Бегство (Ветка Палестины - 3)

- Ага, уже о своем,- Дов усмехнулся. - Коли зайца бить, он научится спичками море зажигать.

- Не упрощайте, Дов! Если б речь шла только о Талмуде, придумал бы для своего успокоения какую-либо атеистическую ахинею. Но я пошел дальше. Стал припоминать, что вообще знаю о еврейской культуре? Шолом-Алейхема? Что еще? Откуда известны мне, скажем, имена поэтов золотого века: Иегуда бен Галеви, Ибн Эсры. Или Габироля? Ведь в эти книги я тоже не заглядывал. Я знал об их существовании разве что из "Еврейских мелодий" Гейне. Наизусть помнил те строфы, где испанский король спрашивает свою жену, донну Бланку, на религиозном диспуте в славном городе Толедо, за кого она подает голос, за монаха иль еврея? я был солидарен с Гейне, возгласившим устами Бланки:

"Ничего не поняла

Я ни в той, ни в этой вере.

Но мне кажется, что оба

Портят воздух в равной мере "

В те дни и сказал о самом себе с полным основанием: "Скважина!" ... Что это значит? Люди, в припадке вежливости, говорят друг другу "Идиот!", "Болван!" А геологи вместо этого - "Скважина!" Отказаться от своей библейской культуры - ну, разве не "скважина"?!.

Заложил в капсулу список нужных книг, перебросил, не без труда, маме, и мама, работавшая в "Книжной палате", достала все, что просил. Прежде всего, Библию. На русском, естественно, не пропустили бы. Но на английском! Да в чужом переплете!.. Заявил оперу, что меня, геолога, интересуют раскопки древних миров. "А, раскопки! Отдайте ему!" - приказал он. Я погрузился в книги. Узнал о вавилонских раскопках последних десятилетий. Оказалось, еще в тридцатых годах было доказано: правитель Вавилона аморейский царь Хаммурапи - царь и еврейский, евреи были одной из этнических групп амореев. Авраам, переселившийся из Месопотамии в Ханаан, реальность. О его остановке в Дамаске пишет Иосиф Флавий. Шумерский эпос о Гильгамеше перекликался с Библией!..

Еврейская струна уже звенела в моей душе. Но к Библии я шел не от этого звона, а от археологии, науки близкой мне профессионально. И это укрепляло меня, как ничто другое: впервые я воевал не на позициях "социализма с человеческим лицом"; тюремщики плевали на это лицо днем и ночью. Я занял позиции, которых никто не может стереть с лица земли вот уже три тысячи лет.

Наш лагерь шил рукавицы с одним пальцем и асбестовой прокладкой. Для работы у печи. Асбестовая пыль входит в легкие, в глаза. Пять лет пошил перчаточки - гастрит, семь - язва желудка. Более семи - дорога в психушку. Да и рак заодно. Все четко продумано, никаких пыток и расстрелов: гуманное время. Норма была семьдесят пять перчаток в день, мы шили девяносто, чтоб не работать в субботу. У язвенников выменивали белый хлеб, вот вам и хала. Субботняя хала, что может быть правовернее? Правоверные евреи даже молитв не знали. Откуда? Петро Шимук луковичку положил в стакан воды, она к пасхе проросла. Вот, сказал, вам горькая зелень. По "Агаде", символизирует страдания еврейского народа. "По "Ага-де"? - удивились мы. - Это что?" В Пермском лагере сидел Иосиф Менделевич, "самолетчик", которого называли ребе. Он всех учил обрядам. Там студент Арье Вудка, максималист по натуре, сделал себе обрезание столовым ножом. И, чудо, не заболел. Еще шутил, что Авраам подвергся обрезанию девяносто девяти лет от роду. И, наверное, каменным ножом... У нас таких энтузиастов-учителей и максималистов не было. Шимук человек не разговорчивый. Порох кипу надел, мол, еврей без кипы нонсенс. Я отправил маме новую капсулу. Просил принести на следующее свидание черный берет. Из него наши кибуцники соорудили мне кипу. Кипа раздражала крысенка сильнее, чем наши занятия "шифром", чем отказ работать по субботам. Понял, что для большинства евреев-лагерников кипа не столько вера, сколько свобода...

Дов неожиданно хохотнул. Встретившись взглядом с Сашей, извинился, объяснил: вспомнил Воркуту и лагерное присловье той поры: "Нет большей красоты, чем поср... на власть с высоты". Всё правда!

- Началась, Дов, странная сюрреалистическая игра, - продолжал Саша, явно недовольный "приземленными" сравнениями Дова. - Они свирепеют, мы маневрируем: то уменьшаем размеры кипы до маленького кружочка, то, напротив, нахлобучиваем шапку даже в бараке. Или повязываем платок: главное, голова покрыта! Когда крысенок видел на мне кипу, он наливался кровью.

- Ну, во-от, тут собака и зарыта, - удовлетворенно констатировал Дов. Этак не только в Израиль, в Африку рванешь! К каннибалам! Ясно дело!

- Простите, Дов, еще абсолютно ничего не... Даже в мыслях. Я хотел быть евреем, но в родном отечестве. Считал, еврейский мир, еврейская культура в мозаичной российской естественна. Я намеревался быть лояльным гражданином отечества. "Какая разница" зрелому социализму", полевой геолог в кипе или в чепчике?" - философствовал я (вы уже заметили, меня хлебом не корми, дай пофилософствовать!). Мои патриотические размышления прервал окрик надзирателя: "Заключенный Казак, в штаб!" Провели в административное здание. Сизый, пьянцовского вида районный судья бормотал по бумажке: "В связи с многочисленными нарушениями..." Короче, тюрьма. Надели наручники... - Саша вытер ладонью лоб, потянулся устало: - Дов, про тюрьму вам все известно. Может, на этом и закруглимся?

- Идя окунись, горемыка, - сказал Дов. - Смой тоску - печаль...

Растираясь цветастой махровой простыней, Саша продолжил: - Везли счастливого обладателя кипы в тюрьму по воздуху. В самолете Казань-Чистополь усадили удобно. С обеих сторон солдаты с автоматами. Впереди бабки с мешками. Одну на пол посадили, сверх нормы. Бабки народ отчаянный. Ничего не боятся. Та, что на полу, с солдатами сцепилась: "С билетом я, а не сажали. Из-за вас, вижу!" - В воздух поднялись, повернулась в мою сторону, любопытствует: "А с лица ты, вроде, не убивец. За что ж тебя, родимый?" Солдат автоматом потряс, тут тебе, бабка, не парламент! А для меня как раз парламент. "Шляпа им моя, говорю, не понравилась, отвечаю, вот и убивец!" Сболтнул, а ведь напророчил...

- Неужто убийство клеили?! - Дов вскочил. - За кипу?! Ты ничего не пропускай, слышишь!

- Сажают в бокс. За дверью голос Шимука: "Дядек, не толкай! Сам дойду!" Я как заору: "Петро, с приездом!"

- Вижу, черт вас одной веревочкой связал, - настороженно заметил Дов. И тише: - Слушай, Сашек! Как говорят твои французы, алтер ну!.. Не лыбься до ушей. Вопрос серьезный. Откуда наш Петро Чингизхан так знает иврит? Богатый у него иврит. Как у профессора. Шпарит, как на родном. Сам слышал, его иврит лучше, чем у меня. Лучше, чем у наших сидельцев в Кнесссете- болтунов завзятых. Кто его учителя? Уж не с улицы ли Фрунзе?.. Москвич, а не помнишь, что на улице Фрунзе Генштаб армии-освободительницы. От Арбата вниз, к Каменному мосту.

- Почему так подумали? - спросил Саша с неприязнью. - Какие у вас основания? Кроме хорошего иврита...

- Никаких, Сашенька! Крупный мужик, весельчак с картины Репина "Запорожцы". Выбрить бы ему голову, оставив оселедец, и все, готов, козаче! Правда, рожден в местах, где, как пели бандуристы, "злы татаровя дуван дуванили". А мускулы у него! Культурист чистой воды. Никто в Израиле моей руки не мог одолеть, а этот отогнул играючи. Память фотографическая. Чувствуется, Сашок, школа. Но, ежели всерьез, никаких оснований. Обычная советская бздительность... - Взглянул в негодующие глаза Саши: - Всё, Сашок! Не было у нас этого разговора, лады?.. Давай главное: кто ж тебя все-таки повернул лицом к Обетованной?

Саша помолчал, покусывая нижнюю губу. - Когда огляделся в Чистополе, продолжал он горестно, - было ощушение, лучшие люди России туг. Ныне их имена знают по книгам, по газетам, - Саша стал загибать пальцы на руке: Валерий Сендеров* и Михаил Казачков* - ученые, Сергей Григорянц* - редактор полузаконной "Гласности"... А напротив нас одиночка Толи Марченко*... Евреи? В Чистополе до четверти всех зеков были евреями, хотя они ни в малейшей степени не отождествляли себя ни с евреями, ни с Израилем... В политическом отделении евреями по паспорту значились лишь пятеро. Из двадцати.

Дов засмеялся: - А Горбач подсчитал, евреев в Союзе меньше одного процента. У-ух, недооценил нас, сердечный!

- В тюрьме зеков тасовали, в камеру к своим друзьями или подельникам не попадал никогда. И с Петром Шимуком нас соединили лишь однажды, да и то по ошибке. Моими однокамерниками были физики и математики. Пили чай вместе. В субботу я зажигал свечи.

- Свечи?! - вскричал Дов. - На строгом режиме?! Сашок, арабские сказки! Как доставал-прятал?

- Была у меня маленькая баночка из-под мази. В нее подсолнечное масло, из ватки фитилек. Сверху фольга с дырочкой для фитиля. И зажигай лампадку... На строгом разрешено брать в ларьке продукты на два рубля. Покупал на всю сумму постного масла. К субботе...

- И ученые праздновали?

- Увы, доктор Казачков держал голодовку девятый месяц. Обвинение у него было такое же, как у Щаранского - наговор, ложь. На него глаз положили, когда он только-только защитил докторскую и... отказался участвовать в "атомном проекте." В его развитии... "Мы и без новой водородной бомбы весь мира за горло держим, а с новой..." Подумать только, Сахарова облопошили, пригнули. Раскаялся куда позднее.. А доктор Казачков тогда же ответил дерзостью. Да нет, не на Лубянке дерзил. Среди своих. В лаборатории! Донесли, прохвосты... Кто мог об этом- за пределами Лубянки - знать?! За Щаранского весь мир встал. А доктора наук Казачкова как бы и не существовало. А ведь он ученый-энциклопедист. Благородный человек, с юмором. Толкнули меня в камеру, называю себя, он мне руку лопаточкой и для ободрения: "Ты значит из казаков, а я всего лишь из казачков. Так что не робей!"

И вот такого человека в упор не видели. Вы можете, Дов, объяснить эту "избирательность" западных гуманистов?

- Могу, почему не моту? Западные гуманисты про Россию не знают и не понимают ни хрена. Зеку-бедолаге женку надо иметь, которая мир подымет...

Саша вздохнул печально: - Миша Казачков отсидел пятнадцать лет. Он был несгибаем. Каждый день в камеру врывались два жлоба, заламывали Мише руки. А то садились на него верхом и... самым болезненным способом: суют шланг с питательным раствором в нос... Представляете, Дов, ученому-физику, энциклопедисту, воронку в нос... Казачков первым поколебал мою решимость прожить всю жизнь в советском государстве. Судите сами! Увидел, такой ученый, нигде ему нет места в родной... кроме тюрьмы строгого режима, я был поколеблен в своих основах. Может быть, я не туда прикладываю свои силы? Не там ищу потерянное? Я вовсе не родной ребенок, а приемыш, любовь которого безответна? Я мачехе-родине: "мамочка-ма-мочка!", а ее это только бесит? Вот и Петро Шимук, не еврей вовсе, и то разглядел на Ближнем Востоке нечто свое, мной не увиденное... Я - не кабинетный ученый, удовлетворенный лишь процессом мышления, а человек действия. Подал властям... об отказе от советского гражданства, раз! и в дамки.

- Ну, ты даешь! - Дов развел руками. - Тогда это было все равно, что на колючку броситься. Тут же брали на мушку.

- И взяли. Но по общей причине - шел восемьдесят шестой. Перестройка ускорение и т.д. и т.п. Никто не верил газетной трескотне. Первым догадался, что началось что-то необычное, Иосиф Бегун. "Замельтешила охрана что-то, сказал. Похоже, заметают следы... "Как бандиты заметают?.. Убирают свидетелей.. Хуже всех пришлось Петру Шимуку и Толе Марченко...

Дов встрепенулся.

- Извини, что перебил, я по ходу дела... Толе Марченко удалось выпустить на Западе "Мои показания". Книгу редкую. Весь мир прочитал. Довел вохру до белого каления. Мстили, как могли. Понятно! А Шимуку почто мошонку защемляли?

- "Хохол, а влез в жидовские дела! - кричали ему на Лубянке. Ожидовел! Кровь свою предал!" Терзали. В политзону гнали через уголовные лагеря, кружным путем. Чтоб кончили его по дороге... А в Чистополе! Инспекция навалилась. Выдернули Шимука на беседу. А он эту братию и на дух не переносил. "Превратили Россию в Содом с решетками, а теперь по тюрьмам катаетесь, - бросил им в лицо, - счастье, что хоть евреям есть куда бежать!" Те разъярились. "Ты сколько лет за них адвокатствуешь, - кричат. - Ты что, клятву им давал?!" Петро взглянул на их щедринские хари, вскинул руку, как на сцене, прочел с чувством 137-ой псалом: "Если забуду тебя я, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя, пусть прилипнет язык мой к гортани моей..."

- Он актерствовал? Или... романтик? - полюбопытствовал Дов.

Саша не ответил. Объяснил позднее: - Иосифа Бегуна в те дни измордовали до крови, но о нем, как и о Щаранском, уже писал весь мир, добивать не разрешили. Шимук - другое дело. Для диссидентов он чужой, сионист-романтик. Для Израиля - хохол. Поэтому о нем нигде ни строчки. Сидел у нас бандюга из Сибири, схваченный на китайской границе. Горилла по прозвищу "Китайский шимоз". Он кинулся на Петра с заточкой в рукаве и был вынесен из камеры со сломанными ребрами. Петра тут же в карцер, стали мотать новый срок. На той же неделе убили Толю Марченко. Григорянц, когда его вели по коридору, крикнул: "Подозреваю, Марченко погиб: исчезли его книги!" Ну, вот так! Семидесятую статью начали выпускать через год. Меня привезли в Лефортово, объявили на своем юридическом волапюке о помиловании, о котором не просил. Извиняться ни-ни... Был дома, у матери, один месяц, семь дней и десять часов. За это время дал интервью "Свободе", "Би-би-си", газете "Санди телеграф", - всем, кто появлялся! Вывернул вохру наизнанку. Рассказал о Марченко, Шимуке, Порохе, - следы его так и не отыскал, не добили ли его?.. Сперва начались угрожающие звонки. Потом меня схватили неожиданно, на улице. Клеили убийство. А убили в городе, в котором никогда не был... Прости, Дов, не хочу об этом рассказывать... Как вынес? Вынес, Дов!... Хотя и не предвидел, конечно, что так обернутся наши надежды и многолетние ученые разглагольствования: о мертвом социализме на Мертвом море.

