Бегство от безопасности

Тридцать два

Я совершал пробный полет на Дейзи, медленно набирая двадцать тысяч футов для того, чтобы проверить действие турбонагнетателей на высоте. Недавно я заметил, что с высотой в обоих двигателях появляются странные скачки оборотов, и надеялся, что эту неисправность удастся устранить, просто смазав выпускные клапана.

Мир мягко проплывал в двух милях подо мной, медленно опускаясь до четырех; горы, реки и край моря с высотой все больше походили на расплывчатое изображение дома, нарисованное ангелом. Скорость набора высоты у Дейзи выше, чем у многих других легких самолетов, но, глядя вниз, казалось, что она лениво дрейфует по темно-голубому озеру воздуха.

— Из всего, что ты знаешь, — сказал Дикки, — скажи мне то, что, по-твоему, мне необходимо знать больше, чем все остальное, то единственное, что я никогда не забуду.

Я задумался над этим.

— Единственное?

— Только одно.

— Что ты знаешь о шахматах?

— Мне они нравятся. Отец научил меня играть, когда мне было семь лет.

— Ты любишь своего отца?

Он помрачнел.

— Нет.

— До того как он умрет, ты успеешь полюбить его за его любознательность, юмор и стремление прожить жизнь настолько хорошо, насколько это возможно с его набором суровых принципов. А пока — люби его за то, что он научил тебя играть в шахматы.

— Это всего лишь игра.

— Как и футбол, — сказал я, — и теннис, и баскетбол, и хоккей, и жизнь.

Он вздохнул.

— И это — та единственная вещь, которую мне необходимо знать? Я ожидал чего-то… более глубокого, — сказал он. — Я надеялся, что ты поделишься со мной каким-нибудь секретом. Все ведь говорят, что жизнь — это игра.

На шестнадцати тысячах обороты заднего двигателя начали пульсировать —почти незаметные нарастания и спады, хотя топливная система работала нормально. Я передвинул вперед рычаг шага винта, и двигатель заработал устойчивее.

— Ты хочешь услышать секрет? — спросил я. — Иногда, хоть и очень редко, то, что говорят все вокруг, оказывается истинным. Что, если все вокруг правы, и эта псевдожизнь на этой псевдо-Земле — в самом деле игра?

Он повернулся ко мне, озадаченный.

— Что же тогда?

— Допустим, что наше пребывание здесь — это спорт, цель которого — научиться делать выбор с как можно более длительными положительными последствиями. Жестокий спорт, Дикки, в котором трудно выиграть. Но если жизнь — это игра, что о ней можно сказать?

Он подумал.

— Она имеет свои правила?

— Да, — сказал я. — Каковы они?

— Нужно быть готовым…

— Абсолютно точно. Нужно быть готовым участвовать с настроенным сознанием.

Он нахмурился.

— Что-что?

— Если мы не настроим должным образом свое сознание, Капитан, мы не сможем играть на Земле. Знающему, какова должна быть совершенная жизнь, придется отбросить свое всезнание и довольствоваться только пятью чувствами. Слышать частоты только в полосе от двадцати до двадцати тысяч герц и называть это звук, различать спектр только от инфракрасного до ультрафиолетового и называть это цвет, принимать линейное направление времени от прошлого к будущему в трехмерном пространстве в двуногом прямостоящем углеродном теле наземной млекопитающей жизненной формы, приспособленной к жизни на планете класса М, вращающейся вокруг звезды класса О. Вот теперь мы готовы к игре.

— Ричард…

— Это и есть те правила, которым мы следуем, ты и я!

— Не знаю, как ты, — сказал он, — но…

— Смотри на это как хочешь, — сказал я. — Мысленный эксперимент. Что, если бы для тебя не существовало ограничений? Что, если бы ты, наряду с видимым светом, мог различать еще и ультрафиолетовые, инфракрасные и рентгеновские лучи? Имели бы дома, и парки, и люди для тебя такой же вид, как для меня? Видели бы мы одинаково один и тот же пейзаж? Что, если бы твое зрение воспринимало настолько малые величины, что стол казался бы тебе горой, а мухи — птицами? Как бы ты жил? Что, если бы ты мог слышать любой звук, любой разговор в радиусе трех миль? Как бы ты учился в школе? Что, если бы ты имел тело, отличное от человеческого? Если бы ты помнил будущее до твоего рождения и прошлое, которое еще не произошло? Думаешь, мы бы приняли тебя в игру, если бы ты не следовал нашим правилам? Кто бы, по-твоему, стал с тобой играть?

