Бегство (Ветка Палестины - 3)

Дома подобные истории обсуждались в подробностях, особенно, когда собирались инженеры-евреи. Постепенно он становился привычным, бытовым, этот синдром недостаточности - "дефишенси синдром", как называл вечерние сборища отец. Называл специально непонятно, чтобы дети не догадывались. Софа помнила и печальные лица, и шопоток уязвленных людей. Однако этот еврейский "дифишенси" ее серьезно и тогда не мучил, он был как бы вне ее жизни. Изводило другое. Ее любили толкать, устраивая "кучу малу", а ребята постарше и лапать. Порой она просто ненавидела себя, отводила слабительными, теряла вес, но, все равно, оставалась, -хоть зеркала разбей!, - "дико толстой". И отец, и она любили музыку, дома были записи лучших певцов. Ее любимицей была Кэрен Карпентер, певица музыки кантри, о которой она старалась узнать все на свете. Даже то, что она была безумно тоненькой и в свои тридцать четыре года умерла от анорексии. Певица худела и худела, а, когда спохватилась, было поздно: организм перестал усваивать пищу. Эта история испугала Софочку куда сильнее, чем отцовская "дифишенси", и она перестала изводить себя голодом.

Поспешный отъезд матери оставил след в душе Софы не менее болезненный: никого в Норильске мамы не бросали.

Все это - и вес, который не уменьшался, и грубость ребят, и непонятная враждебность сочинских школьников, и то, что она наполовину еврейка, - все это породило тревогу и убежденность: она хуже других. Ничего толком не умеет, ничего путного из нее не выйдет. Ока любила теперь оставаться дома в одиночестве и... петь.

Песни, книги без начала и конца "про любовь", страсть к необычным и пестрым нарядам, - единственное, что перешло к ней от матери. Как-то нашла несколько старых брошенных платьев матери и, среди них, полуразорванный журнал французских мод. Вставила в материнские платья цветные клинья, точно по французским советам, поражая подруг яркостью одежд и хорошим вкусом. Все девчонки Норильска пытались подражать ей, но попробуй-ка найти в Норильске шуршащие расклешенные юбки, - ярко-оранжевые, как восход солнца, с синими, "морскими" вставками.

Необычность одежд, тем не менее, не уменьшила неприязнь к себе. Кофты ничего не скрадывали, лишь трещали по швам, а расклешенные юбки только увеличивали ее формы. Ребята стали оглядываться на Софочку и подразнивали ее, особенно после того, как учитель географии рассказал, что в Индии самой грациозной походкой считается походка слона.

Чувство собственной неполноценности было ушло, когда отец объявил, что они уезжают в Израиль. И вновь обдало, точно холодной волной, когда узнала, что и тут она такая же невезучая. Невезучая со дня своего рождения... Увиденное в Израиле испугало ее до колотья в сердце. Их поселили возле Хайфы, в тихом приморском городке Кирьят Ям. Несколько месяцев подряд отец надевал свою синюю безразмерную униформу уборщика и в шесть утра выходил из дому. На улице к нему присоединялись соседи со щетками, скребками и совками в руках. Возвращался он измученный, злющий, пахнувший какими - то химикатами. Тут же лез под душ, ругаясь, что их обманывают при расчете...

В Норильске отец был нужен всем, и комбинату, и норильчанам, а здесь, получается, никому.

Кончился первый год и их вытолкали с квартиры. Спасибо дяде Аврамию приютил.

Улица и газеты на русском языке время от времени приносили известия о четырнадцатилетних "русских девчонках", которых по объявлениям приглашали "...сопровождать бизнесменов при полете заграницу".

- Каждый подыхает, как умеет,- мрачно заметил отец, прочитав одну из таких статеек. - Но в четырнадцать лет - скандал! Он хотел, чтобы дочь окончила десятый класс израильской школы, Софочка прошла легкую проверку, сказала отцу, что готовится к занятиям, но выбрала себе другую судьбу. "А что я могу еще сделать?!" - спросила она сама себя с горечью.

Накопив немного денег - какое-то время она возила старушку в больничном кресле - Софочка купила губную помаду из Парижа, духи, черный карандаш, чуть удлинила свои ярко голубые глаза "в восточном стиле", и явилась в офис к Дову по газетному объявлению.

Полгода минуло, как прибилась к Дову. У Дова строительные площадки по всей стране. Он изматывался так, что едва до кровати добирался. Софочка готовила котлеты из индюшатины. Дов не вникал, какие котлеты, из чего. Неизвестно, замечал ли вообще, чем питается? Но однажды заинтересовался, почему все котлеты из индюшатины, мясо в Израиле исчезло, что ли?

- Так ведь дешевле! - воскликнула Софочка. Дов засмеялся. Хлопнул Софочку по широкой спине.

- Ну, живем!

Когда ложились спать, спросил тоном самым дружеским, как это ей удалось остаться невинной до двадцати пяти.

- До двадцати пяти?! - оскорбленно воскликнула Софочка. -Мне всего шестнадцать. - И поправилась всполошенно: - Семнадцать без двух недель.

Лицо Дова окаменело. Он сбросил ноги с кровати, зашлепал босыми ногами по спальне. Спустился в гостиную, сел в кожаное кресло. Острое чувство жалости охватило его. "Господи боже мой, шестнадцать! Что за времена бл..ские?"

Снова вспомнилась Воркута, высохшие женщины, которые, спасаясь от насилия уголовников, отдавались надзирателям, каптерщикам, всем, у кого была сила. Даже воздух, видать, в России какой-то каторжный, - девчонка, только от материной сиськи...

Его старшей дочери, Тали, было тоже шестнадцать. Он подумал, что его дочь могла бы вот так же придти по объявлению, и у него похолодели кончики пальцев. Ведь все может быть! В Израиле дети чувствуют себя свободными во всех отношениях. Едва дождался утра, позвонил Руфи: - Где Тали? Спит? Вздохнул облегченно. Поинтересовался: - В школу ходит без пропусков?.. Лады, проверю. - Проверил в тот же день. В школьном коридоре крик стоял такой, что ушам больно. Увидел Тали, - смоляные, до пояса волосы, забрасывает как и "пташка" на грудь. Окликнул, она зарделась, не привыкла к такому вниманию отца. С дочерью, слава тебе Господи, все и порядке. Но что за времена такие!..

Вроде бы все улеглось, но - не оставляло Дова ощущение собственного насилия над чужой душой. У него, многолетнего зека, был острый глаз на любое насилие. Он испытывал почти физическую неприязнь к тем, кто не ощущает вины за насилие над людьми зависимыми: своими домашними, подчиненными, русскими олим; кто, утвердившись в своей норе, даже не замечает собственного произвола... И вдруг оказалось, что именно он растоптал невинную душу, растоптал, чтобы ни думала об этом жертва.

- Обломал росток и жирую, - сказал он Науму по телефону. -А ты, Нюма? Оклемался окончательно? Живу, как сука, и ладу с собой", - написал в те дни Дов московскому приятелю, бывшему сокамернику. Решил, в кровать девчонку больше не брать. И помочь ей встать на ноги. Обязан! Договорился со старушкой - учительницей на пенсии, чтобы приходила, давала уроки иврита и вообще наставляла по-житейски. В тот же день уехал на неделю: вводились корпуса и под Хайфой, и в Кирьят-Гате, где ставил гостиницу и промышленные здания. Вернулся домой, вытащил из спальни на втором этаже все свое барахло, оставил лишь диван. Позвал Софочку: "Вот это твоя комната, - объявил тоном приказа. - Каждый человек должен иметь свой угол!" Она насторожилась, но ни слова не сказала. Вечером, за чаем, ждала, позовет.

- Ну, лады. Завтра рано подыматься. Спокойной ночи! - И ушел. Софа обмерла: выгонит! На другой день, когда он снова пожелал ей спокойной ночи, она встала у дверей спальни и так обняла его своими ручищами, так впилась в губы, что будь Дов хоть из сборного железобетона и то не устоял бы.

Понравился он девчонке. Нравились ей его властный тон, добрая усмешка, мужская привлекательность. И словечки, никогда ею не слыханные. Оба были крепкими, крупными, "бегемотистыми", как обронил Эли, заночевавший однажды на вилле Дова. А о подарках, которыми забрасывал ее, и говорить нечего. Недавно пошли в дорогой ресторан, о существовании которого и понятия не имела. Официантки все "топлес", как объяснил Дов, - только короткие юбочки на теле, а груди наружу. Софочка весь вечер просидела красная: было стыдно за них.

В жизни Софочки были приятели - мальчики. В Норильске один инженер даже букетики приносил, но разве можно сравнить его с таким человеком, как Дов!

Каждый вечер взбивала подушки, думая, чем бы его привлечь. А он по-прежнему отправлял ее спать в собственную комнату.

Однажды забыл в гостиной ключи, заглянул туда в час ночи. Видит, сидит на полу в слезах. Присел возле, объяснил:

- Слушай, Софа! Тебе семнадцать, а мне без малого шестьдесят. Да работа ломовая. Мне твои игры нужны раз в ночь, и то если ночь полярная.

Оба захохотали и... оказались в одной кровати. Год пролетел, как медовый месяц. Дов привязался к девчушке, а она просто боготворила его. До этого считала, и не жила вовсе.

Вечерами заваливались инженеры, огромный, как холодильник, прораб добряк - араб со смешной фамилией Абу Херхер Лимон, заглядывали Эли и Саша Казак, Софочка пела русские песни: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан..." А романсы исполняла так, что Саша прослезился, хлопал в ладоши и кричал "Бис!" Повторял каждый раз, что у нее сказочное меццо-сопрано. Будто она не знала! Ну, не "сказочное", конечно, просто сильное, но коль так нравится ему ее голос, спела для него, искусно кручинясь: "Что так жадно глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг..." И еще одну песню, думала, никому неведомую, услышанную еще в Норильске: "Мы бежали по тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута-Ленинград..."

Дов затих и, что за ним редко наблюдалось, "отключился" от своего Херхера Лимона. Потом попросил все, что пела, повторить.

Прижилась Софочка. Оказалась самым нужным человеком в доме. И вдруг ждет ребенка. Естественно, конечно; но не оставляет Дова головная боль. С женой начал было разводиться, оказалось, это не просто. Во всех смыслах. В конце-концов, передумал. Из-за детей. Мало деньги давать, видеться надо, помогать, остерегать, в случае чего. К тому же... делить с "пташкой" бетонный комбинат? Откупиться? А как наращивать мощности? Замешкаешься, пустят по миру! С другой стороны, расстаться с Софочкой? Обидеть и ее, и самого себя? Чего вдруг?

Недавно она спросила ревниво, были ли у Дова любимые женщины?

- А как же! - Дов поднял голову с подушки, взглянул на сияющую Софочку. - "Пташка"... Кроме "пташки"? Ну, была одна голубоглазка. А зачем тебе?

- Я похожа на нее?

- То была баба партийная,- объяснил Дов.- Против рабочей партии нож точила, молилась на Жаботинского.

- А кто такой Жаботинский?

Дов аж в затылке поскреб. - Ты прилетела куда?.. Правильно, в аэропорт имени Бен Гуриона. А когда в Израиле с социализмом расквитаются, свяжут Гистадрут бельевыми веревками, аэропорт будет "имени Жаботинского". Впрочем, может, евреи проявят широту, как Франко, который и своих, и чужих почтил единым кладбищем.

- А кто такой Франко?

Дов замолчал. "После землетрясения она родилась, что ли? Про какую-то Кэрен Карпентер, о которой и не слыхал, два часа молола". И чтобы не было между ними никакой неясности, сказал: ребенка он, конечно, примет, а вот жениться не сможет. А когда Софа обмолвилась, что мать у нее русская, из донских казачек, и она не скрыла этого от рава Зальца, заметил не без удовлетворения: -Тем более, под хупу с тобой не станешь... - И добавил осторожно: -Может, аборт сделаем, а?

Об этом Софочка и слышать не хотела. Долго ли ей жить с Довом, кто знает, а ребенок будет ее любить всегда. В Израиле все рожают рано, а и Меа Шеариме, где живут религиозные, рассказывали, меньше семи детей ни у кого не быпает.

Дов ей нравился все сильнее. Она сказала себе, будет с ним столько, сколько он захочет. Нельзя жениться, ну, так что ж... Она обязана ему всем.

Зачастил к Дову Саша Казак. То статью привезет из "Таймса" об Израиле, то строительные документы "амуты..."

- Мог бы и курьера послать, - буркнул Дов, бросив на Сашу взгляд исподлобья.

- Давно Софочкиных песен не слышал, - простодушно признался Саша.

Саша любил слушать Софочку. Она была Россией, которую он гнал из сердца и по которой скучал, не всегда осознавая это. Скучал по друзьям, оставшимся там, за "колючкой", в иркутской "крытке", по песням, - настоящим, которые, бывало, подхватывал весь барак разом. Затянула Софочка "Во степи глухой умирал ямщик...", Саша слушал, не скрывая слез. Как-то подыграл ей на пианино, а потом, когда Софочка устала, взял несколько аккордов, от которых у нее сразу прошла усталость. И затем уж не отпускала Сашу от клавиатуры до полуночи. Пришлось Дову мчать пианиста к последнему автобусу.

Дов взглянул на раскрасневшуюся Софочку, спросил перед сном.

- Нравится он тебе?

- Очень! - вырвалось у Софочки. - Взглянула на Дова опасливо: у Дова лицо открытое - что на уме, то на лице, добавила торопливо: - Женил бы его на своей Тали. Он стоющий парень.

- Тали еще школы не кончила.

- А я?!

- Ты - пример положительный, но не для Тали. Есть у тебя подружка... в половину твоего веса?

Софочка разревелась - спрыгнула с кровати, ушла в свою комнату. Причмокнув досадливо, Дов потопал босиком наверх - извиняться.