Когда попался убийца, чье преступление навесили на меня, вызывает следователь: "Александр Германович, вы, кажется, подавали заявление в Израиль?" Большие юмористы!

Дов молчал. Вспомнился ему дружок доктор Гельфонд, с которым начинали прорыв в Израиль. Окровавит, бывало, строптивого Меира лагерная вохра, а он о ней: "Большие юмористы..." Доброго сердца был человек. Жаль, недолго, бедняга, прожил на Обетованной.

- Ты смотри, не помри! - вырвалось у Дова. - Тощенький очень...

Посмеялись. Дов сидел, опустив голову, затем произнес с неожиданным остервенением: - Я уж скоро четверть века, как оттуда, а вспомню об этих суках, испаряется юмор. Начисто. - И он страшно, по тюремному, выругался...

- А ты, Сашек, видать, другой породы, - продолжал, успокоясь. Рассказываешь о них будто ты не из тюряги, а из Оксфорда. Джентльмен в белой манишке.

- А я как раз оттуда. С улицы Фрунзе.

- Обиделся?! - Дов взглянул на Сашу уважительно. - Полгода держали в карцерах, на хлебе-воде, "обижалку" ломали; а каков результат?! - И просипел с состраданием:

- Ну и счастлив Твой Бог, Сашок! - Поднял глаза и снова внимательно посмотрел на Сашу.

Удивительное лицо у парня. Круглое, детское, наивно-улыбчивое, простодушное вроде, а невольно хочется задержаться на нем. Еще тогда, в багажной, обратил внимание: глаза саблевидные, удлиненные, синие. Какая-то в них магнетическая сила и, пожалуй, наивность. Посажены друг к другу близко. Брови, сросшиеся над переносицей, торчат во все стороны иголочками. Шимук говорил, в школе Сашу дразнили "Одноглазый Полифем". А взгляд! Горячий, пронзающий.. Подумал: "Каких ребят теряет Россия! С кем останется?.." Лады! Только куда ж все-таки приткнуть его, высоколобого? - Дов поглядел, прищурясь, на солнце. Солнце белое, как раскаленная болванка. Израиль! У кого корни неглубокие, сожжет до тла. - Сашок, звони мне на той неделе! А не застанешь, приезжай в офис. -Он вытянул из заднего кармана бумажник. - Вот визитная карточка, телефон. И, - воскликнул, как мог, бодро: - Не миновать нам еще разок окунуться в Еврейское море!

Они бросились к зелено-желтой, точно выгоревшей воде, как мальчишки, взапуски. Когда вытирались, опять послышался вдали рев дизелей - в кемп вползали автобусы, из которых тут же хлынули школьники, горланя и размахивая руками. - Еще ночь не спать! - Саша зябко повел плечами. Дов усмехнулся: На эту ночь покой я тебе обеспечу!

Глава 5. ПСАЛМЫ ДАВИДА И КУРТ, ПИТОМЕЦ ЯНУША КОРЧАКА.

Неизвестно, как Дов добился тишины, но ночь и в самом деле была тихой. Всю ночь Саша не сомкнул глаз - ворочался на скрипевшем топчане, слушая бормотание захлебывающегося кондиционера.

Как только выплыл из тьмы далекий иорданский берег, Саша вышел из досчатого "каравана", сел на приступке. Разволновал его вчерашний разговор с Довом. Даже на просыпавшихся жар-птиц с красными перышками не обратил внимание. Жгли душу те тюремные часы, о которых Дову не рассказал. Даже не обмолвился...

С Петром Шимуком он сидел сутки. Но какие это были сутки! Втолкнули Петра в камеру. Он бросил свой мешок на пол. Обнялись с Сашей. В камере, кроме них, никого. Кто в больничке, кто на переследствии. Закусили, повспоминали лагерных дружков. Саша похвалился своей лампадкой в баночке от лекарства.

- Зажигай, суббота на носу, - сказал Петро и чиркнул спичку о подошву. Поглядел на желтый коптящий огонек и предложил встретить субботу по всем законам. - Не знаешь как? Научу.

Удивился Саша: в лагере Петро никогда никого не учил. Спросил его однажды, ответил с улыбкой: - Я тебе не ребе, а свободный казак!

"За язык сгорел, - считал лагерный кибуц. - Обжегшись на молоке, дует на воду". Но все же в праздник, Петро, бывало, смилостивится: бормотнет на иврите строчку молитвы, а остальные, объявившие себя иудеями, хором за ним: "Аминь!" И вдруг - "научу...", "по всем законам..."

У Саши на лице удивление. Игольчатые брови вверх поползли. Петро объяснил вполголоса:

- Тут не лагерная толкотня. В каменном мешке без молитвы не выживешь. Разогреемся для начала. - Встал, раскинул руки, как взлетающая птица крылья. И двинулся по камере мелкими шажками, шаркая подошвами латаных сапог, затянув вполголоса что-то бодрящее. Подергивал плечами и головой в ритме своего песнопения. Песнопение было незатейливым, из одного слога: Най-най-най! -вздохнет Петро поглубже и снова - Най-най-най! "Вроде детской считалки", - улыбнулся Саша. И поймал себя на том, что начал постукивать ботинком в такт простенькой мелодии: была в ней какая-то подмывающая веселость.

-... Най-най-най-энейну! - выпевал-выговаривал Петре. Най-най-най-энейну!

Слово "энейну" Саша помнил. Оно означало "все вместе". Сейчас "энейну" было явным преувеличением: Петро шаркал сапогами в одиночестве. Саша встал за его спину, и из солидарности подпевая - "Энейну так энейну! - двинулся за Петром, схватившись за его ватник и чуть приплясывая, как в мальчишечьей игре, за паровозиком. - Най-най-энейну! Най-най-энейну!

- Мой дед так не пел, - заметил Саша, когда они, утомившись, присели на нары.

- Твой дед не был хасидом. Разве он молился?! Говорил, он из эсеров или эсдеков.

- После лагеря молился.

- Так у вас это в роду? Пока гром не грянет... - Петро отошел в угол камеры и стал молиться, как молятся верующие евреи на всех континентах. То полушепотом, то едва ль не во весь голос. Голова его в зимней кепке болталась взад-вперед. "Как огнь на ветру", - сказано о том в старых книгах.

Но много ли в тюрьмах евреев с драматическим баритоном! Благодарный слушатель откликнулся из-за двери немедля. Забарабанили кулаком. Пре-кратить!

Петро форсировал голос, точно не в камере был, а на оперной сцене: Мо-олиться разрешено-о-о!

Надзиратели чистопольской тюрьмы делились зеками на категории: "мент-собака", "мент-человек", "мент-мент". Дежурил мент-собака. Полтора года назад он бросился бы на Петра с кулаками, сейчас лишь проорал в кормушку, что ежели не прекратят безобразия, то...

Препирательства продолжались до тех пор, пока у дверей не оказался начальник тюрьмы.

- В России молятся про себя! - проорал он, войдя в камеру. Наморщил нос, потребовал отдать свечку "или что тут у вас смердит?!" Вдруг помягчал, сказал, что, коли по вашей религии следует петь, то можно только на понятном языке.

- В лагере занимались шифром, и здесь?! Чтоб никаких тут ваших "Лёха, дуди!.."

И вот впервые в жизни Саша услышал, как звучит субботняя молитва "лэха доди" на русском языке и, признаться, обомлел.

- "Приходи, мой возлюбленный, приветствовать невесту..." Это так о субботе?

А поскольку "на понятном языке" разрешил сам начальник, Петро вздохнул поглубже и... начал сызнова: в тюремные коридоры хлынули никогда не слыханные здесь псалмы Давида, которые не только зеки, но и сам начальник тюрьмы, в другое время, не прочь бы и послушать: любопытно, в конце-концов!

- ... Голос Господа ломает кедры... Ломает кедры Леванона. Приводит в трепет пустыню...

И будто специально для Саши сотворенное; - ...Поднимись, поднимись, ибо взошел твой свет! Вставай и пой! Мы же Исраэль - Его народ...

Саша и без того стоял, весь внимание.

- ... Слава Создателя проявляется в тебе, - увлекал и возвышал баритон. - Он освобождает нас от руки тиранов... В душе возник Иерусалим, тот Иерусалим, где нет ругани и грязи...

И вновь рефрен из "Лэха доди", так поразивший Сашу. Словно пали тюремные стены, вокруг воля вольная:

- ... Пойдем, друг мой, навстречу невесте, мы встретим в радости субботу...

На другой день, рано утром, заскрипел ключ в запоре. - На "Ша" с вещами!

Так ушел из сашиной жизни Петро Шимук. Встретил субботу по своим законам и исчез. Думалось, навсегда. Остался Саша наедине со своими мыслями. На душе погано. Только что убили Марченко, а до этого крестьянина из Сибири, которому удвоили срок, и тот кинулся в лестничный пролет. Так всех изведут, одного за другим. Как выжить? Что придумать? Ни одной дельной мысли в голове. Чтобы как-то развеяться, Саша потопал ботинками, выкинул перед собой руки, как Петро Шимук, будто кладя их на чьи-то плечи, и двинулся по камере, проборматывая: - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Прошел круг, другой. Петро Шимук где-то рядом, увезти еще не успели. Все еще звучал в ушах сильный голос друга, встречавшего субботу, как встречают невесту. Так вживе звучал, явствено, что Саша даже затих на мгновенье. Галлюцинация?

В канун следующей субботы опять будто положил руки на плечи Петра Шимука и двинулся по кругу, пританцовывая...

Чудом казался Саше сахар в кипятке, горячая батарея в лагерном ШИЗО. Не его, Сашиных рук делом были эти чудеса. В собственные чудеса Саша не верил. Сперва он пританцовывал и пел высоким тенорком, простуженно, хрипя и кашляя, тгобы "поднять тонус". Затем это стало естественным - воспринимать субботу, как праздник души, пританцовывая в ее честь, протягивая к ней руки и повторяя библейские слова, как свои собственные: "Пойдем, мой "возлюбленный, встречать невесту..."

Высокая поэзия псалмов не рождала чувства неуязвимости телa ("тело принадлежит барину", говорят зеки). Но душа стала неуязвимой.

Пусть творят с телом что угодно, бьют, стригут насильно, машинкой, рвущей волосы, надевают перед этой парикмахерской процедурой на запястье кандалы. А еще, если на дежурстве "мент-собака", закрутив их так, чтобы винт наручников вошел в кость. Пусть тешат себя, душа им не принадлежит, презирает насильников, выражая себя в мелодии простейшей, как наскальный рисунок дикаря:

-... най-най-энейну!.. най-най-энейну!

И если Саше удавалось почти въяве уйти в Иерусалим, радуясь своей независимости от тюремщиков, то это случалось именно в субботу...

И вот сейчас, сидя на приступке "каравана" и глядя на белесый, в дымке, берег Иордании, Саша корил себя за то, что не рассказал об этом Дову. Ведь спрашивал, Дов, твердил, как заведенный: "Как попал, да еще в кипе?"

Кипа, что? Это как первая половина пути из Лода в Иерусалим - все по низинам мчали, вдоль кибуцных полей, апельсиновых рощ. Только затем дорога вздыбилась к небу, на Иудейский хребет.

Еще до ареста прочитал Саша интервью с Евгенией Гинзбург, зечкой сталинских лет. Любил ее книгу "Крутой маршрут", которую доверили ему на ночь его коллеги по "Вариантам". Удалось ей, горемыке, съездить перед смертью в Париж. Вернувшись в Москву, Евгения Семеновна сказала репортеру, что, если б знала в Магадане, что в конце жизни будет Париж, все каторжные годы чувствовала бы себя иначе.

А он, Саша Казак, знал. Верил, что предначертано ему ступить ногой на Обетованную. Потому и второй срок, среди убийц, вытянул. Не дал себя зарезать. Не сломался. Жизнью он обязан Петру... Почему утаил? Ответил самому себе: о вере вслух не говорят. Чувство интимное. Как любовь... Определил так и понял, что хитрит перед собой. Не только в этом дело. Помнит, такое не забудешь, как Петро высказался за столом, в доме Дова, о его, сашином кошере: "Брось! Вологодского крысенка тут нет. "

Что ж это было тогда, в чистопольской камере? Для него, Саши, жизнь перевернулась. Взглянул на землю, людей, созвездие Скорпиона, горевшее над прогулочным двориком, глазами Петра, глазами истинной веры, как думал, внутри него, Саши, будто что-то щелкнуло. Распахнулась дверь в другой мир. Обнаружилось новое пространство. И Эвклид, и Энштейн с их теориями мироздания погасли, как звезды, затянутые облаками. Новое пространство светилось, звенело в сашиных ушах псалмами Давида, откровениями библейских пророков, поэзией Торы - пятикнижия Моисеева.

"... А для Петра Шимука? Что это?!"

Как и договорились, Дов появился на своем синем автобусике с помятым бампером через неделю, повез его в город Кирьят Кад, в

Центр абсорбции, куда Сашу определили на жительство еще в аэропорту, в часы приезда.

Фойе Центра напоминает вокзал. Голые выбеленные стены, высокий потолок. По углам - печальные фигуры, похожие на вокзальных пассажиров, ждущих поезда. А поезд не пришел и неизвестно когда будет. Дежурный за стойкой взгляда не поднял. Когда спросили, куда идти, показал жестом, - вглубь коридора, откуда доносились мужские голоса, звучавшие на высоких нотах. Слышался женский плач.

Двинулись вглубь коридора. Задержались по пути у широко распахнутой двери: не сюда ли? Странное зрелище открылось им.

Саша заглянул в душную, битком набитую аудиторию, размером с небольшой кинозал. Дов шепнул: "Не сюда!" Но тоже, вслед за Сашей, протолкнулся и замер у стены, точно прилип к ней.

У первого ряда - целый подлесок из костылей и палок. Возле него теснятся инвалиды и старики. Безногий в кожаной кепке и проволочных очках, сидевший у дверей, ткнул большим пальцем куда-то за спину, мол, проходите, места есть. Подле него, на инвалидном кресле с большими колесами, полулежала пожилая женщина, завернутая в пуховый платок. Всхлипывала. Тут же - высохшая древняя старуха в халате и самодельных домашних туфлях. За старухами женщины помоложе, с детьми на коленях. Одна из них, чуть прикрывшись, кормит ребенка грудью. Дети бегают, ползают также между рядами. Их не окликают, видно, не до них. К стенам прислонены большие, на палках, плакаты, написанные неумело, скачущими буквами: "ПРИМИ НАРОД СВОЙ, ИЗРАИЛЬ!", "ТРЕБУЕМ..."

Чего они требуют, безногие инвалиды, старухи, многодетные матери? Речь держит сухой молодцеватый старик с военной выправкой. Его красная морщинистая шея напряженно вытянута, блестит от пота. Старик убеждает не поддаваться панике: еще не все потеряно! - Кто этот воинственный человек? спросил Дов шопотом. Ответили: Курт Розенберг. Только тут стало ясно, в чем дело. Жителей Центра выселяют. Газеты протестуют, а чиновники Сохнута свое дело делают. Сегодня в пять вечера явится полиция. Это митинг протеста.