Он склонил голову влево, потом вправо.

— О'кей, — уступил он, не так впечатленный этими правилами, как я сам, но все же разминаясь перед очередным тестом. — Игра также обычно имеет какую-то игровую площадку — доску, или поле, или корт.

— Да! И?

— В ней участвуют игроки. Или команды.

— Да. Без нас игра не состоится, — сказал я. — Какие еще правила?

— Начало. Середина. Конец.

— Да. И?

— Действие, — сказал он.

— Да. И?

— И все, — сказал он.

— Ты забыл основное правило, — сказал я. — Роли. В каждой игре нам отводится какая-то роль, наше обозначение на время игры. Мы становимся спасателем, жертвой, лидером-который-все-знает, исполнителем-без-инициативы, умным, смелым, честным, хитрым, ленивым, беспомощным, живущим-кое-как, дьявольским, беспечным, жалким, серьезным, беззаботным, солью-земли, марионеткой, клоуном, героем… наша роль зависит от каприза судьбы, но в любой момент мы можем ее поменять.

— Какова твоя роль? — спросил он. — В данную минуту.

Я засмеялся.

— В данную минуту я играю Довольно-Неплохого-Парня-из-Твоего-Будущего-с-Некоторыми-Доморощенными-Идеями-Полезными-дпя-Тебя. А твоя?

— Я притворяюсь Мальчиком-из-Твоего-Прошлого-Кото-рый-Хочет-Знать-Как-Устроен-Мир.

Он очень странно посмотрел на меня, произнося эту фразу, как будто его маска на мгновение спала и он понял, что и я вижу сквозь его роль. Но я был слишком увлечен своей собственной игрой, чтобы на моем лице отразился интерес именно к этому моменту.

— Отлично, —сказал я. —А теперь попробуй на время выйти из игры, но продолжай мне о ней рассказывать.

Он улыбнулся, потом нахмурил брови.

— Что ты имеешь в виду?

Я накренил самолет вправо и направил к земле, в трех милях под нами.

— Что ты можешь сказать об играх с такой высоты?

Он взглянул вниз.

— О! — сказал он. — Их там множество, и они идут одновременно. В разных комнатах, на разных кортах, разных полях, городах и странах…

— …разных планетах, галактиках и вселенных, — сказал я. — Да! И?

— Разных временах! — сказал он. — Игроки могут играть одну игру за другой.

Глядя отсюда, он наконец понял.

— Мы можем играть за разные команды, ради удовольствия или ради денег, с легким противником или с тем, у кого нам никогда не выиграть…

— А тебе нравится играть, когда ты заранее знаешь, что не можешь проиграть?

— НЕТ! Чем труднее, тем увлекательнее!

Он подумал еще раз.

— До тех пор, пока я выигрываю.

— Если бы не было риска, если бы ты знал, что не можешь проиграть, если бы ты заранее знал исход игры, смогла бы она тебя увлечь?

— Интереснее не знать.

Он резко повернулся ко мне.

— Бобби знал исход.

— Была ли его жизнь трагедией, раз он умер таким юным?

Он посмотрел в окно, снова вниз.

— Да. Я уже никогда не узнаю, кем он мог бы стать. Кем я мог бы стать.

— А если представить, что жизнь — это игра. Счел бы Бобби свою жизнь трагедией?

— Как насчет мысленного эксперимента?

Я улыбнулся.

— Ты и Бобби играете в шахматы в прекрасном доме с множеством комнат. В середине игры твой брат начинает понимать, как она закончится, других вариантов нет, тогда он прекращает играть и уходит смотреть дом. Считает ли он происходящее трагедией?

— Не интересно играть, зная исход, и к тому же он хочет взглянуть на другие комнаты. Для него никакой трагедии нет.

— Трагедия для тебя, когда он выходит?

— Я не плачу, — сказал он, — когда кто-то выходит из комнаты.