В один из холодных осенних вечеров, когда в гористом Иерусалиме за окном не то туман клочьями, не то тучи прибились, Софочка спела гостям на "бис" свою неизменную: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан". Сверкнула глазами - в ее взгляде был упрек Дову, - и Саша решился. Когда Софочка расставляла на огромном обеденном столе тарелки, вызвался ей помогать и сказал вполголоса, что любит ее и будет счастлив, если она выйдет за него замуж.

Софочка воскликнула недоуменно, прижимая тарелку к груди:

- Прямо так и замуж? - Добавила твердо: - Это невозможно! Тихий, интеллигентный Саша ей нравился, что и говорить. Но мало ли кто ей нравился?!

Недели через две Саша прикатил, когда Дов был на работе. Начал сходу:

- Ты ко мне хорошо относишься, Софочка?

- Очень!

- Почему же невозможно? Софочка зарделась, притихла, потом призналась, как в прорубь кинулась: - Беременна я!

- Ты? От кого?.. От Дова?! В каком же качестве ты здесь?

- Так сложилось.

- Как сложилось?

Софочка вздохнула и рассказала обо всем, как было. Саша слушал, ни жив, ни мертв. Затем выругался зло, обозвал Дова старым хрычом. Тихим голосом Софочка попросила Дова не оскорблять. Дов ее спас, кто знает, что бы с ней сталось, если бы не Дов?

- Да что могло случиться?!

Прижала ладони к лицу, выпалила единым духом: - Даже отец тут неприкаянный какой-то: крыши нет, работы нет. Интересное кино! Намекнула отцу, что в ресторане "Распутин", у грузина красноносого, певицу ищут, он кулак показал. Рано тебе, говорит, толкаться среди пьяных скотов... Я его знаю, стащил бы со сцены при всех, за волосы. И тут увидела объявление. Если бы не Дов, страшно подумать!.. - Она хотела сказать главное: Дов помог ей примириться с собой, принять себя такой, какая есть, но нужных слов как-то сразу не нашла, и она воскликнула в замешательстве:

- Да он человек!

- Любимый?

Софочка не ответила. Саша поспешно вышел из дома, не обернулся даже. Она подумала с облегчением, что навсегда. Но он возвратился в тот же вечер. Праздник был Ханука. В миксере крутились картошка, лук, яйца. Софочка жарила "латкес" - оладьи из картошки. Целую гору изготовила. Саша взялся помогать. Когда рядом никого не было, сказал негромко:

- Твой ребенок, будет и мой ребенок.

Софочка ответила, Дов за то, чтобы сделать аборт.

- Никаких абортов! - горячо воскликнул Саша. - У нас будет много детей, а первый - этот. - Он показал рукой на округлившийся живот Софочки.

Она отнесла гостям очередную порцию "латкес". Вернувшись, заметила Саше строго:- Будем считать, что этого разговора не было. Когда Саша раньше времени уехал, она испытала подлинное облегчение. И решила, Дов человек бесхитростный, хитрить за его спиной последнее дело. Обнадеживать Сашу тоже бесчестно: столько хлебнул в жизни, и он не заслуживает, чтобы его водили за нос.

Не сразу Софочка поняла, отчего появилось у нее ощущение своей значительности, силы. Позднее открылось: потому, что кто-то ее любит, хочет опереться на нее, зависит от ее решения. Она вовсе не никчемная девчонка, вовсе не пропащая, ищущая спасения... Но чувство ее на Саше еще не сфокусировалось. Саша был за пределами достижимого. И потому ей показалось особенно досадным, когда однажды вечером Дов явился грязный, в песке и глине, повторяя горделиво:

- Ну Сашок, ну тюремная сила!

За столом, опрокинув рюмку-другую, пояснил: приезжала ночью тяжелая машина с краном, олимовский дом ломать. Кругом всё перерыто, осталась дорожка шириной в колею. Саша лег поперек нее, сказал: "Дави!" Чиновник из мэрии распорядился: - Дави!. Был убежден в том, что в последнюю минуту человек вскочит. К тому же он в кипе - "дати". По Торе, рисковать жизнью из-за материальных забот нельзя.

- Так что ж он?! - вырвалось у Софочки.

- Сашуня "дати", но ведь и лагерник! За горло лучше его не брать. Шофер подъехал вплотную к растянувшемуся человеку, выскочил из кабины и сказал чиновнику: сам дави, если хочешь! А бульдозерист-араб, упал на колени, стал молиться аллаху, чтобы не допустил убийства.

... И, главное, - сказал Дов в заключение, - Саша об этом никому ни слова. Звонил в то утро: "Стоит дом, пронесло пока..." И всё!.. А всё мне сегодня Абу Херхер поведал. Арабы все знают. - Дов налил себе еще рюмочку, Софочке - красного на донышко: - Давай, за парня. - Опрокинул рюмку, крякнул удовлетворенно: - Ну Сашка, ну тюремная кость!

На следующей неделе Саша заехал к ним, привез очередное предупреждение мэрии, что им, мол, ничего не поможет. Понес на кухню грязные тарелки, и опять за свое... Софочка зарделась, сказала резче, чем хотелось: - Не растравляй душу! Не будет этого никогда! - Взглянула на поникшего Сашу, добавила, чтоб зла на нее не держал: - Я не еврейка! А ты- "дати", верующий. Не понял? Не еврейка я?

То-есть как не еврейка? Придумала

- Тут думать нечего! За меня уже все придумали. Моя мать из казачек, чистокровная русская. Мне и национальность даже не проставили.

- Как не проставили? Почему?

- Спроси у этого, из министерства... рава Зальца своего! Я теперь у вас и не куколка, и не бабочка. Законного хода мне нет, хупа не для меня..

Саша удивился, но теперь совсем по другому поводу: - А ты сразу и сдалась? - с упреком спросил он.

Глава 8 (22)

"БОГ ИЗ МАШИНЫ" ПО ИМЕНИ РИЧАРД РОЗЕНБЛИТ.

Неожиданный поступок Саши, предотвратившего "законный" разбой, произвел на Дова такое впечатление, что и на другое утро он был в приподнятом настроении, бормоча хриплым со сна басом: "Мы бежали по тундре, по железной дороге".

Дов рассердился на Софочку, когда та, узнав, отчего он так сияет, осторожно поинтересовалась, а не тронутый ли он на голову, твой Саша? Когда угрожал полицейским с третьего этажа в окно прыгнуть на камни, наверное, на пушку брал, а тут ведь раздавили бы, как черепаху.

Ожили в памяти Дова и бунт в Караганде, когда подмял зеков танк, а отец не побежал от него, и война Судного дня, Голаны, брошенные сирийцами "Т-54", которые выводил с поля боя под жуткой стрельбой и бомбежкой со всех сторон. Было что вспомнить... Поэтому, когда дозвонился до Арика Шарона, в министерство строительства, не удержался, рассказал ему о Саше. Шарон-сам храбрец безумный, бывший командир коммандос, это оценит.

И в самом деле, оценил. Дов ждал приема к министру второй месяц: то министр за границей, то толчея, не пробьешься. Шарон согласился принять Дова на неделе и попросил прихватить, кстати, "этого русского... как его?.. АлександЭр?.. А-а, Алекса!"

Дов по опыту знал, у большого начальства надо просить что-либо одно. Непременно одно. Тогда, возможно, и выгорит дело. Если нагромоздишь сразу несколько дел, министр передаст всё комиссии, помощникам, и те всё утопят. Решил ни о чем своем не хлопотать, о лимитах на импортный цемент даже не заикаться. Он возьмет к Шарону Эли, и пусть тот расскажет о своих битвах с ветряными мельницами. Картинно и со слезой. Иначе ребятам не выкарабкаться.

Назначили выезд из тель-авивского офиса Дова в двенадцать десять. Саша пришел с раннего утра: тут, у Хавы, и сушился: промокла его палатка за ночь, - и брился, и кофе пил. Ждали Эли.

Эли не появился ни в двенадцать десять, ни в двенадцать двадцать. Не оказалось его и в гостинице "Sunton". Отправились в путь без него. Мчались, сломя голову. Хлынул зимний дождь, стучал по стеклам. Саша хотел попросить Дова сбавить скорость, не гнать: опасно, но не произнес ни слова.

Дов рассказывал о генерале Шароне, как тот во время войны Судного дня переправил через Суэцкий канал на плотах танки.

- Не схвати его сука Киссинджер за руку, взял бы Каир за два дня.

Вспоминал подробности, чтоб Саша проникся и, не дай Бог, не вскипел, если Шарон скажет "к сожалению..." А отказать может запросто: повязан, де, по рукам и ногам.

Саша слушал-слушал и вздохнул печально: будь его воля, он бы к Шарону ни ногой. Для Дова он - национальный герой, а для алии-90 черт с рогами, "караванщик".

Когда замаячили Иудейские горы, Дов все еще наставлял Сашу, кому что говорить и в каком порядке.

В приемную Шарона Саша вступал с опаской, на массивную дверь министра взглянул, словно солдат на враждебный дот. Отметил мысленно, что нигде не встречал столько несовместимой публики, мирно сидящей рядом, как в приемной Шарона. В первую встречу приемная была пуста, а тут - видел подобное разве что в бершевской больнице, когда Наум напугал всех. Но и тогда такого не было. Православный священник-грек в черной накидке. Рядом араб в белом бурнусе нервно перебирает бумаги. Возле израильский генерал с двумя звездами на погонах, белолицый, очкастый, похожий на учителя, с папкой в руках, постукивал по папке незажженной папиросой еще более нервно, чем араб. Напротив него палестинец в "арафатовском" платке-куфие. Мрачный, огромный каблан с синими кальками, свернутыми в трубку, сидел под табличкой "Здесь не курят" и дымил сигаретой, не таясь. Каждый словно с другой планеты. Пришелец...

Саша подумал, застрянут они надолго. Но нет, позвали быстро. Шарон поднял голову, встал и, едва они приблизились к столу, спросил сурово, гневно:

- Вы - Алекс? Доколе будете мне противоречить?! Вы главный мой противник!

У Саши сердце провалилось. "Все погубит." - Я торжественно заявляю, что в Израиле никто не живет в палатках, - продолжал Шарон командирским басом. Вы спешите на "кикар", и тем самым говорите: министр Шарон - лжец! Дов, почему ты необъяснишь ему, чтоб ребенок не баловался со спичками? - И снова к Алексу: - Вот, лицо моего врага! Вижу воочию. У меня живот за столом не помещается, а он худоба - щеки втянуты, кожа да кости...

Первым захохотал Дов. За ним Шарон, фыркнул, не удержавшись.

- Садитесь, ребята, - сказал весело.

У Саши отлегло. Вздохнул глубоко, стараясь побыстрее сосредоточиться: весь их заготовленный рассказ Шарон смешал сразу и тут же переменил тон совершенно: - Ну, Алекс, поздравляю с приездом в Израиль, будем друзьями! Но... дело есть дело. До нас, на этом же стуле, сидел отнюдь не глупый человек, который высказал тахой взгляд на олимовскую "амуту" и ее энтузиастов: "Есть арабская интифада - камни, ножи, разбитые стекла. А есть еврейская "интифада". Это - вы! Цемент, арматура, машины - все лимитировано, все в обрез. А вы вторгаетесь с криком и проклятиями и путаете наши карты. Отбираете, к тому же, лучшие земли задаром? Режете без ножа.

Дов открыл рот, чтоб возразить, Шарон поднял руку - не спеши, повернулся грузным телом к Саше:

- Не согласны? Слушаю!

- Еврейская интифада, - Саша перевел смешливые глаза на Шарона, еврейская интифада точно рассчитала, господин министр, квартира из трех комнат стоит пятьдесят... Точно! С простоями, непредвиденными налогами и импортным цементом - шестьдесят тысяч долларов. Израильские кабланы гонят цены к небу. Меньше восьмидесяти не подступишься.

Шарон небрежным жестом как бы отвел слова Саши: - Что такое еще двадцать тысяч? Ведь вы получаете нашу ссуду. В рассрочку на тридцать лет... - В странных, почти слитых воедино выпуклых глазах Саши сверкнула такая усмешка, что Шарон продолжил тут же: - Молодой человек, видите на столе эти папки? Я утвердил планы на следующий, девяносто первый год. Я построю сто тысяч квартир, вам понятно? Ваша "амута" - это какие-то несчастные тысяча-другая самоделок? А я - через год - прошу! У каждого еврея крыша!

- Год?! - вскричал Саша, забыв обещание, данное Дову, генерала не прерывать. - Кто может ждать год - без жилья, без надежд на работу?! Но даже не это главное. Не крыша над головой, хотя без нее человек превращается в БОМЖА, теряет уважение жены, детей... Жизнь во многих семьях превращается в ад кромешный. Я понятно говорю? Вы дадите крышу, но не возместите человеку потерю чувства собственного достоинства. Борьба идет за сохранение личности.

Толстые щеки Шарона заколыхались в усмешке:

- Советский человек не может без борьбы. Бороться мчит с песней, а вот на стройку не идет...

Но стал слушать, как отметил Дов, более внимательно. Министру принесли на подпись какую-то бумагу, он поставил размашистую закорючку, кивнув Алексу, продолжай!.. Услышав о налоге в пять миллионов, Шарон засмеялся гулко, трубным смехом, его грузное тело закачалось из стороны в сторону, и пока он качался как маятник и почесывал толстыми пальцами стриженый затылок, нашел решение:

- Значит так, удальцы- парашютисты, - сказал он, повернувшись к Дову. Разрешим это одним ударом. Нет, в два удара! Вы дарите вашу землю государству - раз! Мы, израильтяне, люди щедрые. Посему земельное управление Израиля отдает вам вашу земельку обратно - два! Шар от двух бортов в лузу. Теперь у вас щедрый дар государства. На наш подарок нет налогов! Понятно, Дов?.. Русская "амута" экономит свои пять миллионов долларов. И посылает мэрии воздушный поцелуй.