У протестантов лица скорбные, злые. Понимают, протестуй -не протестуй, из дома выкинут.

Саша глядел на костыли, на безногого, на старух в инвалидных креслах. Спросил Дова чуть слышно: - Меня вселяют на их места, что ли? А их прочь!... - И встряхнул головой: и я тут не останусь.

- Сашок, не гони картину, - бросил Дов. - разберемся. Когда Курт Розенберг закончил речь и встал у стенки, Дов пробился к нему, назвал себя, попросил объяснить, что происходит?

И показать ему психодоктора и журналиста из "Литературки", их, вроде, тоже выселяют?

Курт предложил выйти в коридор, чтоб не мешать ораторам. Или, если хотят, подняться к нему.

Пока ждали лифта, Курт рассказал, что им грозили выселением месяц назад. Они написали коллективные письма премьер-министру Шамиру и еще в десять мест. Ни одного ответа. Не нужны они Израилю. Ни молодые, ни старые... У кого была хоть копейка, подались в сохнутовские гостиницы. Тоже не сахар, но все же крыша.

- ... Остальные тут. Видели. У меня завтра день рождения. Как раз семьдесят. И вот, почти день в день, выбрасывают как собаку.

- Ваше имя, читал, связано с Корчаком? - спросил Дов.

- Они бы и Корчака выбросили, как собаку! - вскипел старик - Слава Богу, не дожил Корчак... Полиция? Звонили. Полиция в Израиле ловит террористов. До всего другого им и дела нет.

Дов отошел к автомату, набрал номер городской полиции. Ответили, что ничего не могут изменить. Это решение суда, полиция обязана подчиниться.

Дов сделал еще несколько звонков, вернулся к Саше и Курту. - Почему вас гонят, - спросил Саша, когда лифт, затрясшийся, как малярийный больной, наконец, тронулся. - Некуда селить новеньких?

- В Центре абсорбции восемь этажей, - ответил старик во гневе, верхние пустые... Не верите? - Он поднял лифт к самой крыше, затем стали спускаться, задерживаясь на каждом этаже. На верхних, и в самом деле, ни одного человека. Комнаты заперты.

- Выселяют не местные, - сказал Курт. - По звонку из Тель-Авива. Директор у нас приличный. Плачет вместе с нами.

- Крокодильими слезами? - Дов в сердцах выругался. Извинился перед Сашей, который уже дважды просил не материться при нем. "Да противно! объяснил Саша в досаде. - Только что от всего этого уехал".

Опустили лифт на самый низ. Митинг еще продолжался. Дов отозвал в коридор мужчин помоложе и покрепче, дал совет: забаррикадировать вход казенной мебелью, забить ею всё фойе.

- Это единственное, что может помочь, у него есть опыт... Остальное, мужики, я беру на себя. Можете положиться.

Без четверти пять к Цетру абсорбции подкатила машина. Из нее выбрался важный господин, - гордое лицо, одет с иголочки. Сообщил, что он Кляйнер*, депутат Кнессета, Председатель комиссии Кнессета по алие. Попытался успокоить толпу. - Никто на улице не останется! - восклицал он с пафосом.

Однако куда расселят людей, понятия не имел. Кляйнера чуть в клочья не разорвали, обещали поколотить.

Пришлось вмешаться охране. В пять ноль-ноль прибыл автобус с полицейскими. Они тут же принялись разбирать завалы из мебели. Проклятья стариков и крик детей их не обеспокоили. А вот присутствие депутата Кнессета их рвение несколько охладило. Полицейский офицер в черном кепи с высокой тульей и колодкой орденов на груди согласился перенести выселение на утро...

Дов домой не уехал, решил переночевать в Кирьят Каде. Утром его адвокат привез новое решение суда, отменяющее прежнее. Выселение отложили на месяц. Дов поздравил Курта "с временной победой над мудрецами из Сохнута" и пожелал ему спокойно отпраздновать свой день рождения.

- Какой тут день рождения?! - вскипел Курт. - Я ничего не готовил.

-Я бы в свои семьдесят ничего не откладывал, - Дов вытянул из заднего кармана шорт мятую купюру и послал одного из парней за водкой.

Собрались у Курта, в его комнатке с обвалившейся у дверей штукатуркой. В доме было душно. Рамы не открывались. Дов подергал створки. Звякнуло стекло, усеяв подоконник и батарею осколками. У отопительной батареи отсутствовали трубы. И подводящие тепло, и отводящие.

- Здесь все липа, - сказал Курт меланхолично. Он разлил водку, чокнулся с гостями. Жена Курта, подвижная чернявая женщина лет пятидесяти, видно, привыкшая к неожиданным вторжениям любопытных израильтян и к их однообразным вопросам, молча достала из шкафа коробочки - ордена Курта: "Боевого Красного знамени", "Отечественной войны" и медаль "За оборону Москвы". Показала гостям пожелтелую книту о Корчаке, изданную в Варшаве, где пятнадцатилетнему Курту Розенбергу по кличке "Куба", члену "дружины каяковой", были посвящены две строки. Добавила обреченным голосом гида, изнемогшего от типовых вопросов экскурсантов, что Курт был ранен под Великими Луками. Там женился на ней, и это его спасло.

Посмеялись, чокнулись с женой-спасительницей, узнали от нее, что Корчак свою "дружину каякову" опекал, но в байдарочные походы не ходил. А плавал с ними русский человек Игорь Неверли, помощник Корчака по дому сирот. Курт рассказывать о себе расположен не был. Худое морщинистое лицо его оставалось огорченным. "Сегодня или через месяц, все равно выселят", вздохнул он. После второй рюмки заговорил с недоумением, что все, вот, говорят о еврейской ментальности, о еврейской отзывчивости, еврейском сантименте, - ничего этого тут нет. "Израильские бюрократы такие же евреи, как я падишах..." Когда он был с израильской делегацией в Польше, добавил печально, попросил, чтоб отвезли израильтян на еврейское военное кладбище, на котором похоронены первые жертвы катастрофы. "Жидовское кладбище Охота", называется. Там символическая могила Корчака, вечный огонь, черные мраморные плиты, минора...

- ... Израиль еврейское военное кладбище игнорирует. Это не их война, считают. Туристов сюда не возят... - И повторил со вздохом: - Какой я падишах, такие они евреи.

Когда послали за второй бутылкой, за третьей - выпили хорошо, Курт поведал: ему перестало везти в жизни с тех пор, когда он в сороковом году подделал свой польский паспорт. Их, новобранцев войска польского, согнали в лагерь военнопленных, объявили заложниками. За убийство немецкого солдата расстреливали десять заложников, за офицера - двадцать пять. Ночью Курт ушел к русским. Те сунули его в переполненный товарный вагон, повезли в сторону Архангельска. Соседи по вагону, советские граждане, обращались к Курту всю дорогу так: "Шпион, дай чая для заварки!", "Шпион, закурить есть?" Объяснили, раз ты родился в Вене, значит, в России будешь шпионом. И похоронят, как шпиона... Снова пришлось бежать. Нашел на вологодском рынке мошенника, который свел в паспорте опасное слово "Вена", заменил на советский город.

- А национальность "еврей" я не свел, - завершил Курт весело. - Из гордости. За что и поплатился. Попал в конце жизни в ваш Кирьят Кадохес.

Дов захохотал, похлопал Курта по спине: не горюй. - Многим нигде ничего не дают, а ты, Курт, единственный. Второго такого в Израиле нет... Будет тебе и дудка и свисток - все как в сказке. Ты откуда сейчас примчал?.. Из Баку?

И тут Дов с изумлением узнал, что из Центра абсорбции выселяют только "олим ми Руссия". Ни одного еврея-репатрианта из других углов земли не трогают, - ни американцев, ни аргентинцев, ни албанцев, ни тамилов. Только русских.

- Что такое?! - вскричал Дов. - Открытая дискриминация? Не может быть!

- Не может, - согласился Курт. - Открытого в Израиле ничего нет. Все шито-крыто...

Выяснилось, аргентинские, албанские и прочие общины имеют в аэропорту Лод своих посланцев, те сообщают прибывшим землякам на их родном языке: "Зеленую бумажку не подписывай." В той зеленой бумажке как раз и сказано, что если олим не выедет из Центра абсорбции через шесть месяцев, его вправе выселить по суду без участия в суде самого оле. А российские своих представителей в Лоде не имеют. Пытались, говорят, туда пробиться, и Щаранский, и многие другие, да не смогли. И русские евреи подписывают бумаги, не читая: на иврите бумажки.

- Потому нас вышвыривают на улицу на законном основании, - заключил Курт с горестной усмешкой. - А мы не вы. Вы герои, борцы с КГБ, сионисты, ораторы, а мы алия-90, недобитки, приспособленцы и вообще "поддиванные", как заявил недавно один знаменитый борец.

- Простите, то есть как вышвыривают на улицу, - Саша Казак привстал со стула. - Всех?! И с костылями? И детишек? И ничего не предлагают взамен?

- Я ж сказал, у кого нет шекелей на сохнутовскую гостиницу, гуляй на все четыре стороны!..

Глава 6. "ГЛАВНОЕ - СОХРАНИТЬ СОБСТВЕННОЕ Я..."

- Господин Герасимов! Эли! - прокричала уходившей кожаной спине дежурная по отелю "Sunton", в которой расселили олим из России. - Вас ищет господин Дов Гур! Пожалуйста, вот телефон!

- Элиезер... который австралиец? - хрипло басила трубка. - Ты уже всю Святую землю подмел? Или что осталось?

- Тут грязищи еще на два поколения, - раздраженно ответил Эли. Из трубки донеслись хлюпающие звуки, вроде там плакали или смеялись.

- Ты, значит, Элиезер Оптимистенко?.. Почему так думаю? Обетованную до прихода Мессии не отскребешь, а ты - два поколения! - И снова в трубке похлюпало: - Элиезер... как тебя? Гераськин? Герр Асим? Или как еще?

- Герасимов! - сердито поправил Эли.

- Извини, Элиезер, - продолжала трубка весело. - В Нью-Йорке, на "Острове слез", все длинные фамилии обрубили. Все Рубинштейны с тех пор Руби, а Геффеншеферы - Ге.

- Я приехал не на "Остров слез"! - отрезал Эли, который не терпел амикошонства. А, тем более, "тыканья" работодателей, которых надо сразу ставить на место. - Если у вас ко мне дело, слушаю вас, господин Дов Гур... Если угодно, зовите меня, как все, Эли!

- Эли, - пророкотала трубка сдержаннее. - Мне про тебя говорил мой брат, Наум Гур. Знаешь Наума?

- Однажды имел честь полемизировать. Дов ответил не сразу. Наконец, произнес удовлетворенно:

- Годится!.. Что годится? Человек, видать, интеллигентный. С Наумом собачился, клочья летели, а говоришь "полемизировали..." Так что, все годится! И то, что ты Оптимистенко, годится, и то, что интеллигентный... Работа нужна?

Эли скрестил два пальца на руке: "Теперь спросит "Эйзе гил?", и все! Целый год на том все разговоры о работе кончались: "Какой возраст?" Вроде как раба нанимают - мышцы щупают..." Пронесло, не спросил.

- Года на два-три работа, ежели выживешь, - продолжал Дов Гур. - А если н-не выживу? - воскликнул Эли радостно ("На два-три года все же!").

- Похороны за счет фирмы "Дов Гур инкорпорейшен". Эли повертел трубку около уха, привыкая к заманчивому предложению, и бросился к лифту, обрадовать жену.

Увы, по адресу, записанному на листке, не оказалось ни редакции, ни издательства - чуда не было! Эли потускнел, глядя на полинялую вывеску строительной фирмы, которую отвинчивал какой-то араб в белом бурнусе. Морской ветер обдавал неуютной зимней сыростью.Косой дождь стучал по стеклам безрадостно. Араб подставил под капли ладонь, улыбался. Подтвердил, Дов Гур - тут-тут!

"Что будет, то будет, - решил Эли. - Пойду хоть арабом. Нет, арабом не возьмут: "Эйзе гил?"

Навстречу Эли поднялся из-за письменного стола, заваленного мятыми кальками, плотный мужичина. Краснорожий. "Ну, и бурбон!" За свое журналистское мотание по России Эли не раз встречался с подобными экземплярами; вряд ли б удивился, если бы из-за стола вылез крокодил и в костюме-тройке. Но никогда еще номенклатурные крокодилы не спешили к нему так весело, не тащили за рукав к креслу.

- Ты в тюрьме не сидел, случаем? - одушевленно начал хозяин офиса, поздоровавшись с Эли. - Не-эт? - протянул разочарованно. -Понимаешь, сравниваю свое сидение при Сталине и Брежневе с нынешним, - как поверить? Голодовки по датам. По красным числам, а?!. Перед кем выламывались? Ох, дурачки замороченные!.. А ты, верно углядел Наум, лицом чисто Гоголь с памятника Опекушина. Носатенький. Только рыжий, костер на голове. Что я тебе скажу, Эли!

- Прошу прощения, господин Гур, лучше называть меня на "вы". Для пользы дела.

- Занозистый, значит? Годится! В иврите нет "вы". Это, извините, не английский. Но коли для пользы, готов работать с господином Эли хоть в лайковых перчатках, ежели не треснут они на клешнях, - он приподнял над столом бурые от въевшейся окалины и пыли лапищи. - Кстати, как у вас с ивритом, господин Эли? Терпимо? Где учились?

- У жены. Её зовут Галия.

- А-а... израильтянка? Галия, волна, значит - сабра, тут родилась?

- Сабра... из Воркуты!... Нет, не шучу. Ее папочка переселился в тридцать втором из Тель-Авива на родину социализма. Где он оказался затем?

- О-ох, можете не продолжать, Эли!

- После Гулага, естественно, женился. Дочь назвал Галией.

- А, это волной прибило вас к нашим берегам! Допилила женушка? О-ох, бабы - народец!

Эли промолчал, решив, что самое верное - в близкие отношения с этим бесцеремонным типом не вступать. Ни в коем случае! Покупает твои руки или голову, а лезет в душу. Вроде и ей красная цена три копейки в базарний день Он стал отвечать лаконично: "Да!", "Нет!' Или многословнее: ни ди, ни нет.

Дов понял уклончиность Эли по-своему, вздохнул. "Один москвич только хмыкнет, а уж ясно, на чем стоит. А этот хоть молчит, хоть мелет, а всё темный лес. Точно с разных континентов прикатили..."

- Доконали, видать, они тебя, - пробасил Дов сердито. - В каком смысле? Разговариваешь, как в министерстве иностранных дел: "два запишем, три в уме".

Эли поднял глаза на проницательного бурбона. А бурбона нет. Лицо будущего босса по-прежнему топором стесано, грубое, но сочувственное, губы искривлены болью. Всё располагало к разговору доверительному. Никогда не говорил об этом с нанимателями, а тут вдруг вырвалось:

- Когда-то, шеф, моя приемная мать, полжизни прожившая по африкам и австралиям, сказала мне: "Сыночек, родина там, где твои дети". И внуки, добавлю теперь.

