезде. Партия имела не только огромную машину наверху, но также и 760 окружных лидеров, 21 354 местных лидера, 70 000 лидеров партийных ячеек и 400 000 лидеров партийных блоков.[166] Как следствие, партия и государство стояли рядом друг с другом. Согласно закону ни партия не управляла государством, ни государство — партией, и партия и государство были суверенами в своей области — конституционная ситуация, которая скрывала в себе противоречие.

1. Конституционная функция вождя

В соответствии с идеологией национал-социализма вождь, Адольф Гитлер — это то связующее звено, которое объединяет государство, партию и народ. В немецкой этимологии, как был вынужден признать один национал-социалистический философ, термин «вождь» имеет довольно прозаическое происхождение.[167] Никаких вождей не существует в армии (за исключением самых низших рядов), в образцовой иерархии, о которой национал-социалистические теоретики любят упоминать; но очень много «вождей» в самых негероических профессиях: водителя трамвая, инженера путей сообщения, пилота судна обычно называют «вождем», хотя сегодня не разрешается к ним так обращаться.

Принцип вождизма указывает прежде всего на тот организационный образец, который действует сверху донизу и никогда не действует в обратном направлении. Он господствует во всех социальных и политических организациях, за исключением судебной власти, которая, как любят говорить национал-социалистические юристы, все еще согласуется с «германскими» принципами, хотя трудно понять, почему эта предполагаемая «германская» практика должна начинаться и заканчиваться на скамье. Принцип вождизма не работает в промышленных корпорациях, объединениях или картелях. Понимание функции вождизма имеет существенное значение для понимания национал-социалистической идеологии.

Вождизм, как предполагается, полностью отличен от господства: в соответствии с германской идеологией характер вождизма как раз и есть то, что отличает режим от абсолютистского господства. Сходным образом и правление Германии над Европой не описывается как господство. Новый Порядок — это, скорее, один из видов вождизма Германии и Италии. «Германия и Италия не требуют господства (Herrschaft), но требуют признания их лидерства», гласит передовица «Frankfurter Zeitung» от 5 января 1941 г.

Адольф Гитлер — высший вождь. Он сочетает функции высшего законодателя, высшего администратора и высшего судьи; он вождь партии, армии и народа. В его личности власть государства, народа и национал-социалистического движения объединены.[168] Первоначально вождь был просто канцлером, более безжалостным, чем любой другой, который был канцлером прежде, и в силу распоряжения 1933 г. более могущественным, но тем не менее только одним деятелем из числа многих; его распоряжения должны были подписываться министрами, и он часто был вынужден действовать только через президента фон Гинденбурга. После смерти Гинденбурга президентская должность была объединена с должностью канцлера (тогда это была должность вождя и федерального канцлера, теперь, с июля 1939 г., это просто должность вождя), и государство было подчинено одной-единственной личности. Эта личность — пожизненный вождь,[169] хотя никто не знает, откуда получены его конституционные права. Он независим от всех других учреждений настолько, что ему не приходится (и не приходилось) давать конституционную клятву парламенту, как требует статья 42 конституции. Он не может быть смещен по инициативе народа, как это предусмотрено статьей 43. Он не исполняет три должности президента, канцлера и партийного вождя; он просто использует их, чтобы демонстрировать свою власть. Федеральный кабинет — это не кабинет; 15 министров ответственны только перед вождем. Они просто административные руководители, назначаемые и смещаемые по его желанию. Собрания кабинета поэтому не созываются и фактически проходят довольно редко, оставляя вождя единственным законодателем. Законы кабинета, подписываемые на основе распоряжения 1933 г., — это не акты кабинета в смысле решений, принимаемых внутри кабинета, но акты вождя. С министрами нет необходимости консультироваться. То же самое верно и для плебисцитов, и для законов, принимаемых рейхстагом. Закон — это то, чего желает вождь, а законодательство — это эманация его воли. Сходным образом он воплощает и административную власть, которая осуществляется от его имени. Он — верховный руководитель вооруженных сил (закон 21 мая 1935 г.) и, как мы еще увидим, верховный и непогрешимый судья. Его власть не ограничена законом и конституцией; бесполезно пытаться ее описывать. Понятие, которое безгранично, не может быть рационально определено.

В день смерти Гинденбурга каждый военнослужащий армии должен был дать следующую клятву: «Я приношу эту священную клятву Богу: в том, что я обязуюсь безоговорочно подчиняться Адольфу Гитлеру, вождю рейха и народа, верховному командующему армией, и в том, что, как храбрый солдат, я буду готов рисковать своей жизнью в любое время ради этой клятвы».[170] Члены кабинета должны были клясться следующим образом: «Я клянусь, что буду преданным и послушным Адольфу Гитлеру, вождю германского рейха и народа, что я отдам свои силы благосостоянию немецкого народа, буду повиноваться законам и добросовестно исполнять свои обязанности, да поможет мне Бог» (закон 16 октября 1934 г.). Клятва государственных служащих была следующей: «Я клянусь, что я буду верен и послушен Адольфу Гитлеру, вождю германского рейха и народа, что я буду повиноваться законам и добросовестно исполнять свои обязанности, да поможет мне Бог» (закон о государственной службе 26 января 1937 г.). Эти клятвы показывают, что высшее руководство было не институтом, управляемым правилами и прецедентами, и не должностью с делегированными полномочиями, но инвеститурой власти в одной личности — Адольфа Гитлера.[171] Обоснование этого принципа является харизматическим: он основывается на утверждении, что вождь наделен качествами, которых нет у простых смертных. Сверхчеловеческие качества исходят от него и проникают в государство, партию и народ. Нет необходимости напоминать здесь об идолопоклонческих заклинаниях, произносимых членами партии, министрами кабинета, офицерами армии, университетскими профессорами и многими протестантскими священнослужителями.

Макс Вебер[172] направил внимание на общий феномен харизматического правления и ясно отделил его от всех рациональных и традиционных теорий господства. Его открытие — это фактически повторное открытие такого же старого феномена, как и сама политическая жизнь. Харизматическое правление долгое время отвергалось и осмеивалось, но, очевидно, оно имеет глубокие корни и становится мощным стимулом, как только надлежащие психологические и социальные условия устанавливаются. Харизматическая власть вождя не является простым фантазмом — никто не может сомневаться, что ему верят миллионы. Здесь мы предполагаем изучить три аспекта проблемы: происхождение харизматического лидерства; психологическое состояние тех, кто ему доверяется; и его социальную функцию. Мы должны будем обратиться к истории, чтобы дать ответ.

2. Лютер и Кальвин

Средневековая политическая мысль была вытеснена иррационалистической философией абсолютизма, которая какое-то время господствовала, прежде чем была в свою очередь сметена современным рационализмом. И лютеранская, и кальвинистская Реформация предлагала иррациональные теоретические обоснования неограниченной суверенной власти и не была, как обычно утверждается, в ряду тех движений, которые учреждали эру либерализма, естественных прав, равенства и рационализма. В периоды религиозных войн и гражданских мятежей восходящий средний класс имел огромную потребность в мире и спокойствии; торговцы и промышленники жаждали равенства с духовенством и знатью. Как следствие, была установлена центральная светская власть, и ее высшие полномочия оправдывались так же, как и полномочия учреждений, которым люди должны были не только внешне повиноваться, но и быть искренне преданными. Харизматическое обоснование существующей власти нашло, таким образом, свое место у истоков буржуазного общества; в муках самого серьезного и самого глубокого кризиса европейское общество вернулось к своим самым ранним теоретическим воззрениям.

Ранние тюдоровские пуритане использовали все виды оправданий королевской власти — Писание, божественное естественное право, доводы государственной целесообразности; они с торжественным предуведомлением указывали на ужасную судьбу революционных и милленаристских движений на континенте, таких как крестьянские восстания или движения таборитов и анабаптистов. Апологеты Генриха VIII призывали, чтобы кальвинистские и лютеранские доктрины рекомендовали повиновение личности короля. Их аргументация была главным образом антирациональной, даже харизматической. «Король, — писал Тиндэйл, — в этом мире вне закона и может по своему усмогрению поступать правильно или неправильно, и отчитываться он будет только перед Богом».[173]Генрих VIII уподоблялся «солнечному человеку» — тот, кто «осмеливается смотреть не прямо, но искоса на пылающие лучи яркого (королевского) солнца, не сможет не отвести свой взор».[174] Повиновение ему было гражданским, более того, религиозным долгом. Королю требовалось повиноваться, потому что он был наделен высшими человеческими качествами. Он был вождем. Можно легко увидеть, что эти доктрины были оппортунистическими по своему характеру, созданными с целью удовлетворить потребности внутреннего и международного положения Англии. Требовалась центральная и неоспоримая власть, свободная от контроля католической церкви и способная сопротивляться внешней агрессии — власть, которая могла бы подчинить и, если необходимо, даже истребить автономию местных, феодальных и церковных областей. Все это лишало возможности обращаться к теории общественного договора, с ее революционными предпосылками. Лютеранские и кальвинистские политические доктрины предоставляли решение проблемы.

Лютер, правда, постулировал индивидуальную свободу, но его идея свободы была глубоко отлична от нашей. Как указывается в его важнейшем трактате «О христианской свободе», понятие свободы у Лютера на самом деле сочетает нашу собственную идею и ее полную противоположность. Христианин, говорит там Лютер, «является самым свободным из всех и никому не подчиняется; христианин — самый покорный слуга и подчиняется каждому».[175]Антиномия едва ли могла быть выражена в более определенных терминах. Оба постулата, свобода и подчинение, в равной мере требуют справедливости и универсальности.

Понятие «внутренней свободы» разрешает противоречие. Свобода и рабство принадлежат двум различным сферам; первая — к сфере внутреннего, вторая — к внешнему миру. Первое утверждение Лютера касается внутреннего человека и его свободы; второе — внешнего человека, который обязан повиноваться. Такая дихотомия между внутренней и внешней жизнью, которые управляются различными законами, была чужда греческой и средневековой философии. Все классические греческие мыслители считали, что внутренняя свобода была невозможна без внешней свободы, а средневековые мыслители смотрели на человека как на рациональное существо, сущность и деятельность которого была упорядочена в соответствии с естественным правом. Лютер отделил ее внутреннее царство от внешнего и отвергал ценность «деяний», то есть внешних влияний. «Ничто внешнее не может сделать христианина свободным или праведным и ничто внешнее не может воздействовать на душу, освобождать или порабощать ее». Бедняк столь же свободен, как и богач, крепостной крестьянин так же свободен, как и король, узник так же свободен, как и тюремщик. Угнетаемые уже обладают свободой; зачем им за нее бороться?

Правда, мир как таковой не соответствует христианскому идеалу. Братство, справедливость и любовь не преобладают в нем, и с самого начала Лютер не принимал этот мир за воплощение христианских принципов. Он только допускал мир и суверенную власть государства как прискорбные факты. Но это покорное допущение вскоре уступило место полнокровному оправданию. «Эта статья (относительно требования крестьян, чтобы крепостничество было упразднено) сделала бы всех людей равными и превратила бы духовное царство Христа в мирское внешнее королевство; а это невозможно. Ибо мирское королевство не может существовать, если нет неравенства людей, и поэтому некоторые свободны, некоторые заключены в тюрьму; некоторые господа, некоторые подчиненные и т. д. И св. Павел говорит… что у Христа господин и раб — это одно и то же».[176] Это был ответ Лютера на требование, чтобы крепостная зависимость была отменена.

Согласно Лютеру, есть два вида справедливости, внутренняя и внешняя. Подлинная внутренняя справедливость может быть выполнена во внутренней свободе, а внешняя справедливость — через исполнение обязанностей в данном состоянии. Нападение на правителя — это нападение на его должность. «В первую очередь должно быть сделано различие между занятиями или деяниями и человеком, который в них пребывает, между деянием и деятелем. Занятия или деяния могут быть добрыми и правильными сами по себе или же злыми и неправильными, если человек или деятель не является добрым и праведным или не исполняет свой долг правильно».[177] Должность как таковая есть абсолютная власть. Она отличается от владельца должности, и это предопределяет абстрактный характер человеческих отношений. Отношения между господином и слугой и королем и подданным становятся абстрактными и анонимными. Институт рабства вечен и неизменен. Даже если христианину пришлось бы попасть в руки варваров турков, он не должен был бы сбегать от новых владельцев, «потому что если ты сбегаешь, ты крадешь у твоего хозяина твое тело, которое он купил или получил каким-то иным путем; оно больше не принадлежит тебе, но становится его собственностью, подобно скоту и всему остальному».[178] Все отношения, предполагающие власть над людьми и вещами, власть частную или публичную, являются, таким образом, священными. «Неповиновение — это более великий грех, чем убийство, прелюбодеяние, воровство или мошенничество». Повиновение — это обязанность подданных, и чтобы исполнить эту обязанность, они все свое усердие и все усилия направляют на то, чего желают их повелители.[179]

Внешний мир не только не требует никакого братства, справедливости и любви; он не нуждается даже в гармонии. Власть требует не любви, но повиновения, и назначает не милосердие, но непреклонное наказание. «Задницы будут портить воздух, а народом будет править сила; Бог знает, что хорошо, и поэтому Он вручил правителям не веер из перьев, а меч».[180] Поэтому пусть каждый, кто может, бьет, режет и убивает, тайно или открыто, помня, что нет ничего более ядовитого, вредного и дьявольского, чем мятежник. Его нужно убивать как бешеную собаку.[181]

Политическая теория Лютера тем не менее содержала очень немногое, что можно было бы назвать харизматическим обоснованием власти. Несмотря на жесткость своих тезисов, доктрина Лютера в той мере, в какой она допускала внутреннюю свободу, устанавливала противостояние гармоничного внутреннего мира развращенности и разложению внешнего. В этом отношении она содержала в себе революционные семена, которым довелось прорасти в учениях таборитов и анабаптистов. Кроме того, разделяя должность и владельца должности, делая человеческие отношения безличными, она инициировала появление доктрин рационально действующей бюрократии.

Харизматическая доктрина была более полно развита Кальвином.[182] Его сочинения образуют политическую теорию буржуазии того времени, которая главным образом заботилась об установлении сильной принудительной государственной машины. Кальвинистская доктрина полностью разрывала со средневековой мыслью во всех ее аспектах — теологическом, философском, политическом и социальном; в то время как Лютер противопоставлял зло мира справедливости евангельского строя в той мере, в какой последний содержал в себе зерно возможного протеста и революции, Кальвин устанавливал между мирским и религиозным царством гармонию, навязывая свою веру государству. Новая вера была не верой Нагорной проповеди но верой Десяти заповедей, а теология была не схоластической, но позитивистской. Согласно Кальвину, человек — это не рациональное существо, наделенное светом разума; он неспособен воспринять какие-либо рациональные принципы и руководствоваться ими в своей жизни. Его разум поврежден, опутан бесчисленными заблуждениями и ослеплен.[183]Его разум и рассудок развращены после грехопадения, а его «целостность понимания»[184] разрушена, и поэтому достичь истины для него невозможно. Он может достичь ее только в очень ограниченной области. Эта «ограниченная область» создает внутреннюю связь между кальвинизмом и эмпиризмом, экспериментальной позицией того периода, который последовал далее. Кальвин учитывает определенную способность «воспринимать земные проблемы, те, что не касаются ни Бога, ни царства истинной справедливости или бессмертия будущей жизни, но связаны с жизнью в настоящем».[185] Истина никогда не будет достигнута посредством рационального процесса. Человек должен ограничиться «политической доктриной, искусством справедливого правления, механическими искусствами, философией и всеми теми профессиями, которые называют свободными».[186] Философия и политические доктрины никогда не смогут достичь окончательной истины; в наше время можно было бы сказать, что они касаются только поиска верных средств для обнаружения целей. Позитивизм Кальвина еще более явно обнаруживается в том обстоятельстве, что методологические принципы, которые он признает достоверными, являются результатом индукции и обобщения повседневного опыта.[187]Достоверность и универсальность никогда не являются следствием таких научных процедур.

И все же каждый человек имеет в себе зерно разума, и это отличает его от животных. После грехопадения человечество было бы потеряно, если бы Бог не оставил в нас каплю разума, которую мы можем назвать «милосердием Бога для всех».[188] Как это зерно может созреть и прорасти? Не посредством процесса человеческих рассуждений — это совершенно определенно — но только через особую избранность к благодати. Вселенская благодать, потенциально объемлющая всех людей, становится осуществленной только через наделение Богом человека особыми состояниями. Кальвин здесь возвращает нас к нашему рождению с целью показать, что разум, которым мы обладаем, это дар Бога, а не естественное обладание». Когда дитя покидает утробу своей матери, какой мудростью оно обладает?… Ребенок меньше, чем самое бедное животное… Как получается, что мы обладаем духом разумения, когда взрослеем? Необходимо, чтобы Бог его нам дал».[189] Избранность для благодати — это не награда за благочестивую жизнь или за добрые деяния; она может быть дарована даже язычнику.[190] Хотя пути Бога неисповедимы, они не следуют случайным курсом — все неумолимо предопределено волей Бога.

Но как люди должны узнавать, наделены ли их собратья благодатью Бога? Ответ — это их успех. Правитель, судья, успешный бизнесмен, политический лидер, юрист, врач, фабричный диспетчер, рабовладелец — все обязаны своим положением благодати Бога. Поэтому они должны повиноваться. Харизма распространяется на каждого, обладающего властью, на каждую сферу жизни, каждую профессию и каждое состояние.

Политическая и социальная теория логически следует из теологических допущений, образуя в целом наиболее радикальное отклонение от схоластической позиции. Не может существовать никаких предписаний, никакого естественного права, которое связывает каждого. Если сознание человека повреждено, то естественное право и божественная справедливость не могут быть им постигнуты. «Если он (человек) остался в том состоянии естественной целостности, в каком его создал Бог… то каждый может нести в своем сердце закон, и поэтому здесь не может быть ограничений… Каждый может знать свое правило… и следовать за тем, что есть добро и справедливость».[191] Но совесть и естественное право не могут научить нас, как себя вести. Естественное право — это не принцип, создаваемый государством, которое не является ни естественным учреждением, ни порождением человеческих потребностей. Государство — это принудительное учреждение, антагонистичное природе человека.[192] Оно создано Богом и является частью его плана спасти нас от лишений. «Поскольку закон природы извращен, необходимо, чтобы Бог… показал нам… что мы неспособны на свободу, что нас необходимо удерживать в состоянии повиновения».[193] Таким образом, Кальвин разрывает с традицией Аристотеля и Фомы Аквинского и использует политические идеи Августина, устанавливая «божественное право существующего строя».[194]

Святость распространяется не только на государство как таковое (что оспаривал Лютер), но на всех лиц в иерархии государства, участвующих в осуществлении его власти. Не делается никакого различия между носителем суверенитета и его органами. Нашим начальникам мы должны безоговорочно повиноваться, это не только обязанность перед человеком, но и долг перед Богом. И помимо повиновения мы обязаны испытывать смирение и почтительность. Те, кто не повинуется, навлекают на себя не только строгость закона, но и гнев Бога. Повиновение и почитание власти требует не только ограничения, но и воли. Средневековое понятие о договоре на правление явно и неявно отвергается. Согласно Кальвину преступно судить короля по его обязательствам перед народом или по его служению, так как король ни перед кем не имеет обязательств, кроме Бога. Кальвин иногда говорит о «взаимных обязательствах» между королем и народом, но он никогда не имеет в виду договор; обязанности, которые Бог налагает на правителя и на народ, никогда не являются взаимными.

Любое установленное ограничение власти правителя, разумеется, несовместимо с таким представлением. Это не означает, что Кальвин оправдывает или защищает тиранию или деспотизм — наоборот, он убеждает правителей воздерживаться от тщеславия и исполнять свои обязанности в благожелательном духе. Иначе они столкнутся с гневом Бога.[195]

Историки политической мысли придавали большое значение утверждению Кальвина, что судьи могут сопротивляться королю, если они конституционно на это уполномочены. «В случае, если есть представители народа, наделенные полномочиями ограничивать деспотизм королей, как например народные трибуны в Риме или сословные собрания в наших королевствах, то они обязаны сопротивляться самонадеянности правителей. Если они уступают, они предают свободу народа, которая была им доверена Богом».[196]Этот краткий абзац, пользовавшийся огромным вниманием, расценивался либо как пережиток средневековой доктрины естественного права, либо как начало демократической идеологии. Такая интерпретация совершенно необоснованна и противоречит духу работы в целом. Она возникла, потому что французские гугеноты, такие как Франсуа Отман и Дюплесси-Морне истолковывали псевдореволюционные учения о цареубийстве на основе теории Кальвина. Сочинения этих ненавистников монархии тем не менее не должны использоваться как основание для такой интерпретации. С одной стороны, Кальвин не был прямо ответственным за их доктрины, а с другой — они не были революционерами в каком-либо смысле термина, но являлись оппортунистами, которые использовали любой юридический и теоретический аргумент, чтобы бороться с королем и с католической лигой. Утверждение Кальвина, приведенное выше, консервативно: оно отрицает индивидуальное право сопротивляться и описывает фактическое положение во Франции и многих других европейских странах, в которых сословия ограничивали королевскую власть.[197] Кальвин настаивает, что там, где такая власть существует, от нее нельзя отказываться, ибо она такая же эманация благодати Бога, как и власть короля.

Та же самая часть «Наставлений»[198] говорит еще об одном средстве избавления от бремени тирании, и там имеется отрывок, гораздо более характерный для теории Кальвина, чем его утверждение о правах главных сословий. Он пользовался лишь незначительным вниманием. Бог, говорит Кальвин, может послать чудесного спасителя своему народу. Бог проявляет свою чудесную власть, доброту и провидение, назначая одного из своих слуг спасителем и вооружая его таким образом, что он может наказать несправедливого правителя и освободить народ от угнетения. Тем не менее народ не должен быть слишком доверчивым, когда такой спаситель появляется. Здесь возвещается о харизматическом лидере, о человеке, который, от имени провидения Бога наделяется властью свергнуть правительство и освободить народ.

3. Короли-чудотворцы

При рождении современного капитализма, который, как предполагается, дал начало системе рациональности, исчислимости и предсказуемости, устанавливается та социальная доктрина, которая во всех отношениях противоположна рационализму, хотя она и удовлетворяет некоторые психологические потребности народа, которые значительно старше, чем капитализм. Антропологи направляли внимание на ману королей, магическую силу, которая исходит от личности правителя и доходит до народа. Прикосновение к королю дает силу слабому и здоровье больному. Король — это герой, воплощение племенного тотема; он отражает атаки демонов, угрожающих народу, его собственности и его здоровью. Таковы были верования первобытных людей. Их воззрения не были иррациональными; вера в магическую силу правителя имела рациональное основание. Правители должны были гарантировать успех. Когда возникали угроза наводнений или эпидемий, когда войны опустошали племя, король должен был спасти и освободить свой народ. Если он в этом не добивался успеха, его свергали и убивали.[199] Королевская харизма основывалась на взаимной выгоде.

Чем больше мы приближаемся к современной цивилизации, тем больше харизма отделяется от социальных и политических обязанностей короля.

Восточная идея королевского правления, даже мессианская идея Ветхого Завета основывалась на харизматической доктрине. Коренная идея заключалась в том, что существовало первобытное чудовище, воплощавшее принцип зла и бывшее враждебным по отношению к Богу и человеку (миф о Тоху).[200] Яхве, спаситель, в конце концов победил это чудовище и принес временное избавление людям. Эта основная идея не только Ветхого Завета, но и всех остальных восточных религий, лежит в основе веры в божественную и магическую силу короля. Король — это не только представитель Бога на земле, он и есть Бог. Герои, подлинные, изначально были не людьми, но богами.[201] Самая ранняя из известных религий — это вера в божественность королей.[202]

Восточная идея королевской власти была принесена в Европу Александром Македонским. До него греческие правители были полностью политическими фигурами, их отношение к народу было чисто рациональным по своему характеру. Начиная с Александра королям поклонялись как богам.[203] Идеологическая дистанция между империями Александра и Августа незначительна. Август рассматривался как мессия, на что указывает описание Горация: «Сын Майи, спустившийся к народу Квиритов».[204]

В германской истории харизма связывалась с племенем, а не с личностью короля,[205] хотя она никогда не рассматривалась как единственный источник власти и закона, и народное согласие было столь же важно, как и аура избранного племени. В традиции франков харизма обнаруживала себя во вьющихся локонах королей, которые давали им необычную власть и удачу. Верование определенно не было христианского происхождения; это ясно из того факта, что церковь выступала против германского представления о легитимности по крови. И все же в силу роковой исторической случайности церковь внесла чрезвычайный вклад в возрождение харизматической веры. После свержения королей Меровингов и установления власти династии Каролингов церковь через помазание Пиппина передала харизму от Меровингов к Каролингам. Утвердив государственный переворот Каролингов, папа, оракул естественного права, даже превратил помазание в причастие, наделив таким образом благодатью Бога новый правящий дом. Этим действием церковь в силу доводов целесообразности отказалась от своей старой политики противостояния прославлению королей как богов, политики, которую она энергично проводила в случае византийских царей, особенно против проскинезы.

Вскоре после этого тем не менее церковь была вынуждена возобновить свою борьбу против королевского обожествления. Начиная с Роберта Благочестивого французские короли, так же, как и Плантагенеты Англии, претендовали на власть целителей. Прикосновение короля могло излечивать золотуху, и в установленных ритуальных случаях тысячи больных, толпившиеся возле правителя ради этого благодеяния. Грегорианский спор между папством и королевской властью был не только борьбой за верховную власть между мирской и духовной властью, но и борьбой, которую вела церковь против магических и сверхъестественных полномочий, которых требовали короли.[206] С этого времени помазание более не рассматривалось как священнодействие, и император стал мирянином.

Несмотря на это противостояние, королевская власть целителя жила в народных верованиях. Барбаросса, германский император, попытался наделить германский рейх священными атрибутами с целью борьбы с папой; он рассматривал себя как питеп с властью пророка. Его законы были sacer, res publica была diva. Под влиянием восточных концепций Фридрих II Гогенштауфен считался персонифицированным богом, а Джон Солсбери, великий английский гуманист, совершенно правильно рассматривал всю эту тенденцию в целом как признак возвращения к язычеству.[207] Пережитки верований в целительскую силу королей сохранялись необычайно долго и дошли даже до века рационализма. Филипп Красивый и его окружение восстановили целительскую власть королей как средство, уравнивающее с требованиями папы Бонифация VIII,[208] и помимо этого облегчающее конфискацию имущества ордена тамплиеров. Четырнадцатое столетие свидетельствовало о новом пробуждении чудотворных практик и верований; Лютер сообщает о них без единого слова критики,[209]а дюжины памфлетов, вышедшие во Франции и Англии, касались целительской власти короля. Протекторат Кромвеля — это единственный период, во время которого это целительство не практиковалось. После Реставрации верование возродилось вместе с поразительным количеством апологетической литературы, нахлынувшей при Карле II.[210] Во Франции верование исчезло вскоре после революции.

В истории чудодейственных практик на Западе самое важное заключалось в том, что эти магические силы призывались всякий раз, когда правитель пытался отстаивать свою независимость от религии и социальных факторов. Александр нуждался в обожествлении для своих имперских завоеваний. Поскольку он управлял народом с многими религиями, то, отождествляя себя с одной из них, он мог навлечь на себя опасность необходимости уничтожения остальных. Возвышая свою личность до статуса божества, он превзошел все существующие религии. Другие формы обоснования, такие как рациональная доктрина Аристотеля или демократическая доктрина, отстаиваемая софистами, не рассматривались. Август также чувствовал потребность обожествления по сходным причинам,[211] а Каролинги обратились к ней, потому что они установили новую монархию неконституционными средствами. Фридрих Барбаросса и Фридрих II призывали на помощь себе харизму, чтобы защитить светскую власть от вмешательства церкви. Во Франции и Англии, где королевская власть творить чудеса защищалась всесторонними апологетами, апофеоз монарха также служил упреждением народного сопротивления. Бурбоны,

Плантагенеты и ранние Тюдоры сходным образом утверждали, что являются в какой-то степени богами, что было средством наделения их личности властью, необходимой, чтобы внушить страх непокорным подданным.

4. Психология харизмы

Мы не касаемся антропологических теорий харизматических притязаний, и все же необходимо сказать несколько слов, чтобы объяснить, почему они возродились. Несомненно, предполагаемая сверхъестественная одаренность правителя — это ухудшенная форма мессианской идеи, предшественники которой могут быть усмотрены в «первобытном чудовище, воплощающем принцип зла и противостоящем Богу и человеку». Такие предшественники тем не менее не объясняют психологию харизмы, которая гораздо более важна, чем ее объективный анализ. Что касается самих харизматических притязаний, то недостаточно описать их как «результат врожденных человеческих признаков зависимости от высшей власти, как естественный поиск кого-то, кто поможет перед лицом текущих несчастий».[212] Такие утверждения не объясняют, почему доктрина возникает в определенные периоды истории или почему особые социальные страты полагаются скорее на нее, чем на рациональные доводы.

Проблема требует анализа тех психологических процессов, которые ведут к вере в возможность какого-либо человека творить чудеса, к вере, которая характеризует некоторые дорелигиозные установки человеческого сознания.[213] Анализ может также привести к пониманию психологического процесса, лежащего в основе обожествления одного человека другим. Как показал Рудольф Отто, состояние сознания и соответствующие эмоции являются таковыми у индивида, который чувствует себя подавленным из-за своей бесполезности и который приходит к вере в Mysterium Tremendum. Тайна порождает благоговение, страх и ужас. Человек трепещет перед гневом Бога или демона. Но его позиция двойственна — он охвачен и ужасом и очарованием. Он испытывает мгновения крайнего восторга, во время которых он отождествляет себя со святым.

Эта полностью иррациональная вера возникает в ситуациях, которые средний человек не может уловить и понять рационально. Это не только тревога, которая заставляет человека предпочитать суеверие, но и неспособность понять причины своей беспомощности, унижения и падения. В периоды гражданского раздора, религиозной смуты и глубоких социальных и экономических переворотов, производящих нищету и бедствия, люди часто неспособны или намеренно становятся неспособными воспринимать законы развития, которые вызвали к жизни условия их существования. Наименее рациональные страты общества обращаются к вождям. Подобно первобытным людям они ищут спасителя, чтобы предотвратить свое унижение и освободить себя от нищеты. Здесь всегда имеется фактор расчета, часто с обеих сторон. Вождь использует чувство страха и увеличивает его; последователи примыкают к нему, чтобы достичь своих целей.

