- Вы видите здесь свое будущее?
- Я подмету весь Израиль, поскольку страна маленькая. А потом сломаю метлу о голову главного сионского мудреца Шамира. Или о того, кто его заменит. Нет-нет, вы пишите!
- Позвольте, - Сэм усмехнулся. - С советской властью у вас, как вы сказали, не было конфликтов. Вы, по всей видимости, тихий и верноподданный человек? Политика не ваша сфера?
- Я верноподданный там, в зазеркалье, а тут, нет никакого вопроса! я таки сломаю нашему Премьеру голову. Он ответит за каждый выброшенный на свалку рабочий день инженера-изобретателя. Да разве только за мой день?! Хотите откровенный разговор? На всю железку? Или вам, господа, это ни к чему?
- Вполне к чему, господин изобретатель. Я имею право включить свой тейпрекордер?
- Почему нет! - Евсей Трубашник поершил в раздумье бородку, в которой сверкнула первая седина, и начал излагать свою думу. Говорил он спокойно, не прерываясь, видно, дума эта мучила его давно и толковал о том он не раз. Веселые "елки-моталки", представлявшие инженера Евсея простоватым, немудрящим парнем, что, видно, помогало ему в России выжить, из его речи совершенно исчезли.
- За сорок пять послевоенных лет - рассмотрим только их? - еврейский народ Восточной Европы обрел состояние. Богатство в виде высокообразованной части своего народа. Это чудо еще будут изучать историки всех стран. Кроме, конечно, израильских. Почему "кроме" вы поймете из дальнейшего... Разве не чудо, что в нищих странах, при фашистских и полуфашистских системах подавления мысли, где интеллигентные семьи никогда не имели достатка, еврейские старики родители, кстати, и мои тоже, вынуждены были отдавать все, даже кровь, чтобы их дети получили самое лучшее образование. Именно там, в условиях долгой и постыдной приниженности евреев, родились не только тысячи и десятки тысяч талантливых людей, но и гении... Три-пять таких звезд у всего мира на слуху. А я знаю десятки блистательных ученых, совершивших открытия всемирного значения, неизвестных по сей день: они вынужденно работали на вторых-третьих ролях, чаще всего, исследователями-невидимками за семью печатями секретных лабораторий, годами и десятилетиями их отбрасывали от ключевых постов "по пятому пункту". Это, как вы понимаете, сливки. Но сливки без молока не получишь. Молоко - извините за сравнение, я не поэт, а заводской инженер -это сотни тысяч кандидатов и докторов наук, инженеров, врачей, рабочих высокой квалификации. Это профессионалы во всех отраслях промышленности, яркая комета на русском небе, что вызвало даже удивление Горбача: евреев в СССР всего ноль шестьдесят один процент, а ученых - куда ни глянь - иудей! Это и есть то, что я называю чудом. И вот это чудо, значительная часть его, оказалось ныне в Израиле. Больше половины "олим ми Руссия" с высшим образованием. Иные в пору самых высоких своих достижений и зрелости, - в возрасте пятидесяти-шестидесяти лет. Часто в годы своего максимального творческого расцвета - не чудо ли?! И вот это еврейское чудо, стыдно говорить! в еврейском государстве невостребовано. Оказалось здесь ни к чему - не нуждается в нем Израиль... Там мы стояли в очередях за батоном и бутылкой молока, здесь оказались в более страшной очереди - за право быть нужными, за право думать, работать по профессии. Кричишь на всех углах работу! Тебе метелку в руки - трудись!.. Чем выше интеллект, тем ниже порог чувствительности. Значит, больнее всего людям высокого полета. Они могли бы стать гордостью страны, а их - в грязь.
В этой гостинице живет профессор Аврамий Шор, известный социолог. Он пишет: за год простоя исследователь, лишенный лаборатории, материалов, теряет четверть своей потенции. Значит, четыре года, и ученого нет.
Но давайте, господа, рассмотрим проблему с другой стороны. Может быть, у Израиля достаточно специалистов? А у нас амбиции не по разуму? Вам это любопытно или сменить пластинку?.. Хорошо, продолжим. Я, по базовому образованию, инженер-электрик. Восемь месяцев работал почти по специальности. Меня даже повышали, сулили дать "квиют", постоянство, что в Израиле вроде ордена "Победы". Готов свидетельствовать перед любым трибуналом. Энергетика Израиля отстала на пятнадцать лет. Даже у себя в Норильске я не видел таких безграмотных инженеров, как здесь. Мне приходилось отменять монтаж по их чертежам. Перечеркивал красным карандашем. Дикость, дикость! В компании, где я работал, внедряли вакуумные выключатели и прочую аппаратуру, созданную по патенту доктора Свечкова. Днем с огнем искали специалистов. Я привел не просто знатока, я привел самого доктора Свечкова, моего учителя, репатриировавшегося в Израиль. Не взяли. Тут я им и высказал все! Естественно, меня в шею... Нет, голод мне не грозит. По Норильску у нас ходил татарин, голосил под окнами дурным голосом: "Чыним, паяим, каструли почыняем..." Вот я и есть такой татарин. Шекель в кармане не звенит, вешаю на стенку бумагу: "Чиню компьютеры, телевизоры, пылесосы", ну, и все прочее...
Линда хотела заметить что-то, но, взглянув на лицо Евсея, осеклась: широченные острые скулы его дернулись взад-вперед яростно.
- Позвольте мне идти... к вашему учителю... как его?. Сверчиков, сказал Сэм. - Мне непонятно, почему его не взяли. Ведь это их бизнес удача, доходы... Что? Сказали, плохой иврит?
- Это, господа, вам трудно понять. Пятьсот тысяч работящих людей прибыло из России. Вот и ввели бы вторым, рабочим, языком русский... Кого интересует доход, тот давно перестроился. Идешь по городу, читаешь по-русски: "Масло", "Сыр швейцарский". "Адвокат и нотариус". На двух языках рекламирует тот, кто хочет привлечь к себе. А в нашей фирме хотели не привадить, а отвадить. Чтоб свечко-выми и не пахло. Хотите хоть что-то понять, поговорите с моими коллегами по метле и тряпке.
- С коллегами поговорим обязательно. Но хотел бы знать мнение человека, принявшего к сердцу... как это?.. судьбу "еврейского чуда".
- Хорошо, скажу. Сорок лет в Израиле во главе поиска полезных ископаемых стоят отставные генералы. Не геологи. Что тут нашли? "Горништ", как говорила мама -н ичего! А в Израиле есть и нефть, и золото... Я взял геологию для наглядности. Всюду так. Свечковых к делу не подпускают - и это трагедия Израиля. Двадцать пять тысяч преподавателей упали с неба за последние три года. Среди них известные педагоги Москвы, Ленинграда, Харькова. Даже если десятая часть учителей, в конце-концов, прорвется, сегодняшние школьники уже не попадут в их руки. В результате многие родители отправляют своих детей двенадцати-четырнадцати лет обратно в Россию, чтоб дети получили подлинное образование, которое израильская школа не дает. И это приняло массовый характер.
- Это подлинные факты? - настороженно спросил Сэм.
- Еще бы! Я бывал в Лоде как электрик и сам видел отъезжающих школьников. Об этом и Натан Щаранский предупредил правительство. Родители спасают детей от полуграмотных преподавателей, от травли. Мой знакомый, доктор математики, третий год пробивает математическую школу для одаренных детей. Хорошо если пробьет, а если нет?.. Так вот, господа, итог - нужен евреям такой Израиль?
- Ну, это вы перехватили! - Сэм усмехнулся. - Вы не сможете отрицать, что Израиль поднял еврейство в глазах всего мира.
- Задержимся на минутку, господа американцы. Боготворите израильских царей и дальше и гоните им свои тугрики, которые позволяют вам от Израиля отвернуться, палец о палец для него не ударить. Я вам не судья. Но послушайте! Что такое еврей в моем представлении? Оставим религиозные концепции. Пусть этим занимается сиятельный министр Зальц, который следит, чтоб не отец, а именно мать были чистопородными. Давайте поговорим как люди двадцатого века. Что такое еврейство? Это неостановимое стремление к знанию, прежде всего. Если стремление людей, меченых "пятым пунктом", идет так, Евсей показал огромной ладонью движение снизу вверх, - это еврей. Если так, - Евсей провел рукой сверху вниз, - это не еврей, даже если он возносит хвалу Господу трижды в сутки. Так было всегда, все тысячелетия. Отсюда и цифры евреев-Нобелевских лауреатов, и достижения этой нации, разбросанной по свету. Так вот, господа, в Израиле эта кривая повернулась... - Он показал движение круто вниз. - Еврейская катастрофа продолжается, она не кончилась, лишь приняла другое обличье. История повторяется. Мои родители верили, что мы идем к коммунизму. В светлое будущее. Но спросили ли моего отца, стоит ли ради будущего вырезать половину народа России? Ныне идее государства Израиль бросается под ноги все еврейское достояние, все богатство. Чудо на распыл. Сделали бы так умные руководители?.. Почему умный народ евреи избрали в вожди честолюбцев с кругозором местечковых балагул, зарвавшихся недоумков, губящих страну - не ведаю. Кому-то выгоден такой расклад... Вижу по вашим лицам, вы поняли, куда я клоню. В мире четырнадцать миллионов евреев. Здесь четыре с половиной, и говорят за всех нас, от имени всего еврейского народа. По какому праву?! Так вот, я не дипломат, я заводской инженер. Скажу прямо: претензия Израиля подмять всех нас, во имя своих политических идей, не имеет под собой ни юридической, ни моральной базы. Не может представлять нас государство, уничтожающее интеллектуальную часть еврейства. Израиль не нуждается в нас, а мы, извините, нс хотим его дубовой опеки.
- Все это, я бы сказал, весьма любопытно, - произнес Сэм посерьезнев, закуривая, - но... ведь это целая программа. Что вы собираетесь делать, в соответствии с ней?
- Мы пытались пустить корни, наладить взаимопонимание. Отправились даже к генералу Шарону, спасителю отечества, авось поймет, поможет... Извините за инженерное сравнение, у нас шаг резьбы не совпадает. И у шестеренок ломаются зубья.
- Шестеренки взаимозаменяемы. Следует лишь подобрать нужного диаметра...
- Не успеем, - перебил Евсей. - Это продлится два-три поколения, в лучшем случае. Не спасем то, что является нашей гордостью. Шестеренки отладим, а чудо в навоз.
- Каков же выход?
- Уходить надо отсюда, всем! Вывозить ученых, инженеров, врачей, не нашедших применения, как вывозят сейчас многих наших школьников. Не дать местечковым задам раздавить нас... Мы зарегистрировали общину русского еврейства, узаконили ее, несмотря на весь клекот, лай и обвинения, что мы рвемся к власти. Да, было это, рвались в вожди всякие тщеславные прилипалы, - они исчезли, едва начался серьезный разговор и запахло долгим противостоянием чиновным задам, запахло диссидентством. Знаете ведь, во всех странах не любят диссидентов, глушат их, увольняют под любым предлогом, искореняют. Поэтому те из нас, кто нахлебался досыта, до рвоты, и создали общество защиты русского еврейства. Со всеми видами помощи. Юридической, социальной, моральной. Иначе все останется, как сейчас... Интересуетесь, как сейчас, дорогая Линда? Вот последний пример: учитель из России, ныне он, увы, школьный сторож, разнимал драчунов. Один из мальчишек, сабра, пожаловался отцу: "Меня русский ударил". Упрятали русского еврея в кутузку. Сороковые сутки сидит, вместе с уголовниками, хотя по закону без суда можно держать взаперти лишь двадцать девять дней...
- Значит, всем уходить? - с досадой спросил Сэм. - А кто-то не желает. Посчастливилось, получил работу...
- Тут таких борцов навалом. Стоит за правду, обличает власть... пока работа не подвернулась. И... поминай как звали. На демонстрацию экологов и то не дозовешься... Впрочем, существует и такая тенденция: уходить, оставаясь на месте. Лично я вступлю в комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ". Уйду сам, и уведу столько евреев, сколько смогу.
- Куда?! - воскликнула Линда, которая поначалу приняла обнаженного до пояса Евсея с его искуссно подстриженной курчавой бородкой за фатоватого культуриста, - терпеть их не могла, теперь она была оглушена и его мыслями и его решимостью.
- Куда? - воскликнул, вслед за ней, и Сэм.
- Хороший вопрос. Возможно, мы попросим политического убежища. Все и сразу.
- В Израиле не убивают. Значит, и политическое убежище просить невозможно.
- Убивают талант, убивают культуру, растирают в порошок личность. Случается, уничтожают и физически - ножами, гранатами.
- Понимаю, арабские террористы.
- Верно! Но ни командование Цахала, ни правительственные чины за это ответственности не несут. На улице зарезали женщину из России. Ни у кого даже мысли не появилась, что кто-то должен поплатиться своей хлебной должностью. Мы не только, как специалисты, беззащитны здесь, но, случается, и как евреи. Словом, нас облапошили, закрепостили отработанными методами. Есть в стране банк "Идут". Там дежурят молодицы с молотами, сбивают кандалы. Пока не расплатишься за этапирование в Израиль, кандалы не собьют, греми своим железом и не ной. Через три года раскандалят. Я и не ною, как видите. Многие мои знакомые "ложатся на дно". Ждут своего 1861 года, по их выражению. Я постараюсь откупиться от "крепости" раньше. И тут же рвану прочь от обманной фирмы Шамир, Перес и Ко. Куда? Куда глаза глядят!
Тут заглянул на кухню высокий старик в роговых очках - второй уборщик. Он уже сбросил синюю мешковатую униформу и помылся. Корреспондент встал и, сердечно поблагодарив за интересное интервью инженера Рассея Трубашник, как он его назвал, обратился к вошедшему. Кухня стала заполняться олим, вернувшимися после встречи с Довом. Появился и Эли, который записывал людей в амуту. Старик в роговых очках поняв, что в этом гомоне ни о чем не поговоришь, предложил уединиться для беседы в его комнате. Он-то и был профессором, доктором наук, о котором то и дело вспоминал сегодня Сэм, находившийся под впечатлением статьи Саши Казака и разговора с Евсеем Трубашником. Представясь, Сэм спросил профессора, возможно ли, что человек в СССР был аполитичным и законопослушным, притерпелся к ограничениям и неволе, а здесь стал воинственно-независимым и агрессивным? Как это по русски говорят? До кончика ногтя политичным... Реальна ли такая метаморфоза на взгляд ученого?
- Вполне реальна! - твердо, без обиняков, ответил ученый.