- Ясно, Эли! И много детей-внуков?

- Семеро по лавкам! - Лицо Эли осветилось. - Дочь. Из под родительского крыла ускользнула и... родила пятерых. - Улыбнулись друг другу Дов и Элиезер: - Где живут? Под Рамаллой. Самое арабское гнездовье. Зять у меня шибко воинственный. Движение "Гуш имуним", по-русски, сказал, "Блок верных", есть такое? Выбрал, где погорячее. Выстроил себе, верный, трехэтажный дворец... Нет, на свои! Он из Вены в Австралию подался десять лет назад. Потом в Индии работал, на Тайване - по контрактам. Геолог, руду искал... В экзотические страны, признаться, мы не торопились, а узнали, тут он, примчали, никого не спрашивая. Год прожили в его дворце; увы, не сложились отношения... - Эли ударил ладонью по подлокотнику кресла, словно отрубая дальнейший разговор на эту тему.

Зазвонил телефон, Дов отдал несколько распоряжений, потом, вздохнув, спросил, почему Эли называют австралийцем?.. Отец был торгпредом в Австралии? Слушайте, Эли! - с внезапным интересом воскликнул Дов. - Где красивее, в Израиле или в Австралии?

- В Австралии.

- Ка-ак так?! - возмутился Дов. -А ты в Красном море нырял, дно из ракушек видел?.. Ты на горе Кармель восход встречал? На горных лыжах с Хеврона мчал?.. Так ты... вы и Израиля не видели!

- Так же как вы Австралии! - резонно заметил Эли, и они расхохотались.

- Ну, а все же чем же лучше? - недоверчиво спросил Дов. -Вряд ли лучше.

"Воинствующее самодовольстно - комплекс крошечной страны", - Эли усмехнулся, спросил, бывал ли Дов когда-нибудь в Коктебеле?

- На Черном море?... Как же! Модное место, засраный рай! Ну, был. Курортная бухта; Карадаг, с одной стороны, с другой Хамелеон, любовь художников всех поколений: говорят, меняет свою окраску каждые четверть часа.

- Австралия - это десять тысяч Коктебелей. Десять тысяч, как минимум! Чистейших, хорошо продутых океаном. Повсюду гигантские пепельного цвета эвкалипты. Тропический лес, rainforest, самовозгорающийся почти, как израильтяне. Чуть не доглядишь - дымок.

- Австралия - бывший ГУЛАГ Британской Империи, до красоты ли аборигенам?!

- Бывший, Дов, бывший! И это дало такой импульс человечности, которую в России или в Израиле не найдешь днем с огнем...

- Какие-то сказки рассказываете, Элиезер! "Импульс человечности..." Там у власти кто? Социалисты. Такая же, небось, человечность, как у нас... Наум говорил, вы в Лоде сошли с двумя австралийскими овчарками. А в клетке буйствовал диковинный красный попугай. Эли скорбно поджал губы.

- Пришлось продать? - понял Дов.

- В Центры абсорбции с собаками не пускают. А попугай вообще опасен. Возьмет и гаркнет то, что в доме слышит: "Шамир -дурррак!" Посмеялись.

- Австралийских овчарок я бы купил, - задумчиво произнес Дов. - В хорошие руки отдал?

- Кто может знать, Дов. Был бы у вас праздник "благославения всего живого", там бы отыскались хорошие руки. Да нет в Израиле такого праздника...

- А где есть?.. Опять в Австралии? Да это у вас, Элиезер, пунктик! Сдвиг по фазе... Ну, не дуйся, Элиезер. Я по доброму. Просвещай зарвавшегося израильтянина.

Лицо у Эли ожило. Он принялся, по своему обыкновению, сдержанно рассказывать о том, как они ездили, вместе с приемной матерью, в австралийский городок на праздник "благословения всего живого". Тайно ездили, поскольку посольские... Двух овчарок везли, какаду - красавца огненных расцветок, морских свинок. Собираются, поведал Эли, со всей страны взрослые, дети. Кто с собакой, кто с попугаем, один мальчик змею приносил. Привозят туда же старых, отработавших свое лошадей из богадельни. Была такая, лошадиная, город держал. "Одров" гладят, дают с ладони сахар. Выходит священник в зеленой рясе, и начинается самый человечный праздник, который только существует на земле, благословения всего живого. Некоторые даже плакали.

- ... А когда вернулся в Ленинград, - взволнованно завершил Эли, соседи узнали, что я к животным неравнодушен, подкидывали мне под дверь котят. Слепеньких, больных. Я их выхаживал, а потом котята пропадали. Оказалось, на шестом этаже из них шили шапки. Я чуть с ума не сошел...

Снова затрезвонил телефон, Дов выслушал стоя. - Эли, извините. Вернусь минут через сорок. Пока по листайте мои папочки. - Он окликнул секретаршу, и, когда та просунула голову в кабинет, распорядился достать для господина Элиезера желтые папки. - Всех говорунов подобрала?, - спросил он, когда она притащила целую охапку туго набитых желтых папок. - Ну, лады! - И к Эли, с усмешкой: - Это всё о твоих котятах. У нас из них тоже шапки шьют. Генеральские...

В папке хранились газетные вырезки на нескольких языках. Иврит Эли отложил в сторонку: до беглого чтения еще далековато. Русские и английские начал пролистывать.

"2 марта 1987. В ходе недавнего визита в Штаты Премьер-министр Израиля Ицхак Шамир обратился непосредственно к Государственному секретарю США... заявил ему, что все выезжающие из Советского Союза евреи должны направляться в Израиль".

"Иерусалим, 20 июня 1987. Кабинет министров Израиля принял решение препятствовать всеми возможными средствами решимости советских евреев эмигрировать куда угодно, только не в Израиль. Ицхака Шамира поддержал Министр иностранных дел Шимон Перес".

Вороха вырезок. О том же, теми же словами - только в Израиль! Все "против феномена отсева в другие страны". Шамир, Перес. Кнессет. Иногда кто-либо пытается философствовать: евреи мимо Израиля - крах сионизма... Из года в год беспокойство растет. Но совсем по другому поводу, - замелькало недвусмысленное выражение: "Ад абсорбции". С годами оно стало расхожим стереотипом. Кто только ни пишет, ни говорит об этом. "Член Кнессета от религиозной партии Игаль Биби...", "Член Кнессета от рабочей партии Ицхак Рабин".

Эли пробежал взглядом полсотни вырезок. Все эти призывы и проклятья, собранные вместе, зазвучали совсем иначе: к нам - в ад, только к нам!.

Вернувшись, Дов застал Эли в странной позе. Тот сидел на полу возле разбросанных папок и, опустив подбродок на грудь, смотрел вдаль полусумасшедшим взглядом.

- Чистый Гоголь! - воскликнул Дов. - У Опекушина он так и сидит! -Опустился на корточки возле Эли. - Поняли, почему вас позвал?

Эли молчал, но Дов и не нуждался в его ответе. - Добились, сионизЬменные! Всем странам, всем "хюмен райтам" рты заткнули, воскликнул он. - Некуда человеку податься. Приволокли его в Израиль, за ухо приволокли. Как блудного сына. "Хюмен райт" не для русского еврея. Туточки вы! И все эти пятнадцать лет палец о палец не ударили, позорники, только бились в истерике... Сами видите, ни жилья нет, ни рабочих мест. Шарон, знаете, кто такой Арик Шарон? стал только что министром строительства. - Дов поднял одну из папок. - Вот его статья: "Мы должны были подготовить для олим 95 тысяч квартир. Когда я познакомился с документами министерства, оказалось, что готово 2400. Это национальная трагедия..." У Арика какая кликуха, слышали? Бульдозер. В войну спас Израиль, разгребет и нынешнее говно. Что ты думаешь об этом, Элиезер? Если всерьез! Ты мыкаешься на Обетованной полтора года, не мог не размышлять. Твоя жизнь горит, а не чья-то.

Эли поглядел Дову в глаза. Глаза у Дова, как два раскаленных угля. Смятение в них, мука. Понял, не случайный это разговор. Ищет Дов свои пути. Возможно, многие годы ищет.

- Есть закурить, Дов?

Дов тут же достал из стола длинную американскую сигарету, чиркнул зажигалкой. Ждал. Не торопил с ответом.

- Дов, а где вы были, когда в Москве стали печь, как пироги, "хрущобы"?

- В тюрьме, где я был!

- Не слыхали, почему Хрущ тогда как с цепи сорвался? Стал загонять нас, строителей жилья, как перекладных лошадей... - Эли заговорил медленнее, поглядывая на Дова, взвешивая каждое слово: - Венгерское восстание - год пятьдесят шестой. Хрущ в испарине: чего хотят мадьяры? Ему положили на стол документы будапештского рабочего совета. Ага, вот что они требуют, фашисты проклятые! Пункты о свободе слова, печати, собраний он, мудрец генеральный, пробежал взглядом, словно их и не было - общие места! Остановил свой рабочий палец на пункте шестом: жилищное строительство. И - деловой мужик! туг же спросил, сколько в этом Будапеште квадратных метров на душу?.. Ответили, девять. А в Москве? С перепугу отрапортовали как есть: два с половиной, точно для покойника. Хруща чуть кондратий не хватил. И началось строительство "хрущоб" с панической скоростью. Вы поняли, Дов? Пока цари не почуят запах пороха, и за ухом не почешут...

- Шустрый вы мужик, вижу. Баррикады. Кровь - то русские игры, Эли. Я сам этим переболел. Евреи против евреев не пойдут. Веками их резали. Последний раз - шесть миллионов. А сейчас лучше? Вокруг ножи точат. Нет, баррикады строить не станут. Разве арабов наймут. - Дов усмехнулся горестно.

Эли понизил голос: - Надеюсь, Дов, до крови не дойдет. Зазвенят в Кнессете стекла, этого вполне достаточно. Убежден! И "бархатная революция" в Праге не обошлась без звона стекол.

- Зелен ты, парень, - удрученно пробасил Дов. - Глаз острый, журналистский, а зелен. Израильские проблемы стекольным звоном не решить. Власть у нас по уши в дерьме. Это ее привычное состояние. Вот и "Бульдозера" вперед вытолкнула. Да пока они раскачаются... Могут олим три года ждать. Особенно которые выселенные? Эти пошлют нас далеко-далеко, и правильно сделают!.. Строить надо самим! И быстро! Это главное.

- Проблема строительства? Представляется мне сейчас не самой главной задачей, - возразил Эли академически-бесстрастным тоном.

- Ка-ак?! - Зло взяло Дова. Думал, дельный парень. А что несет.

"Проблемы строительства... Проблемы социализЬма", - передразнил он Эли. - Говоришь, как статью пишешь в партийный орган! Что ж тогда главное?

- Главное - сохранить собственное "я"...

- Ну вот, теперь "гуманитарные проМблемы!" Господи, какие-то вы все болтуны перестроечные, так вас и этак!

- Вот как! - воскликнул сокрушенно Эли. - Стоило разрешить вам обращаться ко мне на "ты", как вы и хамить начали, - Он решительно поднялся.

- Ну, ты... вы и фрукт! - Дов почесал затылок, глядя на Эли. Губы у Эли беззвучно шевелились. Решил, похоже, не полемизировать.- Садитесь, господин Фрукт! Так что же, по вашему, главное? Растолкуйте!

- Главное для меня, простите, повторю, сохранить собственное "я", не уронить себя в глазах детей и внуков - выжить! Иначе говоря, не потерять собственного достоинства, найти работу в силу своих возможностей. Чтоб мои внуки не увидели деда растерянным, беспомощным, никчемным стариком, которому дорога на свалку! -Эли завершил тираду с волнением. Его лицо засветилось. С таким выражением израильтяне поют свой гимн - "Хатикву".

- А если поконкретнее, Элиезер?

- Мне бы дело в руки. Я инженер - строитель, журналист. Что требуется?

- Требуются нечеловеческие усилия, Эли, и... хуцпа!.. Не улыбайтесь! Хуцпа не просто наглость. Это наглость на нашем древнем языке. Хватит ли у вас, инженер-острый глаз, терпения, умения просочиться, пройти сквозь закрытые двери? А, с другой стороны, вот такой... - Он сжал руку в кулак, огромный темный кулачище... - такой пробивной силы плюс хуцпы? Без нее тут не вырвать даже под-писульки у столоначальника; обязан дать ее, а вопит, сучий потрох, на весь Израиль: "через мой труп!"

Эли поежился: в израильских мисрадах он уже побывал. - Могу добавить только одно, Дов. Я советский журналист времен перестройки. В деле у меня нет комплексов. Надо вырвать подпись, я приду к столоначальнику со своей складной кроватью, буду спать под его дверью десять дней, месяц, пока тот не поймет, что ему некуда деваться.

- Го-одится, - протянул Дов с удивлением. - Тогда слушайте, Эли. Вы создаете кооператив, товарищество, самстрой, - назовите, как хотите. Прилепите ему самое ходовое израильское словцо. Скажем, АМУТА. Оно этот смысл более или менее покрывает. Выбивайте ассигнования, собирайте деньги, русских инженеров, каменщиков - кого угодно! Стройте с той же панической скоростью, с которой вы строили "хрущобы". Но, естественно, не "хрущобы", Дов походил взад-вперед по истоптанному ковру кабинета. - В чем особая опасность нашей затеи, Эли? Играли вы когда-нибудь в перетягивание каната? Кто кого! Израильские кабланы гонят цены на квартиры вверх. Грабят Израиль, поскольку все олим нищие, строиться могут лишь на государственный заем, на "машканту". Когда еще расплатитесь?! Другому жизни не хватит. Грабят Израиль вовсе не озираясь, как шпана в толчее, а при содействии министерства и Кнессета, который им зад лижет... Вы же тянете канат в другую сторону, вниз, цены до минимума, чтобы не поработить себя на веки вечные. Израильские кабланы, как вы изволили выразиться, хамы. Могут и голову проломить. И вам, и мне заодно, поскольку я двинул против своего кабланского сословия. Идем на риск? Идем! Организуете амуту на две-три тысячи семей, годится?.. Прикинем. Только в одной вашей вшивенькой гостинице поскрести, половину энтузиастов наберем. Всех профессий... Элиезер, таков мой ход. Без баррикад! Отнеситесь к этому серьезно! Две тысячи семей, считайте, десять тысяч душ. Десять тысяч, вставших на ноги без господской милости, от властей независимых, это вам не тридцать несчастных протестантов-висельников. А снаряд. Покрыть амутами всю страну - придут к власти живые люди: единственный шанс Израиля. Робости у вас, Эли, перед благодетелями нет, станете их зубами рвать. Такого и ищу. Буду за спиной стоять. Помогу, чем могу. Даю вам два месяца, лады? Принесите свою программу, так сказать банк новых идей. Создайте кооперативную казну.

- С деньгами не хочу иметь дела, Дов. Ни за какие коврижки!.. Был, в свое время, председателем правления дачного кооператива. Знаменитый кооператив - Утесов там строился, и другие столпы культуры. Год ходил в ворах, хотя, как выяснилось, не присвоил ни копейки. Наелся! Не хочу!