Повиновение — это необходимый элемент в харизматическом руководстве — повиновение как субъективное, в качестве обременительной тяжести, так и объективное, в качестве средства требования исполнения долга. Следовательно, среди последователей не может быть равенства, так как власть получена от вождя. Он вынужден распределять ее неравными дозами, так, чтобы он мог положиться на элиту, ту, что разделяет его собственную харизму и посредством этого помогает ему господствовать над массой. Харизматическая организация всегда основана на прямом повиновении внутри иерархической структуры.[214]

Но если подлинно религиозный феномен харизмы принадлежит к сфере иррационального, его параллельное политическое проявление — простая уловка для установления, утверждения или возвышения власти. Было бы роковой ошибкой требовать, чтобы это проявление оспаривало любое рациональное обоснование государственного суверенитета. Харизматические притязания современных лидеров функционируют как сознательный механизм, предназначенный для поощрения безнадежности и беспомощности среди народа, для отмены равенства и для замены его иерархическим строем, в котором вождь и его группа разделяют славу и преимущества питеп. Они даже более эффективны, чем харизма первоначальной королевской власти: вожди не свергаются и их не убивают, если они не смогли освободить свой народ от зла. Do ut das больше не применяется. Харизма становится абсолютной, призывая к повиновению вождю не в силу его полезных функций, но в силу его предполагаемых сверхчеловеческих дарований.

Харизматическая власть вождя должна откуда-то браться, от Бога или от племени. В национал-социалистической теории ее источник в народе избранной расы. Редким в национал-социалистической теории является высказывание, где не утверждалось бы, что вся власть происходит от народа. Мы видели, что «тройственная» политическая схема Карла Шмитта вызвала острую критику, потому что она отклонилась в этом пункте в сторону, отводя народу низшую, неполитическую роль.

1. Нация и раса

Что же тогда германские национал-социалисты понимают под «избранной расой» и почему они подчеркивают ее превосходство? Почему они сознательно избегают использования обычного термина «нация»?

Расы существуют, никто этого не отрицает, и раса может быть определена как группа индивидов, обладающих общими признаками, передаваемыми по наследству, которые достаточно ясно отделяют одну группу от других.[215] Поскольку мы не касаемся антропологических проблем, мы можем обойти вопрос о том, каковы эти различия и когда они в достаточной мере выражены. Мы не заинтересованы и в принятии какой-либо особой классификации рас; мы согласны с огромным большинством антропологов, что не существует высших и низших рас и что нет никакой связи между расовыми и культурными атрибутами, которую можно было бы установить с помощью научных знаний. «Так называемое расовое объяснение различий в человеческом поведении и в культурных достижениях — это либо глупость, либо обман».[216] Мы также согласны, что нет чистых рас, что «каждая цивилизованная группа, о которой мы осведомлены, является гибридной группой, — факт, на деле опровергающий теорию, что гибридный народ ниже, чем чистокровный».[217]

Научные аргументы мало способствуют пониманию германского расизма. Например, мало пользы в том, чтобы критиковать расизм, указывая, что термин «арийский» не обозначает общее устройство скелета или состав крови, или какое-либо иное физическое или биологическое сходство, но просто отсылает к общему лингвистическому истоку. Даже открытия национал-социалистической антропологии лишь в незначительной степени были включены в корпус национал-социалистической философии, которая просто говорит об арийских расах или о нордическом и германском превосходстве. Вместо того чтобы опровергнуть расовую теорию, мы попытаемся понять ее социальное, политическое и культурное значение. Такая попытка уже была сделана. Ученые обращали внимание на внутреннюю связь между расизмом и преследованием меньшинств, связь, характерную для инквизиции, крестового похода против альбигойцев и кампании против французских гугенотов, и интерпретировали расовое преследование как современную форму религиозной нетерпимости и истребления ересей. На таком основании расизм описывался как идеология, предназначенная для защиты и оправдания «неравных гражданских прав».[218] Эта теория, конечно же, верна, но помогает ли она нам понять, почему расизм вытесняет национализм и почему антисемитизм, являющийся германской формой расизма, принимается не просто как механизм преследования, но как настоящая философия жизни, пропитывающая все национал-социалистическое мировоззрение в целом? Мы будем в состоянии решить проблему только на основе анализа функций различных понятий, имеющих к ней прямое отношение.

Раса — это полностью биологический феномен: понятие народа содержит в себе смесь культурных элементов. Общее происхождение, общее географическое расположение, общие обычаи, общие язык и религия — все играет роль в создании народа, хотя частное значение различных элементов может меняться в зависимости от исторической ситуации.[219] Понятие избранной расы, излюбленный термин в Германии, основывается тем не менее прежде всего на биологических признаках; культурные элементы используются только для того, чтобы отличить различные группы внутри одной расы.

Нация, наоборот, — это в первую очередь политическое понятие. Оно предполагает идею государства, без которого нация не может быть понята. Народ становится нацией, если он обладает осознанием общих политических целей, если он способен к достижению и сохранению общей политической воли. Такой выдающийся политический деятель, как Дизраэли, отвергал само понятие народа. «Выражение „народ” — это чистая ерунда. Это не политический термин. Это выражение из естествознания. Народ — это вид; цивилизованная общность — это нация. Теперь нация — это достояние искусства и достояние времени».[220]

Нация и национальность тесно связаны с государством.[221] Современное государство тем не менее не было создано нацией, но являлось следствием введения товарного производства, которое предшествовало появлению современных наций. Когда продукт труда в его товарной форме превращается в деньги, эти деньги могут использоваться для строительства государства и для создания бюрократии и постоянной армии. Первыми современными государствами были итальянские города-государства, порожденные не национальным чувством и не национальной борьбой, но капиталистами, нанимавшими солдат и бюрократию для создания централизованной машины. В Италии, Франции и Германии эти государства создавались даже иностранцами, с помощью которых французские короли, итальянские podeste и германские князья разбили феодальную оппозицию.[222] Рассматриваемое в этом свете раннее современное государство не только не было национальным, но являлось глубоко антинациональным. Их правительства не обладали никакой легитимностью. Политическая теория, развивавшаяся во время этого периода, если она не была оппозиционной, была связана исключительно с изобретением arcana dominationis, техник, при помощи которых можно было установить и сохранить правление абсолютистских диктаторов. Государь Макиавелли — это прототип для всех них.

В своей решающей функции нация — это идеологическая основа, которая оправдывает центральную принудительную власть над феодальными, местными и церковными властями. Она служит механизмом для унификации широкой сети индивидуальных и групповых интересов — в период, когда средние классы начинают осознавать свои собственные цели и с успехом навязывать их всему народу.

Теория общественного договора, какой ее изложил Гоббс, была неподходящей для удовлетворения потребности в унифицирующем механизме и идеологии, и Руссо быстро обнаружил ее недостатки. Гоббс утверждал, что собственнический интерес мог так или иначе удерживать общество вместе и что государство, как совокупность индивидуальных воль, может существовать, даже не имея общей цели, объединяющей его отдельных членов. В противоположность этой доктрине Руссо заявил, что общество может быть «нравственным, коллективным телом».[223] Переход от естественного общества к политическому обществу, говорил он, должен произвести весьма значительные перемены в человеке, «заменив чувством справедливости инстинкт в его поведении и сообщая его действиям ту нравственность, которой им прежде недоставало».[224] Право сильного, фундаментальное для политических учений Гоббса и Спинозы, не может предоставить основание, на котором может покоиться общество; такое право, заявляет Руссо, является либо излишним, либо бессмысленным.[225]

Нация создает общую цель и общую преданность; она делает общую волю конкретной и предоставляет государству независимость от божественной санкции, устанавливая исключительные связи между индивидом и его светским сообществом. Нация, кроме того, дает каждому государству легитимное основание, отличающееся в этом отношении от универсализма средневековой доктрины. Наконец, она кладет конец династическому принципу легитимности, который отождествлял государство с правителем.

Во время Французской революции нация как раз и показала себя как решающая политическая сила. В это время субъективный фактор, национальное сознание, воля к политическому единству превращается в объективную реальность,[226] и один класс, буржуазия, создает сам себя как нацию, так что нация, можно сказать, становится собственностью этого класса. Через понятие нации буржуазия навязала свою систему ценностей всему народу.

Сплав теории национализма с гораздо более старой доктриной народного суверенитета имел революционные последствия,‘з допускавшие появление светского общества с универсально принятой системой ценностей. Французская революция иллюстрирует революционное воздействие нового понятия. Аббат Сийес был первым, кто выдвинул воззрение, что третье сословие, средний класс и был нацией, потому что он был производительной силой общества. Нация, с его точки зрения, была «совокупностью тех индивидов, которые подчинены общему закону и представлены в одной и той же законодательной ассамблее. Нация — это суверен, ее существование — это ее полное оправдание, а ее воля — это высший закон. Государство находится у нее на службе; государственная власть законна только благодаря ей. Такое понятие, направленное против аристократии и монархии, было явно революционным. Его влияние было столь сильным, что даже контрреволюционеры не отрицали существования нации, но пытались с усердием повернуть его на пользу монархии или союза между монархией и аристократией (де Мэстр и Монлозье).[227]

Французская революция определяла весь ход идеологической дискуссии среди европейских государств до прихода Гитлера к власти; нация как целое состояла из свободных и равных граждан — якобинское понятие нации. Согласно Эрнсту Ренану, нация — это плебисцит, ежедневно возобновляемый, устанавливаемый свободным решением свободного человека.[228]

Социологическая функция этого нового понятия самоочевидна. Возникли обширные, плотно населенные экономические регионы, объединенные общей валютой, тарифами и транспортной системой; уничтожение, или по крайней мере ослабление промежуточных автономных властей; и требование новых форм подчинения. Французские революции 1791,1793 и 1848 гг. объявили, что национальный суверенитет неделим и неотчуждаем. Новая нация ревниво охраняла свои права; депутаты избирались от ее имени, а не от имени какого-либо класса или группы, и никому не было позволено вставать между индивидом и нацией. Это было решительно и драматически продемонстрировано в Lex Le Chapelier, принятом во время Французской революции, в законе, запрещавшем организацию объединений. Индивид, как объявлял закон, должен подчиняться только государству, и никому больше.

Понятие нации, кроме того, служит обособлению общества и отделяет его от других. Это может происходить только тогда, когда общества противостоят друг другу, и каждое обладает особыми чертами, которые можно легко отличить. После разрушения средневекового универсализма династический принцип предоставлял основание для обособления. Но когда этот принцип был разрушен и был заменен либеральным государством, никакого интегрирующего или обособляющего фактора под рукой не оказалось. Либеральное государство само могло исполнять эту функцию. Его цель была только негативной: защита жизни, свободы и собственности. Государства, то есть бюрократические, полицейские и военные механизмы, показывают больше сходств, чем различий. Следовательно, национальное понятие должно было заполнить пустоту, оставленную династическим принципом. Это предполагало обособляющий фактор в мире соревнующихся государств.

2. Расизм в Германии

В отличие от Франции развитие Германии никогда не делало акцент на национальном суверенитете. Фактически понятие нации никогда в Германии не закреплялось. Это верно, что Фихте, один из предшественников расового национализма,[229] сформулировал идею немецкой нации, но его концепция опиралась на «народ» и подчеркивала расовые и биологические сходства, порожденные общим происхождением, за счет политических сходств или сознательного, свободного решения равных граждан. Даже Вильгельм фон Гумбольдт, великий либерал, отрицал суверенитет нации,[230] тогда как Генрих фон Трейчке рассматривал национальный принцип как чистую «абстракцию», «наполеоновскую фразу», «пустое выражение».[231]

Национальная идея обычно идет рука об руку с демократическим принципом и народным суверенитетом, а и тот и другой были крайне неприятны германским теоретикам и политическим деятелям. Немецкая разобщенность и соперничество различных земель и их князей, возможно, имели прямое отношение к этому неприятию. В любом случае всякий раз, когда германские теоретики и политические фигуры вели речь о нации, они отделяли ее от якобинских, демократических и политических предпосылок, то есть от любой доктрины политического суверенитета. Биологическая расовая теория заменяла политическую теорию национальности. Задолго до Гитлера политическую связь свободных людей стремились заменить политической связью германской расы.

Есть и другая причина того, почему национальная идея не играла решающей роли в имперской Германии. Акцент на суверенитете нации как таковой уравнивает все нации и создает барьер утверждению национального превосходства. Если нация основывается на свободном решении свободного человека, никакая нация не имеет превосходства над остальными. Национальный суверенитет препятствует империалистической экспансии. Действительно, всякий раз, когда демократические государства прибегают к такой экспансии, они почти неизменно отбрасывают концепцию нации и прославляют расовые и биологические признаки, которые, как предполагается, делают их выше объекта завоеваний. Доктрина бремени белого человека иллюстрирует это положение, и она верна для Соединенных Штатов. Нам необходимо процитировать сочинения Джозефа Стронга. «Это очевидно, — заявляет он, — что англосаксы держат в своих руках судьбы человечества, и очевидно, что Соединенные Штаты должны стать домом этой расы, основным местопребыванием ее власти…»[232] Эта расовая теория была как обоснованием империалистической экспансии, так и иллюзорным решением классовых антагонизмов.

Однако расовые теории не имели основного значения в формировании идеологии английского и американского народов. Быстрый рост таких теорий в Англии и Америке XIX и начала XX столетий служил вспомогательным средством для завоевания колониальных, полуколониальных и очень слабых государств, но услуги этих теорий никогда не требовались для организации тотальной власти над нацией для ведения войны. Иначе было в Германии. Германская экспансия была направлена против могущественных государств. Когда Германия выступила в качестве активной империалистической силы, перед ней была планета, поделенная различными военными машинами. Перераспределение, там, где оно не могло быть достигнуто миром, требовало силы армий и огромных затрат крови и денег. Оно требовало идеологии, которая могла бы обосновать эти непомерные усилия в глазах народа. Предполагаемое превосходство германской нордической расы выполняло именно эту функцию.

Как следствие, вера в германское расовое превосходство имела глубокие корни в истории немецкой мысли. Гердер, первый выдающийся философ истории, писал о народе, который благодаря своей величине и силе, своему трудолюбию, смелости и сохранению военного духа…. внес в блага и бедствия этой четверти земного шара больший вклад, чем любая иная раса. Именно немцы защитили христианство от постоянных вторжений гуннов, венгров, монголов и турок. Благодаря им большая часть Европы была не только завоевана, выстроена и смоделирована, но и заселена и защищена.[233] Это же воззрение поддерживается и большим числом историков, философов и экономистов Германии. Фридрих фон Шлегель обращался к расовым качествам, чтобы объяснить превосходство германских племен над римлянами.[234] Генрих фон Трейчке, историк периода Бисмарка, хотя и занимал несколько двусмысленную позицию по расовому вопросу, интерпретировал историю как процесс, характеризуемый возникновением и исчезновением рас,[235] и делал сравнение между расовыми атрибутами германцев и атрибутами голландцев, англичан, русских, итальянцев и американцев, показывая, что все не-германцы ниже по великодушию, чувству красоты и «простой верности» природе. Короче говоря, Трейчке создал каталог германских добродетелей, который все еще служит инвентарем всех немецких пропагандистов. В то же самое время он боролся против расовой тевтонской философии студенческих союзов (Burschenschaften)[236] Он создавал идола из государственной власти, отрицал, что она когда-либо могла быть неправа, и утверждал, что самым здоровым и энергичным выражением этой власти была война.[237]

Влияние так называемого государства катпедер-социалистпов на более позднее развитие национал-социалистического расизма представляется гораздо более важным. Сочинения Фридриха Листа и Адольфа Вагнера ясно показывают те факторы, которые способствовали триумфу расовых идей. Эти люди пытались противодействовать социалистическим теориям классовой борьбы, отвергая либеральную политическую мысль и устанавливая государственную капиталистическую схему, которая сможет «инкорпорировать» рабочий класс и наполнить весь народ духом расового превосходства. Цель заключалась в том, чтобы организовать общество для империалистических авантюр. Адольф Вагнер признавал, что прусские попытки уничтожить политическое и промышленное рабочее движение были недостаточны и обречены на неудачу. Он также считал, что западное понятие нации было опасно для Германии, поскольку оно подразумевало наделение рабочего класса равными правами и, как следствие, вручение ему судьбы нации и государства.

Фридрих Лист, первый ярко выраженный национал-социалист — он был не только предшественником, но и полноправным национал-социалистом — настаивал на создании системы государственного капитализма. Его «Национальная система политической экономии»[238] содержала в себе набросок этой системы, а его «Меморандум о значении и условиях союза между Великобританией и Германией» был ее дальнейшей разработкой.[239] Последняя работа ясно показывает причины, лежавшие в основе принятия расовых теорий и государственного капитализма.

«Правящая часть народов этой планеты какое-то время отделяла себя по происхождению… О германской, романской, славянской расе говорят в политическом аспекте. Только одному различию суждено оказать огромное влияние на практическую политику будущего. Во главе трех рас стоят Англия, Франция и Россия… Едва ли есть сомнение, что германская раса в силу своей природы и характера была избрана Провидением для решения великой задачи — управлять миром, нести цивилизацию в дикие варварские страны, заселять все необитаемое, так как ни одна из других рас не имеет способности эмигрировать массой и создавать более совершенные общности на чужих землях… и оставаться свободной от влияний варварских и полуварварских аборигенов».

Англия, населенная германской расой и оснащенная могущественным флотом и обширной империей, обладает миссией преобразования мира. Но сделать это она может только с помощью Германии. Союз с Германией останется единственным истинным средством, благодаря которому Англия сможет сделать Азию и Африку пригодными для служения ее будущему величию, союз с Германией не в ее сегодняшнем виде, а с Германией, какой она должна быть, при помощи Англии.[240] Англия обязана признать, заявляет Лист, что Германия не сможет стать сильной на основе свободной торговли. Свободная торговля — это доктрина, удобная только для нации, которая уже является могущественной. Германия раздроблена и слаба, и только защищающие тарифы могут обеспечить ее политическое единство и экономическую силу. Германия должна стать настолько сильной, чтобы она была способна удерживать конкурентов Англии, Францию и Россию в безвыходном положении. Помимо этого, как в достаточной мере продемонстрировало прошлое, промышленный рост Германии выгоден Англии, потому что Англия снабжает германский рынок.

Лист был первым, кто изложил ту теорию, которую Гитлер раскрыл в полной мере в «Mein Kampf» и которую национал-социалистическая внешняя политика пыталась реализовать в годы, предшествующие русско-германскому пакту о ненападении 1939 г.: передел планеты между Германией и Англией на основе германской расовой доктрины превосходства.

Сходные мотивы появляются в сочинениях и политической деятельности Адольфа Вагнера, лидера академических социалистов.[241] Основная проблема, которую он сам ставит, в следующем: как может Германия стать могущественной? Это не может быть сделано, считает он, если будет принята британская система экономики, то есть свободная торговля и свободная конкуренция. Не сможет Германия стать великой, если примет и марксистский социализм, который представляет собой материалистическую доктрину, подстрекающую к классовой войне и отрицающую право на собственность.[242] Вагнер стремится тем не менее признать, что в марксистской критике либерализма имеется зерно истины. Решение находится в строительстве германской экономики по чертежам, предложенным Листом.[243] Экономика должна быть подчинена общности, а все эгоистические интересы должны быть подчинены государству. Общность, которая таким образом обретает превосходство, является расовой общностью, представляемой по образцу, обрисованному в общих чертах Гердером и Шлегелем.[244]Германская культура, созданная германской расой, превосходит все остальные. Вагнер выдвигал свою агрессивную доктрину расового империализма ради практического использования во франко-прусской войне 1870 г., когда он резко осуждал Францию как когда-то могущественное, но теперь упадочное государство, которое в конечном счете погибнет, потому что галльская раса была биологически ниже германской.[245] Германия не сможет завоевать того места, какого она заслуживает, если она будет придерживаться принципов манчестерского либерализма. «Verein für Sozialpolitik» (1872) предоставил Вагнеру мощное средство для отрицания либерализма и социализма и для ознакомления академического мира (а через него и гражданского общества) с идеей государственного социализма. Государственная регламентация, какой он ее видел и в каком виде приветствовал, сможет использовать и увеличить производительную силу промышленности и таким образом ослабить промышленное и политическое могущество пролетариата.

Был только один шаг от этого расового империализма до антисемитизма, который мы обсудим позже.

Огромная популярность расовой доктрины датируется публикацией дилетантской мешанины Хьюстона Стюарта Чемберлена, «Оснований девятнадцатого столетия»,[246] которая была адаптацией сочинения графа Гобино «Очерк о неравенстве человеческих рас»,[247] опубликованного в 1854 г. Работа Гобино отвергала французские революции 1789 и 1848 гг. и все, за что они выступали. Его доктрине было предназначено сражаться с политическим либерализмом и с рабочим движением, а книга, в которой он объявлял об этом, была посвящена королю Ганновера, незадолго до этого отменившему либеральную конституцию неконституционными средствами. Гобино искал идеологические основания для той государственной формы, которая лишала бы пролетариат политических прав и обеспечивала стабильный фундамент аристократического правления. Доктрина Гобино должна была улучшить французские контрреволюционные теории Бональди и де Местра. Гобино рассматривал аристократию как расовый институт. Он выдвинул иерархию рас, в которой негры представляли низший тип, а белая раса была единственной цивилизованной расой в лице красивой, светловолосой германской расы удерживающей особые позиции лидерства. Опять-таки, именно Англия, а не Германия, воплощала характерные признаки германской расы. Была образована особая ассоциация Гобино, которая очень много сделала, чтобы пропагандировать учение основателя.[248] Гобино, однако, не касался оправдания какого-либо вида империализма, французского, германского или английского. Главный его интерес состоял в том, чтобы сохранить или, точнее, восстановить привилегии аристократии, политическая власть которой была разрушена серией революций, а ее роль нельзя уже было оправдывать традицией.

Доктрина Гобино была переработана Хьюстоном Стюартом Чемберленом и его тестем, Рихардом Вагнером; в их руках она стала мощным инструментом расового империализма и антисемитизма. Было бы весьма утомительно повторять аргументы Чемберлена. Если коротко, то он утверждал, что тевтонская раса включает в себя тех, кто на самом деле формирует «судьбы человечества либо в качестве строителей государства, либо в качестве первооткрывателей в области мысли и искусства… Сегодня вся наша цивилизация и культура является делом рук определенной расы людей, тевтонской».[249] Чемберлен пошел гораздо дальше Гобино и критиковал его фактически за то, что тот допускал творческую функцию смешанных рас. Чистые расы, утверждал он, смогут быть выявлены благодаря длительному историческому процессу, который в конечном счете сможет создать расу сверхчеловека.

Рихард Вагнер встретил Гобино в Риме в ноябре 1876 г. и глубоко им заинтересовался,[250] сделавшись пылким защитником его теорий. Когда Чемберлен вошел в круг Вагнера, а позже женился на дочери Вагнера, энтузиазм его тестя в отношении Гобино вскоре был передан и Чемберлену. Письма которыми он обменивался со своей тещей, Козимой Вагнер,[251] ясно показывают эволюцию расовой доктрины и влияние личности и мышления Гобино на круг Вагнера. Довольно странно, что Чемберлен отвергает идею, что чистая раса выше расы-гибрида (письмо от 15 ноября 1893 г.). Он приписывает Гобино противоположное утверждение и даже заявляет, что «тень учения Гобино витала облаком над дискуссиями (Рихарда Вагнера) в десятом томе (работ Вагнера)».[252] Кроме того, переписка делает более ясным, что вся разрабатываемая структура «Оснований девятнадцатого столетия» была явным приукрашиванием антисемитизма Чемберлена, центральным тезисом которого было его утверждение о еврейском заговоре с целью победы над германскими расами.[253] В письме 11 ноября 1902 г.[254] он настаивает, что «глава об антисемитизме является для меня самой важной». Эта идея еврейского заговора вновь и вновь появляется в дискуссиях круга Вагнера, особенно в собственных утверждениях Рихарда Вагнера. Вагнер придерживался этой идеи с удивительным упорством, несмотря на тот факт, что одним из его наиболее влиятельных сторонников в музыкальном мире был Герман Леви, еврей, дирижер Королевской оперы в Мюнхене, отдавший всю свою энергию операм Вагнера. Вагнер тем не менее всегда подозревал Леви, неизменно воображая еврейский заговор всякий раз, когда в исполнении его работ допускались какие-либо ошибки. Это особенно явно появляется в его переписке с королем Людвигом II.[255]

3. Антисемитские теории

Расизм затем все более и более становился чистейшим антисемитизмом, и поэтому в той мере, в какой доктрина германского расового превосходства развивалась, вместе с ней развивалось и антисемитское чувство. Здесь опять научное обсуждение истинности национал-социалистических антисемитских высказываний было бы бесполезным, так как антисемитизм имел глубокие корни в истории Германии. Вся история интеллектуальной жизни Германии пронизана преследованием евреев, и антисемитские организации играли ведущую роль даже во время имперского периода.

За исключением Лессинга, Гёте, Шеллинга и Гегеля, почти все великие поэты и мыслители Германии, даже если они и не были откровенными антисемитами, часто бессознательно выражали антисемитские настроения, остро контрастировавшие с той гуманистической философией, которую они защищали.

Мартин Лютер был первым откровенным и страстным антисемитом. Христиане, предупреждал он, не должны вступать в спор с евреями по пунктам веры. Лучше, заявлял он, выгнать евреев из Германии. Его ироничные замечания о том, как они должны быть изгнаны, очень похожи на ремарки «Der Sturmer», антисемитского листка Штрейхера, в котором появляются рекламные объявления, предлагающие евреям билеты в один конец до Палестины. «Страна и улицы, — говорит Лютер, — открыты для них, и поэтому они могут идти в ту страну, которая им нравится. Мы с удовольствием дадим им подарки, чтобы от них избавиться, потому что они — такое же тяжкое бремя, как и чума, мор, иные несчастья нашей страны». Это заявление сопровождается другими, выражающими горькую ненависть и негодование. Когда евреи уйдут, они должны быть лишены всех своих наличных денег и драгоценностей, серебра и золота. В руки молодых, сильных евреев и евреек должны быть вложены цепы, топоры, мотыги, лопаты, прялки и веретена, и они должны зарабатывать на свой хлеб в поте лица своего, как это и возложено на плечи детей Адама. Их синагоги и школы следует сжечь. Их дома должны быть разрушены… а они, подобно цыганам, должны быть лишены устойчивых корней… ввергнуты в нищету и плен, о чем они постоянно и жалуются на нас Богу».[256]

Два специальных трактата, в которых возникают эти вспышки фанатичной ненависти, олицетворяют чувства небольшой части германского среднего класса на протяжении всей современной истории Германии, и именно эти чувства и сформировали основу для антисемитских актов к тому времени, когда национал-социализм сделал их частью официальной политики.

Фихте был общепризнанным антисемитом, и его антисемитские чувства приняли самую острую форму во время того периода, когда он разрабатывал свою близкую к анархизму теорию государства. Важно понять, что эти антисемитские настроения возникают в либеральный период его развития. Связь не была случайной, что мы можем признать, если вспомним, что в период после Французской революции и войны за освобождение именно либеральное движение встало под знамена антисемитизма. Правление Наполеона принесло юридическую эмансипацию евреям в Германии, и борьба против Наполеона стала здесь борьбой против всего, чего достигли его реформы. Под либеральные и патриотические лозунги толпы разрушали еврейские дома и синагоги, а дурное отношение к евреям стало почти повсеместным.

Антисемитизм был политической силой в Германии начиная с войны за освобождение. Период Бисмарка сделал его народным движением. Евреев обвинили в финансовом кризисе, которым завершился экономический подъем после войны 1870 г. В 1872 г. Вильгельм Марр, журналист из Гамбурга, опубликовал памфлет, под названием «Победа иудаизма над Германией»,[257][258] который возбуждал антисемитскую ненависть. В тот же самый период агрессивный империализм, оправдываемый расовыми аргументами, соединился с антисемитской волной.

Эти две упомянутые тенденции соединились, когда Адольф Вагнер начал сотрудничать с судебным капелланом Штокером в «Christlich Soziale Arbeiterpartei», основанном в 1878 г. Эта организация, первоначальной целью которой было стремление заручиться поддержкой рабочих для выполнения империалистической программы, вскоре стала отъявленной антисемитской партией, осуществлявшей широкую пропаганду и завоевавшей представительство в рейхстаге. Целое течение антисемитских сочинителей знаменует этот период; Евгений Дюринг, знаменитый критик либерального капитализма, которого Энгельс атаковал в своем «Анти-Дюринге»; Макс Штирнер, анархист; Герман Альвардт, подстрекавший к погромам и сумевший организовать ритуальный суд по делу об убийстве в Хантене, возле Дюссельдорфа. Позже движение вступило в политический союз с консервативной партией.

Хотя антисемитизм нигде так активно не пропагандировался, как в Германии, он был не в состоянии пустить крепкие корни среди населения; агитация стала настолько фанатичной, что она сама себя завела в тупик. Рабочее движение осталось для нее неуязвимым, и Бебель, довоенный лидер германской социал-демократической партии, встретил одобрение, когда объявил антисемитизм «социализмом для дураков». В 1885 г. консерваторы исключили антисемитизм из своей платформы и разорвали свои связи с антисемитской партией, что стало причиной ее парламентского поражения.

Антисемитизм был также основой политики пангерманского союза, который выдвинул требование великой германской империи, в частности германской гегемонии над Средней Европой.

В антисемитских сочинениях возникают три главные темы. Первая — отождествление капитализма с иудаизмом, особенно в сочинениях Адольфа Вагнера. Это утверждение было предметом научного исследования в знаменитой книге Вернера Зомбар-та «Евреи и экономическая жизнь». Второе утверждение заключалось в том, что евреи являются также лидерами марксистского социализма. Обе темы постоянно присутствуют в схеме национал-социалистической пропаганды и до оснований пронизывают автобиографию Гитлера.[259] Третья и самая сильная тема сочетает две остальные: лидеры мирового еврейства (мудрецы Сиона) организовали мировой еврейский заговор для уничтожения арийцев. В рамках заговора некоторые евреи были избраны, чтобы возглавить мировой капитализм, другие — чтобы руководить деятельностью международных социалистов и большевиков. Доказательство этого заговора заключалось в позорных «Протоколах сионских мудрецов», история которых слишком хорошо известна, чтобы здесь требовалось ее обсуждение.[260]

4. Очищение крови и антиеврейское законодательство

Национал-социализм — это первое антисемитское движение, которое выступает за полное уничтожение евреев. Но эта цель — только одна сторона обширного плана, определяемого как «очищение германской крови», в котором варварство и немногие прогрессивные признаки сочетаются, формируя отвратительное целое. Профилактические меры предписывались с целью гарантировать размножение нордического типа в достаточном количестве.[261] Брак разрешался только после полной медицинской и евгенической экспертизы. Члены СС обязаны были иметь специальное разрешение на брак. Еще более важными были меры, направленные на предотвращение размножения физически и биологически неполноценных персон: кастрация закоренелых преступников и стерилизация людей с наследственными пороками. Термин «закоренелый преступник» относился к личностям свыше двадцати одного года, которые дважды были приговорены к тюремным срокам на шесть месяцев за сексуальные преступления, или к личностям, осужденным за убийство или непредумышленное убийство, совершенное с целью возбуждения или удовлетворения полового влечения. Учреждением, назначавшим кастрацию, был криминальный суд.