-Извините, уважаемый профессор, я уточняю вопрос? В Израиль за последние два года прибыло четыреста тысяч вполне аполитичных граждан. Приедут еще, по крайней мере, миллион подобных, простите за неологизм, хомо-советикус, которые всю жизнь бездумно голосовали за что угодно. Как и их русские господа. Возможно ли, чтоб однажды все они проснулись политическими борцами? И стали угрозой существующей в Израиле системе? Правительству? Реально это?
- Вас интересует точка зрения психолога? Тогда позвольте повторить: вполне реально. Это уже происходит. В частности, здесь, в этом сохнутовском отеле...
- Если вас не затруднит, господин... простите, ваше имя? Аврамий Иосифович Шор? Я правильно записал спеллинг? Не могли бы вы научно обосновать, доктор Аврамий Шор, свою позицию, предвещающую глобальные перемены, а, возможно, и социальный взрыв в Израиле?..
Глава 9. "ЭЙЗЕ ГИЛ, ДОКТОР?"
В номере профессора Шора пахло куриным супом и валерианкой. Цветными аптечными бутылочками был уставлен подоконник. Какие-то сосуды стояли по углам, на полу, усиливая ощущение тесноты и беспорядка. У Аврамия от длительной прогулки с метлой разгорелись щеки. Чисто выбритый, энергичный, в застиранной косоворотке с засученными рукавами, он не производил впечатление человека болезненного или неряхи. Сэм взглянул на захламленный подоконник, на профессора, который хоть и бормотал с независимым видом: "В тесноте, да не в обиде", но, казалось, несколько стыдился своего убогого жилища. И потому, смахнув крошки со столика и усадив за него гостей, принялся за свой рассказ без промедления, с нарочитой шутливостью:
- Я дико извиняюсь, конечно... Мои соседи по отелю расколдовались, точнее не скажешь о том, что с ними произошло. Слово "расколдовались" восходит к ведомству ведьм с Брокена и советских шаманов. Попытаюсь перевести его в научные категории... - Начав с обычной для него иронии, он вдруг почувствовал, что сильно, до сердцебиения, волнуется, и обрадовался своему полузабытому рабочему чувству ученого, которому предстоит убедить слушателей в точности и полноте своих исследований.
-...И в Ленинграде, в Университете, и в московском НИИ, -всюду не раз я наблюдал, как многие мои знакомые небрежно отбрасывали, порой даже не читая, книги и брошюры из-за "бугра". К примеру, брошюры НТС, хотя в них не было никакой крамолы: НТС не призывал даже переименовывать Ленинград в Санкт-Петербург, писал лишь о разрушении города, как архитектурного памятника... Почему же горожане с двойным "верхним" образованием, понимавшие, что каждое слово в этой книжице святая правда, от этой правды высокомерно отворачивались? Парадокс? Увы, нет. Я понял, что возможность восприятия у многих блокирована страхом, постоянным шельмованием "антисоветчиков". Я стал свидетелем того, что Бердяев называл "суженным сознанием" - факты, идущие вразрез с привычными представлениями, вызывали чувства, холодящие спину и блокирующие восприятие информации. Люди предпочитали видеть то, что им внушали. В Израиле страх стал исчезать, и они расколдовались. Процесс этот идет, как в реторте алхимика, мечтающего превратить медяшку в золото, - у всех на виду, открыто. Только с иным, положительным результатом. Некоторые впали в состояние прямо противоположное прошлому, - самые отъявленные бунтари появляются из среды каменно-правоверной. Этот процесс поразил меня.
Оказалось, самый страшный черт - бывший ангел. Такова наша реальность... Позволю себе предположить, эти ангелы свое слово еще скажут, ждать недолго... - Отмахнувшись от Линды, которая пыталась сфотографировать его: "Потом-потом!", Шор продолжал в академической, лекторской манере: Обозначим для четкости изложения сей социальный и психологический феномен под номером "1". Не возражаете? Перейдем к тому, что я определил, как феномен номер "2"... Он зародился т а м. Евреи начали самоидентифицироваться. Их престиж возрос несопоставимо. После Сталина иудея принижали уже без кровавых наветов и подспудно им завидовали. - Заметив, что Линда отрешенно глазеет по сторонам, он остановился. - Господа, вы понимаете, о чем разговор?.. Может быть, вам легче воспринимать меня по-английски?
Сэм подтвердил: он изучал русский,но, конечно... Линда, улыбнувшись, сказала: она, как собака, понимает, но ответить не может.
- 0'кей, господа! Из уважения к даме, - если она не профессиональная феминистка, которых терпеть не могу, - перехожу на высокий английский штиль.
Сэм и Линда покровительственно улыбнулись, но от рассказа более не отвлекались. - В девятьсот восемьдесят шестом я прибыл в Киев... In 1986 I arrived in Kiev to meet with my friend , - продолжил Шор на своем оксфордском английском. - Соседи поведали шопотом, что мой дружок уехал туда, - и показали куда-то вдаль. А в прошлом году, когда я зашел к родителям друга, те же самые соседи по двору сообщили с гордостью: "Они все в Израиль уехали. - И лишь затем перешли на топот: - Молодцы!" Не слышали русский анекдот? На еврея в подъезде напали бандиты и забрали у него самое ценное, что было - его фамилию... Не смешно? Хотите постичь тайны славянской души, господа? I am terribly sorry, изучайте анекдоты. Ваши социологи исследовать нашу новизну не торопятся. Умница Дороти Фишер, в свое время, писала, еврей - носитель тайного порока. Из иудаизма можно выйти, из еврейства - никогда. Русские евреи к тому же ощущали свое еврейство не тайным пороком, а явным. Называли друг друга "инвалидами пятого пункта". Понимаете? Теперь эта двойственность рухнула. Костыли отброшены. Голос еврея не только окреп, но и усилен русским эхом - таков, господа, феномен под номером "2". Время превратило даже принципиально аполитичного русского еврея в социум, вызывающий тревогу властей.
- Вы считате, его и здесь побаиваются? - подала голос Линда.
- Нет сомнения! Дня не проходит, чтобы где-либо не появилась статья, высмеивающая и отвергающая создание "русской партии". Глупость, де, это. И даже расизм. Объединения "русских" в партию или независимое движение истеблишмент боится, как огня. Левая печать особенно. И, кстати, напрасно... Названия газет? - Профессор перечислил несколько. - Все одинаково провинциальны и, за редким исключением, безграмотны. Страх перед непредсказуемой силой осмелевшего русского еврейства заставляет их биться в истерике. Свою больную мысль они пытаются превратить в стереотип сознания новичков, используя для этого любое интервью. Даже интервью с Натаном Щаранским, человеком, слышал, достойным, хотя во многом меня и настораживающим... Они знают, он противник создания "русской партии", и поэтому каждый раз это акцентируют... Осознает ли Щаранский, что его имя стало картой в политической игре банкротов? Пока что не ведаю. По моему, у этого парня своя игра... С вашего разрешения, не будем останавливаться на вашем любимом герое. Это частность... Сегодня мы говорили о "расколдованности". К ней и вернемся, если не возражаете? Итак, следующий феномен обозначим под номером "3" - это твоя страна. О том и речи политиков, и статьи, и шапки газет: это болезненная точка в сознании советского еврея, который давно начал подозревать, что "Союз нерушимый" не совсем его страна. Или вовсе не его страна. А тут, едва он сходит с трапа самолета "Эль Аль", пресса начинает заклинать: "Это твоя страна". Твоя! Твоя! Это - расхожий стереотип. Сила его в том, что он правдоподобен: Израиль - еврейское государство, свой дом. И вот сионистский стереотип возвращается ныне к властям бумерангом: если это МОЙ ДОМ, то все, что происходит в стране, меня касается лично...
Со всеми феноменами разобрались только к полудню. Аврамий Шор произнес незнакомое гостям слово "авсака" - перерыв. Американцы поняли его без перевода, когда Аврамий загремел кофейником и еще какими-то сосудами для размола и варки кофе.
- Чашечку по-иерусалимски, - объявил хозяин горделиво. -Даже сабры хвалят. Мое новое хобби. Кстати, немыслимо возвысившее меня в бригаде уборщиков, - добавил он, смягчая ироничный тон улыбкой.
- Я бы хотел вернуться к теме с другой стороны, доктор Шор,- сказал Сэм, выпив кофе и отодвигая от себя чашечку китайского фарфора с отбитой ручкой. - Но вначале мне хотелось бы узнать ваше мнение, доктор, по вопросу... э-э... капитальному. Правда ли, что образованную русскую алию встречают здесь, по утверждению... м-м.. иных, как холеру, чуму и спид, вместе взятые. Может, дело в языковом барьере. Моя твоя не понимает, как шутят в России. Не в этом ли суть?
Аврамий Шор усмехнулся. Вспомнил свой первый деловой визит в Израиле. Министерство труда заказало ему и еще двум социологам из России карту профессиональной структуры алии. Под
писали диговор на сто тысяч шекелей. По америкаиским стандартам, копеечный, но, как говорят в России, солдат и сухарю рад. Оставалось лишь найти организацию, которая взяла бы ученых из России под свое крыло. Без этого, предупредили, невозможно оформить оплату... Профессор и его коллеги отправились в Иерусалимский Университет, в Центр по исследованию европейского еврейства, который долгие годы возглавлял известный профессор-историк Этингер. Знаменитый Этингер, как оказалось, почил в бозе, встретил его преемник маленький тихий еврей профессор Ребиндер, собрал свой ученый народ. Четыре часа обсуждали проект. Охи-ахи! Восторги! Прислали бумагу, что обсудили с величайшим интересом: проект имеет для страны судьбоносное значение, но относится, скорее, к сфере деятельности факультета социологии. Зашагали на факультет социологии, где все повторилось точь-в-точь. Четыре часа обсуждения. Охи-ахи! Судьбоносно! И ответ по почте: все замечательно, но, поскольку речь идет о европейской эмиграции, это, скорее, сфера действия Центра профессора Ребиндера... Тем же приемом их отфутболили еще из шести мест. В конце-концов, они обошли все факультеты и научные организации. И получили однозначный по смыслу ответ: "Нам не нужны ваши сто тысяч шекелей, а еще больше нам не нужны вы!"
Аврамий стал разливать остаток кофе, Сэм остановил его: - Я пасс, это не для моего сердца!
Аврамий произнес не без горечи: - Как видите, то, что жизненно необходимо государству Израиль, абсолютно ни к чему и даже враждебно израильскому истеблишменту... Парадокс? Не нахожу. Законы биологии. Истеблишмент живет по законам знаменитой волчицы, которая, поднимая ножку, отмечала территорию вокруг своего логова. Сунься кто со стороны!... Справедливости ради, хотел бы заметить, тема эта не только израильская. Ваш всемирно известный политолог как-то сказал мне в Ленинграде, что горячее дыхание молодых коллег обжигает ему затылок. Самый молодой здесь - ваш покорный слуга... Эмиграция - это всегда унижение, дорогие мои. А какое судите сами: профессор достал из портфеля составленую им статистическую таблицу, показал ее гостям. Из таблицы явствовало: работу по профессии или близко к ней нашли только двадцать процентов "олим ми Руссия"'. Сорок процентов перебиваются "шмирой" (охрана, сторож) и "никайоном" (уборка, мытье полов). Добавил, стараясь скрыть грусть: - Остальным сорока процентам, а это около ста пятидесяти тысяч горемык, не досталось даже метлы. Как они существуют, тайна великая... Уважаемый Сэм, ответил ли я на ваш вопрос? устало закончил Аврамий.
- Спасибо, доктор Шор. Если я вас еще не измучил окончательно, позвольте продолжить тему "расколдованности"? Расколдованности голодных, уточнил бы я теперь. Тема глобальна, она вышла на первый план и в Европе, и в Азии. Попробуем подойти к ней с другой стороны... Русские евреи жили в России три века. Многие забыли о своем еврействе. Корни переплелись. Взаимосвязь живых душ - ведь она дала результаты, изменившие историю земли?
Взгляд Шора стал холодным. "Не хочет ли этот парень, -мелькнуло у него, повесить, - вслед за Солженицыным, - на мою еврейскую шею и камушек, именуемый Октябрьская революция?"
Но нет, этого Сэм не хотел. Более того, считал, что в этом Солженицын вторичен. "Играет в Достоевского"...
- Но Федора Достоевского еще как-то можно понять, - вырвалось у него досадливое: - Федор Михайлович жил за сто лет до Освенцима..." Сэму не терпелось узнать совсем другое. То, что гораздо интереснее прочесть сегодняшнему американскому читателю: а не свойственны ли те же духовные процессы, которые происходят с русским еврейством, и с этнически русскими? Сейчас в России такое творится!... - Сэм бросил на стул свой белый пиджак, показывая, что он никуда не торопится.
- Не могу утверждать, сэр, - помолчав, продолжал Аврамий. -Корреляция душ, естественно, существует. Иначе ни к чему поэты и, тем более, мы, социальные психологи. Русское начало активно несут в себе многие русские евреи, и, естественно, нынешние израильские репатрианты, явившиеся из больших, исконно русских городов. Иногда преследуемый еврей ощущает себя более русским, чем коренной русак. Но это сложнее еврейской темы... Нет, я готов вам ответить, даже без подготовки: это часть моей последней работы, за которую я попал в эпоху "зрелого социализма" в Иркутск, в лагерь для вольнодумцев. Вот свежий факт. В Рузаевке - образцовая тюрьма, как считают. Меня сунули в бокс, выбросив оттуда скамейку и посадив раба божьего, как петуха на жердочку, на узкую доску. Я просидел полсуток и говорю надзирателю: "Дайте скамейку". В ответ гогот: "Скамейку захотел!" "Разве вам трудно? - говорю, - вон она стоит, мне в щелку видно". Гогот усилился. Животики надрывают от хохота. "Удобств захотел, ха-ха! Ты, наверное, не русский..." Как определили? По произношению? Нет, я коренной ленинградец. Лектор университета... Так как же? Да очень просто. Какой русский будет искать удобств в тюрьме?! Русский неприхотлив, он ничего не попросит, ибо все равно не дадут. Ищешь какие-то привилегии, удобства - ты явно не русский... Это замечание надзирателя имеет для меня глубочайший смысл. Оно выражает отношение нации к самой себе. Тема русские, как этнос, увы, сказанным не исчерпывается. У человека есть, как известно, инстинкт жизни и смерти. Если перенести это на нацию, на этнос, не трудно обнаружить у русских аспект трагический, берущий начало именно в отношении к самим себе. Вот результаты иследований, которые я провел вместе с труппой академика Струмилина... - Аврамий произнес скороговоркой несколько устрашающих цифр о винопитии в СССР.
- Русские пили всегда, при любом строе, - меланхолично заметил Сэм.