- Лады, Эли. Есть у меня на примете еще один высоколобый. Такой же психоватый - не обижайтесь. Насчет корысти или чего слямзить он, как жена Цезаря, вне подозрений. Годится?

... Эли появился в офисе Дова через два месяца, день в день. В руках разбухшая папка, перевязанная шнурком от ботинка, трубочка кальки. Вместо "Шалом" выдохнул загнанно, как победитель марафона на финише: - Ну, уложился?

Дов мельком взглянул на список энтузиастов. Увы, немного. К тому же возле некоторых фамилий знаки вопроса. Усмехнулся:

- Не тех наскребли? Вот, Аврамий Шор, чем он не подошел?

- Ученый муж! Психолог. Или психиатр. Что-то в этом духе. Куда его пристроить? Да и возраст опасный.

- Психиатр в сумасшедшем доме - первая скрипка, - возразил Дов деловым тоном. - Годится! Далее... Саша Казак. Тут в чем неясность?

- Не окреп еще. Медицинский ошейник на нем, на руке бинты. Лечится: только из лагерной зоны.

- Зона - это ваше московское телевиденье. А он рожден банкиром амуты, всё!... Давайте "банк идей".

Дов опасался, что "банк идей", представленный гуманитариями, будет выглядеть "Государством солнца" Кампанеллы - этакой развесистой клюквой из стекла и бетона, с окнами на всю стену, как в советских проектах для третьего мира, где учтено все, кроме разбойного солнца субтропиков. Предложат замечательные университетские лаборатории для безработных ученых из России, о которых Университеты в Израиле знать не знают и ведать не ведают. Дов заранее прикинул: даст своего архитектора и начнет всё сначала... И взглянул на развешанные по стенам офиса чертежи недоверчиво, вполглаза. Пришлось ему раскрыть глаза, и широко: перед ним был профессиональный архитектурный проект, по которому можно было начинать стройку уже сегодня. Так много любопытного оказалось даже для него, каблана. Взять хотя бы металлическую конструкцию, которая удешевит стройку на треть. - Ну, амутяне! Ну, дотошные! -пробасил он, стараясь скрыть удивление перед удачливостью Элиезера, который развернул перед ним карту земельного управления Израиля. Такую карту, в свое время, он доставал, ох, как трудно, за хорошие деньги. А тут, вот она, расцвеченная красками. Свободные земли просто бросаются в глаза. - Эли, как ты исхитрился? - воскликнул Дов.

- Да и исхитряться-то не пришлось, - ответил Эли с улыбкой. - Пришел в земельное управление. Начальник моих лет, на дверях табличка, на ней библейское имя Гидеон. На другой двери - Саул и Соломон. Цари и патриархи кругом, вижу. Вызвали, остановился в дверях, волнуюсь. Дадут землю, нет? Гидеон за столом, головы не подымает. Жду. Наконец, слышу властную нотку: Пра-ашу!

Я шаг к столу, остановился. - Робею, говорю. Шутка ли, - Вы хозяин святой земли. Странно, по телевиденью показывают Буша, Горбачева временщиков всяких, а не вас.

Улыбнулся он и... потеплел. Протянул руку, поздравил с приездом, подтвердил, что Израиль для новосела открыт широко: половина земли свободна для строительства, и лесистый север, Галилея, и пустыня Негев. "Не пугайтесь, говорит, не страшная это пустыня, еврейская..." Слово за слово, вот и карта. Дома воспроизвел ее по памяти, но за точность ручаюсь.

Дов глядел на него, словяо впервые видел. - Ну, пройда, ну, без мыла влез. - И снова обратился к чертежам, развешанным по стенам. Почесал затылок, спросил удовлетворенно:

- Откуда таких ребят отыскал, Эли? Фантастические умельцы! Целый район спроектировали за два месяца?! Я таких в свое время днем с огнем искал.

- Так евреи сейчас другие. - Эли усмехнулся. - Перестроечные. Как только их перестали отбрасывать по "пятому пункту", встали на старт вровень с Иванами- без гирь на ногах, без смирительной рубахи.

- Ну, что ж, первый блин не комом, Элиезер. Самое главное, квартиры доступны вашей безденежной братии. Однокомнатная сорок тысяч долларов, самая дорогая - пятьдесят пять. Государственный заем - "машканта" покроет сполна. Не придется всю жизнь жилы из себя тянуть. Молодцы!.. Ищи каблана посговорчивее, и место определится. - Тут кинул Дов загадочную фразу, которая до Эли дошла гораздо позднее:

- Ежели вывести за скобки государство Израиль, то тут все реально, Эли!

Когда проект архитекторами был окончательно "подработан", Эли начал обходить кабланов, рекомендованных Довом. (Сам Дов был на два года загружен "под завязку".) Слухи о странном "рыжем" неслись впереди Эли с его "русской папкой". В самом деле, нормальный покупатель интересуется ценой будущего дома или квартиры, рассматривает географию стройки, иногда расспрашивает о соседях, и потом выписывает первый чек. А тут приходит этот "рыжий", заранее подсчитавший и себестоимость домов, и непредвиденные расходы, и доход каблана ("А ему что за дело!"), и заявляет: только так, ни гроша более!

Кабланы пожимают плечами. Вот уж действительно, русская папка! А как же каменщики - арабы с "территорий", которых надо везти ежедневно через всю страну, а цемент из-за моря и жуткие израильские налоги, а тысяча других препятствий, которых и в нормальной стране не сразу учтешь!.. Не заказчик, а рыжий Мюнхгаузен! - сам себя из ямы тащит за волосы. И сразу огорашивают "рыжего", мол, убери, герой, свою русскую папочку подальше: - А земля у вас есть? Учтите, земля в Израиле дорогая.

Вскоре местные кабланы ему опротивели. Он остановился на американце. Грустный миллионер по имени Герон строил в Ашкелоне и Натании торговые центры. Попыхивая невиданно длинной заморской папиросой, американец взглянул на проекты амуты и предложил строить и быстрее и - по американским стандартам - качественнее. Привезти из Штатов готовые коттеджи последних моделей. Еще лучше, - поставить в Израиле два-три завода, выпускающие эти коттеджи на конвейере. "За год переселим сюда весь Израиль - из хижин во дворцы, как мечтал ваш Ленин", - сообщил мистер Герон с постоянно грустной своей улыбкой.

Эли договорился с военным ведомством, оно было готово отдать амуте за символическую плату свалку на берегу моря, бывший полигон, и американец, окончательно поверив энтузиастам из России, распорядился поставить в городе Аждоде, в торговом центре, особняк-образец из бетонных плит. "Покупатель любит пощупать", -объяснил он.

Эли и американец пришли к соглашению, и мистер Герон подписал чек на пятнадцать миллионов долларов - для начала. Спустя неделю министерство финансов Израиля неожиданно повысило налог на американское оборудование в четыре раза. Герон пыхнул своей папиросой и развел руками. Эли удивил своей напористостью даже его: отыскал для компании Герона другое, не американское оборудование. Чиновник из министерства финансов, которому Эли приглянулся, предупредил его честно:

- Не тратьте силы попусту. Извне сюда никто не войдет...

Эли погрустнел. "Та-ак, - констатировал он. - Все куплено, сверху донизу? По Уголовному кодексу РСФСР это называлось преступный сговор с целью наживы. Триста тысяч русских евреев без работы и крыши, а эти гонят всех, кто "извне". Каков резон? Доморощенный патриотизм? Приоритет собственной хилой индустрии? Свой карман?"

Он снова вернулся к местным кабланам: суженого и на коне не объедешь...

Наметив на будущее двух самых приемлемых подрядчиков, Эли все лето объезжал мэров Израиля. Некоторых по второму кругу, с цветной картой в кармане. Теперь наступила его очередь удивляться: девяносто три процента израильской земли принадлежит государству, а мэры городов разводят руками: "Нет земли! И купить не на что!" Кто, в таком случае, в государстве Израиль - государство? Власть? Или это просто лавочка под бело-голубым флагом?.. Самый уважаемый и влиятельный городской голова - престарелый мэр Иерусалима Теди Колек* принял Эли по отечески, вышел из-за стола, похлопал по плечу. Он хотел помочь "рыжему Мюнхгаузену". Оглядев напористого русского, одетого, как на дипломатический прием, при галстуке и золотых запонках (Колек ценил забытые в Израиле манеры и аккуратность), он сказал, что не может ничего обещать. "Пока за тобой нет дурной славы, мар Элиезер. Но мне с тобой делать нечего: у меня земли нет... Поземельная карта? Ты же русский интеллигент, мар Элиезер. Ты читал Толстого: "Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить." Ты видел землю, мар Элиезер? Замечательно! Значит, ты знаешь, что земля есть, и я знаю, что земля есть, но дать ее кому-либо не вправе. И никто не вправе. Нет в эрец Исраэль ни одного мэра, который мог бы провозгласить, как Людовик: "Государство - это я!" Можно купить, если есть на что... У вас как с деньгами?"

Эли ушел из мэрии Иерусалима в полной растерянности. Ему понравился Теди Колек. Доброе лицо у старика, в глазах сочувствие. Он бы дал землю, имей на это право. "Как же так?! Рынок израильской земли и... без учета алии?!"

Вечером позвонил Дову. Услышал, что Арик Шарон, новый министр строительства, поломал этот порядок, но на него тут же подали в суд за то, что он "разбазаривает" национальное достояние: отводит землю олимам... У Эли голова пошла кругом. Хочет Премьер Ицхак Шамир русских евреев? - ведь публично заявлял, что сделает для алии всё... Всё, чтоб прижились или чтоб бежали отсюда куда глаза глядят? - мелькнуло у Эли. - На кого жаловаться?.. Надо ехать к Дову, решать принципиально: нечего морочить голову себе и другим.

Поймать Дова было трудно. Наконец, в час ночи, тот поднял трубку. Опять ты, полуночник! - ответил раздраженно. - Не до тебя сейчас! Делим имущество. - И длинно выматерился.

- Извините, Дов, вы о чем? - не понял Эли. В ответ прозвучали короткие гудки отбоя.

Глава 7. АРИК ШАРОН, СОФОЧКА И ЕЕ ПАПА-ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ МУСОРЩИК.

Дов выдернул телефонный штепсель: звонки возвращали к обычным заботам, сбивали гневный настрой, которым жил с утра. Дов разводился... Разводиться он начал пять лет назад, хотя пугать жену разводом начал куда раньше: собралась вскоре после войны Судного дня рожать его любимая "пташка". Всех израильских врачей и повитух отвергла, и, по совету мамы, на сносях улетела за океан, в штат Техас, к родной тете. Дову она о своих планах, на всякий случай, не сказала: кто знает, что ему в голову взбредет.

Рожать в Штатах Руфь решилась, но задержаться там на неделю-другую и слышать не хотела.

Перелетев с шестидневным первенцем океан, она привезла Дову ребенка в одеяльце с наклейкой израильской фирмы. Русский Израиль, собравшийся к Дону на "бриг-мила" - на обрезание, сгрудился вокруг первенца, названного в честь покойного отца Дова, Иосифом, и записанного Иосифом-Симха, то есть Иосифом веселым. Наслушавшись горластенького "веселого", все пили и танцевали израильскую "хору" до глубокой ночи. Дов отплясывал вприсядку, голося неизвестные израильтянам частушки: "Зять на теще капусту возил,

Молоду жену в пристяжках водил..." Через три года Руфь понесла вторично. За неделю до родов опять умчалась куда-то, ладно хоть потом сообщила: - Я у мамы! Не беспокойся...

Мамочку Руфи Дов и на дух не переносил, но, - такой случай! отправился к пани Зосе с букетом роз, прихватив заодно приятеля доктора, взглянуть что там и как... Любимой "пташки" ни в материном, ни в каком-либо другом знакомом израильском доме не оказалось. Тут и выяснилось, что она опять рожала в штате Техас.

У Дова кровь хлынула в голову. "Пташка", видать, решила, что Израилю крышка, рано или поздно его задавят, поэтому и летает рожать в Штаты: известно, ребенок, родившийся там - американец, где бы затем не жил. "Мы подыхаем за Израиль, - кричал он брату Науму по телефону, - сидим по тюрьмам, валяемся по госпиталям, а "птаха" со своей мамочкой его хоронят, рожают беглецов и отступниковГ'

Правда, новорожденную американку Дов принял, как свою: в чем она виновата? Частушки он на этот раз не исполнял, но весь русский Израиль по-прежнему на радостях пил и отплясывал "хору". И "пташке", ставшей после родов поперек себя шире, Дов высказал под горячую руку все, что думал о ней, помахав кулаком возле ее носа: коль в третий раз отправится в Штаты, чтоб домой не возвращалась... Разводиться со своей Руфью он вовсе не собирался, но как не попутать бабу?!

Шли годы. "Пташка" слова мужа близко к сердцу, конечно, не приняла. Знала, Дов вспыльчив, но добр и отходчив. И с третьим ребенком тоже отправилась в Техас, тем более, что роды предстояли сложные: плод лежал как-то не так... И через неделю опять привезла американочку, Дов психанул, встречать ее не поехал, смотрины отменил. Всему русскому Израилю, катившему к Дову с подарками, от ворот поворот. Тут-то и произошел с отбившейся от рук "пташкой" разговор, какого никогда прежде не было:

- Ты что больной на голову?! - взбешенно спросила гордая "пташка", спокойствием никогда не отличавшаяся. - Тебя же в задницу ранило - не в голову. Что же ты крутишь?! Видела, какой ты с войны вернулся! Чудом уцелел. Не хочу рожать детей, чтоб их убивали! Здесь войне конца-краю не будет: горстка сумасшедших евреев против ста миллионов арабов, для которых смерть великое счастье. Да пропадите вы все пропадом с вашим "изЬмом"... Ты же сам ненавидишь ихний "изЬм", сколько раз слышала это... Что?. . От тебя, от кого еще! - И тут же перешла в наступление. Смоляные волосы распустила, что б уж и голосом брать и волосом: - Дов, ты же умница. Ты развернешься там не хуже, чем здесь. Тетя завещала нам дом, рядом озеро. А? Подумай!

Оскорбленный Дов стал доставать с полатей чемоданы. Руфь поняла, объяснение не удалось, и ее понесло: - Это по совести, да?! - кричала она. Я одна такая в Израиле?! А где рожала дочь твоего армейского Ёськи? Где рожала невестка Шулы? - Перечислив еще десяток невесток и дочерей депутатов Кнессета, министров и прочих не менее влиятельных персон и увидев, что мужа это не только не образумило, а, напротив, разъярило, она вскричала в отчаянии: - Ты здесь персона грата! Первейший узник Сиона! Тебе твоя гордыня дороже детей! Своих детей я тебе не отдам! Жри свой "изЬм" сам! Без нас!

Дов заполнил скарбом "пташки" все чемоданы, которые были дома, и отвез их к пани Зосе, тещеньке незабвенной, оставил на ступеньках ее виллы.

В те дни подойти к Дову было нельзя. Он пил и безостановочно матерился. Никогда еще не ощущал такой злобы, такой ненависти, нет, не к жене, что с нее взять! - ко всем этим чиновникам, к министерским дармоедам. Мало того, что они лишь болтают и ничего не делают, иные, оказывается, загодя готовятся "смазать лыжи"... То-то, вспомнил, во время войны Судного дня, обмолвилась власть о "правительстве в изгнании", как о вполне возможном варианте. У них всегда всё на мази...