Основной текст евгенического законодательства — это закон о «предотвращении наследственно больного потомства» (14 июля 1933 г.). Он разрешал стерилизацию в случаях: во-первых, наследственного слабоумия; во-вторых, шизофрении; в-третьих, маниакальной депрессии; в-четвертых, наследственной эпилепсии; в-пятых, болезни Хантингтона; в-шестых, наследственной слепоты; в-седьмых, наследственной глухоты; в-восьмых, чрезвычайного физического уродства. Пациент, медицинский служащий или директор учреждения, в котором пациент содержится, могли обратиться в специальный суд по вопросам стерилизации (Erbgesund-heitsgericht), который состоял из судьи, медицинского служащего и практикующего врача. Апелляция на их решение могла быть подана в апелляционный суд (Erbgesundheitsobergericht), который имел сходный состав и чье решение было окончательным.[262]

Суды давали чрезвычайно широкую и грубую интерпретацию закону о стерилизации.[263] Если мы будем верить утверждениям Вильяма Ширера в его статьях в журнале «Life»,[264] Гиммлер, глава германской полиции и лидер СС, дал приказ на истребление около 50 000 умственно неполноценных только во время войны. Поскольку Гиммлер наиболее ярко выраженный и фанатичный расист, и он распоряжается в Германии жизнью и смертью, то сообщение Ширера имеет вероятность prima facie.

Демографическая политика национал-социалистов — одна сторона которой обсуждается в разделе, озаглавленном «Великий немецкий рейх», — является, возможно, наиболее отталкивающей. Она настолько лишена христианского милосердия, настолько необъяснима с точки зрения разума, настолько противоположна жалости и состраданию, что предстает как практика законченных язычников. Я сосредоточусь на двух заповедях, провозглашенных национал-социалистическими вождями: германским женщинам, замужем они или нет, приказывается рожать детей; членам СС приказано убивать тех, кто непригоден для жизни. Рожать детей столько, сколько возможно, чтобы земля принадлежала расе господ; убивать нездоровых, чтобы господа не были обременены заботой о слабых.

В этом отношении национал-социализм и большевизм совершенно расходятся. Не преследование политических противников — которое практикуется в обоих странах — но истребление беспомощных индивидов является прерогативой национал-социализма.

Тот же самый дух пронизывает все антиеврейское законодательство, которое мы здесь можем рассмотреть только в самых общих чертах. Процесс урбанизации, затронувший население в целом, принимал особо острые формы среди евреев, особенно во времена гитлеровского режима. Тем не менее задолго до появления Гитлера еврейское население снижалось из-за падения рождаемости, частых смешанных браков и из-за того, что многие уходили из еврейского сообщества.[265]

Еврейское влияние было бесспорно сильным в свободных профессиях и в крупных городах. Помимо свободных профессий евреи были заняты главным образом в торговле и транспорте, хотя их удельный вес в промышленности был весьма значительным. В сельском хозяйстве они играли очень маленькую роль, если вообще играли. Большинство крупных магазинов принадлежало евреям; евреи также доминировали в торговле металлами (на 57.3 % еврейской), хотя влияние свободной торговли металлами быстро падало как следствие монополистических процессов, описанных в первой части. Евреи контролировали 18.7 % всех банков и большую часть швейной промышленности. Экономическое значение банков уменьшалось, поскольку финансовый капитал уступал свое место промышленному капиталу.[266]

В самой промышленности еврейское влияние не было очень значительным. Можно сказать, что только один из электротехнических концернов был еврейским. Конечно, были евреи среди членов советов директоров и наблюдательных советов в нескольких гигантских промышленных предприятиях. Там, где евреи занимали высокое положение в области управления промышленностью, они действовали, руководствуясь своей эффективностью и своими способностями; иначе они не были бы допущены к промышленному руководству, которое полностью было антисемитским. Пауль Сильверберг, например, был организатором химической промышленности, а Оскар Оливен добился выдающихся успехов в области электрификации. Большинство из так называемых еврейских промышленных лидеров фактически разорвали связь с еврейским сообществом и часто были активными и пылкими католиками или протестантами, а также политическими реакционерами, которые с радостью присоединились бы к национал-социалистической партии, если бы эта партия не была всецело антисемитской.

Антисемитские законы затрагивали положение евреев как граждан. Так называемые Нюрнбергские законы от 15 сентября 1935 г., провозглашенные с целью «сохранить чистоту германской крови», запрещали браки между евреями (включая лиц, имевших одного лишь дедушку или одну лишь бабушку из евреев) и немецкими гражданами Германии «или расы со сходной кровью». He-арийцам, имевшим одного дедушку или одну бабушку из евреев, разрешалось сочетаться браком друг с другом только с разрешения федерального министра внутренних дел. Браки, заключенные против закона, как и внебрачные сексуальные связи, наказывались тяжелыми принудительными работами… Евреям не разрешалось поднимать официальные флаги или каким-то иным образом демонстрировать их цвета. Они не могли принять на службу женщину немецкой крови, если ей не исполнилось сорок пять лет.

Эти законы об «очищении крови» — самое позорное в репертуаре национал-социализма. Они не только играли на руку вымогателям и мошенникам, но они разрушили последние признаки правовой защиты, прежде гарантированной уголовным кодексом. Хотя закон явно запрещал только внебрачное сожительство, и хотя статья 3 уголовного кодекса подтверждала принцип территориальности, согласно которому только преступления, совершенные на германской территории, подлежат наказанию в Германии, суды расширили акт далеко за рамки его первоначальной формулировки, и расовое предательство, и расовое осквернение наказывались, даже если они совершались немцами, жившими за пределами Германии.[267] Новая интерпретация основывалась на статье 2 уголовного кодекса, исправленной актом от 28 июня 1935 г., который предусматривал, что «любой, кто совершит деяние, объявляемое законом наказуемым или заслуживающим штрафа в соответствии с фундаментальными положениями закона и велением народного чувства, будет наказан». Если не существовало уголовного закона, под который подпадало бы деяние, оно должно быть наказано по тому закону, фундаментальное положение которого наиболее близко применимо к деянию. В своей решительной форме эта статья явно была неприменима к обсуждаемому вопросу, и один старый, обладающий высокой репутацией профессор уголовного права сразу же осудил решения, основанные на этой статье.[268] Он указывал, что решения федерального верховного суда не содержат ничего достоверного, и что статья 2 не позволяет отбрасывать территориальные принципы, от которых зависит само устройство уголовного кодекса.

Рост жестокости демонстрируется в решениях, касающихся внебрачных сексуальных связей между евреями и неевреями. Федеральный верховный суд, например, рассматривал не как смягчающее, а как отягчающее обстоятельство тот факт, что старый ариец, живущий с еврейской женщиной, на которой он был готов жениться, продолжал отношения после вынесения акта об «очищении крови». Такое поведение суд объявлял формой «особо упорного сопротивления национал-социалистическому закону».[269]Такая же строгость применялась и в случаях, когда неженатая пара имела ребенка, которого она полностью обеспечивала.[270]

Полный отказ судов от законности еще более ясно обнаруживается в их интерпретации термина «непозволительное сожительство». Большое число деяний, которые никоим образом не образуют сексуального сожительства, были объявлены наказуемыми,[271] и даже просьба о сожительстве рассматривалась и наказывалась как «попытка расового осквернения».[272] Остается загадкой, как такие решения могли согласовываться с целью закона, который, в соответствии с определением федерального верховного суда, «должен защищать кровь как живой организм, циркулирующий в народе Германии».[273] Решения с равной жестокостью применялись и к расовому осквернению (совершенному евреями и не-арийцами) и к расовому предательству (совершенному германцами).

Систематические усилия предпринимались для создания легальных гетто, и соответствующие распоряжения и судебные решения сокращали политические права евреев и не-арийцев. Указ от 17 августа 1938 г. и распоряжение федерального министра от 23 августа 1938 г. касались еврейских имен. Каждый еврей, если у него не было имени, внесенного в список как разрешенное, был вынужден добавлять «Израель» или «Сара». Евреи, родившиеся после принятия закона, должны были получать только такие имена, какие были предусмотрены министерским постановлением. Такие имена, как Давид, Авраам, Яков, Даниэль, Габриэль, Юдифь, Ева и Руфь, имевшие историческое или религиозное значение, не попали в список и поэтому были для евреев запрещены; разрешенные имена произносились на идише таким образом, чтобы в глазах немцев они звучали как иностранные и смешные. Неумышленное или небрежное нарушение постановления наказывалось штрафом или заключением на один месяц. Указ от 5 октября 1938 г. предусматривал особые еврейские печати на паспорта, выдаваемые евреям. Более раннее постановление (23 июля 1938 г.) заставляло евреев использовать особые удостоверения личности, которые они должны были носить с собой все время и которые они должны были прилагать к своим обращениям в государственное или партийное учреждение.

Изгнание евреев из германского государства началось с акта о национальности от 15 сентября 1935 г., вводившего различие между «государственными подданными» (Staatsangehörige) и гражданами (Reichsburger). Государственными подданными были те, кто принадлежал к объединению, находящемуся под защитой германского рейха; гражданами были те из «немцев или рас со сходной кровью, кто своим поведением демонстрировал, что он желает и способен искренне служить немецкому народу и рейху». Гражданство следовало приобретать посредством хартии гражданина, и только граждане обладали политическими правами. Постановление от 14 ноября 1935 г. сделало без хартии каждого представителя немецкой национальности или расы со сходной кровью гражданином, если он обладал правом голосовать или ему было предоставлено гражданство федеральным министром внутренних дел. Тот же акт о гражданстве исключал всех оставшихся евреев, находившихся на государственной службе.

Этот шаг был последним в ряду законодательных мер, нацеленных на изгнание не-арийцев из государственной службы, свободных профессий и всех областей культуры. Введением был акт, провозглашенный 7 апреля 1933 г., с целью «восстановления государственной службы», в соответствии с которым только те евреи, которые были ветеранами войны, чьи родители или сыновья были убиты во время Первой мировой войны, или кто уже служил в августе 1914 г., могли оставаться на своих постах. К концу 1938 г. тем не менее евреи были полностью устранены из государственной службы и свободных профессий, и разрушение экономического

положения евреев было готово начаться в полную силу. Поводом для этого следующего шага было убийство фон Рата, канцлера и германского посла в Париже. Атака на экономическое положение евреев в значительной степени совпала с чисткой «неэффективного» персонала из мелкого бизнеса и розничной торговли, то есть с отказом национал-социализма от своего обещания защищать прежний средний класс. Совершенно ясно, что убийство фон Рата было только предлогом, и что экономическое преследование евреев было простой диверсией, скрывающей нападение на средний класс в целом.

5. Арийство и еврейская собственность

Отстранение евреев от экономической жизни проводилось в трех формах: согласно договору, незаконно и по закону. «Законное» отстранение приняло форму принудительных продаж, особенно небольших еврейских фирм, удовлетворяя таким образом аппетиты национал-социалистических чиновников и мелких арийских конкурентов. Один из используемых методов заключался в передаче еврейской доли в бизнесе арийскому партнеру — национал-социалистический окружной вождь часто оказывал давление на арийского партнера, чтобы избавиться от его еврейского компаньона.[274] Евреям все в большей мере отказывали в защите трудового законодательства.[275] Практики, имевшие лишь небольшое экономическое значение, заслуживают внимание только при изучении методов национал-социалистического преследования и их так называемой «чистоты в бизнесе». 8 мая 1935 г. «Frankfurter Zeitung» была вынуждена допустить, что далеко не полезное для среднего класса Германии отчуждение собственности в пользу арийцев служило интересам гигантских предприятий, которые использовали возможность «округлить и расширить» свои вклады, выкупая доли еврейских собственников. Маленькие концерны не имели ни капитала, ни оборудования, требующегося, чтобы вступить во владение еврейскими концернами. Таким образом, отчуждение еврейской собственности в пользу арийцев становилось сильным стимулом для концентрации капитала и образования монополий, направления развития, которое мы обсудим ниже.

Монополистический рост посредством отчуждения еврейской собственности в пользу арийцев был особенно заметен в банковской области. Между 1932 и 1939 гг. число частных банков сократилось с 1350 до 520.[276] Отчуждение еврейской собственности в пользу арийцев не только помогало интересам могущественных банковских учреждений; оно также становилось для промышленности средством приобретать свои собственные банки и расширять свою деятельность в банковской области.[277] Например, влиятельная банковская фирма С. Хиршланда из Эссена, игравшая весьма значительную роль в промышленном развитии Рурского бассейна и оказавшая финансовую поддержку и помощь Тиссену, была отчуждена в пользу арийцев группой, контролируемой Тиссеном и Фликом. (Тот же самый процесс, вероятно, способствовал и падению Тиссена, так как он сделал его наиболее влиятельного соперника совладельцем в банке, первоначально служившем интересам Тиссена).

Нам не хватило бы места рассказать всю историю отчуждения еврейского бизнеса в пользу арийцев. Везде, где влиятельные еврейские фирмы нельзя было поглотить в конкуренции с арийскими предприятиями, они были переданы во владение банкам, как это произошло с магазином Шокена, семейным предприятием, которое стало затем акционерным обществом во владении банков; или с магазинами по продаже машин и с заводом по производству фургонов Оренштейна и Коппеля. Отчуждение еврейской собственности в пользу арийцев усиливало «хищный» капитал за счет производительного капитала. Оно также вредило розничной торговле в целом. Например, многие еврейские заводы, в том числе и три крупнейшие обувные фабрики, каждая из которых имела свои собственные торговые точки, были объединены, и контроль монополистов над розничной торговлей и над всей областью в целом был таким образом усилен. Огромный рост власти и прибыли, которую отчуждение еврейской собственности в пользу арийцев несло банкам и крупному бизнесу, еще более увеличился, когда были приобретены Австрия, Судетская область, протектораты и Франция.

Материал из Германии, на котором содержание этой книги основано, не предоставляет документальных доказательств незаконных конфискаций, хотя свидетельства беженцев дают достаточно доказательств, что такого рода практика была широко распространена. Мы тем не менее много обнаруживаем в документах, имеющих отношение к законным конфискациям. В Германии было определенное число профессий, занятие которыми требовало лицензии. Многие юристы и административные суды утверждали, что еврей per se не был ненадежен и что по этой причине административное учреждение не могло отказать в лицензии еврею исключительно из-за его расы.[278] Следовательно, фабричный кодекс, в котором появилось большинство предписаний по этому вопросу, был исправлен законом от 6 июля 1938 г. таким образом, чтобы сделать еврея не имеющим права на лицензию во многих профессиях (охранника, агента, ведущего расследование и добывающего информацию, агента по недвижимости, администратора по недвижимости, агента по ссудам, брачного агента, проводника и т. д.). Из этого закона юристы Германии делали вывод, что принцип свободы выбора профессии больше неприменим к евреям.

Законодательные и административные акты пытаются везде сделать укрывательство еврейского бизнеса невозможным. Любой торговец может требовать судебного запрета любой еврейской фирмы, которая даже создает впечатление, что она является арийской,[279] и каждый ариец имеет право предупредить покупателя против покупки у еврейского конкурента, если такое предупреждение соответствует интересам общественности.[280] Медленно и неохотно суды предоставили арийцам право отказываться от долгосрочных контрактов с евреями.[281]

Полное законодательное исключение евреев из экономической жизни было начато указом от 26 апреля 1938 г., который заставлял евреев «регистрировать и оценивать всю их отечественную и иностранную собственность» и (согласно распоряжению того же самого дня) запрещал им приобретать или брать в аренду любое промышленное, аграрное или лесное предприятие; в то же самое время евреям запрещалось открывать любой новый бизнес без разрешения. Тот факт, что инвентаризация еврейской собственности проводилась уже в апреле 1938 г., делает маловероятным то, что ноябрьские законы о конфискации были простой карательной мерой против убийства фон Рата или ответом на «спонтанный гнев разъяренного населения». Это была скорее часть долго вынашиваемого плана. Недовольство мелких предпринимателей по поводу их устранения из бизнеса следует отклонить.

Указ от 12 ноября 1938 г., изданный неделю спустя после смерти фон Рата, запрещал евреям вести розничную торговлю, заниматься ремеслом, заказывать товары по почте или продавать свои товары на рынках и ярмарках. Он отстранял евреев от управления заводами (1 января 1939 г.) и уполномочивал работодателей увольнять наиболее важных еврейских служащих; он также уполномочивал кооперативы исключать всех своих еврейских членов. Распоряжение от 23 ноября многое сделало для того, чтобы гарантировать, что обязательная ликвидация еврейского бизнеса не принесет пользу еврейским собственникам. Товары не могли быть проданы покупателям, но должны были быть переданы какой-либо торговой или промышленной группе для сохранения. Такие товары должны были оцениваться официально назначенными лицами, а лица, занимавшиеся ликвидацией бизнеса, также часто назначались.

Это распоряжение, наносившее удар только по розничной торговле и ремеслам, было дополнено другим, датированным 3 декабря 1938 г., которое касалось любого еврейского промышленного и торгового предприятия, которое могло стать предметом обязательной ликвидации или продажи. В такие предприятия назначались опекуны, а собственник утрачивал полномочия распоряжаться своим предприятием или какой-либо его частью. Указ также разрешал правительству приказывать любому еврею продать свои сельскохозяйственные или лесные владения и недвижимость в указанный период. Он запрещал евреям приобретать такие владения, покупать их прямо или на аукционе. Евреи не могли распоряжаться своими владениями без специального разрешения; они не могли их закладывать. Последнее предписание столь широко толковалось, что в конечном счете евреи вообще не имели каких-либо гарантий на свои участки. Например, еврейский бенефициарий не мог гарантировать собственности своего участка, заложив его в ипотеке.[282]

Евреям далее было отказано в защите их прибыли посредством указа, регулирующего надежность прежних ипотек (22 декабря 1938 г.), хотя формулировка указа не содержала в себе какой-либо дискриминации.[283] Опекуны, назначенные для ликвидации или продажи еврейского бизнеса, полностью замещали владельца, так что ему не разрешалось даже удалить свою фирму из коммерческого реестра. (Название фирмы часто обладало широкой репутацией и поэтому представляло собой значительный ресурс).[284] Тот же указ заставлял евреев размещать все ценные бумаги и обязательства в особых банках. От них нельзя было избавиться без специального разрешения федерального министра экономики. Золото, платина, серебряные украшения и подобное имущество должно было быть передано специальным закупочным учреждениям, установленным рейхом (распоряжение от 21 февраля 1939 г.). Принципы оценки устанавливались правительством.

Убийство фон Рата стало поводом для специального обложения в 1 000 000 000 марок, которые должны были быть выплачены всеми евреями Германии, чья собственность превышала 5000 марок. Налог был поднят до 20 % всей собственности, принадлежащей таким евреям, и подлежал оплате в четырех равных взносах до 15 августа 1939 г. (указ от 12 ноября 1938 г. и распоряжение от 21 ноября 1938 г.). В качестве дальнейшей репрессалии особый указ (12 ноября 1938 г.) заставлял евреев оплатить затраты за все убытки еврейских фирм и зданий, понесенные в результате беспорядков 8, 9 и 10 ноября 1938 г., организованных национал-социалистической партией. Налог и остальные законы были, конечно же, связаны друг с другом. Ликвидация еврейского бизнеса, недвижимости, ценных бумаг и обязательств была ускорена необходимостью выплатить налог; стоимость еврейских владений обесценивалась, и многие владения были уничтожены.

Даже антиеврейское экономическое законодательство не может быть здесь рассмотрено в деталях. Льготы налогообложения, которыми пользовались благотворительные организации, не распространялись на евреев, а законы, направленные на облегчение налогового бремени, были к ним неприменимы. Освобождения от налогов, допускавшиеся для людей с детьми, были приостановлены, если дети были евреями (гражданское налоговое право от 31 октября 1938 г.). Еврейские арендаторы не пользовались никакой защитой от уведомления владельца (30 апреля 1939 г.). Таким образом, сегрегация, политическое порабощение, экономическое подавление и культурное гетто шли рука об руку.

6. Философия антисемитизма

Такое порабощение не было достигнуто в один прием. Есть множество причин так называемой мягкости, демонстрируемой до 1938 г. относительно экономического положения евреев. Иностранное давление было, несомненно, очень важным фактором. Речь, которую федеральный министр внутренних дел д-р Фрик[285] произнес перед дипломатическим корпусом и иностранной прессой 15 февраля 1934 г., оправдывая антиеврейское законодательство, ясно показывает, насколько сильно Германия заботилась об общественном мнении. Настойчивое подчеркивание законности вместо прямой конфискации также объясняется чисто экономическими причинами. Поспешная ликвидация еврейских владений разрушила бы экономическую жизнь Германии.

Политические и психологические факторы в антиеврейском экономическом законодательстве играли, кажется, решающую роль. Экономическое законодательство против евреев было одним из наиболее важных методов распределения прибыли; оно выполняло ту же самую функцию в качестве конфискации церковной собственности при Генрихе VIII и во время французской

революции. Оно перераспределяло собственность среди тех страт населения, чья поддержка была жизненно необходима режиму: среди могущественных финансовых и промышленных капиталистов.

Конфискация еврейской собственности является также методом удовлетворения антикапиталистических чаяний немецкого народа. Поскольку собственность вообще оставалась нетронутой национал-социализмом, для режима было очень важно показать, что он имеет власть ее отбирать. В глазах антикапиталистических масс конфискация у одной части людей может создать видимость, что однажды режим сумеет обратиться к прямой и полной национализации — ожидания, разделяемые многими иностранными наблюдателями, склонными отличать национал-социалистический режим как антикапиталистический.

Вместо уничтожения еврейской экономической жизни одним ударом национал-социалистическая администрация действовала постепенно. Причины этого были политическими. Администрация сохраняла определенное число антиеврейских мероприятий про запас и проводила их одно за другим всякий раз, когда было необходимо стимулировать массы или отвлечь их внимание от иной социал-экономической и международной политики. Спонтанный народный антисемитизм все еще слаб в Германии. Это утверждение не может быть доказано непосредственно, но важно, что, несмотря на постоянную пропаганду, которой немецкий народ подвергался многие годы, нет ни одного свидетельства спонтанных антиеврейских нападок, совершенных лицами, не принадлежавшими к нацистской партии. Личное убеждение автора, возможно парадоксальное, заключается в том, что немецкий народ меньше всех остальных является антисемитом.

Чтобы понять корни антисемитского терроризма, требуется различие между различными типами антисемитизма и краткое обсуждение преобладающих антисемитских теорий.

Антисемитизм может быть тоталитарным и антитоталитарным. Тоталитарный антисемитизм давно перестал быть человеческим существом. Он стал воплощением зла в Германии, даже во всем мире. Иными словами тоталитарный антисемитизм — это магия, и поэтому он не обсуждается.

Нетоталитарный антисемитизм сохраняет остатки рациональности и может поэтому быть объектом анализа. Он существует в четырех формах: религиозной, экономической, политической и социальной.

Религиозный антисемитизм черпает свою силу в выдвигаемом против евреев обвинении, что они ответственны за распятие Христа. Такое чувство, все еще сильное в некоторых католических странах (например, католической Канаде и Южной Америке) имеет очень незначительное влияние в Германии. Его можно обнаружить у обедневших католических масс, особенно в Верхней Силезии, но даже здесь религиозный антисемитизм смешивается с польским национализмом. В значительной степени оно выражало оппозицию против германизации провинции во время имперского периода, против процесса, в котором немецкие евреи играли важную, возможно, даже самую важную роль. Польский национализм был направлен против прусской бюрократии, представлявшей собой политическую силу, и против немецких евреев, представлявших культурную германизацию. И поскольку польский национализм был широко поддержан низшими слоями католического духовенства, смешение религиозного антисемитизма и польского национализма было неизбежным. Католическая церковь в целом не является антисемитской. Наоборот, она признает, что антисемитизм несовместим с духовным семитским истоком христианства.[286] Антисемитизм внутри церкви — это в гораздо большей степени вопрос политической выгоды, чем основополагающий элемент веры или политики.

Антисемитизм в его других формах ограничивался новым и старым средним классом: представителями свободных профессий, университетскими преподавателями, фермерами, рабочей аристократией, ремесленниками, владельцами магазинов и государственными служащими. Их антисемитизм, разумеется, имел экономическую основу; он был рожден духом конкуренции, и в то же время являлся антикапиталистическим. Тот факт, что конкурентоспособность еврейских юристов, врачей, банкиров, торговцев, университетских преподавателей и государственных служащих вызывала антисемитизм, требует объяснения. Евреи, занимавшие прежде всего посреднические позиции, были, если можно так выразиться, конкретным проявлением капитализма для старого и нового среднего класса. Мелкий фермер шел к еврейскому банкиру, к еврейскому торговцу зерном или скотом, или к еврейскому ипотечному агенту. Торговец, возмущавшийся существованием еврейских магазинов, тем не менее должен был покупать у еврейского оптовика и получать ссуды в еврейском ломбарде или у еврейского банкира. Его кредиторами были евреи. Средний немец не видел и не мог видеть, что еврейские посредники были фактически просто посредниками — представителями безличной и анонимной силы, управлявшей их экономической деятельностью. Признание, что посредники действуют от имени нееврейского финансового и промышленного капитализма, могло бы привести фермеров, торговцев и ремесленников в социалистический лагерь — шаг, который они не могли сделать, не оставив своих традиций. Более того, социалистическая программа пренебрегала интересами этих групп. Антисемитская рабочая аристократия, использовавшаяся еврейскими розничными или оптовыми торговцами, еврейскими банкирами или владельцами магазинов, могла бы объединить свои силы с работниками физического труда ради того, чтобы критиковать, улучшать капитализм, или ради его свержения. Нс она отказывалась становиться пролетариатом. Она отвергала требование лидерства промышленного пролетариата и пыталась разработать свое собственное Standesbewusstsein, осознание своих запросов. Промышленное и трудовое законодательство поддерживали ее в этом стремлении. Ее антикапиталистические чаяния были поэтому сконцентрированы на ненависти к еврейскому эксплуататору независимо от того, насколько хорошими могли быть условия ее эксплуатации.

Для этих групп антисемитизм образовал «выход для возмущения, вызванного ущемленным чувством собственного достоинства»,[287] а также сделал возможным политическое сотрудничество старого и нового среднего класса с аристократией землевладельцев. Вдобавок антисемитская ненависть выражала тревогу тех групп, чьим традиционным образцам поведения угрожал интеллектуальный авангард, в значительной степени состоявший из евреев. Современный театр, атональная музыка, экспрессионизм в живописи и литературе, функциональная архитектура, — все это, казалось, представляет собой угрозу консерваторам, общекультурное мировоззрение которых было в основном деревенским и которым поэтому приходилось отождествлять город и его культуру, его экономику и его политику с евреями.

Антисемитизм был также средством переноса вины за последнюю войну на «чужеродных врагов, и поэтому самообвинение больше не было необходимым».[288] Евреи были виновны, а священное эго Германии избавлено от раскаяния.

Антисемитизм в Германии тем не менее представляет собой нечто большее, чем простой механизм, используемый, когда это необходимо, и отбрасываемый, когда он выполнил свои цели. Мы не должны забывать, что национал-социализм переписал историю Германии и даже мировую историю в терминах борьбы разоблачения и уничтожения еврейского влияния. Федеральный институт истории Новой Германии требовал переписать историю во всех ее аспектах. Вильгельм Грау[289] выдвинул соответствующую программу и уже начал применять новые постулаты в своем исследовании Вильгельма фон Гумбольдта,[290] основателя берлинского университета, который для Грау являлся одним из главных защитников евреев. Вальтер Франк, президент этого института, интересуется почти исключительно одним лишь еврейским вопросом. Он автор главной биографии Адольфа Штокера. Он разоблачил еврейский характер Третьей французской республики.[291] Его последняя книга[292] касается исключительно еврейских фигур Веймарской республики, таких как Вальтер Ратенау и Максимилиан Гарден (Гарден был еврейским журналистом и защитником имперской экспансионистской политики, что, как можно с готовностью допустить, нисколько не украшало его профессию).

Организация национал-социалистических юристов уже опубликовала девять памфлетов, касающихся влияния евреев на правовую теорию и правовую практику и делающих их ответственными за рационализм в правовой теории.[293] Имеется огромное число статей, показывающих извращение германских институтов еврейским влиянием, и едва ли есть книга, памфлет или идеологическое заявление, где бы не подвергался нападкам еврейский заговор, еврейская безнравственность, еврейский разлагающий дух, еврейский капитализм, еврейский рационализм, еврейский пацифизм и еврейский милитаризм. Нет такого порока, который не приписывался бы евреям. Вряд ли удивительно, что национал-социализм вынужден это делать. Но почти полное нравственное разложение немецкой интеллигенции, особенно в академическом мире, — это удручающий факт.

Насколько серьезно национал-социализм занимается «научным исследованием» еврейской проблемы, показывает открытие во Франкфурте 26 марта 1941 г. («Frankfurter Zeitung», 27 марта 1941 г.) Института еврейских исследований, первого внешнего партийного учреждения (Hohe Schule der Partei), с гостями из Словакии, Венгрии, Румынии (Гуза), Италии, Болгарии, Норвегии (Квислинг) и Голландии (Мюссерт), а также с партийными, армейскими и гражданскими чиновниками, посетившими церемонию. Альфред Розенберг опять остановился на своей любимой теме «Наука и партия». Партийный университет мог бы создать новое пространство для науки — особенно для естественных наук — но должен сконцентрироваться на биологических законах… народов и рас и раскрыть ядовитое влияние евреев. Новый директор, Вильгельм Грау, объяснил задачу нового института в тех самых терминах, что и прежде — фигура еврея таким образом становится доминирующей фигурой в Германии, нет, даже в европейской истории. Институт располагает лучшими европейскими еврейскими библиотеками, которые конфисковал завоеватель: библиотекой Ротшильда во Франкфурте-на-Майне, библиотекой варшавского теологического семинария Тломацкой синагоги, библиотекой научного института Идиша, и библиотекой Вселенского израильского союза (Париж). Публикации и речи прояснили, что институт рассматривает антисемитизм как фундаментальную идеологию германского империализма. Согласно одному эксперту, д-ру Гроссу, термин антисемитизм не должен применяться, поскольку евреи — не семиты, но смешанная раса, и они не могут селиться ни в Европе, ни в арабских странах за пределами Европы («Frankfurter Zeitung», 28 марта 1941 г.). Раболепие этой «научной организации» перед германским империализмом очевидно. Германский расизм никогда не уделял серьезного внимания находкам своих собственных антропологов. Если будет необходимо завоевать Ближний Восток, евреи не будут семитами, и имя семитов снова будет сохранено для дружественной нации арабов.