- Но никогда не рождалось такое количество дебилов! - с горечью выкрикнул Шор. - Вот трагедия нового времени, которую не хотят замечать. Каждый шестой новорожденный дебил! Двадцать лет назад в Ленинграде не было школы для детей-дебилов, ныне -четыре, в Донбассе было четыре, теперь тридцать восемь... Сотням тысяч работяг зарплату не выдают на руки, выписывают их женам. Это не шутка, Сэм, речь идет о вырождении, о дебилизации общества. Я наблюдал дебильных студентов, дебильных вождей, что, кстати говоря, и составляет предмет моего исследования... Вся история России - цепь военных триумфов, а в социальном смысле цепь катастроф. Можно ли объяснить "первому среди равных", что все его несчастья коренятся в национальном характере, изуродованном многовековыми имперскими химерами?
- Проблема самоискоренения имперской души - внутренняя проблема России, - заметил Сэм. - Может, пока оставим ее, профессор?
- Позволю себе заметить, Вы глубоко заблуждаетесь - это беда русская! Проблема же наша и ваша, потому что причины своих бед Россия всегда ищет на стороне. При всех режимах рукоплещет безумству своих диктаторов-параноиков. Параноик видит картину обнаженной женщины и режет ее ножом. Его пуританская мораль не может допустить, что его самого влечет к обнаженной. Внутренний конфликт будет разрушать его, и он берется за нож. Это происходит и с русской интеллигенцией. Как объяснить, что вся русская история - цепь циклов, каждый из которых начисто опровергает содержание предыдущего? Смерч идет-кружит по русской земле... И вот, разрешите напомнить, у Александра Солженицына еврей Богров стреляет уж не только в Столыпина, а в "сердце нации", как вычислил наш пророк-математик. Если сравнивать русских почвенников всех уровней и евреев, бегущих от них, у русских стихийное начало сильнее. И, прежде всего, подчеркну, стихия национального самоуничтожения... Скажите, пожалуйста, могла ли какая-либо нация, кроме имперской, позволить убедить себя в прогрессивности системы искоренения собственного народа? В том, что жизнь - отсечение от нее всего разумного? И, прежде всего, научной интеллигенции. Какой еще народ на земле богат подобными речениями: "Чужая душка -полушка, своя шейка - копейка"? Или: "Судьба индейка, а жизнь -копейка"? Откройте Даля, и у вас, надеюсь, не останется вопросов. И ведь безумие не сошло в могилу вместе со Сталиным. Семью моей коллеги по метле, доктора Эсфирь Ароновны, извели уже при Брежневе... Отсюда вы пойдете к ней? Увы, она вряд ли будет говорить с вами. Впрочем, убедитесь сами.
Линда поинтересовалась: - В каком номере живет ваша библейская Эсфирь? - Извинилась и вышла. Вернулась, пожимая плечами. Сказала Сэму: Приоткрыла дверь на цепочке, я представилась. А она мне: "Бог подаст!" Вот и весь разговор!
Американцы перешептывались. Шор терпеливо ждал. Затем продолжил свою тему: - В России, как вы знаете, Сэм, всегда находят успокоительные академические формулы: "Культ личности", "Утечка умов". "Утечка" это где-то в ряду "усушки" и "утруски" - нормальный процесс жизни. Думаете, преувеличиваю? Позволю себе, в таком случае, напомнить: простой народ в массе горделиво одобрил вторжение советских танков в Венгрию, затем в Чехословакию, твердя: "Мы их кормим, а они!", восторгался Никитушкой, из-за которого земля оказалась в минутах от атомной смерти. К чужой судьбе имперский народ бесчувственен по определению. По сути, он и к своей судьбе относится точно так же... Внутреннее ли это дело России?!
Сэм поблагодарил за беседу, спросил, не оскорбит ли профессора, если статью в "Нью-Йорк Тайме" он озаглавит так: "Интервью с дворниками"? Затем стал надевать белый пиджак, бросив прощальный взгляд на узкий, - видно, все на одно лицо, - номер отеля, в котором они сидели. Номер напоминал спальный вагон. По стенам были сооружены двухэтажные, похоже, самодельные, койки высокие, из белой древесины. К окну, где стоял стол, они протискивались боком. Сэм уважительно заметил: надо быть глубоко идейным сионистом, чтобы тебя не остановила перспектива провести два-три года в таком жилище.
- Я думаю, вы сионист, профессор?
- Сэм, дорогой и уважаемый! Я существовал в разных ипостасях. Но сионистом - никогда. Я и сюда ехать не собирался, хотя в последние годы, став активным членом ЕКА, еврейской культурной ассоциации, организовывал в крупных городах России изучение еврейской истории, иврита и идиша. Многие студенты хотели изучать именно идиш, чтобы читать в оригинале Шолом-Алейхема. А потом эта резня! Когда произошел еврейский погром в Андижане, я был послан на расследование и выяснил, что погром не носил антисемитского характера. Били чужаков - армян, русских, евреев, хотя евреям от этого, уверяю вас, конечно, не легче.
- Что же заставило вас двинуться на вашу историческую родину?
- Два года назад "Память" возвела меня в ранг русофоба и агента международного сионизма. Затем некто особо идейный плеснул бензин у дверей моей ленинградской квартиры. Мы уходили по пожарной лестнице.
- О, это причина вполне достаточная!
Аврамий Шор промолчал. На самом деле, никакой причиной это не являлось. Пожарные его библиотеку, в основном, отстояли, остальное Аврамия волновало мало. Причиной была судьба Юры, единственого сына, талантливого математика тридцати лет от роду, и ... горбачевские новины. Фирма, в которой работал Юра, перестроилась. Перешла на хозрасчет. В первую очередь, выгнали инвалидов, кормящих матерей и прочих, которые не могли "ишачить" полный рабочий день. Сын числился инвалидом, требующим постоянного внимания. Вышибли тут же.
Рассказывать об этом Аврамий и не собирался. Профессиональный душевед, он в свою душу не допускал никого; потому стал охотно отвечать на вопросы Линды.
- ... Кто еще ютится в этой комнатке? Здесь, внизу, сплю я. У другой стены, внизу, Рива, моя жена, врач, вот ее персональные скребок и метелка! Надо мной мой сын. Сейчас он в больнице. Ничего опасного! Над женой три месяца спала Софочка... Нет, не дочь. Ее изгнали, вместе с отцом, из съемной квартиры; пришлось взять ее, на время, к себе. Ее отец, на все руки мастер, сколотил для нас эти вагонки. Иначе б не разместились... Кто ее отец? Такой же дворник, как я и Эсфирь Ароновна. Впрочем, вы только что с ним разговаривали... Да-да, Евсей Трубашник, наш жизнерадостный "Елки-моталки"...
Американцы некоторое время молчали. Линда снова вскинула висевший на шее аппарат и воскликнула с улыбкой: - У вас доброе лицо, профессор! Взгляните на меня, и вы будете знамениты в Штатах почти, как Элвис... Как, кто он? Мой любимый рок-певец! Элвис Пресли! - Все захохотали: похоже, американцам стал ближе, симпатичнее этот костлявый и длинный, как Паганель, ученый, живущий в однокомнатной дыре с семьей из трех душ, и, несмотря на это, приютивший бездомного человека. У Аврамия от смеха заслезились глаза. Стариковские глаза, выцветшие, а взгляд сильный. С вызовом. "Как у непредсказуемого "Елки-моталки", - мелькнуло у Сэма. -Сильный старик. Трогательный.
- Профессор! - воскликнула Линда, сделав несколько, под разными ракурсами, снимков. - Вы профессор - доктор! Крупный ученый...
- Давайте уточним, уважаемая Линда. Я не крупный ученый. Всегда был на подхвате. У действительных членов Струмилина, Углова. Я, можно сказать, широко известен... у "олим ми Руссия", которые считают меня "стетилой" с мировым именем. Не улыбайтесь, Сэм. В эмиграции каждая болонка выдает себя за сенбернара. Я не сенбернар. Я не хотел бы при помощи "Нью-Йорк Таймс" прослыть самозванцем. Мое имя мне дорого.
- Но, надеюсь, с работой у вас будет все в порядке? - с участием спросила Линда.
- Как раз нет! Меня вызвали на квалификационную комиссию, и некто Варди, местное медицинское светило, глава комиссии, заявил, что я даже не врач, так как мое базовое образование - санитарно-гигиенический факультет. А гигиенисты в Израиле, оказывется, не нужны... Правда, затем я стал терапевтом, а позже, чтобы излечить сына, даже психиатром собственной выпечки. Защитил диссертацию сперва кандидата, а затем и доктора наук. Все дипломы при мне. Оригиналы, к тому же. Но Варди сказал, что это не имеет никакого значения.
- Можно понять, почему?.. Впрочем, вопрос риторический, -грустно усмехнулся Сэм. - Старая волчица охраняет свою территорию. А тут живой доктор наук...
Сэм усмехнулся своим мыслям, произнес уважительно: - Судьба Сократа. Во все века.
- Принимать цикуту? - нервно отозвался Аврамий, и вдруг лицо его стало багровым. Будто его огнем опалило. Старик покачнулся и, схватившись за край стола, присел на стул.
Линда вскочила на ноги. - Что с вами? Аврамий успокаивающе поднял руку. Произнес через силу: - Не беспокойтесь, господа. Жизнь советского человека сон с дурацкими сновидениями. А у меня хорошая память...
Глава 10. ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС.
- Сократ, подписали отпуск! Сокра-а-ат, где ты, так тебя и этак! Едешь!
Впервые старшину Шора, лекпома парашютно-десантной дивизии, "недипломированного эскулапа", как он иронически величал себя, назвала Сократом связистка Ниночка, которая предпочла его всем другим. Завистникам бросила в сердцах: "Да он по сравнению с вами Сократ. С ним интересно".
С той поры и пошло: Сократ и Сократ. Солдаты же говорили о Сократе "ходок". В Польше выскальзывали по утрам из его санчасти полячки, в Венгрии - мадьярки. Одна краше другой. "Бо-оль-шой ходок - факт!"
Только что освободили от блокады Ленинград, откуда за всю войну не пробилось к старшине ни одного письма, а он все ждал... Потому так радовались за него и санитары, и дружки из штаба, которые прибежали с новостью: - Едешь, Сократ, одиннадцать суток с дорогой!
До Москвы добирался четыре дня. Еще ночь и дома. Ночь эту скоротал в воинском эшелоне. Показал солдатам бутылку, втащили в вагон без слов. До Ленинграда и глаз не сомкнул. Вспоминал под грохотание колес своё... Была бы жива бабушка Сара, свернул бы к ней, в городишко Велиж. Нет бабушки Сары. Написал школьный товарищ из Велижа, всех евреев здесь порешили. Сосед-полицай хотел ее спасти. "Выходи, - приказал он Саре, когда евреев подвели к яме. - Ты русская". Бабушка Сара взяла мужа за руку. "Вместе жили, -сказала, - вместе умрем".
Завтрашней встрече с отцом радовался, ну, заодно и мать увидит, вероятно, изменилась мать. Мать Аврамий не любил, а после тридцать восьмого года возненавидел. В тот год он познакомился с парнишкой из соседнего дома. Тихий такой паренек, согнутый, Робертом звали. Роберт Родомысленский был племянником Зиновьева. Всех мужчин из этой семьи расстреляли. И племянника, когда подрос. У Роберта было много книг и среди них первое издание сочинений Ленина, - Роберт показал Аврамию один том. В нем Ленин ругал Сталина. Аврамия это ошеломило. В школе, в пионерском лагере про их нерушимую дружбу, оказывается, врали. Прибежал домой и радостно возгласил из-за фанерной перегородки: - А я вот что узнал!
Мать вскочила с кровати, закричала: - Я иду в НКВД! Кто тебе такое рассказал?!
С того дня разговаривать с матерью перестал. О чем бы она не говорила, глядел мимо. "Бабкин характер, - брюзжал отец. - Вылитая бабка Сара".
"Бабкин, так бабкин". Как только представилась возможность, ушел в общежитие. Дома не брал ни копейки. Да и не дали б, наверное. Маманя известный скаред. Соседка как-то брякнула, не заметив сына Шора: "Жидовка, из-за копейки удавится!"
В студенческие годы голодал Аврамий зверски. По ночам грузил в порту уголь, но деньги в кармане не держались. Пытался откладывать на каникулы, бросил. Презирал себя за "маманину" расчетливость, наперекор себе поступал. Иногда рассказывал в общежитии рискованные анекдоты, от которых маманя забилась бы в истерике. Наперекор - это, пожалуй, главное, что его воспитало.
Доехал Аврамий до дома, а дома - нет. Вместо него огромная воронка от бомбы с желтыми краями.
"Тут они были, твои, - сказала соседка. - От бомбы смерть легкая".
Полдня простоял возле воронки, затянутой мутной жижей, всхлипывая и коря себя за то, что не любил мать. Не сложилось. Догнал свою парашютно-десантаую дивизию у озера Балатон, сказал в штабе, что решил остаться в армии: возвращаться некуда и не к кому. Один, как перст.
В те дни пришла в дивизию разнарядка в офицерское училище, что готовило авиационных техников. Техника эта была ему ни к чему: до войны кончил три курса медвуза - "доктор" парашютистов. Но не отказался: и так чуть не подох с голодухи, хватит, получит погоны со звездочкой - медицина от него не уйдет...
А учился с жаром, хотя немало времени проводил и в "самоволках", в бараке у "торфушек", половина которых ленинградские студентки - ах, какие девчонки! Но к построениям являлся минута в минуту и училище окончил первым.
Первому, по давней традиции, дорога в военно-инженерную академию. Первых брали без звука. И вдруг сорвалось. Да только нашла коса на камень. Полковник Чарный, начальник училища, не примирился с отказом. Полюбился ему этот долговязый, с тоненькой шеей, парнишка - и по баллам первый, и безопасную лампу для подогрева авиамоторов соорудил. Может, пройдет все же? Если б не Чарный, не видать технику-лейтенанту Аврамию Шору инженерной академии, как своих ушей.
Война кончилась, все по домам, а он всё лямку тянет.коэыряет старшему погону. Тяготила Аврамия военная служба, фрунт, шагистика, особенно в предпарадные месяцы, когда гоняли с утра до вечера. Стремился быть независимым, да не тут-то было. Клетка "Золотая клетка", говаривал. В академии, уже на четвертом курсе, когда "лампа Шора", так ее и назвали, была принята на вооружение, его отметил Министр обороны СССР Булганин. Специальным приказом. Никто больше не сомневался, что Аврамия оставят в адъюнктуре. Это примиряло с муштрой: займется наукой, изобретательством.