Дов целый год и видеть Руфь не желал. Конечно, без заботы не оставил. Завел на детишек банковский счет, положил им на образование, правда, в обрез, чтоб не росли трутнями. Дал Руфи денег на жизнь. Но - не простил, ни тогда, ни позже: был кровно, на всю жизнь, оскорблен. Нельзя жить с человеком, который заранее хоронит всё, ради чего ты существуешь, ради чего работаешь!.. Однако, пока не выстроил им виллы рядом, "под царевой ступней", как шутил брат Наум, места себе не находил: отдавать своих веселых гуренков мамочке не собирался.

Прошло еще два года. Бракоразводный процесс в раввинатском суде все тянулся, конца-края не имел. Как-то задержался Дов в офисе дольше обычного. Вызвал свою бессменную секретаршу усатую сабру Хаву, приказал подготовить объявление для русской газеты - таких объявлений в те дни появлялась тьма. Дов распорядился перепечатать на машинке рекламный текст слово в слово: "Состоятельный израильтянин. Хозяин фирмы. Ищет молодую женщину (от 20 до 25 лет) для сопровождения в деловых поездках. Материальная поддержка обеспечена. Телефон номер..."

Когда нужную бумагу положили на стол, Дов отослал Хаву, сказав, что отправит письмо сам. Затем взял перо, зачеркнул стереотипную фразу "для сопровождения в деловых поездках", заменив ее иным вариантом, отнюдь не оригинальным, но встречающимся реже: "для интимных отношений". Науму, который вскоре позвонил брату женским голосом, но был тут же разоблачен, объяснил: - Некогда мне разводить розовые слюни - ох да ах! Мне нужна блядь! Чтобы всё со всех сторон было честно...

Приехала не крашеная "мадам", как предполагал, а бледная, но отнюдь не заморенная девица. Гренадерского роста и странного сложения. Плечи, как у грузчика или циркача, который держит на себе группу акробатов, женские стати выдающиеся, магендовид на шейной цепочке лежит на них горизонтально. Руки могучие, обхватит покрепче - хрустнешь. Словом, - ломовая русская баба, которая после войны голосила на посиделках: "Я и трактор, я и бык, я и баба, и мужик".

А вот головка над ее зрелымии статями была детская. Маленькая, гордая с приоткрытыми влажными губами. Помады, краски вроде бы и следа нет, волосы лен. Длинные, гладкие - белый водопад. Северянка, видать. У печорского гулага, в свое время, таких белых красух с синеватыми припухлостями под глазами повидал достаточно: махру-самосад на хлеб меняли. Лицо хоть и болезненное, а нежное-нежное. Такой овал разве что у детишек бывает, как ладонью не коснуться? Голубоглазка, ресницы, как у куклы, - вразлет, с изгибом. Точно налеплены. А взгляд не кукольный, настороженно-веселый, разглядывай-не разглядывай, не испугаешь! Сказала, зовут ее Софа и ей как раз двадцать. И что она, судя по газете, "подходит по всем параметрам". Попросила разрешения принять душ и, без долгих слов, отправилась туда, и так же быстро появилась - раскрасневшаяся, благоухающая, в коротеньком, чуть пониже пупа, детском халатике. И оказалась, к изумлению Дова, девственницей.

Дов был ошарашен. Всю ночь он проговорил со странной девушкой, которая шмыгала своим добротным еврейским носом и натягивала простыню до подбородка, стыдясь наготы.

Все догадки Дова, обелявшие ее, Софочка отметала решительно:

"Нет у меня голодных братиков. Никакая я не Сонечка Мармеладова. Я приехала с отцом. Одна я у него, он в разводе. Никого я не спасала. Не умирала с голоду. Решила и все!" Так до утра Дов ничего и не выяснил. Когда рассвело, подергал софочкины ресницы, - не лезут, свои, оказывается. "Пташка" с юных лет была щепкой, а тут та-акие округлости, торжество плоти!.. И Рубенс и Кустодиев сразу! - В восторге сдернул с нее одеяло, разревелась навзрыд. Бросилась за шкаф, прикрыв груди руками. Дитя малое... И позже не раз видел, стыдлива Софочка, как монашка, никогда при свете не обнажится. Сама перешила вороха цветастых платьев и юбок, привезенных для нее, обнаруживая и умение, и вкус. А Дов нет-нет, да и возвращался к тому же, первому разговору. Наконец, вырвал у Софы нечто вроде признания: "Уйти к одному - это, Дов, честнее, чем выйти на Хаяркон, как говорят у вас. Срывать доллары с куста".

Еще не легче! Родилась после Сталина, и даже после Хруща. Ничего про лагеря не знает. А мотивация чисто лагерная: чем ложиться под каждого, лучше прибиться к надзирателю или, на худой конец, к хлеборезу. Тогда никто не тронет... А ведь, наверное, была пионеркой-комсомолкой. Впрочем, и праматерь Ева не советской властыо создана...

Ночью он снова пытался поговорить с Софой. Не ответила, заснув "от дурацких вопросов", как объяснила потом, за завтраком. Нравилась Дову эта ее детская непосредственность. Подлаживаться и не думает. Лупит, что в голову придет...

Софочка оказалась смышленой, быстрой и крайне щепетильной в денежных делах. Кроме зарплаты не брала ни шекеля, ни агоры. Через полгода стала домашним секретарем, и сразу попросила разрешения передвинуть по своему вкусу мебель, отчего гостинная стала вдвое просторнее. Софочка не ужилась со старухой-марокканкой, которая была врагом всех ее новшеств. Пришлось перевести старуху в поварихи, - и с этим Дов смирился. Что греха таить, не будь разницы почти в сорок лет, Дов предложил бы ей руку и сердце. Однако замуж Софочка не торопилась: хотела учиться, поступила в колледж медицинских сестер, успевая и переписку Дова вести и за домом следить.

Одно нарушало размеренно-деловой покой дома, - бесконечный бракоразводный процесс в раввинате, о котором Софа сказала, что лучше туда вообще не ходить: "дай им волю, они бы и на меня парик надели!", и вечные скандалы "пташки", которые она закатывала Дову по телефону, а недавно и Софе, да еще и при чужих, - Наум за столом сидел, а с ним доктор Зибель. Софа дважды видела этого Зибеля на экране огромного "калечного" телевизора Дова, который никто не мог починить, кроме отца Софочки. ( Дов пригласил его, как он выразился, "для общей ориентации"). Важный Зибель не взлюбил Софочку сразу: то-то Дов называл его главой ордена импотентов. Это Софочку веселило, хотя Дов, оказывается, понимал слово импотент неправильно: "о чем бы ни шла речь, сказал, этот Зибель всегда на стороне начальства. Импотент!" Оба доктора, и Наум, и Зибель два часа пыхтели против прессы, на что им сдалась пресса... И тут ворвалась "пташка", решившая апеллировать к брату Дова. Завелась с пол-оборота: "Мои дети чуть не каждый день сюда заглядывают, и девочки, и Йоська, тянутся к отцу, а у него тут эта кукла. Стыдоба!"

Подействовала эта сцена на Наума, но упрекать брата не в его характере. Принялся размышлять вслух:

- Мельчает народ. В семидесятых мы были влюблены в Гулю. Гуля царица. А ныне Софочка. Мельчают поколения.

Дов резко оборвал брата:

- Сразу видать теоретика. Что ни плевок, то теория...

На другой день Дов застал Софу заплаканной, укладывающей чемодан. Чемодан он тут же распаковал, Схватился за телефон. И Софочка могла убедиться, что русский язык отнюдь не менее богат изысканными выражениями, чем "этот ужасный" пташкин "пш-бж-пся..."

Именно в эти дни появились на вилле Дова избегавшиеся, мрачные Эли и Саша. Эли, как всегда, в накрахмаленной рубашке. Правда, без галстука. На плечи наброшен свитер, чтоб не окоченеть в Иерусалиме. Саша никогда не был богатырем, а тут и глядеть жалко. Худоба, ошейник медицинский. Говорят, у него трещинка в позвонке. Вот досталось парню!

- Софа! - обрадованно крикнул Дов. - Накорми странников!.. Какое кофе? Кофе не еда! Гость дальний, приморский, все, что в печи, на стол мечи! Да, Саше диета. Кошер.

- Ребята, - сказал Дов, когда гости быстро умяли все, что было. - Я обещал вам помочь, но не могу быть нянькой. Извините, нет у меня времени утирать вам сопли. Я повязан по рукам и ногам контрактами. Еще полтора года не продохнуть. Совет какой, словцо замолвить нужному человеку - всегда готов! Но экскаваторы под нулевой цикл, не обессудьте, заняты. - Тут отвлек его звонок, и, видно, звонок неприятный: бросив трубку на рычажки, Дов взорвался. - В Израиле каждый должен съесть свой пуд говна. Это закон... Ну, лады! Вы - не простаки, а Эли уникум: Бога за бороду держит. Ройте землю носом, как мы рыли. Самостоятельно. Добить вас я им не дам. Все!

Возвращались из Иерусалима молча. Когда двухэтажный автобус, скатившись с Иудейских гор, помчал по долине, Саша повернул голову к спутнику.

- Другого выхода нет, Эли. Со своими планами надо пробиваться к Шарону. Дов называет его "Бульдозером". Кроме "Бульдозера" никто нам дороги не расчистит...

К Шарону они захотели попасть еще тогда, когда американец, возмечтавший поселить русских евреев в коттеджах, подписал свой первый чек. "Крыша для всех олим - реальность..." - писали Эли и Саша в своем письме к Шарону. Тот не отозвался...

- Сейчас другое дело, - восклицал Саша, промедлений не терпевший. Играем по их правилам. Никого "со стороны..."

Созвонились с советником Шарона по имени Аарон. Отправили ему свою программу дешевого строительства. Аарон не сразу, но все же откликнулся. Пожелал узнать подробности.

- Клюнуло! - радостно возгласил Саша. Эли, Саша, профессор Аврамий Шор, безработный инженер Евсей с короткой и острой бороденкой колечками "типа а ля Вельзевул", крепкий, рукастый мужичина, похожий своим торсом на гиревика-профессионала, и еще пять энтузиастов из разных городов отправились в восточный Иерусалим. Замелькали за окнами автобуса невзрачные домишки с железными решетками. Эли спросил пассажира в белом арабском бурнусе, где министерство Шарона? Назвал остановку, тот пожал плечами, другой вообще не ответил; арабка с плетеной корзиной на коленях показала жестом: "Выходите! Здесь!"

- Выкатывайтесь, орлы! - скомандовал Эли. - Вроде приехали! Выскочили, огляделись. Ничего похожего.

- Кажись, надула нас арабка? Или не поняла? - Эли почесал затылок. Ладно, пошли!

Здесь, в мусульманском квартале, никто из них не бывал. Заглядывали, случалось, к Яффским воротам, на "арабский шук" -крытый рынок, который своим буйством красок казался ярким театральным действом, сценами из "Шехерезады", эпизодами из фильма "Багдадский вор".

Тут никакого театра не было. Здесь жили. Арабский восток, как есть. Где-то рядом греческая колония, армянский квартал. Торговля прямо на улице. Овощи, фрукты на мостовой навалом. Амбалы-грузчики с веревочными плетенками на плечах, шофера обшарпанных грузовичков кричат, торгуются, курят, смачно харкают на мостовую. Неторопливо пьют кофе из крошечных стекляшек, которое разносит босоногий мальчишка с большим закоптело-медным кувшином за спиной. У кувшина тонкое "лебединое" горлышко; остановились, преодолевая естественное желание попробывать настоящего арабского напитка, который аборигены так любят.

"Ни-ни! - распорядился Эли. - Никаких дегустаций! Вонище густое - от гниющих отбросов под ногами, от железных мусорных ящиков. Тащится, цокает копытами белый, в серых яблоках, тяжеловоз, запряженный в телегу на автомобильных шинах. На телеге женщина в расшитом, с блестками, арабском платье. На лице не то черный платок, не то чадра.

Аврамий с Евсеем Трубашником переглянулись: десять минут на автобусе, и - другой век.

Вдоль и поперек тротуара стояли легковые машины со старомодными капотами и обтекателями, похожими на плавники рыб или крылья фантастических птиц. Прямо тут не пройдешь. Двинулись в обход. Эли сказал, это обычное дело: так в любом арабском городе - в Каире, Бахрейне, всюду, где бывал, свои вековые правила. Не нравится - не ходи.

Казенные здания Израиля, возведенные здесь, в мусульманском квартале, длинные, угрюмые. На одном из таких зданий полощатся на ветру два бело-голубых государственных флага Израиля. Задержались у ворот, узнать, куда итти? Евсей Трубашник прочитал по складам: "Министерство юстиции государства Израиль". У ворот ни души. Отправились дальше. На железных дверях лавок пудовые замки. Прохожий в черно-красном "арафатовском платке" пояснил, что лавки закрыты уже неделю. Объявлен протест. "Против чего?" Сказал - не знает. Лишь взглянул на вопрошавших с недоумением. Где министерство Шарона - тоже не ведал.

- Все знает, собака! - ругнулся Эли. - По глазам видно, очень нас любит.

- А за что ему нас любить?! - отозвался Евсей. - Не кидается с ножом, и то спасибо... За углом сидели кружком конные полицейские, завтракали, привязав лошадей к железному кольцу на дверях лавки. Промчались несколько джипов с синими мигалками. Никто из местных жителей внимания на джипы не обратил, не ускорил шага: привыкли за четверть века!..

Полицейские выручили заблудившихся русских. Остановили одну из машин с синей мигалкой. Набились кое-как в него; профессора Аврамия посадили на колени, до шароновского министерства домчались единым духом.

После закоптелых, с серыми обшарпанными стенами лавок, - большое светлое, как праздник, здание из белого иерусалимского камня. Действительно, другой век.

Вышли из джипа, размялись, огляделись. Место для министерства Шарон выбрал - чудо! Зеленые холмы. Кипарисы вдоль шоссе. На дальнем холме нарядный университетский комплекс, чуть поодаль Хадасса - американский госпиталь. На прозрачном ярко-голубом горизонте черный силуэт колокольни. "Монастырь Августа Виктория", пояснил Аврамий, объехавший к тому времени уже все иерусалимские памятники.

А само министерство?! Белый камень, гранитные лестницы за светлой оградой, пологие спуски для инвалидных колясок.

- Вот это уж точно влияние западной цивилизации, - весело заметил Эли.

Над министерством тоже полоскался бело-голубой государственный флаг. Он усиливал чувство праздничности: впервые они явились не докучливыми просителями, а лицами приглашенными по важному делу.

Подали в окошко дежурному письмо - приглашение на бланке самого Арье Бара*, генерального директора министерства. Двинулись гуськом, остановились на мгновение. И внутри здание - чудо. Ячеистый потолок вестибюля, в ячейках лампы дневного света. Вечерами тут, наверное, праздник света. Лифт вместительный, длинный, как в госпиталях. "Это Шарона на носилках носят..." - пошутил безработный инженер Евсей. На него цикнули. Замри!