— Теперь приблизим к себе шахматную доску. Вместо игрока ты сам становишься игрой. Шахматные фигурки именуются Дик-ки и Бобби и Мама и Отец, и вместо дерева они сделаны из плоти и крови и знают друг друга всю свою жизнь. Вместо клеток — дома и школы, улицы и магазины. И вот игра оборачивается так, что фигурка с именем Бобби взята в плен. Он исчезает с доски. Это трагедия?

— Да! Он теперь не просто в другой комнате, его нет! Никто не может его заменить, и до конца своей жизни мне придется играть без него.

— Таким образом, чем ближе мы к игре, — сказал я, — чем больше мы в нее вовлечены, тем больше потеря походит на трагедию. Но потеря — это трагедия только для игроков, Дикки, только тогда, когда мы забываем, что это всего лишь шахматы, когда мы думаем, что на свете существует только наша доска.

Он внимательно смотрел на меня.

— Чем больше мы забываем, что это игра, а мы игроки, тем более чувствительны к ней мы становимся. Но жизнь — это тот же бейсбол или фехтование — как только игра закончена, мы вспоминаем: ох, я же играл потому, что люблю спорт!

— Когда я забываю, — спросил он, — мне нужно только подняться над шахматной доской и взглянуть на нее сверху?

Я кивнул.

— Тебя научили этому полеты, — сказал он.

— Меня научила этому высота. Я взбираюсь сюда и смотрю вниз на множество шахматных досок по всей Земле.

— Ты печалишься, когда кто-нибудь умирает?

— О них — нет, — ответил я. — И о себе тоже. Горе — это погружение в жалость к самому себе. Каждый раз, когда я его переживал, я выходил из него очищенным, но холодным и мокрым. Я не мог заставить себя понять, что смерть в пространстве-времени не более реальна, чем жизнь в нем, и через какое-то время оставил попытки.

Я вышел на двадцать тысяч футов и передвинул сектора газа назад, к крейсерской скорости. Двигатели среагировали с запаздыванием, но это нормально. Выпускные клапаны турбонагнетателей были полностью закрыты, направляя белый огонь прямо в турбины. За бортом было минус двадцать, и вряд ли огня выхлопных патрубков хватило бы на то, чтобы расплавить серебро.

На таком контрасте, подумал я, мы и летаем.

— Большинство людей считают, что скорбь необходима, что горе здоровее морковного сока и лесного воздуха. Я слишком прост, чтобы это понять. Когда мы понимаем смерть, горе становится не более необходимым, чем страх, когда мы понимаем принцип полета. Зачем оплакивать того, кто не умер?

— Так принято? — спросил он. — Предполагается, что нужно горевать, когда люди исчезают.

— Почему? — спросил я.

— Потому что предполагается, что ты должен отбросить размышления и отдаться тому, что видишь, чувствуя себя при этом несчастным! Таковы правила, Ричард! Все так поступают!

— Не все. Капитан. В каждом горе должен быть смысл, а пока он есть, к чему нам горевать? Если бы я хотел сказать тебе самое главное о жизни, я бы попросил тебя никогда не забывать, что это — всего лишь игра.

В это время задний двигатель опять начал барахлить, при этом одновременно заплясали стрелки тахометра, давления наддува и топливного давления.

— Черт! — сказал я, не понимая, в чем дело.

— Это просто игра, Ричард.

— Чертик, — сказал я, смягчаясь.

Я подал ручку вперед, и мы начали снижение.

— Скажи мне что-нибудь еще, что мне необходимо знать. Несколько правил на каждый день.

— Правил, — сказал я.

Мне всегда нравилось, когда несколько слов вмещали огромный смысл.

Когда проворачиваешь винт под компрессией, не удивляйся, если двигатель заведется.

Он повернулся ко мне, вопросительно подняв брови. — Это авиационное правило, — сказал я. — Принцип Неожиданных Последствий. Лет через двадцать ты поймешь, насколько он глубок.

Каждый настоящий учитель — это я сам в маске.

— Это правда? — спросил он.

— Ты действительно хотел бы услышать несколько первоклассных правил?

— Да, если можно.