Три фактора, кажется, играют основополагающую роль в этом всеобъемлющем антисемитизме.[294]

Во-первых, расизм и антисемитизм заменяют собой классовую борьбу. Официально установленное «сообщество народов», заменяющее собой классовую борьбу, нуждается в объединяющем элементе. Карл Шмитт утверждал, что политика — это борьба против врага, который должен быть уничтожен. Теория истинна, если общество агрессивно. Новый враг — это еврей. Сваливая всю ненависть, все возмущение, все унижение на одного врага, который может быть легко уничтожен и который не может сопротивляться, арийское общество может быть объединено в единое целое. Внутреннее политическое значение антисемитизма будет поэтому заключаться в том, чтобы никогда не допустить полного уничтожения евреев. Враг не может и не должен исчезнуть; он обязан всегда пребывать, подобно козлу отпущения, в готовности быть принесенным в жертву за все зло, возникающее в социально-политической системе.

Во-вторых, антисемитизм предоставляет оправдание для восточной экспансии. Обе автобиографии Гитлера[295] и программа партии требуют освобождения всех расовых братьев от иностранного ига (статьи 1 и 2 партийной программы), и это предполагает внешнюю восточную экспансию. Хотя партийная программа требует также и восстановления колониальных владений, сам Гитлер в своей автобиографии защищает внешнюю политику Фридриха Листа, то есть сотрудничество с Англией; консолидацию европейской империи, особенно посредством приобретения восточных территорий; и отклонение колониальной экспансии. Но как раз на востоке и юго-востоке евреи образуют компактные менышинства. Если бы не расовая теория, объединение этих территорий могло бы означать придание евреям, которые гораздо ближе к немецкой культуре, чем поляки, чехи, словаки, хорваты, румыны и болгары, статуса равного или даже более высокого, чем у нееврейских жителей. Теория германского расового превосходства и еврейской расовой неполноценности допускает полное порабощение восточных евреев и тем самым натравливание одного меньшинства на другое. Она фактически устанавливает иерархию рас, не предоставляя никаких прав евреям, предоставляя незначительные права полякам, немного больше прав украинцам (поскольку они живут в Советской России, и им необходимо льстить) и полные права немцам.

Администрация главного правительства (оккупированной Германией Польши) предусмотрительно разделяет различные меньшинства. Расовые германцы, то есть те, кто «является германцами по происхождению, языку, своей позиции, образованию и другим обстоятельствам», находятся на вершине, хотя они и не приобретают немецкого гражданства. Они получают удостоверения личности (распоряжение 26 января 1940 г.), описывающее их как германский Volkszugehdrige. Они работают в администрации и в значительной степени находятся в том же самом положении, что и граждане Германии. Их дети могут обучаться только в немецких школах. Только они и граждане Германии могут получать лицензии на охоту. Они пользуются коллективным трудовым договором для немецких рабочих и оплачиваемых служащих и получают социальную страховку, хотя и не имеют на это права. Наконец, они создали сообщество Volksdeutsche, организацию, наделенную в соответствии с законом правами юридического лица по распоряжению от 19 апреля 1940 г.

Источник: Statistics of Jews, 1940 // The American Jewish Year Book, 5701. New York, 1940. P. 589–632, особенно p. 600.

Рядом с этими германцами находятся украинцы, гуралы и белорусы, которые все получают привилегированный режим. Они могут, хотя они еще этого и не делали, создавать свои собственные судебные администрации (распоряжение от 19 февраля 1940 г.). Им позволено даже иметь свои радиостанции.

За ними идут поляки, а вслед за поляками, на самой нижней ступеньке располагаются евреи. Культурное, экономическое, юридическое и политическое гетто постепенно превратилось в физическое гетто, как в Варшаве и Кракове. Антисемитское законодательство Германии широко применяется и в Польше. Согласно распоряжению от 28 ноября 1939 г. каждая еврейская община должна создать еврейский совет, который должен сотрудничать с властями Германии. В то время как у поляков имеется простая обязанность работать, все евреи от четырнадцати до шестидесяти лет привлекаются к принудительному труду, то есть осуждены на труд по приказам высших чинов СС и полицейских чиновников. Они обязаны носить белую повязку на руке со звездой Сиона (распоряжение от 23 ноября 1939 г.). Их собственность (1 апреля 1941 г.) была или будет конфискована.

Наконец, антисемитизм в Германии — это форма отклонения от христианства и всего, что за ним стоит.[296] Антихристианские тенденции в Германии имеют два корня и два противоположных направления. Одно отрицает христианство потому, что оно является христианским; другое — потому, что оно недостаточно христианское. Движение вольнодумцев отвергало христианство не только как научно несостоятельное, но также и потому, что с их точки зрения церковь предала Нагорную проповедь. Вольнодумцы заменяли его не расовой ненавистью, поклонением вождю или терроризмом ради христианской любви, Caritas, и братства людей, но развитием надежной с научной точки зрения, рациональной теорией справедливости и нравственности. Христианский социализм в Германии (протестантский и католический) пытался соединить социализм с христианской нравственностью.

Вторая антихристианская тенденция не отвергает церкви из-за ее предполагаемого предательства христианских принципов, но отвергает сами христианские принципы, потому что они оказываются несовместимыми с теми научными задачами, к которым Германия должна обратиться, и потому что эти принципы уродуют и сковывают человека.

Религиозный антисемитизм тогда является — и в этом я разделяю взгляды Мориса Сэмюэля — ярко выраженным отрицанием христианской нравственности, но он ограничивается семитским происхождением Христа, потому что христианство пустило слишком глубокие корни в немецком народе, и искоренение христианства может быть такой гигантской задачей, которую национал-социализм может выполнить только через длительный процесс образования.

Самым сильным идеологическим антихристианским влиянием в имперской Германии было влияние Ницше. Но Ницше не был антисемитом, и любая попытка заклеймить его этим штампом должна завершиться неудачей. Даже национал-социалисты в конечном счете допускали, что его просемитские высказывания слишком многочисленны, чтобы ими можно было пренебречь.[297]Ницше отвергал антисемитизм как простую форму зависти к духу и к деньгам, а антисемитов как самых последних спекулянтов на идеализме.[298] Творчество Ницше — это самая сильная атака на философию XIX столетия. Его ненависть концентрировалась на христианстве, либерализме, демократии и социализме, то есть на тех тенденциях, которые, с его точки зрения, положили начало порабощению человека и завершили его. Согласно Ницше только полная переоценка ценностей может исправить ситуацию. Воля к власти — это движущая сила нового строя. Старый строй подразумевал порабощение здоровых жизненных инстинктов человека, порабощение, начатое иудаизмом и христианством, но гораздо больше Новым Заветом, чем Ветхим Заветом. Религия ввела идею равенства, научила человека «трепетать перед словом „равенство”»;[299] демократия — это просто секуляризированное христианство, своего рода возращение к природе.[300] «Яд учения, равные права для всех, — христианство это продемонстрировало».[301]«Равенство душ перед Богом, эта фальшь, этот предлог для rancunes всех низменно настроенных, это взрывчатое вещество мысли, которое сделалось наконец революцией, современной идеей и принципом упадка всего общественного порядка, — таков христианский динамит…»[302] Апостол Павел, Руссо и социализм выражают одно и то же извращение. «Евангелие: весть, что всем низшим и бедным открыт доступ к счастью, — что ничего и делать не надо, кроме как избавиться от учреждений, традиций, опеки высших сословий: в этом смысле приход христианства есть не что иное, как приход типичного социалистического учения».[303]

Но насколько он отрицает демократию, либерализм, социализм и христианство, настолько он отвергает национализм и империализм. Таким глубоким было убеждение Ницше, что Христос изуродовал здоровые инстинкты человека, что он никогда не прощал его другу Рихарду Вагнеру оперу «Парсифаль», в которой Вагнер вернулся к христианству. Его ненависть к христианству демонстрирует, особенно в его «Заратустре», признаки садизма. Христианство, как отрицание природы, противоестественно и поэтому достойно презрения.

Хотя философия Ницше и идеология национал-социализма содержат очень много общих признаков, между ними непреодолимая пропасть, так как индивидуализм Ницше выходит за пределы любого образца авторитарного строя.

Каков бы ни был окончательный смысл учения Ницше, его восприятие в Германии способствовало росту национал-социализма.[304] Оно предоставило национал-социализму духовного отца, обладавшего величием и остроумием, прекрасным безукоризненным стилем, способного ясно сформулировать возмущение и монополистическим капитализмом и поднимающимся пролетариатом. Свободное молодежное движение, так называемая bündische молодежь, особенно сильно протестовала против затхлости буржуазной культуры, против самодовольства протестантского духовенства, против традиционных форм национализма, против правления бюрократов и штабных генералов, профсоюзных боссов, индустриальных баронов, финансовых посредников — короче, отвергала весь мир буржуазной культуры. Но так же, как и Ницше был неспособен заменить осуждаемый им мир и христианские учения чем-то, кроме рафинированного натурализма, дарвиновского учения о естественном отборе, так и свободное молодежное движение, давшее очень многих национал-социалистических лидеров, не сумело разработать новую философию, за исключением морального и религиозного нигилизма, который, как и любое нигилистическое движение, в конечном счете вел к одобрению любой власти, достаточно сильной, чтобы сокрушить своих оппонентов. Опять-таки именно средний класс был наиболее глубоко затронут антихристианством Ницше. Протест против мира, который не удовлетворял его амбиции, и против системы ценностей, которая накладывала на него нравственные ограничения, выражался в антихристианском и антиеврейском движении.

Для сторонника расовой теории она оправдывает «освобождение» Германии от иностранного владычества и включение в великую Германию обширных территорий, населенных немцами. Расовое самоопределение привело Данциг, Мемель, Верхнюю Силезию, польский коридор, Судеты и провинцию Позен в рейх. На самых последних стадиях расизм мог даже служить идеологическим оружием против Англии и Соединенных Штатов, так как национал-социалисты объявили, что новая мировая война будет битвой между пролетарской расой и плутократическими демократиями.

Но никакие уловки воображения тем не менее не могут добиться, чтобы расизм или доктрина социального империализма оправдали германский «новый европейский порядок», завоевание бесспорно негерманских отсталых государств. Польша, Чехословакия, Болгария, Румыния и Югославия — это даже более «пролетарские» страны, чем Германия, а их народы не являются германскими ни с точки зрения «расы», ни с точки зрения истории. Их включение в рейх требует иного идеологического оружия, доктрины жизненного пространства (Lebensraum). Сам Гитлер разъяснил это понятие в обращении к рейхстагу 28 апреля 1939 г. Поводом была телеграмма президента Рузвельта о мире, выражавшая веру, что все международные проблемы могут быть улажены в дружеской дискуссии. В двенадцатом пункте своего ответа Гитлер говорил:

«Я отвечаю: теоретически мы можем поверить, что это исполнимо, поскольку во многих случаях здравый смысл мог бы на самом деле показать справедливость требований, выдвинутых одной стороной, и неотразимую необходимость уступок другой стороны. Например, согласно здравому смыслу, логике и всем принципам человеческой и высшей справедливости, нет, даже согласно законам Божественной воли все нации должны иметь равную долю благ в этом мире. Не должно быть так, чтобы одна нация предъявляла требования на такое жизненное пространство, с которым она не может справиться, так как нет даже 15 жителей на квадратный километр, тогда как другие нации вынуждены сохранять 140, 150 или даже 200 жителей на такой же площади. И ни в коем случае эти более удачливые страны не должны сокращать жизненное пространство народов, которые уже страдают, отнимая у них, например, колонии. Поэтому я был бы счастлив, если бы такие проблемы действительно были бы решены за столом переговоров».[305]

Жизненное пространство было главным лозунгом немецкого политического мышления начиная с раздела Чехословакии. «Восстание континента», говорила влиятельная «Frankfurter Zeitung», «заключается в окончательном исключении Англии из Европы. Европа начала освобождать себя от экономической и политической гегемонии Англии».[306] Жизненное пространство — это очень сложное понятие, требующее важных перемен в демографической политике и полного пересмотра традиционных концепций международного права. Оно получает предполагаемое научное облачение из геополитики, а его корни в немецкой традиции восходят к Средневековью.

1. Средневековое наследие

Тесно связанным с идеей жизненного пространства является понятие großdeutsche Reich. Национал-социалисты характерным способом ухватились за это понятие, с его традиционным и романтическим обаянием, и развили его до идеологической основы своего нового порядка.

Привлекательные качества этого лозунга бесспорно сильны. На протяжении всей борьбы последних шести или семи столетий европейской истории люди никогда не оставляли своих чаяний объединенной Европы, под единым политическим руководством, объединенной не грубой военной силой и экономической эксплуатацией, но общей философией. Проявления этих стремлений менялись от периода к периоду и от страны к стране. Но главная притягательность этой идеи была фундаментально неизменной.

Одним из ее наиболее ранних и наиболее глубоких выражений была идея Данте об имперском правлении, которое могло бы быть выражением humana avilitas.[307] Человечество — это политическое единство, основанное на сознательной преданности индивида этому единству, воплощающему общую культуру и общую философию жизни. Воплощением единства мог бы быть император, пребывающий в Риме и направляющий свои усилия на достижение мира и порядка. Он мог бы воплощать vis coactiva-, папа — vis contemplative. При совершенно различных обстоятельствах немецкий поэт XIX века Новалис (Фридрих фон Гаренберг) искал сходный выход из противоречий, дисгармонии и мелочности реального мира. В прекрасном эссе «Христианство или Европа» он также нашел возможность создания упорядоченного объединенного мира в романтическом возрождении средневековой идеи универсализма, воплощенного в личности христианского императора.

Величайший немецкий поэт XX столетия Стефан Георге сделал ту же саму тему центром своего творчества. Деятельность кружка Георге, который имел большое влияние на послевоенную культуру Германии (на исторические сочинения, например; школа создала замечательные биографии Цезаря, Шекспира, Гёте, Наполеона, Ницше, Клейста и Фридриха II Гугенштауфена), была постоянным протестом против механизации и коммерциализации современной жизни, против буржуазной цивилизации с ее торгашеским духом и ее дешевыми радостями наслаждения. Вместе с Данте и Новалисом как своими признанными предшественниками они мечтали о возрождении империи, сочетающей универсализм церкви и власть Римской империи. Длинная поэма Георге «Седьмое кольцо» идеализирует возвращение дней величайшего из германских императоров, Фридриха II Гогенштауфена.[308]

Все это было зерном для национал-социалистической мельницы. Имперская идея восходит к Священной Римской империи, она находит новое выражение в величайших литературных творениях современной Германии, и она вдохновляет обычного человека. Можно ли было найти лучшее оружие, готовое для того, чтобы быть преобразованным и приспособленным для целей новой империи?

Подход был тем не менее чрезвычайно грубым, так как идея рейха на самом деле несовместима с национал-социализмом. Альфред Розенберг однажды оказался достаточно честным, чтобы сказать следующее. Национал-социализм, писал он, не является наследником Священной Римской империи: совсем наоборот; он наследник борьбы германского народа против универсализма этой империи.[309] И однажды средневековая империя запуталась в клубке собственных противоречий. Не могло быть никакого единства в христианском понятии мирового порядка, гегемонии германского императора и демократических стремлений итальянских коммун. Вопреки папским требованиям универсальной власти, основанной на томистском понятии иерархии порядков, восходящих к универсальному порядку, императоры представляли собой «конституционную власть» Древнего Рима. Оба требования конфликтовали с римской идеей народного суверенитета. На самом деле Священная Римская империя как организованная сила германской нации оставалась мифом за исключением нескольких коротких лет.[310]

Случай Стефана Георге представляет поразительный пример неспособности национал-социалистов разрешить этот старый конфликт. На первый взгляд Георге кажется подлинным предшественником национал-социалистической идеологии; и эта характеристика его творчества является общепринятой. Печатный орган кружка Георге «Blatter für die Kunst» продолжал непрекращающуюся борьбу против натурализма и реализма в литературе.[311] Не борьбу против ненавистного реального мира, так как сам этот процесс мог бы привести к осквернению реальностью. Вместо этого Георге и его последователи бежали в царство искусства для искусства. Героический индивид должен преобразовать себя, а не мир. Он должен полагаться на веру, а не на разум, скорее на кровь, чем на интеллект, на природу, а не на общество.[312]

Родство этой героической фигуры с национал-социалистической идеей очевидно. Более того, именно Георге возродил термин Третий рейх (его последнее произведение и, по иронии судьбы, одно из самых слабых, называлось «Новый рейх»). Для него тем не менее это понятие было исключительно культурным. Оно не подразумевало установления прусской гегемонии над Европой. Когда дело дошло до окончательной проверки, Стефан Георге не принял национал-социализм. Он уехал из Германии в Швейцарию в сопровождении близкого друга, поэта Карла Вольфскеля, еврея. Он никогда не возвращался. Перед смертью в Локарно в 1935 г. он, согласно одному свидетельству, взял со своих друзей обязательство не допустить, чтобы его тело было возвращено в национал-социалистическую Германию.

После Георге немецкие сочинители все больше и больше увлекались идеей Третьего рейха. Мёллер Ван ден Брук приспособил ее к потребностям нового германского империализма.[313] Хотя он и настаивал, что «непрерывность немецкой истории» не должна быть забыта в программе Третьего рейха, Мёллер Ван ден Брук не может быть должным образом включен в один разряд со сторонниками возрождения имперской идеи. Он был, скорее, самым выразительным представителем новой теории социального империализма.

После публикации в 1938 г. посмертной работы Кристофа Стединга «Рейх и болезнь европейской культуры»,[314] с предисловием Вальтера Франка, президента института истории новой Германии, представление Стефана Георге о Третьем рейхе было полностью пересмотрено. Стединг руководствовался почти патологической ненавистью к культуре и «нейтралитету». Его книга — это всесторонняя атака на знание, образование и интеллект, на бесконечную «болтовню» демократии. Есть реальность — рейх — которая сильнее любой философии или теории. Любые культурные достижения, которые не признают имперскую идею, должны быть отвергнуты как ничего не стоящие и часто опасные. И поэтому, убеждает Стединг, неполитическая культура — это чуждое заимствование от нейтралов, нейтралы должны разделять бремя. Нейтралитет означает отказ от политических решений. Нейтрал рождается фарисеем; подобно рекламному агенту он протестует против варварства рейха и отказывается от собственной культуры. (Для нейтрала) не является добродетелью стоять на обеих ногах. Добродетель для него — хромать на обе ноги».

Книга Стединга, таким образом, воспринимает всю европейскую культуру как гигантский заговор против рейха и его предназначения. И ее враждебность к рейху — это болезнь европейской культуры. Историки культуры — такие люди, как швейцарец Якоб Буркхардт или голландец Хейзинга — враги; они спорят о застольных манерах и истории рейха с одинаковой серьезностью. Разве не сводил Буркхардт само государство к «простому произведению искусства, к простой нейтральной форме своей бесконечной концентрацией на интимных вещах, на внутренних процессах, а не на политике? Наряду с историками культуры, с Ницше и скандинавскими драматургами, Ибсеном и Стриндбергом, ненависть Стединга направлялась, в частности, и против сторонников диалектической теологии (Барта, Овербека, Тюрнейзена, Бруннера, Кьеркегора). «Планы Юнга и Дауэса, — писал он, — банк международных расчетов и диалектическая теология Карла Барта — это одно и то же». Такая сокрушительная критика позволяет только молчать. В конце концов культура нейтралов — это не только культура двойственности и посредственности, это также и культура уклонения. Иными словами, быть нейтральным — значит уклоняться от всего, что важно для рейха.

Только сильный рейх может гарантировать реальность Германии и Европы, может гарантировать, что «английский генеральный консул не будет поступать так, как ему понравится, с такой страной, как Норвегия». Только рейх может восстановить присущий науке признак — объективность. Под объективным имеется в виду политическое, так как только таким образом наука живет жизнью «полиса, государства, рейха». Этот рейх, правда, основывается на традиции Священной Римской империи; как политической реальности тем не менее, а не как культурной идеи. Неудивительно поэтому, что Стединг принижает Стефана Георге и Мёллера Ван ден Брука до философии Второго рейха. Они недостаточно едины с реальностью Третьего рейха. Даже такой национал-социалист, как психолог Юнг (не упоминая о Ницше), обвиняется в дуализме своего мышления.

Как раз то, что сам Стединг имел в виду под рейхом, совершенно туманно. Поскольку книга была издана в 1938 г., редактор Вальтер Франк осторожно заявляет в предисловии, что Стединг «обеспокоен не пересмотром политических границ, а пересмотром духовных горизонтов». Это очевидное искажение, ведущее свой род от столь же очевидных мотивов, могло бы быть отвергнуто Стедингом как интеллектуальная бессмыслица. Как раз включением в Германию Европы, или по меньшей мере древних территорий Священной Римской империи он в высшей степени и обеспокоен.

Таким образом, мы имеем еще одну иллюстрацию трудностей для национал-социалистической идеологии, вызванных понятием рейха. Расизм плохо приживается в книге Стединга. Хотя он и бросает случайный комплимент официальной философии, у него нет ничего, кроме презрения к антропологам, копающимся в прошлом в поисках особых расовых признаков. «Те, кто часто говорят о народе, ненавидят государство; „политиканы” поступают так же, как и их оппоненты, которые говорят о государстве и ненавидят народ». Раса — это не творческий элемент; это только грубый материал, из которого должен быть построен рейх.

Что же остается в качестве оправдания рейха? Не расизм, не идея Священной Римской империи и, конечно же, не какая-то демократическая бессмыслица вроде народного суверенитета или самоопределения. Остается только сам рейх. Он и есть свое собственное оправдание. Философские корни аргумента следует искать в экзистенциальной философии Хайдеггера. Перенесенный в царство политики экзистенциализм убеждает, что власть и могущество истинны: власть — это достаточное теоретическое основание для более сильной власти. Германия находится в центре, потенциально она является величайшей державой в Европе, она продвигается к тому, чтобы стать самым могущественным государством. Поэтому она оправдывается строительством нового порядка. Остроумный критик заметил относительно Стединга: «Из останков того, чем у Хайдеггера все еще остается трансцендентальный солипсизм, он воздвигает национальный солипсизм».[315]

Даже «национальный солипсизм» тем не менее порождает трудности для национал-социалистов. Это прекрасно иллюстрирует недавняя работа Генриха Трипеля «Гегемония: книга о ведущих государствах».[316] Книга представляет собой реалистический анализ реакционера, но тем не менее национал-социалистического конституционного юриста, анализ правовых и социологических признаков гегемонии. Гегемония определяется как ведущий признак одного государства против другого, и таким образом она оказывается посредине между влиянием и прямым господством. Начиная с совершенно иного подхода Трипель тем не менее движется параллельно Стедингу, определяя гегемонию в прямых терминах власти, лишенных любых культурных опор. Средневековая империя была двойной гегемонией; Третий рейх — это в значительной мере продолжение прусской традиции. Поскольку она является самым сильным государством в Европе, новая Германия может правомерно требовать еще большей власти.

Как добропорядочный консерватор, погруженный в традицию германского идеализма, Трипель обязан тем не менее искать нравственное основание лидерства и гегемонии. Он находит его в добровольном согласии последователей. Лидерство — это просто осуществление «энергичной, но умеренной энергии», политический лидер — это просто один из многих. Феномен лидерства и свободного согласия пронизывает собой все социальные и политические отношения. Молчание Трипеля относительно расового тождества между лидером и последователем, а также относительно метафизических качеств лидерства поразительно. Он создает простое уравнение: гегемония — это власть. Следовательно, огромная ценность книги заключается в ее разоблачающей функции. Официальный национал-социализм, с его гротескной метафизикой и псевдоантропологией, встретил его работу холодно.[317]

2. Геополитика

Вторая и гораздо более важная идеологическая опора экспансионистской программы национал-социализма — это геополитика. Геополитика, как предполагается, является научной основой понятия жизненного пространства. Термин Lebensraum фактически впервые использовался отцом геополитики географом Фридрихом Ратцелем в небольшой работе с таким названием, опубликованной в начале этого столетия. Даже у Ратцеля тем не менее эта «наука», которую он называл антропогеография, была не столько географией, сколько философией истории. Последующее развитие привело к устранению всех научных элементов и к замене их политическими аргументами, метафизическими рассуждениями и большим количеством бессмысленных формулировок.

Полное подчинение политической географии потребностям германского империализма было делом в основном двух людей: Рудольфа Челлена и Карла Хаусхофера. Челлен был шведским политологом (умершим в 1922 г.), чьи работы были переведены и широко циркулировали в Германии. Он ввел термин «геополитика» и сделал его модным. Один ученый сообщает о следующей истории: «На ярмарке в Лейпциге весной 1924 г. можно было увидеть эффектный плакат в выставочном зале издательств: трудолюбивый мужчина сверлил отверстие в глобусе, стоявшем ниже его колен, а выше находился заголовок «Политическая география — отличный бизнес».[318] Отличный бизнес не только для издателя, но также и для германских империалистов! Так как этот плакат говорил о чем-то большем, чем просто новый популярный интерес к геополитике. В 1924 г. Германия преодолела разрушительную послевоенную инфляцию, и ее империалисты начали приступать к использованию модной новой «науки». Именно в этот год геополитическая школа начала организовываться в рабочую группу и вышел первый номер «Zeitschrift für Geopolitik».

Самый неутомимый представитель геополитической школы — это Карл Хаусхофер, профессор географии в университете Мюнхена, основатель германской академии, генерал в отставке, путешественник — и учитель и друг Рудольфа Гесса. Начав еще до Первой мировой войны, Хаусхофер написал целую вереницу книг и статей о границах, власти и земле, о завоевывающих пространство державах, о геополитике Тихого океана и об общих теоретических вопросах.[319] Его самая популярная книга — «Weltpolitik von Heute», опубликованная в 1934 г. с посвящением Гессу и еще одному другу. Предисловие определяет ее цель как «осмысление больших пространств». «Zeitschrift für Geopolitik» — это домашний орган для Хаусхофера и его учеников. Столь же доступен им и «Raumforschung und Raumordnung», ежемесячный орган правительственного учреждения «Reichstelle für Raumforschung» (Федерального бюро по исследованиям пространства).

История геополитики имеет для нас не только преходящий интерес, потому что она предоставляет прекрасную иллюстрацию того способа, каким национал-социалисты перетряхивали и искажали уже существующие доктрины, чтобы приспособить их к собственной схеме идей и действий. Они не изобрели геополитику, так же, как они не изобрели и идею großdeutsche Reich. Что они сделали — так это использовали ее более успешно, чем ранние германские империалисты. Ратцель ввел термин антропогеография, чтобы обозначить предмет, касающийся природных факторов в человеческой жизни. Интерес к климату и другим географическим факторам был всегда значимым в исторических сочинениях. Весьма соблазнительно вернуться к Матери-Земле, постоянной, устойчивой, неизменной, как к первостепенному элементу в создании человеческой культуры. То, что искал Ратцель, было «механической антропогеографией»,[320] раскрывающей законы, регулирующие «простое отношение статичной земной поверхности и меняющегося на ней человечества».[321] Его главная тема — это связь между подвижным человеком и неподвижной землей: «Жизнь — это движение».[322]

Два географических фактора, место и пространство, играют главную роль в определении законов антропогеографии, и оба этих фактора обладают безусловным характером в национал-социалистической идеологии. Место является гораздо более важным для Ратцеля.[323] Термин включает в себя размер и форму данной территории, ее атрибуты, такие как климат и растительность, и ее отношение к соседним пространствам, его разделяющие и связывающие свойства. Место определяет, будет ли территория дружественной или враждебной с ее соседями. Оно помогает определить культуру: изолированное место предполагает безопасность, но также дает склонность к культурному бесплодию; центральное место делает сильную страну более влиятельной; оно ставит такую слабую страну, как Германия, в смертельную опасность.[324] И главное значение моря в этой связи очевидно.

Хотя и гораздо менее значительное,[325] понятие пространства также дает начало многим важным законам. Ратцель делает сильный акцент на законе роста пространства, то есть тенденции к гигантским империям. Как и место, пространство также соотносится с культурой. С одной стороны, чем меньше пространство, тем интенсивнее развивается культура, тогда как на больших пространствах культура медленнее проникает к центру. Большие расы со специфическими характеристиками должны тем не менее населять большие пространства, чтобы предотвратить неизбежное расовое смешение от повреждения расового ядра в центре.

Следует особо упомянуть об идее Ратцеля об «укоренении» (Einwürzdung) народа в почве. По своим историческим и политическим последствиям это один из наиболее важных законов, регулирующих отношение между человеком и землей. Народы с низкими культурными стандартами, говорит Ратцель, гораздо менее зависят от земли, чем народы высокого уровня. Чем более интенсивно культивирование (в его самом широком смысле, включая не только расширяющееся вовне, но и простое сельскохозяйственное культивирование), тем более «укорененным» становится население.

Традиционные концепции государства разрушены антропогеографией Ратцеля. Законы движения, места и пространства не могут быть примерены с понятием единообразного правового и политического суверенитета над особой областью. Если тогда пространство не могло быть ничем иным, кроме объекта правления, то для Ратцеля пространство и место становятся самой сущностью государства. Союз между человеком и землей — это органическая связь;[326] это не просто аналогия, как в различных биологических органических теориях общества, но реальный союз, научная истина. Разработка Ратцелем этой теории не должна нас касаться. Абсурдные протяженности, к которым он приходит, в достаточной мере иллюстрируются одним примером. Чтобы оправдать длительное существование Пруссии после ее территориального расчленения в 1806 г., он сравнивает государство с организмами низшего уровня; только на низших уровнях жизни тело может продолжать существовать после разрушения его жизненно важного органа.