Стены в коридорах белые, двери темносиние. Тоже нарядно! Советник Шарона Аарон, маленький круглый с пушком на голове, сидел, склонившись над их папкой. Показал жестом - садитесь. Странный какой-то советник. Ему об амуте рассказывают, а узкие глазки его далеко-далеко, словно он в эту минуту музыку слушает. Губы поджаты в брезгливой гримасе, нос торчком, переносица глубоко вдавлена, ноздри задраны. Из бывших боксеров он, что ли? Спрятал все документы в стол и исчез, предупредив, чтобы ждали его в приемной.

- Ничего путного тут не дождемся, - уже нервно сказал Эли. - Вон, у него даже голова кукишем.

Посмеялись негромко: замечено точно. Не дай Бог, так и будет.

"Голова кукишем" вскоре вернулся, но в кабинет их уже не пригласил. Сообщил рассеянно, что предложение амуты их не интересует.

- Кого "их"? - спросил Саша. - Это чье мнение?

- Наше!

- Допустим. Но нас пригласил генеральный директор министерства Арье Бар, - сказал Саша жестко. - Мы хотели бы услышать это от него. Лично.

"Голова кукишем" ткнул пальцем в сторону лестницы, - мол, шагайте. Это ваше дело.

Поднялись на третий этаж, где были расположены кабинеты главных людей министерства. Коридор еще наряднее, двери не без изыска - белые, с темно-синим бордюром. Краска свежая, блестящая. На полу белые, в тон дверям, горшки с вьющейся зеленью. По углам кактусы всех видов, - высятся, как семафоры, топорщатся во все стороны иголками - парад кактусов.

Стены на министерских высотах украшены большими фотографиями, выполненными мастерами. Крупным планом - спины в белых талесах. Молятся на фоне Стены плача. На другом фотопанно - взволнованные русские олим выходят из самолета с надписью на борту "Аэрофлот".

Тишина в коридоре молитвенная. Сразу нашли кабинет генерального директора. Приемной к нему, видно, не запланировали, пришлось сделать выгородку из коридора - некрасиво, но что поделаешь? И здесь те же фотографии: спины в талесах, "Аэрофлот" на разгрузке, - национальный колорит. Негромко постучали. Выглянула секретарша. Сообщила, что генеральный директор Арье Бар у министра. Собирался уезжать, сюда может не зайти. Посовещались. Решили ждать генерального в приемной Шарона. Иначе можно разминуться. Однако всей группой туда не итти, не толкаться.

Эли и Саша отправились в приемную министра, другие остались ждать в дальнем углу коридора, возле лифта. Что-что, а мимо лифта начальство не пройдет.

Через полчаса заглянул помощник Шарона, задержал взгляд на буйных рыжих кудрях Эли, спросил неуверенно: - Эли из амуты? К кому вы? - Повертел в руках его бумаги, поинтересовался: - Все просчитали? На сорок процентов дешевле?.. Сколько, говорите, вас пришло? От всех городов? Ждите, вас позовут.

Эли и Саша выскочили к остальным, - обрадовать. А заодно и покурить.

Ребята расположились вдоль стены, в мягких коричневых креслах. Чинно сидели, дисциплинированно, не сводя глаз с лифта.

Долго ждать не пришлось. Минут через десять в коридор торопливо вошли двое рослых парней в спортивных майках. Мускулы у парней налитые. Похоже, культуристы. Поглядели на просителей строго, высказались не очень деликатно:

- Вон отсюда! Ну?..

Эли вздрогнул. Саша взглянул на культуристов с любопытством. Объяснил, что они приглашены официально.

- Вон, говорят вам! - взревели культуристы. - Мы - охрана министерства.

Один из охранников так закрутил руку Эли, что его российский пиджак лопнул по шву. И кинул посетителя в сторону дверей головой вперед. Второй культурист пытался сделать тоже самое с Сашей, но сам отлетел вперед головой.

Приглашенных было девять. Кроме старика Аврамия и Эли, молодежь. Крепкие ребята. Сбились в углу коридора, за копировальную машину, - белую, чистенькую, как и все вокруг, объявили решительно: - Не уйдем!

Охрана вызвала полицию. Переговоры заняли не менее получаса. Наперебой пытались объясниться с щеголеватым, затянутым ремнями полицейским офицером, и все как о стенку.

- Нас можно выпроводить только силой! - раздраженно заключил Эли.

- Хотите выносить, так выносите... как свои знамена, - саркастически добавил стоявший за ним старик Аврамий.

Саша вдруг начал багроветь, быстро шагнул к окну и открыл его. Сказал изменившимся тоном:

- Начнете нас выбрасывать, предупреждаю, я прыгну в окно.

У полицейского офицера вытянулась шея. Он выглянул в окно - высокий третий этаж, внизу гранитные плиты.

- Перестаньте валять дурака! Мы на службе, - воскликнул он.

- Кто со мной? - спросил Саша у ребят, теснившихся за спиной. Вперед шагнул рукастый Евсей в старенькой ковбойке, безработный инженер. Подтвердил мрачно: - При первой попытке применить насилие мы оба прыгнем вниз.

Полицейские и не шелохнулись. Понимали, шутки плохи. Но ругаться принялись яро. Восемь голосов отвечали им в той же тональности. Министерский коридор загудел, как иерусалимский рынок Махане Иегуда.

Эли окликнул секретаршу, попросил взять письмо Шарону. Секретарша и головы не повернула. Тогда он открыл крышку копировальной машины, за которой они по-прежнему теснились, вложил бумагу, нажал кнопки - двадцать копий вылетели в один миг.

Письма предлагались теперь всем и каждому: хмурому офицеру безопасности с кобурой на животе, полицейским в форменных черных кепи, толпе любопытных, теснившейся за стеклянной дверью. Из одного письма сделали голубя с широкими крыльями, пустили вдоль коридора. Эли возглашал, как Диоген из бочки:

- Ищу человека! Кто передаст весть господину Шарону? Ищу человека!

Министр показался в коридоре минут через двадцать. Направился широким шагом в сторону гомонящих, которые сразу затихли. Неторопливо проследовал мимо них, - грузный, щекастый, глядя куда-то в потолок. Почти скрылся за стеклянной дверью, когда Эли выкрикнул на иврите: - Арик, еш байя! ("Арик, есть проблема!")

Заметив краем глаза сгрудившихся на лестнице полицейских, чиновников, любопытных свидетелей необычной сцены, Шарон мгновенье колебался, затем обернулся круто, - полы его летнего пиджака пошли вразлет, круглый живот заколыхался, выпятился горой. Впрочем, голос министра прозвучал вполне миролюбиво, по домашнему:

- Есть проблема? Какая проблема?

- Мы представители олим! Из шести городов! Нас не пускают!

- Ка-ак? - в низком голосе Шарона слышалось подлинное удивление. Сейчас... я как раз опаздываю к Премьер-министру. Но... завтра. В шесть вечера. Принесите всё. Будем говорить.

Напряжение схлынуло. Все были рады. Молодые офицеры полиции не скрывали удовлетворения: обошлось без драки, без кровопролития.

Ариель Шарон вошел в лифт и уехал. Остальные спускались по лестнице чуть ли не в обнимку с полицейскими. Только старший офицер приотстал, шепча что-то в свои "воки-токи". Смеясь над недавними страхами, Эли, Саша, Аврамий и Евсей медленно сошли, вместе со всеми, в вестибюль, где под низким ячеистым потолком горели ярким голубым огнем лампы дневного света, радуя взгляд, как праздничная иллюминация.

Здесь, под безжалостным искусственным светом, их ждал взвод автоматчиков. Резко прозвучала команда:

- Руки за спину! Выводить по одному!

Звякнули наручники. Полицейские деловито отстегивали их от своих поясов. Саша бросил взгляд на полицейского офицера, который на лестнице дружелюбно похлопывал его по спине.

- Арест? Что мы сделали?

- Отказались уйти из министерства.

- Как?! Шарон пожал нам руки... И мы выходим, вместе с вами.

- Приказано арестовать! - Молоденький офицер автоматчиков с двумя полоскам на зеленых погонах щелкнул подкованными каблуками. - Сопротивляться не советую.

- Тогда оформим протокол, - вставил Эли.

- Никаких протоколов! У меня приказ! И я не должен никому объяснять.

- Чей приказ? - Саша выступил вперед, приблизился к командиру автоматчиков почти вплотную: - Скажи, если ты еврейский офицер!

Сузившиеся глаза офицера ничего хорошего не предвещали. Саша вытащил из кармана фотоаппарат, подаренный Довом, начал щелкать кадр за кадром. Двое солдат бросились на него, - вывернули руки. Согнутый пополам Саша хотел крикнуть офицеру, что это произвол, увидел - худощавое гордое лицо командира автоматчиков светилось удовлетворением: его приказ был исполнен за секунды, как положено. Командир поднял невысоко руку, - это был сигнал. Вперед шагнули несколько солдат с автоматами, заброшенными за спину. Сам же офицер застыл с приподнятой рукой окаменело. Не офицер, а монумент.

Саша понял - сейчас будут вязать. Он пошевелил кистями рук, почти физически ощущая на своих запястьях наручники. Никаких лагерных ассоциаций, в этот момент, не возникло. У тела своя память: оно ждало привычной и резкой боли, когда винт наручников входит в кость.

Вспомнилось в тот момент совсем другое, - исхудалое морщинистое лицо Курта Розенберга, когда Курт сказал печально: "Они такие же евреи, как я падишах..." И, неожиданно для самого себя, вскричал диким голосом:

- Ребята, это переодетые арабы! Не поддавайся - бей их! И полицейские, и офицер безопасности были готовы к чему угодно, все на своем веку перевидали?! Но к этому?! Молоденький командир автоматчиков раскрыл от неожиданности рот.

- Арабы?! Какие арабы?! - потрясенно повторял он.

- Документы, если ты еврейский офицер! - Саша заставил предъявить документы, записал имя, звание и номер его воинского удостоверения. Эли, единственый из олим, говоривший на иврите свободно, тут же оценил возможности уникальной ситуции, принялся задавать офицеру и полицейским вопрос за вопросом:

- Чей приказ об аресте? Устный или письменный?.. - Ответы он записывал в блокнот.

Саша, полуотвернувшись, фотографировал всю сцену через плечо.

Эли заметил, что неподалеку есть выход в коридор, там телефоны, - в любом кабинете, где сейчас пусто... Шепнул Аврамию, чтобы тот оторвался от группы. "Старик, не обратят внимания..." Сунул профессору свою записную книжку, открытую на букву "К" -(корреспонденты).

- Пожалуйста, по всем номерам! Мы отвлечем их. Эли требовал документы и у полицейских офицеров. Они неохотно показывали, вступали в объяснения. Как говорится, пар был выпущен... Солдаты растерянно переступали с ноги на ногу: никакого приказа не было.

Медвежатистый Евсей затеял особое развлечение. Никто не знал, что инженер был давним энтузиастом йоги. Евсей поставил два стула, лег своим стриженным под горшок затылком на край спинки, ноги положил на другую спинку. Растянулся между стульев без провиса, будто он из металла. Предложил солдатам сесть сверху, заявив, что может выдержать весь взвод, вместе с приданной ему артиллерией. Солдаты смеялись, время шло. Наконец, появился из бокового коридора профессор Аврамий Шор. Сообщил, что звонил в газету "Хаарец" и в "Новости недели".

- Заметано! - воскликнул Эли. - Теперь ждем журналистов.

- Каких журналистов?! - всполошились полицейские офицеры.

- Мы не уйдем, пока не прибудут оповещенные нами журналисты. Впрочем, можем уйти. Но тогда составим законный протокол.

Высшие чины иерусалимской полиции и корреспонденты прибыли почти одновременно. Потолковали вполне дружелюбно. Затем отправились на нескольких машинах в полицейское управление. Разобрались в происшедшем быстро. Высшие чины извинились. "Не сердитесь на наших людей, - попросил пожилой глава городской полиции. - Они привыкли иметь дело с ворами и проститутками. А тут одни инженеры и профессор... - Он попросил Сашу сделать заключительный снимок на память. Мол, все олим целы и невредимы. Улыбаются.

Но на один вопрос шеф полиции отвечать не хотел: кто дал команду арестовать? Крутить руки невинным людям? Кто именно?

- Поймите нас, - в который раз вопрошал Эли. - Если тот человек вне закона, смеется над законом, бесчинствует как хочет его левая нога, где гарантия того, что завтра это не повторится, не прольется кровь?

Наконец, главный произнес неохотно: - Давайте скажку честно. Если назову фамилию, мне уже завтра не работать. А я больше делать ничего не умею. Я профессиональный полицейский.

Визит затянулся. По сигналу шефа полиции, принесли бутерброды, кофе. Визитеров, а заодно и корреспондентов, подкормили, а к полуночи развезли на полицейских джипах под синими мигалками по городам и весям.

Эли и Саша покинули джип у редакции газеты на русском языке, разбудили редактора, и, благо вся контора размещалась в его двухкомнатной квартире, помогли переверстать готовый завтрашний номер. И на следующее утро весь русский Израиль говорил только о визите к "переодетым арабам". Статья Эли и Саши называлась "КГБешная вонь в Израиле".

В тот же день в газете на иврите "Едиот ахронот..." ("Последние новости") была помещена информация о том, что группа хулиганов прорвалась к министру Шарону и потребовала, чтоб их... накормили. Полицейские поделились с ними своими завтраками. Вечерняя газета "Маарив" высказалась несколько ближе к правде...

Целую неделю олим торжествовали: наконец-то их услышали. Торжество увяло в тот час, когда газеты сообщили, что свалка на берету моря, отданная амуте, поставлена на торги. Земля не выкуплена, стройка не начата, просрочено время. А как можно было выкупить землю, когда цена еще не была назначена?! Адвокат Дова подал аппеляцию в Высший суд справедливости Израиля. Заседание суда назначили на декабрь. А торги двумя неделями раньше...

- Это конец, - сказал Саша, едва Дов перевез его в отель "Sunton", поближе к Эли и старику Аврамию. - Я объявляю бессрочную голодовку...

Глава 8. ЕВРЕЙСКОЕ ЧУДО ПО ТРИ ШЕКЕЛЯ В ЧАС.

- Бессрочную голодовку? - Эли испугался за Сашу, - Ты что?! Взгляни на себя в зеркало, - кожа, да кости.

- Иначе хана! Вчера двенадцать семей потребовали обратно свой вступительный взнос. Нам больше не верят. И правильно делают... Без скандала строить не дадут. Вчера у Дова эта Софочка-милашка нас так накормила, что первые дни я голодовки и не замечу. А там втянусь.

Прожект Саши Казака Эли не одобрил, но и не отговаривал парня. На третий день сашиного протеста газеты на русском начали давать информацию о голодной забастовке в отеле "Sunton"! На шестой подключилась тяжелая артиллерия - "Едиот ахронот", "Маарив".

Дов газеты на русском читал через пятое на десятое, узнал о Саше, развернув свежий "Едиот". Прыгнул в машину, и через полчаса вбежал в отель. Закричал с порога:

- Сашенька! Этим их не возьмешь, бронтозавров! Я голодал у Стены Плача, голодал в Нью-Йорке, грузины объявляли сухую голодовку, даже Ашдодский порт захватывали. Им все это как слону дробина! Господи, один лоб у тебя остался!