— В данный момент я перебираю всю свою жизнь, чтобы бескорыстно передать тебе все, что я заработал в обмен на время. Ты чрезвычайно умен, и если даже ты не поймешь их сейчас, я думаю, что они вернутся к тебе позднее, когда придет время.

— Да, сэр, — кротко, как подобает изучающему Дзэн.

Тот, кто ценит безопасность выше счастья, по этой цене ее и получает.

Когда в лесу падает дерево, звук от его падения разносится повсюду; когда существует пространство-время, существует и наблюдающее за ним сознание.

Вина — это наше стремление изменить прошлое, настоящее или будущее в чью-то пользу.

Некоторые решения мы переживаем не один, а тысячу раз, вспоминая их до конца жизни.

Какое счастье для нас, что мы не можем помнить наши предыдущие жизни, подумал я. Иначе мы просто не смогли бы двигаться дальше, парализованные воспоминаниями.

Мы не знаем ничего до тех пор, пока не согласится наша интуиция.

Задний двигатель вернулся в нормальный режим на шестнадцати тысячах футов. По-видимому, с этим турбонагнетателем что-то не очень серьезное, просто какая-то небольшая неисправность.

Пойми как можно раньше: мы никогда не взрослеем.

В момент когда мы видим перед собой человека, мы видим только кадр из его жизни — в нищете или роскоши, в печали или радости. Один кадр не может вместить миллионы решений, предшествовавших этому моменту.

— Спасибо, Ричард, — сказал Дикки. — Это прекрасные правила. По-моему, мне достаточно.

Первый признак потребности в изменении — смертельная угроза некоему статус-кво.

Вынуждающая причина никогда не убедит слепое чувство.

Жизнь не требует от нас быть последовательными, жестокими, терпеливыми, полезными, злыми, рациональными, беспечными, любящими, безрассудными, открытыми, нервными, осторожными, суровыми, расточительными, богатыми, угнетенными, кроткими, пресыщенными, деликатными, смешными, тупыми, здоровыми, жадными, красивыми, ленивыми, ответственными, глупыми, щедрыми, сластолюбивыми, предприимчивыми, умелыми, проницательными, капризными, мудрыми, эгоистичными, добрыми или фанатичными. Жизнь требует от нас жить с последствиями наших решений.

— Ладно, — сказал он. — Смотрю, приходится платить за доступ к твоему жизненному опыту. Спасибо. Правил уже предостаточно!

Альтернативные жизни подобны пейзажам, отраженным в оконном стекле… они так же реальны, как наша текущая жизнь, но менее ясно различимы.

Если вина лежит не на нас, то мы не можем принять и ответственность за это. Если мы не можем принять ответственность, мы всегда будем оставаться жертвой.

— Спасибо, Ричард.

Наша истинная страна — это страна наших ценностей, — продолжал я, — а наше сознание — это голос ее патриотизма.

У нас нет прав, пока мы их не потребуем.

Мы должны уважать наших драконов и поощрять их разрушительные стремления и желание нас уничтожить. Высмеивать нас — их долг, унижать нас и следить, чтобы мы остававшись «как все», — их работа. А когда мы упорно идем своим путем, невзирая на их пламя и ярость, они лишь пожимают плечами, когда мы скрываемся из виду, и возвращаются к своей игре в карты с философским «Что ж, всех не поджаришь…».

Когда мы миримся с ситуацией, с которой не должны были бы мириться, это происходит не потому, что нам не хватает ума.

Мы миримся потому, что нам необходим урок, который может дать только эта ситуация, и этот урок для нас дороже свободы.

Счастье — это награда, которую мы получаем, живя в соответствии с наивысшим известным нам порядком.

ДОВОЛЬНО! ИХ СЛИШКОМ МНОГО, РИЧАРД! ХВАТИТ ПРАВИЛ! ЕСЛИ ТЫ ПРОИЗНЕСЕШЬ ЕЩЕ ХОТЬ ОДНО ПРАВИЛО, Я ЗАКРИЧУ!

— О'кей, — сказал я. — Но все же будь осторожен в своих молитвах, Дикки, пото…

— АААААААААААААААААААААЙЙЙЙЙЙЙЙИИИИ ИИИИИИИИИИИИИИ! И!!!!!!