Главным политическим значением обладает вывод из органической теории Ратцеля для теорий и практик, связанных с понятием национальности. Граница — это не произвольно установленная линия, но полоса или кайма, отмечающая встречу между движением и контрдвижением. Это результат длительного процесса «укоренения», во время которого пространство становится все более и более значимым. Граница может даже сформировать независимый организм внутри государства. Более того, фундаментальный закон роста пространств — иллюстрируемый несравнимо большей протяженностью России или Британской империи в сравнении, например, с Персией или Римом, — вступает в противоречие с принципами национальности.[327] Даже экстерриториальные воды подчинены этому закону. Атлантический океан пришел на смену Средиземноморью; однажды и он может быть в свою очередь смещен.

Политика национальностей, таким образом, регрессивна. Она может быть сохранена только там, где она может служить как помощь в территориальном приобретении. В наши дни мы разворачиваем «силы для завоевания пространства» (raumüberwindende Machte), термин Ратцеля, который стал частью официального национал-социалистического языка. Одна из главных задач для нас — это развитие народного сознания широких пространств. Народ, чей горизонт остается горизонтом малого пространства, неизбежно придет в упадок.

Челлен[328] создает мост от Ратцеля к национал-социализму. Он имел способность популярного, конкретно документированного представления данных, которая обеспечила ему гораздо более важную роль в развитии геополитической идеологии. И в одном пункте он значительно отклоняется от анализа Ратцеля: он восстанавливает национальность или, скорее, комбинирует национальные и территориальные элементы. Но элементы не нации XIX столетия, а народа. Национальность, говорит Челлен, это проявление «народной индивидуальности» государства. Национальное государство является поэтому натуральной, органической формой государства. Народ и государство, изначально различные, сливаются в один союз.

При всем ее эмпиризме и предполагаемом реализме и несмотря на некоторые важные отступления, теория Челлена остается в главных чертах переформулировкой органической теории Ратцеля. Государства, пишет он, «это сверхиндивидуальные организмы, который так же реальны, как и индивиды, только гораздо крупнее и могущественнее в процессах своего развития».[329] Государство — это биологический феномен, «форма жизни». Индивидуальность государства — это натуральное единство, выраженное в экономической области как автаркия, демографически — как национальность, социально — как солидарность всех групп, а политически — как лояльность по отношению к правителям.

Любой может видеть, что теория Челлена — это не простая геополитика, а сложная. В равной мере очевидно, что он предвосхитил национал-социалистическую теорию европейской экспансии. Его государство — это экономическая автаркия, в которую массы включены под лозунгом народной общности. Его теория требует безоговорочной преданности правящему классу, и она оправдывает экспансию Германии и иностранные завоевания ее центральным расположением в Европе и ее потребностью в жизненном пространстве. Органическая теория обнаруживает себя как чистый макиавеллизм. В целом органические теории общества абсурдны, если они понимаются как нечто большее, чем аналогия. Биологические законы не воспроизводятся в общественной жизни. В качестве идеологии органические теории могут быть мощными инструментами при всей их абсурдности. Челлен, как мы можем наконец заметить, настаивает, что политическая целесообразность, определяемая природными факторами, — это единственная движущая сила государственной политики. Правовые и нравственные доводы не имеют никакого значения.

Заслуживают упоминания и два других имени в предыстории национал-социалистической геополитики: сэр Хэлфорд Маккиндер и Фридрих Науман. Их главный вклад — который Хаусхофер открыто признавал — это формулировка и популяризация понятия Центральной Европы (Mittel Europa). Согласно Хаусхоферу Маккиндер действительно изобрел эту фразу сразу же после смены столетий[330] и побудил Партча, всемирно известного немецкого географа, спроектировать карту Центральной Европы, состоящей из Германии, Нидерландов, Швейцарии, Австро-Венгрии и Румынии. В 1919 г. Маккиндер опубликовал книгу под названием «Демократические идеи и реальность», убеждающую Конференцию по вопросам мира отказаться от сентиментальных идей и признать географические реальности. Он, в частности, хотел предотвратить объединение русских и германских пространств, потому что такой союз мог управлять не только Европой, но и всем миром.

В Германии идея Центральной Европы, естественно, становится очень популярной во время Первой мировой войны.

Мы можем упомянуть Поля де Лагарда (Боттичера), 18271891, профессора восточных языков в университете Гёттингена. Лагард был прежде всего ответственным за формирование идеологии Розенберга, и Розенберг часто признавал свой долг перед ним и разделял с ним ненависть к католикам и евреям, винил их в народных привилегиях и в просвещении и требовал искоренения всех семитских и романских элементов из немецкого языка и культуры. Лагард был также предшественником концепции Центральной Европы; он видел будущее Германии в ее экспансии в Польшу и Западную Россию и отстаивал Срединную Европу, протянувшуюся от устья Эмса до устья Дуная, от Мемеля до Триеста, от Метца до Буга.[331] Даже идея Розенберга о депортации евреев в Мадагаскар идет от Лагарда.

Возможно, главным популяризатором был Фридрих Науман и его книга «Mitteleuropa», опубликованная в 1915 г.[332] Хотя это и не был, собственно говоря, геополитический трактат, но он точно вписывается в то течение, которое мы обсуждаем. Его значение было чрезвычайно усилено благодаря положению, занимаемому автором в Германии. Член рейхстага Науман был основателем Демократической партии в 1918 г., которая создала Веймарскую конституцию. Его огромный престиж как демократического лидера предоставил ореол либерализма и демократии тому социальному империализму, которому он научился в ранние годы у грубого антисемита Штокера.

Главной целью Наумана было образование федерального сверхгосударства (Oberstaat), полностью объединенного экономически и окруженного тарифной стеной. Оно могло бы называться Центральной Европой. Его дух мог бы быть духом новой Германии (Neudeutsches Wesen), в которой вся экономическая деятельность была бы коллективно организована. В качестве одного из обоснований своей цели этот либеральный демократ предлагал существование особой немецкой экономической психологии. Если французский предприниматель, доказывал он, получает приказ, требующий расширения его завода, использующего пятнадцать человек, он скорее заключает другой договор, а не расширяется. И если бы он сделал последнее, то неизбежно оказалось бы, что он на самом деле был не французом, а эльзасцем или швейцарцем. Немец, с другой стороны, неизбежно расширял бы свой завод в таких обстоятельствах. Немецкий предприниматель является инициативным, опирающимся на научный подход и дисциплинированным. Его рабочие лояльно поддерживают его, так как немецкие рабочие — самые образованные в мире, обучаемые в профсоюзах и в социал-демократической партии.

Английский капитализм обречен. Время Германии придет. «Ради этого нашего времени Фридрих II, Кант, Шарнхорст, Сименс, Круп, Бисмарк, Бебель, Леген, Кирдорф и Баллин нас и обучали. Ради этой Родины наши отцы умирали в сражениях. Германия должна идти вперед в этом мире!». Наступает новая экономическая эра. Венгрия будет зернохранилищем Центральной Европы, а другие продукты будут распределяться по всем районам. Еврейские предприниматели будут играть важную роль в распространении уже преобладающего немецкого характера экономики Центральной Европы. В конечном счете мировая власть будет сосредоточена в нескольких центрах, Нью-Йорке, Лондоне, Москве (или Санкт-Петербурге) и возможно в Китае или Японии. Другие государства будут простыми сателлитами, усиливающими ту лидирующую группу, к которой они принадлежат. Сегодня нейтралы подобны астероидам или кометам за пределами созвездия. Они должны быть включены в него, так как для нейтралитета нет места в мире гигантских суверенов. Это миссия новой Германии. «В решении этой задачи все организации предпринимателей и рабочих будут нам помогать. Таким будет наш политический, всемирно-экономический социализм».

Все эти черты достигают своей окончательной формулировки у Карла Хаусхофера.[333] Его идеи могут быть коротко изучены в его самой популярной работе, книге, которую он посвятил Рудольфу Гессу, «Weltpolitik von Heute». Проследим, как их излагает сам Хаусхофер.

Для начала немец, который желает понять геополитическую основу современной мировой политики, обязан разместиться в центре «народа» и культурного пространства. Здесь Хаусхо-фер, конечно же, гораздо ближе к Челлену, чем к Ратцелю. Расовые детерминанты, «расовая воля» — это динамические элементы внутри «статического мира международных соглашений». Но внутри какого «народного» пространства должен стать каждый? Германия 1932 г. была продуктом Версаля, а договор был основан на грубых политических ошибках. Фактически геополитика — это оружие в борьбе за исправление таких ошибок, как разделение Европы на обладающие колониями державы на Западе, обладающие пространством державы на Востоке и сдавленные государства в центре.

Именно Версальский договор вызвал автономное развитие Америки, слабость Британской империи, возвращение России в Азию и постепенное возрождение самоопределения в южной и восточной Азии. Окончательные политические решения будут сделаны внутри этих групп, и они будут зависеть от ясного понимания отношений между властью и государством. Основные геополитические движущие силы (geopolitische Urtriebe) действуют внутри этих пространственных рамок, развертываясь от континента к побережью и за побережьем к доминированию противоположного побережья. Закон Ратцеля о растущих пространствах не ограничен континентальными массами: он пересекает также и море.

С точки зрения расположения Германии центральным пространством должна быть Центральная Европа (Хаусхофер предпочитает термин «Внутренняя Европа» как геополитически более точный). Первая политическая задача — восстановить пространство германского рейха. Есть пять различных пространств Германии: 1) военное пространство, которое в 1934 г. было даже меньше, чем территория рейха; 2) территория рейха; 3) компактные массы немецкой «народной» почвы — Германия, польский коридор, Судеты, Верхняя Силезия, Тешин, Австрия, Эльзас и Лотарингия и южная Дания; 4) сфера влияния немецкого языка и культуры; 5) независимые голландские и фламандские пространства.

Главные державы мира попадают в различные категории. Фундаментальная противоположность существует между державами «возрождения», Германией, Италией и Японией, и державами «устойчивости», Англией и Францией. Соединенные Штаты, Россия, Бразилия и Китай действуют «между течениями». Вдобавок есть такие пространства, как Индия и Монголия, которые обладают будущим, но не настоящим, и как пространство Балтийского моря, Испания и Португалия, которые являются простыми остатками прошлого. Решение этой противоположности и политических конфликтов не лежит в интернационализме. Лига Наций, Британское содружество наций, федерация советских республик, Панамерика, Паневропа, тихоокеанское сообщество, Панафрика — все они бесполезны. Старая немецкая поговорка гласит: Wer aufsich selber ruht, steht gut (Лучшая помощь — своя собственная). В 1931 г. представитель Судет Ганс Кребс, писавший в национал-социалистических изданиях, атаковал идею Паневропы сходными аргументами. Против Паневропы он ставит Центральную Европу. Федерация Европы в рамках Лиги несовместима с национал-социалистическими идеями жизненного пространства.

Обращаясь к непосредственным практическим доводам, Хаусхофер первую проблему видит в установлении пространственной границы, необходимой для жизни государства. Его решение оправдывает уничтожение Франции и Англии и включение маленьких государств. С одной стороны, есть закон растущих пространств. Пространство Британской империи достигло своего максимума и поэтому его распад неизбежен. Франция утратила волю к жизни как страна, которая начала постоянно сдаваться. С другой стороны, есть минимальный пространственный предел. Поэтому маленькие государства должны быть включены в большие пространства. Два исключения — Ватикан и Швейцария — допускаются, потому что они имеют длительную традицию независимости.

Категория великой державы должна быть заменена мировой державой. Великая держава определяется только «волей к власти» — иначе Китай и Бразилия были бы великими державами. Это была категория эры «симфонии держав», когда великие державы сотрудничали, разделяя мир между собой. Теперь такое сотрудничество открыло дорогу антагонизму, мировые державы стали решающими геополитическими державами. Поскольку Германия еще не достигла статуса мировой державы, ее не должны касаться трения между державами. Германия должна действовать осторожно, используя существующие антагонизмы «поразительно решительным вмешательством совета и действия»: все достанется тому, кто ждет. Этот анализ роли Германии в борьбе мировых держав — ядро книги Хаусхофера.

Дальнейшее бесценное оружие Германии в борьбе за жизненное пространство — это расизм, и Хаусхофер предоставляет удивительно откровенный анализ. «Расы господ» обязаны оставаться чистыми; расовое смешение вызвало упадок многих великих империй. Франция, например, несет в себе семена своего собственного разрушения. Среди негерманских народов раса и класс становятся в значительной мере синонимами, и важно предотвратить возвышение низших классов и рас на уровень расы господ.

Сегодня мы видим подавление расовых меньшинств повсюду — прекрасная возможность для политических и пропагандистских манипуляций лозунгом самоопределения. «Дальновидная политика открывает для нас огромные возможности… если мы уважаем принцип самоопределения больших и малых народов… вместе с лозунгом „честь, свобода, равенство”… Условием, однако, является высшее знание государства о давлении на народ (Volksdruckverhaltnisse) и о формах политического господства во всем мире, которое давно уже стало единообразной областью власти и внутри которого ничто не может произойти, не произведя последствий повсюду». Ничто не может быть более откровенным. Самоопределение — это просто оружие. Используйте в своих интересах любое трение, вырастающее из проблем меньшинств. Разжигайте национальные и расовые конфликты там, где это возможно. Любой конфликт будет играть на руку Германии, нового самозваного хранителя чести, свободы и равенства во всем мире.

Этические и военные доводы — это тоже оружие. Германия имеет право основывать свою политику на безнравственности территориальных приобретений другими державами. Эти приобретения были грабежами, скрываемыми и оправдываемыми международным правом. Мандаты, например, были не чем иным, как «пространственным мошенничеством». Перераспределение пространства будет выполнено вновь — и совершенно иным способом. Германия будет использовать «духовную войну» (пропаганду); новые военные техники, включая использование аэропланов и танков, как разрыхляющих (auflockernde) сил, направленных и против войск и против гражданских лиц; и морально-разрушительный дух высокообученных солдат; такое дополнительное оружие, как бойкот, практикуется сегодня в Индии и Китае, и оно способно стать весьма активной силой, если будет координироваться национал-социалистическим движением. Такими средствами «культурный народ без колоний» может даже быть способен приобрести тропические территории без кровопролития. Границы — это не «мертвые линии»; это организмы, и они также будут меняться по желанию.

Мировая миссия Германии может быть понята только с точки зрения долгосрочных целей мировых держав.[334] Долгосрочная цель Великобритании — это просто сохранение того, чем она теперь обладает. Британская империя будет поэтому расчленена. Так же падет и Франция. Только Россия и Соединенные Штаты, Япония и Германия и, в меньше степени, Италия останутся мировыми державами. Краткосрочные цели Германии никогда ясно не раскрываются, но их нетрудно вывести из остального обсуждения.

Одного примера будет достаточно, чтобы проиллюстрировать влияние геополитики в официальных кругах Германии (особенно в армии и на флоте). «Сегодня мы должны выбирать, — писал Альфред Розенберг в 1927 г., — между политикой крестоносцев и политикой пространства; между мировым империализмом и расовой волей государства; между Барбароссой и Генрихом Лионским; между Лигой Наций Штреземана и расовым национал-социалистическим государством».[335] Геополитика против средневекового универсализма как основа нового рейха.

Наиболее выдающимся представителем геополитики, смешанной с расизмом, является знаменитый Эвальд Банзе, который совершенно наивно заявил о необходимости империалистической войны и, исходя из географии, расизма, военной науки и идеи рейха разработал Wehrwissenschaft как ту академическую дисциплину, которая «является систематическим применением любой области человеческой мысли и человеческого поведения к цели возрастания оборонительной силы нашего народа».[336] Эта новая наука приобрела ранг «национальной философии». В малоизвестной книге,[337] написанной для любителя, Банзе анализирует весь мир, каждую страну по очереди, ее географию, ее «кровь и характер», ее политическую организацию в соответствии с принципами геополитики, изучающей и использующей каждый конфликт любого рода в любой части мира для целей Германии.

Большая часть общей популярности геополитики может быть обнаружена в том же самом элементе, который лежит в основе успеха любой псевдонаучной теории общества или политики: в возможности приписывать все зло одному-единственному и кажущемуся объективным фактору. В новелле Ганса Грима «Volk ohne Raum» («Народ без пространства»), например, нам дают популярный, насыщенный эмоциями трактат о геополитике.[338] Все 1200 страниц образуют длинный протест против Британской державы и подготовку к империалистической экспансии Германии. Это также и адекватное описание книги Хаусхофера. На одной карте Англия изображена как огромный паук, сидящий на Британских островах и сосущий кровь изо всех углов земли. По отношению к России, с другой стороны, Хаусхофер занимает довольно двойственную позицию. Он говорит о Германии, зажатой между Францией и Советским Союзом. И все же ссылка на представление Маккиндера о русско-германском пространстве как географической опоре истории может быть в равной мере подготовкой к подписанию договора о ненападении или к войне с Россией.

В окончательном исследовании геополитика есть не что иное, как идеология империалистической экспансии. То, что она оставляет малопонятную географию в качестве аргумента для определенных исправлений границ, не является ни новым, ни особенно значимым внутри структуры целого. Основная масса геополитики — это мешанина из этических, военных, экономических, расовых, демографических, исторических и политических рассуждений. Она представляет собой прекрасный пример извращения подлинно научных доводов в интересах национал-социалистического империализма.

Как научное обоснование экспансии геополитика — это, конечно, бессмыслица.[339] Она могла бы иметь ценность, только если бы весь мир концентрировался вокруг одного центрального местоположения. Так как фактически существует больше одного центрального местоположения, то как мы можем определить, какое из них поглотит другие? Почему Эльзас и Лотарингия должны быть включены в Германию, а не Франция должна поглотить Германию до Рейна? Кто должен включить в себя Польшу — Германия или Советский Союз? Или в более широком смысле, исходя из аргумента, что граница — это полоса или организм, а не линия, то как определить, в чью пользу граница должна быть исправлена? В пользу Канады или Соединенных Штатов? Соединенных Штатов или Мексики? Очевидно, ответ не лежит в географии — он лежит во власти.

3. Перенаселенность

И Германия, и Италия широко использовали политику повышения рождаемости, которая стала у них основанием для требований большего жизненного пространства. Сама успешность этой политики — несмотря на трудность получения официальных заявлений, касающихся ее целей, особенно в Германии, статистические данные не оставляют сомнений в ее успешности[340] — сразу же выявляет мошеннический характер этого требования. В своем ответе президенту Рузвельту Гитлер с горечью жаловался на избыточное население стран без жизненного пространства. И все же его режим делал все возможное, чтобы увеличить размер населения Германии.

Уже республиканская Германия предпринимала шаги, чтобы увеличить рост рождаемости. Статья 119 Веймарской конституции обещала социальную защиту большим семьям. Такие частные организации, как Лига больших семей (основанная в 1919 г.), оказывали постоянное давление на законодательную власть. Коэффициенты заработной платы, основанные на семейном статусе, были универсальными для государственных служащих и распространены среди некоторых служащих по найму. С другой стороны, союзы работников ручного труда выступали против пособий многодетным семьям частично по идеологическим причинам (желание оплаты труда по классовому признаку), а частично из страха, что коэффициент лишит глав семейств работы. Информация о регулировании рождаемости была широко распространена. Пятнадцать организаций были активны в этой области, и многие из фондов помощи больным давали своим членам советы относительно противозачаточных средств.[341] Снисходительность судов, особенно в протестантских регионах, помогла довести число абортов приблизительно до 800 000 — 1 000 000 в год. Вообще говоря, политика регулирования рождаемости активно защищалась при Веймаре.

Национал-социалистам понадобилось немного времени чтобы изменить картину. Министр внутренних дел Фрик в речи в июне 1933 г. — объявил об изменениях.[342] Центры контроля за рождаемостью закрывались, снисходительность к абортам резко пресекалась, а реклама противозачаточных средств останавливалась.[343] Партия приняла в свои ряды Лигу больших семей, сделав ее секцией отдела расовой политики. Теперь в ее членах было 300 000 семей. Согласно закону 1 июня 1933 г. (вступавшему в силу через два месяца), пары, собиравшиеся пожениться, могли получить беспроцентные ссуды до 1000 марок, если они выполнят некоторые условия. Они должны быть политически благонадежными и расово, физически и морально полноценными гражданами. Невеста должна была работать по крайней мере шесть месяцев в последние два года, предшествовавшие браку. Она должна была оставить работу и обязывалась не устраиваться на другое место, если ее муж был способен содержать семью. Ссуды выдавались в форме купонов, которые использовались для покупки мебели и предметов домашнего обихода, и должны были возвращаться небольшими ежемесячными взносами в течение восьми лет. Четверть ссуды отменялась при рождении каждого ребенка. Цели закона ясны из его предписаний: сокращение безработицы путем исключения из числа безработных замужних женщин, чьи мужья имели работу (продолжение реакционной политики, проводимой в ответ на широко распространенный протест к концу республики) и стимулирование роста рождаемости.

Поскольку программа военной подготовки предполагала полную занятость, программа стимулирования браков и больших семей была направлена исключительно на повышение рождаемости. Согласно акту от 3 ноября 1937 г. требование, чтобы женщины, получившие брачную ссуду, прекратили работать, было отброшено. Меры, принятые месяцем ранее, предусматривали, чтобы деньги, возвращенные в выплатах за ссуды, использовались, чтобы обеспечить специальные пособия и субсидии семьям с находящимися на иждивении детьми, и, в частности, установить субсидии с целью повышения роста сельского населения. Другие меры создавали благоприятные условия для больших семей, снижая ставки подоходного налога и иными способами.

Национал-социалистическая политика повышения рождаемости была, несомненно, успешной. К концу 1938 г. было предоставлено 1 121 707 брачных ссуд и 980 365 отмен выплат из-за рождений детей.[344] Эти стимуляторы вместе с общим экономическим улучшением увеличили уровень рождаемости, хотя нельзя сказать, какой фактор играл более важную роль.

Что же теперь реально означало требование «адекватного пространства для населения»? Его предполагаемая научная основа фактически не существовала.[345] Было бы абсурдным утверждать, что поскольку Германия (включая Данциг и Судеты) обладала 4 % мирового населения, ее 0.5 % мировой площади следовало увеличить до соответствующих 4 %. Ценность различных регионов земли может значительно меняться. Более того, промышленная нация может, возможно, нуждаться в меньшей территории, чем аграрная или кочевая страна. Если аргумент заключается в том, что нация требует достаточно пространства, чтобы преодолеть структурную безработицу, то Германия сама на это ответила достижением полной занятости в то время, когда многие нации, «обладавшие» пространством, были неспособны это сделать. И даже приписывание успеха Германии временной панацее вооружений и войны не спасает аргумент о населении. Колонии, как всем известно, непригодны для широкомасштабного заселения. Восточная и юго-восточная Европа была перенаселена, и поэтому немецкое расселение там было возможно только путем вытеснения нынешних обитателей. Что реально несло ответственность за перенаселение, так это не плохо функционирующая или не функционирующая вовсе экономическая система. Поэтому его можно преодолеть только функционированием международного разделения труда, а не приобретением большей территории. Считать перенаселение ответственным за безработицу — это чистая демагогия, предназначенная для сокрытия внутренних антагонизмов, порожденных капитализмом.

Неизбежный вывод заключается в том, что относительно населения доктрина жизненного пространства имеет чисто идеологическую функцию в интересах империализма. Сравнение с более ранними теориями населения очень показательно. Политика начала XIX столетия руководствовалась одним только страхом, лаконично выраженным принцем Эттинген-Валлерштейном перед второй палатой Баварии в 1834 г.: «Нужно закрыть дорогу к революции, сделав для тех, кто не имеет собственности, затруднительным жениться».[346] В целой серии актов (1828, 1833, 1852 гг.) герцогство Вюттемберг требовало правительственного разрешения на брак и перечисляло длинный список запретов. Это знаменовало собой резкий отказ от раннего меркантилизма, который аннулировал брачные ограничения и даже поощрял внебрачных детей, чтобы создать запасы рабочей силы. Многие другие земли, включая Баварию, последовали примеру Вюттемберга.

Один сочинитель в 1827 г. зашел даже так далеко, что сделал циничное предложение, чтобы все молодые люди были подвергнуты инфибуляции — обязательному ношению металлических колец, предотвращающих половые сношения — до тех пор, пока мужчина не докажет свою способность содержать жену и детей.[347] Даже известный либеральный конституционалист Роберт фон Моль находил необходимым приводить доводы против неограниченных браков, хотя сам он включал брак в ряд первоначальных прав человека.[348] Другие предлагали меры, дискриминирующие внебрачных детей или требующие различных финансовых гарантий для разрешения на брак.[349] Все это с целью предотвратить дальнейший рост населения и его предполагаемую угрозу безопасности правящего класса.

Насколько иной была техника национал-социализма. Своим расовым империализмом он стремился инкорпорировать массы в новую авторитарную структуру общества, обещая им участие в грядущей прибыли мирового завоевания. Доктрина жизненного пространства готовила идеологический, а демографическая политика — материальный путь увеличения расы господ.

4. Новое международное право

5. Границы и характер великого немецкого рейха

Идеологию и структуру großdeutsche Reich относительно легко определить по планам национал-социализма, но иначе обстоит дело с границами рейха. Было бы роковой ошибкой предполагать, что национал-социалистическое руководство заранее определило окончательную границу господству Германии над Европой или возможную форму ее империи. Границы определяются политической ситуацией, военным успехом, стратегическими мотивами, экономическими условиями, которые могут совпадать или нет.

Одной иллюстрации будет достаточно — работы Вернера Дейтца.[414] Его имя неизвестно американской публике, но он обладает большим влиянием в национал-социалистической партии, так же как в промышленности и в банковском деле. Химик и инженер по профессии, Дейтц всегда был тесно связан с частной промышленностью, а в настоящее время с объединением Пос-селя и с доменными печами Бласта, и то и другое в Любеке. Он один из немногих, чей портрет и биография в 1934 г. публиковались в ряду лиц, оказывавших решающее влияние в национал-социалистической партии по экономическим вопросам.[415] Он работает в тесном сотрудничестве с Куртом Вайгельтом, одним из руководителей Немецкого банка, членом наблюдательного совета в Азиатском банке Германии, в Германской восточно-африканской корпорации и в других, а также членом учреждения по делам колоний национал-социалистической партии. Дейтц был членом партийного руководства с 1931 г., как представитель по экономическим вопросам, а теперь служит во внешнеполитическом отделе партии. Он, очевидно, человек, чьи теории отражают важные процессы на самой верхушке сегодняшнего режима Германии.

План организации Европы Дейтца — это синтез расизма, геополитики и крупной экономики. Он таким образом утверждает, что жизненное пространство определяется не только географическими, но также и расовыми соображениями. Он служит расширению европейской орбиты германского доминирования до крайнего предела. Ключ к его теории — определение «расового ядра» или «пространств ядра».

Мир сегодня разделен на различные расово определенные жизненные пространства. «Основной закон расового порядка жизни» в том, что «раса не может покинуть свое изначальное жизненное пространство, не отказываясь в той или иной мере от себя самой».[416] Это решающее изначальное пространство — расовое ядро, или пространство ядра. Колониальные и пограничные пространства никогда не смогут занять его место. Кровь, почва и закон — это элементы, образующие новый порядок, который требует уничтожения универсализма и его замены континентальным порядком. Будущее разделение мира выражается в «фанфарах расовой доктрине Монро», в лозунгах: Европа для европейцев, Америка для американцев, Индия для индийцев. Поскольку европейская, японская и индийская доктрины Монро являются биологическими, американская также является империалистической в силу ее исключительно географического характера. Почему это должно быть так, в рассуждениях Дейтца никогда не проясняется. Кажется более разумным доказывать обратное, что географические границы являются подлинными и естественными, и они нарушаются биологическими доводами.

Определение пространства европейского ядра является более откровенным. Рассматриваемая как необходимое пространство ядра белой расы Европа простирается от Гибралтара до Урала и от Северного мыса до Северной Африки.[417] Ее естественные дополнительные и колониальные пространства доходят до Северной Азии, до Охотского и Берингова морей и до юга Африки. Италия и Россия — привратники белой расы на юге и востоке, позиция, прежде занимаемая Италией и Англией. Такой взгляд на Европу в целом побудил вождя попытаться установить добрые отношения с Англией.

В таком случае возникает очевидный вопрос: кто несет ответственность за это новое огромное пространство? Ответ столь же очевиден. «Германия отвечает не только за себя, но и в силу ее естественного веса за Европу и европейское сообщество народов». (Это — идея Фридриха Листа с одним важным изменением — Германия замещает собой Англию). «При Адольфе Гитлере великая империя Германии вновь возвышается вместе с ее пространственной политической основой на север Балтийского моря, с ее солдатским стилем жизни и ее внешнеполитическими обязательствами». Под политическими обязательствами Дейтц имеет в виду установление континентальной политики. Пространства Северного и Балтийского морей, пространство Средиземноморья и пространство России объединяются в единое пространство с целью «усиления Европы». Заключив германо-советский договор о ненападении, Россия вернулась в Европу.

Эта интересная теория влечет за собой три главные идеи: Европа — это единица, включающая в себя все европейское географическое пространство, соединенное с африканскими и североазиатскими регионами. Лидерство в Европе принадлежит Германии. Россия и Италия, поскольку они сотрудничают с Германией, могут разделять ее задачу. Но если ее союзники не соглашаются с Германией, тогда Германия естественным образом примет на себя исключительное попечительство над всей Европой вместе с ее дополнительными и колониальными землями.

Утверждение Дейтца — это ясное выражение границ амбиций Германии. Оно настолько конкретно, насколько это возможно для национал-социализма. Расширит ли Германия свои владения за пределы того пространства, которое он определил, будет зависеть и от стратегических возможностей, и от внутренних антагонизмов внутри нового рейха.

В то же время невозможно предсказать, будут ли формы политического правления, которые национал-социалисты разработали перед войной и во время войны, сохранены впоследствии. Можно установить следующие политические модели в отношениях между Германией и остальным миром:

1. Военное правление, в частности, характерно для Северной Франции и Бельгии.[418] Полномочиями наделяются военные власти. В Северной Франции они выстраиваются в иерархическую структуру, Oberfeldkommandanturen, Feldkommandanturen и Ortskommandanturen, хотя военное различие между первыми двумя было в значительной степени отменено в декабре 1940 г. Теперь каждая управляет провинцией,[419] тогда как третья — это только местное военное учреждение. Национал-социалистическая военная администрация выходит далеко за пределы границ традиционной военной оккупации. Ее цель — в том, чтобы преобразовать структуру и политику оккупированных территорий, чтобы синхронизировать их с территориями самого рейха. Это особенно заметно в подходе к еврейскому вопросу (распоряжение от 28 августа, устанавливающее еврейскую регистрацию, требующее регистрации еврейской собственности и облагающее особым налогом еврейскую собственность), и в тесных связях между бизнесом Германии и Франции.