Саша ошеломленно взирал на Шарона, который деловито, более ни о чем не спрашивая их, без эмоций, выделял "русской амуте" лимиты на технику, цемент, дерево.

- А вот за сохранение личности... - Полные обветренные губы Шарона вздрогнули в улыбке, - за это боритесь сами. Рабочих у меня нет. Одни переодетые арабы... - Он захохотал и, протянув на прощанье здоровенную лапу, извинился за то, что не может запросто, росчерком пера, отменить все сложившиеся за десятилетия нелепые процедуры. - Демократическая страна, ребята. - И сделал недвусмысленный жест рукой, мол, хлебаем то, что есть.

Из министерства Дов проехал в центр Иерусалима, на улицу Бен Иегуды, к банку "Мизрахи". В нижней непроезжей части улицы - кафе, столики, толпа гуляющих. Играл аккордеон. Дождь, похоже, прекратился... Дов оставил машину в переулке, направился в банк. А Саша задержался возле музыкантов.

На углу пел по-русски арии из опер типичный россиянин в мятых штанах и чешских туфлях. Все знали, он - учитель математики, собирает деньги на отъезд. Недавно дал интервью телевизионному репортеру, поведал об этом Израилю. Вид у певца удручающий, кепка его полна монет. Поет он хорошо, драматический баритон сильный, как у Петра Шимука. Чуть дальше немолодая женщина играла на скрипке, замечательно играла. В ее репертуаре Моцарт, Сен-Санс. Явно недавняя ола. Метрах в десяти от нее кружком стоят трое. Духовики. Труба, кларнет, девочка с саксофоном, плохо сыгранное трио. Их пытаются отогнать подальше от скрипачки. Они упираются.

В самом людном месте, у любимого иерусалимцами кафе "Атара," спортивного сложения разрумянившийся мужчина в капитанке растягивает меха аккордеона. Светловолосый паренек, смешно надувая щеки, аккомпанирует ему на трубе. Исполняют с легкостью профессионалов заводских вечеринок немыслимое попури из песен всех континентов и народов. "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." За ней "Лав ми тендер" из репертуара Эльвиса Пресли, а в завершение "Иерушалаим шел захав..." - "Иерусалим золотой". Открытый скрипичный футляр сверкает серебрянными монетами, среди монет несколько смятых бумажных купюр.

Когда музыканты закончили и публика стала расходиться, Саша подошел поближе. Спросил миролюбиво:

- Господа, где вы живете?

- А вам что, человек хороший? - отвечал разрумянившийся мужчина в капитанке. Он был явно навеселе.

- Да ничего, просто сможете, если захотите, иметь свои квартиры. Через семь месяцев.

- Знаем, по щучьему велению... - Светловолосый парень засмеялся.

- Идите к нам, на стройку. Мы строим для себя. Коттедж вот вчера не закончили. Рабочих нет. Глаза у мужчины в капитанке стали круглыми. Он дыхнул на Сашу водочным ароматом: - -Кати-ка ты отсюда, парень! Кати, говорю, да побыстрее.

Когда Дов вышел из банка, Саша поведал ему с досадой, как пытался вербовать рабочих на стройку, да только первый блин комом. Дов взглянул на музыкантов, сказал без эмоций:

- "СовкИ..." Ты не слыхал такого слова?.. Да, ты ж прямо из тюряги! Я раньше тоже не знал. Из Москвы привез. Кто на московской стройке ишачит? Деревня, вербованные. Голытьба или "лимитА", окрестили их москвичи. "Совок" - белы ручки - на стройку не пойдет. Только под кнутом. Это - беда. Можем и споткнуться... Господи, где еще так презирают физическую работу, как в "рабочем" государстве?! Арик Шарон в корень смотрел: "совок" сохранять свою личность на стройку не пойдет, ты еще намаешься с ними, ой-ой! - Обняв Сашу за плечи, повел к машине. Заметил, будто о самом обыденном, что будет строить для бездомных олим их "Ковчег завета". Решился на это вот почему. Шарон установил "бонус" - премию кабланам, которые выстроят дом для олим за семь месяцев. "Бонус" весомый - пятнадцать тысяч долларов за каждую квартиру.

- Ныне в министерстве все уточнил, взглянул на свои банковские счета, понял, выживу и по вашей бедняцкой раскладке. Материалы по себестоимости. "Совки" - твои. Ты от них никуда не денешься. Мне - дулю под нос. С меня хватит шароновского "бонуса". Это, конечно, вдвое-втрое меньше обычного дохода каблана, но олимовский "Ковчег" вытяну. На той неделе начнем.

Саша не удержался, вскричал: - Дов, я тебя люблю! - И полез обниматься. Дов легонько оттолкнул его.

- Что я тебе, Софочка, что ли? Целоваться... - Не мог понять, почему Саша сразу перестал радоваться и всю дорогу до Тель-Авива молчал, отвечая на вопросы невпопад и не сразу.

В серое холодное утро, когда прибыли от Дова два экскаватора и огромная, как дом, бетономешалка и потек ручейком раствор, амутяне, привезенные Эли, разом крикнули "Ура!". Их ура было жидким. Саша оглядел очкастых амутян и понял, что с таким количеством рабочих рук за семь месяцев они дома не вытянут. И тогда - прощай шароновский "бонус". Дов уйдет. Он не самоубийца. Где же Эли, черт возьми! Когда он нужен, как воздух... Каждого приезжавшего спрашивал об Эли, - не видел? И только на другой день узнали, что у Эли беда, он отвозил в больницу Галию. Так потребовал профессор Аврамий Шор.

Отстранив рукой культуристов-санитаров, Аврамий вывел Галию из гостиницы к машине с красным магендовидом. Вроде бы не собирался отправляться, с ней ехал Эли. Но внезапно, махнув рукой, забрался в карету, вслед за Галией и Эли. К вечеру Эли сообщили, что анализ крови хороший и что произошло с его женой - понять трудно. А через неделю в гостинице "Sunton" появился человек лет сорока в новеньком, с иголочки, костюме-тройке в желтую клетку. Устало опустив на пол кожаный саквояж, спросил у дежурной по отелю, как пройти к Элиезеррр Герасимофф.

Старики, не вылезавшие из вестибюля, всполошились. Решили, снова корреспондент из Америки. Оповещая всех знакомых и с каждым этажом разбухая, толпа ринулось на седьмой этаж, к дверям, за которыми, как вычислили на ходу, скрылся гость. Постучали в дверь Эли, не отозвался. Американец был обнаружен в номере Аврамия. Профессор выглянул на шум и объяснил, что приезжий вовсе не корреспондент, а врач.

- Знаем мы вас, - вскричал парень в рваной майке с оттиснутом на ней портретом Мерилин Монро. - Вам американы помогают, а мы пропадай! Всё к себе гребете!

Выслушав несколько подобных реплик, Аврамий вынес телеграмму, которую передал гость и прочитал ее вслух. "Нью-Йорк, Бруклин. Канцер институт. Доктору Ричарду Розенблиту. Галия в больнице. Состояние ужасное. Потеря речи, беспамятство. Диагноз неизвестен. Предполагаю, метастазы установленного вами лимфог-раматоломатоза. Помогите. Элиезер Герасимов".

- Лимфограмм, это что? - поинтересовались соседи.

- Рак крови. Скоротечная форма.

Через секунду перед Аврамием не было ни души. Со стороны лифта донеслось единым выдохом: - Пронеси и помилуй!..

Аврамий спустился в вестибюль, дозвонился до офиса Дова. Отыскали Эли. В голосе Эли слышались слезы. Договорились везти американца без задержки в иерусалимскую Хадассу, к Галие, а затем к Дову, где тот и заночует.

Аврамий взял такси, промчался с гостем к Центральной автостанции, чтоб пересесть на междугородний автобус. На развилке улиц, увидев стрелку с надписью "Иерусалим, 80 км.", обругал себя: везти доктора на автобусе, да с двумя пересадками, это, с его стороны, сквалыжество и постыдство. Он распорядился гнать такси в Иерусалим. В Хадассу. Лишь спросил на иврите у шофера-марокканца, сколько это будет стоить, чтоб не оконфузиться.

Аврамий был единственным человеком в стране, который знал в деталях всю трагическую эпопею семьи Герасимовых. Кроме израильского Шин Бета, конечно. Поскольку судьбу Галии и Эли решило в конечном счете вмешательство леди Татчер, премьер-министра Великобритании.

По дороге оба врача, Аврамий и Ричард, обменивались предположениями, состоящими, главным образом, из междометий и медицинской терминологии. Если, отталкиваясь от их возгласов, восстановить драматическую историю, которая привела ныне доктора Розенблита в Израиль, она будет выглядеть так.

Осенью 1987 года в Москву, по просьбе АМКа, американского еврейского конгресса, прилетели три врача из Бруклинского канцеринститута. С конкретной целью - обследовать "отказников": двести лет назад русский хирург Захарьев, мнение которого американцы разделяли, заметил, что рак возникает от "огорчения".

Визит был частный, Минздрав не оповестили. Заметались "отказники": где производить осмотр? Не в гостинице же "Националь". Кинулись к Эли, который собирался подавать документы в ОВИР: у того была самая большая квартира. Да и обстановка подходящая к случаю - "антик", красное дерево. Эли согласился.

И вот трое суток Ричард Розенблит и два молодых онколога принимали отощавших издерганных людей. Галия приглашала их в гостиную, усаживала в старинные кресла-качалки и на кожаные диваны. В спальне люди раздевались, затем перебирались в огромный, с окном на полстены, кабинет Эли, где работали врачи. Кофейник Галии работал нон-стоп, распространяя в квартире аромат уюта и гостеприимства. Кофе варилось бразильское, а кормили американцев чем бог посылал. Бог посылал, естественно, русскую икру, белугу, которую непонятно где доставали, и водку "Столичную". Американцы работали, как каторжники, не глядя на часы. А по ночам расспрашивали Эли о России, в которой прежде не бывали. Особенно подружился Эли с заведующим отделением ракового института Ричардом Розенблитом. У Ричарда было жесткое, покоряюще властное лицо мучной белизны и сильно развитое чувство юмора.

В конце третьих суток, по дороге в аэропорт Шереметьево, Эли прокатил онкологов по гранитной набережной Москва-реки, свернул на пустынную Красную площадь, как раз во время боя кремлевских курантой и смены караула у мавзолея Ленина. И очень насмешил Ричарда, заметив, что успех перестройки возможен лишь в том случае, если пост номер один у мавзолея Ленина перенесут к памятнику Минина и Пожарского.

На прощанье Эли обнялся с врачами и расцеловал Ричарда. Вскоре пришло от него теплое письмо.

В ОВИРе у Эли не приняли документы. Потребовали принести справку о том, что отец Галии, Ашер, не имеет к ним никаких имущественных претензий. "Умер в Гулаге? - переспросил улыбчивый Каракулька, замнач ОВИРа, - несите бумагу".

В МВД, не найдя имя Ашера, только разводили руками. Эли разъярился, прорвался к Генеральному прокурору. Тут же в районном загсе, по звонку "сверху", настрочили справку о смерти Ашера.

Документы подали, а спустя полгода отказ. Улыбчивый Каракулька объяснил, что выпустили бы с дорогой душой, но кто-то держит. На Лубянке Эли ответили, что они не против. Это куролесит МВД. Все прятались друг за друга, все врали.

Эли ждал подвоха, а Галию, мечтавшую об Израиле, о дочке, о внуках, которых еще и не видела, отказ оглушил. Неделю молчала, почти не ела. Летом пожаловалась на ангину - полощет горло месяц, боль не проходит. Взяли мазок, выяснили, у Галии скоротечная разновидность рака крови.

...Эли брел из поликлиники домой по шоссе, не видя летящих навстречу машин. Лимфаграматоломатоз, объяснили ему позднее, -это верная смерть. Как явиться домой, как сказать Галие? Скрыть до времени? Но ведь диагноз у него на лбу написан...

Спускаясь в метро услышал английскую речь. Кинулся к говорящим. Стараясь не разрыдаться, попросил передать о происшедшем доктору Розенблиту, стал диктовать адрес, телефон. Тут американца, которому диктовал, кто-то дернул за руку, и он поспешно отошел в другой конец вагона. Эли это убило. Они боятся? Чего?! На кого же теперь надеяться?!

Этот эпизод обозлил, но и помог собраться с мыслями, придал решимости. Эли выскочил на площади Революции, бросился, не слыша милицейских свистков, через улицу Горького, на Центральный телеграф.

В подъезде своего дома присел на стуле лифтерши, отдохнуть, - сил подняться к себе не было. Знакомые писатели, скользнув взглядом по лицу Эли, не останавливались. Задержался лишь один, с которым они путешествовали по Абхазии. Выслушал Эли и... порядочный человек, считал Эли ранее, даже не позвонил... Телефон еще давал о себе знать день-два, а потом как отрезало.

Ричард Розенблит прилетел в Москву на восьмой день. Привез официальное приглашение забрать больную в свой канцер - институт. Вначале, естественно, ему хотелось осмотреть ее, врачебные документы, результаты анализов.

С Эли отправился на Каширское шоссе, в "Блохинвальд", как москвичи окрестили раковую больницу академика Блохина. Блохин был недосягаем для смертных, всем командовал и.о. директора академик Трапезников. Трапезников аудиенцией их не удостоил. К ним вышла молодящаяся, лет тридцати красотка в шуршащем цветном платье, представилась сотрудницей отдела внешних сношений. Выслушав доктора Розенблита, ответила на безукоризненном английском, что справок о диагнозе они не выдают.