Так бы и случилось, да окончил он академию, еврейское счастье! - 1953 год! В газетах истерика о врачах убийцах. Выпихнули инженер-капитана Шора на Сахалин инженером эскадрильи. С характеристикой, завершавшейся фразой: "... к научной работе неспособен".
На Сахалине кого только не встречал! Знаменитых ученых, военных и штатских, по книгам которых осваивал дело, профессоров столичных медвузов. Не подозревал, что и они тоже "лица еврейской национальности". Еще год-другой, и, наверное, стал бы Сахалин "еврейским островом".
Там, на Сахалине, женился он на Риве, так же, как и он, вытолканной из Москвы. Загремела Ревекка из отделения реанимации, которым руководила Лина Соломоновна Штерн, академик с мировым именем, арестованная вместе со всем Еврейским Антифашистским комитетом. "Привела в чувство этого зарвавшегося Дон Жуана и женила на себе. В отместку за всех женщин", как сказала со смехом Рива на свадьбе. Родился у них сынок Юрочка.
Пилоты и техники, загнанные на край света, спивались, убивали время за картишками, дичали. Инженер-капитан Аврамий Шор засел за книги, чтоб не отстать. "Держался за стабилизатор", как говаривал. Рива пела по вечерам незнакомые ему грустные еврейские песни. Однако ему ближе были те, которые горланили в застолье технари: "Бежал бродяга с Сахалина..." - про него песня, про Аврамия. Только вот как бежать? Звериной узкую тропой не уйдешь.
Очень согревал душу Юрочка, Юрыч. Аврамий вставал к нему по ночам. Иногда вдруг начинал рассказывать какому-нибудь технарю, какой был у сынули желудочек. "Чокнулся инженер, смеялись технари. Обрел смысл жизни".
Отпуск был большой. "Уже в мае пропихивала в щелку кассы Аэрофлота пачечку в три месячных зарплаты на билет Сахалин-Сухуми, - вспоминала Рива. - К морю, чтоб у Юрастика не было рахита. Как-то пробыла с ним на Черном море полгода, пока не окреп. Три зарплаты туда, три обратно. Офицеры привозили с Сахалина мешки денег, мы - ящики с книгами".
Аврамий сидел на пляже под грибком, обложившись книгами. Но долго в Сухуми не задерживался, ждал свое семейство в Москве, где спешил с утра в Ленинскую библиотеку - "держаться за стабилизатор",
Однажды и догнала его тут удача. Спускались навстречу ему по лестнице красные генеральские лампасы. Поднял глаза, увидел огромного, как конь, мужичину. Орденских планок - ниже некуда. Пригляделся - Чарный Иван Спиридонович, бывший начальник офицерского училища. И тот обрадовался встрече: "Здорово, крестник!" Расспросил, где ныне инженер-капитан, что делает?
Выслушал молча. Ничему не удивился. Бормотнул недоуменно: - Нет кадров, а вы замеряете на Сахалине плотность керосина?! - Приказал с генеральской решительностью: - Первым самолетом отправляйтесь на Сахалин! Скажете, что прошли конкурс и переведены в НИИ номер... Все! - И зашагал дальше.
Аврамий, признаться, не поверил, что подвернулась и ему "узкая звериная тропка", - не сон ли?
Вызвал Риву с Юрычем. В самолете сняли с Юрыча трусишки-носочки, завернули в зимнюю шубку. Прикатили всем семейством в кузове полуторки прямо на летное поле, а им кричат: - Зачем приехали? В штабе лежит приказ министра обороны, тебя откомандировали.
Оказалось, Чарный организовал новый НИИ, который занялся космосом. Советский Союз готовился там воевать. Дел у института, говаривал Чарный, начать и кончить. И у Аврамия, как у всех - начать и кончить. И в НИИ, и в "Звездном городке", куда откомандировали его консультантом. На первых "Востоках" предусматривалось ручное управление, как в самолетах. Для аварийных ситуаций, - если что, посадить корабль, бросить его на землю... А вдруг там, в невесомости, человек будет "психологически неадекватен"? Попросту говоря, не в себе? Не спустится, а, наоборот, поднимется. Или спустится не туда?..
Аврамий взялся за книги психотерапевтов и психиатров, исследующих "неадекватное поведение". Со многими из космонавтов познакомился лично. Через год почувствовал себя гораздо увереннее.
Среди других работ, Аврамий предложил поставить в ракете, на пульт управления, особое устройство, похожее на кнопочный телефон. Пока космонавт не наберет кодовый номер - свидетельство того, что он в полном здравии, а земля не убедится в этом - ручка заклинена, не шелохнется. Шор сконструировал и сам поставил "космический телефон".
Аврамия представили Сергею Павловичу Королеву. Главный всегда участвовал в отборе космонавтов. Неизменно вызывал для консультации и своего инженер-психолога первого ранга, как он шутя величал подполковника Аврамия Шора.
Прекрасное было время! Раздражало, правда, Аврамия, что их то и дело превращают в рекламное агентство Хрущева, используют для блефа.
Но работе Аврамия державная показуха не мешала; для него наступила полоса удач. Как и для его сына.
Однажды Аврамий увидел в НИИ, на доске объявлений, листочек, на котором сообщалось об образовании в Москве второй математической школы. Юрастик увлекался арифметикой. Аврамий отвел сына в школу и был поражен необычностью отбора. Детей пригласили наверх. У них не спросили ни имен, ни фамилий, не поинтересовались, из какой они школы и кто их родители. Каждого посадили за отдельный стол, дали задачки. Затем сидевший поодаль преподаватель подходил, смотрел их листки и объявлял, кто принят. Принятым говорил: "Напиши свою фамилию и иди в канцелярию". Так формировалась математическая школа одаренных детей.
Аврамию хотелось надеяться, что все изменится в стране, как в этой школе, что талант возьмет свое...
Увы! Школу одаренных детей разогнали в 1972 году. Среди учеников оказалось слишком много евреев, а преподаватель русской литературы Анатолий Якобсон* изволил высказаться в учительской: "Россия была и осталась рабской страной".
Такая же участь ждала и отца Юрастика, Аврамия... Изгнали Хрущева. Убрали генерала Чарного, - умницу, энергичного человека, который разругался с представителем ЦК. Едва за ним захлопнулась дверь, в НИИ появился коротенький тихоголосый человечек в безукоризненном клетчатом костюме заграничного покроя, ставленник ЦК, взявшийся искоренить "чарновщину", которую он для доходчивости называл "чертОвщина". Из реферата Шора он впервые узнал, что в природе все стремится к беспорядку. И называется это увеличением энтропии. Конечно, Шор говорил о термодинамике и о чем-то еще, во всяком случае, не о советском обществе, но, тем не менее... "Работа несвоевременна", сказал о реферате представитель ЦК партии. С ним не спорили.
Спустя месяц Шора не впустили в НИИ, отобрали в дверях пропуск. Спустившийся к нему кадровик сообщил, что из министерства обороны пришел приказ о демобилизации из армии инженер-подполковника Шора А. И.
- А диссертация?! - закричал Аврамий в спину кадровика. - Я работал над ней восемь лет!
Тот пожал плечами. Не понимает, что ли, этот Аврамий: диссертация с грифом "секретно". Дорога к ней заказана ему раз и навсегда.
Аврамий дозвонился до генерала Чарного, отправленного "на повышение". Иван Спиридонович был честным и влиятельным человеком.
Ответил влиятельный человек так: "Для математика счастье суметь завершить такую работу. Не важно, увидела она свет или нет, защищена или нет". И пожелал дальнейшего успеха.
Разговор опечалил Аврамия больше, чем собственные беды. Он любил Чарного, да видно, укатали и Сивку крутые горки.
Ночами вспоминалась вся жизнь. Запуганная мать, голодуха в студенческие годы, парашютные прыжки в Познани, в немецкий тыл, с санитарной сумкой у пояса, застолья на Сахалине, где дружно горланили в подпитии: "Судьба играет человеком. Она изменчива всегда. То занесет его высоко, то бросит в бездну без стыда".
На беду, Риву настиг ревматизм, обретенный на Сахалине и вдруг обострившийся. Пришлось ей бросить отделение реанимации. Вакантного места терапевта не было. На что жить? Риве подвернулась возможность уехать вместе со всей семьей в Самарканд. На эпидемию холеры, оспы и необъяснимую вспышку туберкулеза, с которым, как говорили, давно покончено.
В Самарканде Аврамия и Риву приютил известный Сайкин, здоровущий, громкоголосый русак с круглым татарским лицом - директор института особо опасных заболеваний. Человек жесткий, крутой, безумно храбрый. Сам отправлялся к больным в кишлаки, исследовал на себе болезни. Замечательный ученый, но по поведению люмпен, хамло, каких поискать. Как это совмещается в людях?
Сайкин не был антисемитом. Во время дела врачей, ушел из института, сказав, что ему стыдно быть русским. Вернулся когда "врачебная афера" уже лопнула. Он и взял Аврамия на первую подвернувшуюся должность. А когда Аврамий положил на его стол свои выводы о причинах туберкулезной вспышки в Узбекистане, сказал вдруг по доброму: - Знаешь, Аврамий Батькович (Сайкин всем говорил "ты"), очень мне нравится, как ты работаешь. Даже не чувствую, что ты еврей. - И на другой день, опять неожиданно: - Ты хотел закончить медфак? Иди, поучись малость. Я в Ташкенте уже договорился. Через год диплом санитарного врача в кармане. Останешься здесь моим замом по науке. Ясно?!
Аврамий принял предложение настороженно. Он примчался в Самарканд, чтоб уйти из распроклятого секретного, за семью печатями, мира, где ты вечный раб с серебряными погонами. Обязанностей у тебя выше головы, а прав - никаких. Могут обобрать, как на большой дороге, отнять кусок хлеба "на законном основании". Но оказалось, и у Сайкина каждый шаг... под расписку первого отдела.
Под Термезом были обнаружены чумные крысы. Вероятно, пришедшие из Афганистана. ЧП! В (папку "совершенно секретно"! И - никому ни звука, под расписку.
Вспышка туберкулеза в республике, вызванная, как установил Шор, отечественными гербицидами - секрет государственный.
- Какой тут секрет?! - воскликнул Аврамий в беседе с Сайкиным, когда принес свои разработки о причинах ТБЦ. - Дожди вымыли гербициды с хлопковых полей, а Азия пьет из арыков. - Родине нужен хлопок, - ответил директор тоном безаппеляционным. Ужаснуло Аврамия сайкинское человеколюбие. Ведь он лучший из директоров НИИ!..
Дорого досталась Аврамию "холерная ссылка". Куда дороже, чем сахалинская. Юрочку укусил клещ. Стал заговариваться сын, терять память. Никто не брался лечить энцефалит. Шор сам принялся за лечение, перелопатил гору литературы на всех языках. Спас Юрыча, хотя память его в полной мере восстановить не удалось.
Сайкин не любил, чтоб его сотрудники занимались чем-то, выходящим за пределы его, Сайкинских, интересов. Говорили, что он может работать лишь с теми, кому "переломал хребет", подмял под себя.
Переломать хребет Аврамию не удалось. Под новый, 1980 год, позвонил ему старый друг, замминистра здравоохранения, сообщил: Аврамий утвержден замом по науке академического института.
Аврамий был в смятении. - О, это чудовищно-нормальное советское общество! - воскликнул он, положив трубку телефона. - Санитарного врача, опального еврея, в руководители института?! Чудеса!
Звонок из Москвы расстрогал его. Понимал, другу надо было через голову перевернуться, чтобы "пробить" его кандидатуру в Президиуме самой юдофобской академии в Союзе. Спасибо, друже!
Недоброжелатели называли членов ученого совета института, где появился Шор, "жертвами энцефалита".
Недоброжелатели погоды не сделали, не пришло еще их время. Аврамий смог вернуться в Москву. Чести прибавилось, а вот покоя ни на йоту. Аврамий не сразу понял, что в нем по-прежнему живет тема энтропии, испугавшая генерала от политики, но она, тема эта, получила сейчас, естественно, другое наполнение, куда более опасное для исследователя: он занялся проблемами социальной психологии...
Глава 11. СТРАШНЕЕ ЧУМЫ.
Опасная тема выкристализовывалась исподволь. Началась с наблюдений частных, разрозненных фактов. Выстраивалась, как научная проблема, прежде всего, на узбекских полях, куда Юрочку, вместе с другими школьниками, пригоняли убирать хлопок. Шор искал причины туберкулезной вспышки, - не мог не видеть и самих больных. Если бы только юнцов косил ТБЦ... Сколько было вокруг болезненно отощавших или рыхлых, отекших лиц, неподвижно туповатых глаз. У паренька из юриного класса Аврамий заподозрил даже болезнь Дауна: одутловатый, пустоглазый, он выглядел кретином. Однако паренек ходит в школу, учится. Возможно, его мертвят заболевания, ведущие к "дауну", вроде болезни Альцгеймера. Нет, "Альцгеймер" - хвороба стариковская, необратимая... - Аврамий перечислял в уме болезни, ведущие к дебильности. Не подходят. Привез юнца к Риве, сделали анализы. Нет никакого Дауна. Родители пьяницы, наркоманы, дымят своей отравой, не стесняясь. Заинтересовался другими одноклассниками. Оказалось, здоровых - единицы. Отправился на родительское собрание. С удивлением увидел, отец - только он один, остальные женщины.
"Есть отцы, нет отцов, все равно, безотцовщина", - сказала ему учительница. Ее это, впрочем, не беспокоило. Беспокоило, что дети плохо воспринимают материал - какая-то всеобщая отупелость. Когда заболел сын, и Аврамий стал проводить в детских клиниках и забитых до отказа госпитальных палатах все свое свободное время, он был в шоке от множества детей-инвалидов с рождения. Хотел познакомиться с медицинской статистикой - опять государственная тайна. Какие тут "космические тайны"? Ведь без очков видно: власть секретит свою бесчеловечность, бездарность, лень.
Позднее, уже в Москве, возвращаясь из института, иногда заходил в магазин на углу, чтобы взять свежую булку, молоко. Здесь всегда была толкотня. Особенно, если что-то "давали". Толпа ненавидела тех, кому дано право пробиться к прилавку в обход очереди. "Когда вы, наконец, все передохнете?! - вскричал парень старику, держащему над головой книжку ветерана-фронтовика. Аврамий выскочил из магазина без молока и без булочки. Всю дорогу думал об остервенелом парне. Такова его жизнь, другой ему не дано. Как страшно меняется психология человека под влиянием жестокости и безучастия - этих "постоянно действующих факторов" эпохи! Как бы разрозненные, не имеющие друг к другу прямого отношения факты неизбежно вызывали в его памяти десятки подобных, рождая ассоциации и - исподволь мысль о социальной энтропии; в том случае, естественно, если правомерно распространить это понятие на общество. И в Москве было слишком много людей сбившихся с круга: сколько вокруг нездоровых лиц, бессмысленных глаз. А страшноватая галерея пропойц в винных очередях! Таких физиономий за пределами психиатрических больниц ранее и не видывал... Чтобы получить полную информацию о количестве хронических алкоголиков, дебилов недостаточно было прибетуть к выборочному опросу педиатров, геронтологов, невропатологов, психбольниц. Подобные сведения всегда собирались, поскольку, как учили, "Социализм - это учет", и Аврамий не отверг этого метода, хотя, Бог мой, сколько унижений испытал он на этом пути.