2. Второй тип лучше всего представлен Нидерландами и Норвегией. Высшая власть на голландской территории — специальный федеральный уполномоченный, назначенный указом вождя 18 мая 1940 г. Уполномоченный (д-р Зейсс-Инкварт в Голландии в настоящее время) осуществляет все конституционные функции короля и его правительства. Он издает законы, назначает и смещает чиновников, используя голландских служащих для выполнения его приказов. Его непосредственные подчиненные — четверо германских генеральных уполномоченных, один для администрации и судебной власти (д-р Виммер), один — отвечающий за безопасность (руководитель СС Раутер), один — за финансы и экономику (д-р Фишбек) и один — без портфеля (руководитель СС Фриц Шмидт), который, помимо других обязанностей, отвечает за антиеврейскую и антимасонскую политику. Генеральных уполномоченных можно сравнить с кабинетом министров. Указ вождя сохраняет голландское право в той мере, в какой оно совместимо с нуждами Германии; частично оно было заменено правом Германии, и для политических целей СС Германии может использоваться везде, где это нужно. Это политика еще более тесного включения Нидерландов в орбиту германского рейха.[420]

Администрация Норвегии отличается весьма незначительно.[421] Когда попытка Квислинга сформировать норвежское правительство завершилась неудачей вследствие отсутствия поддержки не только со стороны норвежского народа, но и явно также со стороны военных властей Германии, Гитлер указом от 20 апреля назначил национал-социалистического окружного вождя Йозефа Тербовена федеральным уполномоченным. Он столкнулся с уже существующим и пользующимся народной поддержкой административным советом, полностью состоявшим из норвежцев, противников Квислинга. Тербовен и Квислинг вначале попытались установить своего рода косвенное правление, посредством которого немцы могли бы принять роль защитника. Они попросили, чтобы стортинг созвал собрание, чтобы свергнуть короля и избрать государственный совет. В целом попытка была неудачной. Вслед за этим Тербовен распустил все существовавшие партии (25 сентября 1940 г.) и старый совет администрации и назначил уполномоченных, избираемых исключительно из рядов партии Национального союза Квислинга в качестве руководителей тринадцати правительственных департаментов. Согласно распоряжению Тербовена от 28 сентября 1940 г. главы департаментов обладали абсолютным контролем над своими подразделениями и были ответственными только перед уполномоченным. Они могли издавать и исполнять административные решения, которые ранее могли провозглашаться королем, стортингом или государственным советом. Они были вождями своих департаментов в немецком смысле. Сам федеральный уполномоченный, разумеется, был высшим законодателем и администратором. Его комиссариат был организован из трех функциональных департаментов и восьми региональных учреждений. Вдобавок была введена германская террористическая машина — не только СС, которая осуществляла политическую власть на всех оккупированных территориях, но также и народные суды.[422] К сентябрю 1940 г. авторитарный контроль стал почти полным сверху донизу, и в Германии хвастались об этом.[423]

Различие между военным и гражданским типами администрации весьма значительно. Последний осуществляет более сильную форму авторитарного контроля и гораздо больше связан с полной синхронизацией и ассимиляцией всей политической и социальной жизни.

3. Немцы рассматривают протекторат Богемии-Моравии как модель возможной административной системы großdeutsche Reich. Тип, который они имеют в виду, основывается на извращении известного принципа «косвенного правления» лорда Лугарда: дать коренным жителям подобие независимости, но оставить ключевые позиции в руках белых. Этот принцип довольно плохо работает в колониальных странах, удерживает коренное население на данном социальном и экономическом уровне и препятствует ему продвигаться далее. Когда он был применен к нации, которая в Европе была второй после Германии по промышленной эффективности, результатом была глубокая трагедия. Формула Лугарда может быть применена только в том случае, если по крайней мере одна значительная часть населения готова к управлению правительством под внешней опекой. В Чехословакии ведущие промышленники и аграрии всегда были настроены антидемократично и были готовы продать себя тому, кто предложит более высокую цену. Они весьма охотно сотрудничали с национал-социалистическим режимом, и немцам повезло найти в Гахе достаточно слабого человека, чтобы решить задачу управления. Ни в какой другой стране попытка не была успешной. Даже в Польше, где немцы были способны найти политическую группу, готовую действовать как их орудие; это, между прочим, верный признак, что презираемый принцип самоопределения Вильсона глубоко укоренен в сознании народа.

4. Колониальные методы в их самой худшей форме были введены в Польше в Generalgouvernement, как ее называли нацисты.[424]Те части Польши, которые прежде принадлежали Германии, были включены в сам рейх (9 октября 1939 г., вступил в силу 26 октября): Западная Пруссия, Познань (позже названная Вартерланд), Верхняя Силезия и регион Зихенау в Восточной Пруссии. Остальное стало колонией Германии, охватывающей 100 000 квадратных километров и включающей 10 000 000 людей. Конституционной основой является указ вождя от 12 октября 1939 г., создающий пост Generalgouverneur и назначающий на эту должность д-ра Ганса Франка, министра без портфеля и лидера союза национал-социалистических юристов. Оккупированная Польша — теперь просто оккупированная территория, и в немецкой теории и на практике. Польское государство прекратило существовать, и Generalgouvernement является конституционной структурой, полностью отличающейся от прежнего польского государства.[425]Само название территории сменилось в августе 1940 г. с «General-gouvemement оккупированной польской территории» на простое Generalgouvernement. Территория находится под суверенитетом Германии, хотя и не является частью großdeutsche Reich. В противоположность Богемскому протекторату Generalgouvernement рассматривается как зарубежная страна и исключается из таможенной и валютной зоны Германии.

Администрация, последний раз назначенная распоряжением 16 марта 1941 г., состоит из генерал-губернатора и правительства, которое является как исполнительным, так и консультативным органом. Правительство возглавляется государственным секретарем и разделяется на два отдела, секретариат из восьми чиновников (должности генерал-губернатора, главы правительства, главы законодательной власти, чиновников, отвечающих за формирование цен, территориальный порядок, персонал, управление и архивы) и двенадцати департаментов: внутренних дел, финансов, юстиции, экономики, пищевой промышленности и сельского хозяйства, лесов, труда, пропаганды, строительства, железных дорог и почты.

Как совещательный орган правительство состоит из губернатора, государственного секретаря, директоров валютного банка и аудиторского учреждения, двенадцати глав департаментов, директората государственных монополий и руководителя тайной полиции.

Колония делится на четыре округа, возглавляемых главами округа (губернаторами). Каждый регион в свою очередь делится на сельские и городские единицы. Полицейская власть в руках высшего руководителя СС, непосредственно ответственного перед губернатором. Внутри административных рангов более низкого уровня была создана (6 мая 1940 г.) особая полиция из расовых германцев от восемнадцати до сорока лет.[426] До 31 июля 1940 г. губернатор был также главой учреждения по выполнению четырехлетнего плана для области; после этого он использовал общие полномочия своей администрации, чтобы выполнять задачи четырехлетнего плана. Ему помогал в этой работе экономический совет Generalgouvernement, который он также возглавлял. Вдобавок он является главой совета обороны государства и лидером партии в Generalgouvernement. Таким образом это уже не польская администрация. Все, что остается польскому народу, — это «естественная автономия», как ее определял Франк,[427] лишенная правовых или конституционных прав. Администрация 1148 городов и деревень оставлена на бумаге полякам, но она подчиняется распоряжениям генерал-губернатора и на самом деле находится под контролем Германии.

Типичный пример колониального статуса территории — это распоряжение генерал-губернатора от 13 сентября 1940 г., устанавливающее систему административного уголовного закона.[428]Руководители СС и полиции имеют полномочия назначать штрафы до 1000 злотых и устанавливать сроки платежей до 3 месяцев. Обвиняемый не обязательно должен быть выслушан. Апелляция может быть подана только, если обвинение выносится самым низким руководителем администрации. Все другие чиновники являются одновременно обвинителями, судьями и исполнителями, и никакая апелляция их решений не предусматривается. Авторитарная администрация в Польше является, таким образом, всесторонней и абсолютной, статус территории — это статус простой колонии, и нет никаких признаков, что эта территория когда-либо станет новой независимой или хотя бы наполовину независимой Польшей.

Разнообразие моделей политической организации großdeutsche Reich не является следствием какого-либо предварительного плана, но отражает различные проблемы, с которыми сталкивались завоеватели. Каждая модель — это модель завоевания, даже в тех государствах, которые, как Словакия, Венгрия, Болгария и Румыния, сохраняют свою юридическую независимость. Пропаганда, экономическое проникновение, коррупция правящих групп, пятая колонна и военное вмешательство — все это использовалось. Грядка долгое время плодоносила острыми расовыми и социальными антагонизмами, которые препятствовали росту здорового демократического сознания в восточной и юго-восточной Европе. Малочисленные правящие клики, часто состоявшие из лишенных имущества собственников, нуждались в диктатуре и внешней помощи, и они поддерживали любого, кто мог больше платить и гарантировать их правление. Аграрные проблемы, особенно острые в этих регионах, никогда адекватным образом не решались. С меньшинствами, сохранившимися в Чехословакии, разговаривали языком штыков. Французы и британцы сделали роковую ошибку, когда не опирались в своей политике в восточной Европе на поддержку масс и меньшинств. Поэтому способ действий германской пропаганды среди угнетенных слоев населения был ясен. (Параллели с Латинской Америкой заслуживают серьезного внимания.)

Экономическая модель großdeutsche Reich не столь очевидна, как его политическое устройство. Именно здесь изъяны рациональной концепции новой Европы становятся наиболее явными. Одно крыло национал-социалистов настаивало, что германский рейх должен быть производительным центром Европы; что внутри этой области процесс индустриализации должен быть интенсифицирован; что становясь единственным производителем для всей Европы, рейх поднимет жизненный уровень своего собственного народа; что окружающие страны должны поставлять сырье и трудовые ресурсы и производить сельскохозяйственные товары. Прежний югославский министр сельского хозяйства Отто фон Франгес, с другой стороны, в обстоятельной дискуссии об отношении юго-восточных стран к германскому четырехлетнему плану доказывал, что юго-восточные страны опасно перенаселены и должны быть индустриализированы.[429] Бывший румынский министр труда М. Мануилеску в своей книге «Теория протекционизма и международный обмен», настаивал на использовании протекционистских тарифов для индустриализации Румынии.

Франгес представлял целую школу юго-восточных европейских экономистов.[430] Хотя они соглашались, что посредством интенсификации сельскохозяйственной цивилизации государства Дуная смогут поставлять в Германию большую часть своей пшеницы, зерна, шерсти, рогатого скота и растительного масла, они настаивали на индустриализации региона как центральной необходимости. Уже в 1929 г. бывший румынский министр труда Мануилеску доказывал, например, что государства Дуная должны экспортировать не руды, но только полностью или наполовину освобожденные от примесей металлы. Очевидно, эти экономисты желали поднять жизненный уровень своего собственного народа, хотя в более поздние годы их требования стали более умеренными. Теперь они ограничивают свою программу учреждением тех отраслей промышленности, где может использоваться труд низкой квалификации с невысокой производительностью и не требующий обучения. Они даже признают, что хотя включение государств Дуная в большое экономическое пространство может привести к дальнейшей индустриализации, «каких-либо больших ожиданий это не должно вызывать».[431]

Экономист из Гейдельберга Карл Бринкман отрицает индустриализацию.[432] Он желает решения, подобного экономической теории Фридриха Листа или «американского плана» Гамильтона. Континентальная блокада Наполеона потерпела неудачу, утверждает он, потому что Россия не была к ней подключена и потому что план не возмещал потраченных усилий. Экономическая структура юго-восточной Европы основывалась на эксплуатации «крестьянства ради противоестественного экспериментирования в области индустриализации», особенно в Румынии. С другой стороны, Бринкман также отрицает понятие монокультурных государств с единственной функцией поставки сырья и продовольствия для Германии. Он требует высшего уровня «автономной индустриализации», гарантированной особым характером каждой страны. Только обмен товарами должен быть централизован внутри единого огромного пространства Срединной Европы.

Фактически есть небольшой пункт в поиске обсуждения того пути, каким großdeutsche Reich должен быть организован экономически. Экономическое положение завоеванных стран будет определяться не заранее установленным планом, но внутренней динамикой тоталитарного монополистического капитализма. Сегодняшняя политика Германии не дает указаний относительно будущей экономической структуры. Она обусловлена непосредственными требованиями войны и стремлением к высшей производительности всех тех отраслей промышленности, которые важны для продолжения войны, и в то же время сокращением потребления и производства предметом роскоши, если они не необходимы для экспорта.

Одной общей для всех завоеванных территорий чертой является отношение к еврейскому бизнесу. Помимо многих проблем, вызванных процессами передачи еврейской собственности арийцам, проблем, которые решаются тем же способом, что и в самой Германии, экономика großdeutsche Rreich посвящена исключительно удовлетворению нужд самого германского рейха. Почти во всех оккупированных территориях большое число рабочих отправляется в рейх, и таким образом вводится обязательная или формально добровольная трудовая повинность. Прямая конфискация товаров и эксплуатация посредством манипуляции обменом — это также важный метод использования оккупированных территорий. Везде, где прибегают к продажам, обменный курс иностранной валюты устанавливается произвольно. Протекторат включен в валютный союз großdeutsche Reich, но Польша не включена (валютное распоряжение от 15 ноября 1939 г.),[433] и поэтому немецкая ваяюта в Generalgouvernement должна обмениваться через валютное учреждение в Кракове.

Остается обсудить две проблемы: контроль за бизнесом на оккупированных территориях и структурные экономические изменения. Нет ни малейшего сомнения, что бизнес Германии приобрел и расширил свой контроль над иностранными предприятиями на оккупированных территориях. Немецкие газеты и журналы добросовестно сообщают о новых приобретениях, но не указывая используемые методы. Можно выделить четыре технологии. Одна — это включение иностранного бизнеса в структуру немецкого картеля. В некоторых случаях законодательство о картелях Германии, особенно касающееся принудительной картелизации, было введено на новых территориях (протекторат, 10 января 1940 г.);[434] где-то иностранные фирмы были просто присоединены к германским картелям. Поскольку все важнейшие картели основаны на долевом участии, это означает, что производство или продажа, приходящиеся на долю иностранных заводов, определяются германским большинством. Иногда немецкие авторы даже признают, что они значительно усилили свое влияние в особых отраслях промышленности посредством такого механизма.[435] Иностранное предприятие может быть уничтожено или запугано, если оно не сдастся своим немецким конкурентам. Окончательное следствие — интенсификация процесса монополизации в самой Германии.

Эта устойчивая германизация бизнеса часто упоминается как «упрощение структуры объединений». Большое и постоянно возрастающее число иностранных предприятий встало на путь германских объединений.[436] Богемская угольная и железная индустрия была объединена таким способом.[437] Крупные вклады иностранных, особенно французских, банков в юго-восточной Европе были поглощены, часто с согласия владельцев в обмен на участие в прибылях победителя. Там, где это было невозможно, использовался весьма изобретательный механизм. (Это вторая технология.) Голландская фабрика Филипс Булб в Эйндховене, которая контролировала многие германские корпорации, оставалась недоступной немецкому бизнесу. Немцы предложили создать корпорацию с ограниченной ответственностью «Alldephi», исключительно немецкую, и затем в соответствии с законом дали ей полномочия на все доли немецких корпораций в голландской группе Филипс. В результате голландские и другие иностранные владельцы были представлены немецкой корпорацией на встречах акционеров немецких корпораций.[438] Доминирующее влияние голландской корпорации Филипс было эффективно устранено. (Одна из фирм, получающих больше всего прибыли от германизации в Австрии и протекторате, — это, конечно же, заводу Германа Геринга.) Немцы все чаще и чаще назначались опекунами над иностранной собственностью (это третья технология), над такой, как всемирно известное объединение Унилевер в Голландии[439] или сталелитейные предприятия в Лотарингии.[440]Четвертая главная технология, учреждение особых корпораций для эксплуатации завоеванных территорий, будет обсуждаться позже.

Что касается государственной собственности, то ясные сообщения доступны только из Польши. Государственные монополии на алкоголь, соль, табак, спички, минеральное масло, сахар и лотереи были восстановлены и даже расширены, а прибыль отдается завоевателям. Generalgouvernement создало свой собственный валютный банк (Emissionsbank в Польше), под руководством губернатора, ответственного только перед генерал-губернатором Польши. Собственность, принадлежавшая прежнему польскому государству, распределяется в качестве трофеев. Распоряжение 15 ноября 1939 г. наложило арест на всю польскую государственную собственность; а 24 сентября 1940 г. она была передана Generalgouvernement. Поскольку новая администрация не рассматривается как преемник польского государства, она отказывается брать на себя какую-либо ответственность за обязательства по этой собственности.[441][442] Чтобы управлять некоторыми частями прежней польской государственной собственности, была основана специальная корпорация («Werke des Generalgouvernements», A. G.), с капиталом в 1 000 000 злотых. Другие части находятся под прямым управлением генерал-губернатора, а некоторые были сданы в аренду немецкому частному бизнесу. Было объявлено, что «последующая передача того или иного предприятия в частную собственность не исключается».[443]

Мы можем поэтому прийти к окончательному выводу, что бизнес на оккупированной территории был в значительной мере приобретен германскими промышленниками и что германизация, как и передача собственности арийцам, ускорила процесс концентрации капитала. Для массы народа на этих территориях крайне важна одна проблема. Будет ли Германия продолжать процесс индустриализации, ускорять его, совершенствовать, рационализировать промышленность и таким образом поднимать уровень жизни; будет ли она дозволять только такие производственные усилия, которые смогут увеличить германское производство; или же она изменит тенденцию индустриализации и отбросит население назад, на уровень голодающего крестьянства, удовлетворяющего нужды хозяев? Ответ на эти вопросы не может быть основан на идеологических заявлениях национал-социализма. Кроме того, разве национал-социалистическая идеология «крови и почвы» не предусматривает страну крестьян, хотя урбанизация немецкого населения происходила под этим лозунгом быстрее, чем когда-либо ранее?

Структура großdeutsche Reich будет определяться внутренними антагонизмами экономики Германии. Эти внутренние антагонизмы, свойственные любой капиталистической системе, станут еще более явными в Германии и будут далее осложняться национальными антагонизмами, вызванными политикой großdeutsche Reich. Германия не сможет решить огромную задачу преобразования военной экономики в экономику мира, за исключением преобразования завоеванной Европы в обширный резервуар людских ресурсов, производителей продовольствия и сырья. Уровень жизни населения будет тем самым понижаться, чтобы сохранять рабочий класс Германии удовлетворенным. Сегодняшний опыт может научить немногому. Некоторые отрасли промышленности были закрыты, главным образом находившиеся в прямой конкуренции с промышленностью Германии или производившие только потребительские товары. Другие были восстановлены и расширены. Нет сомнения, что гидроэнергетика будет создана в Норвегии,[444] а нефтедобыча — в Польше. Дороги уже строятся.[445] Эти шаги необходимы для военной эффективности. У нас нет возможности узнать, предпринимали ли немцы массовое уничтожение промышленных предприятий, хотя это кажется маловероятным.

Если großdeutsche Reich победит, он будет основан на самой гигантской экономической и политической эксплуатации за всю историю. Будущему немецкому правительству будет невозможно по крайней мере в течение многих десятилетий оправдывать свое влияние в Срединной Европе. Германия, как самая высокоразвитая промышленная машина в Европе, обязана, конечно же, играть решающую роль в европейском экономическом устройстве. Насколько Германия будет способна обосновать такое требование после того, как национал-социализм миллионы людей довел до голода, — это вопрос, ответа на который мы не видим. Эксплуатация — и ничто иное — является общим знаменателем всех экономических, политических и социальных мер, предпринимаемых на завоеванных территориях. 27 января Гитлер в речи, которую он произнес в Дюссельдорфе перед западными промышленниками, собравшимися по приглашению Тиссена, сделал это совершенно прозрачным. «Белая раса, — сказал он, — может сохранить свое положение, только если различия в уровне жизни в мире будут сохранены. Дайте нашим так называемым экспортным рынкам тот же самый уровень жизни, который мы имеем, и вы обнаружите, что превосходство белой расы, которое выражается не только в политическом могуществе нации, но также и в экономическом положении индивида, уже нельзя будет сохранить.[446] Обещание, взятое Гитлером перед западной промышленностью, было выполнено в такой степени, какая, вероятно, превышала ожидания самых агрессивных промышленников.

До этого пункта мы просто принимали империализм за самую значительную тенденцию в политике Германии. Фактически наш анализ концентрировался на проблеме германской экспансии.

Имперский период ограничивал ее подготовку к экспансии созданием армии, флота, надежной бюрократии и слиянием интересов государственного, промышленного и аграрного руководства. Рабочий класс исключался. Какое-то время его политические и промышленные организации подавлялись, и когда эксперимент завершился неудачей, его идеологическая изоляция и его полное исключение из общественной жизни удерживали эти организации в стороне от государства и правящих групп.

1. Демократия и империализм

Мировая война 1914–1918 гг. увидела первую попытку включить рабочий класс в империалистическую систему. Социал-демократы и профсоюзы активно сотрудничали. При этом они частично изменяли принципам своей партийной программы, но некоторые из них искренне верили, что война будет оборонительной и что они будут в состоянии выполнить свою социалистическую миссию свержения царской России, высвободив таким образом силы революции. Но, несмотря на изначальный успех, попытка подключить массы в конечном счете закончилась неудачей. Независимая социал-демократическая партия и Spartakus Bund выросли до размеров социал-демократов и профсоюзов. Империалистические цели промышленности Германии стала настолько явной, что проблема мирных целей отошла на второй план. В конце концов огромное влияние идеологии Вильсона полностью разрушило идеологическую основу, на которую опирался германский империализм.

Веймарская демократия, то есть социал-демократы, демократы и левое крыло католиков попытались построить общество, которое не было империалистическим, но было занято внутренним переустройством Германии и ее участием в союзе западноевропейских держав. Эта попытка также закончилась неудачей, потому что эти три партнера не смогли уничтожить чудовище, обитавшее внутри германской экономической системы. Фактически вместо свержения власти промышленных монополистов они невольно ее усиливали.

Империалистические слои германского общества нашли в национал-социалистической партии союзника, необходимого, чтобы обеспечить империализму массовую основу. Это не значит, что национал-социализм просто является инструментом, подчиненным германской промышленности, это значит, что относительно империалистической экспансии промышленность и партия имеют одни и те же цели.

Но как может сегодня проводиться агрессивная империалистическая политика? Только не в рамках политической демократии. Генерал Людендорф и Дж. А. Гобсон, главный авторитет Англии в вопросах империализма, полностью согласны друг с другом в этом пункте. «Народы не понимают агрессивные войны, но у них есть очень хорошее понимание борьбы за сохранение их собственной жизни… Ни нация, ни каждый индивид в ней не поддержат войну, если не будет твердого убеждения, что война ведется за сохранение их жизней».[447] Для Гобсона выдающийся феномен нашего периода заключается в том, что империализм и демократия стали несовместимыми. «Политическая демократия, в рамках которой интересы и воля всего народа овладевают силами всего государства, будет активно противостоять всему процессу империализма. Такая демократия теперь выучила урок, что существенное экономическое равенство в доходах и в собственности на имущество важна для ее деятельности. Защита капитализма поэтому в каждой стране связана с уничтожением или ослаблением публичного избирательного права и основанного на представительстве правительства».[448] История полностью подтверждает правоту взглядов Людендорфа и Гобсона. Первая мировая война, как мы уже указывали, прекрасно это иллюстрирует. Она показывает, что малая степень демократии и немногие гражданские свободы, все еще остававшиеся в Германии 1914–1918 гг., были эффективными факторами в ведении антиимпериалистической пропаганды, пропаганды, которая не навязывалась сверху, но возникала из самых сокровенных чувств масс. В Италии чаяния мира и ненависть к войне стремительно возрастали начиная с войны в Абиссинии 1896 г. История внешних отношений Америки также предоставляет достаточно материала. Первая попытка захватить Гавайи (16 февраля 1893 г.), предпринятая президентом Гаррисоном, была неудачной. Затем президент Гровер Клевеленд отказался от договора о присоединении. Вторая и успешная попытка (16 апреля 1897 г.) была осуществлена при больших затруднениях, хотя никаких жертв крови или денег не потребовалось. Опять-таки первоначальное оправдание приобретения было старым лозунгом о бремени белого человека. Приобретение Филиппин в 1898 г. было таким же рискованным. Хотя «бесчисленные голоса теперь призывали к облачению в бронированные имперские одеяния, которые европейские державы уже сделали модными»,[449] оппозиция была столь сильна, что почти преобладала.

История английского империализма демонстрирует сходное развитие. Можно признать, что народные чувства, одобряющие империалистические приобретения, могут часто пробуждаться. Искусная пропаганда вроде внушения обычного страха во время войны с бурами в Англии в соединении с тем, что г-н Вейнберг называл человеколюбием и силой,[450] а также уступки массам вроде расширения привилегий или материальных благ могут на время успешно обеспечивать массовую поддержку. Но такая массовая опора всегда неустойчива. Может возникнуть оппозиция, и она всегда возникала. Кроме того, империалистические войны XIX столетия не требовали больших жертв крови и энергии. Война Испании и Америки — это один пример, а война с бурами — другой. Никакая империалистическая война в XIX и в начале XX столетия не требовала ничего даже отдаленно похожего на тотальную мобилизацию человеческих ресурсов и производительности, которая характеризует войны после 1914 г. Ни одна из них не делала неизбежной превращение нации в вооруженный лагерь; ни одна целиком не меняла общественную жизнь; ни одна не изменяла радикальным образом обычаи и нравы. Однако даже при либеральной демократии возможно настолько усилить национализм посредством искусной пропаганды и даровать низшим классам столько материальных благ, что война действительно возникает как результат спонтанных требований масс, а не преднамеренной политики одной-единственной группы.

2. Пролетарский народ против плутократии

На протяжении всей истории современного империализма империалистическая пропаганда всегда использовала два различных подхода: во-первых, изображать любую войну как оборонительную, как борьбу за жизнь; во-вторых, идеологически и организационно подключать массы к войне.[451] Бремя белого человека, миссия народа, явная судьба — это примеры подхода второго рода.[452] Он никогда не был способен привести к поддержке широкомасштабной агрессивной войны. Люди добровольно не будут тотально организовывать себя для империалистической экспансии, когда требуются колоссальные жертвы крови и энергии. Их необходимо обязать делать это. Они обязаны быть организованными таким образом, чтобы они не могли сопротивляться. Они обязаны быть подвергнутыми такой пропаганде, против которой они не выражают открытого сопротивления. Их демократические убеждения должны быть искоренены, и должны быть внедрены иные идеологии.

И при этом такие войны не могут быть более организованы в старых рамках контрреволюции и абсолютизма, где только военная машина централизована и где она опирается просто на диктаторские полномочия военного командования. Война является тотальной; ни одна сфера жизни не остается незатронутой. Любая деятельность должна быть ей подчинена; индивид обязан стать полностью в нее погруженным, обязан стать ее частицей. Такая включенность особенно необходима, потому что общество, прошедшее через стадию широкомасштабной демократии, уже не может исключать массы. Организационные, идеологические и пропагандистские модели должны разрабатываться для этой цели. Новая идеология должна быть демократической, по меньшей мере по видимости. Правящие и управляемые должны изображаться как преследующие одни и те же интересы; внутренние социальные антагонизмы должны быть использованы и преобразованы во внешнюю агрессию.

Новая национал-социалистическая доктрина расового пролетарского империализма — это кульминация такого метода. Эта доктрина сплавляет в единое целое два основных элемента: ненависть к Англии и ненависть к Марксу.

Сущность теории крайне проста. Германия и Италия — это пролетарские расы, окруженные миром враждебных плутократий, капиталистических еврейских демократий. Война, таким образом, — это война пролетариата против капитализма. «Эта война является войной власти денег против труда и против созидающего человеческого существа, воплощения труда. Созидающие человеческие существа должны объединиться. Для всех пробудившихся народов, делающих труд фокусом своей жизни, лозунгом впредь должно быть: рабочие всех стран, объединяйтесь, чтобы свергнуть правление английского капитализма». Этими словами д-р Роберт Лей,[453] глава германского трудового фронта, начал новую пропагандистскую кампанию, которая достигла кульминации в речи Гитлера в декабре 1940 г. Эта речь противопоставляла капиталистической свободе, а именно свободе «каждого присваивать, свободе от государственного контроля» власть труда. «Я создал всю свою экономику на основе труда. Наша немецкая марка, не обеспеченная золотом, стоит дороже, чем золото». Война изображается как война за «мир совместного труда» против «эгоизма… капитализма… индивидуальных и семейных привилегий», против «проклятой плутократии, протеев тех немногих династических семей, которые управляют капиталистическим рынком ради нескольких сотен лиц, которые в конечном счете управляют этими семьями».[454]

Согласно национал-социализму капитализм — это еврейское изобретение; следовательно, противники национал-социализма должны быть евреями. Schwarze Korps, орган СС, отказался от всей национал-социалистической расовой теории и объявил, что англичане — это нация белых евреев.[455] Ученые сразу принялись за работу — доказывать, что английская культура и цивилизация была главным образом еврейской. Один такой ученый[456] посвятил две большие книги демонстрации того, как евреи завоевали и теперь управляют Англией. Полностью извратив тезис Макса Вебера, он изображает пуританскую революцию и подъем пуританства вообще как победу иудаизма над христианством.[457] С целью анти-английской пропаганды в августе 1940 г. начал издаваться специальный журнал против плутократии и подстрекательства народов, под названием «Die Aktion».[458]

Расовый пролетариат — это и есть подлинная теория национал-социализма и его самое опасное выражение. Это его самая ошибочная и все же самая привлекательная доктрина. Ее ошибочность очевидна. Если золото составляет богатство, тогда Германия на самом деле бедна. Но национал-социализм настаивает, что золото — это не богатство, что все богатства происходят от производительности человека. Если это так, то тогда Германия самая богатая страна в мире. Нет сомнений, что такая доктрина привлекательна. Они использует ненависть к Англии, могущественный мотив в Германии, во многих частях Британской империи и во многих латиноамериканских странах. Она использует ненависть к евреям, отвращение к капитализму и, наконец, эксплуатирует марксистскую фразеологию и символику во все более высокой степени. Ясно, что сама цель доктрины расового пролетариата заключается в обольщении рабочего класса. Этот пункт требует дальнейшего обсуждения.