- What ?! - взорвался Ричард. Видимо, подобного не случалось ни на одном континенте. - Диагноз! - повторил он по-русски. -Quickly! Быстро!

Красотка исчезла в директорском кабинете. Вернувшись, заявила, что справку дадут, но больная вначале должна отказаться от лечения у них...

- А ОВИР?! - Эли ужаснулся, вскинул руки. - Если ОВИР не разрешит выехать, значит, вы выкинули больную на улицу!

- Diagnosis! Quickly! - повторил Ричард громовым голосом, добавив, что он немедленно поставит в известность все международные медицинские организации.

Они уже уходили, когда красотка задержала их, исчезла и, наконец, появилась со справкой. Позже выяснилось, Галию сняли с лечения в тот же час, безо всякой ее просьбы.

Как и опасался Эли, Галию в Штаты не выпустили. Улыбчивый Каракулька развел руками, -он бы с дорогой душой, но кто-то...

И недели не минуло, радиостанции "Голос Америки" и "Свобода" сообщили о демонстрации в Нью-Йорке в защиту Галии. Конечно, массовых студенческих манифестаций, как случалось в семидесятые, не произошло. Варварство советских учреждений давно уж не было в Штатах сенсацией. На улицу вышли лишь несколько врачей во главе с Ричардом Розенблитом. Блокировали улицу возле здания советской миссии в ООН. Фотография, на которой полицейский волочит доктора Розенблита с плакатом в руках, обошла газеты. За Нью-Йорком поднялись врачи Чикаго и Филадельфии.

Каракулька теперь был весь сияние. "Да ежели бы моя воля! - восклицал. Хотя в этот раз все нужные справки ему были представлены, он сиял, видя Эли, еще целых полгода...

И вдруг гром среди ясного неба. Горбачев летит в Лондон. За день до его вылета Эли прислали с нарочным из Британского посольства копию письма леди Тетчер Михаилу Горбачеву. О Галие.

Тут же затрезвонил молчавший почти год телефон. Послышался всполошенный голос Каракульки, который поинтересовался здоровьем Галии.

- Держится? Ах, молодец! Сейчас-сейчас оформим. Приезжайте за визой.

...Когда самолет компании "Бритиш эйруэйз" поднялся с Шереметьева, Эли вскрикнул, как кричат над открытой могилой, и рухнул на руки провожавших. Тут же, в медпункте Шереметьево, установили инфаркт. По счатью, это был микроинфаркт, и через два месяца Эли собрался к Галие, которую не чаял и увидеть.

Каракулька был сама любезность. Сообщил, что теперь Эли отпустят к любимой жене, куда угодно, но не раньше, чем Галия вернется в Москву. "Появится жива-здорова, тогда - милости прошу, начнем оформлять в Израиль".

Эли выпустили в Лондон, где лечили Галию, за день до приезда леди Татчер в Москву...

В Англии он не рискнул остаться, не хватило, как говорят англичане, "гац"- характера. Эли мог рассчитывать, в лучшем случае, лишь на место клерка Би-Би-Си. Самостоятельности в туманном Альбионе никогда не обрести, да и Галия бредила Израилем.

К тому же нахлынула вдруг обида за Израиль, чувство доселе его не посещавшее никогда. Произошло это в парадных аппартаментах мэра Лондона, украшенных старинными гербами - на встрече Премьер-министра Израиля Ицхака Шамира с английскими евреями. Деятельницы из знаменитой лондонской группы "35", боровшиеся за женщин-отказниц, а теперь опекавшие Галию, достали ему пригласительный билет.

Созвали избранных - человек двести. Народ все пожилой, солидный. Вокруг охрана с "воки-токи". Ицхака Шамира встретили стоя, долгими аплодисментами. В зале царила атмосфера торжества.

...- Все русские евреи должны ехать в Израиль! - воскликнул Ицхак Шамир в конце речи, под овацию зала. - И английские евреи должны ехать в Израиль! - подчеркнул он многозначительно.

Ответом ему был взрыв хохота. Несмолкающим хохотом и смешками проводили израильского Премьера...

Доктор Розенблит, доставленный Аврамием в иерусалимскую Хадассу, подтвердил, после повторного всестороннего обследования, что у Галии нет и следа прежнего заболевания крови. Химиотерапия помогла сказочно! Галия выздоровела, кровь, с точки зрения онколога, была превосходная.

Ричард улетел. Однако Галия не чувствовала себя лучше, то и дело впадала в забытье. Говорила тихо. бессильно. Тихим, мерцающим голосом рассказала Эли, что произошло. Почему упала в супермаркете без сознания.

Все выдержаля Галия: и рак крови, и улыбки Карахульки из ОВИРа, и даже то, что Израиль совсем не походил на пасторально-счастливую страну Ашера, которую она изобразила маслом на солнечно-оранжевых полотнах. И даже того, что не видится с внуками - все это как-то пережила, да вот накапливалась горечь. Накапливалась. И когда на выходе из "Супермаркета" два охранника, услышав русскую речь, стали ее обыскивать, как воровку, и, едва она возмутилась, оттолкнула самого бесцеремонного, вывернули ей руку за спину, отвели в сторонку и тут же, на людях, заставили снять пальто, обшарили не только сумку, но и карманы брюк, - этого Галия вынести уже не могла. Рухнула в обморок. Когда ее привели в чувство, доставили домой, стала плести какую-то чушь про воркутинское зековское кладбище, на котором она похоронена вместе с Ашером. Галия явно заговаривалась...

Глава 9 (23)

"ЛЕТИТЕ, ГОЛУБИ КАЛЬМАНСОНЫ, ЛЕТИТЕ"

Эли в то утро на стройку не явился: не до того было. Рейсовый автобус привез еще полтора десятка русских интеллигентов и троих марокканцев, присланных с биржи труда.

И хотя Саша и остальные проработали день так, что у всех болели руки, ноги и спины, Саша отлежался в прорабской и отправил гонцов в гостиницы и ульпаны - искать безработных олим... Какой-то абсурд! В стране сто тысяч безработных, а тут нет людей. Может, искать не умели?.. Где они кучковались, наши олим? Вспомнил мокрую, с отпечатком ботинка листовку, которую утром поднял на своем "кикаре". Она призывала олим из России придти сегодня (указывался адрес) и организовать собственную "русскую партию", как окрестила ее всполошившаяся израильская пресса.

Когда Саша протолкался в полуподвал, на трибуне ораторствовал незнакомец лет пятидесяти, - низкорослый и растерханный, -торчали в разные стороны клочья седой бороды, клок волос на темени и на затылке, словно человека общипывали, но так и не дощипали. Замедленно, выделяя каждое слово, как говорят с дефективными детьми или иностранцами, он пояснял, что в Израиле могут жить только люди с четкой мотивацией, - религиозной ли, сионистской ли, твердо знающие, почему они тут. А вы?! Без организации, возглавляемой старожилами, народом опытным, тертым, вам не выжить. Раздавят, как клопов! Здесь многое осталось в том же виде, что пятьдесят лет назад, когда профессор Аксель, правая рука Жаботинского, говорил моему отцу: "Вы грезите о фундаментальных преобразованиях, а мы тут чахотку лечить не успеваем". Запись в нашу партию на столике, у дверей...

"Общипанный" звал в свою партию долго, и многое в его горьких словах было справедливо. Его перебивали. Протесты, как видел Саша, вызывали не слова, а уличающая интонация проповедника. "Скважина!" Еще два-три таких сиониста на котурнах, понимал Саша, и идею "русской партии" угробят окончательно. Поднял руку, чтоб высказаться, но ни ему, ни другим слова не давали. - Хватит болтовни! - кричал зал. - Давайте работать!.. Тут двинулись к трибуне сразу двое. Один объявил, что он от нового движения "Амахад" "Народ един" и что всё дело в структуре общества. Его отправили на место, наверное, оттого, что он был слишком юн и задирист, - на трибуне остался массивный Евсей Трубашник, расположился основательно, казалось, и трактором не сдвинешь.

Слушали его вполуха: зал был набит в основном "свежачками" - теми, кто в стране до двух лет, Первогодки на иждивении государства, "второгодников" еще не оставляет надежда. А Евсей Трубашник зовет к борьбе, тpебует противостоять. произволу кабланов, лавочников, полиции. Подняв и над головий огромный, в рыжем пушке, кулак, Евсей предложил ответить на разбой государства, превратившего свою страну в загон, коллективным отъездом отсюда или, по крайней мере, вступлением в общество, названного им "Возвращение".

Зал проводил Бвсея растерянным и недоуменным молчанием. К трибуне туг же двинулся доктор Зибель, тонкошеий, длиннорукий, в своих "знаменитых" облезлых шортах, обшитых по краям штанин бахромой. Его встретили улыбками: доктор Зибель, которого израильский МИД представил американцам бывшим диссидентом, явился на встречу с президентом Бушем в тех же бело-голубых, цвета израильского флага шортах - знай наших! Доктор Зибель сразу уловил настроение зала, явно не склонного к радикализму и, тем более, к сопротивлению властям.

- Создавать русскую партию в Израиле могут только злобные неудачники и карьеристы! - закричал доктор Зибель. - Вы ограблены одним государством, а моральной компенсации требуете от другого?!

Его дружно "захлопали": русские евреи уже поименно знали "тормозных" холуев или "адвокатов удавки", как их величал Аврамий.

Вдруг раскричались те, кого к микрофону не приглашали: -... Я из Гомеля, жертва Чернобыля. У меня мертвая щитовидка. Перед операцией нужно обследование. Говорят, вставай в очередь - через семь месяцев подойдет. Да через семь месяцев я сдохну!

- Письмо Шамиру! - зашумели задние ряды. - Все подпишем.

-... Бессмысленно! - откликнулись из первого ряда. - Мы все им до лампочки Ильича. Необходима партия!

- Кому необходима?! - отозвались сзади. - Евсею?! Мы уж были в одной отдельно взятой стране "пятой колонной"! Не имеем права и пальцем пошевелить, пока не произведем поименный опрос всех олим девяностых годов!

-А кто должен проводить опрос? "Независимая рабоче-крестьянская "Странейну"?! Тут уж захохотали все, поскольку волонтерская команда доктора Зибеля, чаще всего, именно в сей "независимой" и выступала.

Из угла, где сидели журналисты русскоязычных газет, прозвучало: - У каждого Абрама своя программа! - они видели, что с "русской партией" сегодня дело не выгорит!: обозначилось восемь честолюбивых горластых лидеров и каждый тянул одеяло на себя.

Саша понял, время действовать. Он энергично зашагал к трибуне, провозглашая:

- Господа русские евреи! Вы правы, болтовней никого не спасешь! Надо поддержать дело, которому, наконец, дали зеленый свет. Вступим сегодня в партию Пьера Безухова, в партию "вольных каменщиков", - заключил он.

Олимы смеялись неохотно, вяло. Кто-то крикнул: - Куда приходить?

Большинства, понял Саша, ни своим пафосом, ни своим отчаянием он не зажег.

- Все партия и партия, - выкрикнули из зала недовольно. - Вот уже и Ленин есть. Зовет на субботник.

Саша постоял у дверей с блокнотом. Пятнадцать человек все же записалось - пришло шестеро. На другой день, двенадцать. Казалось, начали редеть над головой зимние тучи.

Однако стало светать, пожалуй, лишь тогда, когда в аэропорту Лод приземлились Кальмансоны из Херсонщины и Баку, о которых ни Саша, ни Эли и слыхом не слыхивали.

Впервые эту фамилию произнес Наум Гур. Сообщил Дову из своего Арада: обзвонил "бороды", чтобы восстала из пепла их старая "Эзра" - "Помощь".

- "Эзра" не для тех, кто квартиру покупает или бизнес начинает, здесь есть Форум Щаранского, а для тех, для кого завтрашний день - черный ужас. У кого шекеля нет на автобус, чтобы работу искать, нет на врача, а зубы, глаза разболелись, кто в помойках роется... Сил нет, Дов, газеты читать! И не читать нет сил - что делать? И вот я, вроде татарского хана, обложил каждую "бороду" ясаком. Пока терпят... Сам, как понимаешь, из Арада ни ногой, ясак собирать у "бород" будет Кальмансон, инженер из мэрии, знаешь его? Он сейчас не у дел, взялся охотно.

Дов повесил трубку, пожал плечами. Да знает он этого Кальмансона! Ну, добрый парень, бесхитростный, да что из того! У Дова была своя оценочная "антибольшевистская шкала", как он говорил: "не сидел, не участвовал..." А Кальмансон чем отличился? Был тихим инженером в мэрии. Потом укусил его, злословили ветераны, не то клещ, не то начальник департамента, и попал бедолага на пенсию по инвалидности. Вот и все! Говорили, есть еще у Кальмансона "пунктик". Он искал по всему миру родичей. Безо всякой корысти, для восстановления кальмансонного "генеалогического древа". "Ну, это его забавы. Один спички коллекционирует, этикетки. А этот своим боярским "древом" интересуется".

И недели не прошло после звонка Наума, российские Кальмансоны объявились в Израиле. И начали с того, что всем миром достроили израильскому родственнику виллу, которую тот из-за болезни никак не мог подвести под крышу. Объявили день окончания стройки "кальмансонником", который заменит отныне и "7-е ноября" и "1-е мая" и будет праздноваться ежегодно. Дову приглашение на велюровой бумаге доставила почта, он сказал Софочке, чтоб приоделась - "двинем в гости".

Однажды Софочка увидела у сабры-модницы длинную юбку невиданного покроя и сшила себе такую же, - из цветных лоскутов, колоколом: в бедрах пошире, книзу на конус. Спереди подобрала повыше колен округлыми сборками. Повертелась перед Довом. Он захохотал: юбка напомнила ему арабские рабочие штаны с огромной мотней для продува, сказал: "Годится".