- А вам это зачем? - спрашивали его настороженно. А как это будет выглядеть в глазах наших недругов?
Засекретили даже количество новорожденных, объяснили в министерстве обороны, что враг может рассчитать, какое пополнение придет в армию через восемнадцать лет.
Вряд ли Аврамий мог бы подняться до научно обоснованного уровня, если бы не тот же школьный друг, замминистра здравоохранения, занимавшийся, среди прочего, и медицинской статистикой. Друг всегда удивлялся эрудиции Аврамия и чуть-чуть завидовал: за его плечами была лишь кандидатская по ухо-горло-носу, и потому он не без удовольствия вручил Аврамию, на одну ночь, весь "цифровой букет"...
Статистика Минздрава ошеломила Аврамия, хотя он и предполагал, что количество детей, родившихся полуидиотами, увеличилось в стране катастрофически и выражается ныне в восьмизначных числах. Сводки МВД о преступлениях бесцельных, "по пьянке", от скуки, подтверждали это в полной мере. А откровенный цинизм "научных" статей, "обосновывающих" и восхваляющих "зрелый социализм", на кого они рассчитаны? На вполне зрелых патриотов-идиотов, которые с энтузиазмом проглотят любую жвачку. Господи, в какое время живем! Занимаясь плановыми работами, Аврамий все время возвращался к этой. Понимал, дело опасное. Как раскаленную болванку, голыми руками не возьмешь: сожжет. По сути, она та же черная дыра: исследования в области социальной психологии в советском государстве никогда не поощрялись.
Полтора года ушло на отработку методики, чтоб исключить любой элемент субъективности. Наконец, Аврамий заговорил о рискованной теме на кафедре, среди своих. Начал издалека, рассказав об отравленных детях Узбекистана, о школьных товарищах своего Юрыча, рожденных инвалидами, о свирепом бесчувствии магазинных очередей, о "закрытой" статистике детского кретинизма. Какими вырастут наши дети в таком психологическом климате? Как были благодарны ему молодые: наконец снято табу с больной темы. Конечно, делать выводы о вырождении, дебилизации народа было преждевременно. Он использовал "закрытую" статистику, прикрываясь обычной формулой: "как показывает анализ иностранных источников...", а уж затем решаясь на осторожные обобщения.
... Аврамий не мог оторвать взгляда от экрана телевизора, на котором медленно, как одинокая льдина по весне, плыл артиллерийский лафет с телом Ильича - 2-го, как иронически величали Брежнева.
- Хоронят эпоху, - сказал Аврамий убежденно. И, вопреки предостережениям деловой, трезвой Ривы, сделал сообщение о дебилизации на Всесоюзном совещании. Решил, пора.
Уже за день до совещания места себе не находил. Докладывал, однако, спокойно, почти не волнуясь. Неоспоримая логика статистики, казалось ему, и сама по себе, приведет к ошеломляющим и верным выводам. Кончил в гробовой тишине, лишь где-то сбоку раздались два-три хлопка. Потом вдруг люди словно очнулись. Несколько человек поднялись, аплодировали стоя. Первый ряд сидел недвижимо, молча.
- У кого есть вопросы? - спросил председательствующий. Послышалось нервное покашливание, а затем негромкий и какой-то вкрадчивый голос произнес:
- Доклад доктора Шора несомненно представляет интерес. Но наиболее интересен он своей тенденциозностью, - не просто заранее заданной направленностью, а, я бы сказал, заранее заданными результатами.
В зале возник шум, послышались протесты. Вкрадчивый голос, однако, не затих, и Аврамий знал, кому он принадлежит. Противники у него были неизменные, - и двадцать лет назад, и сейчас. Это был вчерашний аппаратчик ЦК, пересаженный ныне в кресло директора одного из институтов. Никаких работ, разумеется, у него не появилось, он всегда выступал в составе "коллектива авторов". А сейчас говорит от своего имени, что ли?
- ... Методика, имеющая безупречно научный вид, преследует...
- Не преследует, а преследуется! - прозвучало с балкона.
- ... исходные данные подобраны, а в некоторых случаях имитированы докладчиком...
И тут зал взорвался. Первые ряды, где сидели приглашенные корифеи, разволновались. За Аврамия вступился председатель, который, казалось, подремывал в президиуме. А за ним и многие другие. И даже самые осторожные заговорили о священном праве ученого на ошибку. Аврамий покидал зал с ощущением победы.
Возвращался он в машине директора интститута Фомы Сидоровича Мигалка. Фома Сидорович, тощий человек с умными печальными глазами и плешью, чуть прикрытой зачесом редких волос, всю дорогу спал. Попросил Аврамия зайти к нему в кабинет, но до кабинета почему-то не довел, свернул в пустую аудиторию, плотно прикрыл дверь.
- Ты ездил к этой тюремной Шах, и мы тебя выгородили! - воскликнул он, вспомнив давний поход Аврамия к главному врачу МВД Союза по фамилии Шах. Отправился как бы за статистикой, а на деле хлопотал за этого... как его?
- За ГаланскОго. Меня просила его сестра, и я не мог отказать...
- И чего добился? Умер твой поэт под ножичком... Ладно! Мы закрыли глаза! Ты подбивал и академика Сахарова к активным действиям...
- Не было этого, Фома!
- Рассказывай! Критиковал Сахарова, когда тот призывал власть исполнять свои собственные законы. Что он тебе ответил?.. Не помнишь? А я помню. Тебе надо идти всё вперед и вперед?! -вскричал Фома Сидорович. - Вопреки?! Я привлек небо и землю, чтоб отвести от тебя удар. Убеждал "верха", что разговор чисто академический... А теперь?! Всюду мины разбросал! Задел Снежневского с его "вялотекущей шизофренией". Ты что, не знаешь, кто за ним стоит?! Зачем тебе это, Аврамий? Ты достиг всего. Мы даже на Госпремию могли бы тебя представить, хотя, ты же знаешь, вашего брата там любят, как в третьем рейхе. Ты, что, чувствуешь себя ущемленным? Тебя знают все, ценят. И я тебя люблю... Но... - Он поспешил к дверям, взяв Аврамия под руку. В коридоре заговорил шопотом:
- Не видишь, что нас берут за горло?.. Так вот, без передачи. Ты у н и х в разработке с хрущевских времен, с твоих "звездных затей". У меня был человек, который т а м ведет тебя. А что будет теперь, когда трезвон начнется по всей Москве?!
На следующий день Аврамия вызвали в первый отдел института. Спокойный и корректный гебист приказал профессору Шору сдать в отдел все материалы и черновики, которые имеют отношение к его последней работе.
Копировальная машина была в институте за семью замками. К ней не подступишься. Всю ночь Аврамий переснимал своим "Зенитом" доклад, статистические таблицы и графики, которые Рива тут же увезла из дома. Чтоб не пропал труд. Когда принес в первый отдел оригиналы и некоторые таблицы, потребовали расписку, что он сдал все подчистую. Немедленно засекретили и оставили у себя. "На каком основании? - многозначительно повторил гебист вопрос Аврамия.- Собранные данные в совокупности являются государственной тайной.
"... И возвращается ветер на круги своя, - мелькнуло горестное - Сейчас по крайней мере нельзя сорвать с меня погоны: их уже нет".
Пришел домой поздно, Рива дремала в кресле, ждала. Встрепенулась, спросила: "Что?" и заплакала: по его лицу всё поняла.
В голове пустота, обрывки мыслей... За генерала Чарного вступился Буденный, воевавший вместе с его отцом. Но он не генерал Чарный, которого вытащили бы даже из тюрьмы... Забылся в полудреме на полчаса и окончательно проснулся, понимая, что больше не заснет. Мелькнуло саркастическое: "Похоронили эпоху, как же!"
Рано утром позвонил приятель, товарищ студенческих лет, который обещал взять Юру к себе, в аспирантуру. Сообщил, что их директор согласился было зачислить парня, взял перо, и вдруг рука его застыла, не окончив подписи. "Шор еврейская фамилия или белорусская? - спросил. - Знаете-ка, давайте подождем..."
Ранил Аврамия этот разговор. "Не дадут подняться Юрычу, -мелькнуло с горечью. - Да разве только ему?! Целому поколению. Судьба ребят запрограммирована заранее. Пионерский отряд, зачуханный институт, вечерний или заочный, где-то подальше от столиц. И, наконец, должность учителя математики в школе - вот их потолок... Юрыч уже сейчас пишет работы, которые знают на Западе, но кого это колышет?!"
Вчера еще налаженная жизнь кончилась. Аврамию впервые пришла мысль об отъезде. Это еще не было решением, лишь "идеей". Идеей нежелательной, холодящей спину.
... За профессором Шором пришли через три дня. Аврамий знал, кончится именно этим. Но чтоб вот так, через три дня, окружив предварительно дом. Поистине, бежал бродяга с Сахалина...
Достаточно отобрать у мужчины подтяжки и срезать пуговицы на брюках, чтоб он почувствовал себя униженным, голым. Чтобы преодолеть в себе это чувство, Аврамий, едва его, придерживающего штаны, ввели в кабинет следователя, бросил с бессмысленной здесь язвительностью:
- Оказывается, вы еще живете при Сталине!.. Следователь, молоденький капитан КГБ, заглянув в лежавшую перед ним бумагу, унылым голосом сообщил: у них есть сведения, что професссор Шор оклеветал советский общественный строй.
То же твердили и на втором допросе. На третий явился полковник ГБ с холеным интеллигентным лицом и, выслушав протесты Аврамия, прищурил глаз и хитровато протянул тоном деревенского дурачка, который никак не возьмет в толк, о чем речь?
- При чем тут, гражданин Шор, новая лысенковщина и ваш, не исключаю, нужный для страны доклад. Госбезопасность научных проблем не касается, не те времена... - И он показал профессору бумагу, из которой следовало, что замдиректора института обвиняется в нарушении финансовой дисциплины.
Судили без шума, - за разбазаривание ставок двух старших научных сотрудников, вместо которых были наняты лаборантки, библиотекарша, студент стажер и уборщица. Дали четыре года и, едва дошел до камеры, выкликнули: "С вещами на этап!"
Везли далеко. И Волгу пересекли, - гудел мост, - и Енисей, а все погромыхивал на стыках старый, остро пахнущий дезинфекцией "Столыпин".
Лежа на своей полке и придерживаясь, чтобы не рухнуть на стриженые головы ворья, Аврамий мучительно, до головной боли, думал о том, можно ли было избежать подобного поворота событий? Ужиться с этим проклятущим временем ради науки, ради сына?.. Удавалось ли кому-либо выбросить нравственнось на помойку и уцелеть, как ученому? Спасти свою жизнь, в конце-концов? - Аврамий вспоминал самых лучших, умнейшие головы века. Чего они достигли своей "мировой" со злодейством? - Николай Иванович Вавилов, кого они любили больше?! Когда Сталин воскликнул "Браво, Лысенко!" и началась травля генетиков, Николай Иванович распихал своих сотрудников по провинциальным институтам и тем спас их. Решался и на большее. Передал с американским биологом Миллером записку в Берлин, доктору Тимофееву-Рессовскому, "невозвращенцу", чтоб тот не прилетал в Москву: убьют... Но ради своего овса и проса, считал Вавилов, можно и покривить душой и стерпеть унижения, поиграть в шпионские игры. Предполагал, родина засухоустойчивой пшеницы Афганистан, и ГПУ дало разрешение съездить туда... при условии, что академик сфотографирует на границе с Индией укрепления англичан, и Николай Иванович... что уж тут говорить!.. Дома сообщал коллегам: "На этих колхозных полях, кроме сорняков, ничего не видел..." А в Англии и Франции горячо убеждал парламентариев, что коллективизация в СССР святое дело, решение всех проблем народа.
Сколько раз он вводил в заблуждение общественное мнение Запада - ради своих забот об урожайности овса, ржи, пшеницы? Ни один ученый не получал таких возможностей, как он. Париж стоит обедни, говорил себе. И погиб...
Он на что-то надеялся. А на что надеялся хирург-архиепископ Симферопольский и Крымский Лука, в миру Войно-Ясинецкий, которого морили в сталинских лагерях двенадцать лет?! В конце войны стал рупором Сталина, едва тот поддержал церковь. Так же, как для Вавилова наука была выше нравственности, так и для архиепископа церковь стала выше и нравственности, и личной судьбы зека Войно-Ясинецкого. Аврамий знал сотни талантливых людей, задавленных режимом, перебирал в памяти их имена, чувствуя, ненавидит этот режим лютой ненавистью. Снова и снова думал о Риве, о сыне, - каково им, бедолагам... И в пересыльных тюрьмах, и на лагерных нарах Аврамий задавал себе все тот же мучивший его вопрос - существует ли для русского ученого какой-то честный выход? И снова возвращался мыслью к своим домашним, к сотрудникам института, разделявшим его идеи. Любопытно как вели себя они, когда его взяли? Выразили хоть как-то свои чувства - недоумение, протест?
Об этом Аврамий узнал только в Иркутском централе, от Ривы, допущенной на свидание. Единственно, чем отметили молодые сотрудники арест своего руководителя, - сочинили уничижительные стихи о директоре института Фоме Сидоровиче или Фомке, как его называли меж собой. И горланили их в туристских походах на мотив песни о партизане Железняке:
"У Фомки под плешью отсутствует разум,
У Фомки под плешью изъян.
Лежит под курганом сраженный изъяном
Ученый еврей Авраам..."