Трудовая теория стоимости, классовая борьба и бесклассовое общество — это три основные категории развития марксистской теории в Германии. Хотя многие ревизионисты и ортодоксальные марксисты могли преобразовать или даже отвергнуть марксизм, нет сомнения, что из этих трех концепций возникает фундаментальный импульс социал-демократического и коммунистического движений. Марксистская теория распространяется в массы. Она образует фокус всех политических дискуссий между двумя партиями и внутри них. Любая тактическая мера аргументируется в терминах марксистской теории, и цитаты из Маркса и Энгельса используются в любой дискуссии, касающейся фундаментальных проблем. Ни один ведущий социалист не смеет отбросить теорию классовой борьбы; никто не смеет отрицать ultima Thule бесклассового общества. Даже коллективные соглашения понимались как форма классовой борьбы, и участие членов профсоюза в трудовых судах и арбитражных органах приветствовалось как признание этого принципа. Иностранцу такие дискуссии могут показаться забавными, догматическими и причиной так называемой «незрелости» трудового движения в Германии. Мы не намерены оспаривать этот пункт. Бесспорно, что марксистская теория и символика полностью пропитали собой социал-демократическое и коммунистическое трудовое движение и сформировали их характер, и именно в таком положении дел теорию пролетарского расизма и следует понимать. Эта теория является попыткой искоренить марксизм в процессе его видоизменения. Полный упадок германского трудового движения, приведший к уничтожению социал-демократической и коммунистической организаций, облегчил эту трудную задачу. Был ли также разрушен и основной импульс — это совершенно иной вопрос.

В глазах социал-демократов и коммунистов цель бесклассового общества и высшей формы жизни достигается не порабощением иных наций, но преобразованием капиталистической системы и уничтожением угнетающей бюрократии. Достижение такой цели требует высочайшей храбрости, готовности жертвовать собой, терпения и понимания. Борьба против собственного правящего класса является, как показывает история, гораздо более напряженной, чем внешние войны, и международная пролетарская солидарность приобретается только в длительной и трудной политической борьбе. Национал-социализм предлагает рабочему все, что ему предлагает марксизм, и без классовой борьбы. Национал-социализм предлагает ему высшую форму жизни и власть труда над деньгами, не заставляя его бороться против собственного правящего класса. Наоборот, его приглашают присоединиться к правящим классам, разделить их власть, славу и материальные блага, став частью колоссальной машины. Ему не нужно больше быть изолированным и бороться против течения. Его не просят показать больше храбрости и принести больше жертв, чем кто-либо еще. Наоборот, победа Германии — это его победа, победа труда над деньгами, общности народа над классовым правлением, истинной свободы над свободой, которая была просто облачением эксплуатации. Эта доктрина не была отброшена даже после нападения на Россию.

Успешна ли национал-социалистическая идеология? Действительно ли теория пролетарского расизма проникла в трудовые ряды? Окончательно ли она разрушила веру в демократический социализм или коммунизм? Это решающий вопрос, поскольку от ответа на него зависит судьба Европы. От этого также зависят в значительной степени методы психологической войны, которые должны использоваться против Германии. Если каждый житель Германии, даже каждый рабочий Германии — это потенциальный Гитлер, если массы твердо выступают за вождя, если народ объединяется доктриной расового пролетарского империализма, тогда противники Германии могут иметь только одну военную цель: уничтожить Германию, разделить ее и сохранять ее порабощенной. Так как если это верно, то никакая попытка вбить клин между Гитлером и народом Германии не может быть успешной.

На самом деле такой взгляд разделяется многими, особенно теми иностранными государственными деятелями, которые больше всего сделали, чтобы разрушить немецкую демократию и поддержать национал-социализм в международном кризисе. Именно эти государственные деятели желают переложить ответственность за победу национал-социализма от их собственной внешней политики исключительно на немецкий народ. Верно, что такой аргумент не может быть легко отклонен. И гораздо труднее доказать обратную точку зрения — что немецкий народ не выступает за национал-социализм. Культура Германии сейчас есть не что иное, как пропаганда; публичное мнение в Германии контролируется, и им манипулируют; и выразить оппозиционные взгляды значило бы смерть или концентрационный лагерь. У нас нет никаких прямых средств, чтобы выяснить реальную позицию народа Германии, и мы должны использовать косвенные методы. Мы попытаемся узнать, до какой степени национал-социализм охватывает немецкий народ, более детально анализируя функцию новой идеологии, обсуждая источник этого типа социального империализма, изучая те социальные страты, которые больше остальных ответственны за германский агрессивный империализм, и, наконец, исследуя характер национал-социалистической социальной организации, чтобы увидеть, насколько она основана на терроре, а насколько на добровольном согласии. Большая часть этого обсуждения будет находиться в последней части.

3. Псевдомарксистские элементы в теории социального империализма

Новая национал-социалистическая идеология — это явное извращение марксистской идеологии, нацеленное на обман марксистского рабочего класса. Я знаю только об одном случае, когда присоединение марксистских рабочих явно допускается как цель социальной политики, — это «Мекленбургские тезисы Союза национал-социалистических пасторов» (протестантских) 29 мая 1933 г. Первый тезис начинается: «Под влиянием марксизма и полностью принимая национал-социализм, наш народ больше не признает старые церковные формы». Именно поэтому невозможно сохранить эти старые формы; они должны быть изменены и приспособлены к этой социальной страте.[459] Это намерение вызвало к жизни множество различных попыток, и все они закончились неудачно. Идеология пролетарского расизма — это новый ответ на эту старую задачу.

Когда мы читаем новые идеологические заявления, мы можем принять их за марксистский анализ, приукрашенный примесью Шпенглера, Мёллера Ван ден Брука и Розенберга. Например, передовица в «Frankfurter Zeitung»,[460] озаглавленная «Тонущий мир», является фактически марксистской критикой Великобритании. Хотя, говорится там, в Германии и есть богатые люди, «они не имеют права что-либо решать», в противоположность Англии, которая представляет собой «обитель распадающегося буржуазного мира». Буржуазная социальная система имела важное значение для уничтожения феодализма и поэтому имела большие исторические заслуги, но она пережила свою пригодность. В этом мире можно было более столетия слышать мрачный рокот. Он становился все время громче, и чем сильнее затыкали уши, тем более громким и более угрожающим он становился. Это был рокот масс, живущих без свободного света и воздуха. Той свободы, которую эти массы имели, было «недостаточно, чтобы дать им работу и ежедневный хлеб».

«Британский высший класс гораздо более твердо и непреклонно обеспечивал свое собственное положение в этой так называемой демократии… В Англии вы не найдете и следа новых идей… Партия лейбористов не желает свергать буржуазный мир… В Англии капиталистическому миру не угрожает никакая внешняя опасность. Британцы настроены против великой и могущественной Германии вовсе не потому что они боятся, что такая Германия уменьшила бы власть Англии. Они против… немецких идей, потому что они боятся, что их собственный мир рухнет под их воздействием».

Эта статья в традиции Маркса, Энгельса и Ленина, и она почти неотличима от хорошо известных обвинений британской социальной и политической системы. Она построена вокруг классового анализа британского общества, общества, в котором правящие классы используют внешние формы демократии ради сохранения своих привилегий, в котором партия лейбористов стала мелкобуржуазной организацией. Система в целом находится в процессе распада, и она отчаянно борется против привлекательности новой теории, новой экономики, нового общества для обманутых масс британского народа.

Роль, которую играет марксистская трудовая теория стоимости в критике английской экономической системы, прекрасно иллюстрируется речью д-ра Дитриха, главы федеральной пресс-службы, речью, озаглавленной: «Духовное основание новой Европы».[461] «Национал-социализм признал, что самым лучшим основанием для любого течения является уверенность в руководстве государством и в производительных силах нации». Германский социализм, хотя он и начинает с естественного неравенства людей, требует, чтобы каждый имел равные возможности восхождения по социальной лестнице. «В тончайшей паутине экономических процессов и за пеленой денег национал-социализм обнаруживает центр экономической власти, а именно — человеческий труд как оживляющую все вещи основу… В лабиринте экономических концепций он находит нить Ариадны, которая ведет нашу экономическую мысль по тропе ясности: производительный труд. Она низвергла либеральную догму первичности прибыли для капиталистов и заменила ее принципом национальной производительности».

Это утверждение, а также еще одно сходное, сделанное Альфредом Розенбергом на открытии партийного института еврейских исследований, эхом повторяют марксистскую теорию фетишистского характера буржуазного общества. Само собой разумеется, что этот анализ является не подлинно марксистским, но псевдомарксистским. Он направлен исключительно против денег и пренебрегает фетишистской природой товара. Но фразеология в конечном счете сформирована потребностью завоевания марксистских масс, которым эти термины могли быть знакомы.

Эти примеры могут быть достаточными. Мы можем путем противопоставления показать приспособление и преобразование марксистских лозунгов с целью удовлетворения нужд национал-социалистической политики.

Марксистская форма:

Национал-социалистическая форма:

Формулировка новой доктрины находится, таким образом, в одном ряду с приспособлением марксистских символов, таких как красный флаг (хотя и украшенный свастикой), возвеличивание марксистского майского дня до национального праздника и одобрение многих пролетарских песен, хотя и с новыми текстами. Все это служит той же самой цели: сделать теорию расового империализма идеологической основой войны германского народа против окружающего мира, войны, имеющей своей целью достижение лучшей жизни для расы господ посредством сведения побежденных государств и их сателлитов до уровня колониальных народов.

4. Националистические предшественники социального империализма

Новая доктрина была первоначально полностью изложена итальянцем Энрико Коррадини, основателем националистической партии, которая оказала огромное влияние на итальянский фашизм. Националистическая партия и ее «синие рубашки» были включены в блок с фашистской партией, которая затем сменила свое название на Национальную фашистскую партию.[462] Националисты были только незначительным меньшинством, но у них было больше прекрасно обученных людей, чем у фашистов, и их теории были приняты новой партией. Луиджи Федерзони, Альфредо Россо, Сципио Сигеле, Р. Форге-Даванзати — все они пришли из националистической партии. Коррадини, учитель из средней школы, изложил первую последовательную теорию социального империализма, целиком основанную на объединении масс.[463] Сама по себе теория является мешаниной различных элементов, особенно французского «интегрального национализма» и революционного синдикализма. Аргумент прост. Италия — это великая пролетарская страна. Между Италией и окружающими государствами то же самое отношение, что и между рабочим классом и пресыщенной буржуазией. Италия замкнута в Средиземноморье, она лишена промышленных ресурсов и колониальной империи. Ее национализм поэтому должен быть социальным, и Коррадини ввел даже термин socialismo nationale.[464] Он пошел дальше простой потребности в войне и героизме. Он включил в свою работу доктрины Жоржа Сореля и превратил их в средство обмана рабочего класса.[465] Приспособление было не очень трудным, поскольку Сорель, самый блестящий и самый противоречивый критик марксизма и либерализма, никогда не скрывал своего сочувствия к французскому «интегральному национализму» и к Action frangaise[466] Сорель верил, что пролетариат может достичь своих целей только насилием, то есть посредством всеобщей забастовки, высшего проявления солидарности. Для Коррадини высшим выражением солидарности была война.[467] Сорель утверждал, что новое бесклассовое общество может быть установлено только на основе свободного объединения всех производителей в синдикаты; для Коррадини новый порядок — это одно из таких объединений.[468] Но если Сорель понимал под производителями только наемных рабочих, для Коррадини, как позже и для фашизма, и для национал-социализма, производители включали всех — работодателей и рабочих, владельцев и слуг, организованных в корпоративной системе, которая может заменить парламентскую демократию. Коррадини поэтому был первым, кто защищал союз национализма и революционного синдикализма, союз, позже осуществленный фашизмом.

Важно, что появление учения Коррадини пришлось на период между 1909 и 1912 гг., достигший своей кульминации на съезде Националистической партии во Флоренции в 1910 г.[469] Это был период высокой напряженности в отношениях между двумя соперничающими великими державами, отмеченный марокканским кризисом, алжирским инцидентом, турецко-итальянской войной 1911 г. и приобретением Триполи в 1912 г. Незадолго до мирного договора в 1912 г. Италия ввела всеобщее избирательное право для взрослых мужчин. Империалистические авантюры 1911 и 1912 гг.

были отвергнуты населением. Характерно, что Антонио Лабриола, социалистический лидер со значительными синдикалистскими наклонностями, защищал ливийскую войну и считал аннексию Триполи хорошим бизнесом для буржуазии и, как следствие, благом для итальянского пролетариата. Но социалисты выступали против войны, хотя их оппозиция и была робкой. Спонтанная оппозиция была более сильной; сам Муссолини, тогда революционер-социалист, страстно нападал на Коррадини и Националистическую партию, осуждал национальный флаг «как тряпку, воздвигнутую на навозной куче»,[470] начал пропагандистскую кампанию против турецко-итальянской войны и был отправлен на год в тюрьму.

Вероятно, теория Коррадини была первой попыткой использовать силы, способствующие классовой борьбе, для развития империалистического социализма.

Мы уже упоминали сделанные Фридрихом Науманном в его книге «Срединная Европа» попытки подчеркнуть тождество интересов капиталиста и рабочего класса и воспитательное влияние социал-демократической партии и профсоюзов. Мы также упоминали о неразрывной линии от Фридриха Листа к Адольфу Вагнеру. Но самое отчетливое немецкое выражение этой теории социального империализма может быть обнаружено в работах Освальда Шпенглера и Мёллера ван ден Брука. Мы не касаемся отношения Шпенглера к национал-социализму и отношения национал-социализма к Шпенглеру. Это по большей части случайный феномен. Шпенглер оказал огромное влияние на все германские антидемократические движения и идеологии. Что бы ни говорили эксперты против его фактических заявлений, его яркость нельзя отрицать. «Закат Европы» содержит наблюдения, подобно вспышкам молнии освещающие пейзаж и выявляющие новые аспекты, которые мы склонны пропускать в массе деталей. Мы намерены обратиться не к философии истории Шпенглера, не к его морфологии, не к его теории циклов, но к двум проблемам, сформулированным в его политической философии: возникновению цезаризма в условиях политической демократии и потребности в империалистической экспансии в форме прусского социализма.

Появление Цезаря в лоне демократии неоднократно предсказывалось французскими, немецкими и испанскими контрреволюционерами. Пророчество берет начало в специфической теории человеческой природы, согласно которой человек является совершенно испорченным, невежественным, злым и неспособным к свободе.

«Мир с огромной скоростью движется к образованию деспотизма, самого гигантского и самого разрушительного, какой только видели люди. Подготовлена дорога для гигантского, колоссального, вселенского тирана. Все готово для этого. Заметьте, что больше нет никакого морального или материального сопротивления. Больше нет никакого материального сопротивления: государственные деятели и правители упразднили границы, а электрический телеграф упразднил расстояние. Больше нет никакого морального сопротивления: все духовные силы разделены, всякий патриотизм мертв. Речь идет о выборе между диктатурой снизу и диктатурой сверху (Богом). Я выбираю диктатуру снизу, потому что она идет из регионов, которые чисты и безмятежны. В крайнем случае речь идет о выборе между диктатурой кинжала и диктатурой сабли: я выбираю саблю, потому что она благороднее».[471]

Это было будущее, которое Доносо Кортес, испанский католический контрреволюционер, предвидел для человечества в период либеральных революций в Европе в 1848 г. Он не испытывал никакой надежды на правление сверху, а именно на правление Бога. Вся проблема заключалась, кажется, между двумя видами диктатуры: военной, с одной стороны, и демагогической снизу — с другой. Он предпочитал военное правление. Таким образом, он примыкал к традиции Бональда и де Местра, которые в качестве протеста против французской революции также отрицали либерализм и демократию как носителей цезаризма.

Таким же является и умонастроение Шпенглера. Его философия человека глубоко пессимистична: «Человек — это хищник». Ему «известно опьянение тем ощущением, когда нож проникает в плоть врага, известны торжествующие вопли и аромат крови».[472] Демократия порождает партии, а партии порождают партийную машину, которая контролирует и объединяет массы и тем самым открывает дорогу новому цезарю. Избирательные права народа — это фальшивка; чем более они расширяются, тем меньше действительная власть избирателя. Это играет на руку цезаристским тенденциям в политических организациях.[473] Свобода прессы удерживает человека в повиновении. Пресса и электрические информационные службы запугивают его модными фразами и лозунгами, которые вливаются в бесконечный поток пропаганды. Шпенглер мог бы согласиться с тем описанием охотящейся за сенсациями английской прессы, которое дает лорд Сэлсбери, и расширить его на прессу вообще — что Хэрмсфорт (лорд Нортклифф) «изобрел одну газету для тех, кто мог бы читать, но не думать, а другую — для тех, кто мог бы видеть, но не читать».[474] Три недели работы прессы, и истина будет признана всеми. «Таков конец демократии».[475] В первую очередь деньги разрушили демократию, и оружием ее разрушения были политические партии и всеобщее избирательное право, те самые свободы, которые она столь высоко чтит. С разрушения демократии начинается эра соперничающих государств, ведомых и организуемых цезарями, которые полностью контролируют человека.[476]

Каково внутреннее устройство этих конкурирующих государств, особенно Германии? Ответ дан в наиболее значительной политической работе Шпенглера «Пруссачество и социализм»,[477]впервые опубликованной в 1920 г. Главная проблема книги — это опять-таки подключение социал-демократической партии к прусскому социализму с целью ведения империалистических войн. В первую очередь это достигается новым определением социализма. Социализм освобождается от марксизма и отождествляется с прусской традицией долга, власти и иерархии. Социализм не является международным, это германский и прусский социализм. Это не классовая борьба, но сотрудничество под руководством государства. Никаких партий, никаких профессиональных политиков, никаких периодических выборов; экономическая организация в иерархической структуре должна быть общественным строем. Рабочий класс может быть объединен только посредством дисциплины, иерархии, власти и повиновения.[478] Согласно Шпенглеру картели и синдикаты предвещают грядущую структуру такого авторитарного корпоративного государства. Опять же именно антагонизм между Германией и Англией определяет политику соперничающих государств. Как следствие для Шпенглера возникал вопрос: «В будущем торговля будет управлять государством или государство торговлей?» И ответом было: «Пруссачество и социализм вместе выступают против влияния британского духа в Германии, против философии жизни, которая пронизывает всю нашу народную жизнь, парализует ее и делает ее бездушной». Такой социализм означает власть и снова власть. Планы и идеи — ничто без власти.[479]

Такова программа социального империализма у Шпенглера. Тот вид социализма, который он имел в виду, ясно излагается в его многочисленных небольших эссе: «Подонки человечества, то есть трудящиеся классы, должны трудиться по меньшей мере двенадцать часов в день, как при раннем капитализме».[480] Рост заработной платы и налогов означает ограбление реальных производительных сил.[481] Рабское государство, описываемое Хилэром Беллоком, — это и есть государство, защищаемое Шпенглером.

Какие же идеалы оправдывают эту новую эру прусского государственного социализма войны и империализма? Никакие. «Век теории подходит к концу. Ее место занято второй религиозностью»,[482] которая является дополнением эры цезаризма и которая состоит в «несвязанной мощи колоссальных фактов».[483]

Эта доктрина является языческим позитивизмом, и больше, чем что-либо еще в его книге, она раскрывает его полный разрыв со всей западной цивилизацией. Интересно, что протестантские критики[484] Шпенглера не признавали языческий характер его книги, тогда как католики ясно его видели и его осуждали.[485] За исключением расовой теории, которую он расценивал как слишком сырую, книга Шпенглера содержит почти все элементы национал-социалистической философии. Презрение к человеку и к массам, к культуре и интеллекту, акцент на иерархии и лидерстве, на дисциплине и повиновении, возвеличивание «производительных сил» — все это имеется как у Шпенглера, так и у Лея или Гитлера.

То же самое стремление, идеологическая подготовка к империалистической войне характерна и для работ Мёллера Ван ден Брука.[486] Опять же мы не можем сказать с абсолютной уверенностью, был или не был Мёллер Ван ден Брук предшественником национал-социализма. Альфред Розенберг решительно отвергает такое утверждение.[487] Однако Розенберг полагает, что единственными подлинными предшественниками национал-социализма были Ницше и Рихард Вагнер, Поль де Лагард и Хьюстон Стюарт Чемберлен. Он рассматривает Мёллера Ван ден Брука, несмотря на комплименты, которые он делает ему как литератору, и его теорию как обескровленную и поверхностную. Его теория отвергалась также и потому, что она была философией Черного фронта (группы Штрассера) и тех консервативных клубов, которые национал-социализм стремился изо всех сил уничтожить. То, что национал-социализм отвергал его, делает честь Мёллеру Ван ден Бруку, поскольку он действительно был выдающимся литератором, переводчиком Флобера и Достоевского, и первооткрывателем французских романистов и поэтов эпохи модерна.

Мы не можем рассматривать теорию Ван ден Брука в целом. Мы только выделим два тесно связанных ее аспекта: ненависть к Англии и социальный империализм. Лейтмотив Третьего рейха — это печально знаменитое заявление Клемансо, что 20 000 000 немцев слишком много для мира. Требования экспансии в Германии развиваются вокруг этого заявления. Есть множество геополитических формул, но они не имеют основного значения. Главный вопрос — социальный. Книга в целом — это страстная попытка увести германского рабочего от Маркса, искоренить доктрину классовой борьбы и вытеснить ее доктриной войны. Прежде, чем социальная проблема может быть решена классами, она должна быть решена нацией. Английские и французские рабочие могут жить, тогда как немецкие и русские не могут. Ни колониальная программа, ни эмиграция, ни мальтузианство, ни классовая борьба не могут решить социальный вопрос. Колониальные программы недостаточны. Неомальтузианство противоестественно, потому что «природе угодно перенаселение». Марксистские партии потерпели полную неудачу, но идея социализма — это реальность. Социализм должен быть национальным, а не интернациональным, и должен мыслить в терминах внешней политики. Классовая борьба должна поэтому быть заменена «мировой политикой». Мёллер ван ден Брук делает окончательный вывод из учения о социальном империализме. Он сочувствует доктрине национал-большевизма, защищавшейся в некоторые периоды коммунистической партией и Черным фронтом Отто Штрассера. Этим консервативным революционером, создавшим термин «Третий рейх», руководила безграничная националистическая страсть. Он самый красноречивый, самый образованный и самый значительный представитель той доктрины, которая достигает кульминации в теории пролетарского расизма.

Цель доктрины ясна, но все же неясно, является ли она успешной. Действительно ли она охватила основную массу общества в Германии? Ответ будет легче получить благодаря анализу тех социальных страт, которые активно поддерживали империалистическую экспансию.

5. Германский империализм

Германский империализм использует преимущества запоздалого и неимущего государства. Именно это обстоятельство дает германскому империализму его эффективность и жестокость. В таких странах, как Англия, Голландия или Франция, которые переросли стадию простых инвестиций и перешли к империализму колоний и протекторатов, неизбежно возникали внутренние антиимпериалистические тенденции. Крупномасштабный экспорт капитала создает капиталистическую страту, совершенно не заинтересованную в дальнейшей экспансии и даже враждебную к ней — страту группы рантье.[488] Рантье, доход которого получен не от производительных предприятий и не от деловой активности, но от ценных бумаг и обязательств, — это не агрессор. Наоборот, он миротворец, который хочет сохранить то, чем он владеет, и который отказывается быть подвергнутым новым рискам. Антагонизм между рантье и деятельным империалистом проник в британскую внешнюю политику во времена Джозефа Чемберлена и завершился победой рантье при Бальфуре, Болдуине и Невилле Чемберлене. Этот антагонизм весьма ясно показан в письмах сэра Остина Чемберлена «Политика изнутри».[489] Он выражается в конфликте между демократами тори и старыми консерваторами. Дизраели и Джозеф Чемберлен могут быть названы предшественниками социального империализма. Они были демократическими империалистами, основывавшими расширение империи на рабочем классе, которому были дарованы материальные блага и избирательное право; но начиная с Бальфура класс рантье усиливал свои позиции в Консервативной партии. Он уже не был заинтересован в экспансии; он не выносил рисков. Конфликт между Консервативной партией стал открытым с возникновением противостояния свободной торговли и протекционизма. В то время как Джозеф Чемберлен ясно видел невозможность конкуренции с расширяющей свои владения Германией на основе свободной торговли и хотел создать барьер тарифов вокруг империи, группа рантье отказалась принять эксперимент, который требовал полной перестройки английской индустриальной машины, предполагавшей полную концентрацию и образование трестов. Бэлфур был наконец свергнут в 1911 г., но Остин Чемберлен не последовал за ним. Бонар Лоу стал лидером партии и представителем группы рантье. Таким образом, империалистическая группа потеряла лидерство в Консервативной партии уже в 1911 г.; вернула его только на время Первой мировой войны при Ллойде Джордже в рамках коалиционного правительства и окончательно потеряла его при Болдуине и Невилле Чемберлене. Германия была осведомлена об этом явном конфликте в социальной структуре Англии и в английской внешней политике. Во всех формах немецкой ненависти к Англии, берет ли она начало в геополитике или в германском империализме, Англия описывается как распадающаяся страна, страна буржуазии, более не желающая расширяться и нарушающая основной закон жизни в конкурентоспособном обществе: закон, что необходимо либо расширяться, либо умереть.

Класс рантье Германии был разорен во время инфляции. Война уничтожила иностранные инвестиции, инфляция смыла внутренние сбережения. Уничтожение преуспевающего среднего класса обернулось самым сильным стимулом для агрессивного империализма, поскольку это был слой среднего класса, которому было мало что терять и который искренне поддерживал движение тяжелой промышленности к перевооружению и к империализму.

Проблемы, с которыми сталкивался немецкий империализм, отличались от таковых из Великобритании еще в одном отношении. Британский империализм в XIX и в начале XX века был направлен против колониальных, полуколониальных, или слабых держав; и Великобритания вела свои колониальные войны прежде всего местными армиями под британским командованием. Германия столкнулась с миром, уже разделенным среди государств, обладавших многочисленными армиями или флотами. Поскольку никакое мирное перераспределение не могло быть достигнуто, поскольку международных картелей и разделения сфер экономических интересов было недостаточно, оставалась только война. Первая попытка была в 1914 г.; в 1939 — вторая. Но Германия полностью усвоила уроки 1914 г., что подготовка к войне должна начинаться в мирное время, что война и мир — это больше не две различные категории, но два выражения одного и того же феномена, феномена экспансии. Внутренняя структура общества должна быть преобразована, чтобы полностью использовать все производительные силы общества для ведения войны. В частности, труд должен быть включен в тоталитарную структуру, должен стать ее неотъемлемой частью. Материальные блага, террор и пропаганда должны искоренить любые пацифистские или социалистические убеждения. Существует два основных типа империализма, обычно известных под названиями «имущего» и «неимущего». Каждый из них должен быть подразделен на подвиды. Каждый отличается по своей идеологии, технике, и по своим целям. Следующая диаграмма облегчит понимание этих типов, которые, однако, не означают, что «имущее» государство должно вечно оставаться пресыщенным. При определенных условиях оно может превратиться в агрессора, но тогда, как сегодня, оно неизбежно станет фашистским.

Чистый экономический империализм:

Политико-экономический империализм:

«Социальный» империализм:

Наше утверждение в том, что империализм Германии — это прежде всего политика ее индустриального лидерства, полностью поддержанная Национал-социалистической партией; что другие классы просто следуют за этим лидерством, или даже сопротивляются ему. Это утверждение должно быть доказано. Такое доказательство может быть дано, только если мы покажем исторический рост империализма в Германии посредством анализа позиций различных классов общества по отношению к агрессивной войне. Такой анализ в свою очередь усилит наше утверждение, что империалистическая война — результат внутреннего антагонизма экономики Германии.

Как ключ к позиции народа Германии по отношению к войне, мы можем использовать его отношение к Великобритании.[490] Мы уже подчеркивали тот факт, что ненависть к Англии присутствует во всех доктринах, которые входят в национал-социалистическую идеологию. Ни желание Фридриха Листа союза с Великобританией, ни надежда Адольфа Гитлера на сотрудничество с Великобританией, выраженная в его автобиографии, не изменяет наш взгляд. Это сотрудничество требовалось в первую очередь при условии, что Англия — все еще мировая держава огромной силы и что лучше совместно эксплуатировать мир, чем рискнуть войной против Англии.

Конфигурация ненависти к Англии в немецком обществе показывает любопытную картину, которая была впервые раскрыта недавно умершим чрезвычайно одаренным немецким историком Эккартом Керром. В немецком обществе Англия была объектом и почитания и ненависти. У консервативных аграриев, прежде всего озабоченных обеспечением защиты для своего производства зерна, в большинстве случаев не было никаких экономических возражений по поводу британской торговли и промышленности. Они просто стремились сохранить немецкую экономическую структуру, чтобы оставить в прежнем состоянии свое социально-экономическое и политическое влияние. Они боролись не за мировое господство, но за покровительство и безопасность. С политической точки зрения, однако, Англия представлялась консервативным аграриям воплощением зла, то есть парламентской демократии и всеобщего избирательного права. Англия представляла тот тип правительства, которое в наибольшей степени было настроено против консервативной формы жизни.

Отношение консервативных аграриев к России было точной противоположностью. В последней части XIX века Россия все более и более оказывалась соперником аграрного производства Германии и таким образом становилась для аграриев объектом экономической ненависти. Но с политической точки зрения Россия представлялась консерваторам в качестве идеала. Ее абсолютизм пользовался уважением и восхищением.

Отношение немецкой промышленности было диаметрально противоположным отношению консервативных аграриев. Англия была вызывающим страх и ненавистным конкурентом, пробуждающим все то негодование, которое «неимущие» испытывают к «имущим». В то же самое время немецкая промышленность восхищалась английской конституционной системой правления, которая со времен Монтескье была моделью, в соответствии с которой все либеральные движения в Европе формировали свою политику. Немецкой промышленности, с другой стороны, нравился дешевый импорт продовольствия и зерна из России, так как дешевый импорт предотвращал рост заработной платы. Она презирала российскую абсолютистскую систему. Представленная графически, картина выглядит так:

Но вместо «ненависти к Англии» и почитания Англии, упраздняющих друг друга, политическая антипатия аграриев и экономическое негодование промышленников слились в единую всеобъемлющую и решительную «ненависть к Англии».

Поводом для такого слияния была военно-морская программа строительства Тирпитца.