Едва выехали из Иерусалима, Дов, как и обещал, поменялся местами, усадил ее за руль. И пожалел об этом. Он говорил "Направо!", она немедленно возражала: "Рамалла налево, я видела надпись" - и катила прямо, никуда не сворачивая, удивляясь тому, что Дов нервничает: "Прямо - хорошее шоссе, а вбок - рытвины, черт знает что..." Когда все же доехали куда надо, у Дова адски болела голова, а Софочка восторженно воскликнула: "Ох, как хорошо мы поцапались!"

"Кальмансонник" праздновался в поселке "Дивон - ходаша", на "территории", между Иерусалимом и Рамаллой. Только сейчас поняла Софочка, отчего Дов положил в карман пистолет. На всякий случай! По дороге завернули в арабскую лавку, взяли бутылку сивухи под названием "Арак" (другой водки не оказалось) и фрукты. Арабы сидели у лавки на корточках, улыбались Софочке, а один даже языком восхищенно поцокал.

Празднование увидели издалека. Вился над холмом черный дымок. Гости высыпали из дома на зеленеющий гранитный пригорок, колдовали вокруг шашлычницы - калили уголь.

Дом хорош! Солнцем облит, будто сахаром. Куда веселее типового, поселенческого - двухэтажный, из белого иерусалимского камня, гранитная терраса, словно корабельная палуба. Плывет кораблик под красной черепичной крышей, словно под алыми парусами. Плывет по бескрайнему арабскому морю, навстречу штормам. Подбежал торжествующий Кальмансон, запыхался, язык заплетается. Его щекастое доброе лицо в поту. Дов вручил торжествующему хозяину щедрый "ясак" и был почтительно представлен всей родне Кальмансона. Родня, как на подбор, - крупная, рукастая, потомственные слесари, бондари, шапошники, внуки старика Меера, о котором Дову туг же сообщили горделиво, что это "тот самый Меер с Херсонщины, что медведя рогатиной убив".

Ехать в Израиль никто из херсонских Кальмансонов не собирался, но... началась на Кавказе резня, поняли - кулаками не отобьется. А уж после особо памятных им дней, когда ворвались войска маршала Язова в Баку... У бакинского Кальмансона, старика-шапошника, белели губы, когда он вспоминал, как без разбора стреляло доблестное советское воинство по балконам жителей, а потом позволило жертвы мирно похоронить. Он тоже сунулся на улицу, смешался с толпой, которая несла гробы и транспарант "Убийцы, здесь не Афганистан"...

- Вот только четки в руку взял, - сказал старик простодушно, - чтоб сойти за своего, мусульманина.

В путь двинулись Кальмансоны все сразу. И бакинские, и херсонские, и ошские. Снялись с родных мест, как птичья стая. Дов с пониманием выслушал их рассказы, исследовал шпатлевку оконных проемов, цветную штукатурку свода в гостиной, и тут пришла к нему стоющая мысль: "Кальмансонник для "амуты" божий дар!"

- Софочка,- шепнул он. - Ты должна сегодня разогреть их до красного каления.

Софочка испугалась, но когда узнала, что это всего навсего - петь, петь много и со страстью, заулыбалась и, после очередного тоста, затянула медлительно и величаво, ни у кого не спросясь, "Иерушалаем шель захав.." С подобной торжественной значительностью она исполняла разве что "Союз нерушимый республик свободных".

Кальмансоны пили хорошо, говорили разом, шутили грубовато, понимали про Софочку так: кудесница-певунья явилась к ним со своим старым батьком, Дова хлопали каменными ладонями по спине и возглашали на весь поселок Дивон-ходаша, огороженный от арабского востока колючей проволокой: - Ну, и дочкА у вас! Золото!

На шум и песни подходили соседи. Но все больше дальние, из кирпичной виллы напротив даже не выглянули.. Дов спросил, а кто сосед напротив? Кальмансон отмахнулся брезгливо:

- Эти?! Верите - нет, своих прямых родичей изгнали, деда и бабку. И внукам не разрешают с ними общаться.

- Эге, не зятек ли Эли твой сосед?

- Кто его знает? Слышал, их бабка недавно свихнулась. Да ну их, Дов, к черту!

Софочка была в ударе, фамильную славу не уронила, в честь прилета Кальмансонов в Израиль спела песню "Летите, голуби, летите!" Затем повторила "Иерушалаем шель захав", а когда багровые, взмокшие от израильских напитков Кальмансоны, вместе с Софочкой, хором исполнили "Хаву Нагилу", Дов решил, что аудитория нагрета достаточно, встал, попросил евреев помолчать. Добиться этого сразу не удалось.. Но Дов не спешил. Дождавшись тишины, сказал, что есть верный шанс построить дом всем, кто тут есть. Hа всех один дом, дешево и - быстро.

Идея понравилась... Дов решил ковать железо, пока горячо. Утречком свести одного из Кальмансонов с Сашей, завязать узелок. Дал телефонограмму бабке Саре, жившей около "кикараха Медина", чтоб Саша Казак ждал его в девять ноль-ноль в Иерусалиме, на автобусной станции. Эта бабка Сара помогала бездомным по своему тарифу: помыться палаточнику в ее душе - три шекеля, постирать детские распашонки - пять, отнести телефонограмму десять. И за то спасибо!

Засиделись поздно. Поднялись из-за залитого вином стола, когда свет замигал, погас во всем поселке. От движка, что ли, свет? Или кто-то проводку перекусил? Луны нет, темень, хоть глаз выколи. Решили ночью не возвращаться. Улеглись, кто где... Проснулись в пять утра. За окном брешут собаки, вопит пронзительно хозяйская кошка Тула. Черный, как ночь, пес Куши, добряк и общий любимец, тявкал баском. Поспи тут!

Софочка терла кулаками глаза, сетовала сонно на то, что спать ей комар мешал. Дома взяла бы хлопушку, а здесь пришлось терпеть! Дов поднял голову, удивился:

-Комар? В Иудейских горах? Тут продуванец ой-ой какой, откуда комар? Не приснился?

Но откуда-то снова: - з-з-з...

- Слышите? - воскликнула Софочка.

Все прислушались, и Дов, и Кальмансоны - и так грохнули от хохота, что даже посуда в буфете отозвалась. Это муэдзин в арабском селе сзывал правоверных к утренней молитве. З-з-з... - звучало над всеми холмами. Дов хмыкнул:

- "Взяла б хлопушку?" Совались уже с "хлопушками"... - И вдруг непонятно о ком зло: - Э-эх, не своими головами рискуют, падлы!

Кальмансоны заинтересовались, о ком это он высказался, но в эту минуту хозяин принес пластиковый бачок с рассолом - отпили по черпачку и снова повалились.

Проснулись, когда должны были быть уже в Иерусалиме.

- Бедный Саша! - Софочка всплеснула руками. - Еще час ему на ветру.

Дов затолкал сонного хозяина дома в свою машину, и они помчались. Саша ежился на утреннем холодке, возле телефонов, на платформе, к которой прибывают междугородние автобусы. Дов окликнул его, позвал жестом. Саша потряс головой: не пойду, поманил Дова пальцем. Когда тот подошел, показал глазами на мужчину с пейсами колечками, в черном лапсердаке и широкополой шляпе в пластиковом чехольчике от дождя.

- Пейсатых я не видал, что ли? - недовольно пробасил Дов, но бросил взгляд все же: чистенький "дати", черная шляпа в чехольчике из прозрачного пластика. Покачивается в молитве. Держит перед собой карманный молитвенник, а посматривает в сторону, на какую-то картонку. Вот посмотрел на нее, потом на выходящих из дальнего антобуса. Позвонил по телефону куда-то. И потом опять закачался в молитве.

- Я, по вашей милости, здесь больше часа, - сказал Саша сердито. - И все время этот тип то звонит, то молится. В молитвенник не взглянул ни разу. Это поддельный "дати". Тут что-то не так. Афера!

Дов еще раз взглянул на "дати" с развевающимися пейсами и рассмеялся.

- Ну, тюремный глаз, - произнес он удовлетворенно. - Оставь его в покое. Это не твой бизнес. То родимая наша Сара Борисовна, в миру Шин-Бет. На посту, в горячей точке... Какой Шин-Бет? Выбрось из головы. Ты, по счастью, с ними не пересечешься.

Дов познакомил Сашу с Кальмансоном, рассказал, в чем дело. Саша уж не раз обжигался на "энтузиастах" народной стройки, и эту весть воспринял холодновато.

- Время покажет, - буркнул он. Саша не сразу поверил в новичков, которым некуда спешить: еще год им "гужеваться" за казенный счет. Однако за пол-зимы они подняли корпус под отделку: застеклили, покрыли кровельным железом, покрасили крышу, и начали второй, - для всех Кальмансонов. Когда сломался кран и кирпичи пришлось подавать наверх на носилках, и тогда ни часу не стояли и еще друг над другом подтрунивали.

- Молодцы ребята!

Но в один из дней никто из Кальмансонов на стройке не появился. Может, решили, хватит с них? Почему не предупредили? Не похоже на Кальмансонов. К восьми утра вообще никто не пришел, ни одна душа. Саша запаниковал. Еще час пробегал по прорабской из угла в угол, затем уселся за дощатый стол, обхватил руками голову. Чтобы не нервничать, принялся писать, что в голову придет.

"А я сижу, как монумент,

Не пишется бумага.

Видать, я не интеллигент,

А просто доходяга."

И тут всполошил прорабскую телефонный звонок. Дов кричал в трубку

- Саша, ты что там торчишь? Без противогаза?! Война!

Часть III. УТОПИЯ ПО-ИЗРАИЛЬСКИ.

Глава 1 (24)

"Я РАСТАЮ ВЕСНОЙ, Я УМРУ ЧЕРЕЗ ГОД..."

До разрыва первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну игнорировал. Не до нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в Хайфу, выяснять, где "заедает".

Еврейское счастье! В какой части света не идет война, Израиль она заденет. Бои в Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без сна, а утром на работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде, и не касается. Замри! Это тягостней всего. Прорабская "амуты" - дощатый вагончик между Тель-Авивом и Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если гнать по шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом тылу всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер Лимон не пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов усмехнулся: "Такой здесь узел, ребята, не развязать. Убьют арабы Абу Херхера, если придет..."

К началу второй недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах всё есть, никто ничего не расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы проверяй! Израильтяне на соседней стройке как работали, так и работают. А олим что, лыком шиты?

Ночь, конечно, холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную в ночном стылом небе американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва, дождь раскаленных осколков. И светлые бусины всё новых и новых "Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным, волнами, но иногда жахнет, - земля качается под ногами будто палуба.

Небо перестало быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит на черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом в полнеба багровое зарево.

Дов возвращался со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую часть дороги полз в гуще машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива предпочитают раскладывать детские кроватки где угодно, но не под "Скадами". На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне время "путешествия по стране" до предела: Кальмансоны-плотники сколотили в прорабской палати, поставили две круглые домашние электроплитки: можно жить. Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе. Подключили к пустому застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны вмесете с чадами и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские ночи со взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской, купоросом, зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось тревожнее. Когда зимняя ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный сор с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны помоложе выходили на улицу, "позыриться на иллюминацию", как они объясняли.

Так и поймали вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до войны, когда обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает привезенный грунт. Грунт дорогой, да и доставка его обходилась в копеечку. Дов выставил засаду, поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего в Израиль из Румынии с фантастическими деньгами. Господин Лаки купил на торгах землю, в свое время отобранную у "амуты", и возводил на другой стороне улицы такие же дома, что и Дов. Квартиры у него стоили на двадцать тысяч дороже, но это его не беспокоило: не купят жители города раскошелится родное государство. При таком нашествии олим деться ему некуда...

Отняв у олим лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки решил, что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы "взять" у них грунт.

Бить господина Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го января, когда от близких залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали стекла, опять появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги всех городских стражей закона. Когда Лаки - пузатенького, в синих спортивных трико, похожего на доброго дедушку, вели в наручниках, он кричал Дову: - "Я позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!"

К удивлению простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же ночь, а дело по факту мародерства "потеряли".

С Лаки всё ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь Дов садится за телефон, интересуется, как Софочка.

Софочка боялась панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов уговаривал ее не нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал переводить Галию, нуждающуюся в постоянном врачебном надзоре, из одного госпиталя в другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку. Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам Саша преподавал на горе Сион французский, в остальные дни учился в американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы Дова рукой подать.

От неожиданного предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое обычное "лады".

Однако Софочка, хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону. Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь, свернул вечером после Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка тоже была загружена, как в часы пик: не один он такой умный! К часу ночи все же добрался.

Софочка не спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой комнату на третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило страшные слова "нахаш цефа" - "гремучая змея".

Маски противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной бороды, Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь, крику было!

Минут десять сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась на духоту, пыталась сорвать маску. Противогазы выдали непривычные тупорылые, без длинной гофрированной трубки, обычной в российских масках. Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки. Дов был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь и изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на войну не реагировала, но Саша все испортил, уточнив некстати: разрушать Иерусалим, конечно, не будут, но отравить химической ракетой сразу всех "неверных" - такая идея в голову бесноватого Саддама может придти.

"Нравится сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох, и нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки".

В один из вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший генерал Шломо Л., по военной кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..." Сыч никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми, которым некуда было бежать из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех забрала, - призналась она восторженно.

Софочка раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском дворце - "на тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще всего, завершались холодящим спину тревожным сигналом "нахаш цефа" и общим бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но сегодня он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая ее угнетает, забираться в "мамат" - закрытую колыбель из прозрачного пластика, появившуюся в магазинах Израиля для новорожденных.