- Заберите у нас Эмика на недельку-две, а? чтоб он тут не болтался, попросил Саша осевшим голосом.

- Какого Эмика?! - Только сейчас Дов узнал, что мудрецы из Сохнута поселили вместе с Сашей уголовника, которого в Лоде выводили к встречающим, как узника Сиона. Мол, оба каторжники... У Дова от гнева губы задрожали. Мясистые обкуренные губы Дова чувств никаких не таили, были для Эли открытой книгой. И тут вырвался у него вопрос, который не раз хотел задать Дову: не выдвигали ли когда-нибудь Дова Гура в Кнессет или в министры?

Дов раскрыл рот, словно ему угодили кулаком в живот. - Эт-то ты к чему несешь?

- Я подумал, что вас когда-то, подвохом или клеветой, провалили, закидали дерьмом. Словом, ножку подставили: стоит упомянуть правительство или Сохнут, вы начинаете вулканить. Трудно не почувствовать, Дов. Ненависть к израильскому истеблишменту у вас личная. Кровная.

- Личная, - подтвердил Дов. - А то какая еще! Одолженная, что ль?!

Заглянул улыбающийся Эмик, и комнате сразу наполнилась сивушным ароматом. Дон рявкнул Эмику, чтоб собирался с вещами, заберет с собой: "Не кудахчи, красивец, не прогадаешь!" и пристроился у кровати Саши. Сашенька!- продолжал он свое. - "Железная леди" и не колыхнулась, когда террористы из ирландской армии, объявившие в английской тюрьме голодовку, подыхали один за другим. Не слыхал? Точно! Ухом не повела. А ведь наши мудрецы - не "железная леди". Та хоть с какими-то чувствами, а эти каменные чушки. Видел такие на украинских курганах? Оттуда эти чушки и свезли в Палестину. Помрешь с голодухи, назначат комиссию честнейших, которая объявит тебя шизиком. Мол, туда ему и дорога. Я, старый хрен, молодого джигита повезу на кладбище. Кому это надо?.. Эмик, да собирайся же, воровская рожа!... Что, Сашенька? Статью написал? Давай! Тут же тиснем ее в какой-нибудь независимой потаскушке. - Бросил взгляд на последнюю фразу статьи: "Израиль - не загон для скота. Те, кто собираются принять миллион олим и, вместе с тем, на любых постах, тормозят строительство жилья и рабочих мест, осуществляют не что иное, как гигантскую финансовую аферу на крови русских евреев".

- О-ох, беда с высоколобыми! - усмехнулся Дов и махнул на прощанье рукой: - Желаю нашему теляти волка съисты...

На седьмой день голодовки явился министр абсорбции красавец-рав Зальц и обещал содействие. Этот день был тяжким. И для Саши и для Израиля. С утра принесли газеты, в которых рассказывалось об очередном несчастье: поезд сбил кибуцный автобус, в котором везли сорок детей. И тут же привели слова рава Зальца, сказанные публично: "Это им наказание за то, что ехали в субботу". Саша Казак вскричал с болью: - И это раввин?! Страна в горе, а он... Где человечность, где сострадание - основа еврейства? Не об этом Гиллель: "Не делай другому того, чего не хочешь самому себе"? Если человек не выполняет основного нравственного завета иудаизма, какой же он еврей?! Рав Зальц для меня не еврей!"

Именно в тот час и предстал перед Казаком рав Зальц, со своими обещаниями... Эли тут же прибежал ни жив-ни мертв, опасаясь скандала. Скандал делу не поможет, а Саше закроет путь в ешиву, где его берут преподавать французский язык. Но - обошлось. Саша повернулся лицом к стене, так и пролежал всё рандеву. От любопытствующих и дающих советы не было отбоя. Эли написал на сашиной двери "Без срочного дела не беспокоить", поставил возле его комнатки стул и либо сам ограждал Сашу Казака от сочувствующих, либо просил кого-либо подежурить, чтоб не доконали. Он пропустил к Саше лишь одного человека, который назвался Петром Шимуком, сокамерником Казака. Шимук примчался из Хайфы. "Может, я должен голодать вместе с ним?" - спросил Шимук. Пришлось припустить.

На десятый день Саша, по настоянию Дова, позвонил Щаранскому в Сионистский Форум.

- Когда ты в тюрьме объявил голодовку, я тебя поддержал, Натан. И не только я. Все политические. Можешь поддержать меня сейчас? Нас душат подушкой. Чтоб и писка не было. Украли землю.

Телефон молчал. Доносилось лишь затрудненное дыхание Натана. Наконец, послышалось: - Я считаю, голодовка - не метод в демократическом государстве. Но обещаю приложить все силы...

Саша положил трубку. Говорил же Эли, не надо звонить, сионисткий Форум нечто вроде советских профсоюзов... Поставил вот Натана в неловкое положение.

На пятнадцатый день Саше принесли записку на английском, "message", испуганно сообщила дежурная по отелю. Месидж был от специального корреспондента газеты "Нью-Йорк Таймs", который писал, что знаком со статьей узника Сиона Александра Казака, и хотел бы взять интервью - и у него, и еще у нескольких русских евреев, которые живут, вместе с ним, в гостинице "Sunton", названной в его статье "Кладбищем еврейских надежд". Название статье дал Эли, он вообще прошелся по ней профессиональным пером. И вот, сработало...

Эли избегался, отыскал Дова в городе Хулоне, на стройке. - Это последняя возможность не дать им нас похоронить, -Эли объяснял ему, не переводя дыхания. - Сашина голодовка и будущий визит американцев у всех на устах, амута сохнет, как медуза на берегу, люди бегут от нас; если б вы завтра поддали жару ... уф! мы обрели бы второе дыхание.

Дов подъехал к гостинице раньше, чем американцы. Расхаживая у входа, ожидал, пока Эли соберет в просторном фойе отеля страждущих постояльцев. Наконец, зарулили на стоянку и газетчики. Специальным корреспондентом "Нью-Йорк Таймс", как отметил Дов с сожалением, оказался незнакомый ему высоченный парень в белом пиджаке. Этот никак не мог встретиться Дову в дни "всемирного шухера", как называл Дов время своего рывка на Запад, когда его осаждала пресса: парень тогда еще соску сосал. Знакомиться с ним Дов не стал. Вошел в стеклянные двери, за которыми уже толпились отцы семейств, явно взволнованные слухами о встрече с каким-то известным типом - не то министром, не то кабланом.

Многоэтажная гостиница "Sunton" возвышается на улочке имени Бен Гуриона. Улочка тупиковая, упирается в море. По утрам ее метут трое очкастых стариков в синей безразмерной униформе. Свой сегодняшний урок они, видимо, завершали. Старики шли шеренгой, как на параде ветеранов, шурша метлами и разметая по сторонам пыль и грязные бумажки. Один из них оказался человеком средних лет с короткой бороденкой, курчавишейся прямо от ушей. Остальные явно постарше. На очкастых уборщиков глядела с усмешкой дородная дама в мокром купальнике из ярких лоскутков.

- Вы тоже новая ола? - спросил американец, поравнявшись с ней.

- Я в Израиле пятьдесят лет, - ответила дама с достоинством.

- И с утра на море? Как сегодня море?

- Ш-шикарное море!

Корреспондент усмехнулся и, задержавшись возле нее, кивнул в сторону уборщиков: - А, скажите, как вы, старожилка, относитесь к ним?

- Лично я?! Прекрасно! Возможно, не все старожилы со мной согласятся, но, в моем представлении, русские евреи - образованные и интеллигентные люди. Когда в семидесятых хлынула алия из России, мы ахнули: какие же это русские евреи?! Грузины, бухара. А русских, знаете, днем с огнем... И то всё какие-то занозистые. Они, де, настоящие сионисты, а мы непонятно кто. Всё им не по нраву. С самой Голдой спорили, будто они министры, а не она... А вот теперь мы увидели настоящих русских евреев. Сразу видно, глубоко интеллигентные люди. Взгляните на их лица!

Американец поблагодарил ее за интервью и спросил о том же темнокожую женщину с изможденным лицом, которая задержалась подле уборщиков. Та положила на скамейку кошелку с зеленью, взглянула на очкастых стариков и протянула недобро:

- А-а, алия генералим! - Выразив и ей свою благодарность, американец шагнул к уборщикам.

- Господа российские интеллигенты, - громко произнес он. -Я корреспондент "Нью-Йорк Таймс". И хотел бы взять у вас интервью.

- Мы заняты! - отрезал старик в роговых очках. - Мы должны убрать еще автобусную станцию, вот ту, - и он показал метлой вдаль, где разворачивался автобус с цифрой "15".

- А вам платят по-человечески? - сочувственно спросила дама в купальнике.

- Три шекеля в час!

- Как?! - удивилась дама. - Минимум зарплаты в Израиле пять с половиной. Хозяева не имеют права!

- Они не имели морального права этапировать русских евреев в Израиль! мрачновато ответствовал широколицый средних лет уборщик. - А приволокли, как видите. Все другие страны для евреев закрыли на замок, прохвосты безмозглые!

- При полном молчании американской прессы, - не без ехидства добавил старик в роговых очках.

- Всех бы вас на одну осину! - в сердцах воскликнул третий старик, волочивший за собой пластиковый мешок для мусора. И только тут обнаружилось, по высокому и нервному голосу, что это женщина.

- Господа! - воскликнул корреспондент. - Мы хотим помочь вам, не отказывайтесь от интервью! Когда вы кончаете работу? Через сорок минут? Прошу каждого назвать номер своей комнаты. Мы придем к вам!

Корреспондента и его юную спутницу в длинном белом плаще, похожем на римскую тунику, встретил у стеклянных дверей гостиницы Эли. Он переминался с ноги на ногу, похоже, волновался. Представился как коллега Саши Казака, повел гостей к лифту. Счастье, что американцы не читали по-русски. Не то сразу познакомились бы со всеми надписями углем и мелом на стенках лифта и коридоров: "Чем в Амуту, лучше в омут", "Получил машканту - умер", "Евреи всех стран - не будьте легковерными идиотами", "За мир ли Шамир?" А на дверях комнаты Казака была приколота вырезка из газеты, - дружеский шарж на министра строительства генерала Ариеля Шарона со стихами, начинавшимися со слов: "К этому "бульдозеру", да пару б экскаваторов".

До синевы выбритый и улыбающийся Саша, сидевший на кровати, с самым безмятежным видом сказал гостям, что нынешняя голодовка в его жизни наилегчайшая. Просто детская забава. Идет всего-навсего первая "пятнашка". Из четырех возможных.

Американец и его спутница переглянулись в тревоге. Им стало ясно: молодой человек от голода и переживаний начал заговариваться, и, наверное, лучше оставить его в покое. Задав несколько малозначащих вопросов, они ретировались в коридор.

Эли, увидя, что корреспонденты ушли, расстроился. Значит, интервью не удалось. Схватив портфель, он помчался по своим делам.

Журналисты принялись рассматривать номера на дверях. Одна из дверей приоткрылась, показался уборщик с коротенькой и широкой, во все лицо, курчавой бородкой.

- К вашим услугам! - миролюбиво сказал он, вытирая руки носовым платком.

Американцы представились: - Сэм, "Нью-Йорк Таймс", Линда, агентство "Ассошиейтид Пресс".

Уборщик предложил направиться в кухоньку, потому что он не живет в гостинице.

- Я - человек, вляпавшийся в Израиль по недомыслию, - начал уборщик, когда американцы уселись у накрытого газеткой столика. Он снял со стола пустые кастрюли, сунул их на полочку. - Рассказать о себе? Что за вопрос!.. - Ему стало жарко, и он скинул свой синий комбинезон до пояса. У него был мощный торс, широкой кости мускулистые руки, видимо, не страшившиеся никакого труда... - Меня зовут Евсей Трубашник. В той, потусторонней жизни я тоже был мусорщиком. Такая была моя должность точненько! Первое мое изобретение - высокотемпературная печь. Она сжигала весь мусор подмосковного города, поглощая и нейтрализуя вредные выбросы, неизбежные в таком адском деле. Таким образом, я работаю, как видите, по профессии! - произнес он с усмешкой. - ... Моя печь? Сионские мудрецы посчитали, что Израилю намного дешевле наградить меня, как профессионала, персональной метлой. Сунули в руки метлу, и никаких тебе забот, елки-моталки!.. Так вот, по подсчету той, ныне потусторонней, дирекции, моя печурка принесла городу и комбинату четыре миллиона экономии. Я получил за это премию - сорок ре. Ну да, рублей... За остальные изобретения? Какому изобретателю платили когда по человечески?! Мой максимальный гонорар шестьдесят ре. Плюс почетная грамота. Всю молодость провел в московской "коммуналке..." Что такое "коммуналка"? Это прообраз коммунизма - туалет и ванна по заявкам трудящихся!.. Я жил с матерью и грезил о собственной квартире. Потом, когда мать умерла и появилась жена - балерина кордебалета и бутончик-доченька, я понял, что квартира - воздушный замок. Денег на замок мне не собрать никогда. Завербовался в Норильск, с трудом копил свои вожделенные ре... И тут, о, ужас, начались наши советские фокусы! Почище, чем у Булгакова в его "Мастере и Маргарите": бумажные ре на глазах публики стали деревянными. На них вполне можно было купить, но не квартиру, а памятник на собственную могилу... Приглядел бы я себе глыбу из норильского гранита. Но тут такое началось, что пришлось, елки-моталки! уносить ноги.

- Позвольте, а зачем вам пришлось, извините, уносить свои елки-моталки? - воскликнул Сэм. - У вас были столкновения с властью?

- Никогда! - воскликнул уборщик, и почему-то оглянулся.

- А где вы живете? - Линда нацелила фотоаппарат на курчавую ухоженную бородку.

- Нигде! Я - бомж!.. Что такое бомж? БОМЖ - это советская аббревиатура. Без Определенного Места Жительства. То есть босяк! Отбросы общества!

- Как это может быть в Израиле? - воскликнул Сэм, вынимая из кожаной сумочки магнитофон.

- В Израиле все может быть.! Я в стране год и четыре месяца. Год власть давала мне деньги на квартиру, а потом хозяин выставил меня вон. Сдал квартиру новичкам, которым еще дают шекели. Это называется тут "прямая абсорбция". Записывайте, пожалуйста, я разрешаю, что за вопрос! "Прямая абсорбция"? Вы же видите! Через год - на улицу прямиком.

- Извините, но где же вы, скажем, сегодня ночевали? - недоверчиво спросила Линда. - Где-то приводили себя в порядок? Босяку так бородку не подбрить, - добавила он улыбчиво.

Сэм бросил недовольный взгляд на Линду, поинтересовался деловито: Пристроены у друзей? В общежитии?

- Пристроен, что за вопрос! Я абонирую садовую скамейку. Тут, рядом с отелем... Свежо, морской воздух... Есть ли надежда? Кто знает? Вот, говорят, амута. И я записался. Но, боюсь, будет как в России. Вступительный взнос взяли, а потом ищи ветра в поле.