Консервативные аграрии никогда не были слишком благосклонны к военно-морской программе строительства Тирпитца. Это вполне очевидно после прочтения двух больших томов мемуаров графа Вестарпа,[491] много лет бывшего лидером Консервативной партии. Явно это нигде не объявляется, поскольку книга была издана в 1935 г. при национал-социалистическом режиме. Напротив, часто выражается восхищение Тирпитцем. Однако граф Вестарп ясно различал политику консерваторов и политику, проводимую национал-либералами и Пангерманской Лигой. Согласно Вестарпн, Пангерманская Лига, о которой мы должны будем сказать несколько слов позже, представляет западную Германию, свободных консерваторов, и национальный либерализм, но не Консервативную политику.[492] Вестарп отвергает, например, политику Пангерманской Лиги во время кризиса Марокко 1911 г., старается изо всех сил держаться в стороне от того, что он называет «утопическими военными целями»[493] пангерманцев с 1914 до 1918 г., и постоянно подчеркивает национал-либеральное влияние на политику агрессивного империализма и аннексий.[494] Всюду в своих мемуарах этот истинный консерватор обнаруживает явную неприязнь к Национал-либеральной партии, к отъявленным аннексионистам, хотя по очевидным причинам он не смеет открыто нападать на них, особенно потому что после 1900 г. консерваторы и либералы достигли понимания.

Это действительно самый поразительный феномен истории Германии, что индустриальная буржуазия, неспособная или не желающая бороться за парламентарную демократию и подчиняющаяся наполовину абсолютистской системе империи, направила всю свою политическую энергию на агрессивный империализм. Немецкий политический либерализм никогда не был умеренным и гуманным; он был агрессивным и жестоким — даже если его форма казалась демократической. Уже в буржуазную революцию 1848 г. пангерманские и аннексионистские программы и идеи становятся вполне очевидными. Георг Хер-вег, подлинный демократический лидер 1848 г. и весьма известный поэт, написал в 1844 г. стихотворение, в котором он выражал мечту о немецком флоте как носителе величия Германии: «Und in die Furchen die Kolumb gezogen, geht Deutschland Zukunft auf» (будущее Германии принимает курс, начертанный Колумбом).[495] Широкая свобода, завоеванная этим флотом, освободит, как он утверждает, Германию от английского «духа лавочников».[496]

Альфред Вагтс,[497] с его острым чувством социальной основы внешней политики, привлек наше внимание к двум таким известным либералам. Фарнхаген фон Энзе в 1836 г. выражал свою надежду на включение Голландии в Германию, и уже в 1848 г. формулировал схему демократического или социального империализма. «Может случиться, что мы потребуем Эльзас и Лотарингию от Франции, Балтийские страны от России. Такие вещи черно-красно-золотой флаг может делать. До сих пор это было лишь началом». Вагтс также сообщает, что в 1861 г. один либерал и творец прусского общественного мнения защищал агрессивную политику по отношению к Франции и Дании: «Только в области фактов и реальных дел немецкий вопрос может быть решен, и только наша абсолютная бездеятельность и наше бесконечная болтовня [sic] помешали нам это сделать».[498] В 1914 г. Франц фон Лист, выдающийся криминолог и юрист-международник, потребовал объединения скандинавских стран и Турции в рамках орбиты немецкого влияния.[499]

В своем известном памфлете «Handler und Helden» (Торгаши и Герои. Мюнхен и Лейпциг, 1915), Вернер Зомбарт противопоставил коммерческий и утилитарный дух англичан немецкому героизму. Дух Англии — дух торговца, отношение которого к жизни сводится к вопросу: «Что жизнь может мне дать?» Английское общество является плутократическим; английская этика характеризуется «hundsgemeine» (мерзкими) принципами Бентама; английское государство — всего лишь гигантское коммерческое предприятие. Напротив, у Германии есть миссия, которую следует выполнить: она должна распространять немецкий героический дух, немецкую идею государства.

Начиная с его основания в 1866 г., немецкий национальный либерализм защищал армию и флот, экспансию и колониальные приобретения. Борьба, которую Ойген Рихтер, как представитель левых либералов, предпринял против армейской экспансии, была неудачна даже внутри его собственной партии, в том числе и потому, что враждебность Рихтера была в первую очередь основана на причинах финансового характера. С 1893 г. немецкий либерализм никогда активно не боролся против экспансии немецкой военной машины.

В области военно-морского строительства немецкий либерализм был даже инициатором. Этот аспект истории немецкого либерализма и в целом проблемы социальных оснований немецкой военно-морской политики превосходно изображен Эккартом Керром[500] в книге, которая обязательна для понимания немецкого империализма. Он убедительно доказывает, что стимул военно-морского строительства исходил от индустриальной буржуазии, а не от королевской власти, государственной службы, или Консервативной партии. Национал-либеральная партия, как партия индустриальной буржуазии, постепенно отказывалась от либерализма, который был еще вполне очевидным в программе 12 июня 1867 г., и концентрировалась прежде всего на военном и военно-морском перевооружении.[501] Но, возможно, еще более характерно это было для тех, кого считали подлинными представителями немецкого либерализма: Теодора Барта, Макса Вебера и Герхарта фон Шуль-це-Геверница. Они представляли демократический либерализм с его надеждами на разрушение привилегий консервативных аграриев посредством поддержки флота и защиты империалистической внешней политики. Эмиль Ратенау, отец Вальтера Ратенау, основатель Генеральной электрической корпорации, так же, как и Георг фон Симонс, его главный конкурент, — оба принадлежали к этой группе.

Эти тенденции соединились или достигли высшей точки в Пангерманской лиге,[502] основанной в 1890 г. (фактически носящей это название с 1894 г.). Эта лига была прямым результатом колониальной политики Германии и прямым идеологическим предшественником Национал-социалистической партии. Из всех патриотических ассоциаций, созданных в имперской Германии, Пангерманская лига была несомненно самой агрессивной и самой отталкивающей. Никогда не обладая большим числом сторонников, она имела экстраординарный пропагандистский аппарат, непрерывно агитирующий за перевооружение земли и моря, за колониальную экспансию и за агрессивную антианглийскую политику. Лига всегда без колебаний подвергала нападкам монархию, когда внешняя политика Вильгельма II не совпадала с ее планами. Она использовала антисемитизм всякий раз, когда и где это казалось необходимым. Во время Первой мировой войны это была, конечно, самая радикальная аннексионистская группа. Политическая принадлежность членов лиги[503] чрезвычайно интересна:

Среди членов лиги были такие прославленные немецкие национальные либералы, как А. Вассерман, Хайнце, и Густав Штреземан. Два лидера лиги пришли из либерального лагеря. Лига тесно сотрудничала со всеми другими патриотическими организациями, такими как Морская лига, Колониальная лига, Общество немцев за границей, Лига национальной безопасности (Wehrvereiri), Общество немецких студентов, и так далее. Статистические данные социального состава группы не слишком откровенны. В 1914 г., например, 24 % принадлежали преподавательской профессии, 31 % были бизнесменами, 22 % — чиновниками, 8 % — врачами, и бизнесмены приходили прежде всего из небольших и среднего размера фирм. Вывод, что «перед войной, кажется, не было никакой связи между крупным бизнесом и Пангерманской лигой ни в финансовом отношении, ни в членстве»,[504] может быть правильным. Но это не вся правда, поскольку нет ни малейшего сомнения, что пропаганда лиги служила интересам большого бизнеса, какими бы ни были мотивы других членов лиги.[505]

Внутренняя связь между военно-морской пропагандой и потребностями немецкого бизнеса была ясно установлена в резолюции национал-либерального молодежного движения в 1902 г., то есть сразу же после прохождения закона о новом военно-морском строительстве. «Даже после выполнения последней военно-морской программы строительства немецкий флот не кажется соразмерным значению немецкого кораблестроительства и не представляется достаточным для сильной, независимой, внешней политики».[506]

Никогда агрессивная роль, которую играло руководство промышленностью — так неохотно принимаемое аграриями — не была более ясной, чем между 1900 и 1902 гг., по случаю принятия военно-морской программы Тирпитца. Сам Тирпитц с показательной ясностью заявил о цели немецкого флота в своем известном меморандуме от 16 июня 1894 г. «Отправной точкой для развития флота должны быть»: морские интересы нации… Государство, которое… имеет… морские или мировые интересы, должно быть в состоянии… дать им выражение и должно быть способно сделать свою власть ощутимой… в своих территориальных водах. Рациональная мировая торговля, мировая промышленность, в определенной степени рыболовство в открытом море, мировые коммуникации, и колонии — все это невозможно без флота, способного принять решение о наступлении». И в своих мемуарах он добавляет: «Флот никогда не казался мне конечной целью, но всегда был функцией этих морских интересов. Без морской силы положение Германии в мире напоминает положение моллюска без раковины».[507] Здесь роль флота как защитника немецкой торговли и как инструмента наступления, то есть агрессии, ясно установлена, и характерно, что чтобы достигнуть такой цели, Тирпитц всегда поддерживал континентальный союз Вильгельма, союз с Россией, чтобы иметь восточный фронт Германии свободным против Англии.[508] Для достижения своей цели Тирпитц никогда не смущался использовать всю доступную пропагандистскую машину,[509] сотрудничать со всеми существующими патриотическими организациями, и даже создать собственное пропагандистское агентство. С целью содействовать морской боеготовности, в 1898 г. было основано Военно-морское общество. Это было творение Тирпитца и двух самых влиятельных производителей оружия, фон Штумм-Хальберга, которому принадлежала газета «Die Post», и Круппа, который владел газетой «Neueste Nachrichten».[510] После некоторой пропагандистской подготовки промышленность открыла кампанию за новую военно-морскую экспансию (1899 г.), полностью поддержанную Тирпитцем. Инициаторы, кроме того, полагали, что военно-морской закон был превосходным выходом для глубокого негодования, вызванного неудачной правительственной политикой притеснения Социал-демократической партии. Эта первая пропагандистская кампания, начатая газетой Штумма «Die Post» и поддержанная патриотическими группами, была прервана. Она была предпринята во второй раз, когда в своей известной речи от 18 октября 1899 г., император публично потребовал создать сильный флот. Эти две газеты, которые мы упомянули, сразу же вновь открыли кампанию за создание сильного флота, и в конце концов первый проект нового военно-морского закона был принят. Отношения между патриотизмом и крупным бизнесом стали настолько крепкими и настолько открытыми, что многие честные националисты, особенно профессора Берлинского университета, начали нападать на это кровосмешение. Все же, несмотря на такие обвинения, промышленность быстро перешла на эту программу. На встрече центрального союза немецкой промышленности 13 февраля 1900 г. была открыто объявлена резолюция о продолжении программы, и единственное изменение было сделано с целью заменить патриотической идеологией теорию бизнеса.[511]

И все же именно этот военно-морской закон угрожал ниспровергнуть политику концентрации Микеля, союз между промышленностью и аграриями. Консервативные аграрии обрушились с нападками на закон и попытались побудить католический Центр голосовать против него. Аграрная организация «Bund der Landwirte» оставалась если не открыто враждебной, то по крайней мере весьма скептично настроенной. Военно-морской законопроект был в конце концов принят в результате позорной сделки между промышленностью и аграриями. 1 мая 1900 г. военно-морской закон и закон о тарифах зерна были объединены, и политика концентрации Микеля одержала победу. «Промышленности — флот, мировая политика и экспансия; аграриям — тарифы, сохранение социального превосходства консерваторов; и как следствие этого урегулирования, партии Центра — политическая гегемония».[512] Теодор Моммзен, великий либеральный историк, осудил эту сделку как «союз юнкерства и капелланократии» (правления католических священников),[513] и даже Адольф Вагнер, убежденный империалист, выступил с резкой критикой слияния патриотизма и бизнеса, основанного на безграничной жажде прибыли.[514]

Именно в этот период экспансионисты признали потребность объединения масс и их участия в этом грандиозном начинании бизнеса. С этой целью экономист Эрнст фон Галле, нанятый военно-морским министерством, назначенный вести пропаганду во имя военно-морской программы, сформулировал социальную империалистическую политику в следующих словах: Германия «может успешно вступить в политическую конкуренцию с другими странами, только если она действительно имеет за собой поддержку больших масс. Такая поддержка может быть обеспечена только прогрессивной социальной политикой. Приоритеты внешней политики поэтому должна определять социальная реформа. Если мы не сможет объединить социальную политику реформ и мировую политику на более высоком уровне, народ будущей Германии больше не будет обладать правом на самоопределение в своей внутренней и внешней политике, но эта политика будет определяться другими иностранными государствами».[515]

Высшим уровнем, на котором социальная реформа и мировая политика объединялись, был национал-социализм, и ирония заключается в том, что эта решающая формула национал-социалистической идеологии идет от Эрнста фон Галле, который родился с именем Леви.[516]

Мы можем таким образом сказать, что в то время, как экспансия в сферу британского влияния была востребована немецкой промышленностью и Либеральной партией, консерваторы и католики, хотя вначале и отказывались, но в конечном счете подписались под этой сделкой, которая обеспечила их социальную и политическую власть.

Во время выборов 1907 г.[517] то, в какой степени империалистические стремления охватили народ Германии, стало очевидным. Парламент 1906 г. был распущен канцлером фон Бюловом, потому что его колониальная политика подверглась нападкам со стороны католического Центра и Социал-демократической партии, которые резко критиковали военное правление в немецкой югозападной Африке и коррупцию колониальной политики, особенно в монополистических контрактах. Правительство и его партия пошли на голосование с лозунгом, что эти выборы должны определить, «способна ли Германия к развитию из европейской державы в мировую державу».[518] Евангелие империализма проповедовалось колониальным секретарем, Дернбургом — довольно влиятельным банкиром и либералом, — всем либеральным движением, многими националистическими лигами, и наконец, что не менее важно, Центральной лигой немецких промышленников. Но избирательная кампания также развернулась в острую борьбу против католицизма и социализма. Эта контратака на партию Центра скоро достигла желаемого эффекта. Партия была напугана постоянными заявлениями о ее националистических, патриотических и даже империалистических целях и ограничила свою собственную критику злоупотреблениями в немецких колониальных администрациях. Выборы 1907 г. привели к поражению социализма, но не католического Центра, и к победе всех империалистических партий.[519] Социалисты, хотя и проиграли немного голосов, но потеряли приблизительно половину своих представителей. Либерально-консервативный блок начал править, а партия Центра, как следствие выборов, все больше и больше сдвигалась вправо и фактически сместила свое радикальное руководство.

Позиция буржуазных партий была поэтому очевидной: они или боролись за империалистическое лидерство промышленных групп, или по крайней мере поддерживали его.

6. Социал-демократы и империализм

Но есть еще один важный вопрос относительно мировой политики и социальной реформы, объединенных «на более высоком уровне», как этого требовал фон Галле. Как раз по проблеме империализма и существовало разногласие в рамках социалистической теории и в социалистическом движении. Именно по этой проблеме секция ревизионистов в Социал-демократической партии обрушилась с нападками на ортодоксальный марксизм; и именно в рамках споров по этой проблеме Ленин нападал на все социал-демократические движения во всем мире. Позиция рабочего класса по отношению к империализму была не только главным политическим вопросом, но и социал-демократы осознавали его как данность. Если сформулировать проблему самым грубым способом, то вопрос состоял на самом деле в том, должен ли немецкий рабочий активно поддерживать или по крайней мере терпеть экспансию Германии, чтобы разделять те материальные блага, которые могли бы быть от этой экспансии получены.

Выборы 1907 г. дали начало избыточному производству статей, брошюр, речей, и дебатов об империализме и колониализме, и все ведущие социал-демократы участвовали в дебатах. Конфликт развернулся на международной социалистической конференции в Штутгарте в 1907 г. и на конгрессе Социал-демократической партии в Эссене в том же самом году. Три тенденции возникли в этом обсуждении: ревизионистская, «антиимпериалистическая ортодоксальная» и социально-империалистическая.[520] Парвус, ведущий ортодоксальный марксист, который стал одним из главных социальных империалистов во время Первой мировой войны, критиковал во время избирательной кампании колониализм и переиздал свою брошюру после поражения в 1907 г.[521] Его брошюра замечательна во многих отношениях: его отрицанием, что монополизация и образование картелей автоматически защищают интересы рабочего класса; его настойчивым утверждением, что колонии вовсе не поднимают уровень жизни немецкого рабочего, а напротив, уменьшают его; и его анализом немецких правящих групп, которые он даже тогда изобразил как состоящие из руководителей картелей, директоров банков и высших государственных чиновников. Он был поддержан в своей критике Рудольфом Гильфердингом, ведущим партийным теоретиком.[522]Колониализм для Гильфердинга был неизбежным следствием капитализма. Хотя норма прибыли в немецкой промышленности была тогда очень высока из-за образования картелей и протекционистских тарифов, он утверждал, что ей угрожало сверхнакопление. Впоследствии немецкая промышленность должна была расшириться за пределы границ Германии. Для Германии, как опоздавшей страны, такую экспансию было трудно завершить. Безуспешными были четыре таких предыдущих попытки: в Бразилии, Восточной Азии, Марокко, и Турции. Но немецкая промышленность без колебаний могла бы повторить попытку. С этой целью она усиливала свое внутреннее доминирование. Она уже преуспела или была намерена преуспеть в победе над консервативными аграриями, католическим Центром и всем либеральным движением, и могла бы в конце концов контролировать все общественное мнение. Если бы она преуспела в решении этой задачи, то она бы направила свои силы против пролетариата, поскольку, в отличие от Англии, немецкий империализм был реакционным, и «должен был быть реакционным, потому что сопротивление рабочего класса было уже слишком большим».

Это, однако, не была точка зрения всей партии.[523] В то время как партийное официальное научное издание «Die пене Zeit» выражало преимущественно точку зрения ортодоксальной секции, «Sozialistische Monatshefte», издаваемая Йозефом Блохом, была органом социальных империалистов и группы, которая требовала континентальной ориентации Германии против Англии.[524] Эта группа оставила нападки на капитализм и попыталась вместо этого добраться, насколько это было возможно, до рабочих. Но эта ревизионистская позиция раскололась на два отдельных крыла. Первое, во главе со своим теоретическим представителем Эдуардом Бернштейном,[525] стремилось изменить социальное основание социал-демократического движения путем включения в него мелкой буржуазии, представленной левыми либералами, и многое делало, чтобы содействовать союзу этих двух групп. Поэтому оно попыталось включить в социал-демократическое движение те страты общества, которые пострадали больше всего, возможно, даже больше, чем рабочие, от монополистической структуры общества. Впоследствии Бернштейн стал лидером пацифистской группы в Социал-демократической партии, перешедшей во время войны в антивоенную независимую Социал-демократическую партию.

Другое крыло, однако, было явным сторонником социального империализма, и мы используем здесь этот термин в его изначальном значении империалистической политики, желанной и для рабочего класса. Эта группа презирала левых либералов и мелкую буржуазию[526] и искала союза с промышленными магнатами. Она полностью приняла колониальную экспансию как благо для рабочего класса, ожидая роста заработной платы и ускорения естественной жизни капитализма, который ускорит приход социализма.[527]

На этих двух конгрессах стало ясно, что непреклонная враждебность немецких делегаций к колониализму уменьшилась, и были выражены представления, которые различали хорошую и плохую, человечную и бесчеловечную империалистическую политику. Ортодоксальное большинство в ярости указало на то, что было совершенно истинно, что немецкая делегация международного конгресса состояла главным образом из профсоюзных делегатов, которые были более восприимчивыми к социальным империалистическим идеям, чем партийное руководство и рядовые члены. Однако даже среди ортодоксального партийного руководства безоговорочное отклонение уступило место условному отклонению.[528]

Именно во время Первой мировой войны социально-империалистические тенденции в Социал-демократической партии стали особенно заразными. Классическое выражение этой тенденции — книга Генриха Гунова «Является ли партия банкротом?»[529] Гунов, преподаватель в университете Берлина во времена Веймарской республики и выдающийся историк экономики, совершил скачок от революционной оппозиции к полному принятию империализма, утверждая, что империалистическое развитие капитализма было естественным процессом, которому теперь можно было сопротивляться только введением механизма рационализации труда. Антиимпериализм был поэтому столь же бессмыслен, как и разрушение машин в более ранние времена.[530] Пол Ленш[531] стал самым горячим пропагандистом этой группы. Ему помогал бывший революционер Парвус.

Часто утверждают, что социально-империалистическая тенденция стала мощным движением в Социал-демократической партии. Это неправильное утверждение основано на том факте, что огромное большинство в партии и профсоюзах было патриотичным и поддержало войну. Но социальный патриотизм большинства партии был направлен против России, против царского абсолютизма, в то время как враждебность социальных империалистов была прежде всего предназначена против Англии[532] Необходимо строго различать эти две тенденции, несмотря на то что они пересекались и часто совпадали на практике. Нет сомнений, что огромное большинство партии оставалось незараженным социальным империализмом и никогда не допускало ошибочных доводов, что интересам класса может лучше всего служить война против империалистических конкурентов. Сколь незначительна была роль социального империализма в партии, в полной мере было доказано развитием партии при Веймарской республике. Не социально-империалистический ревизионизм одержал победу, но пацифистские и мелкобуржуазные воззрения Эдуарда Бернштейна. Именно английское фабианство при Веймарской республике одерживало победу над ортодоксией, хотя ортодоксальные формулы и лозунги и были сохранены. За всю историю Социал-демократической партии во времена Веймарской республики ни один ответственный профсоюзный лидер не пошел путем социального империализма, кроме Августа Виннига,[533] бывшего председателя профсоюза, который, как президент провинции, примкнувший к Путчу Карра, должен был покинуть партию. Он посвятил свои литературные способности защите евангелия социального империализма, и в конечном счете присоединился к Национал-социалистической партии.

Насколько незначительный успех был достигнут доктринами социального империализма в Социал-демократической партии, можно также отметить по ее российской политике. В Рапалло в 1922 г. под эгидой Министра иностранных дел Вальтера Ратенау Германия заключила свой первый договор о дружбе с Россией — умный укол французской дипломатии. Идея использовать российскую помощь в борьбе против Версаля принадлежала к арсеналу многих групп в Германии. Граф Брокдорф Рантзау, немецкий посол в России, который отказался подписать Версальское соглашение, был одним из первых. Союз с Россией был расценен как средство борьбы с капитализмом и империализмом, «крестными отцами Версаля». Гуго Стиннес, ведущий немецкий промышленник, в качестве протеста против оккупации Рура, нарисовал на антивоенной конференции картину пролетарской революции. На-ционал-большевистские группы, особенно группа Widerstand Эрнста Никиша, до 1935 г. защищали борьбу Востока против Запада. Немецкий рейхсвер тайно сотрудничал с Красной армией, отчасти чтобы приобрести опыт нового оружия, которое было запрещено Германии Версальским мирным договором, отчасти потому что бисмарковская традиция установления дружественных отношений с Россией была все еще сильна.

Социал-демократическая партия никогда не поддерживала русско-немецкую дружбу как средство разрушения власти Англии и Франции. Для нее Лига Наций олицетворяла собой самое последнее слово разумных международных отношений. Это, конечно, не подразумевало враждебности к России. Напротив, социал-демократы никогда не поддерживали внешнюю политику, которая стремилась к союзу с Советской Россией против западных держав.

В правящих классах ненависть к России была столь же сильной, как и ненависть к Англии. Необъятность советской территории, массы населения, гигантские пшеничные поля, железная руда, месторождения нефти всегда обладали большой привлекательностью для европейского капитализма. Уже в 1917 г. генерал Макс Хоффман, который подписал соглашение относительно Брест-Литовска, обдумывал идею борьбы западных держав против большевизма. В 1920 г. он предложил эту идею Социал-демократической партии в Берлине и был раскритикован. В 1922 г. он подготовил меморандум, предлагающий помощь Германии западным державам в борьбе против большевизма.[534] Во время Первой мировой войны империалисты столь же сильно жаждали российской пшеницы и нефти и «урегулирования» Балтийского пространства, как и Лонгви, Брие, Эльзас, Лотарингию, Бельгию и британские колонии. «Обзор» Фридриха Науманна уже был упомянут. Пауль Рорбах был одним из апостолов украинской автономии под немецким суверенитетом. Геополитики придерживались тех же самых взглядов. Мы уже видели, что предпосылка теории Маккиндера — это не обязательно немецко-русский союз; логически это может также быть и включением России в Германию.

И Англия, и Россия являлись объектами немецкой экспансии — против России можно было присоединиться к антибольшевистскому хору; против Англии можно было создать социальный империализм. Социал-демократы были невосприимчивы к ненависти к Англии и ненависти к России. Хотя партия ненавидела большевизм, она никогда не предоставляла свою помощь никакому интервентскому крестовому походу против Советской России.

7. Расовый империализм и массы

Столь глубока была пропасть между национал-социализмом и старым социально-демократическим духом, что только горстка социал-демократических профсоюзных лидеров перебежала к национал-социализму — некоторые из центральной организации социал-демократических профсоюзов, где-то редактор социалистической газеты, где-то партийный и профсоюзный секретарь. Но значительное большинство всех партийных и профсоюзных функционеров оставалось или в стороне, или в оппозиции. Такая позиция — реальная прочная заслуга социал-демократического воспитания и образования. Оборонная ментальность, которую партия и профсоюзы укрепляли с 1914 до 1932 г., хотя и оказалась катастрофической для существования Веймарской республики, оберегла официальных представителей партии от фактического поддержания режима. По сравнению с французскими профсоюзами и с французской Социалистической партией немецкое движение умерло героической смертью.

Последняя фаза национал-социалистической теории, доктрина пролетарского расизма, социального империализма, была не в состоянии полностью овладеть массами. Старая партия и профсоюзная бюрократия не сотрудничали с режимом. Значительное большинство членов профсоюза и социал-демократов не были национал-социалистами. Всю свою историю они сопротивлялись обманчивой теории социального империализма; нет никакой причины полагать, что они поддерживают ее сегодня. Репрессивная социальная политика национал-социалистического режима дает дополнительное основание для нашего утверждения. Но мы не можем, конечно же, сказать, что социал-демократы и члены профсоюзов являются открыто враждебными к национал-социализму. Это требовало бы слишком многого от них. Они ждут. Были разрушены их старые организации. Их вера в полноценность их организаций прошла. Но даже молодое поколение, которое не было под воздействием идей Социал-демократической партии и профсоюзов, демонстрирует столь же немного национал-социалистических симпатий.

Когда мы будем говорить о социальной структуре национал-социализма, мы обратим внимание на один выдающийся феномен: всесторонняя идеологическая обработка масс всегда сопровождается почти полным терроризированием. Это необходимо из-за противоречия между огромными возможностями производительного аппарата и разрушительным его использованием. Даже самый неосведомленный рабочий вынужден спросить себя, возможно ли урегулировать лесть масс, кривляние марксистской идеологии, высокой производительности и терроризма. Даже самый эгоистичный рабочий будет почти каждый день наталкиваться на вопрос: почему такой столь развитый индустриальный аппарат, как немецкий, должен сопровождаться террором. Неограниченная производительная власть, террор, и пропаганда не могут породить национал-социализм среди рабочих. Напротив, рабочие, вероятнее всего, пройдут революционными синдикалистскими путями, чтобы развивать идеи саботажа и прямого действия, идеи, которые были осуждены и социал-демократами, и коммунистами, но которые могли бы рассматриваться рабочими как единственные средства утверждения достоинства человека в террористической системе.

Картина не очень сильно отличается и в отношении коммунистического рабочего. Коммунистическая партия, как мы видели, была подготовлена к социальному империализму доктриной национал-большевизма. Именно поэтому возможно, и даже вполне вероятно, что некоторые группы в коммунистическом движении, особенно самые низкооплачиваемые рабочие, были восприимчивы к социальным империалистическим теориям до внезапного начала войны Германии и России. Но национал-большевистский лозунг коммунистической партии был простой формулой коррумпированного лидерства, отчаянно ищущего пропагандистские механизмы, которые позволили бы им конкурировать с национализмом, и национал-большевизм никогда спонтанно не принимался коммунистическими массами. Он был принят лишенным социальных корней пролетариатом, Lumpenproletariatу особенно многочисленными группами, принадлежавшими Красной лиге борьбы, которая оказалась в значительной степени поглощенной чернорубашечниками. Кроме того, национал-большевистские лозунги были отброшены коммунистической партией, когда стало ясно, что коммунистические массы были настроены против национализма и национал-социализма, несмотря на предпринятое коммунистической партией сотрудничество с реакционными группами. Последние остатки национал-большевизма, особенно среди самых низкооплачиваемых слоев коммунистических рабочих, были в конце концов вытеснены актуальной социальной политикой национал-социализма, который в наибольшей степени направлял террор именно против этих групп. Именно необученный рабочий низкой квалификации, особенно дорожный строитель, вероятно, испытывал на себе самое худшее обращение, и его права и интересы приносились в жертву почти ежедневно.

Идеология социального империализма тем не менее была полностью принята лишенными социальных корней группами среднего класса, поскольку они и были организованы в Национал-социалистическую партию. Поскольку эти слои среднего класса являются по-настоящему антикапиталистическими, для них новая теория — это на самом деле формула психологического требования большего достоинства. При Веймарской республике назвать представителя среднего класса пролетарием было, с его точки зрения, выражением презрения к нему. Но назвать его пролетарием сегодня означает наделить его положение максимально возможным достоинством, то есть назвать его борцом за великую пролетарскую Германию против окружающего капиталистического мира. Член СС является антикапиталистическим человеком, и сегодня он гордится тем, что его называют пролетарием. Прежний лавочник или ремесленник, неимущий крестьянин, безработный интеллектуал, у которого никогда не было времени или денег, чтобы закончить свои исследования, учитель начальной школы, все эти группы не любят капитализм в той же мере, что и коммунисты, и социал-демократы. Для них доктрина социального империализма адекватное выражение их чаяний и адекватная формула их требований достоинства и безопасности. Для них социализм — ненадежная доктрина, так как они ненавидят само основание, на которое опирается социалистическая доктрина: то есть равенство людей. Кроме того, доктрина социального империализма, как это всегда было, — это лозунг правящих классов, лозунг столь же старый, как и сам империализм. Социальный империализм — самая опасная формула национал-социалистической идеологии. Она обращена ко всем тем группам во всем мире, которые подвергаются риску пролетаризации: крестьянам, лавочникам, ремесленникам, учителям и другим интеллектуалам; она обращена к безработным, ко всем тем, кто в процессе монополизации потерял безопасность, но не хочет быть названным пролетарием. Она становится особенно опасной, так как она содержит долю истины, что немецкая экономика чрезвычайно развита, эффективна, и содержит множество прогрессивных элементов. Удивительная эффективность технического аппарата Германии, объединенная с доктриной социального империализма, является сегодня величайшим оружием Германии. Как раз к структуре этой экономической системы мы теперь и должны обратиться.