... По счастью, радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы Софочка, судя по ее виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней, знал уж Саша, ничего не пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет".

Дов и Саша переглянулись. "А барышня-то с коготочками", -шепнул Дов, а Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем Толстым, продекламировав шутливо: "Если б не мой девичий стыд, что браниться мне не велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не так бы еще обругала". "Барышня с коготочками" им нравилась. Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и не до нее было.

Когда расходились по спальням, Эли, промолчавший весь вечер, произнес задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в стране, которой управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не случайно, стало ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли сообщил, что организуется новый еженедельник и ему предложили место главного редактора.

- Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя создают. -Он знал о желании нескольких крупных кабланов скрутить "рыжего". Считали, без этого фантастически пробивного малого проклятая "амута" захиреет. Да и не сама "амута" им была страшна, - пример её. Русские евреи прут сотнями, а то и тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят пример? - Боятся они тебя, "рыжий!"

... Эли отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. Худо! Думал, он покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами.

- Предатель! - воскликнула Софочка.

- Еще один "Сыч" на нашу голову!

- Предатель и изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, сколько она разрушит?!

- Пока, слава Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли место, а человеку за пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто двадцать, - после чего еврею жить вообще не рекомендуется. Не слыхала? Вот те раз! Здоровья и благополучия тебе желают до скольких лет? До "мэа эсрим"! И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально, целый год! и многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим ему, Софочка, не меньше. А амутянам почему обижаться на парня? Он их запустил, грустных, беспортошных на орбиту. Глядишь, и долетят.

Эли долго не появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты", там ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как упустить?

- Да не осуждаю я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем! Работа в Израиле по профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом. Газету-то под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион шекелей вытрясти из нашего брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром говорится: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге едешь..." Русский народ на этот счет давно все понял и решил.

-Ну, уж дудки, - отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь выскользну ужом...

- А перекроют кислород?

Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не слышит?

- Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам, раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость, тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!

- Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но...

- Что? Убить могут, объявить советским шпионом?

Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что обрыдло быть газетной шлюхой.

- Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде.

Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал, что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего они не дают хода настырной олимовской "амуте":

"Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на "территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести. Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца.

Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!

Порой Софа не могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись, ничего не видели. Случалось, лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась близкой к обмороку.

Саша, посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия Шора, который, в свое время, приютил Софочку. Его она считала вторым отцом.

Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление: "Если у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..." Телефон стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту", он передал свой кабинет профессору. Что тут началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное, предвидел это.

И немудрено! Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому приятелю, московскому режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр, искал актеров. Среди других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что никакого отношения к театру она не имеет.

- Вы звоните по объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но ведь там прямо сказано, что набирают драматических актеров.

- Мне очень плохо, - ответили на другом конце провода.

Подобные звонки следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу взваливает на себя старый человек, готовый разделить с неизвестными людьми их нервические, на грани срыва, тревоги и беды.

До первых разрывов "Скадов" многим казалось, большой нужды в нем, российском ученом психодокторе, нет. Американцы и многие европейцы, действительно, спешат со своими проблемами в кабинеты дипломированных психологов. Но в России подобными дипломами с гербовыми печатями украшаются разве что парикмахерские. Психологи и психиатры? Тьфу-тьфу, пронеси, Господи! В России со своей душевной мукой привычно идут к друзьям, а не к врачам. Купят бутылку, и в гости - облегчить душу, дать совет. Попав из огня да в полымя, под "Скады" Хусейна, иные пришельцы из России, неожиданно для себя, рванулись к телефонам психологов, как утопающие к спасательному кругу.

Профессор Шор согласился приехать в Иерусалим на сутки-двое лишь в том случае, если у него будет телефон, соединенный с прежним номером.

- Big deal! - иронически воскликнул Дов, - к приезду Аврамия все было налажено. Профессор устроил свой кабинет на третьем этаже, в комнате с окном во всю стену. Окно выходило на Иудейские Холмы, над которыми сиротливо высился недостроенный, брошенный дворец иорданского короля Хусейна.

- Это еще старая война, ее остатки... Я приехал, - соседушка Хусейн уехал, - объяснил Дов с усмешкой, когда Аврамий спросил его, что там темнеет на горизонте. - Сейчас бывший соседушко у Саддама Хусейна правды ищет. Ох, не достроит ему иракский Саддам дворца! А со мной мог бы вполне договориться!

Аврамий прикатил вместе с женой. Рива отправилась в университетское общежитие, где Юрыч (сказала, и вся засияла, засветилась) готовился к защите докторской по математике. Дов попросил Софочку отнести на третий этаж завтрак, кофе. А заодно прихватить и бутылку водки: у Аврамия сегодня работа вредная. Софочка поднялась туда с подносом, да там и застряла.

Профессор спустился лишь к обеду и - предложил Дову выйти прогуляться. Закрыв за собой дверь, взглянул на Дова с холодком, спросил: - Отец Софочки знает, что она скоро станет матерью? Он крутой мужик, может явиться сюда и с берданкой. - Не дождавшись ответа, Шор утомленно присел на каменную ступеньку, добавил, что реакция Софочки на дальние "Скады" вполне адекватна: она боится за ребенка.

- Если не иметь ввиду беременности, по психофизическим показателям, заключил он, не сдержав иронической улыбки, - такую девушку может устрашить только прямое попадание.

Эти сутки телефон не умолкал. Софочка принесла фрукты и снова пыталась задержаться. Интересно же! Аврамий, не отрывая трубки от уха, показал ей жестом, чтоб исчезла.

- То, что вы боитесь, это нормально, - убеждал кого-то Аврамий, - не боятся только покойники.

Часа через три Софа снова поднялась, поставила возле профессора кофейник, сахар. Он быстро направился к дверям, предупредив на ходу, что через минуту вернется. И тут же зазвонил телефон. Женский голос поинтересовался: "Это ли телефон психолога?" Софочка подтвердила, и в трубке зашелестел, не прерываясь, как пламя из отцовской паяльной лампы, горячий голос, сообщивший о том, что ее семья в беде, дети не спят, комната сырая...

Софочка хотела прервать, мол, психолог отлучился и вот-вот явится, но, - какое! - не могла и словечка вставить, пока профессор не перехватил трубки.

- Честное слово, она не позволила мне и рта раскрыть, - попыталась оправдаться Софа.

- Естественно, - ответил Аврамий недовольно, хриплым голосом: - Когда человек стонет от боли, он ждет чего?.. Выговориться надо человеку, выговориться - боль унять! Вся родня на другом континенте, кругом тут всё чужое. Никто не внемлет человеку, никто его в упор не видит, - кроме разве Саддама Хусейна с его еженощными подарками. Живой душе нужно выговориться?!

После долгого приема, к позднему ужину, профессор спустился осунувшийся, зеленоватый. Дов налил ему стакан водки и Аврамий выпил ее, как воду. Рива хотела остановить его предостерегающим жестом, но сдержалась, не сказала ни слова. Похрустывая луком, Аврамий сообщил с усмешкой новость: у желающих вернуться в Союз советское консульство требует справку, что они не сумасшедшие.

- Вот, дали год... А что, в самом деле побежал русский олим? Или только психи?

- Я подсчитал, - не сразу отозвался Аврамий, - если взять тысячу сабр и столько же олим, то количество самоубийств будет один к пяти. Война тут ни при чем: что российским эти краткие тревоги по сравнению с тревогой непроходящей, без жилья, без будущего?! Иным война даже улучшила самочувствие. "Я больше не изгой. Впервые я, как все".

- О-ох! - протянул Дов. - Русского еврея хлебом не корми, дай утешиться. Не помню, чтобы лагерь и войны облагораживали. Хоть справедливые, хоть несправедливые.

- Вот это речь на мальчика, а мужа! - воскликнул Аврамий удовлетворенно. - Психозы осажденной крепости - реальность. Не исключено, по сей непредвиденной причине государственный сионизм и теряет свое гуманистическое наполнение. Человечность, попросту... Вам не кажется, Дов, что он вообще исчерпал себя, стал камуфляжем, прикрывающим борьбу израильских партий за власть... Каков сионизм, в моем понимании? Сионизм, не ограничивающий себя созданием государства. Речь идет о несравненно большем, о сохранении еврейского народа, проблеме вечной, но, как показал двадцатый век, отнюдь не решенной. Человеку не дано предвидеть зигзаги истории. Мы уходили отсюда, если судить по нашей общей биографии, дважды. Моше Даян не был глупцом, можем уйти и в третий раз. Нужна крепкая диаспора, Дов. Чтобы было куда отступать Израилю, в случае гибели Третьего Храма.

- Ну, это явный профессорский загиб, - Дов даже вскочил со стула. Извините, профессор, но это идеология отступничества, моя Руфь подскользнулась на том же.

- Почему я так ставлю вопрос? - продолжил Аврамий, искоса и быстро взглянув на побагровевшего Дова. Израиль имеет свою Димону. И, насколько мне известно, не прочь построить у себя там же атомную электростанцию. А если в Димоне или в другом месте случится что-то с реактором?

- В Израиле это невозможно, - взметнулся высокий голос Ривы. - Судьбу Израиля решает Господь!

Аврамий отозвался с улыбкой: - Господь, Рива, тебя услышал и не допустит нового Чернобыля, но возможна просто утечка радиации, как бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного самоубийства лично меня никак не устраивает.

- Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами, - опасная ересь!

Аврамий только плечами пожал. Сказал примирительно: --Удел ученых плодить еретические мысли. - Добавил жестче: - Столь еретическая мысль не могла не возникнуть когда наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии разделяют "идеи Бен Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского народа, которые пропадут или "отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто едут в Израиль, до остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное высказывание Бен Гуриона об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти всех еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них, транспортируя в Эрец Исраэль, я бы выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея государства для него, как идея власти у Ленина. Власть в руки,- остальное хоть пропади пропадом!...

- Социалисты у нас - большие гуманисты. С другой стороны, жизнь такая, профессор! Все сорок лет живем под разными "Скадами".

- "Скады", "Скады", - с плохо скрываемым раздражением повторил Аврамий и замолчал, возвращаясь от глобальных проблем к сегодняшним заботам. - Не стоит прятаться за "Скады", Дов. Когда они превращают в руины дома и семьи, то это просто последняя капля терпения. Так же, как у наших Кальмансонов...

К обеду Дов привез одного из своих рабочих и его жену. Тот представился горделиво: "Кальмансон с Голой Пристани, потомственный кровельщик", а свою дородную жену лишь по имени назвал - Тома!

Потомственный кровельщик, огромный, как все Кальмансоны, детина лет тридцати с пудовыми кулаками, взял жену за руку и отправился вслед за Довом на третий этаж. И тут загремело на весь дом: - Хамузом живем. Все на виду. Все люди, как люди, а она спятила!.. Ты истеричка! - ревел потомственный кровельщик неостановимо: - Ты потеряла холову! остался только трясущийся кусок мяса, от людей стыдно. Увесь Херсон, увся Холая Пристань знать будут!

Потом голос его стал спокойнее, а через полчаса и он, и его Тома, и Аврамий спустились вниз. Дов поднес потомственному стакан горилки. Томе коробку шоколадных конфет и раскрасневшихся, совершенно удовлетворенных, отвез их на Центральную автобусную станцию.

Софочку мучило любопытство. Как можно всего за полчаса всех успокоить, ободрить? И одновременно появилась жалость к Аврамию, у которого такая адова работа. Она налила Аврамию кофе, спросила, как ему удается справиться с военным психозом - десять минут, и эта Тома вышла почти веселенькая? Аврамий отхлебнул кофе, помолчал. Хотел объяснить Софочке, что дело совсем не в войне, психозы Томы начались раньше - когда "Теудат-оле" - синюю книжечку для льготных покупок - выписали лишь на мужа - одну на семью, как и полагается. Испуганная Тома решила, что, коль ее имени и документе нет, муж хочет избавиться от нее. А тут еще и "Скады"... Анрамий показал Томе свой "Теудат-оле", выписанный лишь на его имя, заметив с улыбкой, что они с Ривой мечтают дожить до золотой свадьбы... Однако рассказывать о жалобах пациентов он, психолог, был не вправе и потому подтвердил лишь, что Тома была в тяжелой депрессии, а уже депрессия конструирует свои миры и свои отношения к ним, как хочет.

Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не пропустить ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее - открываются новые миры.

- Если вы думаете, друзья, что человека в депрессии заботит обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, - говорил Аврамий. -Личность, более всего, бережет свою целостность. Не "Скадов" боятся наши ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы Виноград.

- Ка-ак?! - Софочка изумилась.

- Вот так! - жестко ответил Аврамий. - Чьей волей рушится представление людей о самих себе? Летит в тартарары человеческая личность. Я глубоко сочувствую людям, вроде нашего бакинца. Ведь походишь года три по Святой земле с метлой, и в самом деле, забудешь, что ты был когда-то почтенным доктором, адвокатом, инженером. Депрессия, Софочка, иногда показывает такие фокусы - диву даешься. Да что говорить, у меня и сомнения нет, после войны создадут здесь психологическую службу на русском языке.

- А женщины-психологи существуют? - Спросила Софочка, зардевшись.

- Вот Ревекка - пожалуйста, - напомнил Дов.

- Я не психолог, - возразила Рива. - Я даже своего мужа понять не могу.

Посмеялись. Аврамий протянул Софе листок. - Вот телефон, девочка. Ответит святая женщина - профессор Катаева - Венгер из Москвы. Она почти ослепла, иврит изучает по системе Брейля, но дежурит у телефона, как и я.