"Боже, при чем тут Фома?" - Аврамий считал свою жизнь неудавшейся. Как-то утром он долго не мог встать. Ворочался на нарах. Его будили, толкая под бок, звали - растормошили не сразу. Ему снилось, он летит в фюзеляже огромной машины без внутренней обшивки и сидений. Торчат, подобно ребрам голодающего, стрингера. Приткнулся на полу, прижавшись спиной к стрингеру. Рядом с ним знакомые физиономии. Генерал Чарный, директор Фома, представитель ЦК, испугавшийся слова "энтропия"... А поодаль сидели рядышком Вавилов и архиепископ Войно-Ясинецкий в черном клобуке. У всех нагрудные парашюты, руки на вытяжном кольце. Один за другим прыгают ученые с заданных им высот, знают свой потолок. А ему, Аврамию, высота не задана. Показывает рукой пилоту - выше, еще выше! Поднялись на рекордную высоту, где можно дышать лишь в маске. Наконец, шагнул и он в ледяную голубизну, полетел, обрывая вытяжное кольцо. Земля близится, кренится, качается во все сгороны. Не раскрывается купол парашюта. Вот проскочил и Чарного, и Фому, плывущих под своими цветными, праздничными куполами. "Сократ!" - глумливо кричит Фома ему вслед. - Все вопреки, вопреки! Не поминай лихом!
... Когда американский журналист Сэм бросил, в номере олимовской гостиницы, слова "судьба Сократа, во все века", тот забытый лагерный сон вспыхнул перед глазами, как на киноэкране. Сэм подскочил к Аврамию, лицо которого приобрело цвет сырых пятен, проступивших на потолке, налил в стакан воды, подал Аврамию, всматриваясь в него с состраданием. Щеки у старика запали. Костистый нос с розовой шишечкой на конце заострился. Выцветшие глаза сверкали, как стекло на изломе. Искривленные стариковские пальцы дрожали.
- Если вас, профессор, ничего не ждет, может, мы сможем вам хоть как-то помочь? - В голосе Линды звучала откровенная бабья жалость.
- Дорогие мои, - произнес он, насколько мог, твердо, - мы уже не те русские евреи, которые приезжали сюда двадцать лет назад и писали "слезницы" Голде Меир. Мы научились отстаивать свои права даже с метлой в руках.
Линда смешалась, затем, взглянув на ручные часы, напомнила своему коллеге, что у них сегодня еще много дел. Сэм поднялся и, еще раз поблагодарив за интервью для "Нью-Йорк Таймс", спросил:
- Мы слышали от коллег, что нельзя понять эмиграции из России, не побывав в аэропорту Лод, на складе невостребованных вещей. Действительно, это место столь известно? Так ли это?
- Ах, вы вот куда спешите! - вырвалось у профессора с нескрываемой иронией. - Свои дела, журналистские, понимаю. Тогда и я с вами, если не возражаете... - Он с трудом встал, держась за двухэтажную кровать. - Нужно съездить! Обязательно! Две трети и моих чемоданов там.
На лестничной площадке стояла высокая костлявая женщина с высоко уложенными волосами цвета вороньего крыла. Гордо стояла, величественно. Лицо сильное, мужское. Складка накрашенных губ жесткая. Такую женщину трудно не заметить: красива и в старости. Она безостановочно нажимала кнопку вызова лифта. Старенький ящик, позвякивая где-то наверху, никак не хотел спускаться. Увидев подходивших, женщина торопливо надела очки в проволочной оправе. Ее худое интеллигентное лицо исказилось от досады и брезгливости. Сэм, возможно, и не придал бы этому значения, если бы профессор не повел себя так суетливо и нервно, не принялся стучать кулаком по железной двери с облупленной краской, повторяя что это дети катаются.
Отчего он нервничал выяснилось, едва лифт спустился, и они вышли в фойе гостиницы.
- Почему вы нас предали? - спросила женщина с высокой прической, обращаясь к Сэму.
Линда, округлив глаза, шепнула ему, что это - та самая, не пожелавшая с нами разговаривать... Сэм бросил взгляд на незнакомую женщину. Его лицо выражало крайнее недоумение.
- Мы - вас? - спросил он. - Предали?
- Да, молодой человек! Во время войны ваши соотечественники, не задумываясь, предали немецких евреев. Не приняли пароход "Сент Луис", повернули его от американских берегов обратно. Отдали спасшихся было евреев в Освенцим... А сейчас?! Нельзя сваливать всю вину на Израиль. Вы закрыли глаза на возможности этой несчастной страны!.. Лишь бы не к вам, лишь бы с глаз долой! Вы, американцы, предаете малые народы один за другим. На этот раз - русское еврейство. Предаете его, так и запишите! Повернули "Сент Луис" девяностых годов, наш "Сент Луис", в Хайфский порт, без захода в другие порты. Откупаетесь и от Израиля, и от русского еврейства! Опубликуйте это в своей газете, если хватит пороху. Мое имя... - Она назвалась.
Наконец, выбрались на улицу. Неподалеку, на тротуаре, стоял еврей лет сорока в тяжелом, не по сезону, пиджаке и широких мятых брюках. Курил, почмокивая сигаретой. И вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Безработный русский еврей в Израиле, как муха на окне. Весь мир за стеклом, как на ладони, а попробуй улети!
В машине, мчавшейся по иерусалимской трассе, Сэм заметил с довольной улыбкой: - Все-таки мы замечательно пообщались с уборщиками... Слушайте, профессор, я посчитал крайним радикалом вашего... э-э! Евсея, мысли которого столь э-э... оригинальны.
- А какими они могyr быть!.. - резко прервал его Аврамий, который вовсе не собирался обсуждать с посторонним откровения Евсея. - Талантливый человек гуляет с метлой в руках, а он по натуре - воин, партизанский командир, еврейский Ковпак, как прозвала его моя жена.
- Ваш Ковпак, оказывается, еще не самый крайний в шеренге уборщиков... Профессор, прошу, будьте снисходительны к человеку, которого впервые в жизни обозвали предателем. Я заинтригован. Расскажите про эту странную Эсфирь, а?! Откуда она? Кто по профессии? Что за история, создатель?!
Шор молчал. Он знал эту историю. И еще половина Ленинграда слышала о ней. От Эсфири Ароновны потребовали, чтоб она отказалась от своего единственного сына, когда тот напечатал на папиной машинке воззвание ко всем жителям, призывая их понять, какое ужасное в СССР правительство и расклеил возвание по городу...
Аврамия как пронзило: "Господи, как можно объяснить людям со здоровой психикой, не знавшим России, что женщину можно было уничтожить только за проявление ею естественных материнских чувств?! Что ее лишили за это допуска, пропуска, ленинградской прописки и докторской степени... А потом отняли допуск у всех, кто, встревоженный судьбой Эсфири, попавшей в беду, переступал порог ее "зачумленного" дома... "Допуск", "прописка" - да на американской земле и слов таких не слыхали! Мы - инопланетяне, хотя прилетели сюда на "Боинге", а не на летающей тарелке".
Ответа ждали. Сэм даже бурчал что-то нетерпеливо, и Шор объяснил:
- Она - хороший ученый, результативный, известный своими "открытыми" работами в мире медицинской биологии. За все это советское государство растерло и ее, и ее сына Бореньку в пыль своим сапожищем.
Помолчали. Линда, свернув с иерусалимской трассы на пустынное шоссе, обернулась к Шору.
- Позвольте и мне вопрос, профессор? Эсфирь Ароновну и ее друзей, по вашему выражению, растерло сапогом советское государство. Повторяю, советское. Почему же она кидается на всех здесь, в стране, которая спасла и ее, и ее Бореньку... Надеюсь, он с ней? Замечательно!
- Потому, уважаемая, что в Израиле в большом ходу выражение: "Эйзе гил?" Американский аналог "How old are you?.." Ага, в ваших глазах, промелькнуло понимание и даже сочувствие. Естественно, эта болезнь американская, вам знакома. Только в Израиле она, как и многое здесь, доведена до состояния бессмысленной крайности. Ты желанен, если тебе не более 35-ти. После сорока оле самое время заворачиваться в саван. Эсфирь младше меня, ей 52. Она была убеждена, что ее, занимавшуюся проблемами спасения от радиации, схватят в Израиле на лету. А если в аэропорту Лод ноги откажут, в лабораторию ее понесут на носилках. А ее тут спрашивают: "Эйзе гил?" Я посылал к ней всех репортеров, заглянувших до вас в наш отель. Все обещали публикации, но в печати не появилось ни строчки. В "Едиоте" сказали, к чему газетам очерки о русских старухах? Вот если бы старуха сгорела во время пожара!
С трудом запарковали автомобиль. Двинулись в сторону огромного ангара, превращенного в склад багажа, который почему-либо не востребован. Пустили туда не сразу, звонили куда-то долго, проверяли документы и, наконец, распахнули двери.
Американцы пошли и остановились оторопело. Сколько видел глаз повсюду громоздились чемоданы запыленные, грязные, поломанные. Тысячи чемоданов, баулов, полуразбитых фанерных ящиков. Гора телевизоров, велосипедов, и взрослых и детских, море детских колясок - простых, российских, без затей, корзинки с большими колесами, и складных с никелированными ручками, которые торчали во все стороны, навалом, как оружие, брошенное сдавшейся армией.
У стены сколачивали двухэтажные нары, на которые служба аэропорта забрасывала, запихивала вещи вновь прибывших. Как их можно будет там найти один Бог знает!..
По проходам безмолвными тенями бродили люди, искали свой багаж. В глубине гигантского ангара, на фоне Монблана вещей, они казались такими же потерянными, как горы хлама. Серые и тоскливые лица бродивших поблизости свидетельствовали о том, что люди ходят тут давно и безо всякого успеха.
- Это совершенно непостижимо! - воскликнул Сэм громко, взволнованно. В любом аэропорту мира багаж заносится в компьютер. Имеет свой номер, своего хозяина.
- На азиатском базаре и компьютер ведет себя соответственно. Люди кидаются к нему, а он им - шиш. Мне вот тоже сказали: "Ищите сами!" Извинившись, Шор направился к новой чемоданной горе, которой только что, кажется, и не существовало.
Не впервые был он здесь, в этом пыльном ангаре. И каждый раз его охватывало острое ощущение человеческой беды. А груды детских колясок выжимали слезы. Ведь за каждой коляской - ребенок, которого сразу, с первого шага в жизни, обидели. Казалось, давно забыт крошившийся от взрывов лед на Ладоге, по которому его, раненого, вывозили из Ленинграда. Редко вспоминались и бедствия тех лет. И вдруг снова обступила его со всех сторон забытая беда военных лет. Те же картины бегства от войны, смерти, от слез и потерь эвакуации. Куда в конце-то концов прибыли? В Лоде украли? Или в Шереметьево? Где свои, где чужие? - у каждого своя версия.
"Эсфирь правильно сказала, что они играют в четыре руки - наши советско-израильские благодетели из криминального романа, - Шор постоял у чужой клади, тоскливо оглянулся в сторону американцев: нет, им этого не постичь, как оказаться здесь без багажа. Для него, Аврамия, как и для всех олим, это единственная возможность сменить белье, одежду, вывезти детей на прогулку. Конечно, здесь все можно купить, но у кого есть деньги? Только чтобы приехать в Лод с севера Израиля, сколько требуется шекелей? Пятнадцать-двадцать в одну сторону. Это только от Хайфы, а до Хайфы? А от Тель-Авива до Лода и обратно? - Вздохнул сокрушенно... Нет, им, в самом деле, трудно прочувствовать. Без войны и пожаров потерять все, потерять при больной жене и сыне-инвалиде, которому рубаху надо менять ежедневно. Да и как осознать западному человеку, что профессор может быть нищ и гол. Все лето ходил в теплом свитере, пока соседи не одолжили рубашку с короткими рукавами... Ну, все это, в конце-концов, чепуха. А вот доказывать ишакам, что ты не верблюд - нестерпимо.
Вдруг раздался истошный крик. Кричала рослая, осанистая девушка в клетчатом платье, требовала вызвать полицию. Темнокожий начальник, видно, марокканский еврей, ответил, что полиции тут делать нечего. Ему подали кофе. Девушка в клетчатом платье вышибла чашку, - горячее кофе брызнуло на его лицо, залило рубаху.
- Теперь вызовете! - вскричала девушка. - Звоните! Ну!
- Ни в коем случае, - злобно отозвался начальник. - Мне тебя жалко.
Аврамий Шор, вглядевшись в полумрак склада, бросился вдруг к девушке в клетчатом, крича: - Софочка! Софочка! Что случилось? Вернувшись, рассказал американцам, что у этой девушки украли все до последней булавки. Она год ходила сюда в поисках своих вещей, и только что обнаружила в чужом мешке памятные ей с детства безделушки. Большую мятую куклу, черную обезьяну с оторванной лапой - подарок матери, что-то еще. А всем известно, что это значит: багаж разграбили, а недорогие вещи рассовали по мешкам других.
Марокканец настороженно поглядывал на незнакомых людей, которые в отличие от других ничего не искали. Узнав, что это журналисты из Америки, засуетился потерянно, крикнул рабочим:
- Отдайте ей ее сентиментальное дерьмо! И тут зарыдала смуглая женщина, похожая на цыганку. Закричала, что она из Баку, уехала оттуда в ночной рубашке. Все, что привезли в Израиль, им собрали московские друзья ботиночки, одеяльца.
- Где это?! Где все?! - рыдала она.
Мальчик лет десяти, похожий на девочку, тянул женщину в сторону, всхипывая: - Мамочка, не унижайся! Мамочка, не унижайся! Прошу, мамочка!
К Сэму быстро подошел мужчина в зеленой панаме. Приняв его за начальство, начал перечислять деловито: - У меня лично украли японскую электронику - всю! Шелковое белье - все! Хрусталь побит. Весь!.. Я опасался погрома в Ленинграде. Он настиг меня здесь, на складах Лода. Я потерял имущества на сорок тысяч долларов, мне дают в компенсацию четыреста шекелей. Вот опись разграбленного...
Этого Сэм уже не выдержал, он стал отступать к дверям, ища взглядом спутницу. Линда фотографировала навалы детских колясок. Оторвалась, воскликнула с чувством удовлетворения:
- Здесь надо снимать трагические фильмы! Я предложу нашим...
На обратном пути Аврамий Шор попросил высадить его у первого же городского автобуса, дальше сам доберется. Но Сэм, сидевший за рулем, промчался без остановки в Бат-Ям, к гостинице "Sunton". Когда машина свернула в их приморский тупик имени Бен Гуриона, и Шор, поблагодарив, приготовился выбраться из машины, Сэм поинтересовался, не сможет ли он взять у этой Эсфири ее научную биографию - "куррикулум вите"? Прямо сейчас!.. Наверное, у нее остались одна-две копии. Завтра он улетает в Штаты. Покажет кое-кому, хотя обещать ей, конечно, ничего нельзя. Аврамий попросил корреспондентов подождать. - Если смогу... - неуверенно сказал он. Не сразу, но принес. Лицо у него было теперь радостно ошалелое.