Софочке хотелось позвонить этой женщине немедля. Помнила об этом и в те часы, когда пришлось, схватив подушку, бежать в изолированную комнату и задыхаться там под вонючей резиновой маской: "Бож-же ты мой, как все сложно, саму себя не поймешь!" Смятение охватило Софочку, когда к дому подкатила машина с фарой, привязанной проволокой. Она увидела машину через окно. За рулем сидел Эли в пижонской кожаной куртке. Вместе с ним вылез рыженький веснушчатый мальчик в спортивной кепочке с длинным козырьком и женщина лет тридцати в модном пальто с широким, ярко-синим

шарфом почти до земли. Оказалось, Эли привез не женщину-психолога, как померещилось, а свою дочь и Енчика, внука. У Енчика было заплаканное лицо. Софочка провела всех к профессору и вернулась к столу, где начинался какой-то необычный разговор.

- Как ваш муж, Ревекка, при своих знаниях, связях в научной мире и остром понимании людей не смог а России отбиться от шпаны? - басил Дов, подавая Риве хлебницу со свежей халой. - И смириться с судьбой неудачника-изгнанника?

Рива смотрела на Дова молча, улыбаясь своим мыслям, затем заговорила в обычной певучей и медлительной манере.

- Я вам так скажу, Дов. Вы по своему правы. Лучше бы Аврамий грузил в порту уголь или чинил самолеты, чем так нерасчетливо тратить себя. С другой стороны, я его за это и люблю. За то, что неудачник. Серьезно! Что вам сказать, Дов, самые нужные России люди - неудачники... У вас в глазах сомнение? Я так горевала, когда меня турнули на Сахалин, что меня сбила машина. Последние слова, которые услышала, лежа на носилках, в Боткинской, были "Ну, вот, еще один летальный случай сегодня". Это произнес усталый мужской голос. А ответил ему молодой, женский - "Готовьте дефибриллятор! Так вот, дефибриллятор - для электрического разряда на сердце мог изобрести в тридцатые годы только гений. Этим гением был щуплый, застенчивый мальчик с необычно яркими, умными глазами, с которым мы вместе учились. Фамилия его была Гуревич, а звали мы его Змей Гуревич, из завистливого восхищения. У него были золотые руки, - открытие нашего Змея все сочли бредом сумасшедшего, и даже великий Вишневский презрительно отозвался об изобретении Гуревича, заявив, что ему лично известен лишь один случай воскрешения человека, - он имел в виду библейского Лазаря.

Гуревич бедствовал, вздрагивал при любом стуке в дверь, ждал ареста, поскольку был любимым учеником Лины Соломоновны Штерн. Что вам сказать, Дов, теперь без дефибриллятора нет ни одной неотложки во всем мире. В медицинских учебниках написано, что Гуревич - отец реанимации. А была у этого отца слава? Нобелевская премия? Человеческая жизнь? Проходил всю жизнь в обтрепанных брюках - типичный неудачник.

Скажете, это особый случай - мальчик из разоренного еврейского гнезда? Я вам так отвечу на это, Дов. Дело не в "пятом пункте". Володя Демихов, который пересадил собаке вторую голову, был русак из русаков. Совет мудрейших института Склифосовского поднял его насмех: собака о двух головах?! Кому нужны эти идиотские сенсации - бредятина! Но одному человеку это было нужно. Он бросил международный конгресс медиков, который в те дни проходил в Москве, и всё время проводил в подвальной каморке Володи Демихова.

Этот человек был хирург из Южной Африки Кристиан Бернард. Обо всем расспросил Володю, все записал, а через два года прогремела на весь мир сенсация о первой в мире пересадке сердца, произведенной Кристианом Бернардом. Недавно Володя Демихов прислал Аврамию свою фотографию. Горько на нее смотреть: спившееся лицо, потухшие глаза. Жизнь ученого не удалась. А если б я поведала вам и историю моего шефа Бутенко, успешно лечившего астматиков...

-То-то Наум мне все уши прожужал, что вы его спасли!

- Наум - человек увлекающийся... Нет, Дов, это выдумка, хотя и лестно слышать. Скажите, кто станет внимать словам сумасшедшей старухи?

Дов улыбнулся: Ревекку с ее огненным взором и балетной плавностью движений старухой назвать было трудновато. - Я могла бы перечислять великих российских неудачников до утра Дов. Так вот Аврамий в этом ряду. В России стоит любить только неудачников! - И они одновременно засмеялись. Софочка поглядела на них и улыбнулась.

Из комнаты профессора вышли Эли и Ёнчик. Глаза у Эли сияли. Софа, человек любопытный, выведала все же: мальчика привозили на освидетельствование: отец Ёнчика, Гади, предположил, что Ёнчик так же болен, как и бабка Галия, это у них в роду. Выяснилось, Ёнчик был в деда, который, не считая давнего микроинфаркта, никогда ничем не болел.

Они сидели в гостиной, Эли и Ёнчик, обнявшись. Оба носатенькие, патластые, точно с кострами на голове, совершенно здоровые. "Рыжики вы мои", умилилась Софочка.

Она не спала до утра. Хотя в ту ночь ни "Скадов", ни далекого зарева не было - глаз не сомкнула. Ночью решила открыться дяде Аврамию: "Разве у меня запутаннее, чем у других? На сашином "кикаре" добрая половина матери-одиночки".

Как только Аврамий и его жена проснулись, зашлепали по каменному полу тапочками, Софа выскользнула из-под руки похрапывающего Дова, согрела кофе, принесла поднос с завтраком в комнату Аврамия. Когда Рива спустилась вниз и профессор остался один, Софочка собралась с силами и открылась: никакие "Скады" ее не беспокоят: что она, грома не слышала?! Дело в том... - Опустив глаза, она объяснила, что... живет с Довом. "Сама к нему пришла, не думайте!.. Так вот и пришла. Наврала, что ей двадцать. Дов ее спаситель, а Саша говорит, что любит и предлагает выйти замуж. - Расхрабрившись, призналась в своих сомнениях: с Сашуней у нее есть будущее, семья, дети, но как можно оставить Дова? Это было бы предательством. Думаете, нет? "О, дети Сыча! - Аврамий улыбнулся

Софочке, сказал, чтоб не торопилась замуж. ("Отец на его месте смазал бы мне сейчас по физиономии", - мелькнуло у нее.) - Кого полюбишь, за того и выходи. Не забудь позвать старика на свадьбу. С "хупой" справите или без "хулы", все равно, приду...

Встретившись чуть позднее с Сашей, сказал шутливо: - Механик не гони картину! Дай Софочке разобраться в самой себе.

В это утро Аврамий договорился с Довом, что Ревекка пока останется у него: к сыну поближе, от "Скадов" подальше. И попросил довезти его до автобусной станции. Дов не хотел отпускать старика: - Добровольно под "Скады"? Как это понять, профессор? Переждите здесь. Возьмут штурмом Багдад, тогда и двинетесь.

- Мои больные в Тель-Авиве. Звонить оттуда в Иерусалим -шекели требуются, - ответил Аврамий, надевая зимнее пальто с потертым воротником. У моих пациентов в карманах не звенит.

Ревекка остаться в Иерусалиме тоже отказалась. Уехала вместе с мужем.

- Ну, вот, кажись, всех знакомых излечили, - сказал Дов, проводив семейство Шор. - Поживем, Софочка, спокойно.

Не тут-то было. Прозвенел звонок, подошла Софочка. Сказала уверенно:

- Вам нужен психолог. Он теперь снова в Тель-Авиве, запишите его номер. - И положила трубку. Через минуту снова раздался звонок - тот же голос.

- Дов! - Софа резко повернулась. - Какая-то ненормальная - тебя!

Дов взял трубку и открыл от изумления рот, точно звонок был с того света. Голос был тихий, придавленный, вроде из погреба, но очень знакомый вспомнил это голос Сусанны, "Сусика", дочери дяди Исаака-воркутинца, у которой был прошлой зимой. Сейчас она звонила из аэропорта Лод: прилетела в Израиль.

- Насовсем! - вскричал Дов радостно. - Почему из Москвы не предупредила?.. Не пробилась? Похоже на них! Вернулись, значит, все дети Исааковы? Всё семейство! А сын где? Поэт Илюшка?.. Что-о?! Никуда не отлучайтесь! Еду! - Крикнул Софе, чтоб приготовила комнату, в которой работал Аврамий. У дверей становился:

- Зайка у нее - твоя ровестница, возьмешь к себе.

Они стояли у аэропорта, на Круглой площади, где покрикивали гортанно, разбирая пассажиров, зазывалы - шоферы такси. Поток прибывших вываливался из таможни. Мужчины в зимних пальто, полушубках и сапогах, дети в меховых шапках. "Сибирия", как говорят израильтяне.

"Аврамий прав, - мелькнуло у Дова. - "Скады" русскому еврею не помеха".

Сусанна Исааковна в стареньком габардиновом плаще, Зайка в беличьей шубке и долговязый сутулый Вениамин, муж Сусанны Исааковны, в кроличьей шапке с болтающимися ушами, стояли в стороне от потока, сиротливо жались друг к другу. Два чемодана, сумка - все имущество. Да противогазы - выдали вместо цветов. Дов не видел Сусика около года. Мог бы и не узнать: сгорбилась, лицо пожухло. Старушка. Больна, что ли? Обнялись, кинули вещи в машину. Расспрашивать не стал. Знал уже, сына ее Илюшку выкинули из окна казармы, с третьего этажа. Сказал Сусику, что едет в Иерусалим, к нему, и чтоб она ни о чем не беспокоилась. У дома, притормозив, спросил все же: -А следствие было?

Сусанна Исааковна прошептала: - Было. Сами выкинули, сами расследовали. Назвали "дедовщиной". Слыхал такое слово? Все самые святые русские слова испохабили. От матери произвели "матерщина", от деда - "дедовщина".

Сусанна Исааковна была плоха, и Дов позвонил Аврамию.

... Как в воду глядел Аврамий. Только вернулся в Тель-Авив, сообщили ему, что все русские дипломы и звание профессора государственная комиссия признала. И, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, профессору-психологу предоставили кабинет в здании городской мэрии.

Выслушав рассказ Дова о Сусанне Исааковне, он сказал, что тут, скорее всего, ничем не поможешь, но... завтра он приедет.

Война окончилась. Дов, переселив Сашу в прорабскую ("Земно берегите!"), повез семейство Сусанны Исааковны к Красному морю, где потеплее. Чтоб отвлеклись, отошли от бед. У Зайки глаза, вроде, стали оживать, светлеть, а Сусанна попрежнему хмурится.

После ужина, когда осталась вдвоем с Довом, принялась рассказывать словно для самой себя. Дов наклонился, чтоб все слышать.

- Нет мальчика. Остались стихи, - звучал голос Сусанны. - Его друзьям, у Илюшки всегда было много друзей, удалось кое-что напечатать. В московских газетах, в газете города Жуковского. Затем собрали книгу. Пытались издать, да только кому в Москве сейчас до стихов!.. Привезла рукопись сюда. Нет, он в поэты не готовился, он поэзией жил. А поступать собирался в медицинский. Казалось бы, вне его интересов. Но было в его натуре. Он даже кошку, которая его исцарапала, не разрешил бить. Жило в нем это... От медвуза отогнали палкой: пятый пункт, а в армии... прости, Дов, не могу об этом говорить. Могли спасти, но не дали самолета, чтоб отправить в московский госпиталь.

В исхудалой, дрожавшей руке держала переплетенную рукопись. Машинально перелистывала странички. И вдруг прочла со слезами на глазах:

"Ты кому-нибудь нужен?

Да нет, я, как снег...

На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я умру через год

В вашей памяти - снег прошлогодний И лед."

А ведь он хотел уехать, Дов. Это я, идиотка, не хотела. - Она зарыдала. Продолжала, всхлипывая: - Илюшку не спасли, Зайку привезла. Дов, все идеи умерли. И желания тоже. Осталось одно - спасти дочь...

Недели через две Дов отправил Сусанну Исааковну и ее мужа-инженера, тихого, пришибленного несчастьем добряка по мисрадам. Правда вначале звонил, просил позвать к телефону кого-либо из алии семидесятых, и всё устраивалось. Тогда же выяснилось, что, хотя Сусанна Исааковна по возрасту могла получать пенсию, никакой пенсии ей не дадут - по закону. Дов не поверил, отправился в мисрад. Объяснили, что муж Сусанны моложе ее на восемь лет. Когда он дорастет до пенсии, тогда и ей полагается. Не верите? Таков закон. Остался со времен Оттоманской империи. Женщина в семье - приложение. Хозяин - муж.

Сусанна Исааковна восприняла дикую весть отрешенно. Лишь усмехнулась. Испугалась Софочка: "Бож-же ты мой! Что в этом психованном мире происходит... В Израиле мне "хупы" не будет. А без "хупы", вроде, и замуж не выходишь. Законы Русской империи. Да нет, Римской? Или какой-то Оттоманской;.. Ой, Софка, от добра добра не ищут. Ты теперь не одна. Сашку гнать сразу, чтоб не искушал. И ни о чем не думать, а то вляпаешься в законы этой Оттоманской империи - пропадешь! Разотрут по стенке, вместе с сыночком".

Глава 2 (25).

"МОЖЕТ БЫТЬ, НАМ ПОВЕЗЕТ?"

Никто не был так счастлив в эти дни, как Софочка: она обрела подружку, которой не стыдно признаться в самом сокровенном... . Ни один гость больше не действовал ей на нервы, не дарил стихи про любовь, не расспрашивал с тревогой про будущие роды и, главное ("Спасибо тебе, Бож-же!"), не требовал сделать выбор... К тому же, с кухонным делами, тяготившими ее, стало намного легче. Зайка загружала грязной посудой моечную машину, ее мама, тетя Сусанна, для "королевского стола" (стол то и дело становился "королевским", на тридцать персон!), варила ароматные, с укропом и петрушкой, украинские борщи, - появился избыток свободного времени, который можно было посвятить Зое.