- Слушайте! - вскричал он, просовывая в окно машины листы "куррикулума". - Нам дали землю! Амуте! Подарили! Ах, вам этого не понять! Он впервые засмеялся - неожиданным у старого человека громким мальчишеским счастливым смехом, широко раскрывая рот и махая рукой отъезжающим.
Глава 12. "ЕВРЕЙСКАЯ ЛИ СТРАНА ИЗРАИЛЬ?"
Эли услышал о подаренной земле лишь вечером. Саша искал его по всем телефонам до тех пор, пока сосед профессор Шор не напомнил, что сегодня среда, а по средам у Элиезера свои дела.
Почти каждую среду Эли отправлялся на свидание со своим старшим внуком Ёнчиком. Свидание было тайным по той причине, что Гади, дорогой зятьюшка Эли, строго-настрого запретил своим детям встречаться с дедом и бабушкой. Гади поколачивал детей, а Енчика бил особенно унизительно - наотмашь по лицу ладонью. Дошло до того, что Енчик сказал однажды: "Когда вырасту, убью отца". Услышав такое, дед поднялся из своего сырого полуподвала в study, как почтительно, по-английски, дети называли кабинет отца, и имел с Гади нелицеприятный разговор. В те дни взаимная неприязнь Эли и его зятя начала перерастать в ссору.
Однако подлинный скандал, со слезами Галии, криком и попреками мужчин, разразился позднее, когда Эли заинтересовался работами своего зятя в Индии и других странах. Зять не был ни вором, ни банкиром; как физик-геолог, он занимался разведкой ископаемых. Правда, Ляля, дочка Эли, обмолвилась как-то, что Гади со всем прежним начальством разругался и из компаний не уходил по доброму... Тем не менее, у Эли и мысли не было, что, услыша его осторожный вопрос, зять впадет в неистовство, оскорбит его, обзовет Пинкертоном советской печати, который всегда сует нос в чужие дела.
- Типовая история в дни революционных потрясений, - нервно шутил Эли в кабине грузовичка, перевозившем его вещи в Центр абсорбции, сооруженный американцами для русских евреев. - Одни "совки" меняют хижины на дворцы, другие дворцы на хижины.
Эли безостановочно острил в том же духе всю дорогу, как всегда, когда хотел скрыть свою растерянность, свою неудачу. Он и особенно его жена Галия переживали разрыв с семьей дочери болезненно: они бросили работу, дом, Москву, из-за всех этих передряг тяжело болели, мчались к внукам, и вдруг такой оборот. Если бы не "старик Аврамий", вместе с которым перебрались позднее в сохнутовскую гостиницу, Галия попала бы в психушку.
Аврамий Шор был в гостинице всеобщей палочкой-выручалочкой. Терапевтом, психиатром и братом милосердия, у которого всегда есть вата и запас бинтов. Естественно, и Эли кинулся к "старику Аврамию": они подружились еще в дни поездки в библейский город Арад. Профессор возился с Галией месяц и вернул ее, как считал Эли, в состояние "шаткого равновесия". О трагедии Эли и Галии знали немногие, разве что соседи по этажу. Они выражались по адресу психоватого "зятьюшки", отнявшем у Эли и Галии внучат, крепким русским словом, качали головами: под каждой крышей свои мыши... Но сами о том не заговаривали, - своих забот полон рот. Единственным человеком, кроме Аврамия Шора, воспринявшем беды Эли и Галии, как свои собственные, была Руфь, бывшая жена Дова. И Эли, и Галия с участием выслушали рассказ Руфи, опекавшей новеньких, о ее семейных передрягах и поделились своими тревогами. Узнав от Эли, что его непочтительный зять Гади из радикального движения "Гуш имуним" ("Блок верных"), ратующего за Израиль в библейских границах, она воскликнула в ярости: "Еще один фанатик! Таких надо жечь на медленном огне, через одного!"
Неугомонная "пташка" тут же устроила встречу Эли с раввином поселения, в котором жила семья Гади. Очень старый и печальный ребе, выслушав рассказ Эли, постучал по столу белыми, длинными музыкальными пальцами, сказал, что еврей так вести себя не может и вызвал Гади на беседу. Поселенец и патриот Гади почтительно выслушал раввина, а на другой день избил Енчика, потому как Енчик не скрыл своей встречи с дедом, решив, что отныне их отношения узаконены.
Эли встречался с Ёнчиком недалеко от его дома, в соседнем еврейском поселении, у подруги "пташки", - в дощатом, пахнувшем свежей краской "караване". Подруга переехала на "территорию" из Тель-Авива, сдав там свою квартиру трем семейным русским, каждой семье по комнатке. Такие переезды входили в моду. Они были крайне выгодны (тысяча долларов в месяц на земле не валяются!), к тому же это считалось шагом патриотическим.
Поселение возникло "на территории" раньше других. В нем были школа, клуб и бассейн, и опоздание Енчика после школы на пол-часа не вызывало отцовских подозрений. Впрочем, Енчик отправился бы на встречу с дедом куда угодно.
В детской считалось, что взрослые разругались "из-за Енчика". Енчик был счастлив: его любили, за него заступались, он привязался к своему русскому деду так, что считал дни, оставшиеся до очередной встречи.
Вбежав в "караван", Енчик швырнул рюкзак с книгами на пол, повис на деде. От деда пахло табаком и бабушкиными лекарствами. Таких замечательных запахов дома никогда не было! Дед угостил его большой ароматной грушей, за которой специально заезжал на рынок "Кармель", и сообщил важные новости. Первую - про ясли, в которые водят младших сестричек Енчика. Эли выяснил, малыши весь день ходят в мокрых подгузниках, меняют лишь в конце дня. Когда кто-либо из детей орет, воспитательницы вырывают соску изо рта другого ребенка и суют крикуну Не смушаются даже присутствием родителей... Трудно ли понять, почему дети заболевают все сразу, "Передай маме, ясли надо менять..." Вторая новость привела Ёнчика в полный восторг: скоро у деда с бабой будет своя квартира, и они пригласят всех в гости.
Потолк вали еще о школьных делах, а также, конечно, и о том, что Енчику почти тринадцать и скоро будет "бармицва", праздник совершеннолетия. Что бы он хотел получить к "бармицве"? Когда пришло время прощаться, Ёнчик взял деда за руку и заплакал, не хотел отпускать. Увы, иерусалимский автобус объезжает еврейские поселения под арабской Рамаллой лишь трижды в сутки. Однажды Эли опоздал всего на минуту и застрял...
Он узнал о необычном подарке израильского адвоката, как только переступил порог отеля. Пока шел к лифту, об этом сообщали со всех сторон:
- У нас есть земля! Нам землю подарили! Вид у Эли был такой усталый, что Галия, взглянув на мужа, зашедшего на минуту в свою комнату, отправилась вслед за ним по коридору с таблеткой нитроглицерина и стаканом сока в руках.
Саша сидел на кровати, скрестив ноги по-турецки, окруженный не умолкавшими соседями. Увидев в дверях Эли, начал, захлебываяь от возбуждения: - Появился человек лет сорока, одетый с иголочки, внешне типичный рафинированный интеллигент, вроде тебя...
Эли перебил: - Когда я был редактором на радио, первые три страницы любого очерка бросал в корзину, не читая: в нем обязательно описывались "серебристые крылья самолета, которые несли автора на задание..." В чем радость, Сашенька?
- Нам дарят землю!
- На Святой земле все возможно, но - не это.
- Точно, Эли! Отдают! Под нашу стройку! Задаром! Ну, да-арят!
Эли взялся рукой за притолоку, Галия схватила табуретку и поставила возле мужа. Эли сел, потер лоб, сказал тихо:
- Это слишком хорошо, чтобы поверить. Существует ли такая земля на свете? Может, это розыгрыш и подаривший нищ, как церковная крыса?
- Я провожал, видел, машина у него немыслимой красоты. Штучный "Мерседес".
- Саша! - простонал Эли. - Не тяни!
-Гость прочел в "Едиоте" о голодной забастовке узника Сиона. Выяснил причину - не дают землю бездомным евреям из России. И даже свалку на берегу моря... обещали продать. Отняли.
Подняв руку, Саша больше не смог сдерживать восторга и продолжал в высоком стиле древнерусских сказаний:
-И рече гость таковы слова: "Племя Соломоново притерпело на Руси муки вельми. Каждый израильтянин пойдет войной за ваши раны". - Взглянув на лицо Эли, тут же оставил высокий стиль.
- У меня есть земля, сказал. В древнем городе Хедера. Существует город Хедера?.. Есть - вот! В прошлом веке эта земля, пояснил, досталась нашей семье. Как подарок. Именно так хочу передать ее вам - без денег. У него сколько-то дунамов земли, не уточнил. Уверил, на тысячу-другую квартир хватит. - Саша достал из кармашка безрукавки визитную карточку. - Вот его телефон. Звоните, сказал адвокат, оформим дарственный документ.
Эли схватил визитку, прочитал: - Герани, адвокат и нотариус. И начал разглядывать визитку со всех сторон, двигаясь боком, к окну, затем к лампе над кроватью и снова к окну.
- На язык попробуй! - язвительно предложил Саша, и они захохотали. Ночь проговорили, легли спать под утро. Разбудила всех "пташка", прикатившая из Иерусалима с огромной кошелкой. Привезла куриный бульон, отварную курицу, фрукты. Сказала с улыбкой, что это ему вместо лагерных голубей и чтоб ел осторожно.
Саша поблагодарил, показал на подоконник, забитый кастрюльками, которые приносят ему со всех этажей. Улыбнувшись виновато, добавил, что голодовка не окончена. Может быть, вчерашний дар небес, не дай Бог, блеф! Документ оформят - тогда другое дело. Запируем!
Они друг друга стоят - Дов и "пташка. Завелась вдруг, как Дов; голос у "пташки" пронзительный, хоть уши затыкай:
-Снимай голодовку, упрямая башка! Ты хотел привлечь внимание мира к тонущему кораблю? Дал "SOS"? Услышали в Штатах. Достиг ты цели или нет?! Не кривись, это кошер! - Увижу дарственную, голодовку сниму!
Руфь принялась барабанить в соседнюю дверь. Выглянул Эли, в трусах, взлохмаченный, за ним Галия. Руфь оставила им сумку с припасами, добавив со своим обычным напором:
- Галия, цыганские твои глаза, под твою личную ответственность! Мужики - козлы. Им только бородой трясти, не досмотришь, отдаст богу душу. И умчалась, посигналив под окнами на прощанье.
Минут через десять появилась монументальная Софочка с кастрюлькой в руках. Счастье, что с "пташкой" разминулась. Сказала, Дов привез, а после работы заберет.
Саша встретил ее куда приветливее, чем "пташку". Он поднялся с кровати, задержал большую мягкую руку Софочки в своей ладони, а затем отправил гостью вместе с кастрюлькой к Эли. Туда же пришел вскоре и Евсей Трубашник с метлой подмышкой. Увидев на улице дочь, прибежал, взволнованный, вскричал: - Доча! София! Слышала?! Похоже, квартира будет. Не придется тебе больше за богатыми старухами горшки убирать!
Софочка обняла отца. - Господи, Бож-же ты мой! Думаешь, ни одного приличного человека на земле больше нет и вдруг остались, оказывается, благородные люди!
Странно, но здравая мысль Софочки - "... Остались еще благородные люди" - совершенно естественная на взгляд амутян, в израильской прессе развития не получила. "Подарил?!" - саркастически спросила ивритская газета "Едиот"... Когда дарственная была подписана, израильские корреспонденты зачастили в гостиницу "Sunton". Разглядывая документ, качали головами, недоверчиво прищелкивали языком. Началось светопредставление: печать запестрела вопросами: "Почему подарил?" Почти все газеты, и правые, и левые, высказывали догадки, как неоспоримые истины, - этот хитрый Герани хочет обмануть мэрию - возвести за счет города, на крыше олимовских дешевых домов, самые дорогие квартиры - пентхаузы, и потом выгодно их продать. Встроить в эти дома магазины и офисы, которые принесут ему миллионы. Герани оформит перевод своих сельских пустырей в строительную зону и это увеличит их цену в пять раз. Толпы газетчиков поджидали адвоката у его дома, забрасывая оскорбительными вопросами: "Подарили? Ха-ха, Герани! Что за этим стоит?" В бескорыстие своего земляка израильский газетный мир не поверил. Наш израильтянин да чтоб отдал землю просто так, за здорово живешь?!
И у Эли появилось опасение - как бы Герани, оскорбляемый со всех сторон, задерганный, не взял своего подарка обратно. К тому же, он не согласен с какими-то требованиями городских властей Хедеры. Уединившись в офисе Дова (в гостинице уединиться теперь стало невозможно) Эли написал в газеты статью и очерк о благородном адвокате, избавившем две тысячи семейств от страха оказаться на улице. "Джерусалем пост" выбросила очерк в корзину. В "Едиоте" несколько абзацев, где упоминалась Амута русских евреев, напечатали, но о Герани - ни слова.
Тем не менее, никто из кабланов-подрядчиков не начинал более с Эли разговора с сакраментальнй фразы: "Земля в Израиле дорогая". Страна маленькая. Все знали всё. Но от своей цены не отступались: две тысячи квартир - замечательно! 420 американских долларов квадратный метр. Как всем, так и вам...
Через неделю, спасибо Дову, отыскался подрядчик, который в своих расчетах дошел до 380 долларов. А когда Эли предложил ему заложить в основание дома металлическую конструкцию, тот снизил цену до 320.
- Свободный рынок! - радовались амутяне. - Сто долларов отвоевали!
- Ох, лапутяне, ох, дотошные! - пробасил Дов, услышав о первом успехе. - Ох, не перестарайтесь!
На радостях гостиница олим опустошила три бутылки израильской водки "Родной сучок". Из сохнутовских кружек и бумажных стаканчиков, под российскую селедочку. Коллективно успокаивала уголовника Эмика, который снова вернулся на свое законное место, в сашину комнату, наполняя ее сивушным запахом и постоянными жалобами на Сашу, который не хочет переломить с ним хлебец. "Я целую кастрюлю наварю, а он не хавает".
Когда хмель прошел, амутяне с изумлением услышали, что в Израиле за эти дни цена одного метра жилья подскочила вдвое.
- Удивляетесь? - спросил Дов хрипящим со сна басом, когда Эли и Саша появились у него со своими недоуменьями. - Я предупреждал вас, Элиезер, иль нет? Вы двинулись на них войной, сбили цену. Они и встали стенкой - обычное дело! Воры в воркутинских бараках за своих шалашовок головы разбивали, а тут не бабенок делят - каждая квартирка дает каблану пятнадцать-двадцать пять тысяч долларов прибыли минимум!.. Что? Патриотизм, сознательность - не смешите меня, ребята! Агитпроп там остался. Здесь каждый, от Премьера до мусорщика, думает только о своем дырявом кармане... А об алие кто? Правильно, ребята, государство. То-есть никто.