Подружились с Зайкой как-то сразу: готовили для "королевского стола" картошку, целую гору нажарили, Софочка призналась Зайке, что у Дова она на птичьих правах, сама во всем виновата, а что делать не знает. Зайка поохала и ободрила, успокоила, сказав, при любом повороте событий, ребенок счастье. И чтоб она ни о чем не жалела. Софочка обняла ее масляными руками, всплакнула благодарно.

Зоя попросила учить ее ивриту, и Софочка взялась за дело. Однако Дов ее энтузиазм охладил.

- Малограмотный дилетантизм, - заключил он, послушав Софочкины объяснения. - Сама садись за парту. - И стал названивать знакомым, чтобы "впихнуть" Зою и ее мать в какой-либо ульпан, где преподают профессионалы. К его удивлению, это не удалось. Можно было лишь занять очередь. Дов почувствовал себя уязвленным, пустился в объяснения: - Раньше прилетали тридцать тысяч олим в год, ныне вдесятеро - триста тысяч. Ну, и балаган вырос соответственно. Раньше ты еще ничего не понял, а на тебя уже в мисраде орали. А сегодня, чтоб наорали и выгнали, для этого нужно еще полгода в очереди выстоять.

Зое и Сусанне Исааковне обещали ульпан через семь месяцев, и Дов нанял учительницу-пенсионерку, занимавшуюся в свое время с Софочкой. Софа на уроках лопотала бойко, Зоя и ее мать "были, как рыбы". К весне Зоя стала говорить, - медленно, но грамматически верно. Софочка укоренилась в своих ошибках, однако начала сама себя поправлять. "Прогресс налицо", констатировал Дов.

В конце марта Софочка во время урока поглядела в окно, сказала твердо: - Шабаш! Сейчас во всем мире весенние каникулы.

К этому времени она, наконец, сдала с пятого захода экзамен по вождению машины, получила выстраданные права. И тут же принялась возить Зайку по Иерусалиму на древнем "Форде", отданном ей Довом "на заклание".

Софа не отпускала подружку от себя ни на шаг. Зайка вызывала в памяти мать, такой, какой она осталась на пачке фотографий; - высокой, тонюсенькой, гибкой, глаза большущие, черные, раскосые, такой была мать, когда ставила в норильском Доме Культуры половецкие пляски из оперы "Князь Игорь"- Софочка, втайне от отца, привезла эти фотографии в Израиль.- Правда, у матери раскосые глаза были нарисованными, а у Зайки - свои собственные. И в этих " половецких" глазах постоянно светилось удивление, будто Зайка только что впервые взглянула на мир. По утрам Софочка окликала ее: "Удивленные глаза, завтракать!"

Первые две недели она возила Зайку по известным только ей "бутикам" магазинчикам возле рынка, в которых можно было купить все самое лучшее и порой задешево. Одеть Зою было нелегко, она отвергала Софочкины рекомендации и позволила купить себе лишь то, что очень понравилось: бусы из неправдоподобно крошечных ракушек, платок огненной расцветки, белые туфли без каблуков. Туфли взяла без споров: старые московские "спортивки" Зайки выглядели неприличными, нищенскими. Убедить подружку в том, что ее вкусы старомодны, а для заграницы провинциальны, оказалось невозможным.

- У тебя неправильная тенденция, - настаивала Софочка. - В Израиле длинные широкие юбки носят лишь бедняжки "дати", которые в париках. Ноги нужно прятать мне, у меня "ноги форварда футбольной команды", говорит Дов, тебе их надо показывать во всю длину. Волосы у тебя играют, их надо распушить на плечах, чтобы был каштановый водопад, а не прятать под дурацкий берет: черные береты в Израиле носят только солдатки и старики-ветераны.

Софе удалось одержать некоторую победу, Зоя берета теперь не носила, забрала свой "водопад" резинкой.

- Не умеешь ты себя подавать, - заключила со вздохом Софочка и повезла Зайку смотреть Святой город.

Новый город Софочка пока игнорировала, там Университет и прочее. Зайка поступит учиться, увидит все сама. Подкатили к перекрестку. Поодаль холмы Иерусалима, какой-то музей, похожий на перевернутый гриб, внизу долина, зажатая зелеными откосами.

- Бросила взгляд? - деловито осведомилась Софочка и - вперед. Следующая остановка - мельница Монтофиоре, которую Зайка уже видела на телевизорных заставках.

- Для Иерусалима это то же самое, что для Парижа Эйфелева башня, торопливым голосом гида пояснила Софа, - хотя с моей точки зрения... впрочем, суди сама. - И круто свернула к Яффским воротам, возле которых расхаживали солдаты с автоматами.

На арабском шуке тоненький нос Зайки дергался, как у кролика. Не курильщики кальяна с резиновыми трубками ее ошеломили, не горы дубленок, а запахи. Остановилась у травок, не оторвешь - каждый пучочек к носу подносила. И к своему, и к Софиному. И произносила с восторгом:

- Душистый перец в зернах, да-авно не видела! Нана, настоящая! Мятой пахнет, понюхай! Киндза азербайджанская! Ох, не для моего носа!.. Шафран, мускатный орех! - И пошла, и пошла. Что-то пыталась выяснить, спросила у старухи-арабки, как называется травка, куда идет. Старуха не ведала ни русского, ни английского, объясняла руками, мол, в горшок всё, в горшок!

Софочка вывела Зою по узким торговым улочкам к Стене Плача. Здесь у Софы была первая встреча с ортодоксальным иудаизмом. Она бодро зашагала к стене, но старик-охранник ее турнул.

- Твое ли тут место, женщина?! - И показал на другую часть стены.

- Опять законы Оттоманской империи, - в сердцах произнесла Софочка. Куда от них денешься? - Предложила двинуться назад, к машине.

- Подожди! - бросила Зоя, и медленно двинулась вдоль площади, удивляясь толпам молящихся: - Сегодня что? Праздник?.. Так каждый день?..

Зоя мечтала посмотреть триптих Шагала, написанный для израильского парламента, и его мозаику на стенах и на полу. А потом хоть одним глазом на его же витражи в Хадассе. Что это, Хадасса?.. Госпиталь. Там, в госпитальной синагоге, на витражах, летающие фигуры. Птицы, звери, сыновья патриарха Якова, от которого и пошли двенадцать колен израилевых.

- Откуда я знаю? У нас в Москве был Шагал, ведь мама собирала книги по искусству. Съездим, а?

Чего для Зайки не сделаешь! Вернулись в район университета, подрулили к Кнессету, окруженному металлической оградой.

- Я его таким и представляла, - сказала Зоя. - Как крепостное сооружение с "Маген Давидом" на крыше, а окна на фасаде, как бойницы.

Софочкин иврит молодцеватый охранник понять не мог, спросил весело:

- Руси? - И добавил на родном языке непонятливых "руси": -Давай-давай?! - Как только было произнесено "Шагал", он тут же перестал покровительственно улыбаться, деловито поводил возле них рукой с искателем, попросил открыть сумочку и, не найдя ничего для государственных мужей опасного, показал, куда двигаться.

Яркое южное солнце, бившее из окон, высветило триптих, но подойти к нему было невозможно: в зале скопились сотни людей. Зоя решила, они тоже пришли посмотреть на Шагала, но нет, большинство стояло кучками спиной к триптиху. Почти все не по сезону одетые в темные костюмы, с галстуками, наверняка, ожидали какого-то торжества. Были среди них и молодые, но больше - пожилые, с морщинистыми, кирпичного цвета физиономиями. И все замкнутые, хмурые, напряженные, готовые, казалось, к спору-отпору.

Продраться сквозь толпу не удалось. Даже Софочке; один посторонился, другой, вроде, и не слышит. Отошли к окнам, затененными белыми шторами, ждали, пока народ схлынет. А народ не торопится. Стали рассматривать гобелены проверх голов. Зоя показала Софочке на облако в середине картины. На нем ангел трубит в шафар. В правом углу Бог вручает Моисею Десять заповедей.

- Вон, гляди, Моисей голубой, на коленях, глаза опущены.

- А кто этот красный, с гармошкой?

- Бог с тобой. Софа! Какая гармошка?! Это царь Давид перебирает струны.

- Играет на гуслях!

- Почти так. В Синодальной библии, на русском, так и на печатано: "на гуслях". Но это неверно. У Даля сказано, гусли - лежачая арфа. А это лира. Про лиру Пушкина...

- Знаю-знаю! Отсюда "лирические песни..." У, мужичье противное! воскликнула Софочка и двинулась, как на таран, животом вперед. Расступилось мужичье. Зоя бочком за ней. Прошла к левому гобелену "Вхождение в Иерусалим", a тут софочкин возглас: "Зайка! Зайка!" Протолкалась к ней, она стоит, онемев, руки на животе сложены, у гобелена "Пророк Исайя". В глазах - испуг. Показывает в угол картины, там нарисована женщина в красном с новорожденным, а рядом мужчина с ножом.

- Чего он туда с ножом лезет? - пролепетала Софа. - Что, закон такой?

- Это мадонна с младенцем.

- Господи, значит, что? Не живи?!

- Софочка, обрезание делать... это моление о всеобщем согласии и мире. "Когда волк будет рядом с ягненком ..." - Библия Шагала, - примирение религий. У него, на одной из картин, распятый Иисус в талесе верующего еврея... Почему, не может быть? Иисус -еврей.

- Христос был евреем?! Зоинька, да что ты говоришь?! - Она приблизилась к гобелену, а Зоя проскользнула к окнам, посмотреть мозаику на полу. Софочка огляделась, и - за ней. Тут ей объяснений не требовалось. Под окнами голубоватые, зеленые камни, вписанные в мраморный пол зала приемов. Все ясно: семисвечник, виноградная лоза, птица. И еще смотрит на тебя оттуда черный каменный глаз. Зоя недвижимо стояла у мозаики, освещенной желтым лучем. На щеке Зайки, что это?.. слезинка? Софочка кинулась к ней.

- Что такое? Да что с тобой, Зайка?! Знаешь, давай, пока тут мужичье, зал заседаний посмотрим. На галлерею всех пускают. Это точно.

Поднялись. Зоя повертела головой и, взглянув сверху в зал, воскликнула, что он тоже в виде МЕНОРЫ; выстроен, как святое место. Софочка подошла. И в самом деле, зал - полукругом, вроде семисвечника.

- А я думала, просто отсадили левых подальше от правых, чтоб кулаками не достать... - И как гид, объяснила, что кресел сто двадцать. - Магическое число, почему не знаю. Жить друг другу в Израиле желают "до ста двадцати", кресел сто двадцать. Евреи - непонятный народ.

Оглядев все, вернулись. И в самое время. Сюда же, почти следом, хлынула и толпа. Вокруг рассаживались быстро. Проталкиваясь вдоль ряда, кто-то наступил Софочке на ногу. Она вскочила со стула, шепнула опасливо:

- Господи, затопчут! Мужик сегодня какой-то бешеный, лезет, как семга на нерест.

Внизу, за большими стеклами, ограждающими членов Кнессета от гостей, было немноголюдно. Вошли Ариэль Шарон, "вон, пухленький такой, коренастенький, видишь?" - показала Софочка. Следом еще какие-то министры, фамилий которых Софочка не знала. Никто из депутатов не только не аплодировал им, как отметила Зоя, но даже не взглянул в их сторону. Лишь на галерке зашептались.

Спикер Киессета дал слово очередному оратору, и к трибуне широким хозяйским шагом пошел приземистый кособокий мужчина с папкой в руках. Он говорил недолго. Зоя повела носом, словно тут чем-то пахло. Шепнула Софочке: "О чем он?"

-А что? - отозвалась Софочка, разглядывая мягко освещенный сверху зал.

- Интонация какая-то угрожающая.

Софочка прислушалась, начала переводить: - Сегодня у нас в гостях четыреста "кабланов". Они лично убедятся в том, кто из хаверов Кнессета с ними на деле, а кто лишь на словах...

Мужчины, которые недавно еще толпились у гобеленов Шагала, а сейчас заполонили галлерею дли гостей, вскочили с мест, как по команде. Затолкались в проходах, теснились у баллюстрадки, подняв руки и приветствуя кого-то внизу.

- Хуцпа! - громко воскликнули там хриплым старческим голосом. - Грубый шантаж!

Слово "шантаж" Зоя поняла без перевода, а "хуцпу" Софочка объяснила, что это не просто "наглость", а оголтелая израильская наглость. Наглость дальше ехать некуда.

- Есть и такая? - удивилась Зоя.

- Увидишь! - бросила Софочка. И заторопилась к выходу. - Я больше не могу: сейчас начнется драка! Зоя догнала ее на лестнице.

- Драка в Клессете?! Ты что, Софка?

- А ты думаешь?! Зал заседаний по телевизору не раз показывали, они друг друга за грудки хватают. Сама слышала, как во время потасовки старик-хавер Клессета кричал другому: "Засранец!" - Она вдруг побелела и опустилась на ступеньку. На лбу выступил пот.

Зоя подхватила Софочку и вывела на воздух. На садовой скамейке Софочка быстро отдышалась. Сказала бодро:

- Ложная тревога. Седьмой месяц только, не дай Бог!.. Слушай, Зайка, откуда ты всё знаешь? И про гобелены, и про другое разное. Я по сравнению с тобой просто дикая сибирская кошка.

- Махнемся не глядя! - Пухлые губы Зои дрогнули насмешливо: - Ты мне свое меццо-сопрано и сыночка, а я тебе всё свое... Ага, не хочешь! - И, вздохнув. - Ты - талант, Софка. А мне, чтоб чего-то добиться на этом свете, знаешь, сколько надо работать?