Саша Казак поверить в такое не мог. Битый-перебитый идеалист решил создать олимовский комитет, который встал бы на пути "кабланского хулиганства". Дов, приглашенный на первое заседание, развеселился:
- Народный фронт создаете? Ну, лапутяне, ну, дурачки! - Посоветовал не скупиться и взять юридическими финансовыми консультантами двух знакомых ему израильских полковников-отставников, которых в Израиле все знают и которые всех знают. - Иначе пропадете, салаги, не за понюшку табаку!
Консультанты, едва появившись, начали хватать энтузиастов за фалды. "Этого в Израиле делать нельзя! И этого ни в коем случае" Эли стал внимать им, и олимовская "амута" застряла, как телега в синайской пустыне. К тому же, мыльными пузырями вздулись в нескольких городах ложные "амуты". Неведомое жулье мгновенно оценив новую идею, собирали с доверчивых русских олим первый взнос и исчезали без следа. ( Почему-то считалось, что это несомненно "румыны", "поляки", и прочие, у которых на Россию "зуб"). Не дремали и кабланы. Объявились "амуты", которых вовсе не заботило снижение цен на квартиры...
Как и многие благородные идеи, идея олимовской "амуты", едва появившись, начала профанироваться, угасать. "Художеств" кабланов газеты не замечали, привычно ругали полицию, которая не ищет скрывшихся воров.
Терпение амутян истекло. По вечерам уставшие отцы семейств спускались в фойе гостиницы, рассаживались по стенкам, и, как истинные россияне, прежде всего искали виновных. Варианты предлагались самые неожиданные. В лифте какой-то весельчак начертал углем энергичный призыв "Шамира - в колодец!"
Про эти треклятые колодцы знали все, даже дети. "Не колодцы, а камни преткновения..." Но внешне все было пристойно. Весной сдали проект под торжественные клики постояльцев "ни пуха, ни пера". Когда Эли и Саша отправлялись в мэрию, на первую комиссию, Эсфирь поднесла им по алой розе.
Увы, тогда проекта не приняли, сказав, надо, мол, перенести пожарный колодец. На ватмане исправить - дело нехитрое, перечертили за два дня, а отбросил этот чертов колодец амутян на полгода. То ответственная комиссия не может собраться, то занята другим, чем-то срочным.
На вторую комиссию Эли взял с собой Аврамия Шора. Неужели снова завалят? Нервничал, всматривался в лица чиновников -взмокшие, усталые. Душно им, жарко: за окном под сорок.
Кондиционер слабенький. Больше шума, чем воздуха. Один чиновник принимает таблетки, другой отхлебывает кофе. Большинству за пятьдесят. Несколько человек листают бумаги, делают пометки, а, может, в этот момент и накладывают резолюции: все они - высокая номеклатура, каждый представляет ведомства - коммуникации, электроэнергии, внутренних дел.
Тучный сосед хрустит пирожком - пахнет луком и фалафелем. Из его уха тянется проводок. То ли тугоух, тучный, то ли у него магнитофончик в кармане, музыку слушает - все может быть. Заседания многочасовые, сидящие переговариваются друг с другом. Смеются громко, слушают вполуха. Кретины? Отнюдь: взгляды не пустые, - с хитроватым прищуром, со смешинкой. Правда, в глаза не смотрят. Стоит остановить на ком-то взгляд, чиновник подымает очи горе.
Саша Аврамия Шора представил уважительно - академик! А это вдруг вызвало смех. Оказалось, слово "академик" восприняли, как более знакомое "академаим". На иврите - человек с высшим образованием. "Здесь все академаим, - с достоинством ответствовал толстяк с медным лицом - отставной бранд-майор пожарной службы. - Ну, и что?.."
Профессор Шор принялся живо повествовать об их проекте, впервые в Израиле совместившим и жилье, и работу, - на третьей минуте его перебили. Такое у меня ощущение, будто я дискутирую с осьминогом, - возмущался Аврамий. - Одну осьминожью ноту вижу и полемизирую с ней, а он обвил меня сзади седьмой, отвратительно-скользкой, с присосками, и - вон...
Четыре раза Эли сидел на "осьминожной комиссии", - иначе ее в "амуте" уж и не называли, и каждый раз от них требовали перенести колодец. Совсем другой колодец, о котором на прежнем заседании и слова не молвили. Начали обсуждение весной, проект одобрили, кроме пустяка, сейчас уже хлещат зимние дожди, - поистине гнилое время!
Эли поначалу думал, это только их, зеленых русских недотеп отбрасывают, пока в приемной мэрии не разговорился с бизнесменом из Калифорнии. Американец вот уже несколько месяцев пытался запустить в Израиле филиал своего завода, использующего сок авокадо. "В Калифорнии, возмущался американец, для того, чтобы начать подобное дело, мне понадобилась одна подпись, здесь - шестьдесят одна!"
"Так ведь американец, он, известно, "со стороны". Но мы-то не со стороны! Или тоже со стороны?!"
С последнего заседания Эли возвращался домой в отчаянии. На месте стертой надписи в лифте опять появилась новая: "Шамир - Арафат русской алии". Галия ни о чем не спрашивала, взглянула на его лицо, вздохнула горестно: - Опять зарубили?
Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в стенки гвозди. Картины, писанные маслом, они в свое время с трудом, за большие деньги, протащили через московскую таможню. "А зря", - впервые подумал он: на картинах Галии был воображаемый Израиль, - тот, о котором рассказывал ей Ашер, отец, погибший в Гулаге. Израиль на ее картинах был золотисто-желтый, солнечный, теплый. Даже бездушный, безжалостный Бен Гурион, предавший венгерское еврейство (мог спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима! -от бывших сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это Эли и...не сразу поверил ), даже он, всемирно восславленный Бен Гурион, доктринер ленинского толка, излучал у Галии доброту. А нескончаемые карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на стены воображаемый Израиль, живя и настоящем?" - подумал Эли с острой тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"
Галия, и вправду, расстроилась, но по своему поводу, хозяйственному. Она вернулась с "Шука Кармель" - горластого тель-авивского рынка, рассказала мужу: на "шуке" ни к чему не подступишься: с прилетом русской алии цены подскочили, стали такими же, как и "маколете", маленьком магазинчике на углу. Она перебросилась с Эсфирь несколькими фразами по-русски, и ей тут же хотели продать индейку дороже, чем остальным. Израильтянин хорошо знает, почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?
- Свободный рынок, - вздохнул Эли. Он видел, "шук" мгновенно адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают недодают, обсчитывают. И еще презирают за твердое русское "л". Только спросит человек "камозе оЛе"? ("сколько стоит?"), и сразу ясно, свежачок!
- Знаешь, Эли, - Галия села возле мужа, закручинилась - никогда ее голос не звучал так тоскливо. - По моему, мы приехали совсем не в ту страну, которую покинул Ашер. Пусть земля ему будет пухом, он не поверил бы своим глазам.
...К середине сырой холодной зимы стали терять добродушие даже самые терпеливые. Сезон дождей - дни и ночи льет, как из ведра. Из отеля выселят, куда итти с детьми, со стариками? В одиннадцать вечера, когда уже легли спать, в номер Эли постучала делегация "от бездомных", попросила помочь им пробиться к Шамиру.
- При чем тут Шамир, - попытался урезонить их Эли. - Мы вляпались в крысиный мир с его присказкой "медленно-потихоньку" ("леат-леат"). Да они о нас и думать забыли!
Недобрые взгляды Эли чувствовал спиной. Виноват-не виноват, а надежды обманул. Пожалуй, скоро станет для человечества самым ненавистным персонажем.
На последнюю комиссию Эли решился взять даже Сашу Казака, которого после первых неудач от всевозможных канцелярий оберегал: боялся, Саша наломает дров. Их ведь не смутишь возгласом: "Переодетые арабы!" Засмеются, и всё. Оказалось, требовалось именно наломать дров. Когда рыхлый старик-председательствующий снова придумал очередной "колодец", Саша вскочил и закричал по-английски: - Какое вы имеете право писать во всех газетах, что заинтересованы в большой русской алие, если пять тысяч бездомных вот уже год не могут дождаться от вас внятного "да" или "нет"?! Если "да", будем строить. Если "нет", дайте нам возможность обжаловать, пойти в Верховный суд. Это - саботаж!
Ожили чиновники. Поглядели на худющего парня. Одни удивились его хорошему английскому, других возмутил тон. Кричать на себя никому не позволят! Переглянулись, размышляя, как дать этому горлохвату - от ворот поворот. Эли в отчаянии обхватил голову руками: переиграл Саша, пропали.
Саша оглядывался затравленно, потом вскричал по-русски:
- В Москве очереди русских евреев в посольства Германии и Австралии в двадцать раз длиннее, чем и посольство Израиля. Так в чем же ваша заинтересованность, ваша забота?! Что б мы тут все до одного передохли иль удрали, куда глаза глядят. А остальные чтоб мимо вас?! Как сможете глядеть в глаза Курту Розенбергу? Его портреты во всех газетах. А вы его в гроб кладете?! Израиль не для него?! - Минут пять кричал Саша, кричал так яростно и запальчиво, что ему стали внимать оторопело, даже не понимая по-русски ни слова. В мэрии на какую-то долю секунды сгустилась неловкость. Она стала почти различима глазом, эта общая неловкость, точно фиолетовый папиросный дым над головами. На какую-то долю секунды многие почувствовали себя некомфортабельно. Этого было достаточно и председатель сказал:
- Пожалуй, да! Нет возражений?
Явившись на другой день за документами, Эли и Саша обнаружили, что председателя комиссии нет - ушел в отпуск. Подписал ли он вчерашнее решение? "Вы что, ответили им, так быстро дело не делается".
- Знаешь, что меня в этой истории изумляет, - сказал Эли в автобусе, по пути к дому. - Все это государственное осьминожье глухо к логике. Ног масса - головы нет!.. Нет, настаиваю! Не слышат тебя вовсе! Сидят, как парализованные. Какие соображения их парализовали, не ведаю. Одно ясно: и я, и Аврамий апеллировали к глухарям. Прошибла лишь эмоциональная встряска, поддела их, как рыбину на крючок. Это не дает мне покоя. Наше высокое руководство на уровне толпы на стадионе. К тому же сильно подвыпившей...
Через месяц Эли сообщили, что председатель в Америке, еще через неделю - у него умирает внук и что лучше всего сейчас не надоедать...
Спасла положение Ревекка, жена Аврамия Шора. У рыхлого толстяка, действительно, болел любимый внучек. Врачи не могли установить диагноза, ребенок выплевывал пищу и таял на глазах. Узнав об этом, Эли посоветовал председателю пригласить Ревекку, которая, как он уверял, гений диагностики. Когда толстяк увидел как русский врач обследует ребенка: не прикасаясь к нему, делая возле него какие-то странные пассы, он потребовал, что б она немедля ушла из детской комнаты.
- Шаманы из Сибирии! Индийские факиры! - кричал он, решив что его попросту надувают. - Здесь не Руссия! Я не идиот Брежнев, чтоб меня дурачить вашими пассами. Или у вас руки не как у людей?! Покажите мне, если вы что-то умеете!
Ревекка попросила его рассыпать на столике сигареты. Подержала над ними узкую руку. Растопырила пальцы с облупленным маникюром. И сигареты, все, как одна, поднялись и приткнулись к длинным пальцам Ревекки, как к магниту.
Председатель стал белеть, покачиваясь из стороны в сторону, затем сказал покаянно: если она определит, что с внуком, он сделает для нее все.
И - сделал... Соседи Эли по этажу ликовали. Эсфирь и Галия всплакнули, расцеловали Ревекку-спасительницу. Евсей Трубашник принес два поллитра, угощал всех.
Через две недели, когда бумаги были подписаны и, в честь такого события, уж не только соседи Эли, а вся гостиница, все фомы неверующие, пели и плясали, как в праздник Симхат Тора, пришла новая бумага. Из той же мэрии. В ней предписывалось олимовской "амуте" выплатить за дареный участок земельный налог в сумме пять миллионов четыреста тысяч долларов.
В тот вечер из окон гостиницы несся диковатый, полусумасшедший хохот нищих олим, которых умилила уже одна эта непостижимая цифра - пять миллионов... Миллионов! Долларов! "...Амери-ка-анских!"
Старик Аврамий с седьмого этажа собрал всех плачущих и нервно хохочущих женщин на общей кухне, пропахшей капустой и гороховыми консервами, объявил занятие на тему: "Как преодолеть стресс и снять раздражение?" Он разносил по комнатам успокаивающие пилюли, а затем спрашивал соседей потерянно: Интересуюсь, что теперь будет? Что делать?
- Купить армейские палатки и уйти в Иудейские горы, - ответил Эли. На нем лица не было.
Все эти месяцы сдержанный немногословный Эли казался всем непрошибаемо-спокойным, уверенным в себе человеком. И вдруг взорвался:
- Ненавижу! - воскликнул он побелевшими губами. Аврамий уточнил деловито: - "Осьминогов"?
- Всех! Всех этих индейцев Ближнего Востока!.. Старика-араба вчера на Кинг-Джордже обыскивали, как мальчишку-вора. Он терпел, потерянный, безмолвный... К этому привыкли. Это здесь норма бытия. Теперь дождались интифады. Интифада - народное восстание. Могли б и предвидеть!.. А какой ответ на человеческий взрыв? Китайский! Беглый огонь. Евсей прав, наше несчастье - генеральские фуражки. Не мной замечено, политика дело столь серьезное, что ее нельзя доверять генералам...
- Это уж похоже на политическую платформу, - заметил Аврамий с усмешкой. - Если хотите, на позднее прозрение.
- Я и в Москве националистов терпеть не мог. Эту всезнающую, всёпостигшую, извините, шваль!
Эли не слышал его, отмахнулся нетерпеливо: - Гонения, как и тюрьма, людей не возвышают, напротив, пробуждают родовое, зверниое... Для националиста нет личности. Все выведено за скобки: нравственность, талант, судьба. Есть лишь национальные задачи. Общий восторг перед "собственным" государством. И, извините, светлое будущее... неважно за чей счет. Ненавижу! Одним росчерком пера обездолили пять тысяч семей, и рука не дрогнула. Ненавижу!.. Аврамий взглянул на Эли внимательно-профессионально. Так глядел на своих неврастеничных пациентов. Невольно вспомнилась ему вспышка Эли в городе Араде, когда тот окрестил сионистских вождей средневековыми пиратами. Подумал настороженно: "В тихом омуте черти водятся..."
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги